Покинутый

6 декабря 1735 года

Два дня назад я должен был отпраздновать свой десятый день рождения, у нас дома, на площади Королевы Анны. Но день рождения остался неотмеченным, праздников нет, одни похороны, а наш сгоревший дом стоит теперь как почерневший гнилой зуб среди высоких, белого кирпича, особняков на площади Королевы Анны.

В настоящее время мы перебрались в один из собственных отцовских домов в Блумсбери. Это хороший дом, и хотя семья теперь разгромлена, а наша жизнь разорвалась на куски, все-таки есть что-то, чему мы должны быть по крайней мере благодарными. Здесь мы и останемся, потрясенные и неприкаянные — как тени в чистилище — пока не определится наше будущее.

Пожар поглотил мои дневники, поэтому я начинаю их заново. А значит, я должен, вероятно, начать с моего имени — Хэйтем — имеющего арабское происхождение и данного английскому мальчику, родившемуся в Лондоне и от рождения до недавних дней жившему идиллической жизнью, в полном отдалении от всей мерзкой грязи, существующей где-нибудь в других частях города. С площади Королевы Анны нам были видны туман и дым, висевшие над рекой, и как и всех остальных, нас донимала вонь, которую я описал бы как «мокрая лошадь», но нам не было нужды перешагивать через зловонные потоки, состоявшие из отбросов от кожевенных заводов, мясных боен и испражнений животных и людей. Тошнотворные потоки сточных вод, разносившие болезни: дизентерию, холеру, брюшной тиф…

— Надо закрываться, мастер Хэйтем. Или подхватите заразу.

Когда мы прогуливались по паркам до Хемпстеда, моя няня должна была вести меня подальше от бедных горемык, измученных кашлем, и прикрывала мне глаза рукой, чтобы я не видел уродливых детей. Думаю, это оттого, что с болезнью не поспоришь, ее не подкупишь и не обратишь против нее оружие, она не признает ни богатства, ни положения. Это неумолимый враг.

И конечно, нападает она без предупреждения. Так что каждый вечер у меня искали признаки кори или оспы, а потом сообщали о моем хорошем здоровье маме, приходившей поцеловать меня перед сном. Я, видите ли, был одним из счастливчиков, у которого есть мама, целующая его перед сном, и такой же отец; они любили меня и мою сводную сестру Дженни, они рассказывали мне о богатых и бедных; они привили мне благожелательность и заставляли меня всегда думать о других; и они нанимали наставников и нянек, чтобы те воспитывали и учили меня, чтобы я вырос человеком достойным и полезным обществу. Один из счастливчиков. Не то что дети, вынужденные работать на полях или на фабриках или в рудниках.

Временами я думал, а есть ли у них друзья, у тех, других детей? И если есть, то — хотя я и знал, что не стоит завидовать их жизни, потому что моя гораздо удобнее — я завидовал бы им в одном: в том, что у них есть друзья. У меня самого друзей не было, не было ни братьев, ни сестер, близких мне по возрасту, а завести друзей я, в общем-то, стеснялся. Кроме того, была еще одна трудность: нечто, случившееся, когда мне исполнилось всего пять лет.

Это произошло во второй половине дня. Особняки на площади Королевы Анны были построены вплотную друг к другу, так что мы частенько видели наших соседей либо на самой площади, либо на задних двориках. Рядом с нами жила семья, в которой было четыре девочки, две из них примерно моего возраста. Они часами играли в своем саду в скакалки и в жмурки, и я невольно слышал их, когда сидел в классной комнате под бдительным оком моего наставника — старого мистера Файлинга, у которого были кустистые седые брови и привычка колупать в носу, внимательно изучая то, что он выкопал из глубин своих ноздрей, а потом незаметно съедая все это.

В тот день старый мистер Файлинг вышел из комнаты, и я подождал, пока стихнут его шаги, а потом оторвался от своих задачек, подошел к окну и выглянул во двор соседского особняка.

Это было семейство Доусонов. Мистер Доусон был членом парламента, так говорил мой отец, едва сдерживая сердитый взгляд. У них был сад за высокой стеной, и несмотря на пышно зеленевшие кусты и деревья, некоторые участки просматривались из окна классной комнаты, так что я увидал гуляющих девочек Доусон. Они для разнообразия играли в классики и процарапывали импровизированную разметку молотками для пэл-мэл[1], и все это выглядело несерьезно; вероятно, две девочки постарше пытались объяснить младшим тонкости игры. Нечеткое пятнышко косичек и розовых, развевающихся платьиц, они перекликались и смеялись, и изредка доносился взрослый голос, наверное, гувернантки, скрытой от моих глаз низким пологом деревьев.

Задачки мои без присмотра лежали на столе, а я наблюдал за игрой девочек, и вдруг, как будто почувствовавчужой взгляд, одна из них, примерно моего возраста, подняла голову, увидела в окне меня, и наши глаза встретились.

Я с трудом сглотнул, потом нерешительно поднял руку и помахал. К моему удивлению, она в ответ улыбнулась. А потом позвала сестер, которые собрались в кружок, все четверо, заинтересованно вытянули шеи и, прикрывая рукой от солнца глаза, стали смотреть на окно, у которого я стоял, как экспонат в музее, разве что подвижный экспонат — машущий рукой и краснеющий от смущения — и в тот миг я ощутил мягкое, теплое сияние, которое, должно быть, и называется дружбой.

Не прошло и минуты, как из-под шатра деревьев явилась их гувернантка, глянула сердито на мое окно, причем с таким видом, что у меня не осталось сомнений, что она обо мне думает — будто я безнравственный или еще того хуже — и увела девочек прочь.

Взгляд, которым одарила меня гувернантка, я встречал и раньше, и потом, и на площади, и на лугах за нашим домом. Помните, как мои нянюшки уводили меня от несчастных бедолаг? Выходит, что другие гувернантки защищают своих детей от меня. Я никогда не задумывался почему. Я не задавался этим вопросом, потому что… я не знаю… наверное, потому что не было повода сомневаться; и вот этот случай был то же самое, я не видел разницы.

Когда мне было шесть лет, Эдит подарила мне набор глаженой одежды и пару туфель с серебряными пряжками. Я вышел из-за ширмы, одетый в новые туфли, жилет и жакет, и Эдит позвала одну из горничных, и та сказала, что я вылитый отец, но это, конечно, была выдумка. Потом на меня пришли глянуть родители, и я могу поклясться, что у отца затуманились от слез глаза, а мама не стала притворяться и просто расплакалась тут же в детской и все взмахивала рукой, пока Эдит не подала ей платок.

В тот миг я почувствовал себя взрослым и ученым, и даже снова ощутил, как у меня разгораются щеки. Я поймал себя на том, что думаю, что девочки Доусон сочли бы меня в этом наряде за джентльмена. Я часто вспоминал о них. Иногда видел в окно, как они бегают в саду или с фасадной стороны усаживаются в экипажи. Однажды мне показалось, что одна из них украдкой глянула на меня, но если и глянула, то не улыбнулась и не помахала, а просто повторила взгляд своей гувернантки, как будто неодобрение в мой адрес передавалось из рук в руки, как тайное знание.

В общем, с одной стороны от нас жили Доусоны; эти ненадежные, с косичками, ускользающие Доусоны. А с другой стороны жили Барретты. У них было восемь детей в семье, мальчики и девочки, хотя я редко их видел; как и с Доусонами, мое общение с ними ограничивалось тем, что я видел, как они садятся в кареты или гуляют неподалеку на лужайке. Но в один прекрасный день, незадолго до моего восьмого дня рождения, я гулял в саду, лазая вдоль оград и выковыривая палкой раскрошившиеся красные кирпичи из высокой садовой стены. Иногда я останавливался и переворачивал палкой камни, чтобы проверить, что за насекомые торопливо ринутся из-под них — мокрицы, сороконожки, черви, которые извивались и вытягивали свои длинные тела — и наконец я добрался до калитки, ведущей в проход между нашим домом и домом Барреттов.

Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.

— Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять это — секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в отверстии, в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал вопрос.

— Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.

— Кто тут? — спросил я.

— Это я, Том, твой сосед.

Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что кто-то зовет его.

— Кто ты? — спросил он. — В смысле, как тебя зовут?

— Хэйтем, — ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней мере, глаз у него был доброжелательный.

— Странное имя.

— Арабское. Оно означает: «молодой орел».

— Ничего, подходящее.

— Откуда ты знаешь, что «подходящее»?

— Ну, не знаю. Так как-то. А живешь только ты?

— С сестрой, — торопливо пояснил я. — И с мамой и с отцом.

— Не большая семья.

Я кивнул.

— Ну, говори, — настаивал он. — Правда или нет? Твой отец правда такой, как говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что врешь.

— Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти «говорят».

И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим. Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне, потому что он поспешил добавить:

— Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и ужасно интересно, правда они или нет.

— Что за слухи?

— Ты подумаешь, что это глупости.

Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:

— Это ты о чем?

Он моргнул.

— Говорят, что раньше он был… ээ…

Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший его по имени:

— Томас!

Он отпрянул назад.

— Тьфу ты! — прошептал он второпях. — Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще встретимся?

И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что это за люди, которые обсуждают нас и нашу «не большую» семью?

И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это время у меня занятия с оружием.

7 декабря 1735 года

Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены, дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того имущества, которое мы спасли из горевшего особняка, и все время чувствуется холод. На улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей.

Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давнишних событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и, конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны. Эдит, сегодня.

— Вы готовы, мастер Хэйтем? — спросила Бетти — лоб ее был наморщен, глаза утомлены. В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.

— Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю, в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные, погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи. Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить рассказ…

Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом.

Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы улыбку, не то что смех.

У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и. я бы сказал, «сонные», хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто.

Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над вышивкой — но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.

Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга, словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не соприкасаются, — так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни, родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я. Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал, чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я все-таки пытался втянуть ее в разговоры. Не знаю зачем, потому что я неизменно уходил с пустыми руками. Может быть, я просто хотел ей досадить. Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно разбирало любопытство, о чем недосказал Том.

И поэтому я спросил:

— Что о нас говорят другие?

Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.

— О чем это ты, Прыскун?

— Ну, вот об этом — что о нас говорят другие?

— Ты имеешь в виду сплетни?

— Если тебе так понятней.

— А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты.

— Не все равно, — перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.

— Вот как? Почему же?

— Но ведь почему-то болтают.

Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.

— Кто? Кто болтает и что именно?

— Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш отец раньше был. ээ.

— Ну?

— Дальше неизвестно.

Она улыбнулась и принялась за рукоделье.

— И тебя это озадачило, да?

— А тебя, что ли, нет?

— Я и так знаю все, что положено, — ответила она высокомерно, — и вот что я тебе скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.

— Ну, тогда расскажи, — сказал я. — Что делал отец до моего рождения?

Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх и когда для этого не надо было сильно напрягаться — прямо как со мной сейчас.

— Узнаешь, — сказала она.

— Когда?

— Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.

Мы долго молчали.

— Что ты имеешь в виду под «наследником»? — спросил я. — Какая разница, я или ты?

Она вздохнула.

— Ну, на данный момент небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня нет.

— Тебя не учат?

Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно, почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.

— Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не сказали?

— Не сказали что?

— Никому не болтать.

— Сказали, но.

— Ну вот, неужели ты не задумывался почему — почемуты не должен болтать о чем-то?

Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.

— Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, — сказала она. — Наши жизни предначертаны, можешь не волноваться.

— Ну, хорошо, а тебе что предназначено?

Она насмешливо фыркнула.

— Что предназначено мне? Вопрос неверен. Ктопредназначен. Так точнее.

В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы, но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее разозлить.

И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял, что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне.

Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно благоприятное просто потому, что я родился мужчиной.

Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно… если бы она не была такой брюзгой.

Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием испытать особый трепет. Потому что — никого больше не учат владеть оружием, только меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт, что моим наставником был отец, только сделало его более сочным. Если бы Дженни была права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками, — тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было никого выше, чем Отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и волновала.

И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик? Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом. После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темнодубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом, сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого, стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок, защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и поправить постановку рук или ног.

Для меня все это было — и остается — картинками и звуками занятий с оружием: книжные полки, бильярдный стол, отцовские заклинания и звон.

Деревяшек.

Да, деревяшек.

Мы использовали деревянные мечи, к моему великому огорчению. И всякий раз, когда я сетовал на это, он говорил, что сталь будет позже.

Утром в день моего рождения Эдит была добра ко мне сверх всякой меры, и моя мама не сомневалась, что на завтрак я получил все мои лакомства: сардины с горчичным соусом и свежий хлеб с вишневым вареньем, сваренным из ягод с деревьев нашего сада.

Я заметил, что Дженни смотрит насмешливо, как я лакомлюсь, но не придал этому значения. Со времен нашей беседы в гостиной, какую бы власть она не имела надо мной, слабость, если и случалась со мной, то почему-то становилась не такой заметной. Раньше я принял бы ее насмешки близко к сердцу, может быть, чувствовал бы себя чуть неловко из-за такого праздничного завтрака. Но не в тот день. Оглядываясь назад, я думаю, что именно восьмой день рождения был тем днем, когда я стал превращаться из мальчика в мужчину.

Так что нет, меня не заботила изогнутость губ Дженни или ее хрюканье, которое она проделывала тайком. Я смотрел только на Мать и на Отца, а они смотрели только на меня. Я мог бы сказать по выражению их лиц, по неприметным родственным кодам, которые я усвоил за эти годы, что должно произойти еще что-то, что мои праздничные удовольствия должны продолжиться. Так оно и вышло. В конце трапезы отец объявил, что сегодня вечером мы отправляемся в Шоколадный Дом Уайта1 на Честерфилд-стрит, где приготовляется шоколад из цельных кубиков, привозимых из Испании.

В тот же день я стоял с Эдит и Бетти, которые суетились возле меня, наряжая в самый модный костюм. Затем все четверо мы прошествовали к карете, ждавшей у края тротуара, и из нее я украдкой глянул на окна соседей и подумал, что вот бы к окнам были прижаты лица девочек Доусона, или Тома и его братьев. Я надеялся на это. Надеялся, что они меня сейчас видят. Смотрят на всех нас и думают: «Вот Кенуэи, у них вечерний выезд, как у всякого приличного семейства».

На Честерфилд-стрит было оживленно. Мы смогли остановиться только возле самого Шоколадного Дома[2], и тотчас же двери экипажа распахнулись и нам помогли быстро пересечь битком набитый проход и войти внутрь.

Даже во время этой короткой прогулки от кареты до храма шоколада я видел вокруг себя приметы Лондона: труп собаки, валявшийся в канаве, давнишнюю рвоту возле перил, цветочников, попрошаек, пьяниц и мальчишек, брызгавшихся грязью, которая, казалось, бурлила на улице.

А потом мы оказались внутри, и нас встретил запах дыма, эля, духов и, конечно, шоколада и в придачу — гомон фортепиано и громкие голоса. Над игровыми столами склонялись люди, кричавшие все до единого. Мужчины пили из огромных кружек эль; и женщины тоже. У некоторых я видел горячий шоколад и пирожные. Все, казалось, находятся в сильном возбуждении.

Я глянул на приостановившегося отца и почувствовал, что ему неуютно. На секунду я испугался, что он просто развернется и уйдет, но тут глазами со мной встретился джентльмен с высоко поднятой тростью. Моложе отца, весь какой-то сияющий, что было заметно даже издалека, он направил на нас трость. Отец с благодарственным взмахом признал его и стал пробираться с нами через комнату, протискиваясь между столами, перешагивая через собак и даже через одного или двух ребятишек, которые копошились под ногами гуляк и, вероятно, надеялись, что что-нибудь упадет с игровых столов: кусочки торта или, может быть, монетки.

Мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, у которого волосы были небрежно и не туго перехвачены на затылке простой лентой, у джентльмена был напудренный парик с защитным шелковым чехлом на затылке и сюртук насыщеннокрасного богатого цвета. Джентльмен кивнул, здороваясь с отцом, и с театральным поклоном обратился ко мне.

— Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Не могли бы вы напомнить ваш возраст, сэр? По вашей повадке видно, что вы солидный человек. Одиннадцать? Или уже двенадцать?

Сказав так, он с искрящейся улыбкой глянул через мое плечо, а мама с отцом понимающе усмехнулись.

— Мне восемь лет, — ответил я и напыжился от гордости, а отец представил его.

Это был Реджинальд Берч, один из старших управляющих делами отца; мистер Берч сказал, что он в восторге от знакомства со мной, а потом обратился к маме и с глубоким поклоном поцеловал ей руку.

Следом он повернулся к Дженни и тоже взял ее руку, склонил голову и коснулся руки губами. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что то, что он делает, называется ухаживание, и я глянул на отца, ожидая, что он вмешается.

Но вместо этого я увидел, что отец и мама восхищены, хотя у Дженни лицо стало каменным и оставалось таким, пока нас провожали в отдельную комнату и рассаживали, причем она и мистер Берч оказались рядом; а тем временем вокруг нас уже сновали слуги Шоколадного Дома.

Я согласился бы просидеть здесь всю ночь, объедаясь шоколадом и пирожными, которыми был уставлен весь стол. Отцу и мистеру Берчу, кажется, приглянулся эль. Поэтому в конце концов одна только мама стала настойчиво говорить, что нам пора — пока я не объелся, а они не выпили лишнего — и мы вышли наружу, на ночную улицу, которая еще больше оживилась за прошедшие часы.

На какой-то миг я растерялся от уличного шума и смрада. Дженни сморщила нос, а на лице мамы мелькнула тревога. Отец машинально подошел к нам поближе, как будто мог заслонить нас от всего этого.

Грязная рука ткнулась почти мне в лицо, и я глянул вверх и увидел нищего, молча просившего милостыню большими, жалобными глазами, которые казались светлыми на фоне его грязного лица и волос; цветочник попытался за спиной отца пролезть к Дженни и оскорблено ойкнул, когда мистер Берч тростью преградил ему путь. Меня кто-то пихнул, и я увидел двух мальчишек, которые пытались до нас дотянуться.

И вдруг мама закричала, и из толпы метнулся человек в лохмотьях, с оскаленными зубами и вытянутой рукой, и попытался сорвать с мамы ожерелье.

В следующую секунду я понял, почему отцовская трость так странно брякала: из нее появился клинок, когда отец повернулся, чтобы защитить маму. Он в мгновение ока оказался рядом с мамой, но раньше, чем достать клинок, он уже передумал, вероятно, потому что вор был безоружен, и с грохотом вдвинул клинок обратно, превратив его снова в трость, и не прерывая этого движения, крутанул ею и отшвырнул руку грабителя прочь.

Вор от боли и удивления вскрикнул и опрокинулся прямо на мистера Берча, который повалил его наземь, уселся верхом на грудь и приставил к горлу нож. У меня перехватило дыхание.

Я видел через отцовское плечо, как у мамы округлились глаза.

— Реджинальд! — крикнул отец. — Не сметь!

— Он хотел вас ограбить, Эдвард, — ответил мистер Берч, не оборачиваясь. Вор захныкал. У мистера Берча на руках выпятились сухожилия, а костяшки пальцев на рукоятке ножа побелели.

— Нет, Реджинальд, это не дело, — спокойно сказал отец. Он стоял, обняв маму, которая уткнулась ему лицом в грудь и тихо плакала. Рядом стояла Дженни, а с другой стороны я. Вокруг нас собралась толпа — те же бродяги и нищие, что перед этим приставали к нам, а теперь держались на почтительном расстоянии. На почтительном, безопасном расстоянии.

— Я не шучу, Реджинальд, — сказал отец. — Уберите нож и отпустите его.

— Не заставляйте меня выглядеть идиотом, Эдвард, — сказал Берч. — По крайней мере, на глазах у этих людей. Мы оба понимаем, что этот. должен поплатиться, если и не жизнью, то во всяком случае пальцем или двумя.

Я задыхался.

— Нет! — резко ответил отец. — Никакой крови, Реджинальд. Между нами все кончено, если вы сейчас же не сделаете, как я говорю.

Казалось, что вокруг все замерло. Я слышал только, как безостановочно бормотал вор:

— Прошу вас, сэр, прошу вас, сэр, прошу вас, сэр.

Руки у него были прижаты к бокам, ноги дрыгались и бесполезно загребали по грязной мостовой, на которой он лежал, как в ловушке.

В конце концов мистер Берч решился и убрал нож, от которого у вора осталась небольшая ссадина. Берч поднялся и хотел пнуть вора, но тот не заставил себя упрашивать и на четвереньках ринулся по Честерфилд-стрит, радуясь, что остался жив. Наш кучер пришел в себя от потрясения и теперь стоял у двери, уговаривая нас поторопиться для нашей же безопасности.

Отец и мистер Берч стояли друг против друга, сцепившись взглядами. Хотя мама и торопилась увести меня, я заметил, как блеснули у мистера Берча глаза. Отец ответил тем же и протянул ему руку, добавив:

— Спасибо, Реджинальд. От имени всех нас благодарю вас за быструю сообразительность.

Мама подгоняла меня в спину, пытаясь поскорей затолкать в карету, а я вытягивал шею и видел отца и его руку, предложенную мистеру Берчу, который смотрел на него с ненавистью и не принимал призыва к примирению.

И лишь когда я уже уселся в карету, я увидел, как мистер Берч тянется к отцовской руке, а его ярость растворяется в улыбке — немного смущенной, застенчивой улыбке, точно он только что пришел в себя. Две встряхивающие друг друга руки и мой отец, награждающий мистера Берча коротким кивком, так хорошо мне известным. Он означал, что все улажено. Он означал, что больше не стоит об этом говорить.

Но вот наконец мы вернулись домой, на площадь Королевы Анны, заперли двери и выветрили запах дыма, навоза и лошадей. Я сказал Маме и Отцу, как сильно понравился мне этот вечер, сердечно поблагодарил их и заверил, что беспорядки на улице, случившиеся позже, не смогли испортить мне праздник, хотя в глубине души я полагал, что это-то и было самым интересным.

Но оказалось, что вечер еще не закончился, потому что когда я стал подниматься по лестнице, отец сделал мне знак, чтобы я шел за ним — он направился в игровую комнату и зажег там масляную лампу.

— Вам понравился нынешний вечер, Хэйтем? — спросил он.

— Очень понравился, сэр, — ответил я.

— Какого вы мнения о мистере Берче?

— Очень хорошего, сэр.

Отец хмыкнул.

— Реджинальд — человек, который уделяет много внимания внешнему виду,

манерам, этикету и нормам приличия. Он не то, что некоторые, кто одевается по этикету или протоколу, когда им это надо. Он человек чести.

— Да, сэр, — сказал я, но в моем голосе, должно быть, почувствовалось сомнение, потому что он пристально посмотрел на меня.

— А-а, — сказал он. — Вы думаете о том, что случилось позже?

— Да, сэр.

— Ну, так что же?

Он подозвал меня к одной из книжных полок. Казалось, что он хочет на свету как следует рассмотреть мое лицо. На его лице играли блики от лампы, а темные волосы блестели. Взгляд его обычно был добрым, но мог быть и напряженным, как теперь. Я заметил один из его шрамов, который, казалось, ярче вспыхнул на свету.

— Ну, это было очень волнующе, сэр, — ответил я и быстро добавил: — Хотя я больше беспокоился за мать. Ваша быстрота, когда вы ее спасали — я никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался так стремительно.

Он рассмеялся.

— Вот что значит для человека любовь. Вы тоже это когда-нибудь поймете. Но что вы скажете о мистере Берче? О его реакции? Как вы это поняли, Хэйтем?

— Что именно?

— Мистер Берч, кажется, собирался сурово наказать негодяя, Хэйтем. Вам не показалось, что это справедливо?

Я обдумал его слова, прежде чем ответить. Судя по выражению его лица, напряженному и внимательному, мой ответ был очень важен. И по горячим следам мне казалось, что тот вор заслужил жесткую расправу. Было мгновение, короткое, как все, что случилось, когда какая-то первобытная ярость могла прикончить его за нападение на мою мать. Однако теперь, в мягком свете лампы, рядом с отцом, ласково на меня смотревшим, я чувствовал что-то другое.

— Говорите честно, Хэйтем, — пришел на помощь отец, как будто читавший мои мысли. — У Реджинальда обостренное чувство справедливости или того, что он понимает под справедливостью. Оно в некотором смысле. библейское. Но что еыоб этом думаете?

— Сначала я испытал. жажду мести, сэр. Но это быстро прошло, и мне радостно было видеть человека, проявившего милосердие, — сказал я.

Отец улыбнулся, кивнул и вдруг круто повернулся к книжным полкам, движением запястья привел там в действие какой-то выключатель, и часть книг отъехала в сторону, открыв потайную камеру. У меня екнуло сердце, когда он взял что-то оттуда: коробку, которую он вручил мне и кивком головы велел открыть.

— Подарок на день рождения, Хэйтем, — сказал он.

Я опустился на колени, поставил коробку на пол, открыл ее и обнаружил кожаную портупею, которую я поскорее выдернул наружу, потому что знал — под ней должен быть меч, и не деревянный игрушечный, а сверкающий стальной меч с затейливой рукоятью. Я достал его из коробки и держал в руке. Это был короткий меч, и хотя, к моему стыду, я испытал из-за этого укол разочарования, я сразу понял, что это прекрасный короткий меч и это мойкороткий меч. Я тут же решил, что он всегда будет у меня на боку, и уже протянул руку к портупее, но меня остановил отец.

— Нет, Хэйтем, — сказал он, — он останется здесь, и не надо его брать или пользоваться им без моего разрешения. Понятно?

Он взял у меня меч, вернул в коробку, уложил сверху портупею и закрыл.

— Вы скоро начнете тренироваться с этим мечом, — продолжал он. — Вам предстоит многое узнать, Хэйтем, не только о той стали, которую вы держали в руках, но и о стали в вашем сердце.

— Да, отец, — сказал я, стараясь не выдать, что я сбит с толку и разочарован. Я видел, как он повернулся и положил коробку в тайник, и если он воображал, что я не понял, какая книга закрывает доступ в тайник, то он ошибся. Это была Библия короля Иакова.

8 декабря 1735 года

Сегодня хоронили еще двоих — солдат, которые дежурили в парках. Насколько я знаю, на панихиде по капитану, имя которого мне неизвестно, присутствовал отцовский камердинер мистер Дигвид, но на похоронах второго солдата никого из нашей семьи не было. Сейчас вокруг нас столько потерь и горя, что кажется, будто не осталось места ни для чего другого, как ни бессердечно это звучит.

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Берч стал в нашем доме постоянным гостем, и если только он не прогуливался с Дженни по саду, или не сопровождал ее в своей карете в город, или не пил в гостиной чай с хересом и не развлекал дам небылицами из армейской жизни, он непременно беседовал с отцом. Всем было ясно, что он собирается жениться на Дженни, и что отец благословил этот союз, но поговаривали, что мистер Берч попросил отложить свадьбу; он хотел, чтобы свадьба была по возможности пышной, потому что у Дженни должен быть достойный муж, и что, по этому случаю, он присмотрел особняк в Саутворке, чтобы обеспечить ей комфорт, к которому она привыкла.

Отец с матерью, конечно, были от этого в восторге. Дженни меньше. Я видел ее иногда с красными глазами, и у нее появилась привычка выбегать опрометью из комнаты, то изо всех сил подавляя вспышку гнева, то зажимая ладонью рот, чтобы не разрыдаться. Не раз я слышал, как отец говорил:

— Она образумится, — а однажды он глянул на меня искоса и закатил глаза.

Так же, как она чахла под гнетом своего будущего, я расцветал в ожидании моего.

Любовь, которую я испытывал к отцу, грозила поглотить все мое существо; я не просто любил его, я его обожествлял. Порой казалось, что мы двое обладаем каким-то общим знанием, скрытым от остального мира. Например, он частенько спрашивал, чему учат меня наставники, внимательно выслушивал ответ и говорил:

— Почему?

Когда же он задавал мне о чем-то вопрос, неважно, о религии, этике или морали, и видел, как я даю заученный ответ, или повторяю урок, как попугай, он говорил:

— Ну, то, что думает старина Файлинг, ты изложил, — или: — Мы знаем, что думает старинный автор. А что говорится вот здесь, Хэйтем? — и касался моей груди.

Теперь-то я понимаю, что он делал. Старина Файлинг учил меня фактам и принципам — отец подвергал их сомнению. Знание, которым снабдил меня мистер Файлинг — откуда оно взялось? Кто записал его, и почему я должен верить этому человеку?

Отец часто повторял:

— Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе.

Это звучит по-дурацки, и вы можете посмеяться, или я могу с годами оглянуться назад и посмеяться, но порой мне казалось, что стоит только постараться, и мой мозг действительно исхитрится и увидит мир отцовскими глазами. Он видел мир так, как не видел его больше никто; видел так, что бросал вызов самой идее истины.

Конечно, я подверг сомнениюстарого мистера Файлинга. В один прекрасный день, на уроке священного писания, я возразил ему и получил удар тростью по пальцам, а заодно он пообещал, что поставит в известность моего отца, что он и сделал. Отец потом позвал меня к себе в кабинет, закрыл дверь, усмехнулся и потер переносицу.

— Часто бывает лучше, Хэйтем, держать свои мысли при себе. Скрывайся на виду.

Я так и сделал. И обнаружил, что глядя на людей рядом со мной, пытаюсь увидеть их изнутри, словно пытаюсь угадать, как смотрят на мир они — старый мистер Файлинг или отец.

Теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что слишком преувеличивал тогда свою значимость; я считал себя взрослым не по годам, что и теперь, в десять лет, не так уж привлекательно, не то что в восемь или в девять. Наверное, я был невыносимо высокомерным. Может быть, я ощущал себя этаким маленьким главой семейства. Когда мне исполнилось девять, отец подарил мне лук и стрелы, и упражняясь с ними в парке, я мечтал, чтобы дочки Доусона или дети Баррета увидели меня в окно.

Прошло уже больше года с тех пор, как я у ворот разговаривал с Томом, но я слонялся там время от времени в надежде снова его увидеть. Отец охотно говорил на все темы, кроме своего прошлого. Он никогда не рассказывал ни о той жизни, которая у него была до Лондона, ни о матери Дженни, так что я надеялся, что так или иначе Том может пролить какой-то свет. И кроме всего прочего я, конечно, жаждал друга. Не опекуна, не няньку, не репетитора или наставника — у меня их было множество. А просто друга. И я надеялся, что им станет Том.

Теперь уже ничего не будет.

Завтра его похоронят.

9 декабря 1735 года

Сегодня утром меня пожелал видеть мистер Дигвид. Он постучал, дождался моего ответа, а входя, нагнул голову, потому что вдобавок к лысине, слегка выпученным глазам и набрякшим векам, он имел высокий рост и был сухощав, а двери в нашем нынешнем особняке ниже, чем были дома. То, как он ссутулился в дверях, добавило ему смущения, у него был вид, как у рыбы, выброшенной на берег. Он стал камердинером моего отца задолго до моего рождения, по меньшей мере с тех пор, когда Кенуэи поселились в Лондоне, и так же, как все мы, или даже больше, чем все мы, он был достоянием площади Королевы Анны. Именно это заставляло его испытывать более острую вину — вину из-за того, что в ночь нападения он отсутствовал, потому что ему было необходимо навестить семью в Херефордшире; он вернулся вместе с кучером на следующее утро после налета.

— Надеюсь, ваше сердце позволит вам простить меня, мастер Хэйтем, — сказал он мне несколько дней спустя, бледный и осунувшийся.

— Конечно, Дигвид, — сказал я и не знал, что добавить; я всегда испытывал неудобство, обращаясь к нему по фамилии, она у меня никогда не выговаривалась как следует. Поэтому я сказал еще только: — Благодарю вас.

Сегодня на его мертвенном лице было то же самое торжественное выражение, и я мог бы поклясться, что новости у него дурные.

— Мастер Хэйтем, — сказал он, остановившись передо мной.

— Да. Дигвид.

— Мне чрезвычайно жаль, мастер Хэйтем, но с площади Королевы Анны пришло известие, от Барреттов. Они сообщают, что не желают присутствия кого-либо из Кенуэев на панихиде по юном мастере Томе. И почтительно просят никогда их больше не тревожить.

— Благодарю вас, Дигвид, — сказал я, и под моим взглядом он снова виновато ссутулился и вышел, нагнувшись под притолокой.

А я еще некоторое время опустошенно смотрел на то место, где он только что стоял, пока не пришла Бетти, чтобы помочь мне переодеться из траурного наряда в обычный.

Как-то днем, несколько недель назад, я играл на нижнем этаже в коротком коридоре, шедшем от людской к массивной запертой двери буфетной комнаты. Там, в буфетной, хранились наши фамильные драгоценности: столовое серебро, которое извлекалось на свет лишь в редких случаях, когда мама и отец принимали гостей; семейные реликвии, мамины украшения и несколько отцовских книг, которые он считал наиболее ценными — незаменимыми. Он всегда носил ключ от буфетной комнаты с собой, подвешенным к поясу, и лишь однажды я видел, как он доверил его мистеру Дигвиду, да и то на короткий срок.

Мне нравилось играть в этом коридоре, потому что в него мало кто заглядывал, а значит, меня не тревожили гувернантки, которые непременно сказали бы, чтобы я убирался с грязного пола, покуда не протер дыру в штанах; или благонамеренные слуги, желавшие вступить со мной в светскую беседу и задавать мне вопросы о моей учебе или о несуществующих друзьях; или даже мама и отец, которые велели бы мне убираться с грязного пола, пока я не протер дыру в штанах, и заставили бы отвечать на вопросы об учебе или о несуществующих друзьях. Или, что хуже всего, могла нагрянуть Дженни, которая стала бы издеваться над любой моей игрой, а если я играл в солдатики, она разбросала бы мне все оловянные фигурки.

В общем, коридор между людской и буфетной был одним из немногих мест на площади Королевы Анны, где я действительно мог рассчитывать, что не встречусь с такими вещами, и поэтому я всегда укрывался там, когда не хотел, чтобы мне мешали.

Но в этот раз ничего не вышло, потому что в ту минуту, когда я выстраивал свои войска, заявился новый посетитель в лице мистера Берча. У меня с собой был светильник, поставленный на каменный пол, и пламя свечи мигнуло и щелкнуло на сквозняке, когда отворилась дверь в коридор. Со своего места на полу я увидел край его сюртука и кончик трости, и пока мой взгляд взбирался по сюртуку вверх, чтобы встретиться с его взглядом, я подумал, интересно, а вдруг у него в трости тоже спрятан клинок, и не будет ли он звякать так же, как у отца.

— Мастер Хэйтем, я как раз надеялся найти вас здесь, — сказал он с улыбкой. — Позвольте полюбопытствовать, сильно ли вы заняты?

Я поднялся с пола.

— Я просто играю, сэр, — ответил я поспешно. — Что-то случилось?

— Нет-нет. — Он рассмеялся. — На самом деле мне меньше всего хотелось бы мешать вашей игре, но есть одна вещь, о которой мне хотелось бы с вами поговорить.

— Разумеется, — сказал я и кивнул, а сердце у меня заныло от предчувствия, что сейчас начнется очередной допрос о моих достижениях в арифметике. Да, я обожаю решать задачки. Да, я надеюсь в один прекрасный день стать таким же умным, как мой отец. Да, я надеюсь, что когда-нибудь стану помогать ему в деле.

Но мистер Берч взмахом руки предложил мне вернуться к игре и даже сам отложил в сторону трость и, несколько подобрав штаны, присел рядом со мной на корточки.

— И что же это? — спросил он, указывая на оловянные фигурки.

— Просто игра, сэр, — ответил я.

— Это ваши солдаты, не так ли? — продолжал он. — И кто же из них командует?

— Никто не командует, сэр, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Вашим солдатам нужен руководитель, Хэйтем. Иначе как же они узнают, как им лучше действовать? Кто научит их дисциплине и поставит цель?

— Не знаю, сэр, — ответил я.

— Вот этот, — сказал мистер Берч. Он протянул руку, взял из строя одного оловянного солдатика, потер его о рукав и отставил фигурку в сторону. — Может быть, стоит сделать командиром вот этого джентльмена — что вы об этом думаете?

— Как вам угодно, сэр.

— Мастер Хэйтем, — улыбнулся мистер Берч, — это ваша игра. Я просто наблюдатель, который надеялся, что ему покажут, в чем суть игры.

— Да, сэр, но у командира должен быть особый наряд.

Внезапно дверь в коридор снова открылась, и подняв глаза, я увидел еще и мистера Дигвида. В мерцании светильника я заметил, что они с Берчем обменялись каким-то значительным взглядом.

— Может быть, ваши дела подождут, Дигвид? — строго сказал мистер Берч.

— Конечно, сэр, — Дигвид поклонился и попятился, и дверь за ним закрылась.

— Вот и хорошо, — сказал мистер Берч, возвращаясь к игре. — Теперь давайте поставим этого джентльмена сюда, чтобы он руководил, вдохновлял солдат на великие дела, подавал бы им пример и учил бы их добродетелям порядка, дисциплины и преданности. Вы согласны, мастер Хэйтем?

— Да, сэр, — покорно ответил я.

— Тогда идем дальше, мастер Хэйтем, — мистер Берч дотянулся еще до одного солдатика и поставил его рядом с назначенным командиром. — Командиру нужны лейтенанты, верно?

— Да, сэр, — согласился я. Наступила долгая пауза, во время которой я смотрел, как мистер Берч совершает неимоверную работу по размещению возле командира еще двух лейтенантов, пауза, которая с каждым мгновением становилась все более и более неловкой, пока наконец я не нарушил ее, скорее для того, чтобы прервать неловкость, чем из желания обсуждать неизбежное:

— Сэр, вы, должно быть, хотите поговорить со мной о моей сестре?

— Бог мой, да вы просто видите меня насквозь, мастер Хэйтем, — громко засмеялся мистер Берч. — Ваш отец прекрасный учитель. Я смотрю, он научил вас хитрости и проницательности — помимо прочего, разумеется.

Я не совсем понял, что он имел в виду, и потому промолчал.

— Как подвигаются занятия с оружием, позвольте полюбопытствовать? — спросил мистер Берч.

— Очень хорошо, сэр. Я каждый день делаю успехи, так говорит отец, — гордо сказал я.

— Отлично, отлично. А ваш отец сообщил вам цель вашего обучения? — спросил он.

— Отец говорит, что мои настоящие занятия начнутся в день моего десятилетия.

— Да, любопытно бы знать, что он вам расскажет, — он наморщил лоб. — И вы действительно даже не имеете представления? Даже не подозреваете?

— Нет, сэр, — ответил я. — Знаю только, что он откроет мне путь. Кредо.

— Понятно. Это интригует. И он ни разу не намекнул, что же это за «кредо»?

— Нет, сэр.

— Замечательно. Бьюсь об заклад, вам не терпится узнать. И, вероятно, для занятий отец уже дал вам настоящий меч, или вы все еще упражняетесь на деревяшках?

Я замялся.

— У меня есть собственный меч, сэр.

— Я бы не отказался на него глянуть.

— Он хранится в игровом зале, сэр, в надежном месте, а проникнуть туда можем только мы с отцом.

— Только вы с отцом? Вы хотите сказать, что, выходит, вам это место доступно?

Я покраснел, и спасибо тусклому свету в коридоре, что мистер Берч не заметил моего замешательства.

— Я просто хотел сказать, что знаю, где хранится меч, сэр, а не то, что я знаю, как его взять, — уточнил я.

— Понятно, — усмехнулся мистер Берч. — Тайник, верно? Потайная камера в книжном шкафу.

У меня, вероятно, все было написано на лице. Он рассмеялся.

— Не беспокойтесь, мастер Хэйтем. Ваша тайна умрет вместе со мной.

Я смотрел на него.

— Благодарю вас, сэр.

— Все правильно.

Он поднялся, поднял трость, стряхнул со штанов пыль, настоящую или воображаемую, и двинулся к двери.

— А моя сестра, сэр? — сказал я. — Вы так и не спросили о ней.

Он остановился, усмехнулся и взъерошил мне волосы. Мне это понравилось.

Может быть потому, что отец тоже любил так делать.

— Верно, но я и не собирался. Вы уже сказали мне все, что было нужно, мастер Хэйтем, — сказал он. — А о прекрасной Дженнифер вы знаете не больше, чем я. И вероятно, в этом и заключается порядок вещей. Женщины должны оставаться для нас загадкой, вы не находите, мастер Хэйтем?

Я понятия не имел, о чем он говорит, и лишь облегченно вздохнул, когда снова получил коридор буфетной в свое полное распоряжение.

Вскоре после это разговора я, в другом крыле дома, направлялся к себе в спальню и, проходя мимо отцовского кабинета, услышал громкие голоса, шедшие из него: отца и мистера Берча. Опасаясь хорошей взбучки, я остановился подальше, так, чтобы не слышать, что там говорят, и порадовался, что угадал расстояние, потому что в следующий миг дверь кабинета распахнулась, и оттуда выскочил мистер Берч. Он был в бешенстве — это ясно читалось в его пылавших щеках и сверкавших глазах — но заметив в коридоре меня, он взял себя в руки, хотя это ему не совсем удалось.

— Я пытался, мастер Хэйтем, — сказал он, совладав наконец с волнением, и начал застегивать на сюртуке пуговицы, потому что собирался уйти. — Я пытался его предупредить.

С этими словами он водрузил на голову треуголку и гордо удалился. В дверях кабинета появился отец и проводил мистера Берча взглядом, и хотя стычка была явно неприятной, это были дела взрослых, а я в них не вмешивался.

Надо было как следует обдумать это. Но всего примерно через день произошел налет.

Это случилось в ночь накануне моего дня рождения. Я имею в виду налет. Я проснулся, может быть оттого, что волновался перед предстоящим праздником, а может быть и оттого, что у меня была привычка просыпаться после того, как из комнаты уходила Эдит, садиться на подоконник и смотреть в окно. С моего наблюдательного пункта были видны кошки, собаки и даже лисы, пробиравшиеся через газон, залитый лунным светом. А если не было животных, я просто смотрел на ночь, на луну, на бледно-серый цвет, в который она красила траву и деревья. Сначала я подумал, что там вдалеке я вижу светлячков. Я часто слышал о них, но ни разу не видел. Я только знал, что они сбиваются в кучки и испускают слабое сияние. Но вскоре я сообразил, что этот свет был вовсе не слабое сияние, он просто появлялся и исчезал и снова появлялся. Я видел сигнал.

У меня перехватило дыхание. Мерцающий свет, казалось, шел от старинной деревянной двери в стене, где я видел тогда Тома, и сперва я решил, что это он пытается привлечь мое внимание. Теперь это кажется странным, но в тот миг я даже не предполагал, что сигнал может быть предназначен кому-то, кроме меня. Я поспешно натянул штаны, заправил в них ночную рубашку и прицепил подтяжки. Накинул сюртук.

А думал я лишь о том, что меня ждет ужасно интересное приключение.

Конечно, теперь, задним числом, я понимаю, что в соседнем особняке Том точно так же любил сидеть на подоконнике и разглядывать ночную жизнь в саду. И так же, как я, он увидел сигнал. И может быть, Том подумал то же самое, что и я: что это я обращаюсь к нему. И сделал то же, что и я: вспорхнул со своего насеста, набросил одежду и отправился разузнать.

В доме на площади Королевы Анны с некоторых пор появились две новые личности, два суровых отставных солдата, которых нанял отец. Он объяснил, что они необходимы, потому что у него есть «сведения».

Не более того. «Сведения» — это все, что он сказал. И я задался вопросом, которым задаюсь и теперь: что он имел в виду, и не имеет ли это отношения к страстному спору, который я подслушал между ним и мистером Берчем. Как бы то ни было, этих двух солдат я встречал редко. Я знал только, что один находится в гостиной с фасадной стороны особняка, а другой стоит возле камина в людской, и считается, что он охраняет буфетную. Я легко обошел их стороной, прокравшись по лестнице на нижний этаж, и проскользнул в беззвучную, залитую лунным светом кухню, которую я никогда не видел такой темной, пустой и спокойной.

И холодной. У меня изо рта завитками заструился пар, и я тотчас же затрясся, с неудовольствием понимая, насколько тут холоднее по сравнению даже со скудным теплом моей комнаты.

Возле двери была свеча, я зажег ее и, прикрывая ладонью пламя, проделал путь до конюшни. И если в кухне я почувствовал холод, то. в общем, снаружи холод был таким, будто весь мир вокруг стал хрупким и готовым разбиться на куски; холод был таким, что у меня занялось мое туманное дыхание и какое-то мгновение я стоял в раздумье, стоит ли идти дальше.

Одна из лошадей заржала и затопала, и почему-то этот шум подхлестнул меня и заставил пробраться на цыпочках вдоль собачьих будок к боковой стене и широким арочным воротам, ведущим в сад. Я миновал голые, тонкие яблони и вышел на открытое пространство, настороженно ощущая справа от себя дом, где в каждом окне мне чудились лица: будто Эдит, Бетти, мама и отец выглядывают наружу и видят, что я блуждаю в саду, как буйно помешанный. Конечно, я не был буйно помешанным, но они бы сказали именно так; так говорила Эдит, когда отчитывала меня, и так говорил отец, когда давал мне розог за непослушание.

Я ждал, что меня окликнут из дома, но ничего такого не было. Я добрался до внешней стены и поскорей побежал вдоль нее к калитке. Я по-прежнему трясся, но хотя волнение мое усиливалось, я успел помечтать, чтобы Том принес чего-нибудь пожевать на полночный пир: ветчины, кекса или печенья. А еще лучше, горячего пунша.

Залаяла собака. Тэтч, отцовский ирландец, ищейка, сидевший в конуре у конюшни.

Из-за шума я остановился и присел под голыми, низко склоненными ветками ивы, пока лай не прекратился так же внезапно, как и начался. Позже я, конечно, понял, почему он оборвался так резко. Но в тот миг я об этом не подумал, потому что у меня не было причин подозревать, что горло Тэтчу уже перерезали налетчики. Это теперь мы думаем, что в наш дом, с ножами и саблями, прокрались пятеро. А тогда. пять человек пробирались в особняк, а я сидел в саду и даже не обратил на это внимания.

Но откуда же мне было знать? Я был несмышленышем, у которого голова забита приключениями и геройскими поступками, да вдобавок мыслями о ветчине и пирожных, и я снова побежал вдоль наружной стены и прибежал к воротам.

Которые были открыты.

Разве этого я ждал? Я думал, что ворота заперты, а Том находится на другой стороне. Может быть, кому-то из нас придется перелезть через стену. Может быть, мы поболтали бы через калитку. Но я увидел только открытые ворота и понял, что что-то здесь не то, и наконец-то я сообразил, что сигнал, виденный мной из окна спальни, мог предназначаться и не мне.

— Том? — позвал я шепотом.

Ни звука в ответ. Была глубокая ночь: ни птиц, ни животных, никого.

Заволновавшись, я хотел уже развернуться и уйти обратно домой, под защиту моей теплой спальни, как вдруг я что-то заметил. Ногу. Я приблизился к воротам, туда, где разливался мутно-белый свет луны, наделявший все предметы странным сиянием — в том числе и тело мальчика, неуклюже лежавшее на земле.

Он полулежал, прислонившись к противоположной стене, одетый почти так же, как я, в штаны и ночную рубашку, только он не удосужился заправить ее, и она перекрутилась вокруг его ног, лежащих под странным, противоестественным углом к телу на жесткой, затвердевшей грязи тропинки.

Конечно, это был Том. Том, чьи мертвые незрячие глаза смотрели на меня из-под его шляпы, съехавшей набекрень; Том, кровь которого, мерцая в лунном свете, вытекала из перерезанного горла и заливала грудь.

Зубы мои застучали. Я услышал всхлип и понял, что всхлипнул я. В голове от страха столпилась сотня мыслей. А потом все вокруг помчалось с такой скоростью, что я даже не помню порядок, в котором все происходило, хотя и думаю, что началось все со звона разбитого стекла и крика, который вырвался из дома.

Бежать.

Неловко признаться, но все голоса и мысли, толпившиеся у меня в голове, хором кричали одно только это слово.

Бежать.

И я послушался их. Побежал. Но только не туда, куда они меня гнали. Поступил ли я так, как учил меня отец, и послушался ли своего инстинкта, или наоборот, не обратил на него внимания? Не знаю. Я понял только, что всеми фибрами своей души я стремился прочь от самого страшного места, но на самом деле я побежал именно к нему.

Я промчался мимо конюшни, ворвался в кухню, не останавливаясь возле двери, сорванной с петель. Откуда-то из прихожей слышались громкие крики, в кухне на полу была кровь, и я рванул к лестнице и натолкнулся еще на одно тело. Это был один из солдат. Он лежал в коридоре, схватившись за живот, веки у него судорожно дергались, а изо рта на пол струйкой стекала кровь.

Я перешагнул через него, побежал к лестнице и думал только о том, чтобы добраться до родителей. Вот прихожая, темная и полная криков и топота бегущих ног и первых клубов дыма. Я старался не раскисать. Сверху донесся еще один крик, я глянул туда и увидел на балконе пляшущие тени и быстрый блеск стали в руках одного из бандитов. На площадке его пытался задержать кто-то из отцовских слуг, но скользнувший в сторону свет помешал мне увидеть гибель этого малого. Я не увидел, а только услышал да ногами ощутил глухой стук его тела, когда оно упало неподалеку с балкона. Его убийца издал торжествующий вопль, и я услышал топот его ног, бегущих по коридору дальше — к спальням.

— Мама! — крикнул я и побежал наверх, и в тот же миг дверь родительской комнаты распахнулась, и навстречу незваному гостю выскочил отец. Он был в панталонах, а подтяжки были надеты прямо на голые плечи, волосы он не подвязал, и они разметались. В одной руке у него был фонарь, в другой — клинок.

— Хэйтем! — позвал он, когда я уже взбежал на верхнюю площадку. Налетчик был тут же между нами. Он остановился, оглянулся на меня, и в свете отцовского фонаря я впервые рассмотрел его как следует. Он был в штанах, черных кожаных доспехах и небольшой полумаске, вроде тех, что надевают на бал-маскарад. Он изменил направление.

Вместо того чтобы напасть на отца, он, ухмыльнувшись, ринулся с площадки назад, ко мне.

— Хэйтем! — снова крикнул отец. Он отстранил маму и побежал вниз за налетчиком. Он настиг его мгновенно, но этого было мало, и я бросился прочь, но внизу лестничного марша увидел еще одного человека с саблей, преградившего мне путь. Одет он был так же, как и первый, но у него была одна особенность, врезавшаяся мне в память: его уши. Они были заостренные, волчьи, и в сочетании с маской делали его отвратительным и уродливым, как мистер Панч[3]. На мгновение я замер, потом обернулся и увидел, что тот, который ухмылялся, у меня за спиной уже скрестил клинок с отцом.

Отец оставил фонарь на верхней площадке, поэтому дрались они почти в темноте. Короткая, жестокая схватка сопровождалась рычанием и звоном стали. Даже в этот яростный и страшный миг я пожалел, что не хватает света, чтобы хорошенько рассмотреть отцовский бой.

Схватка кончилась, и налетчик перестал ухмыляться, потому что с визгом кувыркнулся через перила, выронив саблю, и хлопнулся внизу об пол. Остроухий грабитель уже поднялся до середины лестничного марша, но передумал и удрал в вестибюль.

Внизу кто-то крикнул. Через перила я увидел третьего человека, тоже в маске, который махнул остроухому, и оба они скрылись на нижнем этаже. Я посмотрел наверх и при слабом свете разглядел на отцовском лице тревогу.

— Игровая, — сказал он.

И в следующий миг, раньше, чем мама или я успели его задержать, он спрыгнул через перила в вестибюль.

— Эдвард! — крикнула мама, когда он уже прыгнул, и мука в ее голосе была всего лишь эхом моих мыслей.

Нет. У меня была еще одна мысль: он не защищает нас.

Почему он не защищает нас?

Мамин ночной наряд растрепался, потому что она бегом кинулась ко мне; лицо ее застыло от ужаса. Следом бежал еще один грабитель, выскочивший с лестничного марша в дальнем конце этажа и догнавший маму, когда она уже добежала до меня. Он схватил ее со спины одной рукой, а клинком в другой руке уже готов был резануть ее по горлу.

Я не долго думал. Я и позже об этом не долго думал. В одно движение я подскочил к сабле, оставшейся от убитого отцом грабителя, поднял ее повыше и двумя руками воткнул клинок в лицо нападавшему, прежде чем он успел перерезать маме горло.

Я прицелился удачно, и острие сабли воткнулось в прорезь в маске, а значит, и в глазницу. Его вопль разнес ночь в куски, и он отлетел от мамы прочь, а в глазу у него торчал клинок. Клинок выпал лишь после того, как грабитель рухнул сначала на перила, потом повисел на них, сполз на колени и, наклонившись вперед, умер прежде, чем голова его стукнулась об пол.

Мама кинулась ко мне и уткнулась головой мне в плечо, а я подобрал саблю, взял маму за руку, и мы стали спускаться вниз. Сколько раз отец говорил мне, когда уходил на весь день из дома:

— Вы сегодня за старшего, Хэйтем; позаботьтесь ради меня о вашей матушке.

Вот я и позаботился.

Мы спустились вниз и вдруг поняли, что в доме царит странная тишина. В вестибюле было пусто и темно, хотя уже показались зловещие оранжевые отблески.

Воздух наполнялся дымом, но сквозь туман я увидел тела: это были убийца и слуга, погибший первым. И Эдит, лежавшая с перерезанным горлом в луже крови.

Мама тоже увидела Эдит и, заплакав, попыталась увести меня от входной двери, но дверь в игровую была полуоткрыта, и я услышал, что там идет бой — на саблях. Дрались трое, и один из них — мой отец.

— Надо помочь отцу, — сказал я, пытаясь освободиться от объятий мамы, которая, увидев, куда я собрался, стала тянуть меня в сторону еще сильнее, пока я не рванулся так, что она упала на пол.

На мгновение я растерялся: пока поднимал маму на ноги и просил у нее прощения, потому что видеть, как она упала — из-за меня — было ужасно. Но следом я услыхал из игровой комнаты страшный крик, и этого оказалось достаточно, чтобы я влетел внутрь. Первое, что я увидел — открытая ниша в книжной полке и в глубине — коробка, в которой хранился мой меч. В остальном же у комнаты был привычный вид, такой же, как на последних занятиях — с накрытым бильярдом и местом для упражнений, где сегодня чуть раньше меня школил и ругал отец.

А теперь отец стоял на коленях и умирал.

Над ним стоял человек, вогнавший саблю отцу в грудь так, что клинок прошел сквозь тело и выглядывал из спины, а с клинка на пол капала кровь. Неподалеку стоял остроухий, у которого на лице была глубокая рана. Он получил от отца две раны, вот эту — только что.

Я кинулся на убийцу, который был застигнут врасплох и не успевал выдернуть клинок из тела моего отца. Поэтому он отскочил, чтобы увернуться от моего клинка, и отпустил свое оружие, когда отец уже падал на пол.

Я по-глупому все еще тянулся к убийце, забыв о защите с фланга, но внезапно краем глаза уловил движение — это остроухий скользнул вперед. Нарочно ли у него это вышло, или просто сорвался удар, не знаю, только вместо клинка он стукнул меня рукоятью, и в глазах у меня потемнело; голова обо что-то стукнулась, и лишь через секунду я сообразил, что это ножка бильярдного стола. Я лежал в полузабытьи, неуклюже примостившись рядом с отцом, а он лежал на боку, и из груди у него все еще торчала рукоять сабли. Взгляд у него был еще живой, блестящий, и веки на мгновение дрогнули, когда он сосредоточился на мне. Какую-то секунду мы так и лежали друг против друга, два раненых бойца. Губы его шевельнулись. Сквозь черное облако боли и горечи я видел, как его рука потянулась ко мне.

— Отец, — прошептал я.

И тут же возник убийца и выдернул клинок из груди отца. Отец дернулся, тело его выгнулось в последней судороге боли, рот оскалился, обнажив окровавленные зубы, и он умер.

Я ощутил, как меня толкают сапогом в бок и в спину, и глянул вверх, в глаза убийце моего отца, а теперь и моего убийцы, который с ухмылкой поднимал двумя руками саблю, чтобы воткнуть в меня.

И если мне было стыдно рассказывать, что мой внутренний голос прежде велел мне спасаться бегством, то могу с гордостью заявить, что теперь этот голос утихомирился; что я встречал смерть с достоинством и сознанием того, что сделал для семьи все, что мог; с благодарностью, что скоро встречусь с отцом.

Но я, конечно, не умер. Эти слова пишет не привидение. Я заметил кончик клинка, возникшего между ногами убийцы, и в тот же миг взмывшего вверх и рассекшего туловище от паха до плеча. Я сообразил, что направление удара было выбрано не столько из-за свирепости, сколько из необходимости оттащить убийцу от меня, а не толкать его вперед, на меня. Но свирепость была, и он завопил, и хлынула кровь, а он развалился на половинки, и на пол выпали внутренности, и туда же последовала его безжизненная туша. Позади него стоял мистер Берч.

— С вами все в порядке, Хэйтем? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил я.

— Красивое зрелище, — сказал он и крутанул саблей, чтобы помешать остроухому, клинок которого поблескивал совсем рядом.

Кое-как я поднялся на колени, подобрал валявшуюся саблю и стоял, готовый присоединиться к мистеру Берчу, который вышиб остроухого вон из игровой, но злоумышленник вдруг что-то увидел — что-то, не видное мне за дверью — и скользнул в эту сторону. И после этого мистер Берч попятился и предупредительно вытянул руку, чтобы я не рванулся вперед, когда в дверном проеме снова возник остроухий. Только на этот раз у него был заложник. Не мама, чего я испугался вначале. Это была Дженни.

— Назад! — рыкнул Остроухий.

Дженни всхлипывала, глаза ее были широко распахнуты, потому что в горло ей вдавился клинок.

Стоит ли признаваться. стоит ли признаваться, что в эту минуту я гораздо сильнее хотел отомстить за отца, чем защитить Дженни?

— Стой там, — повторил Остроухий, утаскивая Дженни.

У нее закрутился вокруг ног подол ночной рубашки, а пятки волочились по полу.

Непонятно откуда, к ним присоединился еще один человек в маске, размахивающий факелом. В вестибюле теперь было полно дыма. И в другой части дома я видел пламя, лизавшее двери гостиной. Человек с факелом подбежал к шторам, поджег их, и теперь почти весь дом пылал вокруг нас, и ни мистер Берч, ни я не смогли бы это остановить.

В какой-то миг я подумал, что они отпустят Дженни, но не тут-то было. Пока ее тащили к повозке и заталкивали внутрь, она кричала, и кричала, когда третий человек в маске взмахнул на кучерском месте вожжами, и повозка задребезжала, удаляясь в темноту, а мы остались — выбираться из горящего дома и спасать из лап огня наших погибших.

10 декабря 1735 года

Хотя сегодня мы хоронили отца, первая моя мысль, когда я проснулся, была не о нем и не о похоронах, а о буфетной комнате на площади Королевы Анны.

Они не пытались туда войти. Отец нанял двух солдат, потому что опасался грабежа, но наши злоумышленники проникли наверх, даже не пытаясь ограбить буфетную.

Потому что они явились за Дженни, вот почему. А убийство отца? Было ли оно частью плана?

Вот о чем я размышлял, проснувшись в холодной комнате — и в этом не было ничего необычного, комната и должна быть холодной. В общем-то, так бывало всегда. Но сегодня в комнате было особеннохолодно. Сегодня просто зуб на зуб не попадал, и пробирало до самых костей. Я глянул на камин, удивляясь, почему от огня не идет тепло, и увидел, что в нем темно, а решетка покрыта серым пеплом.

Я выбрался из постели и подошел к окну, но слой льда с внутренней стороны не позволял рассмотреть, что было на улице. Дрожа от холода, я оделся, вышел из комнаты и был поражен, каким безмолвным казался дом. Я неслышно спустился по лестнице, к комнате Бетти, и постучал, сначала тихонько, потом сильнее. Она не ответила, и я постоял в раздумье — что же предпринять, и от нарастающей тревоги за нее у меня стало замирать все внутри. И когда она в очередной раз не ответила, я опустился на колени и заглянул в замочную скважину, молясь, чтобы не увидеть того, чего не должно быть.

Она спала на одной из двух кроватей, стоявших в ее комнате. Другая пустовала и была аккуратно застелена, хотя у ее изножья было что-то вроде мужских сапог с серебряной полоской на заднике. Я еще раз глянул на Бетти, и некоторое время смотрел, как вздымается и опускается укрывавшее ее одеяло, и я решил, что пусть она спит, и выпрямился.

Я побрел по коридору на кухню, и там миссис Сирл смерила меня слегка неодобрительным взглядом, а потом отвернулась к своей разделочной доске. Это не означало, что мы с ней в ссоре, просто миссис Сирл на все смотрела с неодобрением, а после грабежа в особенности.

— Она не из тех, кто ничего не требует от жизни, — в один прекрасный вечер обмолвилась Бетти.

Это была еще одна перемена, случившаяся после налета: Бетти стала гораздо более откровенной и постоянно давала понять, что она обо всем этом думает. Я никогда бы не подумал, что она и миссис Сирл обсуждали это с глазу на глаз, но, например, я и понятия не имел, что Бетти относилась к мистеру Берчу с подозрением. И тем не менее, это так и было:

— Я не знаю, почему он решает от имени Кенуэев, — загадочно ворчала она вчера.

— Он не член семьи. И сомневаюсь, что он когда-нибудь им станет.

Так или иначе, хотя Бетти и не думала, что миссис Сирл стала для меня менее неприступной как экономка, и хотя раньше я бы дважды подумал, прежде чем без разрешения тащиться на кухню и просить там поесть, теперь у меня не было никаких колебаний.

— Доброе утро, миссис Сирл, — сказал я.

Она слегка поклонилась. В кухне было холодно, как будто от нее. На площади Королевы Анны у миссис Сирл было по меньшей мере три помощника, не считая прочей прислуги, которая шныряла туда-сюда в огромной двойной кухонной двери. Но так было до налета, когда у нас был полный штат, а нет ничего надежнее, чем вторжение вооруженных молодцов, с мечами и в масках, чтобы разогнать всех слуг. Большинство из них даже не показались на службе на следующий день.

Сейчас с нами были только миссис Сирл, Бетти, мистер Дигвид, горничная по имени Эмили и мисс Дэви, горничная матери. Это был весь штат, который теперь обихаживал Кенуэев. Точнее сказать, оставшихся Кенуэев. А остались только я и мама.

Я вышел из кухни с куском пирога, завернутым в салфетку, который с укоризненным взглядом вручила мне миссис Сирл, безусловно не одобрявшая мои ранние прогулки по дому и занятая приготовлением завтрака. Мне по душе миссис Сирл, а с тех пор, как она, одна из немногих, осталась с нами после той ужасной ночи, я полюбил ее еще крепче, даже так. Но теперь надо думать о другом. О папиных похоронах. И, конечно, о маме.

А потом я очутился в прихожей, перед входной дверью, и прежде чем я это понял, я уже открыл дверь и, не задумываясь — во всяком случае, не слишком задумываясь, — шагнул на крыльцо и дальше — в мир, омраченный холодом.

— Куда это, к дьяволу, вас несет в такую рань, да еще и по морозу, мастер Хэйтем?

Возле дома остановилась карета, и в ее окно выглядывал мистер Берч. На нем была шапка потеплее, а шарф укутывал его до самого носа, так что с первого взгляда можно было бы принять его за разбойника.

— Просто посмотреть, — сказал я, стоя на ступеньках.

Он потянул шарф вниз и попробовал улыбнуться. Обычно при улыбке глаза его вспыхивали, но теперь они были похожи на тлеющие угольки, подернутые пеплом и не способные дать ни капельки тепла, как и его натянутый, утомленный голос.

— Кажется, я знаю, что вы ищете, мастер Хэйтем.

— Что же, сэр?

— Дорогу домой.

Я поразмыслил и понял, что он прав. Беда в том, что первые десять лет жизни меня опекали родители и няньки. Я знал, конечно, что площадь Королевы Анны находится где-то рядом, в нескольких минутах ходьбы, но я понятия не имел, как туда добраться.

— Вы хотели бы там побывать? — спросил он.

Я пожал плечами, но правда заключалась именно в этом: да, я представлял себя в стенах моего старого дома. В игровой комнате. Представлял, как достаю.

— Ваш меч?

Я кивнул.

— Я боюсь, что там в доме теперь опасно. Вам действительно очень туда надо? Разве что глянете. Садитесь, а то такой холод, что нос наружу не высунешь.

У меня не было причин отказываться, тем более что откуда-то из глубины экипажа он извлек шапку и накидку.

Чуть погодя мы подъехали к дому, но он выглядел совсем не так, как я представлял. Все было хуже и намного. Казалось, что сверху по дому кто-то стукнул исполинским кулаком, проломив строение от крыши и до самого фундамента и оставив огромную, рваную дыру. Это был не просто разрушенный дом. Само представление о нем было разрушено.

Сквозь разбитые окна мы увидели прихожую, а через разбитые полы — коридор тремя этажами выше, и все это — почерневшее от сажи. Я видел знакомую мебель, закопченную и обугленную, и на одной из стен — обгоревшие портреты.

— Сожалею, но внутри действительно очень опасно, мастер Хэйтем, — сказал Берч.

Минуту спустя он усадил меня обратно в карету, дважды стукнул в потолок тростью, и мы уехали.

— Тем не менее, — сказал мистер Берч, — я вчера взял на себя смелость добыть ваш меч, — с этими словами он вытащил из-под своего сиденья коробку. Она тоже была вся в саже, но когда он поднял коробку на колени и снял крышку, внутри все так же лежал и поблескивал меч, как в тот день, когда мне его подарил отец.

— Благодарю вас, мистер Берч, — только и смог я выговорить, когда он закрыл коробку и поставил ее между нами на сиденье.

— Это прекрасный меч, Хэйтем. Я не сомневаюсь, что вы будете хранить его, как зеницу ока.

— Конечно, сэр.

— Вот интересно, когда он вкусит первой крови?

— Не знаю, сэр.

Последовала пауза. Мистер Берч поставил трость между колен.

— В ночь нападения вы убили человека, — сказал он и отвернулся в окно. Мы ехали мимо домов, которые едва виднелись сквозь дымку морозного воздуха. Было еще очень рано. На улицах тишина.

— Каково это было, Хэйтем?

— Я защищал мать, — ответил я.

— Это был единственный выход, — кивнул он, — вы поступили правильно. Это не подлежит сомнению. Но единственность выхода в данном случае не меняет того факта, что убийство человека не пустяк. Для кого бы то ни было. И для вашего отца. И для меня. И тем более для мальчика такого нежного возраста.

— Я не испытывал ужаса, когда действовал. Я просто действовал.

— И с тех пор об этом не думали?

— Нет, сэр. Я думал только об отце и о матери.

— А о Дженни?.. — спросил мистер Берч.

— Да, сэр.

Снова пауза, а когда он заговорил, голос его был ровным и мрачноватым.

— Мы должны найти ее, Хэйтем.

Я молчал.

— Я намереваюсь ехать в Европу, где, по нашим сведениям, ее удерживают.

— Откуда вы знаете, что она в Европе, сэр?

— Хэйтем, я являюсь членом влиятельной и важной организации. Это своего рода

клуб или сообщество. И одно из преимуществ этого сообщества в том, что у нас повсюду есть глаза и уши.

— Как оно называется, сэр? — спросил я.

— Тамплиеры, мастер Хэйтем. Я рыцарь-тамплиер.

— Рыцарь? — я смотрел на него внимательно.

Он хохотнул.

— Ну, может быть, не такой рыцарь, какими ты их себе воображаешь, Хэйтем, не средневековый реликт, но идеалы наши остались прежними. Как наши предшественники пытались установить мир на Святой земле несколько веков назад, так и мы являемся невидимой силой, которая помогает поддерживать спокойствие и порядок в нынешнем мире.

Он махнул рукой в окно, за которым постепенно оживлялись улицы.

— Всему этому, Хэйтем, требуется структура и дисциплина, а структуре и дисциплине нужны образцы для подражания. Этот образец и есть Тамплиеры.

У меня голова шла кругом.

— И где же вы собираетесь? Что делаете? У вас есть доспехи?

— Потом, Хэйтем. Потом я расскажу вам побольше.

— И отец был с вами? Он был рыцарем? — у меня колотилось сердце. — Он готовил меня, чтобы я стал таким же?

— Нет, мастер Хэйтем, он не был с нами, и боюсь, что, насколько мне известно, фехтованию он обучал вас, просто чтобы. в общем, ценность ваших уроков доказывает хотя бы тот факт, что мать ваша жива. Нет, мои отношения с вашим отцом основывались не на моей принадлежности к Ордену. Имею удовольствие сообщить вам, что он пользовался только моими навыками в управлении имуществом, а не моими тайными связями. Но он все-таки знал, что я Рыцарь. В конце концов, у тамплиеров влиятельные и обширные связи, и иногда они помогали в нашем бизнесе. Ваш отец мог не состоять в Ордене, но он был достаточно мудр, чтобы ценить полезные связи: дружеское слово, полезную информацию, — он глубоко вздохнул, — в том числе и сведения о нападении на площади Королевы Анны. Конечно, я его предупредил. Я спросил, почему на него должны напасть, но он посмеялся над этими сведениями, хотя, может быть, не вполне искренне. Мы поспорили по этому поводу. Повысили голоса, и мне остается только жалеть, что я не был настойчивее.

— Это тот спор, который я слышал? — спросил я.

Он покосился на меня.

— Вы слышали? Надеюсь, не подслушивали?

Его тон снова вызвал у меня благодарность.

— Нет, сэр, я слышал громкие голоса, только и всего.

Он пытливо посмотрел на меня. Убедившись, что я сказал правду, он снова стал смотреть перед собой.

— Ваш отец был так же неподатлив, как и непостижим.

— Но не мог же он отмахнуться от предупреждения, сэр. В конце концов, он ведь нанял охрану.

Мистер Берч вздохнул.

— Ваш отец не посчитал угрозу серьезной, и ничего бы не предпринял. Когда он отказался меня выслушать, я попытался поставить в известность вашу матушку. И это именно по ее настоянию он нанял охранников. Теперь я жалею, что не заменил их своими людьми. Все, что я могу теперь сделать — это попробовать разыскать его дочь и наказать виновных. Чтобы сделать это, я должен выяснить — почему; что было целью нападения. Расскажите мне, что вам известно о его прежней жизни, до Лондона, мастер Хэйтем.

— Ничего, сэр, — ответил я.

Он сухо усмехнулся.

— Ну, в этом мы оба совпадаем. На самом деле, не только мы. Ваша матушка тоже ничего не знает.

— А Дженни, сэр?

— О, и Дженни также непостижима. Она была столь же разочаровывающей, сколь и очаровательной, и столь же непостижимой, сколь и восхитительной.

— Была, сэр?

— Игра слов, мастер Хэйтем — по крайней мере, в глубине моей души осталась надежда. Я все еще надеюсь, что Дженни в безопасности, хотя и в руках похитителей, потому что она нужна им живой.

— Вы думаете, что за нее потребуют выкуп?

— Ваш отец был очень богат. Весьма может статься, что ваша семья оказалась заложницей этого богатства, а смерть вашего отца не планировалась. Это вполне может быть. И у нас есть люди, которые анализируют такую возможность. Равным образом, главной целью могло быть и убийство вашего отца, и у нас есть люди, которые анализируют и этот вариант — в основном, конечно, я, потому что я хорошо знал его и знал бы, если бы у него были враги: я хочу сказать — враги, располагающие достаточными средствами для такого нападения, а не недовольные постояльцы — и я нашел подтверждения, которые уверили меня, что все произошло из мести. Коль скоро это так, то эта история может быть давней, относящейся к его прежней жизни, до Лондона. У Дженни, которая является единственным человеком, знавшим его в ту пору, могут иметься ответы, но все, что ей известно, находится теперь в руках ее похитителей. Поэтому, Хэйтем, нам надо найти ее.

Было что-то странное в его голосе, когда он сказал: «нам».

— Как я уже сказал, ее могут удерживать где-нибудь в Европе, поэтому искать мы будем именно там. А что касается «нам», я имел в виду нас с вами, Хэйтем.

— Сэр, — начал было я, не веря своим ушам.

— Да, да, — подтвердил он. — Вы должны отправиться со мной.

— Я нужен матери, сэр. Я не могу ее бросить.

Мистер Берч снова посмотрел на меня каким-то неопределенным взглядом.

— Хэйтем, — сказал он, — боюсь, что решать придется не вам.

— Это решит мама, — настаивал я.

— Ну, до известной степени.

— Что вы хотите сказать, сэр?

Он вздохнул.

— Я хочу сказать, довелось ли вам беседовать с матерью после той ночи?

— Ей было слишком плохо, чтобы вести с кем-то беседы, кроме мисс Дэви или Эмили. Она оставалась в своей комнате, и мисс Дэви сказала, что меня позовут, когда будет можно.

— Когда вы встретитесь с ней, вы найдете в ней перемены.

— Сэр?

— В ту ночь Тесса видела, как погиб ее муж, а ее маленький сын убил человека. Эти события произвели на нее сильное впечатление, Хэйтем; может статься, что она уже не тот человек, которого вы знаете.

— Тем более она нуждается во мне.

— Может быть, она нуждается лишь в том, чтобы выздороветь, Хэйтем — и по возможности, без каких-либо напоминаний о той страшной ночи.

— Понимаю, сэр, — сказал я.

— Сожалею, что это так неожиданно, Хэйтем.

Он нахмурился.

— Конечно, я мог бы ошибиться, но после смерти вашего отца мне пришлось приводить в порядок его дела и кое о чем договариваться с вашей матушкой, так что у меня была возможность лично с ней встретиться, и я не думаю, что я не прав. В данном случае нет.

Мать пожелала меня видеть незадолго до похорон.

Когда Бетти передала мне, краснея, что она зовет «своего маленького лгунишку», я сначала подумал, что она переменила свое решение о моей поездке в Европу с мистером Берчем, но я ошибся. Я помчался к ее комнате, постучал и едва расслышал, как она сказала: «Войдите», — таким слабым и тонким был теперь ее голос, вовсе не такой, как раньше — мягкий, но властный. Она сидела у окна, а мисс Дэви суетилась возле штор, и хотя дневной свет лишь чуть-чуть проникал снаружи, однако матушка махала перед собой рукой так, словно отгоняла злую птицу, а не тусклый луч зимнего солнца. Наконец, к маминому удовлетворению, мисс Дэви справилась, и мама с усталой улыбкой указала мне на кресло.

Мама очень медленно повернула голову ко мне и с усилием улыбнулась.

Нападение дорого ей обошлось. Она выглядела, как будто из нее ушли все соки, как будто она утратила свет, который шел от нее — неважно, улыбалась ли она, крестилась или, как говаривал отец, не скрывала своего сердца. Улыбка медленно сползла у нее с губ, которые

побледнели и неодобрительно сжались, точно она пыталась, но больше не могла притворяться.

— Знаешь, я не пойду на похороны, Хэйтем, — сказала она безучастно.

— Да, мама.

— Жаль, очень жаль, Хэйтем, мне действительно жаль, но у меня не хватит сил.

Она никогда не называла меня «Хэйтем». Она говорила: «милый».

— Хорошо, мама, — сказал я, убежденный, что она сильная — у нее есть силы.

«У вашей матери мужества больше, чем у иного мужчины, Хэйтем», — часто говорил отец.

Они познакомились сразу, как только он переехал в Лондон, и она преследовала его — «как львица преследует добычу, — пошутил как-то отец, — зрелище, от которого леденеет кровь, хотя и благоговейное». И схлопотал затрещину за эту шутку — потому что, вероятно, в ней была доля истины.

Она не любила рассказывать о своей семье. «Состоятельная», — это все, что я знал.

И еще Дженни однажды намекнула, что они отреклись от нее, когда она вышла замуж за отца. Почему, я так и не знаю. Если, по чистой случайности, я донимал мать расспросами об отцовском прошлом, она загадочно улыбалась. А сам он рассказывал редко, по настроению. Здесь, у мамы в комнате, я осознал, что по меньшей мере часть того горя, которое я испытывал, состояла в том, что я так никогда и не узнаю, о чем собирался рассказать мне отец в день рождения. Хотя я должен пояснить, что эта часть, конечно, ничтожна по сравнению с горем от потери отца и от того, что сталось теперь с мамой. Такое. расстройство. Как не хватает того мужества, о котором говорил отец.

Наверное, это доказывало, что источником ее силы был он. Наверное, она просто не смогла вынести вида этой страшной резни. Говорят, и с солдатами бывает то же самое. Они обретают «солдатскую душу» и становятся тенями своего прежнего «я». Должно быть, это и случилось с мамой. Так я думал.

— Мне очень жаль, Хэйтем, — повторила она.

— Не беспокойся, мама.

— Я имею в виду твою поездку в Европу с мистером Берчем.

— Но я должен быть здесь, с тобой. Должен заботиться о тебе.

Она рассмеялась неосязаемо:

— Маменькин солдатик, да? — и посмотрела на меня незнакомым, испытующим взглядом.

Я наверняка знал, о чем она подумала. О том, что произошло на лестнице. Как она увидела, что я втыкаю клинок в глаз замаскированного грабителя.

Взгляд ее, который она тут же отвела в сторону, заставил меня почти задохнуться от наплыва чувств.

— Со мной мисс Дэви и Эмили, они позаботятся обо мне, Хэйтем. Когда на площади Королевы Анны все восстановят, мы вернемся туда и я наберу новый штат. Это я должна бы заботиться о тебе, и я договорилась с мистером Берчем, чтобы для семьи он побыл управляющим, а для тебя опекуном. Отец, наверное, был бы не против.

Она вопросительно глянула на штору, словно силилась вспомнить, почему она задернута.

— Я знаю, что мистер Берч хотел поговорить с тобой и поторопить с отъездом.

— Он говорил, но.

— Ну, что ж.

Она снова вглядывалась в меня. И снова в ее взгляде сквозила какая-то странность, она больше не была прежней мамой, я понимал это.

— Это к лучшему, Хэйтем.

— Но, мама.

Она глянула на меня и тут же отдернула взгляд.

— Ты едешь, и довольно об этом, — сказала она твердо, и стала смотреть на штору.

Я обернулся к мисс Дэви, точно за помощью, но помощи не было; она лишь сочувственно улыбнулась мне, а поднятые брови говорили: «Сожалею, Хэйтем, но я ничего не могу поделать, раз она так решила».

В комнате стало тихо, не раздавалось никаких звуков, кроме цоканья копыт с улицы — из мира, которому дела не было до того, что мой мир рассыпался в прах.

— Я вас не держу, Хэйтем, — сказала мама и махнула рукой.

Прежде — до нападения — она бы никогда не «потребовала» меня. Никогда не сказала бы: «Я не держу вас». Прежде она ни за что не отпустила бы меня, не поцеловав хотя бы в щеку, и хотя бы раз в день не сказав, что любит меня.

Мне почему-то пришло в голову, что она ни разу не упомянула о том, что случилось в ту ночь, не поблагодарила за спасение.

В дверях я обернулся и подумал: неужели ей хотелось бы, чтобы результат был иным?

Мистер Берч сопровождал меня на похоронах — собственно, короткой неофициальной службе в той же часовне, где мы почти в том же составе отпевали Эдит: домочадцы, старый мистер Файлинг и несколько человек из отцовской конторы, которых пригласил мистер Берч. Он познакомил меня с одним из них — мистером Симпкином, которому, по моим представлениям, было лет тридцать пять, и который должен был, как мне сказали, вести наши семейные дела. Он слегка поклонился, а в его взгляде я прочел какую-то смесь неловкости и сочувствия, и они никак не могли побороть друг друга.

— Я буду вести дела вместе с вашей матушкой, пока вы будете в Европе, мастер Хэйтем, — заверил он меня.

Меня потрясло, что я уже еду; что у меня нет ни выбора, ни права голоса в этом вопросе. Выбор, может быть, и есть — я ведь мог бы сбежать. Но бегство не казалось мне действительно выбором.

Мы наняли экипаж. Зайдя в дом, я встретил Бетти, и она слегка улыбнулась мне. И можно было понять, что новости обо мне уже распространились. Когда я спросил, что она намерена делать, она сказала, что мистер Дигвид подыскал ей подходящее место. Глаза ее блестели от слез, а когда она ушла, я сел к столу и с тяжелым сердцем стал писать дневник.

11 декабря 1735 года

Завтра утром мы отбываем в Европу. Меня поразила краткость сборов. Мои связи с прежней жизнью точно сгорели. А то, что осталось, легко уместилось в два дорожных сундука, отправленных нынче утром. Сегодня мне надо написать письма, а также повидаться с мистером Берчем, чтобы рассказать ему кое о чем, случившимся прошлой ночью, когда я лег спать.

Я почти уснул, когда раздался тихий стук в дверь. Я сел и сказал:

— Войдите, — в полной уверенности, что это Бетти.

Это была не она. Я разглядел фигуру девушки, которая быстро вошла и закрыла за собой дверь. Она подняла повыше свечу, чтобы я мог ее рассмотреть, и приложила палец к губам. Это была Эмили, светловолосая Эмили, горничная.

— Мастер Хэйтем, — сказала она, — у меня для вас есть кое-какие сведения, и по-моему, сэр, они важные.

— Я слушаю, — сказал я, надеясь, что по голосу не слишком заметно, каким маленьким и беззащитным я себя вдруг почувствовал.

— Я знакома со служанкой Барреттов, — начала она быстро, — с Виолеттой, она в числе немногих выходила из их дома в ту ночь. Она была рядом с повозкой, в которую затолкали вашу сестру, сэр. Когда мисс Дженни волокли мимо нее в повозку, мисс Дженни увидела ее и кое-что быстро сказала, а Виолетта сказала мне.

— Что сказала? — спросил я.

— Все было очень быстро, сэр, и там было довольно шумно, и прежде чем она что-то еще сказала, ее затолкали в повозку, но Виолетте показалось, что там было слово «предатель». На другой день к Виолетте заявился какой-то мужчина, с акцентом, как будто из западных графств, или ей так показалось, и потребовал сказать, что она слышала, но Виолетта сказала, что ничего не слышала, даже когда этот человек стал ей грозить. Он показал ей чудовищный нож, сэр, который у него был за поясом, но и после этого она сказала, что ничего не слышала.

— Но тебе рассказала?

— Виолетта моя сестра, сэр. Ей страшно за меня.

— Ты рассказывала еще кому-нибудь?

— Нет, сэр.

— Я завтра сообщу мистеру Берчу, — сказал я.

— Но, сэр.

— Что?

— А что, если предатель — это мистер Берч?

Я усмехнулся и покачал головой.

— Это не возможно. Он спас мне жизнь. Он дрался там.

Тут меня словно ударило.

— А вот кое-кого там вовсе не было.

Конечно, при первой же возможности я обо всем рассказал сегодня утром мистеру Берчу, и он пришел к тому же выводу, что и я.

А через час появился еще один человек, и в кабинете мы с ним познакомились. Он был примерно отцовских лет, с мужественным лицом, иссеченным шрамами, и холодными внимательными, словно рыбьими, глазами. Он был выше мистера Берча и более плечистым и, казалось, занял своим присутствием всю комнату. Своим темным присутствием. И смотрел на меня. Сверху вниз, на меня. Сверху вниз, пренебрежительно сморщив нос, на меня.

— Это мистер Брэддок, — сказал мистер Берч, пока я неподвижно стоял под взглядом гостя. — Он тоже тамплиер. Я целиком и полностью ему доверяю, Хэйтем.

Он откашлялся и добавил громко:

— А внешность иногда противоречит тому, что, по моим сведениям, есть в его душе.

Мистер Брэддок хмыкнул и бросил на него уничтожающий взгляд.

— Ну же, Эдвард, — попенял мистер Берч. — Хэйтем, мистер Брэддок будет заниматься поисками предателя.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я.

Мистер Брэддок свысока глянул на меня и обратился к мистеру Берчу:

— Этот Дигвид, — сказал он, — может быть, ты покажешь мне его жилье.

Я отправился было за ними следом, но мистер Брэддок глянул на мистера Берча, который почти незаметно кивнул и, обернувшись ко мне и глядя мне в глаза, улыбнулся и попросил проявить терпение.

— Хэйтем, — сказал он, — может быть, вам лучше заняться другими делами.

Сборами, например.

И я волей-неволей вернулся к себе в комнату, проверил упакованные чемоданы, а потом достал дневник, чтобы описать, что случилось за день. За минуту до того, как я стал писать, зашел мистер Берч и сообщил новость: исчез Дигвид, сказал он, и лицо его побледнело. Но его найдут, заверил он меня. Тамплиеры постоянно кого-нибудь ловят, но вообще говоря, ничего не меняется. Мы все равно отбываем в Европу.

Кажется, это последняя моя запись в Лондоне, дома. Последние слова моей прежней жизни. Теперь начинается новая.