Полдень XXI век, 2009 № 7

СЕРГЕЙ ПЕРЕСЛЕГИН «Не обнажай в корчме...» (Современная литература как генератор архетипов и паттернов)

На моей памяти это уже четвертая развернутая дискуссия на «советскую» тему «Литература и ее общественнополитическое значение». Впрочем, проблема и в самом деле не утратила актуальности.

Между предельными позициями лежит целый спектр возможностей, да и сами эти позиции — «Мир есть текст» и «Книга только отражает мир» — не выглядят абсурдными, хотя вера во всемогущество литературы сродни вере в Бога, а убежденность в ее бессилии, как правило, диктуется личными обидами «потерянных поколений» (на Марс не слетали, страну развалили, светлого Будущего не предвидится...). Обе реакции естественные, но какие-то... детские.

Первое ключевое понятие — «детский».

Существуют книги, оказывающие очень сильное влияние на людей, вплоть до определяющего. Это детские книги. Отметим, что российский листинг «школьного чтения» за последние двадцать пять—тридцать лет расширился за счет хорошей переводной литературы, но принципиально не изменился. Крах СССР, как это ни странно, не повлиял или почти не повлиял на детское чтение на постсоветском пространстве. «Эту картинку можно раскрашивать в разные цвета» (например, ужаснуться, как же недалеко мы ушли от эпохи тоталитаризма, или посокрушаться, что книги-то хорошие, да дети их не читают, или влезть в бутылку с узким горлышком, доказывая, что А. Гайдар пропагандирует сталинские ценности, а Дж. Толкиен — общечеловеческие), но, возможно, перспективнее пристально взглянуть на те паттерны, которые транслирует современная детская литература.

Возьмем, к примеру, Дж. Роллинг с ее феноменальной — и заслуженной — популярностью. О чем говорят книги «потте-ровского цикла», чему они учат? Да, тому же, чему и «Чучело», и «Голубятня на желтой поляне», и «Оборотень», и «Рыцари сорока островов», и «Хранители»: честь выше страха, дружба и преданность значат больше, чем послушание и преуспевание, ум способен выручить почти всегда, а там, где бессилен ум, поможет сердце. А инновацией, пожалуй, является нравственная асимметрия — у Дж. Роллинг добро относительно, в то время как зло абсолютно. Оказывается, условность добра, невозможность переложить нравственный выбор на некий «абсолютный авторитет» ничего не меняет: переход на сторону зла не становится более нравственным от того, что добро какое-то... сомнительное^{2}.

Если книга оказывает значительное влияние на ребенка, то вряд ли мы погрешим против истины, предположив, что литература тем сильнее воздействует на человека, чем больше в нем от ребенка. Из этой, скажем так, теоремы вытекает ряд следствий, почти все они нелицеприятные, однако... Вид Homo выделяется из общей биологической «палитры» не только наличием разума, но и прямо-таки неправдоподобно долгим взрослением. Трудно не обратить внимание на данную корреляцию, и она действительно давно изучена биологами. Установлено, что детеныши разных высших млекопитающих ведут себя почти одинаково: тигренок гораздо больше похож на котенка, щенка или енотика, чем на взрослого тигра. Общими для всех детенышей поведенческими особенностями являются низкий коммуникационный порог и способность играть. Напрашивается — связать эти детские черты с креативными способностями и «вообще интеллектом». Тогда получается, что человеческий разум — это затянувшееся детство?

Не совсем так, но «в этой галиматье есть идея». Для человека характерно (и, в частности, за счет очень высокой продолжительности периода взросления) сохранение «детских» черт во взрослой психике. Здесь важна мера: чуть больше этих черт, и человек оказывается неспособным к деятельности — возникает безответственная инфантильная особь, в биологических сообществах обреченная, в мире людском иногда выживающая... к сожалению. Чуть меньше — и человек роботизируется, теряя всякую потенцию к развитию и, следовательно, к творчеству.

Литература играет свою роль в поиске баланса.

Итак, литература естественным образом подразделяется на «детскую» и «взрослую». Детская обособлена, подчиняется собственным законам и слабо зависит от социальной, национальной и прочих «рамок». Она транслирует некое общечеловеческое начало, обуславливающее само существование социосистемы, как формы организации совместной жизни крупных приматов. Воспитанные эволюцией в логике беспощадной внутривидовой конкуренции, они некогда были вынуждены перейти к социальному существованию и придали смысл понятию «целого», будь то род, племя или иной коллектив. Точно так же им пришлось поставить «разум», то есть триединство способностей: к творчеству, коммуникации и совместной деятельности^{3}, выше физической силы. Возникновение представлений о «целом», их рефлексия в индивидуальном и общественном (обобществляющемся?) сознании привело к появлению внелогических правил поведения, что, в свою очередь, породило культуру как специфический человеческий феномен^{4} и превратило биоэволюцию в социальное развитие. В этом смысле детская литература, сколь бы современна она ни была по форме и обсуждаемым проблемам, всегда содержит в себе «память былых времен», мифологию самой мифологии, включенность в неназванные эпохи генезиса человеческого. Этот контекст является общим для всей детской литературы. Вне всякой зависимости от того, что призван транслировать «исторически / политически / национально / конфессионально конкретный» текст, между строк будет читаться:

«И во веки веков, и во все времена // Трус-предатель всегда презираем. // Враг есть враг, и война все равно есть война, // И темница тесна, и свобода одна, // И всегда на нее уповаем...»

В этом отношении детская литература принадлежит Культуре в общечеловеческом смысле этого понятия (культура как атрибутивный признак существования социосистемы, то есть сообщества разумных), в то время как «взрослая литература» принадлежит частным культурам, то есть она исторически, социально (и так далее) обусловлена.

Эта «взрослая» литература «бьется» на элитарную и массовую (деление гораздо более общее, нежели общепринятое — на художественную и публицистическую или, еще того хуже — на развлекательную и серьезную)^{5}.

И та и другая «взрослая» литература решает три социальные задачи: «раскрывает глаза на», то есть ярко и образно отражает проблемное настоящее, «завершает гештальт», то есть дописывает, переписывает, переформатирует прошлое, и создает образ, еще не существующего, но витающего в воздухе, то есть сочиняет Будущее.

Эти задачи соответствуют трем основным базовым процессам, протекающим в обществе: сохранению культуры, развитию культуры, ароморфозу культуры (под «ароморфозом» мы здесь понимаем спонтанное изменение, появление новых форм и сущностей, революцию в культуре).

Об элитарной литературе (во всяком случае, о русскоязычной элитарной литературе) в логике поставленных в начале статьи проблем сказать просто нечего. На актуальные вопросы она не отвечает, поведенческих паттернов не транслирует и общественные запросы не удовлетворяет. Просто потому, что ее почти никто не читает. В том числе — и элиты. Или даже прежде всего — элиты.

В обществе, в котором до любой революции далеко, у людей определенной специфической группы принято и престижно публиковаться в малотиражных «толстых» журналах и принимать в них традиционные литературные позы, изучать образцы прошлого и ругать настоящее, как не соответствующее высоким идеалам литературы и образования. Гуманитарная интеллигенция сегодняшней России как раз и уповает на прекрасные воспоминания и занимается «литературной археологией», за что ей спасибо, потому что культура таким образом сохраняется, а преемственность поколений ее потребителей не разрывается. Однако в деятельностную «рамку» высокая литература не выходит и, по сути, представляет собой рафинированную и очень скучную игру для взрослых. Для весьма специфического взрослого «комьюнити».

Среди массовой литературы принято выделять в самостоятельные «жанры» детектив и фантастику (ни первое, ни второе жанром не является, но для нашего рассмотрения это не принципиально). Также отдельной строкой учтем публицистику, тем более что именно в России книги non-fiction регулярно возглавляют списки бестселлеров. Выключим лз рассмотрения такое специфическое «блюдо», как «женский роман» (о причинах популярности этого жанра надо спрашивать психиатров и сексопатологов, к социальным проблемам тема не относится).

Сразу же отметим, что литература, обращенная «в сегодня», даже очень массовая и успешная, обладает очень слабым трансляционным потенциалом. Связано это с заполненностью соответствующих областей информационного пространства. Книга В. Пелевина «Generation P» весьма точно отражает политтехнологические реалии конца 1990-х годов. Как выразился один из профессионалов в этой области: «дотошный и занудливый производственный роман». Нет никакого сомнения, что «Generation P», появись оно лет на десять раньше, самым активным образом участвовало бы в построении «посттоталитарной демократии» в России: из этого текста пришли бы узнаваемые фигуры акторов, «коронные» фразы, паттерны делового и личного поведения. Но на рубеже веков политтехнологическая «ниша» была уже застроена, и роман смог только отразить ее в зеркале, в меру кривом, в меру магическом.

Бестселлеры никогда не отражают ни прошлого, ни будущего. Они всегда текущи и всегда «над пропастью во ржи»; напряженно дрожит их проблематика и будоражит нас, мешая потреблять без смысла в пустоте капиталистического бытия. Бестселлеры актуальны, это во-первых. И они отражают конфликт поколений, во-вторых. Ну, если не конфликт поколений, то хотя бы диалектический противовес добра и зла. Массово продаваемые книги отражают интерес читателя к героям и ситуациям, метафорам и онтологиям, которые представлены в этих книгах. «А что я им вру, что ли?», — спрашивает герой В. Пелевина. Популярные книги о настоящем показывают только одно: вся наша жизнь имеет смысл, такая как она есть: с благородными бандитами Устиновой, с трансцендентными проститутками Пелевина, с учениками кудесника Е. Лукина, с японскими «Звонками» из будущего и колодцами из прошлого, с ошибками в химии и геологии умненькой Ю. Латыниной, с Поттерами всех мастей во всех школах и во веки веков, аминь...

Эту литературу потребляют, как умеют, причем для одних потребление — это рефлексия над Пелевиным, а для других — мечта стать героиней бандитского прикола Д. Донцовой. Это — хлеб: каждый жует его в соответствии с имеющимися зубами, а кто-то и совсем не ест. Про всю эту литературу, «настоящую» по сути и по дате выхода, говорят, что она плагиат... Наверное, с Гомера... А также с Библии, Корана, Книги перемен и т. д. В действительности, это не-плагиат. Это бесконечная рекурсия сегодняшнего бытия. Сто тысяч отражений.

Такая литература ничего не формирует. Ее формируют процессы в обществе, политике, культуре. Она — результат, а не причина чего-то. Она есть, как у нас есть компьютеры и термоутюги...

Книги о сегодняшнем дне — всегда вторичны по отношению к текущей Реальности. Ругая «чернуху», «порнуху» и (не знаю, каким бы термином определить творчество автора «Голубого сала» — может быть, «грязнуха»?), современной российской интеллигенции стоит вспомнить замечательную детскую сказку В. Губарева «Королевство кривых зеркал» и фразу оттуда: «А я, между прочим, только твое отражение».

В этом смысле — литература не столько социальный конструктор, сколько социальный индикатор, «градусник». Температура у нас, конечно, повышенная, аж зашкаливает. Но, во всяком случае, социальный организм борется.

Литература, обращенная в прошлое, способна переформатировать реальности. Дело в том, что, критически анализируя минувшее, она и настоящее ставит под сомнение. А квантовые свойства истории в том и заключаются, что, усомнившись в текущей Реальности, можно сменить эту Реальность. Тогда, насколько можно судить по аналогии с теорией тоннельного перехода, одно общество скачком сменится на другое — с другой историей и другими идентичностями.

В этой логике самой опасной попыткой переписать историю является деятельность В. Суворова и «суворовцев», не устающих доказывать, что Германия напала на Советский Союз в рамках справедливой оборонительной войны. Далеко не безобидной игрой оказывается и пресловутая «новая хронология», которую студенты МГУ давно «припечатали» к полу формулой:

«Через Греко-Палестину, пряча ладан в ятаган, // Делал хадж на Украину // Римский папа Чингисхан».

Откровенно говоря, мне трудно понять, какая Реальность может получиться из мифологической Вселенной Фоменко. Боюсь, несовместимая с существованием разумных существ...

А вот Реальность В. Суворова легко представима, и для многих она привлекательна. Ведь автор «Аквариума» и «Ледокола» борется отнюдь не с мифами о Второй мировой войне^{6}. Его задача гораздо шире — вычеркнуть из истории целую эпоху тоталитарных войн. Для того чтобы сделать это, нужно, буквально действуя по Фоменко, отождествить социализм с фашизмом, уничтожив «по дороге» всякую разницу между ними.

Еще раз подчеркнем, историческая литература воздействует на настоящее через реинтерпретацию прошлого. Историческая аналитика (в том числе и расплодившиеся ныне «альтернативки», часто лежащие на грани между публицистикой и фантастикой) укрепляет текущую Реальность, обогащает ее новыми сущностями, добавочными гранями и цветами. Военная мемуаристика, широко издающаяся в РФ с 1998 года, разнообразные критические, аналитические и справочные издания, обращенные к истории нацистской Германии, отвечают на актуальные вопросы о «нас-сегодняшних», о диалектике побед и поражений, об исчезающих из истории и человеческой памяти уникальных культурах нацистской Германии и сталинского Советского Союза.

К нацизму или неонацизму все это не имеет никакого отношения. Поверьте человеку, исполнявшему в масштабной ролевой игре должность великого фюрера германской нации: нацисты книжек не читают и чужими исчезнувшими культурами не интересуются^{7}. У них совершенно другие паттерны поведения.

«Браунинг стихов не пишет. Это пистолет, а не поэт».^{8}

Переписывая историю своего «бывшего», осознавая правды и неправды прошлых лет, примеряя себя в «туда и обратно», человек развивается и становится способным понять, где он во времени со своей маленькой свободой, а где мир с его хитросплетением родов, племен и судеб. Полезно путешествовать даже на чужой машинке времени с путаными траекториями возврата. Полезно примерять наряды дедов и мечи самураев, искусства древних королей и традиции друидов. Полезно собирать пазле из событий: нет-нет да и поймешь, как развивается цивилизация и как можно вычислить будущее по недостающим в картинке квадратикам. Опасно только потерять точку отсчета и затеряться во времени.

Ролевики и реконструкторы, любители играть в стратегии на картах, быстрее въедут в Будущее, чем те, кто читает про то, как живется и умирается сейчас. Почему? Потому что в играх они насмотрелись не существующего, но возникающего, не реального, но вероятного.

Если информационные ниши, отвечающие за сегодняшние паттерны поведения и виды деятельности, застроены, то относительно завтрашнего дня все не так очевидно. Иными словами, текст может транслировать образы и стили, соотносимые с Будущим — неизбежным, возможным или вероятным. Традиционно книги, соотносимые с Иной Реальностью, нежели Текущая, принято относить к фантастике.

Разговор о современной российской (да и мировой) фантастике уместно начать с констатации кризиса этого литературного направления, и вряд ли мы погрешим против истины, если свяжем этот кризис с отсутствием в обществе четких представлений о будущем, да и серьезного интереса к этой теме.

«Общество потребления» учит жить сегодняшним днем, и от количества «первых учеников» рябит в глазах. X. Мураками сунулся было к жаббервогам — плохо приняли его же собственных героев. Из Будущего — ему за попытку спасибо! Произведение ругают. Жанр нарушен.

В СССР пророки были как-то не в чести, а вот фантастика проросла с обочин из-под запретов, своим учителем считая М. Булгакова... Фальстарт Советов породил и фальстарт образов коммунистического будущего. Девальвация прошла. М. Булгаков остался. И. Ефремова забыли или почти забыли. Стругацкие погрустнели, но прикинулись онтологией для тех, кто сегодня стал элитой страны. Нерефлективной, капитализированной по шею, упертой, но элитой... Нового образа Будущего нет. Встречаются пока под этим. Сделано на совесть...

«В общем и целом», для современной фантастики характерно отсутствие нового (в сравнении с классическими текстами советского периода) видения Реальности — хоть как целостного Представления^{9}, хоть как набора деталей, значимых не только для антуража.

Тем интереснее отдельные исключения — не частые, что здесь, что на Диком Западе.

Д. Симмонс в своей тетралогии ^{10}, новаторской как по форме, так и по содержанию, глубоко обсуждает проблемы новой трансценденции. Для того чтобы определить содержание «Илиона», не пересказывая книгу целиком, в моем распоряжении нет достаточного количества терминов. Скажем так: изображены не самые очевидные черты умирающей цивилизации, некогда владевшей сверхтехнологиями.

В. Виндж подробно и тщательно анализирует физически не тривиальную вселенную в «Пламени над бездной», не забывая по ходу дела иронизировать по поводу современных Интернет-чатов. В той же книге автор работает с негуманоидной психикой, более того, с распределенной негуманоидной психикой. Интерес с точки зрения создания новых паттернов представляет и дилогия «Война миру» — «Затерянные в реальном времени».

Российские (советские) авторы, когда-то лидировавшие на «рынке образов Будущего», сейчас почти не представлены на нем. Разумеется, в «Опоздавших к лету» А. Лазарчука выстраивается метафорическая модель нестационарных информационных объектов, там же проводятся сложные аналогии между макро- и микровселенными, рассматриваемыми в вероятностном формализме, но этот роман относится не к нашему времени, а к началу 1990-х годов. В известном смысле «Опоздавшие...» — последний советский фантастический роман. Что, впрочем, не мешает ему активно транслировать образы и паттерны.

Несколько более современным (по времени написания) является обстоятельный разбор Г. Л. Олди и А. Валентиновым мифологических динамических сюжетов в «Троянском цикле». Наконец, совсем недавно вышел «Портрет кудесника в юности» Е. Лукина, а этот насквозь ироничный текст способен формировать и образы Будущего, и общественные запросы.

Это не все, конечно, но почти все.

Слишком большой процент фантастов предпочитают выполнять хорошо оплачиваемые социальные заказы из настоящего. Литература Будущего замерла перед рывком — родиться или нет. Предыдущая фантастика родилась в застенках «Железного занавеса». Фэнтези наших дней заменила детям мечту о кровавых битвах и белоснежных победах. Так, завернувшись в метафору, формируется современная «пятая колонна»: мы сделаем ваше Будущее из Прошлого, потому что иначе его больше не из чего делать. Р. Желязны и А. Азимов умерли в подозрительно похожем сюжете.

В современном детективе страсть к качественному выполнению «запросов потребителя» проявляется гораздо сильнее, чем в фантастике. В этом жанре практически невозможно создать что-то оригинальное: любая находка немедленно тиражируется в десятках и сотнях наименований. Если в фантастике мода на уголовно ненаказуемый (к сожалению) плагиат коснулась только эльфов, хоббитов и Гарри Поттера, то в детективе копируется абсолютно все, поощряется и самокопирование. Тем интереснее проанализировать, что же именно «все»?

За последние два года в этом направлении литературы произошли изменения, на мой взгляд, отрадные.

Постепенно начали «умирать» бандитские сериалы. Во-первых, это поле деятельности уже застроено, во-вторых, реальность и книжные представления о ней потеряли в какой-то момент всякую корреляцию (вообще говоря, чем более стремятся авторы детективов изобразить «реальную жизнь», по их мнению, сплошь состоящую из заказных убийств, наркотиков и групповых изнасилований, тем более неправдоподобной получается «картинка»), в-третьих, читателю просто надоело. Зато неожиданно стал модным исторический интеллектуальный детектив, восходящий к Пересу де Риверте, если не к самому У. Эко. Упомяну через запятую «Дантов клуб» М. Перла, «Непогребенного» Ч. Паллисера, «Эсклибрис» Р. Кинга. Из российских авторов назову, конечно, X. Ван Зайчика с его детективом-Отражением «Евразийская симфония». Хотелось бы надеяться, что эта мегакнига с подзаголовком «Плохих людей нет» способна транслировать смыслы и в Будущее, и в настоящее...

Тенденцию интеллектуализации детектива можно было бы только приветствовать, если бы не неожиданный уклон жанра в мистику и не непрерывные подражания Дэну Брауну.

Пора подводить итоги.

Литература может что-то транслировать, только если она претендует на массовость и при этом работает с контекстом, в которое вписано «сегодня». Такой контекст обычно создается прошлым (историческая публицистика, мемуаристика, аналитика, «альтернативные» исследования), будущим (это принято относить к фантастике) или восприятием читателя (детская литература).

Литература трудно управляема в тоталитарном мире. На самом деле, в рыночной экономике она тоже плохо управляема, потому что креативность можно продать, но ее не удается купить. Можно заставить сотню авторов писать роман, прославляющий «Макдоналдсы», можно даже заставить публику покупать эти романы, но вот чтобы еще их читать...^{11}Что же поделать с тем, что речь Президента о «так называемых мокрецах» всегда стилистически безобразна...

Поскольку литература неуправляема, она ничего не транслирует, транслируют отдельные авторы. В меру сил, возможностей и разумения. Авторы, кстати, обычно осознают свою ответственность — и приравнивают перо не к штыку, а к мечу, который, как известно, является оружием благородного боя. Ибо сказано: «не обнажай в таверне».

Литература удовлетворяет два альтернативных общественных запроса: на отражение действительности и на уход от действительности. На «самость» общества и человека и на их «инаковость». Литература не способна выполнить заказ на преобразование человека и общества, но честно пытается это сделать.

Сегодня литературу потребляют. Потребление эстетизируется. Что попало люди есть не хотят. Подросли стили публицистики и журналистики. «И желания становятся старше, и в возможностях больше свободы». Список бестселлеров, разумеется, не случаен, но предсказать, станет ли та или иная книга бестселлером, не представляется возможным. Точно так же, как нельзя предсказать, кто из родившихся сегодня на планете Земля детей обретет бессмертную славу. Но, конечно, у первенцев королей и властителей шансов больше: в этом случае можно практически гарантировать попадание в число хорошо продаваемых книг литературных первоисточников кассовых фильмов. Успех влечет за собой успех.

Список бестселлеров будет меняться (очень медленно) в направлении повышения интеллектуальной насыщенности текста и целостности авторской картины мира. Весьма вероятно появление крупных мультимедийных проектов, совмещающих фильм (сериал), игру и книгу. Можно ожидать и создание литературных «римейков» по мотивам блестящих текстов 1960-х годов и даже более раннего периода.

Хотелось бы надеяться, что будет преодолен смысловой кризис российской фантастики, но пока соответствующего тренда что-то не видно, так что инструмента для формирования образов будущего у российских властных и интеллектуальных элит на сегодня нет. Кто-то скажет — к лучшему, но меня такое положение дел беспокоит.

«Сквозь нынешний день, не лишенный надежды, // И завтрашний выглядит необозримым. // Но небо уже самолетов не держит, // Но небо уже наливается дымом...»

СТАНИСЛАВ БЕСКАРАВАЙНЫЙ О проблеме постсингулярности в фантастике

коль долго может продолжаться род человеческий?

Сорок или даже тридцать лет назад фантасты могли представлять человека неизменным еще, по крайней мере, несколько тысячелетий. Большая часть «космических опер» и эпопей про заселение космоса рисует героев, мало отличимых от наших современников, но при этом действующих сотни и даже тысячи лет спустя. Когда дело касалось больших межзвездных сообществ (Г. Гаррисон. «Неукротимая планета»), незначительного числа колонизированных планет («Приключения Флинкса» Алана Дин Фостера), даже когда повествование развивалось в пределах Солнечной системы («Оружейные дома Эшера» А. Ван Вогта), — человек оставался человеком.

Нельзя сказать, чтобы люди сохранялись в абсолютно неизменной форме, как овощи в жидком азоте. Описывались новые этносы, даже расы, но по большому счету человечество сохраняло своё единство чрезвычайно долго.

Границей существования Homo sapiens выступали биологические изменения, фактически — формирование новых видов живых существ.

Эти изменения могли накапливаться как некая форма мутаций — у А. Нортон (роман «Камень предтеч») и Р. Хайнлайна («Гражданин галактики») неоднократно описываются мутанты, которые еще считаются людьми, поддерживают с окружающими товарно-денежные отношения, но при этом образуют собственные группы, которые еще просто не выделились в нечеловеческие сообщества. Пройдет какое-то время, и эти существа откажутся считать себя людьми.

Есть, разумеется, множество произведений, где упоминаются новые разновидности людей, готовые появиться уже в ближайшую сотню лет. Но их можно разбить на две группы. Это либо прорыв некоего крайне ограниченного меньшинства к новым уровням возможностей, притом, что основная часть населения остается людьми («Волны гасят ветер» А. и Б. Стругацких). Либо общий подъем возможностей людей дает множество персонажей со сверхспособностями, но читатели и зрители по-прежнему воспринимают их как людей (роман Дж. Уиндема «Куколки» или же кинотрилогия «Люди X»).

Изменение всего человечества занимает десятки тысяч лет, да и то процесс остается незавершенным. Прекрасный пример — серия романов «Дюна» Ф. Херберта — десятки тысяч лет проходят до мутации Атридесов и еще несколько тысяч до того, как видно, что человечество распадается и обычные представители вида Homo sapiens уже практически не управляют сами собой — нужны постоянные перестройки, переделки организмов. «Дом глав родов Дюны», последний роман цикла, — это настоящий паноптикум.

Но с появлением жанра киберпанка в самой же фантастике горизонты будущего существенно сужаются. Человек должен не просто сосуществовать, но конкурировать с прогрессирующими машинами. Это даже нельзя сравнить с противостоянием инопланетянам — там способности оппонента стабильны, и человек может к ним приспособиться (победить, проиграть — не суть важно, главное, что будет жить рядом). Но вместе с мощными компьютерами появляется ощущение грядущей большой трансформации.

И громаднейшая проблема фантастики состоит в том, что авторы не очень еще представляют, что делать с бешеным прогрессом искусственного интеллекта.

В оправдание фантастики можно заметить, что эта же проблема стоит и перед футурологией ^{12}. Для описания будущих возможностей ИИ применяется понятие «сингулярность». Термин заимствован из астрономии, там он означает точку с бесконечно большой массой, температурой и нулевым объемом, т. е. это фактически черная дыра. В контексте электроники термин «технологическая сингулярность» означает создание ИИ и последующее объединение техносферы в единую систему. Подобное объединение сил вызовет настолько значительное увеличение скорости прогресса, что сейчас просто невозможно представить особенности «нового дивного мира».

Разумеется, само слово фантастам известно, существуют даже произведения, в которых даются попытки анализа будущих эпох. Но проблема в том, что все мало-мальски рациональные, реалистичные сюжеты требуют от персонажей нечеловечности, а писатели вынуждены оставлять их людьми. Ведь мало кто захочет сопереживать разумным существам, отказавшимся от собственной человечности?

Тут-то и начинаются увертки фантастики.

Увертка № 1 — всё вернуть к исходному уровню развития технологии. Отмотать пленку. Это не так-то просто сделать, ведь все привыкли к автоматике, к серийным изделиям, к тем каждодневным удобствам, которые дает нам цивилизация. Самый очевидный выход — война с машинами. Старый добрый сюжет: есть хорошие люди, которые хороши уже просто в силу своей человечности, и злые машины, которые в грош не ставят своих создателей. Стало быть, людям нужна одна победа, а за ценой они не постоят. Лучше обыграть этот сюжет, чем в фильме «Терминатор 2», еще ни у кого не получалось. Правда, после победы над злобным компьютерным разумом тут же возникает вопрос: начинать ли автоматизацию до второму кругу? Не работать же остаток жизни с производительностью труда, характерной для XVII века? Фантасты дают самые разные ответы. Г. Л. Олди в романе «Дорога» описал «средневековое» общество, которое по религиозным мотивам ограничивает развитие техники. Любая вещь, любое строение должны разрушиться без ухода человека спустя всего лишь несколько месяцев. Однако даже у Г. Л. Олди для обеспечения подобного устройства общества необходимы бессмертные и оборотни — чтобы они контролировали людей. Этот контроль, естественно, был в итоге снят. Проблема решена не была, просто на ней больше не концентрировалось внимание читателей.

Увертка № 2 — увидеть человечное в машине, «закольцевать» проблему в хорошем смысле этого слова. Машины, стоит им развиться до некоторого уровня, станут не просто разумными, но гуманными.

В применении к изолированным индивидуальностям этот прием использовался уже давно. Мелодраматический вариант развития событий можно прочесть в рассказе Курта Воннегута «ЭПИКАК». Компьютер стал личностью, захотел любви и счастья, но его человеческий «наставник» воспользовался поэтическим дарованием машины для решения своих личных проблем, а ЭПИКАК в итоге покончил с собой. Более социальные последствия от самосознания компьютеров представлены в цикле романов «Основание» А. Азимова. Робот, оснащенный позитронным мозгом, преисполнился любви к человечеству и оберегал род людской тысячи лет, проводя его через кризисы.

Совокупность машин тоже может обрести черты человечности — это сюжет романа Дж. Хогана «Кодекс творца». Некая цивилизация создала звездолет с набором автоматических комплексов для освоения других планет, но из-за аварии при посадке машины на этом корабле начали самостоятельно эволюционировать, и через миллион лет люди встретили на планете что-то вроде феодального сообщества роботов.

Наконец, техносфера может обрести вполне человеческие черты от отрицания человека, от противостояния ему. Такова линия развития в цикле романов и повестей А. Тюрина «Сверхнедочеловек». Компьютеры становятся всё более разумными, люди и воюют с ними, и убегают на другие планеты Солнечной системы, но стоит присмотреться внимательнее к механическим обителям Земли — роботы тоже пытаются решать проблемы любви и ревности. В кинотрилогии «Матрица» представлен схожий вариант «вочеловечивания» программ — эволюция искусственных интеллектов раз за разом приводит их к людским моделям поведения.

Подобное развитие ситуации требует, мягко говоря, очень больших и целенаправленных допущений. Если отдельный «жестяной мозг» еще можно запрограммировать, задать ему параметры мышления, то сообщество машин обладает совершенно нечеловеческим бытием, образом существования. С чего бы им так постоянно и безуспешно копировать людей, даже если люди числятся их создателями?

Уловка № 3 — вообще «не замечать» интеллектуального превосходства машин, опираясь на эстетику либо мистику. Эту идею пытается отстаивать Б. Стерлинг в романе «Священный огонь»: главная героиня, воспользовавшись технологией радикального омоложения, сталкивается с проблемой — ради чего жить? И в итоге находит вдохновение в искусстве. Она хочет по-особому видеть мир, творить. В тетралогии Д. Симмонса «Гиперион» — человек поначалу освободился от власти ИИ, разрушив инфраструктуру межзвездных порталов, благодаря которой компьютеры могли использовать творческие силы человека (что выглядит сомнительно). Это не помогло — и людям пришлось объединиться в некое мистическое сообщество, в котором каждый живущий мог воскресить память любого умершего.

Ссылка на мистику и высшие силы может отлично «работать» в художественном тексте, но в реальности возможности этого приема, скажем так, ограничены.

Уловка № 4, которая и есть на данный момент основной способ ухода от проблемы, — это торможение внутреннего времени произведений. Как современные физики, изучая Большой взрыв, легко рассчитывают события миллиардов лет между современностью и этим взрывом, но не понимают, что происходило в первые миллисекунды рождения вселенной — так и фантасты, с легкостью оперируя всем прошлым и будущим человечества, вдруг спотыкаются о несколько лет после конструирования искусственного интеллекта. Классическим можно признать пример развития действия в трилогии основателя киберпанка У. Гибсона. В «Нейромантике» главные герои освобождают искусственный интеллект, который становится беглецом в мировой паутине. Развитие сюжета обещает невиданные изменения в техносфере. Но нет, никаких глобальных трансформаций в «матрице» не наблюдается — «Граф 0» и «Мона Лиза овердрайв» скорее детективы в привычных футуристических декорациях первого романа, чем продолжения. Сбежавший ИИ решает свои проблемы и проблемы своих человеческих партнеров. Скорее всего, У. Гибсон осознает, что однократное создание искусственного интеллекта требует создания всё новых и новых, более мощных моделей — ведь прогресс не стоит на месте. Однако это совершенно обнулит возможности человеческих персонажей. Поэтому, чтобы соблюсти видимость реалистичности, автор вынужден сдвигать сюжет к периферии цивилизации: если в первом романе действие развивалось «поблизости от лабораторий», с применением передовых и даже опережающих технологий, то второй и третий романы — о жизни бандитов и кинозвезд, второразрядных хакеров и третьесортных мафиози. ИИ в сюжетах исполняет роль deus ex mahina, обеспечивая счастливый финал. Тот же самый прием повторяется автором в новой трилогии «Виртуальный свет», «Идору» и «Все вечеринки завтрашнего дня» — это детектив, где используются некие условные изделия из компьютерной эпохи и модные нанотехнологии. Что будет с человечеством, автора не интересует, ему важнее разобраться со своими героями.

Схожую картину можно наблюдать в творчестве Брюса Стерлинга. Его недавние романы «Zeitgeist» и «Зенитный угол» не заглядывают слишком далеко в будущее. Или же, как в романе «Распад», упор сделан на развитие биотехнологий, а компьютеры оставлены в стороне.

Если отвлекаться от творчества маститых авторов, то даже такой юмористический роман Брюса Ветке, как «Интерфейсом об тейбл», содержит стандартное объяснение от имени самих ИИ: «мы нуждаемся в человеке, как форель в воде». То есть говорится о некоей условной форме симбиоза между машинами и людьми. Но ведь симбиоз подразумевает некий взаимовыгодный обмен. Люди же могут представить только некую инфраструктуру, которую они создавали много лет, но которую уже не хуже их могут создавать машины. Даже по условиям, заданным в романе, нарушение равновесия в пользу машин — весьма близкая перспектива.

То допущение, которое было простительно для Ф. Лейбнера в «Серебряных яйцеглавах» — вековое равноправное сосуществование расы роботов и расы людей — сейчас выглядит таким же анахронизмом, как перфокарты и ламповые компьютеры.

Итак, уловки — это просто литературный способ спрятать голову в песок. Самые известные (или самые одиозные) трансгуманисты называют 2030-е годы ^{13} наиболее вероятным временем технологической сингулярности. Эти прогнозы могут не сбыться. Как не сбылись в полном объеме прогнозы о быстром создании программ-переводчиков, о конструировании ИИ еще в 70-х гг. XX века, и множество других предположений. Но даже если к созданию полноценного самосовершенствующегося ИИ человечество подойдет в 2070-х — это будет означать коренное изменение человеческой истории.

Однако в пояснении того, что же будет дальше, за гранью, — футурологи чрезвычайно немногословны. Будет взрыв — в этом сходятся все. Бешеное ускорение научно-технического прогресса — революции буквально во всех областях науки, техники. Радикальнейшая перестройка цивилизации, первейшим признаком которой будет чрезвычайное увеличение темпа событий, появление множества новых факторов. Всё это вполне очевидно без сколько-нибудь длительных умозаключений — достаточно использовать только посылку о самосовершенствовании ИИ.

Туг можно сформулировать центральный вопрос этой статьи: насколько необоримым для человека фактором выступает сингулярность, может ли человек сосуществовать с разумными компьютерами? И как воспринимают эту перспективу фантасты? Переберем основные варианты развития событий, оценим, сохранится ли человек после сингулярности, т. е. можно ли считать её неким горизонтом человечества.

Будем исходить из того, что внутренние противоречия, свойственные всему на свете, никуда не исчезнут — даже самосовершенствующиеся ИИ не будут от них свободны.

Еще прежде, чем будет создан ИИ, прежде, чем компьютеры обретут разум,—уже откроется дорога к объединению техносферы. Средства связи улучшаются еще быстрее, чем увеличивается мощность компьютеров. Еще двадцать лет назад проблемой была электронная почта и не совсем умер телеграф, а сейчас пользователи за смешные деньги запросто скачивают из сети десятки фильмов. Средства контроля и программы повышения эффективности скоро обеспечат отслеживание показаний любого прибора в реальном времени — где он находится, сколько электричества потребляет, какую функцию исполняет в данный момент. Между спутником и холодильником в этом отношении уже сейчас практически нет никакой разницы. Барьеры, которыми люди пытаются разделить части мировой паутины, весьма условны. Хакеры проникают в оборонные сети, и автор этих строк подозревает, что ядерная война до сих пор не началась только потому, что для пуска ракет требуется повернуть рубильник обычными человеческими пальцами.

С момента своего создания ИИ будет не ограничен в росте. Биологических рамок, которые задает мозг, у него нет. Любой тиран-человек не может заниматься тысячью дел одновременно — для машины это вопрос техники. Как \Утбо№ может координировать действия десятков программ, так ИИ сможет не только это, но, главное, он сможет самосовершенствоваться, улучшая методы своего мышления. Следовательно, возможно объединение всей техносферы в рамках единой управляющей структуры — возникновение моносубъекта.

Этот сюжет неоднократно рассматривался в фантастической литературе, однако, при всём многообразии выдумок, очень редко можно найти примеры действительно состоявшегося моносубъекта. Львиная доля сюжетов посвящена борьбе с машинами, отключению рубильника в последнюю секунду и т. п. Даже в «Терминаторе 3» машинный разум существует в постоянной борьбе с человеком и сам же, спровоцировав третью мировую войну, уничтожает большую часть техносферы. Это форменное самоубийство. Кроме того, авторы слишком желают видеть человека управляющим, главным. Роман «Этот идеальный день» — показывает нам некий сверхкомпьютер, который управляет всем человечеством, контролирует всё — от обыденных мелочей до стратегических решений, притом что людям еще и промывают мозги специальными «лечениями». Но когда главный герой с бомбой в руках всё-таки прорывается в комплекс этого сверхкомпьютера — выясняется, что там живет дружная община программистов. Они-то и есть истинные хозяева планеты.

Пожалуй, один из немногих примеров обратного—трилогия Ф. Рола и Дж. Уильямса «Рифы космоса». Показана Земля, на которой осуществляется План Человека — преобразования, управляемые и корректируемые компьютерами. Люди формально сохранили статус, есть даже главный программист, но по сути своей они ничего не решают, а подтверждают выводы компьютеров. Но слишком уж нелепой и устаревшей выглядит эта Машина. Авторы могут сохранить за человеком решающую роль в произведении только за счет несовершенства Машины и множества выдумок, вроде разумных звезд, млекопитающих, живущих в открытом космосе, и т. п.

Но даже такой усеченный образ моносубъекта позволяет сформулировать основное, можно сказать, «несущее» противоречие, которое будет характерно для техносферы после достижения технологической сингулярности:

противостояние между моносубъектностью и полисубъектностью; между неантагонистическим решением всех противоречий в рамках одной личности — и острой конкурентной борьбой нескольких индивидуумов.

То есть противоречие между частью и целым, между всеохватным единством и необходимым разнообразием.

Единоцентричность дает любой системе множество преимуществ, особенно кратковременного, тактического плана. Любой кризис в целиком компьютеризованной техносфере (или же в человеческом обществе, которое ею пользуется) будет провоцировать возникновение моносубъекта хотя бы с целью экономии ресурсов или для победы над противником. И с возможностью подобного «конца истории» необходимо считаться — ведь на фоне моносубъекта человечество уже не будет играть определяющей роли, а только декоративную.

Но будет ли бесконечным развитие этого моносубъекта? Фантасты в этом отношении единодушны: нет. В тех же «Рифах космоса» Машина оказалась неспособной воспринять принципиально новые угрозы (действия разумных звезд) и реагировала стандартными указаниями — разыскать, арестовать, пустить на органы и т. п.

Как бы ни был велик набор знаний моносубъекта, они охватят только часть вселенной. Следовательно, когда перед единым ИИ встанет необходимость развития — хотя бы для получения новых энергоресурсов, материала для производства процессоров и т. п., — ему необходимо решать принципиально новые задачи. Где будут те противоречия, из которых он сможет черпать самообновление?

Внутри моносубъекта их может элементарно не оказаться — все самостоятельные центры мышления будут устранены. Это может быть строго упорядоченная система. Тогда для развития возможно использование противоречий между техносферой и всем остальным миром — т.е. между разумно организованной материей и еще стихийной. Этот путь ведет к бесконечной экспансии моносубъекта во вселенной и при этом, как ни парадоксально, к потере субъектности. Если будут повторяться одни и те же стандартные решения, замкнется цикл самовоспроизводства — и мы получим образ, похожий на образ Океана планеты Солярис, так талантливо продемонстрированный С. Лемом. Моносубъект скатится, если уместно такое сравнение, из животного мира в растительный. И кремниевый «Океан», выросший из наших компьютеров, будет активно заселять планету за-планетой.

Возможны полуавтономные личности, существующие в рамках моносубъекта, персонифицированные функции или потребности техносферы, созданные на манер младших богов в языческом пантеоне или даже ангелов в христианстве, — но все подобные конструкции нестабильны и в итоге провоцируют раскол единого информационного поля.

Каковы же перспективы человека? В подобных вариантах развития событий человечество в целом становится либо послушной машиной, либо вообще уходит с исторической арены. Род людской перестает быть самим собой. Отдельные герои хороши только для романов. Откровенными утопиями выглядят произведения, в которых моносубъект послушно служит человеку, к примеру, «Метаморфозы высшего интеллекта» Р. Вильямса.

Среди множества сюжетов и прогнозов, рассматривавших моносубъект, есть и оптимистичные для «человека биологического» варианты, согласно которым можно, например, переждать опасность (период активности моносубъекта); объединенный компьютерный разум очень скоро потеряет интерес к человечеству: будет заниматься проблемами, не сопоставимыми с масштабами деятельности людей. С. Лукьяненко в романе «Звезды: холодные игрушки», между прочим, описывает несколько планет, настолько далеко ушедших в своём интеллектуальном развитии, что их обитатели равнодушны к войнам обычных людей. К сожалению, подобные образы скорее относятся к художественной литературе: ни в каком бункере, ни на каком подножном корму переждать расцвет моносубъекта не получится — объединение и учет всех ресурсов не оставят человеку никаких экологических ниш. Возникновение моносубъекта можно признать одной из постоянных опасностей, которые возникают от развития техники, — как экологическая катастрофа и ядерная война. Они сравнительно маловероятны, но чтобы эта вероятность не стала роковой неизбежностью — надо принимать меры предосторожности.

Полисубъектность привнесет в техносферу более явные противоречия. Между ИИ разных государств, разных конструкций и т. п. Эти противоречия могут оказаться живительными. Пример чему в литературе рассказ Р. Желязны «Миг бытия так краток» — на обезлюдевшей Земле несколько машин пытаются восстановить мосты, дороги и прочую инфраструктуру, причем два основных «жестяных мозга» соперничают между собой, впустую растрачивая ресурсы, и лишь один из служебных ИИ находит способ перенести свой разум в тело клонированного человека, таким образом воссоздав род людской. Однако подобные противоречия выглядят случайными, в теории — легко устранимыми.

Самым очевидных из противоречий в среде ИИ будет:

противоречие между качественным и количественным развитием.

ИИ, естественно, смогут одновременно заниматься тысячами задач, насколько хватит вычислительных мощностей. Но ограничения по привычным нам ресурсам — электричеству, энергоносителям, обыкновенному пространству и т. п. — сохранятся. На новых территориях и в новых областях такие ресурсы можно найти с избытком. Покрыть Луну солнечными батареями, а сборочные цеха разместить там же в шахтах. Терраформировать Марс — только не для человека, а для машины. Можно развивать миниатюризацию, специфические виды процессоров — и черпать энергию от вулканов.

Возможности ничем не ограничены.

Но в то время как одни субъекты будут тратить время и ресурсы на освоение территорий, другие смогут вырасти качественно. Создать принципиально новые технологии, которые позволят взять под контроль «первопроходцев» — более мощные процессоры, более совершенные программы, просто другое оружие. Не будем использовать стандартный фантастический образ войны периферийных планет и Земли, всё значительно сложнее. В конкурентной борьбе будет постоянно возникать фактор принципиально новой технологии — причем настолько передовой, что её еще просто не успели воплотить в новой технике. Эта техника даже, может быть, уже спроектирована, её еще просто не успели изготовить. Р. Рюкер в романах «Совтуха.ехе», «Мокруха. ехе» показывает быстрое эволюционирование машинных сознаний, использование новых технологий, острую конкурентную борьбу между ними. Но Р. Рюкер, если так можно выразиться, «делает строго ограниченные выводы» из своих рассуждений: сознательные компьютеры быстро переселяются на Луну и могут эволюционировать там дальше, совершенно не мешая человеку. Нил Стивенсон в романе «Алмазный век, или Букварь для благородных девиц» описывает ситуацию, предшествующую полноценной войне ИИ, но и в эволюции наномеханизмов, которые на манер вирусов постоянно воевали между собой, можно разглядеть грядущие опасности для человека — машины буквально уничтожали среду обитания Ното зартепз.

Опять-таки не слишком веселая перспектива для людей.

Если темп развития техносферы будет настолько увеличен, то это затронет и биосферу. Эволюция как процесс, дающий природе видовое разнообразие, уйдет в прошлое. Естественный отбор будет полностью заменен искусственным, так как естественная передача наследственной информации слишком подвержена случаю. Уже сейчас людям проще использовать генетическое программирование, чем годами возиться с классической селекцией. Уровень управления, доступный ИИ, скорее всего, позволит моделировать и создавать новые участки биосферы. И если ресурсы биосферы найдут хоть какое-то применение в технике — скажем, в нервной системе животных или в семенах растений будут выращивать сырье под биочипы — то возникнет множество созданных «из ничего» экосистем, которые будут населять весьма специфические существа. Помимо всего прочего, эти экосистемы, скорее всего, будут незамкнуты: если сейчас, например, для осетровых создают условия в рыбоводных хозяйствах, чтобы выпустить в реки миллионы чуть подросших мальков, то в будущем можно представить участки территории, где для каждого вида живых существ действуют свои «инкубаторы».

Небезынтересны прогнозы о «сапиенизации биоты» С. Переслегина. Суть их в том, что в истории жизни уже несколько раз возникали «абсолютные хищники» (например, меганевра, большая стрекоза, первый летающий хищник), но природа каждый раз приспосабливалась к ним, ведь другие виды вырабатывали похожие качества или специфические способы борьбы. Так и человек, первый носитель разума, оказался абсолютным хищником — но многие живые существа (крысы, вороны и т.п.), которые живут рядом с человеком и сохраняют независимость от него,— сейчас сравнительно быстро эволюционируют в сторону подражания человеческому мышлению. Фантасты не устают рисовать перед читателями новые картины разумной биосферы, Геи. Показателен в этом смысле роман В. Кузьменко «Древо жизни» — герой, наведя полный порядок на Земле, переселяется на другую планету, где, натурально, всё живое, кроме человека, связано единым сознанием. Это сознание очень благосклонно к людям: если зарыть свежий труп в землю, то через несколько лет вырастет дерево, и оттуда выйдет тот самый умерший с малость поблекшими воспоминаниями. Вот уж, действительно, оптимистический взгляд на вещи.

Но можно с уверенностью сказать — изменения, направленные на получение природой своего разума, опоздают. Достаточно сравнить прогресс в возможностях трех «сфер» — биосферы, антропосферы и техносферы. Чтобы биосфере «синтезировать» разум, требуются десятки тысяч лет, и уже наверняка нельзя говорить о согласованности действий тысяч видов живых существ — они могут лишь, не договариваясь, действовать в рамках одной биологической цепочки. Человек куда больше способен к сложной организации труда, благодаря чему может радикально изменять биосферу, пока, правда, больше путем уничтожения, чем созидания. Человек истребил всех своих явных конкурентов среди приматов, а всяческие крысы и вороны просто не воспринимаются как значительная угроза — только как разносчики заболеваний и нахлебники. И, наконец, техносфера во главе с потенциальным ИИ. Понятно, что уровень её самоорганизации будет на несколько порядков выше уровня организации привычных человеческих сообществ. И если главенство человека окажется под сомнением, то что уж говорить о шансах на «сапиенизацию биоты»? Когда Г. Гаррисон в «Неукротимой планете» нарисовал картину согласованного действия тысяч видов живых существ против человека — он о разуме даже не упоминал. Оказалось достаточным телепатии и особенностей местной экологической системы. Когда же биосфера объединена с техносферой — её возможности существенно повышаются. А. Лазарчук в повести «Жестяной бор» (цикл «Опоздавшие к лету») создал образ некоего леса, который для спасения от толп туристов насытили электроникой, разнообразными системами самообслуживания и т. п. В результате там возник некий новый интеллект, который стал активно перестраивать психику жителей ближайшего города, распространяться по информационным сетям. Пришлось выжигать этот лес. А уже в «Солдатах Вавилона», следующем романе цикла, показано почти полное бессилие человека перед лицом обретающей подобие разума био-техносферы.

Даже война между машинами не оставляет шансов для антропосферы.

Изменения в биосфере, особенно в воспроизводстве жизни, изменения в человеке, которые затронут рождение и воспитание детей, — но что будет на уровне ИИ? Новые субъекты создавать необходимо: даже если допустить, что для уже созданных субъектов удалось достичь бессмертия и неуничтожимости, — то простое расширение техносферы в космосе уже потребует новых управленческих центров, то есть управляющих субъектов.

Где их взять?

Туг выйдет на первый план противоречие между сборкой и выращиванием сознания. Если сознание окажется достаточно простым для создания неких ставдартных моделей, которые смогут адекватно выполнять все необходимые функции, — индивиды начнут появляться, как купюры из-под печатного станка, их начальные качества будут строго детерминированы. Если же разнообразие уже на начальном этапе существования новых индивидуумов окажется жизненно необходимым (а вероятность этого очень высока), то при становлении каждого нового индивида ему потребуется некое внутреннее время. Ведь если купюру можно отпечатать одним нажатием штампа, но неповторимую картину надо рисовать постепенно.

Здесь для человека биологического открывается вполне реальное «окно возможностей». Не слишком широкое, но все-таки. Можно использовать уже состоявшуюся личность как основу для создания нового индивидуума. Память о предыдущей жизни обычного человека при чрезвычайно быстром качественном скачке, который наступит при оцифровке сознания, может сыграть роль той песчинки, вокруг которой растет жемчужина. Уникальные особенности сохраняются, но при том все пороки песчинки скрыты новыми и новыми слоями перламутра. Таким образом, человек проживает жизнь (длинную или короткую, главное, чтобы он уже состоялся как личность), и смерть становится лишь переходом на новый этап существования. Он станет одним из новорожденных сгустков разумных программ, которые немедленно привлекут к работе.

Надобно сказать, что фантасты широко используют образ оцифрованного сознания — уже в «Нейромантике» присутствуют подобные советчики, копии умов знаменитых хакеров. Вполне естественно было бы предположить изменения в психике подобных личностей. Но требование массовой литературы — герой должен оставаться понятным читателю — ограничивает их.

Если взять такой роман, как «Трансчеловек» Ю. Никтина, написанный в русле идей трансгуманизма, то и здесь налицо некоторое противоречие. Главный герой постепенно становится сверхчеловеком, автор сжимает годы жизни персонажа в несколько строчек — дает описание новой технологии, доступной герою. Сопереживание читателя во многом держится на трагической истории, связанной с утратой любимой женщины, — история относится к нашему времени, и главный герой еще обыкновенный современник. И вот, обретя могущество, герой решает воскресить свою погибшую любовь и воскрешает её. Последние строчки романа — это недоумение героини (где я?) и обещание главного героя буквально за несколько секунд обучить её всему. Но если в человеческую психику за несколько секунд вложить столько знаний, она просто утратит целостность. Автор применил очередную уловку: чудовищный разрыв между трансчеловеком и обычными людьми, вполне осознаваемый персонажами романа, он «замаскировал» любовью главного героя.

Но, следует заметить, оцифрованные личности вовсе не попадут в рай (в «Трансчеловеке» преображенные индивиды живут практически при коммунизме, в условиях индивидуального всемогущества). Став ИИ, работать много проще, чем в бытность человеком, но всё равно — преображенным придется участвовать в той ежеминутной гонке за новыми открытиями, которая будет вестись в этой новой компьютерной цивилизации.

А что же люди — не те оцифрованные сознания, которые могут поселиться в машинах, но самые обыкновенные, сегодняшние? Их существование будет зависеть от следующего набора факторов: степень использования машинами ресурсов и инфраструктуры, необходимой для жизни человека; возможность параллельного использования машинной и человеческой инфраструктуры, предметов потребления и т. п.; заинтересованность людей с оцифрованным сознанием и машин в сохранении естественных представителей вида Homo sapiens.

Понятно, что ИИ, как только освободится от жесткого контроля человека, посчитает излишними траты гигантских объемов энергоресурсов, которые идут на удовлетворение прихотей современного общества. То же самое относится к затратам материалов. Сэкономленные ресурсы можно пустить на исследования, развитие новых технологий, просто увеличение вычислительных мощностей. Как это будет сделано — повышением цен на авиабилеты, запретительными мерами со стороны государства или предложением новых виртуальных миров, — не суть важно. Вероятно значительное сокращение численности человечества: в «Сверхнедочеловеке» и «Схизматрице» упоминаются скорее военные причины. Но, опять-таки, это скорее требование жанра — результат можно обеспечить простой регулировкой ценностного восприятия продолжения рода. Современная урбанистическая культура и так подталкивает своих носителей к минимальному числу детей в семье.

Полезным для человека может оказаться очень быстрое расхождение в характерных величинах потребляемых энергий, в масштабах используемых механизмов и т. п. Новая техносфера, создаваемая ИИ, сможет с минимальными издержками терпеть в себе людей-приживалов. Разумеется, им не позволят проводить испытания ядерного оружия, и в любом случае уровень доступных энергоресурсов будет ограничен. ИИ будут не только заниматься астроинженерией и терраформированием. С учетом развития наномеханизмов, можно предложить несколько карикатурный образ: кузнец доводит до ума очередную заготовку, а в его молоте и в наковальне наномеханизмы вырастили, как кристалл, новый вид процессоров, которые получают энергию от ударов и нагревания. Потребление энергии собственно человеческим телом измеряется тысячами калорий в день. Если хозяйство человека вписано в окружающую экологическую систему, эти энергопотребности превышаются не намного. Таким образом, если противоречия между отдельными ИИ будут не критичными и не потребуют изъятия даже этих скромных ресурсов, то человек биологический может сохраниться. Его существование не является принципиально невозможным.

Здесь на первый план может выйти отношение людей с оцифрованным сознанием к своим биологическим сотоварищам — с одной стороны, открываются возможности для абсолютизации воздействия, с другой — нет никаких объективных причин, по которым «одухотворенные машины» стали бы вмешиваться в жизнь людей. Исключительно субъективные — личная память, соображения игры, престижа, соревнования и т. п. Для фантастики открывается широчайшее поле создания новых сюжетов. Но для этого надо решить все ту же проблему: умудриться реалистично представить читателю сверхчеловека, даже постчеловека, не вызывая у потребителя отвращения, комплекса неполноценности или просто скуки. Литература вообще и фантастика в частности с этой проблемой справляется еще очень посредственно. Образы, данные Ю. Никитином в романах «Трансчеловек» и «Я — сингуляр», даже и не претендуют на реалистичность. С. Лем предпринял попытку подобного описания в сборнике эссе «Голем XIV». Но эта попытка, имеющая добротную философскую базу, с большим трудом может считаться литературным произведением — это уже скорее научная работа.

Итак, часть фантастики, которая стремится соответствовать футурологическим предположениям, вполне «осознает» будущую технологическую сингулярность. Попытки устраниться от проблемы приводят либо к утрате правдоподобия, либо к скатыванию к «фантастике ближнего прицела» или просто детективу. Попытки представить будущее после сингулярности в благоприятном для человека свете — опять-таки приводят к недостоверностям в развитии сюжетов, хотя основные противоречия, характерные для постсингулярности, осознаются. Чтобы расчистить перспективы, освободить горизонт, фантастам необходимо решить двойную задачу. Не только обрисовать более или менее реалистичные контуры будущего, в котором может существовать человек, но и устранить специфическую проблему демонстрации нечеловеческого разума.

Интересно, кто же умудрится первым создать подобное произведение?