Под ножом

«Что, если я умру?»

Эта мысль тревожила меня все время, пока я шел домой от Гаддона. Вопрос носил личный характер. Волею судеб серьезные беспокойства женатого человека не имели ко мне никакого отношения, и я хорошо знал, что лишь очень немногие из моих близких друзей сочтут своим долгом горевать по этому поводу. Я был несколько растроган, когда еще раз мысленно перебрал всех, которых можно было бы назвать близкими. Таких оказалось мало.

Теперь все обстоятельства представлялись мне по-особенному ярко. Вот, например, друзья юности: только сейчас стало понятно, что наша дружба и любовь — традиция, которую мы не без труда поддерживали. Или взять хотя бы моих соперников и помощников по карьере: полагаю, что был, вероятно, хладнокровен и демонстративен: одно сопутствует другому. Было время, когда я сам горько переживал потерю одного друга, но когда возвращался домой в тот день, эмоциональная часть моего воображения была как бы в полузабытье. Я не чувствовал жалости к себе, не жалел своих друзей и не представлял их, отталкивающими меня. Дремотное состояние чувств, несомненно, являлось следствием физического изнеможения. Мысли соответствовали настроению. Однажды, в дни моей юности, я совершенно неожиданно потерял много крови. Жизнь была на волосок от смерти. Сейчас вспомнилось, что тогда все эти страсти и привязанности куда-то испарились, осталась только спокойная покорность — и жалость к себе. Прошло немало времени, прежде чем желания, стремления и все сложные духовные переживания вернулись. Мне казалось, что истинное значение этого оцепенения было результатом постепенного ускользания от мучительных удовольствий, переживаемых человеком-зверем. Это уже было доказано. Доказано безусловно, что высшие эмоции, духовные переживания, даже самые нежные ласки любви развиваются из желаний и страха простого животного. В этой упряжи находится умственная свобода человека. Может быть, когда приближается смерть и возможность действовать стремится к нулю, сложный рост уравновешенных импульсов, склонностей и отвращений, вдохновляющий наши поступки, исчезают вместе с ней? Что же остается?

Неожиданное столкновение с мальчишкой из мясной лавки вернуло меня к действительности. Оказывается, я очутился на мосту, пересекающем канал в Риджент-парке. Мальчик в синем костюме смотрел через плечо на черную баржу, двигающуюся очень медленно. Баржу тащила изможденная белая лошадь. Нянька вела трех счастливых ребятишек через мост. Деревья были ярко-зеленые. Надежды весны еще не успели покрыться летней пылью; небо, отраженное в воде, было светлое и чистое. Только длинные волны, как дрожащие черные полосы, нарушали чистоту неба, отраженного в воде, когда проходила баржа. Легкий ветерок был чрезвычайно приятен, но он не трогал меня, как когда-то раньше весной.

Неужели это мрачное настроение и тоска были предупреждением чего-то недоброго? Странно, что я мог рассуждать, и стройность моего мышления не нарушалась. Охватившее ощущение больше походило на спокойствие, чем на грусть. Были ли у меня какие-нибудь основания для того, чтобы верить в предчувствие смерти? Разве человек, близкий к смерти, инстинктивно отдаляется от фактов и чувств еще до того, как ее холодная рука коснется его? Мне казалось, что я отделен, изолирован от жизни, но не испытывал никакого сожаления. Дети, обретающие силу и жизненный опыт, сторож, обменивающийся малозначащими фразами с прохожими, молодая мать, юная пара, занятая друг другом, мелькнувшая мимо меня, деревья, посаженные вдоль дороги, повернувшие свои полные мольбы листья к солнцу, легкое движение ветвей — когда-то и я был частью всего этого, но сейчас с этим почти покончил.

Я почувствовал усталость и тяжесть в ногах. Было жарко, и я свернул в сторону, чтобы сесть на один из зеленых стульев, выстроившихся вдоль дорожки. Спустя минуту я погрузился в дрему, и поток мыслей смыло видение жуткого разрушения. Я все еще сидел на стуле, но мне казалось, что я уже умер, тело мое разложилось, высохло, один глаз, казалось, выклеван птицами. «Пробудись», — раздался голос, и тотчас же пыль дорожки и чернозем под травой заволновались. Мне никогда раньше не приходилось думать о Риджент-парке, как о кладбище, но сейчас сквозь деревья я заметил плоскую равнину могил и накренившихся памятников. Здесь что-то произошло: восставшие мертвецы с трудом выбирались из-под камней, из них струилась кровь, красное мясо отделялось от белых костей. «Пробудись», — вновь послышался голос, но я решил не внимать этим ужасам. «Пробудись». Меня не оставляли в покое. «Да ну, проснись же!» — прокричал сердитый голос. Ангел говорил на скверном лондонском наречии. Меня изо всех сил тряс человек, продающий билеты на места и требовал пенни.

Уплатил пенни, сунул в карман билетик, зевнул, вытянул ноги и, чувствуя себя несколько лучше, встал и пошел по направлению к Лангам-Плейс. Очень быстро снова потерялся в лабиринте мыслей о смерти. Переходя через Мэрилебон-Роуд, чуть не попал под кэб и продолжал путь с бьющимся сердцем и разбитым плечом. Было бы любопытно, если б мои размышления о грозящей завтра смерти привели к тому, что я бы умер сегодня.

Не буду утомлять вас рассказами о переживаниях этого дня и следующего. Я все больше и больше уверялся в том, что умру во время операции.

Визит врачей был назначен на одиннадцать. Я лежал. Мне казалось, что не стоило беспокоить себя мытьем и одеванием. Без малейшего интереса прочитал газету и письма, доставленные первой почтой. Среди писем была записка от Аддисона, старого школьного приятеля, который обращал внимание на два противоречия и одну опечатку в моей книге. Остальные были деловыми сообщениями. Позавтракал в постели. То — неприятное, тревожащаее, казалось, усилилось. Я знал, что это — боль и, однако, если вы можете понять, она мне не казалась очень «болезненной». Ночью я не спал, было жарко, мучила жажда, но утром почувствовал себя лучше. Пока было темно, лежал и мечтал о прошлом, утром раздумывал над вопросами бессмертия.

Гаддон не опоздал ни на минуту. Он пришел с аккуратным черным саквояжем. Вскоре явился и Мобрей. Их вид взволновал меня. Я начал проявлять интерес к происходящему. Гаддон придвинул маленький восьмиугольный стол вплотную к кровати. Повернувшись ко мне широкой черной спиной, стал вынимать различные предметы из саквояжа. Я слышал легонькое позвякивание стали об сталь. Обнаружил, что воображение не окончательно застыло.

— Будет очень больно? — спросил я, подавляя дрожь в голосе.

— Нисколько, — ответил Гаддон, не оборачиваясь. — Мы захлороформируем вас. У вас сердце, как колокол!

Запахло хлороформом.

Они вытянули меня и обнажили бок. Хлороформ начал оказывать действие прежде, чем я успел отдать себе отчет в происходящем. Защекотало в ноздрях, и я стал задыхаться. Знал, что умру, что это конец, и вдруг почувствовал, что не приготовился к смерти: меня охватило какое-то слабое осознание того, что я не выполнил важного дела, какого именно — не знал. Чего же не сделал? Я не мог думать ни о чем. У меня не оставалось ничего желанного в жизни, и тем не менее появилось самое нелепое отвращение к смерти. Это почти физическое ощущение было крайне болезненно. Конечно, врачи знали, что убьют меня. Может быть, я боролся? Стал неподвижен, и великая тишина, чудовищное безмолвие и непроницаемая чернота спустились на меня.

По всей вероятности, наступил промежуток абсолютной бессознательности, длившийся секунды, а может быть, минуты. Затем с какой-то пронизывающей и вместе с тем бесчувственной ясностью я понял, что еще не умер. Я все еще продолжал существовать в теле, но все ощущения, которые идут от него и образуют основу сознания, исчезли. Нет, я не совсем освободился от этого, потому что все же что-то удерживало мое бренное естество на кровати. Удерживало, хотя я и не чувствовал себя отделенным от него, независимым, устремляющимся куда-то. Кажется, я не видел и не слышал, но замечал все, что происходит, и это было равносильно тому, чтобы слышать и видеть. Гаддон наклонился надо мной, Мобрей стоял сзади. Скальпель — это был большой скальпель, — разрезал кожу на боку под ребрами. Интересно было смотреть, как меня резали, словно сыр, без всякой муки, даже без дурноты или тошноты. Интерес, который я проявлял, был приблизительно такого же порядка, какой можно испытывать, наблюдая за игрой в шахматы.

Лицо Гаддона было серьезно, а руки двигалась уверенно. Меня поразило то, что я заметил (как — не знаю): он сильно сомневается в своем умении руководить операцией.

Мысли Мобрея я тоже видел. Он думал о том, что Гаддон очень узкий специалист. Новые предположения, как пузыри, пробивались сквозь поток пенящихся размышлений и лопались один за другим в маленькой блестящей точке его сознания. Он не мог не замечать и не восхищаться быстротой и ловкостью Гаддона, несмотря на завистливый характер и склонность преуменьшать чужие достоинства.

Я видел, как обнажилась печень и был поражен своим состоянием. Я не чувствовал себя мертвым, но как-то отличался от того другого живого «я». Серая тяжесть, нависшая надо мной в продолжение целого года, или может быть больше, и окрашивающая чем-то мрачным все мои мысли — исчезла. Я понял и мыслил бесцветно. Чувства не были окрашены. Хотелось знать, представлялось ли всем людям под хлороформом то же самое и забывали ли они о том, что испытывали, когда действие его прекращалось?

Хотя я и не думал о том, что уже умер, все же очень отчетливо понимал: осталось недолго. Это заставило меня вернуться к размышлениям над действиями Гаддона. Заглянул в его мысли и увидел, что он боится перерезать одно из ответвлений воротной вены. Мое внимание было отвлечено от занятных перемен, происходящих в его мозгу. Сознание Гаддона напоминало дрожащее пятнышко света, бросаемое зеркалом гальванометра. Мысли его струились, как поток, некоторые проходили через фокус, яркие и отчетливые, другие — затемненные, в полусвете краев. В настоящую минуту маленькое сияние было неподвижно, но малейшее движение Мобрея, едва слышный звук, даже слабое изменение в медленном движении живого тела, разрезаемого им, заставляло световую точку дрожать и метаться.

Новое ощущение метнулось, прорезая груду мыслей, и блестящая точка отскочила к нему быстрее, чем испуганная рыба. Казалось странным, что все сложные движения человека зависят от этой нетвердой беспокойной точки. В продолжение следующих пяти минут моя жизнь зависела от ее движений. Мобрей нервничал. Маленькая картина разрезанной вены становилась яркой и боролась, стараясь вытеснить из его мозга другую картину ошибочного разреза. Он боялся: страх разрезать слишком мало боролся с ужасом, охватывающим его при мысли сделать слишком большой разрез.

Внезапно, как вода, прорвавшая плотину, ужасная действительность завладела всеми его мыслями, и почти одновременно с этим я заметил, что вена перерезана. Он отпрянул назад с хриплым выкриком, и я увидел коричневато-лиловую кровь, собирающуюся в крупные бусинки и растекающуюся тонкими струйками. Он был в ужасе. Мобрей положил, окрашенный красным, скальпель на столик, и оба врача мгновенно набросились на меня, пытаясь поспешными усилиями исправить ошибку.

— Лед, — пробормотал Мобрей.

Но я уже знал, что меня убили, хотя тело еще цеплялось за разум.

Не буду описывать запоздалые попытки спасти меня, хотя ни одна деталь не ускользнула от моего внимания. Ощущения были острее и быстрее, чем когда-либо в жизни; мысли мелькали в мозгу с необыкновенной скоростью, но с безукоризненной точностью. Их громоздкую ясность можно сравнить только с действием разумной дозы опиума. Через минуту все будет кончено и я буду свободен. Я знал, что бессмертен, но не представлял, что может случиться далее. Может быть, я сейчас рассеюсь, как клуб дыма из пушки, и превращусь, как полуматериальное тело, в слабое претворение материального я. Неужели я внезапно окажусь среди неисчислимых гостей мертвецов, и мир, окружающий меня, покажется фантасмагорией, каким всегда казался раньше? Может быть, я попаду на какой-нибудь спиритический сеанс и буду там делать нелепые, непонятные попытки подействовать на недальновидного медиума? Это было состояние бесчувственного любопытства, бесцветного ожидания. И вдруг я почувствовал прилив все увеличивающейся силы, казалось, что какой-то огромный магнит тянет меня кверху из тела. Сила эта все росла и росла. Я казался атомом, за который боролись чудовищные величины. На одно мгновение осязание вернулось. Чувство падения головой вниз, которое бывает во время ночных кошмаров, это самое чувство, тысячу раз усиленное, вместе с черным ужасом закрутило мысли в бешеном потоке. Затем оба врача, оголенное тело с разрезом на боку, маленькая комната выскользнули из-под меня и исчезли, как брызги пены, рассеивающиеся в прибое.

Я был в воздухе. Далеко внизу расположилась западная часть Лондона. Она быстро удалялась, потому что я, казалось, с невероятной скоростью поднимаюсь вверх, и она, по мере своего отдаления, двигалась на запад. Сквозь едва заметную туманную дымку я видел бесчисленные крыши, трубы, узкие дороги, наводненные людьми и экипажами, маленькие пятнышки скверов и церковных шпилей, торчащих, как шипы. Все это уходило вдаль вследствие вращения Земли вокруг оси, и спустя несколько секунд (как казалось) я был уже за пределами города над Илингом. Маленькая Темза, как тоненькая синяя ниточка, тянулась на юг, к Чильтерн-Хилз и Норд-Даунс. Я стремился выше. Вначале у меня не было даже малейшего представления о том, что могло означать это бесконечное стремление в высоту.

С каждой минутой простирающаяся подо мной картина становилась шире, и отдельные детали города, полей, гор и долин становились все более и более туманными и бледными. Неясный серый блеск смешался с голубоватостью гор и зеленью открытых лугов, маленькое пятнышко тучи, низкое и далекое на западе, сияло ослепляющим белым светом. Сверху, в то время, как кисея атмосферы становилась тоньше, между мной и окружающим пространством, небо, бывшее светло-голубого весеннего цвета, постепенно приобретало густую богатую окраску, проходя уверенно промежуточные тени, пока, наконец, не стало таким темным, как синее небо полуночи.

И тотчас же оно стало черным, как чернота морозного звездного неба, и, наконец, чернее черноты, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Сначала появилась одна звезда, затем другие. Наконец, неисчислимое их количество засыпало все небо. Светил было больше, чем когда-либо кто-нибудь видел с Земли. Даже в самых темных зимних небесах есть рассеянный свет, и мы не видим звезд только из-за ослепляющего солнечного блеска. Но теперь я видел все — не знаю каким образом; конечно не глазами смертного, и меня больше не ослепляло сияние. Солнце было непонятно-странное и чудесное. Оно представляло собой диск ярко-белого света: не желтоватого, каким оно кажется живущим на Земле, но ярко-белого, усеянного пурпурными полосами, окруженного бахромой извивающихся языков красного пламени. Наполовину перерезая небо, ярче, чем Млечный путь, горели два серебристо-белых крылышка, напоминающие египетские скульптуры. Я знал, что это солнечное кольцо, хотя никогда не видел его, кроме как на картинке в дни моей жизни на Земле. Когда мое внимание было снова привлечено Землей, я увидел, что она уже далеко. Поля и города давно нельзя было различить, и все отдельные объекты превратились в однообразную ярко-серую массу, нарушаемую лишь белым сиянием облаков, разбросанных над Ирландией и западом Англии. Теперь я видел смутные очертания Франции, всего британского острова за исключением того места, где на горизонте вырисовывалась Шотландия. Вся панорама поворачивалась на восток.

Произошло это так быстро, что у меня даже не было времени подумать о себе. Но теперь я заметил, что у меня нет ни рук, ни ног, ни других частей тела и органов, и я не чувствую ни боли, ни отчаяния. Меня окружала пустота (воздух остался позади) непередаваемо холодная, но это меня не беспокоило. Лучи Солнца прорезали пустоту, не в силах светить или нагревать, пока они не встретят на своем пути какой-либо материи. Я смотрел на окружающее совершенно отрешенно. А там, внизу, два доктора с трудом пытались вернуть жизнь несчастной изношенной оболочке, которую я покинул. Тут пришло облегчение, которое невозможно сравнить ни с одним пережитым мною чувством восторга, доступного смертному.

Только после того, как я постиг все перечисленное, мне стало понятно великое значение вращения Земли. Это было так просто, так очевидно, что я был поражен тем, что никогда раньше не предвидел того, что случилось сейчас. Я был неожиданно отрезан от материи: все, что было во мне материального, осталось там, на Земле, кружась в пространстве, удерживаемое притяжением Земли, принимая участие в инерции Земли, двигаясь в венке ее эпицикла вокруг Солнца, и вместе с Солнцем и планетами в пространстве. Нематериальное не имеет инерции, ничего не ощущает: отделившись от одежды или тела, оно остается (поскольку пространство имеет к нему отношение) неподвижным. Я не покидал Земли: Земля покинула меня, и не только планета, но и вся Солнечная система скользила мимо. И вокруг меня в пространстве, невидимое мною, разбросанное Землею на ее пути, должно быть бесчисленное количество душ, отделенных, как я, от материи, расставшихся со страхами и эмоциями. Я все быстрее и быстрее отдалялся от странного белого Солнца в черных небесах и блестящей Земли, на которой началось мое бытие. Казалось, я увеличиваюсь каким-то непостижимым образом, становлюсь все огромнее по сравнению с миром, который покинул. Очень скоро я увидел всю окружность Земли, выпуклую и очень большую; серебряные материки Америки вырисовались в свете дня, где несколько минут тому назад была видна маленькая Англия. Сперва планета казалась огромной и сияла в небесах, заполняя большую их часть, но с каждой минутой становилась все меньше. Когда она сморщилась, Луна в третьей четверти выползла над краем диска Земли. Я выискивал созвездия. Только часть созвездия Овна, расположенная прямо за Солнцем и созвездием Льва, была скрыта. На фоне безысходной черноты блестели Сириус и Орион. Полярная звезда расположилась над головой, и Большая Медведица повисла над шаром родного небесного тела. А вдали, под Солнцем, были какие-то незнакомые мне странные группы звезд. В одной из групп, напоминающей по форме меч, я узнал Южный Крест. Маленькие звезды, которые раньше едва можно было различить, на фоне черной пустоты сверкали теперь, как звезды первой величины, в то время, как более крупные светила представляли собой сияющие диски неописуемого величия. Альдебаран походил на пятно кроваво-красного огня, а Сириус сосредоточил свет целого мира сапфиров. Звезды излучали устойчивый свет, не мерцали и были великолепны в своем спокойствии. Впечатление, которое они производили на меня, было яркое и твердое, как алмаз. Вокруг не было волнующейся мягкости, не было атмосферы, только нескончаемая темнота, усеянная мириадами блестящих точек и светящихся пятен. Вскоре маленькая планета была уже не больше Солнца, и кружилась и сокращалась до тех пор, пока через секунду (так мне показалось) не разделилась полосами. Она продолжала уменьшаться. Далеко, в противоположном направлении, блестела маленькая розоватая точка, величиной с булавочную головку — это был Марс. Я безмолвно плавал в пустоте и без малейшего следа ужаса или удивления наблюдал за тем, как от меня отделяется космическая пыль.

Неожиданно мне пришло в голову, что изменилось мое представление о времени: мысли двигались медленно, между каждым отдельным воспринятым мной впечатлением был период в несколько дней. Луна один раз обошла вокруг Земли, когда я заметил это. Я ясно и отчетливо различал движение Марса по орбите. Более того, мне казалось, что время, протекающее между одной мыслью и другой, упорно увеличивалось, пока, наконец, тысячелетия стали казаться мгновением в моем представлении. Одна группа звезд стала собираться вокруг Геркулеса и Скорпиона, в то время как Орион, Альдебаран и их соседи рассыпались в стороны. Из темноты внезапно вылетело множество частиц, которые блистали как пылинки в солнечном луче. Превратившись в светящийся туман, они повертелись вокруг меня и исчезли в далеком мерцании. Затем я увидел яркое пятно света; сияющее немного сбоку, оно быстро увеличивалось, и я понял, что это Сатурн, несущийся навстречу. Он становился все больше, поглощая небеса и с каждой минутой скрывая множество звезд, зато стали видны семь маленьких спутников. Сатурн все увеличивался, пока не достиг огромных размеров, и тогда я погрузился в стремящийся поток ударяющихся камней, танцующих частиц пыли и газа. На мгновение я увидел мощный тройной пояс, словно три концентрические арки лунного света надо мной, вырисовывающиеся черной тенью над кипящей сумятицей внизу. Все это происходило в одну десятую часть времени, которую нужно потратить, на то, чтобы рассказать об этом. Планета промелькнула мимо, как вспышка молнии: на несколько секунд она затмила Солнце, и тогда наступила чернота. Я не видел больше Земли, родной частицы моего бытия.

В полном безмолвии, с устойчивой быстротой Солнечная система отделилась от меня, как одежда, и Солнце стало такой же звездой среди огромного количества звезд, окруженных точками планет, затерявшихся в смешанном блеске отдаленного света. Я уже не был обитателем Солнечной системы: достиг внешнего мира. Еще поспешнее звезды сомкнулись на том месте, где Скорпион и Вега исчезли в блестящем тумане. Эта часть неба походила на вертящуюся массу размытых пятен, и передо мной разверзались огромные пасти черной пустоты. Казалось, будто я двигаюсь по направлению к точке, расположенной между поясом Ориона и Мечом, и падаю в невероятную пропасть абсолютного «ничто». Все быстрее мчалась мимо меня Вселенная, суета кружащихся атомов, безмолвно стремящаяся в пустоту.

Звезды разгорались ярче. По мере моего приближения к какой-либо из них они становились похожими на призраки, поблескивали и исчезали в небытие. Блеклые кометы, группы метеоров, мерцающие осколки материи, точки, струящийся свет, — проносились мимо на расстоянии сотен миллионов миль. Некоторые мчались с невообразимой быстротой. Стремительные созвездия, вспышки пламени в этой беспросветной ночи. Больше всего это походило на луч, усеянный мелкой пылью. Шире разрасталось беззвездное пространство, пустое потустороннее, куда меня влекло. Наконец, четверть небес была уже темной и пустой, и весь головокружительный поток звездного мира сомкнулся позади меня, как световая дымка. Мир этот удалялся, как чудовищный фонарь, раскачиваемый ветром. Я достиг пустынного пространства. Пустая чернота ширилась, пока, наконец, звездная рать стала уже казаться огненными пятнами, устремляющимися от меня, непостижимо далекими. Темнота, великое «ничто» и пустота окружали меня со всех сторон. Вскоре маленький мир материи, в котором я начал существовать, превратился в вертящийся диск ослепительного сияния. Еще немного, и он сморщится, сожмется в точку и, наконец, исчезнет!

Вернулось чувство — чувство в форме нахлынувшего ужаса. Я боялся этих темных пустот, и страх мой невозможно было выразить словами. Страстная тоска по сочувствию и жажда общества! Были ли здесь вокруг меня другие невидимые души, или я невидим ими в черноте? Неужели я действительно один, такой одинокий, каким себя чувствовал? Перешел ли я от бытия в нечто, называемое небытием? Оболочка тела, оболочка материи сорвана с меня вместе с чувством общительности и безопасности. Все было черно и безмолвно! Я перестал быть! Я превратился в «ничто»! Больше нет ничего, кроме этой нескончаемой световой точки, маячащей в пропасти. Я напряг все силы, чтобы услышать и увидеть, и не увидел и не услышал ничего, кроме нескончаемого безмолвия и невыносимой темноты, ужаса и отчаяния!

Вокруг пятнышка, в которое сомкнулся весь мир, появилось слабое сияние. С обеих его сторон полоски указывали на то, что мрак не абсолютен. Мне казалось, что я долгие годы наблюдаю за ним. Появились неровные облачка бледно-коричневого цвета. Сильнейше нетерпение охватило меня, но свет распространялся так медленно, что едва можно было уловить перемену. Что разворачивалось здесь? Что могла значить эта странная красноватая заря в бесконечном пространстве ночи?

Форма облаков была странной. Казалось, они петлеобразно спускаются вниз, превращаясь в четыре выступающие массы, и сверху заканчиваются прямой линией. Что это — привидения? Я был уверен, что уже видел раньше эту фигуру, но не мог вспомнить, где и когда. Вот истина! Это — сжатая рука. Я один в пространстве, один с этой огромной, похожей на тень рукой, на которой лежит вся Вселенная, как ничтожная пылинка. Казалось, будто я наблюдаю за ней долгое, долгое время. На указательном пальце блестело кольцо; Вселенная, с которой я пришел, была лишь пятном на изгибе этого кольца. Предмет, который сжимала рука, походил на черный стержень. Я не отрывал взора от кольца и стержня, пораженный, боящийся, охваченный беспомощным ожиданием того, что могло случиться. Казалось, ничего не могло уже за этим последовать, и я буду бесконечно смотреть и видеть только эту руку, видеть предмет, который она держит и не понимать ее истинного значения. Темная пропасть, окружающая руку, наполнилась неосязаемыми движущимися формами.

Внезапно раздался звук, напоминающий звук колокола: слабый, будто бесконечно далекий, заглушенный, точно проходящий сквозь толстые ряды темноты, — глубокий вибрирующий резонанс с огромными промежутками тишины между каждым ударом. И рука, казалось, крепче сжала стержень. Я увидел далеко над ней, в темноте, слабый фосфоресцирующий круг, прозрачную сферу, из которой рвались эти звуки. С последним ударом исчезла рука, так как наступил долгожданный час, и я услышал шум стремящихся вод. Но черный стержень повис в небе широкой полосой. Потом прозвучал голос, который покрыл все пространство и произнес: «Боли больше не будет».

Меня охватила радость, нахлынуло счастье, я увидел блестящий и яркий, черный сверкающий стержень и много других, отчетливо вырисовывающихся передо мной, предметов. Круг был циферблатом часов, а стержень — металлическая спинка моей кровати. Гаддон стоял в ногах, опершись о спинку кровати с маленькой парой ножниц, закрепленных кольцом за палец. Стрелки моих часов на камине, видимые над его плечом, соединились вместе на числе двенадцать. Мобрей промывал что-то в маленьком тазике на восьмиугольном столе, а у меня в боку было странное чувство, которое никак нельзя было назвать болью. Операция не убила меня! Я неожиданно постиг, что ощущение мрачной полугодовой тяжести испарилось из моей головы.