Погода нелётная

Глава 14. Невидимое

— Ребята, нам спустили задание.

Макс долго готовил эту речь. Крутил её так и эдак, подбирал слова — чтобы большие, красивые, важные. Набросал на листке что-то, смял и выкинул. Примеривал: что можно было бы сказать такого, чтобы он сам себе поверил? Что можно сказать, чтобы можно было принять это, принять и согласиться?

Речь не складывалась. Ничего не складывалось. И Макс поступил, как поступал всегда: вывесил карту, наложил на неё листы кальки с прорисованными синоптиком ветрами и дождался, пока все взгляды соберутся на нём.

— Вылетаем в половину двенадцатого третьим эшелоном на север…

Они стояли тогда неподалёку от перешейка, всего в нескольких десятках километров от передовой, где шли вялые, изматывающие бои на поверхности. Сам перешеек щерился пушками, и враг там врылся в землю и готовился стоять насмерть.

На карте маршрут был похож на две искривлённые петли. Взлетали ночью и в облачность, чтобы остаться незамеченными для дозоров: бойцы прикрытия, готовые отвлечь на себя огонь противника, и основная группа — на высоте. Основной блокпост обходили широкой дугой, возвращались к перешейку с тылов. Так иногда заходили камикадзе, но пока ни один из вылетов не дал заметного изменения в расстановке сил.

Теперь же основная цель была дальше и глубже. Вражеские укрепления на перешейке были известны плохо, и здесь основная часть клина была готова принять бой. Если же манёвр удавался незамеченным, группа прикрытия возвращалась обратно такой же широкой дугой, а основная — уходила ниже уровня поверхности, чтобы затеряться в глухом тумане провала.

К трём часам, в глухой темноте, они должны были достичь дальнего края перешейка, того, что у чужацкого столпа. Там заложить фугас по координатам: их долго высчитывала научная команда, для которой почти полгода собирали данные.

Подорвать.

Фугас разработали где-то в тылах, в обстановке строжайшей секретности. Даже командир не знал, откуда в точности его привезли; а чертежи, должно быть, ценились выше всех дивизионов вместе взятых. Фугасов было три, но ударной силы одного должно быть достаточно для того, чтобы по меньшей мере повредить, а возможно даже обрушить перешеек. Прервётся основная транспортная линия врага, чужаки лишатся тыла, — и тогда война закончится, столпы разойдутся, и вновь настанет мир.

Тогда наступит будущее, прекрасное и удивительное. В нём будет место тихим вечерам, в которых не слышно кононнады орудий, в нём будут дороги, свободные от патрулей, будут горные лыжи, будут опечатанные базы, будут дикие виверны, а на заводах снова станут делать тракторы, а не бронемашины.

Будет много всего. Много такого, за что не страшно вылететь в ночь, и за что не стыдно сгинуть.

Но их — тех, кто полетит ставить фугас, — их, конечно, не будет.

Даже если им повезёт не потеряться в ядовитом тумане и уцелеть при взрыве, сил виверны не хватит на то, чтобы вернуться обратно. Они рухнут в тумане бездонной расщелины между столпами, — уйдут яркой вспышкой, счастливые, что у их жизни был смысл.

— Да, — твёрдо сказал Макс и снова велел себе быть мужчиной. — Скорее всего, мы не дотянем обратно, если только уж очень не повезёт с ветрами.

Группа молчала. Всегда серьёзный Виттор едва заметно шевелил губами и загибал пальцы: складывал по карте расстояния. В клине он обычно перепроверял маршруты, потому что сам Макс больше прикидывал, чем собственно считал.

Но здесь ему не стоило и надеяться найти ошибку. Это задание пришло сверху, его считали сразу трое специалистов, это они учитывали предел видимости вражеских приборов и крутизну дуги облёта и ещё десяток всяких вещей. Макс тоже вертел так и эдак и признал: им действительно старались дать возможность вернуться. Но у них есть всего один шанс, пока враг не усилил дозоры на перешейке. Командир сформулировал: «нужно сработать чисто»…

Бить наверняка, перевёл для себя Макс.

— К цели я поведу сам. Мне нужно ещё два человека.

В клине их было одиннадцать — некомплект, но много ли в дивизионе полностью укомплектованных клиньев? Почти все летали вместе давно: не друзья и не семья, но родные друг другу люди, много раз разделявшие и боль, и горе, и страх. Самому старшему — всего-то двадцать восемь, а новенький Армандо и вовсе совсем сопляк, всё ещё долговязый и тощий, как подросток. Все они могли бы прожить свою жизнь, такую, какую отмерит Господ…

Сам Макс не мог не лететь. Это был единственный и очень важный шанс, а Макс всегда был везунчик, умелый и способный сориентироваться в самых диких обстоятельствах. Это Макс случайно придумал много таких манёвров, какие потом повторяли в других дивизионах.

Можно гордиться: его смертный приговор был подписан талантом. Макс пытался гордиться, но не мог. Всё его мужество уходило на то, чтобы не дать дрогнуть голосу.

Пришлось ли командиру думать, кого отправить умереть? Наверняка он принял за войну много таких решений. Максу везло: он был всего лишь клиновой, а не большой начальник. Ему никогда не приходилось понимать, что кто-то умрёт вместо него, и выбирать, кем именно можно пожертвовать.

Бойцы молчали. Тишина был гнетущая. Где-то внутри грыз червячок: а ты бы сам пошёл? — и Макс не знал, что можно ему ответить.

Почему я? — билось в виске. — Почему мы?

Макс стиснул зубы. Сунул руку в карман, нашарил пачку спичек: если уж придётся тянуть жребий…

Но они вызвались сами.

Надломленный, болезненно-худой Гаспаро с глубокими тенями на лице побывал в плену и с тех пор готов был на что угодно, чтобы только «бить эту гниду». Он оживал, кажется, только на виверне, был хорош в воздушных фигурах и иногда даже заменял Макса, когда нужно было порисовать в небе на смотрах. На левой ноге у Гаспаро не было пальцев: он отморозил их, когда пошёл слишком высоким коридором.

Ещё тихоня Леонардо, голубоглазый и веснушчатый, вечный младший брат и просто хороший парень, — его Макс ни за что не взял бы, если…

А кого бы ты взял? Кого, если не его?

Макс вдохнул — и выдохнул.

— Жду в ангаре в половину одиннадцатого, примем груз и посмотрим погодную сводку. Мы молодцы, ребята. Мы сделаем свою работу, и Родина нас не забудет.

Что было дальше, Макс не помнил толком. Только впечаталось в память, как кто-то спросил хрипло: что ты делать-то будешь сейчас, герой, в последние свои часы?

Максу было легко-легко. И ответил он ровно:

— Письмо напишу девчонке. И побреюсь.

— Они были герои, — сказал Макс, вынырнув на мгновение из гулкого, пронзительно-реального воспоминания, в котором время на свой вкус расставило световых пятен. — Они ещё может быть, да…

Маргарета взяла его за руку, несильно сжала онемевшие пальцы. У неё тёплая ладошка, маленькая, но какая-то хорошая. Так странно смотрятся вместе, её ладонь и его грубая лапа, вся испорченная шрамами… мозоли у пальцев, наверное, не сойдут до самой старости.

— Они… умерли, да?

Макс обвёл пальцем холм на её ладони.

— Да.

Погода была нелётная.

Шквалистый восходящий ветер, воздуховороты и идущий с юга грозовой фронт, — в таких условиях иногда было лучше отложить атаку, чем вслепую уходить в небо. Здесь и сейчас синоптик сказал, что им повезло. Вряд ли враг сможет пересчитать зверей, даже если станет очень стараться.

Гаспаро усмехнулся криво и зло. У Леонардо дрожали колени, а лицо припухло от слёз, но взгляд Макса он встретил, не дрогнув и задрав подбородок. Сам Макс первым пристегнул к седлу странную металлическую конструкцию с парой кнопок и ярко-жёлтым пятном взрывателя: если таймер не сработает, или враг подступит слишком близко, в это пятно можно было выстрелить и наверняка взорвать всё к бесам.

Фугас был чем-то похож на яйцо, серебристое, по-своему красивое. У него внутри как будто что-то плескалось, словно в яйце плавал будущий утёнок.

Как в народных сказках, внутри этого яйца был не птенец, а сама смерть. Стоит скорлупе треснуть…

Учёные считали, что достаточно всего одного заряда, но командир сказал: лучше подорвать все три.

Разбор маршрута Макс провёл, как должно: помогло представить, будто это рутинный вылет, такой же, как все остальные. Потом он сказал какие-то слова, пафосные и значимые, и даже увидел, как лица вокруг просветлели. Макс всегда умел говорить перед людьми, мог зарядить свой клин на свершения, мог разболтать и вытряхнуть из кататонии новичка после первого вылета, мог сказать на поминках речь, после которой товарищам мертвеца хотелось жить и мстить, а не плакать. Сейчас он делал это привычно и знал, что ему привыкли верить.

Сам Макс чувствовал себя насквозь фальшивым. В желудке ворочалось что-то ледяное и колючее.

Его самого некому было ободрить и утешить. Ему никто не сказал: ты переломишь хребет суке-войне, и это стоит всего. Командир — старая брехливая псина — хлопнул по плечу и брякнул что-то нестерпимо искусственное про высший долг, а его заместитель — молчал и отводил взгляд, только помог заполнить бумаги.

Родина, война, будущее, — а Максу не хотелось умирать. Пронзительно, до крика, не хотелось. Он мог умереть тысячу раз, он рисковал жизнью каждый день, но это всякий раз было другое. Это было честное, в этом был свой страшный рок, и смерть эта была какая-то… ненастоящая.

Было особенно обидно умереть именно сейчас, после всего того, что было, после всех невозможных чудес и неизбежных катастроф, — именно сейчас, когда окончание войны было на самых кончиках пальцев.

Макс чувствовал себя приговорённым, шагающим к плахе. Несколько невозможных, невыносимо страшных шагов, которые нужно сделать с высоко поднятой головой и не обоссавшись.

— Ну, погнали, — наконец, уронил Макс.

И первым отошёл к своему зверю.

— Это очень смело, — тихо сказала Маргарета, и только тогда Макс понял, что замолчал слишком надолго. — Это… то есть… я бы не смогла так. Когда знаешь, что ты точно…

Он пожал плечами, переплёл их пальцы.

Там, в чёрном бушующем небе, всё было другое. Страх остался на земле, Макс будто сбросил его, как балласт. Осталось только ощущение немыслимой, странной нереальности, и противоестественная лёгкость в теле.

— Тихо не вышло, — прокаркал Макс, чувствуя, как слова царапают горло. — Встретили огнём. Был бой. Ребята подбили склад. Вспыхнул свечкой. Мы пошли вниз. Лео… не справился…

Макс рассказывал эту историю тысячу раз. Она даже стала уже как будто — выученными наизусть словами, абстрактными, отдельными. Как будто с каждым новым пересказом из страшной мешанины кадров вынимали один из слоёв, чтобы однажды они стали совсем пустыми и лёгкими.

Сейчас ему не хотелось лёгкого.

— На точке тоже… были. Гаспаро отвлекал. Я ушёл ещё ниже.

Расщелины между столпами, говорят, почти бездонны: скалы уходят вниз, в туман и марь, насколько хватает зрения. Там совсем нет солнца, а в воздухе какие-то газы, от которых и люди, и звери видят то, чего нет, а потом умирают. Устав предписывает бойцам избегать погружения в туман больше, чем на пару вдохов, и велит никогда не опускаться ниже стометровой отметки.

На нашем столпе в месте столкновения когда-то были скалы — невысокие и почти безжизненные, заселённые одними только птицами. Когда столпы сошлись, вся земля тряслась, и скалы почти целиком ушли в провал, но один огромный кусок остался — застрял между двумя берегами, словно мост. С чужацкой стороны в самом узком месте перешеек был лишь чуть шире двухсот метров и уходил вглубь на какие-то сто пятьдесят. Здесь и нужно было взорвать, чтобы наверняка изменить мир.

Не видно было ни зги. В клубах дыма вокруг виделись тени. Макс колол себя булавкой в руку и светил на приборы фонариком.

В один момент где-то вдалеке грохнуло, а потом — будто зеленоватое пятно пролетело вниз. Это сбили Гаспаро.

Наверху надрывалась сирена. Туман разрезали фонари. Макс спускался вниз, глубже и глубже. Поганый воздух резал лёгкие. Сверху стали палить вслепую, и один из огненных шаров зацепил кончик виверньего крыла — Максу едва удалось удержать зверя от рёва…

Потом всё помутилось. Следующее, что Макс помнил, было пещерой, в которой плясал слабый огонёк костерка. Виверн лежал ворохом тряпок, его туша ходила вверх-вниз от шумного, с присвистом дыхания. Макс лежал на спине, весь пол был покрыт бархастистым мягким мхом, а на каменной стене висел цветастый тканый ковёр с какими-то узорами, и эти узоры кружились, кружились, кружились перед глазами.

— И там… там была женщина.

Потом Макс убедил себя, что никакой женщины не было.

Мало ли что могло привидеться ему в отравленном тумане, в чёрной ненастной ночи, после падения и на грани смерти? Право слово, он мог бы увидеть самого Господа, и никто не сказал бы потом и слова удивления.

Но Господа не было видно с той глубины. Вместо него была женщина, бледнокожая и нескладная, как все чужаки. У неё были длинные белые пальцы и изящные запястья, все унизанные браслетами, а на лысом затылке были вытатуированы какие-то символы.

Они были почти такие, как на ковре. Там будто плясали сложенные из палочек и треугольников человечки. Примитивное, низкое искусство, — но человечки были словно живые.

Женщина тронула лоб Макса и поднесла чашу с водой. Он выпил, не ощутив вкуса. Женщина ворковала что-то на своём языке, гортанно-звонком и странно певучем, но Макс не понимал её слов: по-чужацки он знал только самые простые команды.

— Я не понимаю, — сказал Макс.

Женщина погладила его по голове, как ребёнка.

— Почему ты мне помогаешь?

Он сел, — спина отозвалась стреляющей болью. Макс не помнил посадки. Похоже, он потерял сознание то ли от боли после попадания снаряда, то ли от отравы в воздухе.

Виверн плакал, как ребёнок. Зверь потерял самый кончик крыла, полотнище было мокрым, поверх лежал ковёр вроде того, что на стене, — похоже, странная женщина смогла сбить жадное пламя.

Пещерка была жилой и хранила в себе следы былой роскоши. У стены громоздились крупные медные чаши, когда-то начищенные до блеску, с узорами и даже каменьями. На трюмо выстроились маленькой армией скляночки, изящные и нежные, рядом с ними лежали нож и пистолет. Чуть поодаль — детская коляска в красном блестящем корпусе, из которого чуть торчало вышитое одеяло.

Женщина снова погладила Макса по голове, а потом уселась на табурет и принялась покачивать коляску туда-сюда, туда-сюда, и напевать что-то на своём языке.

Максу показалось: она сумасшедшая. Он ходил по пещере мягко и медленно, неслышно шагая по пружинящему мху. Мох был везде, глухо-зелёный, бархатистый и ласковый. Фугас в сумке был цел, винтовка лежала рядом с Максом, виверн, воркуя, баюкал собственное крыло…

Мох был везде, нежный и льнущий к рукам. У самых стен он едва заметно цвёл крошечными жёлтыми цветами, а в центре пещеры обступал коричневатыми буграми чашу костра. Мох хранил в себе следы шагов, будто продавленные дорожки в зелени.

Какие-то сумки, перевязанный верёвкой чемодан. Стопка цветастого тряпья. Несколько брошюр, чем-то похожих на тетради, — так выглядели чужацкие газеты, и Макс видел ровные столбцы непонятных букв.

Он снова оглянулся на женщину. Ему хотелось сказать что-то, то ли предупредить, то ли извиниться, то ли… он сам не знал, что именно. Женщина сидела на своём табурете, прикрыв глаза, и едва слышно пела незнакомую песню, на незнакомом языке, в которой Макс не мог разобрать ни слова, — и всё равно узнавал в ней колыбельную, болезненно похожую на ту, что когда-то пела мама.

Макс облизнул пересохшие губы и подошёл, готовясь изобразить что-то пальцами, — и осёкся.

Коляска была пустой. Только вышитое одеяло, густо испачканное тёмной, почти чёрной кровью.

Позже, когда Макс убедил себя, что никакой женщины не было, он решил: виверн просто забрался в первую пещеру, которую считал подходящей. И может быть даже, там кто-то когда-то жил, в этой пещере, раз уж в память так врезались то трюмо и те газеты.

Но женщины никакой не было. Не было белых тонких запястьев, не было песни, не было пустой коляски. Это всё было видением из-за отравленного воздуха, а на самом деле Макс очнулся сам, и у Макса была работа. Он успокоил виверна, забрав себе боль в его крыле, вылетел по приборам и дошёл до нужных координат, закрепил фугас под перешейком.

Кнопка оказалась смятой, — вероятно, повредилась при падении. Макс долбанул по ней кулаком посильнее, но начинённое смертью яйцо оказалось глухо. Тогда Макс отлетел подальше, взялся за оружие…

У него дрожали руки. Седло под ним тряслось, виверну тяжело было висеть на месте с драным крылом. Но в тот момент, когда Макс вскинул винтовку, в мире не было ничего, кроме прицела и жёлтого круга на боку фугаса.

Дымный цветок распустился в тумане за секунду до того, как Макса оглушило взрывом.

Он не убил эту женщину, нет. Её просто никогда не было. Он не убил её, как не убивал никого из тех людей, которые были его мишенями раньше. Из неба не видно лиц, и так легко думать, что все они — просто числа в сводке командования… И женщины той не было, не было кобыльной, не было коляски, ничего этого не было. Макс повторял себе это раз за разом, но это помогало мало и плохо, потому что отравленный воздух уже поселил внутри невыносимую мысль, которую невозможно думать на войне, чтобы не сойти с ума.

Мы и они — враги, чужаки, нелюди, которых мы приняли как гостей, а они стали жечь нашу землю, — мы и они… всё, что мы делаем — так это убиваем друг друга. Они захотели лишнего, мы не отдали своё, кто-то торговался, кто-то льстил и подкупал, кто-то сказал важные слова, кто-то другой ответил, кто-то отдал приказ стрелять. Когда вообще война перестаёт быть политикой и становится просто войной?

Там, на перешейке, жили люди. Глупо думать, будто их там не было, даже если та женщина была лишь призраком, придуманным его пьяным сознанием. Что хуже того, вслед за перешейком взрывная волна захлестнула чужацкий столп, там горело и взрывалось, и по сей день было ясно не до конца, что осталось от него вообще и осталось ли хоть что-то.

Там были чужаки, вооружённые горящими шарами и кислотой, чужаки, которые пытали Гаспаро, да упокоится его дух в руках Господа… чужаки, которые не хотели умирать так же, как не хотел умирать Макс.

Было ли можно — не взрывать? Сколько ещё людей, которых Макс клялся защищать, погибло бы, если бы взрыва не было? Сколько ещё лет горела бы наша земля? Разве ведь мы не важнее, чем…

Макс не мог этого думать. Макс не мог этого видеть. Ему казалось: сетчатку выжгло взрывом, вместо тумана вокруг — чернота, в ушах — звон. И за этим звоном не слышно мерного скрипа пустой коляски и песни, в которой невозможно разобрать слов.

Кто-то управлял максовыми руками, когда он вёл виверна через пыль и грохот сперва в небо, а затем и к родному столпу. Сам Макс знал, что раненому зверю не хватит сил долететь, и тихо радовался этому. Кто-то управлял им, когда утомлённый зверь замер, и осталось только ждать, пока ветер в распластанных крыльях устанет его держать. Кто-то другой — не Макс — видел, как стремительно приближается крутой каместый склон, в котором виверн напрасно пытается найти место для посадки…

Потом было только падение.

— Теперь я даю интервью, — глухо сказал Макс. — О том, как быть героем. Моя новая служба…

Макс всегда был везунчик, про него все это знали. И в тот раз ему тоже повезло: с разбившегося виверна Макс рухнул удивительно удачно, на какой-то уступ, оставшийся от расколотого взрывом перешейка, и его даже смогли оттуда достать.

Макса представили к награде. Долго опрашивали, сперва военные, потом учёные, воодушевлённые эффективностью своего изобретения, — кто упоминал, что чертежи оказались утеряны, уничтожены вместе с базой, но их будут восстанавливать, а фугасы станут изготавливать на отдельных заводах, а не в экспериментальной лаборатории. Потом Макс склонил голову перед флагами и был назван героем. Он улыбался с фотографий, летал на парадах и давал интервью.

Но что, по правде, героического в том, чтобы уничтожить кусок мира и даже не умереть при этом?

— Ты всё сделал верно. Если бы ты не сделал этого, то…

— Я знаю.

О, он действительно знал. Всякий раз, когда к нему приходили снова кощунственные сомнения, он вспоминал много аргументов, много чисел, много сводок и много разных «бы». Макс всё знал про приказы, про задачи и про то, что иногда ты или тебя, и иногда кому-то нужно умереть для того, чтобы жили другие. Макс заставил себя прочесть список потерь — тот, что вели в штабе дивизионов, из одних только жертв воздушных боёв, ужасающий, душащий, бесконечный список…

Всё рациональное, что только в нём было, знало: так было правильно. Так было нужно. Рациональное умело сравнивать смерть с другой смертью и понимало, что одна смерть лучше, чем много смертей, и сколько каждая из них стоит.

В этом рациональном было много не героического, а чудовищного. Они все были чудовища, и Макс — одно из самых страшных. И, один раз увидев это в случайном всплеске, Макс не мог больше перестать это видеть.

Даже когда его глаза заливала чернота.

— Ты не чудовище, — тихо сказала Маргарета и сжала его пальцы. — Ты…

— Я работаю героем, — усмехнулся Макс. — Красивой картинкой, в которой мы молодцы, а на них гневался Господ. Я поддерживаю народный дух, и всё такое. Потому что миру нужны герои, понимаешь? И я хотел бы вернуться, но…

Но я застрял там. Макс не смог сказать этого вслух, но она, конечно, поняла.

Я не вижу тот взрыв в кошмарах, потому что всё, что приходит в кошмарах — это то, что уже стало прошлым. А я всё ещё там. И лес похож на мох, а я не могу больше видеть мох, я не могу видеть, я не могу думать, я не могу, не могу, не могу.

— Война закончилась, — повторила Маргарета растерянно.

И Макс через силу кивнул. Война закончилась, — но это была вторая ступень, до которой он не мог пока дойти.

Чтобы понять, что война закончилась, нужно понять сперва, что она была. Нужно понять, чем она была. А Макс, весельчак, красавчик и герой, готов был на ней остаться — лишь бы не смотреть в эту черноту снова.