Пожиратели мертвых (13-й воин)

ОБ АВТОРЕ

Несомненно, следует сказать несколько слов об Ибн Фадлане – человеке, который обращается к нам через тысячелетие и чей голос доносится до нас сквозь эту толщу лет и сквозь фильтры бесчисленных переводов и переложений, сделанных на десяток языков людьми, принадлежащими к самым различным лингвистическим и культурным традициям.

О нем лично мы не знаем почти ничего. Бесспорно, он был человеком образованным и, судя по тому, какие походы и приключения сумел выдержать, не очень старым. В своей рукописи он прямо указывает на то, что относится к числу приближенных халифа, не выказывая тем не менее по отношению к своему повелителю особых восторгов. (В этом он, впрочем, не одинок: халифа аль-Муктадира дважды пытались свергнуть с трона, и в конце концов он был убит одним из собственных офицеров.)

Об окружении автора и стране, в которой он жил, мы знаем большее. В десятом веке Багдад, именовавшийся Городом Мира, был самым цивилизованным городом на земле. В нем насчитывалось более миллиона жителей – внутри знаменитого кольца крепостных стен. Багдад был средоточием интеллектуальной и коммерческой деятельности и всегда отличался роскошью в сочетании с изяществом и элегантностью. В прохладных покоях его дворцов и в благоухающих садах накапливались несметные сокровища огромной империи.

В ту эпоху багдадские арабы уже были мусульманами, причем ревностными приверженцами этой религии. Впрочем, город был всегда открыт и для людей, которые выглядели, вели себя или молились иначе, чем местные жители. В ту эпоху арабов никак нельзя было назвать провинциальным народом, отчего их свидетельства, касающиеся иноземных культур, приобретают особую ценность.

Сам Ибн Фадлан, несомненно, наделен неординарным умом и наблюдательностью. С равной заинтересованностью он описывает как детали повседневной жизни встреченных им людей, так и их верования и представления о мире. Многое из того, чему он становится очевидцем, кажется ему вульгарным, диким и варварским, но он не тратит много времени на выражение негодования по этому поводу; единожды высказав свое неодобрение, он вновь переходит к бесстрастному рассказу о своих наблюдениях. При этом он описывает увиденное, не прибегая к снисходительному тону.

Его манера письма может показаться довольно эксцентричной для читателей, привыкших к западной литературной традиции; он не рассказывает историю, которую можно было бы слушать. Нам же свойственно воспринимать как само собой разумеющееся, что восприятие драмы в нашей культуре восходит в первую очередь к устной традиции – живому исполнению своего сочинения бардом перед аудиторией, часто занятой своими делами и потому нетерпеливой либо впавшей в сонливость после обильного пиршества. Наши древнейшие эпические истории – вроде «Илиады», «Беовульфа» или «Песни о Роланде» – создавались для того, чтобы их исполняли певцы и сказители, чьей главной обязанностью было развлечение присутствующей публики.

Но Ибн Фадлан был не сказителем, а писателем, и развлечение ни в коем случае не было его основной задачей. Не входило в его обязанности и прославление кого-либо из слушающих его властителей, равно как и повторение в очередной раз с все новыми подробностями мифов того общества, в котором он жил. Напротив, его рукопись представляет собой отчет посланника, предоставляемый главе страны по возвращении из долгого путешествия; по интонации это скорее отчет ревизора, сборщика налогов, но никак не барда; автор проявляет себя как антрополог, а не как драматург. Зачастую он переходит от одного фрагмента своего повествования к другому, не использовав полностью все средства художественного описания какого-либо яркого события, обращаясь при этом к не самым выигрышным в художественном отношении деталям, не позволяя своим эмоциям и личному отношению воздействовать на общий четкий и уравновешенный стиль повествования.

Эта его бесстрастность порой кажется нам сегодня даже излишней сухостью. Читатель, не привыкший к такой скупости описания, может даже не воспринять при беглом знакомстве с текстом всю меру наблюдательности и талант автора. В течение долгих столетий после Ибн Фадлана существовала другая традиция ознакомления с путевыми заметками. Путешественники, не заботясь о правдоподобии, писали один за другим лживые, спекулятивные, откровенно фантастические отчеты о том, что им довелось увидеть в пути. Говорящие животные, покрытые перьями летающие люди, встречи с гигантских размеров чудищами и единорогами – вот типичные персонажи и сюжеты подобных путевых заметок. Всего двести лет назад вполне здравомыслящие в любом другом отношении европейцы публиковали в своих журналах очевидную чушь о том, как африканские бабуины организуют армии и ведут вполне осмысленные войны с местными фермерами. Таких примеров можно привести немало.

Ибн Фаддан никогда не опускается до домыслов и спекуляций. Каждое слово в его рукописи – это правдивое свидетельство. Если он записывает с чужих слов, это непременно отмечено. Столь же непременно оговорены события и явления, свидетелем которых он стал лично: поэтому фраза «я видел это своими глазами» так часто встречается в тексте.

В конце концов именно эта полная правдивость и делает повествование столь пугающим, леденящим кровь. Встреча автора с чудовищами из тумана, «пожирателями мертвых» описана с тем же вниманием к деталям, тем же трезвым скептицизмом и бесстрастностью, которые характерны и для других частей манускрипта.

Впрочем, обо всем этом читатель может судить сам.