Полые холмы (Жизнь Мерлина)

1

Боги, наверно, привыкли к святотатству. Ведь святотатство даже вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и самое их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь, удостоверившись, что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую его руку и она направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде — велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Только время еще не настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и солнечный свет — только свет.

По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне нечего было беспокоиться. Дар провидения — неудобная вещь, но зато, провидя великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот, кто видел собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей в двадцать два года. Я знал, что ничего со мной не случится — и с мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный. И потому я был волен ничего не страшиться — кроме очередного плаванья по морю, которое привело меня, страждущего, но живого, в порт Массилию, что на берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас в Британии назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь и ни признай в лицо, уже неважно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали в Южной Галлии или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь через меня разыскать пропавшего королевского сына. Потом, отчаявшись, отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но к тому времени след совсем простынет. В Керреке о появлении скромного бродячего певца будет забыто, и Ральф, безымянный житель лесной таверны, сможет, ничего не опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и оправившись от плаванья, я стал открыто готовиться к путешествию на Восток.

Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я намерен был путешествовать если и не по-княжески, то, во всяком случае, богато. Не для важности — для меня важность человека не в этом, — но у меня были на Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня в мыслях не было, что я оказываю им этим честь, то и позорить их все же не хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и вьючных мулов, и раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.

Дорога от Массилии ровной белесой лентой пыли тянется вдоль солнечного побережья, соединяя селения, некогда выстроенные солдатами Цезаря и мирно дремлющие подле ухоженных оливковых рощ и аккуратных виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух пах навозом, и горьким кипарисом, и дымом первых затопленных печей. Кричали петухи, деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за спиной переговаривались двое моих слуг — вполголоса, чтобы меня не тревожить. Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай, и прежде состоял в услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико, был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез в долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико был живой худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок и преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем я сам. Узнав о том, что я принц крови, он так заважничал, что на него было забавно смотреть, даже Стилико, заразившись от него почтительностью, промолчал после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения совести пользовались моим саном, когда надо было произвести впечатление или нагнать страху на торговцев и трактирщиков. Что бы там ни было, но путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.

Лишь только лошадь моя навострила уши в лучах утреннего солнца, я почувствовал, как взыграла моя душа навстречу заре. Печали и опасения минувшего года словно упали вместе с тенью у меня за спиной на дорогу. Выступив на восток со своей маленькой свитой, я впервые в жизни почувствовал себя свободным, свободным и от мира, лежащего передо мной, и от обязанностей, оставшихся позади. До этой минуты я постоянно подчинял мою жизнь какой-то цели: сначала разыскивал отца, потом служил ему, потом оплакивал его смерть и ждал, когда, с рождением Артура, возобновится мое служение. И вот теперь половина дела сделана: мальчик находится в безопасности, и, если можно доверять моим богам и звездам, останется живой и невредимый. Сам я еще молод, еду навстречу солнцу, и как ни назвать это — одиночеством или свободой, — но впереди меня ждет неизведанный мир и некий срок, когда я смогу наконец побывать в странах, про которые так много слышал и которые давно мечтал увидеть.

Итак, я со временем прибыл в Рим, и гулял по зеленым холмам среди кипарисов, и беседовал с человеком, который знал моего отца в том возрасте, в каком сейчас был я. Я остановился в его доме и не уставал дивиться, как мог я раньше дом моего отца в Керреке считать дворцом, а Лондон — большим городом. Затем из Рима — в Коринф и дальше по суше долинами Арголиды, где на опаленных солнцем холмах пасутся козы и обитают люди, дикие, как козы, среди развалин городов, некогда возведенных великанами. Здесь я впервые воочию увидел камни, еще огромнее тех, что у нас — Хороводе Великанов, и они были подняты и установлены именно так, как о том поется в песнях. И дальше, на восток, продвигался я и видел земли, еще более голые, и там тоже стояли гигантские камни под палящим солнцем пустыни и жили люди неприхотливыми ордами, будто волки в стаях; но они умели петь легко, как поют птицы, и дивно, как движутся звезды. Там понимают движение звезд лучше, чем где-либо еще во всем свете, — верно, этим людям пустые пространства небес и земли одинаково знакомы и доступны. Восемь месяцев я прожил в Меонии близ Сардиса у человека, который умел вычислять толщину волоса; с помощью его науки можно было бы поднять камни Хоровода Великанов вполовину быстрее и проще, чем это делал я. Потом я шесть месяцев прожил на побережье Мазии, близ Пергама, и работал в большом лазарете, куда стекаются за исцелением больные, равно и бедные и богатые. Здесь я узнал многое, мне прежде неведомое, в искусстве врачевания: так, в Пергаме одновременно с усыпительными снадобьями лечат музыкой, которая врачует грезами душу, а через то уж и тело. Воистину рука божия вела меня, когда я в отрочестве обучался игре на арфе. И повсюду, куда бы я ни ехал, я усваивал крохи чужой речи и слушал новые песни и новые мелодии. И я видел, как поклоняются чужим богам: кто в святых местах, а кто на святотатственный, по нашим понятиям, манер. Никогда не следует пренебрегать знанием, откуда бы оно ни приходило.

И все это время на душе у меня было спокойно: я знал, что там, в Бретани, в гуще Гиблого леса, мальчик растет здоровый и крепкий и укрытый от опасностей.

Время от времени до меня доходили известия от Ральфа, посылаемые королем Хоэлем в заранее обусловленные места; Так я узнал, что Игрейна вскоре опять понесла дитя и в свой срок разрешилась девочкой, которую назвали Моргиана. Письма, попадая мне в руки, конечно, уже устаревали, но про мальчика Артура я получал сведения еще и иным, прямым путем: я смотрел в огонь, как я умею, и все там видел.

Так, в пламени жаровни, разожженной стылым римским вечером, я впервые увидел, как Ральф едет по лесу в Керрек, к Хоэлю. Он путешествовал один и не привлек ничьего внимания, и, когда туманным утром, до восхода солнца, выехал в обратный путь, за ним не было ни погони, ни слежки. В гуще леса он пропал у меня из глаз, но потом дым развеялся, и я увидел его коня, отдыхающего в стойле, а на дворе, в лучах солнца, — Бранвену с ребенком на руках. После этого я еще несколько раз видел Ральфа во время его поездок в Керрек, но всегда к концу дым сгущался, точно речной туман, я не мог ни разглядеть таверны, ни последовать за ним взглядом внутрь Словно лесное убежище и от меня было хранимо. Мне приходилось когда-то слышать, что Гиблый лес в Бретани — заколдованное место; могу подтвердить, что так оно и есть. Думаю, что ничьи чары не были способны проникнуть эту стену тумана вокруг таверны. Лишь изредка, мельком показывалась она мне.

Однажды возникла картина: двор, на дворе мальчуган барахтается среди щенят, а сука вылизывает ему лицо, и за ними с улыбкой наблюдает Бранд: потом из кухни, бранясь, выскочила Моравик, подхватила ребенка на руки и, утирая ему лицо передником, унесла в дом. Другой раз я видел его верхом на Ральфовой лошади, которая пила воду из желоба, и еще раз верхом, впереди Ральфа в седле — обе ручонки впились в гриву лошади, легонько трусящей к реке. Близко, отчетливо я его ни разу не увидел, но того, что видел, было достаточно, чтобы увериться в его здоровье и благополучии.

А потом ему сравнялось четыре года, и настал срок, когда Ральф должен был увезти его из лесного укрытия и обратиться к покровительству Эктора.

6 ту ночь, когда они отплывали в Британию, я лежал под черным небом Сирии, на котором звезды в два раза крупней и ярче наших. Я смотрел в пастушеский костер на склоне горы в окрестностях Берита — здесь застала меня и моих слуг в пути ночь, и радушный пастырь предложил нам место у своего огня, разведенного для отпугивания волков и горных львов. Высоко плясало пламя на высушенных ветрами дровах, посылая в ночь снопы жарких искр. Сбоку слышались голоса: что-то говорил Стилико, ему гортанно отвечал пастух, и оба они рассмеялись, но Гай произнес нечто напыщенно-укоризненное, смех прервался, и вот уже все звуки потонули в трескучем гудении пламени. Потом стали возникать образы, сначала обрывочные, но ясные, живые, как те видения, что посещали меня в отрочестве в кристальном гроте. И я за одну ночь проследил все их путешествие, как, бывает, во сне, между вечером и утром, прослеживаешь целую жизнь…

Я впервые отчетливо видел Ральфа с тех пор, как покинул его в Бретани. Он стал прямо неузнаваем. Высокий молодой мужчина, по виду боец, с решительным и серьезным Выражением лица, которое ему очень пристало. Я предоставил на их с Хоэлем усмотрение, надо ли посылать вооруженный эскорт, чтобы привезти его «жену и сына» в гавань. И они решили не рисковать понапрасну, хотя и было очевидно, что тайну удалось сохранить. Хоэль устроил так, что из Керрека через лес был отправлен под охраной небольшого отряда фургон с товарами; и, когда его снарядили обратно, вполне естественно, что молодой человек с семейством, которым тоже надо было добраться до побережья, воспользовались попутной защитой солдат, сопровождавших возвратный груз (что там у них лежало в туго перевязанных веревкой мешках, я не видел). Бранвена путешествовала в фургоне, и в конечном счете Артур тоже. Он явно перерос уже женскую опеку, его тянуло ехать рядом с солдатами, и Ральфу понадобилось употребить власть, чтобы держать его под крышей фургона при Бранвене, а не на луке седла впереди отряда. Когда они доехали и погрузились на корабль, четверо из отряда вышли в море вместе с ними, якобы для сопровождения все тех же драгоценных мешков. На корабле подняли паруса. Свет костра отражался красным на волнах, и паруса у суденышка тоже алели на ветреном пламенеющем закате, и так они ушли, все уменьшаясь и уменьшаясь, покуда вовсе не скрылись из глаз в дымном пламени.

Когда же они пристали в Гланнавенте, на небе разгорался восход, быть может также зажженный пламенем сирийского костра. Я видел, как закрепили канаты и все сошли по сходням на берег, где уже ждал Эктор, смуглый и улыбающийся, с отрядом хорошо вооруженных воинов без опознавательных значков. С ними тоже был фургон для товаров, но, как только они отъехали от города, из фургона извлекли паланкин для Бранвены и Артура, и отряд поскакал в Галаву по военной дороге через горы, что лежат между морем и замком Эктора, а фургон плелся сзади своим ходом. Эта дорога проходит два перевала, а между ними лежит низменная болотистая равнина, которая до конца весны бывает затоплена полыми водами. Дорога плохая, разрушенная ветрами, дождевыми потоками и зимними стужами, а местами, где в половодье образовались оползни, она совсем исчезает, и там сохранились лишь старые тропы с еще доримских времен. Дикий край и дикий путь, но вооруженным всадникам в погожий майский день там проехать не составляет труда. Все утро и весь день, окрашенный отблесками пламени, трусили они вперед, и паланкин раскачивался между двумя крепконогими мулами, но внезапно, С наступлением вечера, с перевала скатился темный туман, и в нем я различил зловещий блеск оружия.

Отряд Эктора уже спускался со второго перевала, перейдя на шаг на крутом откосе, где скалы теснили тропу. Оставалось совсем недалеко до широкой речной долины, откуда ровная, прямая дорога подводит к взлобью над озером, где стоит замок. Впереди, внизу, освещенные вечерним солнцем, виднелись вековые деревья и цветущие сады и нежная зелень возделанных нив. Но на перевале между серыми отвесными скалами клубился туман, было темно, и лошади оскользались и оступались на крутых осыпях и на мокрых камнях там, где тропа шла по ложу потока. Должно быть, шум бегущей воды и заглушил все остальные звуки. Никто из едущих не замечал, что впереди, в тумане, затаились, вооруженные всадники.

Граф Эктор ехал во главе отряда, а в середине покачивался и кренился паланкин и подле него, не отступая ни на шаг, продвигался Ральф. Они приближались к засаде, вот уже поравнялись с ней. Я увидел, как Эктор резко повернул голову и вдруг натянул поводья, так что конь под ним вскинулся на дыбы, осел на круп и поскользнулся на щебне; в руке Эктора сверкнул в воздухе обнаженный меч. Солдаты на крытой тропе, как могли, окружили паланкин и приготовились к сражению. Вот началась жаркая схватка, и никто не заметил то, что видел я; из-за скалы в тумане выезжали еще всадники.

Должно быть, я вскрикнул. То есть вслух я не издал ни звука, но Ральф вдруг поднял голову, будто пес на свист хозяина. Он закричал, осаживая коня. Вместе с ним повернулись и другие и встретили новое нападение лицом к лицу — лязг, скрежет, снопы искр, словно из-под кузнечного молота, бьющего по наковальне.

Я, напрягая зрение, всматривался в огонь, мне хотелось увидеть, кто такие эти напавшие всадники. Но разглядеть их не удавалось. В темноте сшибались мечи и щиты, сыпались искры, слышался стук, и звон, и крики, и катились камни из-под копыт — и вот уже противник исчез в тумане так же внезапно, как появился, оставив одного убитого на каменной осыпи и увоза поперек седла еще одного, истекающего кровью.

Преследовать их по горам в тумане надвигающейся ночи было бессмысленно. Один из Экторова отряда спешился, поднял убитого и перекину л, через коня. По указанию Эктора тело обыскали, никаких значков не обнаружили. Охрана снова окружила паланкин, и отряд двинулся дальше. Я заметил, как Ральф украдкой обматывает тряпицей левую руку, куда достал из-за щита клинок неприятеля. А еще через минуту он со смехом наклонился в седле к шторам паланкина и говорил: «Да, но ты ведь еще не вырос. Дай срок, пройдет годика два, и, обещаю, я подберу тебе меч по росту». И, протянув руку, задернул кожаную штору. Я напряг зрение, чтобы разглядеть Артура, но сизый дым застлал всю картину, пастух громко крикнул собаку, и я вновь очутился на ароматном нагорье. Всходила луна, освещая руины храма, где теперь ютились лишь совы — все, что осталось от культа богини.

Так проходили праздные годы, которые я употребил на путешествия, но об этом я рассказал в другом месте, а сейчас нет нужды вдаваться в подробности. Для меня это были тучные годы, и не в тягость был мой путь, и десница божия легко покоилась на мне, так что я повидал все, о чем мечтал когда-то; но во все это время я не получал ни вести, ни знамения в небе, которое было бы мне призывом вернуться на родину.

А потом, в один прекрасный день, когда Артуру уже шел седьмой год, в Пергаме, где я врачевал недужных и обучал учеников в лазарете, мне был дан знак.

Была ранняя весна, и целый день лил проливной дождь, струи хлестали по мокрым камням, белый известняк потемнел, неустанные потоки рыли глубокие борозды вдоль тропы, что ведет к больничным кельям у моря. Не было пламени, в чьей сердцевине я привык видеть далекие образы, но боги там таятся за каждой колонной и самый воздух настоян на снах. То, что я увидел, было лишь сновидением, какие бывают у всякого, кто устал и забылся сном.

В тот вечер поздно нам принесли пострадавшего, на бедре у него зияла глубокая рана, и из нее фонтаном истекала его жизнь. Вдвоем с еще одним врачом мы провозились с ним, наверное, часа три, а потом я спустился к морю обмыться от крови, щедро излившейся и заскорузшей на моей коже. Была надежда, что мой пациент останется жив: он был молод, и теперь, когда кровь остановили и рану зашили, он спал. Я снял с себя окровавленную набедренную повязку — тамошний климат позволяет в сложные минуты работать полуголым, — вошел в воду и плавал до тех пор, пока не очистился, а потом растянулся отдохнуть на еще не остывшем песке. С наступлением вечера дождь прекратился, ночь была безветренная, теплая и звездная.

Это было не видение, а как бы сон наяву. Я лежал, так мне представлялось, с открытыми глазами и смотрел на сияющие мириады, а оттуда смотрели на меня. Там среди небесного воинства был один отдаленный огонек, затуманенный, слабый, точно глаз фонаря в вихре снега. Но потом он стал приближаться, ближе, еще ближе, покуда своим затуманенным светом не затмил более яркие звезды, и я увидел горы, и берег, и реки, подобно жилкам зеленого листа, бегущие по долинам моей родины. А снег вихрился все гуще, скрывая долины, и за белой пеленой слышались раскаты грома, и крики сражающихся ратей, и поднялось море, подмыло берега, и вверх по рекам потекла соленая влага, зеленые луга подернулись серым и легли черной пустыней, и жилы их обнажились, как кости мертвеца.

Я проснулся с сознанием, что должен вернуться на родину: год Потопа еще не наступил, но приближался. К будущему снегу или еще через год, но мы скоро услышим раскаты грома, и мне надо успеть оказаться на месте, между королем и его сыном.

2

У меня был план вернуться через Константинополь, и туда уже ушли нужные письма. Теперь я предпочел бы более прямой путь, но единственный корабль, на который я мог сесть, шел на север каботажным плаваньем до Халкедона, что находится через пролив прямо против Константинополя. Я приплыл туда позже, чем рассчитывал, по причине противных ветров и изменчивой погоды, и узнал, к своей досаде, что корабль, направлявшийся на запад, ушел у меня, можно сказать, из-под носа, а следующий ожидался не ранее как через неделю. Из Халкедона ходят главным образом малые каботажные (уда, большие же пользуются константинопольским портом. Поэтому я решил перебраться через пролив, радуясь, несмотря на подгонявшее меня нетерпение, что увижу великий город, о котором столько слышал.

Я готов был к тому, что Новый Рим превосходит великолепием Рим Старый, однако град Константинов оказался полон контрастов: здесь нищета ютилась бок о бок с роскошью и повсюду царил дух предпринимательства и отваги, отличающий молодые города, которые растут, распространяются, поглощают чужое и жадно стремятся к процветанию и богатству.

На самом-то деле это город древний: он тысячу лет назывался Бизантий, по имени Бизы, который пришел и обосновался здесь со своими людьми, но полтора столетия назад император Константин, перенеся к востоку центр своей империи, начал укреплять и отстраивать седой Бизантий и дал ему свое имя.

Константинополь живописно расположен на мысу, образующем с берегом естественную гавань, которую здесь называют Золотой Рог; и действительно, я никогда не видел столько богато нагруженных судов, как за время моего краткого плаванья из Халкедона через пролив. В городе много дворцов, и роскошных домов, и государственных зданий с коридорами, подобными лабиринту, а у входов и выходов толпятся чиновники без числа, точно пчелы перед ульем. Повсюду сады, а в них пруды и павильоны и неутомимо бьющие фонтаны; в городе питьевой воды сколько душе угодно. С суши город защищен стеной Константина, а от Золотых Ворот в ней идет широкая дорога Мезея, перекрытая арками почти на всем протяжении, она проходит мимо трех форумов с колоннадами и кончается величественной триумфальной аркой Константина. Над городскими стенами со стороны моря возвышается грандиозная императорская церковь Премудрости Божией. Великолепный город, ослепительная столица, но все-таки не Рим, как полагал мой отец и как думают у нас в Британии; здесь все же Восток, и к Востоку обращен великий Константинополь. Даже одежды — горожане носят римские плащи и тоги — все же имеют вид азиатский, и, хотя на латыни говорят повсеместно, на базарах звучит и греческий, и сирийский, и армянский, а за аркадами Мезея начинаешь чувствовать себя в Антиохии.

Тому, кто не покидал берегов Британии, трудно представить себе эти места. Жизнь здесь бурлит и кипит и постоянно что-то обещает. Константинополь устремлен вперед, тогда как Рим и Афины и даже Антиохия словно обернулись назад, а Лондон, с его разрушающимися храмами и наскоро подлатанными башнями, где люди живут постоянно настороже, не отнимая руки от меча, казался отсюда таким же далеким и почти таким же диким, как лёдяные земли норманнов.

В Константинополе я остановился у дальнего родича моего отца, который, впрочем, несмотря на отдаленность родства, принял меня как кузена. Он происходил от некоего Адеана, шурина Максима, который служил в его войске и вместе с ним участвовал в последнем походе на Рим. Под Римом Адеан был жестоко ранен, его сочли мертвым и оставили на поле брани, однако его вынесла и выходила одна христианская семья. Впоследствии он женился на дочери этого семейства, стал христианином, и хотя сам никогда не служил Восточному императору (удовольствовавшись только амнистией, дарованной по ходатайству тестя), однако сын его поступил на службу к Феодосию II, составил себе состояние и был вознагражден за службу женой из королевского дома и роскошным дворцом вблизи Золотого Рога.

Его правнук носил то же имя, но оно уже произносилось на византийский лад: Адьян. Обликом он все еще был в значительной мере кельт, валлиец, но как бы обескровленный близостью к солнцу. Высокий, худощавый, лицо узкое, без румянца, темные глаза близко поставлены, как на всех их портретах. Губы тонкие, тоже бескровные, — сжатый рот царедворца, привыкшего хранить секреты. Но он был не лишен юмора и умел вести умные и занимательные беседы — редкое искусство в стране, где все, даже женщины, постоянно толкуют о возвышенных духовных материях, и притом с плоской, чисто плотской тупостью. Я и полдня не пробыл в Константинополе, а уже поневоле вспомнил то место в книге Галапаса, где он пишет: «Спроси, сколько оболов стоит товар, а тебе ответят рассуждением о доплате рождения и нерождения. Справься о цене на хлеб — услышишь, что Отец более велик, нежели Сын, и Сын ниже Отца. Поинтересуешься, истоплена ли баня, а тебе в ответ: Сын был сотворен из ничего».

Адьян принял меня очень радушно в роскошном покое с мозаикой на стенах и полом из золотистого мрамора. В Британии, где холодно, мы застилаем изображениями полы и плотно завешиваем ими стены и двери; на Востоке же поступают иначе. Эта комната вся играла красками; в мозаике они используют много золота, а от слегка неровной поверхности создается впечатление переливчатости, будто бы это не камень, а воздушный шелковый занавес. Фигуры совсем как живые, разноцветные, многие очень красивые. Я вспомнил растрескавшееся мозаичное панно у меня на родине в Маридунуме — мне, ребенку, оно казалось прекраснейшей картиной в мире. Изображало оно Диониса с дельфинами и виноградными лозами, но мозаика выкрошилась, лицо бога кто-то подправил и не так вставил ему в глаза зрачок. До сих пор Дионис представляется мне косоглазым. Одной стороной комната выходила на террасу, где был большой мраморный бассейн с серебрящимся фонтаном, а вдоль балюстрады в горшках росли кипарисы и лавры. Ниже террасы простирался напоенный солнцем дивный сад, в нем цвели розы, ирисы и жасмин (хотя было всего лишь начало апреля); смешивая свое дыхание с ароматами тысячи разных кустов, и повсюду тянулись, указуя в небо, черные персты кипарисов в золотых шишечках. А за садом сверкали воды бухты, кишевшей судами всех размеров, так деревенские пруды в наших краях кишат плавунцами и водяными блошками.

У Адьяна меня ждало письмо от Эктора. После взаимных приветствий я, испросив у хозяина позволения, развернул и прочел его.

Писец Эктора писал хорошо, но длинноватыми периодами, которыми, как я понимал, хотел возместить некоторую прямолинейность истинных слов своего господина. Письмо, если отбросить поэтические обороты и красоты стиля, подтверждало то, что я и так уже знал или предполагал. В крайне осторожных выражениях Эктор сообщал мне, что Артур (чтобы писец не понял, он диктовал: «Друзилла и оба мальчика») в безопасности. Но надолго ли эта безопасность, Эктор писал, что сказать трудно, и передавал мне новости, как они до него дошли.

Угроза вторжения, всегда присутствовавшая, но уже давно сводившаяся лишь к единичным набегам, теперь опять начала устрашающе расти. Окта и Эоза, вожди саксов, разбитые Утером в первый год царствования, все еще содержались пленниками в Лондоне, но в последнее время на Утера стали оказывать давление — причем не только союзные саксы, но и кое-кто из британских вождей, опасающихся недовольства на Саксонском берегу, — чтобы он освободил саксонских принцев на мирных условиях. Утер не соглашался, и были совершены две вооруженные попытки вызволить их из заточения силой. Обе они были подавлены, и весьма жестоко, и теперь, другие группировки побуждали Утера немедля предать пленников смерти, на что он не мог решиться, боясь рассердить федератов. Прочно утвердившись на Саксонском берегу, в угрожающем соседстве даже от Лондона, они готовы были, чуть что, сразу вызвать из-за моря подкрепления и вторгнуться на богатые земли за валом Амброзия. А слухи между тем поступали еще того беспокойнее: был пойман гонец, который под пыткой признался, что везет залоги дружбы от англов на востоке, на реке Абус, пиктским царькам к западу от Стрэтклайда. Правда, всего лишь залоги, ничего более, добавлял Эктор, и он лично не думает, что опасность может сейчас грозить с севера. Между Стрэтклайдом и Абусом лежат верные королевства Регед и Лотиан.

Я пробежал глазами остальное и скатал письмо.

— Мне надо немедля возвращаться на родину, — сказал я Адьяну.

— Так сразу? Я этого опасался. — Он сделал знак слуге, тот поднял из чаши со снегом серебряный кувшин и налил вино в стеклянные кубки. Я удивился, откуда они берут снег, — оказывается, его привозят ночами с гор и хранят в погребах под соломой. — Сожалею, что ты нас покидаешь, но, когда прибыло это письмо, я так и подумал, что в нем дурные вести.

— Пока еще не дурные, но дурные последуют. — Я объяснил ему, как мог, положение в Британии. Он слушал с интересом. В Константинополе такие вещи понимают хорошо. С тех пор как гот Аларих взял Рим, здесь привыкли ожидать громов с севера. Я продолжал: — Утер — могучий король и умелый полководец, но он не вездесущ, а такое разделение сил внушает людям неуверенность и страх. Необходимо обеспечить престолонаследие. — Я постучал пальцем по свитку. — Эктор сообщает мне, что королева опять в тягости.

— Я слышал. Если родится мальчик, он будет объявлен наследником, не так ли? Конечно, младенец на троне сейчас был бы не ко времени. Разве что найдется еще один Стилихон, чтобы блюсти интересы государства. Он имел в виду знаменитого полководца, который оберегал престол малолетнего императора Гонория. — Есть ли среди военачальников Утера такой, которому можно поручить регентство в случае его гибели?

— Эти скорее убьют, чем оберегут, насколько я их знаю.

— Тогда Утеру лучше оставаться: жить или же объявить законным наследником того сына, который у него уже есть. Ему сейчас должно быть сколько? Семь? Восемь? Почему бы Утеру не решиться на такой разумный поступок: признать его наследником, а тебя назначить регентом на случай, если король падет в бою до достижения им совершеннолетия? — Он поглядел на меня искоса сквозь стекло кубка. — Ну, ну, Мерлин, зачем так подымать брови? Весь мир знает, что ты увез мальчика из Тинтагела и где-то его тайно содержишь.

— А где, весь мир не говорит?

— Говорит, конечно. Мир неустанно рождает гипотезы, как вон тот водоем — лягушек. Всеобщее мнение таково, что ребенок спрятан на острове Ги-Бразиль, где его вскармливают молоком сразу девяти королев. Не диво, что он процветает. Или же он, может быть, при тебе, только невидим. В обличье вьючного мула, например, а?

Я засмеялся.

— Разве я посмел бы? Кто же тогда, выходит, Утер?

— По-моему, ты бы все посмел. Я надеялся, что посмеешь открыть мне, где находится мальчик и как он поживает… Но нет?

Я с улыбкой покачал головой:

— Нет, прости меня. Еще не время.

Он сделал изящный жест. Что такое тайна, в Константинополе тоже понимают.

— Ну по крайней мере что он жив и здоров, ты можешь мне сказать?

— В этом могу тебя уверить.

— И унаследует корону, а ты при нем будешь регентом?

Я засмеялся, покачал головой и осушил кубок. Адьян сделал знак рабу, который стоял в отдалении, чтобы не слышать нашей беседы, и тот снова налил мне вина. Адьян сразу же знаком отослал его.

— Я тоже получил письмо. От Хоэля. Он пишет, что Утер отправил людей разыскивать тебя и что он говорит о тебе без должной признательности, хотя всем известно, как много ты для него сделал. Ходят также слухи, что король и сам не знает местонахождения своего сына и разослал шпионов на розыски. Кое-кто утверждает, будто мальчика нет в живых. А есть такие, кто говорит, что ты держишь юного принца при себе ради собственных честолюбивых замыслов.

— Да, — спокойно подтвердил я. — Такие разговоры неизбежны.

— Вот видишь! — Он вскинул руку. — Я пытаюсь разозлить тебя и тем вызвать на откровенность, а тебе хоть бы что! Другой бы стал оправдываться, может быть, побоялся бы даже возвращаться, ты же все равно помалкиваешь и в душе, боюсь, принимаешь решение выйти в море с первым же кораблем.

— Я знаю будущее, Адьян, в этом вся разница.

— Ну а я будущего не знаю, и ты мне его, как я понимаю, открывать не намерен. Но наугад могу кое-что сказать. Во всех этих разговорах есть одна правда, хотя и навыворот: ты действительно держишь мальчика при себе, так как знаешь, что ему суждено стать королем. Однако ты все-таки мог бы мне рассказать, как ты намерен поступить, когда вернешься на родину. Явишь его людям?

— Пока я вернусь на родину, королева успеет родить, — ответил я. — Как я поступлю, зависит от этого. Я, конечно, повидаюсь и поговорю с Утером. Но главное, как мне представляется, — это оповестить людей в Британии — и друзей, и недругов, — что принц Артур жив и благополучен и будет готов встать рядом с отцом, когда придет срок.

— Но он еще не пришел?

— Думаю, нет. На месте, надеюсь, мне будет виднее. С твоего позволения, Адьян, я погружусь на первый же корабль.

— Как тебе будет угодно, разумеется. Я сожалею, что должен лишиться твоего общества.

— Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай. Могло бы статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода, и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.

Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.

— То есть как это — задержала непогода? Ты что же, уже собирался домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?

— В общих чертах. Только — что мне пора возвращаться.

— Ну, клянусь Тремя! — (На мгновение я увидел в нем кельта, но божество, которым он поклялся, было христианское. Еще они в Константинополе говорят «Клянусь Одним!» — и за эти две клятвы готовы перерезать друг другу глотки.) Но тут же он рассмеялся. — Клянусь Тремя! Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я проиграл добрую тысячу — дело, казалось, совсем верное, а они, представь, скакали, как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот принц, у которого окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими советами, я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на государственной службе — и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.

Говоря это, Адьян кивнул на мозаичное панно во всю стену у нас за спиной. Я уже успел обратить на него внимание и еще подивился византийскому обычаю украшать стены жилищ такими мрачными сценами — не то что в Италии или Греции. Я уже видел при входе изображение распятия — в полный рост, с плакальщиками и со всевозможными христианскими символами. Здесь у Адьяна тоже была картина казни, но более благородной: на поле брани. Небо темное — кусочки серого сланца сложены в свинцовые тучи, в них кое-где вкраплены проблески лазурита, а над тучами — головы созерцающих богов. На горизонте в алом закате — башни, храмы, крыши домов. По-видимому, это Рим. На переднем плане над городской стеной — поле недавнего сражения: слева разгромленное войско, мертвые и умирающие люди, кони, разбросанное, разбитое оружие; справа победители, толпящиеся за венценосным вождем, и на него падает луч света от благословляющего Христа, вознесенного над остальными богами. У ног победителя на коленях вождь побежденных, склонивший голову в ожидании казни. Он протягивает победителю руки не в мольбе о пощаде, а ритуальным жестом передавая ему свой меч. Снизу под ним подписано «Макс.», а под победителем: «Феод. Имп.».

— Ну, клянусь Одним! — сказал я и увидел, что Адьян улыбнулся. Но он не мог знать, что вызвало у меня этот возглас и заставило вскочить с места. Он тоже учтиво поднялся и подошел вслед за мной к стене, явно польщенный моим интересом.

— Да, как видишь: Максим терпит поражение от императора. Хорошая мозаика, не правда ли? — Он погладил ладонью переливчатые камешки. — Мастер, создавший ее, едва ли что-нибудь смыслил в иронии военных побед. Несмотря на все, в итоге можно сказать, вышло так на так. Вон тот жалкий субъект слева за Максимом — это предок Хоэля, что вывел остатки британского войска обратно на родину. А этот благочестивый господин, так щедро орошающий своей кровью стопы императора, — мой прапрадед, чьей святости и деловой сметке я обязан и богатством, и спасением души.

Но я его не слышал. Я смотрел на меч на ладонях Максима. Этот меч я уже видел. Он возник в сиянии на стене в покоях Игрейны. Он, сверкнув, ушел в каменные ножны в Бретани. И вот теперь, в третий раз, в руках Максима под римскими стенами.

Адьян вопросительно смотрел на меня.

— В чем дело?

— Этот меч. Значит, вот он чей.

— А ты разве его видел раньше?

— Нет. Только во сне. Он дважды привиделся мне. И вот теперь, в третий раз, я вижу его на картине.. — Я говорил почти что сам с собою, размышляя вслух. Солнечный зайчик, отброшенный на стену водой из фонтана, затрепетал на рукояти меча, который держал Максен, и драгоценные камни вспыхнули зеленым, желтым, ярко-синим. Я тихо произнес: — Так вот почему я опоздал на корабль в Халкедоне.

— Что ты говоришь?

— Прости. Я и сам толком не знаю. Мне вспомнилось одно видение… Скажи мне, Адьян, на этой картине… ведь это стены Рима, верно? Но ведь Максим был убит не в Риме, по-моему?

— Убит? — Адьян принял строгий вид, пряча улыбку. — В нашей семье говорят: «Казнен». Нет, разумеется, не в Риме. Я думаю, художник здесь дает символ. А случилось это в Аквилее. Ты, наверно, не знаешь, это небольшой городок близ устья реки Туррус в северной Адриатике.

— Корабли заходят туда?

Он округлил глаза.

— Ты намерен туда попасть?

— Я хотел бы посмотреть место, где пал Максен. Хотел бы узнать, что сталось с мечом.

— В Аквилее ты его не найдешь. Кинан взял его с собой.

— Кто?

Он кивнул на мозаику.

— Вот этот, слева. Предок Хоэля, который привел британцев в Бретань. Хоэль мог бы тебе сказать. — Видя мое лицо, он расхохотался: — Неужто ты проделал такое длинное путешествие, только чтобы узнать об этом?

— Выходит, что так, — ответил я. — Но я сам лишь сейчас это понял. И что же, меч находится теперь в Бретани? У Хоэля?

— Нет. Он давно затерялся. Те, кто отправился дальше, в Великую Британию, взяли имущество Максима с собой. Они, наверно, захватили и меч, чтобы передать его сыну.

— И что же?

— Дальше я ничего не знаю. Дело это давнее, от него осталось только семейное предание — наполовину выдумки, надо полагать. А разве это так важно?

— Важно? — повторил я. — Не знаю. Но я привык присматриваться к тому, что попадается мне на глаза.

Он недоуменно глядел на меня, и я приготовился к дальнейшим расспросам, но он, помолчав, только сказал:

— Что ж, наверно, ты прав. Не хочешь ли выйти в сад? Там прохладнее. Мне показалось, что у тебя заболела голова.

— Нет, это пустяки. Просто на террасе кто-то играет на лире. У нее струны расстроены.

— Моя дочь. Спустимся и скажем, чтобы она перестала.

Пока мы спускались, Адьян рассказал, что через два дня из Золотого Рога выходит судно, он знает владельца, и мне там будет обеспечено место. Судно это быстроходное, идет до Остии, где я без труда найду другое судно, на запад.

— А как будет с твоими слугами?

— Гай — превосходный работник. Ты не прогадаешь, если примешь его к себе в услужение. Стилико я освободил. Можешь и его взять, если только он согласится остаться, с лошадьми он кудесник. Было бы жестоко везти его со мной в Британию, у него кровь жидкая, как у аравийской газели.

Но когда я утром прибыл в порт, Стилико ждал меня на пристани, упрямый, точно мулы, с которыми он так хорошо управлялся. Пожитки свои он зашил в мешок и жарился на византийском солнце, закутанный в овчинный плащ. Я пробовал спорить с ним, даже поносил британский климат и ссылался на свой простой образ жизни, который в солнечных странах еще может приходиться ему по вкусу, но окажется непереносим в краю сырости и ледяных ветров. Однако, убедившись, что он все равно сделает по-своему, даже если ему придется самому оплатить свой проезд из денег, полученных от меня на прощание, я наконец сдался.

По правде сказать, я был тронут и рад иметь его своим спутником в долгом плаванье к родным берегам. Стилико был не так вымуштрован на службе, как Гай, зато отличался расторопностью и сметкой и уже успел набить руку, помогая мне с травами и снадобьями. С ним мне будет легче: после долгих странствий одинокая жизнь в пещере Брин Мир длина немного страшила меня, а Ральф, я знал, уже никогда ко мне не вернется.

3

Лето перевалило за макушку, когда я добрался до Британии. На пристани меня ждали свежие новости в лице одного из королевских придворных, который выказал по поводу моего прибытия горячую радость и полное отсутствие удивления, так что я даже сказал ему:

— Тебе бы заняться ясновидением вместо меня.

Он засмеялся. Это был Лукан, мы с ним дружили, когда мой отец был королем и мы оба юнцами жили при дворе.

— Ясновидением? Как бы не так! Я уже пятый корабль встречаю. Ждал тебя, это верно, но не думал, что ты так скоро обернешься. Мы слышали, ты путешествуешь по Востоку, за тобой и гонцов отправили. Нашли они тебя?

— Нет. Но я сам повернул домой.

Он кивнул, словно я подтвердил его мысли. Он был когда-то слишком близок к Амброзию, моему отцу, чтобы задаваться вопросами о том, какая сила меня вела.

— Ты, стало быть, знал о болезни короля?

— Нет, я только знал, что времена сейчас опасные и мне пора возвращаться. Утер болен? Дурная весть. Что же это за болезнь?

— Заражение в ране. Ты знаешь, что он сам наблюдал за перестройкой защитных укреплений на Саксонском берегу и сам обучал там солдат? И вот один раз поднялась тревога, что ладьи идут вверх по Темзе, их видели у Вагниадий, слишком уж близко от Лондона. Небольшая вылазка, так, ничего серьезного, но он, как обычно, был в первых рядах и получил рану, а она не заживает. Уж третий месяц пошел, как его терзает боль, он извелся и спал с тела.

— Третий месяц? Чего же смотрит его врач?

— Гайдар постоянно при нем и пользует его.

— И ничем не в силах помочь?

— Да видишь ли, — сказал Лукан, — его послушать — и остальных лекарей, к которым обращались, тоже, — так все идет как надо, король поправляется. Но я заметил, что они шепчутся по углам и вид у Гайдара озабоченный. — Он искоса взглянул мне в лицо. — При дворе царит беспокойство, я бы сказал даже — опасение, и как бы оно не распространилось и дальше, за пределы двора. Тебе незачем объяснять, что это будет сейчас значить, если в стране подорвать доверие к могуществу короля. А слухи уже поползли. Ты ведь знаешь: чуть у короля живот заболел, сразу все в страхе — отрава; а теперь идут толки про чары и наговоры. И не без причины: у короля по временам лицо становится такое, будто он увидел призрак. Да, да, пора тебе вернуться домой.

Мы уже ехали по дороге, ведущей от моря. Оседланные лошади и конный эскорт ждали наготове у самой пристани. Вооруженные всадники сопровождали нас скорее ради придворного этикета, чем для безопасности, ибо дорога между портом и Лондоном людная и хорошо охраняется. А может быть, подумалось мне, это и не эскорт, а конвой, доставляющий меня ко двору?

Я сухо заметил Лукану:

— Король, я вижу, действует наверняка.

Он быстро взглянул на меня, но вслух лишь сказал с уклончивостью царедворца:

— Король, быть может, опасался, что ты не захочешь его лечить. Ведь врач, не сумевший исцелить короля, рискует, скажем так, своей репутацией.

— Своей головой, ты хочешь сказать. Надеюсь, бедняга Гандар жив?

— Пока да. — Он помолчал, потом скромно заметил: — Я, конечно, не знаток, но, по-моему, не тело короля, а его душа нуждается в лечении.

— A-а, так тут требуется моя магия? — Он молчал. Я добавил: — Или, может быть, нужен его сын?

Он опустил веки.

— Ходят слухи и о нем.

— Не сомневаюсь. — Я говорил таким же ровным тоном, как и он. — Одна новость дошла до меня еще в пути: королева была опять в тягости. Ей срок вышел, насколько я понимаю, с месяц назад. Кого она родила?

— Мальчика. Мертвого. Говорят, от этого король и повредился в уме, а рана его вновь воспалилась. Теперь же пошли слухи, что и старший его сын мертв. Собственно, говорят, что он умер в младенчестве, что никакого сына не существует. — Он смолк. Взгляд его был направлен между ушей коня, но в голосе прозвучал намек на вопрос.

— Неверно, Лукан, — ответил я. — Он жив, здоров и благоденствует. И быстро растет. Не бойтесь, он явится, когда будет нужда.

— Ага! — Он с облегчением перевел дух. — Значит, правда, что он у тебя. Эта новость исцелит если и не короля, то королевство. Ты привезешь мальчика в Лондон?

— Сначала я должен видеть короля. А там посмотрим.

Царедворец чувствует, когда разговор исчерпан. Лукан больше не задавал вопросов и стал обсуждать более общие новости. Он пересказал мне с подробностями то, что я знал в целом из писем Эктора. Оказалось, что Эктор не преувеличил опасность. Я нарочно не расспрашивал о возможных угрозах с севера, но Лукан сам завел об этом речь. Он рассказал о том, что к северу от Регеда вдоль старого вала Адриана увеличены гарнизоны крепостей, и о том, какое участие принимает Лот в обороне северо-восточных берегов.

— У него там дело не спорится. Не потому, что участились набеги, скорее наоборот, последнее время там довольно спокойно, так что, вероятно, именно из-за этого. Малые царьки не доверяют Лоту; говорят про него, что он жесток, скуп при дележе добычи и заботится только о себе; и, видя, что настоящей драки пока нет и поживиться нечем, они уходят от него и уводят воинов домой обрабатывать землю. — Он презрительно хмыкнул, насколько это позволительно придворному. — Глупцы, они не понимают, что нравится им их вождь или нет, но если они не хотят сражаться, то скоро им будет нечего обрабатывать, да и не для кого — ни земли, ни семей.

— Но Лот заинтересован главным образом в союзе с южными соседями. Его связи с Регедом крепки? Почему к нему относятся с недоверием? Подозревают, что он норовит поживиться за чужой счет? Или тут еще что-то другое?

— Этого я не могу тебе сказать, — каменным голосом ответил Лукан.

— А больше у Утера нет никого, кто мог бы командовать на севере?

— Разве что он сам возьмется. А ставить кого-то над Лотом он не может. Его дочь сговорена за Лота.

Я удивился.

— Его дочь? Стало быть, Лот все же согласился взять Моргаузу?

— Да нет, не Моргаузу. Этим браком Лотиана не соблазнить, хотя она и выросла красавицей. Лот честолюбив, он не станет волочиться за побочной дочерью, когда можно получить законную принцессу. Я имел в виду дочь королевы, Моргиану.

— Моргиану? Да ведь ей едва ли пять лет!

— Тем не менее она сговорена. А слово короля обязывает, сам знаешь.

— Да, кому и знать, как не мне, — сухо отозвался я, и Лукан понял, что я думаю о своей матери, которая родила меня Амброзию, не связав его ничем, кроме тайного обещания, и о своем отце, который соблюл это тайное обещание, как священную клятву.

Впереди показались стены Лондона; бесчисленные возы и тележки катили по дороге, поспешая на утренний рынок. Речи Лукана дали мне пищу для размышлений, и я был рад, когда оттянувшийся было эскорт теперь плотно сомкнулся вокруг нас, и Лукан смолк, предоставив меня моим мыслям.

Я предполагал, что застану Утера в окружении придворных и занятого хоть какими-то делами; но он лежал у себя в опочивальне и был совершенно один.

Меня провели к нему по королевским покоям, где лорды, военачальники, слуги — все собрались в ожидании, храня настороженную тишину, которая была красноречивей слов. Вельможи тихо и озабоченно переговаривались, скучившись по двое, по трое; слуги не находили себе места, а в коридорах толпились просители и торговцы, но вид у них был понурый, изверившийся.

Вслед мне поворачивались головы, побежал шепоток, обгоняя меня, точно ветер на безлюдной равнине, и один христианский епископ, совсем забывшись, во всеуслышание произнес: «Слава богу! Теперь наконец чары будут сняты». Кое-кто из знакомых устремились было мне навстречу с радостными возгласами и расспросами, но я только улыбнулся, покачал головой и поспешил мимо, обменявшись с ними кратким словом приветствия. При этом, помня, что где короли, там козни и предательство, я пристально заглядывал в знакомые лица: меж этими рыцарями в латах и драгоценных каменьях, быть может, есть и такие, кто не рад моему возвращению, кто желает падения Утера прежде совершеннолетия его сына, кто враг Артуру и тем самым также и мне.

Иных там я знал хорошо, но и этим старался повнимательнее заглянуть в глаза. Валлийские вожди: Инир из Гуэнта, Мадор и Гвилим из моей родной земли Дифед, из Гвинедда не сам Маэлгон, но один из его сыновей, Кунедда. Рядом, окруженные земляками, Брихан и Цинфелин из Корнуолла и Нентрес из Гарлота, которые тогда вместе с Утером проехали мимо меня у Тинтагела. Потом люди с севера: Бан из Бенойка, здоровяк и красавец, очень смуглый, может быть тоже, как мой отец и я, потомок испанца Максима; рядом с Баном его кузен из Бретани, чье имя я не смог вспомнить; Кадви и Боре, два мелких царька из Регеда, соседи Эктора; и еще его сосед, Аррак, один из многочисленных сыновей Кау из Стрэтклайда. Этих я взял на заметку, помня все, что мне было про них известно. Пока что никаких зловещих признаков, но надо быть настороже. Самого Регеда я не увидел, и Лота тоже — это означало, что дела на севере требовали их присутствия еще настоятельнее, нежели болезнь короля. Но зять Лота, Уриен, худощавый и рыжий мужчина, со светло-голубыми глазами и скорым румянцем ярости, был здесь, и Тудваль из Динпелидра, который во всем с ним заодно, — тоже, а также и его побратим Агвизель, о чьей жизни в холодной башне близ Бремениума ходили кое-какие странные слухи.

Были там и другие, кого я не знал, этих я обвел взглядом мельком, на ходу. Их имена можно было узнать потом у Лукана или у Кая Валерия, сторожившего на пороге королевской опочивальни. Рядом с Валерием стоял, молодой человек, который показался мне знаком: крепкий, загорелый, на вид лет двадцати. Он мне кого-то напоминал, но я так и не догадался, кто это. Юноша смотрел на меня в упор с королевского порога, но не приветствовал меня ни словом, ни жестом. Я спросил шепотом у Лукана:

— Вот тот молодчик у двери, рядом с Валерием. Кто он?

— Кадор Корнуэльский.

Теперь я узнал это лицо, виденное мною в последний раз в полночь над телом Горлойса в замке Димилиок. Оно не изменилось: те же льдистые голубые глаза, сведенные в одну линию брови. Лицо воина, с годами совершенно уподобившегося отцу и такого же, как он, грозного.

Наверно, дальше можно было не искать. Изо всех присутствующих у него было более всего причин меня ненавидеть. И он находился при короле, хотя Лукан говорил, что ему поручена охрана Ирландского берега. В отсутствие Регеда и Лота он был здесь ближайшим родичем Утера, не считая, конечно, меня.

Я прошел в одном ярде от него и нарочно посмотрел ему прямо в глаза, а он не отвел взгляда, но не поклонился и не приветствовал меня. Голубые глаза глядели холодно и бесстрастно. Ну что ж, подумал я, здороваясь с Валерием, посмотрим. Почему он здесь, я без труда узнаю у самого Утера. Как узнаю и то, много ли может ожидать для себя юный герцог в случае, если король не поправится.

Лукан прошел вперед оповестить короля о моем прибытии. Теперь он появился на пороге и знаком пригласил меня войти. Вместе с ним вышел Гайдар. Я хотел было остановиться и перемолвиться словом с королевским лекарем, но он поспешно покачал головой.

— Нет, нет. Он ждет тебя безотлагательно. Клянусь Змеей, Мерлин, я рад тебя видеть! Но будь осторожен… Вон он зовет. Потолкуем позже.

— Хорошо. Спасибо.

Из глубины опочивальни опять донесся повелительный призыв. Гайдар шагнул в сторону, пропуская меня, и я на мгновение встретился с его хмурым, озабоченным взглядом. Слуга затворил двери, и я остался один на один с королем.

4

Он оказался на ногах и одет: на нем был халат, распахнутый спереди, снизу рубаха, пояс, шитый драгоценными каменьями, за поясом — длинный кинжал. Королевский меч Фалар покоился на подставке у стены за кроватью под золотым драконом Было еще лето, но ночью поднялся холодный северный ветер, и я был рад — видно, разнежился в своих странствиях, — что в пустом очаге пышет теплом медная жаровня и кресла придвинуты к ней.

Он быстро прошел через комнату мне навстречу, и я заметил, что он хромает. Отвечая на его приветствие, я разглядывал его лицо, ища в нем признаки болезни и уныния. Он похудел, новые морщины пролегли у губ, придавая ему вид пятидесятилетнего (а ему было сорок), и под глазами лежали тени — знак телесного страданья или долгой бессонницы. Однако двигался он хоть и припадая на одну ногу, но вполне свободно и, как прежде, порывисто. И речь его прозвучала все так же громко, четко и распорядительно:

— Вино вон там. Будем наливать себе сами. Я хочу говорить с тобой с глазу на глаз. Садись.

Я повиновался, налил вина и протянул кубок ему. Он взял, но пить не стал, а поставил и опустился в кресло против меня, резко, почти сердито натянув на колени полу халата. Я заметил, что он смотрит в пол, на жаровню, на вино, куда угодно, только не мне в глаза.

Он продолжал так же отрывисто, не тратя времени на вежливые расспросы о моем путешествии:

— Тебе, наверное, уже передали, что я был болен?

— Я так понял, что ты и сейчас хвораешь, — ответил я. — Рад видеть тебя на ногах и полным сил. Лукан рассказал мне о схватке при Вагниациях; ране твоей уже два месяца, это верно?

— Да. Рана невелика, так, задело копьем. Но она загнила и долго не заживала.

— А теперь зажила?

— Да.

— И не болит?

— Нет!

Он почти выкрикнул это и откинулся в кресле, выпрямив спину, сжав пальцами подлокотники и наконец встретившись глазами со мной. Я узнал этот каменный взгляд его светлых глаз, не выражающий ничего, кроме злобы и неприязни. Но теперь я прочел в нем, кроме злобы и неприязни, еще досаду человека, который против воли вынужден обращаться за помощью к тому, чьей помощи поклялся больше не просить никогда. Я ждал.

— Как поживает мальчик?

Если его вопрос и удивил меня, я не показал вида. Правда, я говорил Эктору и Хоэлю, чтобы короля не извещали о местопребывании мальчика, покуда он сам не спросит, однако распорядился время от времени посылать ему — в туманных выражениях, никому, кроме короля, не понятных, — доклады о здоровье и успехах его сына. С тех пор, как Артур переселился в Галаву, эти отчеты шли сначала в Бретань к Хоэлю, а от него — к Утеру; непосредственная связь между Галавой и королем была исключена. Хоэль писал мне, что за все эти годы Утер ни разу прямо не справился о сыне. И стало быть, сейчас не имел представления о том, где он находится.

Я ответил:

— Последнее известие ты должен был получить раньше меня. Разве оно не прибыло?

— Нет еще. Я сам написал месяц назад Хоэлю, спрашивал, где мальчик. Он мне не ответил.

— Возможно, он отправил ответ в Тинтагел или Винчестер.

— Может быть. А может быть, он не хочет мне ответить.

Я вздернул брови.

— Отчего же? С самого начала предполагалось, что от тебя это не секрет. Он разве уже раньше уклонялся от ответов на твои вопросы?

Утер отозвался холодно, пряча смущение:

— Я не спрашивал. Нужды не было.

Это уже было кое-что. Оказывается, королю захотелось узнать, где Артур, только после неудачных родов королевы. Значит, я был прав, когда предположил, что, родись у него другие сыновья, он бы с удовольствием забыл своего бастарда в Бретани. Было в этом и еще кое-что, довольно для меня неприятное: если королю вдруг понадобился Артур, может, он сейчас еще скажет, что кончилось мое опекунство, которое так и не успело начаться.

Я решил выждать, а пока продолжить игру.

— В таком случае ответ Хоэля просто еще не дошел, — сказал я. — Впрочем, теперь это и неважно: я здесь и могу ответить за него.

Он все с тем же каменным выражением лица задал мне вопрос:

— Я слышал, ты все это время провел, путешествуя в чужих краях. Ты брал его с собой?

— Нет. Я счел, что мне лучше держаться вдали, покуда не придет время, когда я смогу быть ему полезен. Я убедился, что оставляю его в безопасности, и покинул Бретань, но постоянно получал известиям. — Я улыбнулся. — О, ничего такого, что могли бы выследить твои соглядатаи… или чьи бы то ни было. Ты ведь знаешь, у меня другие приемы. Я не хотел рисковать. И раз ты не имеешь понятия о его местонахождении, значит, можно быть уверенным, что и никому другому оно не известно.

Он бросил на меня взгляд из-под опускающихся век, и я успел прочесть в нем подтверждение моим словам: он действительно получал от своих соглядатаев сведения обо мне и моих переездах, и всюду, где было возможно, за мной по его приказу следили. Я так и думал. Властители живы доносами. И недруги Утера тоже, наверное, пытались за мной следить. Может быть, соглядатаи короля даже как-то обнаружили вражескую слежку. Но когда я спросил его об этом, он только покачал головой.

Потом помолчал немного, мысленно прослеживая какие-то ему одному известные ходы. На меня он больше не смотрел. Протянул руку за кубком, но не выпил, а только поболтал в нем вино. И неопределенно сказал:

— Ему сейчас уже семь.

— На рождество исполнится восемь. Здоровый и крепкий мальчик. За него можешь не бояться, Утер.

— Ты так думаешь? — Во взгляде, брошенном на меня, сверкнула не злоба, а горечь. У меня тоже, при всем наружном спокойствии, сжалось сердце: если вид обманчив и болезнь короля на самом деле смертельна, что ждет сейчас мальчика на престоле, если половина малых властителей (я снова вспомнил лицо Кадора) готовы перегрызть ему глотку? Даже я не мог разглядеть в дыму и пламени, что сулит ему улыбка божества.

— Ты так думаешь? — повторил король. Я увидел, как побелели у него суставы пальцев, сжимавших кубок, и подивился прочности тонкого серебра. — Последний раз, когда мы беседовали с тобой, Мерлин, я просил тебя сослужить мне службу и верю, что ты мою просьбу исполнил. Теперь, когда служба твоя подошла к концу… Нет, ты выслушай меня! — хотя я ни слова не произнес и даже рта не раскрыл. Он был точно человек, которого загнали в угол и который спешит опередить удар. — Мне нет нужды напоминать тебе о сути нашего уговора, как нет нужды спрашивать, соблюл ли ты его. Где бы ты ни содержал мальчика, как бы его ни обучал, я не сомневаюсь, что он не ведает о своем высоком рождении, но что он может в достойном виде предстать перед людьми как принц и мой наследник.

Я ощутил, как вскипающая кровь хлынула мне в лицо.

— Ты что же, хочешь меня убедить, что время для этого уже наступило?

Я забыл умерить голос. Серебряный кубок со стуком вернулся на столик. На меня сверкнули гневом светлые глаза короля.

— Королю незачем «убеждать» своих слуг, чтобы они выполняли его повеления, Мерлин.

Я опустил глаза и медленно, с усилием разжал тиски дурного предчувствия на сердце, как разжимают палкой сведенные мертвой хваткой челюсти бульдога. При этом я чувствовал на себе гневный королевский взгляд и слышал, как со свистом вырывается дыхание из его сузившихся ноздрей. Стоит сейчас по-настоящему разозлить Утера, и дорога к мальчику заказана мне на годы. Король повернулся в кресле, как будто ему вдруг стало неудобно сидеть. Я два раза перевел дух, поднял на него глаза и проговорил:

— В таком случае, государь, соблаговоли мне сказать, что послужило причиной твоего приглашения: собственное твое нездоровье или твой сын? В любом случае я твой слуга.

Минуту он грозно взирал на меня, но потом лоб его разгладился, рот тронуло подобие усмешки.

— Нет, Мерлин, уж кто-кто, но не слуга. И ты прав, я хочу убедить тебя кое в чем, одинаково относящемся и к моему здоровью, и к моему сыну. Клянусь Скорпионом, почему у меня слова не идут с языка! Я позвал тебя не для того, чтобы ты вернул мне сына, но чтобы сказать тебе: если твои делительные силы меня не спасут, он должен будет стать королем.

— Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.

— Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и боль прошла, но осталась болезнь, которую Гайдар не в силах излечить. Он посоветовал обратиться к тебе.

Мне на ум пришли слова Лукана про то, что король видит призраки, вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.

— Ты не похож на смертельно больного, Утер. Ты говоришь про душевную болезнь?

Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало как перемена темы разговора:

— После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?

— О девочке Моргиане я слышал. А про мертворожденного узнал только сегодня. Сочувствую вам.

— А не открыл тебе твой знаменитый дар прозренья, что больше их у меня не будет?

Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил, что на серебре все же остались вмятины от пальцев. Он рывком вскочил с кресла, словно брошенное вверх копье. Теперь я увидел, что им движет не сила, как мне показалось вначале, а страшное напряжение, жилы и нервы натянуты, будто тетива, на щеках под скулами обозначились провалы, точно что-то точит его изнутри. Как может быть королем тот, кто даже и не мужчина? — Он бросил мне этот вопрос и, не дожидаясь ответа, быстрыми шагами отошел к окну и там встал, прислонив лоб к камню и глядя на летнее утро.

Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать. Он уже однажды призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о сжигающей его страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был вне себя от того, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда, как и теперь, в нем было то же лихорадочное напряжение, как тетива, готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзий однажды сказал про него; «Бели бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы гораздо лучше». До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру на пользу, принося ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение подчиненных, таких же солдат, как и он сам, — перед ними он если и не похвалялся своими подвигами, то, во всяком случае, секрета из них не делал. Его талантам дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для самого Утера это было больше чем просто удовольствие — это был еще и способ самоутверждения, и предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь складывалось его представление о самом себе как о доблестном полководце.

Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:

— Если тебе трудно говорить со мною, может быть, мне сначала потолковать с твоими лекарями?

— Они не знают. Кроме Гайдара.

— Значит, с Гайдаром?

Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда он поднялся, я тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться на месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая, что Он потому и мечется по комнате, что не хочет встречаться со мной взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на прибрежной гальке. Острие копья угодило ему в пах, рана неглубокая, но рваная, и лезвие было нечистым. Рану перевязали, и, поскольку она не причиняла особых страданий, он не придал ей значения; по новой тревоге в связи с высадкой саксов в Медуэе он снова ринулся в бой, не давая себе передышки, пока опасность не миновала. Сидеть в седле было неловко, но почти не больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала воспаляться и гнить. Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что не может больше ездить верхом, и его в повозке отвезли назад, в Лондон. Послали за Гайдаром, он тогда был не при войске, и его стараниями яд постепенно вышел, воспаленный рубец зажил. Осталась небольшая хромота от неправильного сращения мышц, но боль уже не чувствовалась, и дело шло, казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все это время находилась в Тинтагеле, Утер, как только окреп, собрался к ней туда, где уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал до Винчестера, где они остановились и стали держать совет. И в ту же ночь… там была одна женщина…

Утер оборвал свою речь и снова прошелся по комнате от очага к окну. Он, может быть, думал, что я ожидал от него верности королеве? Но у меня и в мыслях этого не было. Там, где Утер, всегда была какая-нибудь женщина.

— И что же? — спросил я.

Тут наконец правда вышла наружу. Там была одна женщина, и Утер уложил ее к себе в постель, как укладывал многих других, побуждаемый минутной, но неодолимой похотью. И оказался бессилен.

— Знаю, знаю, — остановил он меня, видя, что я порываюсь что-то сказать. — Это и раньше случалось, даже со мной. Случается с каждым. Но в тот раз не должно было случиться. Я желал ее, и она знала свое дело, но говорю тебе: ничего не получилось — ничего… Я подумал, что устал с дороги, что неудобство, которое я испытывал, сидя в седле — это было не более чем неудобство, — чересчур раздражило меня, потому я и решил остаться в Винчестере на ночь. И снова лег с этой женщиной, и с ней, и с другими. И снова ни с одной ничего не вышло.. — Он оторвался от окна и подошел ко мне. — А тут прибыл гонец с известием, что королева до срока разрешилась от бремени мертвым принцем. — Он глядел на меня сверху вниз почти с ненавистью. — Этот бастард, которого ты от меня прячешь, ты ведь с самого начала знал, не правда ли, что он будет после меня королем? Похоже, что ты не ошибся, ты и этот твой проклятый дар прозрения. У меня больше детей не будет.

Соболезнования здесь были бы неуместны, да он и не ждал их от меня. Я сказал только:

— Гайдар владеет искусством врачевания не хуже меня. У тебя нет причины в нем сомневаться. Я готов осмотреть тебя, если тебе угодно, но мне хотелось бы прежде потолковать с Гайдаром.

— Он хуже твоего разбирается в снадобьях. Кто может в этом с тобой сравниться? Я хочу, чтобы ты составил мне снадобье, которое вернуло бы силу моим чреслам. Что тебе стоит? Все старухи, послушаешь их, умеют варить такие зелья..

— А ты их испробовал?

— Как же я могу их испробовать, не открыв всем солдатам в моем войске, да и всем женщинам Лондона, если на то пошло, что их король бессилен? Представляешь себе, какие песни они будут обо мне распевать, какие истории рассказывать, если узнают?

— Ты — хороший король, Утер. Люди над этим не издеваются. И солдаты не издеваются над полководцами, под чьим началом идут в бой и одерживают победы.

— Долго ли еще я смогу вести их в бой в теперешнем моем положении? Говорю тебе, я страдаю не только телом, но и духом. Эта немощь точит меня… Я — полчеловека, и жить так мне невмоготу. А что до солдат, то ты бы согласился биться с врагом, сидя на мерине?

— Они пойдут за тобой, даже если ты поедешь в паланкине, как женщина. Ты потерял голову, иначе бы ты в этом не усомнился. Скажи, а королева знает?

— Я поспешил из Винчестера в Тинтагел. Думал, что, может быть, с ней., на.

— Понятно. — Я не стал вдаваться в дальнейшие подробности. Король сказал мне довольно, и я видел, что он страдает. — Ну что ж. Если существует снадобье, которое может тебя исцелить, верь, я его отыщу. На Востоке я узнал об этом немало нового. Думаю, что здесь нет ничего такого, что время и врачебное искусство не могли бы превозмочь. Такие вещи случаются достаточно часто, и нет нужды отчаиваться. У тебя еще, глядишь, родится сын и займет то место, что ты так не хотел бы отдать «бастарду», которого я для тебя ращу.

— Ты сам в это не веришь! — резко оборвал меня он.

— Не верю. Я верю тому, что говорят мне звезды, если я правильно их прочел. Но можешь мне довериться, я сделаю все, что в силах, чтобы тебе помочь; а что из этого выйдет, на то воля богов. Иной раз они поступают с нами жестоко, кому и знать это, как не тебе и мне. Но еще я прочел по звездам, Утер, что, кто бы ни унаследовал после тебя трон, свершится это не теперь, а позже. Ты еще не один год будешь сам сражаться и побеждать.

И тут по его лицу я увидел, что он опасался не только бессилия. При моих словах взгляд его просветлел, и я понял, что исцеление его духа и тела уже началось. Он снова опустился в кресло, осушил кубок и поставил его обратно.

— Добро, — сказал он и впервые за весь наш разговор улыбнулся. — Я теперь первый готов поверить тем, кто говорит, что королевский прорицатель не ошибается. Ловлю тебя на слове. Давай же наполним снова кубки, Мерлин, и потолкуем. Ты должен многое мне рассказать, и теперь я могу слушать.

Мы еще некоторое время провели с ним в беседе. Я рассказал ему, что знал, об Артуре, а он слушал спокойно и с глубоким вниманием. Из его слов я мог понять, что в это последнее время он волей или неволей, быть может, и сам того не сознавая, все надежды стал возлагать на своего первенца. Я открыл ему, где находится мальчик, и, к моему облегчению, он ничего на это не возразил, наоборот, задав еще несколько вопросов и обдумав мои ответы, одобрительно кивнул.

— Эктор — добрый человек. Я бы и сам мог о нем вспомнить, да только я все перебирал королевские дворы, а такие, как он, мне в голову не приходили. Да, да, это верный выбор... Галава — хорошее место и безопасное… И клянусь Светом, пусть только заключенные мною на севере договоры останутся в силе, а уж я позабочусь, чтобы Галаве не грозила опасность. И что ты рассказываешь о положении мальчика и о воспитании — все это очень правильно. Если кровь и воспитание сказываются, он вырастет отличным воином и будет способен внушать к себе доверие и преданность, Надо позаботиться, чтобы в распоряжении Эктора был лучший учитель рубки и фехтования, какой есть в стране.

Я, верно, выразил видом своим несогласие, потому что он поспешил с улыбкой меня успокоить:

— Не бойся, я тоже умею хранить тайны. В конце-то концов, если наукам его будет обучать самый блестящий учитель в стране, то и королю ведь нельзя отставать. Каким образом думаешь ты попасть в Галаву, Мерлин, и чтобы пол-Британии не потянулось туда вслед за тобой, уповая на твои чары и снадобья?

Я ответил неопределенно. Мой публичный въезд в Лондон успел сослужить свою службу: повсюду, должно быть, уже шли разговоры, что принц Артур жив и благоденствует. Как и когда я исчезну опять, я еще не придумал; сейчас все мысли у меня были заняты тем, что король, по счастью, согласился с моими планами и не собирается взять Артура из-под моей опеки. Мне показалось, что он, как и прежде, рад возможности переложить эти заботы на мои плечи, и стоит мне скрыться с глаз в далекой Галаве, как король забудет меня с той же легкостью, что и добрые жители Маридунума.

Об этом шла речь напоследок. Если раньше не объявится нужда, сказал Утер, он призовет к себе мальчика, только когда тот вырастет лет до четырнадцати и будет уже способен возглавить воинский отряд, и тогда он публично признает его своим сыном и наследником.

— При условии все же, что не будет другого, — добавил король, на минуту опять сделав прежнее каменное лицо. И жестом отпустил меня для разговора с Гайдаром.

5

Гайдар ждал меня в отведенном мне дворцовом покое. Пока я был у короля, мой слуга Стилико внес доставленную с корабля поклажу, разобрал и привел в порядок. Я показал Гайдару, какие снадобья привез из дальних странствий, и, обсудив с ним болезнь короля, предложил, чтобы он прислал ко мне помощника, который сможет научиться у меня до моего отъезда, как их готовить и применять. Если у него не найдется человека, на которого можно положиться в соблюдении тайны, я готов был отдать ему на время моего Стилико.

Он посмотрел на меня с удивлением, и я объяснил, что Стилико обнаружил настоящий талант к приготовлению зелий из сушеных корешков и трав, вывезенных мною из Пергама. Правда, он не умел читать, но я сделал на банках наклейки со знаками и на первое время допустил его только к не ядовитым растениям. Он выказал себя надежным и при всем своем живом нраве на диво старательным юношей. Впоследствии я узнал, что у него на родине знают толк в травах и снадобьях, у них там ни один сеньор не надкусит яблоко, пока его не отведал особо для того приставленный слуга. Я радовался, что мне достался такой ценный помощник, и многому его обучил. Расстаться с ним теперь мне было бы жаль, и я с облегчением услышал, что у Гайдара есть доверенный ученик и он пришлет его, как только мне будет удобно.

Я, не откладывая, приступил к работе. Для Стилико по моей просьбе было приспособлено отдельное помещение, там была угольная плита, стол и разные необходимые сосуды и принадлежности. Комнаты наши были рядом и сообщались, но на дверном проеме я распорядился повесить двойной занавес: Стилико никак не мог примириться с британским летом и выдерживал у себя в комнате невыносимую, вулканическую жару.

Три дня ушло у меня на поиски состава, сулившего королю выздоровление. Я сразу дал знать Гайдару. Он прибыл сам, запыхавшись в спешке, а вместо ожидаемого мною ученика привел с собой девушку, совсем еще молоденькую, в которой я, к недоумению своему, узнал побочную дочь короля Моргаузу. Лет тринадцати-четырнадцати, не более, но рослая для своего возраста, она была, как и утверждала молва, на диво хороша собой. В эти лета в девочках, бывает, проглядывает будущая красота, но красота Моргаузы была не будущая, а настоящая, и даже я, совсем не знаток женщин, понимал, что такие сводят мужчин с ума. Ее стан был по-детски легок, но грудь полная, высокая, и шея округлая, как лилейный стебель. Длинные волосы розовато-золотистой завесой ниспадали поверх золотисто-зеленого платья. Большие, запомнившиеся мне глаза были тоже золотисто-зеленые, влажные и прозрачные, как вода, струящаяся по зеленому мху, углы маленького рта приподнимались в улыбке, обнажая мелкие, кошачьи зубки. Она низко присела, приветствуя меня:

— Принц Мерлин.

Голос жеманный, тоненький, едва слышный. Я увидел, как Стилико обернулся от стола и так и застыл с выпученными глазами.

Я протянул ей руку.

— Мне говорили, что ты выросла красавицей, Моргауза. Счастлив будет тот, кто получит тебя в жены. Ты еще не сговорена ни за кого? Что же это зевают мужчины Лондона?

Улыбка ее стала шире, распустившись двумя ямочками в углах рта. Она не промолвила ни слова. Стилико, перехватив мой взгляд, снова согнулся над работой, однако, как мне показалось, без надлежащей сосредоточенности.

— Уф-ф! — произнес, обмахиваясь, Гайдар. По всему лицу у него уже выступили капельки пота. — Неужели для твоей работы необходима эта парилка?

— Мой слуга родом из более благословенного края, чем наш. В Сицилии разводят саламандр.

— Более благословенным ты это называешь? Я бы и часа не выдержал, умер…

— Я велю ему перенести все в мою комнату, — предложил я.

— Ради меня — нет нужды, — ответил Гайдар. — Я ухожу. Я пришел, только чтобы представить тебе моего ученика и помощника, который будет ходить за королем. Не смотри так изумленно. Тебе трудно поверить, я понимаю, но это дитя уже теперь неплохо разбирается в целебных снадобьях. У нее была, я слышал, нянюшка в Бретани, из тамошних знахарок, она обучила ее собирать, высушивать и варить травы, и, переехав сюда, она рвалась учиться дальше. Да только войсковые лекаря для нее неподходящая компания.

— Ты меня удивил, — сухо признался я. Юная Моргауза подошла к столу, где работал Стилико, и грациозно склонила к нему головку. Розовато-золотистая прядь задела его руку. Он, как ослепший, налепил на две банки неверные наклейки, потом спохватился и стал их отдирать.

— И вот теперь, — продолжал Гайдар, — услышав, что король нуждается в лечении, она вызвалась ходить за ним. Не беспокойся, дело она знает. Король согласился. Несмотря на юный возраст, она умеет держать язык за зубами, да и кто лучше родной дочери сможет за ним смотреть и хранить его тайну?

Я сказал, что это, пожалуй, справедливо. Сам Гайдар, хоть и числился главным лекарем короля, был также главой всех войсковых лекарских команд. До этой последней раны король мало нуждайся в его услугах, теперь же при первом признаке начала боевых действий место Гайдара при войске. Родная дочь Утера, да еще владеющая искусством врачевания, — что может быть лучше на этот случай?

— Пусть обучится здесь, чему сможет. Я согласен и даже рад. — Я обратился к ней: — Моргауза, я составил лекарство, которое, мне кажется, должно помочь королю. Вот здесь я записал рецепт, ты сможешь разобрать его? Прекрасно. У Стилико есть все составные снадобья, если только он правильно пометил банки… Я теперь оставлю вас, он тебе покажет, как смешивать лекарство. Только дай ему полчаса, чтобы он перенес приборы из этой бани…

— Ради меня — нет нужды, — скромно потупясь, повторила она слова Гайдара. — Я люблю жару.

— В таком случае я ухожу, — с облегчением сказал Гайдар. — Мерлин, ты отужинаешь нынче со мной или будешь у короля?

Я вышел с ним в соседнее помещение, где стояла благодатная прохлада. Из-за плотного занавеса доносился взволнованный, пресекающийся голос слуги вперебивку с редкими тихими вопросами принцессы.

— Она справится, вот увидишь, — сказал мне Гайдар. — Незачем тебе качать головой.

— Я разве качал? Я думал не о лечении, тут я, во всяком случае, готов тебе верить.

— Но ты ведь еще побудешь в Лондоне и проследишь хоть немного за ее успехами?

— Разумеется. Засиживаться здесь я не хочу, но несколько дней могу ей уделить. Ты ведь тоже пока не уезжаешь?

— Нет. Но в короле произошла такая заметная перемена в эти три дня, что ты с нами, думаю, он теперь уже недолго будет во мне нуждаться.

— Будем надеяться, — ответил я. — Сказать по правде, я не особенно обеспокоен — общим состоянием его здоровья, во всяком случае. А что до бессилия — если к нему вернется душевное равновесие и сон, душа его перестанет терзать тело и положение еще может выправиться. К тому как будто бы и идет. Ты ведь знаешь, как это бывает.

— О да, он выздоровеет, — Гайдар покосился на занавес и снизил голос, — насколько требуется. А будет ли у нас прежний жеребец в стойле, по-моему, теперь уже неважно, раз есть принц, живой и невредимый, он растет, мужает и готов унаследовать корону. Мы избавим короля от теперешнего недомогания, и если с помощью господа и твоих снадобий он снова сможет сражаться и вести за собой войско...

— Сможет.

— Тогда… — Он не договорил.

Здесь я могу сказать, что король и в самом деле быстро поправился. Хромота прошла, он стал лучше спать и прибавил в весе, а позже я узнал от одного из его постельничих, что хотя король никогда уже больше не был тем Быком Митры, чья сила служила его солдатам предметом шуток и восхищения, и хотя детей больше не было, однако ему случалось преуспеть и на ложе, и неожиданные приступы ярости, пугавшие его приближенных, постепенно сошли на нет. А как воин он вскоре уже снова стал тем безоглядным храбрецом, который вдохновлял и вел войско к победе.

Проводив Гайдара, я зашел в комнату Стилико: Моргауза старательно разбирала прописи, которые я ей дал, она называла, а он поочередно показывал ей вещества для возгонки, порошки, из которых составляют снотворные средства, мази, предназначенные для растирания сведенных мускулов. Ни он, ни она не заметили, как я вошел, и я некоторое время наблюдал за ними, ничего не говоря. Я убедился, что Моргауза все понимает и усваивает и, хотя юноша по-прежнему то и дело поглядывает на нее и весь дрожит перед ее красотой, словно жеребенок перед пламенем костра, ей до него и до его переживаний нет ни малейшего дела — как и надлежит принцессе, обращающейся к рабу.

В комнате было жарко, у меня разболелась голова Я быстро подошел к столу. Стилико оборвал свою речь на полуслове, а Моргауза подняла на меня глаза и улыбнулась.

Я сказал:

— Тебе все понятно? Хорошо. Я оставлю тебя на Стилико, но, если он не сможет ответить на какой-нибудь твой вопрос, пошли за мной.

Я повернулся к Стилико, чтобы дать ему наставления, но Моргауза неожиданно шагнула ко мне и положила ладонь мне на рукав.

— Принц…

— Да, Моргауза?

— Разве тебе обязательно уходить? Я… я думала, ты будешь моим учителем, ты сам. Мне так хочется учиться у тебя!

— Стилико научит тебя всему, что тебе надо, о лекарствах для короля. Если хочешь, я могу показать тебе, как размять сведенную мышцу, но, по-моему, королевский банщик сумеет сделать это лучше.

— О да, я понимаю. Я имела в виду другое, научиться тому, что нужно для ухода за королем, совсем нетрудно. А я… я надеялась на большее. Прося Гайдара привести меня к тебе, я думала., надеялась…

Она не договорила и потупилась Розовато-золотистые волосы повисли блестящим покрывалом перед ее лицом. Сквозь них, как сквозь дождевые нити, на меня смотрели ее глаза, внимательные, послушные глаза ребенка.

— Надеялась? На что же?

Едва ли даже Стилико, стоящий в четырех шагах, расслышал ее шепот:

— …что ты обучишь меня хоть немного своему искусству, принц.

Ее глаза взывали ко мне с надеждой и боязнью, как глаза собаки, трепещущей перед плетью в руке хозяина.

Я улыбнулся ей, но чувствовал сам, что держусь чересчур натянуто и говорю излишне учтиво. Проще встретить лицом к лицу вооруженного врага, чем противостоять юной деве, когда она искательно заглядывает тебе в глаза, кладет ладонь тебе на рукав и в горячем воздухе сладко пахнет спелыми плодами, будто в солнечном саду. Клубникой? Или абрикосами?

Я поспешил ответить:

— Моргауза, я не владею никаким искусством сверх того, о чем ты можешь узнать из книг. Ты ведь умеешь читать, не так ли? Да, конечно, ведь ты разобрала мои прописи. Так вот, читай Гиппократа и Галена. Пусть они будут твоими учителями: я учился у них.

— Принц Мерлин, в искусстве, о котором я говорю, нет даже равных тебе.

Жара в комнате становилась нестерпимой. У меня болела голова. Я, видно, нахмурился, потому что Моргауза приблизилась ко мне, грациозно, словно птичка, садящаяся на ветку, и проговорила заискивающе, торопливо:

— Не сердись на меня. Я так долго ждала и подумала, что вот теперь-то наконец дождалась. Всю жизнь я слышала рассказы о тебе. Моя нянька в Бретани... она говорила, что видела, как ты бродил по лесу и по берегу моря, собирал соцветья и корни и белые ягоды волчьего лыка и иной раз ступал бесшумнее призрака, а тень от тебя не падала даже в солнечный день.

— Она сочиняла все это, чтобы внушить тебе страх. Я обыкновенный смертный.

— Разве обыкновенные смертные беседуют со звездами, как с хорошими знакомыми? Или передвигают стоячие камни? Или уходят за друидами в глубь горы Немет и не погибают под их ножом?

— Я не погиб под ножом друидов, потому что верховный друид боялся моего отца, — возразил я. — А когда я жил в Бретани, то был еще совсем юнцом и, уж конечно, не магом. Я обучался тогда моему ремеслу, вот как ты обучаешься сейчас. Мне не было семнадцати, когда я покинул те края.

Но она словно бы не слышала. Вся замерев, она смотрела на меня сквозь завесу волос своими продолговатыми глазами, прижав к зеленому платью под грудью узкие белые ладони.

— Но сейчас ты мужчина, господин мой, — бормотала она. — И не станешь отрицать, что здесь, в Британии, ты совершал волшебные чудеса. Живя здесь, с моим отцом, я только и слышу о тебе от людей, что ты величайший чародей мира. Я своими глазами видела Висячие Камни, которые ты поднял и установил, и слышала, что ты предсказал славные победы Пендрагона, и привел в Тинтагел звезду, и перенес королевского сына по воздуху на остров Ги-Бразиль..

— Ты и это здесь слышала? — Я попытался обернуть все шуткой. — Лучше остановись, Моргауза, не то совсем запугаешь моего слугу, а он мне нужен, я не хочу, чтобы он от меня сбежал.

— Не смейся надо мною, принц. Неужели ты станешь все это отрицать?

— Нет, не стану. Однако обучить тебя тому, о чем ты просишь, а не могу. Кое-какие виды магии ты можешь перенять от алхимиков, тайны же, которыми владею а, а никому раскрыть не вправе. И не смогу обучить им Тебя, даже когда ты вырастешь и будешь способна понять.

— Я и сейчас поняла бы. Я уже немного владею магией… самой простой, доступной молодым девушкам. Я хочу быть твоей последовательницей и ученицей. Научи мена, как получить в руки силу, подобную твоей.

— Это невозможно, говорю тебе. Поверь мне. Ты слишком молода. Прости меня, дитя. Чтобы владеть силой, подобной моей, ты, вероятно, всегда останешься слишком молода. Едва ли есть на свете женщина, способная дойти туда, куда дошел а, и видеть то, что открыто мне. Это нелегкое искусство. Бог, которому а служу, требователен и жесток.

— Какой бог? Я знаю только людей.

— Вот и узнавай людей. А моя сила, сколько у мена ее есть, тебе недоступна. Повторяю, преподать ее тебе не в моей власти.

Она глядела на мена, не понимая. Она была еще слишком молода, чтобы понимать. Отсветы огня из плиты падали на ее чудесные волосы, на ее широкий чистый лоб, на пышную грудь и детские ладони. Я вспомнил, что Утер предлагал ее в жены Лоту, а Лот отверг ее и предпочел ее младшую единокровную сестру. Знает ли об этом Моргауза? — подумал а, и мне стало жаль ее. Что-то с ней в жизни станется?

Я сказал мягко:

— Это правда, Моргауза. Бог дает человеку силу, но только ради своих собственных целей. А когда свершится желаемое, что будет дальше, не ведомо никому. Если он изберет тебя, ты будешь призвана, но не вступай в огонь сама, дитя. Довольствуйся той магией, что доступна молодым девушкам.

Она хотела было что-то возразить, но нас прервали. Стилико подогревал какую-то смесь в чаше над горелкой и, как видно, все внимание употребил на то, чтобы расслышать наши речи, чаша у него наклонилась, и часть жидкости выплеснулась в огонь. Раздалось шипение, треск, и густое облако пахучего пара распространилось между мной и принцессой, скрыв ее от моих глаз. Я только увидел ее руки, эти послушные детские ладони — она быстро вскинула их, отгоняя от глаз едкие испарения. У меня тоже глаза наполнились слезами. Размытые очертания залучились. Нестерпимая головная боль ослепила. Белые маленькие ладони взлетали в темном чаду, словно творя колдовство. Мимо тучей пронеслись летучие мыши. Где-то рядом простонали струны моей арфы. Стены вокруг меня сблизились, как грани ледяного кристалла, как гробница…

— Учитель, прости! Ты болен, учитель? Учитель!

Я встрепенулся и пришел в себя. Взгляд мой прояснился. Чадное облако рассеялось, последние редкие клочья уходили сквозь решетку окна. Ее ладони опять недвижно покоились под грудью. Она откинула волосы со лба и разглядывала меня с любопытством. Стилико подхватил опрокинувшуюся чашу и, держа ее перед собой, смотрел на меня испуганно и озабоченно.

— Господин, эту смесь ты составил сам. Ты говорил, что она безвредна..

— Совершенно безвредна. Но другой раз, когда будешь ее варить, смотри, что делаешь. — Я обернулся к принцессе. — Прости, я напугал тебя. Это пустяки, просто головная боль, у меня они бывают. Внезапные, и так же внезапно проходят. А теперь я должен проститься. Я уезжаю из Лондона в конце этой недели. Если тебе понадобится до той поры моя помощь, пошли за мной, и я с радостью приду. — Я улыбнулся и, протянув руку, коснулся ее волос. — Не гляди так уныло, дитя. Тяжек этот дар, и он не для юных дев.

Я пошел к дверям, и она еще раз сделала мне реверанс, и личико ее снова укрыла сияющая завеса волос.

6

То был, наверно, единственный раз в моей жизни, когда Брин Мирддин оказался для меня не домом, куда я нетерпеливо рвусь, а всего лишь остановкой в пути. И, добравшись до Маридунума, я не радовался, как бывало, привычной тишине, и своим книгам, и досугу, который можно посвятить музыке и медицине, а, наоборот, тяготился промедлением, всеми помыслами устремляясь на север, где живет мальчик, в котором отныне — вся моя жизнь.

Все, что я знал о нем, не считая туманных заверений, полученных через Хоэля и Эктора, сводилось к тому, что он здоров и крепок, хотя ростом и меньше для своих лет, чем был в его возрасте Кей, родной сын Эктора. Теперь Кею было одиннадцать, а принцу Артуру восемь, и оба они нередко являлись мне в моих видениях. Я видел, как Артур борется со своим старшим названым братом, как садится на чересчур высокого, на мой опасливый взгляд, коня, как они рубятся друг с другом сначала на палках, а потом и на мечах; клинки, наверно, были затуплены, ро я заметил только опасный взблеск металла, а также и то, что хотя у Кея мускулы крепче и длинные руки, зато Артур быстр, как само сверканье меча. Я наблюдал, как они на пару удят рыбу, лазят по камням, носятся по опушке Дикого леса, тщетно пытаясь укрыться от бдительного Ральфа, который, с двумя доверенными людьми Эктора, неотступно, — денно и нощно, караулит Артура. Все это рисовалось мне в пламени, в дыму, на звездном небе, а однажды, когда не было ни огня, ни звезд на небе, — в грани драгоценного хрустального кубка, которым я любовался во дворце Адьяна над бухтой Золотой Рог. То-то, должно быть, Адьян подивился моей внезапной рассеянности, а может быть, приписал ее несварению желудка после его более чем обильных угощений — немочи, которая на Востоке считается заслуженной данью гостеприимству.

Я даже не был уверен, что узнаю Артура, когда увижу воочию, и каким он все-таки вырос, я тоже по-настоящему не знал. Видел его отвагу, его веселость, его упорство и силу, но об истинной его природе я судить не мог, видения питают духовный взор — чтобы понять сердцем, нужна живая кровь. Я даже голоса его никогда не слышал. Как мне войти в его жизнь, когда я доберусь на север, тоже пока еще было неясно, но всю дорогу от Лондона до Брин Мирддина я шагал по ночам и высматривал знаки на звездном небе, и каждую ночь Медведица висела прямо передо мной, мерцая и повествуя о темном севере, о льдистых небесах и о запахах хвои в лесах и воды в горных ручьях.

Стилико при виде моего пещерного жилища выказал совсем не те чувства, которых я от него ожидал. Отправляясь в долгие странствия, я сделал распоряжения, чтобы мой дом без меня содержался в порядке. Оставил некоторую сумму здешнему мельнику и просил его время от времени посылать слугу в пещеру. Сразу видно было, что мельник выполнил уговор: в пещере было прибрано, сухо, лежала заготовленная провизия. Была припасена даже свежая подстилка для лошадей, и мы едва лишь сошли с седел, как снизу по тропе, запыхавшись, прибежала следом за нами девушка с мельницы и принесла нам козьего молока и свежего хлеба и шесть только что выловленных форелей. Я поблагодарил ее и попросил, чтобы она показала Стилико то место, где вода из священного источника, в котором я не позволил ему чистить рыбу, сбегала вниз по уступам. Они ушли, а я проверил печати на бутылках и кувшинах и убедился, что замок на сундуке цел и, стало быть, мои книги и инструменты, спрятанные в нем, никто не трогал, а меж тем снаружи доносились веселые молодые голоса, они деловито жужжали, точно мельничные жернова, то и дело раскатывались хохотом, растолковывая один другому слова незнакомого языка.

Наконец девушка ушла, а юноша вернулся в пещеру с выпотрошенными, готовыми для жарки рыбинами, и вид у него был вполне довольный, словно он ничего особенного не видит в моем обиталище: дом как дом, не хуже любого, где нам с ним случалось останавливаться. Сначала я склонен был приписать такое благодушие всеискупающему женскому обществу, но потом оказалось, что просто он родился и вырос в такой же пещере — у него на родине бедный люд прозябает в столь ужасном ничтожестве, что владельцы сухой и удобной пещеры почитают себя счастливцами и часто принуждены драться за свое жилище, словно лисы за логово. Отец Стилико без долгих колебаний, точно ненужного щенка, продал сына в рабство — в семье из тринадцати человек без него легко могли обойтись, его место в пещере стоило дороже, чем его присутствие. Рабом Стилико спал в конюшне, а еще чаще — прямо под открытым небом, во дворе, и даже у меня, сказать по совести, обычно оказывался на ночевке в таких домах, где лошадям отводятся лучшие помещения, чем слугам. Каморка в Лондоне была единственным в его жизни человеческим жилищем, так что моя просторная пещера казалась ему роскошной, а теперь сулила к тому же еще и дополнительные радости, которые редко выпадают на долю молодому рабу.

Стилико устроился в пещере, как дома, и вскоре по окрестным холмам прошел слух, что маг Мерлин вернулся. Люди потянулись ко мне за целебными снадобьями, а в уплату, как всегда, несли снедь и утварь. Девчонка мельника — а звали ее Мэй — прибегала снизу всякий раз, как улучала минуту, и приносила нам муку и печево, а бывало, люди передавали с нею и другие подношения. И Стилико со своей стороны тоже взял за правило заглядывать на мельницу, когда я посылал его в город. Вскоре я убедился, что у Мэй он ни в чем не встречает отказа. Однажды ночью, когда сон никак не шел ко мне, я встал и спустился на площадку перед священным источником, чтобы посмотреть на звезды. В ночной тишине я услышал, что лошади в укрытии под скалою беспокойно фыркают и переступают ногами. Сияли звезды, светил белый серп месяца, так что я не стал возвращаться за факелом, а негромко кликнул Стилико и, не дожидаясь его, поспешил спуститься в заросли терновника — посмотреть, что могло встревожить лошадей. И, только разглядев под навесом на соломе два сплетенных молодых тела, понял, что Стилико спустился еще раньше меня. Я отошел незамеченный и, вернувшись на свое ложе, предался думам.

Через несколько дней я решил поговорить со Стилико. Я сказал ему, что собираюсь отправиться дальше на север, но хочу, чтобы никто об этом не догадался, поэтому ему лучше всего будет остаться и прикрыть мое отступление. Он горячо заверил меня в своей преданности и поклялся сохранить тайну. И я знал, что могу на него положиться: помимо таланта по части лекарственных трав, он был еще невероятный лжец. Говорят, это тоже национальная черта. Я только опасался, что он заврется, подобно своему барышнику-папаше, и потом не оберешься неприятностей. Но ничего иного не оставалось, как рискнуть; впрочем, зная его верную душу и то, как хорошо ему живется в Брин Мирддине, я был уверен, что риск невелик. Пряча нетерпение, он спросил, когда я предполагаю выехать, но я ответил ему только, что жду знака. Как всегда, он принял мои слова без рассуждений и расспросов Он скорее стал бы вопрошать жрицу, вещающую в храме, — в Сицилии придерживаются старой веры — или самого Гефеста, дышащего пламенем с вершины гор. Как я обнаружил, он свято верил всем россказням, какие слышал обо мне, и, наверное, не удивился бы, увидев, как я у него на глазах растаял, словно дым, или извлек золото прямо из воздуха. По-видимому, он, как прежде Гай, не прочь был попользоваться своим положением слуги колдуна. Мэй, во всяком случае, трепетала и ни за что не соглашалась приблизиться к пещере дальше терновых кустов, что ввиду моих замыслов было мне только на руку.

Я выжидал не магического знака. Будь я уверен, что опасности нет, я бы отправился на север без всякого промедления. Но я знал, что за мной следят. Утер наверняка продолжал держать близ меня своих соглядатаев. Само по себе это было не страшно, от шпионов короля мне не грозила опасность. Но шпионов может подослать всякий, и, конечно, найдутся и другие, кто будет интересоваться мною, хотя бы из простого любопытства. А потому я сдержал нетерпение и оставался на месте, промышляя своим ремеслом и выжидая, когда мои соглядатаи не выдержат и обнаружат себя.

Однажды я послал Стилико вниз с лошадьми в кузню на краю города. Обе наши лошади были подкованы перед выездом из Лондона, и, хотя на зиму подковы обычно снимают, я хотел заново подковать мою кобылу, так как ей предстоял еще один долгий переход. Пряжки подпруги тоже требовали починки. Стилико поехал, и, пока кони будут у кузнеца, должен был выполнить еще кое-какие поручения.

Подморозило. Было сухо и безветренно, небо обложили тяжелые, облака, и в них вязли солнечные лучи, один только тусклый багровый диск висел над землей. Я отправился в хижину пастуха Аббы. Его сын Бан, дурачок, несколько дней назад поранил колом руку, и рана загнила. Я взрезал опухоль и наложил повязку с мазью, однако на Бана надеяться можно было не больше, чал на неразумного пса, он содрал бы повязку, если б она его беспокоила.

Но тревожился я напрасно: повязка оказалась на месте и рана затягивалась чисто и хорошо. На Бане, как и на всех убогих — я давно это заметил, — любая болячка заживала быстро, точно на малом ребенке или лесном звере. И хорошо, что так, ведь эти люди дня не могут прожить, чтобы как-нибудь не пораниться. Я перевязал ему руку и остался у них. Пастушья хижина притулилась в распадке между холмами, все овцы Аббы находились в загоне. Как часто случается, ожидались ранние ягнята, хотя на дворе был еще только декабрь. И я задержался, чтобы помочь Аббе с трудным окотом, поскольку у Бана болела рука. К тому времени, когда двойняшки-ягнята мирно уснули перед очагом, свернувшись на коленях у Бана, а мать-овца лежала поблизости и не сводила с них глаз, короткий зимний день уже угас, завершившись багровым закатом. Я простился с пастухами и пошел к себе через гребень холма. Наступила ночь, когда я вошел в сосновую рощу над пещерой. Небо прояснилось и украсилось яркими звездами, только туманный лик луны бросал на заиндевелую землю голубые тени. Тени я и заметил. Движущиеся. Я замер на месте и присмотрелся.

Четверо мужчин находились на площадке перед входом в пещеру. Снизу, из-за терновых зарослей, доносилось бряканье сбруи их привязанных коней. Пришельцы сбились в кучу и негромко переговаривались — я слышал невнятный звук их речей. У двоих в руках были обнаженные мечи.

А луна с каждой минутой светила все ярче, и новые звезды высыпали в морозном небе. Далеко внизу, у входа в долину, залаяла собака. Вскоре вслед за тем я услышал неторопливый перестук копыт. Мои незваные гости под скалой тоже услыхали эти звуки. Один из них тихо отдал распоряжение, и они все устремились вниз, туда, где стояли их кони.

Но едва только они ступили на тропу, как я окликнул их сверху.

Можно было подумать, что я свалился с неба в огненной колеснице. Это довольно жутко — когда в темноте у тебя над головой вдруг раздается голос человека, который, по твоим понятиям, только что въехал в долину внизу, в полумиле отсюда. К тому же тот, кто берется шпионить за колдуном, уже находится во власти страха и склонен поверить в любое диво. Один из незваных гостей испуганно вскрикнул, вожак вполголоса выругался. Их запрокинутые лица показались мне сверху, в свете звезд, серыми, словно заиндевелыми.

Я проговорил:

— Я Мерлин. Что вам от меня угодно?

Наступила тишина, и стал явственно слышен приближающийся лошадиный скок — лошади припустились рысью, чуя дом и ужин. Я заметил, что стоящие внизу подо мною люди готовы удариться в бегство. Но вожак откашлялся и сказал:

— Мы от короля.

— В таком случае спрячьте ваши глупые мечи. Я сейчас спущусь.

Подойдя к ним, я убедился, что они меня послушались, но руки держали вблизи ножен и сгрудились потеснее.

— Кто из вас главный? — спросил я.

Самый рослый шагнул вперед. И ответил вежливо, но злобно — как видно, пережитая минута страха не доставила ему удовольствия.

— Мы дожидались тебя, принц. Мы посланные короля.

— Это с обнаженными-то мечами? Ну что ж, ведь вас всего четверо против одного, если уж на то пошло.

— Четверо против чар, — возразил уязвленно вожак.

Я улыбнулся.

— Разве вы не знали, что мои чары не страшны людям короля? Вы могли быть уверены в радушном приеме. — Я помолчал. Они переступали с ноги на ногу, хрустя инеем. Один из них пробормотал что-то — то ли божбу, то ли проклятье — на своем наречии. Я сказал: — Ну ладно. Здесь не место для разговоров. Мой дом, как видите, открыт для гостей. Отчего вы не развели огонь, не запалили светильники и не ждали меня, укрывшись от непогоды?

Они опять помялись, переглянулись. Ни один не произнес ни слова мне в ответ. При луне их черные следы вели по заиндевелой земле ко входу в пещеру. Было очевидно, что они уже побывали внутри.

— Что ж, — сказал я. — Милости прошу хоть теперь.

Я приблизился к святому источнику, над которым в темной нише, еще различимое, белело деревянное изваяние божества. Взял чашу от его подножия, плеснул ему и напился сам. Потом жестом предложил воды их вожаку. Он замялся в нерешительности и покачал головой.

— Я христианин, — сказал он. — А это что за бог?

— Мирддин, — ответил я. — Бог возвышенных мест. До меня этот полый холм принадлежал ему. Он доверил его мне, но сам держит под неусыпным надзором.

Тут я заметил, как и ожидал, что они, пряча руки за спину, все четверо сделали знак, охраняющий от чар. Потом, один за другим, подошли к источнику, каждый напился и плеснул воды здешнему богу. Я кивнул.

— Да, лучше не забывать, что старые боги по-прежнему надзирают над нами сверху и таятся в полых холмах. Иначе как бы я узнал о вашем приезде?

— Неужто ты знал?

— Неужто нет? Входите же. — Я обернулся на пороге, придерживая куст, который загораживал вход. Ни один не шевельнулся, только вожак сделал шаг вперед, но тоже в нерешительности остановился. — В чем дело? — спросил я. — В пещере ведь никого нет? Или есть? Вы что, нашли там беспорядок, когда заходили, и боитесь мне признаться?

— Нет, никакого беспорядка там не было, — ответил вожак. — Мы не заходили… то есть мы...— Он прокашлялся и начал сызнова: — То есть мы зашли, это правда, но только переступили через порог..

Он опять не договорил, и опять они стали переглядываться, перешептываться, потом один из них вслух произнес:

— Да скажи ты ему толком, Кринас!

Кринас в третий раз начал сначала:

— Дело в том, сэр…

Он долго раскачивался и мялся, но в конце концов я все же услышал его рассказ, стоя у входа в пещеру в полукольце перепуганных воинов.

Оказалось, что они прибыли в Маридунум за два дня до того и выжидали случая подъехать к пещере никем не замеченными. У них был приказ открыто со мной в общение не вступать, чтобы другие соглядатаи, находящиеся, как подозревал король, где-нибудь поблизости, не вздумали подкараулить их на обратном пути и силой оружия отнять у них письмо, если я его им вручу для передачи королю.

— Ну и что же?

И вот нынче утром, продолжал Кринас, они углядели внизу возле кузницы мою кобылу, под седлом и свежеподкованную. Кузнец им на прямой вопрос ничего не ответил, и они заключили, что я нахожусь где-то в городе, занятый делами, покуда кузнец возится с моей лошадью. Тогда они решили, что если еще кто шпионит здесь за мной, то, наверно, тоже находится сейчас где-нибудь поблизости, в городе, воспользовались удобной минутой и поехали к пещере.

Он опять замолчал. Я чувствовал, что они пытаются в темноте угадать, как я воспринимаю этот рассказ. Но я молчал, и Кринас, сглотнув, продолжил.

То, что он рассказал дальше, звучало по крайней мере правдоподобно. Находясь в Маридунуме, они успели, как бы между прочим, разузнать дорогу в Брин Мирддин. Можно не сомневаться, что ответы на их расспросы люди щедро сдобрили рассказами о святости этих мест, о волшебном могуществе их обитателя. Окрестные жители очень гордились своим колдуном и, пересказывая мои подвиги, не скупились на красочные подробности. Поэтому мои гости подъехали к пещере уже несколько напуганные.

Пещера, как они и ожидали, оказалась пуста. На белом снежном покрове перед входом не было видно ничьих следов. Глубокая тишина встретила их среди холмов, только журчал, изливаясь, святой родник. Они зажгли факел и, остановясь у входа, заглянули внутрь пещеры; там было все прибрано, но пусто, зола в очаге остыла…

— И что же? — понудил я Кринаса, который снова умолк.

— Мы знали, что тебя там нет, господин, но у нас было такое чувство… Мы позвали, никто не ответил, а потом вдруг из темноты донесся какой-то шелест. Он словно бы шел из глубины пещеры, где находится твое ложе и светильник подле него…

— И вы вошли?

— Нет, сударь.

— И ничего не трогали?

— Нет. — Поспешно ответил он. — Мы… мы не посмели.

— Хорошо хоть так, — заметил я. — Что же дальше?

— Мы огляделись вокруг, но там никого не было. А звук не прекращался. Нам стало страшно. Мы наслушались разных историй… Один из нас сказал, что ты, может быть, подсматриваешь сейчас за нами, невидимый. Я велел ему не болтать вздора, но, по чести признаться, у меня все время было Такое чувство…

— Будто тебе смотрят в спину? Вполне понятно. Продолжай.

Он сглотнул.

— Мы опять крикнули. И тогда они вдруг вылетели из-под крыши. Целое облако летучих мышей.

В эту минуту нас прервали. Стилико доехал до терновых зарослей и обнаружил там привязанных чужих лошадей. Я услышал, как он закрыл в загоне наших и бросился со всех ног вверх по извилистой тропе. Вот он с кинжалом в руке, оскользаясь на полегшей траве, выскочил на поляну у входа в пещеру.

На бегу он что-то кричал. Лунный луч отсвечивал на длинном лезвии кинжала в низко опущенной и готовой разить руке. Солдаты, лязгнув мечами, разом обернулись ему навстречу. Но я растолкал их, сделал два быстрых шага вперед и успел остановить его, со всей силой сжав ему правое запястье.

— Не надо. Это люди короля. Убери.

Пришельцы тоже спрятали мечи. Я спросил:

— За тобой не было погони, Стилико?

Он мотнул головой. Его била дрожь. Раб не привычен к оружию, как сын свободного человека. Я только здесь, в Брин Мирддине, впервые позволил ему носить кинжал. Я выпустил его руку и обратился к Кринасу:

— Ты говорил про летучих мышей. Сдается мне, вы слишком много веры придаете людским россказням, Кринас. Если потревожишь летучих мышей, они и впрямь могут напугать на минуту. Но ведь это всего только мыши.

— Не только мыши, сударь. Мышей мы действительно вспугнули, и они вылетели из темноты под сводами и пролетели мимо нас. Будто хвост серого дыма. И оставили после себя смрад в воздухе. Но когда они улетели, стал слышен другой звук. Какая-то музыка.

Стилико взволнованно слушал, в темноте переводя широко раскрытые глаза с солдат на меня. Я заметил, что они снова сделали охранительный знак.

— Музыка звучала вокруг нас, — продолжал Кринас. — Тихо-тихо, почти шепотом, и слабое эхо, не умолкая, отдавалось от стен пещеры. Признаюсь без стыда, господин, мы вышли вон и не решались войти снова. Поджидали тебя снаружи.

— Обнажив мечи против чар? Понятно. Однако теперь уже нет более нужды оставаться на холоде. Сейчас вы, можете войти. Ручаюсь вам в полной безопасности, если вы не вздумаете поднять руку на меня и моего слугу. Стилико, ступай вперед и разведи огонь. Ну так как же? Нет, нет, не пытайтесь уйти, вы ведь еще не передали мне весть от Короля. Забыли?

В конце концов угрозами и уверениями я завел их в пещеру — они ступали осторожно и переговаривались только шепотом. Вожак согласился сесть рядом со мною, но остальные ни за что не хотели углубиться так далеко и остались сидеть на полпути между входом и очагом. Стилико вскоре подогрел вино с пряностями и обнес всех.

Теперь, при свете, я увидел, что пришельцы одеты не как солдаты короля: ни значков, ни герба на них не было. По виду их можно было принять за воинов какого-нибудь мелкого царька. Выправка, несомненно, военная, и к Кринасу обращаются хотя и без чинов, но почтительно, как к старшему по званию.

Я разглядывал их. Вожак сидел невозмутимо, но остальные трое под моим взглядом беспокойно заерзали, и один, худощавый и низкорослый, с черными волосами и бледным лицом, украдкой опять сделал охранительный знак.

Наконец я нарушил молчание:

— Вы говорите, что прибыли ко мне как посланцы короля. Поручил ли он вам передать мне письмо?

Ответил Кринас. Он был высокий, рыжеволосый, глаза голубые. Наверно, с примесью саксонской крови, хотя есть и кельты вот такой же светлой масти.

— Нет, сударь. Нам поручено только передать тебе привет от короля и справиться о его сына.

— Но почему?

— Почему? — переспросил он недоуменно.

— Да, почему? Я четыре месяца как покинул королевский двор. Король получал за это время вести. Почему же он вдруг теперь шлет вас, и притом ко мне? Он ведь знает, что мальчик не у меня. Очевидно, что здесь, — я обвел взглядом четырех вооруженных мужчин, — он не был бы в безопасности. Известно королю и то, что я намерен был задержаться в Брин Мирддине, прежде чем отправиться к принцу Артуру. Я опасался шпионов, и мне трудно поверить, что вы получили такое поручение от короля.

Трое по ту сторону очага переглянулись. Один из них, здоровый детина с красным, рябым лицом, нервно поддернул пояс с ножнами, рука его потянулась к рукоятке меча. Я видел, что Стилико взглянул на него настороженно и прямо с кувшином вина шагнул поближе ко мне.

Кринас минуту молча смотрел мне в глаза, потом кивнул и проговорил:

— Ладно, господин, твоя взяла. Да я особенно и не надеялся на успех, тебя такими баснями не проведешь. Просто с ходу сказал первое, что пришло в голову, когда ты вдруг объявился у нас над головой.

— Отлично. Стало быть, вы шпионите. Опять же, я хочу узнать почему.

Он пожал широкими плечами.

— Кому и знать, господин, как не тебе, каков нрав у королей. Мы не задавали вопросов, когда нам было приказано пробраться сюда и тайно осмотреть пещеру в твое отсутствие.

Трое его товарищей взволнованно закивали, подтверждая его слова.

— И мы не причинили вреда, господин. В пещере мы не были, это мы правду сказали.

— Да, и почему не были — тоже.

Он вскинул руку.

— Ничего не скажешь, сударь, ты вправе на нас сердиться. Вина наша. Обычно, сам понимаешь, мы такими делами не занимаемся, но ведь приказ есть приказ.

— И что же вам было приказано разыскать?

— Определенного — ничего. Просто поспрашивать народ в округе, оглядеть твое жилище, узнать, когда ты собираешься в путь. — Быстрый взгляд искоса: как я это приму? — Я понял так, что королю ты не все открыл, и он хочет дознаться сам. Ты знал, что за тобой следили с первой минуты, как ты оставил Лондон?

Еще одна толика правды.

— Догадывался, — ответил я.

— Ну вот видишь. — Он сказал это так, будто тем самым все разъяснилось. — Таковы уж они, короли, никому не доверяют и хотят непременно все знать сами. Сдается мне, господин, если ты простишь мне эти слова…

— Говори.

— По-моему, король не поверил тебе, когда ты объяснял ему, где у тебя содержится маленький принц. Наверно, он решил, что ты хочешь переправить его в другое место., спрятать, как раньше. Вот он и послал нас доглядеть потихоньку — авось нам удастся разгадать куда.

— Может быть. Желание все знать — болезнь королей. И кстати, о болезнях, не наступило ли ухудшение в здоровье короля, что он вот так вдруг забеспокоился о сыне?

Я ясно прочел по его лицу, словно он выразил свою досаду словами, как ему обидно, что он сам не вспомнил к месту про королевскую болезнь. Но, поколебавшись, он решил, что безопаснее, где можно, говорить правду.

— Что до этого, сударь, то у нас нет сведений.

Сам я его перед отъездом не видел. Но слышал, что немочь его прошла и он вернулся на поле брани.

То же самое было известно и мне. Я помолчал немного, внимательно разглядывая моих гостей. Кринас попивал вино с показной непринужденностью, а сам не сводил с меня сторожкого взгляда. Потом я сказал:

— Ну что ж, вы выполнили приказ и разузнали то, что нужно было королю. Я все еще здесь, а мальчика здесь нет. В остальном же королю волей-неволей придется довериться Мне. И срок моего предстоящего отбытия я ему сообщу в свое время.

Кринас откашлялся.

— Такой ответ едва ли годится для передачи королю, господин.

Он говорил нарочито громко, словно бы ничего не боялся, он и вправду был отважный малый. Остальные разделяли его страх, но при этом не пытались скрыть своего малодушия. У низкорослого черные глаза так и бегали на бледном от испуга лице, он потянулся к вожаку, дернул его за рукав. Я услышал, как он вполголоса сказал:

— Уйдем лучше. Не забывай, кто он такой… Довольно с нас… Еще разозлим его.

Я резко возразил:

— Мне не на что злиться. Вы выполняете свой долг, не ваша вина, что король так недоверчив и всему требует дополнительных подтверждений. Можете передать ему от меня, — я сделал паузу, будто обдумывал, как бы лучше выразиться, и все четверо жадно вытянули шеи, — что его сын находится в том месте, которое я ему называл, что он в безопасности и благополучии и что я жду только подходящей погоды, чтобы отправиться в плаванье.

— В плаванье? — мгновенно переспросил Кринас.

Я поднял брови.

— А что? Я думал, всему свету известно, где находится Артур. Ну да король-то, во всяком случае, поймет.

Один из солдат хриплым голосом проговорил:

— Мы слышали, господин, но то были только слухи. Стало быть, это правда, про остров?

— Истинная правда.

— Ги-Бразиль? Но это сказка, сударь, прошу прощения, — возразил Кринас.

— Разве я называл имя? За слухи я не отвечаю. Место, о котором я говорю, имеет много названий, и рассказывают о нем всего столько, что хватило бы на Девять Книг черной магии… И всякому, кто ни увидит его своими глазами, открывается иное. Когда я отвез туда Артура..

Я оборвал речь и промочил горло, словно певец перед тем, как коснуться струн. Трое по ту сторону очага приготовились слушать. На Кринаса я старался не смотреть, обращаясь через его голову прямо к ним зычным и распевным голосом сказителя;

— Все вы знаете, что мальчик был передан мне на руки в третью ночь как родился на свет. Я отвез его в безопасное укрытие, а потом, улучив удобное время, когда в мире было спокойно, переправил к западу на побережье. В том месте у подножия отвесных скал находится песчаная бухта, и вокруг нее стоят стоймя камни, точно волчьи зубы, — о них разбивается насмерть и пловец, и лодочник в часы прилива. По сторонам той бухты волны пробили в скалах высокие арки. Скалы там в солнечных лучах отсвечивают сизым, и розовым, и нежно-бирюзовым, а в летние вечера при отливе, когда садится солнце, на горизонте глазам открывается земля, но, когда угасает свет дня, она исчезает. Это — Летний остров, который, говорят, всплывает и тонет по воле небес, и Стеклянный остров, сквозь который видно звезды и облака, но для тех, кто там обитает, он изобилует деревьями и травами и кристальными родниками.

Солдат с бледным лицом весь подался ко мне, разинув рот, другой, я видел, под шерстяным плащом зябко передернул плечами. У Стилико глаза блестели, как бляхи на щите.

— Это — Остров Дев, куда после кончины попадают короли. И когда-нибудь настанет день…

— Господин! Я все это видел своими глазами! — Чтобы вот так оборвать прорицателя на первых же словах прорицания, бледнолицый должен был дойти до совершенного исступления. — Да, да, видел! Когда был еще маленький. Так же ясно, как Касситериды в ясный день после дождя. Но тогда это была пустая земля.

— Она не пустая. И не только там могут видеть ее люди, подобные тебе. Бели знаешь, как искать, ее можно найти даже зимой. Но мало кто может добраться туда и вернуться обратно.

Кринас слушал не шевелясь, с каменным лицом.

— Стало быть, он на корнуэльской земле?

— Так ты и это знаешь?

В моем голосе не прозвучало и тени насмешки, но он обиженно буркнул:

— Нет, — и, поставив пустой кубок, встал. Рука его потянулась к поясу. — Стало быть, то, что ты рассказал, мы и должны передать королю?

Остальные, по его кивку, тоже поднялись. Стилико со стуком поставил кувшин, но я успокоил его, покачав головой, и улыбнулся.

— Вам, я думаю, несдобровать, если этим исчерпаются все ваши новости? И мне тоже мало радости, если ко мне пришлют новых соглядатаев. Так что, ради нашего с вами общего блага, надо будет утолить королевское любопытство. Отвезете в Лондон мое письмо?

Мгновенье Кринас стоял как вкопанный, не отводя воинственного взгляда. Потом тряхнул головой и мирно засунул большие пальцы за пояс. Только услышав, как он облегченно перевел дух, я понял, что он уже совсем готов был пустить в ход единственные известные ему доводы.

— Охотно.

— Тогда подождите еще немного. Сядьте. Наполни им кубки, Стилико.

Мое письмо к Утеру было кратким. Сначала я справлялся о его здоровье, потом писал, что принц, насколько мне известно из надежных источников, здоров и благополучен. С наступлением весны, сообщал я далее, я намерен съездить и повидать мальчика сам. А пока буду следить за ним по-своему отсюда и все новости сообщать королю.

Запечатав письмо, я снова вышел в переднюю пещеру. Мои гости вполголоса о чем-то торопливо и озабоченно переговаривались. Здесь же находился и Стилико с кувшином. При моем появлении они смолкли и поднялись. Я передал письмо Кринасу.

— Остальное, что я имел сказать королю, заключено в этом письме. Он будет удовлетворен. — Я добавил: — Даже если вы не совсем точно выполнили приказ, королевской немилости вам нечего опасаться. А теперь оставьте меня, и да оберегает вас бог путешествий.

И они наконец ушли, не выказав особой благодарности за мое напутственное благословение. Пересекая заснеженную площадку перед входом в пещеру, они настороженно поглядывали во мглу по сторонам и зябко кутались в свои шерстяные плащи, словно чувствуя на спине морозное дыхание ночи. Поравнявшись со святым источником, каждый снова сделал охранительный знак, и, по-моему, у последнего — Кринаса — это был не знак креста.

7

Стук их копыт смолк на уходящей вниз тропе. Стилико прибежал сверху с обрыва, откуда смотрел им вслед.

— Уехали. — Зрачки его были расширены не только от морозной тьмы. — Господин, я думал, они тебя убьют.

— Могли убить. Они храбрые люди и натерпелись страху. Это опасное сочетание. Тем более что один из них — христианин.

Он немедленно понял, что я имею в виду.

— То есть он тебе не поверил?

— Вот именно. Он мне не поверил, но побиться об заклад, что я лгу, не рискнул бы. А теперь, Стилико, собери мне что-нибудь поесть, неважно что, только поскорее, и уложи, что подвернется, на дорогу. Одежду я упакую сам. Кобыла подкована?

— Конечно, господин, но., разве ты уезжаешь сегодня?

— Прямо сейчас. Этого случая я как раз и дожидался. Они себя обнаружили, и к тому времени, когда поймут, что след, который я им дал, — ложный, я буду уже далеко — перенесусь за море на запад... Что тебе после этого делать, ты знаешь, мы обсуждали это много раз.

И в самом деле, у нас был план, что после моего отъезда Стилико останется в Брин Мирддине, будет, как и прежде, закупать и привозить из города провизию, чтобы, казалось, будто я дома. Я сделал запасы лечебных снадобий и научил его простейшие из них составлять самому — он должен был раздавать их беднякам, которые придут за помощью, чтобы они не ощутили моего отсутствия, так что разговоры о том, что я уехал, должны были начаться далеко не сразу. Может быть, не так уж и много времени я выгадывал этим способом, но много мне и не надо было: достаточно мне перевалить через ближние холмы и ступить на лесные тропы, и выследить меня уже будет трудно.

Поэтому Стилико только кивнул мне в ответ и бросился со всех ног выполнять мое повеление. В одну минуту трапеза моя была готова, и, пока я ел, он собрал мне еды в дорогу. Я видел, что его распирают вопросы, и дал ему выговориться. Я умел, правда не без запинок, объясняться с ним на его родном языке, но он свободно, хотя и с акцентом, говорил по-латыни, и ею мы обычно и пользовались. С тех пор как мы выехали из Константинополя, Стилико, как и следовало ожидать от такой страстной натуры, горячо ко мне привязался; но он не мог жить без собеседника, и было бы жестоко настаивать на немом почитании, которое завел было у нас вымуштрованный Гай. Да я этого и не любил. И потому, пока он был занят сборами, вопросы так и сыпались у него с языка.

— Господин, если этот человек, Кринас, добивался сведений о принце, но не поверил твоему рассказу про Стеклянный остров, почему же он в таком случае уехал?

— Прочесть мое письмо. Он думает, что в нем содержится правда.

Стилико широко раскрыл глаза.

— По он не посмеет распечатать письмо, адресованное королю! А ты написал в нем правду?

Я поднял брови.

— Правду? А ты разве тоже не веришь в Стеклянный остров?

— Нет, почему же. Про это все знают. — Он говорил серьезно. — Даже в Сицилии у нас слышали про невидимый остров за краем заката. Но ты сейчас держишь путь не туда, готов прозакладывать что угодно!

— Откуда такая уверенность?

Он сверкнул на меня влажными черными глазами.

— А как же, господин? Ты, да чтобы пустился в плаванье через Западное море? И еще зимой? Во что угодно готов поверить, но не в это! Бели бы ты имел магическую власть над морской стихией, разве мы маялись бы так, плывя по Срединному морю? Вспомни шторм у Пилоса.

Я засмеялся.

— Когда всей магии у нас был один рвотный корень? Еще бы мне не помнить. Нет, Стилико, из моего письма они ничего не узнают. И к королю оно тоже не попадет. Этих людей не король подослал.

— Не король? — Он разинул рот и выпучил глаза, но тут же опомнился и опять склонился над переметной сумой, куда набивал поклажу. — Откуда ты знаешь? Они знакомы тебе?

— Нет. Но Утер не назначает своих солдат шпионить, ведь таких шпионов сразу можно узнать. Это чьи-то солдаты, посланные, как Кринас сам сказал, побродить по базару и тавернам Маридунума, поспрашивать людей, а потом подняться сюда, обшарить пещеру в наше отсутствие и найти либо принца, либо какой-нибудь след, который приведет к нему.

Они даже и не настоящие шпионы. Какой шпион осмелится возвратиться к хозяину и признать, что его разоблачили, но дали письмо со всеми необходимыми сведениями? Я постарался облегчить им положение, и, может быть, они решили, что сумели меня обмануть, но, как бы то ни было, им необходимо было заполучить это письмо. Надо отдать должное Кринасу, он соображает быстро. Когда я застал их на месте, он ловко вывернулся. Не его вина, что один из его подчиненных выдал его с головой.

— Каким образом?

— Тот, низкорослый, с бледным лицом. Я услышал, как он произнес что-то на своем родном языке. Кринас, наверное, даже внимания не обратил. Но он говорил по-корнийски. Тогда я рассказал им про Стеклянный остров и описал бухту, и ему это все было знакомо. Знал он и Касситериды. Это острова у корнуэльского побережья, в них даже Кринас не мог не поверить.

— У корнуэльского? — Переспросил Стилико, как бы взвешивая новое слово.

— У побережья Корнуолла, на юго-западе.

— Стало быть, люди королевы? — Стилико не даром провел время в Лондоне, он не сидел в четырех стенах, обучая Моргаузу приготовлению целебных снадобий. Он умел слушать не хуже, чем говорить, и с тех пор, как мы оставили Утеров двор, так и засыпал меня рассказами о том, что там думают и говорят по всем мыслимым поводам. — Говорят, она все еще в тех краях после неудачных родов.

— Это так. И она, конечно, могла бы использовать корнуэльцев для тайных поручений. И все-таки я не думаю, чтобы их подослала она. Ни король, ни королева сейчас не приближают к себе корнуэльцев.

— Корнуэльские солдаты стоят под Каэрлеоном. Я слышал об этом в городе.

Я поднял голову.

— Вот как? Под чьим же началом?

— Не слыхал. Но могу узнать.

Он вопросительно смотрел на меня, но я покачал головой.

— Нет. Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше. Забудь. Они сейчас перестанут следить за мною, покуда не прочитают письмо, а здесь не так-то легко отыскать человека, который понимает по-гречески…

— По-гречески?

— Да, у короля секретарь — грек, — подтвердил я. — Я не видел нужды облегчать им работу. А они, я думаю, не догадались, что я их разоблачил. И торопиться не станут. К тому же в письме я упомянул, что пробуду здесь до весны.

— А сюда они не вернутся?

— Едва ли. Зачем им? Признаться передо мной, что они прочитали письмо, адресованное королю? И что послал их вовсе не король? Покуда они полагают, что я здесь, они не решатся сюда приехать — из боязни, как бы я не донес королю. Они и убить меня не осмелятся, и допустить, чтобы я все узнал про них, тоже побоятся. И значит, носа сюда не покажут. А ты в ближайший день, как приедешь в Маридунум, позаботься дать знать начальнику гарнизона, чтобы поискал в окрестностях этих корнуэльцев, и пусть доложит о случившемся королю. Я и сам отправлю королю известие. Пусть даст указание своим шпионам охранять нас от других… Ну, у меня все готово. Ты сложил провизию? Наполни-ка мне вот флягу. Да повтори, что ты скажешь, если кто-нибудь все же сюда заявится.

— Скажу, что ты все дни проводил на холмах и в последний раз ушел в сторону хижины пастуха Аббы, и я думаю, что ты остался у него помочь с овцами. — Стилико посмотрел на меня с сомнением. — Никто, конечно, не поверит.

— Отчего же? Ты ведь искусный лгун. Осторожней, ты льешь вино мимо!

— Принц — и возится с овцами? Довольно невероятно.

— Я и не такие невероятные вещи делал. Тебе поверят. К тому же это правда. Откуда, ты думаешь, у меня на плаще пятна крови?

— Убил кого-нибудь, я думаю.

Он говорил совершенно серьезно. Я рассмеялся.

— Это нечасто со мной случается и, как правило, по недоразумению.

Он недоверчиво потряс головой и закупорил флягу.

— Если бы те четверо обнажили против тебя мечи, господин, ты бы употребил чары?

— Зачем мне чары, когда у меня был твой кинжал наготове? Я не поблагодарил тебя за храбрость, Стилико. Ты молодец.

Он удивился:

— Ты же мой хозяин.

— Я купил тебя за деньги и возвратил тебе свободу, принадлежащую тебе по праву рождения Разве ты мне чем-нибудь обязан?

Он только взглянул на меня недоуменно и сказал:

— Ну вот, все готово, господин. Тебе надо только обуть сапоги и захватить овчинный плащ. Пойти оседлать Ягодку, покуда ты переобуваешься?

— Одну минуту, — ответил я. — Подойди и взгляни мне в глаза. Я обещал, что тебя здесь никто не обидит. И это правда; я видел, что тебе не угрожает никакая опасность. Но когда я уеду, если тебе будет страшно, можешь спуститься вниз и устроиться на мельнице. Слышишь?

— Да, господин.

— Ты мне веришь?

— Да.

— Так чего же ты боишься?

Он замялся, сглотнул. Наконец промолвил:

— Да вот музыка, про которую они говорили, что это было, господин? Она правда шла от богов?

— В каком-то смысле да. Моя арфа по временам при движении воздуха обретает голос. Они именно это и слышали, я думаю, а так как совесть их была нечиста, испугались.

Он оглянулся в угол, где стояла большая арфа. Мне переправили ее сюда из Бретани, и по возвращении я пользовался только ею, а малую поставил на место.

— Вот эта? — удивился Стилико. — Но как она может звучать, ведь она в чехле?

— Нет, не эта. Эта безмолвствует, покуда я не коснусь ее струн. Я говорил о другой, малой, которая сопровождает меня в путешествиях. Я сам смастерил ее в этой самой пещере с помощью волшебника Галапаса.

Он облизнул губы… Ясно было, что ответ мой его далеко не успокоил.

— Ту я не видел со дня нашего приезда. Где ты ее держишь?

— Я все равно собирался тебе показать при прощанье. Идем, мой друг, тебе нет нужды бояться. Ведь ты сам сто раз переносил ее с места на место. Засвети факел и ступай со мной, посмотри.

Я отвел его в глубину главной пещеры. Я еще не показывал ему кристального грота, а так как поперек скального уступа, ведущего к его входу, я поставил сундук с книгами и стол, сам Стилико туда не лазил и о его существовании не догадывался. По моему знаку он помог мне отодвинуть стол, и я, подняв руку с факелом, вскарабкался на затененный уступ, за которым открывался, невидимый снизу, кристальный грот. У входа я опустился на колени и поманил к себе Стилико.

Пылающий факел отбрасывал сквозь пелену колеблющегося дыма яркие огненные блики, и они играли на стенах хрустального шара. Здесь я мальчиком увидел мои первые видения в игре отраженного пламени. Здесь я узнал, как я сам был рожден на свет, как встретил смерть старый король, как была возведена на море башня Вортигерна, здесь провидел победы Амброзиева дракона. Теперь полый шар был пуст, только арфа покоилась в его середине, и от нее на сверкающие стены во все стороны ложилась многократно повторенная тень.

Я взглянул в лицо юноши. Благоговейный ужас выразился в нем, хотя грот был пуст и тени немы.

— Слушай, — сказал я. Я произнес это слово громко, воздух заколебался от моего голоса, и арфа отозвалась, тихая музыка заплескалась в круглых стенах. — Я все равно собирался показать тебе грот, — продолжал я. — Если тебе нужно будет спрятаться, прячься здесь. Я тоже прятался здесь, когда был ребенком. Знай, боги станут хранить тебя, укрывать от опасности. Где же надежнее укрытие, чем прямо в руке бога, внутри его полого холма? А теперь ступай оседлай Ягодку. Арфу я сам принесу. Мне пора ехать.

Когда наступило утро, я был уже в пятнадцати милях от пещеры и ехал на север под сенью дубрав, что тянутся по долине реки Коти. Здесь нет дорог, а только тропы, но мне они хорошо знакомы, и я знал хижину стеклодувов в самом сердце леса, которая об эту пору стоит необитаемая.

Под этим кровом мы с кобылой вдвоем провели остаток короткого декабрьского дня. Я напоил ее из ручья и натаскал ей в угол сена. Сам я не испытывал голода. Меня питало пьянящее ощущение легкости и силы. Я узнавал его. Оно означало, что я правильно выбрал день и час. Что-то ожидало меня там, в конце пути, по которому я шел.

Я выпил глоток вина и, тепло закутавшись в овчину, подарок Аббы, заснул крепко и безмятежно, как дитя.

Бо сне я опять видел меч и понял, даже сквозь сон, что видение это — прямо от бога. Обычные сновидения не обладают такой отчетливостью, это просто путаница желаний и страхов, подслушанного и замеченного, но представляющегося незнакомым. А это пришло ясное, как память.

Я впервые видел меч вблизи. Не огромным и ослепительным, как звездный меч над Бретанью, и не смутным и огненным, как он проступил когда-то на темной стене в опочивальне королевы Игрейны, а просто меч, красивое боевое оружие, рукоять витого золота осыпана драгоценными каменьями, клинок горит и сверкает, словно сам так и рвется в бой. По этому признаку мечи получают имена — один кровожаден, от другого не отобьешься, третьему нет охоты рубиться; но каждый жив своей жизнью.

Так и жил этот меч, обнаженный и зажатый в деснице воина. Человек, его державший, стоял у огня, у лагерного костра, как можно было понять, посреди широкой темной равнины, и, кроме него, на всей равнине никого не было. Вдали, у него за спиной, смутно угадывались в ночной темноте очертания стен и башни. Я вспомнил стенную мозаику в доме Адьяна, но это был не Рим. Очерк башни показался мне знаком, но где я ее видел, я вспомнить не мог, может быть тоже во сне.

А человек был высок и закутан в плащ, и темные тяжелые складки ниспадали с его плеч до самых пят. Лица под низко надвинутым шлемом было не видно. Голову он потупил и обнаженный клинок поддерживал ладонью. Он поворачивал его и как бы взвешивал или разглядывал руны на лезвии, и при каждом повороте огонь то вспыхивал, то мерк, то вспыхивал, то мерк. Я успел прочесть одно слово: «Король», и еще раз: «Король» — и видел, как играют в свете костра драгоценные камни на рукояти. Потом я заметил на его шлеме венец червонного золота, а темный его плащ оказался пурпурным. Вот он повернул руку, и на пальце у него блеснул золотой перстень с драконом.

Я позвал: «Отец? Это ты?» — но, как бывает во сне, с уст моих не сорвалось ни единого звука. И, однако же, человек поднял голову и посмотрел на меня Внизу под шлемом не было глаз. Не было ничего. Руки, державшие меч, были руками скелета. Перстень сиял на кости.

Он плашмя на костлявых кистях протянул меч мне. Голос, который не был голосом моего отца, произнес: «Возьми это!» Голос был не призрачный и не такой, какие звучат подчас в видениях. Я их слышал: в них нет плоти — словно ветер дудит в пустой рог. А это был живой мужской голос, резкий, привыкший командовать, чуть осипший, как бывает от гнева, или спьяну, или, вернее всего, здесь от глубокой усталости.

Я попробовал шевельнуться, но не мог, как только что не мог ни слова произнести. Я никогда в жизни не боялся духов, но этот человек внушал мне страх.

Из черной пустоты под шлемом снова раздался голос, мрачный и чуть насмешливый, и в темноте у меня на спине зашевелились волоски, как на волчьем загривке. Дыханье мое пресеклось, по коже побежали мурашки. Он произнес, и на этот раз я отчетливо различил в его голосе глубокую усталость:

— Не бойся меня. И меча не бойся. Я не отец твой, но ты моего семени. Возьми же меч, Мерлин Амброзий. Ты не будешь знать покоя, пока он не окажется в твоей руке.

Я приблизился. Пламя опало, и сделалось почти совсем темно. Я протянул руки взять меч, и он мне навстречу протянул меч, лежащий на его ладонях. Весь замерев, я приготовился к прикосновению его костлявых пальцев, но ничего не почувствовал. Отпущенный меч пролетел сквозь мои ладони и упал наземь между мною и им. Я, коленопреклоненный, стал шарить в темноте, но меча не было. Сверху над собой я ощущал его дыханье, теплое, как у живого человека, и пола его плаща, развеваясь, коснулась моей щеки. Голос произнес: «Найди его. Кроме тебя, никто не может его найти».

А в следующее мгновенье я уже лежал с широко открытыми глазами и смотрел на полную луну — рыжая кобыла толкала меня в щеку мягким носом, и грива ее щекотала мне лицо.

8

Декабрь, бесспорно, не время для путешествий, тем более если по роду своих дел ты не можешь пользоваться проезжими дорогами. Зимние леса прозрачны и не загромождены подлеском, но в долинах можно подчас двигаться лишь вдоль речного русла, извилистого и каменистого, с опасными размывами берегов, образовавшимися во время паводков и ненастий. Снега, правда, не было, но на второй день пути задул промозглый ветер с дождем, и все тропы обледенели.

Ехать приходилось медленно. На третий день к вечеру я услышал волчий вой, доносившийся сверху из-под линии снегов. Я ехал долинами, лесными зарослями, но время от времени, когда деревья редели, видел в отдалении вершины — на них белели шапки свежевыпавшего снега. А зима не скупилась: в воздухе пахло новыми снегопадами, и мороз пощипывал щеки. Пойдет снег, и волки спустятся вниз. Мне уже и теперь в сгущающихся сумерках чудились меж столпившихся стволов какие-то мелькающие тени, и из кустов доносились звуки, издаваемые, быть может, вполне безобидными тварями, вроде оленей или лис, но Ягодка пугливо вздрагивала, то и дело прядала ушами, и шкура у нее на холке собиралась в складки, словно на нее садились мухи.

Я ехал, озираясь через плечо и отстегнув меч в ножнах.

— Мевисен, — обратился я к моей валлийской кобыле на ее родном языке, — когда мы отыщем большой меч, который хранит для меня Максен Вледиг, то будем с тобой, конечно, непобедимы. Отыскать его, как видно, ничего не поделаешь, придется. А пока что я не меньше твоего боюсь рыскающих поблизости волков, и потому мы должны приглядеть себе какое-нибудь подходящее укрытие, где мы сможем обороняться тем оружием, которое у меня есть, и тем искусством, каким я владею, и там мы с тобой на пару пересидим эту ночь.

Подходящим укрытием, которое для нас нашлось, оказались развалины, затерянные в чаще леса. Это были остатки стен небольшого строения, имевшего некогда форму печи или улья. С одной стороны они обрушились, а другая стояла, словно половина пустой яичной скорлупы, выпуклым полукуполом против ветра, и прикрывала от ледяного дождя, то затихавшего, то припускавшего снова. Обрушившиеся камни старой кладки были почти все кем-то вывезены — должно быть, для нового строительства, — но все-таки осталась груда обломков, за которой можно было скрыться и мне, и лошади.

Я спешился, и мы вошли. Кобыла осторожно ступала по замшелым камням, встряхивая мокрой гривой, и вскоре уже смирно стояла под сводом, упрятав морду в мешок с кормом. Я придавил повод тяжелым камнем, потом, надергав в углу прошлогоднего папоротника, обтер ее мокрую спину и прикрыл сверху. И она, как видно, забыла свои страхи и мерно похрустывала, уткнувшись носом в мешок. Потом я, как мог, устроился сам, соорудив себе сухое сиденье из одной переметной сумки и поужинав остатками пищи и вина. Я бы с радостью развел огонь, не только для тепла, но и для острастки волкам, но поблизости могли рыскать не только волки, и потому, держа ножны с мечом под рукой, я закутался в овчину, покончил со своим холодным ужином и наконец погрузился в полудрему-полубодрствование, насколько позволяло мое опасное и неудобное положение.

И снова видел сон. Но уже не о королях, мечах и блуждающих звездах — теперь это был отрывистый и тревожный полусон, полугреза о малых божествах укромных углов, о богах холмов и лесов, рек и перекрестков, — о богах, что по сию пору не покинули порушенных святилищ, но затаились во мгле, куда не достигают огни людных христианских храмов и сохранившиеся культы великих богов Рима. В больших населенных городах они забыты, но в лесах и на диких взгорьях жители по-прежнему молятся им и оставляют приношения — еду и питье, — как повелось с незапамятных времен. Римляне дали им латинские имена и не трогали их скромных святилищ; христиане же отрицают их существование, и епископы корят бедный люд за приверженность старой вере, а главное, надо думать, за приношения, которые, говорят они, более кстати пришлись бы в келье праведного отшельника, нежели у подножия древнего алтаря в диком лесу. Но простые люди продолжают украдкой посещать обители старых богов и оставлять там свои пожертвования — а когда наутро положенного не оказывается на месте, кто может утверждать, что это не бог его унес?

Должно быть, развалины, где я остановился на ночлег, принадлежали к подобным святилищам — так думалось мне во сна Я видел тот же лес и тот же каменный полукупол, служивший вше укрытием, даже груда обомшелых обломков рухнувшей стены была та же, что и наяву. Было темно, громко гудел зимний ночной ветер в вершинах деревьев. Больше ничего я не слышал, да и невозможно было бы расслышать сквозь это гуденье, но кобыла моя вдруг переступила копытами, фыркнула в мешок и подняла голову, и я тоже посмотрел вверх: из-за груды камней в темноте на меня глядели два глаза.

Объятый сном, я не в силах был шевельнуться. Вслед за первой парой глаз так же быстро и бесшумно появлялись все новые. Я различал только смутные тени во тьме ночи — не волчьи, а словно бы человечьи, словно бы какие-то маленькие человечки возникали передо мной один за другим, внезапно и бесшумно, как призраки; и вот уже они обступили меня ввосьмером, плечом к плечу, загораживая вход в мое убежище. Не двигались и ничего не говорили, просто стояли, как восемь маленьких призраков, продолжение леса и ночи, ее сгустки, подобные тьме под деревьями. Но я ничего не видел, лишь мгновеньями в свете зимних звезд, проглядывавших между проносившимися облаками, — блеск следящих за мною глаз.

Ни слова, ни шороха.

Внезапно, без всякого перехода, я ощутил, что проснулся. Они были по-прежнему здесь.

Я не потянулся за мечом. Восьмеро против одного — такое противоборство довольно бессмысленно, к тому же существуют и другие способы самозащиты, и следовало для начала испытать их. Но и того я не успел. Я только открыл было рот, чтобы заговорить, как один из них произнес что-то, одно краткое слово, тут же унесенное ветром, и я опомниться не успел, как меня с силой отбросили к стене, рот мне заткнули кляпом, а руки вывернули за спину и крепко связали запястьями вместе. Затем меня не то выволокли, не то вынесли из укрытия и швырнули спиной на груду острых камней. Двое встали надо мной караулом. Кто-то из пришельцев вытащил кремень и железо и после долгих усилий сумел поджечь тряпичный жгут, вправленный в расщепленный бычий рог, служивший факелом. Жгут тускло затлел, источая дымный, зловонный свет, но его им хватило, чтобы перерыть мои переметные мешки и даже с любопытством осмотреть кобылу. Потом светоч поднесли ко мне и, сунув чадящий фитиль чуть ли не в лицо, принялись рассматривать меня с тем же любопытством, что и кобылу.

Я понимал, что, раз я до сих пор жив, значит, это не просто грабители: они ничего не взяли, когда рылись в переметных мешках, а у меня отняли только меч и нож, а дальше обыскивать не стали. По тому, как они пристально разглядывали меня, кивая и удовлетворенно бормоча что-то, я со страхом заключил, что именно я им и был нужен. Но если так, думал я, если они хотели узнать, куда я держу путь, или их наняли, чтобы выяснить это, им было бы выгоднее не обнаруживать себя и следовать за мною тайно. Я бы в конце концов привел их прямо на порог к графу Эктору.

Из их разговора я ничего не узнал об их намерениях, зато он открыл мне другое, не менее важное: эти люди говорили на языке, которого я никогда прежде не слышал в обиходе, и, однако же, он был мне знаком — мой наставник Галапас учил меня древнему языку бриттов.

Древний язык сходен с нашим теперешним, но люди, которые на нем говорят, так давно живут отрезанными от всех других племен, что речь их подверглась изменениям: добавились слова, стал другим выговор, так что теперь, чтобы понимать его, требуется усердие и хороший слух. Я улавливал знакомые окончания, иногда различал слова, которые и сегодня существуют в Гвинедде, но за пятьсот лет изоляции они стали произноситься совсем иначе, нечетко и нечленораздельно, и рядом с ними сохранились слова, давно утраченные другими диалектами, и возникли новые звуки, будто эхо этих холмов, их богов и диких тварей, среди них обитающих.

Я понял, кто эти люди. Это были потомки племен, в незапамятную старину бежавших на дикие взгорья и уступивших города и пахотные угодья римлянам, а после римлян — Кунедде. Точно бездомные птицы, они гнездились на лесистых холмах, где земля скупо дает пропитание и незаманчива для их могущественных противников. Иногда они укрепляли какую-нибудь вершину и удерживали ее силой оружия, но вершины, удобные для возведения крепостей, ценились завоевателями, и те обкладывали их и брали штурмом или измором. Так остатки непобежденных отдавали вершину за вершиной, и в конце концов у них остались лишь голые скалы, да пещеры, да высокие пустоши, зимою заносимые снегом. Там они и жили, и никто их никогда не видел — разве что случайно или если они сами того пожелают. Я догадывался, что это они спускались по ночам и уносили украдкой приношения, оставленные в старых святилищах. Мой сон наяву оказался в руку. Все остальные обитатели полых холмов недоступны смертному взору.

Они разговаривали друг с другом — насколько эти настороженные существа способны к многословным разговорам, — не подозревая о том, что я их понимаю. Я прикрыл глаза, прислушался.

— Говорю тебе, это он. Кто еще мог бы ехать один через лес в такую непогожую ночь? И притом на рыжей кобыле?

— Да, верно. Они сказали, один. И кобыла рыже-чалая.

— А может, он убил того. И кобылу отнял. Он прячется, это ясно. Иначе почему бы он затаился здесь в зимнюю ночь и даже костра не развел, хотя волки спустились совсем близко.

— Он не волков боится. Можешь не сомневаться, это он самый и есть, кто им нужен.

— За кого они дают деньги.

— Они говорили: он опасный человек. Не похоже.

— У него меч был под рукой.

— Но он его не поднял.

— Не успел, мы его схватили.

— Он нас давно заметил. Успел бы. Напрасно ты схватил его, Квилл. Они же не сказали — захватить. Сказали — разыскать и идти по следу.

— Теперь поздно. Мы уже его схватили. Что будем делать? Убьем его?

— Пусть Ллид решает.

— Да, пусть решит Ллид.

Они говорили не так связно, как я здесь передаю, а перекидывались обрывками фраз на своем странном, емком языке. Потом замолчали и отошли в сторону, оставив надо мной двух стражей. Я понял, что они ждут Ллида.

Он появился минут через двадцать, и с ним еще двое — три тени вдруг отделились от черноты леса. Остальные окружили его, объясняя и указывая, и тогда он схватил факел, обгорелый тряпичный жгут, сильно пахнущий дегтем, и решительно подошел ко мне. Остальные поспешили следом.

Они обступили меня полукругом, как раньше. Факел в поднятой руке Ллида осветил моих пленителей, не очень ясно, но достаточно, чтобы я их запомнил. То были низкорослые темноволосые люди, холода и лишения выдубили кожу на их хмурых, насупленных лицах до цвета старой, корявой древесины и провели по ней глубокие складки. Одежду их составляли плохо выделанные шкуры и штаны из толстого, грубо тканного сукна, выкрашенного коричневой, зеленой или рыжей краской, добываемой из горных растений. Вооружены они были кто как — дубинами, ножами, каменными топорами, заточенными до блеска, а один — тот, что командовал до появления Ллида, — держал в руке мой меч.

Ллид сказал:

— Они ушли на север. Никто в лесах не увидит и не услышит. Выньте кляп.

— Что толку? — возразил тот, у которого был мой меч. — Он ведь не знает нашего языка. Взгляни на него. Он ничего не понимает. Мы сейчас говорим, что его надо убить, а он даже не испугался.

— Что же это доказывает? Только что он смел, а это мы и так знаем. Человек, которого вот так схватили и связали, понимает, что ему угрожает смерть. Однако в его глазах нет страха. Делайте, что я велю. Я знаю довольно, чтобы спросить имя и куда он держит путь. Выньте кляп. А ты, Пвул, и ты, Арет, поищите сухого валежника. Мне нужно побольше огня, чтобы разглядеть его хорошенько.

Один из моих стражей развязал узел и вынул тряпичный кляп. У меня был разорван угол рта, и тряпка пропиталась слюной и кровью, но житель холмов упрятал ее к себе в карман. При такой нищете, как у них, вещи не выкидывают. Интересно, подумалось мне, дорого ли «они» посулили за меня? Если это Кринас с товарищами напали на мой след и подрядили лесных людей высмотреть, куда я пробираюсь, то поспешные действия Квилла спутали им все карты. Но и мои замыслы тоже рухнули. Даже надумай они теперь меня отпустить, чтобы тайно последовать за мною, разве могу я продолжать свой путь? Я не сумею уйти от слежки, хоть и буду о ней знать. Эти люди видят в лесу любую тварь и умеют доставлять вести быстрее пчел. Отправляясь в это путешествие, я знал, что в лесу мне не укрыться от любопытных глаз, но обычно лесные жители никому не показываются и ни во что не вмешиваются. Теперь же у меня оставался только один способ добраться до Галавы и не привести за собой врагов: я должен переманить этих людей на свою сторону. Я ждал вопросов их вожака. Он спросил, медленно, с трудом подбирая ломаные валлийские слова:

— Ты — кто?

— Путник. Еду на север, где живет один мой старый друг.

— Зимой?

— В этом есть нужда.

— Где... — он искал слово, — откуда ты едешь?

— Из Маридунума.

Это, по-видимому, совпадало со сведениями, полученными от «них». Он кивнул.

— Ты — гонец?

— Нет. Твои люди видели все, что я с собой везу.

Один из них скороговоркой сказал на древнем языке:

— Он везет золота Мы видели. Оно у него в поясе, и еще есть зашитое в подпруге на кобыле.

Вожак разглядывал меня. Угадать его мысли по лицу я не мог, оно было не прозрачнее дубовой коры.

Он спросил через плечо, не отрывая взгляда от моего лица.

— Обыскивали? — Это он произнес на своем языке.

— Нет. Мы видели, что у него в карманах, когда отбирали оружие.

— Обыщите теперь.

Они повиновались и действовали достаточно грубо. А затем пропустили его вперед и сами тоже сгрудились над добычей, рассматривая ее при свете тусклого факела.

— Золото. Смотрите, как много. Пряжка с королевским драконом. Не значок, попробуйте на вес, это настоящее золото. Клеймо — ворон Митры. И он едет из Маридунума на север, притом тайно. — Квилл снова запахнул на мне плащ и закрыл клеймо. Он выпрямился. — Ясно, что это он самый, о ком говорили солдаты. Он лжет. Он гонец. Надо его отпустить и выследить.

Но Ллид медленно проговорил, глядя на меня:

— Гонец, везущий арфу и знак Дракона, и с клеймом ворона Митры? И едущий в одиночку из Маридунума? Нет. Это может быть только один человек: чародей из Брин Мирддина.

— Вот этот? — переспросил человек, который держал мой меч. Меч чуть не выпал у него из руки, но он сделал над собой видимое усилие, сглотнул и сжал его крепче прежнего. — Это он-то чародей? Да он молод еще! И потом, я слышал про того чародея. Он, говорят, ростом великан, и взгляд его леденит до мозга костей. А этого отпусти, Ллид, и пойдем по его следу, как подрядились с солдатами.

Квилл встревоженно поддержал его:

— Да, давай его отпустим. Королей мы знать не знаем, но повредить чародею — это не к добру.

Остальные, испуганно переглядываясь, сгрудились еще ближе.

— Чародей? Об этом речи не было. Мы никогда бы не тронули чародея.

— Никакой он не чародей, взгляните, как он бедно одет. И потом, если б он владел магией, он бы не дал себя схватить.

— Он же спал. И чародеи нуждаются в сне.

— Нет, он не спал. Он нас видел. И ничего нам не сделал.

— Мы успели заткнуть ему рот.

— Сейчас у него рот не заткнут, а он молчит.

— Право, Ллид, отпустим его и получим у солдат обещанные деньги. Они сказали, что хорошо заплатят.

И снова бормотанье, кивки. Потом один из них рассудительно заметил:

— При нем есть больше, чем дадут солдаты.

Ллид все это время Молчал, но тут сердито вмешался:

— Разве мы грабители? Или платные доносчики? Я же говорил вам: мы не будем слепо выполнять то, что велели солдаты, какую бы награду они нам ни посулили. Кто они такие, чтобы мы, Древний народ, работали на них? Мы работаем сами на себя. Тут есть кое-что интересное для нас. Солдаты нам ничего не объяснили. Быть может, объяснит этот человек. Похоже, что свершаются важные дела. Посмотрите на него, такой человек не ездит по чужому поручению. Такие люди среди других пользуются почтением. Развяжем его и попробуем с ним побеседовать. Разведи костер, Арет.

Во время этого разговора двое по его слову натаскали валежника и сучьев, сложили костер и стояли наготове. Но в ту ночь во всем лесу не сыскать было сухой ветки. Ледяной дождь лишь недавно перестал, отовсюду, со всех деревьев, текло и капало, почва под ногами поддавалась, как губка, точно пропитанная влагой до самого центра земли.

Ллид сделал знак моим стражам:

— Развяжите ему руки. И один из вас пусть сходит принесет еды и питья.

Один страж сразу отошел, но другой не сдвинулся с места и нерешительно теребил нож. Остальные теснились тут же, продолжая спор. Как видно, у Ллида не было королевского единовластия, он был только вождь, и товарищи могли оспорить и опровергнуть его суждения. Я разобрал лишь обрывки их речей, но потом Ллид внятно произнес:

— Есть вещи, которые нам нужно знать Знание — наша единственная сила. Если он не скажет нам своей волей, придется его заставить..

Арет запалил сырой валежник, костер затлел, не давая ни тепла, ни света, а только испуская клубы черного, едкого дыма — попеременно во все стороны света, как кружил ветер. У всех запершило в горле, слезились глаза.

Я решил, что, пожалуй, пора положить конец недоразумениям. И внятно произнес на древнем языке:

— Отойди от костра, Арет.

Сразу воцарилась полная тишина. Я ни на кого не глядел. Мои глаза были устремлены на тлеющие ветки. Заставив себя забыть веревку, перетянувшую мне запястья, и боль от ушибов и ран и промокшую одежду, я смотрел на костер. И вот, легко, как дыхание, пришла сила, ровная и свободная, и пробежала по жилам. Что-то упало сверху, пролетев сквозь тьму, — то ли огненная стрела, то ли низвергнутая с небес звезда; дрова в костре вспыхнули, рассыпались снопами белых искр, огненным дождем и жарко разгорелись. Пламя струилось в потоках искр, опадало, ухало, снова взвивалось, золотое, красное, колеблющееся, дышащее живительным теплом. Ледяной дождь шипел на дровах и, словно масло, только добавлял огню силы. Пламя загудело. Шум его наполнил весь лес, отдаваясь стократ, будто конский скок.

Наконец я отвел глаза от костра и огляделся. Около меня никого не было. Они исчезли, словно и впрямь были не люди, а духи холмов Один в диком лесу, я лежал на груде камней, от мокрой моей одежды уже шел пар, и веревки глубоко врезались мне в запястья.

Что-то прикоснулось ко мне сзади. Лезвие каменного ножа. Оно протиснулось между кожей и веревкой и пилило мои путы. Веревка лопнула. Я с трудом пошевелил затекшими плечами и стал растирать наболевшие запястья. На одном был кровоточащий порез — нож задел кожу. Назад я нарочно не смотрел и ничего не говорил, а просто сидел и разминал себе руки.

Из-за спины у меня раздался голос. Голос принадлежал Ллиду. Он спросил меня на древнем языке:

— Ты — Мирддин, прозываемый Эмрисом или Амброзием, сын Амброзия, сына Констанция из рода Максена Вледига?

— Я Мирддин Эмрис.

— Мои люди схватили тебя по ошибке. Они не знали.

— Но теперь знают. Как вы намерены со мной поступить?

— Отпустим тебя, чтобы ты отправился своей дорогой, когда пожелаешь.

— А до той поры вы допросите меня и силой принудите открыть вам то важное, что мне известно?

— Ты сам знаешь, что мы ни к чему не можем тебя принудить. И никогда не станем пытаться. Ты откроешь нам, что сочтешь нужным, и уедешь, когда вздумаешь. Но мы могли бы посторожить тебя, пока ты будешь спать, и у нас есть еда и питье. Всем, что можем предложить, мы будем рады с тобой поделиться.

— В таком случае я принимаю ваше предложение. И благодарю. Мое имя вам известно. Твое я слышал, но ты должен сам мне его назвать.

— Я — Ллид. Мой предок был Ллид, бог леса. У нас тут все люди происходят от богов.

— Значит, вам нет нужды бояться человека, который происходит всего лишь от короля. Я буду рад разделить твой ужин и побеседовать с тобой. Приблизься же и насладись теплом костра.

Их запасы состояли из холодной жареной зайчатины и буханки черного хлеба. У них было мясо свежеубитого оленя, добыча сегодняшней охоты, однако оно предназначалось для племени. Но в костер сунули жарить потроха, а заодно битую черную курицу и несколько плоских сырых лепешек, как можно было судить по запаху и вкусу, замешанных на крови. Нетрудно было догадаться, откуда все это взялось в тех краях приношения из подобных яств можно увидеть на любом перекрестке дорог. И эти люди забирают их не из святотатства; как объяснил мне Ллид, они считают себя потомками богов, поэтому дары как бы принадлежат им по праву; и худа в том я не вижу. Я принял от них хлеб, кусок оленьего сердца и рог крепкого сладкого напитка, который они варят из трав и дикого меда.

Мы с Ллидом сидели чуть в стороне и беседовали, а прочие десятеро расположились вокруг костра.

— Эти солдаты, — спросил я, — что послали вас следом за вшой, много ли их было?

— Пятеро. Солдаты при полном вооружении, но без значков.

— Пятеро? Из них один рыжеволосый, в коричневом панцире и синем плаще? А другой на пегой лошади? — Это единственное, что мог сообщить мне об их конях Стилико, разглядевший сквозь чащу белые пятна. А пятый, должно быть, оставался в дозоре внизу. — Что же они вам говорили?

Но Ллид только покачал головой:

— Нет, среди них не было такого человека, как ты описываешь, и такой лошади тоже. Вожак у них светловолосый, тощий, как рукоятка вил, и с бородой. Они сказали, чтобы мы выследили одинокого путника на рыже-чалой кобыле; по какому делу он едет, они не знают, но их хозяин хорошо заплатит, если мы выследим, куда лежит его путь.

Он бросил за спину дочиста обглоданную кость, утерся и посмотрел вше в глаза.

— Я сказал, что не буду спрашивать, что за дела у тебя в наших краях. Одно только скажи мне, Мирддин Эмрис: почему сын верховного короля Амброзия и родич короля Утера Пендрагона находится один в диком лесу, а за ним охотятся люди Уриена и желают ему зла?

— Люди Уриена?

— Ага, — сказал он с глубочайшим удовлетворением в голосе. — Есть вещи, которых не смогла открыть тебе твоя магия. Но в этих краях тайно от нас никто не сделает и шагу. Кто ни появится, мы сразу берем на заметку и не выпускаем из виду, покуда не выясним, что ему надо. Уриена Горского мы знаем. Те солдаты были его люди и говорили на языке его страны.

— Тогда расскажи мне про Уриена, — попросил я. — Мне лишь известно, что он малый властитель малого королевства и приходится зятем Лоту, королю Лотианскому. Что за причина ему охотиться за мною, не знаю. Я еду по королевскому делу, а Уриен не враждует ни со мной, ни с королем. Наоборот, он и король Лотиана — союзники Регеда и короля Утера. Может быть, Уриен стал вассалом кого-нибудь другого? Герцога Кадора?

— Нет. Только короля Лота.

Я молчал. Гудел костер, лес над нашими головами качался и шелестел. Ветер начал стихать. Я лихорадочно соображал. Что Кринас с товарищами — люди Кадора, не вызывало сомнения. Но значит, с севера засланы и другие соглядатаи, и им каким-то образом удалось напасть на мой след. Уриен, шакал Лота. И Кадор. Два самых могущественных союзника Утера, его правая и левая рука, но стоило только ему пошатнуться, и сразу же они высылают шпионов на поиски принца... Картина распалась и сложилась снова, как отражение в пруду, после того как в него бросят камень; но это уже другая картина, в середине ее — камень, и от этого все переменилось. Король Лот, суженый Моргианы, дочери верховного короля. Король Лот.

Наконец я проговорил:

— Ты, кажется, сказал, что эти люди отправились на север? Они что же, торопились с докладом к Уриену или по-прежнему будут стараться разыскать и выследить меня?

— Будут искать тебя. Они сказали, что поищут севернее, не обнаружится ли твой след. А если нет, то в условном месте встретятся с нами.

— И вы там появитесь?

Он сплюнул в сторону, не дав себе труда ответить.

Я улыбнулся.

— Я завтра поеду дальше. Вы выведете меня на тропу, которая неизвестна солдатам?

— Охотно. Но для этого я должен знать, куда тебе надо поехать.

— Я следую за своим сном, — ответил я. Он кивнул. Для жителей холмов это убедительное объяснение. Они руководствуются инстинктами, как животные, а также читают по звездам и ждут знамений. Я помолчал минуту, потом спросил:

— Ты упоминал Максена Вледига. Когда он покинул эти острова и отправился обратно в Рим, был с ним кто-нибудь из ваших людей?

— Да. Мой собственный прадед вел их отряд.

— И вернулся обратно?

— Конечно.

— Я сказал тебе, что иду следом за своим сном. Мне приснилось, будто бы со мной говорил умерший король, и он велел мне отправиться в странствие и исполнить подвиг, а потом возвести на престол нового короля. Ты никогда не слышал, что сталось с мечом Максена Вледига?

Он вскинул руку и осенил себя знаком, которого я никогда прежде не видел, но понял, что это — могущественный охранительный знак против могущественных чар. Потом он пробормотал себе под нос какие-то непонятные мне заклинания и проговорил охрипшим голосом, обращаясь ко мне:

— Итак, свершилось. Слава Арауну, и Билису, и Мирддину, богу холмов. Я знал, что это важные дела. Чувствовал кожей, как чувствуют капли дождя. Стало быть, вот что ты разыскиваешь, Мирддин Эмрис?

— Да. Я был на Востоке и там узнал, что меч вместе с главными императорскими сокровищами вернулся на Запад. Я думаю, что меня привело сюда высшее произволение. Не направишь ли ты меня дальше?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Об этом мне ничего не известно. Но в наших лесах есть люди, которые тебе помогут. Предание дошло до нынешних дней. Это все, что я могу тебе сообщить.

— Неужели твой прадед ничего не рассказывал?

— Этого я не говорил. Я повторю тебе его рассказ. — Он перешел на распев, которым пользуются сказители. Я знал, что он приведет мне древний рассказ дословно — здешние люди передают слова из поколения в поколение неизменными и четкими, как резные узоры на чаше. — Мертвый император опустил меч — живой император его подымет. По воде и по суше, кровью и огнем был он доставлен в отчий край — по воде и по суше лежит его путь на родину, и оставаться ему скрытым в плавучем камне, покуда огнем не подымется вновь. И поднимет его лишь муж, рожденный по закону от британского семени.

Ллид умолк. Сидевшие вокруг костра затаили дыхание и безмолвно слушали его распев. Я видел, как блестели глаза, как пальцы сотворяли древний охранительный знак. Ллид прокашлялся, сплюнул и коротко заключил:

— Вот и все. Я ведь сказал, что тебе это не поможет.

— Если мне суждено отыскать меч, то и помощь объявится, можешь не сомневаться. Я знаю теперь, что он близко. Где сохранилась песня, неподалеку должен быть и меч. Ну а когда я отыщу его… Ты, верно, знаешь, куда я держу путь?

— Куда же еще ехать Мирддину Эмрису, тайно, в зимнюю пору, как не к принцу?

Я кивнул.

— Он за пределами ваших владений, но не за пределами, доступными слуху и глазу вашего народа. Известно вам его местонахождение?

— Нет. Но мы узнаем.

— Меня это не пугает. Проследите за мной, если хотите, до самого места, а потом возьмите принца под свою охрану. Это будет король, Ллид, у которого для Древнего народа холмов та же справедливость, что и для королей и епископов на Винчестерском соборе.

— Мы будем охранять его!

— Тогда я поеду дальше, на север, и буду рассчитывать на вашу помощь. А теперь, с твоего разрешения, я хотел бы поспать.

— Мы посторожим тебя, — сказал Ллид. — И с первым светом проводим в дорогу.

9

Дальнейший путь, который они мне указали, представлял собою такую же малоезженую тропу, как и та, что привела меня к ним, но двигаться по ней было легче благодаря тайным зарубкам, и притом ближе, чем по дороге. Там были внезапные повороты, отвесные подъемы, узкие проходы — никогда бы не подумал, что можно проехать... не будь этих путеводных знаков. Едешь по такому тесному, заросшему оврагу, видишь впереди глухую стену горы, и грохот падающей по ее уступам воды отдается в теснине, но всегда в конце концов, уже у самого подножия, обнаруживается проход, пусть опасный, но сквозной, через невидимую до последней минуты расщелину, и сразу же за ней — обрывистый спуск вниз. Так ехал я еще двое суток, ни с кем не встречаясь, почти не отдыхая, кормясь сам и кормя кобылу тем, что нам дали в дорогу Древние.

Наутро третьего дня у кобылы отпала подкова. По счастью, это случилось на ровной дороге — мы двигались по травянистой бровке между двумя долинами, где в это время года не встретишь ни живой души. Я слез с седла и повел Ягодку в поводу, поглядывая вправо и влево, не покажется ли дорога или дым селения. В целом я представлял себе, где нахожусь; правда, туманы и метели скрыли от глаз вершины, но все-таки я успел заметить в минуту просветления белую макушку Снежной горы, на которой держится все зимнее небо. Я уже однажды ехал здесь, только внизу, по дороге, я узнавал очертания ближних холмов. Было ясно, что скоро я найду дорогу, а при дороге — кузню.

Я хотел было сам содрать у Ягодки остальные три подковы, но земля на тропе была тверже железа, и без подков лошадь давно бы уже обезножела. К тому же у нас кончались припасы, а на зимней дороге пополнить их было негде. Оставалось только спуститься в долину, не боясь того, что меня увидят и узнают.

День стоял тихий и ясный, с морозцем. Около полудня я заметил дым селения, а еще немного погодя и блеск воды. Я потянул за повод, и мы стали спускаться под гору. Спуск был отлогий, по дубовому редколесью, вверху над нами дубы шелестели остатками пожухлой, неопавшей листвы. Вскоре меж голых стволов впереди заблестела серая водяная гладь реки, катившей свои волны в низких берегах.

У воды, на опушке дубравы, я остановился. Нигде ни движения, ни звука, только громко журчала река, заглушая отдаленный собачий лай — признак близости селенья.

Было очевидно, что большая дорога проходит где-то недалеко. Кузню, верней всего, надо было искать там, где река встречается с дорогой. Кузнецы всегда выбирают себе место у моста или брода. Под прикрытьем дубов я медленно повел мою лошадку по опушке дальше, на север.

Так мы с ней брели, наверное, с час, если не больше, как вдруг долина сделала крутой поворот к западу, и я увидел впереди открытую полосу зелени: дорога. В кристальной зимней тишине слышен был звон наковальни.

Однако никаких признаков поселения не было заметно, наоборот, лес становился только гуще. Я знал, что селения в этих краях строятся на холме или пригорке, где жителям сподручнее обороняться. Другое дело — кузнец со своим хозяйством, один на берегу реки: ему нечего опасаться. Умельцы — люди полезные, да и отнять у них особенно нечего, к тому же их охраняют от злого человека древние божества переправ.

Кузнец словно и сам был из Древних. Низкорослый, согнутый в дугу своим ремеслом, он оказался зато на диво широк в плечах, а могучие узловатые руки покрывала черная растительность, густая, как медвежья шкура. Ладони, широкие, в трещинах, были тоже черные.

Он поднял голову от работы, когда моя тень упала через его порог. Я произнес слова привета, привязал кобылу к крыльцу за дверью и уселся ждать, когда до меня дойдет очередь, радуясь теплу от горна, который раздувал мехами подручный в кожаном переднике. Кузнец в ответ на приветствие только пристально взглянул на меня из-под бровей и продолжал, не сбившись, размеренно работать молотом. Он ковал лемех. Шипел пар, молот звенел все глуше, лемех, остывая, серел и истончался в лезвие. Кузнец приказал что-то неразборчиво подручному, тот отпустил мехи и, подхватив ведро для воды, вышел из кузни. А хозяин положил молот, разогнул спину, почесался, потянулся, снял с крюка бурдюк с вином, напился и утер ладонью рот. Понимающим взглядом обвел кобылу.

— Подкова-то с тобой? — спросил он. Я почти ожидал услышать из его уст древний язык, но он говорил на обыкновенном валлийском. — Не то придется потратить времени много больше, чем тебе небось охота. А то давай я и остальные три сниму?

Я усмехнулся.

— И заплатишь мне за них?

— Задаром обслужу. — Кузнец обнажил, ухмыляясь, черные зубы.

Я отдал ему подкову.

— Прибей вот, и получишь за работу пенни.

Он взял подкову, покрутил ее в мозолистых руках. Потом кивнул и поднял ногу лошади.

— Далеко путь держишь?

Новости, услышанные от путников, — тоже плата за работу кузнеца. Я это знал, и рассказ для него был у меня готов. Он орудовал напильником и слушал, а кобыла смирно стояла между нами, понурив голову и развесив уши. Потом вернулся подручный с ведром и выплеснул воду в чан. Он отсутствовал что-то уж очень долго и явился запыхавшись. Но если я и обратил на это внимание, то разве только подумал, что он, как свойственно мальчишкам, воспользовался случаем побездельничать, а потом спохватился и бежал со всех ног. Кузнец ничего ему не сказал, поставил его снова к мехам, и скоро пламя взревело, и подкова раскалилась докрасна.

Наверно, мне все-таки следовало быть больше начеку, хотя я понимал, спускаясь в кузницу, что риск довольно велик. Но ведь могло же случиться, что солдаты, разыскивающие одинокого всадника на рыжей кобыле, здесь не проезжали. Однако оказалось, что проезжали.

За ревом горна и звоном наковальни я не расслышал шагов и вдруг увидел, как между мной и дверью упали тени и появились четверо мужчин. Все четверо были в латах и с оружием в руках, словно собрались пустить его в ход. У двоих были копья, достаточно грозные, хотя и самодельные, один держал тесак с таким острозаточенным лезвием, что впору живой дуб срубить, а четвертый не без сноровки сжимал в руке короткий римский меч.

Этот последний был среди них главный. Он вполне учтиво приветствовал меня, когда кузнец прервал свою оглушительную работу и мальчишка-подручный смог выпучить на меня глаза:

— Кто ты таков и куда держишь путь?

Я ответил на его языке, не поднявшись с места:

— Я зовусь Эмрис и направляюсь на север. Мне пришлось свернуть с дороги, потому что, как видишь, у моей лошади отвалилась подкова.

— Откуда ты?

— С юга, где не высылают вооруженных воинов против путника, которому случится проезжать через наше селение. Чего вы боитесь, выезжая четверо на одного?

Он проворчал что-то невнятное, и двое с копьями, переступив с ноги на ногу, опустили оружие, стукнув древками об пол. Но сам он меч не убрал.

— Ты слишком хорошо для чужака говоришь на нашем языке. Я думаю, ты как раз тот, кого нам было приказано разыскать.

— Я тебе не чужак, Брихан, — спокойно ответил я. — Этот меч достался тебе под Каэрконаном, или же мы добыли его, когда разнесли в клочья отряды Вортигерна у перекрестка под Бремией?

— Под Каэрконаном? — Меч у него в руке вздрогнул и покачнулся. — Ты тоже там сражался? В войске Амброзия?

— Да, я там был.

— И под Бремией? У герцога Горлойса? — Меч окончательно поник. — Постой, ты назвался сейчас Эмрисом? Не Мирддин ли Эмрис, прорицатель, который принес нам в той битве победу, а потом исцелял наши раны? Не сын Амброзия?

— Он самый.

Люди моей страны не имеют обычая преклонять колени, но, засунув за пояс меч и обнажив в довольной улыбке зачерненные зубы, он этим приветствовал меня на свой лад так же горячо.

— Он самый, клянусь всеми богами! Я не признал тебя, господин. Оружие долой, вы, глупцы! Не видите, что ли? Он принц, не по нашим зубам кость.

— Их не за что винить, если они ничего этого не видят, Брихан, — со смехом возразил я. — Я сейчас не принц и не прорицатель. Я путешествую тайно и нуждаюсь в помощи… и в молчании.

— Ты получишь от нас все, что в нашей власти тебе дать, господин. — Он заметил мой невольный взгляд в сторону кузнеца и его подручного и поспешил добавить: — Из тех, кто здесь есть, ни один словом нигде не обмолвится, да, да! И мальчишка тоже.

Мальчишка закрыл рот и кивнул. Кузнец проворчал:

— Да ежели я знал бы, кто ты…

— Не погнал бы мальчика со всех ног в селение за подмогой? — сказал я. — Не беда. Если ты, как Брихан, слуга королю, значит, я могу тебе доверять.

— Мы здесь все королевские слуги, — сурово заметил Брихан, — но, будь ты даже Утеров злейший враг, а не сын его брата и свершитель его побед, все равно я бы тебе помог, я, и все мои сородичи, и все, кто живет в наших краях. Ибо кто спас мне вот эту руку под Каэрконаном? Благодаря тебе я мог сегодня выйти на тебя с мечом, господин. — Он похлопал ладонью по рукояти меча у себя за поясом. Я вспомнил, о чем он говорит. Саксонский топор глубоко вонзился в мякоть его руки, разрубил волокно мышцы и обнажил кость. Я зашил рану и лечил его моими снадобьями, и благодаря ли им или же из-за глубокой веры Брихана во всемогущество Королевского Мага, но рука зажила. Прежняя сила к ней не вернулась, но служить она могла. Что же до остальных наших людей, — заключил Брихан, — то мы все твои слуги, господин мой. Ты в безопасности с нами, и мы тебя не выдадим. Мы все понимаем, в чьих руках будущее этих краев: в твоих руках, Мирддин Эмрис. Если б мы только знали, кто таков «одинокий путник», которого разыскивают солдаты, мы бы их связали и держали тут до твоего прибытия, да, да, и убили бы по первому твоему знаку.

Он свирепо посмотрел вокруг, и его товарищи согласно закивали, подтверждая его слова. Даже кузнец крякнул что-то одобрительное и обрушил молот на наковальню, словно боевой топор на голову врага.

Я растроганно поблагодарил их. Мне подумалось, что я слишком давно не был среди простых людей моей страны, слишком долго беседовал с одними лордами, принцами и государственными мужами. И уже начал думать так же, как они. А ведь не только от лордов и воинственных королей зависело восхождение Артура на верховный престол, не одни они его будущая опора. Нет, его возведет на престол и будет биться за него с врагами народ Британии, который корнями уходит в почву, который питает ее и сам питается ее соками, как деревья. Доверие народа, доверие жителей холмов и низин — вот что сделает из него Верховного короля всех земель и островов, о чем мечтал, но что не успел осуществить в свой краткий срок мой отец. Об этом же грезил еще прежде Максим, не состоявшийся император, которому Британия виделась первой в упряжке держав, тянущих телегу истории против ледяного ветра с севера. Я смотрел на Брихана с изувеченной рукой, на его родичей, бедных жителей бедного селения, которое они готовы защищать, не щадя собственных жизней, на кузнеца и его подручного — мальчишку в лохмотьях, я вспоминал Древний народ, в холодных пещерах хранящий верность прошлому и будущему, и думал: на сей раз все будет иначе. Максен и Амброзий пытались добиться этого силой оружия и смогли лишь заложить основы. Теперь же, если будет на то воля бога и британского народа, Артур возведет дворец. И еще мне вдруг подумалось, что пора бы мне покинуть дворцы и замки и вернуться к своим холмам. Вот откуда можно ждать помощи.

Брихан прервал молчание:

— Не подымешься ли ты с нами в селение, господин? Оставь у кузнеца кобылу и пойдем ко мне в дом, там ты отдохнешь, поешь и расскажешь нам новости. Мы все сгораем от нетерпения узнать, отчего солдаты охотятся за тобой, предлагают деньги за твою поимку и так настойчивы, будто от нее зависит судьба королевства.

— Так оно и есть. Но не верховного королевства.

— Ага, — сказал он. — Они пытались нас убедить, будто они солдаты короля, но мне так и показалось, что это ложь. Чьи же они?

— Они служат королю Уриену Горскому.

Поселяне переглянулись Лицо Брихана осветилось пониманием.

— Ах, вот что! Уриену? Но для чего Уриену платить золото за то, чтобы узнать твое местонахождение? Или, может быть, он платит, чтобы узнать местонахождение принца Артура?

— Это одно и то же, — ответил я кивая. — Не сейчас, так вскоре будет. Он хочет знать, куда я направляюсь.

— Чтобы по твоим следам добраться до принцева убежища? Да? Но какой в этом прок королю Гора? Он человек маленький, и не похоже, что станет большим. Или., погоди, я, кажется, понял. Прок от этого будет его родичу. Лоту Лотианскому?

— Думаю, что так. Я слышал, что Уриен — Лотов ставленник. Можно не сомневаться, что он старается для него.

Брихан кивнул и задумчиво проговорил:

— А король Лот сговорен в мужья принцессе, которая станет королевой, если Артур умрет… И он, стало быть, платит солдатам, чтобы узнали, где содержится принц? Господин, одно к одному складывается в картину, которая мне очень не нравится.

— И мне тоже. Возможно, мы оба ошибаемся, Брихан, но я нутром чувствую, что мы правы. И Лот с Уриеном, может быть, не единственные Других вы не видели? Здесь не проезжали люди из Корнуолла?

— Нет, сударь. Будь спокоен, если кто-нибудь еще заедет в наши края, от нас они помощи не получат. — Он коротко хохотнул, как пролаял. — А твоему чутью я готов поверить скорее, чем иным клятвам и заверениям. Мы позаботимся, чтобы по твоим следам не пришла опасность к маленькому принцу... Если твои преследователи появятся в Гвиндде, мы уж устроим так, чтобы они потеряли твой след, подобно тому как теряет след стая волков, когда олень перешел через реку. Доверься нам, господин. Мы — твои слуги, как были слугами твоего отца. Нам ничего не известно о принце, которого ты нам прочишь, но, раз он твой избранник и ты велишь нам идти за ним и служить ему, значит, Мирддин Эмрис, мы отныне его слуга, покуда руки наши в силах держать меч. Вот наше слово — мы даем его во имя тебя.

— А я принимаю его именем принца и благодарю. — Я поднялся на ноги. — Брихан, мне лучше не ходить с вами в селение, но ты, если пожелаешь, можешь сослужить мне одну службу. Мне нужна пища на несколько дней, и вино в мою флягу, и корм для кобылы. Деньги у меня есть. Ты сможешь снабдить меня припасами?

— Это проще простого, и можешь убрать свои деньги. Ты разве брал с меня плату, когда лечил вот эту руку? Дай нам час сроку, и мы доставим сюда что требуется, никому не обмолвившись ни словом. Пусть мальчик пойдет с нами — люди в селенье привыкли видеть, как он относит в кузню провизию. Он принесет все, что нужно.

Я опять поблагодарил его, а потом мы с ним еще побеседовали, и я рассказал ему, какие новости я привез с юга. Потом они простились и ушли. И я знаю наверняка, что ни тогда, ни позже ни один из них, включая мальчишку-подручного, никому не проговорился о встрече со мною.

Мальчик еще не вернулся из селения, а уж кузнец закончил свою работу. Я заплатил ему и похвалил за искусство. Он принял и то и другое как должное. Он хотя и слышал, конечно, наш разговор с Бриханом, однако не выказал передо мной ни малейшего трепета. Действительно, почему человек, искусный в своем деле и окруженный привычными орудиями своего труда, должен трепетать перед принцами? У них разная работа, вот и все.

— В какую сторону ты едешь отсюда? — спросил он меня. Я замялся было, и он заметил: — Я ведь сказал, что меня ты можешь не опасаться. Если уж эта сорока Брихан с братьями смогут держать язык за зубами, то я и подавно. Я служу дороге и всем, кто по ней проезжает. Кузнец при дороге — никакому королю не слуга, но мне однажды довелось говорить с Амброзием. А вот дед моего деда — он прибивал подковы лошадям самого императора Максима. — Он неправильно истолковал мой оторопелый взгляд и добавил: — Да, да, не смотри так. Давно это было. Но уже и тогда, рассказывал мне дед, эта наковальня переходила из рук в руки от отца к сыну так давно, что не упомнят и старейшие жители селения. Да что там, в наших краях люди говорят, что первый кузнец, установивший здесь свою наковальню, обучался ремеслу у самого Веланда Кузнеца. Так что к кому же еще было обратиться императору? Вот смотри.

Он указал на распахнутую дверь кузни Тяжелая, дубовая, она была вылощена до серебряного блеска, выбелена временем и непогодой, так что стала, похожа на старую кость, и рябила разводами и бороздками, как серая вода. За дверью на крюке висел мешок с железными гвоздями, и тут же — сетка с клеймами. Атласная плоскость двери была вся испещрена ожогами: поколения кузнецов, куя новое клеймо, всякий раз пробовали его на двери.

В глаза мне бросилась буква «А» — клеймо было свежее, еще обугленное. Под ним виднелись более старые знаки — что-то похожее на птицу в полете; стрела, глаз и несколько знаков попроще, нанесенных на дерево с помощью раскаленного докрасна металла досужими путниками в ожидании, пока кузнец закончит свою работу. Сбоку, в стороне от других, едва заметными тенями по серебряному, стояли буквы «М» и «И» и прямо под ними — более глубокая вмятина, словно выдавленный полумесяц, и на нем — следы гвоздей, На это место и указывал мне кузнец.

— Вот сюда, рассказывают, ударил копытом скакун императора, да только мне не верится. Когда я или кто другой из наших, беремся подковать коня, будь он хоть самый что ни на есть дикий и вчера только из леса, он у нас не брыкается А вот там, чуть повыше, — это доподлинный знак. Это клеймо было выковано здесь для коней Максена Вледига, которых он взял с собой, в тот раз, когда убил римского короля.

— Кузнец, — сказал я, — в этом единственном месте твоя легенда лжет. Римский король убил Максима и забрал его меч. Но валлийские мужи привезли его назад, в Британию. Может быть, и меч этот был выкован здесь.

Кузнец долго медлил с ответом, и сердце мое в ожидании тревожно заколотилось. Но потом он нехотя произнес:

— Если и так, я об этом не слышал.

Было видно, что ему стоило труда не приписать меч к заслугам своей кузни, но он ответил мне правду.

— Мне было сказано, — продолжал я, — что где-то в лесу живет человек, которому известно, где спрятан меч императора. Слышал ли ты что-нибудь об этом или, может, ты сам знаешь, где я смогу его найти?

— Нет, откуда мне. Но говорят, далеко на север отсюда живет святой человек, который знает все. Только это к северу от Дэвы, в другой земле.

— Туда я и держу путь. Я разыщу его.

— Только смотри, если не хочешь наткнуться на солдат, по дороге не езжай. Отсюда в шести милях к северу есть распутье, там дорога на Сегонтиум сворачивает к западу. Бели поедешь вон там по-над речкой напрямую, то срежешь угол и выедешь на дорогу как раз у переправы.

— Но мне не надо в Сегонтиум. Бели я заберу слишком на запад…

— А ты, как переправишься, от реки-то и сверни. Там дальше идет прямая тропа, поначалу-то через дубравы, а уж потом по открытому месту, не заплутаешь. Поедешь по ней прямехонько на север, а большую дорогу до самой Дэвы и не увидишь больше. Спросишь там лодочника, как найти святого отшельника в Диком лесу, он тебя направит. Так что поезжай по-над речкой, верное дело, там с пути сбиться нельзя.

Я заметил, что так говорят, когда в действительности сбиться с пути ничего не стоит. Но кузнецу я ничего не сказал, а тем временем вернулся мальчишка с провизией, и мы с ним стали укладываться в дорогу. При этом он шепотом предостерег меня:

— Я слышал, что он тебе советовал, господин. Не делай этого. Там трудная тропа, и вода в реке стоит высоко. Лучше держись дороги.

Я поблагодарил его и дал монетку за труды. Мальчишка ушел к своим мехам, а я хотел было проститься с кузнецом, но он скрылся в дальнем темном углу кузни — слышно было только, как он гремит там железом и посвистывает сквозь поломанные зубы. Я крикнул ему туда:

— Я ухожу! Спасибо за все!

И вдруг у меня перехватило дыхание. В темном запечье внезапно вспыхнувший огонь осветил человеческое лица.

Каменное лицо, знакомые черты, которые некогда можно было видеть на каждом перепутье. Одно из древнейших божеств, бог путешествующих, Мирддин, как и я, — иначе Меркурий, или Гермес, владыка больших дорог и обладатель священной Змеи. Мой бог, так как и я, был рожден в сентябре. Старый придорожный идол-герма, некогда стоявший у всех на виду и всех проезжих провожавший взглядом, он теперь лежал у стены, седой от высохших мхов и лишайников. Но и такого, я все равно сразу узнал его: плоское лицо в обрамлении бороды, пустые глаза, овальные и выпуклые, как виноградины, сцепленные на животе руки, гениталии, некогда торчавшие, а ныне отбитые, покалеченные.

— Знай я, что ты находишься здесь, Старейший, — проговорил я, — уж я бы налил для тебя вина.

Сбоку от меня появился кузнец.

— Он свое получает, ты не беспокойся, — сказал он. — Мы, служители дорог, никогда не посмеем его обидеть.

— Зачем ты внес его в дом?

— Да он не здешний. Он стоял у той переправы, где старая тропа — мы зовем ее Еленин Путь — пересекает реку Сейнт. Римляне, когда проложили новую дорогу на Сегонтиум, прямо перед ним построили свою почтовую станцию. Вот его и перенесли сюда, а как — не ведаю.

Я задумчиво проговорил:

— У той переправы, про которую ты мне толковал? Тогда, стало быть, все-таки мне туда.

Я кивнул кузнецу и поднял руку, приветствуя бога.

— Пребудь со мною, — сказал я ему, — и помоги мне отыскать путь, с которого нельзя сбиться.

И он вел меня всю первую половину пути; да, там и впрямь нельзя было сбиться, пока тропа шла вдоль самого берега реки. Но под вечер, когда тусклое зимнее солнце уже совсем склонилось к закату, стал собираться туман над водой и в сгущающихся сумерках одел окрестность сырым, непроглядным покровом. Оставалось только ехать по звуку воды в реке, хотя в тумане и он был обманчив, то громкий, будто под самым носом, то вдруг глухой и словно отдаленный; но там, где река делала изгиб, тропа шла напрямик, и в этих местах я дважды сбивался с дороги и вынужден был пробираться сквозь чащу, не слыша и не видя воды. Наконец, сбившись в третий раз, я бросил поводья на шею Ягодке и предоставил ей самой искать спасение, думая не без усмешки о том, что на дороге бы я сейчас был в безопасности. Приближение солдат было бы слышно издалека, и стоило на несколько шагов свернуть в повитый туманом лес, чтобы скрыться от их глаз.

В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого он переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, обтекая, одевая стволы словно бы зыбкими сугробами. Нагие деревья то прятались в тумане, то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой была мягче ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги.

Ягодка уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня тропой, то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего не видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула вбок шеей, как видно чего-то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной ею невидимой дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу в тумане, опасности не сулило. Если только мы едем правильно — а я теперь уверился, что это так, — стало быть, все в порядке.

Через час после наступления темноты Ягодка вынесла меня потихоньку из чащи, протрусила ярдов сто по открытому месту и остановилась перед высоким сгустком черноты, который не мог быть не чем иным, как строением. У стены была колода для водопоя. Ягодка вытянула шею, фыркнула и стала пить.

Я слез с седла и толчком открыл дверь строения. Это была почтовая станция римлян, о которой рассказывал кузнец, пустая и наполовину разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде меня. В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага, в противоположном углу стояла кровать — несколько довольно чистых досок, положенных на камни, чтобы не дуло из-под двери. Не особенно уютное пристанище, но были у нас и похуже. Через час я уже спал под мерное жевание моей кобылы и проспал крепко и безмятежно до самого утра.

Проснулся я в полумраке рассвета, еще до того, как встало солнце. Кобыла, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться.

Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул серый иней. Я огляделся.

Почтовая станция стояла, чуть отступя от дороги, которая тянулась через лес с востока на запад, прямая, как копье. Когда римляне прокладывали здесь дорогу, лес был расчищен — повалены деревья и вырублен подлесок на сто ярдов по обе стороны. Теперь деревья выросли снова и густой кустарник покрыл землю, но все-таки под ним угадывалась древняя дорога, ведь она существовала еще и до римлян. Река, здесь спокойная и ровная, перекатывалась над развалинами моста, по которым можно было переправиться вброд по колено. А на той стороне, за кустарником, чернела дубрава — там должна начинаться тропа, которая поведет меня дальше, на север.

Разглядев нее, что мне было надо, я вернулся к колоде, разбил хрупкую корку льда на воде и умылся. В это время взошло солнце и выглянуло меж древесных стволов в холодном красном свете зари. Заискрился иней. Свет разгорался, как кузнечный горн под мехами. Я отвернулся от колоды, и свет низкого солнца брызнул, слепя, мне в глаза. Черные деревья стояли бестелесными тенями на фоне восхода, красного, как лесной пожар. Река текла расплавленным золотом.

Между мною и рекой что-то чернело — высокое, массивное и в та же время как бы нематериальное в сиянии утра и подымающееся прямо из подлеска на краю дороги. Что-то знакомое, в иной жизни — в мире тьмы, и дальних земель, и чужих богов. Стоячий камень.

На мгновение мне подумалось, что я еще сплю и это мне снится. Я загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова.

Солнце поднялось над верхушками леса, тени деревьев укоротились. Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее.

Но все-таки это был не стоячий камень, а просто верстовой столб. Обычная вещь и на обычном месте. Столб как столб, может быть, самую чуточку выше, чем принято, с обычным славословием императору и надписью внизу: «До Сегонтиума 22 мили».

Подойдя ближе, я понял, отчего он казался выше обычного: он не врос в землю, так как был установлен на квадратном каменном подножии. Значит, этот камень особенный? Может быть, на его квадратном подножии когда-то стоял древний идол? Я наклонился и раздвинул заиндевелые травы. На каменную плиту упал солнечный луч и осветил какой-то знак, похожий на изображение стрелы. Но потом я догадался, что это полустертая старинная надпись, огамические письмена, напоминающие общим рисунком оперение и заостренный наконечник стрелы, указывающий на запад.

Что ж, подумалось мне, почему бы и нет? Знаки просты, но веления судьбы не всегда приходят из надзвездных высот. Мой бог и прежде изъяснялся со мною такими вот простыми знаками, и я лишь вчера говорил себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на земле. И вот они, знаки земли: отпавшая подкова, слово придорожного кузнеца, несколько царапин на камне — все словно сговорилось совлечь меня с моего пути на север и направить на запад, в Сегонтиум. Так почему бы и нет? — опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч и в самом деле был выкован в кузне, где я встретил бога Мирддина, и закален в холодных водах реки Сейнт, а после смерти Максима был возвращен на родину его супруги, остававшейся в этих местах с младенцем-сыном. Может быть, правда, что в Сегонтиуме, Каэр Сейнте Максена Вледига, где-то спрятан меч королей Британии и лежит дожидается, когда придет ему время быть поднятым в огне.

10

Таверна на окраине Сегонтиума, в которой я остановился, была достаточно удобной, хотя стояла и не у большой дороги. Здесь редко появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить местные жители, прибывшие на рынок или в порт — отправлять свои грузы морем.

Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось в свое время для обслуживания солдат из большой казармы за городом. И простояло на своем месте, наверное, не менее двухсот лет. Когда-то это было прочное каменное строение, а внутри — одна просторная комната, почти зала, большой очаг и черные дубовые стропила прочнее железа, поддерживавшие крышу. Несколько скамей и тяжелых столов еще и теперь стояли в таверне, все запятнанные, обожженные и изрезанные ножами пьяных легионеров, вырезавших на досках свои имена и еще кое-какие менее пристойные надписи. Чудо еще, что и в таком виде таверна сохранилась: кладка стен была кое-где порушена, а камень разворован, я по меньшей мере однажды в них бушевал пожар — после набега соседей-ирландцев. От старых времен осталась только продолговатая каменная коробка, и крыша на черных стропилах была не черепичная, а тростниковая. Кухней служила мазаная пристройка позади огромного очага.

Но в очаге полыхали поленья, пахло добрым элем и свежим печевом из печи снаружи, а в сарае имелась свежая подстилка и корм для кобылы. Я позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили и задали ей корму, а уж потом пошел в таверну выговорить себе ночлег и ужин.

Жизнь в порту об эту пору года замирает. В городе почти не было проезжих, и завсегдатаи не задерживались в таверне, а с наступлением темноты спешили скорее домой, в теплую постель. Поэтому мое появление осталось мало кем замеченным, никто меня не расспрашивал, разошлись рано, я мирно отправился спать и проспал крепким сном до утра.

Следующий день был солнечный — один из тех ослепительных, лучистых дней, которые иногда швыряет на землю декабрь, точно блестящее золото в пригоршне свинцовых монет зимней чеканки. Я позавтракал рано, зашел проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из таверны.

Повернув к востоку, прочь от города и порта, я пошел по берегу реки туда, где на возвышенности, в полумиле от города, стояли развалины бывшей римской крепости Сегонтиум. Чуть ниже по склону виднелась Башня Максена. В ней расположил своих солдат верховный король Вортигерн, когда мой отец, король Южного Уэльса, прибыл туда со свитой из Маридунума для переговоров. И я, двенадцатилетний отрок, был тогда с ними и в этой поездке впервые удостоверился, что грезы кристального грота сбываются. Здесь, в этом диком и тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем.

Тогда мы тоже ехали зимой. И сейчас, проходя заглохшей дорогой к бывшим воротам, от которых остались только две разрушенные башни, я старался оживить в памяти пестроту плащей и флагов и блеск оружия там, где теперь, исполосованный синими утренними тенями, лежал один нетронутый иней. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и сям на голой каменной кладке сохранились языки копоти — красноречивые свидетельства былых пожаров. В других местах видно было, где люди вывозили камень для своих построек, выламывали даже булыжники из мостовой. В оконных проемах рос чертополох, на стенах между камней укоренились молодые деревца. Зияла колодезная яма, заваленная щебнем. Цистерны переполняла дождевая вода и вытекала струйкой по желобкам, которые образовались в тех местах, где некогда воины точили о каменный край свои мечи. Да, смотреть было не на что. Ничего здесь не было, даже призраков. Зимнее солнце освещало мертвые развалины. Кругом царила тишина.

Помню, что, бродя среди остовов зданий, я думал не о прошлом и даже не о цели моих теперешних поисков, но, как подобало строителю, о будущем. Я прикидывал на глазок, как учил меня некогда Треморин, что тут надо будет сделать:, это снести, то подправить, башни отремонтировать, северо-восточной частью крепости пожертвовать, чтобы зато надежнее укрепить западную и южную… Да, если Артуру когда-нибудь понадобится Сегониум…

Я поднялся на самое высокое место посредине крепости, где когда-то стоял дом начальника гарнизона, дом Максима. Здесь также все было в запустении. Тяжелая дверь еще висела на ржавых петлях, но потолочное перекрытие разошлось, потолок угрожающе провис. Я осторожно переступил через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной свет, у стен лежали груды мусора, когда-то яркие фрески облупились и побурели от сырости. В сумраке я разглядел старый стол — он был так тяжел, что вынести его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади стола свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену. Здесь восседал полководец и замышлял покорить Рим, как прежде Рим покорил Британию. Он потерпел поражение и пал, но своим поражением посеял семена мечты, которые потом собрал другой король. «Наша страна будет единым государством, самостоятельным королевством, — говаривал мой отец, — а не просто римской провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять». Вслед за этим память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал моими устами: «И королевства станут одним Королевством, и боги — единым Богом».

Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь снова станет восседать полководец. Я вышел обратно на свет зимнего погожего утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу?

Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого теснились маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов, который зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город: Каэр-и-н’ар-Вон. А позади меня возвышался Снежный Холм, И-Витфа; там, если бы в человеческих силах было туда взобраться и существовать среди снегов, человек может въяве встретить на тропках живых богов. На его белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная башня Максена. И вдруг мне представилось все в ином свете, как бы заново. Башня моих видений; башня с картин на стене у Адьяна… Я покинул дом начальника гарнизона и быстро зашагал к башне.

Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне вход в подземный храм Митры и, задумавшись, сам не заметил, как направился туда.

Вниз вели ступени, скользкие, треснутые. Одна выломалась и встала ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов, оставленных крысами и бродячими псами. Стоял сильный запах сырости, гниения и давних действ, быть может связанных с пролитием крови. Разрушенную стену над дверью избрали местом ночлега какие-то птицы, их помет выбелил последние ступени. Теперь эти белые потеки зеленели плесенью. Галка? Ворон Митры? Или мой тезка кречет-мерлин? Осторожно ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма.

Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я смог оглядеться. Здесь была та же мерзость запустенья, что и на лестнице. Только прочность каменных сводов уберегла это помещение, иначе его давно бы погребли навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась — жаровни, скамьи, резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины наверху. Четыре малых алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно стоял на месте и на нем виднелась надпись: Mithrae invicto — «Митре непобежденному», но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили все следы повествования о быке и боге-победителе. От всей картины, изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос в нижнем углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель.

Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а как бы ответом. Ну конечно. Я ошибался, Старый храм не пуст. Некогда он был свят и святость свою утратил, но что-то все же сохранилось и витало у хладного алтаря. Кислый дух — это не запах плесени. Это аромат незажженных курений, остывшего пепла, непроизнесенных молитв.

Когда-то и я был его слугой. А здесь, кроме меня, никого нет. Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони.

Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху языки пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А вверху, снаружи — сияние солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля, слышен смех и топот марширующих ног.

Вокруг меня клубится густой аромат курений, и надо всем — голос, негромкий и спокойный: «Повергни наземь мой алтарь. Пришло время ему быть повергнутым».

Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и грохот все еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал опрокинутый алтарь.

Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в полу, образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки, вытянутые вперед, были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел, вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда не поднял на него рук; и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и отзвуки его падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня, осыпающегося в образовавшуюся яму.

В глубине отверстия что-то виднелось; твердый край и угол, чересчур острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его.

Ящик был металлический и очень тяжелый, но крышка откинулась без труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше на божье береженье, чем на силу замка. Внутри мои пальцы нащупали сгнивший холст, расползавшийся от прикосновения, в нем — еще одна обертка, из промасленной кожи, а в ней — что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то. Я бережно вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях.

Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто вернулся из Римского похода. И теперь он сверкал у меня в руках, такой же блестящий, грозный и прекрасный, как в тот день, когда был выкован. И не диво, подумалось мне, что за эти сто лет он превратился в легенду. Легко верилось, что это произведение искусства седого кузнеца Веланда, который был стар еще до прихода римлян, его последняя работа перед тем, как он затерялся среди туманных холмов вместе с другими малыми богами лесов, рек и родников, уступив людные долины картинным богам Греции и Рима. Я чувствовал, как из меча мне в ладони вливается сила, словно я держу их в воде, куда ударила молния. «Кто достанет тот меч из-под камня, и есть король всей Британии по праву рождения». Слова были ясные, словно сказаны вслух, и сияли, словно насеченные на клинке. Я, Мерлин, единственный сын короля Амброзия, достал этот меч из-под камня. Я, в жизни не выигравший ни одного сражения, не командовавший даже отрядом, не умеющий управиться с боевым скакуном, а мирно разъезжающий на меринах и кобылах. Я, ни разу не возлежавший с женщиной. Я, даже и не муж, а лишь глаза и голос. Лишь дух, как я сказал однажды, лишь слово, не более.

Этот меч — не для меня. Ему придется подождать.

Я снова обернул прекрасный клинок в жалкие обертки и стал на колени, чтобы уложить его обратно. Но ящик оказался глубже, чем я думал, в нем лежало еще что-то. Сквозь прорехи в холсте я разглядел мерцающую широкогорлую чашу-кратер, какие видел во время моих странствий к востоку от Рима. Она была из червонного золота и усажена изумрудами. Рядом с чашей блеснуло острие копья. Обнажился край блюда, украшенного сапфирами и аметистами.

Я наклонился, протянул руки с мечом. Но уложить его на место не успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни с сего с лязгом захлопнулась. От этого звука опять пробудилось эхо и обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в мгновение ока отверстие в полу и ящик со всем содержимым оказались погребены под кучей щебня.

Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и крепко держа в грязных, окровавленных руках запыленный, потускневший меч. С задней стены апсиды исчез последний след резьбы. Теперь, это было лишь углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота.

11

Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мне кузнец. Оказалось, он живет в горах выше замка Эктора в Диком лесу. Хотя я больше не нуждался в наставлениях отшельника, от беседы с ним не могло быть худа, а его келья — часовня, как назвал ее паромщик, — лежала у меня на пути и могла послужить мне пристанищем, покуда я не решу, когда и как мне предстать у графских ворот.

Не знаю, действительно ли обладание мечом давало волшебную силу, но дальше я ехал быстро, без препятствий и приключений. Прошла неделя, как мы с моей кобылой покинули Сегонтиум, и однажды в исходе зимнего дня мы неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера, а на той стороне, высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в ранних сумерках бледный огонек. К нему я и погнал мою лошадку.

Путь вокруг озера оказался неблизкий, и было уже совсем темно, когда я на усталой кобыле выехал по лесной тропе на поляну и увидел над живым и трепетным мраком леса черный недвижный клин — крышу часовни.

Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным на самой опушке в дальнем конце поляны. Вокруг стеной стояли высокие темные сосны под звездной крышей, а из-за сосен со всех сторон выглядывали снежные вершины, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная неподвижная вода — один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было холодно, пахло сосной.

К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь Я спешился и дальше повел кобылу в поводу. Она споткнулась о камень, громко брякнув подковой. Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем дело; однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает зимней порою. Я стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав полы плаща, поднялся по замшелым ступеням и вошел.

Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса — здесь живут в подслеповатых хижинах, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это было святилище, предназначенное для обитания божества. Пол слагали каменные плиты, чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая, однако, ровный яркий свет. Ее недавно наполнили маслом, подровняли и подкрутили фитиль. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша, какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и налита свежей водой. С другого бока помещался черный металлический горшочек под крышкой, весь в отверстиях — в таких христиане жгут благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены стояли три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника.

Больше в часовне ничего не была Тот, кто содержал ее в чистоте и порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом месте.

Я громко воззвал:

— Есть тут кто-нибудь?

Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было.

В руке у меня оказался кинжал — каким образом, я даже не заметил. Когда-то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло означать только одно; но то было в Вортигерновы времена, во дни Волка. Такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее бога. И обычно они надежно хранят его — так было по крайней мере во времена моего отца. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет, что прошли с его смерти. Утер — не Вортигерн, но порой можно было подумать, что возвращаются дни Волка. Наше время — буйное и дикое, полное военных тревог, но самое главное — изменяются верования и обязательства, и ум людской не поспевает их осознать. Среди моих современников есть люди, которые не задумаются убить хоть бы и прямо на алтаре. Но я полагал, что в Регеде этого нет, иначе бы не выбрал его пристанищем для Артура.

Тут мне пришла в голову одна мысль, я шагнул за алтарь и отдернул тяжелый занавес. Так и есть, за занавесом оказалось помещение, полукруглая ниша, где, как видно, хранились разные вещи, в полутьме я разглядел составленные вместе табуреты, банки с ламповым маслом, священные сосуды. В задней стене была пробита узкая дверца.

Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен, а у порога — сарай и поленницу под навесом, больше ничего.

При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик, на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки чашку — в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул расплывшийся воск — он был еще теплый.

Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под потолком — одно против другого — зияло два незастекленных оконца, и хозяин должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа по-прежнему не было.

Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв, широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была всего только диллиан уэн, белая сова, которая в тех краях гнездится в каждой башне, в каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым эхом прозвучал человеческий стон.

Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном плаще с капюшоном и лежал ниц на краю поляны под деревьями у родника. Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я нагнулся и бережно перевернул его на спину.

Это был старец, худой, изможденный — одни кости, хрупкие, как у цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при свете лампы видно было, что одна сторона его лица как-то скошена — словно рука ваятеля напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я принес еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его, обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог для него сделать, поэтому, задав корму кобыле, я приготовил еду также и себе и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра.

Четыре дня я ходил за ним, и ни одна живая душа не появлялась у часовни — только лесные звери, да дикие олени, да по ночам летала вокруг белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать его душу в последний полет.

Я понимал, что он не поправится. Серые щеки его запали, вокруг рта легли те же синие тени, какие я видел на лицах умирающих солдат. По временам он, казалось, приходил в себя и сознавал мое присутствие. В такие минуты он бывал беспокоен, и я понимал, что его тревожит святилище. Я пытался заговорить с ним и уверить его, что все в порядке, но он как будто бы не понимал моих слов, и в конце концов я отдернул занавес, отделявший часовню от его каморки, так чтобы он сам мог видеть лампу, по-прежнему горевшую на алтаре.

Странное это было для меня время. Днем я хлопотал в часовне и ухаживал за старцем, а ночью почти все время бодрствовал над больным и вслушивался в его бессвязное бормотание, ловя в нем хоть какой-то смысл. У старца имелся небольшой запас крупчатой муки и вина, а в моих сумках было вяленое мясо и изюм, так что пищей я был обеспечен. Старец с трудом глотал, и я поддерживал в нем силы горячим вином с водой, а также особым отваром из целебных трав, которые у меня были с собой. Каждое утро я только диву давался, что он опять пережил ночь. Так я и жил, днем хозяйничал, а долгими ночными часами сидел над больным или же уходил в часовню, где постепенно вываривался запах курений и через оконца тянул лесной сосновый ветер, сбивая на бок язычок пламени на фитиле.

Теперь, когда я вспоминаю это время, оно представляется мне как бы островом среди текучих вод. Или ночным сном, вносящим отдых и бодрость в дни трудов. Мне бы рваться в путь, чтобы поскорее увидеть Артура, потолковать снова с Ральфом и сговориться с графом Эктором, как, не выдавая тайны, включиться в Артурову жизнь Я же ни о чем этом просто не думал. Глухая стена леса, ровный тихий светоч на алтаре, меч, спрятанный мною под стрехой сарая, — все это удерживало меня на месте, в благом ожидании. Человеку не дано знать, когда призовут или посетят его боги; но в иные минуты верные слуги ощущают их приближение. Вот так было и тогда.

На пятую ночь, когда я внес охапку дров для очага, отшельник заговорил со мною. Он смотрел на меня с кровати, не в силах поднять голову, но взгляд его был спокоен и ясен.

— Кто ты?

Я опустил дрова на пол и подошел к его ложу.

— Мое имя — Эмрис. Я проезжал через этот лес и наткнулся на твое святилище. Тебя я нашел у родника, внес в дом и уложил на кровать.

— Я помню. Я пошел по воду… — Видно было, каких усилий стоит ему это воспоминание, но сознание полностью вернулось в его глаза, и речь его, хотя и не совсем внятная, была достаточно вразумительна.

— Ты болен, — сказал я ему. — Не утруждай себя теперь. Я принесу тебе питье, а потом ты должен опять отдыхать. Вот у меня тут отвар, который укрепит твои силы. Я врач, не бойся и выпей.

Он выпил, и вскоре бледность его чуть отступила и дыхание стало легче. Я спросил, не больно ли ему, и он одними губами беззвучно ответил: «Нет». Потом он некоторое время лежал спокойно, глядя на свет лампы за порогом. Я подбросил дров в огонь и поднял изголовье больного, чтобы ему легче дышалось, а сам уселся рядом и стал ждать. Ночь была тиха; снаружи доносилось близкое уханье белой совы. Я подумал: «Тебе уже недолго осталось ждать, сестра».

Около полуночи старец легко повернул ко вше голову и спросил:

— Ты христианин?

— Я служу богу.

— Ты будешь блюсти это святилище, когда меня не станет?

— Святилище будет блюстись. Даю тебе слово.

Он кивнул, удовлетворенный, и опять какое-то время полежал спокойно. Но я чувствовал, что его что-то томит, я видел заботу в глубине его глаз. Я подогрел еще вина, смешал с настоем трав и поднес к его губам. Он поблагодарил меня вежливо, но рассеянно, словно думал о чем-то другом. Взгляд его снова устремился к освещенной двери в святилище.

Я сказал:

— Если хочешь, я съезжу вниз и привезу тебе христианского священника. Только тебе придется объяснить мне, как ехать.

Он покачал головой и снова закрыл глаза. Немного погодя он жалобно спросил:

— Ты слышишь их?

— Я слышу только сову.

— Нет, не ее. Других.

— Кого — других?

— Тех, кто толпится у дверей. Иногда в летнюю ночь они кричат, как молодые птицы или как отары на отдаленных холмах. — Он повернул голову из стороны в сторону. — Не дурно ли я поступил, что закрылся от них?

Я понял его. Я вспомнил жертвенную чашу у алтаря, родник за стеной, незажженные девять светильников — атрибуты древнейшей из религий. И белую парящую тень в сумеречных верхушках сосен, кажется, тоже. Да, здесь, как подсказывала мне моя кровь, место было свято еще с незапамятных времен. Я тихо спросил:

— Чье здесь было святилище, отец?

— В старину оно звалось святилищем деревьев. Потом — святилище камня. Потом оно носило еще одно имя… а сейчас селяне внизу называют его Зеленая часовня.

— А то что было за имя?

Он поколебался, потом ответил:

— Святилище меча.

Я почувствовал холод в затылке, словно к нему прикоснулся клинок.

— Почему, отец? Тебе известно?

Минуту он молчал, прикидывая что-то в мыслях, не отводя от меня внимательных глаз. Потом еле заметно кивнул, словно принял решение:

— Ступай к алтарю и сними с него покров.

Я послушался, переставил горящую лампу на приступку и снял покров, которым алтарь был закутан до самого основания. Я уже и раньше заметил, что это не обычный христианский алтарь в виде стола — он был выше, мне по грудь, и формой напоминал римский алтарь. Теперь я в этом удостоверился. Точно такой же я видел в Сегонтиуме, посвященный Митре. В виде стоящей плиты с завитками по краю, обрамляющими выбитую надпись. Здесь тоже была когда-то надпись, но теперь она бесследно исчезла. Сверху еще можно было разобрать invicto и Mithrae, но на боковой поверхности, на месте обычных слов оказалось изображение меча, и его крестообразная рукоять приходилась точно на средину алтаря. Прежние буквы были стесаны, длинный клинок выступал поверх всего высоким рельефом. Резьба была грубая, но четкая и знакомая моему взгляду, как рукоять меча была уже знакома моему прикосновению. И, глядя на него, я вдруг понял, что это перекрестье в камне — единственный крест во всей часовне. Над ним имелось только посвящение Митре Непобежденному. А в остальном алтарь был гол.

Я вернулся к ложу старца. В глазах его было ожидание и вопрос. Я сказал:

— Что делает здесь Максенов меч, выбитый вместо креста на алтаре?

Веки его опустились и тут же снова лето поднялись, вздох облегчения сорвался с губ.

— Так. Это ты. Ты послан сюда. Давно пора было. Сядь, и я тебе все расскажу.

Я сел, и он заговорил голосом, достаточно крепким, но тонким и натянутым, точно проволока:

— У меня как раз достанет времени тебе все поведать Да, ты прав, это меч Максена, того, что звался у римлян Максимом, был императором в Британии еще до появления саксов и женился на британской принцессе. А меч его, рассказывают, выкован к югу отсюда из железа, добытого на Снежном Холме в виду морского побережья, а закален в ручье, что бежит с того холма в море, Это меч верховного короля Британии, он предназначен для защиты Британии от врагов.

— Так что, когда он взял его с собой в Рим, там его чудесная сила иссякла?

— Дивно еще, что он не сломался у него в руке. Но после гибели Максена меч привезли обратно в Британию, и теперь он дожидается короля, который сможет его найти и, найдя, поднять.

— И тебе известно, где его спрятали?

— Я не знал этого, но, когда юным отроком я пришел сюда служить богам, хранитель алтаря говорил мне, что меч перенесли обратно в ту землю, где он был создан, в Сегонтиум. Он рассказывал, как все это было, в этом вот самом месте, только давно, задолго до его времени. Это было… это было после того, как император Максен пал под Аквилеей, что у Срединного моря, и те из британцев, кто остался в живых, возвратились домой. Они перебрались через Бретань и высадились на западном берегу, а дальше двигались по дороге через холмы и как раз проходили поблизости отсюда. Среди них были поклонники Митры, и, увидав святое место, они остановились здесь, чтобы вознести молитвы в летнюю полночь. Но больше было христиан, и один из них даже священник, и потому, когда те помолились, единоверцы попросили его отслужить обедню. Но у него не было ни креста, ни чаши, только вот этот алтарь, как видишь ты его сегодня. Тогда они посовещались между собой, отошли к своим коням и достали из сум неисчислимые сокровища.

Среди тех сокровищ был меч, и чаша — большой кратер, грааль из земли греческой, широкий и глубокий. Меч поставили, прислонив к алтарю, вместо креста и испили из грааля, и, как рассказывали потом люди, все, кто в тот день здесь был, утолили дух свой. Золото они оставили для святилища, меч же и грааль оставить не могли. Один из них взял молоток и долото и выбил на алтаре изображение, которое ты видел. А потом они сели на коней и уехали, и больше их не видели в этом краю.

— Странный рассказ. Я никогда прежде его не слышал.

— Никто его не слышал. Хранитель святилища поклялся старыми и новыми богами, что не скажет ни слова никому, кроме того, кто будет здесь его преемником. Так, в свой черед, узнал об этом и я. — Он помолчал. — Я узнал, что придет день, когда меч вернется сюда и опять послужит крестом при алтаре. Вот почему я так заботился о том, чтобы в святилище не осталось ничего лишнего. Вынес светильники и жертвенные чаши и выкинул в озеро кривой нож. Над жертвенным камнем теперь выросла трава. Я выгнал сову, которая гнездилась под крышей, достал из родика серебряные и медные монеты и роздал бедным. — Опять наступило молчание, такое долгое, что я уже подумал было, что старца не стало. Но вот его глаза снова открылись — Правильно ли я поступал? — спросил он.

— Откуда мне знать? Ты делал то, что полагал правильным. Больше, чем это, кто может сделать?

— А ты что будешь делать?

— То же самое.

— И то, что я рассказал тебе, не откроешь никому, кроме тех, кому надлежит об этом знать?

— Обещаю.

Он полежал тихо, но лицо его оставалось озабоченным и взгляд — устремленным на вещи давние и дальние. Потом, почти незаметно, но неколебимо, как человек, вступающий в холодную воду, чтобы перейти на тот берег, он принял решение.

— Покров все еще снят с алтаря?

— Да.

— Тогда засвети девять светильников, наполни чашу маслом и вином и открой двери в лес, а меня перенеси и положи так, чтобы мне еще раз увидеть меч.

Я знал, что, если подыму его, он умрет у меня на руках. Дыхание его тяжело вырывалось из тощей груди, сотрясая все его тщедушное тело. Он опять, теперь уже с трудом, повернул голову.

— Поспеши. — Я колебался, и страх мелькнул в его взгляде. — Говорю тебе, я должен его видеть. Сделай, как я сказал.

Я подумал про святилище, из которого выкинуты все древние святыни, подумал о настоящем мече, спрятанном мною вместе с королевским золотом под стрехой сарая. Но было уж поздно и для этого.

— Я не могу поднять тебя, отец, — сказал я ему. — Но ты лежи спокойно. Я перенесу к тебе алтарь.

— Но как? — начал было он, но осекся. Взгляд его выразил изумление. — Тогда перенеси его поскорее, — шепнул он. — А потом отпусти меня.

Я встал на колени возле его ложа и, отворотясь от него, стал смотреть на красную сердцевину пламени. Прогоревшие поленья рассыпались кристаллами искр, образуя ослепительный огнедышащий шар. Рядом со мною билось тяжелое дыхание умирающего, как мучительные пульсы моей крови. Острая боль стучала у меня в висках, жгла и разрасталась в животе. По лицу струился пот, кости дрожали в ножнах плоти, а между тем у темной голой стены напротив я толику за толикой, дюйм за дюймом возводил для старца алтарную плиту. Она медленно поднималась и загораживала огонь в очагё. Каменная поверхность ее переливалась и мерцала, вокруг рябили и наплывали волны света, словно каменная плита плыла по освещенной солнцем воде. Потом, один за другим, я зажег девять светильников, и они поплыли вместе с плитой, будто болотные огни. В чаше заплескалось вино, из курильницы повалил благовонный дым. «Invicto», — начертал я на камне и, весь в поту, стал подбирать имя для бога. Но ничего не приходило В голову, кроме одного только слова «Invicto». Потом меч выступил из камня, словно вспорол ножны, клинок белой стали, и вдоль него, в бликах водянистого света, из-под драгоценной рукояти — руны, сложившиеся в слово: «..непобежденному..»

Было утро, просыпались птицы. В каморке и в часовне было тихо. Старец почил, отошел незаметно, как и те видения, что я для него вызвал. А я, с трудом разогнувшись, измученный и вялый, побрел в часовню натянуть покров на алтарь и подправить фитиль в лампе.