Полет гарпии

4

Серый сумеречный свет нового дня пролился в окошко и разбудил Ки, свернувшуюся в тепле и уюте старых одеял, помнивших Свена. Снаружи раздавались звуки и шорохи раннего утра; в тоненькую щель под окошком еле уловимо дышал холод. Внутри кабинки, в постели, нагретой за ночь теплом тела, было покойно, славно и хорошо. Ки слышала сквозь полусон, как ОН ходил снаружи и шевелил угли вчерашнего костра, разводя огонь. Сейчас поставит греться котелок. И точно, брякнули кружки. Потом фургон скрипнул и чуть-чуть накренился под тяжестью мужчины, взобравшегося на сиденье. Надо будет сказать ЕМУ, чтобы возился потише: не ровен час, разбудит детей. Вот ОН взялся за дверцу… дверца подалась было, но тут же с резким стуком остановилась, прихваченная накинутым с вечера крючком.

Этот стук рывком выдернул Ки из блаженного полусна. Стряхивая остатки дремоты, она мигом скатилась с лавки и выпрямилась во весь рост. И увидела, как Вандиен просунул в открывшуюся щель пальцы, пытаясь потихоньку откинуть крючок.

– Я не сплю, – сказала Ки. Сказала без страха или угрозы, просто как предупреждение.

Какое-то время за дверью было тихо – ни голоса, ни движения. Потом Вандиен легко спрыгнул наземь. Ки торопливо свернула одеяла и натянула на ноги башмаки. Закрыв дверь, она сняла крючок и снова отодвинула створку. Выбираясь на сиденье, она едва не перевернула стоявшую там кружку дымящегося чая. Ки всей кожей ощутила пронизывающий утренний холод. Потом она увидела Вандиена, без особого успеха пытавшегося подманить Сигурда и надеть на него упряжь. Серый тяжеловоз знай щерил здоровенные зубы да прижимал уши.

– Чем это ты занят? – слезая с сиденья, поинтересовалась Ки.

Услышав ее голос, Вандиен сперва так и застыл, потом медленно обернулся. На его лице не было ни тени улыбки.

– Готовился к раннему выезду, как договаривались. Я, знаешь ли, бывал на перевале в более подходящее время, так что смею заверить: при нынешней погоде каждый миг солнечного света на вес золота. Если, конечно, мы имеем в виду заночевать в безопасном укрытии. Сестры, поверь, никого так просто не пропускают. Чем дольше мы провозимся, тем дольше пребудем в их тени, а это нам совсем ни к чему… А еще позволь спросить тебя: почему, собственно, ты на меня так рычишь? Ты что, меня в чем-то подозреваешь?

Ки склонила голову набок и улыбнулась, но глаза остались холодны.

– Подозреваю? Человека, пытавшегося угнать моего коня? Да ни в коем случае. Кроме того, я просто обожаю, когда меня будит кто-то, пытающийся без спросу проникнуть в фургон…

– Я тебе кружку чая горячего хотел отнести, вот и все.

Вандиен проговорил это совсем тихо, опустив руки и всем своим видом изображая оскорбленную невинность. Но Ки была стреляным воробьем.

– Какая трогательная забота, – сказала она ядовито.

Вандиен сорвался с места и устремился мимо нее. Приостановившись, он швырнул Ки свернутое оленье одеяло. Ки едва успела подхватить его. Тяжелые шкуры мягко стукнули ее в грудь. Похоже, он как следует разозлился.

– Все пытаюсь порядочного человека из себя изобразить, – буркнул он. – А зачем?

Подойдя к догоравшему костру, он принялся затаптывать его куда энергичней, чем требовалось. Ки осмотрелась. Оказывается, он успел упаковать оставленные ею пожитки, причем большую часть, конечно, неправильно. Ки взяла одеяло под мышку и, вернувшись в кабинку, положила его на постель. Вновь выйдя наружу, она села на сиденье и взяла кружку с чаем. Чай был тепловатый – успел уже остыть на утреннем холоде. Ки задумчиво отхлебнула, потом, глядя в кружку, спросила:

– Ты ел что-нибудь?

Вандиен, еще топтавший угли, поднял голову.

– Как-то не подумал, – ответил он несколько чопорно. – Отвык, знаешь ли, за последнее время от регулярной еды… – Посмотрел на небо и добавил:

– Солнце всходит.

– Что ж, значит, поедим на ходу, – деловито бросила Ки. Спрыгнув с сиденья, она спрятала кружку, потом поманила коней. Тяжеловозы оглянулись, и Сигурд недовольно зафыркал, но оба подошли и заняли привычные места. Ки принялась за дело, затягивая отвердевшие от холода ремни, отогревая в ладонях промерзшие металлические пряжки и лишь потом прикасаясь ими к конским бокам. Вандиен стоял поблизости, наблюдая за ее работой. Он попытался было помочь, но Сигурд топнул копытом, и Вандиен поспешно попятился.

Потом Ки вскарабкалась на сиденье и разобрала вожжи. Вандиен все еще стоял на прихваченной морозцем земле рядом с фургоном, снизу вверх глядя на Ки карими собачьими глазами. Кудрявые волосы свисали ему на лоб, холодный ветер ворошил отросшие пряди. Худой, гибкий парень, физически превосходивший ее совсем ненамного…

Ки испытала странное чувство. Такому, как он, не было и не могло быть места в ее внутреннем мире. Быть может, со временем она и привыкла бы к его насмешливому нраву, к его повадкам человека, не пытающегося что-то из себя изобразить. Могла бы привыкнуть. Но не станет. Да, она отвезет его за перевал, как и обещала вчера. Но не более того. Не более. Хватит с нее. Она больше никому не позволит вмешаться в свою жизнь и не допустит, чтобы от нее кто-то зависел. Он говорит, что знает дорогу; если это действительно так, пусть указывает путь и этим расплачивается за проезд…

Ки не спеша передвинулась на широком дощатом сиденье, жестом пригласила к себе Вандиена и, не успел он как следует усесться, отпустила тормоз. Деревянные колеса дрогнули, с треском обламывая примерзшую за ночь траву. Скрипя и покачиваясь, фургон двинулся в путь.

Ки растворила дверцу кабинки у себя за спиной.

– Там, в стенном шкафу под окошком, еда. Яблоки, сыр и, по-моему, ломоть соленой рыбы.

Вандиен полез внутрь за съестным. Он ни к чему не притронулся, только к шкафчику, который указала ему Ки. Потом выбрался наружу и положил еду на сиденье между ними. Ки обождала некоторое время, следя за конями и дорогой, потом нетерпеливо обернулась к нему.

– У меня ножа нет, – напомнил ей Вандиен.

Колеса скрипели, фургон плавно покачивался. Не сводя глаз с дороги, Ки извлекла из ножен короткий нож и протянула его Вандиену. Немного погодя он передал ей кусочек сыра на пластинке вяленой рыбы. Они ели медленно, не спеша. Сморщенных яблок оказалось недостаточно, чтобы истребить во рту соленый привкус рыбы; Ки сунула руку за спину, вытащила бурдючок, отхлебнула кислого вина и сунула мех Вандиену. Он отпил так же скупо, как и она, и вернул бурдючок. Ки повесила его на место и захлопнула дверцу. Вандиен прислонился к дверце спиной и вытянул ноги.

– Я до того привык ходить пешком, – сказал он, – что успел уже позабыть, до чего приятно ездить… Жаль только, рано или поздно мы доберемся до глубоких снегов, которые, как ты сама убедишься, для фургона непроходимы. Ты повернешь назад… как и все они…

– Я переправлюсь на ту сторону, – спокойно ответила Ки. – И со мной – мой фургон.

Вандиен только хмыкнул: казалось, самоуверенность Ки его забавляла. Ки не снизошла до ответа.

Между тем большак упорно лез вверх, петляя и прячась то за ельниками, то в чахлых зарослях ольхи, топорщившихся под прикрытием скал. Дорога тщательно обходила громоздкие голые валуны и холмистые неровности склона, причем нередко кружным путем и всегда с той стороны, что была дальше от перевала, хотя этот путь часто оказывался длиннее. Ки с молчаливым изумлением спрашивала себя, кому могло прийти в голову прокладывать горную дорогу таким кружным путем. Это, конечно, облегчало жизнь лошадям, тащившим вверх груженый фургон, но большая часть дорожных кренделей оставалась совершенно необъяснимой. В свое время Ки приходилось ездить по речным руслам и пересекать хребты вовсе без дорог, выбирая распадок пониже. Этот же большак, казалось, таился, крадучись пробираясь по склону. Местами он вообще пропадал, и тогда колеса рокотали по голому камню в пятнах лишайника и мха. Не было видно ни птиц, ни зверей, лишь местами посреди скальной растительности копошились какие-то довольно крупные насекомые. Они поедали серо-зеленые лишайники и сами походили на них цветом. Насекомые смешно трепыхались, уползая из-под копыт. В иных местах они сидели плотными роями, скрывая дорогу.

Был момент, когда Ки готова была уже решить, что сбилась с пути. Но в это самое время Вандиен вытянул тощую руку, указывая куда-то между хилой рощицей и серой скалой:

– Смотри! Вот они, Сестры! Здесь первое место, откуда их уже видно!

Ки посмотрела туда, куда указывала его вытянутая рука. Она полагала, что Сестры были двумя величайшими горами хребта или, по крайней мере, двумя пиками, между которыми им предстояло проехать. Ничего подобного. Склон горы искрился снежной белизной. Дорога пересекала этот склон и скрывалась из глаз, огибая гору. Ки сразу сообразила, что по одну сторону фургона будет зиять страшенный обрыв, а по другую – вздыматься отвесный утес. То и другое издали казалось двумя гладкими белыми стенами. И там, где утесы наверху и внизу были всего обрывистей и круче, высились Сестры. Ки вмиг поняла, что вдохновляло художника, нарисовавшего вывеску для гостиницы.

Издали они казались довольно странной черной скалой, нарушавшей однообразие серого камня, образовавшего окрестные склоны. Они выделялись двумя темными силуэтами, совершенно лишенными снега. И они удивительно напоминали симметричный, стилизованный силуэт двух человеческих женщин с длинными распущенными волосами. Два царственно-прекрасных лица смотрели друг на друга, чуть касаясь носами и губами. Две сестры, приветствующие одна другую.

– Видела? – спросил Вандиен, когда рощица закрыла Сестер от глаз Ки.

Та кивнула; зрелище ее почему-то растрогало. Вандиен, казалось, понял охватившее ее чувство.

– Воплощение преданности, – сказал он. – Сколько вижу их, они мне всегда кажутся олицетворением самоотверженной любви. Между прочим, это было единственное место, где их как следует видно с дороги. Выше можно будет посмотреть еще, но там они теряют сходство с людьми и превращаются в обычные скалы. Но отсюда, согласись, вид такой, что любой менестрель разрыдается. Когда я сам впервые их увидел, я пожалел, что не художник и не могу их как-нибудь запечатлеть. А потом понял: да ведь они уже запечатлены, причем навеки и так, как ни одному скульптору не приснится!

Он откинулся назад, к дверце кабинки; в его темно-карих глазах светилась глубокая, искренняя радость. Ки ничего не добавила к сказанному им, но ей поневоле передалось его восхищение Сестрами, и Вандиену, похоже, было приятно, что она разделяла его чувства.

К середине утра они добрались до границы снегов. Сперва это был тонкий влажный покров, который широкие копыта тяжеловозов превращали в мокрую грязь. Потом колеса фургона начали застревать и проскальзывать. Коням пришлось подналечь; вскоре широкие, серые в яблоках спины потемнели от пота и закурились паром. Движение замедлилось – проторенного пути не было, фургон двигался по целине, сквозь ничем не нарушенное снежное одеяло. Ни колеи, ни обнадеживающих следов впереди. Около полудня Ки ненадолго остановила упряжку, и Вандиен, уверенный, что она собралась повернуть назад, покосился на нее с видом человека, наперед знавшего об этом. Ки сделала вид, будто ничего не заметила. Спустившись вниз, она прошла вперед по икры в снегу и принялась обтирать отдувавшихся коней куском овчины. Безропотный Сигмунд благодарно тыкался носом ей в руки. Сигурд обреченно заводил глаза.

Ки забралась обратно на свое место, и Вандиен спросил ровным голосом:

– Ну что? Пора поворачивать?

– Нет, – сказала она. – Заберемся повыше, и снег сделается суше, так что колеса перестанут скользить и коням станет полегче… Хотя, – добавила она с неожиданной откровенностью, – я вообще-то полагала, что дело у нас пойдет побыстрей. А тут дорога по одному месту петляет!

– Сухой снег, верно, липнуть не будет, но зато он и глубже, – мрачно отозвался Вандиен. – Ты себе не представляешь, каков он наверху, за границей лесов. Там нет ни кустов, ни травы: голый камень да лишайники, так что снег метет где хочет. А впрочем, поехали. Рано или поздно все равно придется бросить фургон, так хоть сколько-то проедем по-человечески…

Ки наградила его за это испепеляющим взглядом. Потом отомкнула и сдвинула в сторону дверь кабинки. Вернулась она с несколькими палочками копченого мяса в руках. Сунув их Вандиену, она подняла вожжи и, слегка тряхнув ими, послала коней вперед. Плотное жесткое мясо надежно заткнуло рты им обоим, избавив Ки от дальнейших разглагольствований Вандиена.

Колея позади них делалась все длиннее; извилистая дорога упрямо карабкалась в гору. Рослые деревья, между которыми они ехали утром, сменялись более убогими. Воздух делался все холоднее. Ки чувствовала, как натягивается, становится как будто чужой кожа на скулах. Она отпустила вожжи и только мотнула головой, когда Вандиен хотел взять их у нее. Наведавшись в кабинку, она появилась в толстом шерстяном плаще и меховых рукавицах. Усевшись и натянув на голову капюшон, Ки вытащила из-под полы толстую шаль из некрашеной серой овечьей шерсти. Вандиен с явным облегчением закутался в нее, но ничего не сказал. Его собственная одежда была истерта до дыр. Он не жаловался, но Ки видела, как его трясло от холода. Какой-то бесенок в душе подначивал Ки заставить Вандиена сознаться, как он замерз. Держался он, ничего не скажешь, мужественно, и это внушало Ки невольное восхищение. Он ни о чем не просил и не унизился до смиренной благодарности. С точки зрения Ки, такому человеку легче было что-то давать. У него были собачьи глаза, но хвостом он, по крайней мере, перед ней не вилял.

О лесе напоминали теперь только жалкие, скрюченные в три погибели елки. Кое-где из снега торчали макушки чахлых кустов; оставалось предполагать, что там, где их совсем не было, проходила дорога. Белая гора бесстрастно взирала с высоты своего роста на расписной фургон и могучих серых коней, с усилием бредущих через сугробы. Ки вертела головой, пытаясь еще разок высмотреть Сестер, но напрасно. Извилистая дорога вновь скрыла их, нырнув за выступ. У Ки слезились глаза от сияющей белизны снегов. Она опустила голову, желая дать отдых глазам, и слезы сейчас же замерзли прямо на ресницах. Ки утерла глаза рукой в рукавице и тряхнула вожжами.

Однажды в чистой синеве над ними показалась черная точка, скоро превратившаяся в пикирующего ястреба. Ки ткнула в ту сторону меховой рукавицей:

– Я и не знала, что они залетают охотиться так высоко в горы!

– По-моему, он изгнан своим племенем, – пожал плечами Вандиен. – Его уже видели в этих местах… купцы и путешественники, которые здесь проезжали. Говорят, он охотится на перевале и даже выше. Только луне ведомо, что он тут ест. Удается ли ему когда-нибудь согреться, бедняге?..

Кони терпеливо пробивались вперед. Колеса фургона все глубже тонули в снегу, но продолжали вращаться. А вокруг было удивительно тихо; тишину нарушали только редкие вздохи ветра, поскрипывание фургона да фырканье трудившихся тяжеловозов. И никаких признаков жизни. Ки стало жалко одинокого ястреба. Она пошевелила пальцами замерзших ног, обутых в башмаки возчика. У Ки пересохли губы, но она знала, что облизывать их нельзя: сейчас же растрескаются и будут кровоточить…

Вандиен указал ей куда-то вперед:

– Придется же нам попыхтеть, перетаскивая через это твой ценнейший фургон…

«Это» оказалось серебристой полоской, пролегшей поперек их дороги. Сияющая лента, расчертившая голубоватую снежную белизну. Она выбегала из расселины в скалах, пересекала дорогу и, изгибаясь, скрывалась за увалом. Ки встала на своем сиденье и напрягла зрение. Ни дать ни взять серебряная тропа! Ки вновь села и озадаченно нахмурила лоб.

– След снежной змеи, – ответил Вандиен на ее невысказанный вопрос. – Неужели ты их никогда раньше не видела?

– Нет, никогда, – призналась Ки неохотно. – Но слышала предостаточно. По вечерам у костров ромни, когда на ночь глядя рассказывают всякие небылицы. Я думала, эти снежные змеи если не выдумка, то уж наверняка величайшая редкость. А что, ее след – такое уж препятствие?

– Представь себе стену льда поперек дороги. Где-нибудь в других местах снежные змеи, может, и редкость, но на перевале Двух Сестер они так и кишат. Та, что тут наследила, похоже, еще из маленьких. Крупные редко спускаются так низко. Иногда они ползут поверху, иногда прямо сквозь снег, как черви в земле. Тело у них длинное, и снег от трения тает, а потом превращается в лед. Если змея ползла поверху, получается ледяной желоб, а если низом, то горб. Большая змея оставляет след шириной во всю длину твоего фургона. Но эта, по-моему, маленькая. Впрочем, подъедем поближе, там и рассмотрим…

Оба замолчали. Тишину нарушало только поскрипывание фургона. Вот Сигурд громко фыркнул, и тотчас откликнулся Сигмунд: тяжеловозы учуяли змеиный след. След был старый, но кони забеспокоились. Они выгибали могучие шеи и так мотали головами, что взлетали длинные гривы. Ки шлепнула вожжами по широким серым спинам.

При ближайшем рассмотрении змеиный след оказался шириной всего в шаг. Ки остановила упряжку. Кони по-прежнему вскидывали головы, раздувая ноздри. Ки с Вандиеном спрыгнули в снег и пошли на разведку. Ки ступала осторожно: подобно кошке, она не любила сырости и холода и по возможности старалась их избегать. Вандиен, в отличие от нее, шел напролом. Видимо, он привык к холоду и если не наслаждался им, то, по крайней мере, особенно от него и не прятался.

Как и предвидел Вандиен, след оказался неглубоким желобом из сплошного льда, перечеркнувшим снег на дороге. Объехать его не представлялось возможным. Пытаться же перетащить фургон верхом было все равно что перебраться через порядочное бревно. Ки пнула ледяную стенку ногой, отколов кусочек.

– Могло быть и хуже, – заметил Вандиен. – Пробьемся. А знаешь, фургон-то завезет нас выше, чем я ожидал!

– И спустит нас по ту сторону, – ровным голосом заверила его Ки. Повернувшись, она зашагала назад к фургону. Вандиен остался на месте.

Он дул на замерзшие пальцы и все поправлял сползавший платок. Ки вернулась с дроворубным топором и принялась крушить им ледяной след. Вандиен начал оттаскивать в сторону обломки. Ледяные брызги летели из-под топора при каждом ударе, то и дело попадая по рукам и по лицам. Уши Вандиена, наполовину скрытые прядями темных волос, скоро покраснели от холода, а руки, поначалу красные, наоборот, побелели. Ки взмокла в своем теплом плаще, но не сняла его, зная, к чему может привести такая беспечность. Оба работали со всей возможной быстротой, не давая себе передышки, но Ки помимо воли думала о потерянном впустую времени и на чем свет стоит бранилась сквозь зубы. Солнце, светившее с зимнего неба, начинало помаленьку клониться к закату. Тени высочайших пиков хребта уже накрывали расписной фургон, казавшийся неуместным среди белизны снегов. Скоро придет ночь, а с ней и мороз. Вандиен расслышал ругань Ки и усмехнулся, но ничего к сказанному раньше не добавил.

Когда, наконец, путь был расчищен, Ки дрожала от изнеможения. Холод обессилил ее гораздо больше, чем она ожидала. Она с трудом заставила себя счистить иней с лошадиных морд, а потом отнести на место топор. Самые простые дела превращались в тяжелый труд. Ки еле вскарабкалась наверх и тяжело плюхнулась на сиденье. Вандиен уже сидел там, ожидая ее.

– Отряхни штаны, – посоветовал он ей. – Растает, еще хуже озябнешь.

Ки подняла вожжи. Фургон заскрипел, потом рывком сдвинулся с места и тяжело покатился сквозь расчищенный пролом.

Нагнув головы, серые всем весом налегали на упряжь. Фургон двигался теперь гораздо медленней прежнего. Ветер нагромоздил на склоне причудливые сугробы; тяжеловозы, успевшие притомиться с утра, упрямо преодолевали их один за другим. Взмокшая Ки постепенно остыла, и ледяной холод пробрал ее, несмотря даже на толстый плащ. Невольно она прикусила нижнюю губу, потом, спохватившись, утерла рот рукавицей. Она покосилась на Вандиена: ее спутник зажал онемевшие руки между ляжек, надеясь таким образом их отогреть. Он устало и безразлично смотрел вперед, на дорогу. Ки не могла разглядеть впереди ничего, кроме снега, – и чем дальше, тем глубже.

– Где оно, прах побери? – прорвало ее наконец. – Где это убежище, которого ты собирался достичь к вечеру? Хорошее безопасное место, куда ты с самого рассвета меня тащишь? Выехали пораньше, и где оно находится, хотела бы я знать? Я предпочитаю знать, куда еду! Иметь перед собой цель!.. Может, скажешь хоть, где оно находится, чтобы было с чем соразмерять?..

Замерзшие губы Вандиена так и не сумели растянуться в улыбку, так что пришлось ему улыбаться одними глазами. Он выпростал белую, бескровную руку и указал вперед:

– Видишь во-о-он там темную черточку? Что-то вроде трещинки в хребте? Это небольшой каньон, узкий, с очень крутыми стенами. Ни дать ни взять какой-то Бог однажды взял да и расщепил гору. Туда наверняка не успело намести снега, и потом, там внутри есть… не то чтобы пещера, просто углубление в стене. Если загородить его фургоном, люди и лошади могут укрыться и относительно неплохо пересидеть ночь. В этом месте часто ночуют. Там даже запас дров приготовлен, надо только знать, где искать.

Ки досадливо поджала губы. В утренней суматохе она начисто позабыла взять с собой дрова. Вполне вероятно, что Вандиен успел зачислить ее в непроходимые дуры, и поделом. Без дров штурмует незнакомую горную дорогу и к тому же понятия не имеет о тварях, которые могут повстречаться в пути. Ки сконфузилась, но ничего не сказала. Начать оправдываться – значит упасть в его глазах еще ниже. Она молча правила конями, посматривая на далекую щель.

Весь остаток дня дорога продолжала петлять утесистыми кручами, опоясывавшими подножье горы. Темная полоска, на которую указывал Вандиен, медленно приближалась. Она была все еще очень неблизко и к тому же в стороне от большака, но Ки не сомневалась, что они успеют добраться. Она не учла одного: здесь, в тени гор, темнота наступает быстрее. Когда она в очередной раз подняла глаза к небу, солнце нырнуло за ледяные вершины, и сверкающие серебряные зубцы вмиг почернели. Жадные щупальца наползающей темноты потянулись к фургону…

Ки выругалась. И сразу же перешла от слов к делу. Она накинула вожжи петлей на рукоять тормоза, чтобы они не упали на снег и не тащились, и, спрыгнув с фургона на снежную целину, побежала вперед, обгоняя напрягавших силы коней. Двигались они таким темпом, что Ки проделала это без большого труда. Ки встала перед мордой Сигмунда и зашагала вперед, торя ему путь. Она сознавала, что толку от этого немного, но в сгущавшихся сумерках каждая минута была на вес золота. Вдобавок движение разогрело кровь, и Ки избавилась наконец от дрожи, не оставлявшей ее с тех самых пор, как они прорубались сквозь змеиный след. К ее несказанному удивлению, подле нее скоро возник Вандиен и начал протаптывать дорожку для Сигурда. Тяжеловозы разом повеселели и приподняли головы, ободренные обществом людей и видом проторенной тропы.

– Твой народ всегда берется за дело вот так, ни слова не говоря? – хмуро спросил Вандиен. – Который раз уже чувствую себя рядом с тобой дураком…

Ки подняла брови и ядовито спросила:

– А твой народ что, всегда предупреждает, прежде чем что-нибудь делать?

– Естественно! – отозвался Вандиен. – Например, когда идем воровать лошадей…

Ки свирепо глянула на него в сгущавшихся сумерках. Лицо его было совершенно серьезно, только глаза смеялись. Ки не выдержала и улыбнулась в ответ. От этого у нее треснула прихваченная морозом нижняя губа, Ки промокнула ее рукавицей и увидела кровь.

Позади них послышалось какое-то шипение; временами оно становилось громче, потом снова затихало до шепота. Ки поглубже натянула на лоб капюшон.

– Ветер поднимается… Успеть бы добраться до убежища, пока нас не накрыло метелью!

– Это не ветер, – ответствовал Вандиен совершенно спокойно. – Это снежная змея. И, если слух еще не начал меня подводить, – побольше той, что нынче заставила нас попотеть.

Ки невольно прибавила шагу, хотя разум говорил ей: пытаться удрать от подобного существа, да еще по глубокому снегу, – дело безнадежное. Что они могут противопоставить твари, для которой снег – родная стихия? Мысленно Ки перебрала все свое имущество, пытаясь подобрать какое-нибудь подходящее оружие… Вандиен тем временем тоже прибавил шагу, стараясь не отставать от нее. Он тяжело, натужно дышал и явно не мог понять, почему это Ки так заспешила. Потом их взгляды встретились, и Вандиен, разглядев ее испуганно вытаращенные глаза, засмеялся – негромко и беззлобно.

– Нет, Ки, беспокоиться не о чем. Та змея сама наткнулась на нас, учуяла – и удрала без оглядки. Мы ей без надобности. Змеи эти питаются снегом: высасывают из него что ни есть питательного, а воду извергают наружу, устраивая ледяные стены… на радость нам, путешественникам. Кое-кто говорит, будто летом они зарываются в землю. Так что опасности нам от них не больше, чем от очень большого дождевого червя. Другое дело – следы, которые они после себя оставляют…

Ки с трудом перевела дух и придержала шаг, зато в голосе послышалась злость:

– Небось язык не отвалился бы сказать об этом пораньше! Например, когда мы кололи лед там на дороге. Или когда только заговорили об этих самых змеях. Я из-за тебя такого страха натерпелась…

– Могла бы, между прочим, сама спросить, – парировал Вандиен. – Или совсем гордость заела? Ее у тебя столько, что чуть-чуть убавить бы вовсе не помешало. Ты ведь никогда здесь прежде не ездила, так?

Ки сжала зубы: начни она отвечать, она наговорила бы ему такого!.. Она так рассердилась на нахального коротышку, что даже согрелась. Со злости Ки снова прибавила шагу. Вандиен не отставал, отказываясь сознаваться, чего ему это стоит.

– Глупцы. Во имя Ястреба, везет же мне на трусов и на глупцов, – заметил он как бы между прочим. – На трусов, которые разворачивают фургоны при виде первого же сугроба. И на дураков, вернее, дур, которые почем зря прут напролом. Так ты что, действительно ничего не знаешь о Сестрах и с чем их едят?

– Не учи меня моему ремеслу, парень, – огрызнулась Ки. – Я возчица. Что новенького ты собираешься мне рассказать? Есть перевал, есть дорога, и я еду, пока не доставлю свой груз. Я, кстати, видала перевалы почище. Такие, по сравнению с которыми этот – как борозда на поле. И мы с моими лошадками их щелкали как орехи. Одолеем как-нибудь и Сестер!

Вандиен молча шагал в густеющей темноте. Ки покосилась на него, но мало что смогла разглядеть: он натянул широкий платок на голову, так что наружу торчал только прямой нос.

– Сестер не «одолевают», – негромко проговорил Вандиен. – Быть может, нам удастся спрятаться от них. Или проскользнуть незаметно. Но только не «одолеть». Мне доводилось кое-что слышать о них… Красота, знаешь ли, совсем не обязательно добра. – Он говорил спокойно, но в голосе чувствовалась напряженная сдержанность. – А впрочем, байки лучше рассказывать у костра, за горячей едой…

– И с одеялами наготове, чтобы прятать голову в самых страшных местах, – презрительно хмыкнула Ки.

Его тон вызвал у нее раздражение. Такой же таинственный, как у того малого, который за монетку взялся провести ее по заброшенным храмам Кратана. Он ей тогда наплел три короба всякой жути о жрицах, совокуплявшихся со змеями, и об их чешуйчатом потомстве. Да еще и попытался сторговать ей мумифицированный палец такого младенца, весь покрытый чешуйками. И тогда, и теперь Ки было одинаково противно. За кого, собственно, принимал ее Вандиен? За дуру набитую? Что ж, некоторые основания у него, сознаемся, были. Как еще назвать возчика, сунувшегося зимой по незнакомой дороге без дров…

Между тем они упорно пробивались вперед. Снег налипал на штаны Ки, таял от тепла тела и тек вниз. Ледяной ручеек проник в ее башмак, и Ки принялась яростно шевелить пальцами на ходу, понимая, что иначе очень скоро перестанет их чувствовать. Это и в самом деле едва не произошло, но затем появилась боль, и у Ки отлегло от сердца. Болят, не болят – пока она чувствует их, пальцы при ней. Ки дышала через полу плаща, уберегая легкие от морозного воздуха. От дыхания плащ постепенно обледеневал изнутри, что опять-таки раздражало ее. Вечерний свет постепенно меркнул, и вместе с темнотой ощутимо сгущался и холод. Он казался живым существом, которое ощупывало одежду путешественников и немедленно запускало щупальца в любое отверстие, которое ему удавалось найти. На запястье, за воротником, у поясницы – острые ледяные иглы проникали повсюду и жалили безо всякой пощады.

Когда Вандиен неожиданно круто свернул влево, Ки последовала за ним, и только тут до нее дошло, что уже некоторое время она бездумно шагает, куда ее ведут, и даже не пытается высмотреть перед собою дорогу. Открытие было весьма унизительное, но Ки в кои-то веки раз проглотила обиду, понимая, что уж этого-то Вандиену никак в вину не вменишь. Он знал дорогу и уже доказал это. Если он еще и подыщет им местечко, где бы укрыться на ночь от сволочного мороза, то одним этим он заслужит всяческую помощь с ее стороны касаемо провоза через перевал…

Теперь вокруг было уже совершенно темно. Сигурд шумным фырканьем сообщал своей хозяйке о своем недовольстве и о том, что пора устраиваться на ночлег, а не топать в кромешном мраке неизвестно куда. Но Вандиен шел и шел вперед, и Ки следовала за ним не отставая. Глаза у нее устали, а ресницы смерзлись и заиндевели; она все равно не в силах была разглядеть вокруг почти ничего. Однако постепенно слева и справа замаячили стены неширокой расселины. Сугробы сделались мельче, как если бы они постепенно выбирались на берег из глубокой воды. Когда он стал по щиколотку, Вандиен неожиданно остановился.

– Пришли, – сказал он. – Разворачивай фургон, чтобы он прикрыл нас от ветра с гор.

Ки тупо кивнула и молча повиновалась. Усталость волнами окатывала ее онемевшее, застывшее тело. Упряжка остановилась в кромешной темноте. Ки пришлось стащить рукавицы, чтобы выпрячь окончательно повесивших головы тяжеловозов. Металлические пряжки прилипали к коже. Вандиен куда-то исчез, но у Ки не было сил думать еще и о нем. В первую очередь она должна была позаботиться о конях. Невзирая на усталость и лютый холод, она тщательно обтерла серых от талой сырости и пота. Потом укрыла каждого теплой попоной. Наведалась в кабинку и добавила к попонам те самые вытертые одеяла. Это сулило некоторые затруднения ей самой, но коням теплая ночевка была жизненно необходима.

Потом ее слуха достигло бормотание Вандиена и перестук деревянных поленьев. В темноте рассыпались искры – он пытался высечь огонь. Отмеряя Сигурду с Сигмундом щедрую порцию зерна, Ки воспаленными глазами отметила для себя место, где находился Вандиен. Вот оттуда донеслась приглушенная брань… и, наконец, малюсенький красноватый язычок высветил укрывавшие его руки мужчины.

К тому времени, когда Ки затолкала мешок с зерном обратно в кузов фургона, костер разгорелся вовсю. Граница света и тьмы заново расчертила для Ки мир; бок фургона и вогнутая стена из камня и льда – дальше не было ничего. Упряжные кони, обычно с немалой опаской относившиеся к огню, отбросили страх и тоже жались к его слабенькому теплу. Ки подошла поближе и стала смотреть в мерцающую глубину пламени. Вандиен подложил еще одно обледенелое полено. Оно зашипело и задымилось, потом начало разгораться. Запузырилась, затрещала смола, распространяя волну жара, от которой у Ки заболела стянутая холодом кожа на лице. Она вытянула перед собой руки и принялась греть их, не снимая рукавиц. Постепенно тепло распространялось по телу, не спеша, однако, достигать ног. Пальцы казались Ки ледышками, затерявшимися где-то в мокрых, насквозь промерзших башмаках.

– Рано отдыхать. Если мы сейчас перестанем двигаться, то потом уже пошевелиться не сможем. Замерзнем!

Голос, невыразимо усталый и несчастный, принадлежал Вандиену. Ки только мотнула больной головой. Он был прав.

– Я знаю, – выговорила она. – Можешь не напоминать. Мне случалось так же точно выматываться и замерзать… – сообщила она ему.

Она сознавала, что поступает с ним несправедливо. Сознавала она и то, что для этого была какая-то причина, но Ки слишком устала, чтобы копаться в памяти. Спасибо и на том, что раздражение быстрее погнало по жилам кровь. Вандиен, похоже, понял, в каком расположении духа она пребывала, и пререкаться не стал. Он молча раскрыл посудный ящик, вынул котелок и стал набивать его снегом. Он неуклюже действовал одними ладонями, так, словно пальцев у него вовсе не было. Желтая кожа туго обтянула его щеки и лоб, в бороде было полно инея.

И тут в сознании Ки словно распахнулось давно заколоченное окно, и сердце болезненно толкнулось в груди. Что ж это за дела, укорила ее совесть. Готова носиться со своим горем, а человек от холода помирай!.. Дальше Ки действовала быстро, не оставляя себе времени на воспоминания и скорбные раздумья. Она не без труда влезла по колесу наверх. Дверца кабинки, примерзнув, едва ходила в своих желобках, но Ки отодвинула ее и принялась шарить во мраке. И вот повеяло родным запахом, а руки ощутили знакомое прикосновение одежд, тысячу раз стиранных и латанных ими. Нет, сказала себе Ки. Не буду ничего вспоминать. Не стану слушать этот голосок, твердящий мне об измене…

Вандиен все еще возился с котелком, действуя пальцами так, словно это были безжизненные деревяшки. Его руки казались белыми даже в рыжем свете костра. Прозрачная кожа плотно облегла кости и сухожилия, выделялись только синие вены.

– А ну встань, – ворчливо приказала ему Ки.

Он медленно поднялся, причем каждое движение с равной вероятностью могло говорить то ли о запредельной усталости, то ли об отчаянной наглости. А может, подумала Ки, тут хватало разом и того и другого. Она расправила складки толстого шерстяного плаща, стащила с Вандиена жалкий платок и закутала его в плащ. Торопливо сбросив рукавицы, она принялась затягивать кожаные завязки, с которыми нипочем не совладали бы его застывшие пальцы. Плащ, конечно, оказался ему безобразно велик. Когда она водрузила ему на голову капюшон, край съехал ему на глаза. Ки подвернула его, поудобнее устраивая вокруг лица теплую ткань. Вандиен с удивительной кротостью отдавался ее заботам. Она чувствовала колотившую его дрожь и слышала, как стучали его зубы. Ки всунула его безжизненные кисти в огромные рукавицы, сшитые из волчьей шкуры, с овчинными отворотами. Его руки ушли в них чуть не до локтей.

– Там где-то еще должны быть его меховые штаны… – вслух припомнила Ки, посмотрев на те тонкие кожаные, в которые был облачен Вандиен.

– Погоди… это все лежало у тебя в сундуках, а я околевал целый день?.. – изумленно и с оттенком возмущения спросил Вандиен.

Ки медленно кивнула и посмотрела ему прямо в глаза. Знакомые рукавицы, родной плащ… и выглядывающее из него лицо чужака. Темные глаза из-под Свенова капюшона. Сердитые глаза… Невозможность происходившего была сродни удару, и Ки рывком отвернулась. Как выглядел в этой одежде ее Свен?.. Да, он был больше, и еще… Что «еще», так и не явилось ей на ум. Образ Свена неудержимо расплывался перед умственным взором…

Ки в отчаянии повернулась спиной к Вандиену и уставилась в морозную тьму, но все осталось по-прежнему. Свена не было. Ки осела наземь и скорчилась, пытаясь оградить себя от того, что выворачивало наизнанку ее душу. Тщетно пыталась она вспомнить, вызвать из глубин памяти нетронутый временем образ… Все, все расплывалось. Тщетно Ки искала в себе какие-то чувства: любовь, скорбь… Ничего, кроме гнева. Вот Свен, тот нипочем не забыл бы о дровах. И уж точно расспросил бы насчет безопасных мест для ночевки. Почему его нет здесь, почему он не может обо всем этом позаботиться?.. Но его не было, и она, Ки, не могла даже толком вспомнить его лицо… Ки обхватила руками колени. Ее трясло, но не от холода.

Рука в пушистой меховой рукавице легла на ее плечо:

– Вставай, пока не замерзла. Этим ты все равно никому уже не поможешь. Вода для чая скоро согреется… Ки…

Он не стал спрашивать у нее каких-либо объяснений, не попытался поднять ее на ноги и утешить. Вот проскрипели по снегу, удаляясь, его башмаки: Вандиен вернулся к костру. Ки медленно поднялась, чувствуя себя так, словно глубоко внутри нее что-то укладывалось по местам, только во рту был горький привкус. Она залезла в кабинку и ненадолго затеплила свечу, вытаскивая вяленое мясо и сушеные коренья для супа. Потом открыла ящик с пожитками Свена и разыскала его зимние меховые штаны.

Вандиен уже заварил чай. Он перенял у Ки ее поклажу и сунул ей в руки горячую, дымящуюся кружку. Потом накрошил мясо и коренья – мельче, чем это обычно делала Ки. Она не сводила с него глаз, он почувствовал это и церемонно убрал хозяйственный ножик обратно в ящик для посуды. При этом он усмехнулся, но усмешка – или свет костра был тому виной? – вышла похоронная. Ки не нашла в себе сил улыбнуться в ответ. Она глотала обжигающий чай, и холод постепенно покидал тело, подобно тому как покидает безумие прояснившийся разум. Ки принялась размешивать суп, и это помогло ей не смотреть на Вандиена, натягивавшего меховые штаны. Когда суп сварился, они стали есть, обваривая себе рты.

Горячий бульон прогнал, наконец, вкус мерзкой горечи. Ки перестала дрожать и ощутила, как жаркий огонь согревает ей ноги и сушит кожаные башмаки. Вандиен сложил в кучку остаток дров и постелил сверху платок. Ки благодарно опустилась рядом с ним на жесткое ухабистое сиденье. Глядя на Вандиена, она по-прежнему старалась смотреть только ему в лицо, но никак не на одежду. Это было все так же невыносимо. Вандиен молча сидел подле нее, не слишком далеко и не слишком близко, совершенно по-дружески, и спустя некоторое время Ки заметила, что он потихоньку наблюдает за ней. Взгляд у него был до того замученный и усталый, что Ки сделалось стыдно. Кое-как поднявшись, она принесла из кабинки краюху черствого хлеба и разломила ее надвое – Вандиену и себе. И, неторопливо жуя, стала смотреть в затухающее пламя. Прах бы побрал этого парня! Еще и смотрит на нее мученическими глазами. Чего ему от нее надо?..

– Сестры… – тихо проговорил Вандиен.

– Ах да! Ты же мне обещал сказку на ночь, а я чуть не забыла.

Ки постаралась изобразить легкомыслие, но вышло неудачно. Вандиен не поддержал ее тона.

– Красота редко бывает добра, – сказал он, точно повторяя некогда затверженное, – и чем она совершенней, тем большая жестокость может за нею стоять. Ты сама видела потрясающую красоту Сестер. Создать подобное не по силам ни одной из разумных рас. Такое могла изваять только природа. Чем же тогда объяснить их удивительную симметрию и правильность очертаний? Это при том, что их невозможно даже поцарапать… если вообще допустить, что кому-то придет в голову попытаться. Они стоят прямо над тропой, но довольно высоко, так что летом, когда нет снега, до них невозможно дотянуться. Даже с седла, и даже если встать на него ногами. Однако зимой дорогу заваливает снегом, и, если его достаточно много и наст плотный, можно подойти и коснуться рукой их красоты. Легенды, впрочем, утверждают, будто они не терпят чужих прикосновений – только друг друга…

Взгляд Вандиена сделался далеким, словно бы он мысленно снова шел через перевал. Он смотрел в огонь, и Ки видела его профиль, благо во время еды он откинул капюшон. Профиль этот, по мнению Ки, говорил о большой силе. Да, если он вымоется, побреется и как следует отъестся, он будет далеко не уродом. Он повернулся к Ки, и она увидела, что взгляд его ожил – в нем как будто задержался огонь, в который Вандиен только что смотрел.

Мужчину несколько озадачило ее молчаливое внимание. Он пожал плечами и заговорил снова:

– Сам я никогда к Сестрам не прикасался. Я слышал, как иные хвастались подобным, но все это были не те люди, которым я хотел бы уподобиться. Поцелуй, которым вечно обмениваются Сестры, предназначен только им двоим. Мне вообще кажется, что это довольно ревнивая пара. Зимой перевал небезопасен. Нет, нет, никаких следов насилия, битвы или измены. Просто находят людей, фургоны и животных… раздавленными. Прямо на дороге, как раз в тени целующихся Сестер. Обычно их обнаруживают весной; когда сходят снега, и тела выглядят так, точно их в ступе пестом истолкли. Причем чем глубже снег, тем больше вероятность несчастья. А таких снегов, как нынче, на перевале не было уже много зим…

– Лавины, – сонно буркнула Ки. Монотонный голос Вандиена едва не усыпил ее. – Бедняги! Погибнуть задавленными снегом и льдом… да еще и лежать без погребения до весны. Бр-р! Хотя, с другой стороны, они хоть умирают все вместе…

Вандиен покачал головой:

– Ни на самих Сестрах, ни на крутом склоне над ними никогда не задерживается снег. Не липнет, и все тут. Из года в год та стена стоит голая, точно лезвие ножа. Весь снег, который там выпадает, скапливается внизу… чем, кстати, вовсю пользуются снежные змеи, так что дорога там – не приведи Боги: сплошь ледяные желоба и горбы. Не только люди и дины пользуются перевалом, и мы с тобой там, я думаю, еще попляшем.

– По крайней мере, они умирают все вместе… – повторила Ки. Она смотрела на огонь так, как будто это был выход из нескончаемо длинного темного коридора, по которому она так долго брела. Это сравнение пробуждало смутные, беспокоящие воспоминания.

Морозный воздух по-прежнему холодил ноздри, но всему остальному телу было просто чудесно. Ноги, живот, лицо, пальцы – все отогрелось, все нежилось в блаженном тепле. Вандиен опустил подбородок на грудь, обширный капюшон съехал вперед, закрыв половину лица. Странного лица. Состоящего из одних костей да темных глаз… Странное лицо, странный человек…

Смола на одном из поленьев вздулась пузырем, потом лопнула с громким хлопком. Ки вздрогнула и вскинула голову:

– Вандиен! Проснись!.. Еще не хватало дремать в мороз у гаснущего костра… Пошли-ка спать, утром дальше двигаться надо!

Вандиен медленно выпрямился, потирая руками лицо. Нагнувшись к огню, он подложил в него еще два бревнышка, чтобы костер понемногу тлел до утра.

– Надо будет погрузить в фургон остаток дров и взять с собой… давай сделаем это завтра.

– Завтра так завтра, – согласилась Ки. Поднялась на негнущиеся ноги и убрала на место котелок и посуду.

Дверцу кабинки снова прихватило к желобкам – она жалобно заскрипела, когда Ки откатила ее в сторону. Внутри было тихо и холодно. Ки подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Сквозь единственное окошечко смутно пробивались красноватые отсветы костра, но Ки хватило и этого. На соломенном тюфяке лежало оленье меховое одеяло; двумя ткаными Ки закутала лошадей. Ки высунулась наружу. Вандиен сидел на корточках, обустраивая костер. Он был совершенно изможден холодом и длительной голодовкой. Непосильный труд нескольких последних часов тяжело сказался на нем; Ки, только что явившаяся из куда более приветливых краев, перенесла схватку со снегами намного легче.

Некоторое время Ки молча смотрела на Вандиена, зная, что он все равно не увидит ее в потемках кабинки, даже если поднимет голову.

– Вандиен! – окликнула она затем. Он вскинул глаза, и Ки махнула ему рукой – залезай, мол. Сама же отступила вовнутрь и расстелила меховое одеяло, покрыв им всю постель. Фургон скрипнул и едва заметно накренился: это Вандиен взобрался на сиденье и недоуменно заглянул внутрь.

– Прежде чем входить, хорошенько оботри ноги, – предупредила его Ки. – Кабинка хорошо держит тепло, так что незачем снегу здесь таять и разводить сырость…

Он помедлил в явном смущении. Потом забрался внутрь – до того осторожно, как будто пол должен был вот-вот под ним провалиться. Попытавшись выпрямиться, он стукнулся головой в потолок и поспешно пригнулся. Он стоял неподвижно и молча, только озирался кругом. Внутренность кабинки еще хранила следы пребывания мужчины и детей, тем более что Ки тщательно сохраняла эти следы. Что-то переменилось в лице Вандиена, когда он увидел куколку Ларса и пару крохотных, мягоньких кожаных башмачков, свисавших с деревянного гвоздя.

Потом он медленно попятился назад к двери:

– Знаешь… я вообще-то прекрасно переночую и под фургоном… у меня там костер…

– Не глупи, – отрезала Ки. – Если ляжешь там – не проснешься. Уже никогда. Так что давай-ка отряхни от снега плащ и штаны и повесь их вон на те гвозди…

Она не стала смотреть, послушается ли он ее. Сняв верхнюю одежду, она отчистила ее от инея и повесила на место. Потом обошла Вандиена и закрыла дверцу. Мужчина молча следил за тем, как она отрезала ему путь к отступлению. Свет гаснувшего костра еще проникал в окошко, рисуя на потолке светлый прямоугольник. Вандиен так и стоял посередине кабинки, не двигаясь с места.

– Может, нам и покажется на лавке тесновато вдвоем, но тепло, по-моему, того стоит, – сказала Ки. На самом деле, как ей было отлично известно, двое помещались на лавке с полным удобством. Она ждала, что Вандиен отпустит по этому поводу какое-нибудь ядовитое замечание, но услышала совершенно иное.

– Может, я на полу лягу?.. – смущенно предложил он. – Завернусь в плащ и…

Ки прошмыгнула мимо него и, не удостоив ответом, нырнула в меховые недра постели. Она повозилась там, устраиваясь на толще соломы. Тюфяк оказался холодней, чем она ожидала.

– Знаешь что, захвати-ка сюда с собой оба плаща, – сказала она невозмутимо. – Пожалуй, пригодятся, не то продрогнем.

Она видела в полутьме, как он снимал плащи с гвоздей. Встряхнув их, он расправил толстую ткань поверх меховых одеял Ки. Потом очень осторожно присел на краешек постели и, наконец, забрался в тепло. Он лег на спину, слегка отвернувшись от Ки. Между его плечом и ее собственным едва пролезла бы рука. Эта постель была предназначена вовсе не для того, чтобы на ней, стараясь не коснуться друг друга, спали два совсем чужих человека. Ки явственно ощущала тепло его тела, и это было разом противно ей и приятно, – так, как будто в лице незнакомца вдруг проявились какие-то родные черты. Она слышала, как Вандиен с хрустом выпрямил простуженные колени, потом негромко кашлянул и слегка зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Ки слушала, затаившись в темноте.

– Спокойной ночи, – сказал вдруг Вандиен, и его голос, неожиданно прозвучавший возле самого уха, заставил ее вздрогнуть всем телом. Она поспешно сделала вид, что попросту решила повернуться на другой бок.

– Надо будет выехать пораньше, – сказала она. Еще не хватало, чтобы его пожелание спокойной ночи так и осталось висеть в воздухе.

– Ага, – отозвался Вандиен.

Некоторое время оба молча таращили глаза: Ки – в темноту, Вандиен – на стену кабинки. Ни тому ни другому не хотелось засыпать первым. Ки слышала, как снаружи едва различимо потрескивали в костре поленья, как переступали с ноги на ногу Сигурд и Сигмунд. В постели понемногу скапливалось тепло. Почти достаточное для того, чтобы спать. Ки вытянула под одеялами ноги и наконец-то позволила себе расслабиться. Ей надоела темнота, и она закрыла глаза, чтобы не видеть ее.

Несколько позже она очнулась и поняла, что спала. Она не сразу сообразила, что же ее разбудило. Она лежала неподвижно, слушая тишину и пытаясь вновь уловить потревоживший ее звук. Она не шевелилась. Пока она лежала неподвижно, ей было тепло, но Ки знала: стоит переменить положение, и холод сейчас же найдет лазейку, снова добираясь до тела.

Постепенно она вспомнила о присутствии рядом Вандиена. Оказывается, оба они передвинулись во сне в поисках тепла. Вандиен лежал теперь к ней лицом, голова перекатилась к ее плечу, густые темные волосы щекотали ей шею. Это-то прикосновение и разбудило ее. Ки чувствовала его запах: от тела пахло потом, зато от волос – дикими травами. Совсем не так, как от ее Свена, пропахшего кожами и маслом.

Тяжело прильнувший к ней Вандиен был реальным, живым человеком, существом из плоти и крови. В отличие от тех теней, с которыми она так сжилась. Его нечаянное прикосновение словно бы нарушило замкнутый, наглухо запертый мирок, который она столь ревниво оберегала. Ее мир начал меняться. Медленно, мучительно, но меняться. Реальностью все-таки был спавший подле нее Вандиен. А Свен все более превращался в туманную тень, обитавшую в другой вселенной.

Разум Ки отказывался с этим смириться. Она снова зажмурилась, мысленно отгораживая себя от Вандиена. Нет. Свен принадлежал ей. Она никогда не забудет ни о нем, ни о своих детях. Она никогда их не отпустит. Ки попыталась снова вызвать их образы, но перед нею неожиданно предстал Ларс. Ларс, брат Свена. Он смотрел на Ки, сидевшую на ветвях старой скрюченной яблони…

– Я так и думал, что отыщу тебя тут, – сказал Ларс.

– Уйди, пожалуйста, – негромко попросила Ки.

Обряд, совершившийся накануне вечером, полностью лишил ее сил. Она проспала допоздна, а когда наконец встала, то принялась натягивать свои старые, пропыленные одежонки. Ки была зла и чувствовала себя не на месте. Сколько народу кругом! Ни тебе вымыться потихоньку в ручье, ни чаю себе на завтрак сварить, не спрашиваясь ни у кого. Хочешь, не хочешь – натягивай нестиранную одежду и выходи, не умывшись толком, в комнату, полную людей. Вдобавок ко всему у Ки невыносимо разболелась голова, а в ушах так и стоял все тот же звон.

Гнев придал Ки решимости. Она вышла в общую комнату, но там никого не было. Корин длинный деревянный стол, на котором не было и следа вчерашнего кошмарного пиршества, стоял на своем обычном месте возле стены. Холодный очаг зиял пустотой. Ни дать ни взять вчерашнего вечера вовсе и не было.

Никто не помешал Ки наведаться в фургон и переодеться в чистое. Потом она проведала своих коней и обнаружила их на пастбище, вполне довольных жизнью и собою. Ки пересекла пастбище и подошла к окаймлявшей его узкой полоске деревьев. За яблонями расстилался луг, выходивший к дороге. Она взобралась на знакомые ветви и стала смотреть вдаль, стараясь, чтобы голова была так же пуста, как тянувшаяся вдаль дорога. И вот явился Ларс и все испортил.

– Я не могу просто так уйти, Ки. И хотел бы, да не могу. Надо же поговорить наконец…

– О чем? – зло спросила Ки. – Все винят меня в том, что произошло вчера вечером, а я об этом и понятия не имею! Может, хоть ты объяснишь?..

– Может быть, – устало согласился Ларс и сложил на груди руки.

Ки спрыгнула с дерева. Ларс присел на траву, и Ки неохотно присоединилась к нему.

– В том, что произошло вчера, – начал он, – твоей вины нет. Если уж на то пошло, ты вообще ни в чем не виновата. Ты нам чужая… пойми меня правильно, я это не в упрек, просто к тому, что там, где ты росла, другие порядки, а нашими ты так и не поинтересовалась. Вот, например, Обряд Отпущения… неужели тебе Свен совсем о нем не рассказывал?

Ки покачала головой:

– У нас всегда была на уме жизнь, а не смерть. Думать о Свене как о мертвом, это… это было непристойно!

– Было, – кивнул Ларс. – И вот эту-то непристойность ты нам и показала. Во всех подробностях.

– А что, интересно, я должна была вам показать? – спросила Ки с горечью. – Ты мне сам все уши прожужжал насчет «разделения ноши»…

– Ты не понимаешь… – Ларс потер ладонями виски, потом с видимым усилием заставил руки снова спокойно лечь на колени. – Женщина из наших показала бы всем, как ее дети и муж уносятся прочь на огромном вороном жеребце. Она, как и ты, дала бы нам полюбоваться их дикой красотой… вьющимися волосами, звонким смехом… Но вот они исчезли за горой, и она просто поведала бы нам, что назад они так и не вернулись. Так у нас всегда поступают в случае насильственной смерти. Незачем показывать другим весь ее ужас. И еще она приберегла бы одну чашечку на самый конец – целительный, отпускающий глоток. И с нею подарила бы нам какой-нибудь особенно дорогой для нее образ ушедших. Скажем, дитя, спящее у костра… Например, когда умер мой отец, мама напоследок показала его нам в юности – обнаженный по пояс, он таскает бревна, строя наш нынешний дом, все мускулы так и играют под кожей… Этот подарок я бережно храню и по сей день: таким видела отца только мама, а я – никогда. Вот почему, Ки, мы называем этот обряд Обрядом Отпущения. Мы отпускаем наших умерших. Мы освобождаем их, а вместо скорби делимся с друзьями мгновениями счастья, которые ушедшие нам когда-то дарили…

Ларс умолк. Ки тоже молчала некоторое время, пристыженно глядя в землю. Потом сипло выговорила:

– Наверное, он мог быть прекрасен, этот ваш… Обряд Отпущения… Вот только мне-то никто не растолковал загодя, что к чему. Ты мне сообщил только, что вы, мол, собираетесь разделить со мной его смерть… Вы, кажется, недоумевали, почему я не навестила вас сразу. Так вот, скажу тебе откровенно: если бы не моя свадебная клятва Свену, я бы вообще нипочем сюда к вам не поехала!

– Я знаю, – негромко ответил Ларс. – И если бы дело тем лишь и ограничивалось, Ки, мы с радостью простили бы тебя.

Он сорвал длинный стебель травы и принялся задумчиво мять его пальцами. Ветерок ласково трогал его волосы, разглаживал на груди рубаху.

– Мать сильнее всех это чувствует, – продолжал он. – Она во всей семье самая благочестивая, крепче всех держится за обычаи старины. Омовения и молитвы, которые большинство из нас то забудет, то пропустит, она блюдет свято. То, что стало для многих из нас суеверием, для нее по-прежнему глас Богов. Вот почему ей пришлось хуже всех, Ки. Ты показала ей ее веру в кривом зеркале, и это было жестокое зеркало. Ты оказалась очень сильна духом, сильнее ее. И когда она попыталась вернуть тебя обратно с того холма смерти, отвлечь твой разум, ты воспротивилась и удержала там всех нас. Кое-кто теперь говорит, будто ты совершила это намеренно, желая, чтобы мы увидели гарпий такими, какими видишь их ты, – сквозь призму ненависти, отвращения и страха. Ибо, разделив обрядовый напиток, мы чувствовали все то же, что и ты. Ты обрушила на нас ужасающий сумбур, выпячивая одно и скрывая другое, да еще густо замешав все это на своих собственных чувствах. Кора отдала все силы, чтобы вернуть нас назад. Все без остатка! Она еще очень слаба и не встает с постели. А Руфус… – Ларс не поднимал глаз от земли. – Руфус воспринимает случившееся не как святотатство, но как страшнейший позор, пятно на чести семьи. Словом, этим двоим пришлось всего больнее. Но и остальным, я думаю, до конца дней как следует не оправиться…

Сказав это, он пошевелился и хотел встать, но Ки удержала его за руку. Ларс озадаченно повернулся к ней.

– Но я как раз и не хотела, чтобы вы все видели! – сказала ему Ки. – Помнишь, когда мы ехали с тобой на фургоне, я соврала, будто они разбились из-за коня. Откуда мне было знать про обрядовый напиток и общность чувств! Будь моя воля, никто из вас не узнал бы, что это гарпии их растерзали…

Ларс покачал головой.

– Если бы ты с самого начала сказала нам правду, мы сумели бы это пережить. Мы даже не попросили бы тебя показать, дабы лишний раз не бередить твои раны. Вся беда, Ки, в твоей гордыне. Ты не желаешь ни на кого опереться и поверить, что другие сумеют тебя понять. Можно подумать, ты сомневаешься в том, что здесь тебя любят…

Ки выслушала его упреки, склонив голову. Да и что она могла ему возразить?.. Она влюбилась в Свена и пожелала его. И, чтобы завоевать его, она употребила все средства, которым научили ее семнадцать лет жизни в кочевой кибитке. Будь жив ее отец, Аэтан, не исключено, что он сумел бы отговорить дочь. Но Аэтана не было, и Ки мечтала заполучить Свена. Однако это значило заполучить вместе с ним и его семью с ее сложными и непонятными (с точки зрения Ки) воззрениями на родство. Вдвойне непонятна для Ки была культура этих людей. Она никогда не знала семьи, кроме Аэтана, и обычаев, кроме обычаев ромни, о которых отец время от времени вспоминал. А когда Свен стал ее мужем, они стали жить отдельно. Она увела Свена прочь от семьи, в свою жизнь. И вот результат. Ее невежество и заносчивость больно ранили их всех…

Ларс истолковал ее молчание и опущенный взгляд как разрешение удалиться. Он снова начал вставать, но Ки схватила его за рукав и заставила посмотреть себе прямо в глаза. Она сама рада была бы все это прекратить, тем более что в голове у нее как будто натянули струну от одного виска до другого и эта струна становилась все туже и беспрестанно звенела.

– Ты еще не все мне объяснил, – сказала она. – Я поняла только, что вчера испакостила вам Обряд. Я очень сожалею о том, что причинила вам боль, хотя бы и ненамеренно. Но скажи, каким образом я могла осквернить вашу веру? Совершить святотатство?.. Ты сам говорил, вы все знаете про гарпий. Как они убивают… чем питаются… Я повторяю – я изо всех сил старалась вам этого НЕ ПОКАЗЫВАТЬ! Поверь, отсюда и путаница в картинах, которые вы видели. Я только и делала, что пыталась отвратить себя и вас от этого воспоминания. Неужели ты думаешь, что я по своей воле стала бы переживать все это заново, обряд там или не обряд?..

Ларс немного подумал и медленно покачал головой.

– Наверное, нет, – проговорил он. – И я могу поверить, что ты действительно ничего не знала. Свен и сам до такой степени пренебрегал нашими верованиями, что был в семье едва ли не чужаком. А когда он уехал с тобой, то, видно, и вовсе от них отказался. Они и дома-то для него мало что значили. Он и гарпиям ни разу жертвы не приносил, даже тогда, когда умер отец. Маму это так огорчало…

При упоминании о жертве в зеленых глазах Ки вспыхнули искры. Тем не менее, она упрямо покачала головой:

– Давай, Ларс. Представь, что рассказываешь о своей вере ребенку. Пойми же: я ощущаю какие-то подводные течения, о которых раньше и не подозревала. И недоброе чувство подсказывает мне, что вчера я совершила нечто неописуемое. Говори же, Ларс! Так, будто имеешь дело с человеком, который вообще обо всем первый раз слышит! Тем более что это недалеко от истины…

– Боги! – простонал Ларс. – Чем дальше, тем хуже. Не удивляюсь, что многим померещился злой умысел: кто мог поверить, что бывает на свете подобное незнание!.. Если бы можно было исправить…

– Нельзя, – перебила Ки. – Ничего исправить нельзя. Так помоги хоть мне в полной мере представить, что я такого натворила!

Ларс поскреб широкой пятерней щеку… Когда он поднял голову, солнце высветило юношеский пушок, которым понемногу обрастало его лицо. Борода у него будет как у Свена – такая же поздняя… и такая же шелковистая на ощупь.

Ларс между тем посмотрел Ки в глаза и начал:

– В давно прошедшие времена это место звалось вовсе не Арфистовым Бродом, как ныне. Годы исказили его настоящее имя: Гарпийский Брод. Тогда еще не строили мостов, и на много миль в обе стороны другой переправы через реку не существовало. Гарпии, как и люди, отлично знали об этом и облегчали себе охоту. Ты видела возвышения, устроенные на каменных насыпях прямо в реке, возле перевоза? Люди, желавшие благополучно пересечь реку, оставляли там приношения – убитых животных – и тем откупались от гарпий. Они мирно переправлялись вместе с семьями, пока гарпии кормились. Им не надо было бояться, что внезапно просвистят крылья и детский крик заглушит шум переката… – Голос Ларса дрогнул, юноша поспешно провел рукой по глазам. – Вот видишь, Ки, как подействовали на меня твои видения? До вчерашнего вечера мне и в голову не пришло бы подобным образом говорить о гарпиях… Как бы то ни было, именно так все начиналось. По крайней мере, так говорят… Время, однако, шло своим чередом, и простые обычаи усложнялись. Случалось, что гарпии слетали на возвышения, поджидая там несущих жертву людей. Они начали разговаривать друг с другом. Постепенно мой народ познакомился с гарпиями поближе и открыл для себя их удивительные способности. Так зародилась религия… Я знаю, Ки, ты по-прежнему в это не веришь, но гарпии… они выше нас. Ты скажешь, что высшие существа не могут быть настолько жестоки. Но для гарпии разорвать человека – все равно что для человека зарезать теленка. Это не жестокость. Это простой порядок вещей…

Ки рывком вскочила на ноги, но еще быстрее рука Ларса метнулась вперед и сомкнулась у нее на запястье. Его хватка, впрочем, не причинила ей боли. С мягкой настойчивостью Ларс усадил ее обратно рядом с собой. Она не могла найти слов, но он все видел и так по ее участившемуся дыханию, по мучительной дрожи губ.

– Не сердись, Ки, – сказал он. – Я знаю, ты рада была бы влепить мне затрещину за эти слова, а то и вовсе удрать. Послушай меня. Тебе Свен был мужем, а мне – братом. И тем не менее, я сказал то, что сказал. И мы не просто приносим гарпиям жертвы, но и очень многое получаем от них взамен. Между прочим, вчерашний напиток доставили нам они: это выделения каких-то желез. Он устанавливает связь между людьми и заново связывает их с гарпиями…

Ки отвернулась прочь – желудок скрутила судорога отвращения. Она пошевелила рукой, и Ларс разжал пальцы, не пытаясь ее удержать.

– Когда кто-нибудь умирает, – продолжал он, – особенно если Обряд Отпущения прошел хорошо, они позволяют нам… понимаешь, это очень трудно объяснить, если не испытал сам. Ну… например, если я приведу на жертвенное возвышение барашка и перережу ему горло, обязательно прилетит гарпия. И, пока она кормится, я смогу повидаться с умершим отцом. Мы поговорим с ним, я спрошу совета… мы вспомним что-нибудь из того, что вместе пережили… Гарпия откроет ради меня двери между мирами. Так оно и было… до вчерашнего вечера.

Смутное предчувствие шевельнулось в душе Ки.

– Так вот, вчера ты отгородила нас от гарпий, – сказал Ларс. – Всех, начиная от того старца, моего двоюродного прадеда, и кончая маленькой девочкой, дальней моей племянницей. Ты так и не подарила нам подходящего воспоминания о Свене и детях. Мы не сможем вспомнить о них, когда пойдем к гарпиям в следующий раз. То есть теперь Свен потерян для нас… умер по-настоящему, навсегда. Мать никогда больше не увидит своего среднего сына, а я – старшего брата. Умерли!.. Теперь мы понимаем, что разумеют под этим другие люди. Только лучше было бы нам этого не знать…

– Ну и?.. – спустя некоторое время подтолкнула его Ки, нарушая затянувшееся молчание.

Ларс поднял на нее полные муки глаза:

– Мне очень тяжело говорить об этом… Руфус хотел пойти к тебе сам, но я его удержал. Уж если наказывать тебя таким образом, будет лучше, если это сделаю я. Я не хочу быть жестоким с тобой, но вчера ты нанесла нам страшный удар, и я должен показать тебе рану. Как я уже сказал, ты отгородила нас от гарпий. Это значит, что по твоей вине нам предстоит полоса одиночества. Никто из нас не сможет видеться с мертвыми до тех пор, пока размышление и покаяние не очистят наши души от чувств, которыми ты их осквернила. Кое для кого из нас это, верно, растянется надолго. Другие, как та девчушка, будем надеяться, скоро позабудут и исцелятся. Понимаешь, пока я полностью не уверился, что очистил свой дух от твоих воспоминаний, я не смогу посетить гарпий и повидаться ни с отцом, ни с бабушкой, ни с дедушкой. Тот ужас, отвращение и гнев, которые ты питаешь к гарпиям за их деяния, – все это воздвигает между мною и гарпиями непреодолимую стену. Я-то, может, без этого как-нибудь проживу. И Руфус проживет, и другие. Но моя мать – совсем другое дело. Мы и сами не знаем, как часто она приносит жертвы, чтобы еще раз свидеться с отцом. Это, конечно, сказывается на овечьих отарах, и время от времени я вижу в глазах Руфуса ярость, когда он недосчитывается то лучшей овцы, то пухленького ягненка. Но мы не говорим ей ни слова. Мама стара, а для старых людей обычаи значат особенно много. Теперь ты сама видишь, что ты наделала. Мой отец умер много лет назад, но только теперь он для нее ДЕЙСТВИТЕЛЬНО умер. Стал недосягаемым. Она не может вызвать его, не может на него опереться. Те чувства к гарпиям, которые ты нам внушила, отняли у нас право на их волшебство. Вчера в пылу гнева кое-кто договорился до того, что ты заново убила для нас всех наших мертвых. Оттого, что Свен и дети мертвы для тебя, ты сделала то же и с нашими усопшими…

Ки устало и медленно подняла голову. Она не плакала, но в глазах ее было столько горя, что Ларсу невольно подумалось – этого не смыть никакими потоками слез.

– Теперь все? – бесцветным голосом спросила она. – Или потом выяснится, что я сотворила что-то еще?

– Есть еще одна причина, по которой мама так носится с Обрядом Отпущения, – медленно и неохотно, так, будто слова липли к языку, проговорил Ларс. – Души, освобожденные Обрядом, вольны отправиться в рай… в лучший мир. Те же, что не изведали Отпущения, обречены скитаться по этому миру. Бездомные, одинокие, они вечно бредут сквозь холод и тьму. Вчера она долго плакала по Свену и малышам…

– Этого уже не поправить, – сказала Ки.

– Это будет заживать очень долго и медленно, – ответил Ларс. – Ты причинила нам величайшее зло.

Он взял ее за руку, пытаясь облегчить боль, которую благодаря ему она испытывала.

– Уже не поправить, – повторила Ки. – Такие раны, даже зажив, оставляют страшные шрамы… – Она потихоньку высвободила руку. – Знаешь, мне, наверное, лучше уехать. Я не хочу, чтобы ты считал это трусостью, Ларс. Если хоть кому-нибудь полегчает оттого, что я останусь и буду приносить извинения, – я останусь. Но мое пребывание здесь обернется постоянным стыдом для Руфуса и мучением для твоей матери. Лучше будет, если я уеду и не буду мешать вам… исцеляться.

Ларс потупился. Зачем-то поднял руку ко рту и только тогда сказал:

– Я так и знал, что ты захочешь уехать. Вот только ни матери, ни Руфусу это не понравится. Их очень заботит, как все выглядит со стороны. Я – другого мнения. И по гораздо более серьезной причине. Дело в том, Ки, что мой народ… он не привык сносить обиды от чужаков. Вчера им нанесли великий ущерб, и они захотят поквитаться. Им нужен будет кто-то, на ком можно сорвать зло и на кого возложить вину за недовольство гарпий. А рассердятся гарпии непременно, ведь все то время, что нам придется воздерживаться от жертв, они станут хуже питаться. Мы ведь не только одно из самых многочисленных семейств долины, но мы поколениями еще и жертвовали крылатому народу куда щедрее прочих. Им будет не хватать наших подношений… Хотел бы я, чтобы ты осталась, Ки. Чтобы ты мирно жила здесь, среди нас. Но подумай сама, кто поручится теперь за твою безопасность? Мой разум говорит одно, а сердце – другое. Оно мне подсказывает, Ки, что тебе необходимо уехать. Причем как можно скорее. Сегодня же ночью. И – тайно. Не говори о своем намерении никому. Гони изо всех сил и лучше всего направься в Карроин. Туда ведет отличный большак, широкий и ровный, как раз то, что надо для быстрой езды. Не останавливайся ни в коем случае. Я позабочусь о том, чтобы как следует снарядить твой фургон. Я потихоньку сделаю это в течение дня… Почему я? Потому, что за тобой будет следить слишком много глаз. Повторяю, не говори никому! И Коре с Руфусом в особенности!

С этими словами Ларс поднялся. Ки осталась сидеть. Ее сердце билось медленными, болезненными толчками. Голова шла кругом. Меньше всего ей хотелось уезжать тайно, удирать, подобно нашкодившему ребенку. Ей так нужно было обелить себя в их глазах. Заставить понять, что она вовсе не желала им зла…

– Не говори никому! – еще раз предостерег ее Ларс. – Кора сделает все, чтобы уговорить тебя остаться, не думая, чем это грозит ей самой. Жена Свена должна чувствовать себя в ее доме как родная дочь, а остальное – дело десятое. В том числе и ее собственная безопасность. А сколько народу было против вашего брака со Свеном!.. Каждый из них теперь вовсю языком болтает…

И Ларс зашагал прочь, оставив Ки наедине с захлестнувшим ее чувством грозящей беды.