Подземная непогода (Георгий Гуревич) читать бесплатно онлайн полную версию книги (ч. 2)

- Ну, вот и все. Пустяки: сгорело сопротивление. - Ковалев показал маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. - После завтрака пойдем в ангар, у меня там паяльная лампа. Наладим быстренько.

- Я не знал, что ты так разбираешься, - с усилием, преодолевая самолюбие, выговорил Грибов.

- У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться.

- Дай теперь я сам проверю.

Грибов ожидал попреков - вот, мол, взялся не за свое дело, портишь, ломаешь, тебе же говорили... Но летчик не воспользовался его промахом.

- Конечно, проверяй сам, - сказал он. - Технику изучают руками. Тут одной головой не обойдешься. Мало запомнить - нужно покрутить, сломать и исправить. Только не трогай ничего под током. Высокое напряжение - не игрушка. Ударит не обрадуешься.

На восьмой день, несколько ранее назначенного срока, Грибов вылетел на вулкан с аппаратом.

Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело. Скрытый под теплым пеплом снег таял, и по склонам бежали ручейки. Ели в лесу стояли серые, словно после пожара, ветви их ломались под тяжестью пепла. После взрыва, во время которого погиб Виктор, три боковых кратера слились в один. На боку горы образовалась как бы рваная рана. Из нее непрерывно шла густая, вязкая лава. Сползая по склонам, она постепенно застывала, превращаясь из густого теста в поток горячих, грохочущих камней. А по ночам над кратером виднелось бледное зарево, очень похожее на ночное зарево большого города.

Ковалев посадил вертолет в том же овраге и вынес аппарат на тот же склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за Грибовым, то и дело поправляя его:

- А Виктор точнее подгонял уровни... Виктор глубже забивал костыли.

Грибов усмехался про себя: "Вот до чего дошел - подражаю Шатрову... Ничего не поделаешь. Записался в ученики, слушай наставления!"

Он решил начать со съемки пустот - самой простой для подземного рентгена. Когда экран начал светиться, Грибов направил лучи на вершину горы. К его удовольствию, на экране появился закругленный конус, повторяющий знакомые очертания. Только здесь небо получалось черным, а гора - серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь горы. Это было жерло, оставшееся от прежних извержений.

- Мы проследим его вглубь, до пещеры, - сказал Грибов, направляя лучи все ниже и ниже.

Однако вскоре канал потерялся. Напрасно Грибов крутил ручки аппарата, направляя лучи во все стороны. Не было никакой центральной пещеры, о которой так много и подробно говорил Виктор.

Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее ошибается Грибов - ведь он такой неопытный съемщик. Однако газы и пустоту он сумел найти. Настройка в порядке, отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же она обрывается? "

Скорее всего, лава маскирует канал! - догадался Грибов. - Она заполнила пещеру, проплавила пробку, поднялась по каналу, но до вершины не дошла, потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер".

Объяснение было правдоподобным, но как его проверить?

- Ты не помнишь, каким способом Шатров отличал горячую лаву от застывшей? - спросил Грибов у Ковалева.

Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог подсказать. Грибов погрузился в вычисления. Ковалев молча следил за тем, как ползает стеклышко по логарифмической линейке.

- Понятно, - сказал Грибов наконец. - Трудная штука. И там базальт, и здесь базальт. Но у горячей лавы изображение будет нечеткое, дрожащее. Любопытно... А ну-ка, попробуем.

Он настроил аппарат на другую частоту, навел лучи на поток движущейся лавы. На экране появилось черное небо, под ним - светящаяся струя. Она дрожала, как воздух в летний день над нагретой землей. Конечно, совпадение было случайным, потому что все изображения на экране были условными. Они зависели от отражения и преломления просвечивающих лучей.

Не меняя частоты, Грибов снова направил лучи на жерло, и под черной ниточкой появилась дрожащая светлая струйка.

- Есть лава, - заметил с удовлетворением Грибов. - И, между прочим, этот столб может служить нам указателем. Чем он выше, тем давление больше. Когда столб начнет уменьшаться, извержение пойдет на убыль. А кончится оно, как только уровень лавы опустится ниже бокового канала. Значит, столб этот для нас - и манометр и водомерное стекло. Только на паровых котлах приборы ставят снаружи, а здесь они спрятаны внутри, в середине вулкана. Но теперь мы можем видеть их. Интересно получается!

- Да? Интересно получается? - переспросил летчик выразительно.

Грибов понял, что он подразумевает.

- Значит, ты признаешь, что работа Шатрова, которую ты отрицал, интересна и ценна? - спрашивал Ковалев.

- Будем прилетать сюда регулярно, - сказал Грибов твердо. - Через день, не реже.

Больше ничего не было сказано. Они сели рядом и закурили. Оба были людьми сдержанными и немногословными. Но Грибов почувствовал: рождаются новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и придирчивым пилотом. И вовсе его не нужно ставить на место. Начальник станции сам поставил себя на место, когда сумел преодолеть самолюбие и продолжил работы Виктора.

Грибов должен был выполнить еще одно обещание - написать статью о значении работ Шатрова. Сначала казалось, что это совсем не трудно. Материал под рукой, стоит только просмотреть протоколы съемок и последовательно изложить их. И в первый же вечер Грибов набросал на листочке план: "Тяжелая утрата. Коротко биография. Аппаратура просвечивания. Съемка. Восковая модель. Предсказание извержения". В эти немногие фразы укладывалась вся жизнь Виктора.

Грибов начал писать, дошел до половины и усомнился. Отвечает ли он на вопрос Дмитриевского? Пожалуй, не совсем. Работа Виктора описана, а значения ее не видно. Биографы часто допускают такую ошибку. Говорят о замечательных достижениях героя, не вспоминая о его учителях и учениках. И получается, будто у самых обыкновенных родителей вдруг появляется сын гений и сразу всех просвещает. Нет, чтобы показать значение работ Шатрова, нужно найти ему место в ряду других ученых-вулканологов.

Но тогда придется пересказывать всю историю сопки Горелой, повести рассказ от бородатого казака Атласова, камчатского Колумба, искателя "неведомых землиц", богатых пушниной. Атласов не был ни ученым, ни вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения сопки Горелой начинается с него.

Потом пришел студент Греко-латинской академии Крашенинников, ровесник и сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый-натуралист. Он описал вулканы в своей книге о Камчатке. В истории науки это был описательный период. В те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки растений, животных, рек и гор. За открытием следовало описание - естественная ступень во всякой науке.

Потомки Крашенинникова нанесли на карту сопку Горелую, измерили ее высоту, перечислили породы, из которых она сложена, установили их возраст. Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все они решились написать одну книгу и вписывали кто строчку, кто две, кое-что исправляя при этом, зачеркивая, уточняя.

Когда описание в основном было закончено, появилась возможность перейти к объяснению. Требовалось понять, что же такое вулкан? Почему он извергает пепел и лаву? Откуда берет энергию?

На Камчатке за эту задачу первым взялся профессор Заварицкий. Ее старались разрешить ученые, наблюдавшие из года в год действующие вулканы. И ради нее же приехал сюда Виктор Шатров.

Что он успел сделать? Разрезы и восковую модель. Таким образом, он продолжал работу по описанию, заполняя чистые страницы, предназначенные для сведений о внутренности действующего вулкана. Но помимо того, на основе этих сведений Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение.

Отныне катастрофические извержения уже не так страшны. Катастрофа, известная заранее, - не катастрофа. Виктор погиб, но спас десятки тысяч людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов. Пусть живут, не страшась. Их предупредят заранее о приближении подземного врага будущие предсказатели извержений.

Значит, Шатров завершил длинную цепь: открытие - описание - объяснение предсказание. Путь пройден. Нужно ставить точку или тире? Что такое работа Виктора - вершина или ступень? И если это очередная ступень, что же последует за ней?

Грибов задумчиво листал дневник Шатрова. Это было интересно и жутковато. Виктор погиб, но в полный голос говорил с бывшим противником. Оживали старые споры, но сейчас слова Виктора казались значительнее, - потому ли, что он отдал жизнь, как бы подчеркнув кровью каждое слово, потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе? Во всяком случае, Грибов с большим вниманием перечитывал знакомые и незнакомые ему доводы. "

...Если вулкан - котел, то это котел неисправный. Его никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо - он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности..." "

Правильно сказано, - думал Грибов. - Именно так: паровой котел с засорившимся клапаном, нелепый котел, который лопается при каждом извержении. Конечно, опасно жить и работать возле засорившегося котла. Но... нельзя ли его прочистить?"

Мысль родилась неожиданно и вызвала усмешку. Прочистить вулкан - легко сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и пепел в стратосферу, на высоту до пятнадцати километров. Он способен поднять в воздух сотни миллионов тонн пепла. Расплавленные шлаки целый год выливаются из этой природной печи. Какой же кочергой шуровать в ее топке, каким совком выгребать золу? Где там прочищать кратер - к нему и подступиться опасно! Виктор попробовал близко подойти, и вот чем это кончилось...

И Грибов отогнал бы странную мысль о прочистке вулкана, если бы перед этим он не спрашивал себя настойчиво: что же должно последовать за работами Виктора?

Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением - исправление и переделка. Так было и в науке о растениях и в науке о человеческом обществе.

Прежде чем предсказывать извержения, ученые научились предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывать не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Мало предупредить - нужно еще собрать силы и отбить нападение. Может быть, со временем люди, живущие у вулкана, скажут ученым: "Вы предупредили нас об извержении - за это спасибо, но мы не хотим убегать от каждого извержения, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать попробуйте отбить врага: описали, объяснили - теперь необходимо исправить".

Вот как стоит вопрос. Не "возможно ли", а "настоятельно необходимо".

А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Они закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно не торопясь прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе...

Неделю раздумывал Грибов, прежде чем наконец решился сесть за стол и написать: "

Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в науке о вулканах" После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения об опасности - борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее".

Нет, человек не камень, упавший в воду.

Садовник уходит - цветут посаженные им сады. Каменщик уходит - в домах, которые он строил, растут дети. Уходит ученый - остаются его мысли, его выводы, другие ученые проверяют их, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили, можно ли прочистить вулкан.

Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитал статью.

- Ох, уж эта молодежь! - шептал он, покачивая головой. В этих словах было и восхищение и неодобрение. Затем он добавил, вздохнув: - Такова правда жизни. Я мечтал точно предсказывать извержения - для них этого недостаточно.

И Дмитрий Васильевич размашистым почерком написал на первой странице: "

Уважаемый товарищ редактор!

Прошу вас поместить в ближайшем номере..."

Однако в ближайшем номере статья не появилась. На пути ее, как каменная стена, встал приличный на вид человек, хорошо одетый, благообразный, временный редактор "Университетского вестника" доцент Тартаков. В этот день он пришел домой расстроенный, швырнул на диван пальто, не повесил его в шкаф на плечики. Он даже не заметил, что на столе его любимые оладьи. Наконец-то он выучил Елену пропекать их как следует!

А Елена сегодня нарочно сделала оладьи, чтобы задобрить мужа. Назрел щекотливый разговор. Елене давно хотелось уйти из управления. Работа там скучная, канцелярская. Время идет, и Елена забывает геологию, превращается в секретаршу. Через два-три года она растеряет знания и уже никогда не напишет научный труд об океанском дне. Нет, нужно решиться и бежать из управления. Место нашлось - можно уехать в экспедицию на Каспийское море на шесть месяцев.

Но начальник отдела не отпускал Елену на полгода. Требовалось, чтобы Тартаков повлиял на него, попросил, постарался переубедить.

А Тартаков неохотно просил за других, даже за жену. Кроме того, он любил домашний уют и предпочитал, чтобы жена сидела дома. Разговор предстоял нелегкий. И, заглядывая в глаза мужу, Елена думала: "Кажется, не в духе. Придется отложить..."

- Слушай, ты училась с неким Шатровым?

Елена вздрогнула... Суп пролился на скатерть.

- Шатров? Был такой. Но он погиб как будто...

- Да, погиб. И его начальник, какой-то Грибов, прислал нам двадцать страниц восхвалений. Если верить этой оде, твой Шатров - второй Обручев. Я прочел и говорю: "Вместо статьи дадим некролог на предпоследней полосе, тридцать-сорок строк"...

- Сорок строк!

- А что? Сорок строк в нашем "Вестнике" - большая честь. Ведь этот Шатров не академик, даже не кандидат наук. Он молодой геолог, работал первый год. Большая пресса о нем не писала. Это все Грибов раздул. Под видом статьи о Шатрове он хочет протащить свою идейку.

- Какую идейку?

- Пустяки, фантасмагория! Он предлагает прочищать вулканы, уверяет, что это вытекает из работ Шатрова.

Прочищать вулканы! Елена подумала, что Грибов хватил через край. Но из чувства противоречия она сказала:

- А разве это невозможно?

- Может, и будет возможно лет через двести. Не мое дело разбираться. Я редактор "Вестника". Когда наши профессора получают награды, я должен сообщить, за что именно. Если погиб выпускник нашего факультета, я даю о нем сорок строк в черной рамке. А измышления какого-то Грибова меня не интересуют. Я направляю их в бюро изобретений, и делу конец.

- Направил? Избавился?

- Да нет, понимаешь, статью рекомендовал Дмитриевский, а он у нас декан. Старик сходит с ума, а отвечать придется мне.

- Ну так не печатай, откажись.

- Легко сказать - откажись. Старик упрям, он будет настаивать, обвинит меня в хвостизме...

- Но если, по твоему мнению...

- Ах, Лена, при чем здесь мое мнение? Я публикую статьи, а не свои мнения. Вопрос стоит иначе. Опубликуешь - скажут: напечатал бредни. Откажешь - скажут: зажал ценное предложение.

- Действительно, положение безвыходное!

Тартаков был слишком взволнован, чтобы заметить иронию в голосе Елены. Услышав о безвыходном положении, он самоуверенно рассмеялся:

- Ты еще плохо знаешь своего супруга, Ленуська! Для него нет безвыходных положений. Мы пошлем статью на отзыв профессору Климову. Климов - научный противник Дмитриевского; конечно, он выскажется против. Один голос - за, один - против; я имею право сомневаться. Чтобы разрешить сомнения, я обращаюсь в бюро изобретений. Изобретения никакого в сущности нет, из бюро затребуют дополнительные материалы. Материалы нужно еще подготовить. Напишем письмо Грибову. До Камчатки путь неблизкий. Пока Грибов пришлет материалы, пока бюро изучит их, пройдет еще полгода. Через полгода "Вестник" не может печатать некрологи, это слишком поздно.

Елена слушала со стыдом и грустью. "

И такого человека я выбрала в мужья! - думала она. - Верила каждому слову. Он так красиво рассуждал о науке, о браке и чувствах... На самом деле ничего не чувствует, зубы заговаривает, любит удобную жизнь, свои вещи, свой покой... Вот сейчас покоя ради грабит погибшего, отнимает у Виктора посмертный почет".

- Предатель! - закричала она. - Ты предаешь человека, который был в тысячу раз лучше тебя. Виктор жизнь отдал за науку, а ты торгуешься - тридцать строк или сорок, одно - за, полтора - против. Знаешь, что я сделаю? Я пойду в университет и расскажу о твоих интригах.

- Прежде всего не кричи так, соседи слышат.

- Нет, я буду кричать!

- Лена, прекрати истерику сейчас же! Я не дам тебе пальто.

- Тогда я уйду без пальто.

- Лена, подожди, поговорим!

Ни слова в ответ. Часто-часто протопали каблучки по ступенькам, гулко хлопнула наружная дверь.

Тартаков постоял на пороге, но не решился бежать за женой в домашних туфлях. Пожав плечами, он вернулся в комнату.

- Истеричка, взбалмошная баба! Пусть померзнет на улице. Остынет одумается. Где еще она найдет квартиру с такой обстановкой!

И, совершенно успокоенный, он сел за письмо к профессору Климову.

Дмитриевский был очень удивлен, услышав в одиннадцать часов вечера звонок. Телеграмма? Но почтальоны нажимают кнопку гораздо решительнее. Звук был робкий, коротенький. Так звонили студентки, приходившие на консультацию.

Дмитрий Васильевич, кряхтя, накинул пальто поверх пижамы и снял цепочку. За дверью стояла незнакомая молодая женщина, промокшая и без пальто. Со слипшихся прядей волос на плечи падали крупные капли. Лицо было мокро то ли от тающего снега, то ли от слез.

- Извините меня, пожалуйста, - начала Елена. - Мне сказали, что вы в отпуске и не бываете в институте. Я так торопилась... Я боялась, что он погубит статью...

- Подождите, девушка. Я не знаю, какая статья и кто "он". Зайдите сначала.

- Нет, не приглашайте меня, я боюсь наследить. Я говорю про доцента Тартакова. Это мой муж...

И Елена с возмущением передала разговор о статье Грибова.

Дмитриевский слушал, хмурясь все больше.

- Такой хлопотливый, такой обязательный на словах!.. - вздыхал он. - Ну нет, не дадим загубить идею. До ЦК дойдем, если понадобится.

- Спасибо вам! - Елена протянула руку старику.

- Подождите, куда вы торопитесь? Давайте обсудим, как сделать лучше. Тартакова-то мы сметем... но ведь он ваш муж. Может, лучше мне поехать с вами сейчас, поговорить с ним, убедить по-хорошему, заодно избавить и вас от семейных неприятностей?

- Нет, ни к чему это. Я уже не вернусь к Тартакову. Твердо решила. Всю дорогу думаю об этом. Поеду к маме в Измайлово, а там видно будет.

- У вас пальцы холодные. Зайдите, погрейтесь хотя бы. Я вам кофе сварю.

- Спасибо, не беспокойтесь. Я крепкая. В пустыне ночевала в палатке. Мы были на практике вместе с Виктором... Шатровым. Сейчас-то я в управлении работаю, бумаги подшиваю. Но с этим тоже кончено.

Профессор подумал, потом решительным движением протянул ей плащ:

- Возьмите. Вернете, когда сможете. Тогда поговорим...

Когда Елена ушла, он долго смотрел ей вслед, покачивая головой. Потом сказал себе: "

С характером женщина! А что, если... Да нет, не выдержит. У нее порыв. Сегодня убежала, завтра простит и вернется. А жаль... если простит..."

Начинающий конькобежец чувствует себя на катке прескверно. На льду и так скользко - того гляди упадешь. А тут еще, как будто нарочно для неустойчивости, под ноги подставлены узкие и шаткие пластинки. Новичок напрягает каждый мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего и думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять коньки, освободить натруженные ноги. Не сразу приходит мастерство, когда коньки уже не мешают конькобежцу, становятся как бы частью его тела, продолжением ног.

Так было и у Грибова. В первые недели аппарат тяготил его. Измерения доставались с трудом, результаты их ничего не давали. Грибову очень хотелось сбросить "коньки" и встать на ноги, продолжать исследования прежними, привычными методами. Но со временем он разобрался в тонкостях, стал свыкаться с аппаратом, применял его чаще и чаще, начал ставить задачи, без аппарата невыполнимые. Он даже наметил программу просвечивания хребтов Камчатки и в одном из своих отчетов написал: "Мы, подземные рентгенологи..." Видимо, Грибов уже считал себя специалистом и защитником новой съемки.

Между тем извержение шло своим чередом. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава. Текла неделю, вторую, третью. В конце концов наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки. Сначала они посещали вулкан каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.

- Если можно, в другой раз, - сказала девушка. - Я давно уже не готовилась.

- Если можно, отложим, - сказала она и на следующий день. - Вы мне дали много заданий.

Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но это упорное отнекивание удивило его. До сих пор Тася находила время для любых поручений. Он стал присматриваться. Ему показалось, что Тася избегает его, старается не оставаться с ним наедине.

И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов почувствовал, что она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл, если он не будет видеть восхищенных глаз, прямого пробора на головке, склонившейся над тетрадью, если не сможет рассказать Тасе о новом Грибове, который сформировался за последний месяц.

И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе.

- Сегодня я сам пойду на почту. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу.

Они вышли, когда уже темнело. Над пышными сугробами по темно-синему небу плыл латунный месяц. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье - самая подходящая обстановка, чтобы объясняться.

Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре. Тася вернулась, чтобы спросить, не ушибся ли он. Они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.

- Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. - У нее сейчас двойная нагрузка: она и химик и геолог.

- А почему она работает за Петра Ивановича? - спросила Тася.

- Вы же знаете Петра Ивановича. Он милейший человек, но ненадежный: устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.

- Не понимаю я такого чувства, - сказала Тася. - Любовь - это восхищение. А тут всего понемножку: кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости...

- Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет - вы его разлюбите?

- Если болен - не виноват. Но вы сказали "ненадежный", это совсем другое.

Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.

Грибов был задет за живое.

- А что особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он. - У Петра Ивановича свои недостатки, у нее свои. Женщина как женщина, хороший работник... На Камчатке таких тысячи.

И Тася поняла, что речь идет не о Спицыной.

- Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему...

Они смотрели в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, сломалось надтреснутое, то, что еще можно было связать.

- Гордая вы, Тася... Многого требуете...

Тася, отвернувшись, махнула рукой.

- Почта там! - показала она. - Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни... Прощайте.

Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Столько неожиданного открылось в ней за последнее время! Была скромная ученица, робко и почтительно влюбленная. И вдруг тихоня говорит ему прямо в глаза горькую правду. Вдруг у этой скромницы такие требования к людям. "Любовь - это восхищение", - сказала она. Да нет, неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не смеет разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему"...

И вот ушла, растворилась в темноте... Лыжи еще скрипят, если позвать услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко: с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Короткий треск. Выстрел, что ли? Но кто же будет охотиться ночью? Похоже на раскаты грома или на грохот ломающихся льдов. А до ледохода далеко, февраль на дворе. И все-таки река выглядит странновато: вся она дымится, как будто снежное покрывало промокло и сушится на солнце. Полынья, другая, третья, разводья, целые пруды... Оттепель? Какая же оттепель сегодня - от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.

- Тася, вернитесь на берег!

Не отзывается. Из упрямства, конечно. Зря он отпустил ее одну.

- Тася, Тася!

А вдруг она провалилась?

Грибов неловко спустился на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их; все трещит, качается, колыхается...

- Тася! - крикнул Грибов в отчаянии.

Откуда-то набежала вода, лыжи стали прилипать к промокшему снегу. Грибов скинул их. Конечно, это было ошибкой. Треск... хлюпанье... и он очутился по горло в воде. Ледяные струйки побежали за шиворот, под одежду. Грибов хватался за лед и проламывал его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля... Он закоченеет через несколько минут... Снова ломается лед... Неужели не выбраться?

Грибов отгонял эту мысль. "

Нет, невозможно! Не могу умереть, я еще так молод... У меня вся жизнь впереди. Начатая диссертация... Тася... А Виктор был моложе и все же погиб..."

Ноги и руки немели, уже не сгибались пальцы. Грибов отчаянно боролся, локтями прошибая лед. И вдруг рядом лыжные палки...

- Держитесь, держитесь, Александр Григорьевич!

Это Тася! Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палку, Грибов ползком выбрался из воды. Лежа на мокром льду, он барахтался, словно тюлень, и никак не мог подняться на ноги.

- Скорее на берег! - волновалась Тася. - Вы промокли насквозь... Сейчас же разложим костер.

- Спасибо, Тасенька! - бормотал Грибов, чувствуя, что благодарности здесь неуместны.

- Глупая я! - говорила меж тем Тася. - Оставила вас одного. Дошла до середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, даже отзываться не хотела. Но тут вижу - лед тонкий, полыньи и разводья кругом, долго ли до беды. Повернула назад. Опять крики, какие-то жалостливые. Бегу все шибче, дух захватывает. Спасибо, вовремя поспела... Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег! Лес рядом, сейчас разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.

Она действовала умело и проворно. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухие елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек. Тася сунула в него верхушку срубленной елки, и пламя взметнулось сразу. Костер разгорелся вовремя. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает мокрое лицо.

- Послушайте, Тася, откуда на реке вода?.. Так бывает у вас?

- Не знаю, Александр Григорьевич. Не до того сейчас... Бегайте, бегайте! Да трите щеки, с морозом шутки плохи. Куртка у вас мокрая. Вот колья, развесьте ее... И не жалейте сучьев, я еще принесу.

Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.

- Тася, мне нужно на станцию.

- Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких! Совсем не думаете о себе!..

- А вы думайте не только обо мне! - сердито ответил Грибов. - Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видно, лава свернула на северный склон, дошла до реки, а теперь плавит лед и кипятит воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные поселки.

Тася тоже заволновалась:

- Но как же быть, Александр Григорьевич? Через реку теперь не переберешься.

- Я и говорю - надо бежать на станцию. Там вертолет, для него река не препятствие. Я сам полечу с Ковалевым... Осмотрим реку, все выясним и через час будем в районе.

Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила:

- Не обижайтесь, я вас не пущу! Как вы дойдете? Вы и лыжи потеряли. Я добегу гораздо быстрее. Что передать Степану Федоровичу?

Грибов не мог не согласиться:

- Передавайте, чтобы летел сюда. Отсюда пойдем над рекой, а там - в зависимости от обстановки...

- Хорошо. Я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев наломаю про запас.

- Не теряйте времени, Тася! У меня самого руки есть.

Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. Глядя ей вслед, Грибов вздохнул: "

Плохи твои дела, товарищ начальник! Вытащили тебя из воды, как щенка... Воображаю, как она смеется над тобой!"

Грибов оказался прав: воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава заполнила прежнее русло на восточном склоне и вынуждена была пробивать новый путь на север. Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вошла в лес. Под напором горячей каменной реки с треском рушились вековые лиственницы. Они падали не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый трактором. Кусты и ветки вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя хвою, обгорелые сучья кувыркались в воздухе, над лесом клубился дым. Даже низкие тучи стали ржавыми. А под пламенем у самой земли было совершенно черно, то ли по контрасту, то ли потому, что солнечные лучи не пробивались сквозь дым и огонь.

Через лес лава прошла к ущелью, где река прорезала древние базальты. В пути поток охладевал, покрывался плотной коркой и к реке подползал сплошной серой массой, напоминающей грязь. На краю ущелья, нависая над рекой, эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая красное светящееся нутро. Отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Вода вокруг них бурлила и кипела, узкое ущелье было окутано паром. Именно отсюда потоки теплой воды потекли вниз по реке, создавая в низовьях половодье среди зимы.

Еще более серьезная опасность нависла над верховьями. Поток лавы мог запрудить реку, превратить всю долину выше ущелья в ненужное водохранилище и погубить рыбный промысел. Ведь в летнее время в верховья сплошными косяками идет дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти мечут икру только там, где они сами родились. Неожиданно возникшая плотина отрезала бы их от родных ручьев.

Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в Петропавловск. В области забеспокоились. На станцию начали приезжать рыбники, гидрологи, инженеры. Прибыл и секретарь обкома Иван Гаврилович Яковлев. Низкорослый, скуластый, круглоголовый, с узкими, как бы хитро прищуренными глазами, он был похож на местного охотника. И Спицын, не заметивший, что перед ангаром сел чужой вертолет, спросил гостя:

- Как охота, друг? Что добыл? Соболя есть?

Яковлев перезнакомился со всеми сотрудниками, поговорил с каждым в отдельности, осмотрел станцию, побывал в ангаре, перелистал журналы, разобрал восковую модель вулкана, попросил продемонстрировать просвечивающий аппарат, сам попробовал пустить его в ход и сказал при этом Грибову:

- Есть просьба к тебе: весной, когда с вулканом будет меньше хлопот, приезжай с аппаратом к нам в Петропавловск. Нам нужна своя энергетическая база. Попробуй поискать поближе к городу нефть или хорошее угольное месторождение. А то безобразие; возим уголь морем за тысячи километров.

Потом он потребовал, чтобы Грибов проводил его в ущелье, где лава падала в реку, и дорогой сказал:

- Повезло тебе, начальник. Замечательный народ у тебя, золотые люди, один к одному. Помощница твоя, Катерина Васильевна, горы сворачивает. Навали на нее вулкан, на своих плечах унесет. Муж ее интереснейший человек. Я бы таких людей обязал в непременном порядке после пятидесяти лет описывать свою жизнь. Поучительного в ней много. А то ведь забывается, пропадает... И с пилотом тебе повезло. Такая капризная машина у него, а работает, как метро. Ты же с ним не знаешь забот: приходишь, садишься - и через полчаса на месте. Премируй обязательно. И лаборантку, мою землячку, тоже. Уйдет она учиться - семь человек на ее место придется брать. Вообще, не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь девушек лучше? Как бы не так! Образованнее найдешь, а лучше - нет. Такие цветы не растут на асфальте.

Грибов покраснел и поспешил переменить тему:

- Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына действительно ценный работник, но муж ее гораздо слабее. Ему помогать приходится.

Яковлев помолчал, потом продолжал более сдержанно:

- Я понимаю, ты идешь рядом со мной и думаешь: "Экий дядя восторженный, всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто мы с тобой по должности? Руководители. У тебя вот на станции четверо, ты можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у меня часто бывает так: приходит посетитель, требует совета, помощи, указаний... Что он за человек? Тут не до подробностей. Значит, ищешь главное. А самое-самое главное - это умение приносить пользу Родине, народу. Конечно, один горит ярко, а другой коптит, как говорится в учебнике, "коптящим пламенем без доступа воздуха". Но это уж моя обязанность вывести на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется, чтобы человек загорелся, засверкал, осветил все вокруг. А когда ты понял, на что человек пригоден, чем он хорош, тогда ставь второй вопрос: чем он плох. Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуть сани, потом уже тормозить. А если с самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах, не знаю.

- А если поедешь не в ту сторону?

- Для того и поставили тебя, начальник, чтобы не спутал направление. Но, я догадываюсь, тебе об этом думать не пришлось. Ты получил людей готовенькими, хорошее в них не растил, плохое не гасил. Тогда советую присмотреться. Плохое тоже во всяком есть, может и подвести.

- А что плохого во мне?

Яковлев погрозил пальцем:

- Я же говорил - начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своей области мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь - скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.

На краю ущелья он долго смотрел, как трескается полузастывшая лава и валятся в реку темно-красные пласты, вздымая каскады брызг и клубы сырого пара.

- Каково! - воскликнул он под конец. - Богатырская природа! Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней: кто кого? Экая сила! Прет и прет... Это же целая река, приток нашей. Интересно, сколько здесь лавы?

- Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, - ответил Грибов. - Сюда доходит примерно десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит, что через неделю река будет запружена. Вероятно, после этого лава повернет на восток, пойдет по руслу.

- Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины, а о таком суточном плане и не мечтаем. За неделю запрудить реку! Как же все-таки спасти ее, товарищ начальник?

- Вчера мы советовались с инженером, - сказал Грибов. - Мы полагаем, выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь. Но если взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь, к востоку.

- Там, на востоке, другая излучина той же реки.

- Двадцать пять километров лава не пройдет.

- Почему?

- Извержение идет на убыль, - сказал Грибов, подумав. - Пожалуй, можно подсчитать, сколько еще лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.

- Тогда условимся, - решил Яковлев, - завтрашний день тебе на расчеты. А за это время я доберусь до Петропавловска. Послезавтра утром ты прилетишь туда с расчетами. Значит, послезавтра, в одиннадцать утра...

Грибов рассуждал так: если сравнивать вулкан с котлом, то кратер - кран этого котла. Но жидкость вытекает только до той поры, пока уровень ее выше крана. Подземное давление выдавило лаву из-под вулкана и подняло ее на высоту четырех километров. Этот столб, открытый Грибовым при самой первой съемке, служит манометром подземного давления. По наблюдениям последнего месяца известно, что уровень все время падает. Значит, понижается и давление. Можно подсчитать, когда уровень лавы дойдет до бокового канала и сколько кубометров успеет вытечь до этого часа.

Предстояли довольно трудные измерения. Нужно было просмотреть все прежние снимки и записи, проверить общий ход извержения, измерить количество вытекающей лавы, вычислить объем пустот, заполненных лавой, определить, вытекает ли она только сверху или подземное давление добавляет снизу новые порции.

Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над дневниками, на следующее утро затемно вылетел на вулкан, чтобы с рассветом начать съемку. На Горелой сопке он работал до сумерек, вернулся к ужину и сказал Катерине Васильевне:

- Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь. А ты, Степа, не проспи. В пять утра летим на вулкан, сделаем проверочную съемку и оттуда - курс на Петропавловск.

Он ушел в лабораторию: нужно было спешить с расчетами.

Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими пышками.

- Может, вам прилечь на часок? - сказала она заботливо. - Вы и прошлую ночь не спали. На свежую голову лучше считать.

- Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки!..

- Ужасно гонят они с этими сроками.

Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой:

- Очень хорошо, что гонят, просто великолепно! Это и есть настоящая работа. Я вспоминаю, как было прежде: я высказывался, со мной спорили, я доказывал, мне возражали, все оставались при своих мнениях и расходились. Мой начальник говорил: "Ничего, лет через десять все увидят нашу правоту". Никто не торопил меня. Честно говоря, мы были очень слабы и потому никому не нужны. Но теперь наша наука окрепла, прикоснулась к земле, показала свою силу... И все изменилось. Раньше я делал расчеты, чтобы отстоять свое мнение, а теперь моих расчетов ждут живые люди - жители прибрежных деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они волнуются, торопятся, торопят меня, стоят над душой. Нет, это чудесное чувство, когда у тебя стоят над душой, Тася!

Тася слушала с удивлением. Всегда она думала о Грибове как о чистом мыслителе, мудром и равнодушном, а он, оказывается, вот какой - работяга, торопящийся к сроку. Кто ищет, тот не сразу находит дорогу, может ошибаться. Но, ошибаясь и исправляя, он делает дело для живых людей, для "стоящих над душой". Тася впитывала каждое слово. Но Грибов замолк, задумался. Девушка в нерешительности стояла у двери.

- Когда вернетесь и будете посвободнее, я попрошу бас помочь мне с тригонометрией. Хорошо?

- Конечно, пожалуйста.

Грибов уже погрузился в расчеты. Он ничего не заметил. Тася вздохнула и вышла.

Горелая сопка родилась пять тысяч лет назад, после большого землетрясения, изменившего подземные пути лавы. Лава нашла новый выход через глухую таежную падь. Однажды утром земная кора лопнула здесь, опаленная роща с треском и стоном взлетела на воздух, из-под земли выплеснулось огненное озеро. Небольшая речка, протекавшая в пади, и пруд, в который она впадала, превратились в горячее облако, и ветер унес его к океану. У речки было стойбище охотников, добывавших острогами кету, - от них не осталось даже костей.

По преданию, египетские фараоны строили свои пирамиды всю жизнь. И вулкан терпеливо воздвигал сам себя, начиная с рождения. Каждые семь-восемь лет он взламывал земную кору и выбрасывал столько тонн пепла и лавы, что можно было бы выстроить тысячу пирамид. Конечно, по сравнению с Горелой сопкой фараон был жалким ничтожеством. Они были ровесниками, древний царь и гора, но вулкан прожил в сто раз больше, вырастил пирамиду в сто тысяч раз массивнее пирамиды Хеопса. Голова вулкана поднялась почти на пять километров, вечные снега увенчали ее седой шапкой, облака ползали ниже, задевая за плечи. Кто мог равняться с вулканом? На всю Камчатку он смотрел свысока.

Люди трепетали перед ним. Только отдельные смельчаки взбирались до половины горы. О вулкане сочиняли страшные сказки, будто в нем живут грозные великаны, которые по ночам руками ловят китов и жарят их на костре, - от того и валит из жерла дым.

Потом на Камчатку пришли еще более смелые люди. Они поднялись и до половины горы и до вершины, побывали в кратере, заглянули в жерло. Все чаще и чаще навещали они грозный вулкан. В последние годы поселились у подножия, наблюдали, фотографировали, записывали. Даже завели жужжащую стрекозу, вились вокруг горы, все старались угадать ее волю. Но когда вулкан выразил свою волю, людям пришлось бежать без оглядки. А тот, который замешкался, поплатился за это жизнью. До сих пор люди никогда не перечили вулкану, в первый раз они выступили против него двадцать четвертого февраля.

В этот день Горелая сердилась и ворчала с самого утра. Выбросы газа следовали один за другим, лава шла быстрее, словно вулкан торопился доделать запруду. Во второй половине дня тучи разошлись, и в бледно-голубом небе показались серебристые птицы. Стремительные, с отогнутыми крыльями и приподнятым хвостом, они неслись к сопке, словно стрелы, пущенные с далекого берега. Птицы шли тройками, на некотором расстоянии друг от друга. Это были гиганты среди птиц, но по сравнению с вулканом они казались мошкарой. Вот первая тройка поравнялась с горой, и вдруг одна из птиц камнем ринулась вниз, прямо в кратер, словно бабочка, летящая на огонь. Вот-вот врежется в лаву, опалит крылья... Нет, вовремя повернула, взмыла вверх с рокотом. И в тот же момент возле кратера раздался взрыв, со свистом взлетели куски лавы, частым градом застучали по скалам, в воздухе повис черный туман. Издалека поглядеть как будто темный цветок распустился на склоне.

Как только первая птица свечкой взлетела вверх, на вулкан обрушилась вторая, за ней третья... Первая тройка пристроилась в тыл последней и, облетев вокруг сопки, вторично вышла на цель.

Два могучих врага сошлись лицом к лицу. С грохотом лопались черные скалы. Поле сражения затянуло дымом и пеплом. По снегу поползло, расплываясь, темное пятно. Это оседала пыль, поднятая взрывами. Некоторые бомбы угодили в застывающую лаву, пробили корку, и на темном фоне появились красные точки, словно капли крови. Гремели самолеты, гремел вулкан, как шрапнель, летели осколки камней, горячие и остывшие.

Пожалуй, самолеты были все-таки слабее. Голос вулкана покрывал рев моторов, кратер вздымал фонтаны камней раз в пять выше. Бомбы могли поднять в воздух тысячи кубометров базальта - вулкан добавлял тысячу кубометров ежеминутно. Но зато самолетами управляли разумные люди, а вулкан был слеп и неразумен, как всякая стихия.

Людей поражает неуемная сила бури. Вот она прошла над лесом, на ее пути вывороченные с корнем осины, сломанные пополам сосны. Покалечены сотни деревьев, повалены десятки... Десятки деревьев! Но два лесоруба с электрической пилой за восемь часов повалят столько же. Чему же здесь дивиться - могучей силе ветра или ничтожной его работе, бестолковой трате энергии? Людям бы этакую силу, они бы горы сровняли с землей.

Попадая в поток, бомбы вырывали воронки, вулкан без труда заполнял их лавой. Когда бомбы разрушали края потока, на темном фоне появлялись светлые заливчики, только и всего. Но вот удачное попадание - правый вал разворочен, в нем пробиты неширокие ворота. Лава заползает туда огненным языком. Чтобы закрыть пробоину, нужно не больше сотни кубометров лавы. Это совсем немного, за шесть секунд вулкан выливает столько же. Но эти кубометры нужно уложить в три слоя, один на другой. Простая задача, но вулкану она не по плечу. Покорная законам физики, лава течет только вниз. Слой не громоздится на слой. Десять, сто, тысяча кубометров стекает на восточный склон... На снегу появляется темная дорожка, вьется дымок над опаленными кустами, пламени не видно при дневном свете. Новые удары сыплются с неба, меткие бомбы расширяют проход... и вот уже весь поток заворачивает направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет кратер, выдавливая все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена!

Все это было сделано без Грибова.

В Петропавловске на заседании у Яковлева он повторил свое предложение отвести лаву, взрывая борта потока. Поступила только одна поправка. Ее внес инженер Кашин, немолодой, плотный, с выправкой офицера. Это он посоветовал, чтобы лаву отводили не подрывники, а самолеты с воздуха. Так получалось безопаснее и быстрее. Ведь в безлюдную местность к вулкану людей пришлось бы сбрасывать на парашютах вместе со взрывчатыми веществами, запасами пищи, палатками.

Затем на совещание пригласили командира авиачасти - статного седоусого полковника с орденами во всю грудь. Полковник внимательно выслушал пояснения, просмотрел карту, фотографии, коротко сказал: "Есть. Можно сделать", - и тут же по телефону продиктовал приказ: "Объявить боевую тревогу в пятнадцать ноль-ноль, вылетать поэшелонно, курс на квадрат двадцать девять, цель..."

Грибов почувствовал, что он уже сыграл свою роль. Его предложение передано в твердые и опытные руки. Все будет сделано безукоризненно.

Вечером полковник позвонил Грибову в гостиницу и с отменной вежливостью сказал:

- Спасибо за ваше предложение, товарищ. Вы были совершенно правы, материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву.

Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена. Он побывал на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор писал, что статья о Викторе задержана. Некий Тартаков ставит палки в колеса. Сначала он препятствовал из трусости, боялся опубликовать спорную идею. Его разоблачили, теперь он уперся, старается доказать, что был прав по существу, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию, а для дискуссии у Грибова слишком мало материалов. "Поэтому желательно, - писал Дмитриевский, - развить ваши соображения о прочистке вулкана подробнее. Очень важно также получить поддержку местных организаций". "

Получить поддержку местных организаций..." Грибов подумал о Яковлеве. И, не откладывая, позвонил в обком.

- Приезжай сейчас, - сказал Яковлев. - Правда, насчет времени у меня туговато, могу уделить минут двадцать. А если долгий разговор, перенесем на послезавтра.

Грибов решил, что уложится в двадцать минут. Но начал он все-таки исподволь, от Атласова, чтобы постепенно привести собеседника к мысли о том, что прочистка вулкана - неизбежный, последовательный и разумный шаг, очередной этап вулканической науки.

- А для чего это нужно? - спросил Яковлев.

- Как для чего? Чтобы не гибли люди. Я приводил в статье примеры. Везувий, проснувшись в семьдесят девятом году нашей эры, уничтожил три города со всеми жителями. В тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Исландии из трещины Лаки изливалась лава. Лучшие луга были засыпаны пеплом, и пятая часть населения погибла от голода. То же произошло в Индонезии в начале девятнадцатого века, когда вулкан Темборо завалил пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна уничтожила все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. В начале нашего века вулкан Мон-Пеле на Мартинике сжег пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать?

- А почему все примеры сплошь иностранные?

Грибов пожал плечами:

- Не все ли равно? Просто это наиболее яркие примеры. У нас вулканы находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же сами это знаете.

- Знаю, потому и спрашиваю. Значит, ты предлагаешь прочистить вулкан. Предприятие грандиозное, обойдется в несколько миллиардов. А посмотреть по-хозяйски - стоит ли городить огород? Ты говоришь, что вулкан - испорченная машина. Прочистим ее, наладим, а что дальше? Машина будет безопасна? А у нас она и так причиняет мало вреда. Другое дело те страны, где у подножия вулканов города и густо населенные местности. Там речь идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья - не деловой план работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам. Но так ли щенят капиталисты жизнь простых людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности?

- Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, - запальчиво возразил Грибов.

- Я этого не говорил, - протянул Яковлев с укоризной. - Ты сам повел разговор не о науке в целом, а о конкретной практической задаче - прочистке вулканической машины. Из практики я знаю, что всякая машина что-нибудь производит. Для того и строят их, для того и чистят. Прочищать вулкан, чтобы вертелся на холостом ходу, не расчет. Но неужели такую махину нельзя приспособить к полезному делу?

- Это не получается... - начал Грибов.

Яковлев остановил его жестом, мягко, но настойчиво:

- Ты думал об этом раньше?

- Лично я не думал, но давно известно...

- Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение: отложим этот разговор. Если через два месяца ты придешь ко мне и скажешь, как сегодня: "Прочистить вулкан можно, но использовать нельзя", - мы поместим твою статью в областной газете под заголовком: "Ученые о науке будущего". Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал.

Грибов был обескуражен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и вдруг двухмесячная отсрочка! Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд.

- Не нужны мне твои скороспелые выводы. Подумай не торопясь, - повторял он.

В дверях, уже прощаясь, Яковлев задержал Грибова:

- Помнится, ты спрашивал, какие у тебя недостатки. Пожалуй, я скажу на прощание. Ты много и хорошо думаешь о науке, а о людях меньше и хуже. Не забывай: наука для людей, а не люди для науки. Ты у народа, так сказать, снабженец по ученой части. Только у снабженцев рыба, масло или шерсть, а у тебя знания, наблюдения, теории. Так помни, что теории твои должны быть не только красивы, но и нужны позарез, чтобы звонили из газет, из трестов и справлялись, поступят ли в срок идеи товарища Грибова. Не забывай потребителя! Бывает такой грех даже у врачей: на что уж человечная специальность, а иной врач лечит и видит перед собой не больного, а интересный случай. И ты, боюсь, в эту сторону клонишь.

- По-моему, вы преувеличиваете...

Яковлев охотно согласился:

- Вероятно, преувеличиваю! Потому и говорю тебе. А если бы не преувеличивал, толковать было бы бесполезно, ты бы не понял. Но ты поймешь, ты умница. Уже начал понимать... Думай о людях - и придумаешь. Я в тебя верю.

Каждый день Грибов твердил себе, что надо вплотную сесть за задание Яковлева, тщательно все продумать и прийти к ясному выводу. Но ясного вывода не получалось. Энергии у вулкана полным-полно, об этом известно десятки лет, однако использовать ее, приструнить до сих пор не удавалось.

Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из лавы плотины? Но как направить ее в те места, где плотины нужны?

Спускать лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До ближайшего города сотни километров, для теплой воды далековато. Да и не понадобится там столько теплой воды, даже если весь город перевести на вулканическое отопление. Построить электростанции? В Италии, Новой Зеландии уже есть электростанции на вулканическом тепле. Однако эти станции не имеют никакого отношения к прочистке вулканов. Это паровые котелки, кастрюльки, греющиеся у подземной плиты, они подбирают крохи тепла, никак не влияют ни на топку, ни на дымоход. Горячие подземные воды используются для отопления в Исландии и у нас - в Западной Сибири и на Кавказе, горячие пары - рядом с Грибовым, на Камчатке. Тепло используется... но не регулируется. Допустим, мы поставим два десятка электростанций на склонах Горелой сопки. Что изменится от этого? Извержение пойдет своим чередом и разрушит их. Расположить еще одну, большую, электростанцию в кратере, использовать пары, выходящие из жерла? А что делать с лавой, что делать с пеплом?

И снова и снова Грибов твердил себе: "Невозможно, бесполезно, бессмысленно! Ничего не выйдет!" Но он был добросовестным человеком и скрепя сердце продолжал ненужные, по его мнению, поиски.

Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел свою ночную песнь, кто-то постучал в дверь. Сотрудники станции входили в дом без спроса, стучать мог только гость. Тася открыла. На пороге стоял незнакомый человек в заиндевелой шубе, с сосульками на усах и на воротнике. Он козырнул и представился:

- Кашин Михаил Прокофьевич, инженер. Строю рабочий городок на Первомайском руднике, в ста десяти километрах отсюда. Решил завернуть по соседству.

Он снял шубу, и Грибов узнал того инженера, который на заседании в Петропавловске предложил бомбить вулкан с воздуха.

Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин с удовольствием выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным. Он разговорился, стал рассказывать о своей работе на Ангарстрое, на Нижней Оби, на Якутской железной дороге, на канале Печора - Кама. Названия знаменитых строек то и дело мелькали в его речи.

- А теперь вот заехал на Первомайский, - сказал он под конец. - Пусто у нас сейчас, материалы завозят не торопясь, рабочих обещают к весне. Живу, как волк в лесу, сторожу строительную площадку. Семья на материке, в Ростове, да и незачем везти сюда: дети учатся, жена детям нужна. Сам бы поехал в отпуск далеко. Занесло меня невесть куда, на край света...

- А зачем же вы сюда приехали? - спросил Тася с вызовом. Она не любила, когда ее родную Камчатку называли краем света.

Кашин ответил с возмущением, забыв, что только сейчас жаловался:

- Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется. Куда послали - там работает, что приказано строить - строит. Такая судьба наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели в тепле, вычерпываем болотную жижу, чтобы люди с удобством катались в автобусе. Кому-нибудь надо кататься, а кому-нибудь и тропки протаптывать. Партия послала Кашина тропки протаптывать - инженер Кашин от партийных заданий не отнекивается. - Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову: - Я, собственно, по делу. Яковлев просил меня заехать к вам. Он говорит, вы придумали что-то необыкновенное.

Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился:

- Обстановочка затруднительная. Какие же у вас предложения?

- Пока ничего определенного, - ответил Грибов. - Видите сами: если мы прочистим вулкан, пар пойдет у нас наверх, лава будет вытекать сбоку. Допустим, пар можно направить на паровую турбину, поставить там электростанцию. А что с лавой делать, я не знаю.

- Действительно, куда ее девать? Ведь это целые каменные реки. Их убирать следует, иначе они запрут выход, придется пробивать канал заново. А главное, работать надо при высокой температуре. Внутри, вероятно, около тысячи градусов. Как там дышать, как не сгореть заживо? О людях не подумали, Александр Григорьевич.

- Турбины тоже меня смущают. Пепел все засорит, забьет. Бывает, что пепла больше, чем пара. И пар нечистый: тут и хлористый водород и сернистый газ, они будут разъедать турбину.

- Все-таки хуже всего температура. Как строить при тысяче градусов? Это же доменная печь!

- Очевидно, наши взгляды совпадают, - сказал Грибов. - Давайте напишем совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы как инженер и я как геолог оба считаем, что практическое использование вулкана невозможно.

На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил брови и сказал после долгой паузы:

- Прошу извинить меня, товарищ Грибов, вижу, что взял неверный прицел. Я понял так: посылает меня Яковлев к ученому-теоретику, никогда не видавшему стройки, чтобы я объяснил ему, вам то есть, что на практике получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе: оба мы одной веревочкой связаны. Вам, геологу, и мне, инженеру, дано партийное поручение - покорить вулкан. Нет, я совместное мнение писать не буду. Инженер Кашин от партийных поручений не отказывается. Прикажут строить на океанском дне - буду строить на океанском дне; прикажут строить на вулкане - буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. До сих пор мы пересчитывали, какие есть препятствия, попробуем обсудить, как эти препятствия преодолеть. На фронте бывало: люди из окружения выходили. Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущает? Лава. Много этой лавы?

- Порядочно. В сутки - около миллиона кубических метров, четверть кубического километра за весь период извержения. И на каждый килограмм триста калорий.

- Калории пригодятся, найдем, куда их пристроить. На худой конец соорудим оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и у нас расти. Почва подходящая. Будем охлаждать лаву водой, получим воду и пар, а где пар, там и электричество. Видимо, надо предусмотреть резервуары, где лава будет отдавать тепло.

- Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить новые.

- Верно, неудобство. А нельзя ли эту лаву использовать на что-нибудь? Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой у нее химический состав?

- Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет, получается базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза например.

- Пемза... базальт! Так чего же лучше? Мы плавим базальт на заводах, тратим топливо, а здесь даровое литье, природное. Тогда поставим завод базальтового литья, будем отливать химическую посуду, строительные детали, наконец блоки для стен, плиты перекрытий. Разве плохо? Вот уже одно возражение долой. Что еще у нас?

Пришло лето. Весенние ручьи омыли сопки, вынесли в океан остатки грязного снега, смешанного с пеплом. Зеленью оделись леса и луга. В густой молодой траве затерялось вечнозеленое пятно возле горячего источника. Давно растаял лед на реке и уплыла вниз по течению льдина, чуть не погубившая Грибова. Через реку теперь приходилось перебираться на лодке. На лодках люди уезжали со станции, на лодках приезжали.

Однажды в речную гальку уткнулся серый нос некрашеного дощаника, и на берег вышла молодая женщина в меховой шубке, пожалуй, не по сезону теплой и слишком нарядной для путешествия на лодке. Волоча тяжелый чемодан, женщина поднялась на откос и спросила:

- Где мне найти товарища Грибова?

- Грибов уехал вчера в Москву. Совсем уехал. Вы с ним разминулись, сдержанно ответила Тася, полоскавшая белье в реке. И добавила подозрительно: А вы родня ему?

- Нет, меня прислали сюда на работу, - сказала незнакомка.

- В таком случае я сейчас провожу вас. У нас новый начальник - Катерина Васильевна Спицына.

Приезжая пошла за Тасей, озираясь с некоторой опаской. Но ничего страшного она не видела. Бревенчатый дом, похожий на подмосковную дачу, небольшой цветничок, дорожки, грубая скамейка, сараи. В комнате, куда провели новую сотрудницу, было чисто: пол выскоблен, койки застелены, наволочки сверкали, как снежные вершины сопки. Тася распахнула окно. Сразу за домом начинался лес, и оттуда доносился густой запах смолы.

- Но здесь прелестно! - воскликнула молодая женщина.

- Раньше в этой комнате жили мужчины, - сказала Тася, - но в этом году их меньше.

Приезжая вздрогнула:

- И Шатров тоже?

- А откуда вы знаете его? - спросила Тася, насторожившись.

- Мы учились вместе... в институте. Меня зовут Кравченко, Елена Андреевна. Шатров не говорил вам обо мне?

Тася враждебно глядела на расстроенное лицо Елены. Значит, именно эта красивая москвичка мучила несчастного Виктора. Нет, Тася ни за что не отдаст ей стихи погибшего. Наверное, еще будет гордиться, что человек страдал из-за нее. А вот неоконченное письмо, скомканное, завалявшееся в ящике стола, пожалуй, стоит ей показать. Пусть знает правду о себе!

И в тот же вечер, сидя в бывшей комнате Виктора, за бывшим его столом, Елена читала и перечитывала затертый листок: "

Какая ты, Елена? Хорошая или плохая?.. Теперь я понимаю тебя лучше... Ты всегда была очень сильной, сильнее нас... умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое".

Хорошо, что Виктор не послал это письмо. Вероятно, год назад Елена обиделась бы, разорвала его в клочки, презрительно хмыкнула бы: "Подумаешь! Учить меня захотел!"

Но сейчас слова Шатрова находили в ней отклик. Елена сама спрашивала себя, что она за человек, где ее место в жизни.

И вот в письме ответ: "Все любят жить, но иногда бывает - нужно отдать жизнь... Каждый может быть смелым и сильным, если сумеет победить себя..."

Круглые бледно-сиреневые пятна расплывались на строках. Елена часто моргала, стряхивая слезы с ресниц, и шептала, всхлипывая:

- Я буду сильной, Витя! Я буду смелой... обещаю тебе.

В этот час Грибов был еще в Петропавловске. Он сидел на диване в небольшом домике Яковлева и с нетерпением переспрашивал его сынишку, скоро ли вернется отец.

- Небось заговорился с кем-нибудь, - отвечал мальчик. - Знаете, какой он у нас? С ним по улице нельзя пройти: каждый встречный - знакомый, и у всех к нему дела...

Грибов вставал и садился, беспокойно поглядывал на часы. Посадка через час, но надо еще доехать до аэродрома, надо еще до автобуса добежать. Успеет ли Яковлев вернуться?

- Да вот папа, у калитки! Прощается! - воскликнул мальчик.

В самом деле, Яковлев прощался с каким-то человеком в рыбацком брезентовом плаще. Увидев Грибова, он поспешил навстречу, широко улыбаясь и протягивая руку:

- Заставил ждать? Прошу прощения. Интересный дядя попался. Ловит рыбу электричеством. Ты знаешь этот способ? Пропускаешь ток, и рыба плывет неудержимо от отрицательного полюса к положительному. Вот он и предлагает расставить по всем берегам электрические ловушки, уверяет, что рыба сама пойдет в рыбонасосы. Заманчиво!

- Я хотел поговорить с вами, но уже поздно, - сказал Грибов. - Самолет улетает через час. Еду в Москву добиваться правды. Статья не прошла, вокруг нее споры... Но мы написали уже новый доклад. У меня большая просьба. Я оставлю вам копию: может, вы сумеете посмотреть на досуге...

Яковлев раскрыл довольно толстую папку и прочел вслух:

- "Предложения по использованию вулканического тепла". Ага! - сказал он. Стало быть, появились предложения? Прочту обязательно, не сомневайся. А сейчас, если спешишь, садись-ка в "козлик", подброшу тебя к аэродрому.

Резвая и выносливая машина с места взяла рывком. Грибов затрясся на жестком сиденье.

- Стало быть, появились предложения? - - переспросил Яковлев, поворачивая на главную улицу.

- Да, мы полагаем, что на базе вулканического тепла можно поставить мощную электростанцию, завод каменного литья и оранжерею. Предложения нашлись. Вынужден признаться, в споре с вами я был неправ. Выражаю восхищение: вы не специалист, но сразу ухватили самую суть.

Яковлев улыбнулся:

- По должности полагается мне искать самую суть. Таких, как ты, или этот электрорыбак, ко мне приходят сотни. Конечно, я не бог, не могу быть судьей и в геологии и в рыболовстве. У меня свой подход. Помнишь, я твердил тебе: думай о людях. Прежде всего я спрашиваю: какая польза людям от нового предложения? Ты предлагал обезвредить вулкан. Для нас это не самое срочное дело. От извержений вред невелик, своевременное предупреждение нас устраивает полностью. Теперь ты заговорил об электростанции - это выглядит иначе. Электричество нам необходимо. Если за счет вулканов можно электрифицировать Камчатку - мы с тобой союзники. Можешь рассчитывать на мою поддержку. Пиши, телеграфируй.

- Придется и писать и телеграфировать, - сказал Грибов. - Предстоят большие бои. Дмитриевский пишет, что против нас выступила целая коалиция: профессор Климов, Глушенко из министерства, доцент Сыряев, инженер Лесницкий, Тартаков из "Университетского вестника". Заранее готовлюсь к схватке...

- Закон природы! - сказал Яковлев. - Чтобы сдвинуться, надо победить инерцию. Новое пробивает дорогу, старое сопротивляется.

Грибов нахмурился, лицо его стало жестким, губы сжались. Мысленно он уже начинал спор за будущую электростанцию.

- Это сопротивление вредное, - сказал он сердито. - Я эту публику знаю, сражался с ними еще из-за моей теории. Профессор Климов - шкаф со старой энциклопедией. Он знает все, что было написано о вулканах за последние двести лет. У него богатейшая память, но кроме памяти, нет ничего. Как справочник незаменим, но он глубоко уверен, что великие ученые сказали уже все. Каждую новую мысль он будет опровергать, потому что она не сходится с такой-то и такой статьей такой-то знаменитости. Глушенко - в своем роде. По его мнению, изобретателей надо воспитывать, школить и закалять. "Правильное все равно пробьется", - говорит он и мешает пробиться всем подряд. Так и высказывается откровенно: "Кто меня обойдет, тот человек стоящий". Лесницкий - изобретатель и к тому же неудачник. Он уже много лет предлагает строить подземную электростанцию под Москвой, использовать глубинное тепло. Техника еще не может строить такие шахты, но Лесницкий фанатик и не понимает возражений. Для него мы соперники, мы отодвигаем его проект. Сыряев самый неприятный. У этого нет своего мнения, он верит Климову на слово и повторяет каждое слово, усиливая его. Климов доказывает, а этот бьет обухом. Верующий дурак в десять раз хуже умного врага. С умным можно поспорить и если не переубедить, то хотя бы договориться. Сыряев безнадежен: он верит, что нас надо уничтожить... и уничтожает. Тартакова я не знаю... Дмитрий Васильевич пишет, что это просто карьерист. А карьеристы всегда держатся за старое, потому что старые дубы могучи на вид, кряжисты и получают много света, а новое только народилось, оно тоненькое, слабое, возле него и поживиться нечем.

- А ты злой, - заметил Яковлев. - Впрочем, надо быть злым, когда воюешь за новое.

На взлетной дорожке уже стоял ТУ-204, огромная белая рыба, шилоносая, с окошечками на боках, готовая прыгнуть в небо. Где-то в тучах зудели вертолеты, рассеивающие облака над аэродромом. Они расползались, как вата, вот и голубизна проглянула, брызнуло солнце, и дымчатый пасмурный мир заиграл красками: трава стала ослепительно зеленой, сопки бурыми, синими и густо-лиловыми, снега - голубыми в тени.

- Хорошо, - сказал Яковлев.

- Хорошо, - подтвердил Грибов. - Я вернусь сюда обязательно.

- А как моя землячка? Так и простились?

Грибов развел руками:

- Не моя вина... Насильно мил не будешь. Не по сердцу пришелся. - Он тяжело вздохнул.

Яковлев посмотрел на него внимательно.

- Удивляюсь! - сказал он. - Половинчатый ты человек. Редакторы тебя не признали, профессора отказали - ты засучив рукава лезешь в бой, не считаясь с авторитетами, не взирая на лица. Тут у тебя и смелость, и дерзость, и упорство, и ум. А от девушки отступаешься сразу: "Насильно мил не будешь". Где же твой боевой характер, где же твоя воля?

- А что делать? Уезжаю! Больше не увидимся...

- Как будто почты нет. Завтра приедешь в Москву, напиши письмо, пошли радиограмму, фототелеграмму...

- Вы думаете, стоит послать?

- Конечно! Есть такие широкие бланки, можно целую поэму написать убористым почерком.

Трап уже подкатил к самолету, пристроился к дверце. Дежурная собрала пассажиров, решительным шагом двинулась через поле. Пассажиры с сумками, портфелями, букетами и детьми потянулись за ней нестройными рядами, как школьники за экскурсоводом. Поспешно простившись, Грибов побежал вдогонку, размахивая своей кожаной папкой. Догнал, затерялся среди комбинезонов, плащей, ватных курток, шинелей. Яковлев в последний раз отыскал глазами черное пальто и крикнул:

- Думай о людях!

Рассказ третий

Степан Ковалев

Ковалев приземлился окончательно. Жалобы и увертки не помогли. Он еще пытался сопротивляться, еще надеялся, поехал в Москву, дошел до высшего начальства, но пришел день, когда главный врач сказал:

- Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на двадцать процентов. Нельзя вам летать!

- Нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии... - пробовал возразить Ковалев.

Но врач улыбнулся в ответ:

- Это и плохо, что видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и отдыхать.

- Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на десять. Вы же не отдыхаете...

Врач развел руками:

- Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите, например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. Не обязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме...

- На аэродроме? Никогда!

Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительный разбег... Рванувшись вперед, стальная птица устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле стоит унылый человек, тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так, томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет!

Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий пенсионер!.. Говорят - заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль!

А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного когда-то стихотворения:

Жить, говорит, будешь. Петь - никогда. "

Ну что ж! - сказал Ковалев сам себе. - Если петь не придется, жить все-таки нужно. Поеду назад на Камчатку, на Вулканстрой. Там всякие люди нужны. Найдется койка и для бывшего летчика".

"Жить, говорит, будешь, петь - никогда".

Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.

На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради... Но в тетради - увлекательные вещи: силуэты самолетов, топографические знаки, сведения о тяге, сопротивлении воздуха, циклонах, антициклонах... А теперь что? "

Бурение производится:

* Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.

* Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод.

* В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей.

* Для взрывных работ..."

Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться...

Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.

- У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял их Ковалев. - После обеда на занятия строем ходили и с песней... Бывало, приведет старшина в класс: "Садись! За посторонние разговоры - два наряда вне очереди". Порядок! Уткнулся в книгу, молчишь. Называлось - "часы самоподготовки".

Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше - остепенятся. Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со званиями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: "Внешний вид у него отсутствует". Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой... Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:

- Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним словом металлический лом, - это и есть машина? Нет. Если вдуматься - перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на огнедышащего змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с орудием, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело. "

Болтовня это все!" - думает Ковалев и говорит:

- Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?

Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил - и свободен. Иди отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот у Горелой сопки. Куда не кинешь взгляд, первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится; глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает.

Трудно человеку без песни!

- Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур... Понимаете, что это значит на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: "Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович..."

У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня...

- А ну-ка, Степан, попробуй ты.

На том же месте - Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.

- Опять прозевал! - кричит Мовчан. - Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе!

Летчик Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но ученик Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь.

- Вы не кричите, объясните толком, - хмуро говорит он.

- Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.

- Не верю я в чутье, - твердит Ковалев.

- Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил - и достаточно. Пятерка - это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают... Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа - праздник. Ты пойми: что по программе положено, я тебе растолкую, но бурение программой не кончается, оно особого чутья требует - подземного.

Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное - воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит!

И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.

- О чутье в учебнике ничего не написано, - говорил он. - Есть люди разные. Одни головой думают, другие - печенкой. Я из первых... Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не легавая собака.

Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и там использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.

Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово - "Вулканстрой". Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки... Потянулись на Камчатку умелые люди машинисты, шоферы, электрики, бетонщики, плотники, крановщики, монтажники, автоматчики, программисты и вычислители... И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее - инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину.

Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, - только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили сооружать не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее и безопаснее.

Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики, выдать теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее.

У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал, ругал свою "заскорузлую старческую память", в последнюю минуту листал конспекты. Он так боялся осрамиться, ответить хуже зеленой молодежи.

Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами - трехдневный неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ: Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на площадку базальтолитейного комбината.

Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов.

Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников, инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос. "

Что они там высматривают?" - удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся.

Инженеры молчали; казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась, как в арабской сказке, изнутри выглянула зубчатая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы, не могло сделать ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака.

- Поздравляю с победой! - Кашин обнял человека, явившегося из-под земли, потом обернулся к бурильщикам: - Познакомьтесь, товарищи! Это инженер Котов, конструктор подземного электрокомбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мовчан...

Мовчан засыпал конструктора вопросами:

- Почему называется "электрокомбайн"? Ах, вот что: двигатель электрический! А я думал - вы режете камень искрой, на заводах я видел, как сверлят и режут искрой. А вы чем берете? Жаром? Раскаленные зубья, что ли? Ах, газовые струи! Значит - термобурение. Только в буре одна струя, а у вас, наверное, сорок? Даже сто сорок! Для чего так много? Направляете во все стороны - вперед и под углом? Понял: нарезаете клинья, потом скалываете. И не заедает? Продвигаете зубья? А из какого материала зубья? Они должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление растет?

Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на "огнедышащего змия".

- Нравится? - спросил Кашин.

- Спытать надо, - ответил Мовчан, скрывая нетерпение.

- Испытать придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет сооружать штольню для выпуска лавы - очень важный объект. Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу?

- Разрешите мне, - заторопился Мовчан. - У меня к новым машинам призвание.

- А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник?

- Отличники есть, опытных машинистов нет.

- А Ковалев? Ведь он человек солидный.

Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже несколько лет.

- Про Ковалева я скажу, - начал Мовчан. - Ты не обижайся, Степан, я выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный, исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто пять процентов давать будет, а сто пятьдесят от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн.

- А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?

- Я человек дисциплинированный, работаю где поставят.

Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим.

- Тогда мы сделаем так, - решил он. - Наверху двенадцать скважин - широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана. А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь и начинайте знакомиться с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру вулкана.

В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал больше миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах. Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять километров, - от площадки базальтолитейного завода к огненному сердцу вулкана.

Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана.

Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов потянул рычаг на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Из их кромки били огненные струи, даже при дневном свете различалось оранжевое сияние. Пламя нарисовало на базальте багровую решетку, как будто ножом надрезали каменную шкуру и из-под нее проступила кровь. Минута - другая - третья. Трехгранные обломки откололись почти одновременно, с грохотом выкатились из-под комбайна. Котов снова включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров.

И снова цикл: зубья вдвигаются, надрезают, скалывают, сбрасывают камни, машина делает шаг вперед. На каждый шаг - шесть минут, за полчаса - метр, два метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, когда машина отвоевала очередные двадцать сантиметров.

Так началось это медлительное путешествие: два метра в час. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней. На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче, еще легче - по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по желобу аккуратными треугольными плитками.

Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и лаково-черных кристаллов.

У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки, плывущие по транспортеру.

Путешествие в глубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, под ним - пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова и даже более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку.

Комбайн как бы странствовал по минералогическому музею. Кроме того, он продвигался в тропики - от низких к высоким температурам. На поверхности стояло прохладное камчатское, лето с температурой десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до тысячи ста тысячи трехсот градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров - в пять раз быстрее, чем обычно в шахтах.

Правда, в первые дни температура не поднималась, а падала. На девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза.

На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью шестью градусами, которую климатологи называют "зоной комфорта". Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла - сегодня тридцать градусов, завтра - тридцать пять, через неделю - сто. Стены туннеля дышали жаром, как хорошо протопленная печь. В обед рабочие варили яйца вкрутую, кипятили чай, ставя котелок на камни.

Зона льда и зона комфорта остались далеко позади. Некоторые любители прохлады уходили туда в перерыв перевести дух. А в забое приходилось работать в несгораемых костюмах, похожих на водолазные, с искусственным охлаждением. В них был запас кислорода, термос с водой, можно было напиться, не снимая шлема, даже устроить душ при желании. И все равно температура в костюме была не ниже пятидесяти градусов.

Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятки, снова рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - двадцать сантиметров.

- И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию.

Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал лобовую атаку, где гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг - переносить жару!

Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги. Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: "Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь - рукоятку..."

Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко, будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову трудно было высидеть неподвижно несколько часов.

Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна, и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя.

Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об уличном движении, об орошении пустынь, о судьбе морей и строении гор, но вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел этот электродисковой комбайн.

- Новая задача строительства, - говорил, например, Котов, - обеспечить всех москвичей загородными дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе нечистый? Я скажу: главный отравитель - уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать на разных уровнях. Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в месяц может дать три километра подземной дороги и больше.

Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался об Александре Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы - и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии: половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону подниматься вверх...

- Мы еще построим хордовые туннели, - уверял Котов. - Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду на юг - в пустыни из северных болот и озер. Например, соединить Ладожское озеро с Калмыцкой степью. Вода придет на юг самотеком и еще подогреется за счет подземного тепла.

Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед. Кажется, дай ему волю - он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все улицы и дороги, железные и шоссейные, заменил бы туннелями.

Но все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой первый туннель, его комбайн сдавал экзамен. И надо было видеть, с каким волнением автор относился к успехам и неудачам своего детища!

Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, Котов, занятый любым разговором, слышал машину.

В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся рекламировать комбайн, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто после смены говорил Ковалеву:

- Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше - и мы будем быстрее резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть наклонить...

Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше.

И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:

- Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется задержаться вечерком, переделать по-старому.

После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день, два, и он готов был к новым опытам.

- Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях, надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены...

Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь - на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа в глазастых шлемах одно в костюме большого размера, другое - в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземно-рентгеновские аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.

- Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!

- А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила басом.

- Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает.

- Значит, вы теперь на подземном комбайне?

Ковалев горестно махнул рукой:

- Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо.

Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев сам перевел разговор:

- Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?

- Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть под океаном.

- А теперь к нам?

- Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника.

- Жалко, лучше бы ты...

- Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. - Он настоящий ученый, в Москве в университете лекции читал... Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал.

- Хорошего лектора из Москвы не отпустят.

- Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене...

- А зачем это геологу?

Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева пошли иным путем. "

Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!"

И он сказал вслух, со свойственной ему прямотой.

- А про Грибова не слыхала? Не собирается к нам?

Тася встрепенулась:

- Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Александр Григорьевич его заместитель по Сибири и Дальнему Востоку.

Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.

- Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий, в летах, этих ваших сердечных тонкостей не понимаю. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?

- Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду!

- Заскок у тебя, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего района. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь - поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно.

- Непонятливые вы, мужчины! - сказала Тася с горькой обидой. - Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А если я все брошу, чтобы варить ему обед, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась.

Ковалев молчал, смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например...

Но тут в разговор вмешался Тартаков.

- Что я вижу! - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе...

Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли они недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы.

Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.

В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, описывал московский балет и оперу, напевал арии и все твердил, что он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.

Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - о поведении Грибова. Видимо, Тасе приятно было, что есть человек, с которым можно поговорить о любимом.

- Все-таки не понимаю, почему он покинул нас, - говорил Ковалев. - Вулкан покоряем по его идее... и без него. Непорядок.

- Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. - Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу - в штабе науки, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится.

Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Мовчан толкует о чутье... у Грибова настоящее дело. И эта девчонка туда же... Призвание, линия!

- "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты, и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите. Призвание для себя, и любовь для себя, и... все как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим бросовое, третий сорт...

- Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть...

Но Ковалев уже взял себя в руки.

- Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.

Но Тася запомнила этот разговор и даже решилась возобновить его через несколько дней. Она приступила издалека: пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.

- А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы.

Ковалев невольно рассмеялся:

- Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.

- Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.

- Значит, жить под твоей маркой? Ну нет! Ковалев - летчик-миллионер, у него свое имя есть...

Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За час в небе можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.

И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: "

Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид третьей группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве..."

Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.

И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.

Ковалев кинул взгляд в окошечко... Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах... А если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту...

Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?

Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал только: "...телом!"

Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.

И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару...

Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.

Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий... Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное... Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.

Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать окошко... Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыме.

Газ пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не поделаешь, надо терпеть... Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!

Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед... только вперед!

Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск... Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.

Только бы не потерять сознание, вовремя включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или... Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают:

- Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?

Ковалев кричит что есть силы:

- Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу...

Трещину удалось закрыть через полчаса.

Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он мог бы свариться заживо.

Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь:

- Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю!

- Погоди! Как ты себя чувствуешь?

- Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем. Нашей машине не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы...

Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов.

- Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих.

В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали - он не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его.

- Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.

- Лучше, чем говорят доктора.

- К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю. "

Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев.

Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.

- Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два - на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц-полтора, пока мы подготовим замену! Я напишу на вашем заявлении: "Уволить с первого октября". Не возражаете?