Похищение славянки

ГЛАВА 13. Возвращение в Хааленсваге

Харальд проснулся незадолго до рассвета, когда небо уже успело на треть посветлеть. Обнаженную спину гладил легкий утренний ветер, теперь дувший от скал к морю. Он шевельнулся и обнаружил, что рабыня во сне уцепилась за его плечо. Стряхнул ее руки, приподнимаясь — равнодушно, как привык. Ночь кончилась, он сделал все как надо, теперь следовало побыстрей доставить рабыню в Хааленсваге…

Девчонка завозилась. Не открывая глаз, стиснула опустевшие ладони в кулачки, прижала их к груди. Харальд укутал ее в покрывало и встал, на ходу затягивая завязки штанов.

Он уже знал, что сделает, придя домой. Подберет двух надежных людей и прикажет им охранять рабыню, не отходя от нее ни на шаг. Вдруг опять сбежит или спрыгнет со скалы? И поселить славянскую девчонку следует рядом со своей опочивальней — лучше держать ее под рукой, на тот случай, если наследие отца опять проснется и потребует жертвы…

Харальд подошел к краю расселины. Глянул на шумевшее внизу, под скальным обрывом, море. Нахмурился. Желание бродило в крови. Наслаждение, полученное ночью, больше походило на мучение. Он бы и сейчас не отказался…

Но светловолосую беглянку придется поберечь. Ничего, как только вернется в Хааленсваге, скажет Кейлеву, чтобы тот прислал к нему темноволосую.

Он повернулся, подобрал брошенную ночью на камни рубаху. Следом отыскал пояс и кинжал. Слазил наверх, нашел на камнях второй клинок, отобранный ночью у рабыни.

И вернулся в расселину, дожидаться ее пробуждения.

Когда Забава проснулась, чужанина рядом уже не было. Она приоткрыла глаза, вскинула голову — и сама не знала, то ли рада его отсутствию, то ли нет.

Но чужанин оказался неподалеку. Сидел себе на валуне, торчавшем на краю расщелины, упирался одной ногой в выступ по ту сторону каменного оврага.

Сидел и смотрел на море, уже облаченный в рубаху.

Волосы у него оказались какие-то пегие — словно соль с землей намешана. На два цета, прядь через прядь. И заплетены были в смешные косицы, падавшие на плечи, как у девчонки малой.

Забава только приподниматься начала, кутаясь в разодранную рубаху, а чужанин уже повернулся к ней. Сказал на славянском:

— Дом.

И ткнул рукой за край расселины.

Кому дом, а кому и нет, безрадостно подумала Забава. Что ее там теперь ждет, неизвестно. И этот, перед кем ночью покорная лежала, сейчас смотрит как на чужую. Издалека.

Может, придет она туда — а он ее своим воям кинет, на поругание. За побег, за то, что по лицу била…

Она, не вставая, дернула к себе покрывало, нашла рубаху и штаны, что взяла на запас, убегая. Помедлила немного, оглянулась на чужанина.

Тот сидел неподвижно, смотрел строго. И лицо у него было тоже словно из камня вырезано — только из светлого.

Забава, прикусив губу, повернулась к чужанину спиной, перекинула распущенные волосы за плечи, светлым занавесом. Все меньше увидит. И быстро продела руки в ворованную рубаху. Неловко, стараясь не приподниматься, натянула целые, не дранные штаны.

Чужанин подошел сзади, подхватил под локотки, поставил, развернул. Подгреб снизу все тряпки, ткнул ей в руки…

И вдруг нагнулся, подхватил под коленки, вздернул вверх. Забава рывком завалилась ему на спину, ощутила, как в живот вдавился твердый перекат плеча. Дернулась было — но чужанин, пень чужедальний, уже лез по скалам.

Свалимся, так вместе, с замиранием сердца подумала Забава. И застыла.

В целом Харальд был доволен. Рабыня наконец-то вела себя как должно — молчала, подчинялась… и дергалась недолго, когда он перекинул ее через плечо.

Даже узел с покрывалом не потеряла, пока он нес ее до Хааленсваге.

На землю девчонку он поставил уже перед воротами поместья. Подтолкнул, махнул рукой, приказывая идти перед собой. Светловолосая беглянка покачнулась, но пошла. Только глянула так… нехорошо, как не положено рабыне.

От главного дома уже шел Свальд, радостно лыбясь и на ходу завязывая штаны.

Опять поймал одну из моих рабынь, и успел ее оприходовать до моего возвращения, подумал Харальд. Пригрозил вместо приветствия:

— Если у меня в рабском доме родится голубоглазый щенок с твоей улыбкой, Свальд, я заставлю тебя положить его себе на колени (официальное признание отцовства). Даже если ты будешь женат к тому времени. И даже если вместо дочки конунга ты женишься на одной из валькирий, дочек Одина.

Улыбка Свальда мгновенно усохла.

— И тебе добрый день, Харальд. Я полагал, что ты уже вернулся. Что, девчонка так далеко убежала? Или ты слишком долго ее наказывал?

Двое бездельничавших неподалеку воинов из хирда брата загоготали. Харальд коротко, невыразительно глянул в их сторону, приспуская веки.

Гогот тут же оборвался. Сбоку торопливо подошел Кейлев.

— Ярл, крышу в твоей опочивальне починили. Прикажешь наказать…

— Выбери из моего хирда пару воинов, знающих, как держать меч. — Нетерпеливо сказал Харальд. — Из тех, что постарше и поопытней. Пусть охраняют девчонку. Скажешь, что она не должна ни убежать, ни пострадать. Найди надежную рабыню, чтобы смотрела за беглянкой. Если через десять дней у девчонки на щеках не появится румянец и она не потолстеет, я скормлю эту надежную рабыню своим псам. Отведи славянской девке покои напротив моих, все равно пустуют.

Кейлев выслушал все, не шевельнувшись и не изменившись в лице — все-таки он был стар и многое повидал. Потом, осторожно коснувшись плеча славянской рабыни, о которой его хозяин вдруг так забеспокоился, махнул рукой. Сказал равнодушно, негромко — то ли приказал, то ли сообщил:

— Иди за мной.

Харальд видел, что девка на Кейлева глянула одновременно и с ужасом, и с ненавистью. Но не двинулась с места.

Свальд, стоявший до этого с разинутым ртом, громко сказал что-то по-славянски. Харальд узнал слово, он и сам его знал — "идти".

Потом брат осторожно тюкнул пальцем по плечу рабыни, жестом показал, чтобы та уходила.

Девчонка и его ожгла ненавидящим взглядом — но молча. И наконец двинулась вперед. Кейлев тут же торопливо зашагал, обгоняя…

— Что такое, брат? — Вполголоса сказал Свальд, подступая поближе к Харальду. — Эта девка вдруг оказалась дочкой славянского конунга, и ты решил принять ее у себя как должно? Или случилось еще что-то?

— Мне нравится, как она молчит. — Равнодушно ответил Харальд. — Знаешь, как редко встречаются молчаливые бабы в это время года, Свальд? Нынче, когда даже воины треплются не переставая, как сороки?

— Но охрана-то зачем? — Прищурился брат.

Харальд бесстрастно глянул.

— Хватит болтать о бабах, Свальд. Выпьем эля? А потом сходим к краю фьорда. Там на верфи мастер Йорген уже начал строить мой новый драккар.

Свальд нахмурился, затем пожал плечами.

— Как скажешь…

Забава шла, хотя колени у нее подгибались. И взгляд почему-то все время тянулся к обрыву, за которым синело море…

Старик с белыми косицами, что вел ее, на ходу выкрикнул пару слов. От дальнего дома в их сторону двинулись двое мужиков, с мечами. Все-таки решил бросить своим воям на потеху, метнулось у нее в уме заполошно.

И Забава не выдержала. Выронила покрывало, до сих пор прижатое к груди, рванулась вперед легкой птицей. Голова кружилась, телу и сердцу вдруг стало до странности свободно, легко. Дорога-то шла под уклон…

Бежала к близкому морю, синим платом лежащему вдали, под утренним солнцем. Уже ничего не боясь. Руки раскинула, словно взлететь собралась.

— Клятая девка, — Рыкнул Свальд, когда пойманная рабыня, шедшая впереди, с Кейлевом, вдруг рванулась вперед.

И море-то было не слишком далеко — а ведь брат приказал сторожить рабыню, чтобы не пострадала…

Сам брат, кстати, уже бежал следом.

Харальд тронулся с места с тяжелым сердцем. К лицу ли ему, ярлу, гоняться за девчонкой на глазах у всего хирда?

И если бы она не стоила для него так дорого — может, и не побежал бы. Даже воспоминание о легких руках, гладивших по щеке и затылку, не помогло бы.

Но цена ее была выше гордости, так что бежать пришлось. Сбоку за рабыней припустили еще двое его людей, но он видел, что им ее не догнать.

Ну а ей не уйти от него. Не слабой девке, к тому же изможденной, уйти от берсерка…

Харальд вдохнул полной грудью просоленный ветерок и поднажал.

Забава не добежала до края скалы всего чуточку — еще бы шагов пять и все, свободна.

Но не вышло. Ухватили ее сзади, на бегу. Крепкая рука сграбастала поперек тела, у уха что-то каркнул чужанин — знакомый голос, да незнакомые слова…

Встряхнул и развернул. Уставился в лицо страшными светлыми глазами — и Забава увидела, как черные зрачки в них расползаются, закрывая почти все серебро, а потом снова стягиваются. Словно дышат…

— Ярл. — Задыхаясь, сказал подоспевший Кейлев. — Может, ошейник на нее надеть? Стар я уже, чтобы за девками гоняться…

Да я бы одел, угрюмо подумал Харальд. И на цепь бы посадил, чтобы больше не бегала. Что за стену, что к обрыву… А вдруг помрет от тоски? Вон как смотрит — в глазах ни слез, ни страха, только обида.

Словно со всем миром уже попрощалась — и только ему, Харальду, не может простить своего спасения.

— Ты. — Ткнул он в подошедшего воина. — Понесешь девчонку. Кейлев, запри ее в опочивальне. Пусть посидит взаперти. Под присмотром рабыни, которая точно не убежит. Эти двое пусть сторожат дверь снаружи… и скат крыши возле опочивальни. Все.

Харальд подтолкнул беглянку к тому воину, в которого ткнул рукой. Тот вскинул тощее тело на руки, размашисто зашагал.

— Еще на верхний ярус кого-нибудь отправь. — Посоветовал подошедший Свальд. — Вдруг она разберет перекрытие? И подкоп в полу сделать может. И…

Харальд глянул на брата так, что тот сразу замолчал. Сказал низко, горловым голосом:

— Пошли промочим горло элем — и на верфь.

Он развернулся к главному дому, зашагал быстро, размашисто. Ярл Огерсон молча заторопился следом. Все-таки перебрал он вчера крепкого хмельного меда. И забыл, что над берсерками подшучивать можно, но только если уже собрался к Одину, в Вальхаллу.

Кейлев, идя следом за Ларсом, который нес девчонку, махнул одному из рабов.

— Позови мне старую Грир. И скажи, что я жду ее у хозяйских покоев. Пусть поторопится. Бегом.

— Старая Грир еще жива? — С недоумением спросил второй воин, Ансен, идя вслед за Ларсом.

— Доживает в рабском доме. — Нехотя сказал Кейлев.

И зорко прищурился в сторону ног рабыни, торчавших из-за плеча несшего ее Ларса. Вроде притихла, это хорошо…

Когда старая Грир дохромала до хозяйских покоев, Кейлев стоял в проходе, глядя в раскрытую дверь опочивальни напротив. Ансен и Ларс подпирали стенку рядом.

Рабыня, едва Ларс усадил ее на кровать, тут же метнулась в один из углов отведенной ей опочивальни. И там затихла. Кейлев время от времени заглядывал внутрь, боясь, как бы девка не сотворила что-нибудь с собой. Но та сидела в углу на сундуке неподвижно, застыв как-то нехорошо, скорбно… словно у нее умер кто-то.

— Господин. — Подошедшая Грир, неслышно охнув, отвесила поклон.

Старая спина ответила хрустом и болью.

Кейлев глянул на старуху пристально.

— Тебя ведь когда-то привезли из славянских земель?

Сердце у старой Грир почему-то ухнуло. Давно это было, больше тридцати лет назад, когда суздальский князь пошел походом на Торжок. И разорил, как водится, и полон на торг отправил для пополнения казны. А в том полоне была Маленя, красивая девка восемнадцати лет…

Но хозяйский подручный ждал, и она поспешно кивнула.

— Да, господин. Я из-под Торжка, из веси…

— Мне все равно, откуда ты. — Оборвал ее Кейлев. — Вот что, Грир… я всегда относился к тебе хорошо. И когда Олаф из Мейдехольма пришел, чтобы попросить у меня задешево старую рабыню — положить в могилу его матери, чтобы было кому прислуживать ей на том свете — я тебя не продал. Хотя ты уже тогда плохо работала.

Грир, невзирая на боль в пояснице, переломилась в поклоне.

— Спасибо, господин.

Не то страшно, что умру, подумала она, не разгибаясь — а то, что при этом положат в могилу к нартвегрской старухе. Что, если не попадешь потом к матушке-Мокоши, а вместо этого будешь вечно прислуживать нартвегрской старухе на том свете?

— Так вот. — Строго сказал Кейлев. — Ярлу Харальду подарили славянскую рабыню. И он хочет, чтобы она потолстела и повеселела. Хочешь тихо умереть от старости в рабском доме, в тепле и накормленная — а не задохнуться в чужой могиле с перебитым хребтом? Тогда делай, что я скажу. Поговори с ней на своем языке, успокой… только не вздумай пересказывать девчонке те сплетни, что рассказывают рабыни про ярла. Поняла? Ярл Харальд хочет, чтобы девчонка хорошо ела, много спала и была весела. А ты должна убедить ее, что не надо горевать или пытаться убить себя, что все будет хорошо…

Да где уж хорошо-то, подумала Грир — а в девичестве Маленя. Известно, что та рабыня, которую ярл начинает брать к себе в опочивальню, рано или поздно умирает лютой смертью. И рыжая девка, которую господин прикончил прошлой весной — да не просто прикончил, а порвал на клочки — была у него уже не первой. Это только те долго живут, кого ярл по одному разу пробует…

Она осторожно, закусив губу, чтобы не охнуть от боли в пояснице, разогнулась, глянула Кейлеву в лицо.

— Все сделаю, как нужно, господин.

И горестно подумала — промолчать-то промолчу, только не ради твоего ярла, зверя в человечьем теле. Ради самой девки. Из лап ярла ей уже не вырваться, так пусть хоть оставшиеся дни поживет радостно. Ярл с бабами щедр. Девка порадуется напоследок вкусной еде, красивому убранству… кому от этого плохо? Ей все равно помирать, пусть хоть последние свои деньки не тратит на горе и слезы…

— Ярл пока приказал держать ее в опочивальне. — Отрывисто сказал Кейлев. — Будешь ей прислуживать. И займи ее чем-нибудь. Шитье, бабьи разговоры… делай что хочешь, хоть пятки ей чеши, но девка должна улыбаться. Я пришлю еды, пусть ест столько, сколько в нее влезет. Если через десять дней щеки у нее не округлятся, ярл скормит тебя псам.

— Да, господин. — Покорно сказала Грир.

— И научи ее нашему языку. — Добавил Кейлев. — Чтобы хоть что-то понимала.

— Может, не надо, господин? — Робко спросила Грир. — Еще услышит, что болтают другие рабы…

Кейлев кивнул.

— Да, ты права, лучше не надо. Хорошо, Грир. Продолжай служить так же верно, и доживешь свои годы в Хааленсваге, не беспокоясь ни о чем.

Он втолкнул ее в опочивальню, не обратив внимания на слабый вскрик старухи. Запер дверь на засов, довольный, что все разрешилось как нельзя лучше. Взглянул на Ларса.

— Ты сторожишь дверь. Девчонку не выпускать. Ты, Ансен, давай к крыше. На ночь я пришлю вам замену, с утра чтоб снова были тут…

В покои, где ее держали, втолкнули старуху — та, оступившись, чуть не упала. Вскрикнула от боли, скрючилась, ухватившись рукой за поясницу.

Забава вскочила с сундука, глянула в сторону уже захлопнувшейся двери — неужели ее все-таки не тронут? И метнулась к старухе. Хотела спросить, что с ней, но вспомнила, что не знает по-здешнему. Так и застыла рядом, глядя во все глаза и не зная, что делать.

Старуха, потирая рукой сгорбленную спину, заговорила с ней сама. Да сразу на славянском:

— Здрава будь, девка. Откуда ты?

Знакомые слова у нее выходили неуверенно, с запинкой, картаво и каркающее. Словно она их уже забыла.

— С Ладоги. — Ответила Забава.

И глянула на старуху сразу и с жалостью, и с тайной надеждой — раз женщину прислали, может, не тронут? Не бросят никому на расправу? Сказал живо:

— А ты откуда, бабушка? Это тебя чужане так пихнули? Может, помочь чем? Давай к постели подведу, сядешь…

Старуха испуганно дернулась, отступила от ее протянутой руки.

— Что ты. Что ты, девка… это меня к тебе в услужение приставили. Мне служить, а не тебе.

Забава почему-то даже удивления не почувствовала. Только глянула непонимающе.

— Ярл Харальд. — Торжественно сказала старуха. — Прислал меня тебе в услужение. Давай-ка сама сядь. Вон у тебя косы распущены. Сейчас я по сундукам поищу, гребень найду и причешу. Сразу легче станет. Потом поешь, поспишь. Я тебе сказку расскажу. Мне в Новгороде одна баба сказ про Тугарина-змея сказывала, так я его до сих пор помню.

— Ты с Новгорода, бабушка? — Несмело спросила Забава.

— Я из-под Торжка. — Ответила старуха.

И морщинистые губы выговорили много лет не произносимое название:

— Из Орешной веси.

В тот вечер, когда Красаву подарили чужанскому князю, он ее к себе так и не призвал. Видать, перепил на том пиру — да и свалился под стол, не дойдя до постели.

Иначе такое небрежение ничем объяснить было нельзя. Красава знала, что она нравится чужанам — вон какие взгляды на нее метали и на корабле чужанском, и в той зале, где их князья пировали.

Хоть князь ее и не призвал, но заботу проявил, подумала Красава, оправляя на себе платье темной дорогой шерсти. Эх, к нему бы венчик ее девичий, янтарями вышитый, была бы и вовсе краса-загляденье.

Да только остался венчик в Ладоге. Вот небось матушка по ней сейчас там горюет, убивается…

Пухлые губы Красавы скривились плаксиво, но мысли уже перекинулись на другое. Поместили ее на ночь хоть и в тесной светелке, сплошь каменной, но отдельно от всех. И крепкую рабыню приставили.

Одно плохо — прислуживать, как положено, та не захотела. Только принесла еды для Красавы, простой воды вместо питья, а потом приволокла какой-то тюк, и улеглась на нем поперек порога. Укрылась пестрядиной, подбитой потертым мехом, и захрапела…

С утра опять же — ни тебе волосья причесать, ни занемевшие плечи растереть. И Забаву куда-то отослали. Хотя чужанский князь на корабле ясно сказал — она у нее теперь в услужении будет.

Губы Красавы снова скривились, теперь уже с усмешкой. Может, Забавке побега так и не простили? И выпороли, а то и вовсе на поругание отдали.

Она вздохнула, пытаясь вообразить, каково было Забавке. Зарумянилась от мыслей о срамном, со вздохом одернула платье на приподнявшейся от жаркого дыхания груди. Ладно Забавке — а вот ей-то каково будет по первому разу? Бабы, да и матушка сказывали, что в первую ночь бывает несладко.

Зато потом… она заулыбалась, думая, как полюбит и приголубит ее князь. За честную девственность, для него сбереженную, за тело белое, пышное, за красу ненаглядную, за походку лебяжью…

Вечером на следующий день за Красавой пришли две бабы и повели в баню. Помыли — причем наконец-то прислуживали как положено. И спину потерли, когда она им знаками растолковала, чего хочет, и волосы расчесали. Правда, все как-то наспех, без заботы.

Ну да наверно князь ждет, решила Красава. Шелковое платье, в которое ее обрядили, это только подтверждало. И в громадную опочивальню, где по стене за кроватью было развешено оружие — да много, да все сверкающее, страшное — она зашла, стыдливо зарумянившись и опустив голову.

Вот только на широченной кровати, крытой мехами, князя не оказалось. Потом придет, рассудила она.

И покосилась на высоченные сундуки у стен, устланные мехами, как и кровать. Эх, посмотреть бы, какие уборы там лежат… князь, похоже, не женат, так что платьев нарядных там не окажется. Но должны найтись перстни самоцветные, ожерелья, зарукавья (браслеты), навроде тех золотых, что носил чужанский князь на корабле. И пояса драгоценные…

Красава вздохнула и уселась в изножье кровати. Ждать князя.

День выдался долгий. Харальд со Свальдом сходили на верфь, осмотрели щенков, что народились этим летом — все с черными пастями, значит, злые будут охотники и волков зимой к дому не подпустят.

Потом снова сидели в зале главного дома, где опять пировали, но уже потише, не с таким размахом, как вчера. Походы кончились, впереди была долгая зима, и когда еще двум братьям, что живут у разных фьордов, выпадет возможность повидаться…

На двоих они выпили полбочонка крепкого, валящего с ног зимнего эля, оставшегося еще с прошлого зимовья. А под конец Харальд разрешил брату выбрать из его рабынь любую, на кого ляжет взгляд.

С некоторым смущением разрешил — в конце концов, ценности преподнесенной им рабыни Свальд и сам не знал, так что на деле милость Харальда по сравнению с даром брата выглядела насмешкой, а не достойным ответом.

Но раз брат собрался жениться, то рабынь дарить ему не следует, подумал Харальд. Лучше преподнести на прощанье один из тех богатых мечей, что без дела лежат в кладовой. К примеру, тот, что он снял с тела убитого им английского ярла в последнем походе. Добрый меч, и весь в золоте — так что Свальду будет чем покрасоваться перед конунгом Гунаром, когда поедет к нему свататься. Говорят, швед любит золото…

Выйдя из зала, где все еще сидели их воины, доканчивая угощенье и бочонки с элем, Свальд и Харальд разошлись. Первый отправился искать рабыню покрасивее, а второй зашагал к себе в опочивальню.

Темноволосую уже должны были привести.

Пройдя по проходу, тянувшемуся от входа в его половину главного дома, Харальд обменялся кивком с Эйри, сторожившим этой ночью вход в покой, куда заперли светловолосую. И уже взялся было за свою дверь, за которой дожидалась вторая славянская девка — но вдруг подумал, что нужно глянуть, как там беглянка.

Кейлеву он доверял, но за девчонкой сейчас приглядывал не сам Кейлев, а одна из рабынь. Которую светловолосая вполне могла стукнуть по голове — как уже сделала с одним из воинов брата. И действительно начать рыть подкоп, как и предупреждал его Свальд…

Брат, конечно, шутил, но девчонка вполне могла превратить его шутку в быль.

Харальд убрал руку с запора и вошел в дверь напротив.

Там оказалось дремотно и тихо. Горели два ночника, светловолосая сидела на кровати, обняв колени. И слушала плавную речь старой рабыни, тоже залезшей на кровать — да еще и разлегшейся на высоком, укрытом мехами изголовье. Предназначенном для кого угодно, но не для старух из его дома для рабов.

— Вон. — Негромко сказал Харальд.

И когда старуха, с испуганным лицом подхватившись с кровати, прохромала мимо, бросил:

— Жди за дверью.

Что там чужанин сказал бабке Малене, Забава не поняла. Но наверно, что-то неласковое — потому что та вскочила с кровати и быстро ушла.

А чужанин остался. Сел напротив Забавы на кровать, широко расставив ноги и оперев кулак левой руки о колено. Глянул как-то странно — ни зло, ни по-доброму. Изучающе.

И под его взглядом Забава замерла, не шевелясь. Хорошо хоть черные метки зрачков в серебряных глазах больше не дышали, широко открываясь и сжимаясь.

Что Забава чувствовала, и сама не знала. Если по-честному судить, взял ее чужанин не силой. Пусть и под конец, но сама она ему все позволила. И если уж винить кого, то себя в первую очередь. Опять же на поругание не отдал, плетьми за побег не посек… даже кулаком не отходил.

А бабка Маленя рассказывала, что зовут чужанина ярл Харальд. И у здешних он считается за князя. Добрым его называла — потому что он разрешал жить в своем поместье тем рабам, кто уже не мог работать, по старости или от увечья. И кормить их не запрещал. А все другие перед наступлением зимы от лишних ртов, не приносящих больше пользы, обычно избавлялись…

Много чего рассказывала бабка Маленя про ярла Харальда. Что и щедр он, и силен — а как настанет весна, так и вовсе уплывет в свои походы. И будет тогда Забава жить здесь одна, без ярла, в тишине и в покое. Надо только с ярлом поприветливей быть да почаще ему улыбаться, а там все сладится. Вон в какое платье ее обрядили уже сейчас, и угощениями потчевали со стола самого ярла…

А что сладиться-то, думала Забава, обмирая под серым страшным взглядом. Жизнь рабская? Поиграется с ней чужанин, пока не надоест — а потом и она, как бабка Маленя, радоваться будет, что позволяют жить в рабском доме и кус хлеба дают. Нет у рабов своего угла, только воля и милость хозяйская…

Девчонка выглядела получше, чем утром. Румянец на щеках еще не появился — или она просто побледнела, увидев его? Зато на губах заиграл легкий розовый отсвет, какого прежде не было. И ранки от соленой воды немного затянулись…

Синие глаза, потемнев в неярком свете ночника, сейчас отливали вечерним морем, каким оно бывает незадолго до заката. А смотрели по-прежнему нехорошо — пусть и без ярости, но неуступчиво.

Значит, опять будет биться под руками, насмешливо подумал Харальд. Шевельнулся, привставая над кроватью — немного, просто чтобы посмотреть, что будет.

Рабыня расцепила руки, которыми обнимала колени, и живо метнулась на другой край кровати. С прытью, которой Харальд от нее не ожидал. Видно, что ее и впрямь сегодня покормили.

И хоть Харальд не собирался этого делать, но руки сами легли на пряжку пояса.

Рабыня, глянув на него в ответ широко распахнувшимися глазами, молча рванулась к незапертой двери — но там наткнулась на Эйри. Харальд, не оборачиваясь к выходу, услышал, как она ойкнула и отступила назад. Эйри, громко хмыкнув, захлопнул дверь перед ее носом.

Харальд скинул рубаху и развернулся.

Девчонка замерла у двери, быстрым взглядом обшаривала опочивальню. Кажется, искала, чем бы таким запустить ему в голову. Здесь, в отличие от его покоев, оружия на стенах не было.

Она так походила на щенков, которых Харальд видел днем, обходя поместье с братом — те тоже скалили крохотные клычки и пытались цапнуть его за руку, но не могли даже прокусить кожу…

Он растянул губы в улыбке, подобрал кинжал, упавший на кровать вместе с поясом, швырнул к ногам рабыни. И двинул ладонью, подзывая к себе.

Когда к ногам ее брякнулся малый меч, такой же, с каким она бежала прошлым вечером, Забава опешила. А уж когда чужанин еще и рукой махнул, подзывая — застыла, не зная, что и думать.

Может, чужанин хочет, чтобы она схватилась за его оружие, дав повод примерно наказать? Так она и так накуролесила на десять наказаний, еще что-то добавлять ни к чему. Вон бабка Маленя рассказывала, что за побеги тут секут до тех пор, пока кожу со спины не спустят. Рассказывала и предупреждала особо, чтобы она бежать не думала.

Чужанин, успевший скинуть рубаху, глядел на нее с ухмылкой. Стоял вольно, кинув руки на пояс, пегие косицы спускались на плечи… и здоров был, крепок, не всякому вою одолеть такого.

Не то что девке. Правда, оружия у него в руках не было…

Устав ждать, здешний ярл тряхнул косицами и пошел к ней. В этот момент за дверью глухо бормотнул голос чужанина, сторожившего в проходе. Он вроде как с кем-то разговаривал…

А может, и от двери отошел?

Меч с пола Забава выхватила чуть ли не из-под ног подходившего ярла. Метнулась к выходу быстрее ветра…

Но чужанин ухватил, когда она еще только дверь распахивала. Отдернул от порога, толкнул к кровати — и повернулся к Забаве спиной, задвигая засов.

Меч в руке Забавы потяжелел. Блажной он какой-то, этот чужанин, испуганно подумала она. Сначала меч дал, потом спиной повернулся. И ведь не стал оружие отбирать, после того, как сватил у порога…

Ярл Харальд развернулся, двинулся к девчонке, замершей с его кинжалом в руке. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом подхватил девичью ладонь снизу, приподнял. Раскрыл силой тонкие пальцы, уложил их поверх рукояти как положено. Показал, держа ее руку и медленно ведя ей по воздуху, как наносить удар сверху, от плеча.

Потом отступил на два шага и снова махнул, приглашая испробовать. Уж больно хотелось позабавиться и посмотреть, решится ли девчонка его ударить.

До сих пор ни одной это в голову не пришло. Хотя вся стенка в его опочивальне была увешана оружием — а рабынь, приведя туда, оставляли одних. Но ни одна не встретила Харальда, вооружившись…

Забава смотрела — и понимала, что не ударит. Не сейчас. Не было у нее такой обиды на сердце, чтобы человека убить. А вот себя…

Она глянула на клинок, намертво зажатый в руке. Утром бы всадила в себя не раздумывая, а вот теперь рука почему-то не поднималась. Может, от рассказов бабки Малени, посулившей ей сладкую жизнь. А может, от того, что за весь день ее никто и пальцем не тронул.

Забава вдруг подумала, что такого покойного дня, как сегодня, у нее никогда еще не было. Не считая, конечно, тех лет, когда жила она с отцом и матерью. Но от той поры у нее почти не осталось воспоминаний.

Никто ее не бил и не ругал. Весь день с ней разговаривала только бабка Маленя, подслеповато щурясь и ласково уговаривая съесть еще кусочек с тех подносов, что принесли сюда, в опочивальню. Хороший был день, светлый…

После такого и помереть не жалко, подумалось вдруг.

Взгляд, которым рабыня наградила его кинжал, Харальду не понравился. Поэтому он шагнул вперед и выдрал оружие из тонкой руки.

Поторопился ты, Харальд, тяжело подумал он. Понадеялся, что девчонка начнет прыгать вокруг резвым щенком — а она вместо этого повернула к себе лезвие. Успеть, конечно, все равно бы не успела…

Но рисковать не следовало. Заскучал, перепил — так позови воинов, иди побейся для веселья.

Харальд швырнул кинжал на один из сундуков. Тут в проходе меж опочивальнями раздался голос Свальда — брат уже отыскал себе утеху на эту ночь…

Ему самому тоже срочно следовало заняться какой-нибудь бабой, а потом выспаться, чтобы хмель от выпитого эля выветрился из головы.

Он глянул на девчонку. Та стояла, нагнув голову и посверкивая темно-синими глазами из-под волос, забранных в косу. Свет от ночников поливал голову золотистым сиянием. Теплым, сливочным…

Харальд вдруг задался вопросом, какой она будет в эту ночь. Так же сдастся лишь под конец, когда уже ничего не поделаешь? Или на этот раз…

Да что гадать-то, подумал вдруг он. Все равно уже и собрался, уже и рубаху снял. Только в свою опочивальню светловолосую лучше не вести — вдруг доберется до оружия, пока он будет спать. Да и закончит, то решила начать.

Харальд шагнул к двери, откинул засов и негромко приказал застывшему в проходе Эйри:

— Я останусь тут. Старуху, что отсюда выскочила, и рабыню из моей опочивальни отведи в рабский дом. Потом отправляйся спать. И тому, кто сторожит во дворе крышу, передай, что ярл его отпускает.

Он захлопнул дверь, задвинул засов и развернулся к девчонке. Та под его взглядом даже не попятилась. Так и осталась стоять, по-прежнему нагнув голову и посверкивая глазами.

Потом метнулась назад, к сундукам под скатом крыши.

Там ее Харальд и поймал. Стиснул, перехватывая руки, снова заколотившие его по плечам, и понес к кровати.

Надо быть умнее, думал он, пока опускал девчонку на кровать. Надо сделать так, чтобы она сама начала на него запрыгивать. Тогда у нее пройдет охота разворачивать к себе кинжал.

Вот только как это сделать?

С темноволосой сейчас было бы спокойнее, мелькнуло в уме.

Харальд опустился на кровать рядом со светловолосой, придавил ей ноги коленом, чтобы сильно не билась. Отловил девичьи ладони, мелькнувшие в воздухе рядом с его лицом, притиснул их к изголовью. И, высвободив одну руку, погладил содрогнувшееся под его рукой тело.

Подумал — надо будет попробовать по-другому. Вчера он побыл с девчонкой только один раз. А сегодня не будет церемониться и оприходует ее так, чтобы потом неделю сидеть не могла. После такого все его прежние бабы глядели сытыми кошками. Сами к нему ластились, пока не…

Харальд нахмурился, тряхнув головой и обрывая мысль. Потом перекатил девчонку на живот, отодвинувшись в сторону. Отпустил ей руки — назад все равно замахиваться трудней, чем перед собой. И деловито принялся задирать ей подол.

Когда дверь заскрипела, открываясь, Красава прижала обе руки к груди, потупилась стыдливо. Замерла не шевелясь…

Но в покои никто так и не вошел. За открытой дверью кто-то бросил несколько слов на чужом наречии. Тут же, к великому изумлению Красавы, незнакомый старушечий голос проскрипел — причем произнесенное она сумела понять, хоть и прозвучало оно путано:

— Позвать велено. Сказали уходить.

Красава вскинулась с кровати, глянула в сторону двери.

В опочивальню заглядывала какая-то старуха. Скрюченная, сморщенная, страшная…

— Пойдем, голубка. — Снова повторила карга. — Переночуешь сегодня в рабском доме, ярлу Харальду не до тебя…

У Красавы от этих слов подкосились ноги. Она упала обратно на кровать, широкую, мягкую, сразу видно — княжескую. Выдохнула плачуще:

— Да за что немилость такая…

В дверном проеме за старухой мелькнул какой-то чужанин. Бросил что-то, с прищуром пялясь на Красаву.

— Радовалась бы лучше. — Ответила карга.

И почему-то отвела глаза.

— Пойдем, девонька. А то еще нартвег, которому ярл велел тебя проводить, заругается. Не любят они, когда их задерживают…

Красава, стиснув зубы, встала. Все ж таки не просто выгнал, а проводить велел, с почетом, уважением…

Когда вышли из большого дома, старуха засеменила рядом с Красавой, прихрамывая. Воин, заглядывавший в дверь, неторопливо шагал сзади, в паре шагов. Крикнул что-то, едва выйдя следом за ними во двор. Откуда-то сбоку ему ответил веселый голос — тоже на чужанском наречии, незнакомыми словами.

Красава укоротила шаг, чтобы старая могла за ней угнаться, спросила:

— А скажи, бабушка, чем князь здешний занят? Дела какие?

Глупая карга ответила невпопад:

— Не до тебя ему.

Красаве как нож под сердце воткнули. Даже приотстала, замерев от злости. Ее уж два дня как подарили, а он все нейдет — и эта дура старая говорит, что ему не до нее?

Рука чужанина, что шел сзади, толкнула в спину, хрипловатый голос что-то непонятно каркнул…

Старуха тут же оглянулась, сказала суетливо:

— Пошли, вон уж ругается.

Красава снова зашагала. Спросила умильно, подлаживаясь под старушечий шаг:

— А что не до меня? Делом занят или как?

— Известно, какие у них дела по ночам. — Невпопад сказала старуха.

Красаве словно второй нож всадили. И многое стало понятно. Другая у чужанского князя есть. Вот она-то его к ней и не пускает.

Но виду Красава не подала. А вместо этого подхватила старую каргу под руку, сказала заботливо:

— Дай, бабушка, я тебя поддержу. Хромаешь, смотрю… Как, говоришь, здешнего хозяина зовут? А то я с первого раза не запомнила.

— Ярл Харальд. — Повторила старуха.

— А с кем, говоришь, он сегодня занят?

Старуха, помолчав, сказала на ходу, переваливаясь и тяжело опираясь Красаве на руку:

— Ты, касатка, про это лучше не спрашивай. Радуйся, что не тебе эта доля досталась, и помалкивай.

Красава насторожилась.

Задница у девчонки оказалось худой, но крепкой, торчала двумя белыми яблоками. Правда, для ладони Харальда те яблочки оказались маловаты — тонули в горсти, даже ухватится не за что.

Но зато при свете двух ночников Харальд разглядел синяки на ногах у девчонки. Шли они сплошь, а начинались выше колена, спускаясь при этом до самой ступни. Разных цветов — и лилово-желтые, начавшие уже подживать, и синие с прозеленью, поставленные от двух до пяти дней назад…

Только багровых, свежих, полученных за день или около того, не было.

С другой стороны, белой кожи на ногах у светловолосой тоже осталось немного. И поставь ей кто новый синяк — можно и не увидеть, просто растворился бы в старых разводах, да и все.

Харальд полулежал, придавив одной рукой плечи девчонки, кинув другую на ее задницу, и прикидывал в уме. Брат сказал, что они, своровав славянок, направились сразу к нему. И шли по морю девять дней. Выходит, синяки светловолосая получила уже на драккаре…

Однако Свальд и его люди скорее раздвинули бы девчонке ноги, чем ходили бы вокруг, попинывая по этим ногам. Помнится, брат говорил, что девчонку он отдал в услужение к темноволосой еще на драккаре. И что они с темноволосой сестры, пусть и не родные, а двоюродные, по отцам.

Значит, оставить эти метки могла лишь сестра.

Желание злой струной пело в теле, частым сердцебиением отдавалось в ушах. Мужское копье у Харальда давно налилось, запрокинувшись к животу — так что завязки на штанах пришлось распустить. Мягкого тела под собой, вот чего хотелось, женской плоти, неважно, покорной или бьющейся, ускользающей…

Следовало давно уже развести ей ноги и навалится сверху. Потом, для второго раза, можно было и перевернуть, потом она стала бы покорнее, поистратив силы от дерганья…

Однако Харальд лежал, не двигаясь, и рассматривал синяки на ногах. Рука неподвижно лежала на ягодицах, вместо того, чтобы прихватить одно колено — да дернуть в сторону и вверх, отводя и открывая то, за чем таилось жаркое забытье для любого мужчины…

Тут придется придумать что-то похитрей, чем просто оприходовать, угрюмо думал Харальд. Хмель потихоньку выветривался у него из головы, и поэтому мысли текли все более ясные.

Если сестра так била сестру, очутившись в полоне, среди чужих людей, значит, у них в доме так было принято еще до того, как Свальд отловил девчонок на берегах далекой славянской речки.

И девчонка, которую ему следовало беречь, не подпуская к краю, за которым уже смерть, по сути забитый щенок. Отсюда и отчаяние, и побеги, и равнодушие к жизни, и многое другое.

Детство свое Харальд, в отличие от брата Свальда, провел не в залах главного дома деда Турле, а в его же коровнике и на псарне. И знал, что у щенков, которых бьют, другой характер. Они и боязливее, и отчаяннее. И умирают иногда без видимых причин, тихо, как осенний лист падает…

То ли потому, что за жизнь не держатся, то ли потому, что им отбили что-то.

И с забитыми щенками все не так, как со здоровыми. Их и молоком отпаивать нужно, и в тепле держать. Хотя, конечно, разумнее сразу утопить…

Рабыня снова ворохнулась у него под рукой, кинула из-под встрепанных волос затуманенный взгляд, наполненный ужасом.

Вот только эту ему нужно не топить, а спасать.

Харальд выдохнул, резко оторвал ладонь от девичьей задницы, перекатился на спину. Светловолосая тут же молча подхватилась с постели, рванулась в один из углов.

Вот и повеселились, мрачно подумал Харальд. И, затянув завязки на штанах — тяжко, а приходится терпеть — встал. Накинул рубаху, застегнул пояс. Заткнул за него кинжал и подошел к рабыне.

Ту обрядили в шелковое платье — ночью, да еще с непривычки к здешним краям, может замерзнуть. Харальд подхватил мех с одного из сундуков, накинул ей на плечи. Крепко взял за локоть и повел.

Когда чужанин задрал Забаве подол, и больно, срамотно принялся щупать ей голое тело, все то, что она съела днем, разом подступило к горлу. Не перестань он ее тискать пониже спины, может быть, и вывернуло бы прямо на постель.

Потом чужанин замер, держа руку на ее голом теле. Забава лежала, придавленная другой рукой чужанина, с задранным платьем. И в ужасе ждала, что же будет дальше. Сердце колотилось так, что даже болью во всем теле отдавалось.

А потом чужанин ее отпустил. Неизвестно почему. И она, забившись в угол, смотрела, как он снова завязывает штаны — из которых его мужской срам торчал стыдно и страшно. Поднимается, натягивает рубаху, застегивает пояс и идет к ней…

Не накинь он ей на плечи звериную шкуру с сундука, подбитую колючей шерстью, мысли Забавы опять бы повернулись на дурное.

А так ей вдруг стало спокойно.

Если хочешь над кем-то поизгаляться, мехом укрывать не будешь — ни к чему.

По двору девчонка шла довольно спокойно, даже головой крутила, оглядываясь. Харальд довел ее до входа в общую половину главного дома, где все еще пировали последние, самые стойкие из воинов — опустошали уцелевшие бочонки до дна, так, чтобы и капли не осталось…

Харальд стукнул кулаком в закрытые двери, подождал — и когда кто-то из его людей высунулся наружу, бросил:

— Факел.

Смолистое древко, на конце которого только-только начинал разгораться огонек, всунули в руку ярла почти тут же. Воин, подавший факел, замер в дверях, с любопытством косясь на девку рядом с Харальдом.

Неужели ярл решился — и больше не будет прятаться, а вместо этого начнет в открытую уводить из поместья девок? Которых, ясное дело, потом уже никто не увидит…

Потом он заметил, как неподвижно смотрит на него Харальд, и торопливо отступил назад, прикрывая за собой дверь.

Харальд глянул на девчонку. В синих глазах теперь металось пламя, она зачарованно смотрела то на факел, то на него самого. Страх на лице был, но немного — а главное, свободная рука вцепилась тонкими пальцами в края накинутого на плечи меха. Держит, чтобы не лишится тепла? Это уже хорошо…

Он дернул ее за локоть и повел дальше.

Собаки спали — но, почуяв хозяина, завозились, просыпаясь. Один из кобелей угрюмо гавкнул из глубины помещения, и Харальд бросил с порога:

— Тихо…

Он завел девчонку на псарню, небольшую комнатушку в конце длинного строения, где размещался коровник. Воткнул факел в держак на каменном столбе, возведенном посередине, отпустил наконец локоть светловолосой.

И, оглянувшись, выбрал из дремлющих щенков того, у кого по черной пасти тянулись розовые пятна — опасный признак, говоривший о том, что выросший пес может оказаться не таким злым, как следует.

По правде говоря, еще днем, показывая последний помет, Харальд объявил Свальду, что этого щенка он утопит. Но из-за пира и сам этого не сделал, и Кейлеву не сказал…

А теперь, возможно, порченный крысеныш сослужит ему службу. Один негодный щенок для другого, битого и несчастного.

Харальд прихватил слабо взвизгнувшего щенка за шкирку, поднял и протянул девчонке. Та, неуверенно глянув, подставила руки — и он уронил в них черный комок.

Светловолосая захлопала глазами, щенок, которого давно уже следовало утопить, тут же начал повизгивать и лизать ей руки.

Когда чужанин вывел ее из дома, Забава успокоилась. Все-таки прошла на нее охота у здешнего хозяина, которого бабка Маленя называла ярлом Харальдом. Заголил ее, пусть и срамно, нехорошо — да зато разглядел получше при свете. И решил отпустить костлявую девку.

А сейчас, думала Забава, шагая рядом с Харальдом, ведет ее в здешний рабский дом. Больше некуда.

И хоть не радовала ее рабская доля, но мысль, что скоро увидит бабку Маленю — та про это место рассказывала, сказав, что спит в том доме на нарах, вместе с другими рабынями — успокаивала. Хоть будет с кем поговорить…

И расспросить про здешние места.

Время нынче к осени идет, думала Забава, стоя с чужанином у дверей какого-то дома. Вокруг поднимались залитые лунным светом горбы длинных крыш. Поблескивал вдали, по левую руку, кусочек темного моря, обрезанный пологой расселиной.

А раз осень, думала она дальше, то скоро дожди холодные польют. Узнать бы еще, сколько дней нужно, чтобы дошагать отсюда пешком до Ладоги…

При воспоминании о Ладоге Забава погрустнела. Тетка Наста, если она вернется и расскажет, что Красава осталась у чужан в полоне, ее не простит. Со свету сживет. Наняться бы в услужение к добрым людям. Руки у нее работящие. Пусть замуж никто не возьмет — кому она такая нужна, ни кола, ни двора, ни отца с матерью, к тому же не девка больше — а среди своих все равно легче.

Может, даже сыщется какой-нибудь вдовец с детишками. Уж она бы ему и за домом, и за детьми, и за ним самим приглядела — а он бы за то простил ей позор-бесчестье. И то, что горшка малого с собой не принесла…

Когда чужанин довел ее до дома, где — вот диво дивное, — спали собаки, Забава решила, что ей дадут работу. Пахло тяжело, значит, пол тут чистили не каждый день.

Кобели в углах скалили зубы, не рыча и не лая — только в самом начале, как зашли, один из них гавкнул. Но чужанин тут же бросил какое-то слово, и пес смолк.

Работать здесь, решила Забава, страшно. Двинешься не так, тут же в руку вцепятся. Может, чужанин решил ее отправить сюда в наказание?

А я осторожненько, подумала она, оглядываясь кругом и покрепче сводя на груди края наброшенной шкуры. Главное — не кричать и руками не размахивать. Глядишь, и дело сладится, и обойдется…

Чужанин уже шел к ней от дальней стенки, зачем-то держа перед собой на весу щенка. Неласково держал, за шкирку. Подошел, протянул, едва не ткнув кудлатым черным комком в грудь.

Забава только успела подставить руки, как чужанин тут же плюхнул в них щенка. Тот, отнятый ночью от мамки, заскулил, начал тыкаться в пальцы. Лизнул щекотно…

Тельце у щенка оказалось теплое, крохотное. Живой игрушкой в руках шевелилось.

Забава не знала, что и думать. Век бы так стояла, не двигаясь, да на черного щенка любовалась…

Девчонка не заулыбалась — но глянула на него такими сияющими глазами, что Харальд даже задумался, а не сунуть ли ей в руки еще одного щенка. Вдруг раздобреет и сама на шею кинется?

Не будем спешить, решил Харальд, разглядывая рабыню. Сначала посмотрим, как она поведет себя после этого подношения.

И завтра же нужно найти старуху, что говорила сегодня с девчонкой на ее славянском наречии. Узнать, чем можно задобрить светловолосую. Может, она, разохотившись со щенком, попросит еще чего-то…

Он и не подозревал, что в рабском доме у него живет еще одна рабыня из тех мест. Собственно, он даже не помнил эту старуху — ни в лицо, ни по имени.

Девчонка гладила щенка медленно, трепетно, запуская пальцы в шерсть. Харальд, засмотревшись ей на руку, подумал — меня бы так гладила, больше толку было бы. Тело ниже пояса тут же отозвалось болью на неосторожную мысль.

Он точно останется с ней без мужского копья — потому что оно у него в конце концов треснет и отвалится. Харальд поморщился. Девчонка, если вдуматься, и ценна-то только потому, что с ней можно иметь баб, не боясь того, чем это кончится.

Может, теперь она станет поуступчивей? До конца ночи еще далеко…

Харальд подступил к девчонке легким шагом, взял за локоть и потянул. Та застыла, но он дернул локоть посильней, и она пошла, прижав к себе щенка.

Факел Харальд забрал с собой — и оставил, пригасив об землю, у входа в хозяйскую половину главного дома. Ночью огонь без присмотра лучше не оставлять.

Но когда потянул славянскую рабыню к входной двери, она опять уперлась. Он сгреб ее на руки, понес.

Из покоев, где ночевал Свальд, доносились тяжкие вздохи и стоны. Харальд, проходя мимо, молча позавидовал брату.

Девчонка, когда он занес ее в ту же опочивальню, из которой вывел, и поставил на пол, глянула обиженно. В ответ Харальд нахмурился. Смотрит, как дите малое, которое обманули, а ведь он ее уже бабой сделал. Пора бы уж по-другому соображать…

Он задвинул засов на двери, дошагал до кровати и медленно, повернувшись к светловолосой спиной, начал расстегивать пояс. Стянул рубаху, взялся за сапоги.

Черный щенок уснул на руках у Забавы по дороге — а чужанин, приведя ее обратно, в богатые покои, посмотрел нехорошо, нахмурив бровь.

И, встав к ней спиной, принялся раздеваться.

Тут и без слов стало ясно, что к чему. Забава, притиснув щенка к себе, молча смотрела. Даже край шкуры из пальцев выпустила, и она, скользнув по правому плечу, упала на пол. Только потом до нее дошло, что было бы лучше отвернуться. Видать, совсем в ней стыда девичьего не осталось…

По широкой спине чужанина крест-накрест шли два длинных шрама, тонкие, ярко-красные, словно только-только поджившие. Белыми нитями смотрелись другие отметины, едва заметные при в неверном свете ночника…

Потом чужанин в одних штанах подошел к ней. Забава торопливо отступила — однако он уже оказался у нее за спиной. Кинул руки ей на плечи, обручами сложив одну поверх другой у нее над грудью. Да так быстро, что она и опомниться не успела.

Еще и пальцами плечи прихватил, но не больно.

И замер, тихо дыша ей в затылок. Не двигаясь, даже животом к ней не прижимаясь — ни животом, ни тем, что ниже. Только руки у себя на плечах Забава и чуяла. А еще, скосив глаза, могла видеть бугры толстых жил, на которых тоже белели мелкие сеточки шрамов, старых, заживших так, что и не разглядишь.

Чужанин стоял, не двигаясь, только дышал ей в затылок все тяжелей. Забава вдруг вспомнила, как все было вчера, прошлой ночью. Он и тогда выжидал, глядя на нее сверху. И она, дурища такая, все ему позволила.

Ах ты ж змей, подумала Забава. Другие, значит, девок берут сладкими речами — а ты вот как их заманиваешь?

Но сил вырваться из-под тяжкой хватки его рук не было. Сердце гулко стучало. И вспомнилось почему-то, как он ей на пальцы дышал…

И как бабка Маленя назвала ярла Харальда добрым.

А ведь и вправду добрый, подумала вдруг Забава. И ее ни разу не ударил, и щенка вон дал в руки. Знать бы еще, на время или навсегда.

Навряд ли рабыням щенки положены.

Хорошо было уже то, что девчонка под его руками замерла. Как пойманная птица. Харальд незримо для нее усмехнулся, глядя на макушку склоненной вперед головы. По тонкому пробору ниткой шла светлая кожа — и пахло мятой, хоть и не так, как вчера, тоньше и слабее.

Он немного подумал — и попробовал языком кожу на этом проборе. Девчонка вздрогнула, задохнулась, наклонила голову, пытаясь уйти от его ласки.

Харальд застыл, давая ей передышку. Отсчитал пять ударов своего сердца и только тогда коснулся губами шеи. Девчонка снова дрогнула — но тут уж ей не дали уклониться его руки. Она замерла, нагнув голову еще ниже. На короткое мгновенье даже коснулась подбородком его правой руки — но тут же испуганно вскинулась.

Щенок на ее руках, затихший по дороге, заскулил и снова заскребся.

Удачно получилось с этим порченым зверенышем, довольно подумал Харальд. Пока девчонка его держит, руки заняты. Главное, чтобы не решилась его сбросить.

Он потерся губами о кожу над слабой косточкой, едва заметно выступавшей между плеч — там, где спина переходит в шею. Оторвался и жарко дохнул на влажную после его ласки кожу.

Девчонка дернулась всем телом, чуть оглянулась, не поднимая головы. На щеке у нее наконец-то заиграл румянец. И рот приоткрылся — Харальд видел изгиб верхней губы, мелко дрогнувший под его взглядом.

Он ухмыльнулся и поцеловал плечо у самой шеи. Сильно впился, по-змеиному, словно кровь выпить хотел. Потом, не отрываясь от светловолосой, только чуть ослабив хватку рта, развернулся и начал медленно отступать к кровати, уводя за собой.

Когда чужанин начал ее целовать, у Забавы по коже пошли мурашки. Теплые, жаркие. Щенок, которого она прижала к себе слишком сильно, закрутился на руках, повизгивая. На пол бы его отпустить — но Забава сейчас и шевельнуться не могла. Руки чужанина, ярла Харальда этого, держали…

И теплые мурашки бежали от того места, где она чувствовала его рот. Легкие мурашки, сладкие, от которых сердце колотилось, словно в горку с полным коромыслом бежала…

А потом он крутнул ее и повел к кровати. И она пошла, вот что хуже всего. Ног под собой не чуяла, а шла.

И пусть, металась в уме у Забавы жаркая мысль. Все равно она ему потом надоест, рано или поздно. Позабавится с ней немного этот их ярл Харальд, и позабудет. Мимо пройдет и не вспомнит…

Вот тогда она и сбежит.

А пока пусть.

Харальд был собой доволен. Он смог. И как смог. Девчонка, когда он усадил ее на постель, и, присев перед ней на корточки, забрал порченого щенка из дрожащих ладоней да выпустил на пол, глянула сверху таким взглядом…

Хорошим, в общем, взглядом. В котором сразу все было — и согласие, и обещание, и страх ее уже привычный.

Харальд, по-прежнему сидя перед ней на корточках, запустил обе руки под подол. Коснулся щиколоток, двинулся к коленям, запястьями задирая шелк платья. Девчонка сидела напряженная, словно готова была в любой момент вскочить и побежать — а не бежала. Руки раскинула по покрывалу усталыми крыльями, пальцами в мех зарылась глубоко…

Смотрела на него сверху вниз темно-синим взглядом.

И когда Харальд, добравшись до колен, подсунул руки ей под бедра, нажал, приподнимая и заставляя встать — поднялась, на мгновенье вскинув взгляд к потолку, но тут же снова опустив.

Он рывком встал следом, задирая платье вверх, к маленьким грудям, стаскивая его вместе с тем, что было снизу — какая-то нательная рубаха, Харальд в бабьих тряпках не разбирался. Стащил собравшуюся в жгут ткань с плеч, потом со светлой, золотисто сиявшей головы. Швырнул все в угол.

Щенок, с поскуливанием бродивший по каменному полу в поисках местечка потеплей, тут же устроился на сброшенной одежде. Закопался в складки, тонко взвизгнул от удовольствия, сворачиваясь в клубок…

Девчонка в ответ на скулеж повернула было голову, но Харальд поймал ладонью изгиб щеки, удержал, не давая от него отвернуться. И тут же отдернул руку, обнял тонкое тело, вскинул вверх.

Маленькие груди взлетели на уровень его лица. Тут сознание Харальда заволокло туманом. Но не тем, страшным, кровавым, когда он уже не был человеком — а самым обычным, мужским, когда сдерживать себя уже не можешь, и терпелось долго, слишком долго…

У него еще хватило ума на то, чтобы не кидать девчонку на постель, а уложить, пусть и торопливо. Выпрямился Харальд, на ходу ловя завязки, чтобы сдернуть штаны — и поймал ее взгляд, теперь уже какой-то растерянный, сомневающийся.

Потом, подумал Харальд. Сначала мое удовольствие, а потом мы с тобой снова поиграем, славянская птичка.

Он накрыл ее тело своим, но она сжалась, не давая пробиться внутрь. И Харальд в ответ изогнулся, нашел подрагивающие, приоткрытые губы. Поцеловал, жестко надавливая и запрокидывая голову, прошелся языком по небу, крохотному, как и все в ней, по его меркам. Поймал ладонью левую грудь, погладил, стараясь, чтобы ласка получилась не тяжелой, а скользящей, щекочущей…

И с радостью ощутил, как тело внизу, под ним, становится податливей. Расслабляется, принимая его.

Целовал чужанин так, словно душу из нее хотел вынуть. Потом добрался до груди рукой. И тут дымкой от его тепла и ласки заволокло все — и стыд, и боль между ног, и даже то, что сюда она попала не по своей воле.

Только и слышала Забава, как сердце гулко стучит, как обдувают щеку частые выдохи чужанина. Как нарождается в животе мягким комком неуверенное тепло, растекается к груди…

И снова позволила ему делать с собой все, что он пожелает. Колени перестала стискивать, женой покорной легла.

Меж ногами тут же засаднило, как будто мозоль сковырнула — и чужанин оторвался от ее рта, рванулся вверх.

Ничего больше не было для Забавы — был только он, тело его тяжелое, жаркое, дыхание сверху. Тепло, на шее и плечах щекотная ласка меха, в котором она утопала, тяжесть какая-то непонятная в животе, движенья чужанина, частые, как капель по весне. Паволокой им вслед — легкая боль между ног. И от боли — в сладкую муку…

Потом все кончилось, и он неспешно перекатился на бок, забросил на нее сразу и ручищу, и колено. Глаза закрыл, вроде уснул.

Забава замерла. Тихо было в покоях, чужанин рядом расслабленно дышал, и щенка она не слышала — тот, наверно, тоже задремал где-то.

Надо встать, подумала Забава. Отыскать и накинуть на себя хотя бы сорочицу, которую чужанин стащил с нее вместе с платьем. Стыдно так лежать-то, голышом…

Она чуть двинулась, собираясь выскользнуть из-под руки чужанина, ярла Харальда по-здешнему — а тот вдруг вскинул голову, приподнялся, опершись на локоть.

И поглядел на нее сверху серебряными глазами, в которых зрачки темнели черными дырами — так поглядел, словно и не спал вовсе. Рукой, которой обнимал Забаву, коснулся ее груди под горлом, там, где ямка меж ключиц. Сказал протяжно:

— До-обава.

Потом отнял руку, ткнул пальцем себя в грудь:

— Харальд.

И снова молча уставился на нее.

Познакомиться со мной решил, со смятением подумала Забава. И что теперь? Только то и ясно, что она для него Добава.

— Харальд. — Снова повторил чужанин. — Дом.

Потянулся, нависнув над ней с правой стороны.

— Еда. Дом. Злато.

Девчонка глядела на него непонимающе, и Харальд решил на этом закончить общение. Вот придет завтра рабыня из славянских земель, которую Кейлев приставил к светловолосой, та самая старуха, которую он застал развалившейся на кровати нынче вечером — тогда они и поговорят.

А сейчас…

На дворе стояла глубокая ночь, но у Харальда сна не было ни в одном глазу. Девчонка смущалась под его взглядом, хотя все меж ними было, и не один раз.

Смущалась, но руками не прикрывалась, подумал Харальд. Только ежилась, сдвигая худые, в синяках, колени. Плечи сводила, горбясь, прогибалась под его взглядом, гулявшим по груди. Ямки за ключицами, и без того торчавшими, от этого угублялись, становясь провалами.

Харальд лениво шевельнул ладонью, прогулялся ей от белого горла до бугорка между ног. Запустил пальцы еще ниже, клиньем меж худых бедер. Ощутил влажное — его семя.

Бесплодное семя оборотня, сына Ермунгарда. Он шевельнул бровями, отгоняя ненужные мысли. Подумал, приподнимаясь над постелью и над девчонкой — баня и немного еды. Вот что нужно ей… да и ему.

Чужанин, Харальд этот, встал с кровати первым. Забава вскочила следом — и пока он неторопливо одевался, пошла искать платье вместе с сорочицей, стараясь держаться к чужанину боком или спиной.

Одежда отыскалась на полу в углу, только на ней уже спал черный щенок. Забава, оглянувшись на чужанина — тот позвякивал поясом из тяжелых блях, на нее вроде бы не смотрел — переложила кутенка на шкуру, укрывавшую один из сундуков. Потянулась за платьем, присев, чтобы голым телом не сверкать.

И тут ее под локоть ухватила рука Харальда.

Чужанин, дернув Забаву вверх и заставив выпрямиться, небрежно подхватил с пола скомканное платье. Швырнул на один из сундуков — а потом открыл крышку соседнего. Взмахом руки подозвал Забаву.

Та подошла, ежась и смутно думая — может, хоть косы расплести? Все какая-то защита от его взгляда будет. Раз сорочицу накинуть не дает…

Под крышкой лежали ткани. Поблескивали темно-желтые и красно-синие шелка, высовывался край свернутой ткани, шитой золотом. Харальд что-то сказал, показывая на сундук. В его голосе Забаве послышалась насмешка. Легкая, а все же…

Она смотрела то на него, то на сундук. Вспомнились слова бабки Малени, говорившей, что ярл щедр на подарки. Вот и они, подарки его.

Тканей таких Забава никогда не видела — а радости не было. Только смущенье. И неожиданно припомнилось платье темно-желтого бархата, подаренное Красаве. У которого в подмышках след от носки остался. Кто его знает, как сюда, в дальний край за морем, приплыли эти подарки.

Людей грабит да девкам дарит, мелькнула у Забавы мысль. Как бы не пришлось с тканей даренных кровь отстирывать…

И по коже дунуло холодом.

Харальд, глянув вдруг на нее с любопытством, взял за запястье. Потянул к сундуку, заставляя нагнуться — и покраснеть со стыда, потому что и грудь свесилась вниз, и зад оттопырился…

А здешний хозяин, давя на запястье, погрузил ее ладонь в ткани.

Забава ощутила мягкие складки — но едва Харальд отпустил ее руку, отдернула ладонь, словно обжегшись. Выпрямилась, замерла, косясь на него испуганно. Даже стыдиться того, что стоит перед ним нагишом, лицом к нему, напоказ, перестала.

Вдруг разъярится? Небось ждет, что ему сейчас на шею бросятся…

Но Харальд только вскинул брови, и черный зрачок в серебряных глазах разошелся, тут же опять стянувшись в точку.

И Забава поняла — сердится.

Однако на лицо у чужанина ярость не вышла. Он неожиданно содрал с кровати покрывало, подошел к ней — и завернул с ног до головы, как ребенка. Вскинул на плечо как вчера, после ночи в расселине…

Понес в ночь, из дома.