Покрывало для Аваддона

— Так я куплю? — ноет Изя.

— Стой!

Они застыли у прилавка, жадно следя за каждым движением великолепного, блестящего ножа резника. Рядом с ними растёт куча перламутровых и багряных потрохов, над которыми в изобилии вьются тяжёлые зелёные мухи. Августа отмахивается от мух газетой.

— Женщины, — говорит резник, — я вас умоляю. Идите отсюда. Вы же мне клиентов отпугиваете.

— А мы что, — защищается Ленка, — мы ничего…

— Мы просто так стоим, — подхватывает Августа.

— Тётя Августа, отпустите. Не надо мне рыбы.

— Надо, — говорит Ленка.

— Тогда купите и пойдём отсюда. Я домой хочу.

— Стой, тебе говорят! Ну что там? — оборачивается она к Августе, брезгливо копающейся в потрохах.

— Пока ничего.

— Ну что вам нужно? — умоляет резник, — рыба вам нужна? Так возьмите рыбу. Даром отдам. Только уходите.

— Не бери, — говорит Ленка Августе, которая смотрит на узкие, плоские, круглые, чёрные, зелёные, серебристые тела с каким-то задумчивым, глубоководным интересом.

— Коту есть нечего, — виновато поясняет Августа.

— Я твоему коту «Вискас» куплю. Стой, не дёргайся.

— Приличная же с виду женщина, а в требухе два часа подряд роется…

— Дяденька, — неожиданно возникает Изя, — я возьму. Вон ту, здоровую.

— Ребёнка бы пожалели, — укоризненно говорит резник, — лица на нём нет. Бери, мальчик, бери. Даром бери.

— Убью мерзавца, — устало говорит Августа.

— Меня мама и так убьёт, если я без рыбы приду, — безразлично замечает Изя. — Из чего она будет фиш фаршированный делать? Из меня, что ли?

— Такое творится, а ты, — укоряет Августа, -…нашёл, когда эту свою бар-мицву устраивать.

— А я что, виноват? Она меня родила, а теперь хочет, чтобы всё как у людей было.

— На! — кричит резник, широким жестом кидая на мокрый, серебряный от чешуи прилавок здоровенную кефаль. — На, ирод! Только убирайся отсюда!

— Пусть почистит, — шмыгает носом Изя, — мама не так орать будет. А то придётся ей, на ночь глядя…

— Сейчас я тебе! — резник взмахивает ножом. Изя пятится назад, но нож, образовав в воздухе сверкающую дугу, уже врезается в белое рыбье брюхо. На Ленку летит чешуя, фонтан икры и один большой мокрый камень.

— Господи! — говорит Ленка.

Камень откатывается под прилавок.

— Он? — Августа пытается нырнуть под прилавок, но резник, расставив руки, загораживает дорогу.

— Куда? Куда лезешь?

— Августа, погоди…

— Да убери ты от меня эту бабу! — кричит резник Ленке, ошибочно принимая её за более нормальную.

— Дайте ей камень забрать, она уйдёт, вашей мамой клянусь!

— Ты мою маму не трогай!

— Изька!!!

Резник неожиданно замолкает. Лицо его заливает мертвенная бледность, и оно делается подозрительно похоже на рыбье брюхо. Щель рта открывается и закрывается — совершенно беззвучно.

— О, Господи! — бормочет Ленка. — Августа!

— Чего? — хрипит Августа из-под прилавка.

— Нашла камень?

— Нет ещё. Сейчас…

— Скорее…

Августа изворачивается, и камень выкатывается из-под прилавка, сверкая налипшей рыбьей чешуёй.

— Изька, хватай!

Изя хватает камень и тоже застывает, уставив бессмысленный взор в пространство.

— Мамочка! — наконец выговаривает резник, — что это…

Между лотками движется тёмный силуэт. Он ещё далеко, но даже отсюда видно, какой он огромный. Неуклюжее, громоздкое создание слепо тычется по овощному ряду, натыкаясь на грузовики с оптовым товаром, переворачивая хрупкие прилавки, путаясь в парусине тентов, постепенно приближаясь к рыбному ряду. Каждый его шаг сопровождается глухим чавкающим звуком, словно земля не хочет отпускать своё порождение.

— Августа! Скорее!

— Дамы, — с трудом выговаривает резник, — по-моему, это за вами.

— Господи, — Августа, наконец, выпрямляется, потирая поясницу, — что это?

— Голем! — соображает Ленка. — Кто-то напустил на нас голема.

— Этот твой… Гершензон! Кому бы ещё?

— На хрен сдался Гершензону голем? Он и так может! Это кто-то другой…

— Чёртов кузен! Рабби Барух!

— Вот те раз! — говорит Изя. Раскрыв рот и сжимая в кулаке камень, он медленно пятится в сторону трамвайной колеи.

Их сметает людской прилив. Торговки из овощного ряда в заляпанных зеленью халатах, мясники в окровавленных передниках, пёстрые цыгане, солидные дамы в турецких облегающих кофточках, нищие, побросавшие костыли, — все несутся от молчаливого создания, натыкаясь друг на друга…

— Он передумал, — верещит на бегу Ленка, — он не устоял! Оживил это чёртово чучело — теперь подгребёт под себя наши камни. Мы их ему сами на блюдечке поднесём. Кто же такое выдержит?

Голем медленно поворачивает тёмное безглазое лицо.

— Он нас ищет, — визжит Августа. — Нюхом чует.

— Хрен его знает, чем он чует. Бежим!

Они выскакивают на мостовую и отчаянно машут руками, но обезумевшие машины проносятся мимо, обдавая их потоками бензинового угара и тёплого воздуха.

— Сюда! — подпрыгивая кричит с противоположной стороны улицы Изя, — сюда! Тут проходной двор! Сюда!

Зачем-то пригнувшись, они кидаются через дорогу. Тормоза отчаянно визжат, где-то слышен глухой звук удара.

Подъезд воняет кошками, они пролетают его насквозь, выныривая во двор. Какая-то женщина, лениво развешивавшая бельё на галерее, в ужасе роняет на них мокрую простыню. Тяжёлая ткань облепляет их с головы до ног, и они трепыхаются под ней, изображая памятник восставшим героям броненосца «Потёмкин». Наконец Ленке удаётся отбросить усеянный прищепками край, и они вновь устремляются вперёд, волоча простыню за собой. За спиной голем колотится в дверную раму парадной — проём слишком узок для него.

Они заныривают под арку, пролетают насквозь несколько дворов, несутся вниз, по улице, ведущей к морю, мимо пустынной фабрики с выбитыми стёклами, мимо двух кариатид с отбитыми носами, мимо покорёженной акации, перепрыгивают канаву, разрытую пять лет назад, и оказываются на краю городского парка. Впереди, за деревьями, равнодушно синеет море, позади, далеко-далеко, слышится всё приближающийся тяжёлый топот.

— Ван Дамм… — говорит Ленка.

— Что? — устало спрашивает Августа, плюхаясь на парапет.

— Ван Дамм, Жан Клод. В фильме «Некуда бежать».

— Таки да, — соглашается Августа.

— Чёртов рабби Барух. Я так и думала. Он что, сумасшедший, — упустить такую возможность? Такую власть?

— Нет, — Августа сегодня на редкость сговорчива, — во всяком случае, не настолько…

— Уж не знаю, что эта его штука собирается с нами делать, но что-то очень паршивое.

— Ага…

— Изька, а ты как думаешь? Ты, часом, не специалист по големам? Чему вас в хедере учат? Эй, ты чего?

Изя стоит на парапете и что-то шепчет, глядя на судорожно сжатый кулак.

— Смотри-смотри! — Ленка хватает Августу за руку. — Он пытается…

— Боже мой! — в свою очередь, кричит Августа. — Там! Боже мой!

Полоса тумана над морем начинает уплотняться, пучиться, и наконец из неё выезжает гигантская молчаливая фигура на чёрном коне. Воздух вокруг неё дрожит и колеблется, и оттого кажется, что пропорции фигуры как-то странно нарушены.

— Боже мой! — надрывается Августа, — он вызвал Всадника Апокалипсиса! Это же конец света!

Изя, приплясывая на парапете, начинает отчаянно размахивать руками.

— Нет, — говорит Ленка, у которой зрение получше, — что-то не то. Это…

Батюшки-светы! Адонаи! Майн Рид!

— Майн Готт? — услужливо подсказывает Августа.

— Да нет! Майн Рид! Это же Всадник без головы. Представляешь! Он натравил на голема Всадника без головы.

— Наверное, он его в детстве больше всего боялся, — резюмирует Августа, — придумал самое страшное, что только мог.

Всадник выезжает из тумана, сизые клочья расползаются на мощной груди лошади, он молча проезжает мимо них, сжимая в распухшей руке голову в сомбреро и, равнодушно глянув в их сторону мёртвыми глазами и дёрнув поводья свободной рукой, движется в направлении голема. Теперь им видно, какой он огромный — стремена болтаются где-то на уровне верхушек акаций. Копыта тяжело цокают по булыжной мостовой, вдали раздаётся глухой шум, словно на землю валится что-то огромное и липкое, скрипят, шатаясь, акации под внезапным порывом ветра, и всё стихает.

Ни голема, ни всадника…

— Ты смотри, как малый-то управился! — восхищается Ленка.

— Очень хорошо, — Августа осторожно переводит дух, — а теперь…

Изя поднимает голову и смотрит на них как-то очень задумчиво.

— А фиг вам «теперь», — спокойно говорит он.

— Изя! Изька, паршивец! Отдай камень!

— Не отдам, — орёт Изя, отчаянно сжимая кулак, — я теперь посредник! Пусть сделает, чего я хочу.

— Изенька, — медовым голосом говорит Августа, — а чего ты, сукин сын, хочешь?

Земля под ногами начинает мелко трястись, кромка горизонта заволакивается мутным дымом.

— Не ваше дело! Вы… вы две старые, трусливые дуры!

— Ах, ты!

— Сю-сю, му-сю… Пусть ляжет, пусть упокоится.

На всякий случай он отбегает подальше и останавливается на холме, что-то приговаривая. До Ленки доносится: -…И перекуют мечи на орала, и копья свои на серпы, не поднимет народ меча и не будет более учиться воевать…

— Что он там бормочет? — тревожно спрашивает Августа.

— Сукин сын! Они в своём хедере, видно, как раз дошли до пророков. Таким нельзя давать Тору в руки…

— Не поняла.

— Он царство Божие на земле устанавливает. Ну и размах!

Море начинает гулко гудеть, будто там, внизу, бьёт огромный барабан. -…А в народе угнетают друг друга, грабят и притесняют бедного и нищего, и пришельца угнетают несправедливо…

— Господи! — Ленка ни с того ни с сего начинает механически бормотать: -…Небеса истреплются как дым, и земля обветшает как одежда…

— Лена, прекрати!

— Не могу… и побледнеет луна и устыдится солнце…

На солнце медленно наползает чёрный круг, по земле проносится порыв холодного ветра…

— И горы сдвинутся, и холмы падут…

— Леночка, умоляю!

— Это не я… оно само… И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа, и от славы величия его, когда он восстанет сокрушать землю…

Ох, Господи, что же это я!

— Живые, — орёт Изя тем временем, потрясая воздетыми к небу кулаками, — отделитесь от мёртвых!

— Оставь, сволочь, — орёт опомнившаяся Ленка, осторожно, боком надвигаясь на Изю. — Отпусти Гершензона!

— Сейчас! Оставил! Чтобы вы в камушки играли, две задницы бестолковые? Зяма, бандит, и то лучше вас! Он хорошего хотел…

— Да у Зямы просто крыша поехала! Иерусалимский синдром! Мания величия!

— Изенька, не надо. Это не нашего ума дело! -…И застроят пустыни вековые, восстановят древние развалины, и возобновят города разорённые, оставшиеся в запустении от древних родов…

Огромное дерево с треском рушится, цепляясь за провода. Во все стороны летят искры. Вывороченные корни угрожающе протягиваются в сторону Ленки и начинают медленно шевелиться.

— Ой, мамочка… -…Проходите, проходите в ворота, приготовляйте путь народу, равняйте, равняйте дорогу, убирайте камни, поднимайте знамя для народов!..

Неожиданно воздух расступается, и на парапете возникает чья-то фигура. Какое-то время она балансирует, пытаясь удержаться на пляшущих камнях, потом с её протянутых ладоней вырываются снопы искр и летят в сторону Изи. Изя отпрыгивает, демонстрируя хорошую реакцию.

— Смотри! — Ленка хватает Августу за рукав. — Это же тот, из Совета Девяти…

Новоприбывший вновь поднимает руки, но парапет, выгнувшись горбом, сбрасывает его на землю. Он откатывается, вновь вскакивает на ноги.

— Бабы! — орёт председатель. — Пригнитесь!

Ещё один сноп искр, на этот раз изумрудно-зелёных, летит на Изю. Мальчик застывает с поднятыми руками, потом падает на бок, замирает и лежит неподвижно.

Земля, охнув в последний раз, успокаивается, ветер стихает, пурпурная мгла над морем рассеивается.

— Вы его убили, — всхлипывает Ленка, бросаясь к Изе.

— Чёрта с два, — устало говорит председатель. — Вырубил немножко. Сейчас очнётся…

Он нагибается над распростёртой на земле фигуркой и носком добротного кожаного ботинка отшвыривает в сторону камень, выпавший из раскрывшейся ладони.

— Забирайте ваше добро.

Ленка хватает камень. Он раскалён и жжёт ладонь, но она боится выпустить его из рук.

Изя постепенно приходит в себя: он медленно поднимается с земли и тоненько всхлипывает.

— Ну, — вздыхает председатель, — что ты тут сотворил, сучок сикоморин?

— Я хотел, как лучше, — плачет Изя, тряся острыми плечами.

— Всё от таких, как ты, — устало говорит Августа, — от таких вот маменькиных сыночков с комплексами. Иллюзии у них. Кормят вас в детстве манной кашей, а потом у вас появляются идеи. Вы же хуже бандитов — у вас размах…

— Аваддон его подери, — говорит председатель, отряхивая испачканные землёй колени, — чуть руку не вывихнул.

Изя плачет.

— Воинство небесное напустил, проклятущий. Кем ты себя вообразил? Тоже мне, архангел Метатрон… Ладно, забирайте камень и валите отсюда, пока вас не арестовали за нарушение общественного спокойствия.

— А рабби Барух? Голем?

— Барух вас больше не потревожит. Я с ним разобрался.

— Как? Как Али-Баба с Зямой?

— Ну, не совсем… но в общем, да, что-то в этом роде.

— Всё равно, — решительно говорит Августа, — всё равно. Не буду я у себя эти чёртовы камни держать. Вы чего хотите? Чтоб у меня дом загорелся?

— Ничего с вами не будет, — председатель окидывает Ленку с Августой презрительным взглядом. — Калибр не тот.

— А…

Но председатель уже исчезает во вспышке белого пламени.

— Доволен? — мрачно спрашивает Ленка.

Изя вытирает рукавом нос и сопит.

Они медленно идут обратно в город. На месте фабрики — груда кирпичей и покорёженной арматуры, на земле — пятна липкой зелёной слизи… Где-то вдалеке отчаянно воет сирена.

— Калибр не тот, — фыркает Августа. — А у этого паршивца, значит, тот калибр…

— Тебе мало? Мы и со своим-то делов натворили. Зяму замочили, музей взорвали.

Теперь вот Привоз разнесли.

— И фабрику, — подсказывает Августа.

— Фабрика не в счёт. Она и так под снос. Но дальше-то что… Город ведь жалко.

— Жалко. Хороший был город, — меланхолично соглашается Августа.

— Ну почему, — жалобно говорит Ленка, — почему всё с таким шумом. Почему просто нельзя поднять с земли камень, и…

Она нагибается, поднимает камень.

— Вот так поднять… Боже мой! Изька! Изька!

Изя с опаской приближается.

— Ну, чего?

— Это буква или что?

— Это буква «алеф», — мрачно говорит Изя. — А где вы его взяли?

— Да вот тут лежал.

Изя вздыхает.

— Не иначе как ангелами служения, — комментирует он, — доставлен этот камень сюда.

— Говори по-человечески. Хватит с меня этой мутотени. Такси! Такси!

Они вновь выскакивают на проезжую часть, приплясывая перед проезжающими машинами.

— О! — говорит давешний шофёр, притормаживая и высовываясь из окна: — Это опять вы? Куда едем?

— Сначала в Аркадию, — говорит Августа, плюхаясь на сиденье. — Потом на кладбище.

— Что-то вы туда зачастили, — замечает шофёр.

— В последний раз, — решительно говорит Ленка. — Завязываем.

— Ну, — шофёр нажимает на педаль, и машина мягко трогается с места, — и как вам это землетрясение?

— Скорее, — пыхтит Августа, — клади. Будем упокаивать.

— Я-то положу. Но в каком порядке?

— А что, есть разница?

— Понятия не имею.

— В порядке нахождения, — деловито говорит мальчик Изя. — Чего тут думать. Он же сам подсказал.

— А ты молчи, чудовище.

— Погоди, — говорит Ленка, — а ведь он прав…

— Ну, валяй в порядке нахождения.

Последний тёплый осенний день плывёт над кладбищем, и небо отливает синевой и пурпуром голубиной грудки, и жёлтые листья блестят на ограде, точно жестяные украшения, и дрожит раскалённый воздух над могильной плитой.

— Вот, — Ленка торопливо выкладывает камешки.

— Ну, и что получается? — интересуется Августа.

— Тав — шин — каф — алеф. Изька, это что-нибудь значит?

— А как же, — говорит мальчик Изя, — это число.

— Семьсот двадцать один? — догадывается Августа.

— Точно.

— Так, выходит, он себя запер числом, обозначающим имя Бога?

— Вообще-то, — размышляет Ленка, — похоже на правду. Потому что, если бы он начертал само имя Бога, тут бы уже такое творилось…

Августа отступает, заложив руки за спину и склонив голову на бок, любуется на свою работу.

— И всё? — удивлённо говорит она, — он оставляет нас в покое?

— Проверить надо бы, — устало говорит Ленка, — теоретически… они больше не должны сдвигаться с места…

Она осторожно трогает первый камушек, и он медленно отползает в сторону.

— Господи! — тихо говорит Августа, — они не закрепляются.

— Мы не так положили. Изька, как ещё их можно выложить? Чтобы со смыслом?

— Вроде никак, — задумчиво говорит Изя, почёсывая нос.

— Ты просто не знаешь… Недоучка чёртов. Можно попробовать другие комбинации.

— Нет других комбинаций. Бессмыслица получается.

— Может, последний камень был не тот?

— Нет, — говорит Августа. — Не в этом дело. Он просто сам не знает, что ему надо. Искушение слишком велико.

— Ты хочешь сказать, — догадывается Ленка, — что он больше не может закрепить эти проклятые камни? Не хватает сил себя закрыть?

— Совершенно верно. Один раз он уже сделал это, — раздаётся у них за спиной, — и на это ушли все его силы.

Они оборачиваются. За оградой стоит доцент Нарбут, и чёрная тень вьётся за ним, как плащ на ветру.

— Юра, — изумлённо говорит Августа, — а ты что здесь делаешь?

— Ему легче управлять миром, чем собой, — продолжает Нарбут, игнорируя её вопрос, — чего вы от него хотите? Он ведь не Бог… Всего-навсего обычный маленький гершензон… могущество раздавило его, как каменная плита…

— А… — говорит Ленка, — что же нам теперь делать?

— Пусть покоится с миром…

— Но эти камни… Они потеряли силу… Они его не сдержат.

Она в отчаянье кивает в сторону могилы, где лежат в ряд четыре камня, постепенно раскаляясь на солнце.

— Нет, — говорит доцент Нарбут, — не так. Не та гематрия.

В руке его что-то сверкнуло. Ещё один камень, но камень, пылающий точно раскалённый уголь, точно алмаз, извлечённый на свет из горных недр, точно золотой самородок…

— Нужна другая. Не первая буква её заключает. Вторая. Не алеф. Бет.

— Семьсот двадцать два! — тихо говорит Изя.

— Что ж, — отвечает доцент Нарбут, — мнимые числа бесконечны. И если есть семьсот двадцать первое имя Бога, то должно быть и семьсот двадцать второе.

Он кладёт камень на плиту, чуть в сторонку.

— Теперь дело за вами.

Ленка подходит к плите, осторожно дотрагивается до камня — он обжигает пальцы холодом, колеблется, оборачивается к Августе.

— Вот и всё, — говорит та.

— Погоди. Ведь всё сейчас кончится, и больше уже никогда… Ты чего-нибудь хочешь?

— В смысле?

— Августа, подумай. Самое важное, самое заветное. Только подумай…

Августа сдвигает на лоб панаму. Потом сдвигает её на затылок.

— Упущенные возможности, — говорит Ленка, — утраты. Всё можно поправить, всё можно вернуть. Ты ведь хотела заняться живописью… Молодость. Может быть, даже вечная молодость. Подумай, Августа, ведь мы скоро будем, как Мулярчик. Ещё десяток-другой лет.

Августа молчит. Подозрительно смотрит на Ленку.

— А ты? — говорит она наконец.

— Я тебя спрашиваю.

Августа молчит. Глаза её, затенённые панамой, начинают блестеть всё сильнее, потом блеск отделяется от глаз, ползёт на щёки.

— А что я… — её охватывает непроизвольная дрожь, — я тут подумала… Стоит только мне представить… во временной развертве… Я же всё-таки математик.

— Угу, — говорит Ленка.

— Ты умеешь испоганить любую мечту, — сердито говорит Августа.

— А то, — кивает Ленка.

— Иди ты… нет-нет, — пугается она, — это я так, к слову. Выкладываем. Только поаккуратней, ладно?

Ленка осторожно забирает камень с буквой «алеф» и кладёт на его место камень с буквой «бет». Символы на миг вспыхивают чистым белым пламенем, потом пламя опадает — теперь буквы видны чётче, они обуглены, глубоко врезаны в гладкую поверхность.

— Тав — шин — каф — бет, — бормочет мальчик Изя. — А ведь что же получается?

— Семьсот двадцать два, — устало говорит Ленка.

— Да… но ещё и слово «тишкав» получается. А это…

— Что значит — «ляжешь», — говорит доцент Нарбут. — Вот, — продолжает он, и тень его покрывает могильную плиту, и камни горят в полутьме тусклым золотом. — Вот, возложил я на тебя узы, и ты не повернёшься с одного бока на другой, доколе не исполнишь дней досады своей…

— Как ты думаешь, — шепчет Августа, — кто он всё-таки такой?

— Так он тебе и скажет, — отвечает Ленка.

— Но если мы встретимся на кафедре…

— Да он в глаза тебе посмеётся. Скажет, что всё тебе приснилось. Молчи. -…Когда ляжешь спать, не будешь бояться; и когда уснёшь, сон твой приятен будет… И будешь спокоен, ибо есть надежда; ты ограждён и можешь спать безопасно…

Камни медленно гаснут, погружаясь в толщу плиты, как в густой ил…

— Ну, вот и всё, — говорит доцент Нарбут, — он вас больше не потревожит.

— А будь я на его месте, — задумчиво бормочет Изя, — уж я бы…

— Это мы знаем, — замечает Августа.

— Теперь всё на своём месте, — говорит доцент Нарбут, — и будет всё на своём месте, доколе не поднимется из праха по зову труб Страшного Суда… Утешительно знать об этом, не правда ли, дамы? Ну, я пошёл, у меня ещё куча дел…

Он поворачивается и неторопливо бредёт по аллее, однако фигура его исчезает, превращаясь сначала в чёрную точку, а потом и вовсе в ничто, с невероятной быстротой…

— А ты знаешь, я подозревала что-то в этом роде, — задумчиво говорит Ленка.

— Это ты теперь, задним числом… Ну, что, — вздыхает Августа, — пошли и мы…

— Погоди ещё немного, я эту чёртову плиту цементом замажу, — говорит Ленка.