Порог

Глава 2 Снова Гамбург. Прыжок в прошлое и новая сделка

На улицах города трех «М» в этот вечер было дождливо и немноголюдно. Жан-Жак-Альбин с утра не выходил из своего роскошного пентхауса в отеле «Four Seasons» и расхаживал там абсолютно нагим с пультом в руках, краем глаза посматривая на огромные плоские мониторы на стенах, где отряд красоток занимался показательным фитнесом на камеру. Потом он включил музыку и подошел к большому зеркалу. Увиденное его насторожило и удивило.

– Эт-то что еще?.. – нахмурился он, приблизившись к зеркалу практически вплотную. – Вчера вечером этого не было…

В отражении показались довольно заметные мешки под глазами и темные круги. Но и это не все – за одну ночь «расцвела» паутиной целая сеть морщин, которая заметно безобразила внешность. Еще вчера вечером он обратил внимание, как старчески вздулись вены на его руках. Отвратительно. Старость, увы, всегда безобразна, хоть некоторые и называют отдельные виды старения «благородными». Как бы «благородно» ты ни покрывался ее признаками, означают они только одно – скоро ты умрешь.

Жан-Жак-Альбин никогда не был беспечным, ну разве что по молодости. Конечно, он помнил, сколько лет ему полагалось по договору – шестьсот шестьдесят шесть, но он также знал, что и эта цифра конечна, и порой в тревоге задумывался о том, что же будет с ним потом. Сколько бы лет человеку ни было, умирать не хочется никому и никогда. Человеческая природа такова, что пока он живет, то не думает постоянно о своей конечной точке. Думать о ней ежедневно значит сойти с ума, а кому же хочется сойти с ума.

Благо Бизанкуру это не грозило, но он все же изначально имел человеческую природу. А любое человеческое существо, как это ни прискорбно, имеет свое начало и свой финал.

– И что теперь? – спросил он у собственного отражения.

– А все, – рассмеялась Белла, соткавшись, как всегда, из воздуха.

Белла. Адская тварь.

Нет, не Белла. Демон лени и праздности, Бельфегор, от начала времен умеющий принимать образ соблазнительной красотки. Сейчас она сидела на его постели и подпиливала ноготки.

– Часики твои дотикали, малыш. – Дива оторвалась от своего увлекательного занятия и подняла на него невинный взгляд. – Ведь ты же понимал, что когда-нибудь это случится. – Понимал, но…

– Шестьсот шестьдесят шесть лет – число, безусловно, внушительное, – перебила она, беззаботно посматривая на то, что у нее получалось. – Но и оно конечно. Как раз сегодня утром начался твой последний год. И за этот год ты пройдешь все фазы увядания, на которые обычному человеку отводится лет пятьдесят, ну или сколько там у вас, людей, это обычно занимает. Представляешь, какие мы молодцы, что не стали растягивать этот процесс?

– Молодцы?! – в гневе рванулся к демону Бизанкур.

– Но-но! – моментально отреагировала красотка.

Не вставая с постели, она вытянула руку, и та удлинилась ровно до того места, где стоял Жан-Жак. Ладонь Бельфегора охватила его горло, а безукоризненно подпиленные ноготочки впились в кожу. Коготки оказались металлическими и донельзя острыми, и он в ужасе почувствовал, как по спине стекает что-то теплое. Повернувшись – он по-прежнему стоял возле зеркала, – Бизанкур увидел, что спина его украшена красными ручейками. Это была его собственная кровь. – Хочешь, мы сократим процесс старения до нескольких минут, а? – сладко улыбнувшись, предложила Белла. – Зачем тебе мучиться целый год, правда?

Он знал, что демон шутить не будет. Жан-Жак никогда не был особо умным, но и дураком он не был тоже. Ручейки крови смешались с ручейками пота. Разумеется, он испугался. И мозг его лихорадочно искал решение.

– Я прошу прощения… – прохрипел Бизанкур. – Я был очень напуган! И я прошу… прошу…

– Извинения принимаются, – усмехнулась Белла, разжимая руку, и Жан-Жак рухнул на ковер. – Так чего еще ты просишь у меня, смертный?

– Продлить договор! – горячо заговорил Жан-Жак, потирая горло. – Я могу стать и политиком, и…

Демон расхохотался так, что затряслись стены.

– Продлить договор? Политиком?! Наивный глупец! Да люди без всяких ухищрений и антуража, вроде вызова дьявола на дом и продажи души с кровавой подписью, вершат на земле такое зло, что в аду только облизываются! Особенно нынешние политики. Настоящие, заметь. Они работают на нашей стороне совершенно бесплатно и с удовольствием. Зачем мне теперь договор с тобой? Сейчас уже не Средние века. Уж больно много развелось таких, как ты.

Голос Беллы был холоден, и Жан-Жак с внезапной беспощадностью осознал: все. Он проиграл.

Когда мы покупаем новый нож, мы чистим его, точим, стараемся оградить от влаги просто потому, что он нужен нам для определенных целей, – и только-то. Это удобный и полезный для нас инструмент. Таким инструментом и был Жан-Жак. Раньше он об этом не задумывался. А думал только об одном: сколь милостивы к нему его покровители, как балуют его, как потакают любым его прихотям и защищают от всех напастей. Мысль о том, что его, как инструмент, могут просто выбросить, если он сломается или заржавеет, просто не приходила ему в голову.

– Вы… вы хотите просто выбросить меня, как ненужную вещь, отработавшую свое?! – в отчаянии воскликнул Жан-Жак.

– А чего ты ждал? Доброты и милосердия? – пожала плечами Белла. – Так за этим не к нам, а…

Она выразительно потыкала пальчиком в потолок и наморщила хорошенький носик.

– Но теперь, скорее всего, поздно, – беспечно продолжила она. – За эти годы ты себе своими резвостями заработал вечность в аду. В качестве почетного грешника.

Бизанкур всем своим видом излучал такую растерянность, что сжалился бы даже камень. Белла внимательно рассматривала его, что-то прикидывая.

– Знаешь… – задумчиво протянул демон. – Нет, не подумай, что я сжалился. Просто я твой покровитель, а ты неплохо работал. И тебе полагается вполне заслуженная премия – новая сделка. Принципиально новая, не то, что ты делал обычно.

Демон дождался, пока Бизанкур переварит услышанное, а оно прозвучало для него райской музыкой (вот оксюморон!), как отмена приговора смертнику. В определенном смысле так оно и было. Дождавшись вполне осмысленной радости в глазах Жан-Жака, Белла кивнула:

– Итак, слушай внимательно и запоминай. Ты давно в курсе, что идет тысячелетняя война светлых и темных сил. Светлое войско не дремлет, а Тот, Кто Отец ему, думает, что добром и светом можно спасти мир. Само по себе светлое войско не так сильно, его нужно укреплять. И вот совсем недавно в разных концах земного шара родились семеро детей. Не в один день и час, конечно, разброс до нескольких лет, чтобы вычислять сложнее было. Казалось бы, подумаешь, детишки. Помнишь, как мы их кушивали?.. Пачками! Ну, еще вспомнишь, время будет… Да это еще не все.

Белла легко поднялась с постели и подошла к окну, храня на лице выражение нахмуренной задумчивости. Постояла там и обернулась:

– Это не обычные дети, – продолжал демон. – Это семь, мать их, христианских добродетелей. И им предстоит стать апостолами Нового Мессии во втором его пришествии. – Что? – после паузы переспросил Бизанкур.

– Ты не глухой, повторять не буду, – еще больше нахмурился демон. – И просто так их не убьешь, на них с рождения охранная печать сам знаешь Кого. Ты думаешь, как мы узнали про апостолов? Как я и говорил, на нас всегда работают те, кто охотно помогает нам без всяких договоров и кровавых подписей. Вычислять детей с охранными печатями, семерых на всю планету, да разного возраста, да в разных странах, было невероятно трудно. Но главная часть работы выполнена, найдены все. Осознай, как велика наша сила, могущество и возможности!

– А мне что делать? – недоумевающе спросил Жан-Жак. – Если на них… охранные печати.

Белла поморщилась:

– Ну давай уже не будем играть в Фернана Пико… Не тупи, как этот твой кадавр. Ты же крестник семи смертных грехов. Есть лазейка, разумеется, печати сорвать можно. Я расскажу тебе, как это сделать, но придется попотеть. Итак, святость детишек уравновешивается тем, что человек по природе своей склонен к пороку. Не потому, что рождается таким изначально, нет, человек рождается совершенно чистым листом, пиши на нем что хочешь. Но человек слаб, об этом знает даже… – Вновь перст Беллы указал наверх. – В первую очередь именно Он. Человек всегда таким был, и мы сразу воспользовались этим, послав к нему змея-искусителя. – Белла желчно рассмеялась. – Игра только началась – и такая победа! Величайшее грехопадение! Изгнание из расслабленного и беспечного рая тех, кого Он посчитал венцом творения. Такой вот венец творения! Адам и Ева оказались дураком и шлюхой. Потом началась эта нуднота на долгие и долгие сотни и тысячи лет. Карабкаются в собственных нечистотах, а куда? Туда, ввысь, к свету? А вот на-ка, выкуси, мы успешно скидываем человечков с любой горки, куда порой возносится их склонный к гордыне дух. И нас много, и мы неутомимы, потому что имя нам – Легион, а искусить человека можно легче легкого. На каждую добродетель найдутся порок и грех, запомни это, мой мальчик, если до сих пор не понял.

Белла захохотала так, что затряслись стены. Но к ним в номер не прибежал никто, потому что любые потусторонние вибрации надежно экранировались всякий раз, когда это было необходимо.

– Тебе нужно помнить только одно – человек грешен и слаб, – отсмеявшись, жестко произнес демон лени. – Не нужно его щадить. Ты хороший исполнитель и уже доказал это не раз. Надеюсь, и сейчас не подкачаешь. Хотя это задача нелегкая, ох какая нелегкая. Старайся. Помнишь, как ты старался для родича и покровителя своего, Климента Шестого? А на самом деле-то не для него, конечно… Хоть и был он искусным политиком и одним из наших лучших слуг, да все равно кончил плохо… А ты же не хочешь плохо кончить, сладенький мой? Прошлое забывать нельзя-а-а, это как корни дерева. Корни оборвал – дерево упало… Да?

Нежная наманикюренная ручка приподняла за подбородок голову Бизанкура, и тот ощутил, насколько крепка эта хватка. Он тут же вспомнил, как проводил дни юности у своего земного покровителя и с чего началась его адская карьера на Земле. Память его сделала головокружительный кувырок в далекий четырнадцатый век, в самый разгул Черной Чумы, которая выкосила пол-Европы и так часто являлась в кошмарах Бизанкуру. Забыть все обстоятельства было просто невозможно, память подсовывала все более изощренные подробности…

Был у Жан-Жака в пору отрочества знакомец, с которым они частенько пересекались на занятиях при дворе его именитого родственника, Климента Шестого. Он с Бизанкурами были седьмой водой на киселе, но папа звал его племянником – отличная первая ступень для карьерного роста. А знакомца звали Фернаном Пико.

Круглый сирота, подобранный папой римским из милости, одногодок Жан-Жака, он не блистал ни талантами, ни усердием, а был липучим, словно муха, и вечно отирался возле тех, кто казался ему более сильным, более знатным, более богатым и успешным. Пребывая в их тени, Фернан казался и самому себе гораздо значительнее.

Обратился как-то Климент Шестой к своему протеже, Жан-Жаку-Альбину де Бизанкуру с особым поручением.

– Мальчик мой, – сказал он. – Наступило время взрослеть. У тебя есть неплохое образование и дары, врученные тебе при рождении твоими «крестными» с другой, темной стороны. От Бельфегора – умение мгновенно овладевать чужими языками, от Маммоны – богатство и удача в делах, от Вельзевула – способность менять внешность, от Сатаны – сила и уверенность в своей правоте, что бы ты ни делал, Асмодей одарил тебя способностью к точным наукам, искусному ведению боя и обольщению, а Люцифер – гордыней. Не все они не проявятся разом, а будут возникать в тебе по мере необходимости.

Жан-Жак почтительно поклонился.

– Теперь же ты должен отправиться в Авиньон, – продолжал папа, – за пределы резиденции, с заданием, которое впоследствии нас всех весьма обогатит. Ты даже не представляешь насколько. Наши покровители с темной стороны устроили так, что за грехи людские на них пала чума. А любая эпидемия – это рычаг управления в умелых руках. Для начала нужно, пользуясь общим невежеством, распространить слух, что чума – это дело рук неких отравителей.

– Отравителей? – переспросил Жан-Жак, не вполне понимая.

– Мнимых, конечно, – терпеливо разъяснил папа. – Нужно просто бросить этот слух, словно камушек, в толпу, а уж дальше толпа сама сделает свое дело – придумает, кто его бросил, с какой целью, украсит подробностями, и совершенно неважно, правдивы будут эти слухи или лживы от первого до последнего слова. Об этом потом будут с пеной у рта веками спорить историки, философы, медики и простые люди.

– И как же это поможет нам заработать? – спросил предприимчивый юноша.

– Страх, мой мальчик, – подмигнул папа римский. – Страх породит сомнение и панику, а уж дальше я сам позабочусь, как повернуть их в нужное русло, – я ведь, помимо всего прочего, политик. Не стесняйся придумывать любую ерунду. Народ у нас доверчивый, он проглотит еще и не такое. К примеру, можешь рассказать, что мой перстень с изумрудом – да, вот этот – сильнейшее средство от чумного мора. И когда я поворачиваю его на юг, то… ну я не знаю, ослабляю действие чумного яда. А когда на восток, то… То уменьшаю опасность заражения. На самом деле я очень верю в умение своего врача, Ги де Шолиака. Он действительно очень умен, с младых ногтей занимается наукой и постоянно исследует что-то новое.

– Превосходно, но одному мне не справиться, – озаботился Жан-Жак. – Мне нужен помощник.

– Здравая мысль, – одобрил патриарх. – Есть ли у тебя кто-либо на примете?

– Пожалуй, ваше святейшество. Это Фернан Пико.

– Тогда действуйте, не мешкая.

Если бы они только знали, чем это кончится…

Уговорить Фернана не составило труда, а небольшой мешочек с монетами прибавил просьбе убедительности.

– А зачем это? Ну, байки рассказывать? – заикнулся было Пико.

– Вот за этим, дурила, – вновь потряс перед его носом монетами Жан-Жак.

– Будет сделано! – легко согласился тот, ловко пряча мешочек в складки своего одеяния.

– В общем, запомни, – напутствовал Бизанкур. – Чума – это дело рук отравителей. А средства от нее – молитвы. Вот еще что…

И он нашептал Фернану несколько методов, которые сейчас только в детском саду можно рассказывать, а в четырнадцатом веке на удочку подобных россказней попадались многие и многие.

Похоже, и сам Фернан Пико тут же уверовал в свои сказки и, выпучив глаза, шнырял по дворам и улицам, болтая небылицы.

Уже на следующий день Авиньон кишел слухами, что от чумы есть простое средство. Зараженному нужно прийти в многолюдное место и передать болезнь другому. Не просто заразить, а снять с себя, как проклятие, свято веря, что чума уйдет. Но они лишь заражали…

Кроме того, как рассказывали юные лукавые посланники, помощь роду людскому могло оказать только заступничество святых, которых нужно неустанно призывать молитвами, а утихомирить Божий праведный гнев можно только истязаниями грешной плоти.

Но, увы, как это порой бывает, Фернан перестарался.

Незадолго до того он поссорился с одним еврейским мальчиком, Иегудой бен Иоффе.

– Отдай мои груши! – завопил тот, обнаружив пропажу.

– Какие такие груши? – прикинулся дурачком воришка Пико.

– Сушеные, мне матушка дала, – не отставал обкраденный бен Иоффе. – Ай, не стыдно ли тебе, вот же мой узелок из-под подушки у тебя торчит!

Фернан получил от него тумаков вполне заслуженно, но затаил обиду.

– Жадный ты, как и весь ваш народ! – бросил он и поклялся отомстить.

Очень удачно подвернулось поручение Жан-Жака. Но фантазия Фернана зашла слишком далеко – он стал рассказывать, что именно евреи разбрасывают повсюду какие-то вонючие порошки, отравляя ими даже колодцы.

Россказни эти дорого встали еврейскому народу, как выяснилось впоследствии, и довольно скоро – ведь зараза сплетен распространяется столь же быстро, как и чума. И запылали костры, и стали повсеместно преследовать народ, распявший Христа, а теперь вдобавок еще и желающий смерти остальному роду человеческому – чего проще следовать подобным обвинениям.

Папа римский только диву давался, сколь колоссальный размах приняла его затея. Спустя несколько лет ему пришлось самолично встать на защиту евреев и даже угрожать отлучением от церкви каждому, кто посягнет как-то притеснять или угрожать их жизням. Он доказывал, что несчастный народ был смущен и соблазнен самим дьяволом.

– Не может быть правдой, что евреи являются причиною чумы! – пламенно доказывал он в прилюдных речах и статьях. – Ибо во многих частях мира та же самая чума скрытым судом Божьим поражает и самих евреев, и многие другие народы, которые никогда не жили рядом с ними!

Однако же все было тщетно. Папа хотел бросить камушек в толпу. Вот и бросил. Вот и началось. Не помогали ни специально выпущенные буллы, ни угроза анафемы – массовое помешательство уже захватило целые народы.

– М-да, – осознавая дело рук своих, заметил Климент Шестой. – Как, однако, просто разрушать и осквернять что-либо, и сколь много сил уходит на то, чтобы сделать что-то поистине полезное для человека. Род человеческий глуп и грешен по сути своей. Так пусть же ему воздастся по заслугам.

Но воздалось не роду человеческому, а шарахнуло прямиком по церковнослужителям. История баснословных обогащений всегда замешана на крови, грязи и огромном риске.

А этими методами политики действуют в любом веке, хоть в четырнадцатом, хоть в двадцать первом. Слова немножечко другие, а суть та же. Напустят туману и эпидемий, и ну деньги делить – такие, что простому человеку и не снились.

– Это вам за разврат! – кричали меж тем энтузиасты из народа, порицая клириков. – Вы продажны и служите не церкви, а сатане! И молитвы ваши болезни не помеха, а один сплошной обман!

Недовольство и разочарование народа, который видел, что обычные храмы и службы не могут остановить разгул чумы, усиливались.

А эти настроения – что да, церковники блудят, интригуют, воруют и убивают почище простых мирян, – несли нешуточную угрозу для официальной церкви.

– Мой мальчик, – поучал Климент Шестой Жан-Жака, которого держал в курсе всех дел, чтобы тот с молодости видел изнанку жизни и не имел иллюзий. – Да, это опасные игры, но ты не бойся. У тебя есть я, а у меня есть поддержка… сам знаешь кого. Так ведь и у тебя есть эта поддержка! И дурить народ мы будем всегда. Они – наша пища, запомни это! Наша тупая, исполнительная пища. А мы властители, высшая каста. И покровители наши высшая каста в девяти кругах ада, и они всегда будут благоволить к таким, как мы. Даже не стесняйся делать все то, что считаешь нужным для приумножения своего благосостояния – хоть именем короля, хоть иного правителя, хоть Господа Бога. Все это лишь словесная оболочка. Настоящая власть всегда будет у того, кто держит в руках богатство – не просто держит, а умеет его удерживать из века в век, знает формулу его удержания и увеличения. А это мы. Увидишь, скоро золото потечет к нам рекой со всех сторон, только руки подставляй…

– Хорошо, ваше святейшество.

– А вы слышали, что произошло в храме Святого Петра в Иерусалиме?! – надрывались между тем на всех углах.

– Нет!

– Что такое?

– Прямо на алтарь упала табличка с посланием самого Иисуса Христа! – торжествующе кричали в народе. – Он провозгласил, что начало чумы – это наказание за несоблюдение постов, Божьих законов и заповедей! И что если люди будут и далее вести жизнь неправедную, то вскоре начнутся нашествие дикого зверья и набеги язычников и прочих дикарей, что хуже всякого зверья. А спасение придет к заблудшим душам, если они отрекутся от соблазнов бренного мира и начнут неусыпно молиться и предаваться самобичеванию.

Так возникло движение самобичевателей-флагеллантов. Они всерьез верили, что если намеренно причинять себе боль, то это разжалобит Господа, который, увидев их страдания, исцелит их, а прочих оградит от новых заражений.

Современный человек с ума бы сошел, а они ничего. Жить хочешь, как говорится, умей вертеться…

Флагелланты, впавшие в религиозный экстаз, объединялись в группы по несколько тысяч человек. Каждую группу вел за собой кто-либо из особо фанатичных адептов. Так они странствовали по всей Европе из города в город в истрепанных черных плащах с капюшонами и сверкали безумными глазами из-под надвинутых по брови шапок из войлока, пугая всех вокруг своими спинами, покрытыми гноящимися ранами, струпьями и запекшейся кровью.

Разумеется, папа видел, куда это все катится, но при всем своем уме и осторожности не стал отлучать их от церкви – народ мог бы взбунтоваться и объявить еретиком или пособником дьявола самого папу, слишком уж далеко все зашло.

Но флагелланты несли с собой не только ересь. Они несли за собой новые волны заражения в прежде нетронутые места. Такова была саркастическая усмешка дьявола – именем Бога уничтожать миллионы и миллионы людей.

– Подожди, подожди, – говорил Климент Шестой Бизанкуру. – Просто смотри и учись, как это бывает и как именно делаются большие деньги.

Юноша смотрел и учился. И вот тут-то и началось самое интересное.

Обезумевшие от страха, горя и отчаяния люди готовы были отдать баснословные деньги, только бы получить… нет, не исцеление, а отпущение грехов.

– Ты понимаешь теперь, мой мальчик, как именно можно заработать капитал на болезни и страхе, если ты приближен к власти? – глядя на юного родственника в упор, спросил Климент Шестой.

– Да, ваше святейшество, – не моргнув глазом, бойко ответил Бизанкур. – Вовремя рассказать нужную сказку. Попросту всех обмануть.

– Браво! – одобрил Климент. – И?..

– Индульгенции – это цыплятки на птичьей ферме, – продолжал Жан-Жак. – Стоят они не столь дорого, зато их много и требуются они теперь каждому.

– Да, мой мальчик! – расхохотался папа. – Ты понял! Раз уж они верят, будто эта бумажка спасет их грешные никчемные душонки, этим надо пользоваться, коли ты не дурак.

Бизанкур дураком не был.

Конечно, он понимал, что еще слишком юн и неопытен для того, чтобы самостоятельно вершить подобные дела, и то, сколь повезло ему на влиятельного родственника, который к тому же был поддержан силами, многократно превосходившие обычные человеческие.

Конечно же папа в самый разгар эпидемии находился далеко от Ватикана, запершись с горсточкой приближенных к нему людей в Авиньоне, своей резиденции, надежной, как крепость. При нем неотлучно находился его личный врач, великий Ги де Шолиак, предписания которого он соблюдал неукоснительно. Опасность заражения была весьма велика, и поэтому Климент не расставался с платком, который держал все время прижатым к лицу, дыша исключительно через него, куда бы он ни ходил, и периодически сжигал оную тряпицу, вынимая из особых сундуков все новые, не тронутые заразой аккуратные белые квадратики ткани.

– Помнишь, дорогой мой племянник, что говорил я тебе в самом начале относительно чистоты тела и одежды? – напоминал он Жан-Жаку, а вслед за ним и туповатый Фернан Пико внимал ему, разинув рот и поражаясь его дальновидности. – Вот поэтому вы теперь и живы, и будете живы и впредь, если прислушаетесь к голосу разума, а сейчас этих голосов только два – мой и мэтра де Шолиака.

Кроме того, справа и слева от собственной персоны папа держал две постоянно горящие жаровни, огонь в которых поддерживали Жан-Жак де Бизанкур и Фернан Пико, а в их отсутствие – доверенные люди. Это тоже было предписанием врача.

– Жар огня, – назидательно говорил он, – не даст блохам, разносящим болезнь, размножаться.

Кроме того, прожаривались и перемены одежды, которая висела в непосредственной близости от жаровен. Жан-Жак и Фернан следили, чтобы обувь не скукожилась, а одежда не сгорела.

– Хотите остаться в живых, – довольно жестко говорил папа, – учитесь терпеть временные неудобства годами, и терпеть кажущиеся лишения, на самом деле преумножая доход свой и сохраняя жизнь свою. А лишитесь жизни, так и никакой доход станет вам не нужен.

В свое время Авиньон был выкуплен папой у неаполитанской королевы за восемьдесят тысяч флоринов. Теперь доход исчислялся миллионами.

Из опасения заразиться монахи не выходили за стены монастырей, и паломники, кишащие вокруг наподобие чумных бацилл, складывали дары прямо возле ворот. По ночам, окуривая себя дымом и обмотав рот тряпками, монахи, словно воры в ночи, растаскивали сокровища по своим норам.

Давным-давно уже Ги де Шолиак придумал защитную маску, которую мы знаем как маску «чумного доктора». «Клювы» эти заполнялись ароматическими травами, дабы отравленный заразой воздух не проникал в легкие. И вот в одну из ночей Жан-Жак и Фернан, надев чумные маски, вышли на «сумеречную охоту» за данью…

– Эх, хорошо бы и себе сегодня пригрести денежек, – раздался глуховатый, искаженный маской голос Фернана.

– Тебе мало? – усмехнулся Жан-Жак де Бизанкур, пробираясь к выходу узким коридором и отряхивая рукав, выпачканный известкой со стены. – Ты уж который раз таскаешь.

– А тебе жалко? – парировал Пико. – Не свои же отдаешь… Да кто их вообще считает теперь?!

– Представь, считают, – возразил протеже Климента Шестого. – Конечно, до казны не все добирается, но ты давай там не усердствуй. А то твой сундучок лопнет.

– Откуда знаешь про сундучок? – вскинулся Фернан.

– Я все знаю… – посмеивался Бизанкур. – Да не трясись ты, не нужен он мне. И не рассказывал я никому. Ты сам, как дурак, треплешь налево и направо, что купишь себе домик, как только закончится чума. Ну, скажешь, не дурак? Откуда это у служки вроде тебя деньги на домик?

– А наследство! – защищался тот.

– Да-да, конечно, наследство у сироты, который, как всем известно, с детства приживается при дворе папы, – расхохотался Жан-Жак. – Ну-ну. Как бы тебе с твоими куриными мозгами не загреметь на дознание к святой инквизиции.

– Да что я тебе сделал?! – взвыл обезумевший от ужаса Фернан.

– Тихо! – прикрикнул Бизанкур. – Дурак и есть – шуток не понимаешь. Факел держи ровнее, смола с него чуть мне на плащ не капнула, а она горит, между прочим… Разуй глаза! Нужно мне больно сдавать тебя инквизиции, какой мне с этого прок… Ладно, так и быть, отвернусь я, когда начнем носить то, что нам грешники пожаловали. Ты только запахнись поплотнее – смотри, у тебя вон шея голая. И руки.

– Да жарко же, – пробурчал Фернан.

– Дурак, – в который раз бросил Бизанкур.

Фернан засуетился, наматывая вокруг шеи ткань и одергивая рукава. Факелы шипели и роняли тягучие горящие смоляные слюни, отбрасывая тени на стены коридора.

Ночь снаружи встретила духотой и беспорядочной суетой; позвякивал металл – не оружие, а серебряные и золотые кубки, посуда. Шуршали цепочки и ожерелья, сыпались монеты. Кто-то причитал, повизгивая: «Нет у меня, нет у меня золота, возьмите серебряное блюдо, молю, святой отец!» И святые отцы, отворачиваясь и дыша в свои тряпки, совали в протянутые руки свернутые в трубочки индульгенции – «лекарство» от чумы.

Окружая стену дворца, горела цепочка костров, олицетворяя защиту от заразы и символизируя заградительный барьер. – Интересно, в самом ли деле огонь так очищает, – глядя на пламя, задумчиво произнес Фернан.

– Давай проверим, а? – невинно предложил Бизанкур.

– Как это? – не понял Пико.

– Ну, давай ты спросишь у святой инквизиции, – пояснил тот и расхохотался, потому что Фернан тут же испуганно прянул в сторону. – Вон пожгли же евреев в Венеции за пособничество дьяволу. Помогло венецианцам это исцелиться?..

– Злой ты человек, – укоризненно сказал ему Пико.

– А кто первый на евреев наехал? – резонно возразил ему Жан-Жак. – Груши он сушеные украл, подумаешь. Был бы я злым, давно бы рассказал все о твоих делишках.

– А вот интересно, – сощурился Фернан. – Разве ты сам не взял ни одной монетки? Неужто тебе не хочется?

– Нет, – равнодушно отвечал Жан-Жак. – На что они мне. Живу я не бедно, как и ты, впрочем. За обучение мое, как и за твое, кстати, платит его святейшество. Нас лечит лучший во всей стране лекарь. Чего мне еще хотеть? А если вздумается мне странствовать, я сомневаюсь, что у меня будут препятствия.

– Да, конечно, ты у папы любимчик… – плаксиво протянул Фернан. – И всякая прихоть твоя будет тебе сразу на блюдечке.

– Да что ты разнылся, лучше бы на учение так налегал, как на нытье! – фыркнул Бизанкур. – Или иди вон, прибери то добро, да пойдем, не стой столбом.

Монахи сновали с небольшими тележками между двором и дверьми, сноровисто утаскивая дары прихожан. Внимание Жан-Жака привлекла груда тканей, сверху которой лежали книги в кожаных переплетах. Он внимательно рассматривал переплеты и бережно складывал книги обратно – таблицы короля Кастильского, труды Аврелия Виктора, – он их уже читал, а информацию всегда схватывал быстро.

На глаза ему попалась некая продолговатая металлическая трубочка, по бокам украшенная кистями. Присмотревшись, Бизанкур понял, что один конец можно отвинтить, хотя скреплен он был красной сургучной печатью.

– Не яд ли там спрятан? – в сомнениях пробормотал молодой человек.

Спустя мгновение он понял, что для яда вместилище великовато, и, легко сломав сургуч и открутив головку трубочки, потряс ею. В ладонь ему выпал аккуратно свернутый свиток.

– Ого, – тихо присвистнул Жан-Жак, развернув свиток и мельком пробежав по тексту взглядом.

Коротко оглянувшись по сторонам, он быстро вернул манускрипт в футляр, завинтил и спрятал находку в рукав —

его всегда интересовали старинные рукописи, которых было немало в папской библиотеке. Он собирался рассмотреть его позже, на досуге.

Жан-Жак заметил, как Фернан рванулся к горке подношений – она состояла из отрезов шелка и бархата, кувшинов с тонкими и длинными горлышками, видимо, персидской работы. Но не это привлекло его внимание; он заметил еще и небольшой кошель из крашеной красной кожи, украшенный золотым витым шнурком. Кошель смотрелся дорого, да и бока его приятно круглились. Жадная лапка Фернана нацелилась именно на этот кошелек, взяла его и поспешно затолкала за пазуху, в потайной карман.

И в этот самый момент чья-то рука схватила его за штанину.

– Эй! – вскрикнул от неожиданности Фернан.

– Помоги мне, добрый человек! – прохрипела женщина, вид которой оставлял желать лучшего. Вероятно, она была уже сильно больна. Ее всклокоченные волосы наполовину закрывали почерневшее лицо, руки исхудали, как палки, и были испещрены кроваво-красными язвами, зато бархатное платье винного цвета выглядело прилично, разве что выпачкано в пыли, потому что стояла она на коленях. Как и откуда ее сюда принесло, сказать было трудно.

– Пустите меня! – вырывался от нее Пико, но она вцепилась в него еще сильнее:

– Помоги, здесь моя дочь!

– Да что вы! Это мужской монастырь, – зашипел Пико, пытаясь освободиться из цепких и страшных рук незнакомки. – Не может здесь быть вашей дочери!

– Здесь, здесь она, – настаивала та. – Господин де Шолиак назначил ей встречу…

Имя доктора почти убаюкало бдительность Фернана, как вдруг он увидел за ухом женщины огромный багровый чумной бубон.

Молодой человек взвизгнул и стал нешуточно вырываться:

– Да оставьте вы меня!

– Мне нужно найти свою дочь, – повысила голос незнакомка и вдруг закашлялась. – Она пришла сюда еще днем…

– Пустите меня! – завопил Фернан, отворачивая от нее свою маску и беспорядочно молотя по воздуху руками.

Со своим клювом он напоминал сошедшую с ума птицу. Рукава его задрались, рубаха сбилась, а женщина, словно обезумев, цеплялась за него и царапалась, как дикая кошка:

– Где она? Почему вы прячете ее от меня? Она неисцелима?! Скажите мне правду!

– Жан-Жа-ак! – кричал не на шутку перепуганный Пико, забыв и про свой вожделенный кошелек, и про остальные лакомые предметы.

– Вон! – коротко рявкнул подскочивший сзади Бизанкур.

Загудело пламя факела, которым он, не церемонясь, ткнул женщине в лицо. Она, шипя, отшатнулась и упала навзничь, продолжая тянуться к Фернану и выкрикивая какие-то ругательства. Тот, тоже упав на землю, голосил как резаный и пытался ползком покинуть это место как можно скорее.

– Она меня оцарапала! – в панике визжал он.

– Быстро отсюда! – рыкнул Жан-Жак и пинками погнал приятеля обратно во дворец, но стражники, охранявшие папские покои, не пустили их, ввиду отчаянных воплей Пико. Характер их мог вызвать во дворце нешуточную панику.

Бизанкур коротко ударил приятеля в физиономию. Раздался смачный шлепок, и из разбитого носа Фернана закапала кровь. Он испуганно замолчал.

– Заткнись, а то нас вышвырнут в два счета, – прошипел Жан-Жак, срывая с себя перчатку и отбрасывая ее в огонь костра, которых вокруг было предостаточно. – С другого крыла зайдем, где твоих диких криков не слышали… Или я тебя свяжу и рот заткну!

Он подгонял своего непутевого дружка окриками, не желая лишний раз до него дотрагиваться, и втолкнул в одну из келий на первом этаже:

– А теперь ты тут посидишь, и тихо, понял?

Пол там был каменным, на нем лежала небольшая охапка соломы.

– Бросаешь меня?! – заорал было тот, но Жан-Жак новым пинком отшвырнул его к небольшой узкой кровати.

– Я собираюсь тебя спасти! Но, если услышу хотя бы звук отсюда, вернусь и убью тебя собственными руками. Я не шучу!

Видимо, тон Бизанкура был достаточно угрожающим, потому что Фернан рухнул на пол, спрятал лицо в тюфяке, бывшем на кровати, и беззвучно заплакал.

Жан-Жак поспешно покинул келью, замкнув ее ключом, который висел рядом на гвоздике, вколоченном в дверной косяк – это были кельи для тех, кто хотел молиться в полном уединении, и запирались они как снаружи, так и изнутри. Потом, потерев пальцами стену, он нарисовал на двери косой крест, после чего поспешил в покои папы, и на этот раз стражники безмолвно пропустили его.

В покоях Климента Шестого было невероятно жарко, потому что, несмотря на царящую снаружи духоту, угли на двух жаровнях были раскалены добела. Меж ними, обливаясь пóтом, сидел сам папа римский, на коленях которого примостился большой серый кот. Еще несколько котов, разомлев от тепла, лежали рядом. Распоряжения Ги де Шолиака выполнялись неукоснительно. Уже давненько он понял, что разносчики чумы – это блохи и крысы, и рекомендовал нещадно истреблять грызунов различными методами, в том числе и при помощи домашних кошек. Папе принесли во дворец нескольких, зарекомендовавших себя отличными охотниками, и Климент практически не расставался с ними. Сам доктор находился здесь же.

Климент вопросительно взглянул на Бизанкура, а тот, вместо того чтобы, как обычно, подойти за благословением, склонился в поклоне у дверей:

– Ваше святейшество, благоволите дать мне вымыться и переодеться, а одежду мою сжечь. Мэтр де Шолиак, кажется, одна из зараженных поранила Фернана. Я запер его от греха и пометил дверь крестом…

– Грех на всех нас, – вздохнул Климент, впрочем, довольно спокойно.

Ги де Шолиак выглядел куда больше обеспокоенным.

– Я приду взглянуть на него, когда ты приведешь себя в порядок, – сказал он Бизанкуру.

– Дитя мое, ты все правильно сделал, – кивнул ему папа. – Брат Винченцо, помоги отроку.

Тот, ни слова не говоря, проводил Жан-Жака в небольшую комнату с бадьей, где бессменно дежурили несколько монахов, меняя воду и периодически поднося горячую. Молодой человек спешно вымылся и переоделся в ту одежду, что висела рядом с жаровнями.

Когда они добрались до кельи, где был заперт Фернан, оттуда не доносилось ни звука. Бизанкур подумал было, что, неровен час, тот сбежал, но переоценил его возможности. Подавленный, Пико стоял на коленях и лихорадочно молился. Встретил вошедших затравленным взглядом и опустил его долу. Не проронил ни звука даже тогда, когда де Шолиак подверг его осмотру и, опустив плечи, покорно поворачивался. На руках и животе у Фернана алело несколько параллельных царапин – в тех местах, где женщина вцепилась в него ногтями. Царапины были багровыми и слегка припухли.

– Мне конец? – подавленно спросил Пико.

Видимо, за небольшое время, что он провел взаперти, его паника ушла, уступив место полной обреченности. Юноша был сильно напуган.

Жан-Жак поставил возле кровати кувшин с вином и поднос с овощами и холодной телятиной, положил рядом перемену одежды:

– Придется тебе пока поужинать здесь. Не стоит так отчаиваться. Никто тебя не бросает. Переоденься, а одежду твою мы сожжем…

Красный кошелек упал на пол, когда Пико переодевался, и все трое сделали вид, что ничего не видели, только Фернан густо покраснел, напоминая цветом бока кошелька.

Ги де Шолиак не скрывал своей озабоченности, обрабатывая царапины принесенным травяным настоем:

– Вам не следует какое-то время покидать эту комнату, Фернан. Будем надеяться, что все обойдется…

Но, увы, не обошлось.

Когда Жан-Жак наутро вошел к Пико, он увидел его ужин нетронутым. Парня трясла крупная дрожь, словно он замерзал, а лоб его тем не менее покрывала испарина.

– Я заболел… заболел… – повторял он, затравленно глядя куда-то в пространство.

Бизанкур оценивающе смотрел на него из дверей. Он знал, что у заразившегося чумой шансов практически не было, хотя сам де Шолиак буквально недавно переболел ею, порезавшись во время операции, которую делал больному, вскрывая его бубон. Но это де Шолиак…

Вернувшись к себе после посещения Фернана, Бизанкур вторично развернул свиток, который принес с «ночного похода» за подношениями. Когда он прочел текст внимательнее, кровь ударила ему в голову, а сердце часто-часто застучало. Он долго сидел, уронив свою находку на колени и стараясь отдышаться; руки его тряслись.

В свитке было такое, что у Бизанкура не зря зашлось дыхание. Этого просто не могло быть – такая удача! Манускрипт был не чем иным, как ритуалом по вызову демона лени и праздности, Бельфегора… Жан-Жак не колебался ни мгновения, когда приносил этот свиток на одобрение папе. Папу он не решился беспокоить ночью, а утром, после литургии, нанес ему визит и с почтительным поклоном протянул найденный манускрипт, внимательно следя за выражением лица его святейшества. И увидел в его зрачках знакомые язычки пламени.

– Ваша святейшество, мне кажется, это совершенно необычайная находка. Что мне делать с нею?

Его святейшество, внимательно изучив свиток, с усмешкой протянул его обратно:

– Делать то, что там и написано… Добро пожаловать в ад, мой мальчик. Пора. Не бойся ничего, все будет тебе на благо. Я мог бы сказать, что благословляю тебя на этот шаг, но… наверное, это слишком, не правда ли?

И оба понимающе рассмеялись.

И теперь Бизанкур холодно и изучающе смотрел на Фернана:

– Скажи мне, ты хочешь жить?

– Хочу! – страстно выкрикнул тот, сотрясаемый лихорадкой, зубы его выбивали дробь.

– А чего ты хочешь больше – жить или спасти душу?

Вопрос был не лишен коварства. Фернан думал не больше секунды.

– Да чёрта ли мне в этой душе, если я сдохну?! – отчаянно крикнул он.

– Слышали бы тебя инквизиторы, – расхохотался Жан-Жак. – Ладно, да будет так. Я приду завтра. И ты будешь делать все, что я скажу. Будешь?

– Буду, – прохрипел Фернан.

Получив негласное разрешение от самого папы римского, Жан-Жак прислушался к себе и нашел, что его ничуть не пугают и не смущают условия, описанные в этом немыслимом документе, за который святая инквизиция отправила бы на костер любого. Любого, но не Жан-Жака. Рок его был совершенно иным, и, пока длилась его история, никто не смог бы сказать, чем и как она окончится.

Поистине, неисповедимы пути Господни. Судьба Жан-Жака де Бизанкура была предопределена еще до его рождения – до зачатия! – и не случайно этот свиток попал именно в его руки в знойную летнюю ночь 1348 года, через неделю после его девятнадцатилетия. Обряд вызова демона Бельфегора собственной персоной… Это было уже почище, чем призывать огонь в собственных зрачках.

Подумать только, для обряда требовалась кровь некрещеного младенца, с которого надо было заживо содрать кожу! Да расскажи он кому… Разве такие вещи рассказывают?

Под маской чумного доктора войти можно было в любой дом, препятствия чинить не стал бы никто. Под страхом смерти врачи и священники не посещали больше домов ни для отпевания, ни для крещения. Улицы опустели.

Но одна фигура, лицо которой защищала маска с огромным клювом, все же проскользнула в дверь богатого и пышного особняка. Никто не заметил, что первенец, несколько дней оглашавший дом требовательными и голодными криками, вдруг умолк. Да и к исчезновению самого источника этих криков никто не проявил должного интереса – болезнь изменила всех за считаные дни.

Не будем испытывать нервы читателей дальнейшими подробностями, скажем только, что рука Бизанкура, окропившего наспех сделанный алтарь кровью невинного и некрещеного ребенка, не дрогнула. Также тверда она была, когда чертила пентаграмму на полу кельи, зажигала свечи по ее углам. Чудовищное беззаконие, творившееся под сводами папского дворца, совершаемое с попустительства его святейшества, свершилось. Осталось прочитать сам текст. И тихий монотонный голос Жан-Жака вознесся к сводам:

– Пэр Адонаи Элохейну, Адонаи Ешова, Адонаи Собош, Ха-Маком, Мэтратон Он Агла Адонаи Мэшон, вербут пушоникум, мистериум Саламандер, сонвэнтус сулхорум, антра гноморум, демония коэли Гад Алмоусун Гибор, Ишоя, Евам Зарианатмик, вени, вени, вениас, Бельфегор!

Заколебалось пламя свечей по углам пентаграммы, затрепетали тени на стенах, пронесся шепот ветра в тишине кельи, вскрикнул Фернан Пико, чьих сил хватило только на этот предсмертный птичий клекот, и тело его, покрытое стремительно размножившимися за три дня алыми язвами, вытянулось на узкой монашеской постели совершенно неподвижно.

– Обманул… – прохрипел Фернан, и глаза его закатились.

Но глаза Жан-Жака де Бизанкура, внимательно наблюдающие за всем, что происходило, увидели, как пробежала по стене тонкая трещина, как содрогнулась эта стена, а уши уловили глухой, словно за многие мили, удар. Еще один… и еще… пока наконец огромный молот не появился в разломе с той стороны и в комнате через образовавшийся проход не появилось косматое чудище с хоботом, выглядывающим из зарослей чудовищной бороды.

– Бельфегор, – прошептал Жан-Жак.

Странно, но он совершенно не был напуган. Вероятно, что-то внутри него помнило, с какой бережностью демоны, приходящие к нему в ночь его рождения, прикасались к нему…

Монстр с молотом внезапно раскололся пополам, словно кокосовый орех, и Бизанкур увидел, что отвратительная внешность была лишь оболочкой для совсем другого существа – идеально сложенной темнокудрой женщины. Она быстро облизнула полные губы язычком и хрипловато рассмеялась:

– Ты шокирован, мой юный девственник? Полно, тебе не к лицу. Фрустрация – удел таких, как этот твой приятель, что валяется здесь в столь плачевном виде. Мы с тобой не такие, правда?

Юноша даже не понял, что она сказала, – в его словаре просто не было подобных слов, – он, не отрываясь, смотрел на ее грудь. А потом и думать стало некогда. Демоница приблизилась к нему и без лишних прелюдий преподала ему несколько уроков любви, искусной и изощренной, – прямо в окружении всех атрибутов, сопутствующих обряду, включая и несчастное убиенное дитя.

– Ведь это у тебя впервые, правда? – заметила она, вставая и потягиваясь.

Тот кивнул, едва в силах отдышаться.

– Этот твой дар – некрещеный малютка – был особенно лакомым, – подмигнула она. – И поэтому я тоже угостила тебя вкусненьким.

Затем прошлась по каменному полу кельи безупречными ступнями:

– Запомни навсегда, дружочек, – сказала она, в то время как он, ошеломленный происходящим, в сладкой истоме лежал на соломенном тюфяке. – Не стоит стесняться своих желаний. Их нужно просто удовлетворять. Смотри, как это делается.

И она, танцуя, подошла к распростертому на смертном ложе Фернану Пико.

– Он же болен! – в ужасе воскликнул Жан-Жак. – Более того, он уже мертв!

– Да-а?! – притворно удивилась демоница и хрипло рассмеялась: – А вот мы сейчас проверим…

Она без стеснения провела рукой вдоль паха скончавшегося юноши, и Бизанкур, к немалому изумлению и страху своему, увидел, что плоть того восстала. Далее демоница сдернула с Фернана одежду, обнажив покрытое ранками и язвами тело, и под ее руками оно вдруг начало на глазах очищаться и светлеть. После и вовсе началась вакханалия, которую можно было бы назвать и труположеством, если бы Фернан под неистовыми скачками на нем Бельфегора в женском облике не застонал и не пошевелился. Уже через несколько секунд стоны его приобрели совсем другой характер.

– Эй, – смеясь, позвала демоница Бизанкура. – Иди сюда, малыш. Втроем мы славно позабавимся! И не думайте, что монахам таких лакомых кусков не перепадает… Да только разве ж они расскажут! А впрочем, отчего же втроем?! Лилит, сестра моя!

«Лилит», – вспыхнули в памяти Жан-Жака воспоминания о тех минутах жизни, которые не помнит практически никто из смертных, когда ему было несколько часов от роду, и о тех, которые предшествовали его зачатию.

– Какие милашки, – низким и чувственным голосом произнесла она. – И какие свеженькие…

И после действа, перед которым опустят очи стыдливые и которому будут рукоплескать бесстыжие, все четверо решили перекусить и с жадностью набросились на то, что припас Жан-Жак.

– Не обманул, – с восторгом повторял Пико, алчно удовлетворяя аппетит.

– Что так скудно друга-то кормишь, – устыдила демоница, дунула на поднос, и там немедленно появились печеная курица, краюха свежего хлеба, сладкий лук и множество других яств. – Подкрепляй силы, Фернан, они тебе понадобятся… Пойдем-ка, Жан-Жак, пошепчемся, покуда Лилит обучит его некоторым премилым чудачествам.

И демон, вновь приняв облик мохнатого чудища с вытаращенными глазами и хоботом, поманил его к двери и уселся прямо на солому.

– Я не знал, что вам и это под силу, – прошептал тот, показывая глазами на воскресшего приятеля, с которым в данную минуту Лилит вытворяла такое, что стыдно было бы даже произнести. Его стоны оглашали каменные стены кельи, и они отнюдь не были звуками страдания и боли.

– Что ты имеешь в виду? – поднял брови демон. – Плотские утехи с извращеньями? Какая безделица.

– Да нет же! Оживление мертвецов.

– А ты полагаешь, он жив? – одними губами холодно спросил Бельфегор, и Бизанкур вздрогнул. – То, что он лихо шевелится и попискивает, ничего не значит. Даже то, что он домик скоро купит, будучи просто движущейся падалью, и то не имеет значения. И, как говорится, подними челюсть с пола.

Жан-Жак машинально поискал глазами на полу, но Бельфегор хмыкнул и махнул рукой:

– Забудь, про челюсть это была шутка… Тебе нужен помощник, а вот такое ходячее двуногое как раз то, что нужно. Тупой, исполнительный… мертвый. И не заразный.

Оба посмотрели на Фернана. Фернан, закончив с Лилит, сосредоточенно поглощал курицу, вцепившись в птицу обеими руками. Жир капал ему на грудь. Но Лилит с ним еще не закончила. Она слизывала с него этот жир, покуда жажда его желудка вновь не перешла в жажду чресел.

– Оголодал, кадаврик, – заметил демон. – Да, мертвецы много жрут, он еще поперек себя шире станет. И начнет… хм… любить все, что шевелится. А внешность его мы сейчас слегка поправим.

В мгновение ока тощий Фернан приобрел двойной подбородок, поросший редкой рыжей бороденкой, трясущиеся жирочком бока и живот.

– О! Поросеночек! – засмеялась Лилит, щекоча его, на что Фернан разразился довольными звуками, весьма напоминавшими похрюкивание.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил Бельфегор. – Был Фернан Пико, стал Филипп Вико. Он даже разницы не ощутит. – Филипп Вико, – эхом пробурчал новоявленный Филипп с набитым ртом, снова принявшись за еду.

– Вот-вот, – одобрительно сказал демон и понизил голос, обращаясь к Жан-Жаку: – Когда он надоест тебе, просто скажешь ему: «Прах к праху, рассыпься». А через парочку веков он тебе точно надоест, если не раньше… Ему обо всем этом знать не обязательно. Пусть думает, что выздоровел. Он будет тебе отличным слугой да к тому же не станет задавать ненужных вопросов. И ты тоже не задавай, а слушай, что тебе отныне надлежит делать. Пребывать в лени и роскоши.

– И все? – недоумевая, после паузы спросил Жан-Жак.

– А что тебе еще? – усмехнулся демон праздности.

Он протянул руку и достал из воздуха свиток – Бизанкур узнал манускрипт, в котором содержался обряд вызова Бельфегора. Только теперь текст в нем стал иным – это был договор. Жан-Жак наскоро пробежал его взглядом… Сколько?!

– Шестьсот шестьдесят шесть лет жизни? Мне?! – прошептал он, не веря. – Просто чтобы проводить их в богатстве и безделье?!

– Не на каторге же, – заметил Бельфегор. – Жить в праздности тоже, знаешь ли, надо уметь… Ты должен сохранять силу и привлекательность, значит, тебе стоит выбрать и привлекательный возраст, чтобы остановиться на нем и не стариться. Скажем… Лет двадцать семь.

– Великолепно! – вырвалось у Бизанкура.

– Быть сему, – кивнул демон праздности. – Как только тебе исполнится двадцать семь, ты перестанешь стареть. Ну и… И, разумеется, нужно делиться тем, что ты умеешь. Повторяю, мне очень по вкусу пришелся твой подарок, кровь некрещеного малютки. Помнишь ли, мой мальчик, как сам сосал кровь из моей груди, а?.. Да уж где там, ты ведь был нескольких часов от роду. Но сосал с удовольствием. Я тебе потом напомню и даже покажу. И рука твоя не дрогнула, когда ты… Продолжать?

Жан-Жак прислушался к себе. Нет, совершенно никаких угрызений совести. Словно убить младенца было для него тем же, что свернуть голову цыпленку, хотя и на это не каждый решится. Перед его глазами вдруг встало видение: нежный женский рот, чьи зубки хищно перекусывают цыплячью шейку и жадно перемалывают тонкие косточки.

– Да-да, это была твоя мать, – серьезно кивнул демон. – Ей тоже понравилось, помнится. Ей вообще нравились такие штучки. Поэтому дело, как говорится, семейное. Ну и… Чем больше таких младенчиков, тем твоей девочке будет слаще.

Демон подмигнул.

– А подписывать нужно кровью? – на всякий случай спросил Жан-Жак.

– Меня так и подмывает пошутить на эту тему, – без улыбки ответил Бельфегор. – Но кто же таким шутит. Конечно, дорогой мой. Не пожалей для меня капельки. Я стану твоим покровителем, и поверь, житься тебе будет с куда большим размахом и приятностью, чем при нашем добром папе. Хотя он, безусловно, неплох.

Он легко уколол палец юноши неизвестно откуда взявшимся сверкающим лезвием кинжала – узким и длинным, – и Жан-Жак вывел внизу свитка свою алую подпись. – Узнаешь? Этот кинжал – подарок тебе от Асмодея, демона науки и войны, и эта безделица будет находиться при тебе неотлучно, – кивнул ему Бельфегор. – Ты потом вспомнишь, как хорош он был, когда явился тебе впервые во всем блеске. Именно он направлял твою руку на занятиях различными видами единоборств, и разными видами оружия ты ловко владеешь только благодаря ему – не забывай об этом! Да и точными науками ты овладевал с такой легкостью неспроста… Мы заботимся о тебе и будем заботиться впредь.

Жан-Жак всмотрелся в кинжал. Он особо не задумывался, откуда тот у него, полагая, что он так и прибыл с ним из отчего дома вместе с вещами, собранными ему домашними.

А меж тем демон лени приложил к свитку и свой палец. Тотчас вспыхнуло пламя, и узкой змейкою побежали по листу витиеватые письмена, оставляя за собой прожженную причудливую вязь.

– Смотри, как красиво, – заметил демон. – Этот свиток будет храниться у тебя. Надеюсь, ты будешь оберегать его… просто как музейную ценность. И вот еще что.

Он подбросил на ладони туго набитый кожаный коричневый кошель:

– Трать, и он всегда будет полон для тебя. Там и та монета, которую оставил для тебя Маммона… Понятно, не помнишь… но она пригодится тебе еще. Даже если ты случайно купишь на нее что-нибудь, она вернется к тебе с прибытком… Чем больше ты потратишь, тем больше останется. С течением времени кошель может видоизмениться, так же, как и сама валюта, – мало ли что люди придумают. Но стесненным в средствах ты не будешь никогда.

– Чудеса, – прошептал Бизанкур.

– Не без этого, – скромно подтвердил демон. – Так вот, повторяю, тебе не составит особого труда делать то, что ты делаешь, почаще и с размахом. Понял, мой мальчик? Примерно так же, как упиваются флагелланты своей ересью самоистязания. Но это не особенно вкусно, просто насыщает. А невинная кровь – это десерт… Твоей задачей будет убедить своих последователей, что упиваться детской кровью куда более дерзко, смело, отчаянно и под силу только вольному и свободному человеку, не такому, как все. Избранному. И таких под твоим началом должно быть много. На долгие, долгие годы, которые Темный Князь дарует тебе. Впрочем, ты же понимаешь, что сойдут не только дети. Старики, женщины, мужчины… Любых сословий и возрастов. И чем большими мучениями будет сопровождаться их уход, тем слаще будет нам это. И назавтра вы с вашим другом, который сейчас докушивает курочку и доласкивает сладчайшую из дев, должны будете покинуть гостеприимный двор его святейшества.