ЧАСТЬ 1


Я сидел в плетеном кресле на террасе своего дома и тоскливо изучал горизонт, словно эта линия соприкосновения воды и неба могла сегодня быть не такой, как вчера. Океан ворчал, как старик. Белые гребни волн сердито карабкались вверх, цепляясь за седые камни. Порывистый ветер доносил соленую прохладу до моих босых ног, небрежно обутых в домашние мокасины. Словно вторя стихии, моя душа также не находила себе места, то взволнованно мечтая о грядущих переменах, то обреченно замирая, вновь и вновь перелистывала дневники памяти.

Стрелки часов с жестокой поспешностью отмеряли дни, недели, месяцы. Я понимал, что мне остается жить не долго. Роберт Фредриксон, доктор, который вот уже двадцать четыре года следил за моим здоровьем, последнее время на вопросы о том, сколько мне осталось, лишь прятал глаза и поджимал губы. Я всегда умел читать между строк, поэтому его невнятное бормотание о здоровом образе жизни просто раздражало, и я каждый раз добродушно посылал его к черту.

Вот и сегодня утром он, как всегда проведя привычный осмотр, сослался на дела в Бостоне и поспешно уехал, оставив меня в мрачном расположении духа.

Я закрыл глаза и полной грудью вдохнул соленый воздух. «Как жаль, что это не кубинская сигара», – невольно пронеслось в голове. Я не курил уже четыре года. Но искренне верил, что буду курить снова… или не буду. Уж как распорядится госпожа Фортуна, с которой прежде я неплохо ладил. В любом случае выбор был невелик – либо смерть от ножа хирурга, либо естественная смерть, и, возможно, уже в ближайшие дни.

– Свежая пресса, мистер Харт, – вернул меня из темной ямы депрессивных мыслей голос дворецкого.

Он, как всегда, бесшумно подошел к стоящему рядом с креслом столу и аккуратной стопочкой, поближе ко мне, положил на край свежие газеты. Его голос разбудил дремавшего возле моих ног пса, рыжую дворнягу по кличке Винчи. Тот с упреком взглянул на дворецкого и вновь закрыл глаза.

– Что пишут? – усмехнулся я, прекрасно зная, что мое вчерашнее заявление взорвало таблоиды мировых новостей.

– Ваше имя на первых страницах во всех газетах. Ну и наделали вы шума, – голос Патрика выражал тревогу и неодобрение.

Он замолчал, но я почувствовал некоторую недосказанность, то, о чем он никак не решался спросить. Патрик работал в моем доме уже почти сорок лет и был для меня гораздо больше, чем дворецкий, скорее приятель, терпеливый и исполнительный.

– Ты-то сам что обо всем этом думаешь? – спросил я, давая ему возможность выпустить на волю переполнявшие его переживания.

– Мистер Харт, я всегда восхищался правильностью ваших поступков, но, боюсь, вы впервые в жизни совершаете ошибку, – осторожно подбирал нужные слова Патрик, стараясь быть деликатным. – Вот и мистер Кросби просил продлить исследования хотя бы еще на год…

– У меня нет этого года! – грубо прервал его я.

Винчи, отреагировав на смену моего настроения, повел ухо в сторону, приподнял одно веко и, неодобрительно посмотрев на меня, вздохнул.

Патрик отвел взгляд и, обиженно поджав тонкие губы, сухо спросил:

– Я могу идти?

– Иди, – раздраженно бросил я.

Дворецкий повернулся и направился в холл. Я, уже сожалея о своей необоснованной резкости, остановил его:

– Пат, хочу, чтобы ты знал. Если операция закончится не так, как хотелось бы, – я замолчал, чувствуя, как к горлу подступает ком, – я открыл счет на твое имя. В общем, тебе не придется искать другую работу. Теперь иди.

Конечно же, я не мог не заметить, как худощавая фигура Патрика ссутулилась после моих слов, и он, пряча взгляд, поспешно кивнул в знак благодарности и удалился.

Я осознавал, что своим депрессивным состоянием извожу близких мне людей, и чаще всего под горячую руку попадал именно Патрик. Мой верный, терпеливый Патрик.

Он был первым дворецким, которого я и моя жена Хелен решили нанять. Патрик работал по соседству у Блэквудов, и, бывая у них в гостях, мы не раз отмечали его деликатность и исполнительность. Он напоминал нам суриката, стоящего навытяжку с сосредоточенным выражением глаз. Вскоре Блэквуды переехали в Калифорнию, и мы пригласили Патрика работать в нашем доме.

Ему тогда было двадцать шесть. В меру сдержанный, по-светски учтивый, внимательный даже в мелочах. Его темно-русые волосы были всегда аккуратно уложены на правую сторону, и, бережно храня прическу, Патрик держал голову с легким наклоном вправо. Даже сейчас в нем оставалось что-то мальчишеское, возможно тонкие длинные ноги, придающие его подпрыгивающей походке легкость. Он всегда интуитивно чувствовал, когда нужно соблюдать субординацию, а когда можно позволить себе подискутировать со мной на весьма щекотливые темы. Одним словом, Патрик как-то сразу влился в нашу семью.

Позже у него появилась невеста – смешливая пышнотелая кабовердинка Даниэла, которая ежедневно приносила ему заботливо упакованную в контейнеры еду, громко и эмоционально причитая над худобой жениха. Однажды изумительный аромат ее угощений привел меня и Хелен в укромный уголок нашей кухни, где Патрик торопливо поглощал содержимое контейнера. Нам вежливо было предложено разделить с ним трапезу. Вкусив угощение, мы обменялись восхищенными взглядами и единодушно решили, что эта девушка непременно должна работать у нас. Так в доме появилась Даниэла, наполнившая кухню ароматами пряностей и португальскими песнями, которые она напевала вполголоса, занимаясь готовкой. Я никогда не видел ее в плохом настроении и не удивился бы, узнав, что она даже спит с улыбкой на губах.

Я взял в руки лежащую сверху газету, ею оказалась «The Boston Globe». Несмотря на безусловное удобство Интернета, я оставался верен газетным изданиям. Мне нравилось вдыхать запах свежей типографской краски. Видимо, давали о себе знать годы работы в издательстве. Или принадлежность к поколению людей, для которых долгое время именно газеты служили основным источником новостей. Это было сильнее меня. Пальцы испытывали какую-то нездоровую тактильную привязанность к шероховатой поверхности газетной бумаги. Мне доставляло удовольствие окидывать взглядом заголовки, заранее расставляя для себя приоритеты к очередности прочтения визуально отмеченных статей.

На первой странице крупным шрифтом выделялся заголовок: «Миллиардер Дэн Харт сделал заявление, что трансплантация головного мозга возможна». И ниже жирным курсивом продолжение: «Более того, он заявил, что в ближайшее время сам станет первым человеком, чей мозг будет пересажен в тело донора». Далее шла моя краткая биография.

Я свернул газету и бросил на стол, где ожидали своей очереди другие печатные издания с аналогичными заголовками на первой странице. Руки казались неимоверно тяжелыми; переполняла моральная и физическая усталость. Испытывал ли я жалость к себе? Безусловно, да! Эта жалость разъедала изнутри, словно серная кислота, делая меня слезливым и слабым.

Конечно же, я осознавал, что поиск подходящего донора – это длительный процесс. И ждал. Ждал уже семь месяцев и двенадцать дней. Ожидание выматывало, истощало, лишало сна и покоя. Но я отчаянно цеплялся за жизнь. Тревога лохматой голодной росомахой терлась о больное сердце. Каждый вечер я с благодарностью добавлял прожитые сутки в копилку к таким же беспросветным и унылым дням. Может, уже завтра мое сердце остановится, так и не дождавшись своего спасителя!

В холле раздался очередной телефонный звонок. Трубку поднял Патрик.

Журналисты, словно посходили с ума, пытаясь во что бы то ни стало взять у меня интервью. Вскоре дворецкий появился на террасе и доложил:

– Подъехала мисс Новак, журналистка. Вы ей назначили на двенадцать.

– Проводи ее сюда, – я устало махнул рукой в сторону стоящего напротив кресла.

Через несколько минут послышался мелодичный стук женских каблучков по мраморному полу холла, и на террасу вошла изящная блондинка, держащая в руках коричневый кожаный кейс. Пес приподнял голову, оценивая степень возможной угрозы, исходящей от визитерши, и, не найдя оснований для тревоги, вновь погрузился в дремоту.

Журналистка нервно улыбнулась одними губами. При этом ее большие глаза смотрели напряженно-заискивающе, словно пытаясь прочесть мое настроение. Ее состояние можно было понять. Я всегда избегал общения с репортерами и порою неоправданно грубо реагировал на их навязчивость. Красоваться на обложках журналов – удел молодых, а я не настолько тщеславен. Все интервью, как правило, сводятся к вопросам о личной жизни и к моим планам о ближайших инвестициях. А чего ради я должен всем рассказывать, как трачу свои деньги? Иными словами, журналистская братия, зная о моем угрюмом характере, справедливо меня недолюбливала.

Я поднялся из кресла и, сделав шаг ей навстречу, протянул руку; она подала мне свою, такую теплую, мягкую и удивительно узкую. Я приподнял ее ладонь к своему лицу и слегка коснулся губами шелковистого запястья. В ту же секунду напряжение исчезло с лица девушки, и ее улыбка приобрела естественность, а в глазах неожиданно промелькнули заигрывающие чертики.

– Добрый день, мистер Харт! У вас очень красивый дом, – низким волнующим меццо-сопрано прощебетала журналистка.

– Добрый день, мисс Новак. Благодарю.

Я жестом пригласил ее присесть в кресло напротив. Она опустилась на мягкое сидение, кокетливо сведя колени вместе и слегка наклонив обе ноги вправо.

Я не без удовольствия принялся ее рассматривать. На вид не больше двадцати пяти лет. Облегающее платье чуть выше колена с глубоким декольте. Стариковское самолюбие позволило себе предположить: эта девушка, готовясь к интервью, думала обо мне не как о семидесятисемилетнем старике, а как о мужчине, что вызвало невольную улыбку.

– Какие напитки вы предпочитаете в это время суток? – галантно поинтересовался я, продолжая рассматривать девушку.

Светло-голубые миндалевидные глаза выражали неприкрытое детское любопытство, с которым она тоже меня изучала. Густые удивленно изогнутые брови и аристократически узкие скулы подчеркивали породу девушки. Прямой, как у древнеегипетской царицы Нефертити, нос придавал ее лицу волевое, я бы даже сказал упрямое выражение. Чувственные губы, четко очерченный подбородок. Искусный, едва заметный макияж. Взгляд задержался на нити белого жемчуга, нежно обнимающего длинную изящную шею. По одной жемчужине в каждом ухе, колец нет, значит, не замужем и не обручена. Думаю, за право писать ее портрет в прежние века могли бы побороться Рафаэль и Леонардо да Винчи. Первый, несомненно, увидел бы в ней ангельскую красоту, а второй отметил содержание ее лица, хранящего глубину и харизму.

– Я не откажусь от чашечки зеленого чая. Можно просто Кэрол, – слегка краснея под моим блуждающим взглядом, ответила журналистка.

Стоящий за ее спиной Патрик без промедления последовал на кухню.

– Просто Кэрол, признаюсь вам, я раньше кусал людей. Зубы чесались, – пояснил я и сделал паузу, наслаждаясь растерянно-удивленным видом девушки. – Но мне тогда было чуть меньше года, а потом бросил это занятие. Так что можете меня не бояться. Кстати, у вас очень красивые глаза и бирюзовое платье удачно оттеняет глубину их цвета, – не сдержался я от комплимента.

Обладая безликой внешностью, в юности я умел обращать на себя внимание женского пола своей начитанностью и умением делать изысканные комплименты, которые, будучи прыщавым юнцом, трепетно заносил в свою записную книжку из прочитанных романов. В ту пору мое воображение рисовало тот дивный вечер, когда я, взяв свою возлюбленную за руку, буду с придыханием произносить эти слова.

Кэрол покраснела еще гуще и, доставая из кейса папку с бумагами, улыбнулась:

– Спасибо, мистер Харт. Жаль, что вы сейчас не кусаетесь, получилась бы отличная сенсация.

– Ну что вы! Я бы не посмел портить такую чудесную кожу!

– Давайте оставим формальный обмен любезностями и перейдем к теме моего визита. По телефону я сообщила, что наша студия хотела бы снять фильм о вашей жизни и предстоящей операции. Оператор должен вот-вот подъехать, и мы приступим. А пока вы можете ознакомиться с запланированными вопросами и вычеркнуть нежелательные для вас.

Она протянула руку с исписанными листами, и я уловил еле заметный шлейф ее цветочных духов с кисло-сладкими нотками зеленого яблока. Поправив очки, я принялся читать. Вопросы были довольно стандартными: о предстоящей операции, детстве, родителях, первом заработанном миллионе, детях, женах…

– Ничего неприличного. Признаться, даже немного разочарован, – улыбнулся я, возвращая бумаги.

Она привстала с кресла и наклонилась, протягивая к ним руку. В этот момент я не смог отказать себе в удовольствии и скользнул взглядом по ее декольте. Она заметила это, и в уголки ее губ закралась еле заметная улыбка. Так улыбаются красотки, утомленные вниманием невзрачных пареньков, не имеющих ни малейшего шанса на знакомство. Сотни раз я видел такие улыбки в юности. Богатство и статус оградили меня от подобного высокомерия, и сейчас было так странно снова встретить тот взгляд из юности. Эта девушка не купится на роскошь! Таких, как она, приятно добиваться!

Из холла донеслись голоса, и на террасе, в сопровождении Патрика, появился грузный мужчина с красным одутловатым лицом, одетый в джинсы и бежевую рубашку с мокрыми разводами в области подмышек. В руках у него была камера.

– Знакомьтесь, это Марк, – представила оператора Кэрол.

Я поприветствовал его легким кивком головы. Он по-деловому кивнул мне в ответ и профессиональным взглядом прищуренных глаз окинул просторную террасу. Мы с Кэрол выжидающе наблюдали за ним. Наблюдал за ним и пес.

Взгляд Марка задержался на полу, выложенном дорогой искусно состаренной керамической плиткой, переметнулся на стены цвета слоновой кости, плетеную мебель. Наконец, он по-хозяйски передвинул белый мраморный вазон с цветущими герберами так, чтобы тот находился на заднем плане снимаемого кадра. И без промедления, суетливо, взялся за установку камеры на штатив слева от меня.

Бесшумно рядом со столом возник Патрик. Отработанными точными движениями разместил на белом глянце столешницы чайный сервиз, сахарницу, дольки лимона в розетке и блюдо с кексами. Разлив чай на три персоны, дворецкий исчез так же тихо, как и появился.

Девушка перевела взгляд на чайную пару. По белому фарфору от дна чашки и от центра блюдца во все стороны расползались полевые цветы, которые чья-то жестокая рука придавила и лишила солнечного света, но упрямые молодые побеги все же выбрались из-под гнетущего груза.

Проигнорировав кексы, журналистка взяла чашку в руки и направилась к оператору что-то обсудить. Я отметил, что девушка занимается спортом: жилистые икры ног выдавали в ней любительницу бега. Белые босоножки на высоком каблуке добавляли ее и без того высокому росту еще добрых десять сантиметров.

Один мой низкорослый приятель с юных лет ухаживал только за девушками, которые были ростом значительно выше его самого. На мой вопрос, почему он предпочитает именно таких женщин, друг устремил взгляд куда-то вверх и мечтательно произнес: «Понимаешь, с маленькой ведь любой может справиться, а такую, – он сделал ударение на слове «такую», – надо как-то суметь покорить!» Признаться, я тоже, имея рост ниже среднего, всегда засматривался на высоких девушек, возможно, потому, что зачастую в людях нас привлекает именно то, чего, к сожалению, лишены мы сами.

Почувствовав на себе мой взгляд, Кэрол повернулась:

– Через пару минут начнем, – торопливо сообщила журналистка, вероятно принимая мое пристальное внимание за нетерпение. Она сосредоточенно окинула меня требовательным взглядом с ног до головы.

– Даже не мечтайте, переодеваться не буду, – на всякий случай предупредил ее я, воинственно поправив на груди белую льняную рубашку.

– Я и не думала об этом просить, – улыбнулась она моей категоричности.

Девушка вернула недопитую чашку на стол и устроилась поудобней в кресле. Затем достала из кейса пудреницу и, бросив на меня смущенный взгляд, быстро промокнула спонжем слегка заблестевший от жары нос и откинула длинные волосы назад. Торопливо убрала черную лаковую коробочку обратно в кейс и, устремив победный взгляд на оператора, замерла, выпрямив спину.

– Камера! Мотор! – торжественно произнес Марк, удобно устроившийся в тени на высоком барном стуле.

– Уважаемые телезрители! Мы находимся в загородном доме Дэна Харта, всем известного владельца корпорации «Харт Индастриз», – журналистка отвела свой взгляд от камеры и устремила его на меня. – Мистер Харт, вчерашнее заявление в средствах массовой информации, безусловно, сделало вас главным ньюсмейкером этой недели! – с несколько излишней торжественностью начала интервью девушка. – Весь мир обсуждает предстоящую операцию по трансплантации вашего мозга в тело другого человека. Скажите, как возникла идея операции и почему вы идете на такой риск?

– Четыре года назад мне был поставлен диагноз дилатационная кардиомиопатия сердца, или застойная недостаточность кровообращения. Жить с таким безобразием, по прогнозам врачей, мне оставалось два, максимум три года, – не спеша начал я свой рассказ. – И вот, лежа на больничной койке, я спросил доктора о возможности трансплантации мне донорского сердца. На что он не без иронии ответил, что сигары, виски и бессонные ночи так подорвали мой организм, что его надо трансплантировать весь. А затем хмуро добавил, что пересадка возможна, но вряд ли я ее перенесу. Он ушел, а его слова занозой засели в моей голове. Тогда и возникла идея трансплантации мозга. Неделю я все анализировал, а потом начал действовать. За год была создана исследовательская медицинская лаборатория. Затем я заключил контракты с девятью специалистами из разных стран, каждый из них у себя на родине был лучший в области аллотрансплантации и нейрофизиологии. И началась исследовательская работа, которая продолжается уже более трех лет. На сегодняшний день были проведены уже три таких операции на приматах. Во всех случаях пациенты чувствовали себя прекрасно, двигательные функции полностью восстановились. К сожалению, мы пока не можем выяснить, в полном ли объеме сохранились воспоминания в их мозге. Конечно, можно было бы подождать еще, но время поджимает. Каждый прожитый день я с благодарностью принимаю как подарок свыше. Поэтому в настоящее время идет активный поиск подходящего донора.

– Вы хотите сказать, что дата операции еще неизвестна? – не смогла скрыть своего разочарования журналистка.

– Увы, одному Богу известно, когда это произойдет.

– Какого возраста вы ищете себе донора? Иначе говоря, в какой период жизни планируете вернуться? – с искренним интересом в смешливо прищуренных глазах спросила девушка, протягивая руку к фарфоровой чашке.

Мне предстояло сформулировать ответ на очень волнующий вопрос, который преследовал все четыре года ожидания – «Каким я стану?» Этот вопрос пульсировал в висках, не давая уснуть долгими ночами. Он гнал меня поздним вечером в кромешной тьме бродить по берегу, слушая шепот волн, словно они могли дать ответ.

Кэрол терпеливо ждала, когда я соберусь с мыслями, а я размышлял, стоит ли подробно объяснять все риски, которые могут возникнуть при несовместимости с донором. Именно поэтому мне было уже не так важно, каков его возраст, как будет выглядеть его тело, главное, чтобы оно приняло мой мозг!

– Основное требование, чтобы он был не старше восьмидесяти, – попытался пошутить я. – А вообще, выражаясь медицинским языком, для успешной аллотрансплантации необходимо совпадение реципиента и донора по антигенам главного комплекса тканевой совместимости. Существует шесть основных антигенов, и совпадение хотя бы по пяти из шести уже считается большой удачей. Несовпадение по двум антигенам не исключает возможность трансплантации в принципе, однако значительно повышает вероятность отторжения. И что немаловажно, у донора должен быть очень хороший иммунитет. Пересадка головного мозга осуществляется одновременно со спинным мозгом, из чего вытекает еще одно существенное условие: длина позвоночника донора должна соответствовать моему. Помимо этого, необходимо согласие родственников. Как видите, задачка не из легких.

– Мистер Харт, но почему вы так долго скрывали факт проводимых исследований и решили обнародовать это именно сейчас? – спросила девушка, поправляя прядь пшеничных волос, подхваченную порывом ветра, неожиданно налетевшим с океана.

– Я хотел получить невозможное, а потому не считал нужным распространяться на эту тему. В первый год исследований мы не сдвинулись с места ни на йоту, но я не позволял останавливать работу. «Вне зависимости от того, о чем вы мечтаете, – начинайте над этим работать! И тогда в вашей жизни начнут происходить самые настоящие чудеса!» – эти слова великого Гёте стали для меня девизом. Вера в чудо придавала мне силы, и моя мечта материализовалась. Когда один за другим стали появляться положительные результаты, я задумался о сложившейся ситуации. Процедура трансплантации могла со стороны выглядеть как убийство. При любом стечении обстоятельств получаем мой труп с выпотрошенным черепом, а люди, оперировавшие меня, – обвинение в умышленном убийстве. Также неизбежны трудности с доступом к моим банковским счетам. Ведь посторонний человек, утверждающий, что он является Дэном Хартом, естественно, был бы признан невменяемым и закончил свою жизнь в психиатрической клинике. Таким образом, я был вынужден заявить о предстоящей операции, дабы, прежде всего, защитить людей, работающих в лаборатории.

Кэрол сидела, слегка нахмурившись, отстраненно глядя сквозь меня. На секунду мне показалось, что она не слушает и устремил на нее вопросительный взгляд. Она встрепенулась:

– Вы никогда не думали, как может измениться мир, если такие операции станут нормой для нашего общества? Вне всякого сомнения, стоимость подобной трансплантации будет запредельно высокой. Это же даст возможность богатым людям жить вечно, используя бедные слои населения в качестве доноров! Не исключено, что некоторые будут получать этих доноров даже криминальными способами! Появится черный рынок таких вот «запасных» людей!

Я не мог не заметить ту боль, с которой она произнесла последние два слова. Конечно, я много раз думал о возможных последствиях этого открытия. Сколько может стоить жизнь? Миллион? Миллиард? Думаю, человек отдаст все, что имеет, за возможность остаться в этом мире живых людей. Каждого страшит бездна пустоты и неизвестности. Каждый будет из последних сил цепляться за малейшую возможность выжить! Человек слаб, и какой бы властью он ни обладал, не может побороть свой страх перед смертью.

Когда родился Джим, я сходил с ума от тревоги за этот крошечный комочек и именно тогда начал бояться смерти в особо острой форме. Мое буйное воображение рисовало страшные картины возможных опасностей, которые могут подстерегать его в жизни на каждом шагу.

Вот малыш стоит на стульчике и безмятежно моет ладошки кусочком мыла, он смеется, играя с пеной, оседающей на краях раковины. Казалось бы, такая умиротворяющая картина! А любящее родительское сердце уже в тревоге выискивает острые углы ванной комнаты, которые могут стать причиной трагедии, если ребенок вдруг оступится. Мысли о финале жизни следуют за нами неотступно, когда мы становимся родителями, серьезно больны и на склоне лет. Ни одному человеку еще не удалось избежать смерти. Но я мог бы стать первым!

Я молчал, не зная, что ответить этой милой девушке. Ее глаза обдавали таким холодом, что я предпочел опустить свой взгляд на теплую чашку чая, которая покоилась в ее правой руке. Она терпеливо ждала, вызывающе прищурив глаза. Наконец, когда затянувшаяся пауза уже стала беспокоить нашего оператора, он судорожно знаками показал Кэрол, что время идет и готов прекратить съемку, если она подаст знак.

– Так далеко в своих умозаключениях я еще не заходил. Но вы правы, Кэрол, – тихо произнес я. – Мы живем в таком жестоком мире, где, казалось бы, благое начинание может обернуться против нас же самих. Вы еще очень молоды и вряд ли всерьез задумывались о смерти, а у моего изголовья она стояла уже дважды. И боюсь, наша третья встреча с ней станет финальной. Это неприятное холодящее чувство страха и беспомощности не пожелаю пережить никому. Даже ради будущего всего человечества я не откажусь от возможности жить! Уж простите меня, но я совсем не герой! Однако могу вас успокоить: даже богачи не смогут жить вечно. Сколько жизней может выдержать человеческий мозг? Две, максимум три. Однажды и его клетки износятся и не смогут качественно выполнять возложенные на них функции.

– Бывали случаи, что и очень богатые люди теряли все свое состояние, а их близкие были вынуждены приспосабливаться к новым условиям, – продолжала взывать к моей совести журналистка. – Например, разорится банк или начнется война! Не окажутся ли и члены вашей семьи однажды кандидатами в доноры?

– Если начнется война, то и без моих родных будет достаточно доноров! – раздраженно огрызнулся я, давая понять этой выскочке, что ей не удастся достучаться до моей совести.

Я уже начинал жалеть, что согласился на это чертово интервью. Одна только мысль, что жизнь моих детей или внучки может подвергнуться опасности, приводила меня в стойку очковой кобры с открытым капюшоном, готовой броситься на источник угрозы.

Журналистка нервно улыбнулась. От возникшей поначалу между нами симпатии не осталось и следа. Мы оказались по разные стороны баррикад. Я – способный купить всё и всех богач. Она – обреченная на участь донора для таких как я.

Обдав меня ледяным взглядом с дежурной улыбкой на лице, Кэрол задала свой следующий вопрос:

– А как ваши близкие отнеслись к такому непростому решению?

– Сын будет здесь с минуты на минуту, и, возможно, сам ответит на этот вопрос. Мы очень близки с Джимом, я бы даже сказал, что ближе его у меня никого нет. Он с самого начала знал всё о проводимых исследованиях, понял и полностью поддержал мое стремление создать лабораторию, хотя и отговаривает от операции. Сын считает, что на данном этапе риск слишком высок и нужно продолжать эксперимент. А дочь сейчас переживает новую влюбленность где-то на Сейшелах. Для меня она по-прежнему остается маленькой девочкой, поэтому я пока не стал ее волновать и посвящать в свои планы.

Дочь – точная копия своей матери. Красивая, ветреная и, как ни прискорбно это осознавать, глупая и легкомысленная. Она словно кошка, может быть ласковой, если хочет что-то получить от хозяина, но без раздумий выпускает когти, если не в духе. Джес обладает лихорадочно-экзальтированным характером, требующим постоянных наслаждений. Ее интересуют только модные вещи, драгоценности, мужчины и различного рода реалити-шоу, которые она обсуждает с подругами по телефону по несколько часов подряд. Она постоянно в кого-то влюблена, но даже я, имея феноменальную память, не успеваю запомнить имя ее бойфренда на текущий отрезок времени.

Джесика родилась, когда мне было уже сорок восемь лет, и я наслаждался столь поздним отцовством как подарком судьбы. Сразу после окончания школы дочь перебралась жить на Манхэттен. Звонила очень редко. Каждый ее телефонный звонок начинался с непрерывного щебетания о том, как она меня любит и скучает, а заканчивался просьбой внепланово пополнить баланс ее кредитной карты. Она никогда не интересовалась моим здоровьем. В Нью-Йорке Джесика чудом закончила Джульярдскую школу актерского мастерства, но как актриса оказалась невостребована, и тогда дочь решила стать звездой светской хроники, с чем и по сей день великолепно справляется. Я пытался привлечь ее к делам корпорации, но все попытки поговорить об этом заканчивались слезами и упреками в том, что я хочу заставить ее работать, поскольку мне в тягость ее содержание. С юных лет последней точкой во всех наших спорах был ее шантаж, что в противном случае она переедет жить к матери. Поэтому, опасаясь дурного влияния бывшей жены, я был вынужден уступать наследнице во всем. Я поздно понял, что безделье входит в нее постепенно, как болезнь, и избавиться от него спустя годы будет уже просто невозможно. Сам того не желая, я вырастил из нее потребителя, и винить в этом мог лишь самого себя.

– Вы допускаете, что после операции можете стать неполноценным человеком в плане здоровья? – осторожно поинтересовалась журналистка уже более мягким тоном.

– Да. Вы, Кэрол, сейчас озвучили мой кошмарный сон. Я стараюсь гнать от себя прочь подобные мысли. Уж лучше умереть, чем жить как овощ. Если такое все же произойдет, я попросил Джима не мучить меня. Думаю, он сможет справиться со своими чувствами и отпустить меня, ведь перед ним будет тело уже не отца, а постороннего для него человека.

Говорить о возможной ущербности не было желания, и, поерзав в кресле, я пробурчал:

– Какой там у вас следующий вопрос?

Кэрол понимающе кивнула:

– А следующий вопрос о ваших родителях. Какими они были?

Я закрыл глаза, возвращая свою память в тридцатые годы прошлого века. Мой голос наполнился теплом от нахлынувших воспоминаний. И я, не спеша, с расстановкой, начал восстанавливать хронологию событий, послуживших причиной моего появления на свет:

– Отца звали Джон. Невысокий коренастый весельчак с ежиком густых черных волос, покрытых равномерными вкраплениями седины. От близоруко прищуренных глаз лучиками отходило множество мелких морщинок. Голос был густой, басовитый. Занимаясь ремонтом машин, отец обычно напевал что-нибудь себе под нос. Помню его хорошо, хоть мне и было всего четыре года, когда он погиб. Знаете, Кэрол, я всех людей по внешности и повадкам ассоциирую с представителями животного мира. Так вот, мой отец был типичный енот-полоскун. Только не смейтесь! Разрез глаз и форма бровей придавали ему внешнее сходство с этим зверем. Суетливый и жизнестойкий. Его руки были постоянно заняты каким-то делом, будь то деревянный свисток для меня, который он мастерски вырезал ножом, или же ремонт обуви любого из членов семьи.

Журналистка улыбалась. Нам вроде удалось восстановить статус-кво. Враждебность исчезла с ее милого личика, и она слушала меня, накручивая на палец прядь длинных волос. Оператор почти всё время снимал крупным планом мое лицо и практически не поворачивался к Кэрол, что давало ей возможность держаться расслабленно, чего уж точно нельзя было сказать обо мне.

– А с каким животным вы бы сравнили меня? – в ожидании комплимента лукаво улыбнулась девушка, снова продемонстрировав двух чертиков в голубых глазах.

– Еще не определился. Если брать в расчет только внешние данные, то вы напоминаете мне быстроногую лань. Об этом говорит миндалевидный разрез глаз, длинные ноги, грациозный изгиб тела. Но за полчаса невозможно понять характер и внутренний мир человека, а без этого нельзя делать выводы. Уверен, это животное из дикой среды, так как, я думаю, вряд ли вам характерна кротость и стремление к тихой семейной жизни.

– Интересное сравнение, – лицо Кэрол осветила задумчивая улыбка. Вероятно, она нашла в моих словах лестные для себя эпитеты. – Давайте всё же вернемся к вашему отцу. Кто он был по профессии?

– Автомехаником от Бога, и неиссякаемая очередь к нему была лишним тому подтверждением. Помню его пропахший насквозь бензином пиджак, с отяжелевшими карманами, в которых он постоянно таскал какие-то болтики и гайки. Долгие годы запах бензина ассоциировался у меня с отцом. У него были крупные жилистые руки, которыми он зарабатывал на жизнь для нас с мамой, а также для своих родителей и двух братьев, оставшихся на ферме в Миннесоте. Как и любой мальчишка, он с детства грезил морем, которое видел только на картинках. И в поисках приключений на борту рыболовецкого судна по исполнении совершеннолетия приехал в Глостер. Но тут бриг его грез разбился о подводный риф действительности в самом непредсказуемом месте. Оказалось, что он страдает морской болезнью, которая делала невозможным его пребывание на корабле длительное время. Однако о возвращении на ферму не могло быть и речи. Поэтому, потерпев неудачу на одном поприще, отец без особых раздумий отправился в гараж при таксомоторном парке, где в полной мере и раскрылся его талант. Там он работал, пока не началась война. Отец выполнил долг перед Родиной и вновь вернулся в Глостер в тот же таксомоторный парк. А в начале двадцатых годов, когда сухой закон вступил в силу, он, поддавшись на уговоры друга, стал бутлегером. Дело это было рискованное, но, безусловно, прибыльное. Глостер оказался друзьям тесен для такого рода занятий, и они перебрались в Бостон. С появлением легких денег как-то незаметно обнаружилось и много приятелей с общими интересами, которые включали в себя посещение ресторанов, ипподромов при неизменном эскорте красивых девушек. Надо отдать ему должное: во всей этой круговерти веселья он не забывал о стариках и регулярно отправлял им добрую часть заработанных денег. Жизнь казалась прекрасной, но тут на Америку обрушился небывалый по своим масштабам экономический кризис. Сухой закон отменили, и вскоре, промотав остатки былых накоплений, отец был вынужден вернуться к ремонту машин.

Он по-прежнему был холост. Мысли о женитьбе не посещали его до тех пор, пока он не встретил мою мать, которая сумела изменить его приоритеты в сторону семейных ценностей. На момент их знакомства отцу было уже сорок три года. Он влюбился в нее, как мальчишка! Должен заметить, что отец обладал невероятной харизмой. Являясь прекрасным рассказчиком баек, которых он знал великое множество, зачастую не совсем приличного содержания, сразу становился душой любой компании. За годы, проведенные в Бостоне, он так и не обзавелся собственным жильем, поэтому, скитаясь с квартиры на квартиру, однажды поселился на Вашингтон-стрит, по соседству с домом, в котором жила моя мать со своими родителями. Ее звали Розмари. Она выглядела гораздо младше своих двадцати четырех лет. Спешу заметить, что особой красотой мама не отличалась. Миниатюрная худощавая шатенка, с мелкими чертами лица, плоской грудью и тонкой талией. Со стороны ее легко можно было принять за девочку пубертатного возраста. Отец ласково звал ее Канарейкой, прежде всего, за ее любовь к желтому цвету. Подвижная, любознательная, она действительно напоминала маленькую птичку с круглыми карими глазками. Уж чем эта девушка зацепила прожженного балагура и ловеласа, не знаю. Но он стал оказывать Розмари различные знаки внимания в виде комплиментов и преподносимых продуктов питания, которые в начале тридцатых годов были на вес золота. Она же в свою очередь не спешила отвечать ему взаимностью.

– Не слишком вдаюсь в детали? – вдруг спохватился я.

Кэрол с теплом в глазах внимательно слушала рассказ. Мне даже показалось, что она уже простила меня за то, что я категорически отказываюсь умирать.

– Нет, вы всё замечательно излагаете, – одобрила она.

– Через полгода сердце матери всё же не устояло перед ночными серенадами под гитару, которым рукоплескали все соседи дома, и она, как и положено канарейке, отозвалась на призыв кенара, – иронично подметил я. – Однако тут свое категоричное «нет» сказал дед, с которым отец был почти ровесник. Думаю, даже не стоит говорить о том, что ее родители не желали такого мужа для своей дочери. Дед был волевой человек. Его мнение в нашей семье никогда не подвергалось сомнению. Он походил на старого матерого волка. Прежде всего, тем, что у него, как и у волка, плохо поворачивалась шея. Это было связано с остеохондрозом шейного отдела, которым он страдал уже много лет. Чтобы оглянуться, ему приходилось разворачивать весь торс. К тому же он имел крупный нос, который унаследовал от него и я, седую шевелюру и такие же седые, свисающие на глаза брови. Комплекция у него была плотная, широкие плечи и короткая шея. Признаться, внешне я его точная копия, только вот телосложение мне досталось не от волка, а от канарейки, – беспомощно развел руками я. – Бабушка же, напротив, была смешлива, говорила нараспев, растягивая слова. Она напоминала мне сову. Полненькая, низкорослая, с отсутствующей талией. Круглые, всегда удивленные глаза, вздернутый носик и очень изящный маленький рот. Бабуля поджимала губы так, что они создавали кружочек. К тому же сколько ее помню, она всегда страдала бессонницей, поэтому по ночам часто занималась рукоделием при свете ночника или же читала книги. Когда она умудрялась отдыхать, ума не приложу.

– Мистер Харт, простите, что перебиваю, но мне очень интересно, с каким же животным вы отождествляете себя? – заинтересованно приподняв одну бровь, спросила журналистка.

– Ждал этого вопроса, – усмехнулся я, смущенно ворочаясь в кресле. – Это, конечно, парадокс, но у енота и канарейки родился, кто бы вы думали? Пингвин! Поверьте, мне и самому не лестна эта роль. Хотелось бы видеть себя орлом или благородным оленем, тем не менее я пингвин! Да, я так же гордо ношу впереди себя живот, который как-то незаметно сформировался уже к сорока годам. Имею внушительных размеров нос и близорукие глаза. Легче переношу холод, чем жару. Никогда не занимался спортом, но при этом являюсь отличным пловцом. Практически не ем мясо, отдаю предпочтение рыбным блюдам. Я также ориентирован на создание гнезда, выведение потомства и всегда верен своей самке.

– Неожиданное сравнение и довольно спорное, – заметила Кэрол, на удивление серьезно выслушав меня, а потом, едва заметно улыбнувшись, добавила. – Я вас вижу более хищным животным, нежели пингвин. Когда мы закончим работу над фильмом, поделюсь своим мнением, которое, возможно, еще изменится. А сейчас давайте вернемся к истории енота и канарейки.

– Вы меня заинтриговали! Не думал, что выгляжу хищником в глазах молодой леди, – я сделал паузу, обескураженный столь откровенными словами девушки.

Наконец, решив относиться к ним как к комплименту, продолжил свой экскурс в прошлое:

– В итоге мама сбежала с отцом, и две недели их прятали у себя друзья. Деду пришлось уступить. Свадьбу отметили более чем скромно. Позволю себе напомнить, что это были самые тяжелые для Америки годы за весь период Великой депрессии.

Мое игривое настроение бесследно улетучилось, когда я перешел к этой части своего повествования:

– Мама рассказывала, что в то время наиболее бедные семьи питались мясом лягушек, готовили пищу из съедобных растений. Дед, как мог, тянул на себе содержание всех членов семьи, преподавая в школе точные науки. На его иждивении находились жена, дочь и четырнадцатилетний сын Курт. Мама закончила музыкальную консерваторию, но из-за кризиса найти работу по специальности было практически невозможно. Отец перебрался жить в трехкомнатную квартиру родителей мамы. Появление в доме второго кормильца значительно облегчило положение семьи. В сентябре тридцать третьего года родился я. Вероятно, сказалось однообразное скудное питание матери во время беременности, но весу во мне при рождении было меньше двух килограммов. Отец пребывал на седьмом небе от счастья! В те годы он занимался перевозками грузов на дальние расстояния. Его по несколько дней не было дома. А в свои редкие выходные брался за ремонт машин. Он в буквальном смысле валился с ног от усталости. Бывало, что ему не удавалось поспать несколько суток подряд. Часть заработанных денег он по-прежнему отсылал родным на ферму. В мае тридцать восьмого отца не стало. Выполняя очередной рейс, он просто уснул за рулем.

С его уходом финансовое состояние семьи резко пошатнулось. Мама, словно надломленная ветка, поникла и потеряла радость к жизни. Между бровей над переносицей навсегда поселилась горестная складка, придающая лицу выражение глубокой скорби. Она подолгу стояла возле окна, стиснув рукой ворот халатика, и смотрела в темноту, словно ждала, что муж вот-вот вернется. Сотни безработных слонялись по городу в поисках хоть какого-то заработка. Серые лица людей теряли свои очертания на фоне серых камней города, серые одежды подчеркивали серые круги под глазами, полными отчаяния. До шести лет я жил в этом сумрачном мире. В силу своего возраста я не понимал озабоченности взрослых. О тех годах у меня создалось превратное ощущение благополучия и достатка. Во-первых, другой жизни я не знал. Во-вторых, на кухне всегда можно было раздобыть ржаную лепешку, а десертом зачастую служили листья стевии, которую выращивала мама в глиняных горшочках на подоконнике в нашей спальне. После смерти отца маме удалось устроиться прачкой в одну состоятельную семью. Возвращалась домой она поздно, и дед всегда встречал ее, так как повсюду орудовали банды голодных беспризорников. Иногда хозяева особняка, в котором она работала, выбрасывали какие-то вещи, и мама приносила их домой. Для меня это был настоящий праздник! В тридцать девятом году у родных отца за долги забрали ферму, и два брата со своими детьми пешком двинулись через всю страну к Бостону. Здесь можно было хотя бы жить за счет собственного улова. Папиного отца к тому времени уже не было в живых: его сбросил взбесившийся жеребец, и дед упал, ударившись головой о камень. Через год умерла и бабушка. Дочь одного из братьев в пути скончалась от истощения. В квартире было очень тесно для всей прибывшей родни. После безуспешных попыток найти себе хоть какую-то работу они на пароходе отплыли в Великобританию. Больше мы о них ничего не слышали. Я пытался их разыскать, но никаких следов пребывания родственников в Европе обнаружить не удалось. Возможно, их ограбили и сбросили за борт, что в те времена было вполне привычным делом.

Я замолчал, вспомнив встречи с детективом, которого нанял с целью найти близких по линии отца. Промелькнула мысль, что, возможно, следовало бы попытаться продолжить поиски.

– Но наверняка были в вашем детстве и какие-то светлые моменты? – журналистка попробовала подойти к начатой теме под другим ракурсом.

Я встрепенулся, радуясь возможности воскресить в памяти минуты детских восторгов:

– Конечно! Я обожал сидеть за рулем автомобилей, ремонтом которых занимался отец. Отполированная поверхность руля, запах салона – что еще нужно мальчишке для счастья? А как замирало сердце и еще где-то в районе желудка, когда отец подкидывал меня сильными руками высоко вверх, я делал вдох и выдыхал, только когда возвращался в широкие ладони отца. Когда он был дома, на меня проливалась лавина отцовской любви! Он меня щекотал, целовал пятки, мы с ним бросались невидимыми снежками. Помню, как отец смастерил для меня ружье, стреляющее привязанной пробкой, которую я тут же отвязал. Первым же выстрелом я чуть не убил кота, который предпочел прикинуться мертвым, вероятно пытаясь таким образом избежать контрольного выстрела. Отец остался для меня приятным коротким сном, который я видел когда-то. Без него первое время, словно сквозняк дул с одной стороны: исчезло ощущение защищенности.

Мама вообще была очень правильный и светлый человек. Я рос в любви и ласке. Перед сном она брала мои маленькие ручки в свои теплые мягкие ладони и покрывала их поцелуями, подбираясь всё выше и выше к щекам. Я смеялся и фыркал от удовольствия. Еще мама очень хорошо рисовала. Мое детство было наполнено яркими рисунками в виде комиксов, которые она без особых усилий за несколько минут наносила на лист бумаги. Естественно, главным героем сюжета всегда был отец, который спасал животных из огня, наказывал злодеев, тем самым подавая мне пример, как нужно вести себя в той или иной ситуации. Я бережно хранил эти рисунки в ящике стола. Они и по сей день находятся со мной в этом доме.

Мама запомнилась своей безграничной любовью к цветам. Угол нашей и без того маленькой комнаты занимали горшочки с различными сортами комнатных растений, с которыми она иногда разговаривала так, словно это ее дети. Я помогал ей поливать их и относить на рынок, когда появлялась такая необходимость. Она мечтала о собственном доме с просторной светлой оранжереей. Как же я хотел разбогатеть ради нее! Перед сном часто лежал, закинув руки за голову, и пялился в пожелтевший потолок. В такие минуты я представлял себя хозяином огромного цветочного магазина. А моя мама в красивом розовом платье прогуливается среди рядов экзотических растений, взгляд ее полон неги и счастья, она с упоением вдыхает дивный аромат цветов, тонкими пальцами прикасается к их лепесткам. Я стою в стороне и с гордостью наблюдаю за ее счастьем. Она умела видеть красоту в простых вещах и всегда делилась своим восторгом со мной; даже залетевшим в окно жуком могла любоваться, уверяя, что у него невероятно красивый оттенок панциря. Еще у нас было пианино, мама подолгу занималась со мной и говорила, что у меня абсолютный слух. Впрочем, подозреваю, что этим она просто хотела поднять мою самооценку.

Я сделал паузу, чтобы пригубить остывший чай. Журналистка, расценив это как финал приятных воспоминаний, обратилась с очередным вопросом:

– Расскажите про школьные годы. Вам легко давалась учеба?

– У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре – знал таблицу умножения. В пять – решал задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью – словно фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.

Потом у меня появился отчим. Денег не хватало, и мама, полагая, что появление мужчины в доме облегчит наше бедственное финансовое положение, терпела несносный характер своего нового мужа. Он любил маму, был весел и внимателен к ней, не экономил на продуктах, но все эти достоинства блекли на фоне его жестокости. Когда он был трезв, то чаще всего молчал и не замечал меня, однако алкоголь превращал его в дикое животное. В нем начинали бурлить энергетические потоки необузданной агрессии. А выпивал он, надо заметить, каждые выходные. Ему доставляло удовольствие издеваться над нами. Напиваясь, он иногда, потехи ради, заставлял меня съесть луковицу, я ел и плакал, а он, находя это невероятно смешным, хохотал во всю глотку! С тех пор не переношу даже запах лука.

От этих слов на лице журналистки отразилась крайняя степень сочувствия.

– Мама была беременна, – продолжал я свою исповедь. – Однажды отчим ее толкнул, она сильно ударилась, и ее увезли в больницу с кровотечением. Больше иметь детей она уже не смогла. Периодически у отчима случались приступы белой горячки. В такие дни мы прятались в нашей с бабушкой комнате, придвигая к запертой двери массивный комод. Этот кошмар длился три года. Когда его зарезали в пьяной драке, моему счастью не было предела. Мы снова зажили спокойно. Мама, я и бабушка. Опять в наш дом вернулись вечерние посиделки с соседями, мама музицировала, бабушка с миссис Татум пели песни, мы пили чай. Бабушка пекла воздушные пончики, такие же круглые и мягкие, как она сама. От ее одежды всегда пахло ванилью.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном трактире.

В пятнадцать я уже разгружал баржи, работая у знакомого Доэрти. Все заработанные нелегким трудом деньги отдавал маме, которая к тому времени уже преподавала в музыкальной школе. Видели бы вы, с какой гордостью я это делал. Именно тогда я понял, что стал мужчиной! Окончив школу, поступил в Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом и густыми бровями, безвольно приподнятыми к центру лба. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей комнате с книгой в руках.

Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова, что слишком мало времени проводил с ней рядом. Присутствие родителей в нашей жизни часто ошибочно кажется закономерным и незыблемым. Мы не ценим минуты редких душевных бесед, мы вечно заняты… Прошло полвека, а я и сейчас вижу ее тревожные глаза с опущенными уголками век, горестно застывшую полуулыбку на выцветших губах и натруженные, с сетью выступивших вен руки. Она так и не успела пожить в свое удовольствие, не успела порадоваться моим успехам. Она так много еще не успела… – мой голос предательски задрожал, а пальцы, побелев, впились в подлокотники кресла.

Я замолчал. Глаза затуманились от подступавших слез. В последнее время нервная система часто давала сбой. Мне с трудом удавалось управлять своими эмоциями. Повествуя о детстве, я вновь позволил себе окунуться в материнскую любовь и пройти через боль утраты.

Уже через секунду рядом с моим креслом возник Патрик с двумя таблетками на блюдце и стаканом воды в руке. Я поспешно принял спасительные пилюли, запил их и поблагодарил дворецкого.

– Мистер Харт, если вы устали, можем продолжить в следующий раз, – заботливо предложила журналистка.

Я, молча, кивнул и отвернулся. Она понимающе начала убирать бумаги в кейс. Оператор тоже торопливо складывал штатив.

– Спасибо, что уделили нам время. Если вы не против, я позвоню вечером? – мягким тоном поинтересовалась она.

Я уже почти справился с чувствами и даже испытывал некоторую неловкость за свою излишнюю сентиментальность. Хмуро кивнул ей и, опираясь о кресло, тяжело поднял свое тело, чтобы проводить Кэрол до двери.

– Мистер Харт, почему вы согласились дать интервью именно нашей малоизвестной студии?

Кэрол поднялась из кресла и с неподдельным интересом ждала ответ.

– Мне понравился ваш голос, – невозмутимо изрек я.

– Я же серьезно! – изобразила кокетливое разочарование девушка.

– Просто в какой-то момент захотелось выговориться перед смертью, и тут прозвучал ваш звонок, – устало бросил я.

– Вы сказали «перед смертью»? – кокетство вмиг улетучилось с лица девушки, профессионализм не давал ей расслабиться даже при выключенной камере. – Значит ли это, что вы всё же не верите в успешный исход операции?

– Ну почему же? Такую вероятность я тоже не исключаю. Как любил говорить мой дед: «Не сомневаются только идиоты». Никогда не был особо суеверен, но жизненный опыт подсказывает, что чем больше ты в чем-либо уверен, тем меньше вероятность того, что всё сложится именно так, как ты ожидаешь.

Я галантно предложил Кэрол взять меня под руку, что она охотно и сделала, одарив игривым взглядом. Я приосанился, и всё равно моя макушка оказалась чуть выше плеча девушки.

Мы направились в холл. Винчи поднялся и нехотя поплелся за нами следом.

Миновав белую шелковую занавеску, трепетавшую от нежных прикосновений ветра, я заметил Джима. Он, задумчиво облокотившись, сидел в кресле, стоящем в холле возле самого входа на террасу. По его полным сочувствия глазам я понял, что он слышал мой рассказ-исповедь.

Увидев нас, Джим поспешно встал и сделал шаг навстречу. Пес, радостно виляя хвостом, бросился к нему. Сын наклонился и потрепал его по рыжей шерсти. Джим с юных лет предпочитал спортивный стиль в одежде, и сегодняшний день не стал исключением. Голубые потертые джинсы, черная футболка и серые кроссовки идеально подчеркивали его спортивную фигуру.

Я не без гордости представил его:

– Мой сын Джим Харт! Джим, это мисс Кэрол Новак, журналистка и просто очаровательная девушка. Она берет интервью для фильма о моей жизни.

Мы тепло обнялись с сыном, при этом Джим довольно холодно кивнул Кэрол. Он всегда с осторожностью относился к красивым девушкам. Этим он явно пошел в мать, когда-то полюбившую такого невзрачного паренька, как я.

– Кэрол, вы же хотели знать, как мой сын относится к предстоящей операции? Думаю, сейчас подходящий момент для этого. Вот увидите, опять попытается меня вразумить, сгущая краски. А пообедайте с нами, – неожиданно предложил я, поддавшись душевному порыву, вызванному встречей с сыном. – Мой водитель позже отвезет вас в Бостон. Даниэла божественно готовит, я обещаю, ваша шикарная фигура не пострадает. Джим, подтверди!

– Что именно подтвердить, пап? Что Даниэла прекрасно готовит или что фигура мисс Новак действительно шикарна? Подтверждаю оба эти факта! – улыбнулся сын.

– Я с превеликим удовольствием пообедаю с вами! Мне будет интересно увидеть, какой вы в быту, чтобы узнать вас лучше, – охотно согласилась девушка.

– Да обычный старый ворчун, – нарочито прибедняясь, улыбнулся я, важно шествуя под руку со своей спутницей к столовой, расположенной на первом этаже в западном крыле дома.

Джим следовал за нами, я спиной чувствовал, что он рассматривает соблазнительные бедра Кэрол, обтянутые тонкой тканью платья. Мы прошли через просторный светлый зал, оформленный в стиле восемнадцатого века, с обтянутыми кремовым шелком стенами и лепниной на потолке. Мне всегда импонировала культура и дизайн того времени.

В дальнем углу находился белый мраморный камин, точная копия французского камина Луи Тринадцатого. Это было мое любимое место для чтения по вечерам, когда дом засыпал. В центре зала раскинулся круглый иранский шелковый ковер, выполненный под заказ в бело-бежевых тонах с тонким черным орнаментом. Вдоль стен стояли кресла и диваны с резными кленовыми изголовьями, покрытыми легкой позолотой. Вся мебель была также в светло-бежевых тонах в унисон обстановке зала. Стены украшали подлинники французских постимпрессионистов. В лучах яркого дневного света полотна словно оживали, играя палитрой цвета, как нельзя точно передавая дух ушедшей эпохи.

Кэрол оценивающим взглядом окинула зал и задержалась на картине с изображением разбитных француженок, восседающих на красных диванах:

– Это же Тулуз-Лотрек? Неужели подлинник?

– Обижаете, юная леди, естественно подлинник! Я визуальный гурман, мне доставляет удовольствие созерцать искусство в его подлинном обличии. Это как красивая женщина без макияжа. Очень приятно, что вы узнали его работу, – я действительно был немало удивлен. До этой секунды Кэрол казалась мне более поверхностной особой.

Журналистка прошла по залу, останавливаясь возле каждого из четырех полотен:

– Моя мама – скульптор, поэтому я выросла неравнодушной к творчеству людей. Тулуз-Лотрек ее любимый художник.

– «Правильное воспитание – залог успешности ребенка в будущем!» Эти слова я часто слышал от отца в детстве, – вступил в беседу Джим с ностальгической улыбкой на губах. – Помню, как папа постоянно приносил в мою комнату новые книги и с загадочным видом говорил, что, прочитав их, я сразу стану немного старше. И ведь до определенного возраста я ему даже верил.

– Сейчас подобный аргумент напрочь отбил бы у тебя интерес к литературе, —иронично заметил я.

Мы дружно засмеялись.

– А это полотно я приобрел на аукционе в Майами. Пришлось долго за него бороться с одним коллекционером из Швейцарии, – не без гордости произнес я, указывая на полотно Хоакина Сорольи. – Для длительных эмоций важно не только само искусство, но и контекст – история приобретения. Это своего рода трофей!

Мы двинулись дальше и вошли в залитую солнечным светом столовую, которая располагалась рядом с залом. Интерьер помещения был выполнен в бело-фисташковых тонах. Ярким пятном на этом фоне выделялись бордовые и желтые орхидеи в фарфоровой вазе на длинном столе, покрытом белой скатертью. Блестящие вспышки солнца, неба и водной глади океана вливались через свинцовые стекла окон. Я занял свое место по центру с торца стола. Джим галантно отодвинул для Кэрол стул слева от меня, сам же расположился по правую руку, напротив девушки. Патрик успел предупредить Даниэлу, что за обедом нас будет трое, поэтому сервировка стола соответствовала количеству персон. Кэрол по-женски оценивающе принялась разглядывать столовый сервиз.

– Это китайский фарфор, начало восемнадцатого века. Мне нравится окружать себя вещами, которые хранят в себе историю. Вот, к примеру, этот сервиз принадлежал когда-то известному военному и политическому деятелю Китая Янь Сишаню. Если внимательно присмотреться к его орнаменту, то можно увидеть, что это не что иное, как герб семьи Сишань, – удобно откинувшись на мягкую спинку стула, я позволил себе немного углубиться в историю антикварного сервиза.

Джим укоризненно остановил меня:

– Пап, я понимаю, что ты готов часами знакомить гостей с историей твоих вещей, поэтому прошу: давай, ты продолжишь свой рассказ после обеда.

– Ты прав, – спохватился я. – Кстати, Даниэла специально к твоему приезду приготовила всё, что ты любишь – буйабес, каре ягненка и пирог с персиками. Мисс Новак, надеюсь, вы не вегетарианка?

– Увы, нет! – весело смутившись, воскликнула Кэрол, намазывая на белый багет анчоусное масло.

Аромат от поданных блюд возбудил наш аппетит до предела, и на некоторое время в столовой воцарилось молчание, лишь мелодичный звон серебряных приборов по фарфоровым тарелкам нарушал тишину.

Раздался колокольный перезвон моего телефона. Эта мелодия была установлена только на одного абонента. Звонил Том.

– Прошу прощения, вынужден вас оставить. Очень важный звонок, – я действительно был взволнован.

Поспешно закрыв за собой двери столовой, я нетерпеливо с силой провел пальцем по зеленой линии сенсорного экрана. Том по пустякам никогда не звонил, а это означало, что предстоял серьезный разговор, который не должна была слышать журналистка.


С Томом я познакомился еще в далекие семидесятые. Помню: меня тогда до глубины души поразил этот парень. Он был не похож ни на одного из тех, кого я знал ранее. Том выстраивал свой собственный, не имеющий ничего общего с реальностью мир. Неформал, бунтарь, идущий вразрез с мнением общества, – одним словом, яркая личность. Тогда ему было двадцать восемь, а мне – сорок два. Он курил марихуану с той же периодичностью, с какой я курил «Marlboro». Он уверял, что травка не оказывает на него никакого галлюциногенного действия, а лишь расслабляет нервную систему. Я бы ему поверил, если бы он регулярно не разговаривал с неодушевленными предметами. Например, красноречиво пристыдить круасан за то, что тот содержит слишком мало крема. Причем делал это очень естественно и вальяжно, зачастую он умудрялся даже спорить с ними, при этом злился и эмоционально размахивал руками. Встреть я его при других обстоятельствах – шарахнулся бы как от сумасшедшего.

А познакомились мы довольно странно.

Однажды я поздно вечером возвращался из офиса домой. Работы в тот день навалилось больше, чем обычно, и голова к вечеру просто гудела. Я решил пройтись пешком, дабы развеяться, благо, до дома было всего лишь каких-то два квартала. В пустынном переулке я услышал за спиной торопливые шаги. Прохожих, как назло, в этот час уже не было. Я быстро оглянулся и ускорил шаг. Их было двое. В ту же секунду звук чеканных шагов преследователей перешел на бег, и я почувствовал сильный удар чем-то твердым по затылку.

Очнулся в незнакомом доме. Надо мной склонился высокий худощавый афроамериканец с россыпью черных веснушек на широком носу и щеках. Его волосы, заплетенные во множество косичек, спускались на грудь; темно-синяя широкая лента, повязанная по окружности головы, пересекала широкий лоснящийся жиром лоб. В общем, типичный хиппи. Лицо его лучилось доброжелательностью, черные как смоль глаза восторженно блестели. Пиджак, словно с чужого плеча, водруженный на голый торс, был явно ему маловат. Длинные руки смешно выступали из коротких рукавов. Линялые синие джинсы пузырились в области коленей.

– Ну что, передумал? – спросил незнакомец, подмигнув. Его голос оказался из разряда тех, которые нравятся женщинам, – низкий, хриплый, обволакивающий.

– Что передумал? – испуганно переспросил я, пытаясь приподняться на локте. Но перед глазами все поплыло, так что пришлось оставить попытки.

– Умирать, – скаля белые зубы, пояснил он.

– Как я здесь оказался?

– Увидел в окно, как тебя приложили кирпичом по голове. Если бы я их не спугнул, обчистили бы твои карманы. Всё произошло возле моего дома, вот я тебя и перенес к себе.

– Да, их было двое. Они шли за мной, – вспомнилось мне.

– Ты чего без родителей ходишь? Уж если ростом не вышел, так сиди дома, как стемнеет, – он потрепал меня по плечу, словно давнего приятеля.

Я оскорбленно молчал, обескураженный таким панибратским отношением к себе.

– Можно стакан воды?

– Меня Том зовут. Том Кросби, – бросил он из-за плеча, направляясь, по всей видимости, в сторону кухни.

– Дэн Харт, – представился и я. – У вас есть телефон? Жена, наверное, волнуется, что меня всё еще нет дома.

– Сейчас принесу, – крикнул Том из кухни.

Я осмотрелся. Часы на стене показывали половину двенадцатого. Получалось, что без сознания я находился минут десять, не больше.

Взгляд сразу выхватил мольберт с эскизом какого-то незаконченного рисунка. В глазах слегка двоилось, и я прикрыл один. Рассматривая изображение, попытался предположить, что бы это могло быть, однако быстро осознал тщетность своих стараний и бросил эту затею. Скорее всего, художник и сам не понимал, что за пятно изобразил.

При тусклом свете ночника комната казалась небольшой. Из мебели был лишь старенький диван, на котором, собственно, я и лежал, обветшалое кресло, стол у окна, застеленный темной скатертью. На столе беспорядочно разбросанные листы бумаги, ночник и телефонный аппарат. На подоконнике различные тюбики и баночки с красками. В дальнем углу находились шкаф, тумба из темного дерева и небольшой телевизор. На стенах висели постеры «The Beatles», «The Mamas & the Papas», изображение каких-то медитирующих восточных людей в позе лотоса.

Хозяин квартиры вернулся с большой кружкой воды в руке, помог приподняться и утолить жажду. Затем перенес со стола телефон, поставив его мне на грудь. Я пробормотал слова благодарности и принялся набирать свой домашний номер. Том тактично удалился из комнаты. Лгать я не любил и поэтому рассказал Хелен всё как есть.

Она принялась причитать и плакать. Я утешал, как мог, обещая, что, как только пройдет головокружение, сразу вернусь домой.

В комнату заглянул Том:

– Мелкий, как там тебя, Дэн! А ты где живешь?

– На Вашингтон-стрит, здесь рядом.

– Хочешь, я тебя на руках отнесу?

– Нет, не нужно. Сам сейчас встану, – стушевался я.

– Да ладно, ты весишь килограммов пятьдесят, как мешок муки!

– Нет, значительно тяжелее, – упорствовал я, оскорбленный сравнением.

– Ладно. Тогда давай спать, а утром отведу тебя домой.

Я напрягся. Меня волновало, где именно этот громила собрался ложиться? Кроме дивана, в комнате других вариантов не значилось. Том извлек из шкафа подушку и одеяло, незатейливо их раскинул прямо на полу и, повернувшись ко мне спиной, тут же уснул, слегка похрапывая. Мне же еще целый час пришлось ворочаться на неудобном диване, пытаясь уснуть.

Утром я уже был способен передвигаться, хотя меня еще слегка покачивало и мутило. Вероятно, сотрясение мозга избежать всё же не удалось. Опираясь на локоть Тома, я осторожно следовал к дому.

Хелен и Джим встретили нас у двери. Тома пригласили к столу позавтракать с нами. Он охотно согласился, сразу очаровав присутствующих своей непосредственностью. После завтрака, заметив в прихожей мяч Джима, он тут же позвал сына во двор играть. Мы с женой наблюдали в окно, как они закидывают мяч в кольцо с сеткой, прикрученное к столбу на заднем дворе. У Тома были несоизмеримо длинные конечности, словно у голенастого щенка дога. «Мир наверняка потерял в его лице отличного баскетболиста», – подумалось мне тогда. Он вообще был более подвижен, весел, нежели я, что не могло не очаровать моего двенадцатилетнего сына, для которого я вечно не находил времени, чтобы погонять мяч.

С того дня Том стал частым гостем в нашей квартире. Хелен и Джим всегда радовались его приходу: он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение.

Вот так, ненавязчиво, этот человек вошел в нашу жизнь и стал моим самым близким другом. Почему? Я и сам не понимал этого тогда. Мы во всем были полной противоположностью, но нам было интересно вместе, и, не смея больше перечить притяжению душ, мы погрузились в крепкую мужскую дружбу.

Том вырос в Челси – небогатом пригороде Бостона. У него было три брата и одна сестра. Отец взял в жены мать Тома с четырьмя детьми от предыдущего брака. Том оказался их единственным общим отпрыском. Оба родителя обладали склочным и неугомонным характером и потому бранились как кошка с собакой. Мать отвечала за утилитарную сторону семьи, а отец, в прошлом акробат из мексиканского гастролирующего цирка, получивший перелом ноги, после которого остался хромым на всю жизнь, теперь был вынужден работать в порту разнорабочим.

Уже в тринадцать лет, заглянув к тридцатилетней соседке по приглашению на чашечку чая, он расстался с невинностью. Я же, в отличие от него, стыдливо таскал свою девственность вплоть до встречи с Хелен. Я был задавлен комплексами, а его обаяние перекрывало всё. Он напоминал щенка, ни разу не получавшего взбучки и поэтому вечно радующегося жизни и окружающим его людям.

Свою жену он встретил, когда ему было уже далеко за тридцать. Они познакомились на ледовом катке. В тот же вечер Том поцеловал ее под столбом с указателем «Парковка для машин запрещена». Пребывая на взлете эмоций, он оторвал этот указатель и повесил в спальне над своей кроватью. Я, например, никогда не был способен на подобные поступки. Я был рабочей лошадкой, а он – ярким представителем породы разгильдяев. Убежденный пацифист. Ему претило вообще подчиняться трудовому графику, поэтому этот парень был вольным художником, музыкантом, подрабатывающим время от времени то тут, то там. Его не угнетало отсутствие денег, главное в жизни для него – это свобода души и тела.

Лишь обзаведясь потомством и почувствовав ответственность перед семьей, он позволил себе из дикого иноходца превратиться в рабочего коня. Годы дружбы показали, что в серьезных поручениях Тому нет равных по исполнительности и ответственности. После длительных уговоров он всё же остриг свои косы и я сделал его своим доверенным лицом во многих делах. И ни разу об этом не пожалел.


– Да, Том! Слушаю! – торопливо пропыхтел я, чувствуя, как учащается пульс от быстрой ходьбы.

– Привет, Дэн! Тут появился один вариант. Ты, скорее всего, откажешься от него, но считаю своим долгом сообщить. В общем, мы нашли донора. Тело подходит по пяти критериям, родственники дали согласие, оперировать можно уже через пару недель. Только есть нюанс, – Том замолчал на несколько секунд, – понимаешь, это женщина.

Я уже поднялся на лифте на второй этаж, где в левом крыле дома находился мой рабочий кабинет.

– Том, мне не до шуток, – раздраженно бросил я.

– А я и не шучу, – виновато вздохнул Том.

От растерянности пришлось замолчать, не совсем понимая, как реагировать на подобную новость. Такой вариант мы никогда не обсуждали, я даже не мог допустить мысли о смене пола. Со стремительностью, на которую только мог быть способен мой организм, я ворвался в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Наконец, дав волю чувствам, я взревел в трубку:

– Да ты в своем уме? Ты хоть понимаешь, что предлагаешь? Как тебе вообще это пришло в голову?

Я метался по кабинету, как затравленный зверь в клетке.

– Дэн, успокойся, прошу тебя! Тебе нельзя так нервничать! Просто ты каждый день грозишься умереть и требуешь найти хоть какого-то донора, вот я и подумал…

Не дав ему договорить я заорал в трубку с новой силой:

– Подумал?!!! Как ты себе это представляешь? Посмешище из меня решили сделать?

– Дэн, извини! Очень тебя прошу, успокойся! Где твои таблетки? – Том не на шутку был взволнован.

Я опустился в кресло, в глазах потемнело, пульс отбивал бешеный ритм, словно загнанный скакун. Тело мое обмякло, еще секунда – и телефон бы выпал из внезапно ослабевшей руки. Пришлось поспешно бросить его на стол. Пальцы рук похолодели и начали дрожать. Вслепую нащупав гладкую поверхность столешницы и скользя пальцами правой руки по деревянным рельефам вниз, я выдвинул верхний ящик. Дрожащей рукой нащупал заветный пузырек с таблетками, нетерпеливо высыпал несколько штук на ладонь, взял две и положил в рот, остальные бросил на стол. Затем потянулся к графину с водой, к счастью, он был наполнен лишь на четверть, я слабыми руками смог его приблизить к губам и прямо из горлышка жадно сделал несколько глотков. Минуту, может меньше я неподвижно сидел с закрытыми глазами, ожидая, когда начнется действие препарата. Из динамика телефона доносился взволнованный крик Тома:

– Дэн! Дэн! Ты меня слышишь? Дэн, ответь мне!

Сделав над собой усилие, я взял в руку телефон. Голос мой звучал глухо.

– Не шуми. Я принимал таблетки, – немного помолчав, я разочарованно продолжил, – Том, это первый донор за семь месяцев. Боюсь, что я вообще не доживу до операции.

– Мы ищем, Дэн, мои люди работают, – оправдывался друг.

– Значит, плохо работают! – хрипло крикнул я, чувствуя, как гнев и обида подступают с новой силой. – Увеличь штат сотрудников в два, в три, в десять раз! Мне нужен результат!

– Хорошо, – успокоил меня Том. – Попытаюсь выйти на клиники азиатских и африканских стран, надеюсь, ты ничего не имеешь против смены цвета кожи или разреза глаз?

– Нет, я не расист! Уж ты-то это должен знать! – раздраженно рявкнул я в трубку.

– Ладно, Дэн, будут новости – позвоню. Береги себя, – с искренней заботой в голосе попрощался Том.

– Удачи.

В столовую возвращаться не хотелось. Я снял очки, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. На лбу выступила испарина. Мысли роились в моей голове. «Как Том, мой компаньон, друг, мог мне предложить такое?!» Я чувствовал, что опять закипаю. «Нет, надо успокоиться и ждать. Рано или поздно донор найдется. А вдруг поздно? А если мне осталось несколько дней? Что же делать? Интересно, что это за женщина-донор. Сколько ей лет? Что с ней случилось? Может, она молодая и красивая? Так! О чем это я?» Попытался пресечь даже мысли о возможности сменить пол. Ну не смогу я жить в женском обличье, не мое это! Но с другой стороны, уж лучше быть живой женщиной, чем мертвым мужчиной. Сомнения липкой массой обволакивали душу.

Я панически боялся умереть! Осознание скорой смерти порождает безволие, разочарование и желание замкнуться в себе. Всё это уже прочно вошло в мою жизнь, но последние события подарили надежду, которую я лелеял в своем сердце. Она давала мне силы жить дальше. Возможно, я погорячился, когда так сразу наотрез отказался? Черт, что же делать? Может, позвонить Тому, чтобы тело донора попридержали до моего окончательного решения? Да уж, после скандала, который я ему закатил, звонить и извиняться. Так! Надо всё как следует обдумать еще раз. Том рассказывал, что потенциальные доноры есть, однако родственники верят в чудо и не соглашаются на передачу тела для трансплантации. Как же я их понимаю! Вот и я тоже верю в чудо…

В дверь тихо постучали.

– Войдите, – раздраженно позволил я.

Массивная дверь осторожно открылась, и на пороге кабинета появился Патрик. Лицо его было взволнованно вытянуто, он извиняющимся тоном тихо спросил:

– Вы в порядке, мистер Харт? Я слышал, вы очень громко разговаривали, а потом наступила тишина. Простите, если помешал.

– Всё хорошо, Пат. Мисс Новак еще в столовой? – осведомился я.

– Нет, Джим сейчас показывает ей дом.

Я одобрительно кивнул:

– Извинись за меня перед ней, скажи, что не смогу выйти ее проводить и готов завтра в двенадцать продолжить съемку.

Дворецкий слегка наклонил голову, так он всегда давал знать, что распоряжение будет выполнено. Когда дверь закрылась, я опять остался наедине со своими сомнениями.

«А что, если после операции просто сменить себе пол и опять стать мужчиной? Сейчас это многие делают! Уверен, что мне удастся избежать жеманности, свойственной трансвеститам. Я, в отличие от них, буду, как и прежде, ощущать себя мужчиной». На мгновение мне показалось: решение найдено. Рука сама потянулась к телефону. Гудки. Спокойный голос Тома:

– Знал, что ты перезвонишь.

– Знал он, – беззлобно огрызнулся я. – Послушай, Том, – скажи, если соглашусь на этого донора, я же потом смогу сделать операцию по смене пола? – для меня согласиться стать женщиной было то же самое, что признаться лучшему другу: я латентный гомосексуалист.

– Ну, теоретически да, – задумчиво произнес Том. – Но, естественно, не сразу, всё будет зависеть от ее иммунитета.

Я тихо зарычал от бессилия. Всё шло к тому, что надо соглашаться. Том терпеливо ждал моего решения.

– Какая хоть она? – чувствуя себя глупо, не удержался я от вопроса.

– Тридцать четыре года, мексиканка, рост выше среднего, но длина позвоночника соответствует нашим критериям, среднего телосложения. Она после автомобильной аварии уже два года находится в коме. Родители погибли, есть только бабушка, которая больше не может оплачивать услуги клиники.

Всё мое естество сопротивлялось, и не могло заставить себя согласиться.

– Спасибо, Том, мне необходимо подумать, – еле слышно прошелестел я и положил трубку.

Новая информация лихорадочно пульсировала в измученном сомнениями мозге. «Тридцать четыре года. Какой замечательный возраст! Боже мой, но как появиться перед сыном в таком виде? А на собрании акционеров? Да я стану посмешищем! Они будут пальцем показывать и шептаться за моей спиной.»

Я опять схватился за телефон.

– Что еще, Дэн? – быстро ответил Том, словно он заранее ждал мой звонок.

– Сколько времени может занять стабилизация иммунитета? – решительно спросил я.

– Год, может быть два. Гормональная терапия – это очень серьезно, тем более в твоем случае. А вообще, лучше спроси об этом Дитте, – уверенно ответил Том.

– Это очень долго, – раздосадовано выдохнул я, и немного помолчав, добавил. – Том, оплати содержание этой девушки в клинике на год вперед. И в дальнейшем, если ее услуги нам не понадобятся, я хочу, чтоб ты финансировал ее пребывание в больнице.

– Хорошо. Что-то еще?

– Нет. Это всё.

Я бросил телефон на стол и закрыл лицо руками.

Господи! Что же делать? Подай хоть какой-нибудь знак! Хотя о чем это я? Он отмерил мне положенные годы жизни, а я спорю с ним. Отказываюсь умирать, выкручиваюсь как могу, лишь бы не встречаться с ним.

Откинувшись на спинку кресла, я отрешенно смотрел на противоположную стену кабинета. Взгляд зацепился за массивные часы из красного дерева в виде корабельного штурвала. Казалось, весь организм впал в анабиоз, и лишь мозг лихорадочно прорабатывал возможные варианты своего будущего существования в женском теле. Я уже представил заголовки газет, смакующих такую новость: «Мистер Харт теперь стал Мисс Харт!» Начнутся грязные домыслы и сомнения в моей сексуальной ориентации! Всё это просто неприемлемо для моей репутации!

Может, действительно, стоит проконсультироваться о смене пола с Дитте?

Георг Дитте. К этому человеку я относился с неподдельным пиететом. Светило в области нейрохирургии и неврологии. Получил ученую степень доктора медицинских наук в Университете Барселоны. Один из первых врачей в мире, внедривший новые методики микрохирургии и хирургии спинного мозга. Именно он возглавил мою лабораторию и пригласил остальных специалистов, необходимых для заявленной научной работы.

Его я нашел в Германии, в Штутгарте. Высоченный и мускулистый, одним словом Человек-гора, больше напоминающий спортсмена-штангиста, нежели хирурга. Своей фундаментальностью он был похож на сытого медведя-гризли. От него исходила спокойная сила, которую ощущали все присутствующие рядом. Он держался всегда отстраненно, словно выстраивал невидимую стену между собой и собеседником. Шутки отпускал с крайне серьезным, даже грустным видом.

Ему было пятьдесят четыре года, но ни жены, ни детей он не имел. Волк-одиночка, упивающийся научно-медицинской литературой, и любитель проводить время в тренажерном зале. Дитте говорил негромким, вкрадчивым голосом. Он не был красавцем, но рост и фактура притягивали к нему женский пол. Лукавые серые глаза всегда добродушно прищурены. Густая шевелюра темных волос небрежно зачесана направо так, что не наблюдалось никакого пробора, и даже левый висок отросших волос топорщился вверх. Аккуратно подстриженные усы добавляли ему лишних пять лет. Георг предпочитал носить джинсы и непритязательные свитера демократичных марок.

Как истинный ариец, сдержан, педантичен, скуп на проявление эмоций. Двери в мир Дитте были плотно закрыты для окружающих, и я, уважая его выбор, не пытался заглянуть туда. Он не любил распространяться о своей личной жизни, но от Тома я знал, что Георг был женат на красивой и взбалмошной особе. Их брак продержался три года, после чего Дитте в один прекрасный день, после очередной ее истерики, молча собрал вещи супруги и перевез в дом ее родителей. С тех пор он предпочитал одиночество и избегал женского внимания к своей колоритной персоне. Еще Том рассказывал, что Георг прекрасно готовит мясо и вообще является гурманом, каких свет не видел.

В юности Дитте лелеял мечту стать пилотом и просто бредил небом и полетами. Втайне от родителей он с друзьями прыгал с вышки на небольшом парашюте. Однажды один из друзей неудачно приземлился и получил открытый перелом ноги. Георг оказал ему первую помощь, и вид торчащей наружу кости его впечатлил настолько, что, вернувшись домой, он засел за книгу по анатомии человека и решил поступать в медицинский университет. Учеба поглотила его целиком, и мечты о полетах исчезли без следа.


Тихий стук в дверь вывел меня из оцепенения. Стрелки часов подсказали, что я уже сорок минут сижу неподвижно. В кабинет заглянул Джим:

– К тебе можно?

– Конечно, заходи. Мы же толком еще и не поговорили, – приветливо улыбнулся я.

Джим вошел и, усаживаясь в кресло напротив, заметил рассыпанные по столу таблетки:

– Пап, ты себя хорошо чувствуешь? Выглядишь неважно, бледный какой-то.

Я колебался: передавать ему наш разговор с Томом или нет.

– Ну, в моем положении бледность это нормально, – попытался я отшутиться, чувствуя, что не готов еще поделиться с сыном новостью. – Рассказывай, что там у тебя с бизнесом в Европе? По телефону ты был чрезмерно лаконичен.

– С бизнесом всё идет так, как и должно быть! – безмятежно улыбнулся сын. – В двадцатых числах приходит новая партия «Ferrari berlinetta», через месяц лечу обратно, есть еще пара контрактов, требующих более тщательной проработки. Слушай, звонил Шон Бирн – парень с моего курса, ну, ты должен его помнить, рыжий такой, он еще свалился в бассейн на моем двадцатилетии. В него одно время была влюблена наша Джес.

Я кивнул, поняв, о ком именно идет речь, хотя подсказка, что в него была влюблена Джес, могла заставить меня пару дней вспоминать этого Шона.

– Он сегодня женится на какой-то юной красотке, – продолжил Джим. – Ужасно не хочу ехать туда один. Может, составишь мне компанию, я его уже предупредил, Шон будет рад тебя видеть. Поедем вместе, а? – с мольбой в глазах Джим ждал ответ.

Я поморщился и с виноватой улыбкой покрутил головой из стороны в сторону, что означало «ни за что».

– Там будут Сендлеры, Кевин Абель, Джон Боггарт, пап, ну ты же с ними отлично ладишь, – продолжал настаивать сын.

– Да уж, просто террариум единомышленников. Меня же там на части разорвут! – оправдывался я. – После моего публичного заявления пришлось отключить телефон. Думаю, все эти старые денежные мешки уже в мечтах устроили кастинг на лучшее тело донора для себя. Теперь им не терпится узнать, когда же я, наконец, лягу под нож, чтобы посмотреть, что из этого получится.

– Ты прекрасно знал, что тебя ждет! Я тебе говорил, что ты спешишь! – сверкнув глазами, повысил голос сын, пользуясь возможностью упрекнуть меня. Джим был вспыльчив, как и я, но также легко остывал. – Открытия в области медицины это замечательно! Но зачем самому становиться подопытным кроликом, отец? Можно найти пару безнадежно больных и прооперировать для начала их, – с мольбой глядя на меня, в ожидании ответа замер Джим.

– А как ты будешь смотреть в глаза родственников, когда эти люди умрут на операционном столе? Ведь они бы могли прожить еще несколько дней или месяцев, а ты отнимешь последнее, что эти несчастные имели! – я заводился от того, что сын не понимает той мысли, которую я хочу до него донести. – Зачем кого-то искать? Я и есть безнадежно больной!

– Вот только не надо прикрываться плохим самочувствием, ты просто слишком мнителен, – уже смягчившись, продолжил Джим, вероятно вспомнив, что мне нужно избегать волнений. – Думаешь, я не заметил, как ты распушил хвост, флиртуя с журналисткой? – заговорщицки подмигнул мне сын.

– Человек, у которого болит внутри, всегда делает музыку погромче, уж так он устроен! Женщины любят, когда ими восхищаются. От меня же не убудет, а Кэрол приятно, – отмахнулся я от беспочвенных подозрений сына. – Согласись, она очень хорошенькая и далеко не глупая.

– По мне, так обычная. Ты не увиливай от ответа, едешь со мной или так и будешь теперь жить затворником? – не отступал Джим.

– Возьми с собой Тэда или Оливера. Оставь старика в покое, – взмолился я.

– Пап, тебе надо встряхнуться, не хорони себя в этих стенах раньше времени. Мы так давно не выбирались с тобой куда-нибудь вместе, – Джим, не сводя с меня напряженного взгляда, ждал ответ.

– Ну, хорошо, – нехотя согласился я, понимая, что сын прав и, может быть, действительно это будет наш последний совместный выход.

– Вот и отлично! Я планирую поплавать, не хочешь спуститься со мной к бассейну? —поднимаясь из кресла, предложил Джим.

– Идем.

Я последовал за ним, слушая, как он взахлеб расхваливает достоинства «Ferrari berlinetta». Мы миновали светлый коридор второго этажа, стены которого украшали сотни маленьких лампочек в виде прозрачных капелек воды, беспорядочно разбросанных в верхней части стен. В дневное время они создавали иллюзию влаги. В вечернее время их мягкий свет придавал серо-голубым стенам какое-то особое нежное свечение, наполняя пространство чистотой и бодрящей свежестью океана. Это был мой дизайнерский вклад в оформление дома. Таким образом, каждое утро, направляясь к себе в кабинет, комнату для совещаний или в тренажерный зал, бойкотируемый мною последние годы, я получал деловой настрой и заряд бодрости. Коридор правого крыла дома, напротив, был выполнен в светло-зеленых тонах, всё с теми же каплями-светильниками, в этой цветовой гамме уже напоминающими утреннюю росу на листьях растений. В этом крыле располагалась моя спальня, библиотека, джакузи, сауна, – словом, всё то, что должно настраивать идущего по коридору на предстоящий отдых. В холле к нам присоединился Винчи. Он нехотя поплелся следом, осуждающе взглянув на нас, словно говоря: «И хочется вам в такую жару выходить из прохладного дома!»

Бассейн голубым полумесяцем обнимал дом со стороны океана. Его длина составляла тридцать два метра, и задуман он был для тренировок, которые устраивал Джим, приезжая ко мне в гости. Рядом находился еще один круглый бассейн, который предпочитали для своего отдыха менее спортивные люди, к коим относил себя и я. Элизабет, моя вторая жена, установила ряды белых мраморных вазонов с розами, которые лучами отходили от большого бассейна. С высоты птичьего полета хорошо просматривались очертания глаза: круглый бассейн превращался в зрачок, а полумесяц большого бассейна – в веко, и ряды вазонов, словно алые ресницы, окаймляли верхнюю часть века гигантского глаза. При всем моем неуважении к Элизабет, я всегда признавал ее тонкий изысканный вкус во всём, начиная от правильно подобранного комплекта одежды и заканчивая оформлением интерьера. Она сумела придать моему холостяцкому жилищу необходимый уют и расслабленную элегантность. Лиз создала безупречный ландшафтный дизайн в нашем саду: в вечернее время фигурная стрижка кустов и умеренное освещение придавали саду таинственную роскошь и гармонию. Особняк располагался вдали от городской суеты на четырех акрах побережья. Сюда я сбежал из Бостона почти тридцать лет назад и ни дня не пожалел о своем уединении.

На соседнем участке садовник косил газон. Запах свежескошенной травы и прогретой солнцем земли спорил с соленым бризом океана. Винчи сразу занял место на траве в тени куста жасмина. Удобно устроившись на диванчике под навесом, я наблюдал, как сын раздевается, вытягивает руки вперед и ловко, без единого всплеска, входит в воду. В октябре Джиму будет сорок восемь, но он оставался по-прежнему в прекрасной спортивной форме. Плоский живот и мощная грудная клетка свидетельствовали о сорокалетнем стаже пловца. Я не претендую на беспристрастность, но Джим отождествлялся у меня со львом. Сын обладал завидной алертностью. Пожалуй, он единственный известный мне человек, способный на максимальную готовность к действию на фоне внутреннего спокойствия. Густые каштановые волосы мягкой волной распадались на прямой ряд. Их едва заметно задела седина, как и усы, которые он носил со своего двадцати восьмилетия. Легкая припухлость под глазами выдавала проблемы с почками, приобретенные уже в зрелом возрасте. Он был высокий и широкоплечий, как мой дед, живший в Миннесоте, и имел мои каре-зеленые с легкой грустинкой глаза. В остальном он всё же больше походил на свою мать.

Джим рос настоящим перфекционистом: всё в его будущем было запланировано с арифметической точностью. Он не мог плестись в колее, всегда пытался выбраться, приложить усилия, чтобы разрушить границы, чего бы это ему ни стоило. Ум, юмор, самоирония – всем этим природа щедро наделила моего мальчика. Я всячески поддерживал в нем внутреннюю свободу, не хотел, чтобы пропала непосредственность, присущая всем детям.

Перед сном Хелен читала ему книги, которые они позже обсуждали. Каждые выходные я водил его в музеи, в театры, на выставки. Хотелось, чтобы он прожил то, чего был я сам лишен в детстве, чтобы ему не пришлось догонять знания в зрелом возрасте.

В школе Джим был на хорошем счету. Спортсмен, отличник и просто красивый парень. Нельзя было не заметить, что у нас дома часто стал бывать его одноклассник по имени Джереми – маленький, очень полный, в очках с толстыми линзами. Я поинтересовался у сына, что между ними общего. Его ответ врезался мне в память, как неопровержимая истина, игнорируемая многими. Сын сказал, что с Джереми в классе никто не дружит, а это неправильно, потому что у каждого человека обязательно должен быть друг!

Однажды Том устроил моему сыну ознакомительный перекур марихуаны. Пятнадцатилетний Джим и его друг начали проявлять интерес к травке. Том, прикинувшись единомышленником в этом деле, раздобыл самую лучшую забористую дурь, какую только смог найти. Парней рвало так, что ни тот, ни другой больше в жизни не прикоснулись даже к обычным сигаретам. Об этом уроке взрослой жизни я узнал лишь через два года и был безмерно благодарен «непутевому учителю» за горький опыт.

В семнадцать лет Джим влюбился в красавицу с прохладной северной кровью. Пепельные волосы, взгляд голубых глаз с поволокой, спортивная фигура. И парень пропал. Ее семья переехала в Бостон из Финляндии. Полгода Джим буквально жил под ее окнами, не смея подойти и заговорить с богиней своих грез. Илоне было шестнадцать. И как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды он увидел в парке плачущую Илону. Набравшись смелости, подошел к ней и предложил свою помощь. Оказалось, что ее младший брат подсел на наркотики. С Джимом на плавание ходил парень, чей старший брат работал в полиции в отделе по борьбе с наркотиками. Он-то и помог ребятам, накрыв несколько точек торговли в районе. Илона ответила Джиму взаимностью. Они стали встречаться, и их любовь прожила целых четыре года. Вместе с ней он отпустил свою юность. О причинах расставания Джим мне никогда не рассказывал, да, признаться, я и сам не лез к нему в душу с расспросами.

Закончив исторический факультет Гарварда, сын увлекся автогонками. Получил много кубков, но в двадцать восемь лет попал в серьезную аварию, и это закончилось множественными переломами. Целый год он провел в клинике, учился заново ходить. В итоге принял решение оставить этот вид спорта и занялся поставками европейских спортивных машин в Америку.

Я попросил дворецкого принести оставленную на террасе прессу. В надежде, что чтение отвлечет меня от навязчивых мыслей о мексиканке. Развернув первое попавшееся в руки издание, и уперев в текст невидящий взгляд, я некоторое время даже верил в то, что действительно занимаюсь чтением. Взгляд снова и снова пробегал по одной и той же строке. «Черт, получается, что мне придется целых два года терпеть эти критические дни, перепады настроения и косые взгляды близких мне людей. А может, бросить все дела на пару лет и махнуть в Грецию? На Крите ждет прекрасный дом, где меня никто не будет рассматривать как букашку под микроскопом! Отсижусь там до следующей операции и вернусь на Кейп-Код уже полноценным мужчиной». Я вообразил, как бабушка мексиканки поведет себя после удачной трансплантации, ведь она по-прежнему будет видеть во мне свою внучку. Однако проявление родственных чувств с ее стороны станет настоящей пыткой. Как принимать навязчивую любовь и заботу от постороннего для меня человека? Нет, придется точно бежать!

Я отложил газету. К бортику подплыл слегка запыхавшийся Джим:

– Пап, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя вид человека, сбившего пешехода и скрывшегося с места аварии. Кто тебе звонил во время обеда? Я же вижу, что ты чем-то взволнован, – не сводя с меня подозрительно прищуренных глаз, спросил сын, поднимаясь из бассейна.

Я уже и сам чувствовал необходимость поделиться с Джимом сложившимися обстоятельствами.

– Том нашел донора, но это женщина, – выпалил я и замолчал, позволяя сыну самому представить масштаб предстоящих перемен с его отцом.

Джим обтирался полотенцем, а услышав новость, замер.

– Что за бред!? Надеюсь, ты отказался? – осторожно спросил Джим.

Я молчал, боясь разочаровать его.

– Пап, ты меня пугаешь! Ты, что, согласился? – Джим просто испепелял меня взглядом.

– Думаю над этим вариантом, однако только с условием, если в дальнейшем будет возможность сделать операцию по смене пола. Присядь, пожалуйста, – теребя в руках газету, я указал ему на кресло напротив.

– Папа! Ты себя слышишь? – глаза Джима расширились от возмущения, он почти перешел на крик. Немного помедлив, он все же сел напротив.

– Примерно так же, как ты сейчас, я отреагировал на предложение Тома, – я чувствовал, что оправдываюсь перед ним, тем не менее, для меня было важно, чтобы он понял мое нынешнее состояние. – Я негодовал, мне казалось надо быть подлецом, чтобы предлагать такое! Когда ярость прошла, я попробовал проанализировать ситуацию. Я жду донора уже восьмой месяц, и это первый, который соответствовал нашим требованиям. Когда появится второй, одному Богу известно!

Я замолчал, пытаясь справиться с жалостью к самому себе:

– Так не хочется умирать, – чуть слышно сказал я, продолжая перебирать в руках уже порядком помятую газету, – сердце всё чаще дает сбой. Таблетки практически не выпускаю из рук. Все четыре года я, как одержимый, вынашиваю свою идею, свою мечту, и будет так глупо, если в итоге так и не успею воспользоваться ею.

Джим взял меня за руку:

– Пап, вот увидишь, у тебя все получится, только не надо спешить! Не соглашайся на операцию сейчас! Дождись, когда будут доработаны все прошлые недочеты. К тому времени обязательно найдется подходящий донор! Ну подумай сам, как ты будешь чувствовать себя в теле женщины? Как мне, твоему сыну, жить с этим? Постороннюю женщину называть отцом или уж, может, сразу называть тебя мамой? – Джим начинал опять заводиться. – Да над нами все будут смеяться!

Я понял, что зря рассчитывал на поддержку сына. Его возмущение и насмешки странным образом подтолкнули меня проявить упрямство и поступить по-своему. Тоном, не терпящим возражения, пришлось прервать его причитания:

– Я не стану отказываться от этого донора! Хотя и даю тебе слово, что постараюсь на максимально длительный срок отложить операцию. Но, когда наступит та грань, за которой уже может быть поздно, не задумываясь, соглашусь! Конечно, если к тому времени не появится другой донор.

– Вот увидишь, он появится, – дружески похлопал меня по плечу сын и, поднимаясь из кресла, добавил: – Поднимусь к себе, надо немного поработать. Через три часа едем в клуб, ты мне обещал! – сделал он ударение на последних словах, выразительно приподняв одну бровь, давая понять, что мне не удастся увильнуть.

Сын ушел в дом. А я, наконец, расслабился, удовлетворенный принятым решением, и не заметил, как организм, измученный ночной бессонницей, без сопротивления сдался в плен сну. Дом находился далеко от автострады, поэтому тишину нарушали только крики чаек, напоминающие вопли безумных женщин, к которым, впрочем, я уже давно привык.

Мне удалось поспать почти два часа. Всё это время верный Патрик периодически подходил, чтобы удостовериться, дышу ли я. Его забота в данной ситуации вызывала у меня чувство благодарности и горечи. Не хотелось думать о себе как о человеке, которого каждый раз в неподвижном состоянии принимают за мертвеца.


В холле часы пробили шесть раз. Я, проклиная свою уступчивость перед сыном, поднялся с дивана и поплелся в дом. Лифт перенес меня на второй этаж. Я быстро принял душ и направился в гардеробную.

Должен признать, большая часть вещей, хранившихся там, своим существованием была обязана Джиму и второй жене, которые приобретали их для меня. Возможно, сказалось безденежное детство и юность, но я относился к одежде как к средству, которое необходимо, чтобы согреться или прикрыть свою наготу в жаркий день. Бренды не значили для меня ровным счетом ничего. Я прошел вдоль платяных шкафов, выполненных из норвежской ели, с длинными узкими дверками из стекла и потолочной подсветкой каждого шкафа. Мой выбор пал на белый хлопковый джемпер с шевроном на груди и классические черные брюки. Дополнив образ первыми попавшимися на глаза черными туфлями, критическим взглядом окинул в зеркале свою сутулую от постоянного чтения фигуру с выпирающим вперед животом. Длинный торс и непропорционально короткие ноги. Седая шевелюра, очки в черной прямоугольной оправе, крупный нос с горбинкой и свисающим кончиком, безвольный подбородок, чуть впалые щеки и маленькие невыразительные глаза с припухшими веками. «Да уж, точно не Ален Делон», – самокритично усмехнулся я.

Из зеркала на меня взирал уже не прежний Дэн Харт, а истертый обмылок успешной жизни, с живым пытливым умом и душой, требующей эмоций, которых тело уже не хочет знать.

Спустившись вниз, я нашел Джима, ожидающего меня в зале. Он просматривал почту на ноутбуке. Услышав мои шаркающие шаги, сын, в мыслях пребывающий где-то далеко, задумчиво поднял глаза и, одобрительно окинув прояснившимся взглядом, встрепенулся:

– Да ты, никак, решил завести себе девушку?

– Двух! – самодовольно уточнил я.

– Тогда не будем заставлять их ждать, – засмеялся он. Закрыл ноутбук и, оставив его на кресле, встал.

Джим был одет в рубашку антрацитового цвета, классические черные брюки и ковбойские черные сапоги из кожи змеи. Три верхние пуговицы рубашки остались незастегнутыми, обнажая рельефную грудную клетку, бережно хранящую серебряный крест. Сын с детства просто упивался вестернами и считал ковбойские сапоги самым подходящим для мужчины вариантом обуви. Одежда на его спортивной фигуре сидела с той элегантной небрежностью, которая присуща аристократам.

Он обнял меня за плечи, и мы, как лучшие друзья, направились через холл к выходу. Пес, радостно виляя хвостом, сопровождал нас к машине в надежде, что его возьмут с собой. Я наклонился и погладил лохматого друга:

– Извини, Винчи, в другой раз. Там, куда мы едем, тебе точно не понравится!

Пес понимающе взглянул на меня своими умными карими глазами и сел на мраморную дорожку.

Водитель уже ждал нас, услужливо открыв двери «Роллс-Ройса».

Мы удобно расположились на заднем сидении авто, и машина тронулась с места. Нет, это была не машина. Это была легенда! Тысяча девятьсот шестьдесят девятого года выпуска! Таких автомобилей было выпущено всего триста семьдесят четыре единицы. Он, бесспорно, являлся гордостью моего автопарка. Мелодичный звук мотора ублажал мой слух как лепет любимого чада. Phantom VI был последним «Rolls-Royce» на отдельном шасси, имевшем характерную пружинную переднюю подвеску, заднюю подвеску на рессорах и барабанные тормоза на всех четырех колесах. Автомобиль был оснащен восьмицилиндровым V-образным двигателем, сочлененным с четырехскоростной автоматической коробкой передач. Еще в детстве меня завораживала фигурка крылатой девушки, склонившейся перед прыжком вперед. Мог ли я в те годы даже предположить, что стану владельцем такого раритетного транспорта?!

Мой дом находился в ста пятнадцати километрах от Бостона, на окраине маленького курортного городка Хайаннис на полуострове Кейп-Код. В самом конце Грин Дюнс Драйв, выходящей на побережье гавани Сентервилл. Если взглянуть на карту штата Массачусетс, то полуостров Кейп-Код очертаниями напоминает находящегося в боевой стойке скорпиона, загнувшего вверх свой хвост. Таким образом, Хайаннис расположился прямо на брюхе этого членистоногого. Нескончаемый поток туристов влечет сюда две основные достопримечательности: дом экс-президента Америки Джона Кеннеди, которым по сей день владеет его семья, и киты, устраивающие игрища с выпрыгиванием из воды.

За окном то и дело мелькали песчаные дюны с кустами шиповника и низкорослыми из-за зимних ветров соснами. Анжелика, моя единственная внучка, приезжая в гости, обожала трясти ветки цветущей сосны, наполняя пространство вокруг себя облаком желтой пыльцы. Я улыбнулся, вспомнив ее измазанный носик и щечки. В последний ее приезд мы чудесно провели время: строили замки из песка на побережье, спасали мечехвостов, оставшихся на берегу после отлива. Один оказался уже мертв, и мы устроили ему достойные похороны. Я повернулся к сыну:

– Джим, приезжай с Анжеликой и Натали на выходные. Съездим в Барнстэйбл на музыкальный фестиваль, покатаемся на яхте, посмотрим китов.

– Отличная идея, на субботу передают тридцатиградусную жару, прогулка на яхте будет очень даже кстати. Только я не знаю расписания ее тренировок.

– Может, для того, чтобы видеть собственную внучку, мне построить ледовый каток в Хайаннисе? Я это сделаю, черт побери! Тренировки у них! Совсем замучили ребенка! Ей всего шесть лет, а у нее уже нет свободного дня, чтобы увидеть деда, – проворчал я, чувствуя, что мой шанс провести выходные с внучкой не так уж велик.

Мы обсудили успехи Анжелики на соревнованиях и возможные перспективы дальнейшего развития ее бесспорного таланта. Посетовали о непристойном поведении Джес, которая в очередной раз, на радость журналистам, искупалась в чем мать родила на виду у папарацци. Я ее с восьми лет не видел без одежды, а тут вынужден был любоваться вместе со всей Америкой!

Вспомнили, как на свое двадцатилетие Джес нарядилась в свадебное платье из ярко-красной ткани. Естественно, к концу вечеринки она, как обычно, перебрала с алкоголем и уснула прямо в гостиной на диване. А так как подол платья имел каркасный подъюбник с обручем по нижнему краю подола, то платье стояло куполом, возвышаясь над диваном. И все, кто входил в гостиную, были вынуждены лицезреть Джес по пояс снизу – ее белье и кружевные чулки.

Став отцом во второй раз, я много времени уделял Джесике и научился на шаг, а то и на два предвидеть действия своего чада. Правда, должен заметить, это работало лишь в ее детские годы. Внезапно ворвавшаяся юность напрочь лишила ясности происходящего с ней. Джес застряла в своей юности. Ее бросало из крайности в крайность. Она жгла свечу своей жизни сразу с двух концов, жила взахлеб. Пресса утверждала, что Джесика обожает смешивать шампанское с кокаином. Она питалась вниманием и восхищением. Еще в детстве капризничая, она с упоением плакала перед зеркалом, любуясь на пухлость алых губ и длинные мокрые ресницы. Уже тогда она изучала влияние своей красоты и слез на мужской пол. Экспансивная и нервная, она легко одаривала прислугу как словами любви, так и оскорблениями. Каждый похотливый мужской взгляд разжигал в ней веру в вечную любовь. Расчетливая и лишенная сантиментов, искусство обольщения она знала на отлично.

Автомобиль двигался по трассе номер шесть, за окном мелькали деревья. На несколько минут в машине воцарилась тишина, каждый погрузился в свои мысли. Я думал, что надо бы позвонить дочери, рассказать о моих планах, а то чего доброго обидится, что журналистам рассказал, а ей нет. Звонка от Джес, вероятно, не дождусь до двадцатых чисел месяца, когда баланс ее карты будет на исходе.

Машина остановилась в транспортном потоке. Я бросил взгляд через стекло и, заметив приветливо склонившие свои головы фонари, отвернулся. На мосту Борн всегда были пробки. Наконец, нам удалось его миновать и колеса, набирая скорость, вновь зашуршали по асфальту.


Бостон. Ни один город мира не смог бы мне заменить Бостон. Если бы меня попросили сравнить его с человеком, то я бы назвал его сдержанным образованным аристократом, стремящимся одеваться по моде. Если Нью-Йорк – это сердце страны, то Бостон, без сомнения, ее интеллект. Здесь максимальная в Америке концентрация вузов, обеспечивающих присутствие самого талантливого студенчества всего материка. Визуально Бостон кажется крайне гармоничным: городской пейзаж потрясающе сочетает в себе здания, возраст которых может отличаться на сотню лет. Эта же гармония заметна и в атмосфере города. Красота истории и ритм современности, чудесно уживаясь, восхищают взгляд. Кирпичный домик позапрошлого столетия соседствует с шестидесятиэтажным небоскребом.

В центре Бостон состоит из слоев, по которым можно отследить, как он развивался. По всем канонам американского градостроительства, это место выглядит как сгусток небоскребов в Центре, умещающихся в нескольких кварталах, и окрестных малоэтажных районов. Сам по себе Бостон небольшой, но к нему настолько плотно прилегают пригороды, что их сложно отделить от самого города. Можно отъехать километров на тридцать за черту города и даже не понять этого: по сторонам всё те же спальные районы, магазинчики, двух– и трехэтажные дома. Самым английским американский город стал таковым не случайно. Бостон действительно был основан переселенцами с Туманного Альбиона, однако и сейчас здесь легко обнаружить пропитанную Англией атмосферу.

Машина остановилась.

– Давай сразу договоримся: если все эти расспросы меня утомят, я там не задержусь. Как только вернусь, машину сразу отправлю обратно за тобой, – я счел необходимым предупредить сына заранее.

– Пап, конечно, решать тебе, – согласился Джим.

Свадьба проходила в особняке Бирнов, расположенном недалеко от побережья на Ривер-стрит. Конечно, амбиции Шона Бирна диктовали ему поселиться на Бикон-Хилл, но там ему бы не удалось выкупить такой большой участок земли под застройку частных владений. Автомобиль миновал ворота, проглатывающие машины одну за другой, и мы попали в атмосферу абсолютной роскоши. Три небольших подсвеченных фонтана с плавающими в них красными и желтыми рыбками, дополненных хитросплетением цветников, создавали безупречный по своей красоте ландшафт. Прожектора освещали дом с гербом на фронтоне, намекавшем на благородное происхождение хозяев особняка. Хотя Бирн был такой же нувориш, как и я сам. Повсюду сновали вышколенные официанты в белой униформе, которые предлагали напитки на любой самый изысканный вкус.

Мы поднялись по белым мраморным ступенькам в особняк. Швейцар почтительно распахнул для нас створки дверей. В холле толпились мужчины. До меня донеслись разговоры о последней игре «Бостон Брюинз». Я, не без удовольствия, отметил, что собравшиеся здесь значительно моложе меня. Это давало повод надеяться, что не встречу старых знакомых. Как ни иронично данный факт звучит, однако меня пугали в буквальном смысле именно старые знакомые. Те, кто в силу своего пожилого возраста был особенно заинтересован в моей операции.

В зале было не менее трех сотен приглашенных. Венецианская штукатурка гармонично сочеталась с паркетным полом с мельхиоровыми вставками в стиле Версальского дворца. Везде красовались полотна из знаменитой в городе коллекции живописи Бирна, которую он постоянно приумножал, скупая картины немецких экспрессионистов и французских импрессионистов. На балконе, окаймленном лепниной, оркестр играл «Времена года» Вивальди. На столах возвышались пирамиды фужеров с шампанским. Величественная хрустальная люстра висела на высоте семи метров над уровнем пола, обеспечивая бриллиантам, которые гости выставили на показ, должный блеск. Дамы оживленно щебетали, обсуждая свои последние приобретения. Причем та, что говорила, выглядела всегда более счастливой, нежели та, что слушала ее в этот момент.

Я бросил взгляд на фуршетный стол. Гостей сегодня баловали омарами, мильфеем из морской цикады, тимбалем с муссом из мадагаскарского перепела, парфе из морских ежей на голубой карибской соли, рыбой баррамунди на банановом листе с сальсой из фруктов и многим другим.

Мы без труда нашли Шона: его рыжая голова возвышалась над гостями в правой части зала. Мать Шона, как и каждый шестой житель Бостона, была родом из Ирландии, от нее он унаследовал типичную для этой страны внешность: рыжие волосы, голубые глаза и белую кожу, покрытую веснушками. Рядом с ним стояла хрупкая, словно статуэтка из саксонского фарфора, девушка. Белое платье закрывало ее длинную шею и руки, лицо обрамляла кружевная фата. На вид невесте было не больше восемнадцати лет. Восточные черты лица, оливковая кожа, иссиня-черные волосы, аккуратно уложенные в прическу. Она смотрела на гостей глазами испуганной лани. Было заметно, что девушка не привыкла бывать в светском обществе и сейчас боится сделать что-нибудь не по этикету.

Джим обнял новоиспеченного жениха, шепнув:

– Где ты нашел такое чудо?

Шон довольно оскалился, обнажив два ряда крупных желтых зубов, и по-хозяйски небрежно обнял невесту своей огромной, покрытой рыжими кудрями волос ручищей. Та слегка пошатнулась от неожиданности, но удержалась на ногах, страх на секунду мелькнул в ее прекрасных глазах. Джим почтительно поклонился невесте. Я, искренне сочувствуя девушке, тоже выразил свое уважение молодоженам:

– Шон, прими мои поздравления! Твоя жена редкой красоты цветок! Как вас зовут, милое создание?

– Спасибо, мистер Харт! Лейла не говорит по-английски, – и, небрежно прищурив левый глаз, тоном бывалого бизнесмена, добавил: – Мы с ее отцом организовали небольшой бизнес в Арабских Эмиратах, – легкое заикание он искусно скрывал за небольшими паузами в разговоре.

Мне было неприятно лицезреть этого самодовольного громилу, купившего себе чистую невинную девочку, и я показал сыну жестом, что хочу выйти на воздух. Пробираясь сквозь толпу, я заметил Кевина Абеля. Попытка незаметно миновать его закончилась неудачей. Кевин, извинившись перед двумя дамами бальзаковского возраста, стал пробираться вслед за мной к выходу.

– Дэн! – услышал я дружелюбный крик за спиной, вынуждающий остановиться и оглянуться. – Давно не виделись!

– Привет, Кевин, – я попытался изобразить ответную радость.

Лет тридцать назад один знакомый пригласил меня на экзотическую рыбалку на акул в Карибском море у берегов Доминиканы. Это была компания любителей острых ощущений. Именно там я и сдружился с Кевином. У нас обнаружилось с ним много общего: мы любили один сорт сигар и виски, имели лабрадоров и, даже знакомясь с компанией девушек, обязательно западали на одну и ту же. Вот только та девушка, как правило, отдавала предпочтение Абелю. Не удивительно, ведь он был весельчак и балагур с масляным взглядом и пошлой улыбкой, обнажающей безупречные зубы. Холеный, с живыми дерзкими глазами и излишне энергичными движениями, Кевин в те годы был взбалмошный, властный и утонченный.

Моя вторая жена была лучшей подругой супруги Кевина. После нашего развода она продолжала часто бывать в их доме, что отбило всякое желание навещать старого приятеля, и наша дружба как-то незаметно сошла на нет.

Годы сделали некогда поджарого Кевина похожим на паука с большим животом и тоненькими ножками. Нездоровый румянец на отвисших щеках выдавал проблемы с сердцем. Я успел отметить, что под гнетом лишнего веса его вертлявая походка ничуть не изменилась.

– Позволь поздравить! Такое открытие мир давно ждал! Это же просто прорыв в области медицины! Нобелевская премия обеспечена! – восклицал он, не давая мне вставить слова.

Загрузка...