Поход Мертвеца

Преданный сын

– Сколько?

Фердинанд Келлер «Гробница Бёклина»

– Сто монет сейчас и двести по возвращению, – квестор поймал усмешку, тронувшую уголки губ наемника. – Мало? Мы не требуем многого, только найти и привести в монастырь.

– Могу я попросить иной награды? – Квестор, подумав недолго, кивнул. – Я бы хотел получить за поимку меч-бастард из ваших кладовых.

– Он стоит дороже трехсот монет.

– Я согласен доплатить разницу.

– Это… – монах потерялся, не зная, что ответить. – Это сокровище принадлежит братии, мы… я не могу… не имею права. И откуда ты вообще знаешь про меч-бастард?

– Неважно, – наемник улыбнулся, странная вышла гримаса, улыбка тронула только левую половину лица; квестор отметил про себя, что ни разу за время пребывания наемника в столице он не видел, чтоб тот улыбался иначе. – Можешь забыть о мече, мне достаточно знать, сколько монастырь готов потратить на пророка.

– Он называет себя сыном божьим.

– Все одно. – Взвесив кошель, поданный квестором, наемник вышел во двор, где, нетерпеливо переминаясь, стояла его лошадь. Монах, поколебавшись чуть, поспешил за ним. Будто хотел сказать еще что-то, но опоздал: когда открыл дверь, топот копыт замирал в конце улочки, уводившей со двора монастыря к южным воротам города.

За четыре дня он покрыл расстояние между столицей и Суходолом. Мог и быстрее, но лошадь следовало беречь, обратно ей везти двоих. Не торопился, но и останавливался лишь на водопой и выспаться. Ночи выдались холодными, северный ветер заставлял поторапливаться и не давал долго спать.

Странное задание. Магистр, по чьему зову наемник приехал в столицу, так с ним и не поговорил, вместо этого он полтора дня общался с квестором, водившим кружными путями и только под конец назвавшим сумму. Непонятно, зачем понадобилось звать его, когда в ордене Багряной розы имеется полдюжины молодцов, готовых по первому зову отправиться за этим божьим сыном и привезти в монастырь без лишнего шума. Когда наемник вошел во двор обители, там бродило без дела не меньше пятнадцати ражих вояк. А сколько можно собрать по первому свисту? Или у квестора, ведавшего в ордене как воинской подготовкой, так и казначейством, свои планы? Ведь как они проходили – только по тихим коридорам, ему и келью подготовили в подвале, чтоб никто и ничего. Кажется, монах сделал все, чтоб за его крепкой спиной не видели наемника. Щекотливое дело? Возможно.

История сына божьего хорошо известна и без рассказов квестора, хоть и случилась незадолго до рождения наемника. Некий горшечник по имени Пифарь, один из многих ремесленников в Суходоле, на исходе тридцать пятого своего дня рождения узрел во сне бога, с которым и беседовал. Не одну ночь, но целую неделю господь открывал избраннику истину. Что он суть единый бог, и никого боле в целой вселенной нет, и что все молитвы следует обращать ему, и помыслы и деяния. Все прочие божества суть ложь, и за их почитание гореть в геенне огненной, но надежда остается до последнего вздоха – если человек перед самым уходом уверует в бога истинного, то спасется. Потом этот бирюк, так и не обзаведшийся семьей, вышел к поселянам и стал проповедовать, подкрепляя слова чудесами: ходил по воде, обращал песок в золото, а вино в воду. К нему стали приходить из других городов и селений. Так что в столицу отправилось целое воинство. Вот только ворота ему не открыли. Неделю держал Пифарь Кижич в осаде, обходил окрестные деревни, песнопения пел, молитвы читал, однако кончилось банально – паства разошлась, ему пришлось возвращаться несолоно хлебавши, да еще орден Багряной розы посчитал действия пророка оскорблением верований и обратился в квестуру Кижича. Там отрядили сотню изловить охальника со товарищи. Но верным ученикам его удалось спасти сына божьего, Пифарь укрылся в соседнем царстве, где прожил какое-то время, а после, говорят, вернулся обратно в Суходол. С той поры о нем ни слуху ни духу. Зачем он понадобился сейчас? Столичный пропретор искать Пифаря не собирался. В ордене тоже тихо. Словно речь шла о возвращении заблудшего послушника.

А пригласили его, Мертвеца. Квестор, морщась, спрашивал, какое подлинное прозвание наемника, тот коротко отвечал: имя определяет характер. Монах кусал губы и предпочитал обращаться вовсе без имен. Его дело, имя наемника мало кому нравится. Зато, как верно заметил квестор, шибает в голову.

Суходол встретил его тишью и запустением. Раньше через поселок проходил оживленный тракт, ведущий в Старые пустоши и дальше, к границе до самых Косматых гор. Но по легенде, как раз тридцать лет назад, бог Пифаря прогневался на поселян и, раз те решили выдать вернувшегося из неудачного похода сына квестуре, жестоко наказал. В ночь, когда жители всем миром искали пророка, разразилась сильнейшая гроза, объявшая все небо и поразившая Одинокую скалу, обрушив ее в воды реки Одраты и перегородив. Река резко сменила русло и устремилась далеко в обход Суходола и его окрестностей, а с юга на неорошаемые огороды пришла сушь. Большая часть поселян отправилась искать счастья вслед за рекой, к горам. Когда Мертвец въехал в покосившиеся врата Суходола, в нем насчитывалось не более трех десятков дворов.

Квестор говорил, Пифарь прячется где-то в окрестностях, значит, найти его не составит труда, ведь у него и по сей день остались ученики и сторонники. Суходол обходят стороной, всякий приезжий на виду. Мертвец подумал: а ведь и сам квестор мог отправиться на ловлю Пифаря и потерпеть неудачу. Ему тогда около двадцати было. Старые счеты проснулись? Или что-то еще подлило масла в тлеющие угли?

Ни детей, ни собак на улицах, потонувших в пыли. Где-то клохчут куры, блеют овцы. Мертвец медленно проезжал поселок, свернул на одну улочку, покрутив головой, выехал к разбитому монументу бога плодородия.

– Чего тебе здесь понадобилось, чужак? – донесся голос со спины. Мертвец не обернулся.

– Меня зовут Мертвец и я ищу сына бога.

Проще всего в подобных поисках – сбить поселян с толку, огорошив словами, которых они меньше всего ждут. А после двигаться к месту, которое они так стараются защитить, тем самым, выдавая свою тайну прибывшему. Пифарь жил в небольшой пещере за околицей, подле заброшенного колодца, когда-то в холмах окрест Суходола добывали самоцветы, но было это в незапамятные времена, от которых только и остались пещеры, уводившие каждая в свой тупик. Без поселян наемнику пришлось бы искать Пифаря долго, а так стена людей, защищая своего пророка, быстро привела его к нужной пещере.

– Пифарь, я пришел за тобой, – крикнул Мертвец, спешиваясь. – И вели своим людям уйти, иначе мне придется положить их здесь.

Толпа загудела, словно осиный рой, ощетинилась дрекольем, зазвякала топорами. Крепкие мужики и немощные старцы, и женщины, и даже дети – пришли, кажется, все жители Суходола.

– Пифарь, ты меня слышишь?

– Рад приветствовать тебя, Мертвец. Проходи в мой скромный угол, прошу вас, други, пропустите гостя. Он проделал долгий путь ради меня и нашей веры, негоже наставлять на него рогатины.

Защитники нехотя, но расступились, наемник быстро прошел сквозь тесный ряд, оказавшись перед располневшим, обмякшим пророком. Невысокого роста, одетый в некое подобие серой сутаны, он выглядел совсем стариком – седые всклокоченные волосы, глубокие морщины, избороздившие лицо, тяжелые шишковатые пальцы, боль в которых мучила по ночам. Пророк немного шепелявил и тщательно, но безуспешно старался скрыть это. Подал руку, вводя в свои покои – неглубокую пещеру, из которой тянуло сырым теплым воздухом. Хоть проход вглубь и завешен ковром, а на камни уложен дощатый пол, Мертвец поежился.

– Я ждал тебя, – произнес Пифарь, приглашая присесть прямо на пол. На усталом лице появилась тень улыбки. – Четыре дня назад мне явился отец и сказал, что я буду прощен, если встречу гостя и пойду, куда он скажет. Он сказал, у пришлеца окажется необычное имя и внешность. Хотя откуда теперь заезжие в Суходоле, – он вздохнул. – Тут остались только я и мои верные ученики.

– Я видел второе поколение учеников.

– Да, ты прав, – не замечая усмешки, произнес Пифарь. – Они последние, кто верят в меня…. Остальные разбежались. Странно, мне казалось, я неплохой проповедник и сумею пригреть души у своего костра.

– Все дело в чудесах.

– Может и так… отец мой отвернулся от меня, ибо я предал его, бросил своих верных братьев на произвол судьбы и бежал на чужбину. Четыре года я бродил от города к городу, кормясь теми чудесами, которые прежде показывал, дабы уверить людей в отца моего. Как пошло распорядился я даром своим. Я бродил по водам моря, разбрасывая сети и ловя рыбу, я обращал свинец в серебро и расплачивался им за постой. Меня хотели казнить, но я снова бежал, обратно, в Суходол. Как странно, что ученики не оставили меня в скорбную минуту, напротив, они и по сию пору окружают меня и надеются на все то, что я говорю им….

– Ты сейчас говоришь сам с собой. Верно, всегда так говорил, вот и не донес нужного слова, – произнес наемник, поднимаясь. – Пойдем, нам надо покинуть поселок до заката.

– Я хотел напоить тебя чаем.

– Успеешь. Собирайся.

– Да-да, я только… мне надо предупредить своих, – Мертвец успел остановить сына божьего, когда тот выскакивал из пещеры.

– Не вздумай брать их с собой.

– Они сами пойдут.

– Останови. Мне процессия не нужна.

– Но они пойдут. Господь, отец мой, простил меня и зовет одесную, как я могу отказать ему? И они пойдут, ибо давали клятву следовать по пятам, ибо я наставник их в этой жизни и в следующей.

– Слушать тебя сил нет. Скажи, чтоб шли через день. Все равно тебя представят сперва магистру, а уж потом – не то судить, не то… Я не знаю, зачем ты дался ордену Багряной розы.

Пифарь как-то разом съежился, ссохся. Выкрутившись из рук наемника, медленно прошел к дощатому ложу, вытащил из-под него узелок, стал набивать какими-то безделицами. Мертвец пристально следил за каждым его движением. Толпа снаружи начала волноваться, но сын божий не слышал ни единого слова, погрузившись в невеселые думы.

– Ты можешь предположить, зачем понадобился ордену? – Пифарь не отвечал, целиком занятый сборами. Наконец разогнулся, тяжело вздохнул и покачал головой.

– Я напою тебя чаем в таверне у трех дорог. Пойдем, я готов. Отец мой, благодарю за все, что делаешь ты для меня, – голос сорвался. – Пойдем.

На лошади он ездить не то не умел, не то запамятовал. Да и откуда, полжизни прожил горшечником, полжизни скрывался от земного суда. Вот и сейчас, проехав за спиной Мертвеца пару часов, взмолился о пощаде. Наемник сбавил ход, до таверны они добрались к полуночи.

Удивительно, но старая изба приветливо светилась окошками, хозяева еще не спали, поджидая запоздалых гостей. Наемник хотел постучаться, да Пифарь опередил его. Вышедшая на порог женщина увидела пророка, земно поклонилась ему, провела к столу. Усадила и спутника, что искоса разглядывал рослую, статную хозяйку лет тридцати. Подала кислых щей из печи, пирогов и полштофа браги. Свободная не кровать, комната, найдется, и за все она попросит десять медяков.

– Что же так дешево? – спросил наемник. – Не похоже, чтоб обед из помоев.

– У нас все дешево, – опустив взгляд, ответила женщина, принося баранины с житняком и медовых лепешек. А затем поспешно покинула залу, оставив гостей наедине.

Некоторое время они молчали. Первым не выдержал Пифарь.

– Я вижу, ты человек верующий. – Мертвец промолчал. – У тебя на шее татуировка – знак богини удачи. Многие воины делали такие себе, чтоб невредимыми вернуться домой, особенно часто я встречал такие в соседнем царстве, где…

– Этот знак набил человек, который верил куда больше меня.

– Но все же, – не сдавался Пифарь. – Ты обращаешься к богине? Ведь иначе вряд ли б такой человек, как ты, позволил…

– Тому человеку я позволил, – ответил наемник, налегая на щи. – Не стоит в ночи бередить богов.

– Бога, – машинально поправил тот и осекся. Проговорил, после долгой паузы и совсем иным голосом: – Ты ведь наверняка говорил с магистром, можешь сказать, зачем вдруг я понадобился ему. Тридцать лет прошло, мне казалось, он больше не вспомнит.

– Ты знаешь магистра?

– Он приходил за мной, тогда еще не магистр, всего сотник орденского отряда, который…

– Я говорил с нынешним квестором, он тоже искал тебя. Не знаю, зачем ты им или ему, мне заплатили лишь за то, чтоб я доставил тебя в орден.

– Просто доставил? – вздрогнув, переспросил Пифарь. – Ничего более?

– Нет. Я и не уточнял. – Сын божий откинулся, негромко ударившись спиной о мощные сосновые венцы. Кивнул, куснув губу. Потом неожиданно вернулся к изначальной теме:

– Но во что-то ты веришь, раз подставил шею игле и чернилам. Набивший верил, значит, и ты разделял…

– Мертвецу не нужно верить. Он уже умер, – и недовольно подняв голову, продолжил: – Оставь свои расспросы, не время и не место сейчас. Я не твоя паства, и мне хочется спать.

– И до сих пор не вытравил, – все же закончил тот.

– Это не вытравишь, – ответил Мертвец и поднялся. – Хозяйка, отвлекись ради гостей.

Для них нашелся закут за стеной, каждому по узкой лавке, гречишной подушке и цветастому одеялу. Лето закатилось в осень, по ночам сильно холодало. Время готовиться к предстоящей зиме.

Когда Пифарь захрапел, наемник поднялся. Миновав сени, нашел комнатку, где спала хозяйка, осторожно поскребся.

– Ночь холодна, – сказал он подошедшей женщине. – Пустишь на порог чужеземца?

Молча кивнула и провела к себе. Широкая кровать, спиленные на уровне живота стойки украшены резьбой, видно, раньше – у кого-то когда-то – она стояла в главной комнате, под балдахином. Теперь в этом нет надобности. Поставив свечу на сундук, женщина произнесла.

– Ложись, странник. Пять монет.

– Как же дорого, – заметил Мертвец. – За эти деньги я мог бы у тебя месяц столоваться.

– Дорого то, что ценится, – спокойно ответствовала она. – Дорога одна, и я на всем пути до самого Триполья одна. Меня уважают и всегда останавливаются на обратном пути.

– Ты одна управляешься с хозяйством?

– Нет. Со мной живет служанка и ее муж, спят они сейчас. Зачем тебе расспросы?

– Сам не знаю, – признался он, – захотелось поговорить. Как бы только сюда сын божий не спустился за тем же.

– Не спустится. Если только тебя не увидит и не начнет искать.

– Ты из его паствы?

– Я его дочь. – Оба надолго замолчали.

– Из Суходола к тебе приходят?

– Нет. Я сама ушла оттуда.

– А мать?

– С матерью и ушла. Ты серебро за разговоры платил?

– За все. Иногда и разговор человеку нужен. Разве тебе за такую прихоть не платят? – Она кивнула, коротко вздохнув: наемник поглаживал ее полные наливные груди. Пальцы спустились к низу живота.

– За всякое платят. Да не за все станешь брать.

– Последний вопрос, – женщина закусила губу, подавляя вскрик сладостной боли. – Все знают, кто ты?

– Зачем тебе… нет, немногие. Из Суходола и те… – Он крепко прижал хозяйку к себе.

– Тогда покажи, почему они возвращаются.

Слуги уж встали и готовили завтрак. Пифарь сидел у печи, с недовольным лицом, поджидая наемника. Едва увидев, тут же заторопился:

– Нам давно пора в путь, а ты… если б знал, как ты проведешь ночь, я бы уехал сам.

Наемник ничего не сказал, сел за стол. В безмолвии прошел завтрак, только ложки стучали о чугун с перловой кашей. Когда Мертвец пошел на задний двор, седлать лошадь, женщина остановила его.

– Ты еще вернешься? Я снижу цену.

– Тебе просто понравилось, – он провел рукой по спине лошади, та беспокойно переступила с ноги на ногу. – Я не беру и не даю ложных обещаний. У тебя найдется еще потник? Твой отец тяжеловат даже для этого седла.

– Если вернешься, – но подала войлочный обрез. Кивком поблагодарив, наемник переседлал животное. Недолго постояв, хозяйка вернулась в сени. Не вышла проститься даже, когда Пифарь тяжело взгромоздился в седло. Она ждала, обернется ли наемник, нет, так и не обернулся. Ехал молча, немного ссутулившись. Пифарь говорил что-то, потом замолчал. Ворочался часто, вздыхая. Тишина накрыла обоих, только неспешный глухой топот копыт об утрамбованную глинистую землю. Редкие жухлые деревца вокруг, солнце, выглянувшее из-за редких облачков, засветило по-летнему жарко, горизонт поплыл, задрожал зеркалом миражей. Сколько часов прошло, а в дороге никто не встретился, будто съехали с проторенной тропы и двигались куда-то в неведомое, одни в целом мире. И вид окрест не менялся, все те же унылые всхолмья по обеим сторонам, песок и глина под ногами. Чахлые деревца, мхи да пятнами пробивающаяся травка у высохших родников. Иногда под ногами стучали камешки, тут только Пифарь понял, что дорога не один час ведет их по дну пересохшей реки, превратившийся в торный тракт.

Солнце вышло в макушку неба, когда наемник остановился. Пифарь едва слез, так болела и спина и пониже, стал растирать, устало охая, потом взялся за ту вонючую мазь, что потчевал мозоли еще вчера вечером. Невдалеке протекал крохотный ручеек, заметный лишь потому, что вокруг него зеленело пятно травы. Мертвец осмотрел лошадь, обтер и, оставив кормиться подле ручья, спустился в сухое русло, в пещерку, где уже устроился сын божий. Ели молча, передавая флягу с водой. Пифарь не выдержал:

– Зря ты так с ней ночью. Потянуло, что моя дочь? Грех это. – Наемник долго молчал, наконец, ответил:

– Она мне сказала, что бежала с матерью из Суходола. Давно это случилось?

– Тебе важно жизнь мою знать? У квестора не спрашивал?

– Он сказал, что хотел. Меня она попросила вернуться.

– Верно, всех просит. Ведь не за так же.

– Верно, поэтому и сбежали из Суходола.

Пифарь помолчал, но увидев полуулыбку собеседника, произнес:

– Ни к чему этот разговор. Но если хочешь вернуться, лучше не делай. Я встретился с женой во время скитаний, в одном портовом городе. Да, она работала как и сейчас ее дочь. Я спас ее от поношений и ножа в грудь. Хотел обратить в свою веру. А она обратила в свою, раз вернулся с ней в Суходол. Знаешь, Мертвец, – неожиданно легко и свободно произнес сын божий прозвание наемника, – я не уверен, что она вправду моя дочь. Ученики прознали, кем была, да и оставалась, супруга моя, они… должно быть, кто-то из них возлежал с ней. А может, я наговариваю, ибо боюсь их. Да, наемник, боюсь. Любовь не делится поровну, кого-то любишь сильнее, кого-то не можешь полюбить вовсе. Я говорю прописные истины, но мне надо выговориться, – наемник кивнул. – Я любил лишь одного из своих учеников, самого верного, того, что предал меня, указав дружине ордена на мой дом. Я по-прежнему люблю его, хоть он и ушел к моему отцу. Надеюсь, сидит ошуюю подле трона и поджидает меня. Ведь он единственный выполнял завет отца моего, когда остальные предали по-настоящему. Увезли, скрыли за границей, и тогда только, убедившись, что я не вернусь, что я так же полон страхом, как и они, оставили одного.

Пророк говорил эти слова глухим монотонным голосом, не поднимая глаз, будто сам с собой разговаривал, не в первый и не последний раз заводя подобную беседу.

– Ты говорил о дочери, – напомнил Мертвец, вытирая руки тряпицей. Пифарь долго следил за неторопливыми, размеренными движениями наемника, потом встряхнулся.

– Ты прав. Дочь родилась через год после возвращения, я назвал ее Паницей. Любил ее, что б там ни говорила паства. Сильно любил, веря и не веря наветам, ведь она совсем не похожа ни на меня, ни на мать. На мать стала походить позже, когда ушла.

– Ты сейчас так говоришь, – ответил наемник, не подымая головы.

– Возможно. Я тогда не думал ни о чем. Мне было хорошо с женой и с дочерью. Может, ученики мои, видя, что я отделился от них, зажил сам по себе, стали оговаривать жену. И среди моих учеников есть люди, с которыми тяжело жить, завистливые, тяжелые, неулыбчивые. Спросишь, зачем я сделал их учениками – самому непросто ответить. Поначалу верил, что изменю их, отец мой изменит. Все мы изменимся, когда уверуем. Должен же человек во что-то верить.

– Получалось, тебе поддакивали.

– Да, и мне нравилось. Нет, поначалу и вера и любовь казалась искренней, так бывает, когда кажется, что веришь и любишь, когда молод, когда хочется чего-то нового, правильного, справедливого. Когда сто дорог впереди. А потом, не пройдя и половины путей, десятой части не получив от прожитого, вдруг понимаешь: полжизни прошло, а что взамен?

– Ты так и не сказал про дочь.

– Мы устали, – не слушая его, продолжал Пифарь. – Я устал прятаться, они устали верить. Жена поняла это первой, потому и ушла. А я не стал держать, потому как сделал выбор еще раньше нее, но так старательно скрывал его – от себя, разве от нее что-то скроешь. Вот и ушла. Да и дочь выросла, ей тогда стукнуло пятнадцать, на выданье. Через год прокатилась эпидемия холеры, жена… ее не стало. Может, сейчас простит. А дочь… нет, она не станет. Я пытался найти подход к ней, оплачивал слуг, работников, присылал кого-то из Суходола в помощь. А будто в отместку. Деньги она возвращала. А может, организм таков, что не может.

– Не уверен.

– Ты лишь спал с ней.

– Я спрашивал о тебе, пророк. – Пифарь склонил голову. Наемник выглянул из пещерки, поднялся, отряхиваясь. – Нам пора, договорим позже. Путь долог, а выходит, ночевать нам придется в поле.

– Я тебя сильно стесняю. Сам хотел бы торопиться, да не умею скакать.

– Не всякий к тому приучен. Пойдем, пора двигаться дальше.

Долина не кончалась. Солнце садилось, быстро клонясь к горизонту, когда они остановились снова, у большого родника, означенного двойным крестом, выкрашенным белой краской. Подле стоял потрепанный временем глинобитный домик, похожий на опрокинутую чашу, такие часто встречаются в пустынной местности, где редки поселения и не у кого попроситься на ночлег. Когда-то, двести лет назад, Кижич являлся глухим поселком, и только после падения третьего царства и появления четвертого правитель этих земель перенес столицу в новое место, удаленное от мирских соблазнов, от высоких белокаменных домов и горожан, живущих зрелищами чужих смертей. Наверное, он тоже пытался сделать мир лучше, жаль, как все предыдущие, эта попытка приказала долго жить. Как напоминание о ней, вокруг Кижича появились вот эти строения – невысокие домики без окон, отапливаемые по-черному, где можно заночевать продрогшим, озябшим, измученным долгим переходом путешественникам. Их так и называли голвецами, в честь первого царя новой династии, вскоре проигравшего войны Урмундской республике, с этим оставившего надежды на лучшее и ушедшего в глухой монастырь доживать последние дни. Вместо него правителем царства стал избираться государь из числа приближенных к короне княжеских родов, а надзирать за ним республика поставила прокуратора, изредка наезжавшего в столицу из великого Урмунда.

Пифарь поинтересовался, далеко ли до ближайшего поселения, где-то полдня пути, ответил наемник, заходя в голвец и сбрасывая седло. Лошадь устало паслась рядом, хоть здесь начинали появляться признаки прежней жизни этих мест: колки, заполненные ивняком и ольшаником, там и сейчас родники вытягивали из посушенных холмов воду, тщетно пытаясь собрать слабые ручьи в прежние притоки. На суглинке они образовывали лишь редкие лужи, вода уходила в трещины, просачивалась меж галькой.

Ясный день обещал прохладную ночь. Наемник развел костерок, ветер унялся, так что в голвеце сделалось тепло и уютно. Бросил войлок Пифарю.

– А сам?

– Привык, – и занялся вяленым мясом. – Мертвому много не надо.

– Тебе так нравится свое прозвище, – не удержался сын божий. Наемник развел руками.

– Что поделать, доволен не только я.

– Видно, придумал недавно, раз пока наслаждаешься.

– Даже спорить не буду. Я столько раз умирал…

– Года два-три назад по-настоящему?

– Четыре, если тебе интересно. Прозвище появилось раньше, но… четыре, – наемник помолчал, Пифарю показалось, он хочет что-то добавить, нет, всего лишь взялся за второй кусок говядины.

– Ты мало о себе говоришь, не знаю, не хочешь или пока не можешь, – сын божий выждал, затем, не услышав ничего в ответ, продолжил: – Если не против, я попробую рассказать о тебе, – кивок в ответ. – Выучка у тебя воинская. Похоже, ты сражался, и мне кажется, под знаменами Урмунда. Еще я увидел на ногах следы от кандалов, такие не стираются, если носить их достаточно долго. Видимо, ты пробыл несколько лет в неволе. И твоя одежда, она из северных краев. Если ты так не хочешь ее менять, может быть, ты умер там?

Мертвец долго глядел на пророка.

– Говорить тяжко, рассказывать неинтересно. Потому я больше молчу. Но ты прав, и про солдатскую службу, и про кандалы. Как ты понял, я умирал трижды, и поскольку на мне северная одежда, именно там я обрел окончательно свое имя и призвание.

– Урмунд тебя ищет?

– Нет, моя неволя не связана со службой, на мне нет печати раба, значит, я свободен – и от долга, и от права. Да и от всего остального, пожалуй.

– Кроме желания жить. – Мертвец усмехнулся.

– Каюсь, пока есть. Но вот ты так стремишься покинуть бренный мир, будто за тобой гонится кто.

– Отец меня ждет. Я говорил, он явился ко мне за четыре дня до твоего прибытия, простил и велел следовать, положась на тебя во всем.

– Я всего лишь доставлю тебя в Кижич. Не уверен даже, что сына божия будут судить, как сделали бы тридцать лет назад, не думаю, что ты понадобился для личной мести, я сам не понимаю причин, заставивших квестора или магистра послать за тобой не своих братьев, а наемника.

– Много ли тебе заплачено?

– Сто монет сейчас и двести по возвращении. Сумма невеликая, и это тоже меня смущает.

– Ты так известен своим ремеслом? – Мертвец кивнул в ответ. Сын божий задумался. Потом изрек: – Поймем, когда прибудем, что проку гадать сейчас. Сейчашнее незнание, может, лучшее, что у нас есть.

Мертвец хотел возразить, но предложил ложиться: лошадь спит, что будить разговорами.

Встали поздно, солнце поднялось, легкий туман, сгустившийся над руслом реки, испарился под жаркими лучами. Пифарь долго не мог разойтись, неудачно лег, все тело занемело. Пока он разминал затекшие мышцы, наемник снова проверил спину лошади, и затем, успокоившись, начал седлать. Быстро позавтракав, отправились в путь.

Когда солнце взошло в зенит, ложе реки стало постепенно зарастать жесткой травой, а затем и камышником, кое-где превращаясь в глинистую топь. Копыта неприятно чавкали по разбитой дороге. Спешившись, наемник вывел лошадь на бывший берег, огляделся. Дорогу они проскочили, та ушла в сторону еще несколько миль назад. Еще через час они добрались до первых признаков человеческого жилья, их окружили скошенные поля и только посеянные озимые. Еще несколько миль, поля ушли, потянуло теплом очагов. Путники, наконец, добрались до одного из полноводных притоков реки и въезжали в поселок, стоявший недалеко от Одинокой скалы, вернее, того кургана, что от нее остался, еще немного и он покажется на горизонте.

Мертвец предложил остановиться здесь до завтра, переход дался лошади непросто, да и Пифарь чувствовал себя не лучшим образом. Поколебавшись, пророк дал согласие. Немного побродив, они нашли на выезде в столицу постоялый двор, где и остановились.

Поселок был бедным, а потому цены кусались: за обед им пришлось уплатить сорок пять медяков, почти две монеты. В полторы монеты обошлась кровать – одна на двоих. Путники вышли из избы, присели на крыльце, разглядывая прохожих, спешащих сделать свои дела и разойтись по домам. Вечерело, на берег опускалась прохлада сумерек.

– Мы быстро двигаемся, – произнес наемник. – Полтора дня пути за сутки, проехали уже девяносто миль. Мне казалось, будет медленнее.

– Ты так часто пользуешься мерами Урмунда, неудивительно, что тебя можно назвать уроженцем этой страны.

– Я родился не там, но переезд в два года… да, я был гражданином республики.

– Из родителей кто-то остался? – Мертвец покачал головой. – Родные?

– Сейчас уже не знаю и не хочу ворошить. И навязывать себя кому-то.

– Я это понял, когда увидел тебя спящим с моей дочерью.

– Ты так ее и не простил, – Пифарь дернулся, словно застоявшийся конь. – И не простился.

Сын божий поднял глаза на наемника, в них читалась нескрываемая боль.

– Ты прав. Как же ты прав. Я только сейчас понял, что наделал. Прощаясь, пожелал счастливого дня и все. Ничего не сказал, куда мы, зачем.

– Скажут. Ученики, они же пообещали идти следом. Думаю, она присоединится.

– Хотелось бы… и не хотелось. Их все равно не пустят в город.

– Ты забыл, сколько их осталось у тебя. И хорошо половина пойдет за тобой, а так подумать, то отправиться за учителем, который уходит навсегда… не думаю, что больше десятка. Но дочери они скажут обязательно. Жаль, что я узнал ее имя слишком поздно.

– Но ты-то всегда можешь вернуться, – Мертвец потряс головой.

– Не получится, – он вздохнул. – Я все думал над твоими словами вчерашним вечером. Понял, что меня удерживает здесь не желание жить, оно давно прошло. Другое, странное. Меня часто зовут исполнить то, найти это, я не могу отказать. Всякий раз я надеюсь, путь мой пойдет в одну сторону, но хочу выполнить поручение и возвращаюсь. Я готов был схватиться с твоими учениками, удержало лишь то, что среди них не встречу достойного противника, – Мертвец помолчал. – Так что я ищу того же, Пифарь, только долгой дорогой. Так, как это делаешь ты, у меня не получается.

– Все берет время. Ты ведь не сразу стал тем, кто есть, тебя долго подводили к тому положению, из которого видится один выход. Со мной проще: мои родители давно отошли от меня, махнули рукой, хоть мы и жили в одном доме. Братья и сестры разъехались из Суходола, осталась младшая, помогавшая отцу в хозяйстве, ей тогда было двадцать, но и она после моего отъезда переехала вместе с семьей в Мраволев. Когда я вернулся, в Суходоле оставались только верящие мне или привыкшие к моей вере.

– Так что с твоим отцом?

– Тогда это показалось мне едва ли не избавлением. Нет, я не мечтал выделиться, не видел в себе особого. Впрочем, Суходол, даже в тучные годы, тяготил меня, да и работа, доставшаяся по наследству, и много еще чего. Наверное, я уехал бы, но столько давал себе обещания, столько не выполнял.

– Поэтому ты поверил сну.

– Это не тот сон, что уходит утром без следа. Ты знаешь, я исписывал десятки страниц ежеутрене, в деталях помня, что случилось со мной, эти воспоминания не потускнели и ныне. И еще – чудеса, их я показывал так же ежеутрене, сперва перед своей семьей, потом, когда меня подтолкнул отец последними словами из сна, я вышел и стал говорить. Меня и так считали слегка не в себе, а тут я заговорил о чем-то совсем непонятном. Но ведь я не только говорил, глазами мирян я виделся благословленным, раз показывал чудеса, что так любит народ.

– Как единый бог объяснил твое происхождение? Он был в связи с матерью, ведь так, а значит, твоя дочь, его внучка, пошла…

– Прекрати! – Пифарь вскрикнул так, что на него стали оборачиваться. И осекся. Долго сидел, безмолвно. Потом произнес:

– Только в беседе с тобой я начинаю понимать то, о чем никогда не задумывался прежде. Я средний сын, третий из пяти. Ты подал мне кощунственную мысль – а не развлекался ли бог с моей матерью, когда представал перед ней в обличье отца? Я думаю, и раньше пытался задать себе этот вопрос, но не осмеливался. А теперь мне надо найти ответ. Меня давно гложут мысли о случайности выбора…

– Спроси его.

– Он больше не говорит со мной, предсказав твое появление, он ушел ждать, отобрав заодно и все мои способности к чудотворству.

– Жаль, – Мертвец потянулся. – Я надеялся, в дороге ты покажешь мне хоть что-то.

– Теперь я должен убеждать одними словами. Понять, почему отец молчал тридцать пять лет, почему объявил меня сыном, почему ждал, пока я прозябал в никчемности, в безверии. Один, как перст, – он замолчал и продолжил другими словами: – Быть может, в том и состояла его задумка: дать мне понять, насколько все вокруг пусто, насколько я напрасен без него. Может быть, – он взволнованно поднялся, прошелся по крыльцу, спустился во двор и долго мерил шагами пустой загон. Наемник устал от его ходьбы, сказал, что идет спать, но остался неуслышанным. Пифарь прибыл заполночь, усталый, но счастливый, хотел говорить, понял, что разбудил не только своего товарища, но и других, ночевавших на соседних кроватях, просто натянул на голову одеяло и замолк. А затем и провалился в сон.

Проснулся он поздно, в кровати наемника уж не было, да и другие давно разошлись. Солнце поднялось высоко, в узкое окошко пробивался косой луч. Пифарь закашлялся и вышел, ощутив, насколько сперт воздух в спальне.

Мертвец позавтракал и сидел один, глядя в окно. Стекол в избе не имелось, их заменяли пленки бычьего пузыря, трепыхающиеся на промозглом ветру. На небо набежали тучи, заметно похолодало. Девка, подоткнув подол, мыла полы, смущаясь, попросила наемника отойти. Пифарь пристально смотрел на попутчика, но тот кивком поприветствовал пробудившегося и предложил пройти в кухню за кашей и лепешками.

Проголодавшийся пророк уплетал кашу за обе щеки; наемник с интересом следил за ним, потягивая квас из ледника.

– Сегодня нам предстоит перебраться через реку, паром ходит скверно, много времени потеряем. Хорошо, если до полуночи успеем добраться до скита монаха Реметы. Ну а дальше дорога торная, спокойная, не этот заброшенный тракт.

– Ты будто тоже стал спешить, – произнес Пифарь, наливая себе квас. И тут же: – Странно, что мы беседуем только на привалах.

– Не странно. Не умею говорить с человеком, не глядя ему в глаза.

Расплатившись, принялись собираться. Перед тем как привычно взгромоздиться в седло, сын божий долго наблюдал, как девка моет тряпки в громадном тазу. Потом взглянул на Мертвеца, улыбка разом сползла с губ.

– Домашняя, мягкая, как сдоба, – произнес он в ответ.

– Когда ты только с ней.

– Ты спал.

– Ходок, так запросто… тебе по другому делу в наемники идти надо.

Мертвец неожиданно улыбнулся по-настоящему. Нешироко, но от этой улыбки Пифарь даже вздрогнул, не чая увидеть подобное на лице наемника.

– Меня мать не рожала, – сказал он. – Врачи вынули, чревосечением. Зато не надо объяснять, как я появился на свет. Когда спрашивал, мать не врала про капусту, рубец показывала. – Пифарь улыбнулся следом.

– А у нас считается, такие и вовсе не рождены, и гражданства ты бы не получил, – посмеиваясь, произнес пророк.

– Еще считалось, такие долго не живут. Потому в республику и перебрались, думали, я года не протяну, а в наших краях считалось, что только ребенок держит брак, без него супруги должны разойтись. До меня у матери имелось трое детей, у отца еще четверо, оба в летах, за тридцать, куда там еще. Родили, не без помощи врачей из Урмунда, туда ж переехали. Там я и поступил на службу. Забавно все это.

– Не знаю, что забавного…

– Да все. Мы с тобой, – он все еще продолжал улыбаться, но лицо потемнело. – Два мертвых, не могущих найти пристанища. Ты спешишь до места покоя своего, я ищу, как за тобой отправиться. Хотя и знаю, не выйдет, – улыбка погасла вовсе. – Всегда знал, когда меня убьют, не первый раз, вот сейчас чувствую, обойдется.

– А про меня? – не выдержал Пифарь.

– Нет, ничего. Когда соглашался с квестором, хотелось посмотреть на сына божия. Они ныне в редкость. Мне рассказывали, лет сто назад, двое посланников не поделили меж собой время и место. Сошлись в кулачном бою, со товарищи. Знатная драка, говорят, случилась, у стен прежней столицы. Горожане смеялись, деньги ставили, грязью кидались. Что твой отец небесный о них говорил? – пророк, не ожидавший ответа, вздрогнул.

– Ничего. Он всегда обо мне и себе, о нас, об учениках моих и то мало. Я давно думаю… я не первая его попытка. Может, последняя. Вчера подумал, последняя. Потому и боюсь провалить предназначение.

– Слушай, а как же ты не побоялся вначале, когда о нем только узнал? Обычный горшечник, уже немолодой, да вдруг – пророк, идущий на смерть во имя новой веры.

– Как не бояться, боялся, конечно. Не то слово, сколь сильно. Земные мои родители, братья, сестра, все отговаривали, но разве я слушал их?

– Мать тебе не призналась, что грешила.

– Не знала она. Никто не знал, кроме небесного отца моего. Он столько лет держал меня в неведении, иссушая душу, и только так смог достучаться. Когда полжизни пропущено впустую. Это страшно, тридцать пять лет прожить, ничего не нажить, ничего о себе не оставить.

– Но ведь другие живут. Не думают.

– Кто не думает, не живет. Я писал об этом. Кто думает, верит, надеется. Тот только и живет, кто себя продолжает в детях, в деяниях, кто работает по совести, и надеется и на отца единого, и на грядущее его царство. Кто мечтает, молится, верует в него…. Ладно, я заговорился, а нам давно пора. Та девка уже строит тебе глазки, верно, еще хочет поласкаться.

– Да, я ласкучий, – усмехнулся Мертвец.

До переправы они добрались заполдень, дорога выдалась непростой: яростный ветер гнал навстречу хмурые облака, всадники ежились, скрываясь за холкой лошади, та, попадая под особо яростные порывы, едва не останавливалась, как ни понукал ее наемник. Последнюю часть пути, уже под мелким противным дождем, и вовсе слез, повел под уздцы. Поселок, скорее, деревушка у реки, внезапно появилась, вынырнула из-за поворота. Пройдя несколько домов, путники остановились у реки. Широкая, бурливая, сейчас она побелела, пошла высокими бурунами, паром как остановился у противоположного берега, так и не решался двигаться обратно, опасаясь перевернуться.

Народу на берегу скопилось изрядно, многие лезли без очереди, спеша по неотложным делам, просили лодочников спустить завозни, уговаривали, умаляли, подкупали тройной платой. Наконец Одрата поутихла, две плоскодонные посудины пошли по воде. В одну из завозен забрались и оба путника: переправа через рассерженную реку обошлась им в тридцать медяков и продолжалась так долго, что казалось, до берега, чернеющего недвижной линией в двух милях впереди, добраться им суждено лишь следующим днем. Но как плоскодонки миновали середину, волны переменились и погнали завозни вперед, река смилостивилась над путниками.

Пифарь поднял голову, все время, что гребцы боролись с волнами, или пытались хотя бы противостоять им, он сидел у носа, не обращая внимания на других, и усердно молился. Едва повернувшись, встретился взглядом с наемником.

– Помогло, – вполголоса произнес Мертвец. – Хотя ты и говорил, что отец небесный отказал во всем.

– Кроме милости ожидания.

– Смотрю на тебя и не могу понять, как ты решился пойти в столицу, да не один. Хотя… потому ли, что не один, и пошел, вместе умирать веселее.

– Нет, я ведь пастырь их, никто, кроме меня, не должен стать жертвой.

– Отцу?

– Нет, – Пифарь вдруг замолчал. – Я неверно выразился. Да, я говорил о любви к ближнему, о всеобщем братстве, о непротивлении насилию – так говорили до меня и будут говорить все проповедники. Но глаголал и другое: что несу не мир, но меч, что разделю брата и сестру, отца и мать, мужа и жену, если один выберет моего отца, а другой воспротивится, что река крови во имя него искупит океан против него, что мученики во имя отца моего завтра же пребудут с ним, что… – И едва слышно: – Я испугался этого. Когда подошли к Кижичу и охрана закрыла ворота, я испугался – себя, их, отца. Я думал…

– Говорят, в городе случилась буча.

– Именно. Со мной пришли тысячи, я нарочно пошел долгой дорогой, чтоб поднять многих, тогда казалось, если я приду войском, мне откроют двери и преклонят колени перед необоримой силой воинства без оружия.

– Тогда что ты говорил про меч?

– Единственным оружием остались мои чудеса. Я метал огонь и обрушивал град, становился вихрем и тряс землю. За мной шли тысячи. В Кижиче меня ждали столько же. Они устроили бунт и готовились встретить меня. А я не смог разрушить стены или осушить ров и выбить ворота.

– Но ты прежде убивал десятки, если не…

– Ни одного. Прежде пред властью, данной отцом моим, преклонялись, стоило только завидеть ее, однако в Кижич вошли войска, не местные, они смешались с толпой, но тысячи из Урмунда. Они стали стеной между мной и горожанами, и их я не смог поразить.

– Но они чужаки.

– Все одно. Я говорил, все едины пред лицем отца моего. Пехотинцы и всадники взяли в окружение горожан, готовились обрушить на меня огонь метательных орудий, а я молился отцу, не смея разворотить стену, иссушить, испепелить или превратить легионеров в соляные столпы. Я не понимал слов отца. Сколько погибло бы – несколько десятков, остальные разбежались или оказались в плену. Толпа не желала им зла, она хотела лишь прорваться ко мне, они спаслись, многие спаслись бы. Когда, не дождавшись чуда, мое воинство стало разбредаться, отец велел уходить. Мятежников повязали. Потом суд, казни, сотни и сотни казней. И я не спас их. За мной уже шли, а я, имея великую силу, убоялся.

Лодка ткнулась в берег, милях в трех вниз от причала. Измотанные противостоянием с непогодой гребцы попросили еще хоть сколько-то, Мертвец молча протянул по монете каждому, чем вызвал ропот удивления и у паромщиков, и у остальных переправлявшихся. Лошадь, не привыкшая к подобным передрягам, долго приходила в себя, неуверенно ступая по земле, будто подвоха ждала. Наемник прошелся с ней вдоль берега, выискал звериную тропу к торной дороге. К нему подошел пророк.

– Я солгал, – глухо признался он. – Я не думал о смерти легионеров, не думал о других, только о себе. Я вдруг представил свою смерть так ясно, как никогда прежде. И убоялся ее, только ее, ничего более. Потому не пошел на приступ, потому стоял, молясь о чуде, прося отца не оставлять меня в трудный час, молился, впервые не получая ответа.

– Но как ты должен был умереть тогда, ведь снеси ты армию, столица бы пала, а остальных ты добил бы молниями и ураганами.

– Не так. Во время всеобщей молитвы у храма царя богов меня поразила бы стрела одного из служек. Оскверненный храм разрушили бы, а на его месте возвели огромное святилище, откуда имя отца моего разнеслось бы набатом по всей земле.

Пифарь замолчал, наемник так же не произносил ни слова. Молча пригласил пророка следовать за собой, через полчаса они вышли на тракт. На этой стороне Одраты от края до края неба чернел величественный бор, в который на четыре дня пути врезалась дорога. Люди старались пройти эти места как можно скорее, единственным убежищем считалась харчевня, одиноко стоявшая посреди бора, а еще обитель Реметы, где тоже порой останавливались. Отчего-то с давних пор ночевка в бору считалась опасной. И хотя здесь давно извели всякую крупную тварь, люди по-прежнему спешили миновать эти места. Благо сам лес тут сужался всхолмьем, за которым начинался недолгий спуск до Кижича. Еще три дня пути, и столица приветливо распахивала врата.

– Я тоже не смог вот так пойти под стрелу, – наконец произнес наемник. – Пророки прошлого знали, чьи они дети с рождения, готовили себя, жили грядущим. А ты – вдруг взял и получил то, о чем не смел мечтать. Чему удивляться, что тебе понадобилось еще тридцать лет, чтоб снова пойти на Кижич. – Сын божий слушал внимательно, не проронив ни слова. Мертвец помолчал. – Как теперь тебе быть? За тридцать лет у тебя остались только те, кто живут в Суходоле, да, пожалуй, твоя дочь.

– Не уверен, но раз ты говоришь так… да, выходит около дюжины верующих. И я не представляю, что меня ждет. Наверное, поэтому так тороплюсь. Я верю отцу и жду встречи с ним. Я… я устал.

– Я тебя точно не брошу у стен. – Пифарь не ответил, молча взгромоздился в седло и замолчал. Путники неспешно двигались по тракту, пока совсем не стемнело. Следовало бы остановиться, пусть и посреди заснувшего бора, но Мертвец упрямо двигался вперед, по едва видной дороге, ища путь к отшельнику. Наконец, свернул лошадь. Задремавший Пифарь вцепился в плечо, вздрогнул, увидев чуть заметный огонек во мраке. Все же добрались, пробормотал он, снова засыпая.

Пифарь пришел в себя уже в ските. Маленькая избушка потерялась в бору. Тишина такая, даже птиц не слышно. Он встряхнулся, сел на лавке, покрутил головой.

Обстановка скудная, все необходимое для жизни одного человека, да еще немного на случай, когда заглянет кто. Комнатка с гравюрами на стенах, статуэтка бога-защитника при входе, да старый сундук, он же кровать. Посередине комнаты посреди дощатого пола – массивное кольцо, отворяющее спуск в ледник. За печкой кровати для странников, заглянувших в скромное обиталище. Он наклонился, увидев изголовье одной – похожи на домовины, столь высоки борта. Как-то непривычно.

– Надеюсь, сын божий удовлетворен местом постоя? – произнес негромко скитник. Он сидел по другую сторону массивного стола, недавно выскобленного. Чугун с пареной репой и бараниной да квас – их сегодняшний ужин. – Кушанья простые, так до вас здесь торговцы прошли, а они яствовать любят, – вздохнул Ремета.

Наемник усмехнулся. Пифарь заметил, что при всех различиях оба удивительно схожи. Один прищур, улыбка, выражение лица. Вот только сложением Ремета куда тоньше и заметно бледнее бронзовокожего Мертвеца, хотя вряд ли много слабее.

Мертвец загреб из чугуна еще репы.

– Ты вовремя проснулся, мы как раз доедаем. Присоединяйся. – Пифарь попробовал, почувствовав, что измотан, но совершенно не голоден. Извинившись, попросился отдохнуть.

– За что ж извиняться, для других гостей оставляешь, все благо, – тут же заметил Ремета. – О том и в твоих писаниях говорится.

Пифарь, собравшийся за печку, развернулся.

– Ты читал мои откровения?

– Откровениями это назвать трудно, нового ничего. И до тебя писали многие о благочестии и миролюбии, да делали ровно противное. Но ты, я вижу, другой.

– Он еще никого не убил, – уважительно произнес наемник. Скитник закивал головой.

– Это большая редкость. Взять хоть Црена-воителя. Того, что почти век назад именем царя богов Мраволев пожег. Храмовников в собор загнал, остальных в соборную библиотеку и запалил. Дескать, при новом боге-царе все равно одна только книга и надобна – его писание. Все пророки это говорят. Потому так за учеников их страшно. Верят ведь, что одна и надобна, и ничему не сомневаются. Несчастные люди. И жаль их, и страшно. Дай волю, сотворят такого кумира…

– Только не я и не мои! – резко бросил Пифарь.

– Да я ж и не спорю, напротив. Удивительный пророк ты, благолепный. Вот и от ужина в пользу брата своего отказался.

– Кого? – не понял Пифарь.

– Ты ж сам говорил, все люди братья. Ну хорошо, может, это сестра будет, но ведь и это не противоречит сказанному тобой. – Сын божий, поняв, что слов против ершистого схимника не сыщет, задернул занавесь и принялся укладываться.

– Воистину так, – ответил меж тем наемник. – Ну что, скитник, пропустим еще по кружке?

– Отчего нет, ночи здесь теплые, до ветру лишний раз пробежаться хорошо. Да и комары сошли.

Пифарь не выдержал:

– Вроде бы в лесу живешь, гостей принимаешь, всякому почтение оказываешь. Отчего зол-то на всех?

– Разве я зол? Я и беседу, и вас обоих поддерживаю всячески. Что вдвойне мне зачтется. А ради чего еще не грешить?

Пифарю долго не спалось, уж и наемник прикорнул на соседней кровати, и Ремета угомонился на сундуке, а все виделись какие-то рожи, слышались неприятные беседы, злые голоса… потом он понял: ветер гудит высоко в ветвях, стволами поскрипывая, все ближе и ближе, пророк вздрогнул и тут только понял, что все это время спал, а сейчас очнулся.

Хотя рассвет зачинался, в бору царила едва проглядываемая тьма. Мертвец собирался, позавтракав, скитника и вовсе не видно, только со двора слышались шаги да позванивание. На столе стыл знакомый чугун с репой, Пифарь присел, торопливо добирая остатки, закусил лепешкой и вышел. На крыльце едва не столкнулся с Реметой, тот нес несколько железных прутов.

– Попутчик твой сказал, уже отправляетесь, жаль. В этой глуши редко с кем словом перебросишься.

– Неудивительно, при таком-то языке. Как тебя при храме еще держат?

– Я расстрига уж четверть века. С той поры здесь и поселился.

– Но ведь Мертвец говорил… – Пифаря будто жаром из печи обдало. – Грех ведь изгнанному…

– Я сам ушел. Изверился, – скитник бросил железки на пол и повернулся. – Только плешь осталась, никак не зарастет. А монахом я себя и не величаю, так меня те зовут, кто надеется на кров и хлеб забесплатно. Остальные стараются мимо проскочить, до самой таверны. Я уж и табличку на сходе с тракта поставил, да, верно, опять сломали.

– Отчего ж у тебя скит придорожный? Кто так из храма уходит?

– Да не был он при дороге-то, далече стоял. Это как двадцать лет смыло старую пристань по весне, река опять русло сменила, новую пониже перенесли, миль на десять, к тому городку, где она ныне. Купцы, что с них, они и дорогу напрямик прорубили, да только у кого товар попортится, у кого сторож исчезнет. И раньше похожее случалось, но только дорога новая с годами стала страхами обрастать.

– А трактир?

– Там дорога и петлю давала, посуху шла. Тут-то болота окрест, чего только не привидится. А прежде трактир при монастыре был, потом братия сбежала в Кижич, да жалко ей оставлять хлебное место, так и дерут с постояльцев по две монеты за ночь. Ну и байки складывают, чтоб у них останавливались. Вот тебе и вся вера.

Пифарь дернул щекой, но не отошел.

– Ты от них бежал, так получается? – Ремета кивнул с охотой.

– От них самых. Да и не только. У нас с тобой, сын божий, общего побольше, чем думаешь. Интересно послушать? – Пророк не ответил. Зато подошедший наемник с удовольствием попросил порассказать, интересно ж сравнить истории.

– Вот уж не думаю…

– Сперва выслушай, – и без предисловий начал: – С детства со мной странное происходило, да такое, что в четыре года родители меня в храм отвели. За год до этого стало казаться мне, будто отец мой, царь богов, неслучайно меня в мир отправил, но с намерением, каким – мне пока не сказывал, мал еще, да и толку, пока ходишь под стол, благую весть не разнесешь. Но зато язык удержать не мог. В четыре года я и читать, и писать умел, почему родители в храм меня и потащили. А там я первосвященнику стал об отце своем рассказывать, да писание толковать так, что…

– Лжешь, – не выдержал Пифарь. – Все ты лжешь, расстрига!

– Так что дальше? – вмешался наемник.

– Так толковал, что старцы-переписчики да толкователи дивились. Понятно, что через год я это писание все наизусть знал, меня в шесть в храм определили, сам первосвященник со мной занимался, а потом понял, что это я с ним беседы веду поучительные. Да только все о боге-отце и ни о ком другом, будто других богов не существовало, – скитник посмотрел на сына божия и, прищурившись, продолжил: – Вот и я о том же. Не было для меня других богов, кроме отца, не поклонялся и не возносил молитв прочим, как ни старались мои учителя и наставники. Все одной статуе, одной иконе поклоны бил и чего-то выспрашивал. Что выспрашивал, спросите – ну, чудес, конечно, чудесных подтверждений моей избранности, что толку в семь лет знать все писание, хочется ж еще перед сверстниками выказать себя, а не только перед старцами, надоели они мне к тому времени хуже собак. И храм надоел. Хотелось друзей, игр, много чего, а все время службы, проповеди, учения, беседы, чтения старинных свитков, что в них толку? Изо дня в день одно долбить и себе и приходу. Ну как ты, брат мой, своим ученикам тридцать лет одно долбишь, так и я. Только мне это быстро надоело, а тебе вот понравилось.

– Лжец, – ядовито выдавил из себя пророк. – Начитался моих сочинений, вот и считаешь, что можно над верой моей поглумиться.

– Мне лгать незачем. А коли не веришь, зайди в храмовую библиотеку ордена в Кижиче, все равно тебя туда распределят, да поищи имя мое. И как меня в семь, а не в десять, как всех, в служки постригли, а через полтора года в монахи определили, и как я ушел от одного бога к тому, что у меня на полке стоит, а вскоре в тот самый монастырь подался, где одна харчевня осталась, – там про все написано. Хорошая библиотека в том монастыре, многих святых писания есть, еретиков и проклятых тоже. Мне, когда я перешел в их обитель, все давали читать, думали, им благодать сойдет и денег народ поднесет поболее. Я ведь и выступал за них перед публикой, туда в мои шестнадцать толпы валили. А мне… уже балаган.

– Тебе, я смотрю, все балаган, даже здесь, в скиту, и то находишь время и место поглумиться над всеми.

– Потом вчитался в писания получше, и забросил их напрочь. Везде одно; я уж и пророков читал казненных, и учеников их, да что… одно. И тебя вот напоследок. Знаешь, Пифарь, нет ничего нового, кроме имен и названий. Ты хоть бы перед тем, как свои откровения сообщать, в столицу съездил, чай не край света, в библиотеку ордена зашел, тоже бесплатно. Крови вы все много жаждете, да проклятьями сыплете без перерыва. Так подумать, были б ваши боги живы, и людей не осталось, всех извели начисто.

Пифарь не выдержал, выскочил во двор, взлетел в седло.

– И давно у тебя отторжение прошло? – спросил Мертвец. Ремета улыбнулся, легко, спокойно.

– А как услышал о новом пророке, вещающем о боге-отце, так на душе и полегчало. Мы ж с ним ровесники, месяц в месяц родились. Считай, бог-отец над нами опыты ставил. Все по науке, сперва одного вбросил, другого оставил для сравнения, потом наоборот. Я еще хотел в Суходол ехать, да вижу, сам пророк сюда движется. На другой берег Одраты переехал, послушал. Пожалел, что не взял столицу. Старые боги многим приелись, потому и бузить народ начал. Ты бы нового насадил, и храмовникам выгода, и народу проще мозги полоскать – куда вы от единого сбежите, второго нет.

Меж тем в бор пробралось восставшее солнце, лучи его мягко просвечивали сквозь бесчисленные иглы, окрашивая мореные венцы избы зеленоватыми бликами.

– Монахи к тому времени умаялись со мной. Доходов я им больше не приносил, а расходы оказались серьезными. Вот и решили вернуться в орден в Кижич, вынесли из стен все ценное, один я остался. С той поры и живу, вроде и далеко и близко. И вот гостей репой потчую со своего огорода. – Наемник хотел дать ему денег, тот покачал головой. – Нет, незачем. У меня просьба к тебе будет. Мертвец, помолись за меня. Нет, не в храме, просто помолись, и тебе и мне полегче станет. Все равно без веры человек не живет на этом свете, а ты все еще лямку тут тянешь.

– Злой ты, Ремета, злой, – снова улыбнувшись левым уголком губ или скривившись, будто от боли, произнес наемник. – Все равно злой.

– Один я, вот и злой, – усмехнулся скитник. – Как бы кто остаться согласился.

– А ты просишь?

– А о таком надобно? – Пифарь недовольно ткнул наемника в бок, тот попрощался да пришпорил лошадь, поспешая выбраться на тракт. Ремета еще долго стоял подле дома, махая им на прощание, и только потом, когда путники скрылись, ушел в дом, разбирать железо.

Ехали долго, наемник чувствовал, как рвется из Пифаря накопленное, как жаждет поговорить, но только погонял и погонял лошадь, пока совсем не замучил. Таверну они проехали, не остановившись, норовя поскорее преодолеть темный, холодный бор. Остановились, лишь когда солнце стало клониться к закату, и то потому, что уж очень устала их животина и требовала хоть недолгой, но передышки.

Едва сойдя, Пифарь тут же накинулся с обвинениями.

– Не понимаю, чего ты хотел, поглумиться, пригласив меня в этот балаган? Ведь прекрасно знал…

– Отнюдь. Даже представить не мог, что вы братья.

– Какие, в геенну, братья! Он лжец, подлый, наглый. Заморочил тебе мозги, а ты и рад. И мне вот это выслушивай! Ты хоть понимаешь, насколько мне неприятна и его трепотня, и его наглая рожа?

Мертвец долго молча слушал, пережидая. Потом произнес вполголоса.

– Чего ты разошелся. Если лжец, так не бери в голову. Если нет, так есть о чем подумать.

– А ты и рад ему угодить.

– Мне он так же показался неприятен. Семью вам обоим надо бы, а не в пророки подаваться.

Пифарь подавился словами. Наемник расседлал лошадь.

– Загнал я тебя, красавица. Прости меня, спешил от дурных мыслей избавиться, да вот что натворил.

– У тебя тоже – только с лошадьми и можешь нормально.

– Они долго не живут, – резко ответил Мертвец, принявшись растирать спину лошади какой-то настойкой. – Сейчас передохнем малость, а дальше до перевала пешком.

Поели в молчании, так же и пошли, каждый по свою сторону лошади. Пророк привык к долгим переходам, не отставал, против ожидания наемника; к вечеру они выбрались из бора, а до первых звезд были у перевала. Всхолмье начиналось еще в лесу, ели редели, давая свободы другим деревам и кустарникам. Дорога расширилась, теперь на ней свободно могли разъехаться хоть три телеги. Некогда, поговаривают, у самого въезда в бор стоял лагерь разбойников. Они называли себя проводниками, и без их помощи ну никак через лес пройти не представлялось возможным. Порешили их еще лет двести назад, всех, на этом самом месте, где бор мельчал, оттого, считалось, и появились прогалы в ельнике, да огромная поляна на самом его краю, куда ни одно дерево не хотело даже листьев сбрасывать. Непонятный знак в виде креста с полумесяцем не то обозначал то самое место резни, не то указывал рогами на грядущую кручу. Наемник почему-то хотел остановиться здесь, но пророк упорно двигался дальше. Миновав бор, двинулись среди кустарника все выше к сопкам, тут еще невысоким, но чем дальше на юго-запад, тем выше поднимающимся, а в полутысячи миль и вовсе становящихся непроходимыми горами да скалами, стеной гранита, встававшей на пути всякого, кто пытался пересечь в тех местах границу царства с южным соседом.

Остановились почти на самой вершине. Разом сузившаяся тропа, на которой разве что путники и могли разминуться, петляла, взбираясь на круть, продуваемая извечным северным ветром. Небо посерело, закрылось тучами, снова закапал нудный дождичек. Путники устали, устала и животина, спотыкавшаяся на колких мокрых камнях. Выбрали неглубокую пещеру, вырубленную в обнажившейся скале, забрались, спутав ноги лошади, и принялись за ужин.

– Зря все же остановились у скитника, – произнес глухо Пифарь, уже совсем иным голосом усталого человека, которому не хочется возвращаться.

– Считай судьба. Или испытание. Как глянуть.

– Ты от него заразился.

– Я сам такой же, будто не понял.

– Понял. Теперь мне кажется, я во всех встречных брата угляжу.

– Или сестру, – наемник усмехнулся уголком, но тут же стер улыбку.

– Проклятый Ремета, влез в голову и не отпускает. Будто нарочно. Все это путешествие будто нарочно. И отец молчит. Хоть бы знак какой.

– Он ведь сказал тебе, разбирайся сам, как и что. – Сын божий кивнул, опустив глаза. Вздохнул.

– Знаешь, будто в первый раз иду, будто всего прежнего не случалось. Куда, зачем? Как слепой щенок. Проклятый Ремета.

Дождь продолжался два дня, то усиливаясь, то стихая, дорога разбухла, спуститься с перевала оказалось делом нешуточным. И хотя с противоположной стороны гребня сопки выполаживались и дорога не так петляла, путники проходили едва день пути за сутки. Шли пешком, давая роздых лошади, большей частью молча, изредка только пророк бормотал что-то, но больше про себя, перебрасываясь с наемником лишь несколькими словами. Ругал Ремету, себя, что остановился, поддался соблазну наемника, затащившего в скит. Шептал молитвы и возводил хулу. А потом и вовсе замолчал.

На третий день свинцовые облака стали расходиться, дождь перестал, выглянуло не по-осеннему жаркое солнце. Дорога сошлась с трактом, идущим до самой восточной границы и дальше, соединяющим столицы соседних царств. Народу прибавилось: если прежде путники большей частью шли в одиночестве, теперь их догоняли вестовые и всадники, они обходили караваны и повозки селян, а навстречу шел тот же, но чуть более редкий поток людей и животных, везущих грузы, вести, послания, кажется, во все концы земли. Пифарь, редко выбиравшийся из своей пещеры, что прежде, что после возвращения, чувствовал себя не на месте, он так и сказал наемнику: будто иду по Суходолу уже сутки, да только никак знакомых не повстречаю. Поселения стояли все чаще, каждые пять-семь миль. Последний холм, на который предстояло забраться – и вдалеке, у самого неба, появились очертания Кижича. Высокие стены, шпили храмов, вонзавшиеся в низкие облака, будто пропарывающие их, блеск сусального золота на куполах и кокошниках. Столица заметно разрослась за столетие, стены, за которой прежде прятался не только город, но и окрестности, заложенной еще Голвецом, первым царем четвертого царства, уже не хватало, жизнь выплеснулась за пределы и теперь охватывала город кольцом. Леса, прежде окружавшие Кижич, исчезли, столица виднелась издали, со всех дорог, подходивших к ней, что со степей юга, что с гор севера, что с пустынь запада, что с лесов и озер востока.

Неудивительно, что многие путники, достигнув вершины холма, останавливались, молясь или во все глаза разглядывая далекие красоты раскинувшегося перед ним града. Остановились и Пифарь с Мертвецом, наемник не мог сдержаться, спросил у торговца, просветленного одним видом столицы, куда направляются толпы. Тот, изумленно посмотрев на пропылившихся странников, ответил, ну как же, царь возвращается из Урмунда, везет дары республики и многие послабления для царства. И поклонившись земно, двинулся вперед.

Пророк еще долго стоял, не двигаясь с места, привычно молча, затем подошел к наемнику и тихо произнес:

– Мне страшно идти туда. Я буквально разрываюсь на части. Одна говорит мне – ты должен покорствовать, отец ждет тебя, что б ни случилось прежде, он простил и ждет; но другая, ты понял, кто и зачем стоит за порогом ночи, в небесах, откуда земля видится растворенной в первозданном мраке божественного сияния. Ему, находящемуся в ослепительной тьме, требуется лишь одно, и это одно я страшусь отдать ему.

– Ремета победил.

– Можешь говорить и так. Не стану смотреть в библиотеке, нет, поищу его имя. Ты молился за него, Мертвец? Он ведь просил об этом.

– Не пришлось еще.

– Тогда, если не трудно, сделай сейчас, я подожду, я отойду в сторону.

– Лучше в городе.

– Нет, сейчас. Я не могу войти в Кижич.

– Хочешь, чтоб я потерял сто монет?

– Как будто ты это хочешь сказать, – Пифарь взглянул на него колко и продолжил, повышая голос: – Ты видел, что происходило со мной последние дни. Я ведь верил ему, верил безоглядно, а что выходит? Всего лишь один из многих, солдатик бога. Я боюсь его, Мертвец, очень. Он ведь что угодно сделает, я только теперь понял его слова о мече и разделении. Он крови жаждет.

– Почему ты так решил? Да и кто он?

– Ремета ответил тебе. Царь богов. Мне он благоразумно имени не открывал, зачем пугать, пусть думают, что новый бог, не имеющий ничего, кроме своего сына, который проложит огнем и мечом ему путь на небесный престол. Именно огнем и мечом, иначе зачем мне ученики, зачем воинство, пошедшее на Кижич? Зачем прощение всем, кто последует за мной и во имя меня и отца моего станет разить противников его, неверующих в него, всех, кто не склонит выи, не разрушит храмы, не сожжет свитки.

– Он говорил тебе это?

– Я знаю. Ремета, проклятый расстрига. Отец знал, что я слаб, безволен и ничтожен для воина, что я не смогу убить, но во имя меня все, кого я привел, кто уверовал – о, они смогут. Ведь я немедля после смерти вознесусь, ну какое еще нужно доказательство величия единственного бога и кротости и мудрости его сына, пожертвовавшего собой во славу его? – И переведя дыхание: – Мертвец, я не знаю, что мне делать. Пойти в Кижич значит уничтожить всех, не пойти туда – меня приволокут силой другие или другой, которых орден…

– Орден, – наемник помрачнел. – Багряная роза всегда признавала лишь царя богов, ему поклонялась, ему служила… Проклятье, квестор, ходивший тебя выкуривать из Суходола, и магистр, возглавлявший воинство, они… Ведь какой расчет: я привожу тебя в орден, тебе присягают, тебя убивают, во славу, конечно, ты возносишься… И все это на глазах царя, совета, иначе зачем устраивать балаган.

– Ты думаешь, государь не в курсе?

– Вряд ли. Да какая разница, если править страной захотел орден.

Пифарь осел, наемник едва успел подхватить его.

– Прости, – произнес он, приходя в себя. – Не хотел. Само как-то.

– Может, я по своей природе вижу только плохое. Мятежа не будет, будут просто погромы… а что я говорю. Может ничего не случится, сократят богов и их храмы. – Сын божий вцепился в седло, тяжело дыша.

– Лучше б ты молчал всю дорогу. Или стукнул бы меня по голове в Суходоле, да так и вез.

Рука, нетяжелая, но крепкая, легла на его плечо. Пророк оглянулся. Мертвец сжал губы в тонкую серую линию, неприятно рассекшую лицо: кажется, он пытался улыбаться и хмуриться одновременно.

– Пойдем. Спустимся с холма, доберемся до харчевни, посидим, отдохнем перед столицей.

– А что ты…

– Пошли, – рука толкнула его к седлу. – Забирайся, нам пора ехать. После объясню.

Жидкий лесок, сквозь который их вела дорога на Кижич, сгинул, изведенный на дрова, на лавки, щепу, игрушки. Его место заняли кусты ирги, боярышника, заросли чертополоха, болиголова и разлапистого борщевика. Земли, что не были заброшены, занимали пастбища, поля под паром или под озимыми. Изредка встречались колки, заросшие ивняком, но скорее всего то были кладбища, спрятанные от чужих глаз. До столицы оставался день пути, и это расстояние почти целиком занимали угодья деревушек, что обслуживали город, поставляя все необходимое к столу. С севера подходил водовод, с юго-запада везли древесный уголь, пережигаемый денно и нощно в печах. Оттуда же, с сопок, ставших горной грядой, несли самоцветные камни, с востока двигались караваны с берестой, грибами и ягодами. Столица пожирала все в нее ввозимое, и пожранное отдавала Черной реке, проходившей мимо ее стен. Народу прибывало с каждым днем, возвращался после полугодовой отлучки царь, собиравшийся отметить пышными пирами и празднествами удачное путешествие в Урмунд, а потому всякий житель страны, имевший возможность добраться до Кижича, спешил туда. Постоялые дворы переполнялись уже на подходе, что говорить о самом городе, и хотя точная дата возвращения еще не объявлена, народ поторапливался в столицу: раз выбравшись, прикупить подарки домочадцам, друзьям и знакомым, провернуть дела или сходить в храм, очиститься, ведь, как известно, столичные храмы особенные. Столичное все особенное.

За ночевку на трехместной кровати с путников попросили по две с половиной монеты, да еще по монете за харчи. Двадцать медяков стоил прелый овес и солома лошади, та даже есть не стала, предпочла переждать. Ну а сидевшими на ее хребте голод переносился куда неохотней, потому оба – и наемник, и сын божий – давясь, похлебали бульон с мясными шариками и солянку, после чего отправились на покой на узкой кровати, где, кроме них, уже устроился храпеть дородный пузан-купчина.

Пифарь проснулся первым, рваный сон только одурманил голову, вышел в сени. Подремал с часик на лавке, поджидая наемника. Тот медленно выбрался из спальни, растирая бока, затекшие после сна на подгнившем свалявшемся тюфяке. Отказавшись от еды, стал собираться. Пифарь, понимая без слов, следовал за ним тенью. Только когда двор остался позади, наемник заговорил.

– Не хотел тревожить раньше времени. Думаю, сыскал план как избавиться от небесной опеки, да и земной тоже. – Пророк глядел на него во все глаза: – Придется нарушить заповедь. Одну, главную и единственную стоящую, – Мертвец похлопал себя по груди, где всегда держал оружие. Пифарь побелел.

– Ты предлагаешь мне… – запнулся, не в силах закончить.

– Именно. Ты чист, и чистым должен предстать и перед орденом, и перед отцом. Два суда пройти. Придется оба нарушить.

– Я никогда не сделаю подобного, – пылко произнес он. И добавил уже глуше: – Не смогу.

– Сделаешь. Это на первый взгляд страшно. Я расскажу, как проще, и дам то, чем сделать проще, – наемник покопался в дорожной суме, вынул с самого дна завернутый в холст кинжал и подал Пифарю. Тот долго смотрел на лезвие, резную рукоять, не решаясь взять, покуда Мертвец сам не впихнул оружие в руки. – Тебе надо измараться. Ты сам понимаешь, надо. А этот подходит лучше всего.

– Что это?

– Нож-кровопийца, – знакомая усмешка, кажется, чуть подбодрила впавшего в немое окоченение пророка. – Пыточное орудие, или для долгой смерти, кому как. Смотри…

– Не говори ничего.

– Иначе не поймешь. Лезвие трехгранное, в зазубринах. Рана от такого не заживет, больше того, сам кинжал поди выдери, с таким куском мяса выйдет, что лучше уж оставить умирать. Здесь, – он указал на гарду, – находилось кольцо, с его помощью можно регулировать ток крови из раны, понятно, тебе это ни к чему, вот я и снял. Достаточно вонзить по рукоять в тулово, в любую часть, и все. В руке лежит, равновесие не нарушено, ну, попробуй же…. Даже у тебя как влитой.

Пророк с нескрываемым ужасом смотрел на кинжал. Затем перевел взгляд на Мертвеца. Тот знакомо улыбнулся.

– Годно. Поехали вот к тому дереву, попробуешь в деле.

Они сошли с дороги, добрались до кряжистого вяза, наклонившегося над ручьем. Наемник повесил на сук одну из переметных сум, крепко привязав к ветке. Чуть не силком заставил сына божьего вонзить кинжал. Пророк попытался выдрать, но только стащил суму.

– Для первого раза нормально, – Мертвец занялся застрявшим лезвием, осторожно освобождая от кож. – Думаю, ты разобрался.

Пифаря трясло, будто и впрямь замарал руки в крови. Пророк смотрел на наемника как на прокаженного. Наконец произнес, едва разлепляя губы:

– Кого?

– Кого решишь. Это неважно. Возьми, вот чехол, крепится к руке, вот здесь, осторожней, не натри подмышку. Тут его не найдут, даже если станут обыскивать. Хотя тебя точно не будут.

– Но если я… получится, будто я покараю от имени отца.

– Пусть думают. Главное, отец не примет тебя.

– Мертвец, а если все равно примет? Ведь ему не я нужен, а паства, территории, страны, правители.

– Зачем ему правители? Богу требуются лишь духовные воздаяния, а что с богатого, что с бедного – спрос один. Ты сам говорил. – Пифарь помолчал, потом медленно повернулся и пошел к дороге.

– Может, ты и прав. Но я не хочу рисковать, мне надо все обдумать.

– Давай, обдумывай. Но от ножа не избавляйся, он для тебя последнее слово. – Пророк как-то странно взглянул на наемника, затем резко кивнул, казалось, голова дернулась сама по себе.

– Ты прав. Последнее слово, – и стал забираться на лошадь.

Город начался незаметно. Стали появляться двух, трехэтажные дома. Улицы замостились сперва досками, затем булыжником. А вскорости показались и стены крепости. Видные издали, в предместьях они терялись – так плотно стояли дома, такими высокими стали. Столица, как только ее перенесли сюда, не знала осады, последний раз сам городок подвергался налетам южан больше четырех веков назад, считаясь одним из самых спокойных мест царства; неудивительно, что Голвец ничтоже сумняшеся переехал из грязного, злачного, тлетворного города в новый, молодой, окруженный лесами и холмами. Верно, в его времена здесь были действительно красивые виды, о которых слагали оды тогдашние поэты, которые прославляли художники и резчики. За двести лет все изменилось. Возник и разросся город, исчезли виды, а жители привычно предавались тем порокам, от которых бежал правитель, заставив своих присных выбирать между тлетворной красотой старой столицы и суровой нынешней. Вряд ли кто воспротивился, челядь поспешила за господином и столь же быстро перенесла в Кижич прежние развлечения и удовольствия. Сам Голвец, удаляясь в монастырь, уже успел застать их.

Внутрь каменных стен крепости путников пустили без вопросов, хотя суровая охрана на въезде строго просматривала каждого въезжающего, но никого не трогала. Старый, давно не исполнявшийся указ, вошедший в привычку? – все возможно. Ведь тридцать лет назад перед стенами простирались незаселяемые участки земли, локтей на триста шириной – именно тут обосновалось воинство сына божия. Теперь место застроено новенькими деревянными или каменными домиками, схожими один с другим как две капли воды.

Мертвец не раз был в столице, равно как и Пифарь. Но если для наемника последние посещения уложились в две недели, то между прибытиями сына бога промелькнуло четыре десятка лет. Последний раз он приехал с родителями, когда дела пошли из рук вон. Отец собрал семейство в столицу, там лучше знают, какому богу поклоняться, чтоб выбраться из долгов. Пророк с интересом осматривался по сторонам, до потери шапки разглядывал башни и шпили, несколько раз просил остановиться, запечатлевая особо прекрасный вид на храм, дворец, колокольню. Наконец, когда лошадь довезла их до новой стены, крепости ордена Багряной розы, попросил остаться здесь, он пойдет один.

– Вот еще, – возмутился Мертвец. – Мне не доплатили.

Пифарь обернулся, собираясь объясниться, но смолчал и покорствовал. Так, вместе, они вошли внутрь, стража провела их в покои сперва квестора, кажется, куда больше обрадовавшегося наемнику, нежели его добыче, и, наконец, представила магистру. Глава ордена самолично отсчитал наемнику нужное количество денег, а после перешел к допросу Пифаря. Тот отвечал честно, признавая, да, это он именует себя не иначе как сын бога, и тридцать лет назад пытался войти с учениками и паствой в столицу. Заминка возникла, когда магистр попросил пророка представить ему еще одно доказательство – сотворить чудо. Как ни увещевал главу ордена Пифарь, тот оставался непреклонен. Мертвец, взвешивающий изрядно распухший кошель – странно, что до сих пор с ним не попрощались, – тут же вклинился.

– Магистр, он вправду не сможет порадовать тебя. Я сам тому свидетель, не лучший, но какой есть. У сына божия имелось много поводов явить чудеса, заткнуть рты сомневавшихся, но ни разу я не видел подобного. Его слова об отнятом даре истинны, и я бы не хотел, чтоб в моем пленнике сомневались.

– Это усложняет наше предприятие, но не сильно, – вполголоса произнес магистр. – Наемник, ты можешь идти, я не задерживаю тебя более.

– Если позволишь, на два слова наедине с пророком. Вести мне его некуда. А поговорить надо.

Пифарь с удовольствием отошел к противоположной от магистра стене. Мертвец увлек его в каменную нишу, чтоб и по движению губ неможно было догадаться об их разговоре.

– Не забывай о моем подарке, я думаю, тебя заставят говорить перед всем орденом, может, будет сам государь, кто знает. Да и людей соберется немало.

– Я помню, и я решил, как его использовать. Да, не сомневайся, использую. Я, – он смущенно затеребил кожаный жилет наемника, – я вот в чем признаться хотел напоследок. Понимаешь… Отец, я не любил его никогда. Я о небесном сейчас. Да, наверное, и о земном. Столько лет вместе, впустую потраченных лет. Я не понимал его, он меня. А с небесным, верно, то же, он требовал, я подчинялся, я уважал, я страшился прогневить, сделать не так, я, да что угодно, но не любил его. Не получалось. Хотя… я ведь никого не любил. Ученики мне нравились за славословия, за поддержку, за якобы понимание, за то, что верны и послушны. Жена за умения и иногда тоже поддержку, дочь… вот, наверное, ее я пытался любить. Да что-то не получилось. Правда пытался. А вон как – даже попрощаться не сумел. Разве что придет посмотреть на казнь.

– Быть может, к лучшему, если не придет.

– Ты думаешь?

– Я надеюсь. – Они обнялись на прощание, Пифарь почувствовал, как рука Мертвеца коснулась его ножа-кровопийцы, а губы прошептали: – Помни, один удар, другого не будет.

– Благодарю, я помню.

И расстались. Пифаря увели в комнату магистра, Мертвец же отправился на ближайший к храмовой площади постоялый двор, снял себе место на кровати и принялся ждать дня заклания, которое все откладывалось и откладывалось – государь никак не торопился с возвращением.

Наконец, прибыл. Торжественный проезд через Западные врата, специально открываемые в таких случаях: ведь когда-то Голвец именно через них внес в город две вести – о даровании городу столичного звания и о вечном мире с Урмундом. И пусть царство стало доминионом последнего, советники царя выторговали немало стране – собственную армию, и деньги, и вольности в управлении. Вот теперь новый шаг: республика даровала монашеским орденам и вольным городам немалые поблажки. Кто знал обстоятельства, сложившиеся в городе городов, не удивился щедрым воздаяниям: ведь сейчас консулу Урмунда требовалось много союзников, дабы сохранить свой пост от изгнанного племянника, которого поддержало несколько легионов и две провинции. Республика готовилась к гражданской войне, первые стычки уже начались. Но здесь, в тысячах миль от полей битв, возможное участие царства в чужой войне никого не занимало, тем паче толпу, приветствующую государя.

Наемник проходил вдоль людской массы, выискивая знакомые лица – вот этот человек из Суходола, этот тоже, этого он видел при переправе через Одрату, того встречал позже, на постоялом дворе. Память у Мертвеца отменная, он хорошо помнил лица, предметы, оружие и особенности всякого, а еще слухи, новости и сплетни, в последнем ему могла позавидовать любая базарная кумушка. Умения, полученные на службе, отточились за время наемничества, подобно булатной стали после многократной ковки. Он и сам ощущал себя тенью, мелькающей то здесь, то там, в поисках одного лица, не дававшего ему покоя. К сожалению или к счастью, так и не увиденного.

Прибытие царя пришлось на середку дня, вечером обещали состязания поэтов в амфитеатре во славу государя и отечества, салют и на следующий день конные состязания, и самое главное – бои преступников на арене все того же амфитеатра. А глубоким вечером орден давал собственное представление на храмовой площади. По тому, что Пифаря не пустили на сцену, Мертвец понял – сыну божию не сильно доверяют, хотя объявления о прибытии пророка в Кижич развешаны на каждом столбе. Верно, дадут немного поговорить и порешат, после чего жертву заключит в объятья отец, а облеченный дарами орден начнет свое шествие. Интересно, смог ли магистр сам договориться с божеством или только через его сына? Очевидно, загадка разрешится во время самого представления.

Храм царя богов алтарным приделом врезался в стену орденской обители, входом и двумя крылами – библиотекой слева и причтом справа – образуя площадь, на которой могло б разместиться с четверть населения города, около двадцати пяти тысяч человек. Сейчас на ней не было и двух, люди вольно прохаживались вдоль статуй святых подвижников ордена, поглядывая на спешно сколоченное на лестнице возвышение. Оттуда и надлежало вещать сыну божьему. Монахи не рассчитывали на большое скопище, скорее на слухи, быстрее молнии расходившиеся по любому крупному городу. Обычно всякое речение высоких лиц исходило с балюстрады храма, либо второго либо третьего этажа, но понятно, орден решил нажиться и на самом представлении – наверняка через пару недель можно будет увидеть в продаже в храмовых лавках щепу того самого помоста, с коего вознесся пророк. А ее тут на десяток подвод.

В наступающей тьме, которую скудно разрезали светом только редкие факелы, наемник углядел нескольких арбалетчиков, занимавших позиции на втором-третьем этажах храма. Видно, их и принесут в жертву.

Наконец, грянули фанфары, вышла вся орденская знать. Магистр, не пожелавший показывать себя толпе, начал речь от колоннады, остальные прошли на помост. Слова цедил по каплям, сразу видно, не его идея, не его желание, вот только охота велика. Как ни вертел Мертвец головой, Пифаря все не видел. Наконец, понял, почему магистр не выходит – пророк стоял именно за ним, и как только глава ордена отстранился, сын божий вышел на свет. Толпа возликовала, народу чуть прибавилось, где-то тысячи три. Главы ордена поклонились пророку, впрочем, всего в пояс, и тут же покинули помост, присоединяясь к магистру, ведь желающих увидеть все своими глазами ему еще только предстояло убедить. Но удочки уже закинуты – когда Пифарь выходил, кто-то оставшийся незамеченным полыхнул пламенем поверх его головы, затем понизу; народ зашебуршился, заволновался, хлопки и крики гулко разнеслись по площади. И тут же смолкли, едва пророк остановился на помосте. Внимание и народа и убийц сосредоточилось на Пифаре.

– Братья мои, – начал он закланную речь. – Тридцать лет назад услышал я впервые голос отца моего, царя богов, и с той поры потерял сон и покой. Он с нами, он хочет, чтоб вы знали об этом, он посылает меня сказать вам слово его. И я не смел отказаться, да разве ж можно помыслить об этом! – Мертвецу показалось, сейчас пророк начнет свою привычную проповедь часа на полтора, и пока Пифарь ожидания эти оправдывал. – И я пошел по городам и весям, неся словом божие, неся силу и славу его, подкрепляя слова его чудесами. Мне растворялись ворота, мне распахивались двери и за мной на стольный град Кижич пошли сотни, тысячи уверовавших. И в самой столице не меньше собралось ждущих меня. Но я испугался. Гарнизон преградил мне путь, и я не посмел стереть его с лица земли, не посмел противиться воле отца моего, сказавшего: да не будет сын мой убийцей, лишь убитым ему быть, и за эту смерть отмстится всемеро. Долго стоял я пред стенами Кижича, не зная, что делать, покуда братия не стала расходиться, разуверившись и во мне, и в отце моем, покуда отец мой не велел мне уходить. Вы знаете, а многие и помнят, что случилось дальше. Тридцать лет я провел в изгнании и затворничестве, разогнал учеников, прогнал жену с дочерью. Но три недели назад снова явился отец небесный, сказавший: вот идет за тобой человек, и он приведет тебя в Кижич, и тогда я прощу тебя. Я пошел с ним, молясь лишь об одном, чтоб отец вправду принял и простил. И в дороге я мыслил лишь так, покуда не встретил брата своего, сводного, рожденного отцом моим небесным месяц в месяц со мной, скитника по имени Ремета, от него узнал я: не одного готовил меня господь на заклание. Не одному мне поручил вести вас, и не первый раз. – Среди наставников ордена началось шебуршение, но его заглушил все нараставший гул толпы.

Наемник пристально следил за магистром, совсем ушедшим в тень, за еще остававшимся в свете факелов квестором, медленно пробираясь поближе к ним. Оба, замерев, смотрели на Пифаря, не веря, не сознавая, что говорит он, а потому не решаясь прервать. Женский выкрик откуда-то слева, арбалетчики замерли. Пифарь заторопился.

– И до меня многие сыны божии считали себя пророками его воли, но оказывались лишь вброшенными в игру картами. Со мной царь богов решил поступить иначе, он дал мне всё в тот момент, когда я не имел ничего, и я с готовностью побежал исполнять его волю. – Магистр вышел из тени, принялся отдавать приказы, за спиной Пифаря прошло шевеление. Мертвец не выдержал, выкрикнул: «Быстрей!». И двинулся вверх по лестнице.

– Волю к абсолютной власти единого бога, готового порушить все и уничтожить вся, кто воспротивится ей. Знайте, братья, меня сейчас попытаются убить, с тем, чтобы я вознесся к его престолу, чтобы вы уверовали в отца, и пошли изничтожать других людей, не поверивших словам вашим. Вы как стадо пройдете по цветущему лугу и превратите его в пустыню, – и совсем другим голосом: – Я проклинаю тебя, отец мой небесный, не получишь ты ничего, как и прежде! Прочь!

Пифарь выхватил нож-кровопийцу и с маху всадил себе в грудь. С шипением из отверстия в рукояти выхлестнулась кровь.

– Я проклинаю тебя, убийца, и убиваю себя, чтоб ты не смог убивать… – голос стих до шепота, а затем и вовсе прекратился. Стрела свистнула, пронзив шею пророка, тот покачнулся и тяжело рухнул на доски лицом вниз.

Звездное небо, начавшее чернеть при первых угрозах сына божия, теперь превратилось в деготь. Грохот содрогнул его, молния ударила в помост, с шипением вонзаясь в тело пророка. Свет ее оказался столь ярок, что все, включая и наемника, отвернулись, закрывая глаза. Чудовищный силы грохот вдавил пророка в булыжную мостовую. А свет все не угасал, молния продолжала шипеть, впиваясь в тело. Мертвец нашел в себе силы проползти до колоннады и укрыться там.

В этот миг гром утих так же неожиданно, как и возник. Молния же продолжала впиваться в помост, а затем, шипя, величаво устремилась ввысь, увлекая за собой тело Пифаря, свет чуть померк, чтоб оглушенные горожане могли хотя б одним глазком видеть происходящее. Невозгораемое тело поднялось на высоту уже в десять локтей, перевернувшись лицом вверх. И в тот момент, когда пророк достиг высоты фронтона храма, молния с треском распалась, разорвалась на множество частей, искр, которые спешили гаснуть, опускаясь наземь, подобно излившимся фонтанам салюта. Тело Пифаря шлепнулось о доски, ничуть не потревоженное безумно ярким небесным пламенем, лишь залитое собственной кровью.

– Проклятый самоубийца, что ты наделал?! – Крик квестора прервал наступившую тишину, и этим снял заклятие с пришедших. Народ очнувшись, ринулся с площади. Несколько мгновений, и она оказалась пуста.

Квестор на одеревеневших ногах взошел на помост, склонился над пророком. Едва нашел силы поднялся, опираясь на дружинника, распорядился убрать тело. Факелы замелькали вокруг, кто-то заметил Мертвеца, подтащил к квестору, тот даже не удивился появлению наемника.

– И ты тут.

– Я должен был увидеть.

– Ты его убедил.

– Не я. Больше всего брат. Он ведь ходил в библиотеку, – наемник глядел в белое, точно саван, лицо квестора, тот не отрывался от поднятого на спеленатых копьях тела Пифаря. – Все прочел, все понял.

– Какая теперь разница, – едва слышно произнес он. – Какая… разница, – слова давались с невообразимым трудом. – Я верил в него.

– В Пифаря?

– Не называй так сына божьего…. Я верил. Тридцать лет. Лучше б сдох верующим, чем так…

Квестор рванул на себе рубаху, раздирая до живота, вынул из-за пояса кинжал и, через силу поднимаясь по ступеням, вошел в храм. Мертвец отвернулся, забормотал слова отходной молитвы. Закончив, спустился по ступеням, растворился в черноте площади.