Полдень, XXI век, 2010 № 07

Евгений Акуленко Соль земли Повесть

Вот он, дубок, под самым носом рос. Вон еще один. И еще… Зараза! Синица присел на колени, рукавицей разгреб снег у комля, придирчиво осмотрел узловатый ствол. Столько кругов отмерил… На гору даже лазал, по ту сторону реки ходил – дудки! А тут выскочил за дровишками, сухостоиной разжиться – нате, пожалуйста.

Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг – море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, – кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти – ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.

Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!

Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья – край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю – мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.

Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:

– Вот, – говорит, – машинка…

Синица глянул и вздохнул. Внутри мешанина деталей каких-то, пружинки, планки, патроны из мятых картонных коробок тут же. Все в трухе, в сенном соре, налипшим на смазку.

– Дед! Мне ружье надо, а не конструктор. И не часы настенные с гирьками.

– Ты что! – старик понизил голос. – Это ж «манлихер»! Машина!.. Еще дед мой в гражданскую привез. Вот, гляди, – синий ноготь поскоблил металл, – фирма!..

Синица покрутил в руках ствол с затворной коробкой длиной, наверное, в метр, разглядел замысловатый вензель и цифры: одна тысяча восемьсот девяносто пять.

– Ну, на хера мне эта мухобойка?

– Возьми, – дед погрустнел. – Недорого уступлю. Синица колебался. На оружие груда запчастей и впрямь походила мало. Но был ли у него выбор?

– Тут, поди, и детали-то не все? Растерял, поди, половину?

– Все тут! – заверил дед. – Товарищем Илларионом клянусь! Попасть мне в чистку… Бери!

Синица взял. У себя на заимке при свете лучины, суконным отрезом старой шинели отполировал до зеркального блеска ствол, разложив на тряпице железки, как шаман кости, со всем тщанием отскипидарил каждую вплоть до самого мелкого винтика, за неимением ружейной смазки используя дважды перетопленные куски сала из тушенки. Впрочем, тушенка была настолько дрянной и так разила машинным маслом, что слипшийся желтый конгломерат по стенкам и впрямь мог оказаться ружейной смазкой, несмотря на полустершийся накат, уверявший, что при производстве якобы не обошлось без свиньи. С помощью сточенной из гвоздя отвертки, заостренного напильника и топора Синица собрал запчасти воедино. Он откидывался на охапке сена, прикрывал глаза, а пальцы плясали по тусклому металлу, запоминая каждый выступ, каждую засечку, трогая предохранитель и спусковую скобу, в бесчисленный раз заряжая и разряжая патронную пачку. Плевать, что сквозь дыры в крыше глядит небо, а под просевший угол наметает сугроб сквозь щели в разъехавшемся полу, плевать, что уже почти нечего есть и едва греет прогоревшая, нещадно коптящая буржуйка. Главное, теперь у него есть винтовка. Все остальное после.

Восьмимиллиметровые патроны выглядели живыми, но, пролежав семьдесят лет, доверия не внушали. Синица всем сердцем надеялся, что хоть половина из них не даст осечки, и доисторическая мухобойка все же сложит кабана метров с пятидесяти.

Испытывать винтовку без ложемента Синица не спешил. Вообще, у него крепла мысль, что старушка, выражаясь языком лагерным, так и осталась целкой, невзирая на свой преклонный возраст и три минувшие войны. От такого оружия можно было ожидать чего угодно. Воображение рисовало разорванную в руках коробку или затвор, влетающий в лоб. Но все эти опасения разом отошли на второй план, когда ближайшей же ночью на заимку пожаловал незваный гость.

Спал Синица чутко. А тут вообще в таежной глуши тишина густая. Иной раз так на уши придавит, что срочно требуется или кашлянуть, или промурлыкать чего под нос. Короче, когда снаружи захрустел снег, Синица чуть не наделал в штаны. Принесла нелегкая. Шатается вокруг, не уходит. Не человек. Люди не тянут так шумно воздух носом, не скребутся в стенку и не взрыкивают. Синица догадался, кто там снаружи. Но от этого легче не стало.

Откуда он взялся – черт его знает, зимой медведи спят. Синица, когда только отыскал заимку, подивился устройству входной двери. Снаружи та закрывалась на чепок, видать, от пронырливого зверья да чтобы в отсутствие хозяина ветром не гоняло. А вот изнутри дом берег толстенный засов. Теперь стало ясно – от кого. Только когда шатун, звериным чутьем своим почуяв добычу, заскреб в дверь, засов этот уже не казался таким толстым. Затрещал косяк, заскрипели выдираемые скобы. Синица раздумывал недолго, кое-как намотав рукав телогрейки на ладонь, шмальнул прямо через двухдюймовые доски. В руку пребольно ударило отдача, избушку наполнили едкие пороховые клубы. Синица постоял, прислушиваясь, и заключив, что зверь убежал, решился показаться наружу. И чуть не пачканул порты второй раз кряду, узрев шатуна, черной бесформенной грудой лежащего прямо у порога.

Когда рассвело, Синица переосмыслил происшедшее. Стальная пуля со свинцовым сердечником пробила насквозь дверь, медведя, сосну напротив и продолжила полет в неизвестном направлении. Другими глазами Синица посмотрел на прицельную планку, где красовалась цифра: две тысячи шестьсот. Конечно, в виду вряд ли имелись метры. Но даже для шагов было очень нефигово. Забитая рука болела, по ладони расплылся синяк. Пожалуй, мухобойкой можно было не то что опрокинуть сильно бронированного кабана, но и сбить низко пролетающий самолет. Машинка действительно работала, дед не обманул.

Вопрос стал за малым, за деревянной ложей с прикладом. Сосна на это дело не годилась – мягкая. Береза и осина тоже не фонтан, не шлифуются в силу волокнистой структуры. Лучше нет материала, чем орех или бук, но таковые в данных широтах не произрастают ввиду суровых климатических обстоятельств. Дуб – хороший вариант. Но и дубами окрестности не изобиловали.

Заготовку Синица ошкурил и оставил сушиться у печки. Благо заблудший медведь предложил себя в качестве решения продовольственного вопроса в ближайшей перспективе. Синица варил шурпу в казанке с какими-то кореньями и травами, пучки которых тесно висели под крышей – спасибо прежним хозяевам. Получалось даже вкусно. Тушу Синица разделал на фрагменты и приладил под фронтоном на морозе, прикрыв от мелких пичуг мешковиной. Потроха снес подальше в лес, дабы не приваживать волков. Но самым ценным приобретением оказалась медвежья шкура. Завернувшись в жесткий бурый мех, Синица мог забыть про стужу. Правда пованивала шуба прежним владельцем, но обстоятельство это по сравнению с блаженным теплом – сущий пустяк. Замороженных находили, умерших от запаха – нет. Синица заткнул тряпьем щели, прочистил печную вытяжку, натаскал звенящего от сухости смолья, и в избушке образовался Ташкент.

Ложу Синица выстругивал со всей любовью и старанием. Щурясь на свет, снимал невесомую прозрачную стружку, поминутно поправляя лезвие на камне. Точно под размер выбрал прямоточный паз, провертел дыры для креплений, отполировал приклад суконным отрезом. В заключение, пустив в расход единственный свечной огарок, натер ложемент горячим воском и прошелся грубой тканью еще раз. Такое дерево не оцарапает щеку и не боится влаги. Конструкция получилась тяжелая, громоздкая, но в руках сидела удобно и работу свою знала на раз. Пожертвовав десяток патронов на пристрелку, Синица уверенно вышибал с полста шагов пятак и брался нанести невосполнимый урон любому живому существу, включая недобро настроенного человека.

Впрочем, последних он опасался не очень. Заимка столь удачно затерялась в тайге, что, не зная точных ориентиров, не отыскать ее вовек. О лесной избушке шепнул в лагере один зек. Должен он был Синице сильно, отблагодарил, чем мог. Есть, говорил, недалеко от шахтерского поселка Ферапонтова заимка. Самому ему бывать там не доводилось, но рассказ он слышал якобы от человека надежного, который трепать попусту не станет. От поселка на восход стоят три горы. Их надо миновать и дальше двигаться так, чтобы когда ни оглянулся, все время видел вершину ближней меж первых двух. Так пока не выйдешь к реке. После надо переправиться на другую сторону и подниматься вверх до красного камня, островерхого куска гранита. Очень важно, напутствовал товарищ, повторять все изгибы русла, ибо если протопаешь мимо – все, ау, поминай как звали. У камня опять переправиться назад и идти дальше против течения. Увидишь заимку. Решишь срезать – сгинешь. Кругом топи, дебри и никаких ориентиров.

Речку Росомаху едва Синица отыскал. Замело все, поди разбери где что, та же поваль на воде, те же завалы. После еще долго раздумывал, в какую сторону течет она. Снег разрыл до льда, а что толку, сквозь лед не видно. Голову сломал, пока не смекнул прибрежные кусты разгрести. На них мусор, трава сухая, что половодьем нанесло, сразу видно откуда. Зашагал Синица прямо по руслу, а после, мудреным правилом пренебрегая, выбрался на левый берег, потому как показался тот удобнее. Речка узкая, ручей – не речка. Камень-то он, поди, всегда увидит. И тут как жаром Синицу обдало, несмотря на мороз. Ветвилась Россомаха. Ветвилась на многие рукава. Вернулся он назад по следам, благо ума хватило, и уж дальше двинулся, как положено, берегом правым.

Избушка стояла от реки метрах в пятидесяти посреди небольшой поляны. И поляна эта образовалась по ходу дела, вследствие постройки самой избушки. К дому примыкал сарайчик с одностворной воротиной, из снега кое-где торчали жерди, выдавая остатки загона для скотины. Видать, тут когда-то такая водилась. У самой воды чернело еще одно полуразрушенное строеньице неизвестного назначения и свойства, с виду похожее на баню или коптильню. Синица вначале хотел разобрать на дрова, потом раздумал. Вот и вся заимка.

Ну, а если так разобраться, все для жизни есть, большего и не надо. В лесу зверья полно, петли можно ставить, силки, на зайца, на кабана, на косулю. Когда и рыбкой, наверное, удастся побаловаться. А там до лета дотянуть, грибы пойдут, ягода. В тайге главное – сложа руки не сидеть, и с голоду не помрешь, прокормишься.

…От лагеря до поселка километров сорок. По ниточке узколейки таскаются паровозики – «кукушки», меняющие руду и лес на харчи и новых постояльцев. Зимой пути заметает, и единственным сообщением с внешним миром остается тракторная волокуша, приходящая раз в неделю. Правда еще при условии, что не зачахнет старенький движок, не перемерзнет в трубках солярка и выйдет из алкогольной комы дизелист. Так что вместо недели транспорт можно было прождать и все две. Это бесконечно много, когда каждый оставшийся до звонка день отмечаешь засечкой на нарах. Выцарапываешь на брусе, рискуя загнать занозу под ноготь, едва прозвучит команда «отбой» и скиснет тусклая лампочка под потоком. Синица оттянул семь полных лет. Должен был десять, но трешник ему скостили. За добросовестную работу и перевыполнение нормы. Наверное, если сложить все его зарубки в длину, получится путь аккурат от барака до двойных внешних ворот. Синица проделал его с отстукивающим каждый шаг сердцем и ощущая затылком чужие взгляды, тоскливые, завистливые, злые. Ни одной лишней минуты не пробудет он здесь, не подарит этому месту больше ни капли своей жизни.

По накатанной санями дороге шагалось легко. Синица взял хороший темп, стремясь покрыть засветло большую часть пути. Ночного леса он не боялся. Ни зверья, ни мороза, заставляющего сухо постреливать стволы. От холода рецепт простой – не останавливаться, замерз – бежать. Пока не начнешь дохать, пока жар не прошибет. На десять часов хода у него сил хватит, главное с пути не сбиться. А что касается хищников… Он выжил среди таких зверей, по сравнению с которыми матерые волки покажутся слюнявыми щенками. Прорвется, не впервой.

Вот, помянул к ночи. Боковым зрением Синица уловил смутное движение, и тотчас слабый лунный свет вернула пара желтых глаз. Одна, другая, третья. Волков Синица опасался не очень, меньше, скажем, внезапно падающей на плечи рыси. Отчего и в нависающие ветви вглядывался напряженно и старался такие места перебегать не задерживаясь. Волк, он по своей природе осторожен, не будучи уверенным в превосходстве, не нападет. Особенно осторожен он с человеком. Долго будет провожать параллельным курсом, приглядываться, пробовать воздух на вкус. Не потянет ли запахом страха, не замечется, не засуетится ли жертва. Стая станет сокращать расстояние, поджимать с боков. Покажешь слабину – набросятся сворой и порвут, дашь отпор – отвалят несолоно хлебавши.

Впереди вышел поджарый пес, остановился поперек дороги. Синица знал, отступать нельзя ни в коем случае. Пер прямо на волка, не сбавляя шаг. Даже стало весело на минуту, как его пытается взять на понт облезлая серая собака. Дернулась верхняя губа, обнажая клык в коронке: он тоже зверь, попробуй возьми. Волк убрался. Нехотя потрусил в лес, виляя тощей задницей.

Долгое время преследователей не было видно, Синица уже подумал грешным делом, что те отстали. Потом объявились разом по обе стороны дороги. Минимум полдесятка псов бежали размашистой рысью, отбрасывая длинные тени. Голод, он как известно, не тетка. За кусок теплого, подрагивающего в конвульсиях мяса, можно и шкурой рискнуть. Внешне Синица на серую компанию никак не реагировал, держался сколько мог, тиская ладонью рукоять заточки, до тех самых пор, пока самый смелый не приблизился вплотную и не попытался прихватить зубами штанину. Синица встал спиной к дереву, скинул заплечный мешок и перехватил заточку поудобнее: по одному, суки! Волки обступили кругом, крысили пасти, но напасть не решались, медлили. Первым прыгнул самый крупный, молча взвился с места, метя в горло. Синица закрылся рукой, стараясь просунуть локоть в телогрейке как можно дальше в оскаленную пасть, и всадил заостренный напильник в мохнатый бок. Скинул тушу в сторону и отмахнул второго, прикусившего ногу выше колена. Тот заскулил жалобно и отбежал на полусогнутых прочь. Больше пытать счастья никто не отваживался. Выставив перед собой окровавленную заточку, Синица рванул вперед. Едва сделал несколько шагов, как рык и возня на месте схватки ознаменовали начало трапезы стаи ранеными своими собратьями.

– …Стоять! Руки в гору! – в лицо Синице глядели два автоматных дула. – Кто такой?

Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.

– А че пешком? – прищурился патрульный.

– Гулял, – Синица взглянул вызывающе и прямо. – Твое какое дело?

– Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!

– Че встал? – толкнул в плечо второй. – Вещи к досмотру, быстро!

Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.

– Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!

В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.

– Это что? – патрульный покатал носком сапога окровавленную в налипшей шерсти заточку.

– Напильник, – Синица пожал плечами.

– Кровь чья?

– Ежика, – Синица оскалился. – Вон, там иголки остались.

Патрульный поскреб щетину – в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут. Неизвестно, как еще сложится.

– Вали!..

В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:

– Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..

– Слышь, – Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, – главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас.

– Председателя, что ль?.. Наверху.

Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять – школьная учительница.

– Председателя… – начал Синица.

– Я председатель, – перо поклевало в чернильницу. – Надо чего?

– Вот, – Синица выложил на стол справку.

И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.

– Ты мне тут не кашляй! – пригрозила старушка. – Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, – голосом она говорила писклявым и тихим.

– Так я могу в коридоре подождать.

– Неужто? – изумилась старушка. – Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, – председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков, – Как, говоришь, фамилия?

– Синица.

– Имя? Отчество?

– Нет.

– Угу, – председательша поскребла верхнюю губу. – Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься – переведу в первый, – председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. – Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу – пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное. Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны – светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять. Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?

Синица покачал головой.

– Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы – обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, – старушечья рука указала на портрет на стене. – Это добрая традиция. Все тебе ясно?

– Более чем. Только оставаться я здесь не стану.

– Да? – Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. – И куда же ты собрался, позволь узнать?

– Домой.

– Домой?

– Да, домой. Под Тамбов.

– Гм, – председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. – Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения.

– Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!

– Свободный, свободный, – успокоила председательша, подойдя к окну. – Под микитки никто не держит. Хочешь – работай, хочешь – с голоду подыхай.

Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?

– Тебе что, – усмехнулась Вера Алексеевна, – и впрямь не объяснили? Мда. За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там. Или по ходатайству комитета по производственной командировке.

Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.

– Ну что ты, – протянула Вера Алексеевна, – нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! – старушечья рука мазнула за горизонт. – Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..

– Вот вам! – Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. – Мою жизнь!

– Э-э, – поморщилась Вера Алексеевна, – зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость – сам приползешь. На пузе.

– Выходной паек обязаны отоварить.

– Обязаны. Отоварим, – Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. – Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей в виду. Свободен!

Синица сгреб со стола свой квиток и направился к выходу.

– Сдохнешь ведь! – поморщилась Вера Алексеевна.

– Не дождетесь!.. – прошипел Синица и от души хрястнул дверью.

Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом, и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был – нету. Сколько народу положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. На фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями. Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.

Тогда-то и всплыла мысль о Ферапонтовой заимке. Оно, конечно, сейчас не май месяц, но солнышко уж ощутимо на весну повернуло, ясным днем плечи припекает и сосульки в рост пошли. Какая, по большому счету, разница, с холоду он двинет, с голоду или в шахте? По крайней мере, хоть свободным поживет. Хоть несколько дней…

Но не загнулся Синица, не окочурился ни через несколько дней, ни позже. То ли бог его какой берег свой, то ли, правда, нынче среди людей хуже, чем в диком лесу, но пока все с точностью до наоборот получалось. Как-то на свое отражение глянул в крошечном закопченном оконце – даже отожрался, щеки появились. Рожа покруглела, в организме сила появилась и в глазах блеск. Это, Синица решил, все не иначе, с того шалелого медведя.

Без дела не сидел он. Надрал драни еловой, залатал крышу. Угол завалившийся поправил, на лаги поднял. Неудобно одному конечно, но справился. С помощью топора, сложной системы рычагов и подпорок да волшебных выражений. Чтобы в снег рыхлый не проваливаться на ходу, сплел из прибрежного лозняка снегоступы, похожие на теннисные ракетки, и в них шуршал по округе быстрее финского лыжника.

Когда развеснелось и протаял на речке лед, озаботился Синица насчет добыть рыбки. В куче хлама в сарае отыскал кусок капроновой бечевы, из нее сплел лесу. Сапожные гвоздики, позаимствованные из подошвы разодранного кирзача, сгодились на крючки. Прокалил их Синица на огне, чтобы не гнулись, зазубрины насек. Из оловянной ложки, в той же куче найденной, наплавил грузила, получились самодельные мормышки. К соблазнению таежной рыбы подошел Синица со всем тщанием. Червей наковырял, каких-то личинок из трухлявого пня, изловил пару не в меру ранних кузнечиков. Долго выбирал место на реке, чтобы и омуток присутствовал, и стремнинка с обратным током. Ноги промочил, изодрался о бурелом, в конце концов пристроился кое-как на вывороченной с корнем сосне, забросил свою нехитрую снасточку и стал ждать. Первая же поклевка едва не вырвала удилище из рук. На крючке бился, переливаясь радугой, таймень килограмма в три. Не веря в свое счастье, Синица повторил попытку и вывернул второго такого же. В третий заброс последовал рывок такой силы, что от капроновой плетенки остался только распушенный хвост.

Клевало везде. На что попало и в любое время суток. Под валунами, на стремнине, на отмели с цветными камушками в половину локтя глубиной. Спустя неделю рыбалка уже выглядела примерно так: Синица бросал на плиту котелок и шлепал к воде. Там у разрушенной коптильни на берегу сварганил он дощатые мосточки, используя кем-то когда-то вкачанные в речное дно сваи. Удобно присаживался на колодку, не утруждая себя поисками приманки, забрасывал удилище с пустой мормышкой и делал движение вправо-влево. Если клев был не очень, отковыривал с настила чешуйку, прилаживал на крючок. Против такого соблазна рыба уже устоять не могла. Из всех ее видов Синица различал два: хариуса и тайменя. Все остальное именовал про себя белью, не выделяя отдельно чира, пелядь, нельму. И бог весть еще что. Здесь же на мостках чистил улов, сбрасывал внутренности в воду, от чего та вспенивалась буруном, и нес рыбу в дом, где к тому времени успевал закипеть котелок. Когда по первости случалось перестараться, и улов никак не желал утрамбовываться в посуду, вынимал отдельно хариуса, просаливал, заворачивал в мокрую тряпочку и оставлял на пару часов на солнце. А на тот омуток Синица больше не ходил. Оттуда периодически плескало так, что впору было брать с собой не удочку, а винтовку.

Спустя некоторое время случилась совершеннейшая оказия. Спустившись однажды к реке, Синица попросту не узрел там воды. Все пространство занимала поднимающаяся на нерест рыба. Отливая серебром на солнце, выстреливала из воды, билась о камни, выбрасывалась на берег. Росомаха бурлила ключом. Не отдавая себе отчета в действиях, Синица залез по колено в ледяную воду и за полчаса голыми руками вынул рыбы столько, что можно было кормиться ею весь год, более ни на что не размениваясь. Можно было бы кормиться. Если бы Синица догадался устроить ледник или запасти соли. А так всему этому добру с икрой суждено благополучно стухнуть. Чертыхаясь про себя, Синица ногами сбрасывал рыбу обратно.

Когда нерест прошел, два дня ничего не ловилось вообще. Потом прежний клев постепенно вернулся. И откуда-то густо потянуло тухлятиной.

Природа неприятного запаха отыскалась быстро. Синица поднялся вверх по течению и узрел картину, достойную пера живописца: на горе рыбы с отъеденными головами, навзничь раскинув лапы, лежал молодой мишка, обожравшийся настолько, что не мог шевелиться. Синица осторожно потыкал стволом – живой, дергает в ответ пяткой. Рассмеялся да оставил его с богом. Оклемается – уползет.

Коротая долгие вечера, Синица столкнулся с проблемой освещения. Солнечный свет не мясо, в ларь не запасешь. Синица озаботился созданием переносного светильника, удобного, долгоиграющего и более безопасного в пожарном отношении, чем смоляная лучина. Собственно, конструкция самой фитильной лампы проста, соорудить ее нетрудно, дело стало за горючей жидкостью. Не набегаешься за керосином в поселок, да выменять его еще попробуй-ка. Припрятан один пузырек в дальнем углу, так это на крайний случай, мало ли что. Вопрос этот не давал Синице покоя и со временем превратился в навязчивую идею.

Перетопленный животный жир, в принципе, годился. Но крайне немного носили его при себе животные, да еще с зимы. Заяц и кабан – это ж не тюлень и не кит. Косуля, так та вообще постная, как монашка. Еще из горючих жидкостей Синица знал нефть. Возможно, она даже залегала совсем рядом в несметных количествах, в каком-нибудь полукилометре под ногами. Синица просыпался ночью и ловил себя на том, что всерьез размышляет, как пробурить шахту. Но решение отыскалось на поверхности.

Начал Синица с того, что надрал бересты. Из выскобленных от сора листов свернул десятка три кульков, вроде тех, в которые развешивают конфеты в продторге. Кульки эти приладил на хорошие дебелые сосны, предварительно сняв на узком участке ствола кору и нацарапав косые борозды – стоки для смолы. Покуда смола собиралась, можно было заняться изготовлением перегонного аппарата.

Есть такое дерево – стланик. Растет там, где расти не может ничто, на голых камнях, на глине. Высотою оно в полметра, землю покрывает густой непроходимой сетью, сравнимой с полосой препятствий. Синице-то само дерево без надобности, а вот под ним кое-где пласты красной глины, такой плотности пласты, что рубить их пришлось топором, иначе не отковырять ни кусочка. Глину Синица замесил с водой, долго топтал босыми ногами, разминал до однородной массы. Затем начал лепить перегонный куб. Собственно, на куб посудина походило мало, а все больше формой своей напоминала невозможно мятое яйцо, состоящее к тому же из двух половинок: снимающаяся крышка с газоотводной трубкой, похожая на шапочку сказочного гнома, и нижняя емкость для загрузки экстракта. Без опыта, без сноровки, без гончарного круга Синица с горем пополам изготовил три перегонных жбана, из которых обжиг перенес лишь один.

Когда смолы накопилось достаточно, Синица приступил к эксперименту, не сильно, впрочем, надеясь на успех. Заполненную посудину установил на огонь, заткнул воздухоотвод грубым шинельным отрезом и принялся ждать. Однако результат превзошел все ожидания. Едва в жбане забулькало, тряпочка стала мокрой. Ежеминутно Синица отжимал ее в подготовленную емкость. За ночь перегонка расслоилась, вода осела книзу, а скипидар, ради которого и затевалась упомянутая процедура, выдавило вверх. Аккуратно слив верхний слой, Синица получил заветное топливо для лампадки. Фитиль горел ярко, долго, скипидар тем только и уступал керосину, что немного чадил. Зато добыть такого добра можно хоть цистерну, стоит лишь обкатать технологию.

Но полностью перейти к автономному существованию Синица не мог. Еще требовались спички, подходящие к концу, кое-какой инструмент, одежда, обувь, а главное – соль. Без нее не заготовить запасов. Значит, намечался визит в совхоз. Синица собрал все, что мог предложить на мену: несколько заячьих шкурок, две поллитровки лиственничного скипидара да несколько напластанных филейными частями тайменей, переложенных для пущей сохранности крапивой. Хариус он, конечно, ценится повыше, но уж больно нежный, пропадет в дороге. Плотно подзакусив, Синица отправился в путь с обеда, намереваясь заночевать в лесу, а утром выйти к поселку.

– …Стой, кто идет!

– Иди ты в жопу! – добродушно отмахнулся Синица. Вертухай поскреб переносицу, пробормотал озадаченно:

– Че-то я тебя раньше не видел…

Но отстал. Уж больно уверенно Синица его отшил. Явно местный. Да и приблатненный какой-то, не иначе.

У продторга было многолюдно. Тут, судя по всему, варилось не только торговище, но и что-то вроде поселкового бродвея. В воздухе густо витали сивушные пары, здесь резались в карты, вот плотным кольцом обступили схватку двух тощих петухов, кого-то повели под руки с разбитой мордой, ни дать ни взять – место культурного отдыха.

– Че народу-то столько? – поинтересовался Синица у какого-то бородатого мужика.

– Сколько? – не понял тот.

– Ну, на работу не надо, что ли, никому?

– Дык воскресенье сегодня, е-мое!.. Тоже, дядя…

Едва Синица распустил тесемку мешка, как к нему подвалило двое молодых в прыщавую крапинку:

– Хавчик есть?

Шестерки чьи-то. На стол пахану собирают, знаем.

– Ну-у… рыба вот, – Синица подрастерялся.

– Ух ты! Покаж! Не тухлая?.. Нет?.. Че просишь?

– Спички.

– Спички? – прыщавые переглянулись. – Сколько?

– Три упаковки. Ну, полтораста коробок.

– Полтора рубля, что ли?.. За все?.. Стой тут!

С ним даже не стали торговаться. Видимо, запросил Синица совсем уж неприлично низкую цену. Один прыщавый куда-то поскакал, второй остался неподалеку, вполглаза приглядывая, чтобы рыбка не уплыла.

С Синицей расплатились честно, без обмана. Рюкзак здорово полегчал, настроение улучшилось: пошла торговля-то!

– Скипидару не надо, ребят?

– Нет, не пьем. Шутят еще. Видали?

– В продторге вроде берут…

– Ну, спасибо за наколку.

В продторге пахло уксусом и крысиным ядом, сквозь мутное, засиженное мухами окошко едва пробивался дневной свет. За исцарапанном, бог весть в чем угвазданном прилавке скучали двое продавцов: молодой и постарше. Предупредили с порога:

– Водки нет.

– Сочувствую, – согласился Синица. – Скипидар от населения принимаете?

– Ну, принимаем, – молодой пожал плечами. – Сколько есть?

– Литр.

– Литр? – молодой хмыкнул. – Девятнадцать копеек. Литр.

Синица вздохнул: кто ж знал?

– Давай!..

Не обратно же тащить?

Молодой принял бутылки, откупорил, намереваясь перелить в большой железный жбан, заткнутый деревянной пробкой.

– Стоять!

Рука его замерла на подлете.

Продавец постарше подорвался с места, проворно выхватил бутыль, принюхался. Обмакнул палец, попробовал на язык.

– Лиственничный? Синица кивнул.

– Фаршмачник ты! – старый накинулся на молодого. – Добрый продукт в общую парашу! Учишь тебя, учишь… Это ж нектар! Лекарство! Поясницу растирать можно, от ушибов… Ой, лабух!..

– А я че? – пожал плечами тот.

– А я че? – передразнил старый. – Уйди ты с глаз!..

Синица знал, о чем речь. Местные получали скипидар иначе. Смолистые чурки укладывали в возгонную печь, обливали бензином, и нате. Выход в литрах. Синице-то для освещения сгодился бы и такой, да бензина у него не было.

Старый продавец оглядел Синицу с головы до ног, остановился на растоптанных валенках.

– На сапоги сменяю, хочешь?

– Мне бы соли.

– Соли нет, – старый крякнул. – Не завезли в этом году. Забыли.

– Твою дивизию. Как же без соли?

– Да что без соли! – встрял молодой. – Водки нет!..

– Ну, может, у кого есть в заначке, поспрошай. На вот, прикинь по ноге.

Не новые, но крепкие кирзачи пришлись впору. Синица покрутил ногой и изобразил неуклюжую попытку торговаться:

– Ну, а за вторую бутылку-то что дашь?

– За вторую бутылку – второй сапог.

Синица махнул рукой. Без шансов. И то ладно: уж лето скоро, а он в валенках.

– Шкурки заячьи надо?

– Не, не берем.

– Коганычу снеси, – посоветовал молодой. – Он шапки шьет, рукавицы. Библиотекарь наш.

Поселковая библиотека располагалась в здании конторы в угловой комнате на первом этаже. За конторкой восседал благообразного вида старичок с седой окладистой бородкой, в овчинной безрукавке, читал пухлый томик. В самом деле, чем еще может заниматься библиотекарь?

– Журналы? – старичок воззрился на посетителя поверх очков с круглыми стеклами.

– Что? – не понял Синица. – Нет… Вот… Заяц… Сказали, вам надо.

– А-а… – Коганыч пощупал мех, подергал, погладил. Приговорил, щурясь: – Не очень по качеству. Но я возьму. Сейчас.

Скрывшись за перегородкой, зашуршал чем-то.

Взгляд Синицы упал на конторку. Там в длинном ящичке стояли немногочисленные карточки посетителей. На верхней старательным округлым почерком было выведено: Свинцова Вера Алексеевна. Не в силах побороть любопытство Синица взял карточку, пробежал глазами. Брови его удивленно поползли вверх: председательша брала одну и ту же книгу на протяжении нескольких лет. Бессмертный роман товарища Иллариона «Красный путь». То ли она все не могла произведение осилить, то ли, добравшись до конца, начинала сызнова, но более Вера Алексеевна не читала ничего.

– Вот, – Коганыч утвердил бутыль с мутной жидкостью, – держи.

– Мне бы лучше соли…

– Уфф, – старик поскреб лысину. – Соли-то я и сам горазд сменять. Но не знаю где… Привык уж я расплачиваться одной валютой. Жидкой. От меня тут другого и не ждут. Больше и предложить мне нечего… Возьми уж. А то я, получается, должен буду.

– Ладно, – Синица вздохнул.

Тоже добро. Эту сивуху перегнать можно, всю крепость из нее вынуть. Спирта, конечно, не получить, но, скажем, рану продезинфицировать сгодится. Упрятал самогон в мешок, тесьму затянул. Ну, все, расторговался вроде. Но уходить не спешил, переминался с ноги на ногу.

– А можно… Что-нибудь почитать взять?

– Ну, что за вопрос! – Коганыч просиял. – Конечно! Вы. Вы меня простите. Я уже и забыл, когда что-нибудь просили почитать. Приходят, знаете, за журналами мод. Там женщины полуголые. М-да…

Синица провел рукой по потрепанным корешкам, ощущая тепло бумаги, словно здороваясь с незримыми собеседниками, готовыми по первому требованию поведать свои истории.

– Только, – замялся, – я в поселке не живу…

– Да ничего. Читайте на здоровье. Я на себя запишу…

В узком коридоре Синица столкнулся нос к носу с председательшей.

– Ух-ты! – удивилась та. – Я уж думала, ты издох!

– Я тоже рад вас видеть, Вера Алексеевна. Председательша усмехнулась, мотнула головой:

– Ну, пойдем, ко мне зайдем. Поговорим… – по-старушечьи приставляя ногу, заковыляла по лестнице.

– Ну, пойдемте.

Непреодолимого желания тереть разговоры Синица не испытывал. Уж и солнце за полдень перевалило, в обратку двигать пора давно, да и компания для бесед, чего греха таить, не та. Но выбора особенного у него не оставалось.

– Вот смотрю я на тебя, птица-синица, и не могу понять, что ты за человек. Не пустой ты, не-ет, – Вера Алексеевна хитро погрозила пальцем. – Есть в тебе кость. Чтобы одному в лесу выжить, да еще зимой, волю надо иметь. Ты садись, не стой. Я тоже, знаешь, и плен прошла, и голод. И сыновей схоронила. Троих. Много чего довелось, да. Это не к тому я, чтобы ты меня пожалел. Просто без цели, без веры согнулась бы я, не выдержала. Как бы тяжело ни приходилось, всегда у меня перед глазами путеводная звезда светила. Что бы ни делала, ясно было во имя чего. За родину. За товарища Иллариона. За светлое его учение… А вот что у тебя за душою, а? Не пойму. Ты ж ведь не патриот, признайся!

– Нет, – Синица покачал головой, – не патриот.

– Великая сила в вере. Когда не терзают тебя сомнения, не рвут во все стороны, можно сжаться в точку, в острие сойтись и такие дела сдвинуть, такие свершения. Полторы тыщи народа в поселке. И какого – сам знаешь. Лагерники, уголовники, шваль. Им только дай слабину, покажи колебания – все! Сгинешь без следа. И ни одна специальная комиссия не найдет. А у меня они все, – старушка потрясла кулаком, – вот где! Потому что силы во мне, брат, во стократ больше, чем в каждом из них. Что ни день, то и бегут: баба Вера то, баба Вера се… Здоровые мужики, мужичищи! И я перед ними кто? – Вера Алексеевна показала ноготь. – Сморчок сопливый, тьфу.

Синица молчал.

– И такие есть, кто, отчаявшись, кто, в жизни в этой потерявшись, просят совета. И новой жизнью начинают жить. Ясной, прямой. Не все учение сердцем принимают, не все. Но многие. И не поверишь, счастье светится на их лицах! Радость! Все нипочем с верой! Не тяготят их больше лишения и труд тяжелый, потому что не просто так они теперь живут, а во имя!.. Вот мне, старой, интересно, может, ты недовольство нынешним строем лелеешь, а? Или мысли о мести вынашиваешь? Что у тебя за душой?

– Да ничего, – Синица пожал плечами. – Хотел бы отомстить – отомстил бы. Кому – вопрос. Я просто живу.

– Так чего ж не как все? Не по-людски?

– Простите, не как все или не по-людски?

– Не поняла, – Вера Алексеевна прищурилась.

– Не знаю, как сказать.

– Да уж скажи как-нибудь! Синица вздохнул, потер глаза.

– Я когда в школе учился, к нам в городок гипнотизер приезжал. С гастролями. Вот он добровольцев из зала выводил и фокусы показывал разные. Усадил, значит, посреди сцены на стулья, глаза завязал, попросил оголить запястья. И говорит, что сейчас с целью эксперимента, каждому прижжет руку зажженной сигаретой. Не волноваться просил, потому как, под силой внушения, боли никто не почувствует. Сам, как водится, закурил, а залу показывает обычный карандаш. И карандашом этим каждому в руку ткнул. И что вы думаете? У людей ожоги вздувались! Настоящие! Потом остаться попросил самых смелых и стал им в икры иголки втыкать, здоровые, вот такие! А те смеются, песни поют. Не больно, говорят.

– Это ты к чему?

– К тому, что убедить себя можно в чем угодно. Даже в том, что счастлив… Только обман это все равно… В лагере с нами сидел один, офицер бывший, вот он рассказывал, как в госпитале лежал по ранению. Рядом, на соседнюю койку, полковника положили, танкиста, у него ни рук не было, ни ног. Сестричка, чтобы муки облегчить, ему опиум колола. Вот лежит этот полковник при полном сознании, смеется смехом и говорит, ребята, мол, вы не поверите, я – счастлив! Счастлив! А сам – голова и жопа. Вы спрашиваете, во что я верю? Да черт его знает!.. В то, что убивать нельзя, что брать чужое плохо, что подлость, которую ты в жизни совершил, к тебе вернется эхом, через годы, через десятилетия, у могилы настигнет. Знаю, что так. Почему, сказать не могу, просто знаю. Наверное, это и есть вера – знание без доказательств. Да каждый во что-то верит. В себя, в удачу, в чудо. У кого своей фантазии не хватает, тот у соседа одалживает. Только совсем уж плохо, когда вера превращается в религию. А уверенность – в фанатизм. Когда вместо школ строят храмы. Ах, пардон, народные собрания. Когда детей учат не мыслить, а веровать! Зачем? Да уж не для того, чтобы те были счастливы. Религия – удел рабов! Человек должен быть свободным! Сомневаться должен, искать!.. И еще, каждый вправе жизнь свою прожить так, как хочет. А не так, как какому-то кажется.

– Ах, ты ж гнида, – Вера Алексеевна ласково улыбнулась.

– Ах, ты ж отрыжка гнилая. Да я тебя без суда и следствия. – сухая старушечья лапка расстегнула застежку кобуры.

– Ничего вы мне не сделаете, – Синица поднялся. – Можете. Но не сделаете. Для вас это значит в собственном бессилии расписаться, в бессилии ваших догматов. – Синица ткнул в портрет товарища Иллариона. – Сломать да заставить можно всякого, но вам ведь важно, чтобы я сам. Добровольно.

– Придешь еще!.. – прошипела председательша.

– Приползешь!..

Синица покачал головой.

– Я к тому гипнотизеру желающим в числе первых вызвался. Но отправил он меня обратно. Сказал, внушению не поддаюсь. Так вот.

…К этому месту Синица выходил не раз, распутывая плетенки звериных следов. Почти правильное овальное озеро с черной неподвижной водой. Вокруг вековые разлапистые лиственницы, будто стерегущие покой стражи. В их ветвях безнадежно запутывался ветер, и только роняемые изредка шишечки тревожили недвижное зеркало, казавшееся со стороны плотным и твердым. Сюда почти не пробивалось солнце, и густая тень создавала атмосферу безмятежности и покоя. Помимо воли Синица останавливался здесь, присаживался на пригорок и подолгу просиживал, прикрыв глаза.

Кабаньи лежки и обильно встречающийся помет свидетельствовали о том, что и животных влекла сюда какая-то сила. Вот только не росла здесь ни трава, ни молодые побеги, не было ни дубов, сбрасывающих вкусные желуди, ни зарослей малинника, сулящих укрытие и сладкую ягоду. Лишь каменистый песчаник, усыпанный палой хвоей, да узловатые плети корневищ. Возможно, зверей интересовала какого-то особенного состава вода, ну в самом деле, не отдохнуть же от мирской суеты они сюда приходили.

Синица обернулся на хруст, медленно поднял винтовку. И опустил. По лесу вышагивала косуля с пятнистым детенышем, совсем еще маленьким, недельным или около того. Тот поминутно тыкался в мамкину сиську, смешно складывая домиком длиннющие свои ноги. Пусть живут себе. Перебьется он, с голоду не помрет, рыбы вон наловит. Косуля к воде не пошла. Поглядела по сторонам, попрядала ушами и принялась что-то подбирать с земли. Синица поскреб затылок: камни, что ли?..

И тут его аж на месте подбросило. Ну что там можно подбирать? Вот эти серые голыши. Ну-ка!.. Схватил, попробовал на язык. Мать честная – соленые! И эти – соленые! И вон те. Залежи каменной соли прямо у него под носом, в каком-то получасе хода от избушки. Синица пел и плясал вприсядку. Наверное, найди он золото, не радовался бы так же.

Соляного голыша насобирал Синица целую корзину, пока пер – чуть глаза не вылезли. Соляные слитки дробил, крошку догадался сыпать на плоский камень с ложбинкой, сверху растирал другим. Получалось некое подобие ступки с пестиком. Грязно-белый порошок ссыпал в глиняную плошку. Синица опомнился только под утро, когда перед ним белел бархан, покрывший посудину с краями, а потрескавшиеся пальцы невозможно жгло. Наплевать! Теперь можно не отсчитывать соляные крупинки по одной. Можно вялить мясо, солить в кадушках рыбу, грибы заготавливать. А главное, есть чем торговать с поселком. Вот только придумать бы какой механизм, а то уж больно тяжело перетирать соль вручную.

Синица полоскал в реке саднящие руки и вынашивал замысел о постройке мельницы. А что? Высечь из камня жернова, передачу приладить, ветряк. А лучше – водяную мельницу построить! Течение, вон, бойкое.

Смутная догадка зародилась в душе. А если это на берегу никакая не коптильня… И, опять же, эти непонятные сваи… Ах ты ж, пьяная деревня! Синица бестолково забегал вокруг. Вот под толстым слоем прошлогодней травы отыскалось какое-то зубчатое колесо. Распиленное вдоль бревно с ложбинкой посередине, полуистлевшая конструкция из жердей в прибрежных кустах. Когда Синица споткнулся о вросшее в землю водяное колесо высотою в полтора человеческих роста, сомнения его истаяли окончательно. Здесь уже стояла мельница. И молола она не зерно.

Добытую соль снес Синица в поселок. Стаканом мерил, как семечки. Быстро разошелся мешок. Сменял на две пилы с разной насечкой зубьев, коловорот, стамеску, кило гвоздей, железные скобы, молоток с зубилом. Да еще полкармана мятых рублей приволок. Неохотно брал деньгами, без надобности они в лесу. Но отказать не мог людям, у многих ни кола за душой, только бумажки эти красные.

Разложив на земле найденные фрагменты мельничного механизма, решал Синица головоломку, как сие друг с другом когда-то стыковалось и работало. Разогнал свежей доски, главное колесо перебрал, гнилуху всю выкинул, гребные лопасти сделал новые. Долго искал жернова. Всю округу на карачках исползал – нету. Ну, нету, хоть тресни! Насилу нашел под водой, со дна же передаточную ось поднял. Срубил стены, настелил крышу, дубовый пол поднял. Ел что попало, возился до самой темноты, а после еще вытачивал какую-нибудь хитрую шестерню при свете лампадки. Даже во сне Синица видел устройство крутящего механизма. Он осунулся, похудел, запавшие глаза блестели энтузиазмом параноика – постройка мельницы отнимала, похоже, не только все силы и время, но еще и разум.

Лопастное колесо трижды уносило течением, прежде чем Синице удалось-таки водрузить его на место, рискуя застудиться и развязать пупочный бантик. Но силы течения оказалось недостаточно. Колесо вращалось, едва таская верхний жернов, да и то набрав предварительный разгон. Всю полезную силу можно было удержать двумя пальцами. Синица лихорадочно соображал, где он просчитался, пока не вспомнил про плотину.

Он таскал тяжелые лиственничные стволы, тонущие в воде, укладывал стеной меж дубовых свай, забрасывал для крепости камнями, пока не образовался перепад воды метра в полтора. Несколько дней, проведенных по пояс в студеной реке, не замедлили вылиться в надрывный грудной кашель. Но по сравнению с достигнутым результатом это были мелочи. Росомаха уперлась в берега, раздалась в плечах немного и обрушилась всей своей злой мощью на гребные лопасти. Синица решил измерить возросшую силу и попытался было остановить вращающуюся ось ладонью. Благо догадался еще через ветошь взяться. Не остановил, не смог. Только дым повалил из тряпицы.

Отчаянные старания окупились сторицей.

Соляная крошка засыпалась в верхний жернов по первое число, по насечку, обозначающую верхний уровень. Проходила по косым бороздкам и высыпалась наружу мелью. Если прогнать такую мель несколько раз, получался однородный порошок весьма себе неплохого качества, а главное, без монотонных мускульных усилий.

Энергии вращения отыскалось несколько побочных применений. Пораскинув мозгами, Синица придумал, как такую энергию передать в ударно-долбительную, для того чтобы не дробить крепкие соляные слитки вручную. Также на зубчатую передачу ладилось деревянное колесо, заменяющее гончарный круг. Отчего и качество, и количество посуды в хозяйстве заметно возросло. Еще сила реки позволяла в считанные секунды пробрать отверстие или паз в сколь угодно толстой бревнине.

Синица торжествовал. И даже позволил себе оприходовать бутылочку самогона на цели, не имеющие с дезинфекцией ничего общего.

…Поселок будто бы вымер. Не показывались даже вездесущие околоточные с автоматами. Казалось, все ждали его визита и попрятались специально. Синица сбросил заплечный мешок, уселся рядом. И от неожиданности вздрогнул: по земле, заставляя зудеть ступни, пронесся низкий гул, переросший в густой многоголосый хор, задребезжали стекла, встрепенулись с крыш голуби.

Вон оно где все. Синица зевнул. В молельном доме. Время ежеутреннего намаза. Сотни глоток тянули резину гимна, въевшегося с раннего детства в подкорку. Синица усмехнулся криво. Он мог не петь. Это, правда, стоило многого. Рев, в котором уже было не разобрать слов, достиг наивысшего пика и вновь растекся в утробное мычание, смолкнув, наконец, совсем. Распахнулись ворота, и из поселкового собрания – длинного барака под звездой на коньке – потоком повалил народ. На трудовые подвиги шагали молча, сосредоточенно, некоторые смахивали слезу. Редкие женщины – в красных платках, остальные с непокрытым теменем.

Синица вздохнул. Ждать ему до полудня, до обеда, пока немного не протрезвеют. Сейчас ничего ему не сменять.

От толпы отделилась председательша, спикировала подобно коршуну, зорко узрев жертву:

– О, птица-синица, опять ты прилетел в наши веси?

– Да. Снова.

– Ну, пойдем, поговорим. Синица покачал головой.

– Не имею я, Вера Алексеевна, ни малейшего желания с вами разговаривать.

– А я и не прошу, – удивилась председательша. – Будь любезен явиться на допрос к руководству совхоза-поселения. Или прикажешь тебя под руки проводить? Эй, сержант!..

За спиной старушки, возвышаясь на целую голову, выросли два вооруженных вертухая, взяли Синицу в перекрестье недобрых взглядов.

Тот поморщился, вставая на ноги.

– Не надо. Я сам.

Синица поднялся по знакомой лестнице, вошел в кабинет. Охранники остались снаружи. Вера Алексеевна извлекла из ящика чистый лист бумаги, накарябала медленно и крупно, так, чтобы Синица разобрал: «Протокол». Пояснила на словах:

– Я тебе сейчас стану задавать вопросы, и только от тебя зависит, пойдешь ты гулять или останешься под конвоем до суда. Понятно, да?.. Соль где берешь?

– Собираю по тайге, – пожал плечами Синица. – Потом размалываю.

– Место показать можешь? Синица помедлил с ответом.

– Только под пыткой.

– Ты думаешь, – Вера Алексеевна усмехнулась, – за этим дело станет? А? Ты меня подразнить думаешь? Не надо. У нас соли нет. Кончится последняя – того и гляди не начался бы бунт. А ты, вражина, место скрываешь. Да еще и наживаешься на народном горе! Вредительство чистой воды… Ну, что ты как маленький? Не мне тебе объяснять…

Вот так, значит, мы заговорили, да? Ладно.

– Ну, что вы, – Синица откинулся на стуле, – гражданин председатель, берете меня на такой дешевый понт? Я ж как-никак семь годочков оттянул… Нагляделся на вашего брата – во! Пишите. Опрашиваемый к просьбе руководства отнесся с пониманием и выразил готовность указать соляные залежи на месте.

– То есть ты согласен?

– Конечно, согласен!.. Только стопроцентный результат, ввиду плохого ориентирования на местности, гарантировать не берусь. Как и сохранность членов экспедиции. В тайге, знаете, болота, медведи. Пропадают люди, случается. Не мне вам объяснять.

Синица знал, что ходит по краю.

– Сука.

– Спасибо. У меня к вам встречное предложение. Вы мне даете лошадь.

– Лошадь? – Вера Алексеевна скривилась.

– Лошадь. И заключаете подряд на поставку соляного помола. Скажем, один килограмм – один продпаек. В две лошадиные-то силы мы всю нынешнюю потребность закроем.

Синица шел ва-банк.

Председательша молчала. Вряд ли в раздумье, скорее просто опешила от такой наглости.

– Придет товарняк с узловой, – Синица не давал опомниться, – сам собой отпадет вопрос…

– Торгуешься. Крохоборничаешь. – Вера Алексеевна перегнула несостоявшийся протокол пополам, оторвала о край стола чистую половинку. – Жилку жидовскую кажешь. Ни стыда в тебе, ни совести. – наметала несколько строк косой размашкой, широко расписалась и скрепила росчерк синим треугольником. – На!..

Синица отметил подспудно, что силу пострашнее маузера здесь, пожалуй, имеет эта печать. Подхватил листок и, не удержавшись, осведомился вскользь:

– Вы когда изволили про пытки упомянуть да про арест без вины, законами совести руководствовались? Или справедливости?

– Да ничто твои личные права по сравнению с интересами всех! – взвилась председальша. – С интересами государства! Каждый по отдельности – ничтожество! Соринка, пыль, тьфу и растереть! Только вместе мы сила. И каждый обязан отдать общему делу все. Все, даже жизнь! Враг тот, кто считает иначе!

– Нет, – Синица покачал головой. – Я не враг. Будь я врагом, вредил бы. С колыбели вбиваете вы в головы: ты – никто, ты обязан кругом, всегда, даже еще не родившись! Грешен ты, ничтожен и слаб! Раб ты, скот!.. Что такое это ваше государство? Новый организм? Божество? А? Само для себя оно? Что это, как не договоренность людей объединиться, чтобы сделать свою, каждую отдельную свою жизнь лучше? И ничего, ничегошеньки более!..

Хотите петь по утрам – пойте! Ходите строем! Дохните в шахтах! Мозги себе засирайте всякой дрянью! Валяйте! Это ваше право. Уважайте и вы мое.

Вера Алексеевна побелела и так хватила кулаком по столу, что в кабинет вбежали охранники.

– Не сметь!.. – прошипела. – Не сметь!.. Не хочешь, как все, живи, как знаешь! Но даже в мыслях своих забудь святынь касаться!.. Понял? Вон отсюда пошел!..

Синицу вывели за шкварник, неловко присовокупили пинка: команду «вон отсюда!» сержанты исполняли впервые.

Синица поспешил убраться подальше от конторских окон, кляня себя на чем свет стоит. Дернул же черт за язык. Минуту назад он мог не только оказаться под замком по мановению левого мизинца железной старушки, но и отправиться обратно в лагерь. Много ли надо? Навет поселковой комиссии, ходатайство, суд, и в дамки. Синица поежился. Проходили.

На совхозной ферме определили Синице коня. Не коня – кобылу. Пожилую понурую клячу с просевшей спиной. Заведующий долго вчитывался в старческие каракули, будто пытаясь постичь некий скрытый смысл, поскреб кончик носа и кликнул конюха:

– Гниду дай ему…

На самом деле лошадь звали Гнедкой, за гнедой ее окрас. Конюх вручил повод, приободрил:

– Лошадка послушная, спокойная… Послужит… Кабы не сдохнет…

Взялся Синица за недоуздок, покосился скептически на свое приобретение. И поймал в ответ такой же полный энтузиазма взгляд огромного глаза. Ладно, подружим как-нибудь.

Раздобыл Синица кое-какую упряжь, ржавое косье, потому как сено теперь нужно сушить на зиму. В продторге отоварил на пайки полмешка кукурузы да пшеницы немного – хлеб попробует печь. Навьючил новую свою подругу и собрался в обратную дорогу. По пути заглянул в библиотеку, поменять книги да занести Коганычу мешочек соли.

Последнее время Синица испытывал необоримую потребность в чтении. Он почитывал и раньше, с книгой в руках провел детство, но как-то так, прохладно, особенной страсти за собой не отмечая. Здесь же на него нахлынул прямо-таки какой-то голод. Мозг требовал пищи, вероятно, реагируя на отшельничество, на недостаток общения. Синица боялся, что председальша прознает про эту его слабость и запретит пользоваться поселковой библиотекой. Боялся сильно, наверное, также, как возвращения в лагерь, поэтому проскользнул в здание конторы неслышной серой тенью, вдоль стеночки.

Синица вышел за околицу далеко за полдень, не слишком, впрочем, опасаясь быть застигнутым сумерками в пути – дни в начале лета стоят долгие, а ночи светлы. В крайнем случае, дошагает и впотьмах, благо, дорогу знает. Лошадка послушно тупала следом, повод не тянула, честно выполняя свою работу. У приметной выкрученной ветром сосны Синица остановился. Здесь он обычно оставлял винтовку, не рискуя брать ее с собой в поселок. Машинка заняла привычное место на плече, ободряюще похлопывала в такт шагам. Вертухаи, лагерь, председательша разом отошли на второй план, Синица снова ощущал себя в своей стихии, ощущал себя свободным.

Вот ведь что за человек эта Вера Алексеевна!.. В поселке ее уважали и боялись. Но уважали, все же, больше. За прямоту, за честность, за привычку все доводить до конца. Поговаривали, что работала она раньше в чистке. Да не просто бумажки перекладывала, а самым настоящим оперативником. Со всей полнотой полномочий. Врали или нет, но вроде когда случились у нее разногласия со старшим сыном на идеологической все почве, со всей илларионовской бескомпромиссностью принесла она его в жертву идеалам. Своими, можно сказать, руками. Сына приговорили к расстрелу. Вера Алексеевна перенесла тяжелейший криз, едва выжила, ушла из органов. И якобы после того случая потеряла способность спать. Совсем. Слухи это, опять же, или нет, но никто в поселке ее спящей не видел. Двужильная старушка держала поселение железной дланью, недремлющим оком своим присматривая за всем и каждым, успевала везде и выказывала фантастическую осведомленность по любому вопросу. Авторитет ее был непререкаем, спорить с ней отваживались немногие. Тем большей загадкой оставалось для Синицы, почему же Вера Алексеевна так с ним либеральничает. Впрочем, Синица, прекрасно отдавал себе отчет, что однажды эти игры кончатся. И кончатся плохо.

Синица остановился. Что-то его тревожило. Всю дорогу от поселка он испытывал странное гнетущее беспокойство. Синица прикрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Так, где плохо, впереди или сзади? Плохо было сзади. Ага, вон оно что… Не иначе, пустилась Вера Алексеевна на хитрость.

Синица устроил засаду на прямом участке пути. Лошадку отвел в сторону, сам забрался на пригорок, пристроился в засидке из-под солнца. Отсюда, с упора он снесет комару левое яйцо. Может, конечно, он и надумал все, может, и нет никого за ним. Поглядим. В любом случае, в таком деле лучше перебдеть, чем недобдеть.

За ним шли двое, уверенно читая следы. Налегке, в камуфляже, с автоматами. Один остановился, обозревая окрестности, снял с пояса флягу, глотнул. Синица целился очень тщательно, знал, если убьет, путь в поселок ему заказан навсегда. Приклад толкнул в плечо, пробитая фляга завертелась пропеллером, покатилась по земле. Секундой позже раскатилось по округе эхо. Преследователи присели, как подкошенные, сорвали с плеч оружие. Но понять, откуда стреляли, им не было никакой возможности. Перебежками от дерева к дереву они двинулись чуть в сторону, туда, где, по их мнению, прятался стрелок. Синица выдохнул и потянул спусковую скобу снова. Вторая пуля впилась в затворную раму чужого автомата. Придется, наверное, списывать.

Синицу поняли. Не совсем, видно, без мозгов. Раскинув в стороны руки, медленно пятясь задом, преследователи предпочли убраться восвояси. Заканчивать день геройской смертью в их планы не входило.

Спустившись к реке, Синица для верности двинулся не вверх по течению, а вниз. Пройдя по воде метров полтораста, выбрался на берег и, закрутив широкую петлю, встал на верный курс. На пути к заимке он проделал такую процедуру еще несколько раз. Это должно сбить возможных преследователей с толку.

Лошадку пристроил Синица в сарайчик. Починил стойло, воротину, приладил ясли, под ноги набросал подстилки, лесной душистой травы, что стояла высотою в рост. И сразу запахло домом. Теплом, навозом. По ночам кобылка уютно пофыркивала, терлась о стояк, начесывая бока. И Синица ловил себя на том, что улыбается. Беспричинно, ни с того, ни с сего. Впрочем, была, наверное, причина. Хорошо ему стало и покойно. Просто-напросто.

Под лошадку соорудил Синица небольшенькую повозку, узкую и недлинную, чтобы меж деревьев проходила удобнее. Возил на ней соль, дрова, дичину добытую. Лося здоровенного бывает, порубит кусками, закидает – и делов. Есть, поди, разница, полдня тушу переносить или один раз съездить. Такими стараниями завелся у Синицы запас почище, чем в продтор-ге. Свиного сала ящичек побегами дикого чеснока переложенного, рыба да грибы в различных кадушках по сортам и рецептам, окорока копченые, солонина. Под домом на солнечной стороне разбил Синица огородик, лучок посадил, морковку, грядку турнепса.

Получалось все очень складно. Чересчур уж складно, чтобы длиться долго. По закону подлости, непонятному, необъяснимому, но не требующему доказательств, должно было что-то произойти. И произошло.

Началось все с малого. Синица, когда на мельнице не работал, лопастное колесо на запор ставил, чтобы передающий механизм вхолостую не изнашивать. А последнее время по ночам стало ему сквозь сон мерещиться, будто бы крутится колесо. Звук характерный, не спутаешь. Ну, всяко бывает, запор сорвет, мало ли… Выйдет Синица поутру – нет, стоит колесо по-прежнему на стопоре. Голову почешет, плечами пожмет да забудет – почудилось.

Проснулся раз, за окном луна. И явственный рокот с реки. Ущипнул себя, водой холодной в лицо плеснул. Нет, не чудится. Слышно как скрипит зубчатая передача, как жернова ходят. И вроде как кто-то что-то мелет даже. Что за шутки такие?

Синица себя трусом не считал и во всякую чертовщину не верил. А тут ноги у него враз сделались ватными и на спине зашевелились мурашки. Ну, думает, нет! Тут точки надо ставить. Здесь он хозяин! Взял манлихер, пошел.

Так и есть, работает мельница. Светло на улице, как днем, видно даже как в лунном свете мокрые лопасти мелькают. Синица в дверь. А та закрыта! Что за черт? Он плечом, дверь ни в какую. Тут у Синицы волосы на загривке зашевелились. Патрон дослал, предохранителем щелкнул.

– А ну, открывай, – говорит, – подобру!..

Хотел вроде как пригрозить, а от страха горло передавило – голос свой не узнал. Ну, он тогда и шарахнул через доски.

Толкнул Синица дверь снова, та отворилась. На сей раз легко, как и должна. Трясущимися руками зажег щепоть спичек. А внутри никого. Засветил лампадку, все закуты, все углы оглядел, пол, потолок. Доски прибиты. И дыр нет. Твою маму.

Только вот метелка не на месте и мель с камней не убрана. Свежая мель. Не его. Синица на палец попробовал – соль.

Тогда-то он их и увидел впервые, когда домой возвращался. Не то чтобы увидел, толком их не разглядеть, а так, определил присутствие. Боковым зрением движение уловил. Вроде как тени от птиц скользят по земле, быстро, бесшумно. Такие сгустки мрака в темноте. Черти, в общем. Много их – десятки. Заперся Синица, забаррикадировал окно и до утра не сомкнул век.

На следующую ночь картина повторилась. Синица на нервах спал вполглаза, вскочил, едва зарокотало колесо. Опять, значит, да?.. Ладно. Но до мельницы не дошел. Вообще никуда не дошел – заперли его в собственном доме. Тени эти, мутотени. Будто каменный валун подкатили снаружи. Тем интереснее, что открывалась дверь вовнутрь. Бился Синица, колотился – бестолку. Думал в окно вылезти, так узкое больно, не пролезет. Раму высадил, пострелял для острастки – все без видимого эффекта. Схватился он тогда за топор и принялся собственную дверь высаживать. Доски толстые, сухие. Измочалил Синица всю, в щепу разнес, а с первыми лучами та сама отлипла. Как в сказке, блин. Только крика петуха недоставало для пущего антуража.

Разобрало Синицу зло. Не телок он какой-нибудь, чтобы его в стойле прикрывать. Он срок на красной зоне оттянул, по сравнению с которой чтецу Хоме показался бы Вий детским шептуном. И пободаться ему есть за что, потому как отступать некуда. Позади, сука, Вера Алексеевна.

Двинул тогда Синица на мельницу и скрутил к едреней фене передаточную шестерню, домой отнес, на гвоздик под потолком подвесил. Иди, помели без нее – вспотеешь.

Новую ночь проспал Синица, как убитый. Оно и понятно, двое суток на ногах. Только поутру ждало его горькое разочарование: пропала лошадь. Была и нет. Ни следов, ни крови, ни вырванных шерстинок не нашел Синица. Испарилась. К слову сказать, шестерня с гвоздика исчезла тоже. А кто виноват? Дверь с окном он порушил собственнолично… Хорошо самого не сожрали, как кобылу.

Синица перешел к глухой обороне. Заколотил окно, дверное полотно восстановил и с наступлением сумерек не показывал наружу носа. Сидел, кусая губы, слушал рокот мельничного колеса да тюкание дробилки. Спать боялся. Баюкал на руках винтовку и потихоньку сходил с ума. Ждал, когда придут за ним.

Синица не помнил, сколько времени прошло. Но однажды, поглядев на свое отражение в воде, понял, что дальше так продолжаться не может. Иначе он правда рискует повредиться рассудком. Решил западню врагу устроить. Совершенно, правда, при этом, не представляя, с кем имеет дело. Но рассудил он просто: если эти черти вылезают ночью – значит, нужен свет. Нужен огонь, много огня.

На приготовления ушло несколько дней. От дома до мельницы Синица прорыл траншею. На дно уложил желобок из распиленных вдоль еловых бревен с выдолбленной сердцевиной. Сверху натаскал сухого до звона стланика, прикрыл хвоей. Едва засерели сумерки, слил в желобок все имеющиеся запасы скипидара. С краю установил светильник, подрезал до минимума фитиль, чтобы огонек не бросался в глаза. И поспешил на облюбованную заранее сосну, откуда открывался прекрасный вид на все его владения. Или, сказать по чести, уже не совсем на его.

Ночь упала на землю, окутала округу чернильной мглой. Звенел над ухом комар, стрекотали свою песню сверчки. Тихо. Спокойно. Синица поежился и зевнул. И в тот самый момент что-то отчетливо щелкнуло и закрутилось, набирая обороты, мельничное колесо.

Приперлись…

Синица поймал на мушку крошечное светящееся пятнышко и выстрелил. Огонек погас. По замыслу разлившийся скипидар должен воспламениться, поджечь закладку. Синица поморщился досадливо: изобретатель, туда-сюда!.. Но спустя секунду землю разрезала огненная змея. Пламя крепло, ревело, и вот уже встало сплошной стеной, безжалостно высвечивая пожаловавших на заимку ночных гостей. Вторую, млять, производственную смену.

Синица беззвучно матерился. Такое он видел впервые. Бесформенные черные комки проворно расползались прочь, время от времени делая стойку в рост, будто зайцы. И были они плоские, как наволочки. И размером примерно под стать.

Синица ловил эти наволочки в прицел и хладнокровно жал на спуск, сливая пачку за пачкой. Распишитесь, твари, в получении!

Опомнился он только тогда, когда стрелять оказалось не по кому. Синица мог поклясться, что попал, и не раз, не мог не попасть, но ни трупов, ни подранков нигде не наблюдалось. Ссыпавшись с дерева, Синица осмотрел поляну более внимательно, благо, огонь позволял. Ничего. Никаких следов, будто он стрелял по бесплотным фантомам.

Наметанный глаз уловил какое-то шевеление перед домом. Синица вспомнил, что вроде бы оставлял там сушиться небольшую сеть. Ага! Есть прибыток. Такую рыбу ловил он впервые.

Синица вынул из костра головню, посветил поближе. В петле билось нечто. Подрагивающее, переливающееся образование неясных очертаний. Короче, чертяка!

– Ну, что, сынку? Допрыгался?..

Ни глаз, ни рта, ни носа Синица различить не мог. Да и большой еще вопрос, были ли они вообще. Он не знал, боялась ли эта хрень пули, но огня, судя по всему, она боялась точно.

– Сожрали лошадку мою. Рады?

Существо затихло, обреченно ожидая своей участи.

– Эхх, – Синица вздохнул, – срань ты господняя… Постой… Наклонившись, обрезал ножом лесу, неосторожно коснувшись существа рукой. На ощупь оно было холодное и гладкое.

– Вали давай к мамке!..

Не дожидаясь повторного приглашения, существо заструилось над травой, поплыло, как придонная камбала, и скрылось во тьме.

Вернувшись к себе, Синица достал поллитровку брусничной настойки, сделал глубокий вдох и всосал залпом, без закуски. Разум отказывался воспринимать пережитое, рискуя перегореть. Вот, Синица и заземлился. Там же, где и сидел. До утра.

Наступление нового дня преподнесло очередной сюрприз. Собственно, сюрприз этот стоял перед крыльцом и мирно хрупал траву. Синица сглотнул и поскреб затылок, в голове после вчерашнего немного шумело. Обошел кобылу кругом, похлопал по крупу. Внешне выглядит, как живая. Даже бока, вон, покруглели. Для себя Синица решил более ничему не удивляться. Ну черти. Ну сожрали лошадку. Теперь отрыгнули. Бывает.

Так и стал жить. Бок о бок с наволочками с этими. Не трогал их. И они его не трогали. И лошадь больше не ели. Что им по большому счету делить? Окурков они после себя не оставляли, по углам не ссали. Пускай себе крутят свою соль, не жалко.

Кстати, соль эта имела престранную природу – Синица случайно выяснил. Когда опившись чаю, несколько раз кряду бегал смотреть на луну. Бегал смотреть, конечно, в переносном смысле, но светила луна в прямом. Заметил он, что штаны его и рубашка как-то странно в лунном свете поблескивают, переливаются серебристой пылью. Ну а что на нем за пыль-то? Знамо, с мельницы! Высыпал Синица на ладонь соль из солонки, в пальцах размял – мать-перемать! Часть крупинок блестит. Он тогда выволок во двор корзины с соляными камнями, на траве рассыпал. Некоторые слитки будто светились молочно-белым изнутри. Если их взять и в руке помусолить, то на коже оставались серебристые следы. Повинуясь смутной догадке, Синица вывел из стойла кобылу и с удовлетворением констатировал, что та вся в фосфоресцирующих пятнах. От копыт до гривы. И выходит, не есть ее брали наволочки, а пользовать по прямому назначению. То есть в качестве тягловой силы.

Синица мог поклясться, что обычная соль плоскую звездо-братию интересовала вряд ли. Для каких-то своих нужд они собирали именно эту, лунную. Может, ловили с нее цветные глюки, может, распаляли тягу к размножению. Беспокоило другое. Неизвестное светящееся вещество он и сам принимал в организм вместе с пищей в преизрядном количестве. Да еще и людей им кормил. Потому как молол все без разбору. Кто знает, может оно того, радиоактивное? И хоть хрен у него до сей поры не отвалился и сиськи не выросли, решил Синица впредь минералы не смешивать. На всякий случай.

Неладное Синица почувствовал еще на подступах к поселку. По низинам тянуло горьковатым дымом пожарищ, выла вдали сирена, слышались хлопки выстрелов. Совсем уж Синица напрягся, когда в овраге узрел навзничь лежащий труп с пулевыми отверстиями в спине.

– Стоять! – лающий окрик припечатал на месте. – Руки! Мыли. Мыли мы руки… Препираться не будем – нервный ты больно, дырок навертишь враз. С дури. Навстречу вышли двое, не вертухаи, просто поселковые с охотничьими ружьями.

– Из какого барака?

– Это ты из барака, – огрызнулся Синица, скосившись на направленный в лицо ствол. – А я сам по себе.

– Ишь ты? По себе он… А ну пшол! Сейчас поглядим какой ты по себе.

– Чего все дерганые-то такие?..

Синица попробовал протестовать, но объяснений не добился, всякий раз получая неизменный тычок под лопатку:

– Пшол!

Нигде не виднелось ни души. Ветер гонял обрывки газет, где-то поскрипывала болтающаяся ставня, зияли зевами выбитых окон постройки. На поселковой площади чернели следы костровищ, валялся мусор. У конторы встретил вооруженный часовой, зыркнул встревоженно и недобро, постукивая пальцем по щечке спусковой скобы.

– Танцы, что ли, были? – неуклюже пошутил Синица, привязывая повод к перилам.

– Пляски. Давай, – поморщился, – двигай!

У знакомого до икоты кабинета конвоир придержал за локоть, изобразил деликатное постукивание и вошел первым:

– Разрешите!..

И застыл на месте, открыв рот. Следом протиснулся Синица. И тоже замер. Стол Веры Алексеевны, обычно пустой, как плац, сейчас заваливали книги. Открытые, закрытые, переложенные закладками, они опасно наваливались стопками друг на друга, рискуя рухнуть. Пожалуй, старушка, в жизни ничего не прочтя кроме своей библии, повинуясь каким-то порывам, перетащила сюда половину поселковой библиотеки. Пол сугробами покрывали листки бумаги, едва начатые, скомканные, порванные на мелкие клочки в убийственном экстазе мысли. Но самым удивительным было не это. Председательша спала. Самым натуральным образом. Уронив голову на книжную кипу, смешно, по-старушечьи всхрапывая и прибулькивая, в съехавших на щеку очках.

Конвоир кашлял, шумно переминался с ноги на ногу, притопывая, пристукивал прикладом. А Синицу разбирал смех. На ум почему-то пришел тот медведь, обожравшийся рыбы до состояния нестояния. Наконец Вера Алексеевна изволила воспрянуть и обвела присутствие мутным взором.

– Вот, – доложил конвоир, – шлялся. Доставлен. Ну, я пойду.

Председательша остановила блуждающий взгляд на чайнике, жадно присосалась к длинному носику.

– Что-то я совсем раскисла… – скосилась на посетителя. – Тебе чего?

– Шлялся. Доставлен, – напомнил Синица.

– А-а… Это ты, птица… У нас тут… – махнула рукой. – Сам видишь…

– А где все-то?

– Да кто где!.. Кто поспокойнее, в бараках под домашним арестом. Одни в шахте забаррикадировались. Отстреливаются, вон, слышишь? Саботажники!.. Часть в лес подалась. Не встречал по дороге?.. – Вера Алексеевна вздохнула. – Мой недосмотр. Всегда загодя бузу чувствую, как назревает. А тут, как эпидемия. Старею, видно.

Синица молчал. Неясная мысль вертелась у него в голове. И всякий раз ускользала, крутя хвостом.

– Ты говоришь, свобода… Вот она – свобода твоя. Разброд, шатания и в итоге – анархия! Бегают, мекают, как козлы за морковкой, – противоречия их рвут в разные стороны… А все от чего? Все от недостатка идеологической работы. Эх, виновата!.. – Вера Алексеевна сокрушенно покачала головой. – Поверхностно я с людьми, не на должную глубину. Нет стержня в них, нет веры…

– Во что веры-то?

– Во что? – председательша прищурилась. – Я скажу. В незыблемость светлой идеи. В мудрость вождей… Да не смейся! Вождь, он от слова «вести». Это ведущий, поводырь. Пастырь. Ты идешь вслед за ним, значит, доверяешься, веришь. И не надо тут понимать. Еще во что? В родину свою. В страну, что самая лучшая. Ты ее люби, а что делать – скажут! Где долбить, куда стрелять. Да не важно, во что! Вера – она соль земли!..

– Точно! – Синица хлопнул по лбу. Соль!

Недостающий элемент мозаики встал на место.

– Ага! – воскликнула Вера Алексеевна. – Теперь-то ты понимаешь?

– Понимаю.

– Ну, ничего, – председательша потерла руки, – ничего. К завтрашнему утру прибудет рота внутренних войск. Следователи нагрянут из чистки. Эти-то живо разберут, что к чему. Кто зачинщики и откуда ветер дует.

Синица сглотнул. Эти разберут. Эти всех, включая чертей тех плоских, возьмут за задницу. И не то чтобы богатый опыт у них, а все больше разнообразие методов. Вера Алексеевна еще говорила что-то, но он не слушал.

– Мне пора.

– Как знаешь.

Синица остановился на секунду в дверях, кивнул на стену, на портрет в золоченой раме, что висел несколько неровно.

– У вас товарищ Илларион покосился. Видно, пошел процесс.

Завтра!..

Завтра будет уже поздно. Не нужно иметь во лбу семь пядей, чтобы сопоставить начало народных волнений с приемом вовнутрь неизвестного науке вещества. К тому же, что-то Синице подсказывало, что не первый он там, на заимке. Стояла уже там мельница когда-то. Найдут. Поднимут архивы, лагерным его сокамерникам вывернут ногти, с собаками, с самолетами – найдут. И сотрут в пыль. Потому что для них это не просто угроза, это конец, небытие.

– Извини, подруга, – Синица сбросил на землю кладь, взобрался на лошадь верхом. – Н-но, пошла!..

Кобылка покосилась ошалело, порысила тяжело, нехотя. Надо успеть.

Синица нагонял, как мог, не обращая внимания на рвущие одежду ветки, на тяжелое дыхание лошади. Пока та, выдохнувшись вконец, не рухнула на бегу. Подергалась и затихла, закатив глаза. Отмучилась Гнедка, отправилась в свой лошадиный рай. Синица погладил мокрую от пота шею, одновременно прощаясь и прося прощения, и дальше двинул уже один.

Нет, Вера Алексеевна! Кривить вы изволите! Не вера соль земли!

Способность сомневаться, искать, критически мыслить! Способность, которая делает человека человеком.

Сколько там было блестяшек-то этих в помоле? Слезы! Ничтожная концентрация. А вишь ты, хватило. Полторы тысячи народа вздрогнуло.

Выходит, не избежать смуты? Революций, войн?.. Перед глазами встали недавние трупы, пожарища. Синица убеждал себя, что нет. Более половины поселка – уголовники, рецидивисты. Отнять и разрушить у них в крови. Так они понимают свою правду.

Человек не хочет думать, не больно-то рвется. Что будет, если заставить его думать? Принудить!.. Встанут солдаты из окопов, с той стороны и с этой, оружие побросают и скажут: хватит! Дети рассмеются в лицо наставникам, что вколачивают догматы: вранье! И каждый живущий. Нет. каждый живой поймет. Поймет, что счастье не в сладкой жиже, что льют в головы!..

Конечно, так не будет. Синица вздохнул. Он мечтатель, а не дурак. Но если у тебя есть шанс донести хоть частичку, хоть крупинку этой соли людям, то жизнь твоя прожита не зря.

Синица пришел на заимку глухой ночью. Не теряя ни минуты, бросился в дом, выволок один из глиняных оплетенных лозой кувшинов, в которых хранил соляной помол. Этот вроде. Желая удостовериться, вынес во двор. В лунном свете порошок заблестел, как драгоценный металл.

К черту железную дорогу с ее кордонами и патрулями! Синица пойдет рекой. Хоть до самого до моря. Авось выберется куда.

Он спешно собирался, скидывая в кучу запасы, что пригодятся в дальней дороге. Поразмыслил и бросил все. Он возьмет только самое нужное: спички, нож, теплые вещи, лесу с крючками. Больше ничего.

Он понесет соль.

Столько, сколько сможет.

Александр Голубев Пока звучат в голове барабаны Рассказ

Когда Кольку шарахнуло током, его тело будто сжали невидимые гигантские челюсти, встряхнули из стороны в сторону так, что он потерял сознание, и выплюнули на бетонный пол.

Колька долго лежал не шевелясь, а когда начал приходить в себя, вокруг был только багровый туман, в котором слышались гулкие частые удары.

Постепенно туман начал рассеиваться, сначала появился закопченный потолок цеха металлоконструкций, потом выбеленные известью стены, полки с арматурой и стальным профилем, станок для резки металла.

Колька повернул голову и увидел большой красный трансформатор, который и шибанул его током, когда он перебрасывал клеммы, не обесточив его, а натянув на руку диэлектрическую перчатку, оказавшуюся дырявой.

Багровый туман исчез окончательно, но удары не прекращались.

– Да кто же это так стучит? – подумал Колька. В цеху кроме него никого не было, рабочий день уже закончился, все разошлись по домам, остался только он один, чтобы проварить электросваркой флюгер в виде железного лучника, заказ для чьего-то особняка.

Колька прислушался. Стучит не в раздевалке, а в цехе, где-то совсем рядом. Стук такой, будто на барабан роняют горошины.

Откуда в цеху барабан? Прошло еще несколько минут, прежде чем до Кольки наконец дошло, что стук доносится из его собственной головы.

– Здорово же меня долбануло, до сих пор в мозгах стук! – удивился Колька. Перевернувшись на живот и подтянув под себя дрожащие ноги, он неловко встал. Сколько он так пролежал? Шаркая ботинками, Колька подошел к двери, толкнул ее и вышел на улицу. Вот темнотища-то, только вдали светятся желтым огни пятиэтажек. Цех стоял в массиве капитальных гаражей и снаружи не освещался ничем, кроме фар проезжающих мимо автомобилей.

А в голове все стучало. Колька тщательно ее ощупал, но, к своему удивлению, не обнаружил даже шишки. Ладно, пройдет, нужно просто не обращать внимания. Подумаешь, какой-то стук.

Колька вернулся в цех, обесточил трансформатор, подключил к нему сварочный аппарат, включил ток и надел маску. Как бы там ни было, а заказ нужно доделать, иначе хозяин завтра так заработок урежет, что не обрадуешься.

– Сдельщина – это выполненная работа, а не часы безделья, – поучительно сказал Роман Петрович, месяц назад принимая Кольку на работу.

Колька взял держак, опустил маску и ткнул электродом во флюгер. Вспыхнула ослепительно-белая дуга, в стекле маски кажущаяся крохотным огоньком. Честно говоря, сварщиком он был никаким, теории в училище давали много, а вот практики почти не было, поэтому и взяли его с испытательным сроком, даже и не сварщиком, а так, разнорабочим – поднести, помочь, покрасить готовую конструкцию. Единственная тренировка – это вот так, после рабочего дня, выполнить несложную работу.

Сняв маску, Колька критически посмотрел на свою работу и удивился – шов получился таким ровным и правильным, какого он не видел даже у старика Михалыча, а тот всю жизнь по шестому разряду работал. Но зато ему не нравился уже сам флюгер – громоздкая фигура, неуклюже пытающаяся запустить в небо стрелу. Нет, все надо переделать, это будет выглядеть совсем не так.

Утром Колька пришел на работу, опоздав минут на десять. Когда он вошел в цех, хозяин предприятия Роман Петрович, бизнесмен в кожаных брюках и кожаном же пиджаке, ошарашенно смотрел на нагромождение треугольников, кубов и параллелепипедов, непонятно каким образом вращающихся на стержнях вокруг стрельца, причем стрелец периодически натягивал лук, имитируя выстрел. Все поверхности и грани фигур были тщательно зачищены шлифовальной машинкой и блестели, как зеркало.

– Что это за хрень? – увидев Кольку, заорал Роман Петрович. – Я тебе что сказал сделать? Швы проварить! А ты какого черта выставку абстракционизма мне тут устроил?

– Зато швы какие! Пальчики оближешь! – искренне восхитился Михалыч, крохотный дедок в мешковатой брезентовой робе и вязаной черной шапочке с белой адидасовской лилией.

– Да что мне ваши швы! – рявкнул Роман Петрович. – Сейчас заказчик придет, что я ему покажу? Швы? Ему флюгер нужен был, а не взорванный кубик Рубика, понятно вам? Ты чего сморщился, не нравится, что я говорю?

– В голове что-то стучит, – ответил Колька. – Со вчерашнего дня стучит не переставая. А старый флюгер вон, за стеллажом стоит, я его убрал, чтобы он мой не заслонял.

Василий, жилистый и худой сорокалетний мужик, напарник Михалыча, толкнул пальцем Колькино сооружение. Оно легко и бесшумно завращалось на подшипнике.

– Центровочка-то идеальная! – хмыкнул Василий. – И как это ты, Колян, такое соорудил?

– Я и сам не знаю, когда работать начал, в голове какой-то барабан так застучал, что я уже ничего не соображал, руки сами все делали, остановился, только когда уже все готово.

– Ладно, выносите это чудо на улицу, – решил Роман Петрович. – На крышу поставим, разбирать смысла нет, все равно металл уже испорчен, ничего из него не сделаешь. А с тебя, Колька, я стоимость материала вычту, так и знай.

Весь день Колька варил все подряд: оградки для могил, стальные двери, перила для лестниц. Все из его рук выходило таким аккуратным и изящным, что Роман Петрович быстро перестал злиться и вечером дружелюбно сказал:

– Да, парень, кто б мог подумать, что в тебе такой талант проснется. Ладно, забудем про флюгер. Есть для тебя хорошая шабашка. Одному серьезному человеку мы тут рыцаря подрядились сварганить, в человеческий рост. Вон там, в углу, каркас и детали рядом, нужно все собрать и красиво проварить. Сделаешь – хорошо заплачу. Но без всяких фокусов, уволю сразу, так и знай!

Когда все разошлись, Колька оглядел каркас рыцаря из прутьев, чувствуя, что барабан в его голове стучит все громче и громче.

– Нет, на этот раз я сделаю все именно так, как нужно! – подумал он и принялся за работу.

Утром Роман Петрович придирчиво осмотрел рыцаря и остался доволен:

– Молодец! Все точно собрал, я сам не ожидал, что так получится – как из музея!

Рыцаря положили в кузов грузовика и увезли. Через час вернулся взбешенный Роман Петрович:

– Колька, ты чего опять натворил? У тебя что, мозги совсем поотшибало? Что ты за терминатора собрал, гад? Этот твой рыцарь в воротах усадьбы встал, и никого не пропускает, а машину губернатора поперек ворот развернул, чтобы проехать никто не смог!

– Ох, я ж пароль вам забыл сказать, – сказал Колька. – Да у него все равно скоро аккумулятор сядет, так что все нормально.

– Ни хрена себе, нормально! Франкенштейна мне тут смай-стрячил, в моем же цеху, чудовище по городу разгуливает, а ему нормально. Собирай свои манатки, и чтоб тебя здесь я больше не видел! Прямо сейчас!

В это время у него зазвонил сотовый телефон.

– Але. Да, это я. Да все, уволил я его, больше такого не повторится. Что, вам понравилось? Ну хорошо. Пусть работает. Пока.

Роман Петрович почесал затылок:

– Ну что, Колька, говорят, довольными остались. Можешь еще такого сотворить? Ты хоть помнишь, как его делать?

– Не помню. В голове так стучало, что я вообще ничего не соображал, работал, как зомби. Вряд ли я еще раз такого сделаю, да и не интересно это – одно и то же два раза собирать. Давайте я лучше оградку сварю.

– Интересно, не интересно! – пресек его Роман Петрович. – Ты у меня работаешь, что скажу, то и будешь делать, понятно?

Через несколько дней Роман Петрович подошел к Кольке:

– Смотри сюда, вот заказ на хитрую печку для сауны, с котлом и воздухогрейным радиатором, только без выкрутасов, предупреждаю серьезно. Как услышишь свой барабан в черепушке, бросай работу и сиди, кури. Потом опять начинай. Я на тебя рассчитываю.

Колька варил до поздней ночи. Когда барабан начинал стучать невыносимо громко, он сразу же останавливался и прекращал работу. Печка получилась в точности по чертежу. Он обошел вокруг нее. На этот раз все было как надо – просто печь, и ничего больше.

Колька прислушался к себе – чего-то не хватало, что-то молчало в нем, к чему он уже так привык.

– Барабан в голове не стучит! – вдруг понял Колька, не зная, радоваться этому или огорчаться.

Наутро оказалось, что варит он по-прежнему плохо, и вместо ответственной работы ему снова пришлось подносить, держать и красить. Зарплату ему срезали, и по вечерам он тренировался на несложных заказах в электросварке, но получалось еще хуже, чем раньше.

Иногда Колька выходил из цеха и смотрел на крышу, где вращался его флюгер, сверкающий и странный, испытывая при этом гордость и разочарование одновременно.

Однажды, недели через две, когда Колька помогал Михалычу и Василию грузить в кузов автокрана раму для крыши павильона, он вдруг схватился за голову и остановился.

– Ты чего? – спросил Михеич.

– Опять стучит!

– Что, барабан твой?

– Нет, теперь их несколько, маленьких таких барабанчиков.

– Слушай, ты эти барабаны из бошки брось, – сердито сказал Василий. – Хватай раму и тащи, а барабаны будешь дома слушать!

Но Колька стоял неподвижно и внимательно смотрел на Михеича:

– Михеич, ты в больнице давно был?

– Неделю назад, а что?

– У тебя в желудке опухоль, верно?

Михеич выронил раму на пол, чуть не придавив себе ноги:

– Да. Ты откуда знаешь? Врачи на операцию велят ложиться, а я не знаю, может, и толку от нее не будет, знать бы точно, доброкачественная она или нет.

– Ложись, Михеич, все будет нормально. Вылечат тебя. Операция поможет.

– Да что ты его слушаешь, – не выдержал Василий, бросая загрохотавшую на бетонном полу раму, которую держал уже только он один. – Малец пургу тебе метет, а ты варежку раскрыл!

– А у тебя, Василий, камень в почках сидит, здоровый такой, но ты не волнуйся, я сейчас его в песок раздроблю, не бойся, ты даже ничего не почувствуешь.

Колька подошел к Василию и сделал несколько жестов руками:

– Вот так. Теперь сходи по-маленькому, а когда вернешься, скажи, прав я был или нет.

Колька с Михалычем присели на еще не окрашенную, собранную из кованого металла садовую скамейку.

– Знаешь, Колька, бросай ты этот цех, другим тебе надо заниматься. Ежели чувствуешь в себе дар – так развивай его, овладевай, как говорится, мастерством. Будешь как Ванга. Слышал про такую?

– Слышал, конечно. Только она и будущее предсказывала.

– А ты не торопись, кто ж знает, какие из тебя еще таланты покажутся. Пока звучат в голове барабаны.

Подошел Василий. Лицо у него было такое, будто на его глазах стальная балка вдруг ожила и выпустила зеленые ветки:

– Это как же? Ну, ты, парень, даешь. я думал, таких чудес не бывает… чего только не делал, по врачам избегался, мучался, как проклятый, а ты рукой поводил – и все. Да ты же просто. Тебе, Николай, людей лечить надо, а не оградки для могилок варить. Послушай, мой тебе совет – иди к хозяину, требуй расчет. Твой талант тебе весь мир откроет, я тебе точно говорю, а здесь ты только зря время теряешь. И нас не забывай, хотя бы поначалу, забегай, как время будет. Ты же просто уникум! Редкое явление природы! Да на тебя народ молиться будет, запомни мои слова!

Посмотрев в спину уходящему Кольке, Василий спросил:

– Михалыч, у тебя что, и вправду в желудке опухоль?

Тот негодующе вскинул на напарника маленькие ясные глазки:

– Да что ты, Господь с тобой! У меня и желудка-то давно нет, я последние двести лет солнечным светом питаюсь. Это ж я Кольке изобразил, для убедительности, чтоб в себя поверил. А у тебя камень в почках был?

– Камень? Камень был. я с этим телом почти попрощался, не нравится мне оно, худое какое-то, непропорциональное. Имидж, как сейчас говорят, изменю. А в Кольку нашего я верю. Толк из него будет. Пусть лучше людей лечит, чем изобретает. Хотя задатки у него были неплохие.

– Неплохие… – проворчал Михалыч:

– Вон, про серба того, ты то же самое говорил… как его фамилия? А, Тесла! Раскрыли мы тогда его способности, и как из него полезло: и генераторы, и конденсаторы, и лазеры, и икс-лучи какие-то, так ведь соображать надо, что можно, а чего нельзя! Если бы не остановили, он бы еще почище атомной бомбы устроил…

– Как Оппенгеймер.

– Да, с Оппенгеймером маху большого дали, факт. Правда, не мы с тобой, а Макома и Щур, но это сути не меняет, их неудача – наша неудача, братство-то одно! Оппи бомбу придумал, остальные скопировали, и она по всему миру, как зараза, расползлась. А изобретателя мы из кого-нибудь другого сделаем. Гляди, хозяин идет, сейчас у него и попросим… Федор Петрович! Колька-то сказал, что уходит от нас, ты бы в газетку объявление дал, что требуется молодой, энергичный, трудолюбивый. Нам без подручного никак!

Майк Гелприн Валенок Рассказ

Центр реабилитации – за городом, в двух километрах от Комарова. Пилить минут сорок, если без пробок. В пути молчим. Я курю в окно, Андрюхин сосредоточенно крутит баранку и недовольно сопит, когда сигаретный дым ветром заносит обратно в салон. Андрюхин не курит, единственный из нашей группы, остальные дымят вовсю. Что поделаешь, издержки профессии, выпивать на работе мы не имеем права – от алкоголя теряется адекватность. А от никотина – нет, так что нервы приходится осаживать именно им. Андрюхин, впрочем, ещё и не пьёт. Тоже единственный из нас.

На территорию центра въезжаем ровно в девять. Похвальная точность, как раз к официальному началу рабочего дня. На самом деле это, конечно, фикция. Наш рабочий день ненормированный и начала не имеет. Так же, как и конца. Ещё у нас нет выходных и отпусков. То есть официально опять-таки есть, а на самом деле в такие дни мы попросту работаем меньше, чем обычно.

Виктор, дежурный врач, пожимает нам руки. Вопросов он не задаёт, мы знакомы не первый год, и цель нашего визита известна.

– Четверо новеньких, – говорит Виктор.

Он раскрывает старомодную шнурованную папку. Компьютеров в реабилитационном центре не держат принципиально, так что истории болезни чумовых от руки заносят на бумагу.

Ещё здесь не работают мобильные телефоны и блокирована спутниковая связь. Райское местечко. Для тех, кто понимает. Мы – понимаем.

– Маркова Анастасия Викентьевна, – бегло зачитывает Виктор, – двадцать семь лет, нервный срыв. Мкртычанц Владимир Суренович, тридцать восемь лет, попытка суицида. Абрамова Мария Николаевна, семьдесят два, тоже суицид на фоне общего истощения организма. И, наконец, гражданин, отказавшийся себя назвать. Возраст, соответственно, неизвестен. Голодный обморок. Первая помощь оказана всем четверым, состояние на настоящий момент удовлетворительное.

Андрюхин берёт на себя старуху Абрамову и чумового с труднопроизносимой фамилией. Суицидники – его кредо. Мне остаются девушка и господин инкогнито. Решаю начать с него. Дежурная медсестра провожает меня в палату. Мистер икс возлежит на койке, отрешённо уставившись в потолок. На вид ему лет двадцать пять. Длинный и тощий, едва не дистрофик. Небрит, по крайней мере, с неделю, нечёсан, похоже, столько же. Во взгляде безразличие, как и у всех чумовых во время ломки. Впрочем, ломку я сейчас прекращу – вид удостоверения сотрудника «Антивирта» этому несказанно способствует.

– Капитан Соколов, – представляюсь я и усаживаюсь на табурет. – Здравствуйте. У меня к вам ряд вопросов. Ответить на них в ваших же интересах.

Эти фразы стандартные, произносить их при знакомстве я обязан. Дальнейшее – импровизация и зависит от того, как сложится разговор.

– Как тебя зовут? – перехожу я на «ты». – Фамилию пока можешь не называть.

Парень молчит. Что ж, он в своём праве, допрашивать его я не могу, никакого преступления он не совершил, если, конечно, не считать преступлением злостное пренебрежение собственной жизнью.

– Мне нужна твоя помощь, – делаю я вторую попытку. – Наш разговор останется между нами. Я обещаю не читать тебе морали и не давить на психику. Если ты поможешь мне, я сделаю всё, что от меня зависит, чтобы помочь тебе.

Чумовой криво ухмыляется и молчит. Не нравится мне эта ухмылка, я уже понимаю, что разговор не состоится. Передо мной не новичок, и эта реабилитация у него наверняка не первая. До неё явно были другие, а значит, душещипательные и душеспасительные беседы для него не в новинку. Я уже собираюсь распрощаться, но неожиданно парень подаёт голос.

– Пошёл ты на хрен, мусор, – говорит он. – Грёб я тебя вместе с твоей помощью, козёл.

Были дни, когда в ответ на подобное пожелание я с трудом удерживался, чтобы не засветить клиенту по морде. Были сразу после того, как умерла Вера и я подал рапорт о переводе в «Антивирт». Только эти дни давно уже позади, за пять лет работы я научился не обращать внимания на оскорбления и грязь. Правда, оставлять инвективу без ответа не позволяет чувство собственного достоинства. А может быть, честь мундира, хотя я давно уже перестал эти два понятия различать.

– Как знаешь, – говорю я спокойно и улыбаюсь ему. – Можешь послать меня ещё пару раз, мне не привыкать. И совершенно безразлично то, что говорит покойник.

Я встаю и двигаюсь на выход.

– Я не подохну! – орёт он мне в спину. – Слышишь, ты, мент, мать твою так и эдак. Не подохну. Тебе назло не подохну, ты, гад.

Я открываю дверь и, обернувшись к нему с порога, напутствую:

– Непременно подохнешь. Я таких, как ты, чумовых, во всех видах видал. Полгода тебе осталось, не больше, если не соскочишь. А соскочить ты уже не можешь – кишка тонка. Так что и хрен с тобой.

Это действует на него почище любого свинга в морду. Парень на секунду застывает на койке, потом его начинает трясти. Он, жалко дёргая кадыком, силится что-то сказать, но вместо слов издаёт лишь невнятное мычание.

– Если передумаешь, я буду здесь ещё c полчаса, – говорю я и захлопываю входную дверь.

В коридоре встречаю Андрюхина. Это, кстати, не кличка или не вполне кличка, такая у моего друга фамилия. И зовут подходяще – Андрей Андреевич, так что необходимости в кличке попросту нет, фамилия её вполне заменяет.

– Старуха в отказе, – говорит Андрюхин. – Ну, я на неё особо и не рассчитывал.

Я киваю и двигаюсь дальше. То, что пожилые люди не идут на сотрудничество, – в порядке вещей. Фактически, им это сотрудничество ни к чему, и, возможно, для них Чума, в отличие от прочих, во благо. Особенно для одиноких. Что-что, а лёгкую и быструю смерть Чума желающим дарит. Так что… Я мысленно усмехаюсь. Когда-то подобные мысли я считал кощунством и мучился угрызениями совести, когда они приходили на ум. Те времена, однако, безвозвратно прошли.

– Капитан Соколов. Здравствуйте, Анастасия. У меня к вам ряд вопросов. Ответить на них в ваших же интересах.

Видимо, до тех пор, пока не подсела на Чуму, девушка была достаточно миловидной, а то и красивой. А скорее всего, просто красивой, без всяких «достаточно». Сейчас, однако, ни красивой, ни миловидной её не назовёшь. Спутанные, неровно и невесть когда последний раз стриженные каштановые волосы. Потухшие, неживые глаза, бледная, словно выгоревшая кожа на лице, тощие, чуть ли не прозрачные руки, обкусанные ногти с остатками древнего маникюра.

– Как вы себя чувствуете? – мягко спрашиваю я.

– Сколько меня здесь продержат? – вместо ответа задаёт вопрос девушка. У меня достаточно опыта, чтобы уловить в её голосе с трудом сдерживаемое отчаяние.

– Не знаю, это определит лечащий врач. Но чем дольше вы здесь пробудете, тем лучше для вас.

– Лучше… Для меня. Как вы можете это говорить, капитан. Вы ведь наверняка знаете многих. Таких… Таких, как… Как я.

– Чумовых, – уточняю я. – Да, через меня прошли многие. Именно поэтому я знаю, о чём говорю.

– Что будет с моим аккаунтом?

Я мысленно собираюсь, сосредоточиваюсь. Обычно к этому вопросу будущего крестника приходится подводить. Девица же задаёт его сама – это, несомненно, удача.

– Ты знаешь это лучше меня, Настя, – я перехожу на «ты» и стараюсь, чтобы голос звучал доверительно. – Всё зависит от того, какой он у тебя, этот аккаунт.

Девушка опускает голову и молчит. Святая святых Чумы – тайна аккаунта, фактически, тайна личности.

– У меня продвинутый акк, – говорит, наконец, девушка очень тихо, мне приходится напрягаться, чтобы расслышать. – К нему необходим ежедневный доступ. Иначе…

Она замолкает. Я заставляю себя мобилизоваться. Продвинутый аккаунт, завязанный на сотни, а может, и на тысячи чумовых, с доступом к тайнам и дипломатии высших ступеней, – девица даже не представляет себе, насколько то, что она сказала, для меня важно. Думает лишь о том, что будет, если акк не поддерживать.

Сейчас всё зависит от моего профессионализма, от того, насколько я сумею быть с ней тактичен и деликатен. Ошибка может обернуться фатально, а значит, стоить жизни десяткам, а то и сотням чумовых. Девица готова к сотрудничеству. Если удастся её вербануть…

– Настя, – говорю я и беру её за руку. – Насколько продвинут твой аккаунт? Нет-нет, я не спрашиваю тебя об идентификации. Никаких тайных сведений, ничего такого. Просто скажи мне: насколько? От этого зависит многое, очень многое. Для тебя, в первую очередь. Доверься мне. Пожалуйста. Я здесь для того, чтобы оказывать помощь таким, как ты. Я не причиню тебе вреда, клянусь, даю слово чести офицера.

Я замолкаю. Она не отнимает руки, но голова по-прежнему опущена, потом на щеках появляются слёзы. Их становится всё больше, через полминуты она уже плачет навзрыд. Чёрт возьми, иногда я ненавижу свою работу.

– Как вас зовут? – она, наконец, поднимает глаза. Слёзы ещё текут, но уже не так обильно. Я по-прежнему держу её за руку. Ловлю себя на том, что мне её жалко. Не хватало только расчувствоваться, профессионал хренов.

– Валентин. Можно Валя. А можно так, как называют друзья и близкие люди, – приём испытанный, я как бы невзначай включаю её в список близких. – Они зовут меня Валенком.

– Валенком, – девушка улыбается, едва заметно, уголками губ, в глазах появляется интерес. – Надо же, – тихо говорит она. – Такое уютное, домашнее прозвище.

Верно. Уютное и домашнее. А ещё располагающее к тому, кто его носит, неплохой козырь в игре на доверие. Второй козырь – внешность. Шеф говорит, что с моей простецкой мордой не в «Антивирте» работать, а позировать для сельских пасторалей или иллюстраций к сказкам про недотёпистого Иванушку-дурачка.

– Ты хотела мне кое-что сказать, Настя, – развиваю успех я. – Про свой аккаунт. Насколько он продвинут?

Интерес исчезает из глаз, девушка смежает веки. Настырный, неуклюжий болван, кляну я себя, неужели я всё испортил?.. Внезапно она вновь поднимает взгляд. Теперь в нём решительность.

– Очень продвинутый. Третья ступень. Клан Россия. Статус Герцогиня. Вы ведь это хотели знать, капитан Валенок?

Я не обращаю внимания на сарказм и едва сдерживаю готовый вырваться возглас изумления. Третья ступень – невероятно, такого я не мог предположить даже в самых смелых ожиданиях. Сколько же их, чумовых третьей ступени… Десяток. От силы полтора. Выше них лишь три мерзавца-советника и эта гадина, император. Впрочем, возможно, она попросту врёт.

– Я не вру, – устало говорит девушка, словно просканировав мои мысли. – Герцогиня де Шале – это я. Пароли не дам. Впрочем, вам они не помогут, у меня стоит дактилоскоп, без отпечатков пальцев войти невозможно.

– Сколько же ты в игре, девочка? – говорю я сочувственно. И удивлённо ловлю себя на том, что сочувствие – искреннее.

– Девять лет. В последние годы – ежедневно, едва не ежечасно. Вы должны это понимать, такой аккаунт. В него вложено всё. Всё, что у меня есть. И было.

Я понимаю. Не в деталях, конечно, как она, но понимаю. Чудовищная, сумасшедшая власть. Над тысячами несчастных. Да какое там, над десятками тысяч. Постоянное напряжение. Интриги, комплоты, предательства, войны. Виртуальные. Миллионам людей заменившие реал.

– Вы поможете мне?

– Да, – говорю я твёрдо, – помогу. Я должен сейчас уехать. Через три часа вернусь, максимум через четыре. На своей машине, сейчас я на служебной. Готовься, я заберу тебя. Ты можешь мне доверять.

– Кстати, почему? – спрашивает она медленно и как-то очень серьёзно. – На каком основании я должна довериться вам?

– Ты ничего мне не должна, – я достаю из бумажника фотографию. – Так же, как я ничего тебе не должен. На, взгляни. Её звали Верой, на фотке ей двадцать три. В этом возрасте её не стало. Пять лет назад. Её сожрала Чума, так же, как и многих.

– Ваша девушка?

– Невеста. Мы знали друг друга с пелёнок. Должны были пожениться. Она не дожила до свадьбы неделю. Тебе придётся мне поверить. Для меня Чума значит не меньше, чем для тебя. Только интерес у меня другой. Я помогу тебе сохранить аккаунт. Потом ты поможешь мне. И – я тебя не сдам. Захочешь, останешься в игре.

На обратном пути я сажусь за руль, Андрюхин расслабляется на пассажирском сидении.

– У меня по нулям, – лениво говорит он. – Этот, как его, Мыкрты, Тыкырмы, считай, покойник. Последняя стадия, хуже, чем у старухи. А как у тебя?

– Девушка, возможно, пойдёт на сотрудничество. Сейчас доложу о ней шефу, – осторожно говорю я. – Если получу санкции, будем её раскручивать.

– Тухлый номер, – авторитетно заявляет Андрюхин. – Таких, как она, я видывал – тягач с прицепом. Типичная истеричка и стерва.

Не знаю почему, но эта фраза отбивает у меня охоту продолжать разговор.

Вот что мне не нравится в Андрюхине – так это его категоричность. В остальном он – отличный парень, прекрасный друг и надёжный соратник. Его можно поднять среди ночи и попросить о помощи – ни за что не откажет, в лепёшку расшибётся, но сделает. Не говоря уже о таких мелочах, как перехватить до зарплаты, – у нас половина группы Андрюхину должна, со сроком отдачи до «когда будут». Работает он как вол, а скорее, как стадо волов, и Чуму ненавидит так, как мы все вместе взятые. Я дружу с ним с первого курса юридического, и в «Антивирт» меня привёл он. Вернее, затащил чуть ли не силой, фактически, вырвал из лап Чумы, когда после Вериной смерти я стал стремительно в неё погружаться. Рекомендацию мне тоже дал он, и он же упросил шефа принять на апробацию.

Шефа нет на месте, ребята говорят, что обещал быть через час Я вхожу в сеть и подключаюсь к Чуме. Монитор выплёвывает на экран накачанного молодчика в лиловом камзоле, залихватски скошенной на левый глаз беретке с пером и при шпаге. На башке у молодчика буйная растительность цвета жухлой соломы. На морде – придурковатые лупошарые глаза, отчаянно курносый шнобель и массивный подбородок, как у гориллы. Ещё имеются внушительные мосластые кулачищи, обтягивающие панталоны под цвет камзола и снабжённые шпорами говнодавы размера так сорок восьмого. Этот красавец, разумеется, мой персонаж. Идентификатор – Валенок, одиннадцатая ступень, клан – Россия, статус – Рыцарь. Чем-то он похож на меня, точнее, на писанную с меня карикатуру.

За пять лет игры персонажу удалось одолеть четыре ступени. Это – предел, дальше он не пойдёт, даже если я буду зависать в Чуме двадцать четыре часа в сутки и накоплю тонны виртуального золота. Коэффициент лояльности сэра Валенка, определённый деятелями высших ступеней, увы, близок к нулю. А значит, карьерный рост и допуск к тайнам империи ему не светит. Низкий коэффициент неудивителен – сдать меня имели прекрасные шансы десятки крестников, и часть их наверняка этими шансами воспользовалась. Доказать в Чуме нельзя ничего: козни, заговоры и предательство – элемент игры, заложенный разработчиками и активно пользуемый. Однако вверх продвигаются лишь «надёжные», сумевшие проявить верность и продемонстрировать лояльность тому, кто на ступень выше.

Одиннадцатая же ступень, та, что четвёртая снизу, делает сэра Валенка владельцем дюжины виртуальных деревень, а также номинальным командиром сотни виртуальных вояк. Большинство из которых, впрочем, класть на него хотели ввиду бесперспективности.

Я прилаживаю на голову потёртый служебный шлем и ухожу в виртуал. Что ж, разработчикам надо отдать должное, мир вокруг меня вполне реален, объёмен и цветаст. Требуется даже некое умственное усилие, чтобы осознать его виртуальность. Прежде всего, к услугам дорогого сэра – виртуальная лавка. Здесь ему ненавязчиво предлагают приобрести страшенного вида меч, пару-тройку магических жезлов и дюжину артефактов. Также можно купить золото, виртуальное, разумеется, за недорого. А можно и не покупать: для того чтобы стать счастливым владельцем меча, например, нужно пройти квест. Обладатель определённого опыта потратит на него пару часов, при отсутствии такового квест может занять сутки. Мне, впрочем, меч ни к чему, так же как ни к чему и золото. И то, и другое – атрибутика, необходимая для достижения следующей ступени, которая для моего персонажа – увы, увы, недоступна.

За полдня отсутствия у доблестного сэра Валенка накопилось немало личных сообщений. Игнорирую предложение заняться сексом от персонажа Баба Неяга, пятнадцатая ступень, статус Простолюдинка. Туда же, в мусор, уходят: вызов на дуэль от сэра Эдмона Д., одиннадцатая ступень, статус Рыцарь; пожелание как можно скорее сдохнуть от Абрама Царевича, двенадцатая ступень, статус Арендатор; и приказ немедленно явиться пред очи от его милости Нечипоренко, десятая ступень, статус Барон. Остальные сообщения – от крестников, тех, которые числятся за мной и которых «Антивирт» худо-бедно блюдёт и подкармливает. Большей частью сплетни и домыслы. Информация, иногда заслуживающая внимания. Иногда – проверки. И иногда – требующая немедленных действий. Ради этой, последней, мы и работаем, просиживая час за часом в ненавистной Чуме. Дерёмся на шпагах и саблях, накладываем заклятья и проклятья, пускаемся в замысловатые квесты, вступаем в коалиции и любовные связи… Сводничаем, предаём, изменяем, двурушничаем. И во всей этой суете, в бессмысленном мельтешении и бесконечных дрязгах, иногда чумового удаётся вытащить. Кнутом ли, пряником – неважно. Вытащить, выдрать из Чумы, иногда вынуть из петли и в фигуральном, и в буквальном смыслах.

Предложение заняться сексом поступает вновь. На этот раз госпожа Неяга является личной персоной. Виртуальной, разумеется. Ну да, красотка хоть куда. Фигурка, сиськи, задница – по лучшим канонам. И, кстати, чудный голос – если её собственный, а не преобразованный универсальной приставкой «Excellent Voice», то вполне-вполне. Мне предлагаются регулярные сеансы интима в обмен на протекцию.

– Оральный, анальный, вагинальный, – чудным девичьим голосом перечисляет визитёрша.

Меня корёжит. Наверное, больше, чем от чего-либо другого в Чуме, хотя есть в ней вещи гораздо страшнее и отвратительнее. Виртуальная продажная любовь. Нет, даже не продажная – сдельная. Многие, впрочем, находят в этом отдушину. Говорят, что ощущения максимально близки к реальным. Ко всему, безопасно, стерильно и без последствий. Интересно, бывает ли стерильная грязь.

– Только не упусти, Валюха, – говорит шеф, выслушав мой отчёт. – И вот что – не рассказывай никому, даже ребятам. Помнишь, что знают двое, знает и свинья. А нас и так уже двое, так что давай по возможности свинью исключим.

– Мне нужна санкция, чтобы забрать Маркову из диспансера.

– Знаешь, езжай прямиком туда, – говорит шеф решительно. – Я позвоню замминистра, к твоему приезду должен уже быть приказ. А если не успею – хочешь, кради её, хочешь, забирай силой. Будут эксцессы – вали на меня как на мёртвого. Всё понял? Ступай.

В середине двадцать первого века компания «Virtual Life; Incorporated*) ураганом ворвалась на рынок компьютерных игр и смерчем прошлась по нему, вытесняя одних конкурентов и поглощая других. Разработанная компанией игра «Full Virtual» распространилась мгновенно и вскоре перетянула на себя большую часть потребителей. Заложенные в «Full Virtual» возможности впечатляли. Да что там, они были попросту грандиозны. Фактически, «Full Virtual» объединила в себе то, что годами нарабатывали занимающиеся компьютерными играми фирмы.

Игра предоставляла пользователям возможность прожить вторую жизнь. И не просто прожить, а так, как никогда не удалось бы в первой.

Виртуальный мир был разбит на империи-кланы, по клану на страну. Каждый клан управлялся пирамидальной структурой, на пике которой восседал император. Власть его была абсолютной, до тех пор, пока удавалось удержаться на троне. Император был волен казнить и миловать подданных, объявлять и прекращать межклановые войны, вступать в союзы и расторгать их. Ему принадлежали виртуальные города и провинции, неограниченный запас золота, арсеналы со средневековым оружием и склады с магическими амулетами.

Дворянские заговоры против короны, равно как сопутствующие восстания и бунты, были в империях делом обычным и происходили регулярно. Иногда предводителям удавалось договориться с властью, и тогда они пополняли собой ряды приближённых. Чаще восстания подавлялись, а бунтовщиков и заговорщиков брали к ногтю. Их виртуальные владения отходили в казну или распределялись между царедворцами.

К концу шестидесятых «Virtual Life» стала практически монополией, полностью поглотив игровой рынок. Появились пособия и руководства по игре, а вслед за ними и энциклопедии – многотомные труды, посвященные игровым нюансам, стратегиям и тактикам. А также появились первые жертвы.

Поначалу число их было невелико. Затем, однако, по мере вовлечения новых и новых игроков, по мере стабилизации и усиления власти в империях, по мере накопления властями опыта, количество неудачников, неугодных и не выдержавших, стало увеличиваться лавинообразно. Для всё большего и большего числа людей вторая жизнь, яркая, авантюрная и насыщенная, оказывалась важнее первой, детерминированной, куцей и бесперспективной. А для многих эту, первую, вытеснила, перечеркнула и заменила собой. Подавленные восстания в виртуальной империи стали завершаться десятками смертей и суицидов в реале. Раскрытые заговоры, усмирённые бунты, провалившиеся интриги, проигранные войны оборачивались сотнями жертв. Вскорости к ним добавились жертвы несчастной виртуальной любви. А за ними – жертвы многочисленных обстоятельств, неудач и фиаско, возможностей для которых виртуальный мир предоставлял в избытке и изобилии.

Корпорация «Virtual Life» накрыла мир исполинской паучьей сетью, поглощая, порабощая и захватывая всё, до чего могла дотянуться. Монстр вырвался на свободу, водворился на планете и принялся с наслаждением её калечить и высасывать из неё соки. Он постоянно совершенствовался и выплёвывал в мир новую и новую заразу. Шлемы, максимально приближающие виртуальные ощущения к реальным. Приставки, позволяющие осязать предметы и обонять запахи. Устройства и программы, наблюдающие, систематизирующие и осуществляющие контроль.

Чумой двадцатого столетия стал СПИД. Чумой двадцать первого – компьютерная игра «Full Virtual». В результате её стали называть попросту Чумой. Повсеместно.

С Чумой пытались бороться. Пытались преследовать её в судебном порядке, ограничивать, запрещать. Попытки закончились крахом. Адвокаты Чумы один за другим выигрывали судебные процессы. Влияние и могущество корпорации с каждым годом увеличивались, капитал рос и вскоре стал баснословным.

Единственной организацией, оказывающей реальное сопротивление, стал «Антивирт». В него стекались те, кому было не безразлично. Такие, как я, которых Чума ужалила бубонной язвой, умертвив родных и близких. И такие, как Андрюхин, которые попросту ненавидели Чуму оттого, что она есть.

Сначала отделения «Антивирта» создавались при районных прокуратурах. Центры – при городских. Потом особым приказом президента «Антивирт» был отделён от судебных и исполнительных органов и превращён в самостоятельную организацию. Военную или, скорее, полувоенную, подчинённую министру внутренних дел. Практически одновременно организации с аналогичными функциями были созданы и в других странах.

Конечно, мы не могли бороться на равных. Нас было мало, и финансирование «Антивирта» не шло ни в какое сравнение с капиталами корпорации. Но что могли – мы делали. Как умели – боролись. Кого удавалось – спасали. И до кого дотягивались – карали. Правда, это случалось редко. Иногда мы умудрялись сковырнуть Барона, эдакого локального царька, упивающегося безнаказанностью и властью. Реже – Графа или Виконта, ещё реже – Князя или Маркиза. И так ни разу и не добрались до высших ступеней.

А вот коллегам из Франции это удалось. И британцам. И аргентинцам. И ещё в десятке стран ребятам удалось добраться до самой верхушки. Скинуть местного Гитлера или Аттилу и, воспользовавшись образовавшейся неразберихой, протащить наверх «своего» и установить некое подобие конституционной монархии.

– Ничего, – частенько говорит Андрюхин. – Достанем их, гадов. Они боятся нас и правильно делают. Жаль только, всех достать не удастся. Их, сволочей, там паровоз с прицепом.

Дежурный врач в реабилитационном центре сменился.

– Мне звонили, что ты приедешь, – бурчит новый дежурный. – Я велел медсёстрам – Маркову сейчас собирают. А пока что тебя хочет видеть один пациент.

– Тот, анонимный?

– Хрононимный. Поговоришь с ним?

Мистер икс сидит на койке в той же позе, в которой я его оставил. Я вхожу и присаживаюсь на табурет. С минуту мы играем в молчанку.

– Ты был прав, капитан, – наконец говорит он и протягивает руку. – Извини. Я – Артём. Можно Артюха.

– Валенок, – я жму ему руку.

– Прямо таки Валенок? – он улыбается.

– Прямо таки.

– Ладно. Понимаешь, ты был прав тогда, – улыбка сходит у него с лица. – Я не жилец. Мне не соскочить, никогда, да и смысла нет.

– Есть смысл, – говорю я. – Клянусь, есть. Доверься мне, я тебя вытащу. Я вытаскивал таких, как ты.

Он смотрит на меня исподлобья, долго. Потом спрашивает:

– Надо будет стучать?

Проклятье. Сколько раз я слышал этот вопрос.

– Сотрудничать, – говорю я. – Послушай, Артём, я не стану обещать тебе золотые горы. Я вообще обещать не стану. Собственно, не ты, так другой. Другие. Не в этом дело. Мы помогаем людям, понимаешь? Помогаем реально. Иногда деньгами. Не бог весть что, но всё же. Но главное – мы даём поддержку.

Если тебе станет плохо, ты можешь позвонить мне. Оставить сообщение в Чуме. Не мне, так другому. Мы не бросаем своих. Он сглатывает слюну.

– Как ты их называешь? Ну, этих. Которые соглашаются.

– Крестниками.

– Сколько крестников тебя кинули? Я чувствую, что начинаю краснеть.

– Много, – произношу я глухо. – Очень много. Наверное, каждый второй.

– В том-то и дело, – говорит он. – Я не кидаю. Никогда не кидал и не стану. Но если я соглашусь на… – он запинается, – на сотрудничество, мне придётся тебя кинуть. Мне не выбраться оттуда, понимаешь. Не соскочить. У меня ничего не осталось, только Чума. Я подсел на неё и думал: поиграю и брошу. Не вышло, меня затянуло, как и других. А потом меня подставили. Я дорос до десятой ступени, а один подонок на девятой, он обещал…

– Подожди, – прерываю я его. – Не рассказывай мне сейчас. Вот мой телефон. Выйдешь отсюда – позвони. В любом случае позвони, ладно? Я покажу тебе, как мы работаем. Покажу, что мы делаем. Что можно сделать. Потом решишь. Позвонишь?

– Хорошо, – говорит он. – Обещаю.

– Мне сказали, что сёстры тебя собирают, – говорю я Насте. – А они, по всему, отвели тебя в салон красоты.

Настя преобразилась. Она совсем не похожа на себя утреннюю. Передо мной стройная, уверенно держащаяся миловидная девушка.

– Я всего лишь одолжила немного косметики, – говорит она. – Я тебе нравлюсь?

– Да, – говорю я искренне и вновь краснею, как недавно с Артёмом. – Пойдём, машина во дворе.

– Что я должна буду делать? – спрашивает Настя, когда мы выезжаем на автостраду.

– Ничего. Пока ничего. Я не стану просить тебя никого подставлять или сдавать. За одним исключением.

– Вот как. Каким же?

– Настя, – говорю я. – Давай я не стану читать тебе морали и скажу напрямик. Ты ведь представляешь, чем мы занимаемся?

– В общих чертах.

– Хорошо. Меня интересует информация. На одного человека. Если, конечно, можно назвать его человеком.

– На императора?

– Да.

– Что тебя интересует?

– Всё. Всё, что ты о нём знаешь.

– Что ж… Это страшный человек.

– Я догадываюсь. Можно конкретней?

– Боюсь, что конкретики мало. Никто не знает ни кто он, ни где живёт, ни сколько ему лет. У него механический, пропущенный через преобразователь голос. А вот он… Он знает всё. Обо всех. Обо мне тоже. Знает, кто я. Где живу. Как выгляжу.

– Даже как выглядишь? Каким, интересно, образом?

– Однажды он велел мне явиться в одно достаточно пустынное место. Я пришла. Он проехал мимо на машине. Посмотрел на меня. И исчез. А возможно, это был и не он. А кто-то, меня сфотографировавший. Так он поступает со всеми, кого приближает. Это ужасный человек. Беспощадный. Он забавляется тем, что тасует людей. Как карты в колоде. Играет ими, жонглирует.

– Хороший мальчик, – говорю я. – Как он выглядит? Виртуально, разумеется.

– Так же, как его персонаж.

– Вот как? Кто же его персонаж?

– Он называет себя «товарищ Сталин».

В квартире у Насти даже не беспорядок – погром. Я ошеломлённо останавливаюсь на пороге. Как сказал бы Андрюхин – бардак с прицепом.

– Извини, не помню уже, когда делала уборку, – говорит Настя стыдливо. – Не до неё было. А потом – не успела.

– Ничего, – говорю я. – Ты уверена, что я могу войти? Сейчас самое время меня кинуть.

– Эх ты, Валенок. Я не кидаю.

Символично. Сегодня я слышу эти слова уже второй раз. Я вхожу, и Настя, взяв меня за рукав, тащит по коридору.

– Пожалуйста, не оглядывайся, мне действительно стыдно. Зато в спальне у меня полный порядок.

Спальней, впрочем, назвать это трудно. От неё в комнате лишь кровать в углу. В остальном это больше похоже на небольшой компьютерный центр.

Настя входит в сеть. На мониторе – заставка Чумы. Девушка вопросительно смотрит на меня.

– Я не стану мешать, – говорю. – Заходи, делай, что следует, на меня не обращай внимания. Ах да, одна просьба. У тебя сохранились его сообщения?

– Кого? Императора?

– Да.

– Конечно. В архиве. Правда, их немного, он предпочитает личные беседы.

– Совсем как покойный тёзка, – говорю я. – Скинь, пожалуйста, то, что есть, на флэшку. Я дома ими займусь.

Выхожу из спальни и принимаюсь за уборку. Часа три я драю полы, уничтожаю кладбища пыли и перемываю кордильеры посуды. Под конец чувствую, что устал как пёс и как он же голоден.

– И этого человека называют Валенком, – говорит смущённая Настя. – Я закончила, сейчас будем пить чай. У меня где-то должно быть печенье. И коньяк.

С хрустом уминаю коробку печенья. Чай никуда не годится, зато коньяк хорош.

– У тебя есть кто-нибудь? – спрашивает Настя. Давлюсь печеньем. Спешно запиваю его коньяком.

– Нет. Я один. С тех пор, как Вера… Ну, ты понимаешь. Были, конечно, связи. Кратковременные. А у тебя?

– Никого. И не было. С тех пор, как подсела на Чуму. Вторично давлюсь печеньем.

– Ты шутишь?

– Нет. У меня был парень. Тогда, девять лет назад. Мы встречались. Долго, больше года. Потом я забеременела. И он меня бросил. Ребёнок так и не родился, я не доносила, выкидыш на шестом месяце. К тому времени я уже подсела на Чуму. Тогда она спасла меня, я едва не наложила на себя руки.

Смотрю ей в глаза. В них слёзы. С трудом удерживаюсь от желания немедленно её поцеловать. Чёрт возьми, не хватало только влюбиться. В чумовую третьей ступени. Герцогиня де Шале… На ней наверняка такое… Чтобы достичь её положения в империи, надо пройти по трупам. И, тем не менее, она мне отчаянно нравится, и коньяк тут ни при чём. Как сказал бы Андрюхин – абзац с прицепом. Я встаю.

– Уже поздно, Настя, – говорю. – Я пойду. Вернусь завтра утром, и начнём работать.

Она поднимается вслед за мной. Делает шаг. Её лицо напротив моего.

– Может быть, останешься?

Я отстраняю её и двигаюсь к двери.

– До завтра, – говорю я.

– До завтра. Я буду ждать. Эх ты, Валенок…

Домой добираюсь заполночь. Спать хочется патологически, но за меня мою работу никто не сделает. Сбрасываю содержимое флэшки на диск и сосредоточиваюсь. В этот момент звонит телефон. Снимаю трубку. Андрюхин.

– Валенок, ты?

– Нет, тень отца Гамлета. Ты в курсе, сколько времени?

– Чёрт, заработался, извини. Дел – самолёт с прицепом. Слушай, есть одна тема. Можешь прийти завтра пораньше?

– Извини, не могу. Меня завтра не будет, шеф в курсе. Если что, звони на мобильный.

– Ладно, – Андрюхин разъединяется, а я приступаю к прослушиванию.

Действительно механический, неживой голос. Я с трудом удерживаю внимание на том, что он говорит. Какие-то графы, баронеты, дипломатические ноты, походы, дуэли, квесты… К чертям.

Засыпая, думаю о Насте. А ведь мог бы сейчас… Валенок.

Жму кнопку дверного звонка. Раз, другой. На часах десять утра, неужели до сих пор спит. Делаю минутный перерыв и звоню опять. Безрезультатно. На всякий случай стучу кулаком в дверь. Она внезапно поддаётся – между косяком и дверным каркасом образуется щель. У меня появляется дурное предчувствие, хотя Настя, возможно, специально отперла замки к моему приходу, а сама сейчас в ванной.

– Настя, к тебе гость, – кричу я с порога. Ответа нет. Я толкаю дверь и вхожу.

Настя лежит на полу ничком, в двух шагах от входа. Я падаю перед ней на колени, хватаю за руку.

Настя мертва. Под головой натекло красным. Холод от её руки прошибает меня насквозь.

Поднимаюсь и на ватных ногах бреду в спальню. Меня шатает, хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть.

В спальне разгром. Развороченный компьютер, вырванные провода, осколки разбитого монитора на полу.

Спиной по стене сползаю на пол. Меня мутит. Это я её убил. Я. Останься я у неё на ночь, она была бы жива. Валенок. Проклятый Валенок.

Усилием воли достаю мобильник. Звоню шефу. Через час в квартире уже уйма народу.

– Смерть наступила часов семь-восемь назад, – говорит кто-то. Наверное, доктор. – Точнее покажет экспертиза. Обширная гематома в области виска, похоже на сильный удар, нанесённый тупым предметом. Да, вне всяких сомнений, убийство.

Не помню, как добираюсь домой. В голове путаные обрывки мыслей, лишь одна связная – та, что убийца я. «Спаситель хренов, – стреляет она в висок. – Доверься мне, я тебя вытащу. И тебя вытащу. И тебя. Вытащил. На тот свет».

Усилием воли беру себя в руки. О том, что у Насти третья ступень, никто не знал, кроме меня и шефа. Ах, да, знал ещё император. Он же товарищ Сталин. Но он не знал остального, не мог знать. Насти не было в сети меньше суток. Мало ли почему, сотня возможных причин. Получается…

Додумать не даёт телефонный звонок. Снимаю трубку.

– Привет, это Артём. Ты просил позвонить, помнишь?

С трудом переключаюсь и соображаю, что Артём – это бывший инкогнито из реабилитационного центра. Я обещал ему показать, как мы работаем. Вот и прекрасный случай показать. На примере, работник хренов.

– Здравствуй, Артём, – говорю я устало. – Тебя выписали? Ты где сейчас?

Оказывается, недалеко от меня. В десяти минутах.

– Приезжай, – говорю я. – Поговорим.

Диктую адрес и плетусь на кухню варить кофе. В голове – пустота, вакуум. И ещё чувство вины, выматывающее, вытягивающее жилы. Впрочем, оно, наверное, не в голове.

– Такие дела, – говорю, отодвигая пустую кофейную чашечку. – Вот такая дрянь над вами властвует. Подумай, ведь эту заразу недаром называют Чумой. Она сама по себе предполагает засилье всякой сволочи. Кто наглее, подлее, беспринципнее, тот лезет наверх. А тех, у кого есть совесть, сжирают.

– Всех сжирают, – угрюмо говорит Артём. – И тех, которые с совестью, и тех, которые без.

– Ладно. Пускай будет всех. Не суть. Или суть, неважно. Понимаешь, такая гадина не должна жить. Права не имеет. А он живёт и здравствует. Изгаляется, глумится, распоряжается.

Я внезапно вспоминаю, что не успел вчера прослушать содержимое флэшки.

– А ну, пойдём, – говорю я. – Послушай вместе со мной. Это то, что осталось от одной девушки. Убитой.

Включаю компьютер. Механический неживой голос продолжает с того места, где прервался вчера.

«… сегодня, без пяти пополудни. Скажи герцогу д'Альберу, пускай пришлёт арбалетчиков».

«Информацию жду до завтра. И будь любезна уложиться в срок».

«Бельгийцы вконец обнаглели. Ты уже читала ноту, надеюсь? К вечеру подготовь меморандум. Обломаются. Накидаем им паровоз с прицепом».

«Сделку с иранским купцом ратифицирую. Пускай…»

Я механически выключаю прослушивание. До меня ещё не доходит. Я ещё не могу связать воедино то, что услышал. Я…

Мир перед глазами плывёт. Задыхаюсь. Хватаю воздух открытым ртом. Ощущение такое, будто саданули со всей дури ломом под дых. «Накидаем им паровоз с прицепом. Паровоз с прицепом. С прицепом!!!»

– Капитан, что с тобой? Капитан!? – кричит откуда-то из другого пространства Артём.

Мир перестаёт плыть и замирает. Это совпадение, орёт, надрываясь, кто-то во мне. Дурацкое совпадение. Мало ли кто употребляет в речи этот прицеп.

Никакого совпадения, внезапно осознаю я. Никакого. Андрюхин. Отличный друг и верный товарищ. Безотказный. У которого всегда можно перехватить до получки. Непьющий и некурящий. Работающий, как стадо волов.

Тогда в машине он сказал… Чёрт, как же он сказал. «Видал таких, как она. Типичная истеричка и стерва». Но он ведь не видел Настю. Не знал, о ком идёт речь. Он слышал только фамилию и имя, их назвал Виктор.

Получается, что знал. Знал, кто такая Маркова Анастасия Викентьевна. Видел её воочию в том безлюдном месте, о котором говорила Настя. И знал, что у неё остались его сообщения. Поэтому, убив её, уничтожил всю электронику. А предварительно позвонил мне, убедился, что я дома. До этого, наверняка, названивал целый день, проверял. И как только положил трубку, отправился к ней. Сказал, что от меня, помахал удостоверением «Антивирта» в дверной глазок.

– Валенок, да что с тобой? Валенок! – кричит Артём. Я не обращаю внимания.

Постепенно прихожу в себя. Мне не поверят, отчётливо понимаю я. Допустим, я скажу шефу. И что? Обезличенный голос на диске – не доказательство. В конце концов, на нём может быть записан кто угодно. Ночной звонок тоже не доказательство. Не говоря о случайно оброненной фразе. Шеф попросту поднимет меня на смех. Или позовёт Андрюхина и попросит пересказать при нём. Его слово против моего. И всё.

Андрюхин улыбается мне с фотографии не стене. Мы стоим рядом, касаясь друг друга локтями, радостные, возбуждённые. Снимал шеф, праздновали десятилетие «Антивирта». Друзья-соратники…

– Да очухайся ты уже, чёрт возьми!

Какое-то время оцепенело гляжу Артёму в глаза. Затем рассказываю ему. Рассказываю всё. Служебная тайна. Какая, к чертям, тайна. С кем. От кого…

– Красавчик, – говорит Артём, разглядывая фотографию. – Это, значит, и есть товарищ Сталин. Надо же… Андрюхин, говоришь? Его надо грохнуть.

– Что!!!?

– Что слышал. Грохнуть. Спустить. Замочить. Называй, как хочешь. На барахолке можно легко взять левую пушку. По дешёвке. Ах да, у тебя же должна быть служебная.

– Ты спятил?

– Это ты спятил, Валенок. Твоего дружка надо грохнуть, ты понял?

Я жалею, что сказал ему. Хотя бы потому, что он прав.

– Ты как себе это представляешь? Я пойду и пристрелю его? Человека, которого называл другом? Тем более что всё это может быть совпадением.

– Эх ты, Валенок, – говорит Артём. – Его надо грохнуть по-любому. Даже если совпадение, даже если это не он. Что, не понимаешь? Его жизнь по сравнению с тысячами других.

– Понимаю, – говорю я тихо. – Понимаю. Только я не смогу.

– Ясно, – он усмехается криво. Как тогда, в палате реабилитационного центра. – Я, в общем-то, так и думал.

Он встаёт и двигается на выход. Останавливается в дверях и говорит насмешливо:

– Валенок, – и захлопывает дверь.

Я остаюсь один. Его надо грохнуть, сказал этот мальчишка. Грохнуть. Даже если совпадение. Даже если это не он. Я не смогу. Я – не смогу. Не смогу!

Через три дня Андрюхина хоронили. С почестями, венками от друзей и залпами из табельного оружия. Меня, впрочем, на похоронах не было. Я находился в это время в тюрьме. В следственном изоляторе.

– Свидание полчаса, – говорит сержант и отпирает зарешёченную дверь.

Он сидит, ссутулившись и низко опустив бритую голову. Тощий, едва не дистрофик.

– Здравствуй, Артём, – говорю я.

Смертной казни у нас нет, его ждёт пожизненное. На его месте должен был сидеть я. Мне, впрочем, пожизненного бы не дали. С учётом прежних заслуг огрёб бы пятнашку.

– Зачем ты это сделал, Артём?

Он молчит. Долго, потом поднимает голову.

– Уходи, Валенок, – говорит он. – Ты всё равно не поймёшь. Уходи, не о чем говорить.

Я отворачиваюсь, иду к двери. Он прав, я не понимаю. Он влез в то, что его не касается. В дело, где он ни при чём. Его никто не принуждал. Он…

– Валенок, – говорит он мне в спину.

Я оборачиваюсь. Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я тебе сказал однажды, – говорит он. – Я – не кидаю. Теперь уходи.

Сержант отпирает мне дверь. Я бреду по тюремному коридору. Надо напиться. Нажраться в стельку, в драбадан, в хлам. Может быть, тогда не будет так больно.

– Надо работать, Валя, – говорит шеф. – Да, знаю, да, тяжело. Нам всем тяжело, он был отличным парнем. И специалистом отменным. Но его больше нет. А мы – есть, и…

Во внутреннем кармане у меня заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Я сглатываю слюну – осталось вытащить его и бросить на стол. Рассказать шефу о том, что произошло, я не в силах.

– Поступила любопытная информация, – шеф протягивает листок бумаги. – Только что доставили, прямо перед твоим приходом. Я распечатал, на, почитай.

Я читаю. Буквы расплываются перед глазами, слова не складываются во фразы, я считываю лишь их обрывки.

«…В связи… заговор герцогини де Шале… вовремя раскрыт… понесла наказание… аккаунт аннулирован… бдительность… т. Сталин».

– Похоже на намеренно организованную утечку, – говорит шеф. – Но, возможно, и подлинная.

До меня ещё не доходит. Не понимаю. Не знаю. Не знаю, как буду жить дальше.

Мария Познякова Избранница богов Рассказ

Танка шла домой медленно, торопиться было некуда, все равно уже стемнело, уже полвосьмого, как говорят старики, уже сидит в зале разгневанный отец, смотрит на эту круглую штуку, которую он называет часы, уже ждет, когда откроется дверь, – чтобы обрушиться на Танку с гневной тирадой. Танка понимает отца, у него еще трое девчонок таких, как Танка, один растит нас четверых, без матери, да еще и читает проповеди в церкви. И все-таки… И все-таки не понимает Танка, почему надо приходить засветло, обязательно засветло, ведь тут так хорошо ночью на улицах городка, дома из щитов стоят тесно-тесно друг к другу, и где-то трещат душные июльские костры…

И Марк… они опять ходили допоздна, и Марк рассказывал, что такое звезды: это гвоздики, на которые пришпилено небо, – и еще Марк рассказывал про богов, совсем как отец, и оттого нравился Танке еще больше. И как всегда на перекрестке, где жили две семьи в груде железных контейнеров, он остановился, улыбнулся своей теплой улыбкой, сказал:

– Ну все, дальше ты меня не провожай, а то отец мой увидит…

Танка понимает – у Марка отец магнат, а у Танки священник, Танка ему не чета, и все боится Марк, что скажут люди, как будто не все равно, что они там скажут. Еще отец говорил, что слушать надобно богов, а не людей. Жалко, что люди это не всегда понимают, а то бы и грешили куда меньше…

– Танка! Ты-то что тут ходишь, бежи скорей домой, отец ждет! – старая соседка клушей выкатилась из своего дома, замахала передником, чистым, белым, если бы не ржавые пятна, – он заждался уже…

– Здравствуйте, Марья Семеновна, – отрапортовала Танка и нарочито медленно пошла дальше. Соседке-то что за дело, когда Танка домой приходит, это наши с отцом дела. Дом священника был совсем близко, Танка вошла на крыльцо из обломков какого-то камня, открыла картонную дверь с надписью: «Клинское». Это была летняя дверь, на зиму отец хотел утеплить ее паклей и шкурами, как он говорил – если бог даст…

– Явилась? – отец, сухой, сгорбленный, пошевелился в углу, посмотрел на часы, – все гуляем, гуляем. Семнадцать лет, а все туда же. А тебе в этом году еще поступать…

Танка кивнула. Так всегда говорили старики, что надо поступать, как будто можно было не поступить. Вон он, институт, стоит за два квартала отсюда, большой, холодный, весь из картонок, украшенный фольгой, обертками пестрой бумаги и лентами. В августе туда все придут, будут тянуть билеты с надписью «Сникерс», будут рассказывать правила сложения и вычитания, а Танка еще и столбиком умножать умеет, она-то уж точно поступит… И в доктора наук выбьется, и вот тогда посмотрим, что Марк скажет и что все его люди скажут…

– Ужинала?

– Ужинала… – Танка хотела сказать «у подруги», вспомнила девятую заповедь, ответила: – у Марка. Он в кафе пригласил, там хорошо так было, хлеб сухой, совсем без плесени, мясо. Крысы только бегали, одна такая большая была, ее официанты Муськой звали…

Чтобы больше не злить отца, Танка ушла в свой закуток, отдернула занавески, достала учебник математики, хороший учебник, в нем нехватало всего половины страниц, и кусок обложки был оторван. Этот учебник нравился Танке, еще когда она не умела читать…

Правило сложения… От перестановки слагаемых сумма не изменяется…

Танка повторила про себя правило. Это правило нужно было знать, как молитву, как мантру – среди молодежи ходило поверье, что это правило из древней книги – не просто правило, а заклинание, которое помогает от тяжелых болезней…

– Полно учить-то, – отец легонько хлопнул по учебнику Танки, – не до того сегодня…

– Не до того? – Танка опешила. – А поступать как же?

– А никак. Уж что не сегодня, так это точно.

– А что такое?

– А то… если все правильно, завтра, говорят, боги придут…

Боги. Танка почувствовала, что краснеет. Все, что про богов, было слишком сложно, слишком запутанно, кроме разве что Библии, Новейшего Завета – Ветхий и Новый тоже были непонятны, устарели они давно…

– А правда придут?

– Придут, конечно, должны прийти. Они же как. Раз в двадцать лет должны они побывать в нашем городе, привезти богатые дары… Вот, платье тебе новое, ветошь для дома, хлеба, сухарей, бусы тебе. все-то у них есть, у богов. Только сильно грешили люди в последние годы, так, может, и прогневаются боги, скажут – сильно люди стали самостоятельные, сильно много зла стали делать – и не придут. И останемся мы безо всего, опять в других городах покупать все будем…

– Раз в двадцать лет. А что они эти двадцать лет делают?

– Как что? По другим городам ездят, городов-то вон сколько, – он махнул рукой в сторону бескрайней равнины за окном, – не мы же одни у них, весь мир, все хотят есть, все хотят новый дом, новую тележку, новые бусы…

– А ты видел богов?

– Да ты тише, тише, сестер-то разбудишь, – отец замахал тощими руками, – видел, видел, я их два раза видел, первый раз не помню ничего, я тогда еще маленький был… помню, шум, гам, боги едут, боги, все бегут, смотреть, смотреть, меня дядя на плечи посадил, я тогда все головой по сторонам вертел, как высоко было… высоко сижу, далеко гляжу… А потом стали меня спрашивать вечером, как я видел богов, – а я их и не видел вовсе, все на людей смотрел… Второй-то раз уже ничего, меня с парнями прямо к божьим колесницам послали, как разверзлись колесницы, как божьи дары на землю посыпались, так мы и выгружали все оттуда… Железа помню много-много, и даже кое-где не ржавое. тряпки, помню, мы себе еще тогда такие костюмы сшили, вам, молодым, и не снилось, помню, тогда мы и поженились с твоей матерью… И вот теперь опять боги придут, опять привезут все…

– А платье привезут?

– Привезут, если вести себя хорошо будешь. А то ты же у меня такая вертихвостка, одни гулянки на уме, а про уроки и не думаешь. Да оставь ты этот учебник, ты лучше подумай, в чем пойдешь завтра к ним, к богам-то! Кофту там посмотри, бусы…

Танка наклонилась над платяной коробкой, вынимая потрепанные вещи, пропахшие сыростью, отец открыл Новейший Завет, толстую тетрадь, которую он нашел где-то здесь же, на земле, и написал на ней этот самый Завет. Хорошая здесь земля – она человека и наденет, и накормит, и согреет, и тетрадь даст, и карандаш, и бусины разбросаны по земле, знай только собирай и плети из них пестрые бусы… Благословенная земля, которая сама заботится о человеке…

– …И прогневались боги, и изгнали людей из вечного Города Богов, из Города Изобилия, и ушли люди на землю обетованную, где живут до сих пор… Но была земля холодной и неустроенной, и Дух Божий носился над ней. И взмолились люди к богам, которые оставили их, и возопил род человеческий, и просили люди богов сжалиться над ними и послать им одежду и пищу, хлеб и картон, из которого люди строили дома свои… И сменили боги гнев на милость, и каждый год приходили боги в разные города, и приносили боги милость свою и дары свои. Дары… свои… что там дальше, не разобрать ничего… Танка, дай мне карандаш, подпишу тут…

– Кончился карандаш, – Танка обреченно пошарила под заляпанной скатертью.

– Кончился? Эх, сорока, не могла карандаш найти, пока с Марком своим гуляла? Уж чего-чего, а карандашей-то у нас всегда навалом…

– А завтра боги приедут, карандаш привезут, – не растерялась Танка.

– Ну да, конечно… Вот, посмотрят на Танку, скажут, вот, нехорошая Танка, не учит ничего, карандаш отцу найти не могла… и уедут боги…

Танка хотела испугаться, посмотрела, что отец улыбается, сама засмеялась. Огонь медленно догорал, уже не было видно карандашных строчек, да и силуэт отца едва-едва виднелся в углу комнаты. Легкий ветерок хлопал ржавыми листами, укрывающими крышу, шуршал бумажками и ошметками, в изобилии покрывавшими землю. И вся земля здесь была вот из таких бумажек и ошметок, это была – земля, кормилица…

– А Конец Света будет? – тихонько спросила Танка.

– Может, и будет, – отец задумался, – правильно говорят, есть предел божьему терпению, вот, посмотрят на все грехи наши, да и сметут нас с лица земли. А то что творится-то, дети родителей не почитают, люди неправду говорят, друг другу из-за цветной тряпки завидуют… Хорошо хоть воровать разучились, про убийства я и не говорю уже… А все равно грехов-то достаточно… Вон, говорят, в какой-то город приезжали боги, даров богатых людям оставили, и говорят: уходите, говорят, отсюда, скоро прогневаемся, уничтожим всех вас…

– Страшно, – призналась Танка.

– А что страшно, по совести жить надо, вот и не страшно будет, – отец задул робкое пламя, – спать давай ложись, платье-то назавтра приготовила?

Танка робко переминалась с ноги на ногу перед домом Марка – сегодня она подошла совсем близко к дому, потому что в суете и неразберихе ее все равно не заметят. Все спешили, женщины второпях латали замызганные юбки, цепляли разбитые брошки, серьги – серьги были целыми, только на каждом ухе разная. Мать Марка ушла из дома еще рано утром, теперь можно было стоять перед нагромождением щитов и досок, ждать, ждать.

– А вы, барышня, к Марку, да? – послышался сзади хриплый каркающий голос. Танка обернулась, посмотрела на мужчину в выцветшей куртке, почувствовала, что краснеет. Она так хотела остаться незамеченной. Как будто здесь это было возможно.

– З-здравствуйте… А вы его отец, да?

– К вашим услугам… барышня, – он приподнял несуществующую шляпу, – ну пройдем, что ли, посидишь тут, пока Марк придет, он матери там что-то поднести должен, а потом вернется. Вот, чаю выпей, хороший пакетик, его раза два заваривали, не больше… Карамельки тут…

– Ой, ну что вы, неудобно прямо, – Танка смутилась.

– А что неудобно, я же магнат, я же стекло сдаю, мне этих карамелек купить раз плюнуть, – он засмеялся, показал черные зубы.

– А… вам там за стекло карамельки дают? – набравшись храбрости, спросила Танка.

– Не, девочка, за стекло мне бумажки дают цветные, а за бумажки там уже все… Карамельки, тряпки, покушать что. вон, жене молоко приношу, она же хворая…

– Это в Городе Богов, да? Вы были… в Городе Богов?

– Нет, девочка, это не в городе… В город-то кто нас пустит, там кордоны… А под городом там домик стоит, стекло в нем берут, жертвоприношение такое… Отдашь им стекло, они тебе бумажек надают, а там и на рынок, а на рынке все, все… Что покушать, что надеть, карамелек вон принести, лекарства, ежели болеет кто… Тут, главное, про дом свой не забывать, а то был у нас один, Митька, он как в город попал, как бумажек за стекло получил, так и сорвался…

– В пропасть? – испугалась Танка.

– Ну, считай, что в пропасть. Пить начал, деньги-то есть, что бы не напиться… Дома жена его била, била, что он в Город Богов ушел, ничего не принес… А он все за свое, как в город, так пить… Жена его выгнала, а ему уже на все плевать, кроме водки и не видит ничего. Так и пропал Митька, в Город пошел и пропал. Боги его покарали. Боги, они такие, все видят. Тут же раньше сколько городов было, все повымерли – там, где люди спиртяку из земли гнать начали… Так что дрянное это дело, пить-то…

– А Богов вы видели?

– Видел. Сторонятся они нас, боги, не любят нас боги. Помню, у них там дом на колесах был, сам по себе ездил. В дом заходишь, бумажку цветную даешь и катаешься. Так я зашел, меня прогнали. Как только пронюхали, что я не из Города Богов.

– Дом сам ездил? – глаза Танки широко распахнулись.

– А то, девочка… Как тебя, Настя, что ли?

– Танка.

– Ага, Танка… Священника дочка, значит… Или вот еще, в Городе Богов, дом такой стоит… заходишь туда, там вонища внутри и темно… И по стене картины живые бегают, и разговаривают. Что смеешься, не веришь? Да я и сам не верю, мне люди рассказывали, я туда пошел, меня выгнали…

– Почему… выгнали?

– Так это же храм, девочка! Как тебя… Инна… А в храм простым смертным дорога заказана…

– Туда, говорят, люди после смерти попадают…

– Ну, поживем, увидим, куда они там попадают…

– Разве боги об этом не говорят?

– Да что говорят… не любят нас боги… Боятся нас…

– Боятся?

– Боятся, конечно, что мы придем со своих земель и отберем у них все…

– Разве можно у богов отбирать?

– А ты думала, нельзя? Думала, весь век тут жить будем? Говорят же, – он наклонился к Танке совсем близко, – говорят же, что сами мы богами были и в Городе Богов жили. А потом сюда ушли, а вот почему ушли, я не знаю. Согрешили, говоришь, нас и изгнали из рая? Это сказочки папы твоего из Новейшего Завета… Война, что ли, какая-то была, или просто… Выжили кого-то из Города Богов, для кого работы не нашлось… Так что, девочка, мы такие же боги, как они, я это понял, когда в Город пришел: мне рожу помыть да одеяния бога надеть, меня и не отличить будет. И Город этот – наш. Как папаня твой говорит, Рай На Земле… этот рай ждет нас…

Больше Танка не могла слушать. Она сидела и не верила, что может быть так – чужой человек разливал по белым стаканам чай, кормил ее леденцами, пищей богов, и говорил, что мы должны вернуться в рай, откуда нас изгнали боги. Вернуться просто так, единой толпой, не спрашивая у богов, можно или нельзя.

Танка вскочила и бросилась к выходу, едва не роняя щиты, и леденцы больно жгли щеки, – кажется, это была кара богов, что Танка ела их еду. На крыльце она столкнулась с Марком, не узнала его, отскочила, подбирая длинный подол залатанной юбки, споткнулась, кутаясь в платок.

– Танка! Ты? Ты что такая. что, случилось что-то?

Он наклонился над ней – сильный, необыкновенно рослый, коротко остриженный, и Танка подумала, что Марк может быть сыном богов. Он будет продолжать дело отца, он будет носить стекло, великий дар, к стенам Города Богов и будет приносить пищу богов и красивые ткани…

– Вот, Марк, невеста твоя пришла, – отец Марка вышел из дома, – припугнул я ее малость крамольными речами, да ничего, они все сначала пугаются. Ты, Наташа, не бойся, заходи как-нибудь. Ты не смотри, что мать ворчит, она все хочет Марка на сыне подруги женить, а я думаю, надо же по любви, верно ведь?

– Верно, – Танка заставила себя улыбнуться.

– Ну что ты, отец, Танку-то пугаешь, – поморщился Марк, – она же.

И тут из соседнего квартала кто-то отчаянно закричал во весь голос, надрывая глотку:

– Бо-о-о-ги!

– Бежим, – Марк подхватил клетчатую сумку, сжал руку Танки, и они помчались по улицам во весь дух, скользя на каких-то обрывках и огрызках. Из-под ног с писком разбегались серые зверьки, чумазые детишки прятались по дворам, подгоняемые криками матерей, молодые парни и девчонки бежали на площадь к богам, к богам, спрашивая себя, что принесут они на этот раз – богатые дары, Год Изобилия, или злую кару. Танка мчалась, вспоминая свои грехи: а ведь она дерзила отцу, да и соседке тоже, да и с отцом Марка можно было быть почтительнее, да и ребенком Танка любила мучить крыс, а ведь божьи твари, а ведь нельзя…

– А, Танка явилась! – старшая сестра хлопнула в ладоши, подзывая к себе младших сестер, чумазых, совсем крохотных, как куклы, – отец-то заждался!

– Танка-поганка! – выкрикнула младшая сестренка, чумазая, как чертик.

– Приоделась? – отец критично посмотрел на Танку и Марка, – эх, молодежь, ну о чем думаете-то, тут боги едут, а у них что на уме?

Он хотел сказать еще что-то, но не успел, все снова кинулись на запад, на запад, – и тут Танка увидела колесницы богов. Две огромные оранжевые колесницы, рыжие, знойные, как солнце, они выехали с большого холма, развернулись, открылись – и перед кричащей толпой хлынули на землю бесчисленные дары – пустые банки, коробки, ящики, доски, пакеты, набитые чем-то непонятным, манящим, что уже раскрывали девчонки, вытаскивая бутылки и фантики…

– Это дар богов? – Танка ошалело сжимала треснувшее зеркальце и розовый флакон, пахнущий цветами, – это – дар богов?

– Боги сжалились над нами, они дали нам еще один Год Изобилия, – сказал отец, глядя, как молодые парни разбирают железо и шелка, картон и пластиковые бутылки.

– Значит, не так и много мы согрешили? – тут же спросила Танка.

– Как не много, еще как много! – вскинулся отец. – Да за наши грехи нас вообще надо с лица земли смести! А вот, прощают… милосердные боги, но всякому милосердию есть предел.

Рыжие колесницы богов остановились: две огромные рыжие колесницы с буквами – «Горэкоцентр», и из одной вышел бог, и Танка сама не поняла, как упала на колени, и как вся страна склонилась перед божеством. Бог был рослый, в оранжевом комбинезоне, в маске, он вышел с огромной лопатой и начал вытряхивать из кузова то, что еще не выпало – ткани и бумажки, металлические банки и осколки стекла, и уже визжали где-то дети, видя остатки старых, отживших свое кукол. Бог кончил свою работу, повернулся к Танке, прищелкнул пальцами. Девушка еще не верила себе – ноги сами несли ее к богу, она шла, как по воздуху, не чуя под собой землю, мир качался под ногами. Бог вытащил из кармана что-то ароматное, в шуршащей обертке, положил на чумазую ладошку Танки, и Танка даже удивилась, какой он белый и чистый, этот бог, – розовый, как новорожденный крысенок.

Танка надкусила – было вкусно, так вкусно бывает, когда ешь рождественский ужин, только там нет такой свежести и силы, такого вкуса, будто он только что… только что… от бога…

Бог протянул руку, будто хотел погладить блестящие волосы Танки, передумал, кивнул, пошел к своей колеснице, вокруг которой уже собрались люди, боясь приблизиться к самой колеснице. Бог вскочил в карету, где уже ждал его другой бог, и обе колесницы зарычали, извергая дым, и повернулись, и медленно покатились назад, назад, в царство богов, в мир, о котором никто ничего не знал.

– Теперь ты избранница богов, – сказал отец, завороженно глядя вслед колесницам, – теперь ты обязательно поступишь… И Марк на тебе женится, уж теперь-то он точно женится…

– А красивая девка была. если бы не такая чумазая.

– Да они там все такие, не видел, что ли? Ты думал, там салон красоты, на свалке?

– А она к тебе всей душой. Что ж ты ее, испугался, что ли?

– Еще бы не испугался, к ним прикоснуться, боже сохрани. Их-то там ни холера, ни чума не берет, а у меня так один напарник поездил – и нате вам, туберкулез.

– А что же с собой не взял, девку-то?

– Куда ее с собой, у меня жена дома. Да и вообще, дикие они… Я даже удивился, что она у меня шоколад взяла, они обычно и подходить боятся. Наши одного парня так со свалки увели, так он три дня назад рвался, сбежал все-таки… От машин шарахался, от людей… Телевизор для него вообще исчадье ада…

– Выл по ночам?

– Что ты… они не воют, они только плачут…

– Что же они телевизора-то не знают?

– Откуда? Они же здесь сколько лет живут, уже десятое поколение, не меньше… Слышал, как они нас зовут? Боги! Мы для них – Боги Изобилия, они перед нами тут на колени падают…

– Говорят, свалку-то ликвидировать будут… Взрывать бомбой какой-то, ну, не атомной, а что-то там… сжигает дотла, а радиации никакой нету…

– Ну, говорят, они уже пятый год про это говорят, депутаты наши все уши прожужжали…

– А с людьми что там будет?

– А ничего. Ты их, что ли, отсюда повезешь? И куда?

– Да как же… Это же люди, это же… криминал…

– Какой там криминал! Эти люди что, в милиции где-то записаны? У них что, паспорта есть? Их как бы и нет… совсем нет. Призрачные люди, призрачная страна.

Два мусоровоза вырулили со свалки, закачались на повороте – взревели моторы, машины медленно поползли по трассе за горизонт, где мерцал разноцветными огнями большой и красивый город.

Дмитрий Тихонов Сквозь занавес Рассказ

На последней неделе августа Серегу Хвощева, среди сверстников известного как Хвощ, привезли обратно в детдом.

Стояли теплые, полные ласкового солнца дни, и большинство воспитанников, вернувшихся из загородных лагерей и предоставленных самим себе, проводили все свободное время на улице.

Горб, Рыжик и Муха играли в футбол во дворе и прекрасно видели, как у ворот остановилась машина и из нее вышел Хвощ с какой-то незнакомой женщиной.

– Хрена… – пробормотал Рыжик, беря мяч в руки. – По ходу, его назад прислали.

– Ну, дык, не стали бы они его там все время держать, – пожал плечами Горб. – Кормить надо, расходы всякие, кому он нужен.

Муха, прищурившись, рассматривал новоприбывших, идущих по асфальтированной дорожке к входной двери. Когда они скрылись, он обернулся к друзьям:

– У Хвоща рожа как у сраного терминатора. Глаза в кучу.

– Это его в дурке какой-нибудь дрянью накачали.

– Ага, – Муха выхватил у Рыжика мяч. – И теперь он грустит, что здесь уже не с чего будет поторчать!

Смех взлетел в спокойное безоблачное небо, налитое густой синевой, подхваченный внезапным порывом ветра ударился в окна, отразился от запыленных стекол и растаял в легком шелесте травы. Игра продолжалась.

Если тебе всего двенадцать, то полгода – большой срок. Именно столько прошло с того февральского дня, когда Хвощ, обычно спокойный и замкнутый, медленный на подъем, вдруг посреди урока географии вскочил с места, схватил стул и с размаху кинул в учительницу. Она еле увернулась, а мальчишка бросился к ней и с криком «Убью, сука!» ударил по лицу, сбив очки. Драться флегматичный и щуплый Хвощ никогда не любил, а если приходилось, то делал это так неуклюже и неумело, что заставлял и противника и зрителей давиться от хохота. Но этот удар ему удался. Географичка выбежала из класса в слезах, с тех пор дети ее больше не видели. Оно и понятно, после такого – ни о каком авторитете среди учеников речь идти не может. Но дело не в учительнице, а в том, что, как только она выскочила за дверь, ноги Хвоща вдруг подломились, и он осел на пол, заходясь в беззвучных рыданиях, на глазах у ошеломленных одноклассников. Никто так и не сказал ни слова, пока не подоспели завучи и не увели Хвоща прочь. Он не сопротивлялся, не отвечал на расспросы и не поднимал глаз. Бледный и поникший, сидел он сначала в кабинете директора школы, потом в кабинете заведующей детским домом, уставившись в одну точку, тихо всхлипывая и время от времени кусая грязные ногти. На другой день его увезли, и многие не без оснований решили, что навсегда. Как теперь выяснилось, ошибались. Хвощ вернулся.

Вскоре стало ясно, что лечение мало подействовало на беднягу. Он не разговаривал. Понуро слонялся по коридорам и комнатам, скользя по стенам пустым, ничего не выражающим взглядом. Если к нему обращались, не отвечал. Вообще не реагировал, даже не поворачивал головы. Просто проходил мимо. Казалось, он ищет нечто, известное и важное лишь ему.

Между тем лето все-таки закончилось, несмотря на все надежды и мольбы. Грянуло сумбурно-бессмысленное первое сентября, безрадостный праздник, не нужный ни ученикам, ни учителям. Во время торжественной линейки впервые за последние три недели пошел дождь, холодный и серый, и завуч со школьного крыльца читала свое ежегодное обращение равнодушным зонтам. Хвощ стоял вместе с остальными детдомовскими, и ни у кого из них не было зонта. Вода текла по его лицу, капала с подбородка, но он ни разу не поднял руки, чтобы стереть ее. И ни разу не моргнул.

Началась учеба, и лето, полное безмятежного покоя, свободы и солнца, стало превращаться в сон. Многим уже казалось, будто бы его и вовсе не было – так, мелькнуло что-то теплое и светлое и тут же исчезло, без остатка растворилось в буднях. Классы, уроки, занудные учителя, скучные учебники. Скука, скука, скука. Бредовые, бесполезные правила, факты, мысли, никчемные обрывки какой-то другой реальности. Москва была основана в таком-то году, свет проходит расстояние от солнца за восемь минут, глаза – зеркало души. Кому это нужно?! Сидишь в четырех стенах, слушаешь голос, бубнящий то ли таблицу умножения, то ли английский алфавит, и думаешь только о футбольном поле. После ужина в детдоме – свободное время.

Хвощ не прогуливал и не хулиганил. Он даже не курил. На переменах стоял где-нибудь в уголке; на уроках, не отрываясь, смотрел в окно. Преподаватели не беспокоили его. Класс, сформированный из детдомовских, был очень тяжелым, и в нем каждый, способный хотя бы просто сидеть тихо, ценился на вес золота. Классная руководительница, с головой ушедшая в ведомости на питание и составление учебного плана, и думать забыла о своем необычном подопечном, тем более что он вроде бы не доставлял никаких хлопот. Одноклассники и соседи по комнате тоже перестали обращать на Хвоща внимание. По крайней мере, до тех пор, пока он не нарушил обет молчания.

Во вторую учебную субботу, по старой традиции, администрация школы решила провести день здоровья. Это значило следующее: никаких уроков, пробег, пожарная эстафета, классный час. Для детдомовских – настоящий праздник, единственная возможность хоть в чем-то превзойти домашних. Естественно, с того времени, как стало известно о готовящемся мероприятии, во всех комнатах и укромных курилках обсуждалась только одна тема – кто будет участвовать в субботних соревнованиях.

В четверг вечером Муха, Рыжик и еще двое ребят постарше сидели на старых качелях за жилым корпусом. Вились синие струйки табачного дыма, а вместе с ними и неспешная, обстоятельная беседа, сопровождавшаяся смачными плевками в траву.

– Надо Бориса первым поставить. Он стопудово сразу всех сделает.

– Борис не побежит, – помотал головой Рыжик. – Он в изоляторе.

– А чё?

– Говном на уроке кидался. Из толчка принес в бумажке завернутое.

– Герой, бля. А кого вместо него?

– Не знаю.

– Хвоща надо, – вдруг предложил Рыжик. – Помните, как он раньше гонял? Ну, в начальной школе?

– Да, гонял здорово, только теперь ты его не заставишь.

– Точно. Кстати, он во сне разговаривает.

– Серьезно?

– Отвечаю. Вчера проснулся. Ну, в толчок пойти. А он бормочет чушь какую-то.

– И что бормотал?

– Да не помню. Про театр и короля вроде. король гнили или боли, хрен его знает. Еще ногой дергает и так быстро шепчет: «Отпусти, отпусти, отпусти.»

– Во дурик!

– Больной, хер ли.

За ужином Муха сел рядом с Хвощом и, ткнув его локтем под ребра, заговорщицки подмигнул:

– Как там король гнили?

Хвощ вздрогнул и выронил ложку. Лицо его вытянулось и побелело, Муха даже испугался, что тот сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глубоко вдохнув, Хвощ спросил дрожащим голосом:

– Откуда ты знаешь? Муха заржал:

– Оказывается, ты не только во сне разговариваешь! Хвощ, видимо, понял, что к чему. Краска постепенно возвращалась на его лицо. Он схватил ложку и зло пробормотал:

– Хочу – говорю, хочу – не говорю!

Сине-серые сентябрьские сумерки заполнили комнату. Дежурная воспитательница уже закончила обход и погасила в спальне мальчиков свет. Наступило странное, зыбкое время между днем и ночью, между сном и явью, время теней и жутких историй, важных разговоров, подводящих итоги, расставляющих все по своим местам. Муха, которому не спалось из-за воспоминаний об отце, сел на кровати и спросил:

– Эй, Хвощ, как там в психушке?

Он не надеялся на ответ, но услышал его:

– Весело.

– Да ладно. Что может быть веселого в психушке?

– Может, – Хвощ лежал на спине, не мигая, глядя в потолок. – У нас был кукольный театр.

– Трендишь! Театр, блин. Откуда в дурке театр?

– Не знаю. Он там всегда был.

Муха переглянулся с Рыжиком и выразительно покрутил пальцем у виска.

– И что там показывали?

Хвощ недовольно поморщился, не отрывая взгляда от потолка:

– Показывали всякое. Какая разница? Про Гамлета там, еще много.

– Про кого? – фыркнул Муха. – Это что за мудак такой?

– Принц один. У него отца убили, и он с ума сошел.

– Ни хрена себе! Вам там вокруг своих дуриков мало было?

– Ты не веришь мне? – голос Хвоща был спокоен и холоден, как лесной ручей.

– Нет, не верю, – Муха зло ухмылялся. – Мне кажется, в дурдоме тебя просто перекормили таблетками, потому что ты псих, долбанутый на всю башку. И теперь втираешь нам какую-то хрень про принцев и кукольный театр. Либо просто трендишь, либо тебя приглючило.

Рыжик встрепенулся:

– А еще этот, гнилой король, или как там!

– Точно! Он тебе снится, что ли?

Хвощ даже не повернул головы. По-прежнему глядя вверх, он просто сказал:

– Сам все увидишь. И закрыл глаза.

Следующим утром на тумбочке рядом с кроватью Мухи появился билет. Это была половинка обыкновенного листа в мелкую клетку, вырванного из школьной тетради. В центре синей шариковой ручкой было изображено нечто вроде занавеса с двумя классическими масками трагедии и комедии. Сверху шла надпись, сделанная крупными корявыми буквами с многочисленными завитушками:

«ДОБРО ПОЖАЛАВАТЬ В НАШ ТЕАТР».

А снизу еще одна, короткая, ровными четкими буковками:

«Билет № 1».

Муха повертел бумажку в руках, стукнул в плечо Рыжика:

– Глянь, как этого психа прёт. Всю ночь, наверно, сидел, рисовал.

Рыжик хмыкнул и, пожав плечами, полез в тумбочку за зубной щеткой. Муха подошел к Хвощу, процедил сквозь зубы:

– Это ты мне положил?

Тот медленно и настороженно повернулся, будто не был уверен, действительно ли слышал рядом с собой чей-то голос:

– Что?

– Что! Оглох, ёптвою?! Это ты мне положил, спрашиваю? Хвощ кивнул:

– Я. Положил. Пригодится.

– На хрена?

– Это билет, – он еле заметно улыбнулся. – В театр. Ты же хотел посмотреть.

– И чё, типа, они ко мне приедут теперь?

– Да. Уже скоро.

Муха скривился. Чокнутый слишком далеко зашел в своем вранье, это отличный шанс проучить его. И, несмотря на то, что держать бумажку в руках было неприятно, Муха аккуратно сложил ее, сунул в задний карман джинсов и сказал:

– Хорошо. Но если никакого театра не приедет до понедельника, я тебе рыло начищу, лады?

– Лады, – просто ответил Хвощ и начал натягивать свитер, давая понять, что разговор окончен.

День выдался суматошный, но удачный. Утро было туманное и холодное, однако небо оставалось чистым, без единого облачка, и ни одно из запланированных мероприятий не отложили. В пробеге детдомовские оставили домашних далеко позади, без труда победив на каждом из десяти этапов.

Потом была пожарная эстафета. Они разматывали шланг, таскали на носилках «раненых», носились вокруг стадиона в противогазах. Рыжик схлестнулся с одним шестиклассником, и Муха кинулся другу на подмогу. К тому времени как подоспел физрук и растащил их, у обоих уже были разбиты носы и губы, хотя шестикласснику досталось сильнее, все-таки его били вдвоем. Классная руководительница накричала на них, пообещала рассказать все воспитателям. Муха послал ее по всем известному адресу – громко и прилюдно. Он был слишком взвинчен, чтобы соображать, что делает. Классная отвесила ему пощечину и пообещала засадить в изолятор на неделю. Муха плюнул ей под ноги, развернулся и пошел прочь. Двое десятиклассников остановили его и привели в детдом, где оставили под надзором подслеповатой технички тети Саши до окончания всех мероприятий дня здоровья.

После обеда у них была забита стрела с одним парнем из домашних, который вдруг начал ни с того ни с сего кричать, что Горб на своем участке эстафеты срезал путь. Вполне возможно, это действительно имело место, но сдавать своих никто не собирался. Победителей, как известно, не судят.

На стрелу, кроме виновников торжества, подтянулись Муха с Рыжиком и еще парочка любителей на халяву подраться. Со стороны домашних подошло трое.

Но махач не состоялся. Пацан вдруг взял и вежливо извинился перед Горбом, признавшись, что был не прав. Горб важно кивнул, пожал протянутую руку и, глупо улыбаясь, отправился назад. От расстройства Муха подрался с Рыжиком. Через десять минут они уже помирились и уселись в туалете играть на мелочь в новые карты с фотографиями голых женщин, которые подарил Горбу один его друг из города.

Не удивительно, что Муха совсем позабыл про билет, лежавший в заднем кармане джинсов.

Осень брала свое. К вечеру все небо затянули облака, а вскоре после наступления темноты пошел дождь. Он монотонно стучал по крыше и карнизам, навевая недобрые предчувствия. С наружной стороны окна к стеклу прилип мокрый березовый листок – в комнату заглядывала тоска грядущей зимы. Холодный ветер задувал в щели старой оконной рамы, и все внутри поплотнее кутались в тонкие одеяла. На этот раз перед сном ожесточенно обсуждались спортивные события и достижения прошедшего дня. Каждый стремился рассказать о себе, о том, как он ломанулся и как чуть не споткнулся и не долбанулся прямо мордой в асфальт. Только Хвощ молчал, с головой укрывшись одеялом, но на него никто не обращал внимания. Несколько раз ночная дежурная, приоткрывала дверь и шипела:

– Мальчики, тише!

Все тут же замолкали и зажмуривали глаза, а стоило ее шагам в коридоре стихнуть, как споры возобновлялись с новой силой. Однако к полуночи они постепенно прекратились – дождь одного за другим убаюкал мальчишек. Всех, кроме Мухи.

Тот никак не мог заснуть. Смотрел на одинокий желтый листок в окне и впервые за долгое время вспомнил отца.

Налитые кровью глаза, густая щетина на исхудавшем лице, вечно взлохмаченные грязные волосы. Он походил на человека, только что сбежавшего из вражеского плена. У них на стене, рядом с зеркалом, висела фотография мамы. Однажды Муха (правда, тогда, во втором классе, его еще никто так не называл) вернулся домой из школы, стекло на фотографии оказалось вдребезги разбито. Отец сидел на подоконнике и бурчал себе под нос какую-то песню. Как обычно, пьяный и мало понимающий, что к чему. Увидев сына, он протянул руку – наверное, чтобы потрепать его по волосам, как часто делал раньше, – но Муха увернулся и пошел к себе в закуток. Отец сзади гневно проревел: – Вернись немедленно, сукин сын!

Он открыл глаза, и воспоминания прервались. Карман в его джинсах, висящих на спинке стула, светился. Слабым белым светом. Тот самый карман, в который он утром засунул билет.

Муха осторожно сел на кровати и, оглядевшись, вытащил бумажку. Она действительно светилась. Не вся целиком, а только буквы и рисунки. Теперь на ней была еще одна надпись – в самом низу, почти по краю: «Второй этаж, за библиотекой».

Это адрес, догадался Муха. Кукольный театр находится именно там, в пустующем крыле здания. Может, он все-таки уснул, и Хвощ незаметно оставил на билете эту приписку, а теперь дожидается его?

Муха встал. Ну, точно. Кровать Хвоща была пуста, только скомканное одеяло, будто бы сброшенное в сильной спешке, свешивалось на пол. Что ж, этот придурок сам напросился. Муха натянул джинсы, майку и, зажав в кулаке все еще мерцающий билет, на цыпочках вышел из комнаты. В коридорах не выключали свет на ночь, а потому передвигаться по детдому было совсем не трудно, главное – не попасться на глаза дежурному.

Муха вышел на лестницу, спустился на два пролета вниз, прошмыгнул мимо комнаты воспитателей, из которой доносился зычный храп, и свернул в левое крыло. Теперь он был почти у цели. Вот и обшарпанная дверь с покосившейся табличкой: «БИБЛИОТЕКА». Рядом на стене список книг, которые разрешается брать воспитанникам, и фотографии лучших читателей.

Свернув за угол, Муха замер. Впереди была тьма. Свет, линолеум, коричнево-белые стены – все резко обрывалось в густом мраке, невесть откуда возникшем посреди коридора. В следующее мгновенье мальчик понял, что перед ним, и выдохнул с облегчением, хотя жути от понимания не убавилось. Потому что это был занавес. Черный или темно-синий, ниспадающий с потолка изящными тонкими складками.

Мухе вдруг захотелось помолиться, но ни одного нужного слова на ум не пришло.

– Эй, Хвощ! – позвал он шепотом. – Ты там?

Ответом была тишина. Сжав кулаки, он осторожно подобрался к занавесу и, приподняв ткань – легкую и приятную на ощупь, – шагнул за.

Такого Муха еще не видел. Это совсем не походило на детдом. Огромный, погруженный во мрак зал, полный удобных с виду кресел, и ярко освещенная пустая сцена. Под ногами – мягкий зеленый ковер, а на потолке – величественные хрустальные люстры, потухшие, но оттого не менее прекрасные.

– Пришел все-таки? – раздался сбоку знакомый голос. Хвощ сидел на ближайшем кресле и, что удивительно, был одет в аккуратный черный фрак, сшитый точно по фигуре. Такие носят пушкинские герои на картинках в учебниках литературы.

Облегченно вздохнув, Муха прошептал:

– Эй, ни хрена себе… ты где такой костюм надыбал? Хвощ мотнул головой:

– Неважно. Твой билет.

Муха, все еще не совсем уверенный в реальности происходящего, протянул ему бумажку, которая перестала светиться, как только он миновал занавес.

– Отлично, – Хвощ взял ее, рассмотрел и вдруг порвал надвое. – Теперь ты можешь пройти. Уже совсем скоро! Иди за мной.

И зашагал по проходу между рядами кресел вниз, к сцене.

– Ты что… билетер, так? – спросил Муха, с трудом припомнив нужное слово.

– Да. И распространитель. Это по-любому лучше, чем стать актером. Мы договорились, – Хвощ изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал, но выходило не очень. – Договорились.

– С кем?

– С хозяином театра.

– Слышь, – Муха пропустил последнюю реплику мимо ушей. – А откуда здесь все это взялось?

– Не знаю. Может, всегда было.

– Да не гони! Такая махина не влезет в детдом.

– А кто тебе сказал, что это детдом? Это театр. Хозяин говорит, весь мир – театр. Вот, садись.

Хвощ указал на кресло в середине первого ряда, прямо перед сценой.

Муха подозрительно огляделся. Темнота скрывала зал вокруг, но он был уверен, что, кроме них, здесь никого больше нет. Почти уверен.

– Садись, садись, – настаивал Хвощ. – Представление сейчас начнется.

– Какое представление? – Муха сел, чувствуя, как внутри растет злоба. Чокнутый оказался прав. Черт его знает, как, но прав, и это не давало покоя, зудело где-то в глубине сознания черным ядовитым комком. Хотелось встать и с размаху двинуть в эту потную невзрачную харю. Уж драться-то он умел. Всего пара ударов, и ушлёпок во фраке будет валяться на полу.

– Сценка, – пояснил Хвощ, опускаясь в соседнее кресло. – Обычно в кукольный театр ходит много народу, но сегодня. тут все специально для тебя.

– Для меня?

– Да. Ты же хотел увидеть. Вот и дождался. Приехали к тебе одному.

– Э, погоди. а комендант, там. дежурные, воспитатели – знают?

– Какой комендант? Забудь, – нервно усмехнулся Хвощ и тут же, ткнув соседа локтем, шепнул:

– Всё! Замолчи!

Заиграла негромкая музыка, и на сцену вышли две куклы. Вернее, это сначала они показались Мухе куклами, потом он пригляделся, и волосы у него на загривке зашевелились. На сцене стояли дети – двое мальчишек его возраста. Бледные лица, ввалившиеся щеки, полузакрытые глаза. Оба казались измученными, истощенными, и вряд ли соображали, что с ними происходит.

Сквозь кисти, ступни и шеи «кукол» были продеты тонкие, отливающие медью нити, уходящие далеко вверх, в густую тьму, где неведомые чудовищные кукловоды готовились к представлению.

– Охренеть! – Муха испуганно повернулся к Хвощу. – У них реально ладони проволокой проткнуты?

– Это театр, – прошептал тот в ответ. – Никогда нельзя сказать, что реально.

– Не парь мозги.

– Смотри лучше! Тебе понравится.

Марионетки неуклюже поклонились, и спектакль начался. Глядя на их дерганые, судорожные движения, Муха морщился от отвращения. Совсем рядом, всего в паре метров от него, с глухим стуком бились об пол босые ступни, безжизненно мотались из стороны в сторону головы. Это было жутко и в то же время завораживало, намертво приковывало взгляд. Муха думал о боли, о том, могли ли они чувствовать ее в пробитых конечностях, и пальцы его впивались в подлокотники так, что побелели костяшки, в животе похолодело. Он не хотел видеть, но боялся, что если отвернется или закроет глаза, то кто-нибудь – может, Хвощ или один из «актеров» – дотронется до него, и тогда он не выдержит и закричит.

Через некоторое время, несмотря на всё усиливающийся страх, Муха начал улавливать некий смысл в представлении, идущем пока без всяких слов. «Куклы» кого-то напоминали ему. Один из изувеченных мальчишек, тот, что повыше, был одет в странно знакомую джинсовую куртку, подбородок и щеки его покрывала серая краска, а волосы были нелепо взлохмачены. Второй носил за спиной ранец. Обычный детский ранец, с Дональдом Даком. Он сам носил такой в начальной школе. Это все что-то значило, но вот что именно, Муха ещё не мог сообразить. Паззл, кусочки которого разыгрывались на сцене, никак не желал собираться воедино.

И только когда высокий повесил на драпировку фотографию какой-то женщины, Муха понял. Зубы его застучали.

Он ведь никому никогда не рассказывал о своих родителях, держал всё в себе, хранил, берег, как сокровище. Откуда им известно?! Хвощ на соседнем кресле беззвучно смеялся, а по щекам его текли слезы. Этот психованный урод за всё ответит, за все получит. Но позже – сейчас Муха должен был досмотреть.

На сцене мальчик-марионетка в джинсовой куртке ударил кулаком по фотографии. Брызнули в стороны осколки, исказился любимый образ. Второй мальчик, изображающий тихого забитого второклассника, медленно подошел и первый протянул к нему руку – кто знает, для чего, может, чтобы просто потрепать по волосам. Но второклассник увернулся и зашагал прочь.

– Вернись немедленно, сукин сын! – голос шел откуда-то из глубины, из-за сцены, и в нем было мало человеческого. Вздрогнув, Муха сжался, словно опасался удара. Он знал, что сейчас произойдет.

Школьник развернулся, и в руке его оказался нож. Короткое, едва уловимое движение – лезвие вошло в живот мальчика, изображавшего отца, тот жалобно вскрикнул и отшатнулся. Еще один взмах, еще один. Отец падает на колени, истекая кровью, и тут сын с размаха бьет его ножом в горло, а потом в лицо.

Муха вскочил с кресла и, оттолкнув пытавшегося ему помешать Хвоща, помчался вверх по проходу. Прочь, прочь отсюда! Но на середине он замер, от ужаса не в силах ни крикнуть, ни вдохнуть. Впереди в темноте кто-то стоял.

– Не понравилось? – раздался голос, вкрадчивый, но глубокий.

Муха сжал кулаки и крикнул, собрав остатки храбрости:

– Я не делал этого! Не делал!

– Не делал, – согласился тот, кто был впереди, но теперь голос прозвучал немного ближе. – Просто хотел сделать. Просто винил себя, что так и не решился.

– Не подходи! – взвизгнул Муха. Он жалел сейчас об очень многих вещах: о том, что попал в детдом, о том, что наехал на Хвоща, о том, что так и не выкинул билет, пока была возможность, – все вместе привело его сюда, в это проклятое место.

– Ты боишься меня? – неизвестный приближался: уже виднелся светлый овал лица, и свет сцены отражался в круглых черных стеклах очков. – Не надо бояться. Я не создаю марионеток. Вас изготавливают там, с той стороны занавеса. Я всего лишь постановщик.

Он подошел почти вплотную. Муха вдруг вспомнил мать. Отрывочный, мимолетный, но удивительно яркий образ. Мама гладит белье на кухне, а из окна льется белый весенний свет. И еще запах. Пахло творогом.

Постановщик нагнулся к нему:

– Ты почти идеален. Уникальный экземпляр. Главная нить уже в тебе. А остальное не проблема.

Муха взглянул в черные стекла:

– Отпустите меня. Постановщик улыбнулся:

– Добро пожаловать в мой театр!

С легким шелестом из темноты спустились медные нити и впились Мухе в тело, пронзая плоть, закручиваясь вокруг запястий и лодыжек. Где-то сзади безумно, надрывно засмеялся Хвощ. Муха не кричал. Только вздрагивал и стонал от боли, стиснув зубы, а когда нити потащили его вверх, успел понять, что под черными очками палача не было глаз.

Эльдар Сафин Раритетный человек Тэнгри Рассказ

Три миллиона жизней – это плата за вашу независимость, красоту и здоровье».

В первой своей жизни я не умел читать и писать. Во второй за плечами у меня уже были букварь, четыре тома «Энциклопедии современного быта» Алистера МакКартни и оборотная сторона чека из гипермаркета с непонятной надписью.

– Что это значит?

Продавщица устало подняла глаза, перевела взгляд на чек в моих руках и двумя нажатиями включила информ:

– Одна из стандартных фраз для тех, кто пользуется продуктами животного происхождения. Купив окорочка и сметану, вы автоматически получаете чек с подобной надписью: каждый день ради потребителей мыла, кож, яиц, мяса уничтожаются миллионы животных и еще больше содержится в недопустимых условиях для того, чтобы человек мог их использовать…

– Достаточно, спасибо, – перебил я монолог любимой фразой Аттилы. – Можно не продолжать.

Любой человек находится в рамках, которые выставили ему окружающие, привили родители и учителя, объяснили старшие товарищи или которые он приобрел сам – добровольно или из-под палки. Так было тысячи лет назад, так есть сейчас, так будет потом.

Беда в том, что рамки современного человека – это сотни и тысячи тисков, пересекающихся друг с другом таким образом, чтобы действительно свободного пространства, в котором можно почувствовать себя уютно и гармонично, не осталось.

Выйдя из магазина, я прошел два квартала до заранее облюбованных строительных лесов, закинул пакет вверх, легко залез за ним и еще дважды повторил трюк. Сел на заляпанные штукатуркой доски, свесил ноги вниз и раскрыл пакет.

Жареный куриный окорок, сметана, хлеб, молоко и пять яиц – отличный обед для человека любой эпохи.

Самым сложным в последние годы для меня было казаться глупее, чем я есть. Ученые клонировали нескольких доисторических личностей, в которых подозревали знаменитостей. Шумный проект, быстро закончившийся пшиком. Полтора десятка пищащих и срущихся младенцев мало чем отличались от таких же, рожденных от современных родителей.

Меня выкопали в кургане Юго-Восточной Азии, каждая моя кость была бережно упакована в баранью кожу и обернута металлической цепочкой из сплава золота и железа. Замешательство археологов вылилось в шумиху, а потом на волне интереса меня клонировали вместе с другими невольными участниками проекта.

– Эй, пацан, ты че, не местный? – Четверо подростков, на вид чуть старше меня, стояли внизу. – Слазь давай, есть разговор.

– Доем и слезу, – спокойно ответил я, откусывая кончик кости. – Если спешите, лучше не ждать, я медленно жую.

Они посовещались, затем трое полезли ко мне – медленно и печально, опасаясь нарваться на серьезный отпор. Тем временем я провел костью по доскам вокруг себя и небрежно заштриховал получившуюся зону. Результат мне не понравился, и я начал было крошить скорлупой в шести точках, но вовремя вспомнил, что у этой цивилизации верх и низ сторонами света не являются, – ограничился четырьмя.

Все трое вылезли на мой ярус, но подойти не решались. «И не решитесь», – подумал я.

Однако их рыжий друг, стоящий внизу, этой трусости не понимал. Ему было невдомек, что теперь я кажусь старше, сильнее, опытнее, удачливее. Он орал, требуя скинуть нахала к нему.

– Хочешь поговорить – залезай. – Мое предложение ему не понравилось, но он все же вскарабкался наверх, матерясь и сыпля угрозами, а потом нерешительно замер в двух шагах от меня.

– Ну, ты это. – пробормотал он. – Не наглей, это наш район.

– Ваш – потому что вы здесь живете?

– Да.

– Ну, тогда это не только ваш район, – я усмехнулся в озадаченные рожицы. – Я тоже здесь живу, так что район – наш. Зовите меня Шаманом.

Глафира Владимировна в свое время стала первой женщиной – капитан-лейтенантом российского флота. Потом за полгода сделала мгновенную карьеру до контр-адмирала – кому-то из иностранных бонз пускали пыль в глаза, мол, и у нас женщин и геев в армии и на флоте не притесняют, а продвигают вверх и уважают.

Мгновенного взлета ей никто не простил, и после вступления во все нужные блоки и альянсы тридцатипятилетнюю контр-адмирала без шума спровадили на пенсию. Старые друзья ее сторонились, новые как-то не появлялись.

С родственниками неуживчивая Глафира поссорилась еще в юности, и ни мгновенный взлет, ни резкое падение не примирило ее с ними. Мужчины появлялись нечасто и под разными предлогами почти сразу получали пинок под зад – кто за то, что тюфяк и мямля, а кто за рвачество и грубость.

В сорок три года она подала документы на усыновление ребенка. Не меня – другого, и взяла бы его, но именно в этот момент кураторы нашего проекта опомнились и решили, что детдом – это хорошо, но было бы невредно развести деток по разным семьям. Какой смысл ломать жизнь двум десяткам альфа-самцов, закрывая их вместе в переходном возрасте?

И меня всучили контр-адмиралу. Остальных двенадцатилетних клонов распихали еще лучше: скифского вождя – в семью оперного певца, древлянского князя – к заместителю губернатора Пскова, хазарского царя – к известному актеру, сыну и внуку знаменитых режиссеров.

Глафира сильно переживала, что я не могу работать с компьютером и потому не хожу в школу. Подозревала симуляцию и умственную недостаточность, но я смог доказать, что не тупой и не ленивый – просто мозги так устроены, что не верю в компьютеры. Вижу перед собой – но не верю. Вот когда поверю, тогда и засяду за игры и сайты.

Книги, подсунутые ею, я не читал. С ними была та же история, но чуть попроще. Читать в детдоме меня научили, но привыкнуть к этому занятию я так и не смог. Письменность оказалась чуждой мне магией, чем-то понятным, но при этом слегка подпорченным, что ли. Небольшие надписи я читал влет, при необходимости мог воспользоваться энциклопедией или справочником, но целенаправленно прочитать целую книгу без отвращения не мог.

Зато каждый день я расспрашивал ее обо всем. О детстве, о школе, о политиках и актерах, о религиях и обрядах. Она рассказывала, а потом ночью зарывалась в учебники – чтобы лучше объяснить мне еще что-то.

И чем дальше мы заходили в беседах, тем четче я понимал, что я чужд этому миру. Понимал, почему простые заклинания не работали, почему обереги не защищали. Я разговаривал с госпожой контр-адмиралом, сделав ее своим проводником в эту реальность, как проходил в свое время через мертвых в загробный мир. Постепенно беседы стали откровеннее, и она уже не удивлялась моим вопросам.

– Зоофилия – это когда с животными, педерастия – это когда мужики с мужиками, некрофилия – это когда с мертвыми.

– Глафира Владимировна, я понимаю, почему нельзя с животными, логичен запрет на однополые отношения, но почему нельзя с мертвыми?

Как она меня тогда выпорола. Из лучших побуждений, чтобы пацан – я то есть – накрепко запомнил, что с мертвыми – никогда.

Посмотрела бы она на меня того, прошлого, когда я ложился рядом с женским трупом, чтобы узнать, как ее убили. Кто убил. Зачем. Чтобы предотвратить подобные преступления.

Полюбовалась бы она, как жены провожали мертвого вождя и как потом – не всегда, но бывало – рождались посмертные дети, любимцы богов, талисманы народа, переданные из-за грани.

Разные культуры. Разные стандарты. Разное отношение к смерти, к жизни, к любви и к свободе.

Четырнадцатый день рождения я встретил верхом на моноцикле – всю ночь мы с Рыжим, Матвейкой и Рогером Палычем носились по Костроме, четыре раза переезжали через мост, а под утро Матвейка заявил, что знает настоящую круть, – и мы, уставшие уже и пьяные скоростью, понеслись за ним по рельсу воздушки над Волгой.

И Палыч не доехал до туннеля двадцать метров – убрался со скользкой рельсины вниз, то ли гироскоп не сработал, то ли он сам снял автоматику и резко вильнул.

Мы объехали кругом – он лежал на берегу, с распоротой лодыжкой, и орал нам издалека:

– Только МЧС не вызывайте! Только не вызывайте, у всех проблемы будут, сами справимся!

– Шаман, у тебя есть аптечка? – Естественно, ни у Рыжего, ни у Палыча, ни у Матвейки ничего не было – обормоты, дети, с которыми вроде как ничего не случается. Еще и МЧС не вызывать!

– Есть, – я вскрыл сидушку, извлек кокон аптечки. – Лежи, дурак, не дергайся! Сейчас посмотрю, сам справлюсь или придется искать кого получше.

Лейбинт развернулся лентой, я протянул его через сгиб своего локтя, напрягая бицепс в такт пульсу. По внутреннему ощущению стало ясно – получится. И действительно, едва прикоснувшись к ноге Рогера повязка встала идеально, кровь остановилась.

– Ну чего, пойдем? – бодро поинтересовался инвалид.

– Куда тебе идти, безногий? – коротко взглянув на меня, спросил Рыжий. – Крови вон сколько натекло. Нам трицикл нужен, отсюда тебя вытаскивать.

– Байкеры у торговых рядов, – выдал мысль Матвейка. Говорил он нечасто, но почти всегда по делу. – Точно помогут, правда, могут обратку спросить, ну это уж святое дело.

За байкерами поехал Рыжий – он у нас вроде командир, ответственный за всех, ну и контакты: с внешним миром тоже на нем.

Обернулся за двадцать минут, на следующем за ним трици-кле сидел тощий байкер в зеркальной защитке. Он снял шлем – это была девушка.

– Ну что, малолетние инвалиды, кому нужна помощь мамы Марты?

Она легко спрыгнула со своего агрегата, машинка приподнялась над землей.

– Кто лейбинт накладывал? Молодец, рука у тебя легкая, даже зашивать не надо будет. Грузите ко мне, только аккуратнее, дай я гравифазу поправлю, выставлю ниже.

Грузили Рогера две минуты – и еще десять двигали так, чтобы ему удобно было. Угораздило же!

– Этот – с нами, – ткнула Марта в меня, – остальные свободны.

Я держался позади. Байкерша ехала, не нарушая, но довольно резко – с наклонами на поворотах и прыжками через лежачих полицейских. Сдали Рогера Палыча на руки старшей сестре, окинувшей Марту недобрым взглядом, вышли во двор, и обладательница полноценного осевого байка закурила.

– Ты странный, – заявила она, выдохнув дым. – Сильный и хитрый. Сколько тебе?

– Четырнадцать, – ответил я, лишь отчасти слукавив.

– Яйца небось звенят, – усмехнулась она. – А?

– Хамить не хочу, извиняться не за что, предложения к разговору не вижу, – спокойно ответил я.

– Поехали на Волгу, целоваться, – внезапно предложила Марта. – Там сейчас рассвет по туману идет.

В свои девятнадцать она потрясающе целовалась. А за попытку лапать она легонько дала коленом, и я почувствовал – точно, звенят.

Глафира Владимировна Марту невзлюбила с первого взгляда. Впрочем, родители байкерши отнеслись ко мне еще хуже – девке замуж пора, а она нюни с детьми разводит!

О том, что я собой представляю, она узнала на третьем свидании. Не знаю, что это было – какая-то женская магия или мои собственные гормоны, но выложил я все как на духу, и она поверила. Не во все, с оговорками, но – поверила и при этом поняла, что рассказывать подобное кому-то еще – последняя глупость.

– Проще всего назвать мой статус «шаманом», хотя так же близко – «следователь», «священник», «психолог». Мой учитель дал мне только общее направление, все тонкости я находил сам, будто щепку кинули в ручей, и она поплыла к реке, а потом к морю. Не было других вариантов – разве что если бы я оказался совсем тупым, прибился к берегу или зацепился за корягу.

Я пошел дальше учителя, он вроде как курировал одно племя и умер малообразованным, я перед смертью контролировал группу племен. Я наложил на себя связывающее заклятие, оно не давало духу покинуть тело и уйти за грань. После смерти я должен был дождаться благоприятного стечения обстоятельств, помочь какой-либо семье зачать ребенка. Сложно объяснить, в русском языке нет нужных понятий – я не мог войти в беременную женщину, не мог родиться у семьи, у которой и так был бы ребенок. Я мог появиться вновь, только если женщина хотела ребенка, но по каким-то причинам у нее не получалось.

Все было просчитано, я даже ждал смерти: тело прохудилось, зубы выпали, самодельные протезы приносили больше мучений, чем пользы, суставы скрипели. Снимая боль, я терял реакцию и становился слаб умом.

А потом пришел мой подчиненный, шаман одного из племен, и убил меня. Он наложил свои заклятия – так, чтобы дух остался привязан к телу и никогда не смог переродиться вновь.

– А потом тебя клонировали?

– Да. Взяли мою кость и из нее вырастили меня. Дух остался с телом, и я вновь увидел свет. Года в три я начал вспоминать себя, потом личность формировалась параллельно – на основе старых воспоминаний и нового опыта. Лет в десять я помнил уже все.

– И мог заниматься магией?

– Мог. И даже пробовал – но моя магия плохо работает, мои боги мертвы, моя вера подточена тем, что я знаю, в чем ошибался раньше. Для того чтобы сделать что-то серьезное, мне надо изменить внутреннее ощущение, создать новые амулеты и талисманы, призвать богов. Но с этим лучше подождать года два-три, пока схлынут гормоны.

– Шаман, покажи мне настоящую магию.

Она смотрела на меня – и во взгляде было ожидание чуда. Как тогда, над Волгой, перед первым поцелуем.

– Мне нужна твоя помощь. Ты не боишься кладбищ?

Ранним утром восемьдесят восемь первых фаланг человеческих пальцев лежали передо мной на столе в металлической банке. Я брал их по одной, пробегал шлифмашинкой, приклеивал к пластинке основу, затем вставлял клавишу в ноутбук.

Программисты, сисадмины, хакеры, специалисты по защите и взлому, по архитектуре сетей и базам данных – в каждой костяшке было ощущение силы.

– Ты же видела, у вас в колледже стоят четыре скелета. Все четыре – настоящие, я точно знаю, причем только двое завещали свои тела для науки, а остальные двое не подозревали о грядущей участи. На столе у полпреда по средней полосе – якобы пластиковый череп. Так вот, он не пластиковый, он настоящий, и, что характерно, это череп прошлого полпреда по средней полосе.

– Все равно как-то гадостно. – Марта стукнула кулаком в стену гаража, на перчатке остался сор искусственной пробки. – Люди жили, верили, любили. А ты вскрыл их могилы.

– Только тех, кому есть что сказать. С моей помощью они смогут еще многое сделать.

– Если мы с тобой не сошли с ума.

Мы не сошли с ума, я знал это точно. Вставив последнюю клавишу, я нажал на кнопку включения.

– У него заряда нет, только от сети работает. Дед его от прадеда получил, в подарок на десять лет.

– Ты не права.

Засветился синий огонек кнопки питания, а на мониторе как в зеркале отразилось мое лицо. Я провел пальцами по клавиатуре – желтовато-серым костяшкам без опознавательных значков. И каждая кнопка отозвалась, словно слегка ударяя по моим пальцам в ответ.

– Он не может работать, – неверяще произнесла Марта.

– Он примирит меня с вашей Сетью. Кстати, насчет чудес – ты никогда не видела, как вызывают богов?

Чужие боги не бывают удобными. Свои-то все делают через пень-колоду, но от них по крайней мере знаешь, чего ждать. Ты выгоден им – они выгодны тебе. Незнакомый бог всегда вначале проверяет, требует от тебя невозможного во славу себе и только потом – может быть! – соизволит помочь.

Я вызвал старого знакомого. Название было неважно, в новом контексте я назвал его Лейбинт. Еще до моего первого рождения у него были сотни имен, одним больше, одним меньше – какая разница. Не самый сволочной небожитель, травник, целитель, покровитель повитух.

Для вызова нужен магический артефакт, вера и цель. Артефактом стал костяной ноутбук, вера – продукт моего сознания, с этим проблем не возникло, а целью я поставил излечение от блошиного гриппа, эпидемия которого неспешно шествовала по планете.

Марта из угла наблюдала за тем, как я кидаюсь на колени перед ноутбуком и немелодично ору «О, Лейбинт, приди – ибо верую в тебя и не справиться мне с горестями и хворобами самому». Она наверняка смеялась – но ей хватало такта не делать этого в голос.

В тот вечер ничего не произошло. Я пошарил в сети, нашел там своих – Рыжий был в восторге от того, что я все-таки вылез – первый раз за время нашего знакомства – в сеть. Палыч пожаловался, что сестра посадила его под домашний арест, и похвастался, что она его предкам не сдала. Костыль и Матвейка звали в какую-то игрушку, и я даже согласился, но без визоров это оказалось неинтересно, а ноутбук соответствующего разъема не имел.

Следующие два дня я по часу вызывал Лейбинта – но он не показывался. Гулял по сети, был застукан во время регистрации в образовательном портале Глафирой Владимировной, которая решила, что я все же обманывал ее два года, и смертельно на меня обиделась.

А на третий день божество вошло в ноутбук. На экране появилось старческое лицо, смуглое, похожее на запеченную грушу:

– О, мальчик, а ведь ты старше самого себя! Хорошая шутка. Дай мне жертву.

Я достал лист мяты и демонстративно сжевал его. Лицо на экране сморщилось в негодовании:

– Нет, мальчик, дай мне настоящую жертву! Убей кого-нибудь!

Несколько тысяч лет забвения плохо сказалось на нем. Один из самых полезных и разумных богов поглупел и стал агрессивен.

Мы спорили несколько часов. Я сидел в гараже Марты, она стояла за моей спиной, слушая впавшего в маразм бога.

– Тысячи девственниц, м-м-м! Убей кого-нибудь! Мальчик, ты нужен мне, ты призван, ну хотя бы собаку или козу!

– Да заткнись ты уже, старый дурак, – не выдержал наконец я. – Только артефакт хороший запорол на тебя.

– Изгнать его не получится? – поинтересовалась Марта.

– Откуда? Из его собственного алтаря? Только осквернить его, но после этого ноутбук перестанет работать.

– Не говори так со мной, мальчик! Убей сквернавку, надругайся над ее трупом, сожги останки!..

– Ну, если нет другого выхода, значит, ломай ноутбук…

Она не понимала, что мне нужен бог. Как отправная точка, как момент истины. Другие боги наверняка куда хуже – некоторые, вполне возможно, и речь человеческую забыли, и облик.

Отец Рыжего принимал у фермеров зерно под госзаказ. Через него я вышел на местные бойни. Быков и овец резал автомат, человеческим фактором там даже не пахло, раз в день техник проверял показатели датчиков.

– Сорок рублей, и ты не спрашиваешь, зачем мне это нужно.

– Пятьдесят, и даже если ты начнешь объяснять, я заткну свои уши.

Серега Рыбарев, главный специалист мясозаготовительной компании «Добрый день», нажал кнопку. Свет мигнул и погас.

– Я зажал уши, давай.

– Во славу Лейбинта, милостивого, нить жизни держащего, – прошептал я и надавил.

Панель с древними светодиодами воскресла, ослепляя едва привыкшие к мраку глаза.

– Все-таки ты долбаный сатанист, – с сожалением отметил Серега, который, видимо, так и не заткнул уши. – Может, вдарить тебе по морде? Вдруг поможет?

– Спасибо, сам разберусь.

Лейбинт ожил. Морщины разгладились, и теперь он мог разговаривать более-менее разумно.

– Мальчик, несколько быков – это хорошо, но ты должен был убить их сам. Мне нужны верующие, я слаб, чем я могу тебе помочь?

– Хотя бы не мешай, – за миг до явления божества я общался с Матвейкой.

– Не хами, мальчик. Помолись мне.

– Лейбинт, сука старая, молю тебя – исчезни!

– Я все слышал. Ты пожалеешь об этом!

Договорив с Матвейкой, я попробовал вызвать бога. Но он обиделся и не появлялся почти целую неделю.

У отца Марты увели служебный аккаунт – это грозило серьезными неприятностями, случайно узнав о проблеме, я вылез в сеть и легко взломал сервер, поменял пароль и выдал новый страдальцу.

После этого он перестал называть меня мелким засранцем и при встрече награждал не затрещиной, а рукопожатием.

– Это сложно было? – спросила Марта.

– Да нет, в общем. Я же ничего не делаю сам, это все ноутбук, костяшки работают – у них зашито внутри, как и что делать. Я только ставлю цель.

Пацаны на меня обиделись. Они решили, что я их променял на бабу, и при редких встречах подкалывали – мол, не слишком ли я стал взрослым. Понтово плевали в мою сторону сквозь зубы и делали вид, что совершенно мне не завидуют.

Через неделю Лейбинт, еще более посвежевший, появился на экране.

– Мы простили тебя, – милостиво вымолвил он. – У меня есть план. Простенькая эпидемия на пару тысяч человек. Гнилое мясо надо подогреть, затем добавить тухлой рыбы, дать вылежаться в теплом влажном месте, а затем кинуть в колодец. Справишься?

Я расхохотался. Старый дурак хотел вызвать чуму или что-то вроде, а затем на белом коне справиться с заразой – благо, источник болезни может лечить свои производные.

– В современном мире есть множество средств, которые помешают этому плану. Да и в любом случае – у них нет колодцев. Они пользуются водопроводом.

– Мальчик, тебе нужна моя поддержка? Я готов помочь. Вечная молодость, абсолютное здоровье, умение исцелять наложением рук. Ты ведь понимаешь, сам всего этого не добьешься. Так?

– Так, – согласился я. – Но и ты согласись – тебе не нужен единственный адепт старым, больным, смертным неудачником. То есть я тебе нужен вечно молодым и исцеляющим всех вокруг. Что ты мне за это можешь дать?

– Возможность оставить магию. Я могу дать тебе возможность быть с теми, кого ты хочешь. Будешь моим первосвященником.

Марта мне вначале не поверила.

– И ты хочешь сказать, что прожил долгую жизнь, лечил, убивал, разговаривал с мертвыми – и ни разу не трахался с женщинами? В смысле с живыми? Ну ты монстр! – Она внезапно осеклась. – А тут еще я не даю, да? Вообще жестоко. Ну что, мои в субботу сваливают на дачу, заезжай – выпьем вина, потанцуем. А дальше – как вести себя будешь.

Непосредственность ее восприятия меня позабавила. На самом деле я не терпел, не мучился – просто выбрал между семьей и магией. Выбора между женщинами и магией не было – человечество достаточно опытно, чтобы создать великое множество заменителей, успешно выполняющих свою миссию в том или ином плане. А вот заменить семью, детей, ощущение надежного тыла и будущего, в котором ты не одинок, почти невозможно.

Пережить еще раз переходный возраст – непросто, но возможно. Однако в голове у меня начал вызревать план, как обойти все тонкие места.

– В субботу не получится, – мягко сказал я. – В субботу я буду захватывать мир.

И в эту, по большому счету, шутку Марта поверила сразу и безоговорочно.

Дольше всего спорили о названии. «Лейба», «Лейбола», «Тинибел» – бог хотел производное от своего нового имени и был, в сущности, прав.

Я ставил задачи, пальцы летали по желтым костяшкам, ноутбук работал. Через несколько часов у меня уже дико ломило запястья, а в голове начали формироваться обрывки мыслей и ощущений покойных программистов и сисадминов, чьи пальцы пошли на создание клавиатуры.

К вечеру пятницы распределенный сервер начал генерировать сообщения, подкладывая их вместо настоящих на взломанные новостные сервера.

Рыжий, Палыч, Костыль и Матвейка вошли в дело. С одной стороны, им было интересно – я предложил большой взлом и потрясающую мистификацию, с другой – они, как и многие в этом возрасте, боялись пропустить что-то по-настоящему интересное.

«Обнаружен вирус «Лейба», короткий инкубационный период, по симптомам похож на грипп, но не поддается лечению стандартными препаратами и впоследствии приводит к ухудшению состояния больного вплоть до комы».

«В Московской области зафиксированы четырнадцать случаев «Лейбы», главный санитарный врач России утверждает, что говорить о карантине преждевременно, но его сотрудники неофициально подтвердили – скорость распространения вируса необычайно высока».

«Профессора Токийского университета госпитализировали с подозрением на вирус «Лейба», занятия остановлены, в учебном заведении объявлен карантин. По непроверенной информации, смертельный вирус был разработан в российской военной лаборатории, причина утечки – халатность персонала».

Через полтора часа после начала информационной атаки начались опровержения.

– Это фигня, – заявил Рыжий, азартно перелистывая выборку. – На первых порах любая официальная информация льет воду на нашу мельницу: будут сомневаться – значит, профукали, опровергать – стараются скрыть, подтверждают, но уменьшают вред – пытаются замять.

В девять тридцать субботы появилось первое сообщение о подозрении на вирус, не сгенерированное нами.

В одиннадцать все крупнейшие новостные порталы опровергли само существование «Лейбы». В четырнадцать двадцать Канада закрыла регулярное авиасообщение с США в связи с пандемией вируса в штатах.

Вечером зашелся в кашле Рыжий и с удивлением обнаружил, что отхаркивает кровью.

– Этого не может быть, – прохрипел он. – Это же ты, Шаман, придумал, это же мы сами продвигали, этой хрени нет!

Лейбинту было достаточно нескольких сотен верующих в вирус для того, чтобы оформить все как надо.

Ночью с субботы на воскресенье он возник во плоти около ноутбука – пожилой азиат в белоснежном костюме-тройке, чем-то похожий на Джеки Чана из последних фильмов, когда он уже не прыгал так весело.

Вместо галстука у него красовался стетоскоп, вместо платочка из кармана торчал ректальный градусник.

Наложением рук он вылечил потрясенного Рыжего, небрежно коснулся каждого из команды, говоря при этом:

– Милостью моей не болеть тебе, молитесь и будете здоровы.

– Вы кто? – выдавил наконец Матвейка.

– Я – бог, – просто ответил Лейбинт.

За этой фразой последовал небольшой концептуальный спор, в процессе которого богу пришлось доказывать, что ни облако, ни крест не являются обязательными доказательствами божественности.

– Я – другой бог, понятно? – орал он разъяренно.

– Других богов – нету! – шипел Матвейка, неожиданно для всех оказавшийся ортодоксальным христианином. – Ты – демон!

– Хорошо, я – демон, – неожиданно согласился Лей-бинт. – Если это не помешает вам молиться мне.

Следующим этапом операции было лекарство. Вначале я предполагал рассылать его после предоплаты, думал об амулетах и талисманах, но потом с подачи Рогера был придуман новый вариант.

Любой больной мог бесплатно получить индивидуальную ссылку и распечатать страницу с узором. Любование рисунком сильно смягчало страдания.

А мог заплатить немного денег и получить картинку, один взгляд на которую заставлял болезнь отступить на сутки. На следующий день картинка уже не действовала.

Выложив сумму побольше, благодарный пациент получал принт с индульгенцией от болезни на месяц, полгода или год.

За три дня «Лейба» скосила полмиллиона человек по всему миру. Весть о чудодейственном лекарстве, которую мы планировали внедрять постепенно, распространилась буквально за час.

– Я же лауреат школьной олимпиады по маркетингу и пиару, – пояснил Рогер Палыч. – Не могло не сработать, бесплатный вариант скачали сразу и все, а дальше дело техники.

У половины населения планеты был иммунитет – то ли Лейбинт схалтурил, то ли они успели пройти болезнь в ускоренном режиме и моментально вылечиться, как толковал мне сам бог. Еще сколько-то людей переносили заболевание не так тяжело, как предполагалось: насморк, кашель, слабость – в общем, ничего сверхъестественного.

Но многие, очень многие подсели на наши картинки. Кто-то платил каждый день, кто-то брал индульгенцию на подольше. На второй день после начала продаж сервер попытались взломать – но я с помощью чудесного ноутбука поставил защиту, которую даже массой продавить было непросто, а обычными ухищрениями вообще невозможно.

Закрыли счет в банке, на который шли деньги за лечебные изображения, – я отключил сервер. Через сорок минут по глобо передали, что власти извиняются перед предпринимателями, чей счет случайно арестовали.

Цепочку банков, через которые деньги оседали на моих счетах, пытались вычислить долго – все-таки мир давно уже, еще с развала Китая, не однополярен.

Две недели я создавал амулеты. Простенькие, на все случаи жизни – на удачу, на ловкость, против дурного глаза. Амулет, распознающий ложь, и амулет, позволяющий лгать так, чтобы поверили все. Четыре десятка приспособлений, в каждом из которых я сочетал техногенные открытия современного мира и старую добрую магию.

Матвейка, как я и предполагал, нас не сдал. Он общался только с Рыжим, и то уже не дружески – скорее приятельски. Костыль и Рогер Палыч были заняты выше крыши – меняли банки, подставных лиц, открывали сотни контор по всему миру, пытались через купленную прессу протолкнуть мысль, что наш сервер с лечебными изображениями – панацея, дарованная свыше, а не клещ, присосавшийся к несчастному больному человечеству.

Я, боясь сорваться раньше срока, общался с Мартой только при свидетелях. Но в один вечер я всех распустил, пригрозил Лей-бинту серьезной ссорой, если что не так, и уединился с девушкой.

Были лучшее шампанское и ромашки, испанская классическая музыка – если быть откровенным, все подготовила контора, занимающаяся корпоративными праздниками, я только рассказал им, что она любит, а уж они предложили десяток вариантов, посмеиваясь втихую над озабоченным пацаном.

В президентском номере реконструированного отеля «Волга» я впервые был с женщиной. Упившись шампанским, я не успел продемонстрировать даже знания теории, не говоря уже хоть о каком-то практическом результате.

Марта смеялась, кидала в меня подушками и утверждала, что теперь я обязан на ней жениться. Я не возражал.

Потом нас возили на лимузине по ночному городу, но Марте это не понравилось, она вызвала пару друзей, и лимузин сменился байками. На навороченных трициклах мы катались через мост, старый приятель Марты показал класс, проехав всю длину по перилам, в конце моста имитировав падение вниз, но над водой выправился и выскочил на берег.

Днем мы договорились с Лейбинтом, и он провел посвящение – я стал первосвященником. Человеком, который может заниматься магией только через свое божество.

В тот же вечер ко мне домой пришли четверо солидных мужчин в костюмах. Они попытались испугать Глафиру Владимировну своими званиями, но нарвались на скандал – истосковавшаяся по настоящему противостоянию контр-адмирал подняла на уши всю округу, участковых, МЧС и даже морскую гвардию – так что увезли меня только глубокой ночью.

Вычислили нас через Костыля – недоумок попытался дать своему преподавателю несоразмерную взятку за экзамен. Все случаи появления больших денег там, где их быть не может, фиксировались и изучались. Губернатор решил рискнуть и надавить – и Костыль всех сдал.

Ноутбук мой не нашли – видимо, его забрал Лейбинт. Отъевшийся молитвами и помолодевший, похожий на себя прошлого, каким я его знал раньше, он развлекался тем, что являл чудеса то там, то тут – лечил наложением рук и читал лекции, вися в воздухе или стоя на воде.

Называть себя богом после ссоры с Матвейкой и разговора со мной он перестал. Теперь он представлялся как святой Лейбниц и иногда, после паузы, не в силах сдержаться, добавлял: «Чудотворец».

– Я не гордый, главой пантеона никогда не был, – объяснял Лейбинт. – Если здесь младших богов называют святыми, я готов стать святым.

Постоянная связь с алтарем-ноутбуком подсказала ему, когда надо спасать самое драгоценное имущество, и он спас его.

Через восемь часов специальная программка, не получившая кодового слова, уронила сервер. Я знал это точно, так как программу, не понимая частностей, но представляя все в целом, писал лично.

Меня допрашивали четырнадцать часов без перерыва. Я давал им адаптированную версию правды – ноутбук странный я нашел случайно, через него мне явился бог, который сказал, что даст спасение от болезни, которая придет в такой-то день и такой-то час.

Мол, друзьям я говорить это побоялся – а вдруг у меня просто галлюцинации? И сказал им, что это будет просто розыгрыш. А затем все произошло так, как предсказал бог, и я стал по его совету продавать картинки, которые он сам генерировал в ноутбуке. Ни в чем не виноват, где ноутбук, не знаю, что ребят втянул, жалею, деньги готов вернуть, все, что не потратил.

Марту, которая ни копейки с моего предприятия не получила, наверняка помурыжили пару часов и отпустили, не желая ссориться с ее матерью, директором ОблЕО.

После двухчасового сна меня разбудили и повели на допрос к другому следователю. Этот был похож на Винни-Пуха из нового мультика, очень мил и непосредствен, он предложил сигарету и воду, не смутился отказом, а затем начал говорить:

– Тэнгри Ханович Шаманов, хочу довести до вашего сведения следующую информацию. Кураторы проекта «Вожди» просчитались несколько раз. Мы не сумели их вовремя остановить – и у нас на руках два десятка потенциальных лидеров, причем таких, какие рождаются раз в сто лет, если не в тысячу. – Следователь уперся руками в столешницу и приподнялся, возвышаясь надо мной, и начал агрессивно «тыкать», упирая на каждое местоимение: – Ты понимаешь, что после первого же ожога на тебе я готов отдать приказ – и ты, и все девятнадцать пацанов, с которыми ты воспитывался, сегодня же умрут?

Я этого не ожидал.

– Новые Гитлеры в количестве двадцати штук. Люди, для которых окружающие – лишь инструменты, способ пробраться к власти. Защищенные презумпцией невиновности, вы смеетесь над нами, а мы стоим и ждем миллионных жертв, чтобы схватить вас за руку.

– Кто-то еще? – тихо спросил я.

– Все, все двадцать – сплошные проблемы, до вчерашнего дня я был уверен, что ты – единственное исключение. А теперь понимаю, что они-то гадят по мелочи и на виду, а ты скрытно – но по-крупному. У меня карт-бланш, я могу тебя убить, перевербовать, покалечить, превратить в зомби с помощью клоподемина. Я не могу только оставить все как есть – на меня давят и делают это с полной уверенностью. Если я не решу твою проблему, меня вотрут в землю, я уже чувствую, что стал ниже на пару сантиметров. Кстати, на случай, если ты думаешь, что я не принимаю тебя всерьез, – имя мое для тебя останется неизвестным, и все мое тело перед встречей обработано специальным составом – ни единой клетки моей кожи ты для своего колдовства не получишь.

Едва выйдя, я увидел Матвейку с двумя моноциклами. Второй он отдал мне и без слов рванул вперед. Я последовал за ним – как оказалось, мы ехали к Марте. В лифте он развернул меня к себе и сказал:

– Как только тебя забрали, она свалилась. Врачи сказали, что это «Лейба», жесткая форма, глаза у нее не открываются, пытались картинки проецировать прямо в мозг, не сработало. Она в коме и выглядит ужасно, может умереть в любой момент. Родители не знают о твоей причастности к вирусу. Если ты ее не спасешь, это будет значить, что либо ты не контролируешь своего демона, либо сам одержим им.

Марта лежала в стазисном поле, дыхание ее было слабым, но постоянным. Капельница, кислородная подушка, рембот. Серое лицо в красных крапинах прыщей. Зеленоватые ладошки. Выпадающие волосы на полу.

Наложив на нее руки, я призвал Лейбинта – и он сразу, в категоричной форме отказал мне в помощи.

– Ты не должен делить себя между ею и мной. Возьми наложниц, хоть сотню, хоть тысячу, но не живи с одной. А эту вообще забудь. И еще – помнишь, ты просил меня исчезнуть? Твоя молитва дошла до адресата, выкручивайся сам.

Я вышел из комнаты. Родители Марты даже не посмотрели на меня, Матвейка догнал у лифта.

– Ты не смог или не захотел?

– Я все сделаю, только чуть позже.

Расчет Лейбинта был прост: потеряв с девственностью возможность работы с классической магией, я стал привязан к нему – своему богу. Лучший момент для того, чтобы показать мне, кто в нашем тандеме главный, представить сложно.

Я спустился в гараж, не обращая внимания на топающего сзади Матвейку, открыл своим ключом и положил руки так, чтобы запястья чуть поднимались над столом – будто я работал с ноутбуком.

Машинка проявилась на своем месте. Естественно, «святой-чудотворец» не таскал ноут с собой – он просто как бы вывел его за скобки реальности. Как только я, первосвященник, потребовал его обратно в том месте, где лаптоп-алтарь появился впервые, он возник.

– Матвей, поможешь? Надо изгнать демона.

– Я не умею… – растерялся парень.

– Не имеет значения, мне хватит того, что ты веришь в своего Господа и Лейбинт для тебя враг. Не забывай этого.

Мой бог и покровитель почувствовал опасность за мгновение до того, как я вбил гвоздь в клавиатуру.

– Не делай этого! – Лейбинт возник рядом и попытался ударить меня, но с другой стороны молился Матвейка. Он говорил с другим, пытался изгнать демона – как умел. Лейбинт замедлился, колышась призраком.

Я отстегнул мотню и залил ноутбук, оскверняя алтарь старым, неоднократно проверенным способом.

Сразу после этого я почувствовал себя очень старым, очень усталым и очень глупым.

– Это обязательно было делать? – поинтересовался Матвейка. – Воняет.

В тот же день весь мир чудесным образом исцелился от «Лейбы». Марта еще два дня не могла ходить, но быстро шла на поправку. Через родителей она передала мне, что видеться со мной не будет. Не может и не хочет.

Рыжий доказал Рогеру и Костылю, что я их просто использовал, и они дружно обиделись на меня.

Безымянный следователь, похожий на Винни-Пуха, несколько раз встречался со мной, пытаясь понять, насколько я опасен. Он бы наверняка уничтожил меня, но то ли полномочий не хватало, то ли сработали созданные мною амулеты.

Глафира Владимировна с его подачи отправила меня в Суворовское училище – я не сопротивлялся.

Винни-Пух довел меня до чугунной решетки на Садовой улице Санкт-Петербурга и сказал:

– То, о чем мы договорились в первый раз, пошло в ход.

Тогда я убеждал его, что меня можно контролировать. Для этого достаточно всего лишь создать второго клона на основе моих костей, вырытых археологами.

Якобы я не пойду против людей, у которых есть точное подобие меня. Абсолютное подобие. Он так и не понял, что я сохранил разум и память человека из давно забытых времен.

Да, я потерял свою магию, потерял магию забавного злого божка, но я могу жениться и завести детей. А еще скоро родится человек, который в три года начнет вспоминать себя и к десяти полностью сформируется как личность. Это будет еще один Шаман, и с ним я всегда найду способ договориться, его магии хватит на двоих, а у него будет надежная семья.

На новом месте в Суворовском мне приснился сон, по всем канонам вещий, хотя и непонятный. Мультяшный Винни-Пух, нежно обнимающий бочку с медом и произносящий голосом следователя: «Это моя бочка. Об одном прошу: оставь ее в покое».

Алексей Мун Узник Рассказ

Его привели на рассвете. Дюжий монах почти волоком втащил тщедушное тело, свалил под стену и бросил на стол бумагу со свисающими шнурками и обломками сургучной печати.

Одноглазый мучитель трудно поднялся в своем углу, скрипя костылем. Негромко щелкнули четки, которые он прицепил к поясу.

– Кто там у тебя? – негромко спросил он с неудовольствием.

– Дак, это, – сказал монах и задумался. Потом засунул в нос толстый палец и принялся сосредоточенно ковырять.

– Ну? – прикрикнул мучитель, брезгливо поморщившись.

– Это, – повторил монах виновато. Было видно, что он забыл нужное слово.

– Еретик? – подсказал мучитель.

– Ну, это завсегда… – Монах подумал еще и, видимо, решил не умствовать без меры. – Колдун!

– Порчу, что ли, творил?

– Не, – с досадой сказал монах и вытер палец о засаленную рясу. – Мертвяков поднимал на Дубовом кладбище.

– На Дубовом? – переспросил зачем-то мучитель.

– На Дубовом, – согласно кивнул монах плешивой головой. – Добрые люди указали.

– Некромант, – устало заключил мучитель и проковылял к столу. – Отметку где ставить?

– Вот сюда, где место.

«Интересно, кому это нужно? – думал мучитель, выводя четыре единственных известных ему буквы. – Монахи сплошь неграмотны, я умею только подписываться, а отец дознаватель на эти писульки обычно и не смотрит. Ему писарь показывает совсем другие документы. Дрянь. Никому не нужные бумажки. «Добрые люди». Бессмысленное паскудство. Все здесь бессмысленно».

Монах сгреб листок, двумя руками пошевелил веревку на поясе и, торопливо осенившись святым знамением перед молитвенным углом, вышел. Дверь за ним гулко захлопнулась.

Мучитель постоял у стола. Протянул руку, встряхнул кувшин и, удостоверившись, что тот не пуст, припал к вытянутому клюву. Вода. Ч-черт, действительно вода. Ну и слава богу – хватит вина.

Из-под стены раздался шорох и болезненный стон. Он неохотно повернул голову.

Колдун полулежал, привалившись к стене и опершись на локоть. То, как он держал другую руку, не укрылось от наметанного взгляда мучителя.

– Тебя били? – спросил он равнодушно.

– Д-да… – хрипло отозвался человек и зашелся долгим надрывным кашлем, кривясь от боли. Наконец он затих и жалобно попросил: – Дай воды, пожалуйста.

Мучитель хмыкнул и перевернул кувшин вверх дном. Две капли лениво выкатились из клюва.

– Извини. Надо было раньше просить.

Человек молча смотрел на него, прерывисто, с присвистом, дыша. Потом осторожно перекатился на спину и вытянулся, уставясь в потолок. Мучитель снова поморщился. Добрые братья всегда обирали арестованных, но калечили не часто.

– Что ты так не хотел отдавать? – спросил он, подходя ближе и тяжело опускаясь на лавку.

– У меня были книги, – сказал человек. – Разрешенные – Святое писание и толкователь трав. Они думали, что в них спрятано золото.

– Но золота не было, – утвердительно сказал мучитель.

– Не было, – согласился человек. – Я вообще не ношу с собой золота.

– Врешь, – усмехнулся мучитель. – Все книжники носят золото. Просто его не было, когда тебя арестовали. Поэтому тебе и сломали ребро.

– И ключицу.

– И ключицу. Лучше бы у тебя было золото.

Человек не отозвался. Он завозился, пытаясь устроить больную руку, не сумел и зашипел сквозь зубы. Мучитель внимательно следил за ним, бездумно касаясь пальцами висящих на поясе четок. Потом поднялся и медленно сдавил ладонью кулак, рассыпав по комнате сухой костяной треск.

– Лежи спокойно, – сказал мучитель. – Я принесу тебе воды.

– Почему ты не отправишь меня в камеру? – спросил человек слабо.

– Завтра тебя все равно приведут сюда, – отозвался мучитель, размеренно перекидывая бусины четок. – Учитывая, что ты попал ко мне уже калечным, я не хочу, чтоб ты лишний раз поднимался.

– Откуда такая забота о пытуемом?

– Это моя работа. Если ребро сместится и проткнет легкое, ты можешь умереть. Если ты умрешь раньше времени, моя работа пойдет насмарку.

Человек затих. Потом спросил негромко:

– Четки. ты молишься?

Щелканье бусин прекратилось и мучитель тихо засмеялся.

– Нет. Нет, некромант, не молюсь. Скажу больше – я не верю в молитвы. А это. Так, чтобы пальцы не теряли ловкости.

– Но ты носишь рясу.

– А ты, думаю, не ходил по улицам голым и не испражнялся на площадях. К чему слишком выделяться из тех, с кем тебе удобно и спокойно?

– Странно. Никогда не задумывался об этом. – На лавке зашуршали, охая и вздыхая. – А ты хорош, мучитель. Я думал, этот ноготь врос намертво.

– Ты странный. Обычно меня проклинают.

– За что мне тебя проклинать? Ты дал мне напиться вчера, хорошо сделал свою работу сегодня. Отец дознаватель доволен, с чего быть недовольным мне. Спасибо, добрый труженик! – голос дрогнул и сорвался.

– Все-таки ненавидишь, – удовлетворенно произнес мучитель и бусины снова защелкали в полумраке.

– Просто очень больно, – после паузы сказал человек на лавке.

– Здесь всем больно, – равнодушно отозвался мучитель.

Они снова замолчали. В коридоре раздались шаги и донеслось бряцанье крышки лампы. Монахи меняли масло.

– Ты же понимаешь, что это грех, – сказал человек. – Носить рясу и отнимать жизни – как-то не сочетается.

– Отец дознаватель не только носит рясу, но и, в отличие от меня, истово молится каждый вечер о спасении душ. Это не мешает ему отнимать жизни, лично опуская факел на костры еретиков. А я никого не убиваю. Просто заставляю говорить. Это моя работа. Мне больше нечем заниматься.

– Но ты не веришь, что это правильно. Я могу понять человека, который мучает другого ради идеи. Могу понять даже того, кто делает это из-за душевного недуга. Но человека, который мучает просто ради того, чтобы заниматься хоть чем-то, я понять не могу.

Щелканье внезапно снова оборвалось, мучитель выпрямился, почти ударившись спиной о стену. В наступившей тишине было слышно, как протопал обратно по коридору монах.

– А ты и не обязан, – сказал мучитель чересчур ровным голосом. – На самом деле никто не обязан понимать. Я должен пытать, ты должен говорить или не говорить – дело твое. Но говорить о том, что спрашивают, а не так, как ты сейчас. Какое тебе до меня дело?

– Кажется, я задел тебя, – виновато сказал человек. – Но я всю жизнь старался понять людей. Сейчас эта жизнь висит на волоске. Чем же мне еще заниматься? Мне, – мучитель понял, что он улыбается, – больше нечем заниматься.

– Ты странный, – медленно произнес мучитель.

– Я такой, каким должно быть каждому. Просто далеко не все это понимают. Пахарь ворочает землю, копается в грязи и отдает оброк, но он достойный человек – он делает это ради семьи. У него есть эта цель, пусть ничтожная на чей-то взгляд, но благородная. Недостоин тот, кто тупо напивается каждый вечер, едва сводя концы с концами и не стремясь что-то поменять. Недостоин тот, кто не ищет своей дороги в небо. Ты – искал?

– Сейчас тебе лучше помолчать, – резко сказал мучитель, поднимаясь. Костыль скользнул по камню, и он покачнулся, ловя свободной рукой стену. – Завтра будет непростой день. Подумай лучше, что скажешь дознавателю.

Он смотал кнут и убрал в шкаф, к остальным инструментам. Задумчиво оглядел кучу тряпок в углу.

– Тебе повезло, что ты попал сюда, – произнес мучитель, не оборачиваясь. В ответ донесся хриплый каркающий смех.

– О, да! – выдавил, наконец, человек, обессилено уронив голову на доски. – Воистину, нет лучше места на свете, чем в сем роскошном подвале!

– Зря смеешься, – ответил мучитель, неторопливо подходя к столу, на котором ничком лежал его собеседник. – Вот, накройся.

– Что там со спиной? – глухо спросил тот, не поднимая лица.

– Спина как спина, – проворчал мучитель, набрасывая на него кусок драного холста и начиная осторожно опускаться на грубый табурет. – Цела твоя спина. Мне нужно было причинить тебе боль, а не нарезать ремней. Впрочем, если тебе очень хочется, то это я тоже умею.

– Нет, пожалуй. Я верю тебе и так.

Мучитель поерзал, устраиваясь. Задумчиво взвесил на руке костыль, прикидывая – положить на пол или прислонить к столу.

– Тебе повезло. Здесь провинция. Отец дознаватель просто не очень умный и слегка нездоровый человек. Безыскусный и торопливый. Мы здесь только понаслышке знаем о ведьмином кресле и железной деве, никто не кладет пытаемых на кобылу и не протыкает старые шрамы серебряной иглой в поисках стигмы дьявола. Я рву ногти и работаю кнутом, словно баронский пытарь, к которому привели беглого крестьянина. Изредка кому-то приходит мысль о том, что стоит провести испытание водой или горячим железом. Но тут никто этого толком не умеет, и чаще всего жертва не дотягивает до костра, так что в традицию это не превратилось. Попасть сюда значит получить самое большее из доступного еретику и колдуну – относительно легкую смерть.

– Ты тоже не умеешь? – человек, наконец, поднял голову, и в его глазах отражался огонек свечи – один в двух сразу.

– Умею, – спокойно ответил мучитель, все же пристраивая костыль у стола. – Но не хочу. Поэтому держу язык за зубами.

– Вот как? – быстро переспросил человек. – Выходит, ты все же не чужд милосердия?

Мучитель ухмыльнулся.

– Не обольщайся, некромант. Мне просто лень. Лень таскать воду, лень чистить жаровню, замывать кровь. Ты спрашивал вчера, чего я хочу. Так вот: я хочу покоя.

– И мучаешь людей для этого?

– Что ты знаешь о мучениях. Я мог бы сделать так, чтобы ты умолял о смерти, а ты лежишь и философствуешь. После настоящих испытаний люди напоминают мертвецов, смирных и тихих. Вроде тех, что лежат в земле там, куда такие, как ты, еще не добрались.

– Я не поднимал мертвецов.

– Да, я это уже слышал, – кивнул мучитель. – Только я не отец дознаватель, передо мной тебе ни к чему притворяться агнцем.

– Но это правда! – вскинулся человек. – Мертвецы на Дубовом кладбище встают сами. От них нет вреда, они ходят кругами и плачут у своих надгробий, только и всего. Перепуганные крестьяне давно не селятся в тех местах… А я просто хотел понять, отчего это происходит.

Мучитель устало прикрыл единственный глаз.

– Зачем ты врешь? – спросил он, помолчав. – Я знаю это кладбище. Там всегда было тихо.

– Ты давно там не был, наверное, – мягко возразил человек. – Последние десять лет раз в году мертвые встают. И нет ничего страннее и жутче их заунывного плача. Это случается каждую весну, не дольше, чем на месяц, а потом они исчезают вновь. Как раз сейчас идет вторая неделя. Я хорошо изучил историю тех мест.

– И почему же они встают? – голос мучителя был равнодушен и холоден.

– У меня есть только версия, – с сожалением ответил человек. – Точно могу сказать лишь, что все мертвые там страшно тоскуют. Аль-Фулани Безумный пишет, что такое случается, если сыновья бросают могилы отцов. Неподалеку действительно была когда-то деревня. Я нашел развалины. Странно – все источники утверждают, что ее сожгли как раз лет десять назад, но пепелище выглядит свежим, будто вчерашнее. Запах гари до сих пор висит в воздухе. А потом меня схватили монахи.

На этот раз мучитель замолчал надолго. Он сидел неподвижно, разглядывая танцующие на стене блики свечи, а человек на столе чувствовал, как тяжелеют веки и боль утекает прочь, уступая место густой, без снов, тьме…

Когда он заснул, в допросной негромко и размеренно защелкали бусины.

Дверь заскрипела, и ком тряпья на лавке испуганно съежился. Пришелец немного постоял на пороге, потом тяжело вдвинулся внутрь. Явственно раздался короткий негромкий стук.

– Не трясись, книгочей, – сказал мучитель. – Сегодня отец дознаватель не придет. Монахи говорят – съел несвежей чечевицы.

Он неловко пересек камеру и принялся собирать уже разложенные инструменты. С лавки не доносилось ни звука. Только когда опустилась тяжелая крышка сундука и проскрежетал замок, человек подал голос.

– Завтра я признаю все, что он скажет.

Мучитель замер. Потом медленно выпрямился и произнес, не оборачиваясь:

– Что ж. Это должно было случиться.

– Ждать хуже всего, – так же мертво донеслось в ответ. Трижды скрипнул костыль, и мучитель опустился на лавку рядом с лежащим. Порылся за пазухой. Гулко плеснулась жидкость, потом раздался звук вынутой пробки.

– Держи.

Человек пошевелил ноздрями и неловко уцепил скрюченными пальцами жесткий кожаный бок. Он пил жадно, обливая спутанную бороду, останавливаясь время от времени – подышать. Наконец мучитель отобрал флягу и тоже сделал несколько долгих глотков.

– Я был солдатом, – проговорил он негромко, водворяя пробку на место. – Восемь лет ходил с копьем. Случалось допрашивать пленных. Получалось неплохо, сам Герцог хвалил. А однажды в бою мне размозжили колено и выбили глаз. В строй я больше не годился. Лучше бы я умер тогда. Меня бросили в монастыре, а армия ушла дальше. Монахи пытались заставить меня принять постриг – даже калечный солдат остается полезным человеком, – но сначала я был слишком слаб, а когда оклемался, в монастырь занесло одного святого отца. Это был необычный святой отец: с мечом на поясе, со злыми внимательными глазами. Что-то он разглядел во мне, задал нужным людям нужные вопросы. Так я оказался здесь.

Он перевел взгляд на лицо собеседника. Тот жадно смотрел на него, подавшись вперед.

– А еще раньше? Что у тебя было?

– Что было?.. Пожалуй, ничего особенного. Я родился в деревеньке далеко отсюда, пара недель пешего ходу. Когда Железный Герцог решил воевать с баронами, ее сожгли. Походя, для развлечения. Кто успел, разбежались по лесам – подались в разбойники, наверное. Остальных, не таких шустрых, схватили люди Герцога и предложили нехитрый выбор между крепкой веревкой и ржавой кольчугой. А нам очень хотелось жить.

– Тебе некуда возвращаться, – медленно произнес человек. – Вот почему ты сидишь здесь, да?

– Может быть. Я не задумывался об этом, пока не появился ты.

– И. что же теперь? Мучитель слепо глядел перед собой.

– Наверное, ничего. Похоже, ты так хотел понять, что и меня заставил это сделать. Считай эту беседу моим последним подарком.

Они допили вино в тишине, передавая флягу.

– Спасибо, – сказал человек. – Теперь мне будет легче. Кстати, сегодня ты ни разу не назвал меня некромантом. Почему?

– Потому что я тебе верю, – ответил мучитель угрюмо.

Над площадью висел протяжный гул. Вроде бы негромкий, но удивительно всепроникающий, сотканный приглушенным гомоном тысяч голосов, шарканьем тысяч ног, покашливанием, сипением, звуками плевков и отрыжки, взвизгами придавленных.

Посередине на громадном каменном столе уже громоздились вязанки хвороста и грозил небу высокий железный столб, покрытый следами застарелой копоти. Мучитель пристально следил, как от ворот обители ведут спотыкающуюся фигуру в драной рубахе, бывшей некогда белой. Ветер раздувал лоскуты подола и рукавов, так что казалось – ведомого сейчас развеет, будто груду сухого песка.

Наверное, так было бы лучше.

Монахи подвели обладателя рубахи к столбу, прислонили к нему спиной, отошли, почтительно склонив головы.

И сейчас же зазвучал гнусавый голос, заставивший притихнуть толпу. Отец дознаватель по традиции лично возглашал обличение.

Мучитель медленно подошел к столбу, держа в руке смотанную цепь, и остановился прямо напротив.

– Это должен быть не я, – сказал он одними губами, но человек услышал и поднял голову.

– А я думал, мы больше не увидимся, – сказал он так же тихо. Он был страшно бледен, синюшные губы выделялись резким пятном.

– Не ты один, – кивнул мучитель, накидывая цепь ему на шею и пропуская концы под мышками. – Но я кое-что тебе задолжал, так что пришлось извернуться.

– О чем ты говоришь? – удивился человек.

Мучитель, не отвечая, затянул цепь и соединил ее концы болтом по ту сторону столба. Потом двинулся вокруг, проверяя, нет ли слабины. Что-то не понравилось ему на груди у жертвы, и он шагнул вплотную. В тот же момент комок смолы, перемешанной с сухими травами и мелким белесым порошком, перекочевал из его пальцев в рот казнимому.

– Глотай, – буркнул мучитель себе под нос, дергая перекрученные звенья, чтобы они легли ровнее. – Да не вздумай жевать – перекосит от горечи, и выдашь нас.

Он почувствовал руками странную и неуместную дрожь – казнимый беззвучно смеялся, слабо кривя уголки губ.

– Что смешного?! – прошипел мучитель.

– Я поймал тебя на лжи, – объяснил человек. – Все-таки ты знаешь, что такое милосердие.

Мучитель замер и медленно поднял голову. Его единственный зрачок хищно сузился.

– Если б я мог, то вывел бы тебя из города, – сиплым, дрожащим от ненависти шепотом выдавил он. – Но я не могу. Поэтому я дал тебе это средство. А ты.

– Хватит болтать, – оборвал его человек. – Сейчас ты сам нас раскроешь. Я, кажется, уже теряю сознание. Не жалей обо мне, не надо. Лучше сделай то, что задумал, потому что…

– Откуда ты. – изумленно перебил его мучитель, но глаза человека страшно закатились и он уронил голову на грудь. Отвечать было некому.

Над площадью продолжал гнусить отец дознаватель. Мучитель, как в тумане, наклонился, вытащил из ведра с водой моток веревки и принялся медленно и тщательно обматывать ею обвисшее на цепи тело. Не забыть заткнуть рот. Все должно выглядеть правдоподобно. Он изо всех сил старался не думать ни о чем другом, кроме частых и ровных веревочных витков.

Было душно, и едкий пот то и дело заливал глаз, заставляя медленные капли сползать по щеке в жесткую щетину.

Когда дымное пламя, наконец, разгорелось по-настоящему, мучитель спустился на камни площади и размеренно заковылял к обители. В каморке налево от входа его дожидался дорожный мешок. В нем, помимо вина, вяленого мяса и кошеля, туго набитого медью и серебром, лежали инструменты строителя – плотницкий топор без топорища, надежный рубанок, новенькая лопата.

В обители не должны хватиться хотя бы пару дней. Если выйти на дорогу сегодня вечером, то по свету можно успеть достичь ближайшего постоялого двора. С утра попытать счастья с попутными телегами, добраться до тракта и двинуть по нему на восток. Туда, где уж десять лет зарастает и никак не может зарасти пепелище, а мертвые плачут у своих надгробий.

Дорога может выйти долгой, но впереди лето. Время есть.

Главное – не останавливаться.