Под счастливой звездой

Опрокинутый мир

Бурьянов еще раз просмотрел свои расчеты — двенадцать страниц, мелко исписанных цифрами и формулами. Это было похоже на полосу препятствий, когда впервые выходишь на старт и каждый барьер, каждая канава таят неожиданности и каверзы. Но ошибки не обнаружилось. Этап за этапом неумолимо вел к финишу, от которого у любого здравомыслящего волосы встали бы дыбом. «К счастью, — подумал Бурьянов, — пока освоишься в этих дебрях, волос уже не останется. Или почти не останется. Иначе физиков и математиков двадцатого века узнавали бы по вздыбленной шевелюре. А ведь у Дау волосы и в самом деле торчком торчали. И у Эйнштейна тоже».

Итог вычислений никак не устраивал Бурьянова. От такого итога рукой подать до чертовщины, до ведьм и вурдалаков. Хоть на голову становись, лишь бы что-то понять. Вот и апеллируй после этого к точнейшей из наук!

Впрочем… Впрочем, история знает десятки случаев, когда «сумасшедшая» математическая идея оборачивалась непреложной истиной. Взять хотя бы старика Эвклида. Два тысячелетия никто не мог обосновать его пятый постулат о параллельных линиях и сотни тщетных попыток доказательства скапливались в архивах математических курьезов, пока молодой, еще никому не ведомый профессор из Казани не пришел к дерзкой мысли: сконструировать некую новую геометрию на допущении, что пятый постулат Эвклида неверен, и самой абсурдностью этой геометрии «от противного» доказать истинность постулата. Вот тут-то он и убедился, что доказать Эвклидов постулат невозможно. Вероятно, в первую минуту Лобачевский был ошарашен не меньше, чем сейчас он, Бурьянов… Или вспомнить, как изумился Поль Дирак, получив при извлечении квадратного корня элементарную частицу со знаком минус. Это казалось чистым безумием пока через несколько лет не открыли антиэлектрон — позитрон. А теперь это азы. Математика безжалостно логична. Она не просто язык науки, очевидно, она отражает объективную реальность мира, если столько физических открытий родилось на кончике пера математика. Что ж, тем хуже. Значит, если он нигде не ошибся, приходится допустить, что… Черт знает что приходится допустить…

Выбираясь из неизбежного, беспощадного, безжалостного мира формул, из этих пугающих своей несуразностью дебрей, он вылез из-за стола и прильнул к стеклу вспотевшим лбом…

Там, за стеклом, было темно, как бывает темно в городе безлунной ночью. Потом рядом медленно проплыла, испуская крохотные искры, какая-то совсем земная рыбешка. Когда она скрылась из виду и растаял за нею голубоватый след в воде, Бурьянов заметил, что даль океана в иллюминаторе слабо светится. Вероятно, наверху начинался рассвет. Или просто фосфоресцировал океан. Или собралась стая светящихся рыбок. Впрочем, что ему за дело до какого-то свечения — пора было возвращаться на Остров.

— Ваше благородие, не спите? — раздался в динамике голос Зинура. — Будьте так любезны, приблизьте к иллюминатору вашу глубокомысленную физиономию, и вы увидите зрелище, достойное ваших премудрых глаз.

— Вижу. Ну и что?

— Боже, какой снобизм! — возмутился у себя в рулевой рубке Зинур. — Светило науки, первый на Планете доктор — и такое пренебрежение прекрасным зрелищем, имя которому — тайна…

— Отстань.

— Нет, я серьезно. Чует сердце, там что-то забавное. Свернем на минутку?

— Следуй своим курсом и не виляй, как начинающий велосипедист. Мы не на прогулке.

— Слушаюсь, капитан! — бодро крикнул Зинур, и в то же мгновение Бурьянов почувствовал, что «Сирена» меняет курс.

— Зинур! Ты ведешь себя, как всадник в коннице Чингисхана.

— А вы, мэтр, ведете себя, как счетная машина. Как будильник, заведенный на без пятнадцати семь. Как робот, лишенный…

— Мальчики, умоляю вас, — сказала Светлана, океанолог. — Бурьянчик, это правда что-то забавное. Я бы не прочь выскочить на минутку, а?

Голос у нее был какой-то вялый, разморенный, все-таки жарко в наблюдательном отсеке, а в каюту ее не загонишь. Вот и сейчас лежит, наверное, как на пляже, сбросив вопреки инструкции комбинезон. Просто удивительно, что два тщедушных прожектора так нагревают камеру для наблюдателя. От одного только голоса Светланы его разморило.

— Давайте, давайте, ребята, — сказал он лениво. — Делайте что хотите. Можете распилить «Сирену» циркульной пилой. Можете выбить кирпичом иллюминаторы…

— Где же здесь найдешь кирпич? — резонно заметил Зинур. — Уж не эти ли рыбешки наладили на Планете производство строительных материа…

Он осекся. Бурьянов безотчетно глянул в иллюминатор — и вздрогнул. Сквозь зеленоватую, чуть подсвеченную толщу воды на них медленно наплывала… пирамида. Самая настоящая, сложенная из гигантских камней.

— Мальчики, видите? — первой подала голос Светлана. — Или это галлюцинация?

— Клянусь аллахом, мы что-то открыли! — крикнул Зинур.

— А кто недавно клялся аллахом, что Планета необитаема?

— Ну, допустим, и ты не очень-то…

— Светочка, — сказал Бурьянов, — включи кинокамеру, уж покажем мы сегодня на Острове картину!

— Включила.

— Братцы, ура! Вот это повезло! А ведь могли пройти мимо и не заметить. Бурьян, пляши! — неистовствовал в рубке Зинур. — Даю полный.

— Смотри, не сшиби пирамиду.

— Не бойся, я хоть и потомок Чингисхана, однако же вовсе не разрушитель цивилизаций.

Зинур был в общем парень ничего, надо отдать ему должное, но Бурьянов все-таки чуточку недолюбливал его: уж слишком избалован. Да еще, может быть, из-за Светланы, хотя в этом Бурьянов не рискнул бы признаться даже самому себе. Прежде он как-то и не замечал Зинура, знал, что есть такой инженер, насмешник и задира, только и всего. Но за несколько вылазок на «Сирене», маленькой подводной лодке для исследования Океана, они сдружились. Дружба их проявилась весьма своеобразно: Зинур постоянно подтрунивал над Бурьяновым, а Бурьянов этого не переносил, бесился, раздражался, но терпел, как, наверное, и все остальные терпели штучки Зинура.

Зинур был одним из тех, кто участвовал в Первой экспедиции на Планету.

Они открыли планету, сплошь покрытую океаном, и сфотографировали косяки рыбок в нем. Они обнаружили единственный на планете островок, пригодный для базы, благодаря чему в короткий срок была организована вторая экспедиция. И они предложили назвать эту первую чужую планету просто Планетой, океан — просто Океаном, а остров — просто Островом, и это всем показалось разумно и красиво.

И вот Зинур — участник Второй экспедиции, а лавры все еще не спали с его головы. Немудрено, что ему прощается многое из того, чего не простили бы никому другому. Подтрунивание над уважаемыми людьми. Эксперименты с действующей техникой. И даже нескрываемое ухаживание за Светланой, одной из трех в экспедиции женщин.

Зато Светлана если и была по-настоящему влюблена, то, конечно, не в Зинура, а в Океан. Только под водой, на «Сирене», чувствовала она себя в своей стихии. База — космический корабль на Острове — была для нее чем-то вроде дома отдыха, где она скучала без настоящей работы. И все-таки Бурьянову не нравилось ее отношение к Зинуру. Подумаешь, участник Первой экспедиции! Просто повезло…

А теперь, кажется, повезло им всем. И если эта пирамида — действительно пирамида, а не причудливая подводная скала и не оптический обман, будет совсем здорово. Тогда премудрые рассуждения ученых на Земле о том, что разумная жизнь во Вселенной — редкость, полетят в преисподнюю, потому что теорию вероятностей, на которую они так любят ссылаться, им не обойти, а пирамида, найденная на первой же планете, опрокинет все их вероятностные расчеты.

В каюте стало темно — «Сирена» вошла в тень пирамиды, заслонявшей теперь весь горизонт.

— Братцы, — сказал Зинур совсем другим, несвойственным ему тоном. — А вы не подумали? Когда-то здесь был материк.

— Бурьянчик, уж ты не сердись, — послышался голос Светланы. — Как хочешь, а я должна выскочить.

— Насколько я знаю, Светочка, ты океанолог. А тут что-то вроде пирамиды. Так что выскочить придется мне.

Она вздохнула, смолчала. И вдруг влетела в каюту.

— Ну, Бурьянчик, миленький, ну что тебе стоит? Я всего на минутку.

— Ты же знаешь, девятый пункт инструкции строго-настрого…

— Ну, хочешь, поцелую?

— Поцеловать, конечно, можешь, но…

Она поцеловала его. Зинур у себя в рубке невозмутимо насвистывал, словно и не слышал ничего. Бурьянов представил его кислую физиономию — и смягчился.

— Ладно, идем вместе.

«Вот она, моя счастливая звезда! — думал Бурьянов, торопливо влезая в скафандр для подводных прогулок. — Это же надо, вся жизнь — такая нелепость, что нарочно не придумаешь, сплошное торжество случайного и посрамление вероятного, а каков итог! Спасибо старику Куцеву, если бы не он…»

Когда набирали экипаж для Второй экспедиции на Планету, Бурьянова включили в список кандидатов. Талантливый математик и физик-теоретик, человек сравнительно молодой, здоровяк, спортсмен, как говорится, по всем статьям. Сначала он обрадовался, даже возгордился, о такой работе можно было только мечтать. Но чем ближе к старту, тем больше начал призадумываться, а войдя в кабинет академика Куцева, которому принадлежало последнее слово, сказал прямо:

— Позвольте поблагодарить за доверие, но… принять участие в экспедиции я не смогу.

Старик Куцев удивился.

— Не сможете? Это почему же?

— Не хочу, чтоб из-за меня экспедиция попала в какую-нибудь скверную историю. Надо мной тяготеет рок.

И Бурьянов поведал грустную историю своей жизни.

— Начать с того, что я — это вовсе не я, не Бурьянов. Кто? А черт его знает кто, во всяком случае, не я. Лет до десяти я был уверен, что я — это я. Но уже тогда заметил, что мать посматривает на меня как-то изучающе, с тревогой, а отец — и вовсе как на пустое место. Дело в том, что в родильном доме меня подменили.

…Когда мать впервые принесла его домой и развернула, чтобы перепеленать, она тихонько вскрикнула и упала без чувств. Отец перепугался: в чем дело?

— Знаешь, Петя… страшно сказать, — едва оправившись от шока, прошептала мать, — это не наш Петька. Это чужой.

— То есть как чужой?!

— Точно. Теперь я абсолютно уверена. У нашего вот здесь, на ручке, было родимое пятно, я еще подумала, некрасиво, на самом видном месте… — И она разрыдалась.

Наскоро запеленав чужого ребенка, они помчались обратно в родильный дом, но та, другая женщина, которой достался настоящий Бурьянов, уже выписалась и куда-то уехала, найти ее так и не удалось.

Если рассматривать это происшествие с чисто научной точки зрения, есть, наверное, какая-то крохотная вероятность перепутать младенца в родильном доме, но она столь мала, что практически ею можно вовсе пренебречь. И надо же, чтоб перепутали именно его! Этот факт наложил отпечаток на всю дальнейшую жизнь Пети, а позднее Петра Петровича Бурьянова, или кто он там есть на самом деле.

Еще не научившись говорить, маленький Петя начал считать. Он считал все, что попадалось на глаза: людей, игрушки, окна в домах, мух на потолке и собственные шаги. Мать перепугалась, понесла его к психиатру, и кончилось тем, что его чуть не год демонстрировали как некий математический феномен на разных ученых сборищах, пока не признали вполне нормальным ребенком.

В школе он постоянно терял авторучки, носовые платки и калоши. Учителя частенько ошибались, выставляя двойки в журнале против фамилии Бурьянова, хотя зарабатывал их его товарищ Буранов, зато Петины пятерки и четверки почему-то попадали к Буранову. Этот Буранов так полюбил Бурьянова, что однажды сломал ему ногу, уронив на крутом вираже с мотороллера.

Впрочем, нет возможности перечислить все злоключения его детства: один день был нелепее другого.

Из-за нерадивости Буранова кое-как закончив десятилетку на троечки, Петя успешно прошел конкурс в институт — институт немедленно закрыли. Поступил в другой — его расформировали. Поступил в третий — его разукрупнили и объединили. Чтобы не лишить город институтов, Петя стал учиться самостоятельно, на свой страх и риск, и через два года волей случая защитил диплом. Но как раз накануне вышло постановление об отмене экстерната.

Только раз в жизни ему по-настоящему повезло. Он подружился с девушкой, на которую поначалу и взглянуть не смел. У нее было романтичное тургеневское имя Ася. Петя совсем потерял голову, о взаимности даже не мечтал, думал, на него свалилось новое несчастье, самое страшное из всех — неразделенная любовь, и вдруг очутился однажды за свадебным столом, а рядом во главе стола сидела под фатой его ненаглядная Ася.

И пока продолжался пир горой, пока поздравляли новобрачных и Ася мило смущалась при каждом крике «горько!», он ни разу не вспомнил о своей злосчастной судьбе, о том, что он — это вовсе не он, и ему даже в голову не пришло, что он сочетается законным браком с чужой невестой, невестой какого-то другого, настоящего Бурьянова. Он был счастлив и пьян от счастья, и все на свете было ему трын-трава.

Далеко за полночь они выпроводили наконец последних гостей, торопливо сбросали в раковину грязную посуду, и, обнявшись, направились в спальню, полные любви и трепета. И тут… тут Бурьянову снова пришлось вспомнить о своей судьбине: она подсунула под туфельку его юной жены апельсиновую корочку. Ася поскользнулась и упала, сильно ударившись коленом об пол. Лицо ее было белее свадебного платья, нога не сгибалась. Пришлось вызвать «скорую»: Ася уверяла, что слышала, как хрустнула коленная чашечка.

Больше он никогда не видел свою ненаглядную. Ни в одной больнице города ее не обнаружилось, а «скорая» клялась, что даже вызова такого не зарегистрировано.

Через неделю он получил от нее открытку без обратного адреса:

«Уважаемый товарищ! Извините, что ввела вас в заблуждение, но мне нужен был штамп в паспорте, чтобы дать отчество и фамилию моему будущему ребенку, который появится на свет через три месяца. Обо мне не беспокойтесь, чувствую себя прекрасно, чашечку я не сломала, это нам показалось. Еще раз извините, если доставила вам беспокойство.

С приветом, Ася».

Едва дочитав открытку, он распахнул дверь балкона и выбросился с пятого этажа. Внизу проходил грузовик с тюками ваты, вата приняла его в свои объятия и мягко перебросила на клумбу. Он очнулся среди цветов и долго не мог понять — жив он или уже мертв и лежит в украшенном цветами гробу, пока милая девушка в форме сержанта милиции, оштрафовавши его на три рубля за нарушение общественного порядка, окончательно не убедила Петра Петровича в том, что жизнь не захотела расстаться с ним. Испытывать судьбу прыжком с моста или стаканом кислоты он не стал, знал — будут одни только неприятности.

На работе Петра Петровича в общем ценили. Идеи из него сыпались одна другой несуразнее, и он не представлял, что из них делать, зато его сослуживцы, люди более практичные, некоторым из этих идей находили применение в своих диссертациях, а потом, вероятно, вовсе не смущались, расписываясь в ведомости на зарплату. А вот Петра Петровича всегда мучила совесть, когда он ставил фамилию Бурьянов против весьма скромной цифры: ему казалось, он получает чужую, бурьяновскую зарплату, и рано или поздно это обнаружится.

Но так или иначе, солнечным весенним днем, когда цвели вишни, он защитил докторскую диссертацию, одна из идей сгодилась-таки. Едва коллеги принялись поздравлять его, здание подскочило, раздался неимоверный треск, и все рухнуло. Бурьянов вылез из-под обломков весь в пыли и синяках, и, травмированный скорее морально, чем физически, поплелся по направлению к дому, но дома тоже не оказалось на месте. Кстати, под обломками землетрясения погибли и диссертация, и официальные оппоненты, и степень доктора физико-математических наук.

Он переехал в Москву, за год подготовил новую диссертацию, совсем в другой отрасли, и на этот раз защитился совершенно благополучно, если не считать, что некий крупный деятель от науки печатно обвинил его в плагиате. Все было как полагается: скандальный фельетон, тяжба, суд. Однако через год судов и пересудов Петра Петровича оправдали, а его противнику вынесли общественное порицание, вследствие чего прекратила существование целая школа физиков, и атмосфера в нашей науке стала еще чище…

Бурьянов закончил свой грустный рассказ. Старик Куцев, ни разу его не перебивший, расхохотался. Хохотал он долго, с удовольствием, не торопясь и смакуя. Бурьянов уже собрался было обидеться, когда Куцев оборвал смех, утер слезы платком и снова стал серьезен.

— А ведь я, признаться, сомневался в вас, — сказал Куцев. — Да вы же интереснейший человек! Давайте рассуждать философски. Допустим, вас не подменили бы при рождении — и были бы вы сейчас не математиком, а, скажем, парикмахером, потому что способности, несомненно, являются следствием счастливого и во многом случайного совпадения генетических признаков родителей. А разве можно променять науку на брадобрейство! Далее: судьба очень мудро распорядилась теми тремя институтами, куда вы поступали, чтобы вы стали не химиком, не журналистом, не востоковедом, а именно тем, кто вы есть. И она просто чудом, какими-то сверхизобретательными ухищрениями избавила вас от семьи, которая, согласитесь, нередко становится погибелью для молодого ученого. Только подумайте, как бы вы совмещали интегралы с пеленками! Случай спас вас от нелепейшего самоубийства и сохранил для науки. А легко ли было судьбе организовать именно в эту секунду точно у вас под балконом грузовик с ватой? Она, судьба, шла на любые жертвы ради вас. Она даже не поскупилась на землетрясение, лишь бы вам пришлось защищать вторую диссертацию, которая сделала вас настоящим большим ученым, а благодаря скандальной огласке еще и широко известным. Да, да, известным и своеобразным ученым! Таким образом, батенька мой, судьба к вам чрезвычайно благосклонна, вы удачливейший из людей, баловень судьбы. А вы говорите — «рок». Да это не рок, дорогой мой Петр Петрович, это ваша счастливая доля! И я буду категорически настаивать на вашем участии в экспедиции. Я не суеверен, но верую в удачу. И надеюсь, вы принесете удачу экспедиции.

Так старик Куцев уговорил его лететь на Планету, а вот разубедить — ни в чем не разубедил. Петр Петрович Бурьянов, доктор физико-математических наук, тридцати двух лет от роду, русский, по паспорту женатый, а фактически холостой, по-прежнему носил на плечах свою тяжкую ношу и не мог от нее избавиться. Ему казалось, жизнь его движется так, словно самое главное, определяющее ее событие где-то впереди, а все остальное, что уже произошло с ним, только следствия, которые судьба заранее расставила на его пути. Но как истинный материалист Петр Петрович понимал, что так только кажется.

И вот — пирамида. Если это не мираж и не скала, а настоящая пирамида, чем черт не шутит, он, наверное, и в самом деле поверит в свою счастливую долю.

Петр Петрович разволновался, руки плохо слушались его, но он все-таки справился со скафандром.

«Сирена» остановилась у подножия пирамиды. Теперь можно было убедиться, что эта уходящая вверх громадина по крайней мере в несколько раз больше знаменитой пирамиды Хеопса. Бурьянов проверил систему дыхания, поправил гребной винт за спиной. У крышки люка нетерпеливо переминалась Светлана, похожая в своем серебристом скафандре на располневшую русалку.

— Даю выход, — появился в шлемофоне голос Зинура.

— Давай, давай, — сказала Светлана. — А то Бурьянчик без конца будет возиться со скафандром. Неуклюжий, как тюлень. Пока, Зинур! Не скучай!

В тамбур хлынула вода, и они выплыли в Океан. Гигантской горой громоздилась рядом пирамида, ни направо, ни налево, ни вверх не видно было ей конца. Они приблизились к этой наклонной стене и Бурьянов первым коснулся ее рукой. Темный, чуть ослизлый камень оказался грубым, если и обработанным, то едва-едва; впрочем, это равно успешно могла сделать и человеческая рука, и природа. Швов нигде не было.

— Фьюить! — присвистнула Светлана. — Никакой кладки. Это просто гора, Бурьянчик. Обычная гора.

Он промолчал, боясь даже перед собой сознаться в поражении, поплыл по стене вверх — и наткнулся шлемом на каменный выступ. Внизу скудно отсвечивал скафандр Светланы, она казалась маленькой, как с высоты пятого этажа. Едва он открыл рот, она удивленно объявила:

— Бурьянчик, я стою на каком-то уступе. Что это, неужто кладка?

— Здесь тоже шов, — ответил он. — Но не может быть, чтобы разумное существо строило из таких «кирпичиков». Ничего себе «кирпичики», с пятиэтажный дом! А если это всего-навсего природные трещины?

Он поднялся еще немного и обнаружил правильной формы круглую дыру в камне. В нее свободно входила рука в перчатке. И внутри, и вокруг отверстия отчетливо выделялись желтоватые наплывы ржавчины Такие дыры в камне делают только для крюка, больше ни для чего. На том же уровне по обе стороны от Бурьянова виднелись еще два ржавых пятна. И тут его осенило:

— Это вовсе не затонувший материк, уверяю тебя. Это материк еще не всплывший. Построить этакую громадину из таких «кирпичиков» на суше невозможно, их не свернет с места ни одна сухопутная цивилизация. А вот под водой… Впрочем, завтра сюда примчится археолог, пусть разбирается.

Считая «кирпичики», они поплыли на север вдоль стены и минут через десять достигли ее конца. Зарево, которое привлекло их, стало сильнее. На его фоне стена пирамиды выглядела совсем черной. Завернув за выступ, они разом остановились. То место, откуда исходило свечение, оказалось… городом.

Причудливые дворцы и башенки, арки и купола, портики и акведуки, как бы размазанные толщей воды, медленно, величественно плыли в мареве невидимых течений, и над ними так же медленно колебалось сплошное мерцающее зарево. Но что-то странное, непривычное, мешающее глазу чувствовалось в этом отдаленном пейзаже. В следующий момент они глянули друг на друга, шлемы их мягко стукнулись, и, не говоря ни слова, Бурьянов и Светлана ринулись вперед.

Все дальнейшее было как сон. Бурьянов ни за что не поверил бы своим глазам, если бы время от времени не оглядывался на Светлану, не слышал в шлемофоне ее прерывистого дыхания и возгласов удивления.

Это был ни на что не похожий город, ни на что не похожий мир. Он был… перевернут. И накрыт сверху, то есть не сверху, а снизу, то есть для них, посторонних наблюдателей, сверху, а для жителей города снизу чем-то вроде толстого прозрачного стекла. Но этого чего-то вроде бы и не существовало, потому что его невозможно было пощупать, шлем о него не стукался, и ноги не ощущали, однако проникнуть сквозь прозрачный потолок, вернее, пол опрокинутого города никак не удавалось. Там, под этой «основой», как про себя назвал ее Бурьянов, не было воды. А впрочем, неизвестно, что там было. Все здания стояли на «основе», и двери зданий находились наверху, а вглубь уходили этажи, еще ниже виднелись крыши и трубы, и дым из труб шел вниз. По «основе» катили задом наперед автомобили и бойко пятились люди, похожие на земных, только очень уж хрупкие, — и все это в опрокинутом виде!

«Сумасшествие, — думалось Бурьянову, — сплошное сумасшествие. Это уж слишком, даже для меня».

Несколько раз они пробовали проникнуть в город, но невидимая преграда не пускала, и тогда они поплыли над «основой» вдоль улицы, стараясь как-то приноровиться к своему положению, потому что смотреть на перевернутое действо оказалось совсем не с руки. Поначалу Бурьянова смущал еще и тот факт, что женщины в коротких юбочках представали перед ним в таком ракурсе, будто он лежал под прозрачным тротуаром, но когда Светлана, заметив его смущение, презрительно фыркнула, он побоялся показаться смешным — и вскоре новые впечатления отвлекли его от невольного созерцания дамских ножек.

На улице, над которой они плыли, начала сгущаться толпа. Люди глазели на какие-то слабо дымящиеся обломки. Появились люди в серой форме, скрупулезно замерили все вокруг, сфотографировали, что-то записали и укатили. По мере того, как обломки дымили сильнее, толпа редела и редела, пока не рассосалась вовсе. Тут повалил густой черный дым, обломки вспыхнули, пламя ослепило на мгновение и разом исчезло в тот самый момент, когда из мешанины сплющенного металла бойко выпятились задним ходом два целехоньких автомобиля и преспокойно, как ни, в чем не бывало, разъехались в разные стороны.

— Бурьянчик! — Он вздрогнул от неожиданности, услышав голос Светланы. — Двигаем обратно, а то кислород кончится. И вообще… с меня предостаточно.

— Еще минутку, Светочка, — пробормотал он просительно.

Он уже не пытался что-либо понять, осмыслить, объяснить, он только наблюдал, глотал впечатления, оставив переваривание «на потом». Больше часа плыли они над улицей, порой останавливались, смотрели, уже ничему не удивляясь, и плыли дальше. Назад повернули, когда кислород был на исходе, и едва успели добраться до «Сирены». Последние метры Светлана волокла его на буксире.

Он еще помнил, как Зинур вытаскивал его из скафандра, раздевал и прикладывал ко лбу мокрое полотенце. Потом Зинур преобразился в доктора с Базы, пожал плечами и сказал:

— Очевидно, нервное потрясение, осложненное кислородным голоданием.

Как сквозь сон слышал Петр Петрович чьи-то восторженные слова:

— Вчера там киногруппа работала. Вот это кино! Сейчас два часа смотрели — не оторвешься. Потом пустили пленку задом наперед, и представь себе — ничего особенного, почти как у нас…

Позднее Бурьянов записал по памяти свои наблюдения. Вот выдержки из этих записей.

«В опрокинутом городе все не как у людей, все наоборот, и сначала это не укладывается в голове, но постепенно привыкаешь, мозги начинают „крутиться“ как бы в обратную сторону, и тогда возможно проследить причинно-следственную связь явлений.

Здесь ходят и ездят вверх ногами и задом наперед. Автомобили сначала разбиваются, потом сталкиваются, потом разъезжаются целыми и невредимыми. Когда человеку надо куда-то ехать, он выходит из автомобиля. В одной конторе был день получки, люди расписывались в ведомости и радостно отдавали свои деньга кассиру. Кстати, пишут они так: водят ручкой по бумаге, и ранее написанный текст влезает обратно в ручку. Ручки шариковые и не требуют зарядки; когда набирается полный баллон, ручка выбрасывается. На станкостроительный завод поступают новенькие станки, отправляют же с завода уголь, стружку и заготовки. Женщины приносят в родильный дом крохотных младенцев, а оттуда выходят уже без них, причем обряд этот сопровождается слезами и трауром, как прощание с жизнью.

И наоборот, мы наблюдали похоронную процессию, когда люди шли за гробом сияющие, пели и плясали от радости, будто на свет появился новый человек. Большинство самых совершенных зданий разрушено, в них видны остовы каких-то чрезвычайно сложных машин, назначение которых современным жителям „опрокинутого мира“ непонятно.

Объяснить это можно лишь одним: время здесь течет вспять. Люди умирают, чтобы жить, постепенно молодеют, впадают в детство и затем, рождаясь, навсегда уходят из жизни. И цивилизация эта „обратная“, прогресс тоже движется вспять. Все это, разумеется, только с нашей точки зрения, для них самих время идет вроде бы нормально. Больше того, невозможно даже определить наверняка, у кого обратное движение времени: у нас или у них. Как это сообразуется с наукой? Думаю, думаю…»

Думать он мог сколько угодно, ему никто не мешал, лишь два-три раза в день наведывался доктор. Но постепенно Петр Петрович начал догадываться, что его считают сумасшедшим. Да он и сам чувствовал что-то неладное: реальный мир перестал его интересовать, он словно остался в том, «опрокинутом мире», жил в нем и занят был исключительно тем, что искал ему объяснение. Он знал, что корабль готовится к возвращению на Землю, что экипаж полон впечатлений, что Светлана замкнулась в себе и молчит часами. Но главное, он знал, что впереди у него три спокойных года, можно вволю размышлять, взвешивать, сопоставлять и ежедневно записывать мысли, подкрепляющие его гипотезу. Теория «опрокинутого мира» постепенно набиралась сил.

Рассуждал он примерно так. Отрицательный вектор времени возможен только в мире, обратном нашему, где причина становится следствием, а следствие причиной. Стало быть, всякое действие вызывает не трату энергии, а ее приобретение; при понижении температуры тела энергия его увеличивается; то есть, вопреки второму закону термодинамики, энтропия не возрастает, а уменьшается. Это возможно лишь в том случае, когда отсчет температур ведется от абсолютного нуля, от минус 273 градусов, но в противоположном направлении. Фигурально выражаясь, весь этот мир расположен по ту сторону температурного барьера. Скажем, чем больше излучает звезда и чем холоднее она становится, тем выше ее энергетический уровень. Не здесь ли, не в этом ли разгадка непостижимой энергетической избыточности квазаров, которую не в состоянии обеспечить не только термоядерная реакция, но и полная аннигиляция вещества? И не в этом ли разгадка необъяснимого энергетического равновесия вселенной?!

Итак, при работе энергия не тратится, а накапливается. Тело движется не в направлении действия силы, а в противоположном. Два тела не притягиваются, а отталкиваются. Следовательно, масса отрицательна. Странное, нелепое, бессмысленное понятие «минус масса»! Но без него не обойтись, только оно одно хоть что-то объясняет.

Отрицательная материя так же противоположна антиматерии, как и материи. Антиматерия ничем не отличается от обычной, кроме знаков частиц. По внешнему виду мир из антиматерии не отличишь от нашего, пока не произойдет аннигиляция. Мир же с отрицательной массой является антиподом для них обоих. Если представить все формы существования материи на оси координат, то наш мир займет лишь первую верхнюю четверть пространства. Левая верхняя четверть достанется миру антиматерии. Весь же низ схемы под горизонтальной осью абсолютного температурного нуля достанется «опрокинутому миру», миру с отрицательной массой.

И тогда нетрудно представить себе энергетический баланс Вселенной как беспрерывный обмен энергией между «выстывающим» до взрыва от избытка «антитепла» отрицательным миром и выстывающим до коллапса миром положительным.

«Но это уж действительно… что-то слишком мудреное, — скептически усмехался Бурьянов, тщетно пытаясь остановить себя на пороге новой теории мироздания. — Черт знает что, какие-то вселенские самораскачивающиеся качели. Ты бы прежде „минус массу“ переварил».

Теоретически «минус масса» вполне возможна, однако она должна быть рассеяна в беспредельности пространства с плотностью в среднем частица на кубометр, как и «плюс масса». Но если мир из положительной массы понятен и закономерен, то как объяснить наличие целого мира из отрицательной массы, частицы которой не притягиваются, а отталкиваются? Только парадоксом вероятности!

«А коли так, — думал Бурьянов, — этот мир создан специально для меня, это последнее звено в моей коллекции несуразиц, посрамляющих законы вероятного. — Но тут он обрывал себя и мысленно стыдил: — Идеалист! Не он для тебя, а ты для него. Ты был создан на Земле для этого мира и отчасти по законам этого мира, и все, что ранее произошло с тобой, было только следствиями позднейшей встречи с „опрокинутым миром“. Так радуйся, жертва невероятного, ты достиг своего, следствия привели к причине!»

Бурьянову некогда было скучать: дни болезни, до отказа наполненные размышлениями о странных свойствах обретенного им мира, мелькали, как минуты. И все-таки стены тесной госпитальной каюты давили на него. Если бы не Зинур, оказавшийся верным другом, в этой клетушке с белыми эмалевыми стенами и впрямь нетрудно было свихнуться. Визиты жизнерадостного Зинура доставляли ему истинное удовольствие и скрашивали одиночество.

Как-то зашла Светлана, посидела молча минут пять, повздыхала — и вдруг две крупные слезины выкатились из ее глаз.

— Теперь я знаю, — сказала она всхлипывая, — один ты любил меня по-настоящему.

— Почему ты говоришь «любил»?

— Бедный Бурьянчик, он и этого не понимает, — прошептала Светлана, поцеловала в лоб, как покойника, и выскочила, закрыв лицо ладонями.

Он и в самом деле ничего не понял: что это с ней?

Однажды, чтобы развлечь доктора, Петр Петрович рискнул популярно изложить ему свою теорию. Доктор слушал внимательно, однако очень уж пристально, подозрительно пристально посматривал на своего пациента.

— И вот мне кажется, что я сам отчасти принадлежу к этому миру. Как вы думаете, может быть такое?

— Отчего же, вполне! Кстати, это нетрудно проверить, если хотите.

— Как?

— Очень просто. Вы говорите, в том мире, чтобы вытащить гвоздь из стенки, надобно забивать его молотком, а чтобы заколотить, — вытягивать клещами, так?

— Совершенно верно, у них сила действует…

— И мы поступим подобным образом. Я беру шприц и делаю вам какое-нибудь нейтральное вливание, ну, например, глюкозу. Если вы из нашего мира, шприц опустеет, а если из «опрокинутого», в нем появится венозная кровь. Надежно и безопасно.

Петр Петрович согласился. Доктор тут же показал ему шприц, на вид совершенно прозрачный, и воткнул иглу в руку. Мгновенно липкий, как паутина, сон начал обволакивать Петра Петровича. С ног до головы опутанный этой паутиной, он еще услышал скрип двери, глухой, точно из подземелья, голос что-то спросившего шефа и ответ доктора:

— Исполнено, товарищ начальник экспедиции. Печальная, так сказать, необходимость. Без анабиоза нам его до дому не довезти, а так, глядишь, здоровеньким вернется. Не все еще потеряно.

«Три года пропадет, — горестно подумал Бурьянов сквозь дремоту. — Никаких условий для нормальной творческой работы…»

Но засыпал Петр Петрович со спокойной совестью. Он знал, что его теория совершит переворот в науке попуще теории относительности. Ничего более безумного не смог бы придумать ни один сумасшедший! Жалкие догматики, они посчитали его свихнувшимся — и даже не подумали о том, что создать стройную теорию мироздания на современном этапе можно только в том случае, если тебе удастся свернуть собственные мозги хоть немножко набекрень.

А ему это удалось!

Очевидно, доктор оказался прав: три года глубокого сна подействовали на Бурьянова благотворно, и ко времени приземления он был уже вполне здоров. Во всяком случае, с космодрома его отпустили на все четыре стороны, как и остальных членов экипажа.

Он шел знакомыми улицами, с удовольствием вдыхал полной грудью чудесный запах Земли, во все глаза глядел на милые лица прохожих и тихо радовался про себя, что «опрокинутый мир» не оставил в его психике никаких патологических отпечатков. Он шел бодрый, полный сил, в отличном расположении духа, что-то насвистывая и размахивая своим чемоданчиком, — и вдруг обнаружил, что идет не по улице, а… по потолку универмага. Идет так, словно он один нормальный и один идет правильно, а все остальные почему-то шагают по потолку. Заметив это, он остановился в растерянности и подумал: «Одно из двух: либо я и впрямь усвоил на Планете скверную привычку ходить вверх ногами, либо…»

Внизу было полно людей, но он постеснялся звать кого-нибудь на помощь, а идти дальше боялся, потому что не знал наверняка, действительно ли может ходить по потолку, или просто сошел с ума. Он стоял на потолке универмага и чувствовал себя прескверно, все тело затекло от стояния вниз головой, в ушах угрожающе пульсировало, к тому же его могли оштрафовать за истоптанный потолок, а у него не было с собой ни копейки.

И тут в толпе мелькнуло знакомое лицо — Ася, его Ася, исчезнувшая в свадебную ночь!

— Ася! — позвал он. — Ася, помоги же… хоть ты!

…В дверях стояла жена, — заспанная, в распахнутом халате, с бигуди в жиденьких волосах. Все его кошмары исчезли разом.

— Чего ореш-ш-шь среди ночи? — прошипела она. — Ребенка разбудиш-ш-шь.

— Нет, нет, это я так, случайно, — испуганно забормотал Бурьянов. — Иди спи, Ася. Пожалуйста, спи.

Перед ним лежал черновик курсовой работы — двенадцать страниц расчетов — и в конце нелепая, хотя никакой ошибки не было, он уже тысячу раз проверил, «—m».

«Спать, спать, — приказал он себе. — К дьяволу, так можно и в самом деле с ума сойти. Пойду лучше завтра к профессору Куцеву, пусть сам расхлебывает».

Он почесал рыжее родимое пятно на локте левой руки, с удовольствием убедившись лишний раз, что он — это именно он, студент Бурьянов, зевнул и начал укладываться.

…В институтском дворе Зинур со Светкой поглощали мороженое и любезничали вовсю.

— Бурьянчик, привет! — сказала Светка, смачно облизывая выпачканные мороженым губы. Знала, наверное, что Петя неравнодушен к ней.

— Ну как, придумал новую теорию мироздания? — насмешливо спросил Зинур.

— Придумал, — честно признался Бурьянов. — А что, старик Куцев здесь?

Куцев был здесь.

— Я говорил об этом на лекции, — строго напомнил профессор. — Прогуляли, выходит? А следовало бы вам знать об этой гипотезе, хотя бы понаслышке. Над нею работали Ландау и Оппенгеймер, ею интересовались Дирак и Гофман… Да что я повторяю, надобно лекции посещать, батенька!

Бурьянов совсем нос повесил, и, заметив это, профессор закончил ласковее:

— А теперь получается, вы самостоятельно пришли к той же гипотезе, Бурьянов. Похвально, конечно, однако… С равным успехом вы могли бы изобрести деревянный велосипед. Все ваши миражи — от невежества, исключительно от невежества. Невежество же преодолевается трудом, батенька. А вообще, если человек может жить в безумном мире математических абстракций, он не безнадежен для науки. Нет, не безнадежен. Так что дерзайте, Бурьянов. Дерзайте, опрокидывайте миры, авось да и опрокинете!