Порождения ехиднины

Эпилог

Храм стоял на дальнем краю площади и был совершенно ни на что не похож. Ни на романские церкви, с их характерной кладкой и башенками, ни на рвущиеся в небо, щетинящиеся лесами контрфорсов храмы франконского стиля... Если не знать, решишь, что строили в наше время. Камень недавно чистили пескоструйкой - и теперь он сиял как новенький, звонким бело-желтым цветом. И отзывалась небу ярко-синяя плоская черепица купола. Вернее, не черепица, потому что квадратики уложены встык, как и камни внизу. Наверное, тоже без раствора...

Крест в основании, а из него растет между четырех башенок бело-синий купол-слеза.

Или колокол. Или перевернутая чаша. Или венчик ландыша... сколько присматриваешься, столько вариантов и будет.

Антонио перелез через цепь между столбиками ограждения, прошел по плитам между парой древних колонн, попутно коснулся рукой теплого бархатистого мрамора. Теплого, нагретого солнцем, как песок океанского побережья в другом полушарии. Странно, еще даже весна не началась, в городе прохладно, с моря то и дело приносит совершенно неласковый ветер - приходится застегивать ветровку и поднимать воротник, а тут - тепло. Камень теплый; воздух теплый, неподвижный и дрожащий, как в августовский полдень, прозрачный, стоящий столбом плотный воздух. Радужно отливающий вдоль невидимых граней, нитей натяжения. Пробующий гостя на вкус, слепо, как лижется океанская волна.

Просто воздух - и ничего больше.

Ворота открыты - как всегда по будним дням, с двух до четырех. Службы в это время нет, а вход все равно бесплатный. Внутри светло - окна на куполе, большое, почти прозрачное полукруглое окно на площадь, подсветка по карнизу. Никаких украшений - только мраморный узор на стенах, косые кресты на витражах, прямой крест над алтарем. Чтобы и вильгельмиане, и католики могли молиться по-своему.

Внутри - никого. Совсем никого, ни случайного туриста, ни служителя, ни смотрителя. Пусто, прохладно - не по-зимнему, а как летом, долгожданной свежей прохладой, островком тени среди палящего лета. Уже второй раз кажется, что в этом храме, что снаружи, что внутри, задержалось лето, самый разгар лета. Навсегда. Как навсегда и проникающее внутрь ощущение тишины, не пугающей, а свежей, нужной, редкой, как студеная ручейная вода посреди шумного города.

Антонио вспомнил видение, с его кривой ухмылкой, быстрой речью и модными штанами мотогонщика, сначала прикусил улыбку, а потом отпустил. Почему бы и нет?

- Привет! - сказал он.

Не отозвались. Даже ощущения, что на тебя смотрят, не появилось. Светло, просторно, тихо. Хорошо. Может быть, это и есть ответ. Во всяком случае, наедаться "кислоты", чтобы проверить, я не буду. Если вообще буду. А буду, может быть, но не для этого. Неважно.

- Я вообще-то поблагодарить пришел. Спасибо. - сказал он окну, алтарю, камню. - И заходи еще. Если хочешь.

И тишина, и ничего, ни дуновения ветра, ни движения света. Может быть, бывший арелатский военный крайне недоволен подобной фамильярностью, хотя сам-то в прошлый раз вошел вообще без стука... а может быть, ему какой-нибудь особый небесный устав запрещает отвечать. Антонио опять прикусил губу, представив себе этот устав, и вообще армию, составленную исключительно из святых и прочих праведников и мучеников. Под предводительством архангела Михаила - а тот гоняет все это разнопестрое воинство, с первого века до девятнадцатого формирующееся, по полосе препятствий. И женщины-святые в качестве сестер милосердия... и у каждой второй характер как у доктора Камински. А у каждой третьей - хуже.

Зрелище получилось захватывающее. На зависть любому Гойе. Или даже Босху. Архангелу оставалось только посочувствовать. Лучше Сатана на завтрак, на обед и ужин, чем такие подчиненные. Весь ихор выпьют и не заметят. А вот интересно, кстати, что будет потом с отцом... душа-то там одна, а личностей он сам не знает сколько.

- Меня здесь долго не будет, - говорит Антонио. - Я теперь малолетний правонарушитель.

Стены молчаливо соглашаются. Нет, думает подросток, поправляя лямку рюкзака - это мне хочется, чтобы они соглашались. Чтобы все было так, как я сейчас придумал - и воинство, и архангелы, и Габриэль со шпагой, и всякие древние ромеи с копьями, и вообще... Может быть, я даже все правильно придумал, на этот раз, для разнообразия. Почему бы и нет?.. Но между "почему бы и нет?" и "так и есть!" - огромная разница, так просто не перепрыгнешь. Если очень хочется перепрыгнуть, можно потянуть себя за ухо, где на мочке остался плотный рубец шрама, и сразу ощутить размеры пропасти.

И это еще все цветочки, потому что ягодки отзовутся у Максима лет через тридцать, если он, конечно, столько проживет при его-то... и у дяди Франческо. И у мамы. Очень неприятно об этом думать, но нужно. Чтобы не забыть в следующий раз.

Но пока что - хорошо, что есть кому не забывать.

- И еще раз - спасибо.

Двери смыкаются за ним без всякого волшебства - электроника.

Сидеть в храме католикам дозволяется, впрочем, и вильгельмианам тоже. Сидеть на подоконнике под витражным окном в трех метрах от земли - пожалуй что хулиганство. Сидеть на подоконнике, которого, в сущности, нет и никогда не было - особо злостное хулиганство, нарушение не только обычаев и архитектурной гармонии, но и законов природы. Тем не менее, на нем сидят - и не абы как, а с удовольствием, небрежно развалясь и растекшись, словно по скамейке в полуденную жару, два... невоспитанных туриста? привидения? видения, навеянных марсельским августовским солнцем. Погодите-ка, да снаружи вовсе не август, а начало февраля, вон, малолетний правонарушитель идет себе по площади, натягивая на голову капюшон, а его теплолюбивым неженкой никак не назовешь.

- Не кажется ли вам, коллега... - насмешливо тянет один, и пародийный тон выдает в нем любителя изредка подглядывать за людьми, смотрящими телевизор, а особенно - телесериалы. - Так вот, не кажется ли вам, коллега, что этот молодой человек сделал надлежащие выводы?

- Хлипкая нынче пошла молодежь, - соглашается второй тоном пенсионера на скамеечке в парке. - Чуть-чуть стукнули, и уже надлежащие выводы. Никакого удовольствия.

- Да, чтобы его отец вообще соизволил заинтересоваться ситуацией, пришлось приложить на порядок больше усилий.

- Очень шумный человек, - морщится первый.

- Ну, знаете ли, друг мой, я тоже никогда не был тихим, да и у вас, извините, в глазу бревно, простите, что указываю на этот досадный факт, - разводит руками второй.

- Мое бревно снаружи, - поправляет его обитатель здания. - И шумел я снаружи. А у него неприличный совершенно гвалт внутри.

- Зато этот его королевский совет быстро согласился, что действительно надо что-то делать, - напоминает гость храма.

- Нужно. И сейчас. Потому что идею мальчик не бросит, - говорит черноволосый, и нет у него никакой шпаги, давно уже нет.

- Хороший, упорный мальчик, - щурится блондин, у которого, напротив, оружие при себе, как всегда. - А что, собственно, об этой его идее думают наверху?

- Как обычно, - пожимает плечами хозяин города. - Если своими силами и без людоедства, то попутного ветра.

- Быть посему, - кивает хранитель части света. - Люди есть люди...

Мальчик, ставший причиной и свидетелем чуда, еще не знает, что он не бросит идею. Пока что его мысли заняты куда более простыми, насущными вещами. Ему очень хочется улететь за океан, в далекую теплую страну. Ему очень не хочется надолго расставаться с родителями и братьями. Ему хочется быть поближе к дяде и новым знакомым. Ему жаль бросать родной город и приятелей. Он не представляет, что из своих сокровищ - книг и картинок, камешков и календариков, - взять, а что оставить, и на что ему хватит полок и ящиков в новом месте, а что лучше оставить до своего возвращения.

Но когда-нибудь он все вспомнит. Потому что люди есть люди, и стремиться вверх для них так же естественно, как для солнца - светить, а для двух хулиганов в храме - сидеть прямо на выдуманном подоконнике.

Ибо что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Но очень много интересного.