Погибшая страна

XI

Ранним утром, когда из-за синих гор поднималось во мгле весеннее солнце, электроход подходил к берегам Абхазии. Кончилась последняя миля многокилометрового путешествия.

Стоя на палубе, Ибрагимов всматривался в скалистые берега Хосты, в расщелины Черного моста. Вороненное море плескалось спокойно в борта судна, перевозившего драгоценнейший груз экспедиции.

Скоро в сопровождении многочисленных делегаций экспедиция уже вступала в заповедник «Атос»…

Путешественники поднимались по отлогим склонам высокой горы. С обеих сторон дикой тропинки, расточая пьянящий аромат, тянулся подтропический лес. Различные виды вечно зеленых растений перемешивались с акклиматизировавшимися в благоприятном климате Черноморья родами древней флоры. Редкие представители ее, судя по отпечаткам сланцевых углей, сохранились еще и до наших дней.

Причудливые шапки канарской сосны, прекрасные кроны земляничного и своеобразные формы драконового деревьев, размежевываемые чилийскими кипарисами и азорскими лаврами и вересками, поражали своей красотой, разоблачали тайны гондванской природы.

Время от времени исследователи пересекали небольшие лужайки, покрытые зелеными мхами и крупными папоротниками. В далекие от нас дни возвышающиеся ныне в Индийском океане осколки суши представляли собою один материк, на глазах древних раздробленный и в еще более далеком будущем могущий вновь возродиться в новый неведомый нам континент.

Полуденное солнце жарко припекало, когда наконец изумленные виденным путешественники достигли возвышающейся на триста метров долины. Впереди, прячась в тенистой зелени лиан, лепилась к скале сооруженная мегалитическая постройка.

Грандиозная пещера напоминала эпоху доисторического человека. Стены ее украшали древние рисунки, выцарапанные острыми камнями, тут же валявшимися, будто оставленные древним человеком.

Внутри пещеры возвышались два плетеных из ветвей ложа. На одно из них путешественники опустили спящее изваяние гондванки. Другое предназначалось для Ибрагимова. На гранитной глыбе лежала каменная плошка, наполненная остатками животного сала. Еще несколько кусков его небрежно валялось невдалеке в углу. Тут же лежали бронзовые орудия, уносившие жизнь в бронзовые века.

Экспедиция достигла цели. Теперь путешественники должны были удалиться, оставив Ибрагимова и Гонду одних.

Прощаясь с физиологом, капитан долго пожимал его руку, а под конец, не сдержавшись, улыбнулся:

— Вы и действительно, черт возьми, похожи на гондванца. Самый пристальный взгляд не сумеет заподозрить мистификацию… Можно ли при таких условиях сомневаться в успехе вашей миссии?..

Молодой ученый недовольно взглянул на товарища:

— Всем вам пора уходить. Через час Гонда проснется… Если только она откроет глаза при вас, обманув наши расчеты на неотоксин!..

Надо сказать, что за несколько дней до этого Ибрагимов перенес очень сложную операцию. Ему изменили форму черепа и нижней челюсти. Нередко и в наши дни в институтах красоты изменяют форму носов, вводя под кожу затвердевающее вещество. Примерно такой же, но гораздо более серьезной операции подвергался и молодой ученый. Несколько раз под ряд ему вводили под кожу затылка и подбородка состав, теперь окончательно затвердевший и совершенно изменивший черты его лица и форму головы.

Из белокожего человека Ибрагимов превратился в настоящего гондванца, что было достигнуто постепенным введением в организм пигментирующих средств. На лице не осталось и метки, будто не было нанесено ему шрамов во время операции. Под живительными лучами радия разрезы зажили настолько гладко, что и самый опытный глаз не мог ничего заметить… Если бы человек наших дней сумел представить себе, поразительные результаты научных достижений, к практической пользе которых привыкли в тысяча девятьсот девяносто девятом году!..

Такие операции, как совершенно безболезненное удаление зубов, давно считались обычными. Большинство людей того времени даже не предполагало, что когда-то процесс «дергания зубов» был сопряжен с большими мучениями. Теперь посадка искусственного зуба занимала не более получаса на все вместе взятые процедуры, начиная от извлечения пораженной косточки и кончая вставкой на ее место отличной формы лабораторного производства. Наркоз, физиологический раствор, радиоактивная энергия широко применяемых в медицине веществ — вот что сокращало былые мучения, выветрив навсегда представление о длительной зубной боли…

Те же принципы применялись и к операции над изменением формы черепа Ибрагимова…

… Экспедиция удалилась. Гора, на которой раскинулся заповедник «Атос», изолировалась от внешнего мира глубокими пропастями. Они преграждали всякий путь желающим проникнуть в «Атос». Имелся только один скрытый выход, известный молодому ученому да лицам, которым доверено было поддерживать незаметную постоянную связь с Ибрагимовым. Со всех сторон заповедник окружали высокие горы, скрывшие обычную жизнь Абхазии… Ни один признак культуры, ни один звук не проникал в «Атос»…

А вдали вырезались среди ущелий бирюзовые полотнища моря. И были они так же пустынны и безлюдны, как и все в заповеднике…

Приближалась минута пробуждения Гонды. Освеженная кровь должна была побороть яд неотоксина, навеявшего состояние летаргии.

Чтобы не сразу броситься Гонде к глаза и тем не повергнуть ее в смятение, Ибрагимов уселся возле гранитной глыбы недалеко от входа в пещеру. Кусками трута вздувал он огонь, подражая приемам диких. Руки его дрожали, трут ежеминутно выскальзывал. Много раз Ибрагимов украдкой взглядывал туда, где на ложе покоилась Гонда.

Долгий спокойный сон владел ею. Только редкие медленные движения и расплывающаяся по лицу краска отличали ее от мертвой.

Над горой в синеве кружили орлы. Лес шумел. Белыми гребешками играло море.

Время текло.

Ученый сидел спиной к пещере. Вдруг он уловил характерный шелест шелковых тканей. Кто-то тихо ступал. Сердце забилось судорожнее. Каждый удар его пульса совпадал с звуком приближающихся шагов. Едва владея руками, ученый сосредоточил все внимание на закурившихся палочках трута. Но пальцы дрожали, не повиновались, прыгали.

Еще мгновение. Перед глазами ученого на гладком ковре засохшей в палящем зное травы изогнулась тень женщины. Он вздрогнул и обернулся… Перед ним, залитая солнцем, стояла Гонда! Устремленный поверх его головы взгляд ее выражал недоумение… Ибрагимов растерянно встал и неуверенно шагнул навстречу. Только теперь он заметил пленительную улыбку ее. Мужчина и женщина встретились взглядами. Ученый склонился пред женщиной. Он увидел в ее глазах не прежний затуманенный отблеск; его сменил лучистый янтарный блеск.

Ибрагимов не знал, как себя вести. Он решил выждать. Гонда застыла в созерцании. Для нее все было ново. Этот зубчатый, окаймляющий заповедник хребет, неведомая растительность), Лишь кое-где находила она похожие на знакомые ей растения.

Странная мегалитическая пещера… Птицы, пение и посвист которых был в древнее время иным.

Взор Гонды упал на бурно-синий морской залив, глаза ее прояснели, в них зажглись тревожные огоньки… Взгляд перебегал с предмета на предмет. В лице пробуждалось перемежающееся с тоской оживление… Изумление, любопытство и страх чередовались, скрываясь в набегающих и разглаживающихся морщинках. Гонда силилась овладеть собою. Ибрагимов следил за всеми ее движениями. Он старался прочитать ее мысли, разгадать действия.

Первое слово произнесла? Гонда. К тембру ее голоса примешивался какой-то гортанный призвук, будто отрывистый клич. Ибрагимов невольно вздрогнул. Почти тотчас же он произнес несколько фраз на трех известных ему языках. Однако не только современные, но и изученное им древне-греческое наречие, по видимому, не заключало в себе каких-нибудь сходных с древнейшим языком корней.

Этой минуты больше всего опасался Ибрагимов. Оживленная девушка являлась незаурядным историком древней Гондваны, и он полагал, что Гонде известны все древние языки. Вряд ли такое обилие резко несходных наречий наблюдалось во времена Гондваны. Он допускал, что в ту эпоху было от силы два — три разных языка, и то, вероятно, достаточно сходных. Это вытекало хотя бы из того, что древне-арабское наречие имело слишком много общих с гондванским корней.

«Наука наших дней пытается доказать, что в древности люди обладали одним языком. И только впоследствии, будучи географически отделенными друг от друга, потеряв друг друга, племена обрели собственные наречия».

Так рассуждал ученый.

«Как же теперь, — думал он, — встретится, заговорит он с ней, если его язык абсолютно отличен от гондванского? Ведь произношение-то ее, дикция — полузвериный клич, имеющий мало слогов, более близкий природе животного мира…»

Подражая ее гортанному акценту, он силился попасть ей в тон. И оттого, что это плохо удавалось ему, он смущался.

Но что ему оставалось делать?

Гонда стояла пред ним, потупясь. Она хотела понять, пыталась вспомнить, что было с нею перед сном. Память ей изменила. Низко склонив увенчанную копной бронзовых волос голову, она медленно повернула к пещере.

Ибрагимов смотрел женщине вслед. Гондванка шла, твердо шагая ступней, будто вминая почву. Походка ее казалась более мужественной и гордой, нежели походка современных людей. Приблизившись к входу в пещеру, она опустилась на камень. Лицо гондванки бледнело, силы ее оставили. За время долгого сна организм ее ослабел.

Ибрагимов бросил в костер несколько картофелин. Затем он принес из пещеры кусок вяленого мяса, припрятанный там в каменной нише, а в глиняном сосуде, на гранях которого были изображены различные виды вымерших животных, — воды. Поставив пищу на камне, ученый набрал зрелых плодов. Стол получился довольно обильный.

Женщина, безусловно, испытывала голод. Она то-и-дело глотала слюну. Запах пищи разжигал ее аппетит. Знаками Ибрагимов предложил ей кушать. Она с жадностью проглотила немного воды и обсосала гроздь винограда.

Думая, что женщину смущает его присутствие, ученый ушел за скалу.

Вернувшись через некоторое время, он застал Гонду полулежащей на мшистом камне. В глубокой задумчивости смотрела она в морскую синь. Лицо, поза ее выражали тоску. Женщина не заметила его приближения. В течение нескольких минут совершенно спокойно он мог наблюдать ее.

О чем думала гондванка?

Бронзовое изваяние женщины казалось застывшим: ни одного движения, только густые ресницы время от времени опускались, и лишь в этом пока проявлялось бодрствование. Ибрагимов заметил, как сильно побледнело лицо с момента ее пробуждения. Долго дремавшие силы возрождались не сразу.

Опускались сумерки. За горным хребтом солнце пряталось быстро. Одна за другой зажигались звезды. Слетала ночь. Их первая ночь. С наступлением сумерек сон охватывал девушку, все ниже и ниже клонилась ее голова. Гондванка заснула.

Ученый бережно перенес ее в пещеру. Он долго сидел в изголовьи. Черты лица Гонды он помнил так хорошо, что мог легко вызвать образ ее в своем сознании.

Наступила тьма. Ибрагимов вздул сальный светец. Колеблемое порывами ветра, пламя заиграло тенями лица, оживило его… Долго сидел Ибрагимов у ложа, следя за проявлениями жизни. Поздней ночью женщина приоткрыла глаза. Даже при свете крохотной каменной лампы видно было, как жаром пылало ее лицо. Тонкие губы открывали ровные мелкие зубы, белые как только-что обнажившаяся кость и свидетельствовавшие о юности гондванки.

Гонда возбужденно взглянула на Ибрагимова. Она обратилась к нему, повторив произнесенные ею в бреду слова. Ученый поднес сосуд с водой. Она пила с такой же жадностью, как и днем. Затем с’ела два небольших плода. Почти тотчас же сон снова сковал ее ослабевший организм…

Тогда Ибрагимов ушел из пещеры.

Во мгле ничего не было видно. Шум прибоя явственно разносился в застывшей ночи. Крутом стрекотали неумолчно цикады, где-то в лесу перекликались ночные птицы.

Ибрагимов долго смотрел на звезды, вслушиваясь в своеобразно-жуткие звуки ночи. Усыпанный жемчугом звезд, горизонт сверкал, переливался, манил в свои дали.

И чем больше всматривался ученый в туманности млечного пути, в фантастические изгибы десятиокого Ориона, тем глубже, бездоннее казалось ему межпланетное пространство.

Он вспомнил Гондвану, затерявшуюся где-то в песках океанских пучин и так и не найденную экспедицией. При виде звездных глубин его охватывало тихое созерцательное чувство.

Долго мечтал Ибрагимов, пока не отвел наконец своего взора от звезд. Сияние их было так сильно. Они ослепили его, и в первую минуту он не мог ничего различить. А потом, когда зрение применилось к земной тьме, он увидел, что вершины восточных гор уже вырезались в мутнеющем горизонте и сквозь тающую мглистую дымку рождался морской простор…

… Здоровье Гонды долго внушало серьезные опасения. На ряду с легко объяснимым меланхолическим состоянием проявлялись признаки определенного недомогания.

Температура, неизменно и резко колебалась. Порой силы, казалось, совершенно покидали Гонду; она настолько слабела, что не в состоянии была подняться на ноги.

В эти дни женщина недвижимо покоилась на своем ложе. Лицо покрывалось испариной, румянец слабел, щеки желтели, будто под бронзоватой кожей разливалась желчь. Акт удачного оживления отнюдь не давал уверенности в полном восстановлении организма.

Ибрагимов ни на шаг не отходил от пещеры. Долгие часы просиживал он у постели Гонды, предупреждая каждое ее движение. Правда, делать это он старался незаметно, так как не знал ни нравов, ни быта древнего общества, не знал, какое впечатление могли произвести на Гонду его заботы.

Приходилось угадывать…

Каковы могли быть климатические условия в потонувшей стране?

Как влияют на воскрешенную условия Черноморья?

Какие наконец физиологические изменения претерпел человеческий организм в течение двадцати пяти тысяч лет?

Сотый раз смотрел он на изваяние Гонды. Именно на изваяние. Можно ли было иначе назвать классически правильные формы мыслящего существа?

— Гонда!.. — шептал он в полуночи. — Гонда, выживешь ли ты?..

Тленная смерть, казалось ему, прикасалась к ее глазам. Ему мерещился ее стеклянеющий взор.

Она не должна умереть! Гонда должна выжить! Гонда должна рассказать отдаленнейшему потомству о том, что было в ее время…

Дни шли.

Наступали утра и ночи. Прохладные сумерки сеяли над землей туманы.

Ибрагимов ни на шаг не отходил от ложа больной. Он припадал в минуты угасающего бытия к ее груди, таившей былую, а может быть, и будущую жизнь.

Вне времени, вне условностей жил Ибрагимов. Десятки раз в сумеречном затишьи ловил он плавные сигналы, вызовы своих друзей. Исхудавший, бледный и пожелтевший, бросался он к ему одному известной тропе, чтобы объяснить коллегам, почему он не является до сих пор.

Страшная мысль о том, что Гонда может скончаться в его отсутствие, заставляла его иногда прерывать разговор и бежать обратно. Нередко он возвращался с полпути. Туда, к ней, к ее ложу!.. Ловить ее угасающий, меркнущий взор.

Впрочем, наступали мгновения, когда он брал себя в руки. Спокойный, бесстрастный, он подходил к изваянию. Безжизненная рука женщины, излучающая мертвенный холодок, опускалась как неодушевленный предмет. До боли в хрустящих пальцах нащупывал он едва ощущаемое биение ее пульса. Не знал, бьется ли то ее пульс или его замирающее сердце…

Наконец он решил обратиться за помощью к своим коллегам.

Ранним утром, когда стыла еще на придорожных кремнях осевшая за ночь роса, спустился ученый к домику.

Его товарищи едва узнали его.

Не глядя на них, Ибрагимов рассказывал о трагедии.

— Как быть? — спрашивал Ибрагимов товарищей.

Но кто и что мог ему посоветовать?

Бывает, что, предусмотрев все, люди упускают из виду самые элементарные вещи. Последние настолько элементарны, что в голову даже не приходит мысль о том, что они могут быть упущены. Так точно случилось и теперь.

Обнаружилось это очень просто.

К концу первого месяца пребывания в заповеднике Ибрагимов почувствовал недомогание. Он стал замечать, как силы постепенно покидают его, будто тают. Тщательнейшим образом стал он следить за собой, не переставая думать и о Гонде.

«Оживленная через двадцать пять тысяч лет после гибели родного материка, она может погибнуть из-за того, что не учтены ничтожные обстоятельства, необходимые для ее жизни в современных условиях», — родилось однажды в его взбудораженной голове. И тут же мысль перескочила внезапно:

«Почему силы изменяют мне, молодому, бодрому и здоровому? Почему вдруг расшаталось мое здоровье?»

— Я отвык от климата юга СССР! — воскликнул он. Климат… Вот, где крылась тайна тысячелетий. Расположенная в экваториальной полосе в дни жизни Гонды родина приспособила ее к иным, по сравнению с современными, условиям.

«Из тропической полосы она переселена в лучшем случае в субтропические широты, — разгадал он. — К тому же как могла измениться среда в течение двадцати пяти тысяч лет!»

Ученый восстановил в памяти все, что познала наука наших дней в области акклиматизации…

«Человек — высшее из млекопитающих существ. Но и его организм подвержен действию общих всему органическому миру законов».

«Люди в равной мере со всеми животными подвержены влиянию среды. Этого забывать нельзя!»

«Если бы Гонда была оживлена в условиях, весьма сходных с гондванскими, — стало понятно ему, — несомненно, ее организм приспособился бы быстрее и легче».

Гондванка же была перенесена не только в отдаленную эпоху, но и в другой климатический пояс. Медленно, постепенно изменяющиеся условия, может быть, и не так разрушительно подействовали бы на нее, как новая, совершенно иная обстановка, в которой она никогда до сих пор не жила, к которой она не привыкла и которая обладала отличными от прежней свойствами.

Черная, желтая, белая расы…

«Не случайно же это все!»

Пигмеи, карлики, обитающие в девственных лесах тропической Африки… и высокорослые народы… Чернокожие и белокожие…

Одни и те же причины действуют в наши дни, действовали и в прошлом. Приспосабливание к новому климату развивается постепенно. Три — четыре помещенных в иную обстановку поколения — и совершенно изменяется человеческий организм. Возврат последнего к прежним условиям почти невозможен.

Под влиянием температуры, влажности, высоты суши над уровнем моря и целого ряда других причин развиваются расовые особенности. В определенных климатических условиях человеческий организм вырабатывает и определенные особенности. Химический состав крови — изменение, быть может, и незаметное с первого взгляда…

Ибрагимов вспомнил, как в ранние юные годы он путешествовал по СССР. Однажды — дело было в далекой Якутии — его поразила жадность, с которой якут поглотил огромное количество рыбьего жира. Шестилетий малыш выпил сразу около четырехсот граммов противной жидкости.

«Что было бы со мной?» — задал Ибрагимов себе вопрос.

Ответ получался простой. Жиры способствуют более энергичному выделению животной теплоты, обильно теряемой в полярной полосе. Естественно, что якуты привыкли к потреблению пищи, совершенно не свойственной жителям южных стран.

Не было ничего удивительного в запомнившемся Ибрагимову примере. В различных широтах земного шара различны и температура и состав атмосферы — сухой в одних местах, влажной — в других, горной и низменной; наконец разнообразен и состав почвы. Различен поэтому и химический состав произрастающих на разных почвах растений и злаков, а в зависимости от этого отличны по химическому составу своих организмов и питающиеся этой растительностью животные. Это глубокое различие распространяется на все области органического мира, охватывая собою и высший класс позвоночных — человека.

Впрочем, следовало ли Ибрагимову чрезмерно углубляться в обоснование расшифрованной им загадки, если к его услугам имелся такой неопровержимый и веский довод, как поразительное различие длины кишечника народностей, питающихся главным образом растительной пищей, от потребляющих преимущественно жиры и мясо?

«Возможно ли было упустить из виду такое существенное обстоятельство?» — воскликнул про себя Ибрагимов…

Каждая пядь земли, почти каждое растение в заповеднике являло собою представителей определенного вида наземной флоры и фауны. Вывезенные из всех частей света устроителями гондванского уголка, первоначально они подвергались изучению, выбирались из культивированных раньше сортов, из тех, о которых можно было со всею ответственностью сказать, что они акклиматизированы.

Таким размышлениям предавался ученый…

… Оживленная женщина время от времени приходила в себя. Бывали минуты, когда на ее лице загорался румянец, в сиреневатых глазах зарождалась бодрость. Она поднималась с постели и принимала немного пищи. Но вслед за этим наступала реакция. Тяжелый сон сковывал ее тело. Порой трудно было понять, спит ли она или смерть близится к ней, вырывая ее из нового для нее мира.

Ибрагимов прислушивался к ее дыханию. Ни горячего выдоха, ни медленного колебания грудной клетки. Ничто не показывало жизни.

«Может быть, летаргия?»

Он метался по заповеднику, стараясь рассеять свои сомнения.

«Неужели победа над смертью не удастся?»

Ибрагимов применял все известные ему средства, пытаясь привести Гонду в сознание. И когда удавалось ему оживить ее, он вновь вдохновлялся, вновь убеждался в глубокой, неодолимой силе знания…

А в заповеднике расцветала жизнь.

С каждой неделей бодрее становились акклиматизированные животные. Буйнее раскидывали свои ветви растения. Махрово-красочными соцветиями покрывались деревья. Стоило на безоблачном небосклоне появиться дождевым тучам, как жаждущие влаги, укрывающиеся от зноя мексиканские аквилегии развертывали свои нежные пасти, страстным желанием трепетали болотистые лотосы.

Иногда Ибрагимов пускался в обход заповедника.

Глубокие пропасти, отрезавшие уголок Гондваны от внешнего мира, являлись надежным препятствием: не будучи в силах перебраться через ущелия, животные мирно паслись на лужайках, обзавелись свойственными каждому из них убежищами.

Лишь изредка отмечал ученый отдельные экземпляры не прижившихся представителей и тотчас же выселял их из пределов заповедного уголка.

Шли дни, наполненные тревогами, чередуясь с долгими беспокойными ночами.

Заботы Ибрагимова не пропадали даром. Постепенно, с крайней медленностью укреплялось здоровье Гонды. Крепла уверенность в торжестве науки.

Испытания все же далеко не миновали.

Однажды Ибрагимов почувствовал неприятную слабость. Не придавая тому значения, он продолжал обычный свой образ жизни. Лишь тогда, когда силы его настолько иссякли, что он стал с трудом передвигаться, он обратил внимание на свое недомогание.

Изнуренный треволнениями организм сдал. Ломота в конечностях и пояснице усилилась, свалив его вскоре в постель.

Ученый чувствовал, как быстрыми скачками поднимается его температура. Начинался озноб, ослабляющая испарина покрывала все его тело. Мутнело сознание.

«Что со мной? Я брежу?! Этого не должно быть! — старался он преодолеть заболевание. — В бреду может раскрыться для Гонды многое…»

Болезнь брала свое.

Ибрагимов не помнил, как прошла первая ночь. Ранним утром пришел он в себя. Оглянувшись на ложе Гонды, он увидел, что она обернулась к нему лицом. Ее глаза были широко открыты. В них светились тревога, смятение.

«Может быть, он в забытьи говорил на своем языке?»

То, что так тщательно скрывал он от женщины, теперь могло вопреки его воле вскрыться. Чуждое ей наречие могло не только привести Гонду в недоумение, но и заронить недоверие.

Ученый попытался встать на ноги. Он чувствовал себя так, будто кто-то его оглушил сильным ударом. В глазах потемнело, он потерял сознание. Сколько времени длилось обморочное состояние, трудно было определить.

Звездное небо смотрелось в пещеру. Кругом разливалась тьма, светильник погас. Стояла глубокая ночь. Тишину нарушали лишь редкие вскрики ночных птиц да едва доносящиеся всплески моря.

«Что со мною? Симптомы… Чего?..»

Лихорадочное состояние продолжалось, вероятно, несколько суток, так как в памяти сохранилась туманная четверть луны, теперь исчезнувшей с горизонта. В последний его бодрый вечер она открывала четвертую фазу.

«Следовательно, я был болен минимум пять — шесть дней», — подсчитал он в уме.

Ибрагимов невольно задумался над ожидавшей обоих участью. Его затрепала тропическая лихорадка. Возбудители малярии одолели его истощенный организм. Не выработавшая противоядия кровь нуждалась в таких веществах, химический состав которых способствовал бы выделению противодействующих телец.

На другой день Ибрагимов решил спуститься в долину, где можно было рассчитывать на необходимую помощь.

То, что он увидел, когда вернулся, привело его в ужас.

Гонда лежала как мертвая…

Приоткрытые затуманившиеся глаза ее застыли, устремленные в одну точку. Руки безжизненно разметались вдоль тела, правая кисть повисла над краем постели. Посиневшее лицо исказилось в беспомощной улыбке.

— Гонда! — вскричал Ибрагимов. — Гонда!

Ответа не было. Ни одного, хотя бы самого легкого движения бровью. В строгой неподвижности замерло изваяние.

Забыв о собственной болезни, ученый бросился к женщине. Холодная кисть руки стукнулась с силой о камень.

«Что делать?»

Ибрагимов в волнении оглянулся по сторонам.

Солнечный луч пробивался неровным квадратом, скользя по известковым плитам пола, зайчиками от колышущейся в сосуде воды играл на сталактитах.

Дикое урчание огласило внезапно пещеру.

Молодой акклиматизированный шимпанзе, притаившись в углу, злобно ощерил зубы. Словно не желая выпускать Ибрагимова из его обиталища, человекообразная обезьяна раскинула руки, упираясь в массивы узкого выхода. Шимпанзе алчно рассматривал людей, не выражая ни малейшего смирения перед мыслящим родичем.

Ученый шагнул навстречу.

На полулысом затылке шимпанзе поднялись дыбом волосы. Готовое к нападению животное присело на четвереньки. Ибрагимова неприятно поразило какое-то скрытое, отдаленное сходство этого зверя с гондванкой. Но он поспешил отбросить эту мысль.

Ученый поднял с земли остроконечную палку. Кал только она очутилась в его руках, Ибрагимов стремительно прыгнул в сторону обнаглевшего животного. Струсивший шимпанзе опрометью бросился за ограду. Он улепетывал в чащу.

Подбежав к высокому дереву, обезьяна с минуту пугливо посматривала на противника, затем торопливо вскочила на ствол и с изумительной быстротой вскарабкалась к самой вершине пальмы.

Это происшествие заставило Ибрагимова принять меры против возможного в его отсутствие нападения шимпанзе на пещеру.

Мало ли что могло натворить озлобленное животное!..

Заложив вход в пещеру песчаниковыми плитами и оставив лишь небольшое отверстие для притока свежего воздуха, он снова отправился в долину.

Встревоженные продолжительным отсутствием ученого, коллеги встретили его с неподдельной радостью. Они оказали ему нужную помощь, затем группой в пять человек направились в заповедник.

Узенькая тропинка, шириною не больше полуметра, лепилась над пропастями. Приходилось карабкаться, хвататься за ветви деревьев, чтобы не сорваться со скал. Неведомо какими судьбами взнесенный сюда морской гравий скользил под ногами, ссыпался в ущелья. Щелкающие звуки падающих в расселины камней долетали через такие долгие промежутки, что у людей захватывало дух — так глубоко сбегали темные бездны. Временами тропинка скрывалась в зарослях можжевельника. Колючий кустарник впивался в одежды, царапал в кровь руки и ноги. Никто однако не замечал этого — слишком экзотично было все вокруг.

— Взгляните, что там! — вскричал физиолог.

— Где?

— Там.

Он указал на лужайку. Под корнями прижавшихся сикомор скрывалась группа шакалов.

Акации, кактусы, папоротники сменялись тропическими растениями. Бананы, масличные, тутовые деревья лепились среди обомшевших камней. В фиолетовых далях угрюмо покоились мрачные, словно обуглившиеся, покрытые растрескавшейся древней лавой скалы. Одуряющие запахи шиповника и маслин тянули с долин, насыщая волны и без того пьянящего пряного воздуха…

В тот же день у ложа Гонды состоялся консилиум.

— Налицо признаки несомненного влияния резкой перемены климата! — констатировали врачи. — Ее организм оказался не в состоянии приспособиться к новым условиям.

Они взяли у Гонды небольшую ампулу крови.

— Химический состав ее подскажет нам пути излечения.

Вопрос был ясен. Состав крови у разных народов различен. В соответствии с условиями среды организмы разных племен вырабатывают присущие им свойства. При сравнении белков крови, предположим, европейца и австралийца отмечается совершенно неодинаковое строение каждой мельчайшей частицы ее.

— Перенесенная в иную по сравнению с гондванской природную обстановку, Гонда не приспособилась к, ней. В состав ее крови следовало ввести соединения, которые позволят ей преодолеть вредные климатические влияния! — заключил физиолог.

Консилиум удалился, констатировав глубокое летаргическое состояние.

— Возвратить Гонду к жизни может только вливание небольшого количества родственной ей крови…

— Итак, она жива! — обрадовался Ибрагимов.

Целыми днями просиживал он в пещере, стараясь без крайней нужды не покидать ее. А с вечерней зарей, когда рассыпалась в блеклом небе золотистая пыль, когда замирала дневная жизнь, он отправлялся к морю. Погруженный в мечтания, Ибрагимов просиживал до-поздна на берегу, вслушиваясь в бурные всплески грохочущих волн.

Картины далекого прошлого вспыхивали перед ним. Он старался представить себе природную обстановку затонувшей Гондваны. Он мысленно уносился к тем временам, когда на островах-осколках погрузившегося в пучину Индийского океана материка расцветала культура погребенной родины Гонды.

«Сумели ли воссоздать мы в заповеднике близкие гондванским условия? Какой была природа в ее времена? Вряд ли тогда границы расселения человеческого рода — эйкумены — были так же обширны, как в наши дни», — думал он.

И сам себе отвечал, что значительно уже был захваченный человеком пояс земного шара, ибо организм древних ближе стоял к организму своих прародителей — человекообразных обезьян, рожденных и существующих лишь в жарких странах.

По ассоциации с фотографической точностью восстановилась разыгравшаяся у него с шимпанзе сценка. Опять нахлынуло неприятное сопоставление тела гондванки с телом животного.

Он решил подвергнуть анализу это впечатление.

«По сравнению с современным человеком у Гонды более густая шевелюра, бронзоватый оттенок волос… немного напоминающий цвет обезьяньей шерсти. Несколько удлиненные конечности, отдаленное сходство в построении черепов…»

Да, еще… немалое сходство по количеству зубов…

А ее вкусовые ощущения?..

Разве не с жадной поспешностью схватила она в первый день своей бодрости зрелые плоды, отбросив и совершенно не прикоснувшись к кускам вяленого мяса?

Вероятно, древнейший человек по-обезьяньи предпочитал растительную пищу всякой другой…

Таким образом Ибрагимов близился к выводу, что между ним, современным человеком, и человекообразной обезьяной стояло переходное мыслящее существо, то-есть древнейший человек…

«То есть Гонда?..»

«В известной степени, пожалуй, и так!» — ответил он сам себе.

Порыв предрассветного ветра зашелестел ветвями мимоз. С моря повеяли смолистые запахи. Небо серело. Темно-молочная мгла сочилась с запада. Знойная ночь кончалась.

Утомленный дневными переживаниями, Ибрагимов свалился на свою примитивную постель. Глубокий сон тотчас же сковал его…

На следующий день явился прежний состав консилиума.

— Произведенный нами анализ, — объявил физиолог, — показал большое различие в составе крови современного европейца и Гонды. Родство с кровью современных людей, даже самых диких, отмечается меньшее, нежели с кровью человекообразных обезьян.

— Значит, кровь шимпанзе, чуждая нам, ей роднее?

— Кровь Гонды являет собою переходный этап от крови человекообразной обезьяны к крови современного человека.

— Может быть, следовало бы тщательнее исследовать кровь чернокожих? — спросил Ибрагимов.

— Представьте, химический состав крови гондванцев более близок к обезьяньей. Мы не усмотрели возможности допустить к вливанию кровь чернокожих, так как ее отличие от крови представителей белой расы меньшее, чем от гондванской.

Предстояло принять ответственнейшее решение.

Наука еще не знала случая, чтобы человеку удачно произвели переливание крови, взятой от человекообразной обезьяны. Такие опыты оканчивались обычно смертью подвергнувшегося эксперименту.

Обратное же явление наблюдалось неоднократно: человекообразные обезьяны выживали после вливания в их организм крови современного человека.

— Решение зависит от вас, — закончил физиолог свои соображения, направленные в защиту опыта…

— Без переливания крови женщина все равно не выживет; слишком ослабел ее организм. К спасению ее надо принять абсолютно все меры.

— Решайтесь! Все равно иного выхода нет! — Уговаривали Ибрагимова со всех сторон.

Если бы Ибрагимов мог ради восстановления здоровья Гонды пожертвовать собственной жизнью, он ни одной минуты не колебался бы. Всю свою кровь, до самой последней капли, он отдал бы ей, вырывая ее из объятий смерти.

Но не самопожертвование требовалось от него. Ему предстояло решить участь Гонды, спасенной им, извлеченной им из глубочайших пучин Индийского океана, оживленной и теперь, может быть, обреченной.

«А что если смерть и в том, и в другом случае!» — терзался ученый.

Им начинало овладевать безразличие. Он поглощал недопустимо большие дозы возбуждающих пилюль…

Физиолог предложил ассистенту:

— Подготовьте операционную!..

Через час тело Гонды находилось уже в долине, в камере переливания крови.

Поразительные этапы проходит каждая отрасль знания. Было время, когда прогрессивные деятели науки усматривали спасение в извлечении из организмов тяжело больных солидных доз крови. И вот теперь, в двадцатом столетии, путем вливания свежей крови, взятой от здоровых индивидов, излечивали людей, над которыми была уже занесена коса беспощадной смерти…

… Операция завершилась удачно.

Возвращенная в заповедник, Гонда имела теперь иной вид. Лицо ее играло жизненными тенями. Правда, она еще не очнулась. Но Ибрагимов знал, что она усыплена с целью вернуть ей сознание в пещере.

Утром он проснулся позднее гондванки. Он взглянул из пещеры и увидел ее сидящей на том месте, где накануне горел костер. Она копалась в золе, откапывая запекшиеся картофелины и с большим любопытством рассматривая их. Судя по количеству неубранной им с вечера пищи, гондванка и теперь не прикасалась к ней. Но фрукты и виноград пришлись ей по вкусу — запас их несколько поубавился. Сосуд с водой стоял на другом месте и был опорожнен почти до дна.

Ибрагимов кашлянул. Она тотчас же обернулась, глаза их встретились. Вновь Ибрагимов в смущении улыбнулся. Гондванка поспешно отошла в сторону. Однако ученый успел рассмотреть, что цвет ее лица стал значительно свежее и вся она по сравнению с предыдущим днем казалась бодрее.

Не прошло и двух — трех секунд, как девушка поднялась с земли и двинулась к нему навстречу. Она произнесла несколько слов, опять таких же непонятных, и, подойдя к Ибрагимову, указала рукой на пищу, словно приглашая его приступить к завтраку.

Он беспрекословно повиновался ей, Еще много недель тому назад решил Ибрагимов подчиняться на первых порах всем ее желаниям. Таким образом, думал он, гондванка гораздо быстрее привыкнет к нему и освоится с окружающей обстановкой. Теперь они поменялись ролями: уже не он за ней, а она наблюдала за ним.

Когда Ибрагимов поднялся из-за стола и с благодарностью поклонился, Гонда вышла из пещеры. Ученый последовал за ней. Она еще раз попыталась заговорить с мужчиной. Показывая рукой на его лицо, удлиненную голову, бронзовый загар тела, девушка вопросительно смотрела на него. Затем она поднесла палец к своему языку, к его рту и что-то зашептала губами. Ибрагимов понял: гондванка недоумевала, как это он, гондванец, говоря на чужом языке, не знает отечественного наречия? Не было никакого сомнения в том, что она принимала его за соплеменника.

Ибрагимов прошел в пещеру. Там среди бронзовых орудий находилось несколько предусмотрительно приготовленных аспидных дощечек и кусочков мела. Он принес их к пепелищу костра, уселся и начал старательно выводить иероглифы. Гондванскую письменность к этому времени он изучил уже настолько, что мог начертать все, что было под силу при довольно ограниченном словаре. Затрудняясь поэтому в письменной передаче некоторых понятий, ученый решил применить свои познания в области древнеегипетского наречия.

«Если действительно гондванцы соприкасались с египтянами, вряд ли Гонда не знала их языка. Это совсем было непохоже на великого историка, удостоенного бальзамирования!» — думал он про себя.

Ибрагимов не мог не заметить любопытства девушки. Аспидная доска, мел совсем не вызывали ее удивления. С невероятным волнением Гонда следила за каждым знаком, которые он наносил на дощечки. Девушка понимала или догадывалась, что он хотел написать. Затрудняясь в расшифровке одних начертаний, она в то же время торопила его в других местах.

Наконец Ибрагимов протянул ей испещренные записями дощечки. Гонда почти вырвала их из его рук; она стояла перед ним теперь напряженная и поглощенная чтением иероглифов.

Вот что написал Ибрагимов:

«Мне было одиннадцать лет, когда меня захватили с собой предавшие город разрушению воины. Они увели меня в свои земли, и вот уже двадцать три раза я наблюдаю весеннее равноденствие. Черные меня не тронули. По приказу вождя они поселили меня на этой горе, запретив покидать ее. Да и глубокие пропасти не позволили бы мне уйти отсюда. Черные кормят, содержат меня, а я за это исполняю обязанности их секретаря, и они вызывают меня по мере надобности… Мой отец, имени которого я не помню, был великим ученым мужем. По его требованию я изучил письменность. Но язык свой давно уже забыл потому, что ни с кем за время пленения я не перебросился ни одним словом. Я надеюсь, что ты воскресишь его в моей памяти».

Все это было написано на трех дощечках. Две остальные были посвящены Гонде. Больше всего волновало ученого их содержание, ибо он не знал, какое впечатление могли они произвести на нее.

Ибрагимов старался не пропустить ни одной морщины на ее лице: слишком боялся он за результаты своего откровения. И когда Гонда, прочитав первые три скрижали, приступила к расшифровке двух остальных, он замер вместе с ней, вновь перечитывая написанное.

«… Тебя принесли сюда несколько дней тому назад. Вероятно, тебя захватили тоже во время войны. Когда тебя сюда принесли, ты показалась мне бездыханной. После двух суток сна ты очнулась. Черные про тебя говорили, будто ты славишься своей ученостью и что они полонили тебя во время твоей болезни… Ты будто страдаешь поражением памяти!..»

Прочитав дощечки, Гонда бессильно опустила руки. Неужели действительно память изменила ей?

Да, взгляд ее блуждал рассеянно по сторонам, растерянный вид говорил о том, что она никак не может собраться с мыслями. Пробудившаяся природа доисторического человека не могла взять верх над тем, что она представляла собою в данный момент. Девушка чувствовала инстинктом, что то, что она видела, слышала, осязала вокруг себя, было неизвестно ей раньше, ново для нее. Словно бы только с этой минуты для нее начиналась жизнь.

Некоторое время она была как бы в забытьи, затем наконец очнулась. А когда пришла в себя и увидела Ибрагимова, он показался ей ближе всего на свете, потому что первые ее впечатления по пробуждении были связаны с ним: в его лице гондванка видела человека, на которого она могла положиться, который ее поддержал в первый момент и, безусловно, поддержит и впредь.

В ее голове возник уже целый ряд представлений, которые она могла считать по сравнению с незаполненными страницами других жизненных ощущений уже известными ей. Взять хотя бы ту же мегалистическую пещеру, обстановку, лес…»

Некоторые предметы будоражили ее нетронутую память: где-то под спудом новых переживаний таились когда-то испытанные, но выдохшиеся ощущения.

Почему больше всего тревожит ее вид моря? Почему знакомым представляется оно ей? Почему земляничное дерево, махровые серебристо-полынные папоротники кажутся ей знакомыми, виденными, а вот впечатление от густолистого ясеня или пахучих мимоз кажется чуждым?

Раздвоенность захватила Гонду с первых шагов в заповеднике.

Ибрагимов понял ее состояние. Он прикоснулся к ее руке, невольно вздрогнув, так как это было первое прикосновение к пробудившейся гондванке. Он помог девушке дойти до ее ложа.

Напрягая всю волю, она пыталась ответить себе на вопрос: почему же в одних предметах она инстинктом находит элементы чего-то родственного! Почему же эти начала отсутствуют во всем остальном?

Под вечер, после завтрака, они собирали фрукты. Девушку поражало все, что встречала она в заповеднике. Однако это надолго не останавливало ее внимания, так как она узнала, что место, в котором она находится, далеко отстоит от ее родины; поэтому было вполне естественным резкое отличие природных условий, подмечавшееся ею на каждом шагу. Утомившись, Гонда расположилась на ступенькообразном выступе скалы. Вдали открывался пустынный морской простор. Едва заметными веерами кружились над водой бакланы да стаи дельфинов играли на солнце. Со скалы невозможно было определить ни их размеров, ни формы…

Женщина тоскливо смотрела на синюю дымку горизонта, на вырезающийся в небе бледный серп луны. Глаза ее говорили о той упорной работе, которую совершал в это время ее мозг. Страстное желание что-то припомнить, что-то разгадать, усвоить сквозило в ее опечаленном взоре. Впрочем, такие попытки были бесполезными: центр, управляющий памятью, был ослаблен поражающей дозой неотоксина.

Совершавшему операцию Ибрагимову было и жаль девушку и вместе с тем он был рад, видя, как пунктуально, точно подтверждались расчеты ученых на неотоксин, примененный ими к человеку в виде первого опыта. Ибрагимов всматривался в морскую даль. Опасения за случайное появление современного катера или парохода вселяли в него тревогу.

Хотя километров на пятнадцать от берега «Атоса» морские воды считались запретной зоной, мало ли какие бывают случайности? Ученый стремился увести Гонду отсюда как можно скорее, но она не хотела расставаться с мечтательностью и по прежнему любовалась морем.

Наконец она поднялась. Вопреки его ожиданию она не пошла к пещере. Девушка подошла к красовавшейся невдалеке канарской сосне и, встав в тени ее кроны, вновь погрузилась в созерцание. Она прижалась, к стволу и обняла его, видя в знакомой кроне родное. С увлажненных глаз сорвалась одинокая слеза и застыла на смуглой щеке. И вдруг далеко-далеко, где сливается голубовато-белесый горизонт с ярко-синей кромкой воды, под изодранными перистыми облаками всплыл сизый дымок парохода. Он распластался туманной лентой над водной поверхностью и с каждой минутой становился яснее и гуще. Встревоженный Ибрагимов дальше не мог терпеть. На захваченной аспидной дощечке ученый поспешно вычертил несколько фраз:

«Мы оставили пищу неубранной. Могут набежать звери, налететь птицы и растащить ее. Надо торопиться!..»

Последней фразы она не поняла; на лице ее запечатлелась вопросительная улыбка. Ибрагимов жестами стал объяснять ей, чего не мог передать в письменной форме. Наконец они торопливо направились к жилищу. Ибрагимов был удивлен не менее спутницы, когда они в действительности отметили невероятные опустошения. Десятки птиц с тревожным криком взвились над пещерой. В ущелье скользнула рыжая тень. На каменных плитах остались следы зверей. Длинной строчкой тянулись они за скалы.

Уже вечерело. Противно кричали шакалы… Это они отпечатали мелкие мокрые пятерки. В бешенстве Ибрагимов бросился по их следам. Гонда последовала за ним. Она увидела, как ученый схватил несколько бронзовых орудий и как потом он с ожесточением пустил их в удирающих животных. Из ее груди вырвался крик сожаления. Ученый понял свою опрометчивость: он не должен был метать в вороватых карликов бронзовые орудия. У древних ценились они на вес человеческой жизни. Своим поступком демонстрировал он полную их бесценность… для современного нам человека…

Дни протекали, похожие друг на друга, загруженные заботами и занятиями. Они обучали друг друга каждый своему языку. Вскоре у каждого образовался довольно солидный словарь. Ибрагимову плохо удавался гортанный гондванский акцент, а выговор современный — Гонде. Ежедневно под видом охоты известной ему одному тропой ученый спускался в долину. Там он встречался с коллегами с «Фантазера», докладывал о своих достижениях, передавал переписку на аспидных досках. И по мере того, как он приобретал от гондванки знание древнего языка, остальные ученые имели возможность также изучить их, тем более, что спрятанные диктофоны, фонографы и патефоны с исключительной чистотой записывали произношение, интонацию, передавали своеобразный гортанный призвук.

Возвращаясь с добычей, Ибрагимов обычно приносил с собою и предметы современного производства. Знакомство Гонды с позднейшей культурой росло, ширилось ее представление о племени, во власти которого находилась она теперь. Все чаще и чаще просилась она на охоту. Ученый всегда отклонял ее просьбы.

Обычай полонившего их народа, — говорил он, — не допускал чужеземных женщин показываться на виду туземных жилищ…

Нередко Ибрагимов заставал Гонду в слезах. Ее тоска волновала его. Он хотел бы смягчить ее горе, но чем мог он ей помочь?

Сквозь кофейный загар ее тела проглядывал яркий румянец. Девушка расцветала. Женственность гондванки превосходила все, что встречалось когда-либо в жизни ученому. Грациозность, мечтательность, янтарный блеск глаз… Точеные формы ее фигуры, густые пряди, бронзоватость волос приводили его в восхищение.

Гонда оживлялась, впитывала жадно, как влагу, всякое неизвестное ей доселе явление, каждый новый предмет. И все-таки вспышки восторга сменялись нередко часами непоборимой тоски человека, не знающего, чего не хватает ему в жизни… Древние люди были гораздо жизнеупорнее и сильнее, нежели человек, который был с нею.

Захваченный с головой своей ролью, Ибрагимов однажды подметил в поведении девушки новые черточки. Она становилась более внимательной к нему.

Ее заботливость была непохожа на обычное внимание женщины, привыкшей видеть в мужчине опору. Иначе почему бы с такой тревогой старалась она разгадать волновавшие его мысли, когда лицо его омрачалось. Чувство привязанности к нему заменялось чем-то другим, несдержанным и пылким, что захватывало порой и его самого. Ибрагимов однажды поймал себя на мысли, до сих пор не проскользавшей так ярко.

Он сидел за холмом, близ горного озерца, в котором купалась Гонда. Она расположилась невдалеке от него. Густой кустарник отделял их сплошной стеной друг от друга. Ибрагимов слышал, как плескалась она в воде шумно и резво. Затем опустилась тишина. Он долго ждал девушку. Она задержалась. Допуская возможность неприятной случайности, Ибрагимов прошел кустарник…

Он увидел обнаженную девушку лежащей на песчаной отмели. Ее тело раскинулось в него под солнечными лучами, молодое и крепкое… Ибрагимов застыл в изумлении. Она заметила его появление, но продолжала нежиться, томно потягиваясь. Это было сверх сил Ибрагимова. Он бросился к ней…

Гонда, смеясь, быстро накинула на себя тунику. Опомнившись, смущенный, он встал перед нею, она взглянула на него. Ее глаза излучали влекущий и властный свет. Ибрагимов поник и, растерянный, отошел.

Девушка вскоре догнала его. От нее веяло юной свежестью. В эту минуту она была особенно привлекательна.

С этой минуты Ибрагимов понял, что полюбил Гонду. Он понимал, к чему могли привести в дальнейшем их отношения, и… оправдывал свое чувство:

«Что ж, если Гонда станет матерью, ей будет гораздо легче перенести свое одиночество среди современных людей! А ведь то, что она в ближайшем узнает о прошлом, это было совершенно неизбежным. Так пусть материнство поможет ей перенести предстоящее откровение!..»

Ибрагимов понял, что не ради одного акта исцеления всю сумму знаний своих и воли уделял он останкам древнейшей из мумий. Он хотел из уст ее познать историю погибшего государства, страны, затонувшей в мрачных пучинах Индийского океана.

Если раньше он ограничивался одной идеей ее оживления, отныне другие желания пробуждались в нем.

В минуты таких размышлений он переступал границы «Атоса». Культурный быт современных народов возвращал его к действительности, отрезвлял. Ученый осознавал неизмеримую пропасть эпох, отделявшую его от гондванки.

Однажды ученый медленно брел по гладкому бетонированному шоссе. От заповедника оно отстояло в нескольких километрах. Сентябрьский месяц едва нарезался блеклым серпом. Сизый налет росы пепелился на листьях растений. Из леса лениво струилось полымя остывающих скал.

Тишина… Нерушимая, длительная, напоминающая зловещее онемение морских глубин. Больше всего именно этим отличалась подводная жизнь от наземной. Смутные очертания придонных руин вырисовывались в воображении Ибрагимова. Циркообразные гряды придонных хребтов, пологие долины левандийских ущелий, мрачные своды вскрытого подземелья…

Погруженный в раздумье, ученый не замечал ни времени, ни пройденного пути. Он шел и шел, устремляясь вперед, ускоряя шаги, будто спешил куда-то. Неясные образы новых идей рождались в нем.

Вдруг камень сорвался с кручи и полетел, увлекая другие, в пропасть.

«Как однако далеко я забрел!»— опомнился Ибрагимов.

Он обернулся к юго-востоку. Вдали, у подошвы горы, сотнями огоньков искрилось прибрежное селение. Золотые точки вспыхивали и угасали, гирляндами ниспадали с вершин, сияли, сверкали, прятались. Будто унизанные светлячками деревья, колыхались они, отливая оранжево-пурпурными пятнами. Словно светящиеся цикады, кружились в воздухе авиэтки, скользили по волнам катера.

Здесь по-иному текла жизнь…

Суровые мшистые скалы отделяли «Атос» от внешнего пира. Звуки селений не доносились туда. Тонули в недрах придушенные гудки черноморской электрической железной дороги, проложенной там, где сто лет назад редкий пастух отваживался пробираться по кручинам.

Первобытное бытие изолированного заповедника — и рядом бурная механизированная культура… Скрытая от Гонды действительность…

Уже не раз порывался Ибрагимов открыться «женщине прошлого», сбросить завесу нелепой мистификации. Его останавливало лишь опасение, как примет она признание. Не потрясет ли оно гондванки, ее пробуждающегося сознания?..

Высоко летел ярко освещенный дирижабль. Стремительный, как метеор, он напоминал своими очертаниями древнего дракона.

Крылатый дракон!

Существовали ли эти летающие змеи-горынычи, о которых предания докатились до наших дней?

В третичную эру нашу планету населял не современный нам мир животных. Еще наши прародители, люди «утренней зари человечества», сталкивались с чудовищами, вымершими в незапамятные времена.

«Мастодонт, мамонт, пещерный медведь, сибирский носорог», — перечислял ученый в уме представителей доисторического животного мира.

— Археоптерикс! — воскликнул он вдруг. — Маленькое летающее существо, зверь-птица…

А дракон — летающее пресмыкающееся… Разве не мог существовать и такой вид животных, хотя бы по формам и далекий от лубочных изображений? Возможно, дракон существовал в такие отдаленные от нашей эпохи времена, что до сих пор еще не обнаружены его останки. Страх перед ним был велик. Даже потомки, отстоящие на тысячи поколений от своих прародителей, сохранили свой трепет перед легендой.

Эти мысли привели Ибрагимова к другим. Впервые он подумал о том, как нереально воссоздана в заповеднике первобытная обстановка. Есть ли хоть малейшее сходство с суровым бытом хотя бы тропических дебрей? Знакомы ли были древние с идиллией беззаботного существования?

«Условия нашей жизни походят на райское бытие Адама и Евы», — невольно подумал ученый.

Акклиматизированные травоядные, отсутствие хищников… Мирное сожительство разнообразных видов современной экваториальной фауны.

«Флора! — остановился Ибрагимов в смущении. — Таких расчищенных уголков не знают джунгли!?.»

Повсюду, на предгорьях и в равнинах, вечная война… Тропический лес сумрачен, густ, непроходим. Несчетные виды кустарниковых, высокоствольных и низкорослых перевиты, переплетены ползучими. Сквозь многоярусные древесные своды не видно солнца. Всегда полумрак, и почва гола, без трав, без цветов. Лишь догнивают на редких мхах рухнувшие гиганты.

Там каждая пядь земли — в крови, там борется дерево с деревом, зверь со зверем. На трупах одних пышно цветут другие. Ни пения пернатых, ни клича зверей — на каждый звук немедленно явится хищник.

А в «Атосе»? Мирная, полная радостей жизнь… Разве не бросилось Гонде это в глаза?

Зато усилиями опытнейших ученых здесь были представлены почти все виды доисторических существ.

Утробное развитие зародыша бросает достаточно яркий свет на тайны происхождения человека от других животных…

И к XXI веку наука открыла способы искусственного выращивания любой стадии зародыша до степени взрослых существ.

В «Атосе» развернутой оказалась теория эволюции. Живая последовательность человекоподобных видов на разных ступенях развития… Широконосые, плоскоскулые, сгорбленные, длиннорукие…

Рассуждения заводили Ибрагимова в тупик противоречий. Ясным ему становилось только одно: надо как можно скорей приобщить Гонду к культуре эпохи…

С этим решением возвращался ученый в заповедник…

В тот же вечер они сидели вдвоем у моря. В этот раз они опустились почти к самому берегу.

Волны тихо плескались метрах в ста от них, омывая золотистые в лучах вечерней зари пески. Вдвоем они любовались закатом, который был виден отсюда. Они сидели молчаливые и мечтательные. Запах водорослей и лесов наполнял влажный воздух. Вечер был на редкость спокойный и величавый. Странным казалось только одно: глухие раскаты отдаленного грома, не свойственного такой погоде.

Ибрагимов с восторгом смотрел на классический профиль Гонды. Он решил про себя, что в этот час он откроется девушке.

Гонда была чем-то взволнована. Она тревожно следила за проявлением непонятного беспокойства в животном мире.

Над сушей и морем с криком метались птицы, которым пора было скрываться на ночь по гнездам. Они в диком смятении бесцельно шарахались в разные стороны.

Вдруг Ибрагимов, оглянувшись, заметил, как из вершины находившейся километрах в десяти от них горы выбросился к небу громадный столб черного дыма. Густые клубы его смешались с нарождающейся алой полоской зари, расплывались жирными пятнами по горизонту, приняв очертания колоссального гриба. Черное облако быстро росло, наполняемое новыми завесами дыма. Птицы мгновенно, как по команде, метнулись за море, поспешно скрываясь в туманной дали. Начинало быстро темнеть.

Гонда, широко раскрыв глаза, смотрела вслед удаляющимся птичьим стаям. Она заметила внезапное наступление сумерек, но не видала еще вулкана.

Облако разразилось разрядами молнии и одновременно раскатами грома. Вдруг хребет содрогнулся под невероятным подземным ударом. С треском и грохотом извергла ожившая гора массивные глыбы и тучи грязи. Над нею запылал огненный вихрь, смерчем врезавшийся в небо. Удар налетал за ударом.

Гонда уже видела все.

Тесно прижавшись к ученому, девушка билась в жестокой лихорадке. Лицо ее исказилось ужасом, и руки судорожно обвились вокруг его шеи. Она пыталась что-то сказать, губы ее открывались беззвучно и судорожно. Непроизнесенные звуки перехватывались спазмами в горле.

Падал горячий пепельный дождь, смешавшийся с настоящим, крепнущим и мутнеющим.

Земля содрогалась. Громадные складки гор срывались, падая с шумом в ущелья. Очертания скал менялись на их глазах, и пыль от обвалов казалась нарождающимися вулканами. А огненный смерч с шумом и свистом впивался все выше в черные тучи, разрезал их на части и изрыгал новые массы расплавленных горных пород.

Едкий сернистый залах разливался над окрестностями, погружая их в смрад.

Земля содрогалась беспрерывно. От ее волнообразных колебаний рушились массивы, разверзались расщелины, валились деревья…

Вскоре из недр вулкана выплеснулся огромный кроваво-мутный поток, устремившийся в низменность по его склонам. Он заливал лес, мгновенно испепеляя его, и с ревом несся вниз, все поглощая на пути.

Вдруг под страшным подземным ударом разломилась вторая гора, запылавшая и обрушившаяся. Морские воды отхлынули далеко в глубины, будто изгнанные от берегов, и через несколько мгновений с адским ревом, заглушающим и громовые раскаты, и гул земли, высокой стальной стеной они устремились к берегам…

Гонда в ужасе сорвалась с места и, не оглядываясь, бросилась в гору. Ибрагимов пустился за ней. Они бежали к востоку, туда, где не бушевала стихия. Раскаленный каменный дождь рассыпался вокруг беглецов. Шарообразные молнии грохотали при столкновении. Ледяной дождь окатывал их с головы до ног.

Они бежали. За их спинами раздавалось безумное разрушение морских волн, выбросившихся многосаженной толщей на берег…

… Наконец Ибрагимов заметил, что катастрофа слабеет. Еще несколько затихающих грохотов. И как неожиданно взбушевалась стихия, так же внезапно она замерла.

Ибрагимов с удивлением заметил, что они находятся невдалеке от пещеры. Правда, трудно было узнать в этом растерзанном лесу заповедник «Атос». Там, где стлались до этого дня равнины, зияли теперь глубокие пропасти либо сгрудились осколки скал. Повергнутые наземь деревья почти оголили лес…

Гонда, бледная больше, чем на смертном одре, скрывалась от падающих с неба камней… Вид ее был совершенно невменяем. Ибрагимов почти насильно увлек ее в их жилище.

Пещера сильно осела, составлявшие ее глыбы покривились, многие потрескались. Но сейчас она являлась единственным местом, где можно было укрыться от бушевавшей стихии.

Ученый уложил девушку, укрыв имевшимися у него шкурами животных. Почти тотчас же она потеряла сознание.

Часа через два Гонда очнулась. Была темная, беззвездная ночь. Холодный проливной дождь, грязный от примеси громадного количества песка и пепла, все еще лил. Море неистовствовало. Рев его доносился даже сюда.

Женщина взглянула в черный квадрат выхода, окинула успокоенным взглядом едва освещенные колеблющимся пламенем светца стены и позвала жестом Ибрагимова.

Он подошел к ней. Она отодвинулась немного на ложе, позволив ему присесть. В ее глазах он прочитал выражение осознавшего и примирившегося со своим положением человека. Ибрагимов робко ей улыбнулся. Гонда с жаром припала к его руке своими губами. Ибрагимов слегка отшатнулся, потом бросился к ней, и они слились в поцелуе…

Когда порыв первой страсти прошел, Гонда, пристально глядя в глаза мужа, сказала:

— А знаешь, я вспомнила родину! Такая же ужасная катастрофа, как и тогда в Западной Гондване, назревает здесь.

Ибрагимов отвернулся, словно желая поправить светец:

— Я в раннем детстве покинул родину и жил все время изолированно… Я не соприкасался с людьми и поэтому почти ничего не знаю о Гондване. Я только вскользь слышал об ужасах поглощения океаном ее западной части. Но истории нашей родины я совершенно не знаю, как не знаю и части света, где Гондвана находится… Расскажи мне об этом!.. Может быть, мы вскоре туда убежим из этого плена…

Гонда с любовью припала к его плечу.

В ту ночь многое она рассказала ему.