Полдень, XXI век, 2008 № 07

ВАСИЛИЙ ВЛАДИМИРСКИЙ
Сбыча мечт-2007, или Тенденциозный обзор

Когда-то советские любители фантастики мечтали: вот грянут перемены, возникнут частные издательства, рухнет монополия «Молодой гвардии» — и нам не придется с завистью поглядывать на западных коллег, имеющих возможность читать как минимум по одному новому роману в неделю. Мечты сбылись. Оковы рухнули. Ура. По количеству романов, ежегодно выходящих в свет, отечественная фантастика занимает сейчас одно из первых мест в мире. По данным, собранным номинационной комиссией «Роскона», только в 2006 году у нас было напечатано 542 произведения крупной формы — не считая допечаток и переизданий. Разумеется, даже овладев методом скорочтения, невозможно осилить всю эту груду книг, теряющуюся в облаках, — да и стоит ли?.. Сегодня уместнее говорить не об отдельных изданиях, а о наиболее ярких литературных тенденциях, подтвержденных конкретными примерами. Сразу хочу предупредить: за рамками обзора останутся многие книги, достойные упоминания, — впрочем, о них и без этого уже сказано немало. Мы же в миру сил исследуем магистральное направление. по которому двигалась наша SF&F в минувшем году.

В середине девяностых рассказ, главный жанр советской фантастики. оказался совершенно не способен конкурировать с пухлыми многотомными эпопеями. На протяжении нескольких лет отечественные писатели почти не создавали произведения «малой формы», полноводный поток усох до тоненького ручейка.

Тем триумфальнее стало возвращение фантастического рассказа к читателям. Два десятка антологий, пять профильных журналов, охотно печатающих рассказы, десятки сетевых конкурсов — говорить о кризисе «малой формы» ныне может только человек, совершенно не представляющий, какие процессы происходят в российской фантастике. Тиражи сборников в два-три раза превышают среднестатистические тиражи романов, и спада читательского интереса к таким произведениям пока не наблюдается. Десятилетие прозябавший на обочине литературной магистрали, в последнюю пятилетку рассказ решительно отвоевывает свои позиции, ему открывают свои страницы самые разные периодические издания, от журнала «Наука и жизнь» до газеты «Тайная власть». Однако самые любопытные подборки по-прежнему появляются на страницах сборников — причем в первую очередь не ежегодников, а тематических антологий, составление которых практически стало отдельным видом искусства.

2007 год не напрасно получил неформальное название «год космических юбилеев». Стопятидесятилетие со дня рождения К. । Э. Циолковского, столетие со дня рождения С. П. Королева, пятидесятилетие первого искусственного спутника Земли... Естественно, фантасты нс могли обойти вниманием все эти даты. Сборник «Закон Дальнего космоса», составленный Дмитрием Байкаловым из двадцати двух «космических» повестей и рассказов, вышел к «Роскону-2007». В мощной рекламной кампании на конвенте принимали участие такие величины, как летчик-космонавт Георгий Гречко и популяризатор космонавтики Антон Первушин. Надо отдать должное составителю: он сумел привлечь к сотрудничеству авторитетных фантастов разных поколений, от Владимира Михайлова до Дмитрия Колодана и Карины Шаинян. Увы, научная фантастика, то есть литература, использующая результаты фундаментальных открытий ученых, переживает сегодня не лучшие дни, а отечественная «космическая» фантастика всегда была в первую очередь научной. В результате тема дальнего космоса звучит на страницах антологии достаточно глухо. В дело пошли самые разные тексты, имеющие порой лишь формальное отношение к генеральной идее сборника: пародия на космооперу Леонида Каганова «Майор Багдомир спасает деньги», философская притча Эдуарда Геворкяна «Ладонь, обращенная к небу», юмористическая миниатюра Александра Громова «Космический лифт», и так далее. Блестящая задумка составителя, увы, оказалась реализована не лучшим образом, хотя сама по себе идея, несомненно, хороша: напомнить нашим читателям о той замечательной эпохе, когда космическая экспансия человечества казалась самым естественным направлением развития нашей цивилизации, когда фантасты умели искренне мечтать о звездах, таких близких и таких недоступных для нас, сегодняшних...

Когда небо недоступно, поневоле обращаешься к тому, что рядом, что можешь наблюдать каждую минуту. Своего рода реакция: если нам не суждено побывать в далеких чудесных странах, попытаемся разглядеть волшебство в обыденном, повседневном. Именно так поступил Андрей Синицын, составитель сборника «Мифы мегаполиса». Как показывает эта антология, «городская мистика» гораздо ближе современным российским фантастам, чем очарование дальнего космоса. В сборнике приняли участие Сергей Лукьяненко, Олег Дивов, Владимир «Воха» Васильев, Олег Овчинников, Леонид Каганов, Владимир Березин, Дмитрий Колодан, Карина Шаинян, Василий Мидянин и другие завсегдатаи такого рода изданий. Увы: мы, жители больших городов, слишком хорошо знаем мир мегаполиса, чтобы чистосердечно восхищаться им. Трактовки образа получились по большей части мрачными, пугающими. Город — это зверь, пожирающий собственных детей. Он убивает, калечит, доводит до безумия, наносит глубокие душевные раны... Мегаполис — гнездо чудовищ и чудовищных страхов, предстающих в образе то кошек-людоедов, то левиафана, всплывающего из глубин канализации, то големов, крушащих все подряд... Полностью вырваться из-под власти этого стереотипа удалось только Владимиру Васильеву с рассказом «Гений подземки», но одного произведения слишком мало, чтобы изменить общий минорный настрой.

Сознательно или нет, но подавляющее большинство фантастов, берясь за перо или садясь к клавиатуре, стремится к одной из двух целей: либо приблизиться к некому идеалу, либо нарисовать картину, которая должна вызывать негативные эмоции и неприятие у читателя. Художественные задачи при этом могут ставиться самые разные, но в сухом остатке неизменно остается произведение, в котором нас либо предостерегают от чего-то, либо призывают разделить радость писателя. В случае с альтернативно-исторической фантастикой, представленной на страницах антологии «Чайки над Кремлем», составленной Владиславом Гончаровым, не нужно прилагать особых усилий, чтобы вычислить сторонников того или иного подхода. Сергей Переслегин в повести «Ночной кошмар», например, откровенно призывает восхищаться — причем не чем-нибудь, а мощью германской военной машины времен Второй мировой. Для гражданина страны, защитившей мир от нацистской чумы, довольно странный выбор объекта для идеализации. Восторги Переслегина отчасти уравновешивает заглавная вещь сборника, в которой Даниэль Клутер показывает вполне реалистический результат возможной победы нацистской Германии: депортации, газовые камеры, чайки над рукотворным морем, скрывшим от глаз потомков столицу СССР — полуразрушенную Москву... Владислав Гончаров пригласит в свою антологию сильных и интересных авторов — Андрея Лазарчука, Кирилла Еськова, Людмилу к Александра Белаш, — но, предельно расширив тематическое поле (согласно предисловию, антология посвящена «игре как средству моделирования альтернативной реальности». — а игры, как известно, бывают очень разные), он потерял многих читателей, для которых представляет интерес именно альтернативно-историческая тематика...

Одной из самых значительных российских антологий 2007 года стала книга «Предчувствие «шестой волны»!, составленная писателем Андреем Лазарчуком. Точнее, могла бы стать, если бы составитель действительно попытался показать полную панораму очередной «новой водны» нашей фантастики. С коммерческой точки зрения, выпуск этого тома — чистой воды авантюра: продать толстую и далеко не дешевую книгу, составленную из произведений молодых авторов (их имена почти ничего не скажут широкой публике), — задача архисложная. Некоторое недоумение вызывает и подбор персоналий. Сказать о так называемой «шестой волне» можно с уверенностью пока только одно: она пришла после первой, второй, третьей, четвертой и пятой. «Характерные черты можно только предполагать. — признает сам Лазарчук в предисловии, — идеалы — прогнозировать и предчувствовать». Тем не менее, попытка собрать наиболее характерные (или наиболее качественные) тексты этой самой «шестой волны» сделана — иначе какой смысл был затевать проект? И тут возникает множество вопросов. По какому принципу составитель делит авторов этого поколения на значимых и проходных, агнцев и козлищ? Шесть рассказов Карины Шаинян (два из них — в соавторстве с Дмитрием Колоданом), по три — Николая Желунова, Ивана Наумова и Колодана (считая соавторские) — не перебор ли это? Или остальные представители «шестой волны» пишут настолько хуже? Лазарчук определенно делает ставку на «интеллектуальную» фантастику, а не авантюрно-приключенческую, но в таком случае, почему в сборник не вошли тексты Шимуна Врочека, Юлим Зонис, Владимира Данихнова, Петра Бормора? К сожалению, ни составитель, ни ответственный редактор книги Сергей Бережной ясности не внесли...

Разумеется, разнообразие сборников фантастических рассказов не ограничивается этими четырьмя тематическими антологиями. Можно вспомнить проект «Академия Шекли», подготовленный Аланом Кубатиевым, многочисленные антологии, составленные Максом Фраем, не говоря уже о ежегодниках «Фантастика». «Русская фантастика», «Фэнтези», «Лучшее за год» и тому подобных. Все эти книги имеют одно общее свойство: практически всегда замысел составителя масштабнее, значительнее, чем получившийся результат. «Я тебя слепила из того, что было...» Тем не менее, перетряхнув все сборники и журналы, вышедшие в 2007 году, можно набрать полтора-два десятка фантастических рассказов, удовлетворяющих самый взыскательный вкус. Совсем неплохо для жанра, столько лет проведшего в коме.

Мультимедийные технологии засасывают нас медленно, но неотвратимо. Фильмы и компьютерные игры вездесущи. Человек начинает смотреть телевизор раньше, чем говорить «мама», — какое уж там чтение. Единственный реальный способ вернуть блудного сына в мир книг — новеллизации. Именно новеллизации могут оказаться тем самым мостиком между литературой и фильмом, литературой и игрой, которого так не хватает молодому поклоннику фантастики. Особенно когда за это нелегкое (и, что там говорить, не слишком уважаемое) ремесло берется по-настоящему самобытный автор.

Главным романом, написанным в России в 2007 году по мотивам кинофильма, безусловно, стала книга Андрея Лазарчука «Параграф 78». основанная на одноименной картине Михаила Хлебородова. Дело даже не в том, что это первая за четыре года крупная сильная работа создателя «Опоздавших к лету». Важнее то, что из фильма, уверенно (и, на мой взгляд, заслуженно) провалившегося в прокате, Андрей Геннадиевич сумел сделать вполне самоценное литературное произведение. Сюжет, напрямую позаимствованный у Хлебородова, незамысловат; группа спецназовцев, заразившаяся смертоносным вирусом, вынуждена выполнить требования пресловутого «парагафа 78» — то есть, попросту говоря, уничтожить сама себя. Разумеется, среди бойцов находится и свой иуда (а возможно — Иуда с большой буквы, если учитывать библейские аллюзии, которые активно эксплуатирует автор), и свой мученик с далеко не безгрешным прошлым... Однако на этот примитивный костяк Лазарчук наворачивает такой напряженный психологический экшн, что дух захватывает. Разумеется, литературным событием, как «Солдаты Вавилона» или «Жестяной бор», новая книга не стала, но писателю удалось заставить читателей забыть о чудовищной вторичности первоосновы — а для новеллизации и это уже немало. Польза проекта очевидна; глядишь, начав с этого романа, наши юные киноманы со временем перейдут и к более серьезным книгам автора — ведь не зря романы Лазарчука переиздаются сегодня с «завлекалочкой» на обложке: «От автора «Параграфа 78»».

Настоящим прорывом в области «мультимедийной» литературы стала серия романов по игре «S.Т.А.L.К.Е.R.», которую запустило в 2007 году издательство «ЭКСМО». Первый тираж новых книг серии составляет 70 000 экземпляров — для нашей фантастики это настоящий рекорд, если учесть, что далеко не все авторы хорошо знакомы читателю. Именно в этой серии эффектно дебютировал романом «Зона поражения»» Василий Орехов. К знаменитой связке Стругацкие-Тарковский «S.Т.А.L.К.Е.R.», имеет довольно слабое отношение, да и действие происходит не в Хармонте, а в Чернобыльской зоне — точно так же, как в одноименной компьютерной игре, разработанной фирмой «GSC Game World». Тем не менее, отправляя своего героя по прозвищу Хемуль в Зону, возникшую в результате серии техногенных катастроф, Василий Орехов отдает долг уважения классикам, без которых не было бы ни игры, ни книги. Переходя вместе с западными нанимателями, псевдотуристами из спецслужб, с уровня на уровень, Хемуль вспоминает легендарного сталкера Диму Шухова, посещает бар «Шти», ведет философские беседы о загадочном Монолите, артефакте, исполняющем желания наподобие небезызвестного Золотого Шара... Разумеется, это далеко не «Пикник на обочине», но на фоне современной авантюрно-приключенческой фантастики роман Василия Орехова выделяется ярким пятном.

Разумеется, новеллизации трудно назвать полноценной литературой. Они выполняют чисто служебную функцию, но функцию благородную. Иногда такое произведение может стать для автора увлекательной литературной игрой, как пресловутые «Секретные материалы», но даже откровенные коммерческие поделки учат завзятых геймеров и синефилов мыслить в другой, непривычной плоскости — литературной. И пусть тот, кому не нравится такое изменение сферы интересов «целевой аудитории», первым бросит в меня камень.

Разумеется, основной костяк отечественной фантастики по-прежнему составляют фэнтези и космоопера. В этом Россия практически не уступает Западу — как и мечталось нашим фэнам в далеких восьмидесятых. Номером первым в этой обойме, безусловно, остается Сергей Лукьяненко. В 2007 году он закончил дилогию, состоящую из романов «Черновик»» и «Чистовик». Так уж сложилось, что большинство отечественных любителей фантастики относятся к творчеству этого писателя крайне эмоционально. Создателя «Ночного дозора» или фанатично любят, или яростно ненавидят. Наверное, отчасти в этом виновата манера автора писать так, будто к каждому конкретному читателю он обращается лично: послушай-ка, старик, я тебе сейчас такое расскажу!.. В «Чистовике» Лукьяненко поведал нам о дальнейших приключениях московского компьютерщика Кирилла, «стертого» было из обыденной жизни, сделанного функционалом-таможенником при Вратах Миров, но сумевшего разорвать поводок и вырваться из цепких лап системы. В новой книге выясняется, что стать вольной птахой не так-то просто: хозяева функционалов не торопятся отпускать на волю человека, единожды попавшего в круг избранных. В результате большую часть книги Кирилл мечется по взаимосвязанным мирам, пытаясь найти управу на преследующих его охотников. Понятно, почему многие недолюбливают стиль Лукьяненко: обширные морализаторские отступления раздражают тех, кто склонен самостоятельно анализировать факты и составлять мнение. При этом публика забывает, что повествование ведется от лица парнишки двадцати с чем-то лет — в этом возрасте категоричность суждений более чем естественна.

Новые миры продолжает осваивать и давний соавтор Сергея Лукьяненко, Владимир «Воха» Васильев. Фабула романа «Сокровища «Капудании»» отчасти напоминает фильм «Пираты Карибского моря», только у Васильева все события происходят в мире, неузнаваемо изменившемся под влиянием древней катастрофы. Технологии уровня XVII—XVIII вв., могущественные империи, пираты, благородные и не очень, Летучий Фламандец с командой скелетов на борту, неразлучная парочка, состоящая из альбионского принца Александра и эвксинского лоцмана и заклинателя погоды Ральфа Зимородка (Джека Воробья не забыли?) и, разумеется, сундуки с вожделенными сокровищами «Капудании», главное из которых вовсе не «звонкие пиастры»... В общем, самое подходящее блюдо для любителей приключенческой фантастики с морским уклоном. А признаемся честно, кто из нас в детстве не зачитывался «Островом сокровищ» или «Красным корсаром» и не следил с придыханием за приключениями капитана Блада?..

К сожалению, наша «жанровая»» критика не слишком высоко оценила весьма любопытный роман «Несущий свободу» Игоря Поля, автора, сравнительно недавно пришедшего в фантастику. Между тем. Поль подходит к космоопере весьма серьезно. Планета? на которой разворачивается действие книги, больше всего напоминает то, что Артуро Перес-Реверте называл «территорией команчей». Здесь неприменимы такие понятия, как благородство или милосердие, здесь все воюют со всеми, а жизнь человеческая не стоит и понюшки табака. На нейтральной планете, в городе, словно списанном с Бейрута начала восьмидесятых, происходят события, связанные с противостоянием двух влюбленных пар. Военный полицейский, ставший заложником чувства долга, и отважная тележурналистка олицетворяют Закон и Порядок. Вторая пара, состоящая из двух профессиональных диверсантов, преданных и проданных собственным командованием, воплощает хаос и разрушение. Однако постепенно становится ясно, что черт сходства у них больше, чем различий... Игоря Поля сложно назвать новатором, однако фантастический боевик, вышедший из-под его пера, почти безупречен: никаких сюжетных провисов и несостыковок, минимум стилистических ляпов, полноценные взрослые герои с убедительными характерами... Короче говоря, в фантастику пришел зрелый и весьма интересный автор, запомним это имя.

После великолепного Вейского цикла, экономических детективов и боевиков о благородных чеченцах к космоопере неожиданно обратилась и Юлия Латынина, в 2007 году опубликовавшая роман «Нелюдь». Вероятно, она сочла это наиболее удобным способом донести свои взгляды до молодых читателей, не слушающих «Эхо Москвы» и не читающих «КоммерсантЪ». Антураж классический: межзвездная империя человечества, обилие инопланетных рас, стенающих под игом землян, боевые звездолеты, танки, скафандры с сервоусилителями... Эйрик ван Эрлик, воспитанный инопланетянами, которых походя «зачистили» имперские войска, мстит представителям вида Ноmo Sapiens за разрушенный мир детской мечты, причем земляне изображаются Латыниной так, что к крестовому походу космического пирата невольно хочется присоединиться. Продажные таможенники, губернаторы и торговцы, готовые на любое преступление ради власти и денег, вся эта копошащаяся биомасса, включая Императора. заметно проигрывает на фоне представителей иных рас, свято хранящих странные, но нерушимые этические ценности. Увы, для профессионала уровня Юлии Латыниной «Нелюдь» чересчур небрежен: герои «моргают глазами», имеют «светлые лысеющие волосы» и так далее, и тому подобное. Затачивая текст под конкретную идеологическую задачу, писатель часто забывает о литературной составляющей — по-моему; в случае с Латыниной именно это и произошло.

Главный идеологический тренд современной отечественной фантастики можно охарактеризовать как «желание странного». Общество, где на прилавках магазинов сто сортов колбасы и двести сортов пива, мы уже построили. Но желание глобальных перемен никуда не делось. Зудит и просится на бумагу— в результате одни писатели стремятся возродить Российскую империю, другие зовут к звездам, третьи и вовсе мечтают вырваться «за пределы ведомых нам полей».

Александр Житинский, выпустивший в минувшем году роман «Flashmob! Государь всея Сети», как выяснилось, принадлежит к лагерю «имперцев». Писатель предрекает приход нового Государя не откуда-нибудь, а из глубин Всемирной Паутины. Начав с безобидных флешмобов, главный горой романа, кандидат физико-математических наук, пенсионер, проживающий на даче у сына и активно осваивающий Живой Журнал, неожиданно для себя становится главным советником и своего рода «продюсером» виртуального царя Кирилла, «самого богатого тинэйджера России», миссию которого одобрила сама Богородица. Несмотря на безумный, на первый взгляд, сюжет, «Государь всея Сети» — одна из самых рассудочных и рациональных книг Житинского за много-много лет. К сожалению или к счастью, но и автор, и герой-повествователь прекрасно осознают утопичность своих построений. Чтобы всколыхнуть Россию и перевернуть ее с ног на голову «в реале», одной харизмы мало. Нужны «государственные люди», мыслящие о благе отечества, причем не в одном-единственном экземпляре. Нужны школы, где будут готовить не лизоблюдов и мздоимцев, а подлинных сынов России, нужна программа воспитания, нужны долгие годы напряженной работы... Хотя, если вдуматься, этот сценарий тоже выглядит чересчур оптимистичным: с костями проглотит наша страна любых «чиновников нового образца», сколько их ни плоди.

Андрей Валентинов тоже не прочь поиграть в утопию. В «Капитане Филибере» он описывает альтернативный вариант развития Гражданской войны, при котором Россия двинулась бы по совершенно иному пути. Главный герой книги, наш современник Кайгородов (он же «капитан Филибер»), отправившийся в виртуальное прошлое, уже в первом бою умудряется объединить под своим началом людей, придерживающихся диаметрально противоположных политических взглядов, от офицеров-монархистов до ополченцев из шахтерского поселка, выступающих под красным флагом... Как спасти страну, в которой идеологические противоречия доведены до высшей точки кипения, а все противостоящие стороны и правы, и неправы одновременно? Задача крайне сложная. почти неосуществимая — именно ее решает «капитан Филибер». Причем решает не с холодным сердцем, как математическую задачку, а с искренней болью в душе, прекрасно представляя, что историю, с ее чудовищной инерцией, голыми руками не повернешь... Пожалуй, эта книга — одно из главных событий 2007 года. Андрей Валентинов точно и аргументированно оценивает основные вехи отечественной истории XX века, но при этом, в отличии от той же Латыниной, не приносит литературность в жертву идеологии. Сочетание редкое и оттого вдвойне приятное.

Многие авторы склонны искать в прошлом «золотой век», некий недостижимый идеал. Увы, хотя историческая проза в России давно дружит с фантастикой, писатели-фантасты, как правило, с историей в натянутых отношениях — за редкими исключениями. В итоге большинство историко-фантастических романов построены на спекуляциях разной степени развесистости. Когда же за перо берется профессиональный историк, получается нечто занудно-тяжеловесное, а потому нежизнеспособное. Исключения, конечно, есть и хорошо всем известны: Андрей Валентинов, Ольга Елисеева, еще пара-тройка имен... После выхода романа «Римская звезда» к этому списку можно смело добавить Александра Зорича. Дмитрий Гордевский и Яна Боцман, правда, не совсем историки, но очень близко: они профессиональные культурологи, еще недавно преподававшие в Харьковском Национальном Университете. Впрочем, к истории римского поэта Овидия Назона, его изгнания и тайного возвращения в Город, любви и мести, а также близкого знакомства с гением Республики, они подошли с ответственностью профессионалов. Иной вопрос, насколько этот роман можно отнести к фантастике. С одной стороны, Овидий — фигура не слишком героическая, а «формат» требует именно широкоплечего красавца, любимца женщин и баловня Фортуны, который «одним махом семерых побивахом», или, на худой конец, романтического страдальца. С другой стороны, главный герой «Римской звезды» совершает путешествие через половину Ойкумены, проявляет чудеса находчивости, видит полупрозрачных животных, незримо сопровождающих одаренных поэтов, и накоротке общается с духами. Да и сам он не лыком шит: пожелал смерти ближнему — и пожалте бриться! В общем, все зависит от настроения и собственных предпочтений читателя: хочешь воспринимать роман Зоричей как чистой воды фантастику — будь любезен, хочешь увидеть «современную прозу» на историческом материале — и этому ничто не мешает. Не зря издана «Римская звезда» в подчеркнуто нейтральном оформлении. И это, по-моему, правильно: больше народа обратит внимание на хорошую книгу. Хотя и не так много, как на «Время московское», конечно.

Интересная ситуация сложилась с дилогией Александра Громова «ИК»/«РА» («Исландская карта» / «Русский аркан»). С одной стороны, автор с явной симпатией описывает процветающую и могущественную Российскую империю. В мире с альтернативной географией, где не существует Американского континента, история, понятное дело, идет совсем не так, как на нашей Земле: технологическое и индустриальное развитие человечества несколько заторможено, зато мир избавлен от глобальных войн и потрясений XVII—XX веков. В результате монархия в России сохранилась до наших дней, Англия по-прежнему остается «владычицей морей», а Япония только-только начала допускать на свою территорию гайдзинов, «желтоволосых варваров». В то же время эту дилогию едва ли можно назвать «имперской» в общепринятом смысле слова. Громов ничем не пугает читателей и ничего не пропагандирует, он просто описывает некую умозрительную ситуацию. Во втором томе графу Лопухину, представителю Третьего жандармского отделения, только что бежавшему из плена исландских пиратов, приходится нагонять судно, везущее русского цесаревича в Страну Восходящего Солнца. Разумеется, он успевает не только взять под защиту непутевого наследника трона, но и раскрыть пару заговоров: подготовленный российскими патриотами (главный лозунг которых — «цель оправдывает средства») и чисто японский. Проблема же с престолонаследием разрешается достаточно мирно и самым неожиданным образом. Параллельно рассказывается об истории дерзкого побега влюбленной в Лопухина Великой княжны Екатерины Романовой из-под бдительной родительской опеки. Чистой воды авантюрный роман «плаща и кинжала», без малейшей претензии на публицистический напор. На мой взгляд, это самая легкая и беспроблемная вещь Александра Громова, да еще и с классическим хэппи-эндом, греющим сердце поклонников приключенческой прозы.

А вот в сборнике Ника Перумова «Я, Всеслав» публицистичность как раз бьет через край. По слухам, первый рассказ он на писал в середине девяностых, чуть ли не на спор со Святославом Логиновым, после чего этим жанром не злоупотреблял: практически все повести писателя собраны в этой книге. Самос известное произведение из цикла «Я, Всеслав» — повесть «Выпарь железо из крови». Россия оккупирована войсками НАТО, гнусные негры с «М-16» расхаживают по улицам Питера — мелодия вроде бы знакомая, см. «Московский лабиринт» Олега Кулагина. Есть и кое-что новое: православная церковь идет на сговор с захватчиками. Ну, допустим, — можно вспомнить, например, деятельность Псковской православной миссии в 1941—1944 годах. Но чу! Кто оказывается главным патриотом, с древних времен обороняющим родную землю от всякого рода пришельцев? Правильно: князь Всеслав Полоцкий, бросивший вызов Небу! Во имя Старых Богов он сражался с православными святыми, не осрамится и в битве с иноземцами!.. На этом месте даже мне, человеку, предельно далекому от христианства, становится как-то не по себе. Глупо отрицать, что именно иудео-христианская этическая модель наиболее близка европейской и российской культуре. Нагорная проповедь, Тайная Вечеря, Откровение Иоанна Богослова — на этом строится нравственный фундамент нашей цивилизации. У Виктора Пелевина в эссе «Зомбификация» есть замечательный образ. Крупные общественные потрясения он сравнивает с работой экскаватора, готовящего котлован под строительство очередного варианта «нового человека». Снимаешь ковшом верхушку холма с убогой деревушкой — и обнажается всякая дрянь: прогнившие бревна, черепки, а то и остатки захоронения столетней давности. В восьмидесятых-девяностых наши реформаторы содрали тонкую пленку так называемой советской культуры. Перумов и его единомышленники агитируют за более кардинальные меры: снятие толстенного плодородного слоя культуры христианской, возвращение к «исконным» Перуну да Велесу. Что оттуда полезет? Догадаться, в общем, несложно: читайте сочинения Никитина, Петухова и других любителей языческой Руси. Бесы полезут, как сказал бы какой-нибудь православный фантаст. Ни больше, ни меньше.

Одну из самых странных вселенных, «в которой хотелось бы жить», демонстрирует нам Михаил Успенский в романе «Три холма, охраняющих край мира». Сумбурная история, начавшаяся с похищения из прекрасно охраняемой галереи рисунка маленькой русской девочки, постепенно перерастает в притчу о поисках пути в новый, лучший мир. В мир мечты, мир удивительного волшебства и бесконечных чудес. «За пределы ведомых нам полей» манит детский рисунок, ставший долгожданным сигналом для «людей не от мира сего», родившихся не в том месте и не в ту эпоху. Успенский прекрасно передает ностальгию по прекрасному миру, в который нам никогда не попасть, — недаром главным прототипом герцога Блэкбери, одного из центральных персонажей, стал знаменитый британский визионер лорд Дансени. Именно такая книга, как «Три холма...», а вовсе не «Властелин Колец», может вызвать у зрелого человека желание взять в руки деревянный меч, завернуться в занавеску и отравиться бегать по лесам — чтобы ощутить на себе хотя бы отблеск того чудесного мира, что лежит за границами ведомых нам полей.

Наконец, «поиски странного» могут завести нас в альтернативную вселенную, где Советский Союз пережил серьезные реформы, но сумел уцелеть и сохранить позицию ведущей мировой державы, как в романе Антона Первушина «Звезда». Мечта о космосе, который будет нашим, — одна из самых прекрасных, которые знало человечество. Совсем недавно нам казалось: еще один шаг — и мечта превратится в реальность. Увы, не сложилось. Первушин описывает мир, где все пошло именно так, как мечталось многим нашим соотечественникам в конце восьмидесятых. СССР трансформировался, стал более свободным и открытым, но не распался на составляющие. Наша страна продолжает оставаться одной из первых в деле покорения космического пространства — более того, именно советские космонавты приходят на помощь американским коллегам, терпящим бедствие на орбите на борту шаттла «Колумбия». Да, разумеется — утопия, разумеется — мечта. Автор с самого начала дает понять, что для осуществления этого сценария нужны были глубокие предпосылки, которых в нашей реальности, к сожалению, не возникло. Точка бифуркации находится даже не в 1984 году, когда во вселенной «Звезды» начались заметные расхождения с нашей историей. Но как хотелось бы верить, что нам еще удастся осуществить хотя бы часть смелых замыслов петербургского фантаста!

Примерно ту же идею развивает в своей «Звезде Полынь» другой автор — яркий представитель «Четвертой волны» Вячеслав Рыбаков. Картина, которую он описывает, не может не радовать читателей, для которых развитие пилотируемой космонавтики — не пустой звук. Писатель задается вопросом: что же необходимо для возрождения нашей космической программы и страны в целом? Научная база, оставшаяся с советских времен? Материально-техническая база, которую способен предоставить патриотически ориентированный частный капитал? Однако во главу угла Рыбаков ставит Идею, то, что помогает создавать невиданные чудеса науки и техники на голом энтузиазме и преодолевать препятствия, которые во всем мире считаются непреодолимыми. Человек, который работает не только за хорошие деньги, но еще и за идею, обычно трудится куда белее производительно, чем тот, который заинтересован только материально. Чем масштабнее идея, чем перспективнее, тем больше народа она вовлекает в свою орбиту. Может быть, и страну сумеет вытащить из того места, в котором, по мнению писателя, она ныне пребывает.. В данном случае такой Идеей с большой буквы стала мечта о прорыве в космическое пространство. Собственно, почему бы и нет? В конце концов, именно на этом выросло три поколения отечественных любителей фантастики. Далеко не худшие поколения, надо признать...

Как ни прискорбно, объем этого обзора не позволяет охватить все фантастические книги 2007 гада, заслуживающие внимания, — даже такие значимые, как «Vita Nostra» Марины и Сергее Дяченко, «Ойкумена» Генри Лайона Олди, «Блюз черной собаки» Дмитрия Скирюка, «Как закалялась жесть, или Ужасы любви» Александра Щеголева, «Россия за облаком» Святослава Логинова или «Мишель» Елены Хаецкой. Безусловно, каждое из этих произведений заслуживает отдельной развернутой статьи с подробным литературоведческим анализом. Однако разговор о тенденциях требует соответствующего подбора примеров, а перечисленные книги с трудом укладываются в любые узкие рамки. Подводя итог, замечу: тот, кто говорит о кризисе современной русскоязычной фантастики, прав лишь отчасти — сегодня «жанровая» литература столь пестра и разнолика, что найти произведение себе по душе сумеет, пожалуй, каждый читатель. Разумеется, перелопатить ради жемчужного зерна полтысячи романов — задача весьма непростая, требующая серьезного напряжения сил и массы свободного времени. Но и отвергать факт существования этого жемчужного зерна с порога — далеко не самая разумная стратегия...

КОНСТАНТИН ФРУМКИН
Тревожный сон и неспокойная совесть утопии

Автор этих строк не является писателем фантастом, но если бы был им, то, возможно написал бы роман, в котором изображалась бы благополучная-преблагополучная и сусальная-пресусальная империя, какая может возникнуть только в сладком сне носителя имперского мировоззрения. Управляемая мудрым и причастным сакральных тайн императором, окруженным преданными сенаторами. В ней, разумеется, не было бы излишнего технического прогресса, в морях господствовали бы романтические парусники, а в городах — экипажи на конной тяге, но это не мешало бы ни организации космических полетов, ни вообще материальному благополучию.

Еще там была бы какая-нибудь контролируемая имперскими властями магия и, разумеется, церковь — хранительница древних, но исключительно важных знаний. Главный герой этого романа будет, разумеется, князь и видный деятель имперской службы безопасности. Зачем империи могучая служба безопасности, равно как и могучая армия, ведь кругом мир и преданность престолу? Но, наверное, на периферии есть варвары. Впрочем, империя просто не может без армии, армия ее украшает, а враг, наоборот, мешает, и армия после столкновения с врагом теряет свой парадный вид. Так что пусть армия будет, а враг — нет.

И вот, главный горой, князь и генерал от тайной кавалерии, принимает участие в заседаниях неких секретных комитетов, созданных потому, что вокруг происходит что-то неладное. В сумасшедших домах появляется все больше безумцев, уверенных, что скоро настанет конец света. В границы империи вторгаются злобные народы, о существовании которых никто не подозревал, — они возникли ниоткуда. В лесах также неведомо откуда появились странные чудовища. В разных краях империи начали исчезать люди, здания и целые деревни — исчезают, как будто их и не было, и даже следа от них не остается. Путешественники — особенно в море — иногда наблюдают феномен «разверзшегося пространства», в котором можно исчезнуть без вести.

Причин этих странных бедствий никто не понимает, и только мудрый митрополит Самой Истинной Церкви хранит молчание, как будто что-то знает. Когда же главный герой обращается к нему за разъяснениями, тот советует ему заглянуть себе в душу: «Ты сам знаешь ответ». И действительно, героя не покидает ощущение, что ответ ему известен, но только он не может его вспомнить.

Не знаю, как бы там развивались события дальше, но в финале все выяснится. Разумеется, эта империя не существовала на самом деле. Она была — как уже сказано — лишь сладким сном носителя имперского мировоззрения. Все сенаторы и генералы от кавалерии были лишь персонажами сновидения, подобно тому, как персонажи «Алисы в Зазеркалье» жили в сновидении не то самой Алисы, не то спящего Черного короля. И приметы близкого конца света лишь указывали обитателям сна, что спящий скоро проснется и империя, как и положено грезе, рассеется. Это были приметы «просоночного состояния».

В общем-то, подобный роман уже почти что был написан.

В мемуарах Бориса Стругацкого рассказывается, что писатели собирались создать продолжение романа «Обитаемый остров», в котором сталкивались бы две утопии — далеко не идеальный, но по-своему совершенный социум Островной империи и идеальный мир коммунистической утопии, якобы установленной в светлом будущем на Земле. В конце романа представитель Империи говорил землянину Максиму Камерреру: «Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали. Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом...»

С точки зрения истории литературы, весьма характерно, что этот так и не написанный роман задумывался братьями Стругацкими в конце 80-х. Ситуация, когда герои текста осознают, что существуют в рамках текста, и когда тексты комментируют сами себя, начала разрабатываться в российской литературе как раз в конце 80-х—90-х годах, когда лозунгом дня стал «постмодернизм». Нет уверенности, что такой роман мог появиться раньше. Но независимо от того, могли в научно-фантастическом романе в советскую эпоху быть использован такой формальный прием или нет, очевидно, что некие уколы совести, связанные с неправдоподобием слишком сладкого и беспроблемного светлого будущего, даже в советскую эпоху писатели не могли не чувствовать.

В современном мире написание утопии всегда сопряжено с ответственностью и с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что перед лицом подлинной реальности утопия выглядит хрупкой и неправдоподобной, что лишь фантазия освобождает нас от пут царящего в мире зла, что нет сил — кроме литературы, — которые действительно сейчас и немедленно воплотили бы эти мечты в жизнь.

Но утописты прошлых времен — от Кампанеллы до Уэллса — обычно сдерживались, оставляя эти сомнения за пределами текста. Очень характерно поведение Станислава Лема, запретившего переводить свой «прокоммунистический» роман «Магелланово облако» на японский язык, мотивировав отказ словами, которые любят цитировать: «Япония не знала коммунистического режима, и если мой роман обратит в коммунизм хотя бы одного-единственного японца, мне суждено гореть в аду».

Жест со стороны Лема вполне понятный, но в тексте романа сомнения автора не проявлялись. Мир «Магелланова облака» оставался в качестве особой реальности замкнутым, не затронутым импульсами из «настоящей реальности».

Но в XX веке утопист часто делает собственные тяжелые отношения с совестью предметом художественного изображения. В результате по поверхности утопических миров идет просоночная рябь. Возникает странное чувство: несмотря на свободную игру воображения, бывают болезненные области, где фантастика боится соврать, а если врет — оставляет некие узелки на память, как бы заломленные ветки, по которым из леса мечты можно вернуться обратно, к миру «на самом деле».

В 60-х годах классиком мировой литературы Владимиром Набоковым был написан роман «Ада» — его итоговое произведение, в котором переплетаются признаки множества литературных жанров, в том числе научной фантастики. Самое главное, что в этом романе выразились и нашли свое предельное воплощение все мечты и чаяния, которые только были в душе у писателя, или, может быть, в душе у сконструированного им «рассказчика», лирического героя Здесь много эротики, много нимфеток-лолит, и главный герой романа — воплощение мечты о совершенном и здоровом теле, а также о совершенном уме. К тому же, в этом мире исполняются политические грезы. Набоков был англоманом, жившим в Америке и считавшим, что его духовная родина, Россия, с приходом большевиков прекратила свое существование. «Альтернативная реальность», изображаемая в «Аде», — именно такая, о какой мог бы мечтать человек с такой биографией, англоязычный и ностальгирующий по потерянной России эмигрант.

Действие в романе происходит на планете «Антитерра» (название не требует комментариев), где господствуют англоязычные нации. Восточное полушарие находится во власти Британской империи, а западное — странной державы Эстотии, представляющей собой синтез России и США. В этом «дуалистическом» государстве наравне живут американцы и русские, одинаково распространены английский и русский языки, имеют равное хождение доллары и рубли, и президентами становятся по очереди то англосаксы, то «русаки» (так в переводе). Что же касается того географического пространства, на котором должен располагаться СССР, то на его месте находится Золотая Орда, отделенная от остального мира «Золотым занавесом» (роман написан в разгар холодной войны), она населена татарами, ее союзником является Китай, и русско-англо-саксонский мир ведет против нее победоносные войны (так называемую «Вторую крымскую»). Некоторые комментаторы писали, что набоковская версия альтернативной истории предполагает победу татар в результате Куликовской битвы, что привело к массовой эмиграции русских на американский континент.

И все бы хорошо, но и сюда, в мир воплощенных грез, мир здоровья, побед и идеальных борделей, проникает память о горькой правде, известной и писателю и читателям. Безумцы в мире Антитерры грезят о планете Терре, на которой Россия расположена там, где ей положено, и где в Германии торжествует фашизм. Главный герой романа, Ван, основываясь на бреде сидящих в больнице сумасшедших, пишет роман о планете Терра — «альтернативную историю», восстанавливающую статус-кво, напоминающую мечте, что она — всего лишь мечта. В мире мечты рассказ о реальности — безумие, но он не может не быть рассказанным — хотя бы как бред безумного. Рассказывая свои сны, нельзя иронически нс улыбнуться, невозможно хотя бы один раз не подмигнуть.

Но вернемся к современной российской фантастике.

В романс Вячеслава Рыбакова «Гравилет «Цесаревич»» изображена та самая сусальная российская империя, без социальных проблем, с присоединенной к ней Грузией, с мудрым императором, с великим князем, занимающимся межпланетными перелетами. с коммунистами, превратившимися в морализаторскую секту наподобие стоиков, и даже жены в этой идеальной стране почти не ревнуют служащих в тайной полиции «русских офицеров» к их любовницам. Но что-то происходит в этой утопии. Как будто спящий Черный король вот-вот проснется. Откуда-то возникают смыслы, вполне понятные российским читателям романа, но непонятные его героям, — ибо эти смыслы имеют отношение к подлинной российской реальности, а не миру «Гравилета». Жителей рыбаковской утопии по непонятным причинам вдруг охватывает безумие, так что они начинают себя вести, как будто они только что прибыли из настоящего мира, из России 1990 х годов. Один работяга принимает Михаила Горбачева не за лидера морализаторской секты и «шестого патриарха коммунистов», а за генерального секретаря ЦК КПСС и бывшего правителя СССР. Прорыв реальности в сон...

Потом все выясняется. Оказывается,. внушающие людям безумие импульсы идут от некоего хранящегося в Германии аппарата, в котором, как гомункулус в колбе, выращена целая планета Земля в миниатюре — с уменьшенными странами и микроскопическими жителями. И все бы хорошо, но злобные экспериментаторы -впрыснули в атмосферу миниатюрной планеты специальный препарат, усиливающий фанатизм и неприятие реальности, — одним словом, пассионарность. В результате в миниатюрном мире в колбе вспыхнули революционные движения, коммунисты из морализаторов-стоиков превратились в обычных большевиков, и получилось то, что получилось.

Рыбаков фактически утверждает, что пассионарность и стремление к переменам — зло, и в России все было бы хорошо, если бы население массовым впрыскиванием брома настолько лишили внутренней энергии, что ему было бы лень делать революции.

Но еще интереснее, что хотя «мир в колбе» — маленький, а мир сусальной монархической утопии — большой, заражает своими психическими импульсами маленький большого, а не наоборот.

Возникает болезненный вопрос, на который нет единственного ответа: какая же из изображенных в романс Рыбакова реальностей — истинная, а какая — иллюзорная и сновидческая? Большой мир или мир колбы? Мир, который, с точки зрения автора, лучше нашего, или который похож на наш? Лучший мир описывается в романе как самый настоящий, а «настоящий» — как поделка злобных алхимиков. Но недостатки «подлинной», «внетекстовой» реальности колбы могут влиять на Утопию, в то время как мир колбы закрыт для благотворных импульсов Утопии. Но самое главное: если мир колбы ничтожен по размерам и искусственен по происхождению, то почему он вообще помянут, почему он вызывает такое беспокойство и героев романа, и автора?

Ответ очевиден: потому что он настоящий. Мир утопии, мир гравилетов, истинен в некоем райском, «конечно-итожном», метафизическом смысле, мир должен был таким. Должен — это значит, что где-то в сфере платоновских идей существует «идеальная Россия», «истинная Россия», которой подлинная Россия не соответствует, но без которой не существует и искаженным образом которой является. Погибающий житель «мира-в колбе» перед смертью произносит: «И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей внутрь поганой жижей, я понял, наконец, почему мир, где я прожил без малого полвека, при всех режимах и женщинах был мне чужим». Это говорит не просто персонаж романа, но, вероятно, и автор: он объясняет, что не может принять этого мира, и строит более родную, «более материнскую» родину, как сказал бы философ Семен Франк «метафизическую родину, или почву нашей Души».

Но антиутопический мир-в-колбе — также истинный.

Вот одно из выдающихся произведений постсоветской русскоязычной фантастики — роман супругов Дяченко «Пещера». Мир достаточно сусальный — хоть и не монархия, а республика, но такая, где нет ни войн, ни преступности, запирающиеся двери ассоциируются с психическим извращением, а полицейского может стошнить при виде крови. Впрочем, всему этому есть объяснение. Во сне жители этого мира видят себя дикими зверями, живущими в огромной пещере, и в ней они охотятся друг на друга. Кто во сне погибает, загрызанный хищником, — тот и в реальности умирает, не просыпается. Но во сне люди «сбрасывают» свою агрессивность, и поэтому наяву нет ни войн, ни убийств. Порядок во сне поддерживает специальная организация под названием «Триглавец» — она следит, как бы не прекратился процесс сбрасывания агрессивности, — иначе в мире яви начнется «моральный кризис» (странное название этого ведомства, не подчиненного государству и состоящего из трех «подведомств», кажется непонятным, пока в одном из произведений Чингиза Айтматова не прочтешь, что КГБ называли «трехбуквенником»).

Герои романа начинают что-то вроде агитационной войны против «Триглавца» — им не нравится, что приставленные трехголовым ведомством в мир сновидений «егеря», не вмешиваясь, спокойно следят, как граждане в забытье убивают друг друга. И добросовестный сотрудник «Триглавца», «егерь», объясняет главным героям, насколько они неправы: «Вы заставили их думать о Пещере, о том, какая Пещера гадкая и страшная... Вы никогда не видели, как тысячи людей прут друг на друга, стенка на стенку. Как взрываются... бомбы, и летят в разные стороны руки и ноги, виснут на деревьях... Война... Вы такого слова... не осознаете. И уж, конечно, вы не представляете, как это — на сто замков запирать двери, ходить по улице с оглядкой, входить в собственный подъезд, держа наготове стальную болванку... Каково это — бояться за дочь, которая возвращается из школы. И ничего, ничего с этим страхом не сделать. Вы никогда... Вы заставили добрых зрителей плакать о бедных влюбленных и бояться злого егеря, а ковровое бомбометание?! А ядерные боеголовки?! А миллион влюбленных, истребленных в течение дня?! А ямы, где по колено воды, где людей держат месяцами? А «лепестки»... Когда идешь по черному полю, и трава рассыпается у тебя под ногами, с таким характерным... треском...».

Возражения эти вполне понятные, но совершенно непонятным остается, откуда сотрудник «Триглавца» знает про все эти реалии, которых на изображенной Дяченко планете нет. И поэтому остается загадкой, как же именно соотносятся два мира: обычный, известный всем читателям мир с войнами, преступностью и боеголовками и странный мир без войн, изображенный в «Пещере». Было бы логично предположить, что ковровые бомбардировки и мрачные подземелья — это темное прошлое мира «Пещеры», от которого он избавился, и к которому боится вернуться. Но даже если это так — непонятно, откуда у сотрудника «Триглавца» личный опыт знания о войнах, вплоть до «характерного треска». Ранее в романе говорилось, что мире «Пещеры» есть некие удаленные горные районы, в которых люди не видят нужных снов и потому воюют друг с другом, — но это лишь малочисленные племена горцев со старинными ружьями. Сопоставляя эти странности с замыслом ненаписанного романа Стругацких, понимаешь: когда герой романа начинает говорить о войне и ядерном оружии — вещах, вполне известных читателям романа, но предположительно не известных его героям, — он выходит за пределы романа и воплощает прорыв реальности в виртуальный мир текста.

Здесь вполне резонно было бы увидеть просто разрыв в ткани повествования — разрыв, через который просвечивает автор, решивший неким незаконным образом вставить в текст «комментарии от автора».

Но если все-таки, хотя бы в порядке эксперимента, представить, что никакого разрыва в тексте нет, и герой романа имел некие рациональные причины говорить так, как будто он — автор, то получается довольно странная вещь, «Триглавец», пытающийся поддерживать «статус кво» в мире «Пещеры», оказывается просто органом реального мира, который пытается поддержать неуловимую, неумолимо ускользающую дымку иллюзии, мир, сотканный из снов, основанный на сне, мир, соответствующий пожеланиям или страхам, — одним словом, мир воображенный и потому страшно уязвимый.

Повинуясь некоему непреодолимому импульсу — чувству подлинности, писатель-фантаст не может не признаться, какую же именно реальность он прикрывает занавесом иллюзий.

Разумеется, речь идет не обо всей современной русской фантастической литературе (совершенно необозримой), а о той ее количественно ничтожной доле, где серьезно обсуждаются социальная и этическая проблематика. Во множестве романов изображаются всевозможные фантазийные миры, и авторам не приходит в голову поминать повседневность. Если цель литературы — развлечение, она не должна вспоминать о реальности, поскольку цель развлечения — забвение. Но если писатель достаточно серьезен, и если ему при этом хватает смелости изобразить лучший мир, мир Утопии, и если при этом он еще решается изобразить рядом реальный и нереальный миры и не боится их сравнить — то тут у фантазии не выдерживают нервы, и иллюзия начинает стыдиться своей иллюзорности.

В результате многочисленные усилия серьезных, интеллектуальных фантастов по созданию утопии можно было бы охарактеризовать словами, которыми завершается роман Лема «Осмотр на месте» Главный герой романа хочет либо уснуть и сбежать из кошмарной яви в мир сна, либо, наоборот, проснуться, стряхнув кошмар, как наваждение, но ни то, ни другое ему не удается: «Я напрягся, силясь разорвать духовные путы, которыми сковывает нас сон, но, как ни старался я сбросить его с себя, словно темный кокон, ничего у меня не вышло. Я не проснулся. Другой яви не было».

Другой яви нет, и даже фантазия пасует перед серьезностью Единственной реальности. Конечно, никто не ведет статистики сюжетов, но создается устойчивое впечатление, что в случаях, когда с помощью «путешествий во времени» или иных типов фантастического вмешательства допускается взаимное превращение нашей реальности в альтернативную и наоборот, то, по крайней мере среди наиболее известных фантастических произведений, большинство составляют сюжеты, в которых взаимопревращения миров в конечном итоге приводят к торжеству нашей, «настоящей», известной писателю и читателям реальности — а не реальности вымысла, как этого можно было бы ждать в фантастике

Часто в произведениях о путешествии во времени утверждается мысль о неизменности реальности. Здесь можно вспомнить повесть Феликса Кривина «Я угнал машину времени», в которой историк спешит на машине времени в партизанский отряд, чтобы спасти партизан от предателя, выдавшего их эсесовцам. Как и следовало ожидать, горе-спасатель сам этим предателем и оказывается.

Иногда, конечно, реальность непреодолима не буквально, а лишь в общих чертах. Здесь можно вспомнить постоянно упоминающийся историками жанра рассказ Севера Гансовского «Демон истории», в котором исходно имелась некая альтернативная реальность с неким не значащимся в наших учебниках фашистским диктатором Астером, а затем, посте того, как путешественник по времени убивает Астера, к власти приходит Гитлер, и торжествует наша, обычная реальность. То же самое — в написанном под влиянием Гансовского рассказе Леонида Каганова «Дело правое»: убит мифический фюрер Зольдер, чтобы освободить дорогу настоящему Гитлеру.

Идея, что торжество фашизма невозможно предотвратить, убив его вождя, — уже сама по себе отдаст безнадежностью, она говорит, «Жизнь такова, какова она есть и больше никакова», что реальность непреодолима. Но эту идею придумали, по крайней мере, не фантасты, она заимствована писателями из социальной философии. За что отвечает фантастика в полной мере, так это за порядок чередования реальностей. Сначала был фантастический мир с фюрером Астером, затем, в конце концов, устанавливается реальный мир с фюрером Гитлером. Ведь можно было бы написать и наоборот: обладатель машины времени убивает Гитлера, и вместо него к власти в Германии приходит Астер или Зольдер. Социально-философская идея неизменности хода истории и его независимости от личности была бы поддержана, но все же в пространстве фантастического текста мы имели бы торжество фантазии, а не все той же успевшей поднадоесть реальности Но «литература мечты» боится уводить читателя слишком далеко в мир мечты.

Именно поэтому в романе Вячеслава Рыбакова «Человек напротив» исходно есть некая придуманная реальность, в которой Россия распалась, к власти в 1991 году пришли путчисты, а Ельцин сидит в тюрьме, — а после того, как главный герой во все это магически вмешивается, торжествует известная нам альтернатива с проигрышем путча и воцарением Ельцина. Рыбаков мог бы, наверное, написать и наоборот — чтобы реальная Россия превратилась в вымышленную, — но такой инвертированный порядок превращений казался бы неестественным, и Рыбаков, как всякий другой писатель, видимо, исходит из предположения, что социальная фантастика не может в качестве своего конечного вывода получать грезу, слишком далекую от реальной жизни. По той же причине в «Дозорах» Сергея Лукьяненко рассказывается, как магическое вмешательство в историю приводит к большевистской революции, а не о том, как магия, вопреки известным историческим фактам, избавляет Россию от революции.

Дело в том, что сегодня, как, впрочем, и во многие другие эпохи, писатель согласится признать себя скорее злодеем, чем дураком, и скорее плохим фантастом, чем розовым оптимистом.

Есть особая черта нашей культуры — она, скорее, мрачна, и, во всяком случае, она более склонна доверять мрачному и страшному, чем веселому и радостному. В ней пессимизм ассоциируется с мудростью, а оптимизм — с глупостью. Чувство подлинности, прошедшее через горнило пессимизма, оборачивается чувством непобедимости зла.

Эта общая черта всей европейской культуры последних двух столетий причудливо соединяется с характерной чертой российской культуры XX века. Дело в том, что в силу известных обстоятельств нашей политической истории российские интеллектуалы были вынуждены думать над головоломками типа «что лучше — социализм или капитализм?», «где жить лучше — в России или в Америке?» и «Можно ли на земле установить лучший, чем сейчас, общественный строй?». От постоянного решения подобных задачек в российском «коллективном бессознательном» осталась странная особенность — склонность сравнивать целые миры, страны, цивилизации и общественно-экономические формации по критерию «лучше—хуже». А сочетание такой склонности с врожденным пессимизмом приводит к необходимости строить в воображении миры, с которыми наш мир можно было бы сравнить — разумеется, не в его пользу, но зато отрицая реальность лучших миров. Изобрести лучшее, не поверить в него и выбрать худшее — таков алгоритм этой параноидальной (хотя и по своему мудрой) интеллектуальной операции.

Странным выражением этой коллективной особенности жителей социалистических стран могло бы служить «Учение о трех мирах» — ведущая философская теория планеты Энция в романе Станислава Лема «Осмотр на месте». Согласно этому учению, созданному философом Ксираксом, возможны три мира: благоприятный для жизни, нейтральный и неблагоприятный. Наш мир, по мнению Ксиракса, конечно, неблагоприятен. Но, может быть, самое главное в этой грандиозной философии — не пессимистическая оценка нашего мира, а сама возможность сравнения таких грандиозных и многоаспектных реалий, как миры, по их большей или меньшей благоприятности, как будто мир — это отель, который можно наградить тем или иным числом звезд...

Так или иначе, но российские фантасты, рискующие разрабатывать тему «лучшего мира», часто являются бессознательными последователями учения Ксиракса. Они стремятся к сравнению миров и созданию чего-то вроде морального рейтинга реальности, они уверены, что наш мир если и не худший, то явно «очень нехороший», и они боятся быть обвиненными в глупости, оптимизме и незнании подлинной, то есть «нехорошей» действительности . Утопия — возможность лучшего мира — сталкивается с пивным принципом рыночной экономики и всей западной цивилизации: за все надо платить. Уже сюжет о Фаусте и Мефистофеле и о том,как счастливый Фауст попал в ад, заставлял задуматься о том, что греза об исполнении желаний без труда и затрат внушает тревогу, порождаемую известной мудростью: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. В рамках технической цивилизации наши желания исполняются благодаря материальному прогрессу, но, как сказал Станислав Лем, «исполняя наши желания, материальный мир вместе с тем принуждает нас поступать так, что достижение цели становится столь же похожим на победу, как и на поражение»[2].

Поскольку за все надо платить, то результат, достигнутый слишком легко, может таить в себе некое, еще более страшное возмездие.

Иногда эта тревожность воплощается в представлении о том, что легкое исполнение желаний сопровождается опасностью столь же легкой утраты. Гильберт Честертон называл представления о таких опасностях «радость-под-Условием» и говорил, что это «великий закон волшебной сказки».

Честертон обращает внимание на то, что в сказках благоприятные для героя чудеса всегда обставляются странными условиями: «В сказке всегда говорится: «Ты будешь жить в золотом и изумрудном дворце, если не скажешь - корова[3]», или -Ты будешь счастлив с дочерью короля, если не покажешь ей луковицу». Мечта всегда зависит от запрета. Все чудесное и прекрасное возможно, если что-то одно запрещено». Это дань, которую мечта платит нашей тревожности и нашему неверию в счастье.

«Одна принцесса живет в стеклянном замке. Другая — на стеклянной горе, третья видит все в волшебном зеркале: все они будут жить в стеклянных дворцах, если не станут швырять камни. Тонкий блеск стекла символизирует счастье столь же хрупкое, как любой сосуд, который легко может разбить кошка или горничная»[4]. Мечтать о счастье трудно — над нами тяготеет наш опыт, который искажает даже композицию мечты. Счастье, которое мы воображаем, всегда получается либо отделенным от нас препятствиями, либо хрупким и ускользающим.

Тревоги такого рода накладывают бремя не только на нашу жизнь, но и на наши грезы. Мы не смеем мечтать о достигнутых целях, но только о средствах к их достижению. Мы мечтаем не о том, чтобы от рождения быть счастливыми, а только об условиях для этого — встретить замечательную женщину (мужчину), выиграть миллион в лотерею или занять высокий пост. Важным обстоятельством является то, что само по себе наличие необходимого сродства еще не дает полной гарантии достижения цели, выигранный миллион можно утратить, — но мы как бы платим реальности тем, что даже в мечтах принимаем на себя этот риск. Выиграть в лотерею теоретически возможно, об этом можно грезить, — но счастливая жизнь, достигнутая без использования необходимых для этого средств и сопутствующих этим средствам рисков, невероятна настолько, что нет смысла даже мечтать о ней.

Поэтому никакой серьезный писатель не может не задуматься о той плате, которую придется вносить за построение лучшего мира. А один из способов заплатить — сделать «лучший мир» не совсем настоящим, неким тайным подмигиванием дать читателю знать, что утопия — понарошку, а за кулисами находится все та же реальность, от которой невозможно уйти — ни проснувшись, ни, наоборот, заснув. Именно этот способ реализован Рыбаковым в «Гравилете ‘'Цесаревич»» и Дяченко в «Пещере».

Второй способ — более обыденный — заставить платить самих героев. Так, у Дьяченко в мире «Пещеры» все, что недоубито ночью во сне, убито днем наяву. То же самое — в наделавшем в свое время много шуму и вызвавшем обильные споры романе Олега Дивова «Выбраковка». В ней показан, как и в «Пещере», безопасный мир, с улыбками на улицах и изнывающей от скуки милицией — но платой за это был жесточайший террор, убийство каждого пятнадцатого гражданина России. И Дяченко в «Пещере», и Дивов в «Выбраковке», в сущности, исходили из принципа неизменности суммы зла. В обществе всегда есть некое необходимое количество насилия, от него нельзя избавиться, но его можно модифицировать, канализировать, загнать в темный угол или в подполье: в «Пещере» — в подполье сновидений, в «Выбраковке» — в более привычное, почти сталинское подполье тайного террора. Благодаря этому на фасаде общества оказывается чистое добро — но плата дьяволу за него внесена, и поэтому и в «Пещере», и в «Выбраковке» существуют диссиденты, протестующие против статус-кво.

Вот в романе Андрея Лазарчука «Транквилиум» в некой параллельной вселенной существует хотя и не идеальный, но все-таки идиллический мир, который несмотря на конную тягу и паруса в море — а может быть, и благодаря им — все таки более счастливый, сытый и безопасный, чем мир реальной Земли. Само наличие обычной реальности рядом с утопической еще не является выражением «больной совести утопизма», поскольку в романе Лазарчука взаимодействие двух параллельных миров является важнейшим элементом интриги. Но характерно, что идиллические черты Транквилиума как лучшего мира невозможно сохранить перед лицом непреодолимых и неизменно негативных влияний настоящего — худшего — мира. Влияния эти воплощаются прежде всего в происках агентов КГБ и ЦРУ, но дело даже не в этом, а в том, что «Транквилиум», как и мнение другие романы об утопиях, следует никем не сформулированному, но многими признаваемому принципу: настоящий мир, во-первых, сильнее, а во-вторых — хуже. Он сильнее, потому что хуже, он сильнее, потому что он настоящий, он хуже, потому что он настоящий. Это тройная смысловая связь сидит в подсознании у всех нас, в том числе у писателей. В общем, все хорошее, что было в мире Транквилиума, исчезает на наших глазах: происки КГБ привносят сюда войну, голод и разруху. Перед нами опять мир на наших глазах умирающей идиллии. Мы успели увидеть ее, но не успели почувствовать как что-то стабильное. В конце романа жители Транквилиума находят способ все поправить: с помощью магических средств они уничтожают «ходы» между настоящим и утопическим миром и изолируют Транквилиум. После этого Транквилиум начинает заполняться водой, поскольку, как выяснилось, наш мир и Транквилиум представляли собой сбалансированную гидростатическую систему. Но мы-то можем понять, что дело не в количестве воды, а в количестве зла: нельзя строить утопию безнаказанно, за это надо платить либо открытостью к проискам КГБ (и даже беззащитностью перед ними), либо просто смертью.

Этим же «гидростатическим» принципом руководствовались Стругацкие при разработке сюжета ненаписанного продолжения «Обитаемого острова». В нем также центральная часть Островной империи должна была быть изображена как утопия, как мир «Полдня», — но существование утопического мира добра достигнуто ценою перераспределения зла по территории империи, зло загнано на периферию, на побережья островов, во «внешний круг». Добро не победило зло, но в вымышленной империи удалось добиться их взаимной сепарации и «раздельного проживания». В сущности, задуманная Стругацкими Островная империя должна была напоминать Вселенную Сведенборга — согласно представлениям этого шведского визионера, ад и рай подставляют собой не особые созданные Богом тюрьмы и сады наслаждений, а просто сообщества злых или добрых людей, возникшие постольку, поскольку каждый предпочитает жить после смерти в среде подобных себе душ, и если грешники мучаются в аду, то только потому, что их мучают подобные им злодеи.

Империя, где есть рай и ад, где злодеи и праведники живут в режиме «апартеида». — совершенно фантастический вымысел, но с точки зрения исповедуемого нашими интеллектуальными фантастами «закона сохранения количества зла», система, где рай уравновешивается адом, представляется более правдоподобной, чем чистая, ничем не уравновешенная утопия. Поэтому, хотя сам роман про Островную империю, если бы и был написан. то был бы романом фантастическим, хотя сама Островная империя вымышлена, но все же внутри романа житель Империи имеет право сказать жителю Полдня: мы — настоящие, а ты — вымышленный. Еще более вымышленный.

В современной литературе господствует мнение, что наличие зла и преступлений является важнейшей приметой достоверности, а если речь идет о политических силах, к которым автор неравнодушен, то еще и приметой объективности.

Важный способ примирить утопию с больной совестью и чувством достоверности — изобразить мир Утопии непрочным, гибнущим, ускользающим. На практике это означает изображение мира Утопии в момент гибели. Это мы и видим в «Транквилиуме» Лазарчука и «Выбраковке» Дивова. Кстати: хотя о «Выбраковке» было написано очень много, никто, кажется, не обращал внимания на то, что собственно говоря мир Выбраковки не успевает на наших глазах прожить и месяца, мы застаем только его последние дни. Не совсем ясно, сохранятся ли в дивовской Москве безопасность и «улыбки на улицах» после того, как очередная «революция сверху» уничтожит органы террора, — но, видимо, нет, без арендной платы дьяволу счастье невозможно.

В лекциях известного советского филолога Наума Берковского можно прочесть, чем «миры ужаса», создаваемые писателями в XX веке, отличаются от ужасов, придуманных писателями-романтиками — такими, как Байрон. У писателей XX века ужасы — это просто ужасы. А романтики изображают мир, бывший когда-то прекрасным, мир, по выражению Берковского, «прекрасный, но отравленный». Современный фантаст, если набирается мужества прикоснуться к жанру утопии, делает это, только одевшись в плащ романтика: мы видим отравленные миры, на наших глазах перестающие быть прекрасными.

Фантастика строится на нарушении законов. Нарушить законы природы она решается без всяких мук совести. Ограничения, накладываемые на человека природными силами — например, гравитацией, легко преодолеваются с помощью антигравитации. Столь же легко фантаст отмахивается от ограничений, накладываемых техникой, — автомобиль можно заставить летать, а ракету — мчаться быстрее света. Но есть еще один вид ограничений — их можно назвать моральными. Эти «законы» гласят, что добро «трудно», общество несовершенно, а изгнание зла происходит ценою порождения другого зла. В глазах фантастов эта «моральная структура» мира часто выглядит более нерушимой, чем законы природы. Чем серьезнее фантаст при обсуждении социальных проблем, тем меньше он решается нарушить не им установленную границу между добром и злом.

Мы, попросту, не доверяем могуществу собственной фантазии. Как говорит крупный современный нейрофизиолог, «эволюция позаботилась о том, чтобы наше воображение — внутреннее моделирование — не было совершенным. Гуманоид, который в результате мутаций приобретет совершенное воображение, будет фантазировать, а не жить реальностью; он будет представлять себе оргазм, вместо того чтобы преследовать самку, следовательно, не будет распространять свои гены»[5].

Иногда создается впечатление, что фантастика заимствует некоторые важные свойства человеческих сновидений. Во сне теоретически «все возможно», но воспользоваться этими возможностями нельзя. Руки не слушаются, воздух становится плотным, ноги увязают в земле и т. д. На пути якобы безграничных человеческих возможностей становится наша тревожность.