Победитель. Лунная трилогия

Прошло уже около 50 лет со времени той двойной экспедиции, поистине самой безумной из всех, какие человек когда-либо предпринял и совершил. Все это почти забылось, когда вдруг в одном из журналов в К… появилась статья, подписанная ассистентом небольшой местной обсерватории, в которой снова пошел разговор о ней. Автор статьи утверждал, что в его руках находятся не вызывающие сомнений сведения, касающиеся безумцев, запущенных на Луну пятьдесят лет назад. Публикация наделала много шума, хотя вначале и не воспринималась слишком серьезно. Те, кто слышал или читал об этом необыкновенном предприятии, знали, что смелые авантюристы погибли; теперь они пожимали плечами при известии, что те, кого на Земле давно похоронили, не только живы, но даже присылают сообщения с Луны.

Ассистент же продолжал упрямо стоять на своем и показывал любопытным коническую металлическую капсулу высотой 40 см, в которой он обнаружил рукопись, написанную на Луне. Эту капсулу, пустую, искусно открывающуюся внутрь и покрытую толстым слоем ржавчины и гари, можно было осматривать и удивляться, рукопись же ассистент никому показывать не хотел. Он утверждал, что это обуглившиеся бумаги, содержание которых он с трудом читает при помощи специальных фотографических снимков, сделанных с большим трудом и огромной осторожностью. Эта таинственность возбуждала подозрения, тем более что ассистент ничего не говорил о том, как к нему попала эта капсула, но интерес продолжал возрастать. Обещанные объяснения ожидались с определенным недоверием, а тем временем современные печатные издания вновь обратились к истории экспедиции.

Всем стало казаться странным, что она была так быстро забыта… Ведь во время подготовки этой экспедиции не было издания, ежедневного, еженедельного или ежемесячного, которое бы в течение нескольких лет подряд не считало бы своим долгом посвятить несколько колонок этому неслыханному и неправдоподобному событию. Перед самым отправлением экспедиции публиковалось много всяких сведений, касающихся состояния подготовительных работ; описывался почти каждый болт в «вагоне», который должен был преодолеть межпланетное пространство и высадить смелых безумцев на поверхность Луны, известной до этого времени только по знаменитым фотографиям, выполняемым в течение ряда лет в «Лик-Обсерватори»[1]. Любые подробности, касающиеся этого предприятия, вызывали живой интерес; на первых полосах помещались портреты и подробные биографии путешественников. Много шума вызвало сообщение об отступлении одного из них почти в последнюю минуту, меньше чем за две недели до назначенного времени «отъезда». Те же самые люди, что еще недавно обрушивали громы и молнии на весь «нелепый и авантюристический» план экспедиции, а участников ее просто называли полоумными, заслуживающими пожизненного пребывания в сумасшедшем доме, теперь обижались на «трусость и отступничество» человека, который открыто заявил, что надеется умереть на родной земле, и гораздо позже, нежели его предполагаемые товарищи на Луне. Наибольший, однако, интерес вызвала фигура нового смельчака, занявшего освободившееся место. Все предполагали, что участники экспедиции не примут его в свой круг, так как оставалось уже слишком мало времени, чтобы новый товарищ мог пройти обязательные предварительные тренировки, которыми остальные участники занимались в течение нескольких лет, достигнув неслыханных результатов. Рассказывали, что они научились легко переносить сорокаградусный мороз и сорокаградусную жару, обходиться целыми днями без воды и дышать, без всякого вреда для здоровья, более разреженным воздухом, чем на вершинах высоких гор. Каково же было удивление, когда стало известно, что новый смельчак дополнил число «лунатиков», как их называли. Издателей всей печатной продукции доводило до отчаяния только то, что оказалось невозможным узнать какие-либо подробности об этом таинственном авантюристе. Он не только не допускал к себе репортеров, несмотря на их настойчивость, но даже не прислал ни одному изданию своей фотографии и не ответил на их письменные вопросы. Остальные участники экспедиции тоже хранили молчание обо всем, что касалось его особы. Только за два дня до отправления экспедиции появилось более подробное, хотя совершенно фантастическое сообщение. Одному из журналистов удалось после огромных трудов увидеть нового участника экспедиции, и он немедленно разнес весть о том, что это может быть женщина в мужской одежде. Это известие не вызвало большого доверия, впрочем, уже не было времени им заниматься. Наступал решающий момент. Нетерпеливое ожидание уже превратилось в настоящее безумие. Окрестности в устье Конго, откуда должна была «отправиться в путь» экспедиция, переполнились людьми, прибывшими туда со всех частей света.

Фантастический замысел Жюля Верна[2] мог наконец осуществиться — через сто с чем-то лет после смерти своего автора.

На побережье Африки, в двадцати с небольшим километрах от устья Конго, зияло отверстие большого, уже готового колодца из литой стали, из которой через несколько часов должны были выпустить первый снаряд с запертыми в нем пятью смельчаками. Особая комиссия еще раз поспешно проверила все сложные расчеты; была сделана ревизия всех продовольственных запасов и инструментов: все было в порядке, все готово.

На другой день, незадолго до восхода солнца, чудовищный взрыв оповестил на несколько сот километров вокруг, что путешествие началось…

В соответствии с точными и обстоятельными расчетами снаряд под действием силы взрыва должен был преодолеть притяжение Земли, описать в пространстве гигантскую параболу с запада на восток и, войдя в назначенном месте и назначенное время в зону притяжения Луны, упасть почти отвесно в середину ее диска, обращенного к нам, в окрестностях Синус Медии. Полет снаряда, наблюдаемый из разных точек Земли через сотни телескопов, оказался именно таким, как ожидалось. Для наблюдателей снаряд вначале двигался по небу с востока на запад, но значительно медленнее, чем Солнце, потом гораздо быстрее по мере того, как отдалялся от Земли. Это видимое движение было результатом вращения Земли, по отношению к которому снаряд оставался сзади.

Следили за ним долго, но в конце концов вблизи от Луны даже самые сильные телескопы не смогли уже его увидеть. Несмотря на это, связь между запертыми в снаряде авантюристами и Землей не прекращалась ни на минуту. Путешественники, вместе с множеством иных приборов, взяли с собой прекрасный аппарат для беспроволочного телеграфирования, который по расчетам должен был функционировать даже при отдаленности трехсот восьмидесяти четырех тысяч километров, отделяющих Луну от Земли. Расчеты, однако, в этом случае подвели; последнее сообщение было получено с расстояния в двести шестьдесят тысяч километров. Была ли причиной этого недостаточная сила распространения волн, или недостатки в конструкции аппарата, но телеграфное сообщение было прервано. Хотя последнее сообщение звучало вполне оптимистично: «Все хорошо, нет причин для опасений».

Через шесть недель, согласно уговору, была отправлена вторая экспедиция. На этот раз в снаряде разместились только двое; они везли с собой значительно большие запасы продовольствия и необходимых инструментов. Телеграфный аппарат у этой экспедиции тоже был значительно более сильный, не было никаких сомнений, что его мощности будет достаточно для передачи сообщений непосредственно с Луны. Однако с Луны никаких сообщений так и не поступило. Последняя телеграмма была отправлена путешественниками почти у самой цели экспедиции: перед спуском на лунную поверхность. Сообщение было неожиданным. Снаряд по невыясненной причине несколько изменил курс и в результате этого должен был упасть на Луну не отвесно, а под достаточно острым углом. Поскольку снаряд не был предназначен для такого спуска, путешественники опасались, что они могут разбиться при посадке. По-видимому, их опасения сбылись, потому что это было последнее сообщение.

В связи с этим дальнейшие экспедиции были отменены. Нельзя было заблуждаться относительно судьбы несчастных смельчаков, зачем же было умножать число жертв? Люди были охвачены стыдом и жалостью. Самые пылкие сторонники «межпланетных сообщений» теперь притихли, а об экспедициях писали уже только как о безумстве, граничащем с преступлением. Наконец, через несколько лет все это стало забываться и исчезло из человеческой памяти на долгий период времени.

Напомнила об этом, как уже говорилось, статья неизвестного до сих пор ассистента небольшой астрономической обсерватории. Каждый день приносил оттуда что-то новое. Ассистент медленно приоткрывал завесу над своей тайной, и хотя в сомневающихся недостатка не было, на все это стали смотреть гораздо серьезнее. Сенсационное сообщение вскоре разнеслось по всему цивилизованному миру. В конце концов ассистент рассказал, каким образом он оказался обладателем такой ценной рукописи и как ему удалось ее прочитать, и даже позволил специалистам осмотреть ее обуглившиеся остатки вместе с удивительными фотоснимками.

Вот что произошло с этой капсулой и рукописью:

«Однажды, после полудня, — рассказывал ассистент, — когда я занимался записью ежедневных метеорологических наблюдений, служащий нашего учреждения сказал мне, что какой-то молодой человек хочет со мной поговорить. Это был мой коллега и приятель, владелец близлежащей деревни. Мы виделись довольно редко, так как он, хоть и жил неподалеку, в город выбирался редко. Я попросил его подождать, закончил свою работу и вышел в соседнюю комнату, где он меня, как я заметил, в нетерпении ожидал. Сразу после приветствия он заявил, что принес мне сообщение, которое, несомненно, меня обрадует. Он знал, что я много лет занимаюсь исследованием метеоритов, поэтому пришел сказать мне, что в его деревне несколько дней назад упал метеорит довольно значительной величины. Самого метеорита не нашли, так как он упал в трясину и, по-видимому, ушел на значительную глубину, но если мне хочется его иметь, он готов дать мне несколько работников для того, чтобы его достать. Разумеется, я хотел его иметь и, на несколько дней освободившись от работы в обсерватории, поехал на место, чтобы начать поиски. Но несмотря на несомненные следы и усиленную работу, найти его мы не смогли. Мы достали только большой кусок обработанного металла в форме пушечного снаряда, присутствие которого в этом месте очень меня удивило. Я уже стал сомневаться в целесообразности дальнейших поисков и отдал распоряжение прекратить дальнейшие работы, когда приятель обратил мое внимание на этот снаряд. Действительно, он выглядел необычно. Поверхность его была покрыта гарью, какая образуется на железных метеоритах при прохождении через атмосферу Земли. Неужели именно он был тем упавшим метеоритом?

В этот момент, совершенно неожиданно, у меня мелькнула первая мысль. Она напомнила мне об экспедиции, отправившейся на Луну пятьдесят лет назад, история которой хорошо известна. Должен сказать, что я никогда не разделял уверенности о несомненной гибели путешественников, несмотря на безнадежное содержание последней телеграммы, которую получили на Земле. Однако догадки высказывать было рано, поэтому я только забрал снаряд и с большой осторожностью перевез его домой, почти уверенный в душе, что найду в нем ценные сведения об исчезнувших. По его весу я понял, что внутри он полый.

Дома, сохраняя все в глубочайшей тайне, я принялся за работу. Я нисколько не сомневался, что если в этой капсуле находились какие-то бумаги, то при прохождении через атмосферу они должны были обуглиться. Следовательно, нужно было так открыть эту капсулу, чтобы ни в коем случае не уничтожить остатков. При этом у меня сохранялась надежда, что, возможно, что-то удастся из них узнать.

Работа была исключительно тяжелой, тем более, что я не хотел никого приглашать на помощь. Мои предположения были слишком неопределенными, даже, возможно, фантастическими, чтобы можно было их преждевременно разглашать.

Я заметил, что верх капсулы представляет из себя винт, который следовало открутить. Я зажал эту капсулу в больших тисках, чтобы уберечь ее от сотрясений, которые могли повредить ее содержимое, и принялся за работу. Винт сильно заржавел и не хотел поддаваться. После долгих усилий мне наконец удалось сдвинуть его с места. Помню, что этот первый поворот откручиваемого винта наполнил меня радостью и беспокойством одновременно. Я вынужден был прервать на минуту работу, так у меня тряслись руки. Вернулся я к работе только через час, с сильно бьющимся сердцем.

Винт медленно поворачивался, когда я вдруг услышал странный свист. Сначала я не мог понять его причины. Почти неосознанно я повернул винт в обратном направлении, и свист сразу прекратился; стоило мне, однако, снова слегка отвернуть его, свист появлялся снова, хотя был гораздо слабее. Наконец я все понял! Внутри капсулы был вакуум! Свист создавал воздух, врывающийся в середину капсулы через создающиеся щели!

Это обстоятельство окончательно убедило меня, что если в капсуле содержатся бумаги, то они не были полностью уничтожены, так как отсутствие воздуха должно было уберечь их от сгорания, когда капсула раскалилась, проходя через земную атмосферу! И через несколько минут я убедился в правильности этих выводов. Отвернув винт, я нашел в капсуле, внутренность которой была выложена обожженной глиной, сверток бумаг, обуглившихся, но не сгоревших. Я боялся даже дышать, чтобы не повредить этих драгоценных документов. С большой осторожностью я вынул их и… впал в отчаяние. На обугленной бумаге буквы были еле видны, а сама она была такой хрупкой, что почти рассыпалась в руках.

Но будь что будет, а я решил довести работу до конца и прочитать рукопись. Несколько дней ушло у меня на размышления, как это сделать. В конце концов я решил прибегнуть к помощи рентгеновских лучей. Я предполагал, и впоследствии это оказалось правильным, что чернила, которые были использованы, содержали составные части минералов, значит, покрытые ими места будут оказывать большее сопротивление рентгеновским лучам, нежели сама обугленная бумага. Тогда я осторожно наклеил каждый листок рукописи на тонкую пленку, вставленную в рамку, и сделал рентгеновские фотоснимки. Таким образом я получил клише, которое после перенесения на бумагу дало мне своего рода палимпсест[3], где буквы, на обеих сторонах бумаги написанные, соединялись друг с другом. Читать это было трудно, но во всяком случае не невозможно.

Через несколько недель я уже так далеко продвинулся с чтением рукописи, что не видел необходимости дальше сохранять все это в тайне. Тогда я написал первую статью, говорящую о случившемся… Сегодня передо мной лежит вся рукопись, прочитанная, приведенная в порядок, переписанная, и у меня нет никаких сомнений, что она была написана на Луне рукой одного из пяти участников первой экспедиции и отправлена с Луны на Землю.

Что касается остального — содержание рукописи говорит само за себя».

К этому объяснению, которое предваряло оглашение текста рукописи, ассистент добавил краткую историю самой экспедиции.

Он напомнил, что первая мысль о ней возникла у ирландского астронома О’Тамора, а первым ее горячим и несомненным сторонником стал молодой, известный в то время в Бразилии, португальский инженер Петр Варадоль. Третьего товарища они обрели в поляке Яне Копецком, который отдал им в полное распоряжение все свое, достаточно большое, состояние. Эти люди и начали осуществлять меры по проведению в жизнь ясно очерченного плана. Прежде всего эскиз этого проекта был представлен академиям и научным обществам, потом последовало обращение за помощью к авторитетным специалистам для разработки его деталей. Эта идея встретила неожиданно полное признание и воодушевила всех, вскоре она была уже не просто делом нескольких человек, но всего цивилизованного мира, который жаждал выслать своих представителей на Луну, чтобы выяснить подробности, касающиеся этой планеты. По предложению академии и астрономических институтов правительства поспешили с оказанием денежной помощи, не было недостатка и в частных пожертвованиях, поэтому вскоре инициаторы имели в своем распоряжении капитал, с которым можно было снарядить не только одну, но и несколько экспедиций. Так и было решено. Как известно, однако, только две из них состоялись.

Экипаж первого снаряда состоял из пяти человек, в том числе из трех авторов проекта, четвертым был англичанин Томаш Вудбелл, пятым немец Браун, который в последний момент отказался от участия. На его место объявился неизвестный охотник.

В другом снаряде отправились два брата Реможнер, французы.

После этого короткого исторического экскурса ассистент поместил обширные размышления о технической стороне этого предприятия. Рассказывал об изготовлении гигантской пушки в форме стального колодца, говорил о создании снаряда, который после прибытия на безвоздушные просторы Луны можно было превратить в герметически закрытый автомобиль, который двигался благодаря специальному электромотору, описывал защитные устройства, которые должны были уберечь путешественников от гибели при старте и после падения на Луну, наконец, называл всевозможные предметы, из которых складывалось внутреннее устройство и оборудование «переносной комнаты»; Луна не очень гостеприимная планета. Астрономам об этом давно известно, хотя они знали ее издалека и только с одной стороны. Несмотря на неслыханные успехи в совершенствовании оптических приборов в двадцатом веке, Луна победно сопротивлялась попыткам с их помощью приблизить ее настолько, чтобы можно было изучить все особенности ее поверхности. Вращаясь вокруг Земли на расстоянии трехсот восьмидесяти четырех тысяч километров, в телескопах с тысячекратным увеличением она все равно предстает перед астрономами на расстоянии в 384 км, что тоже достаточно далеко. Более сильные же телескопы для ее изучения использовать нельзя, так как при значительном увеличении при небольшой прозрачности земной атмосферы получается столь туманное изображение, что на нем невозможно узнать даже гор, которые хорошо видны через более слабый телескоп.

К тому же изучению доступна только одна сторона планеты. Луна, проходя свой путь вокруг Земли за двадцать семь дней, семь часов, сорок три минуты и одиннадцать секунд, выполняет за этот период только один поворот вокруг своей оси, поэтому всегда повернута к Земле одной и той же стороной своей поверхности. И это не случайно. Луна не является шаром, формой она скорее приближается к яйцу. Сила притяжения Земли заставляет это «яйцо» все время поворачиваться к ней острым концом, так она и вращается, как на привязи, не имея сил повернуться.

Известная астрономам половина Луны, однако, позволила совершенно дискредитировать ее во мнении людей, мечтающих о поселении на других планетах. Эта поверхность нашего сателлита, по территории в два раза большая территории Европы, представляется в телескопах как безводная и пустынная возвышенность, усеянная бессчетным количеством кольцевых горных хребтов, похожих на гигантские кратеры, нередко стокилометрового диаметра, края которых поднимаются на высоту до семи тысяч метров в сравнении с окружающей поверхностью. В северной части обращенной к нам стороны тянется ряд кругообразных плоскостей, называемых селенографами «морями». Равнины эти с крутыми берегами, образуемыми высокими горными хребтами, испещрены в разных направлениях множеством трещин, происхождение которых всегда интересовало астрономов, так как на Земле ничего подобного не существует. Эти расселины иногда простираются более чем на сто километров и имеют ширину в несколько километров, глубина же их доходит до тысячи метров и более.

Если припомнить еще и то, что эта поверхность почти совсем лишена атмосферы, что «день» лунный длится четырнадцать наших и является там летом, во время которого жара доходит до неслыханной температуры, а четырнадцатидневная зимняя ночь гораздо холоднее, чем наши зимы, то перед нами возникает картина планеты, совершенно не располагающей к тому, чтобы избрать ее «местом постоянного жительства». Тем более следует удивляться самопожертвованию людей, которые с опасностью для собственной жизни отправились на эту планету только для того, чтобы увеличить человеческие знания об этом самом близком к Земле небесном теле не вызывающими сомнений сообщениями.

Путешественники, впрочем, собирались как можно быстрее покинуть эту негостеприимную сторону и попасть на другую, скрытую от Земли сторону поверхности Луны, где надеялись найти сносные условия для жизни. Большинство пишущих о Луне ученых утверждает, что на другой стороне атмосфера не такая разреженная, чтобы нельзя было дышать; О’Тамор также, опираясь на многолетние исследования и расчеты, сделал вывод, что там находится воздух достаточной плотности для того, чтобы поддерживать жизнь, а вместе с воздухом вода и растительность, которые можно употреблять в пищу. Впрочем, эти смелые люди были готовы даже на смерть, только чтобы перед этим вырвать у звездного неба одну из его тайн, которые оно ревниво укрывает перед человеком. Их отвагу поддерживала мысль, что их самопожертвование в любом случае не будет напрасным, так как они смогут свои впечатления передать оставшимся на земле людям при помощи взятого с собой телеграфного аппарата. А если, думали они иногда, упоенные величественностью своего начинания, если они найдут на той таинственной другой стороне Луны чудесный и удивительный рай, новый мир, отличающийся от земного, но гостеприимный ли? Тогда они мечтали, что вызовут новых товарищей, чтобы, преодолев сотни тысяч километров, они основали там, на этой планете, новое общество, новое человечество, более счастливое быть может…

Тем временем приходилось считаться с обязательным пребыванием на гористой, безвоздушной и безводной пустынной возвышенности, занимающей всю обращенную к Земле половину Луны. Это был не пустяк. Окружность Луны определяется примерно в одиннадцать тысяч километров, поэтому, если бы они упали, как надеялись, на середину повернутой к Земле стороны лунного диска, им пришлось бы преодолеть около трех, самое малое, тысяч километров, прежде чем достигли бы места, где надеялись иметь возможность дышать и жить. Снаряд, имеющий форму цилиндра, соответственно оборудованный, чтобы его можно было превратить в закрытый автомобиль, содержал запас сжатого воздуха, воды, продовольствия и топлива, которого должно было хватить на пять человек в течение целого года, то есть даже на более долгий срок, нежели требовалось для того, чтобы достичь обратной стороны Луны.

Кроме того, путешественники взяли с собой значительное количество всяких инструментов, маленькую библиотечку и… суку с двумя щенками. Это была красивая и большая английская легавая, принадлежавшая Томашу Вудбеллу, которую, перед отправлением в путь, переименовали в Селену.

Обо всем этом напоминала статья ассистента из К…, которая должна была служить пояснением к изданной вскоре рукописи.

Сама рукопись, написанная по-польски на Луне Яном Копецким, участником первой экспедиции, складывалась из трех частей, написанных в разное время, но связанных в единое целое, и содержала рассказ об удивительной судьбе и пережитых неудачах маленькой группы людей, заброшенных на планету, висящую на расстоянии в триста восемьдесят четыре миллиона метров над Землей.

А вот дословное изложение рукописи, впервые подготовленной к изданию ассистентом обсерватории в К…

Первая часть рукописи Путевой дневник

На Луне, день…

Боже мой, какую же дату я должен написать?! Этот ужасный взрыв, благодаря которому мы должны были оторваться от Земли, лишил нас того, что там считается самой банальной вещью из всего, что существует, он лишил нас времени. В сущности, это ужасно! Подумать только, что здесь, где мы находимся, нет ни лет, ни месяцев, ни дней, наших коротких, роскошных земных дней… Часы говорят мне, что прошло уже больше сорока часов с той минуты, когда мы упали сюда; мы упали ночью, но Солнце все еще не взошло. Мы рассчитываем увидеть его только через двадцать с чем-то часов. Оно взойдет и медленно отправится в путешествие по небу, в двадцать девять раз медленнее, чем там, на Земле. Триста пятьдесят четыре часа оно будет светить над нашими головами, а потом снова наступит ночь, длящаяся триста пятьдесят часов. После ночи снова день, точно такой же, как предыдущий, и снова ночь, и снова день — и так без конца, без изменений, без времен года, без лет, без месяцев…

Если мы доживем…

Мы сидим без движения в нашем снаряде и ждем солнца. О эта ужасная тоска по солнцу!

Ночь, правда, светлая, значительно светлее, чем у нас там — земных ночей в период полнолуния. Огромный полукруг Земли висит неподвижно в темном небе над нами и заливает белым светом эту страшную пустыню вокруг нас… В этом странном свете все выглядит таинственным и мертвым… И холод… Ох, какой страшный холод! — Солнца! Солнца!

О’Тамор с минуты падения еще не пришел в себя. Вудбелл, хотя сам покалечен, ни на шаг не отходит от него. Боится, что у него сотрясение мозга и почти не оставляет нам никакой надежды. На Земле, говорит он, я вылечил бы его. Но здесь, при этом ужасном холоде, здесь, где в качестве продуктов у нас есть только запас искусственного белка и сахара, где мы должны беречь воздух и воду… Это было бы ужасно: потерять О’Тамора, того, который всегда был душой нашей экспедиции!..

Я, Варадоль и Марта, и даже Селена с обоими щенками здоровы. Марта, по-моему, ничего не видит и не чувствует. Она только постоянно следит за Вудбеллом, обеспокоенная его ранами. Счастливый Томаш! Как его любит эта женщина!

Ах, этот холод! Кажется, будто наш закрытый снаряд превращается вместе с нами в глыбу льда. Перо выскальзывает из одеревеневших пальцев. О, когда наконец взойдет солнце!

Этой же ночью, на 27 часов позднее.

О’Тамору значительно хуже, можно не сомневаться — это уже агония. Томаш, ухаживая за ним, забыл о своих собственных ранах и сам теперь так ослаб, что вынужден был лечь. Марта заменила его у больного. Откуда в этой женщине столько сил? Почему, оправившись от первого ошеломления после падения, она оказалась самой деятельной среди нас? По-моему, она еще не ложилась спать.

Ах, этот холод…

Варадоль сидит безмолвный и сонный. На его руках свернулась в клубок Селена. Он говорит, что так им обоим теплее. Щенят мы положили в кровать, рядом с Томашем.

Я пытался уснуть, но не смог. Мне не дает спать холод и этот призрачный свет Земли над нашими головами. Видно уже чуть больше половины ее диска. Знак того, что Солнце скоро взойдет. Мы не можем точно рассчитать, когда это произойдет, так как не знаем, в какой части Луны мы находимся. О’Тамор легко мог бы выяснить это при помощи расположения звезд, но он лежит без сознания. Видимо, за эту работу придется взяться Варадолю. Не знаю, чего он тянет с этим.

По расчетам мы должны были упасть на Синус Медии, но один Бог знает, где мы теперь находимся. На Синус Медии в эти часы должно было уже светить Солнце. По-видимому, мы упали дальше к «востоку», как на Земле называют эту сторону Луны, где для нас Солнце будет заходить — не очень далеко, однако, от центра поверхности лунного диска, так как Земля над нами находится почти в зените.

Столько новых удивительных впечатлений мы получаем отовсюду, что их невозможно ни собрать, ни упорядочить. Прежде всего это неслыханное, просто пугающее чувство легкости…

Марта сказала минуту назад, что у нее такое впечатление, как будто она стала духом, лишенным тяжести собственного тела. Это очень удачное определение. В этом чувстве удивительной легкости есть что-то неловкое… Правда, можно поверить, что ты стал духом, особенно при виде Земли, светящей на небе, как Луна, только гораздо светлее, чем та, которая освещает небо на Земле. Я знаю, что все это правда, но мне постоянно кажется, что я сплю либо что нахожусь в оперном театре на какой-то удивительной феерии. В любую минуту — мне кажется — может опуститься занавес, и эти декорации исчезнут, как сон…

Ведь и об этом мы хорошо знали еще до того, как отправились в путь, что Земля будет светить нам, как огромная неподвижная лампа, висящая на темном небе. Я постоянно повторяю себе, что все очень просто: Луна проходит свой путь вокруг Земли повернувшись к ней только одной стороной, значит, Земля должна казаться неподвижной тем, кто смотрит на нее с Луны. Да, это совершенно естественная вещь, но меня пугает этот светящийся стеклянный призрак Земли, вглядывающейся в нас неподвижно и настойчиво в течение семидесяти часов!

Я вижу ее через стекло в верхней части нашего снаряда и невооруженным глазом различаю темнеющие пятна морей и более светлые очертания континентов. Перед моими глазами медленно проходят, по очереди появляясь из тени: Азия, Европа, Америка — они приближаются к краю этого освещенного глобуса и исчезают, чтобы через двадцать четыре часа появиться снова.

Да, мне кажется, что Земля превратилась в открытый глаз, безжалостный и внимательный, и настойчиво вглядывается в нас, удивляясь на тех, которые покинули ее — первые из всех ее детей.

Тремя часами позднее.

Меня отозвали к О’Тамору, и я прервал свои записи, которыми заполнял долгие часы вынужденного бездействия.

Мы никогда не принимали во внимание то страшное обстоятельство, что можем остаться одни, без него. Мы были готовы к смерти, но к собственной, а не к его! Надежды больше нет… Томаш тоже лежит в жару и вместо того, чтобы ухаживать за больным, сам требует заботы. Марта ни на минуту не отходит от них, поворачиваясь то к одному, то к другому, а мы с Петром совершенно беспомощны и не знаем, что делать.

О’Тамор не пришел в себя и уже не придет. Больше шестидесяти лет он прожил на Земле, чтобы здесь…

Нет, нет! Я не могу произнести этого слова! Это страшно! Он! И в самом начале!..

Мы так ужасно одиноки в этой длинной, окружившей нас жутким холодом ночи.

Несколько часов назад Марта, взволнованная этим чувством пустоты и бесконечного одиночества, бросилась к нам с криком:

— На Землю, на Землю! — и начала плакать.

А потом снова закричала:

— Почему вы не телеграфируете на Землю! Почему не даете туда знать! Посмотрите, Томаш совсем больной!

Бедная девушка! — что мы можем ей ответить?

Она так же хорошо, как и мы, знает, что уже за сто двадцать миллионов метров до Луны наш аппарат перестал действовать… В конце концов Петр напомнил ей об этом, но она, как будто послание этого сообщения могло спасти больных, стала требовать, чтобы мы установили пушку, которую взяли с Земли специально на случай поломки телеграфного аппарата.

Этот выстрел, — теперь это уже единственный способ сообщения с теми, кто остался там.

Мы с Варадолем покорились и отважились на выход из снаряда.

Признаюсь, что перед этим шагом меня охватил страх. Там, за защищающими нас стенами ядра была пустота, вакуум…

И теперь мы должны были выйти в этот вакуум, чтобы установить пушку. Надев наши «водолазные костюмы» и прикрепив на шею емкости со сжатым воздухом, мы встали в углублении стены. Марта закрыла за нами плотные внутренние двери, чтобы вместе с нами не улетел такой необходимый для нас воздух, только тогда мы смогли открыть наружный люк…

Мы коснулись стопами лунного грунта, и в ту же минуту нас охватила страшная глухота. Я видел сквозь стеклянную маску, что Петр шевелит губами, догадывался, что он что-то говорит, но не слышал ни одного слова. Воздух был слишком разреженным, чтобы в нем мог распространяться человеческий голос.

Я поднял осколок камня и бросил его под ноги. Он упал медленно, медленней, чем на Земле, и совершенно беззвучно. Я закачался, как пьяный, казалось, что теперь я в самом деле нахожусь в царстве духов.

Мы вынуждены были объясняться жестами. Земля, которая дала нам жизнь, теперь, освещая пространство, помогала нам понять друг друга.

Мы вынули пушку, размещенную в открываемом наружу укрытии в стене снаряда, а также ящик со взрывчатым веществом, специально приготовленным для нее. Эта работа прошла довольно легко, потому что пушка едва ли весила даже шестую часть того, что на Земле!

Оставалось только зарядить установленное орудие, поместив в середину специального снаряда сообщение; в связи с повышенной легкостью материалов на Луне силы взрыва будет вполне достаточно, чтобы донести его по прямой линии до Земли. Но этого мы уже не смогли сделать. Ужасный, отвратительный холод стянул нас железными обручами. Все-таки уже более трехсот часов здесь не появлялось солнце, а слишком разреженная атмосфера не могла столь долгое время удержать тепло в разогретых в течение длинного дня скалах…

Мы вернулись в снаряд, который показался нам роскошным, теплым раем, несмотря на то что мы экономили топливо!

До восхода Солнца, которое согреет этот мир, не стоит больше пытаться выходить. А этого Солнца нет как нет!

Но когда-нибудь оно появится и что-то нам принесет?

70 часов 46 минут после прибытия на Луну.

О’Тамор умер.

Первый лунный день, 3 часа после восхода Солнца.

Нас уже только четверо. Через минуту мы отправляемся в путь. Все готово: наш снаряд, после того как к нему приделали колеса и установили мотор, превратился в автомобиль, который повезет нас через эту пустыню к тому месту, где можно будет жить… О'Тамор останется здесь…

Мы улетели с Земли, но смерть, великая властительница земных народов, вместе с нами пересекла это пространство и вот сразу же напомнила о том, что находится среди нас — безжалостная, непобедимая, как всегда. Мы чувствовали ее присутствие и всемогущество так живо, как никогда на Земле. И невольно думали про себя: кто будет следующим?..

Еще была ночь, когда Селена вдруг сорвалась со своего места, где лежала несколько часов свернувшись в клубок, и, подняв морду к светящему в окно диску Земли, начала жутко выть. Мы подскочили, как будто подброшенные какой-то внутренней силой.

— Смерть идет! — закричала Марта.

А Вудбелл, который, почувствовав себя лучше, снова находился у кровати О’Тамора, медленно повернулся к нам:

— Она уже пришла, — тихо проговорил он.

Мы вынесли труп из снаряда. В этом скалистом грунте нельзя было выкопать могилу. Луна не собирается принимать наших мертвых, как же она примет нас, живых?

Тогда мы уложили покойника на твердой лунной скале лицом к небу и светящейся на нем Земле и начали нагромождать вокруг рассыпанные изредка по поверхности Луны камни, чтобы сложить из них подобие могилы. Окружив тело невысоким валом, мы, однако, не смогли найти достаточно большой каменной плиты, чтобы прикрыть ее. Тогда Петр через трубку, соединяющую наши головы и дающую возможность общаться, сказал:

— Оставим его так… Разве ты не видишь, что он смотрит на Землю?

Я посмотрел на мертвого. Он лежал навзничь и, казалось, действительно вглядывался широко открытыми, стеклянными глазами в светящееся око Земли, продолжающее жмуриться от блеска еще невидимого для нас Солнца, которое вскоре должно было взойти.

Пусть останется так…

Из двух металлических трубок, оставшихся от оборудования, которое помогло нам не разбиться при падении, мы сделали подобие креста и установили его над изголовьем О’Тамора.

И тогда, когда мы как раз закончили эту печальную работу и должны были возвращаться домой, произошло нечто удивительное. Вершины гор, виднеющиеся перед нами в мертвом свете Земли, вдруг, без всякого перехода, в одно мгновение стали кроваво-красными и сразу же потом засияли белым, ярким светом на фоне все еще черного неба. Подножия гор из-за резкого светового контраста еще больше почернели и стали почти невидимыми, только эти вершины, раскаленные добела, как сталь, висели над нами, медленно, но постоянно увеличиваясь в размерах. Из-за отсутствия воздушной перспективы, позволяющей на Земле оценить расстояние, эти светлые пятна, казалось, висят прямо над нашими головами на фоне черного неба, оторвавшись от основания гор, которое совершенно исчезло. Мы не смели протянуть руки, опасаясь наткнуться пальцами на эти куски живого огня.

А они все увеличивались перед нашими глазами, что создавало впечатление, как будто они приближаются к нам, медленно и неумолимо. Они все приближались и были уже здесь, прямо перед нами… Мы невольно отпрянули, забыв о том, что эти горы находятся за сотни, а может быть, даже за тысячи километров от нас.

Петр обернулся и закричал. Я последовал его примеру и — остолбенел, пораженный новым и неслыханным зрелищем на востоке.

Над черной пилой какого-то горного хребта искрился бледный серебристый столб небесного света. Мы смотрели на него, забыв в этот момент об умершем, когда затем в самом низу столба, сразу же над уровнем горизонта, начали сверкать мелкие, искрящиеся красные лучи, расходящиеся в разные стороны.

Это всходило Солнце! Солнце, ожидаемое с такой тоской, желанное, жизнетворящее, которого О’Тамор уже никогда не увидит!

Мы оба не смогли сдержать слез.

В эту минуту Солнце уже светит над горизонтом, яркое и белое. Эти, предваряющие его появление красные лучики были протуберанцы, гигантские вспышки горящих газов, распространяющиеся во все стороны от солнечного диска, на Земле, где атмосфера приглушает их сияние, они бывают видны только во время полных затмений солнца. Здесь же, благодаря отсутствию воздуха, они возвестили нам о приближении солнечного диска и будут делать это каждый день, бросая на минуту кровавый отблеск на горы, прежде чем растают в свете дня.

Через несколько десятков минут на месте движущегося венца красных лучей, когда свет сполз с вершин в долину, над горизонтом показался белый полукруг солнечного диска; целый час потребовался ему, чтобы полностью показаться из-за тех скал на востоке.

Все это время, несмотря на ужасный мороз, мы занимались подготовкой к путешествию. Дорога была каждая минута, не было времени ждать. Теперь все уже готово.

С восходом солнца стало теплее. Его лучи, хотя и падающие под большим углом, сильно грели, не ослабленные прохождением через охлаждающую атмосферу, как это происходит на Земле. Удивительная картина…

Солнце горит, как светлый яркий шар, лежащий на горах, как на огромной черной подушке. Только два контрастных цвета преобладают в этой картине: белый и черный. Небо — черное, и несмотря на то, что начался день, искрится бессчетным количеством звезд; пейзаж вокруг нас пустой, дикий, пугающий — без переходов света, без полутеней, он наполовину сверкающий от солнечного света, а наполовину черный в тени. Нет здесь атмосферы, которая там, на Земле, придает небу такой чудесный голубой цвет, а сама, пронизанная светом, растворяет в себе звезды перед восходом Солнца и сотворяет закаты и рассветы, розовеет от зари и застилается тучами, перепоясывается радугой и создает нежные переходы от света к тьме.

Нет! Видимо, наши глаза не созданы для этого света и этого пейзажа!

Варадоль, на основании поспешно сделанных замеров относительно высоты Земли на небе, делает вывод, что мы находимся именно на Синус Медии, куда по расчетам и должны были упасть. Мне так не кажется, так как вершины гор, окружающих с запада и севера эту плоскость, ни размером, ни своей высотой нисколько не напоминают те, которые мы знаем по карте: Мостинг, Соммеринг, Шротер, Боде и Паллас. Но, в конце концов, не все ли равно! Мы направляемся на запад, чтобы, двигаясь вдоль экватора, где, если судить по картам, должен быть самый ровный грунт, опоясать Луну и выйти на ту сторону.

Через минуту здесь ничто не будет напоминать о нас, кроме могилы и креста, навсегда обозначившего место, где приземлились первые люди на Луне.

Итак, прощай, могила товарища, первая постройка, которую мы сложили на новом месте! Прощай, мертвый друг, отец наш дорогой и недобрый, который вывез нас с Земли и оставил едва вступившими в новую жизнь! Крест, поставленный на твоей могиле, как будто флаг, свидетельствующий о том, что Смерть-победительница, прибыв сюда с нами, уже взяла в свои руки и этот мир… Мы убегаем от нее, а ты остаешься тут с ней, самый спокойный из нас, смотрящий на неподвижную Землю, которая тебя родила.

Первый лунный день, 197 часов после восхода Солнца.

Море Имбриум, 11° зап. долготы 17°21′ лунной широты.

Наконец-то я могу собрать мысли! Что за страшный, безжалостно долгий день, что за страшное Солнце, горящее огнем на этом черном небе уже в течение двухсот часов! Двадцать часов уже прошло с полудня, а оно все еще стоит в зените над нашими головами, окруженное непогасшими звездами, рядом с черным кругом Земли, обрамленным светящимся обручем атмосферы. Удивительное это небо над нами! Все вокруг нас изменилось, и только расположение звезд то же самое. Те же самые звезды, которые мы видели и на Земле, но здесь, где взгляду не мешает воздух, их видно несравненно больше. Весь небосклон засыпан ими, как песком. Звезды с удвоенной силой светятся зелеными, синими или красными точками, а не сливаются в белый цвет, как на Земле. При этом небо, лишенное цветной воздушной основы, совсем не выглядит гладким куполом; ощущается его безмерная глубина; не требуется расчетов, чтобы определить, какая звезда находится дальше, а какая ближе. Глядя на Большую Медведицу, я вижу, что некоторые звезды находятся значительно дальше остальных, тогда как с Земли все они выглядели, как семь гвоздиков, вбитых в небесный свод. Млечный Путь выглядит здесь не полосой, а сверкающим ужом, вьющимся в черной пучине. У меня такое впечатление, как будто я смотрю на небо через какой-то удивительный стереоскоп.

А самое удивительное — это солнце, окруженное звездами, огненное, страшное, но не затмевающее своим светом даже самого маленького из небесных светил…

Жара стоит ужасающая; скалы, кажется, скоро начнут таять и растапливаться, как лед на наших реках в прекрасные дни марта. Столько часов мы тосковали по солнцу и теплу, а теперь вынуждены скрываться от него, чтобы остаться в живых. Мы уже несколько часов находимся на дне глубокой расселины, которая тянется от подножия обрывистых скал Эратостенеса вдоль Апеннин в глубь Моря Дождей. Только здесь, в тысяче метров от поверхности, мы нашли тень и немного прохлады…

Укрывшись тут, обессиленные усталостью, мы спали в течение долгого времени без перерыва. Мне снилось, что я нахожусь на Земле, в каких-то зеленых и прохладных лесах, по свежей траве стремительно бежит прозрачный ручеек. По голубому небу плывут белые облака, я слышу пение птиц, жужжание оводов и голоса людей, возвращающихся с поля.

Разбудил меня лай Селены, требующей еды.

Когда я, разморенный сном, открыл глаза, то долго не мог понять, где я нахожусь, и что со мной происходит, и что означает эта закрытая машина, в которой мы находимся, что означают эти скалы вокруг, пустые и дикие? Наконец я все понял, и страшное сожаление охватило меня. Тем временем Селена, видя, что я уже не сплю, подошла ко мне и, положив морду мне на колени, начала всматриваться в меня своими умными глазами. Мне показалось, что в этом взгляде видится немой упрек… Я молча погладил ее по голове, и она начала жалостно скулить, оглядываясь на щенят, играющих в углу машины. Эти щенята, Заграй и Леда, единственные веселые существа здесь.

Правда, иногда и Марта бывает веселая, как маленький зверек, но это бывает только тогда, когда Вудбелл, все еще не поправившийся, протягивает руку, чтобы коснуться ее густых черных волос. Тогда ее смуглое лицо освещается улыбкой, а большие черные глаза с безграничной любовью всматриваются в лицо дорогого ей человека, еще недавно такое мужественное и красивое, а теперь увядшее и изнуренное горячкой.

Никогда не забуду тот день, когда я увидел ее в первый раз. Это было почти сразу же после того, как мы получили сообщение о том, что Браун отказывается лететь с нами. Мы сидели тогда вчетвером в Марселе в гостиничном номере, окна которого выходили на залив, и размышляли об этом отступлении товарища, которое не могло оставить нас равнодушными.

Тогда нам сказали, что какая-то женщина хочет немедленно встретиться с нами. Мы еще колебались, принимать ли ее, когда она вошла. Она была одета так, как в южных областях Индии одеваются дочери богатых местных жителей; лицо ее, необыкновенно красивое, выглядело испуганным, но решительным. Мы удивленно вскочили на ноги, а Томаш побледнел и, перегнувшись через стол, стал внимательно к ней присматриваться. Она остановилась у двери, наклонив голову.

— Марта! Ты здесь? — наконец крикнул Вудбелл.

Она сделала шаг вперед и подняла голову. В ее лице не было уже и следа колебания или неуверенности, вместо этого оно выражало одну только безграничную страстную любовь. Огненные черные глаза скрылись за полуопущенными ресницами, губы приоткрылись; она протянула руки к Томашу и сказала, глядя на него из-под ресниц:

— Я пришла сюда вслед за тобой и пойду за тобой даже на Луну!

Вудбелл побледнел, как мертвец. Он схватился руками за голову и скорее простонал, чем закричал:

— Это невозможно!

Тогда она посмотрела на нас и, поняв по возрасту, что О’Тамор самый главный из нас, кинулась к его ногам так быстро, что он не успел отпрянуть.

— Господин, — кричала она, хватаясь за его одежду, — господин, возьмите меня с собой! Я любовница этого вашего товарища, я люблю его, я всем для него пожертвовала, все бросила, пусть же он не бросает меня теперь! Я услышала, что у вас не хватает одного человека, и приехала сюда из Индии! Возьмите меня! Я не доставлю вам хлопот, буду служить вам! Я богата, очень богата, ядам вам золота и жемчуга сколько хотите — мой отец был раджой в Траванкоре[4] на Малабарском Побережье и оставил большое богатство! Я сильная, посмотрите!

Говоря это, она протянула к нему свои смуглые, округлые руки.

Варадоль возмутился:

— Но для такой экспедиции требуется подготовка! Это ведь не поездка на пароходе из Траванкора в Марсель!

Но она рассказала, что втайне от Томаша выполняла те же самые упражнения, что и мы, всегда рассчитывая на то, что в последний момент ей удастся умолить нас взять ее с собой. Теперь она просто воспользовалась возможностью, выполняя давно принятое намерение. Она знает от Томаша, что там, на Луне, нас может ждать смерть, но она не хочет жить без него. И снова умоляла нас взять ее с собой.

Тогда О’Тамор, до той минуты не произносивший ни слова, повернулся к Томашу с вопросом, хочет ли он взять ее с собой, а потом, когда Вудбелл, не в силах произнести ни одного слова, кивнул головой, положил руку на густые волосы девушки и сказал медленно и значительно:

— Поедешь с нами, дочка. Может быть, Бог выбрал тебя, чтобы ты стала Евой нового поколения, более счастливого, чем земное!

Эта сцена и теперь стоит у меня перед глазами…

Но вот Марта снова зовет меня. У Томаша снова жар, нужно дать ему хинин.

Двумя часами позднее.

Жара, вместо того чтобы ослабевать, становится еще сильнее. Мы спустились еще глубже, чтобы от нее спрятаться. Пока она не кончится, нельзя даже думать о продолжении путешествия. Меня охватывает страх при мысли, что нам надо преодолеть около трех тысяч километров, прежде чем мы достигнем цели… А кто поручится нам, что там, куда мы идем, можно будет жить?.. Один О’Тамор не сомневался в этом, но его уже нет среди нас.

Счетчик километров на нашем автомобиле показывает, что мы преодолели уже сто семьдесят семь километров, значит, учитывая время, продвигались со скоростью один километр в час. А ведь мы двигались как можно быстрее…

Мы отправились в путь через четыре часа после восхода солнца, направляясь к западу. Думая, что мы находимся на Синус Медии, мы собирались добраться до плоскости между горами Соммеринг и Шротер, а оттуда, обойдя Соммеринг с севера и запада, приблизиться к экватору и вдоль него продвигаться по направлению к горному кольцу Гамбарт и более высокому, расположенному дальше к западу Ландсбергу.

Прошло три часа, и мы проехали уже около тридцати километров, когда Варадоль, который в свою очередь стоял у руля, остановил машину. Перед нами возвышался невысокий продолговатый скалистый вал, тянущийся с юга на северо-запад. Вал можно было легко преодолеть, но нужно было определить направление, в котором нам следовало двигаться. В северо-западном направлении возвышались неровные, высокие скалы, которые мы принимали за горы кратера Соммеринг.

Теперь мы направили машину на север. Дорога стала гораздо более тяжелой. Грунт медленно поднимался в гору; тут и там встречались трещины, которые было необходимо объезжать, или целые участки, засыпанные обломками скал. Мы двигались теперь гораздо медленнее и с большим трудом.

Прошло уже двадцать четыре часа с восхода солнца, когда мы достигли гладкой поверхности скалы, по которой смогли двигаться быстрее. Здесь было решено остановиться на отдых. При этом странный вид окружающего нас пейзажа все больше начинал нас беспокоить.

Мы все были уже почти уверены, что находимся в какой-то иной части Луны, а не на Синус Медии. Следовало наконец сделать точные расчеты для определения долготы и широты того пункта, в котором мы находились.

Наскоро поев, мы приступили к работе. Петр установил астрономические приборы. Середина диска Земли отклонилась от зенита на 6° к востоку и на 2° к северу, следовательно, мы находились под 6° западной долготы и 2° южной широты, то есть на границе Синус Медии, рядом с кратером Мостинг. В этом не могло быть никаких сомнений, измерения были точными.

Тогда было решено двигаться дальше не изменяя направления.

Мы уже собирались отправиться в путь, когда вдруг Варадоль закричал:

— А наша пушка? Мы оставили пушку!

Действительно, только теперь мы вспомнили, что наша пушка, единственное и последнее средство сообщения с Землей, осталась вместе со снарядами у могилы О’Тамора. Его смерть и похороны так ошеломили нас, что мы забыли забрать с собой такую ценную для нас пушку.

Однако вернуться за ней было нелегко. Прежде всего из-за огромного пути, который мы должны еще пройти, каждый час для нас был дорог, так как в случае непредвиденных задержек запас продуктов и воздуха может иссякнуть, и тогда мы обречены на неминуемую гибель. Мы и так долго задержались в связи с болезнью О’Тамора и знали, что мороз или жара будут задерживать нас в дороге еще десятки раз.

Итак, мы двинулись в дальнейший путь.

От восхода Солнца прошли уже третьи земные сутки, за которые мы продвинулись едва ли на двадцать километров вперед. Жара становилась невыносимой. В душной и разогретой атмосфере автомобиля от постоянной тряски Вудбелл снова впал в горячку. Раны, полученные им в минуты падения на поверхность Луны, снова стали докучать ему. Какое счастье, что, по крайней мере, мы трое обошлись без царапин! Меня охватывает дрожь при одном только воспоминании об этом ужасном сотрясении!

Сначала, еще в пространстве, глухой взрыв мин, помещенных в нижней части снаряда, которые должны были смягчить жесткость падения, потом выдвинутое нажатием кнопки стальное защитное устройство и… Нет, этого мне описать не удастся! Я только видел в последнюю минуту, как Марта, приподнявшись в своем гамаке, прижала свои губы к губам Томаша. О’Тамор воскликнул: «Вот и приехали!»… и потерял сознание.

Когда я открыл глаза, О’Тамор лежал весь в крови, Вудбелл тоже в крови, Варадоль и Марта были без сознания… Из погнутых труб защитного устройства мы потом сделали крест на могиле О’Тамора…

Наши хронометры показывали девяносто восемь часов после восхода солнца, когда, падая с ног от усталости и жары, мы наконец заметили, что приближаемся к вершине той возвышенности, на которую с таким трудом взбирались. За эти четверо земных суток, занимающих чуть больше четвертой части лунного «дня», спать нам приходилось очень мало, поэтому было решено остановиться и отдохнуть. Вудбеллу тоже требовались сон и покой.

Машину мы остановили в тени скалы, которая оберегала нас от того, чтобы живьем не быть зажаренными в горячих солнечных лучах, после чего все легли спать. После двух часов я проснулся, отлично отдохнувший. Остальные еще спали. Мне не хотелось их будить, и я надел свой костюм и вышел из машины, чтобы осмотреть окрестности. Едва выйдя из тени, я почувствовал такую жару, как будто оказался внутри доменной печи. Уже не тепло, а жар лился с неба, обжигая мне стопы даже через грубые подошвы специального костюма. Мне пришлось собрать всю силу воли, чтобы не вернуться тут же назад в машину.

Мы находились в неглубокой скальной горловине, разделяющей два стогообразных возвышения из камня и заканчивающейся среди них своего рода переходом, который, насколько я мог заметить с того места, на котором стоял, переходил в плоскость, выходящую за оба холма по направлению к западу. Эти холмы закрывали мне вид на север и на юг. Только к востоку было открытое пространство, и можно было увидеть путь, по которому мы сюда прибыли. Я смотрел на каменные поля, испещренные котловинами, пропастями, расселинами и скалами — и просто не верил собственным глазам, что мы смогли пробраться через все это на нашем большом и тяжелом автомобиле.

На Земле, где сила тяжести в шесть раз больше, это было бы просто невозможно.

В эту минуту я почувствовал, что меня кто-то толкает. Я повернулся: за мной стоял Варадоль и делал какие-то отчаянные жесты. Я вышел из машины в костюме, но не взял с собой трубку для переговоров, поэтому ничего не мог понять. Я видел только, что он был очень бледным и чем-то страшно растерян. Я подумал, что Томашу стало нехорошо, и побежал к машине. Он пошел за мной.

Едва мы оказались в машине и сняли костюмы, Варадоль сказал, наклонившись ко мне:

— Не буди остальных и слушай: произошла страшная вещь, я ошибся.

— Что? — воскликнул я, еще не понимая, о чем речь.

— Мы упали не на Синус Медии.

— Где же мы находимся?

— Под Эратостенесом, на перевале, соединяющем этот кратер с лунными Апеннинами.

Перед глазами у меня потемнело. На фотоснимках поверхности Луны, сделанных на Земле, видно, что горный хребет, на котором мы находимся, обрывается почти отвесно к расположенной на западе гигантской равнине Море Имбриум.

— Как же мы отсюда спустимся! — в испуге вскричал я.

— Тихо. Один Бог знает. Это моя вина. Мы упали на Синус Эстуум. Смотри…

Он пододвинул мне карту и листки, исписанные столбиками цифр.

— А ты не ошибаешься? — спросил я.

— На этот раз, к сожалению, нет! И те измерения были точными, я только забыл, что тогда Земля не могла находиться в зените над центром лунного диска. Ты же знаешь, что Луна во время оборота вокруг своей оси подвержена небольшим колебаниям, так называемой либрации, в результате чего Земля не стоит неподвижно на небе, а описывает небольшой эллипс. И я забыл нанести поправки в связи с этим ее отклонением от зенита и поэтому определил неправильную долготу и широту точки, из которой мы производили расчеты. Теперь мы можем заплатить за это жизнью!

— Успокойся, — сказал я, хотя сам дрожал всем телом. — Может быть, еще удастся спастись.

Томаш и Марта вскоре проснулись. Нельзя было скрывать от них истинного положения вещей. Я, как можно осторожнее, рассказал им, как обстоят дела. Это не произвело на них слишком большого впечатления. Томаш только поморщился и прикусил губу, а Марта, насколько я мог понять по ее поведению, не очень хорошо отдавала себе отчет в опасности положения.

— Ну что ж, — сказала она, — как въехали, так и съедем, давайте вернемся.

Съедем, как въехали, Боже мой! Ведь то, что мы попали на дорогу, которая нас сюда привела, было чистой случайностью! А возвращаться? — столько сил и столько часов, напрасно потраченных!..

В конце концов мы решили подняться на этот перевал, чтобы посмотреть, удастся ли с него спуститься на равнину Моря Имбриум. Машина тронулась, и через несколько минут мы находились уже над пропастью.

Мы были совершенно ошеломлены тем видом, который открылся перед нами. Скала обрывалась у наших ног почти отвесно, а там, внизу, тысячей метров ниже, насколько можно было охватить глазом, простиралась безбрежная равнина Моря Имбриум, с изредка разбросанными по ней скалами. Отсутствие воздушной перспективы создавало такую видимость, что горы, даже весьма отдаленные, четко выделялись на фоне черного неба, сверкая невероятным светом. Картина поистине волшебная! На минуту мы даже забыли о нашем угрожающем положении.

Мы молча смотрели перед собой, не зная, какой избрать путь.

Оказавшись на плоскости Моря Дождей, мы имели бы перед собой пространство, по которому могли были передвигаться, но вся трудность заключалась в том, как на него попасть, как спуститься с этой, высотой в тысячу метров, отвесной скалы?

После короткого совета мы пешком отправились к югу, надеясь, что, возможно, там удастся найти дорогу вниз. Мы шли по узкой площадке, втиснутой между скалами и пропастью, обрывающейся в Море Имбриум. В одном месте проход был таким узким, что мы хотели вернуться, сомневаясь, что нам удастся проехать тут на машине. К счастью, Марта, которая была с нами, вспомнила, что у нас есть определенный запас мин, которыми можно легко взорвать небольшой, преграждающий нам путь скальный порог. Тогда мы обошли его, пройдя у края головокружительной пропасти, и пошли дальше. Теперь путь, ведущий по гребню горы, стал значительно более широким и плоским, он медленно поднимался вверх. Все же мы продолжали идти к югу; справа и слева громоздились ужасные вершины кольца Эратостенеса.

Примерно через полчаса после того, как мы обошли этот скальный порог, мы остановились перед новой пропастью, которая так неожиданно открылась перед нашими ногами, что Петр, который шел впереди и первым вступил на закрывающий ее от нас порог, отпрянул назад с испуганным возгласом. Действительно, трудно вообразить себе нечто более ужасное, чем картина, которая расстилалась теперь перед нами.

Двигаясь в южном направлении, мы, сами того не зная, оказались в глубокой расселине, находящейся уже в самом теле Эратостенеса. Вправо и влево были видны острые вершины скал, из которых одна сверкала в солнечном свете, другая — лежала в тени и была совершенно черной. А перед нами… нет! кто это сможет описать! — перед нами открылась бездна: бездонная и невероятная, что-то настолько ужасное, содержащее в себе столько угрозы, величия и мертвенности, что даже теперь меня парализует страх, когда я об этом вспоминаю!

Перед нами была внутренняя часть кратера Эратостенес.

Мощный вал, испещренный, как пила, зазубринами, замыкал здесь круг диаметром в несколько десятков километров, создавая большую котловину, наверное, самую страшную из тех, которые когда-либо видел человек. Острые вершины, поднимаясь почти на четыре тысячи метров над дном этой пропасти, спадали вниз почти отвесно. Это выглядело застывшим каменным каскадом, состоящим из огромного количества иглоподобных скал.

Мне невольно вспомнились слова Данте о Долине скорби. И в моем мозгу, ослабевшем от усталости и страха, начал возникать призрак Дантова ада, который, уж конечно, был не страшнее того, что мы видели перед собой! Клубящиеся на дне исполинского котла дымы казались хороводами осужденных на вечные муки душ, кружащих около чудовищной фигуры Люцифера, которую напоминал поднимающийся перед глазами один из вулканических конусов… Множество душ, страшная процессия осужденных. Распространяясь повсюду по скалистым склонам пропасти, они плыли огромными волнами, спускаясь в глубь ущелья, перекатываясь, клубясь, сталкиваясь. Некоторые пытались подняться вверх на свет, на солнце — они отрывались от дна целыми тучами и падали вновь, как свинцовый дым, на место вечной кары… И все это происходило в страшной, вызывающей дрожь тишине…

Мир закружился у меня перед глазами, я чувствовал, что близок к обмороку.

Вдруг до меня долетел плач. Я был так ошеломлен, что в первую минуту подумал, что действительно слышу голос осужденных на вечные муки… Но на этот раз это был не призрак. Плач слышался на самом деле через трубку, соединяющую шлемы наших воздухонепроницаемых костюмов.

Немного придя в себя, я огляделся. Вудбелл, оперевшись спиной о скалу, стоял бледный, с опущенной головой. Варадоль, подобно дикому зверю на привязи, нервно расхаживал, насколько позволял ему грунт и трубка, и оглядывался, как будто искал среди этих скал дорогу и выход. Марта сидела на камнях, опустив лицо на колени, и тряслась от рыданий, вызванных сильным нервным потрясением.

Охваченный жалостью, я подошел к ней и положил свободную руку ей на плечо. Тогда она, как-то по-детски жалобно закричала, как в ту памятную ночь, перед смертью О’Тамора:

— На Землю! На Землю!

Такое глубокое отчаяние слышалось в ее голосе, что я не мог найти слов, чтобы ее утешить. Впрочем, можно ли было это сделать? — положение наше было действительно отчаянным. Я повернулся к Варадолю:

— Что теперь будет?

Петр пожал плечами.

— Не знаю… смерть. Ведь отсюда невозможно спуститься.

— А если вернуться? — спросил я.

— О да! Вернуться, вернуться! — рыдала Марта.

Казалось, что Варадоль не слышит ее плача. С минуту он смотрел прямо перед собой, а потом ответил, повернувшись ко мне:

— Вернуться… разве только для того, чтобы, потеряв много драгоценного времени, опять встретить на своем пути подобную преграду. Смотри! — Он опять повернулся лицом к северу и окинул взглядом необозримую равнину Моря Имбриум, лежащую за нами. — Если бы мы могли туда попасть, перед нами была бы относительно ровная дорога, но мы туда не попадем… Разве что сломав шеи…

Я посмотрел в указанном направлении. Море Дождей, гладкое, освещенное солнцем, показалось мне раем, особенно в сравнении с жуткой внутренней частью Эратостенеса. Оно начиналась тут же, почти у наших ног, казалось так близко, что достаточно прыгнуть, чтобы там очутиться. Однако нас отделяла от желанной равнины тысяча метров отвесной скалы, не подходящей для спуска!

Мы сбились в кучу и уставились на это вожделенное пространство, которое могло нас спасти. Мы не чувствовали усталости и палящих лучей солнца, которое уже наполовину выглянуло из-за края скалы, нависшей над нами.

Через минуту Петр повторил:

— Мы туда не попадем…

Ответом ему было громкое рыдание Марты, которая не могла больше держать себя в руках.

Варадоль потерял терпение.

— Молчи, — крикнул он, хватая ее за плечи, — или я тебя отсюда сброшу! У нас и так достаточно хлопот!

Томаш вдруг выступил вперед:

— Успокойся… и ты не плачь, мы доберемся до Моря Имбриум. Возвращаемся к автомобилю.

В этих спокойно и решительно сказанных словах было столько уверенности, что все повернулись, чтобы исполнить приказ, не смея ни сопротивляться, ни задавать вопросов.

Вудбелл задержал нас еще немного.

— Посмотрите, — сказал он, указывая на обрывающиеся к Морю Дождей склоны Эратостенеса, — видите ту площадку, начинающуюся пятьюдесятью метрами ниже у подножия отвесной скалы? Насколько можно судить отсюда, она достаточно полого спускается к равнине. Оттуда мы могли бы съехать вниз.

— Но эта стена… — невольно прошептал я, взглянув на отвесно обрывающуюся скалу, которая отделяла нас от нее.

— Ерунда! У нас достаточно навыка лазанья по скалам. Мы с легкостью преодолеем эту преграду. А машину?.. Машину спустим, обвязав ее тросами. Не забывайте, что мы находимся на Луне, где сила тяжести в несколько раз меньше, и спуск с высоты в 50 метров значит то же самое, что на Земле спуститься с высоты в 8 метров.

Мы последовали совету Томаша.

Через сто девять часов после восхода Солнца мы начали спускаться по крутому склону Эратостенеса, чтобы достигнуть Моря Имбриум. Почти трое земных суток продолжался спуск в долину, лежащую почти у наших ног. Большую часть пути мы преодолели пешком, обжигаемые немилосердными, все более отвесными лучами солнца, падая от усталости и напряжения.

В течение этих трех суток, не знаю, удалось ли нам поспать хотя бы двенадцать часов, отыскивая каждый раз наиболее затененные места, чтобы укрыться от сжигающих заживо лучей солнца. Моментами зной лишал нас сознания.

Был уже лунный полдень, и солнце стояло над нашими головами рядом с темным шаром Земли, окруженным кровавой каймой насыщенной сиянием атмосферы, когда мы, измотанные до предела, оказались наконец на равнине.

Жара была такой чудовищной, что перехватывало дыхание, а кровь застилала глаза и стучала молотом в висках. Уже и тень не давала спасения! Раскаленные скалы дышали огнем, как жерло доменной печи. Селена тяжело дышала, высунув язык, щенята жалобно скулили, неподвижно растянувшись в углу автомобиля. Постоянно кто-то из нас падал в обморок, казалось, смерть ждет нас у входа в желанную равнину!

Необходимо было спасаться от солнца — но куда?

Тогда Марта вспомнила, что, спускаясь с горы, видела глубокую расщелину, которую, вероятно, заслоняли от нас сейчас неровности грунта. Двинувшись в указанном направлении, мы и в самом деле после часа быстрой езды, показавшегося нам годом, наткнулись на эту расщелину. Это было ущелье с отвесными стенами, образовавшееся благодаря трещине лунной коры, до тысячи метров глубиной и в несколько сотен метров шириной, совсем непохожее на земные овраги и ущелья.

Простиралось оно, насколько можно отсюда судить, на десятки километров параллельно цепи Апеннин, не помеченное на картах Луны, ускользнувшее, вероятно, от внимания астрономов по причине тени, в которой почти всегда должно было находиться, располагаясь вблизи высоких гор.

Для нас эта расщелина стала спасением. Достигнув места, где она начиналась, мы быстро съехали вглубь и только тут, тысячью метрами ниже поверхности Моря Имбриум, нашли немного прохлады…

После долгого размышления мы изменили маршрут путешествия. Вместо западного направления мы решили повернуть прямо на север, к полюсу Луны. Выигрыш при этом был двойной. Прежде всего перед нами более тысячи километров относительно ровной и хорошей дороги через равнину Моря Имбриум, что значительно убыстряло путешествие. Во-вторых, приближаясь к полюсу, мы попадаем в широты, где солнце днем не стоит так высоко над горизонтом, а глубокой ночью не заходит за горизонт; таким образом, можно найти там сносную температуру. Еще один такой полдень, как сегодня, и наша смерть станет неизбежной.

На Море Имбриум, 340 часов после восхода Солнца.

День клонился к вечеру. Вскоре, через четырнадцать с половиной часов, зайдет солнце, которое теперь стоит над далекими, закругленными холмами на западе, поднимаясь лишь на несколько градусов над горизонтом. Все неровности местности, каждый камень, каждое небольшое возвышение — бросали длинные, неподвижные тени, разрезающие в одном направлении гигантскую равнину, на которой они находились. Насколько мог охватывать взгляд — ничего, только пустыня, безбрежная, мертвая, распаханная длинными каменными грядами с юга на север, поперек которых чернели полосы теней… Далеко-далеко на горизонте торчали самые высокие иглы вершин, увиденные с Эратостенеса, а сейчас заслоненные от нас шарообразной поверхностью Луны.

Прошло шестьдесят часов с тех пор, как мы тронулись в путь. Автомобиль движется вперед. Мы поочередно спим во время его движения, а я еще и пишу. Останавливаемся только ненадолго, чтобы заново зарядить аккумуляторы нашего двигателя. Для того чтобы сберечь топливо, которого при ночном морозе будет потребляться довольно много, мы привели автомобиль в движение с помощью сжатого воздуха: А аккумуляторы приходится заряжать, потому что одних батарей при быстрой езде недостаточно.

Итак, мы быстро продвигаемся вперед, насколько позволяет окружающая нас территория. Значительные неровности грунта не позволили нам сразу направиться на север, после того как мы выбрались из Расщелины Спасения (так мы обозначили расщелину под Эратостенесом, которая своей прохладой спасла нас от смерти). Под 12° западной долготы мы попали в одну из световых полос, которые как лучи расходились от горы Коперника на сотни километров вокруг. Эти полосы, видные даже в самые слабые земные телескопы, всегда приводили в изумление астрономов. Как мы смогли убедиться воочию, эти полосы, шириной в несколько километров, образованы из как бы растаявших стекловидных скал. Я не могу объяснить происхождения этого удивительного явления…

До сих пор мы все еще движемся по светлой полосе, тянущейся от Коперника. Она представляет для нас удобную и ровную дорогу И направление ее на северо-восток нас полностью устраивает, так как она приведет нас прямо к плоскости между Архимедесом и Тимохарисом, которую нам надо пройти. Архимедеса пока совершенно не видно, так как мы находимся на равнине. В той стороне, где он должен находиться, виднелись только мелкие возвышенности, похожие на россыпь скал среди моря. По-видимому, это группа «кратеров», расположенная под 11° западной долготы и 19° северной широты. Мы надеемся проехать их еще до захода солнца. А потом — на север, все время на север, как можно дальше от той страшной широты, где рядом со зловещим серпом Земли прямо над головами стоит убийственное солнце. Да, совсем не похож на наше земное, животворящее солнце этот ленивый белый и раскаленный шар, — это какой-то алчный и язвительный бог, пожирающий и уничтожающий все вокруг! А мы четверо — единственные живые жертвы, которых он высмотрел себе в этой пустыне смерти! Мы должны уйти от него, прежде чем он снова выплывет на черный, вытканный золотом небосклон.

Я прерываю свои записи. Варадоль, занявший место Томаша, кричит мне, что теперь моя очередь встать у руля автомобиля. Другие уже спят. Марта, как обычно, лежа в своем гамаке, склонила голову на грудь Томаша, единственного среди нас счастливого человека!

Первый лунный день, 4 часа после захода Солнца,

на Море Имбриум, 10° з. д. 20°28’ с. ш.

Уже началась ночь, долгая ночь, для которой земные сутки являются частичками меньшими, чем часы для земной ночи. Земля, клонящаяся к югу, горит над нами, как огромный, светлый циферблат. По движению тени по ее диску мы легко можем определить время. Во время захода Солнца она была в первой четверти, в полночь диск будет полностью свободен от нее, а на восходе Солнца — она снова будет видна лишь на четверть. Роль минутной стрелки на этих небесных часах играли части света. По их уходу в тень мы можем определять часы, которые являются чем-то вроде минут в наших семидесятипятичасовых сутках.

После захода Солнца сразу стало так холодно, что у нас возникло ощущение, что из горячей ванны мы выскочили прямо в бассейн с ледяной водой. Заход Солнца приготовил нам и приятную неожиданность: мы ожидали после него немедленного наступления ночи, а тем временем еще довольно долго было светло. Это немного напоминало наши сумерки.

Когда мы выехали из тени мелких кратеров, о которых я вспоминал до этого, закончилась стекловидная полоса, по которой мы двигались последние сто километров. Мы уже приближались к двадцатой параллели, двигаясь прямо на север, когда солнечный диск, белый и блестящий, как днем, начал медленно опускаться за горизонт. Нас вдруг охватила тоска по этому исчезающему светилу, которое вновь предстанет перед нами только через четырнадцать дней. Мы все столпились около западного окна нашего автомобиля. Марта обратила плоские ладони в сторону уходящей дневной звезды и распевным и монотонным голосом запела индусский гимн, которым факиры на Земле прощаются с уходящим солнцем.

Вудбелл иногда вторил ей какими-то непонятными фразами из священных книг, видимо, припомнив время, проведенное в Траванкоре, и минуты, когда огненное солнце скрывалось в безбрежном океане.

Тем временем Солнце, углубившись частью своего диска за горизонт, как бы остановилось в ожидании. Его лучи освещали протянутые руки девушки и сверкали на ее белых зубах, виднеющихся между полуоткрытыми пурпурными губами. Я не мог избавиться от впечатления, что они разговаривают между собой — девушка и солнце.

Через полчаса был виден уже только краешек солнечного диска. Каменная пустыня по мере исчезновения этого белого источника света погружалась во тьму, как будто в море чернил. Только тут и там сверкали гладкие скалы, в которых отражался свет Земли. Марта уже закончила петь гимн и стояла, склонив голову на плечо Томашу и вглядываясь в темноту.

Нас охватила удивительная печаль, даже Петр, менее всех склонный к подобным чувствам, помрачнел и молча шевелил губами, как будто отвечая каким-то своим мыслям и воспоминаниям. А я… Перед моими глазами с невероятной быстротой промелькнула моя жизнь на Земле. Удивительный танец призраков и воспоминаний! Мне виделись равнины над Вислой и хмурые вершины Татр — и все это пространство заполнено бесчисленным количеством дорогих и близких мне людей, с которыми я навсегда простился… Навсегда!..

Грунт под колесами снова неровный, что вынуждает нас к постоянным объездам, отнимающим время. Впереди машины горит электрический прожектор, освещающий нам путь. Если бы не это, мы легко могли бы свалиться в какую-нибудь расщелину, слабо видимую при туманном свете Земли. Направление мы держим по звездам, так как с компасом никак не можем сладить в этом удивительном мире. К тому же металлические стены автомобиля также искажают его показания.

На Море Имбриум, 7°45‘ з. д., 24°1 с. ш.

В первые часы вторых лунных суток.

Полночь миновала, и мы уже забыли, как выглядит солнце; трудно даже представить, как могли мы жаловаться на его жар. В течение последних ста восьмидесяти часов, прошедших с захода солнца, мы подвергаемся воздействию такого неслыханного холода, что кажется, будто мысли замерзают в голове. Наши печи работают в полную силу, но мы, сгрудившись вокруг них, трясемся от холода.

Я пишу эти строки, прислонившись к печи. Кожа на спине у меня горит, но одновременно я чувствую, что кровь в моих жилах застывает от мороза. Собаки прижались к нашим ногам и воют без остановки, и мы чувствуем, что у нас мутится разум. Мы смотрим друг на друга в молчании, с какой-то странной ненавистью, как будто кто-то из нас виноват в том, что солнце здесь в течение трехсот пятидесяти четырех с половиной часов не светит и не греет…

Я хотел собрать все силы и записать некоторые впечатления от нашего путешествия после захода солнца, но вижу, что не могу собраться с мыслями. Мозг у меня какой-то замороженный и неподатливый, как машина изо льда. В голове мелькают картины и образы, которые я, при всем желании, не могу связать с собой. Иногда мне кажется, что я сплю наяву. Я вижу Марту, Томаша, собак, Петра — и не понимаю, что все это значит, кто я такой, откуда тут взялся и зачем…

Действительно, зачем?

Я хотел задуматься над этим, припомнить все, но не могу. Должна же быть какая-то причина, по которой я вместе с этими людьми покинул Землю… Не помню. Трудно даже думать.

У меня такое впечатление, что мы стоим. Я не слышу звука мотора. Нужно пойти и посмотреть, что произошло, но я знаю, что ни они, ни я — никто этого не сделает. Для этого нам пришлось бы отойти от печи.

Что за жуткий мороз!

Я вижу за окном какие-то скалы, которые освещает Земля. Наверное, потому мы и стоим, что находимся среди скал… Как все это странно и до такой степени безразлично мне…

Что я пишу? Неужели я в самом деле сошел с ума? Ужасно хочется спать, но я знаю, если усну, то замерзну и уже никогда не проснусь… Нужно встряхнуться, прийти в себя…

Удивительно, что в первую ночь на Синус Эстуум такого мороза не было. Видимо, под той плоскостью внутри тянутся какие-то вулканические жилы, которые немного обогревают грунт.

Пишу, пишу, чтобы не заснуть, иначе смерть!

Мороз, мороз, мороз… но нужно пересилить себя и не спать.

Только не спать, потому что это — смерть! Смерть должна быть здесь, поблизости. Там, на Земле, должны рисовать ее пребывающей на Луне, ведь здесь ее царство…

Почему мы стоим? Ах, правда! Какое это имеет значение!..

Палюс Петрудинес, на дне расщелины, 7°36′ з. д. 26° с. ш.

Вторые сутки, 62 часа после полуночи.

Итак, это произошло. Мы обречены на смерть, без всякой надежды на спасение. Мы знаем об этом уже около шестидесяти часов, достаточное количество времени, чтобы освоиться с этой мыслью. Итак — смерть…

Спокойно, спокойно, ведь это ничему не поможет. Нужно смириться с тем, что является неизбежным. Впрочем, для нас это не такая уж неожиданность, еще там, на Земле, отправляясь в экспедицию, мы знали, что подвергаемся смертельной опасности. Но почему же смерть не обрушилась на нас внезапно, как удар грома, почему она появилась в поле нашего зрения и приближается так медленно, что мы считаем каждый ее шаг и ждем, когда она начнет хватать нас холодной рукой за горло и душить…

Да, душить. Мы все задохнемся. Запаса сжатого воздуха нам при строжайшей экономии хватит только на триста часов. А потом…

На Луне, посреди бескрайнего простора Моря Имбриум, останутся четыре трупа в закрытом автомобиле.

А может быть, совсем иначе! В тот момент, когда у нас кончится кислород, мы откроем двери нашего автомобиля — настежь. Одна секунда — и мы окажемся в безвоздушном пространстве. Кровь брызнет изо рта, из ушей, из носа; несколько судорожных, отчаянных вдохов грудной клетки, несколько бешеных ударов сердца — и конец.

Зачем я пишу все это? Зачем я вообще пишу? Ведь это не имеет никакого смысла. Через триста часов я умру.

Часом позже.

Возвращаюсь к своему дневнику. Я должен заняться чем-то, иначе эта мысль о неизбежной смерти сведет меня с ума. Мы ходим по автомобилю и бессмысленно улыбаемся друг другу или разговариваем о чем-то незначительном. Минуту назад Варадоль рассказал, как в Португалии приготавливают некий соус из куриной печени с каперсами. А в это время все мы, не исключая и его, думали о том, что через двести девяносто девять часов мы умрем.

Собственно, смерть не так уж страшна — почему же мы так ее боимся? Ведь…

Ах, насколько жалко выглядит это философствование о смерти! Громче всех мудрецов, предписывающих соблюдать спокойствие перед лицом смерти, говорят мои часы в кармане. Я слышу тихое тиканье и знаю, что это шаги приближающейся смерти. Она будет здесь раньше, чем закончится наступающий долгий день. Не задержится ни на минуту.

Мы все еще находились среди подковообразных скал, одеревеневшие от мороза, когда Варадоль, взглянув случайно на стрелку манометра одного из резервуаров со сжатым воздухом, издал испуганный возглас. Все мы подскочили, как наэлектризованные, глядя в том направлении, куда указывала его дрожащая рука, так как от ужаса он не мог вымолвить ни слова.

В одну минуту мне сделалось жарко: манометр не показывал внутри никакого давления. Мне пришло в голову, что, возможно, от сильного мороза воздух в резервуаре, расположенном в стене, подвергается конденсации. Я открыл кран — резервуар был пуст. То же самое было со вторым, третьим, четвертым и пятым. Только в шестом, последнем, был воздух.

Всех нас охватило безумие. Не задумываясь ни над причиной загадочного для нас опустошения резервуаров, ни над тем, что мы делаем, что следует делать, и можно ли вообще что-либо изменить, мы все сразу бросились к двигателю, не чувствуя мороза, усталости, сонливости, ничего — охваченные только одной безумной мыслью: бежать, бежать, как будто от смерти можно убежать.

Через несколько минут автомобиль был уже в движении. Выехав из пространства, окруженного скалами, мы что было сил рванулись на север среди мелких холмов, покрывающих всю западную часть. Территория была малопригодной для езды и очень неровной. Автомобиль подпрыгивал, сотрясался, поднимался вверх и падал, немилосердно подбрасывая нас, мы даже не замечали этого, охваченные тревогой и отчаянием, в безумной надежде, что нам удастся добраться до другой стороны Луны, прежде чем кончится наш скудный запас воздуха!

Что за смешная мысль! Воздуха хватит нам только на триста часов, а от лунного полюса нас отделяет по прямой линии около двух тысяч километров дороги, половина которой приходится на гористые и неприступные места!

От мороза кровь стыла у нас в жилах и дыхание перехватывало в груди, но мы, ни на что не обращая внимания, двигались вперед через горы, серебрящиеся в свете Земли, через черные котловины, через осыпи — все дальше и дальше. Даже о сне, с которым еще недавно приходилось бороться, никто уже не вспоминал.

От этой дьявольской езды, безумной и совершенно бессмысленной, нас удержала только неожиданно возникшая преграда. Двигаясь почти вслепую, мы наткнулись на расщелину, подобную Расщелине Спасения под Эратостенесом, но значительно более широкую и глубокую. Мы заметили ее, когда она была уже совсем рядом, еще немного — и наш автомобиль рухнул бы туда вместе с нами.

Автомобиль остановился, и страшная апатия внезапно охватила нас всех. Энергия отчаяния, подгоняющая нас столько часов, исчезла так же быстро, как и появилась, уступив место чувству полного бессилия. Нам сразу все стало абсолютно безразлично. Зачем мучаться и напрягать силы, когда это не имеет никакого смысла. Мы должны умереть.

Мы молча уселись около печи. Мороз стал еще сильнее, но нас это уже не заботило. Ведь смерть совершенно одинакова, что от мороза, что от удушения. Прошло довольно много времени. И мы бы несомненно умерли, если бы не Вудбелл, который первым пришел в себя и стал убеждать нас серьезно обдумать наше положение.

— Давайте искать выход, возможность спасения, — говорил он, — даже если мы его не найдем, то по крайней мере займемся чем-то, что отвлечет наши мысли от смерти.

Совет действительно был хороший, но мы так устали и озябли, что восприняли его совершенно безразлично, даже не ответив на предложение Томаша.

Помню, что я смотрел на него и видел, что он говорит что-то еще, но ни слова не понимал из этого. Единственной мыслью, которая занимала меня в этот момент, было: как он будет выглядеть после смерти?

С упорством безумца я вглядывался в его двигающуюся челюсть и мысленно представлял ее лишенной всякой плоти, потом обнажил его череп, ребра, берцовые кости — и, глядя на человека, видел перед собой скелет, который, казалось, говорит мне со злорадной усмешкой: «Все станете такими — уже недолго осталось».

Томаш, увидев в конце концов, что не найдет у нас понимания, сам встал к рулю, и через несколько минут автомобиль двинулся вдоль края расщелины. Примерно через полчаса мы доехали до того места, где она кончалась. Варадоль заметил это, и вновь подброшенный энергией отчаяния, подскочил к Вудбеллу, крича, как сумасшедший:

— Мы можем объехать ее и двигаться дальше, на север, к полюсу, туда, где есть воздух!

Он смеялся и горячился, как будто в самом деле лишился разума, но когда он хотел схватиться за руль, Томаш легко отодвинул его и сказал коротко и решительно:

— Мы не будем объезжать ее, а въедем туда.

Петр тупо посмотрел на него, потом внезапно, охваченный каким-то безумием, бросился на Томаша и схватил его за горло.

— Убийца! — рычал он. — Душитель! Ты хочешь убить нас, а я хочу жить! Жить! Слышишь? На север, на север, к полюсу, там — воздух!

Он кричал и бушевал, и поскольку был сильнее Томаша, то прежде чем мы успели прибежать на помощь, опрокинул его и прижал коленями. Я подскочил к ним вместе с Мартой, чтобы утихомирить безумца, и началась борьба, сопровождающаяся лаем испуганных собак. Наконец нам удалось схватить его за плечи, но он вдруг напрягся в наших руках, вскрикнул и бессильно обмяк. Томаш поднялся с пола измученный и бледный.

Потом автомобиль накренился; я почувствовал толчок и потерял сознание.

Когда я снова пришел в себя, то заметил, что лежу в гамаке, а Томаш стоит надо мной и натирает мне виски эфиром. Марта и Варадоль сидели неподалеку, мрачные и молчаливые.

Томаш — человек поистине мужественный. Во время его борьбы с Петром автомобиль, лишенный управления, ударился передней частью о скалу. Брошенный этим толчком вперед, я ударился головой о стенку автомобиля и потерял сознание.

Томаш и Марта вышли из этой передряги невредимыми, как и Варадоль, который, будучи без сознания, лежал на полу, обессиленный нервным приступом. Тогда Томаш, заметив, что произошло, поручил Марте уложить нас на гамаках, а сам выровнял машину, повернул и съехал в глубь расщелины. Только на самом дне, где, как он правильно предполагал, было гораздо теплее, нежели на поверхности, он занялся приведением нас в чувство. Петр очнулся первый. Он ничего не помнил о своем приступе безумия, которым так напугал нас. Потом в себя пришел и я.

Пока смерть от холода нам не грозила, так как в этой глубокой расщелине мороз не был таким сильным. Видимо, внутренняя часть Луны, как и недра Земли, не лишены собственного тепла, хотя Луна, которая в 49 раз меньше Земли, должна была остыть значительно раньше.

Томаш предвидел это, поэтому и въехал с автомобилем в расщелину, желая, чтобы мы могли спокойно подумать о том, что будем делать, избавившись от непосредственной опасности, которая грозила со стороны парализующего наш мозг мороза.

Мы начали размышлять. Сначала нам пришло в голову, что, возможно, с помощью воздушной помпы нам удастся сгустить до нужной концентрации окружающую нас неслыханно разреженную атмосферу, чтобы таким путем освежать воздух в автомобиле. Эта мысль блеснула перед нами, как луч надежды и спасения, поэтому мы немедленно взялись за ее выполнение. Однако после часа тяжелой, изнуряющей работы убедились, что это осуществить не удастся. Лунная атмосфера здесь слишком разрежена. Мы пробовали сгустить ее с помощью помпы в одном из опустевших резервуаров, предварительно закрыв трещину, через которую улетучивался наш воздух, но все оказалось напрасным.

Измученные и обессиленные, мы прекратили эту бессмысленную работу. Томаш утешал нас, что, может быть, дальше, к северу, мы найдем менее разреженную атмосферу, которую удастся сгустить нашей помпой, но я знаю, что он сам в это не верил. На всем огромном пространстве Моря Имбриум атмосфера будет столь же разреженной, то есть непригодной для нас — а прежде чем мы преодолеем это пространство, наши скромные запасы воздуха закончатся и наступит то, что неизбежно должно будет наступить. Через двести девяносто часов мы все умрем.

Но несмотря на это, как только начнет приближаться день и станет теплее, мы выедем из этой расщелины и будем двигаться дальше, на север. Конечно, это ничего не изменит, но ведь и стояние на месте не может ничего изменить. А может быть… может быть… мы действительно найдем где-нибудь менее разреженную атмосферу…

На том же месте, 70 часов после полуночи.

Мы наконец обнаружили причину, которая привела к утрате наших запасов воздуха. Резервуары были повреждены во время спуска автомобиля со склонов Эратостенеса. Какой-то острый кусок скалы, находящийся на его пути, глубоко поцарапал стенку автомобиля, а внутреннее давление газа довершило работу. Только две вещи удивляют меня во всем этом: первая — как давление сжатого воздуха не разорвало поврежденные резервуары, и вторая — почему мы раньше не заметили этой потери. Я ломаю себе голову над этими загадками, как будто их решение могло бы хоть как-то изменить наше положение.

Я не могу ни о чем другом думать, постоянно перед моими глазами стоит призрак смерти. И самое страшное, зная, что умрешь, чувствовать себя совершенно здоровым. Это делает еще более ужасным то, что должно с нами произойти. Томаш — самый спокойный из всех нас, но я вижу, особенно по его отношению к Марте, что он тоже постоянно думает о том, что вскоре произойдет. Он нежно проводит ладонью по ее волосам и смотрит на нее так, как будто хочет попросить прощения. А она целует его руку, говоря ему улыбкой и глазами: «Не расстраивайся, Том, все хорошо, ведь мы же умрем вместе…»

Я не могу понять, почему мы не думаем о том, как быстрее покончить с этим ужасным положением? Ведь в наших силах укоротить эту жизнь, которая теперь является лишь смешной пародией на нее…

Часом позже.

Нет! Этого я сделать не могу! Не знаю, что меня удерживает, но не могу. Может быть, это ребяческая тоска по солнцу, доброй дневной звезде, которая вскоре появится над нашими головами, может быть, какая-то смешная, почти животная привязанность к жизни, какой бы короткой она не была, а может быть, остатки глупой, совершенно необоснованной надежды…

Я знаю, что ничто нас не спасет, но так хочется жить и так… страшно…

Не имеет значения!

Пусть все идет так, как должно быть.

Как мне все это надоело. Скорее бы наступило неизбежное! При каждом вдохе мне приходит в голову, что у меня на один вдох остается меньше. Все равно!..

На восходе Солнца.

Через час мы отправляемся в путь. Западная стена расщелины блестит над нами, освещенная солнечными лучами. Мы выедем на открытое пространство, чтобы еще раз увидеть солнце, увидеть звезды и Землю, спокойную, светящуюся и такую тихую на этом черном небе…

И будем двигаться на север. Зачем? — не знаю. Никто из нас не знает. Но будем двигаться. Смерть тихо будет двигаться вместе с нами через каменистые поля, через горы и долины, а когда стрелка манометра упадет до нуля, она войдет в наш автомобиль.

Мы не разговариваем друг с другом; нам не о чем разговаривать. Мы стараемся только занять себя чем-то, скорее, может быть, из фальшивого стыда перед остальными, нежели для собственного отвлечения. Потому что, какой работой можно занять человека, знающего, что все, что он делает — бессмысленно?

Что ж, пойдем наперекор своей судьбе!

Вторые лунные сутки, 14 часов после полудня. На Море Имбриум, 8°54′ з. д. 32°16′ с. ш., между кратерами С — Д.

Мы спасены! И спасение пришло так внезапно, так неожиданно и таким удивительным и… страшным способом, что я до сих пор не могу опомниться, хотя уже двадцать часов прошло с тех пор, как смерть, сопровождающая нас в течение двух земных недель, отвернулась от нас и ушла.

Ушла, но не без добычи… Смерть никогда не уходит без добычи. Если из жалости или по необходимости она позволяет остаться, в живых тем, кого уже держала в своих руках, то берет за это достаточный выкуп, где бы его не нашла, без выбора…

На восходе солнца мы пустились в дорогу, движимые скорее силой привычки, нежели какой-то разумной необходимостью. Мы были уверены, что не доживем до вечера этого долгого дня. Ехали молча, вместе с призраком смерти, которая сидела среди нас и спокойно ждала той минуты, когда сможет принять нас в свои ледяные, удушающие объятия. Мы так живо ощущали ее присутствие, как будто она была реальным существом, и временами осматривались, удивляясь, что не видим ее.

В эти минуты все это только воспоминания, но тогда это была страшная действительность. Не могу понять, как мы смогли выдержать эту жуткую, непереносимую тревогу в течение трехсот часов с призраком смерти перед глазами! Я не преувеличу, если скажу, что мы ежечасно умирали, думая, что неизбежно должны умереть. Потому что на спасение — особенно на такое — никто из нас не рассчитывал.

Теперь мне все кажется кошмарным сном, и я должен призвать на помощь все свои силы, чтобы поверить — это действительно было наяву.

Я уже не помню путь, который мы преодолели. Час тянулся за часом, автомобиль быстро двигался на север, а мы, как во сне, смотрели на мелькающий за окнами пейзаж. Теперь я понимаю, что все впечатления сливались у меня в одно: впечатление надвигающейся, неумолимой смерти. И я не могу теперь выбраться из этого хаоса. Все, что я помню из этого пути, — было страшно.

Вначале мы двигались по границе между Палюсом Петрудинес и Морем Имбриум, имея справа гористую и дикую местность. Слева, к западу, простиралась равнина, переходящая вдали в невысокие возвышенности, тянущиеся вдоль направления нашего пути. За возвышенностями светлели далекие вершины Тимохариса, освещенные падающими на них лучами солнца.

Еще в памяти у меня запечатлелась гроза и удивительное, связанное с ней, богатство красок этого пейзажа. Самые высокие вершины кратера были белыми, но от них спускались вниз полосы и круги, играющие всеми цветами радуги. Не знаю, чему это приписать; возможно, Тимохарис, горное кольцо размером подобное Эратостенесу, некогда был действующим, а теперь погасшим гигантским вулканом? И эти краски имеют отношение к некогда осевшим на его склонах разноцветных минералов, магмы? Не могу разгадать этой загадки, а тогда я даже и не задумывался над этим. Только смотрел на представшую передо мной картину, приводящую на ум сказки о колдовских странах и горах, построенных из драгоценных камней. Вглядываясь в эти искрящиеся на солнце вершины, похожие на горы топазов, рубинов, аметистов и алмазов, я одновременно ощущал их пронизанную холодом мертвость. Было что-то безжалостно суровое и неумолимое в этом резком блеске цветных камней, сверкании, не приглушенном ничем, даже воздухом… Какое-то сияние смерти исходило от этих гор.

Через несколько часов после восхода солнца мы въехали в тень невысокого кратера Беер. Миновав его, мы продвигались вдоль подножия еще более невысокого, расположенного рядом кратера Фоли и выехали на огромную, тянущуюся на шестьсот километров перед нами до северной границы Моря Имбриум равнину, которую невозможно было окинуть глазом. Повернув на север, мы оставили вершины Тимохариса несколько позади, зато на северо-востоке показалось на краю горизонта далекое, погруженное в тень кольцо Архимедеса.

Внезапно у меня возникло чувство, как будто мы проезжаем через гигантские ворота, открывающиеся в долину смерти. Безграничный, давящий страх снова охватил меня. Я невольно захотел остановить автомобиль, свернуть куда-нибудь в скалы, чтобы только не выезжать на эту протяженную равнину, которую — я знал это — мы не преодолеем живыми.

По-моему, не только я испытал это чувство, остальные также мрачно смотрели на открывшуюся перед нами каменную пустыню.

Вудбелл хмуро, со стиснутыми губами, долго мерил глазами обширную равнину, конца которой не было видно, потом медленно перевел взгляд на стрелку манометра, подключенного к последнему резервуару со сжатым воздухом. Я невольно последовал его примеру. Стрелка в маленьком медном приборчике медленно, но неустанно падала…

И тогда у меня блеснула страшная, чудовищная мысль; воздуха не хватит для четверых, но для одного может хватить. Один, с таким запасом воздуха, мог бы достичь таких мест, где атмосфера Луны не будет такой разреженной, и при помощи помпы ее можно будет использовать.

Я проклял эту чудовищную мысль, едва она появилась, пытался отогнать ее от себя, но она была сильнее и постоянно возвращалась. Я не мог отвести глаз от стрелки манометра, а в ушах у меня постоянно звучало: для четверых не хватит, но для одного…

Я украдкой, как преступник, взглянул на товарищей и — ужас! — в их горящих, неспокойных глазах прочитал ту же самую мысль. Мы поняли друг друга. Какое-то время среди нас царило угнетенное, подленькое молчание.

Наконец Томаш потер рукой лоб и сказал:

— Если мы хотим это сделать, то нужно действовать быстрее, пока запас еще больше не уменьшился…

Мы понимали, о чем он говорит. Варадоль молча кивнул головой, я почувствовал, что краснею, но тоже не стал возражать.

— Мы будем тянуть жребий? — снова спросил Томаш, явно принуждая себя произнести эти слова. — Но… — тут голос его дрогнул и сломался, став каким-то мягким, умоляющим, — но… я хотел бы… вас просить, чтобы… Марта осталась в живых… тоже…

Снова наступило глухое, давящее молчание. Потом Петр выпалил:

— Для двоих не хватит…

Томаш гордо вскинул голову:

— Ну что ж, пусть будет по-твоему. Тем лучше.

Говоря это, он взял четыре спички, обломил у одной из них головку и, спрятав их в ладони, так что только концы торчали наружу, протянул руку к нам.

Во время всего этого разговора Марта стояла в стороне и ничего не слышала. Она подошла к нам только в тот момент, когда мы все протягивали руки, чтобы тянуть свой жребий, и спросила совершенно спокойным голосом:

— Что вы делаете?

Потом повернулась к Томашу:

— Что у тебя в руке, покажи…

И вынула у него из ладони спички, которые могли стать смертным приговором для троих из нас, чтобы четвертый мог жить.

Это все произошло так быстро и неожиданно, что мы не успели этому помешать. Краска стыда залила наши лица, когда мы поняли, что девушка поймала нас во время совершения отвратительного преступления эгоизма, подлости и трусости. Мы посмотрели друг на друга и внезапно кинулись друг другу в объятия, взорвавшись долго сдерживаемыми рыданиями.

О том, чтобы тянуть жребий, больше не было никаких разговоров. Благодаря этой реакции, порыву человеческой души взаимная зависть, вызванная близостью и неизбежностью смерти, висящей над нами, превратилась теперь в чувство тепла и сердечного взаимопонимания. На нас сошло удивительное, безграничное спокойствие. Мы сидели рядом — Марта прильнула гибким, изящным телом к груди Томаша — и разговаривали тихими, дружескими голосами о множестве мелочей, которые некогда были связаны с нашей жизнью на Земле. Каждое воспоминание, каждая деталь приобретали для нас сейчас огромное значение — мы чувствовали, что этот разговор — прощание с жизнью.

А автомобиль тем временем без устали продвигался вперед по безграничной смертельной пустыне.

Проходили часы и земные сутки, стрелка манометра постоянно опускалась, но мы уже были спокойны, смирившись с судьбой. Разговаривали, ели, даже спали, как будто ничего не произошло. Только в области сердца и в горле я ощущал какое-то давление, как человек, понесший большую утрату, который хочет забыть о ней, но не может.

Около полудня мы находились уже между 31 и 32 параллелью. Жара, хотя и очень сильная, уже не докучала нам в той степени, как накануне, так как под этой широтой лучи солнца уже не падают так отвесно, оно только на шестьдесят процентов поднималось над горизонтом. Внезапно мы заметили, как диск солнца, коснувшись пылающего ореола Земли, висящей на небе, начал медленно заходить за нее. Перед нами было затмение Солнца, продолжающееся здесь около двух часов и представлявшееся жителям Земли затмением Луны.

Светящийся ореол земной атмосферы, с той минуты, когда Солнце коснулось его, стал похож на кроваво-красный венец, окружающий огромное черное пятно, единственное на всем небосклоне, где не горели звезды. Около часа потребовалось солнечному диску, чтобы зайти за этот черный, окруженный пламенем диск. И в течение всего этого времени венец становился все более кровавым и широким. В ту минуту, когда солнце окончательно скрылось, он был настолько ярким, что при его свете можно было наблюдать окружающий пейзаж, залитый оранжевым светом. Черное пятно Земли выглядело теперь как зияющий зев какого-то колодца, вырытого прямо в звездистом небе. А из-за пламенного венца выступали на восток и на запад два снопа пламени, два фонтана светящейся золотистой пыли, подобные тому, какой мы видели при заходе солнца.

Освещение на Луне стало тем временем из оранжевого красным, было похоже на то, как будто кто-то залил кровью мрачную пустыню перед нами.

Нам пришлось остановиться, так как при этом кровавом и слабом освещении трудно было различать дорогу. Вместе с темнотой, после исчезновения солнца, на нас обрушился и пронизывающий холод. Закутавшись, мы сжались в кучу в надежде, что скоро Солнце вновь покажется. Над нами все так же сиял огненный венец из разноцветного пламени — когда собаки вдруг начали выть, сначала тихо, потом все громче и отчаянней. От этого воя у нас мороз пошел по коже, вспомнилась ночь перед смертью О’Тамора, когда Селена точно так же выла, приветствуя смерть, входящую в наш автомобиль. И внезапно перед нами во всем своем отчаянии предстала страшная безнадежность нашего положения; нам казалось, что эти огни и сияние разгорелись над нашими головами в насмешку над умирающими, на которых даже солнце уже не хочет смотреть…

В резервуаре оставался запас воздуха только на двадцать часов.

По прошествии двух часов край солнца начал выходить из-за западной части черного земного диска, а пламенный ореол медленно уменьшался и гас. При виде солнца я испытал неожиданное удивление, я уже привык к этой кровавой ночи, мне она казалась предвестницей той глубокой, вечной ночи, которая окутает нас в отсутствие солнца, и возвращающийся день был для меня чем-то невероятным. А потом, не знаю почему, у меня возникла надежда, как будто с появлением солнца какое-то чудо могло нас спасти.

— Мы будем жить! — воскликнул я неожиданно с такой уверенностью, что глаза моих спутников обратились ко мне с вопросом и надеждой.

Затем произошло нечто удивительное. Из ящика, в котором был закрыт бесполезный теперь телеграфный аппарат, до нас донесся стук. Сначала мы не поверили собственным ушам, но стук продолжался и становился более отчетливым. Мы бросились к ящику и после того как открыли его, обнаружили, что аппарат действительно отстукивает присланную откуда-то депешу. Однако мы напрасно старались понять ее содержание. Что-то, видимо, было испорчено, так как мы смогли уловить только несколько обрывистых слов:

«Луна… через час… в середину диска… под углом… не… Франция… то… а если… смерть…»

Нас охватило безмерное удивление. Варадоль подскочил к аппарату и протелеграфировал:

— Кто говорит с нами?

Мы ждали минуту — никакого ответа не последовало. Петр повторил вопрос во второй раз, в третий, но все было безрезультатно. Аппарат замолчал, и стук больше не повторялся.

Прошло еще полчаса полнейшей тишины, и мы уже стали предполагать, что все случившееся было какой-то странной галлюцинацией.

Солнце уже вышло из-за Земли и остановилось на небе рядом с ней. Жара начала усиливаться.

Затем что-то мелькнуло и сверкнуло перед нами в лучах солнца, и в ту же минуту грунт у нас под ногами затрясся, как стена, в которую ударяют пушечные ядра. Мы закричали от страха и удивления. Бросившись к окну, мы заметили какую-то массу с металлическим отблеском, которая, отскочив от поверхности Луны, совершила на наших глазах огромную дугу в пространстве, снова ударилась о поверхность и снова отскочила во второй, третий, четвертый раз, продвигаясь этими страшными прыжками на северо-запад.

Мы молчали, удивленные, не понимая, что это может означать, но вдруг Петр закричал:

— Это братья Реможнеры!

Теперь все стало нам ясно! Ведь прошло как раз шесть земных недель с того времени, когда около полуночи мы опустились на Луну — это как раз то время, через которое за нами должна была последовать следующая экспедиция. Наш телеграфный аппарат заработал, по-видимому, принимая депешу, посылаемую братьями Реможнерами на Землю поблизости от Луны. Он мог и до этого подавать слабые признаки жизни, но его стук в закрытом ящике ускользнул от нашего внимания. Также и братья Реможнеры не заметили, по-видимому, нашей депеши, занятые в последнюю минуту приготовлениями к спуску.

Все эти мысли молниеносно пронеслись у меня в голове, когда мы поспешно бросились запускать мотор, чтобы тронуться с места. Через несколько минут мы уже неслись на всех парах в том направлении, где снаряд исчез с наших глаз, охваченные единственной, самой важной сейчас для нас мыслью: у братьев Реможнеров есть с собой запас воздуха!

Нам потребовалось меньше получаса, чтобы добраться до того места, где снаряд упал после того, как несколько раз отскочил от поверхности. Перед нашими глазами предстала страшная картина: среди обломков развалившегося снаряда лежали два окровавленных и изуродованных трупа.

Мы быстро переоделись в наши костюмы, наполнив их остатка ми нашего запаса воздуха, и вышли из автомобиля, дрожа от волнения, вызванного (зачем скрывать!) не столько страшной гибелью товарищей, сколько опасениями, что их резервуары со сжатым воздухом были повреждены при падении.

Два из них действительно лопнули и валялись среди обломков, но четыре других остались целыми.

Мы были спасены!

На мгновение нас охватило какое-то радостное безумие, плохо согласующееся с тем, что находилось вокруг нас. Но ведь в течение трехсот пятидесяти часов мы готовились к смерти, а теперь обнаружили, что останемся жить!

Определившись относительно своей судьбы, мы могли теперь задуматься над тем, что случилось с братьями Реможнерами. Обстоятельство, которое спасло нас, стало причиной их смерти. Чистая случайность, вызванная какой-то ошибкой в расчетах, привела к тому, что они упали здесь, прямо перед нами, вместо того, чтобы упасть на середину лунного диска, удаленную от нас в эти минуты на расстояние около тысячи километров. Это обстоятельство дало нам возможность пополнить свои запасы воздуха, а их убило. Спускаясь в этой точке, они упали не отвесно, а под углом, поэтому снаряд ударился о твердый грунт поверхности Луны боком, где не был защищен от подобного удара, и, отскочив несколько раз от поверхности, окончательно развалился. Мороз прошел у нас по коже при мысли, что то же самое могло случиться и с нами…

Старательно похоронив трупы под обломками камней, мы занялись наследством, оставшимся после них. Среди обломков мы выбрали все, что могло нам пригодиться, но прежде всего перенесли в автомобиль столь драгоценные для нас резервуары со сжатым воздухом. За ними последовали продукты питания, запасы воды, некоторые, не очень сильно поврежденные орудия труда. Затаив дыхание, искали мы их телеграфный аппарат в надежде, что он окажется достаточно сильным, чтобы с его помощью связаться с жителями Земли. Но эта надежда оказалась призрачной, потому что при падении аппарат был полностью уничтожен. Та же самая судьба постигла большинство астрономических приборов. Двигатель мы забрали с собой, хотя он был сильно поврежден.

Какое счастье, что медные резервуары со сжатым воздухом оказались неповрежденными в этой катастрофе.

Забрав имущество несчастных братьев Реможнеров, мы без задержки пустились в дальнейшую дорогу на север…

На Море Имбриум, 9° з. д. 37° с. ш.,

вторые сутки, 152 часа после полудня.

Вот уже около ста часов, почти четверо земных суток, мы тащимся через равнину, которая, кажется, не имеет конца! Ни одной возвышенности, ни единой вершины, на которой мог бы остановиться взгляд. Страшное однообразие пейзажа подавляет и утомляет нас. Еще на Земле я однажды путешествовал через Сахару, но поистине Сахара — это прекрасная, разнообразная земля по сравнению с тем, что нас сейчас окружает. В Сахаре постоянно встречаются какие-то цепочки скал, волнистые барханы, за которыми иногда можно заметить зеленые верхушки пальм, растущих в роскошных оазисах; над Сахарой голубое небо, которое временами расцвечивается румянцем утренней или вечерней зари или покрывается звездами; по Сахаре гуляет ветер и приводит в движение море песка, это движение говорит о жизни, здесь же нет ничего подобного. Каменистый грунт, изрытый глубокими бороздами, образовавшимися на поверхности от солнечного жара, однообразный, страшный, как и небо над нами, которое совершенно не меняется вот уже на протяжении трехсот с чем-то часов! Ветер, голубизна, зелень, вода, жизнь — все это представляется нам какой-то милой, очаровательной, но неправдоподобной сказкой, услышанной или пережитой когда-то в молодости, давно, очень давно…

Для развлечения, чтобы не сойти с ума в этой пустыне, мы рассказываем друг другу длинные истории или читаем взятые с Земли книги. У нас есть с собой несколько естественнонаучных книг, подробная история цивилизации, несколько сборников самых знаменитых поэтов и Библия. Ее мы читаем особенно часто. Обычно Вудбелл раскрывает книгу и удивительным, выразительным голосом читает разделы из Генезиса или Евангелия…

Мы слушаем, как Бог создал Землю для человека, чтобы он по ней ходил, и Луну, чтобы освещала Землю в ночное время, как велел ночи наступать после дня, как изгнал Адама из цветущего рая в край пустынный и скудный, как появился на свет Спаситель, чтобы искупить человеческие грехи, как ходил он со своими верными учениками по душистым лугам и зеленым холмам Галилеи, как страдал и умер; мы слушаем все это, глядя на Землю, похожую на серебряный серп на черном бархате неба, тащась по пустыне, обжигаемой солнцем…

Марта всей душой погружается в эти повествования, и когда Томаш заканчивает чтение, задает ему различные, иногда странно наивные вопросы… Она все услышанное переносит на наше теперешнее положение… Недавно заявила Томашу: «Мы здесь с тобой как Адам и Ева». Действительно, они здесь, как первая пара людей, изгнанная с Земли в пустыню, как те, другие, были изгнаны из рая — но мы с Петром, кем мы являемся? Есть что-то бесчеловечное в нашем нынешнем положении: Томаш и Марта в самих себе находят оправдание своего существовании, но мы — зачем мы живем?

Меня снедает какая-то страшная лихорадка, когда я смотрю или думаю о них. Прожив на земле до тридцати шести лет, я относился к тем безумцам, для которых существует только одна любовь — знания, и только одно стремление — к истине. Теперь я начинаю осознавать, какую великую тайну вечной жизни таит в себе женщина, и тосковать по тому, что приоткрывает эту тайну — по любви…

Ха, ха! Как смешно выглядят эти слова на бумаге! Я одинок и буду одинок до самой смерти, которая придет и заберет меня вместе с невостребованной жаждой продолжения жизни…

Под Тремя Головами, 7°40′ з. д. 43°6′ с. ш.,

около полуночи на вторые сутки.

Мы находимся у подножия горы, возвышающейся в северной части Моря Имбриум, отличающейся от всех возвышенностей, которые мы до сих пор встречали по дороге. Свет Земли, только на сорок градусов поднимающейся здесь над горизонтом, наклонно падает на скалы, похожие на гигантский готический храм или на сказочный замок великанов.

Ночной свет здесь значительно слабее, нежели там, где Земля находилась в зените, однако и при нем можно увидеть общие очертания. Это первая гора, которая не имеет вида кольцевого кратера. Она скорее похожа на остаток такого кольца, уничтоженного каким-то страшным природным катаклизмом или длительным воздействием воды.

Да, мы уже говорим в о з де й с т в и е м воды, и хотя это только слабое предположение, ощущаем радостную дрожь, как будто бы это было правдой… Потому что, если тут была вода, можно надеяться, что на той стороне вода есть, а если есть вода, то может быть и воздух, пригодный для дыхания.

После короткой остановки мы пустились в дальнейший путь. Мне приходится прервать свое писание, так как нельзя и думать об этом во время движения. Из-за неровности грунта и многочисленных теней, которые отбрасывают скалы в свете стоящей у горизонта Земли, мы все постоянно должны быть настороже. Мы установили также такой порядок сна, что пока один спит, трое бодрствуют, чтобы не останавливать автомобиль. В эту минуту спит Марта. Я слышу ее ровное, спокойное дыхание, вижу при тусклом свете лампы ее лицо, выглядывающее из-под меха. Губы у нее чуть приоткрыты, как для улыбки или поцелуя… Что ей сейчас снится?

Какие глупости я пишу! Отправляемся в путь.

Третьи сутки, 30 часов после полуночи,

на Море Имбриум, 9°14′ з. д. 43°58’ с. ш.

Удивительно, удивительно то, что вижу…

На протяжении тридцати часов мы преодолели едва только сорок два километра. И в конце концов добрались до странной серой полосы, похожей на песчаный пласт. Она простирается на значительное расстояние в северо-западном направлении в виде слегка изогнутого лука, выделяясь своим цветом на фоне темной каменистой пустыни. Насколько я могу рассмотреть при свете Земли, она заканчивается у группы скал, похожих издали на фантастические развалины какого-то замка или города. Города?..

Мы отправились вдоль этой полосы, которая была для нас гораздо более удобной дорогой, нежели загроможденная камнями пустыня, тем более, что она не слишком уводит нас от выбранного направления. Продвигаемся достаточно быстро, тем временем группа скал, видная издали, вырисовывается перед нами значительно четче. Теперь уже можно рассмотреть отдельные камни, фантастически нагроможденные и напоминающие руины башен и домов.

Не знаю, что и думать обо всем этом. Стараюсь размышлять трезво… Нет, нет! Это все слишком странно! Какая-то почти суеверная тревога закрадывается мне в душу…

Неужели это…

Третьи сутки, 36 часов после полуночи, на Море Имбриум.

Проклятие! Проклятие! Если мы потеряем Томаша… Он и так страшно обессилел после первой болезни, а теперь снова… О Боже! Спаси его, потому что мы уже… Это город мертвых…

59 часов после полуночи, на Море Имбриум, под Пико,

9°12′ з. д. 45°27′ с. ш.

Собираюсь с мыслями… Нужно, наконец, все записать.

Помню, как я поднялся от этих бумаг и, глядя на странные руины или нагроможденные камни, невольно воскликнул:

— Но это действительно похоже на город!

Томаш, который все время стоял у окна и с растущим вниманием смотрел на приближающиеся скалы, быстро обернулся, услышав мои слова. Лицо у него было взволнованное.

— По-моему, ты прав, — серьезно сказал он слегка дрожащим голосом. — Это и в самом деле может быть город…

— Что?!

Все подскочили к окнам, хватаясь за подзорные трубы.

Даже Петр отошел от руля, остановив машину, чтобы посмотреть на это чудо. Томаш протянул руку:

— Смотрите, — сказал он, — там, справа. Похоже, что это развалины каменных ворот. Сохранились оба столба, и наверху еще остался кусочек перекладины… Или тут, в глубине, разве это не башня, развалившаяся до половины? А там, смотрите, какое-то большое здание с невысокой колоннадой впереди и двумя пирамидами по бокам. Ручаюсь, что это ущелье, засыпанное множеством камней, некогда было улицей… Теперь это все разрушено и мертво… Мертвый город.

Не могу описать чувство, которое меня охватило.

Чем дольше я смотрел, тем больше склонен был верить, что Томаш прав. Перед моими глазами поднимались новые башни, арки и колонны, куски осыпавшихся стен, улицы, засыпанные обломками зданий. Свет Земли серебрил эти фантастические руины; из черного озера теней они поднимались таинственно, как призраки. По телу пробежала дрожь. Какие-то лунные Помпеи, но не засыпанные песком, а в песок превращающиеся — страшные, огромные, еще более мертвые в этой чудовищной пустоте и при странном освещении…

Варадоль пожал плечами и проворчал:

— Да, эти скалы действительно напоминают развалины… Но ведь здесь никогда не было ни одной живой души.

— Кто знает, — ответил Томаш. — Сегодня на этой стороне Луны нет ни воздуха, ни воды, но все это могло быть здесь много веков назад, тысячи веков назад, когда лунная планета вращалась быстрее и Земля всходила и заходила на ее небе…

— Это возможно, — прошептал я задумчиво.

— Мы не встречали нигде следов эрозии, а это доказывает, что тут никогда не было воды; это же говорит об отсутствии воздуха и жизни, — возразил Петр.

Вудбелл усмехнулся и вытянул руку, показывая на грунт под колесами нашего автомобиля.

— А этот песок? А Три Головы, которые мы недавно миновали? Они выглядели, как остатки размытой водой горы. Нельзя утверждать, что воды никогда тут не было. Может быть, постоянное воздействие мороза и солнца уничтожило то, что от нее осталось…

Мы помолчали, потом Вудбелл неожиданно сказал:

— По-моему, перед нами самая интересная загадка, какую мы могли встретить на Луне. Нужно ее разгадать.

— Как ты собираешься это сделать? — спросил я.

— Ну, нужно пойти к этим развалинам и осмотреть их…

Не знаю почему, но у меня мороз прошел по спине. Это был не страх, но что-то очень похожее на него. Эти развалины — зданий или просто скал — выглядели как белые трупы в необъятной пустыне.

Петр снова неохотно пожал плечами:

— Странные фантазии! Жалко терять время на осмотр скал, которые при свете Земли действительно немного похожи на здания, но не так уж сильно.

Несмотря на это, мы повернули автомобиль к руинам. Марта напряженно и с явным беспокойством вглядывалась в них.

— А если это город мертвых, построенный мертвыми? — прошептала она, когда едва ли несколько километров отделяли нас от аркады, стоящей у входа в это странное место.

— Город мертвых… наверное, — усмехнувшись, сказал Томаш, — но поверь мне, его когда-то построили живые.

— Или природа, — добавил Петр и в ту же минуту внезапно остановил автомобиль.

Мы подскочили к нему посмотреть, что произошло. Полоса песка кончилась, и перед нами лежало поле, настолько засыпанное большими камнями, что и речи не могло быть о том, чтобы подъехать на автомобиле ближе к городу. Томаш, заметив это, поколебался, потом сказал:

— Пойду пешком!

Мы все начали отговаривать его от этого намерения, даже не отдавая себе отчет в том, зачем это делаем.

Может быть, это было предчувствием того, что должно было произойти? Но в конце концов, он настоял на своем. Петр выругался себе в усы и сказал, что нужно быть законченным идиотом, чтобы терять время и выходить на такой страшный мороз ради какой-то иллюзии. Я предложил сопровождать его, но когда он отказался, сказав, что пойдет один, не настаивал. До сих пор не знаю, что меня тогда удержало: боязнь холода или странное, необъяснимое предчувствие чего-то страшного, возникшее при виде этого мертвого города… Достаточно того, что я остался в автомобиле — и зло свершилось.

Томаш, выйдя из автомобиля, пошел прямо в направлении громоздящихся фантастических развалин. Мы, стоя у окна, видели его при свете Земли, как на ладони. Он двигался медленно, часто нагибаясь, видимо, в целях осмотра грунта. На минуту он исчез с наших глаз в тени небольшой скалы, потом мы снова увидели его; но уже значительно дальше. Потом произошло что-то странное. Вудбелл, прошедший, может быть, только третью часть дороги, выпрямился, встал как вкопанный и, внезапно повернувшись, сумасшедшими прыжками кинулся бежать по направлению к автомобилю.

Мы смотрели на его движения, не в состоянии объяснить их себе. В нескольких десятках шагов от автомобиля он споткнулся и упал. Видя, что он не встает, мы оба кинулись ему на помощь, охваченные тревогой. Прежде чем нам удалось выйти, прошло какое-то время, так как потребовалось надеть наши костюмы. Справившись с ними, мы выбежали наружу. Вудбелл лежал без сознания. Не было времени выяснять, что произошло с ним — мы схватили его на руки и быстро занесли в машину.

Когда мы сняли с него шлем, нашим глазам предстала страшная картина. Опухшее и синее лицо было залито кровью, текущей изо рта, носа, глаз. На набрякших руках и на шее виднелись большие капли крови, хотя мы нигде не могли найти раны.

Марта при виде этой жуткой картины закричала, и ее едва удалось успокоить и не дать ей броситься на тело. Тем временем я занялся приведением несчастного в чувство. Сначала мы решили, что с ним приключился апоплексический удар, однако, когда Петр осмотрел снятый костюм, обнаружилась истинная причина происшедшего. Стекло в маске, чего мы не заметили сразу, было разбито. Оно, видимо, лопнуло, когда Томаш споткнулся и упал, и запас воздуха стал улетучиваться. Прежде чем мы смогли прибежать на помощь, почти весь его запас кончился. Это вызвало кровотечение и потерю сознания, но почему он так бежал, осталось пока тайной.

После довольно длительного времени нам наконец удалось привести его в чувство общими силами. Первым признаком возвращающейся жизни был глубокий, судорожный вдох, после которого у него снова изо рта пошла кровь. Потом он открыл глаза, и судорожно, с трудом дыша, безумным взглядом уставился на нас, видимо, не понимая, что с ним происходит. Потом испуганно вскрикнул, протянул руки, как будто что-то отталкивал, и снова потерял сознание. Мы снова постарались привести его в чувство, но он не только не пришел в себя, но впал в горячку, которая вряд ли будет способствовать скорейшему выздоровлению.

Заботливо уложив больного в гамак, мы отправились в дальнейший путь. О фантастических скалах или таинственном городе никто из нас уже не думал, так мы были обеспокоены несчастным случаем, и хотели как можно быстрее выбраться из этих враждебных мест.

Через двадцать часов мы достигли наконец склонов Пико, где в настоящий момент стоим. Здесь мы останемся до утра.

Под Пико, 148 часов после полуночи.

Мы наконец вздохнули спокойнее; кажется, нам удастся сохранить Томаша. Теперь он спит, это знак, что кризис болезни уже миновал. Мы стараемся вести себя как можно тише, разговариваем только шепотом, чтобы его не разбудить. Может быть, этот сон его спасет.

Боимся только, как бы собаки не наделали шума своим лаем, потому что сейчас разбудить Томаша значило бы убить его. Поэтому кто-нибудь из нас неустанно дежурит около собак: если бы кто-то из них залаял — мы немедленно выкинули бы ее из автомобиля. Но, к счастью, собаки ведут себя спокойно. Селена, его любимая сука, неподвижно сидит возле его гамака, как бы на страже, и не спускает глаз со своего больного хозяина. Я уверен, что это умное животное полностью отдает себе отчет в состоянии хозяина. В ее глазах столько жалости и тревоги… Когда кто-либо из нас приближается к больному, она тихо рычит, как бы предостерегая, что она охраняет хозяина и не даст сделать ему ничего плохого, а потом начинает слегка помахивать хвостом, давая понять, что верит в наши добрые намерения и радуется проявлению заботы о нем.

По другую сторону гамака сидит Марта. Уже около ста часов она почти не разговаривает, только в тех случаях, когда должна посоветоваться с нами относительно больного. Я не могу вообразить себе больших страданий.

Под Пико, перед восходом Солнца на третий день.

Самая высокая вершина Пико уже блестит на солнце; через три или четыре часа и здесь, внизу, наступит день. Всю ночь мы видели перед собой серебряную от света Земли стену огромной горы, теперь эта стена посерела и потемнела по контрасту с сияющей на солнце вершиной.

Подобно Трем Головам Пико не является кратером, скорее гигантским обломком разрушенного горного кольца. Мы стоим у подножия его самой большой вершины, торчащей в северо-западном направлении. Она в этом месте почти отвесно обрывается к долине. Голова может закружиться при виде ее огромной высоты, тем более заметной, что вокруг простирается гладкая равнина.

Трудно понять, что могло вызвать разрушение этого кольца, от которого осталась только эта вершина. Может быть, гора, образованная из мягкого камня, разрушилась под воздействием смены температур, а возможно, ее размыла вода?

Уже во второй раз за время путешествия мы высказываем такое предположение. В этом случае за это говорит и то обстоятельство, что нигде нет вала скалистых обломков, который должен был бы остаться, если бы горы были разрушены морозом и солнцем. Там, где когда-то, видимо, поднималась вершина горного кольца, находится почти гладкое, невысокое возвышение, смутно виднеющееся перед нами в свете Земли. Петр, несмотря на страшный холод, выбрался из автомобиля на минуту, чтобы исследовать грунт. Он не мог выдержать там долго, но принес с собой камень, очень напоминающий кусок скалы, разрушившейся от воздействия воды…

Когда взойдет Солнце и осветит окрестности, мы сможем узнать что-нибудь более определенное.

Томаш спит уже около тринадцати часов. По этой причине мы чувствуем себя более свободными, но, с другой стороны, такой долгий сон начинает нас беспокоить. Страшно смотреть на это мертвенно-бледное лицо. Глаза у него закрыты, щеки запали, обескровленные губы потрескались. Он лежит без движения, только ребра слегка приподнимаются при слабом дыхании. Иногда мне кажется, что передо мной не живой человек, а труп. Скорее бы он проснулся.

Марта, все еще молчащая, ни на шаг не отходит от больного. Устав от постоянного бодрствования, она даже засыпает так, сидя. Однако это продолжается недолго, она сразу просыпается и снова смотрит широко открытыми глазами на больного, как будто хочет его оздоровить взглядом. Я начинаю опасаться относительно ее здоровья. Не хватало еще, чтобы и она заболела. Но все возражения с нашей стороны не имеют никакого влияния. Мы только с трудом можем заставить ее поесть.

Я очень обеспокоен тем, что будет, если Вудбелл не проснется до наступления дня. Мы хотели бы сразу продолжить наш путь, но боимся прервать его сон. Сначала мы хотели свернуть от Пико на восток, чтобы обойти горную цепь Альп, создающую северо-восточную границу Моря Имбриум, но, в конце концов, решили направиться прямо на север к гигантскому горному кольцу Платона.

Петр, после тщательного изучения карт, пришел к выводу, что нам удастся попасть через это кольцо прямо на Море Фригорис, за которым находится гористая местность, тянущаяся до самого полюса. Это значительно сократит нам дорогу.

На Море Имбриум, 10° з. д. 47° с. ш.,

20 часов после восхода Солнца третьего дня.

Наконец мы достигли границ огромного Моря Дождей, для чего нам потребовалось около двух месяцев. Здесь — это всего лишь два дня, но там, на Земле, за это время Луна уже два раза обновилась.

Уже несколько часов мы видим перед собой мощный вал кольца Платона. Его восточная часть сверкает на солнце, как огромная белая стена на черном небе, в западной части еще ночь, только вершины горят подобно факелам.

Томаш проснулся на восходе солнца. Какое-то время он удивленно смотрел на нас, а потом попытался подняться из гамака, но не смог. Он бессильно упал на подушку, тогда Марта помогла ему подняться и сесть. Я быстро подбежал к нему, чтобы узнать, не хочет ли он чего-нибудь. Петр тем временем стоял у руля.

Томаш очень удивился, что наступил день. Он ничего не помнил со времени своей болезни, забыл даже о несчастном случае, который с ним произошел. Я напомнил о нем, он задумался на минуту, видимо, роясь в памяти, потом внезапно побледнел — если можно говорить о еще большей бледности и так мертвенно-белого лица — и, закрыв лицо руками, начал повторять в тревоге:

— Это было ужасно, ужасно!

По его телу пробежала дрожь.

Когда он немного успокоился, я попытался осторожно узнать, что его так испугало и вызвало эту фатальную ситуацию, но все мои попытки окончились ничем. Он упорно молчал, либо давал какие-то бессвязные ответы, так что, в конце концов, я прекратил свои бесполезные вопросы из опасения, что только мучаю и утомляю его. Зато я со всеми подробностями рассказал, в каком состоянии мы нашли его и о течении его болезни. Он слушал меня внимательно, иногда вставляя латинские медицинские термины, расспрашивал обо всех деталях и, выслушав все, повернулся ко мне и сказал удивительно спокойно, даже с улыбкой:

— Знаешь, мне кажется, что я умру.

Я сразу же решительно запротестовал, но он только покачал головой:

— Я врач, и сейчас, когда нахожусь в полном разуме, могу реально оценить собственное состояние. Меня удивляет, что я еще жив. Когда я упал, как ты говоришь, в маске моего костюма разбилось стекло. Если я не умер сразу, то только благодаря тому, что вы достаточно быстро прибежали на помощь, и воздух, находящийся у меня в резервуаре, не успел вытечь полностью. Однако из того, что ты рассказал мне о состоянии, в каком вы нашли меня, я делаю вывод, что атмосфера в моем костюме была уже достаточно разреженной, это вызвало прилив в крови, которая результате высокого внутреннего давления начала сочиться не только изо рта и носа, но даже сквозь поры кожи. Если бы вы задержались еще на нисколько секунд, то нашли бы только обескровленный труп. Меня удивляет, как, после такой потери крови, я выдержал столько дней горячки… Хотя она не могла быть сильной… при такой потере крови и слабой деятельности сердца. В конце концов, я вы^; держал горячку и жив, но это не значит, что я буду жить. Я потерял много крови. Посмотри, пульс едва слышен, коснись моей груди — чувствуешь, как бьется сердце? Его удары так слабы… На Земле, возможно, я вышел бы из этого состояния, но здесь при отсутствии условий…

Он устало замолчал и закрыл глаза. Мне показалось, что он вновь засыпает, но он, облокотившись на подушку, из-под полуприкрытых век наблюдал за Мартой, занимающейся приготовлением лекарства, которое он сам себе прописал. Невиданная, безграничная печаль была в этом взгляде. Он пошевелил губами, потом, подняв глаза, тихо сказал, глядя мне прямо в лицо:

— Вы будете добры к ней, правда?

Сердце мое болезненно сжалось, но в то же время я чувствовал, что какой-то жестокий, гнусный голос шепчет мне прямо в ухо: «Когда он умрет, Марта достанется одному из вас, может быть, тебе…»

Я опустил глаза от стыда перед самим собой, но, по-моему, он прочитал эту мысль на моем лице, хотя, клянусь Богом, она длилась короче, чем самое быстрое мгновение!

Он усмехнулся, хотя в глазах его была боль, и, протянув ко мне слабую руку с сетью мелких голубых жилок под бледно-желтой кожей, добавил:

— Не ссорьтесь из-за нее. Дайте ей возможность… уважайте ее…

Он не смог закончить фразу. Только через минуту, зачерпнув дыхание, он неожиданно изменившимся голосом резко сказал:

— Впрочем, возможно, я останусь жить. Совсем не обязательно, что я должен умереть.

Я торопливо стал уверять его, что, конечно, так и будет, но сам сомневался в этом.

Со времени этого разговора прошло несколько часов, но его состояние нисколько не стало лучше, казалось, даже ухудшилось. Постоянно возникают приступы удушья, сердцебиение, потеря сознания. Не знаю, как все будет дальше. При этом он стал страшно раздражительным и капризным. Марта не может ни на шаг отойти от него; на нас он вообще смотрит, как на врагов.

Я попытался еще несколько раз расспросить о причинах его таинственного побега, но каждый раз, как только я заводил этот разговор, он немедленно замолкал, а в глазах его появлялось такое беспокойство, что мне становилось жаль мучить его вопросами. В конце концов, какое мне до этого дело? Достаточно того, что случилось несчастье. Если бы все кончилось только этим!

Третьи сутки, 66 часов после восхода Солнца,

под Платоном, по дороге на восток..

Предположения Варадоля оказались полностью ошибочными. Пробраться вместе с автомобилем через центр горного кольца Платона — вещь совершенно нереальная. Нам приходится обходить цепь Альп, что значительно увеличивает наш путь. Но другого выхода нет.

Несмотря на то, что прошло уже больше 30 часов от восхода Солнца, когда мы стояли у подножия Платона, мы за это время преодолели путь только в сто километров, правда, по исключительно гладкому грунту.

Гигантское, диаметром около девяноста километров, кольцо Платона находится в северной части Моря Дождей. К юго-востоку от него тянется цепь лунных Альп до самого Палюс Небуларум, которым Море Имбриум соединяется с Морем Серенитатис.

Эта цепь только в одном месте прерывается широкой поперечной долиной, едва ли не единственной на этой стороне Луны, ведущей к Морю Фригорис, которое предстоит преодолеть по дороге к полюсу. К западу от Платона, насколько видит глаз, простирается высокая и обрывистая скала, изогнутая полукругом, окружающим обширную Бухту Радуг. Само кольцо Платона образовано гористым валом, окружающим внутреннее пространство площадью около 7500 квадратных километров.

Изучив это все очень подробно по карте, мы заметили, что в южной части Платона, рядом с торчащим там кратером, хребет снижается и образует нечто вроде широкого перевала.

Поэтому, по плану Петра, для того, чтобы сократить путь, мы хотим попасть через этот перевал на срединную равнину и, преодолев ее в северном направлении, найти выход к Морю Фригорис.

Приблизившись к подножию Платона, мы сразу же нашли место, обозначенное на карте. В этом нам помог торчащий вблизи перевала кратер. Дорога к перевалу не выглядела слишком трудной, она медленно поднималась вверх, и какие-либо неровности грунта отсутствовали. Несмотря на это, мы не отважились пуститься сразу в путь вместе с автомобилем. Нужно было сначала убедиться, действительно ли мы сможем туда попасть.

Оставив Вудбелла под опекой Марты, мы с Петром отправились вперед пешком. Автомобиль должен был ждать нашего возвращения.

Мы обошли кратер в основании Платона с восточной стороны и начали подъем. Дорога не была такой легкой, как нам казалось снизу. Встречались каменистые участки и обрывы, которые нужно было объезжать. Несмотря на это, мы были уверены, что автомобиль справится с этой дорогой. Мы оба были в самом хорошем расположении духа. Солнце, стоящее невысоко над горизонтом, грело в меру, нам было тепло и легко, вокруг нас был великолепный вид! Стороны скал, испещренные черными, как смола, тенями, искрились в ослепительном свете солнца, создавая целую симфонию разноцветных радуг. Мы ступали по сокровищам, за которые на земле можно было купить целые королевства: между разрушающимися камнями кровавым цветом горели рубины, жилы малахитов блестели, как зеленая трава, на которой россыпи ониксов и топазов сверкали, как цветы, а иногда из какой-либо щели вдруг вырывался луч солнца, отраженный в куске горного хрусталя.

Это неслыханное богатство, собранное по какому-то капризу природы в одном месте, ослепило и ошеломило нас, но вскоре мы так привыкли к этой картине и к этим бесполезным для нас сокровищам, что шли по ним, как по простым камням.

Однако волшебные картины окружающего оказали на нас прекрасное воздействие: нам было весело. Мы забыли обо всех заботах и неприятностях, о болезни Томаша, о преодоленных трудностях и несчастьях, об опасностях, которые нам еще грозили, даже о неизвестном будущем! Мы как дети радовались прекрасному утру и прекрасным видам. К неудобным воздухонепроницаемым костюмам мы уже привыкли, и мысль об опасности, которая угрожает нам со стороны окружающего безвоздушного пространства, несмотря на недавнее происшествие с Томашем, не приходила нам в голову. Пользуясь легкостью наших тел на Луне, при прежней силе мышц, мы легко преодолевали огромные глыбы или перескакивали через трещины.

Эти вспышки хорошего настроения сдерживались только сознанием того, что нужно спешить. Воздуха и питания, что мы взяли с собой, должно было хватить на сорок часов; это было совсем немного, особенно если принять во внимание то, что могли встретиться какие-то непредвиденные обстоятельства, вынуждающие нас задержаться в дороге.

Через неполных десять часов мы уже стояли на перевале.

Перед нами открылся вид на таинственное нутро Платона. Северная часть кольца, отдаленная от нас примерно на сто километров, виднелась вдали, как огромная выщербленная пила, ощетинившаяся многочисленными зубьями. До самых ее границ тянулась гладкая равнина, темно-серого цвета, похожая на застывшее и тихое море. Только изредка на ней встречались более светлые широкие полосы с рассыпанными на них невысокими кратерами. У наших ног скала обрывалась внутрь необыкновенно резко, не было и речи о том, чтоб спуститься здесь на автомобиле.

Безнадежной грустью повеяло на нас из этого моря смерти. Невозможно вообразить себе пейзажа, где было бы больше покоя и мертвенности. Даже скалы медленно и как бы лениво спускаются вниз, вершины возвышаются сонные, огромные и такие мрачные в свете солнца, как будто поднялись с трудом и неохотно только потому, что им приказано стоять на страже и огородить эту ужасную пустую и серую равнину.

Вся наша прежняя веселость исчезла без следа.

Удивительно, как пейзаж влияет на человеческое сердце! Я долго стоял в молчании, не в силах оторвать глаз от этой пустоты, и сердце у меня сжималось от страшной тоски — не знаю, по какой причине… Мне все вдруг показалось безразличным и утомительным, не стоящим наших усилий, зато смерть-избавительница, которая еще недавно наполняла меня таким ужасом, стала близкой и понятной.

Я чувствовал, что этот вид плохо действует на меня и был не в состоянии его выносить, но все же потребовалось значительное усилие воли, чтобы от него оторваться.

Я повернулся лицом к югу и светящемуся на небе серпу Земли. Над вершиной кратера, который при подъеме служил нам путеводителем, а теперь остался далеко внизу, я увидел перед собой Море Дождей. Огромное, огромное преодоленное пространство! Я смотрел на него, как некогда с перевала под Эратостенесом, только тогда оно еще лежало передо мной, как незнакомая дорога в незнакомый, но желанный мир — теперь оно было уже позади…

Оно было серым, мертвым и огромным, как тогда, только вместо сверкающих на солнце вершин Тимохариса и Ламберта перед глазами чернели, окутанные тенью, шпили Пико и, дальше, к востоку — Питон.

Серп Земли висел над этим морем, гораздо ближе к горизонту, нежели к зениту. И вся эта равнина показалась мне широкой дорогой, ведущей к Земле. Такая страшная, такая тяжелая и такая длинная! И все же мы преодолели ее: два раза прошло над нами солнце, разящее огнем, два раза окутывали нас холодные, долгие ночи. А сколько трудов, сколько приключений и страданий! Спуск с Эратостенеса, смертельная полуденная жара, а потом ужасающий мороз, и снова — призрак Земли, сопровождающий нас в течение всех этих часов! Затем — смерть братьев Реможнеров, несчастный случай и болезнь Томаша… Смертью О’Тамора начался наш путь — но он еще не закончен.

Я был погружен в эти мрачные мысли, когда из задумчивости меня вырвал крик Варадоля. Я быстро повернулся, уверенный, что снова случилось какое-то несчастье, но Петр, живой и здоровый, стоял около меня и только показывал рукой в сторону далекого северного хребта Платона. Я посмотрел в том направлении и увидел нечто похожее на легкое облако, нет, скорее на тень облака, окутавшего подножия гор, еще минуту назад прекрасно видимые.

Я вздрогнул, увидев эту картину, как будто это не облако летело, а сами горы сдвинулись со своих мест и шли перед нами. А Петр тем временем кричал мне в трубку:

— Облако! Значит, там есть атмосфера, есть воздух, там можно будет дышать!

Безумная радость звучала в этих словах. И в самом деле, над этой равниной смерти, как я назвал ее, перед нами появился первый признак жизни. Это облако, правда, еще не свидетельствовало о том, что той атмосферой можно будет дышать человеку, но, во всяком случае, не подлежало сомнению, что воздух там менее разреженный, чем в тех местах, где мы до сих пор находились, раз там могли образовываться облака и подниматься, пусть даже невысоко над поверхностью. Дым из кратеров внутри Эратостенеса немедленно падал на землю, как песок.

Воодушевленные этим событием, утвердившим нас в надежде, что на той стороне Луны, а может быть, и раньше, мы найдем менее разреженный воздух, мы начали спускаться назад к Морю Имбриум, снова в хорошем настроении, хотя, собственно, цель нашего путешествия не была достигнута: мы не нашли дороги через кольцо Платона. Спускаясь, мы разговаривали о том, что следует делать дальше. Может быть, к западу от Платона мы и нашли бы место, где можно было бы выбраться на обрывистый склон возвышенности, но не стоило рисковать. Если бы нам не удалось это, пришлось бы преодолеть тысячу километров, прежде чем мы обошли бы Море Имбриум с запада. Значительно надежней будет повернуть сразу на восток. Может быть, удастся пройти по уже упомянутой поперечной долине в цепи Альп, а даже если это окажется невозможным, то и обходя всю цепь, мы удлинили бы свой путь относительно немного.

С таким решением мы спустились в долину. Каков же был наш ужас, когда мы не обнаружили нашего автомобиля в том месте, где он должен был находиться! Сначала мы подумали, что просто заблудились, но нет, окрестности были те же самые, прекрасно были видны камни, за которыми мы оставили автомобиль. Несмотря на усталость, мы бегом кинулись к ним, не доверяя собственным глазам. Автомобиля не было. Мы старались найти следы его колес, чтобы выяснить, в какой стороне его искать, но на скалистом грунте не смогли обнаружить ничего. Нас охватило отчаяние. Продукты, которые мы взяли с собой, были уже съедены, воды осталось совсем немного, а запасов воздуха могло хватить едва на несколько часов. Варадоль начал кричать, забыв, что единственным существом, которое могло бы услышать его крик — это я, соединенный с ним трубкой для переговоров!

Мы отправились на поиски. Исходили все окрестности, потратив на это шесть часов, но автомобиля не было и следа. Вернувшись на старое место после бесплодных поисков, мы почувствовали, как нам начинает досаждать голод, вода уже закончилась, а запасы воздуха были на исходе. Мы бессильно опустились на землю в ожидании смерти. Варадоль громко ругался, а я в отчаянии ломал себе голову над тем, что могло заставить их уехать до нашего возвращения. Внезапно у меня блеснула мысль, что Томаш сбежал от нас сознательно, чтобы обречь нас на гибель, движимый болезненной ревностью, проблеск которой я уже однажды заметил у него, когда он говорил о своей смерти и о Марте. Бешенство охватило меня. Я вскочил на ноги, чтобы бежать, догнать его, отомстить, убить — чтобы…

И вдруг в нескольких десятках шагов от себя я увидел Марту. Она медленно шла к нам, улыбаясь сквозь стеклянную маску своей обычной печальной улыбкой. Мы оба подскочили к ней и начали кричать попеременно, радуясь и возмущаясь. Марта какое-то время спокойно наблюдала за нами, а когда мы успокоились, охрипшие и оглушившие друг друга своим криком, начала подавать знаки, что ничего не слышит! Мы совсем забыли о том, что в такой разреженной атмосфере она не может нас услышать! Злость неожиданно покинула нас, и мы начали хохотать, одновременно показывая ей, что мы хотим вернуться в автомобиль. Она повела нас — автомобиль стоял неподалеку за камнем, который полностью его закрывал.

Только теперь все разъяснилось. Через какое-то время после нашего ухода, Солнце, совершая свой путь, описывая на горизонте невысокую дугу, зашло за камень, поэтому автомобиль оказался в тени. Вудбелл стал трястись от холода. Тогда Марта завела автомобиль и, объехав камень, остановилась с его южной стороны, где солнце достаточно согревало больного. Мы, вернувшись, испуганные исчезновением автомобиля, искали его где угодно, но ни одному из нас не пришло в голову заглянуть за скалу, находящуюся рядом с нами. Марта видела нас из автомобиля, но думала, что мы уходим для того, чтобы исследовать другую сторону окрестностей, и терпеливо ждала нашего возвращения. Только увидев, что, вернувшись во второй раз, мы не подходим к автомобилю, вышла узнать, что это значит, даже не предполагая, что мы не можем найти автомобиля! Какое счастье, что все это закончилось для нас веселым смехом, хотя могло иметь весьма опасные последствия.

Вудбелла мы нашли в достаточно хорошем, на первый взгляд, состоянии. За время нашего отсутствия он только четыре раза терял сознание. Теперь он выглядел спокойным и говорил, что чувствует себя лучше. Правда, по его мертвенно-бледному и исхудавшему лицу этого не видно, но дай Бог, чтобы так было. Хватит уж нам жертв.

Мы отправились в путь согласно нашему плану. К этому времени мы двигаемся к востоку все еще вдоль возвышающихся вершин Платона. Но вскоре доберемся до цепи Альп.

Принимая во внимание состояние Томаша, нам нужно спешить. Чем быстрее мы окажемся там, где он сможет выйти из замкнутого автомобиля, свободно передвигаясь и дыша, тем правдоподобнее будет его выздоровление. Мы будем двигаться день и ночь, чтобы быть как можно дальше от этой пустыни и как можно ближе к полюсу, где, по всей вероятности, начнутся места, не лишенные воды и воздуха.

Под Альпами, 3° з. д. 47°30′ с. ш.,

161 час после восхода Солнца на третьи сутки.

Все меньше остается у нас надежд, что нам удастся сохранить жизнь Томашу. Мы гоним без памяти, насколько позволяет территория, но полюс все еще далеко, а Томаш тем временем угасает на глазах. От беспокойства и нетерпения нас охватывает дрожь, а вдобавок ко всему цепь Альп, преграждающая нам путь, вынуждает нас держаться юго-восточного направления, так что вместо того, чтобы приближаться к желанному полюсу, мы пока отдаляемся от него. Вскоре через несколько часов мы доберемся до устья Поперечной Долины, может быть, там нам удастся повернуть к северу! До этого времени слева от нас тянутся отвесные скалы Альп, по сравнению с которыми наш автомобиль выглядит, как крошечная муха под стеной отвесной крепости. Мы с тоской ожидаем минуты, когда перед нами откроются ворота в этой стране, а за ним стопятидесятикилометровый скальный коридор, ведущий на Море Фригорис.

Вудбелл постоянно допытывается, далеко ли еще. Ему хотелось бы как можно скорее оказаться на полюсе, а тем временем от Синус Эстуум мы не проделали еще и половины пути. Ужас охватывает меня, когда я об этом подумаю! По-моему, он уже забыл об отдаленности полюса. Постоянно с тоской говорит о полюсе, о воздухе и воде, как о вещах, которые мы найдем уже завтра — тем временем не вызывает сомнений, что завтрашнее утро, хоть и весьма отдаленное, не принесет нам больших перемен. Томаш по мере того, как силы у него убывают, все сильнее верит в свое выздоровление. Строит планы на будущее, обсуждает свою жизнь с Мартой… Я очень боюсь этой его веры: на Земле говорят, что это плохой знак у больного.

Марта терпеливо выслушивает его со своей обычной грустной улыбкой. Как она должна страдать! Ведь не может же она не знать, что он умирает.

В Поперечной Долине, 82 часа после полудня.

Какой-то внутренний голос говорит мне, что все напрасно. Отчаяние охватывает меня, потому что я хочу, чтобы он жил, тем более, что чувствую у себя в мозгу мерзкую, отвратительную змею, которая, против моей воли, нашептывает мне: «Если он умрет, Марта достанется одному из нас, может быть, тебе…» Нет, нет! Он должен жить, должен а если умрет, я знаю, что и Марта последует за ним. И что тогда? Что тогда? Зачем мы останемся здесь? С какой целью?.. Я когда-то жаловался, что мы двое находимся здесь, чтобы служить Марте и Томашу, а теперь чувствую, что эта служба — единственное оправдание нашего существования здесь. С их смертью начнется и наше умирание, потому что мы ничего не сможем воспроизвести, образовать новую жизнь, и наша жизнь и работа никому не будут нужны, даже нам самим…

Вот если бы после смерти Томаша Марта осталась бы в живых, если бы одного из нас, может быть, меня, обвила руками за шею, прильнула к губам, как теперь к Томашу… Я чувствую, как будто горячая волна разливается у меня в груди, перехватывая дыхание и разливая огонь по всем жилам…

Прочь, прочь все эти мысли! Впрочем, этим единственным мог стать Варадоль… Нет, лучше бы этой женщины никогда не было с нами! Я чувствую, что невольно начинаю желать смерти Томаша и ненавидеть Варадоля… А она сидит спокойная, всматривающаяся в лицо умирающего любимого…

Вудбелл не хочет умирать, так отчаянно он борется со смертью. Каждую минуту, наперекор собственным мыслям, он говорит, что будет жить, и требует от нас подтверждения. Мы неискренне делаем это, одна только Марта кивает головой с глубоким убеждением и повторяет низким певучим голосом: «Ты будешь жить… ты мой…» При этом глаза у нее туманятся от блаженства и упоения… Неужели она и в самом деле верит, что этот высохший труп без сил, без капли крови в жилах будет жить?

Однако чего бы я ни дал за то, чтобы он жил!

В полдень мы не останавливались. Прежде всего, жара уже не была такой сильной, как в предыдущие дни, по причине нашего продвижения к полюсу, а потом — состояние Томаша вынуждает нас спешить. Мы проделали уже большой отрезок пути от склонов Платона и находимся на середине Поперечной Долины, а до захода солнца надеемся достичь Моря Морозов.

Около полудня, миновав мелкие, рассыпанные по плоскости скалистые возвышения, мы неожиданно оказались у широкого входа в долину. Отвесная стена Альп обрывается тут к востоку, прерванная огромным ущельем. Плоскость Моря Имбриум заходит сюда широким полукругом, сужающимся к долине, заваленной у входа огромными скалистыми обломками, выступающими вперед гигантским нагромождением высотой в несколько сот метров. По другую сторону этого полукруга возвышается лунный Монблан высотой около четырех тысяч метров.

Мы немного поколебались, прежде чем въехали в долину. Нас испугало это нагромождение скал. Если такие нагромождения будут еще попадаться на нашем пути, путешествие наше вместо того, чтобы стать короче, только удлинится, так как придется каждый раз подниматься по крутым склонам.

Варадоль снова вынул фотографические снимки поверхности Луны. Они уже много раз подводили нас, последний раз на Платоне, но не было иного способа ориентации на месте. В конце концов, после короткого размышления, мы отважились углубиться в долину. К этому решению был причастен и Томаш. С упрямством больного, который не терпит возражений, он настаивал на том, чтобы мы повернули на север, так как он знает, что увеличение пути за счет огибания Альп через Палюс Небуларум убьет его несомненно.

Что с этим человеком сделала болезнь! Когда-то решительный, мужественный, спокойный, полный самообладания, он превратился в капризного и упрямого ребенка. То ругается на нас ни за что ни про что, то просит прощения и умоляет, чтобы спасли его… Но мы предпочитаем это состояние, нежели полный упадок сил, когда он целыми часами лежит навзничь, похожий скорее на мертвеца, нежели на живого человека.

Разговаривает он достаточно бодро, как будто хочет при звуке собственного голоса убедиться, что еще жив. Только, когда кто-либо из нас случайно упомянет о его несчастном случае, он немедленно замолкает и дрожь пробегает по его телу, а в глазах застывает тревога. Напрасно я пытаюсь разгадать, что за тайна содержится во всем этом…

Полдень уже прошел, когда мы остановились перед нагромождением, закрывающим вход в долину. С большим трудом нашли дорогу, которая позволила нам взобраться наверх. Остановившись на возвышении, мы обернулись, чтобы еще раз взглянуть на Море Имбриум, которое через минуту должно было навсегда исчезнуть с наших глаз. Что касается меня, то признаюсь, не без сожаления прощался с этой равниной, хотя мы ничего не нашли на ней, кроме трудов, страданий и отчаяния… Удивительно все-таки человеческое сердце! Мы двигались по этой равнине целых два месяца, от полудня до полудня с одним только желанием, как можно быстрее ее преодолеть, а теперь оглядываемся на нее почти с тоской.

По долине мы двигаемся достаточно быстро и относительно легко. Больших нагромождений нам уже не встречается, а меньшие возвышенности не занимают всей широты долины и их удается объехать. Теперь солнце стоит на небе в таком положении, что освещает обе ее стороны. С каждой из сторон возвышается мощный горный вал высотой до четырех тысяч метров. Долина, шириной в несколько километров в самом начале, к северо-востоку сужается. Это выглядит так, как будто эти две мощные стены сближаются, все теснее сжимая нас. У меня такое впечатление, что мы движемся по огромному, вырубленному в стене коридору. Смотря перед собой, мы видим далекий выход из этого коридора, похожий на глубокую щель между белыми стенами, сквозь которую проглядывает небо. Не знаю, может быть, меня подводят глаза, но мне кажется, что это небо не такое черное, а звезды на нем менее многочисленные и блестящие. Это свидетельствовало бы о существовании менее разреженной атмосферы над Морем Фригорис… Барометр наш тоже медленно поднимается. Только бы довезти Томаша живым до такого места, где будет достаточно воздуха для его груди.

В Поперечной Долине, 168 часов после полудня,

третьи лунные сутки.

С восхода солнца мы уже проделали около пятисот километров и приближаемся к выходу из долины. Просторное скалистое горло сужается все больше, и валы по обе стороны становятся гораздо ниже. Выход из ущелья на Море Фригорис виден уже гораздо явственней, и кажется, расширяется по мере того, как мы к нему приближаемся, и скалы, сотворившие эти ворота, растут у нас на глазах. На закате солнца мы снова будем на равнине, только бы все туда добрались…

Какой страшный путь прошли мы сегодня! Уже несколько долгих часов мы вздрагиваем от любого шороха, взглядывая на гамак Вудбелла — неужели все?.. Он умирает, в этом нет никаких сомнений. Теперь он лежит тихий и спокойный и только смотрит на нас умоляющими глазами, в которых видно, как он хочет, как сильно хочет жить! А мы ничем не можем ему помочь.

Последнее потрясение, пережитое во время переправы через расщелину, повредило ему еще больше. Мы преодолели уже почти две трети пути, когда под 3° в. д. встретили препятствие, которое чуть было не заставило нас вернуться обратно на Море Имбриум. Солнце уже низко стояло над горизонтом, и вся западная сторона долины тонула в непроницаемой темноте, едва нарушаемой тут и там слабым светом Земли. Нам приходилось держаться подножия восточного вала, чтобы не заблудиться в темноте. Вал достигал здесь наибольшей высоты и возвышался над нами, подобно отвесной скале Альп, под которой мы двигались до полудня.

И вот в этом месте мы неожиданно заметили в нескольких сотнях шагов перед собой черную полосу, преграждающую нам путь по всей ширине. До этого мы не видели ее из-за легкого возвышения грунта. Приблизившись к ней, мы увидели, что это расщелина, прорезающая поперек оба скалистых вала и дно долины. Она до самых краев утопала в темноте, поэтому о ее глубине нельзя было догадаться. Тысячеметровые высокие стены гор были прорезаны ею до самого основания.

Мы остановились, бессильные перед этой новой и непреодолимой преградой.

На карте мы видели эту расщелину, прорезающую возвышенность, которая отделяет Море Имбриум от Моря Фригорис в юго-восточном направлении, но не предполагали, что она может быть настолько глубокой, чтобы углубиться в дно Поперечной Долины, лежащее в двух-трех тысячах метров ниже уровня окружающих возвышенностей, простирающихся за горными валами. Пот выступил у меня на лбу, когда я увидел эту пропасть перед нами. Петр тихо выругался.

Тем временем Томаш, обеспокоенный как нашим поведением, так и тем, что автомобиль остановился, начал допытываться, что произошло. Мы боялись сказать ему правду, однако он, не доверяя, видимо, нашим ответам, собрав последние остатки сил, поднялся и посмотрел в окно. Через минуту он снова лег спокойно и на вид безразлично. Единственное, что он сказал, было:

— Они не хотят, чтобы я жил…

— Кто? — удивленно спросил я.

— Братья Реможнеры, — ответил больной и замолчал, закрыв глаза, как бы в ожидании смерти.

Я не разговаривал больше с ним и не имел времени задуматься над значением этих странных слов, так как нужно было посоветоваться с Петром, что теперь делать. Мы думали даже о возвращении на Море Имбриум, когда Петру пришла в голову счастливая мысль: с помощью сильного прожектора осветить дно расщелины и посмотреть, насколько она глубока. Приблизившись к самому краю, мы пустили туда луч света. Расщелина, достаточно узкая в этом месте, не была особенно глубокой. Наоборот, дно ее было засыпано щебнем, в котором торчали огромные обломки скал. Это было похоже на высохшее русло мощного горного потока. И кто знает, не текла ли здесь некогда вода, воспользовавшись дорогой, образованной для нее иными силами?

Свет прожектора скользил по черным, беспорядочно нагроможденным камням и исчезал в глубоких трещинах, а мы все смотрели туда, не в состоянии ничего решить. Тогда к нам приблизилась Марта.

— Почему вы не пускаетесь в дорогу? — спросила она таким голосом, как будто отдавала нам приказ. И добавила, кивнув головой в сторону Томаша: — Я должна жить ради него… со мной теперь можете ничего не бояться…

Мы удивленно смотрели на нее. Что с ней произошло? Никогда еще она так не разговаривала с нами. Глаза у нее странно блестели, а во всем облике, в словах и в движениях чувствовалось нечто новое, необъяснимая уверенность в себе. Ох, как же красива эта женщина! Варадоль уставился на нее пылающими глазами, и меня охватило бешенство по отношению к нему. Я резко схватил его за плечо и закричал зло:

— Ты не знаешь, что у нас нет времени?! Говори, куда ехать: вперед или назад?

Петр быстро повернулся ко мне, и мы мерили друг друга взглядом, готовые в любой момент кинуться друг на друга.

И тогда зазвучал тихий, насмешливый и пронзительный смех Марты. Сотня игл как будто впилась мне в сердце. Мы оба, устыдившись, опустили глаза, а она отошла, слегка пожав плечами. Я почувствовал, что начинаю ее ненавидеть.

В конце концов мы решили спуститься в расщелину и проехать ее по устилающим дно камням. Но это легче было сказать, чем выполнить. В одном месте, здесь же у восточной стены, мы нашли относительно пологий спуск и начали осторожно спускать по нему автомобиль. Однако самое худшее ожидало нас на дне расщелины. Сюда не доходил ни свет Солнца, ни свет Земли, поэтому мы оказались в полной темноте. Я не могу передать словами все трудности этого пути в несколько сот метров. Прожектор освещал только небольшое пространство перед нами, ориентироваться в темноте было невозможно. Поочередно один из нас шел пешком впереди, а другой оставался у руля. Автомобиль постоянно кренился, подскакивал, ударялся о камни или падал, один раз он даже увяз так, что мы сомневались, сможем ли его вытянуть. Наконец мы добрались до противоположной стороны расщелины. К счастью, грунт тут когда-то обвалился, поэтому создалось возвышение, по которому мы с помощью «лап» взобрались наверх.

На половине подъема мы уже оказались в солнечном свете. Переход от полной темноты к свету при одном движении автомобиля был настолько быстр, что мне пришлось зажмурить глаза перед этой заливающей нас волной света. Когда я снова открыл их и оглянулся назад, мне показалось, что весь этот путь был сном. В нескольких сотнях шагов позади себя я видел край внезапно обрывающегося грунта, между нами и этим краем был пояс абсолютной темноты. У меня только возникло какое-то неясное воспоминание, что несколько минут назад мы были там, на дне этой, казалось, бездонной расщелины, в полной тьме, пробирались по черным ужасным камням, возникающих перед нами в электрическом свете — но не мог поверить в реальность этой жуткой переправы.

Поднявшись на уровень Поперечной Долины, мы остановились на минутку, чтобы снять «лапы» и осмотреть автомобиль, не пострадал ли он. Все было в порядке, и мы могли продолжать свой путь. Все было в порядке — за исключением здоровья Томаша. Пережитое потрясение так подействовало на него, что он уже несколько часов лежал, как мертвый, только постанывая иногда.

Мы проехали уже порядочный кусок дороги, когда вдруг Томаш поднялся и сел в своем гамаке. В его широко открытых глазах снова пылала лихорадка. Петр был занят ведением автомобиля, но мы с Мартой немедленно подбежали к нему. Он посмотрел на нас безумными глазами, а потом воскликнул:

— Марта! Я умру!

Марта побледнела и склонилась к нему:

— Нет. Ты будешь жить, — тихо сказала она, и яркий румянец неожиданно окрасил ее лицо.

Томаш тихо покачал головой, а она, еще больше склонившись к нему, начала вполголоса говорить что-то по-малабарски. Я не понимал слов, но видел, что они произвели огромное впечатление на Томаша. Сначала лицо его прояснилось, потом по нему пробежала печальная улыбка, а затем в глазах заблестели слезы и, тихо застонав, он начал целовать волосы склонившейся к нему на грудь девушки.

С этой минуты какое-то время он лежал спокойно, держа руку Марты в своих высохших и потных ладонях. Но вскоре снова начал подниматься, видимо, ему не хватало дыхания.

— Марта, я умру, — каждую минуту тревожно повторял он, а она неизменно отвечала:

— Ты будешь жить.

Обычно после ее ответа он затихал, как маленький плачущий ребенок, когда мать положит руку ему на голову. Но в очередной раз услыша эти слова, он ответил:

— Что мне до этого, если я не доживу…

Потом добавил:

— Они не позволят мне жить… Реможнеры…

Я не мог сдержать любопытства и, в конце концов, спросил его, какое отношение к его болезни имеют братья Реможнеры.

Он с минуту поколебался, но потом сказал:

— Теперь уже все равно… теперь я могу вам рассказать…

И начал медленно говорить тихим голосом, останавливаясь из-за сильного сердцебиения и удушья.

— Помните, — сказал он, — тот мертвый город в пустыне за Тремя Головами? Он даже сегодня стоит у меня перед глазами со своими башнями в развалинах и с этими наполовину разрушенными воротами… Я знаю, что умираю, но мне и сейчас жаль, что я туда не попал. Но все было так… Когда я вышел из автомобиля, мне пришлось взбираться по разным нагромождениям камней, похожих на разрушенную мостовую старой римской дороги где-нибудь в Швейцарии или в Италии… Потом, наконец, я выбрался на более ровное место. Теперь город был передо мной, как на ладони. Я уже хорошо видел его огромные ворота с мощными колоннами, когда вдруг, вдруг…

Он схватил нас за руки и чуть приподнялся на постели. Глаза у него были широко открыты, мертвенно-бледное лицо стало какого-то зеленого цвета.

— Я знаю, — сказал он, — вам кажется, и мне тоже казалось… когда-то… Что истиной являются только знания… опирающиеся на опыт, и в математике укладывающиеся в формулы, однако существуют вещи непонятные и удивительные… Вы можете смеяться надо мной, но это ничего не изменит… Мы слишком мало знаем до сих пор, слишком, слишком мало.

Он замолчал и посмотрел на нас, как будто проверяя, не смеемся ли мы в душе над его словами, но мы сидели притихшие и задумчивые. Он набрал в грудь воздуха и продолжил:

— Тогда… вдруг… я увидел… две тени — нет! — двух людей, двух трупов или призраков — они вышли из ворот и направились ко мне… Ноги у меня подогнулись. Я закрыл глаза, надеясь отогнать этот призрак, но когда я через минуту снова открыл их, увидел в четырех шагах перед собой — обоих братьев Реможнеров! Они стояли вдвоем, держась за руки, ужасные, опухшие, окровавленные, такие, какими мы нашли их — и оба страшно смотрели на меня… Вы знаете меня, я совсем не такой пугливый и не, склонен к галлюцинациям, но я говорю вам, что они стояли там, а я со страха превратился в глыбу льда. Я не мог двинуться, пошевелиться, обернуться… Тогда они начали говорить! И я слышал их голоса, хотя там не было воздуха, так, как слышу вас здесь…

— И что они говорили? — невольно спросил я.

— Зачем вам это знать, — ответил он. — Достаточно, что я это слышал… Они сказали мне, как я умру и как умрете все вы… Назначили день и час. И еще сказали, что нельзя безнаказанно покидать Землю и безнаказанно заглядывать в тайны, скрытые от человеческих глаз. Лучше было бы нам, — говорили они, — умереть там, на Море Имбриум, чем у них, мертвых, воровать воздух, продолжая свою жизнь на муки, только на муки… «Мы отправились за вами, — сказали они, — и вы виноваты в нашей смерти, но и вы…» Говоря это, они завистливо поблескивали побелевшими глазами и оба злорадно усмехались страшными опухшими губами.

В эту минуту я заметил, что за ними стоит О’Тамор, бледный, белый, высохший… Он не усмехался и ничего не говорил, только был печален и смотрел на меня как бы с жалостью… Я закричал от страха и, собрав все свои силы, оторвал окаменевшие ноги от земли и побежал. Я забыл уже о городе, обо всем. Споткнулся, хотел подняться, но вдруг почувствовал, что мне не хватает воздуха, и потерял сознание.

Он замолчал, обессилев, а нас охватило мрачное уныние. Я в глубине души был уверен, что все это было просто галлюцинацией, как и этот город сегодня кажется мне просто странным нагромождением скал, но я не смел этого сказать ему. Впрочем… откуда я знаю? Есть разные загадки и тайны. На эту застывшую планету уже пришли люди, и пришла Смерть, может быть, с людьми и их неотступной спутницей, Смертью, пришло сюда и Нечто неизведанное, которое в течение многих столетий опровергает на Земле все знания, опыт и ожидания?

После этого рассказа Томаш заснул на полчаса.

Проснувшись, он начал спрашивать, где мы находимся. Я сказал ему, что мы приближаемся к концу Поперечной Долины и скоро попадем на Море Фригорис. Он слушал, как бы не понимая того, что я говорю.

— Да, — сказал он наконец, — да, да… мне снилось, что я был на Земле.

Потом повернулся к Марте.

— Марта! Расскажи, как там на Земле.

И Марта начала рассказывать:

— На Земле воздух голубой, голубое небо, по нему плывут облака. На Земле много, много воды, огромные океаны. На побережье — песок и разноцветные раковины, а дальше лежат луга, на которых цветут душистые, прекрасные цветы… За лугами простираются леса, полные разных зверей и поющих птиц. Когда подует ветер, море глухо шумит, леса тоже шумят, и шелестит трава.

Так она рассказывала с детской простотой, а мы слушали ее слова, как прекрасную, волшебную сказку… Больной слегка пошевелил губами, как бы повторяя за ней: «леса шумят, а травы шелестят…»

— Мы туда уже не попадем, — наконец произнес он.

В ответ ему раздались рыдания Марты. Она не могла больше сдерживаться. Прислонившись головой к краю гамака, она вся содрогалась в отчаянном, страшном рыдании.

— Тихо, тихо, — сказал Томаш, слегка прикоснувшись ладонью к ее волосам. Но и его начал охватывать страх.

Он повернулся к нам и снова заговорил прерывистым голосом, с трудом вырывающимся из груди:

— Спасите меня! Сжальтесь надо мной! Спасите! Я не хочу умирать! Не хочу умирать здесь! Здесь так страшно! Спасите меня! Я хочу… жить… еще… жить… Марта…

Он расплакался, как женщина, умоляюще протягивая к нам худые руки. Что мы могли ему ответить? Как спасти его?

Мы приближаемся к выходу из долины, и равнина Моря Морозов уже видна впереди. Но мне почему-то кажется, как это ни прискорбно, что мы преодолеем ее одни — без Томаша!

На Море Фригорис, третьи лунные сутки,

23 часа после захода Солнца.

Я бросаю взгляд на последние слова, написанные мной: они оправдались. На равнину Моря Фригорис мы выехали одни. Томаш Вудбелл умер сегодня на заходе солнца.

Такая страшная пустота! Наша группа становится все меньше, уже осталось только три человека…

Я не могу думать ни о чем ином, как только о тихой, но такой страшной смерти Томаша.

Солнечный диск уже коснулся нижним краем горизонта, когда мы, наконец, после недельного пути, выехали из скалистого коридора. Перед нами простиралась гладкая, позолоченная последними лучами солнца равнина. Говорю: позолоченная, так как солнце, чего раньше не наблюдалось, склонившись к горизонту, приобрело некоторый золотой оттенок и слегка окрасило круг черного неба вокруг себя. Это несомненный признак того, что атмосфера здесь более густая. Мы заметили и другое невероятное явление: Море Фригорис полностью застлано песком. По-видимому, эта равнина когда-то была дном настоящего моря.

Наши сердца наполнились надеждой, тем более что Томаш, по крайней мере с виду, чувствовал себя лучше. Настроение у нас стало подниматься, нам уже казалось, что мы птицей перелетим эту равнину, и прежде чем солнце взойдет, вместе с Томашем окажемся в Стране Жизни, почувствуем дыхание ветра, услышим шум воды, увидим зелень…

Все произошло совсем иначе!

Едва мы проехали несколько метров по долине, Томаш обратился к нам с просьбой остановить автомобиль. Малейшее движение причиняло ему страшные муки…

— Я хочу отдохнуть, — сказал он слабеющим голосом, — и посмотреть на солнце, прежде чем оно зайдет.

Мы остановились, и он стал смотреть на солнце, проливающее на его лицо потоки последних золотых лучей. Он неподвижно смотрел на него, потом обратился к Марте:

— Марта, как там: «Солнце, ты светлый Бог…» Как дальше?

И Марта в ответ на его слова, как при первом на Луне заходе Солнца, встала в блеске лучей, протянула руки и, подняв к исчезающему светилу полные слез глаза, начала нараспев произносить слова древнего индусского гимна.

Вудбелл слушал и, казалось, засыпал. Потом вдруг открыл глаза:

— Марта! О’Тамор умер?

— Умер.

— Реможнеры умерли?

— Умерли.

— Я тоже умру… И они… и они… — Он показал глазами на нас.

— Они умрут. А ты будешь жить, — ответила она снова с той же глубокой, удивительной уверенностью.

— А, да… — прошептал больной, — но что мне от этого…

На минуту воцарилось молчание. Селена встала передними лапами на гамак и начала лизать его свесившуюся руку. Он посмотрел на нее и сделал такой жест, как будто хотел погладить верное животное, но, видимо, у него уже не было сил…

— Собачка моя, собачка… — только прошептал он.

Потом сказал, что хочет увидеть Землю. Мы повернули его так, чтобы он мог ее увидеть. Он смотрел долго, с тоской простирая руки к этому светящемуся на небе полукругу, по которому как раз медленно скользила тень Индийского океана, со светлым, углубляющимся в него треугольником Индии.

— Смотри, смотри, там Траванкор! — воскликнул больной.

— Да, там Траванкор, — повторила Марта, как эхо.

— Там мы были счастливы…

— Да, счастливы…

Больной снова стал беспокоиться.

— Марта, после смерти я отправлюсь туда?.. Я не хочу… блуждать здесь… по этой пустыне… в этом городе мертвых… Марта, я пойду туда после смерти?..

Марта молчала, наклонив голову, а Томаш снова стал настаивать…

— Марта, скажи! Я отправлюсь туда… после смерти? На Землю?

Судорога боли исказила лицо девушки, но она преодолела себя и сказала тихо, голосом, полным слез…

— Отправишься ненадолго… на короткое время… А потом вернешься ко мне.

Смерть уже застилала его глаза, бессильные руки посинели и похолодели. Он содрогнулся и чуть слышно прошептал:

— Марта! Как там на Земле?

Марта снова начала рассказывать о морях, о лугах, о цветах, а у него на губах оседала какая-то болезненная, но спокойная улыбка, и глаза медленно закрывались.

Он открыл их еще на мгновение, посмотрел на Землю, на солнце, лишь краешком светлеющее над пустыней, едва слышно, вздохнул и скончался с последним лучом угасающего дня.

Отчаянный, безумный плач Марты раздался в наступающей темноте.

Уже в темноте мы выкопали могилу и засыпали ее песком.

И снова мы в дороге уже около двадцати часов.

Наш путь лежит по ровной песчаной пустыне. Мы уже прошли, при выходе из Поперечной Долины, 50 широту. Земля поднимается здесь только на 40° на горизонте, но, к счастью, на этой равнине нет возвышенностей, которые отбрасывали бы тень. Если удастся, будем двигаться всю ночь без перерыва…

Настроение у всех подавленное. Марта сидит совершенно обессиленная, обезумевшая от горя, а у ног ее Селена воет по своему умершему хозяину. Мы пытаемся ее покормить, чтобы успокоить, но она не хочет есть. Привыкла брать пищу только из рук Томаша.

На Море Фригорис, 0°6′ в. д. 55° с. ш.,

после полуночи, в начале четвертых суток.

Мы повернули прямо на север, к полюсу. В течение ста семидесяти часов, то есть со смерти Томаша, мы двигались в северо-западном направлении. Теперь уже его могила осталась далеко, далеко Позади… На земле прошла уже неделя с тех пор, как мы его похоронили.

Всю эту неделю песок сыплется под колесами нашего автомобиля, и только звук двигателя нарушает тишину, постоянно царящую среди нас. Марта уже не плачет, она сидит молча со стиснутыми губами и широко распахнутыми глазами, в которых высохли слезы. Селена мертва.

После смерти Томаша она не хотела есть, только выла целыми часами и бегала по автомобилю, обнюхивая все предметы, которые принадлежали ему или которых он касался своей рукой. Потом легла в углу, ослабела и только грозно ворчала, если кто-то из нас хотел к ней приблизиться. Мы опасались, как бы она не впала в бешенство и поэтому, к большому сожалению, вынуждены были ее убить. Впрочем, я уверен, что и так она не долго жила бы.

Страшная тишина стояла в нашем автомобиле, потому что нам с Петром нечего было сказать друг другу. То, что произошло, было ужасно. Смерть Томаша — это не только смерть человека, не только потеря мужественного, верного и дорогого друга — это страшное несчастье, чудовищная ирония судьбы, бросившая между нами двоими эту женщину, которую мы оба желаем. Я не могу смотреть на нее, по телу моему проходит дрожь, а одновременно я явственно осознаю всю омерзительность этого… святотатства по отношению к еще свежей могиле друга. Мне кажется, что дух Томаша находится еще совсем рядом, что он плюет мне в сердце, видя там такие мысли, но не могу перебороть себя, не могу, не могу! Лихорадка сжигает меня, кровь бешено струится в жилах, и весь я так переполнен ей, что даже, закрыв глаза, вижу ее перед собой с ужасающей четкостью.

Я силой удерживаю свои мысли, как свору взбесившихся собак, но они вырываются из-под моего контроля, бросаются на нее, безжалостно срывают с нее одежду, ласкаются и трутся о каждый клочок ее тела, вьются около нее и пачкают ее своими грязными мордами, а, видя, что несмотря на это, она остается все такой же неподвижной и холодной, начинают лаять и рвать ее зубами, грызть… Ах, эти омерзительные мысли, как же они мучают меня!

С Варадолем происходит то же самое, я знаю, чувствую, вижу это. Он в свою очередь знает, что творится со мной. Отсюда эта глухая, ожесточенная ненависть между нами. Что скрывать, зачем придумывать красивые названия для того, что происходит! Мы оба отвратительны, потому что между нами стоит она. Нас только двое в этом жутком мире, и в глубине наших душ что-то говорит нам, что один из нас лишний. Мы не разговариваем друг с другом и не смотрим друг другу в лицо. Иногда я улавливаю сбоку взгляд Варадоля, страшный взгляд, в котором проглядывает смерть, как пожар из окон пылающего внутри дома.

Боюсь ли я его? Нет! Нет, сто раз нет! Хотя знаю, что в любую минуту, даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, он может ударить меня сзади и убить, — вот, например, сейчас, когда я пишу, а он стоит за мной и видит мою голую шею… Дрожь пробегает у меня по спине, но я не поворачиваюсь, не хочу поймать один из тех взглядов, в которых я, как в зеркале, вижу собственную подлость. Впрочем, я и в самом деле не боюсь этой внезапной, неожиданной смерти, которая может встретить меня, смерть только тогда страшна, когда приближается медленно и неотступно — я знаю это по своему опыту. Я боюсь только одного, боюсь думать, что он может завладеть этой женщиной, на которую имеет не больше прав, чем я. Что сможет поцелуями воспламенить ее все еще бледное от слез лицо, взволновать ее грудь, которая еще недавно вздымалась от рыданий… нет, я не могу об этом думать!

Мы следим друг за другом так, что пока мы оба живы, она поистине находится в безопасности среди нас!

Но временами меня охватывает бешенство. Мне хочется плюнуть себе в лицо, а потом встать перед ним и сказать вслух: «Пойдем, будем биться за нее, как два бешеных волка за волчицу — мы, неуверенные в завтрашнем дне, неуверенные в возможности жизни, изгнанные в этот мир, будем биться за эту презрительно равнодушную к нам любовницу нашего недавно умершего друга! Прежде чем завтра нам придется умереть, пойдем! Будем биться сегодня!»

Но я слишком лицемерен и труслив, чтобы это сделать… Ох, как я презираю себя!

И ее презираю, и ее ненавижу! Бывают минуты, когда я готов броситься на нее, вырвать из ее молчаливых, печальных губ крик, и в следующую минуту оборвать его вместе с ее жизнью. Может быть, так было бы лучше… Мы остались бы одни, без цели, без желания жить, может быть, тогда мы даже добровольно расстались бы с жизнью, но между нами, по крайней мере, не было бы…

Зачем она живет? Что удерживает ее на этом свете? Как может она жить, если так любила этого человека, если он в самом деле был для нее всем, и вместе с его смертью все для нее кончилось? Мы омерзительны, но и она, она тоже омерзительна! Собака — неразумное животное — выказало больше привязанности, потому что не смогла пережить смерти хозяина, который ее выкормил! А ведь эта собака не получила и сотой доли той любви и нежности, которая была направлена к женщине! Но женщина живет… И кто знает, кто знает, может, эти глаза, с виду застывшие и погасшие от горя, бросают украдкой взгляды в нашу сторону, может быть, в ее голове, еще полной воспоминаний об ушедшем, уже рождается тихая мысль: которого из этих двоих, живых, выбрать, чтобы исполнить извечный долг женщины?..

Возможно, во всем этом есть нечто первобытное, жизнеутверждающее, самой природой вложенное в человеческую натуру, но для меня, в эту минуту, это так отвратительно, так чудовищно и жутко!

Ах, зачем живет эта женщина!

Однако чувствую, что ее смерти я не перенес бы.

На Море Фригорис, 0°30′ в. д. 61° с. ш., четвертые сутки,

172 часа после полуночи.

Марта была права, говоря Томашу: «Ты будешь жить!» Как же я тогда этого сразу не понял!

Прошло уже почти три четверти ночи, когда, находясь у руля, я заметил, что Петр крутится вокруг меня с таким выражением, как будто хочет завести разговор. До сих пор мы ограничивались только несколькими, вызываемыми необходимостью словами, поэтому меня это удивило и обрадовало. Я чувствовал, что пора уже наконец сбросить с себя это несносное мучительное наваждение и выяснить наши отношения.

Поэтому я как можно непринужденней спросил у него:

— Тебе что-то нужно от меня?

— Да, разумеется, — подхватил он поспешно, садясь рядом со мной, — я хотел с тобой поговорить.

Я заметил, что он пытается улыбнуться, но лицо у него лишь судорожно скривилось. Я невольно посмотрел на его руки. Он, видимо, понял мой мимолетный взгляд, поэтому покраснел и, вынув руки из карманов, положил их на колени. Через минуту он заговорил, чуть заикаясь:

— Да, да, видишь ли, я хотел с тобой… Потому что, мне кажется, что этой ночью не стоит останавливаться, так как нет сильного мороза, а дорога ровная и достаточно светло, хотя Земля стоит низко над горизонтом, впрочем, ты же понимаешь, что нам надо спешить, потому что…

Я не спускал с него глаз, а он все больше и больше смущался.

Внезапно, изменив тон, он решительно крикнул:

— Так без остановок едем на север, решено?

— Да… — подтвердил я, стараясь говорить спокойно.

Снова наступила тревожная тишина. Варадоль сорвался с места и начал нервно ходить по автомобилю. Я полностью отдавал себе отчет в том, что с ним происходит, знал, о чем он хотел со мной поговорить, и зачем плел всякую ерунду, не имеющую никакого значения. Он не мог заставить себя произнести слова, которые поставили бы нас лицом к лицу перед проблемой, которую раньше или позже все равно пришлось бы решать. Через минуту я почувствовал даже злорадную радость, наблюдая за его мучениями, а потом мне неожиданно стало жаль его. Было одно мгновение, когда я готов был броситься ему на шею и — заклинать его нашей дружбой уступить мне эту женщину или просить его, чтобы он согласился на ее смерть — не знаю. Но я взял себя в руки, потому что это не могло привести ни к чему. Зато мне стало ясно, что не следует откладывать решающего разговора.

— Ты хотел мне сказать только это? — спросил я его как бы невзначай.

Он остановился, видимо, ошеломленный моим доброжелательным тоном, и испытующе посмотрел мне в глаза. Потом печально усмехнулся и провел ладонью по лбу. Я видел, что рука у него дрожит.

— Да, действительно, я хотел еще…

Он замолчал и взглянул на Марту. Поколебался еще немного, но потом нахмурился и отрывистым сухим голосом сказал по-немецки, чтобы Марта не могла его понять:

— Что мы будем делать с этой женщиной?

Я ждал этих слов, но тем не менее они подействовали на меня, как удар молотом по голове. Я резко затормозил автомобиль, потому что кровь ударила мне в голову и глаза застлала темнота. Сердце бешено забилось в груди, а во рту все пересохло. Наступил решающий миг.

Я взглянул на Варадоля. Он стоял передо мной бледный, как труп, и упорно смотрел мне в глаза. Этого взгляда я не забуду до самой смерти! В нем были беспокойство и подлая, почти собачья мольба, смешанная с угрозой.

Я молча отодвинул его в сторону и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, подошел к Марте, которая сидела над каким-то шитьем. Он пошел за мной.

— Почему ты живешь, женщина? — спросил я неожиданно с неслыханным и, как я теперь вижу, смешным трагизмом, хотя тогда, Бог свидетель, мне было совсем не до смеха!

Марта удивленно посмотрела на нас, а потом, залившись румянцем, медленно сказала слегка дрожащим голосом:

— Я жду возвращения Томаша…

Меня охватила злость.

— Хватит этой глупой болтовни! — закричал я, вырывая у нее из рук работу, над которой она склонилась.

Не зная, что случилось бы потом, но в этот момент я бросил взгляд на вырванный кусочек полотна: это была детская рубашечка.

Я сразу все понял. Будучи не в состоянии произнести ни слова, я только протянул руку и показал рубашечку Петру. Он тихо вскрикнул и быстро отошел к рулю.

Так вот почему она говорила умирающему Томашу с такой убежденностью: «Ты будешь жить!» — поэтому она не отправилась вслед за ним!

Ведь согласно верованиям ее народа в ребенка, рожденного после смерти отца, вселяется душа умершего. Значит, она ждет, в уверенности, что Томаш вернется к ней в ребенке, побывав на Земле, о которой так тосковал перед смертью? Она должна была сообщить ему эту радостную весть и то, как будет его ждать. Может быть, именно об этом она говорила ему тогда по-малабарски?

Все это пронеслось передо мной с быстротой молнии.

Я посмотрел на Марту: она тихо плакала, уткнувшись лицом в крошечную рубашечку, выкроенную из белья умершего. И внезапно со мной произошло что-то странное. Я почувствовал, как у меня на сердце потеплело и одновременно упала какая-то пелена. Марта показалась мне совершенно иным существом. Я с удивлением смотрел на нее, как будто видел ее впервые. Это уже была не женщина, за которую несколько минут назад я был готов биться со своим другом и единственным соратником в этом мире, а мать нового поколения, победившая смерть благодаря великой тайне жизни.

Невыразимая признательность наполнила мою душу, признательность за то, что благодаря ей мы не будем здесь одни, и за то, что она защитилась этим нимбом материнства от нас, которые видели в ней только драгоценное наследство после умершего. Я бессознательно склонился к ней и поцеловал ее руку.

Она вздрогнула, но, видимо, поняла значение моего поцелуя, потому что в этот момент подняла заплаканное лицо с новым, гордым достоинством.

Удивительна все же человеческая природа! Ведь то, что произошло, совершенно не решило наших проблем, всего лишь отодвинуло их на какое-то время, но несмотря на это мы оба успокоились, как будто все уже было решено. У нас сохраняется уверенность, что эта женщина не принадлежит никому из нас, живущих, а только тому, который умер, и мы храним к ней уважение, не задумываясь, что придет время, когда, возможно, снова…

Ах, нет, нет! Даже думать об этом не хочу!

Теперь только на север, все время на север!

Под Тимэусом, после восхода Солнца

на четвертые лунные сутки.

Ни один восход еще не пробуждал в нас такой радости и такой надежды, как последний. Ему предшествовала заря — явление, которого мы еще не наблюдали на Луне.

Ночь как раз заканчивалась, и мы ждали, что в любой момент вершина горы, возвышающейся перед нами в свете Земли и свидетельствующей о том, что мы уже добрались до северной границы Моря Фригорис, окрасится первыми лучами восходящего Солнца. Однако прежде чем это произошло, мы заметили, что черное небо на востоке становится чуть светлее, как бы слегка окрасившись опалово-молочной мглой. Сначала мы подумали, что это новое необъяснимое явление, связанное с той значительной широтой, на которой мы находимся, мы миновали уже 60 параллель, возможно, какой-то зодиакальный свет, видимый поблизости от экватора перед восходом Солнца. Но нет, это был не зодиакальный свет, небо слегка засеребрилось по всей ширине над горизонтом, и звезды потускнели в этом белесом свете. Вскоре и вершины Тимэуса — это был кратер, к которому мы приближались, осветились Солнцем, но что за чудо! Они чуть порозовели на фоне неба. Невозможно было больше сомневаться, этот розовый свет говорил нам о том, что воздух должен был быть здесь уже менее разреженный, чтобы окрасить пронизывающие его лучи Солнца.

Меня охватила тихая радость, я улыбнулся Петру, поглощенному этим удивительным явлением, потом повернулся к Марте.

— Смотри, — воскликнул я, — твой ребенок появится на свет там, где можно будет дышать, как на Земле!

Она подняла голову и посмотрела на восток, который окрашивался золотым светом, разливающимся на горизонте, как по нашим сердцам разливалась надежда на новую жизнь.

Солнце медленно поднималось, еще медленнее, чем в предыдущие дни, потому что не шло сразу вверх, а двигалось по дуге, низко склонившейся над горизонтом. Наконец оно вышло целиком и остановилось на небе, окруженное беловатым ореолом, переходящим в голубизну, исчезающую на фоне черного неба вокруг. Поблизости от Солнца звезды были уже не видны. Они еще сверкают в отдаленных частях небосклона, но уже исчезает их разноцветие, и теперь они гораздо более похожи на те мигающие звезды, которые украшают ночной небосклон на Земле.

Еще одни, самое большее двое лунных суток, и мы сможем выйти из автомобиля и вздохнуть полной грудью, в первый раз вдохнуть в себя лунный воздух.

За последнюю ночь мы проехали огромный отрезок пути.

Ночной мороз здесь, поблизости от полюса, значительно слабее, так как Солнце не уходит здесь глубоко за горизонт, поэтому мы ни на минуту не останавливались в дороге. На заходе Солнца мы выехали на Море Фригорис, а теперь эта равнина уже позади.

На западе уже начинается гористая местность. Тимэус, мимо которого мы проезжаем, это только ее пограничный столб.

Перед нами, к северу, простирается равнина, широкой затокой углубляющаяся в гористую местность и достигающая, если судить по картам, 68 параллели. Она не такая ровная, как Море Морозов, на ней вздыбливаются невысокие возвышенности, которые, однако, вряд ли затруднят нам путь, так как имеют достаточно пологие склоны. Это пространство мы должны преодолеть до наступления ночи, поэтому она застанет нас уже в горах. И тогда нас будет отделять от полюса еще около шестисот километров…

Но что значат шестьсот километров, если мы уже столько их прошли? Мы полны воодушевления и надежды, все недоразумения между нами исчезли, исчезли страшные наваждения, которые мучили нас в ночи, как туман, рассеялись в свете восходящего Солнца. Нас поддерживает мысль, что к желанной цели нашего тяжелого путешествия мы везем зародыш новой жизни — и нам становится так хорошо, так спокойно, что иногда кажется, будто мы не жалеем о том, что покинули Землю.

Почему с нами нет Томаша? Он делил с нами наши горести, чего бы я не дал за то, чтобы он смог разделить и нашу радость!

Четвертые лунные сутки,

78 часов после восхода Солнца, 0°2′ в. д. 65° с. м.

Странная тоска меня томит. Не знаю, откуда она взялась и чего хочет от меня? Путешествие продолжается, небо над нами постепенно становится темно-голубого цвета, звезды начинают мигать, все говорит о том, что приближается «Земля Обетованная», где, наконец, мы сможем отдохнуть после нечеловеческих трудов, продолжающихся уже четвертый месяц, а я вместо того, чтобы радоваться, становлюсь все печальнее и грустнее.

Что этому виной? Может быть, Земля, склоняющаяся к горизонту, которую через несколько сот часов мы окончательно потеряем из виду, а может быть, эти могилы, обозначившие наш путь через жуткую безвоздушную лунную пустыню, и, возможно, те душевные терзания, от которых я еще не успел остыть, а может быть, мысль о ребенке умершего друга, который должен будет появиться на свет в этом неизведанном краю.

Сам я совершенно спокоен, только эта несносная тоска и эти мучения! Глаза у меня почти ослепли от яркого света Солнца, мне наскучили виды диких, обрывистых гор, бесцветных пустынь… О, хоть бы маленькое озерцо воды, клочок зелени!..

Окрестности выглядят здесь как огромное кладбище. Мы движемся по дну высохшего моря. Что стало с этим морем, которое некогда шумело здесь, протягивая волны к Земле, виднеющейся тогда, как золотой диск между облаками, плывущими над водой^? Только берег остался возвышаться над сухой котловиной, обрывистый, огромный, источенный ударами волн, уже не существующих ныне… Ветер развеял в пыль его обломки; а теперь и ветров здесь уже нет. Пустота и смерть…

Так хочется наконец добраться до мест, где мы сможем увидеть жизнь! Хоть бы это скорее произошло, а то силы уже на исходе.

Из нас троих самой терпеливой является Марта, что ж, ее мир теперь находится в ней самой! И кажется, она о нем думает больше, чем об умершем любовнике. Я часто вижу, как сидя над работой, она вдруг опускает руки и смотрит куда-то в будущее, улыбаясь своим мыслям. Я уверен, что внутренним взглядом она уже видит маленького, розового младенца, протягивающего к ней руки. Только иногда глубокий вздох прогоняет с ее лица эту блаженную улыбку и глаза у нее наполняются слезами. Она вспоминает о Томаше, который не увидит своего ребенка, но потом улыбается снова, зная, что если бы он не умер, его душа не смогла бы вернуться к ней в облике ребенка.

Марта, постоянно углубленная в свои мысли, мало разговаривает с нами, но однажды сказала мне: «Хорошо, что я отправилась сюда за Томашем, потому что теперь я дам ему новую жизнь…»

Как же ей не быть счастливой, если она может так о себе сказать?

Четвертые сутки, 17 часов после полудня,

на возвышении перед Голдшмидтом, 1° З' в. д. 69°3′ с. ш.

Равнина закончилась, мы уже находимся в горах, тянущихся до самого полюса. Наш путь лежит через возвышенность, усеянную многочисленными холмами, среди которых торчат и высокие горные кольца, как, например, огромный Голдшмидт перед нами и смыкающийся с ним с востока еще более высокий Барроу. Мне сейчас пришло в голову, как странно, что мы встречаем здесь горы и моря, куда еще не ступала человеческая нога, но уже имеющие наименования, данные им людьми… Смешная мысль!

Полдень застал нас сегодня на вершине вала, окружающего эту возвышенность. Оглянувшись назад, мы увидели низко над горизонтом пустыни Землю, окутанную легким облаком. Светлый ореол ее атмосферы выглядел через эту дымку еще более кровавым, нежели в предыдущие дни. Там же, над ней, почти прикасаясь к ее огромному черному диску, стояло Солнце, окруженное радужным пламенем.

У меня такое впечатление, что в течение этих четырех месяцев Земля упала с небосклона от зенита почти к горизонту, а это всего лишь мы убегаем от нее, приближаясь к полюсу. Климат здесь уже совершенно иной. Полуденное Солнце, незначительно поднявшееся над горизонтом, не разит нас огнем, не ослепляет лучами. Каким-то грустным и усталым выглядит это Солнце, совсем как мы… Вокруг нас на возвышенности масса длинных теней. Небо на севере значительно поголубело, звезд уже в той стороне не видно, хотя с юга они еще светят своим туманным, светлым блеском, широким кругом разбросанные вокруг Земли и Солнца.

От всего этого я устал невозможно. Несмотря на легкость наших тел на Луне, мне иногда кажется, что моя голова, руки и ноги налиты свинцом. Боюсь, как бы не расхвораться. Таким бесконечно долгим кажется мне наше путешествие, что, несмотря на признаки приближающегося конца пути, я начинаю сомневаться, что мы когда-нибудь достигнем цели… Впрочем — какой цели? Где она? Все грустно и утомительно.

Марта необычайно добра. Мне кажется, что если бы не она, я не пошевелил бы рукой, чтобы повернуть руль в сторону полюса, к которому мы стремимся с таким упорством… Но она видит мою страшную усталость и умеет каким-либо теплым, добрым словом прибавить мне надежды, поддержать мои убывающие силы. Чем я заслужил столько доброты с ее стороны? Неужели тем злом, которое хотел ей причинить? Сейчас я так устал, что мне все полностью безразлично за исключением счастья этой женщины. Я хотел бы остаться жить, чтобы пригодиться ей на что-нибудь… А кто знает, останусь ли я жить…

Перед нами горы, огромные, обрывистые горы. Нужно пройти через них. Через эти, потом через другие, и снова через другие, потому что до полюса еще далеко… Но у меня уже нет сил. Даже писать больше не могу. Фразы не клеятся, я все время забываю, о чем хотел написать. Мне хотелось бы вытянуться в гамаке и из-под полуопущенных век смотреть на Марту, улыбающуюся при мысли о своем ребенке.

Счастливая она!

На перевале между Голдшмидтом и Барроу,

161 час после полудня четвертых лунных суток.

Остатками сил я борюсь против обуревающей меня усталости. Чувствую, что я болен, и боюсь этого. Как они вдвоем справятся без меня? Дорога очень трудная, а ночь, долгая ночь приближается. Дождусь ли я ее конца? Может быть, после О’Тамора и Вудбелла наступила моя очередь? Ведь они же предсказывали…

Мне было бы жалко умирать. Я хотел бы еще увидеть ребенка, который родится, хотел бы, хоть раз, вздохнуть полной грудью.

Когда же наконец окончится эта дорога. Судя по карте, эти горы, которые мы сейчас преодолеваем, последнее серьезное препятствие на нашем пути к полюсу. Спустившись с перевала, на котором сейчас находимся, мы повернем по широкому ущелью к западу вдоль южных склонов Голдшмидта, потом, снова повернув на север, минуем горные кольца Халиис и Мейн, обойдем с востока кратер Джой, преодолеем его невысокое ответвление, простирающееся вдоль параллели, и попадем на равнину, отделяемую от полюса только одной узкой цепью гор.

Так выглядит наш путь согласно картам. Но карты этих окрестностей, плохо видимых с Земли, не слишком точны. Нужно добавить, что большую часть этого пути нам придется пройти ночью, которая даже не будет разъясняться светом Земли, заслоняемой от нас горами.

С этой высоты виден свет прямо перед нами, но это всего лишь вершины гор, зарумянившиеся от солнечного света. Внизу же простирается море темноты. Когда мы съедем туда, единственными нашими проводниками будут звезды.

В моей голове что-то испортилось или смешалось. Только благодаря огромному усилию воли я могу трезво размышлять. Каждую минуту передо мной мелькают какие-то призраки, какие-то полусонные видения и страхи. Неужели у меня горячка? Я кусаю себя за пальцы, чтобы прийти в себя. Но и это мне не помогает. Все картины мешаются перед глазами, я вижу темные моря с плывущими над ними кровавыми вершинами гор, наш автомобиль представляется мне кораблем, который в любую минуту может рухнуть в пучину… Как я устал. Куда мы плывем по этому черному океану? Может быть, к Земле?.. Ах, правда! Земля осталась далеко-далеко, в небесных просторах; мы уже никогда не вернемся туда. Никогда.

В голове у меня шумит, по-моему, у меня жар.

После захода Солнца, в ущелье между горами.

Еле-еле я поднялся с гамака. Марта велела мне лежать, но что она понимает! Я должен был еще что-то сделать или написать — не помню, но надо вспомнить. Я уверен, что мы утонем в темноте, если я этого не сделаю… Но что же я должен был сделать?

Почему здесь так темно? Видимо, какая-то бомба разорвалась у меня в голове, должна была взорваться, потому что голова у меня раздувается, пухнет, растет, она уже почти такая же огромная, как Луна…

Как забавно, что мы находимся на Луне! А может быть, мне это только снится? Потому что откуда здесь взялись собаки? Где Вудбелл?.. Что-то с ним произошло, но не помню… Его звали Томаш…

Кто-то стоит около меня и велит мне лечь, потому что у меня жар. Какое это имеет значение! Почему я не могу… разве мне нельзя…

Ручка становится страшно тяжелой… но и пальцы у меня отяжелели… Не знаю, что все это значит — слышу какие-то два голоса около себя, но уже не могу…

Вторая часть рукописи На другой стороне

I

Никогда не забуду того ощущения, которое возникло у меня, когда я впервые открыл глаза после долгого беспамятства во время болезни, свалившей меня под конец нашего страшного путешествия через безводную и безвоздушную лунную пустыню. Сегодня, когда я собираюсь продолжить описание наших приключений на этой планете, эта минута так живо стоит у меня перед глазами, как будто с того времени прошло всего несколько часов. А между тем, подсчитав лунные дни, я вижу, что доходит уже одиннадцатый год с того времени, как мы упали на поверхность Луны, и десять лет с тех пор, как мы покинули наш автомобиль после почти полугодового заключения в нем. Теперь мы уже дышим полной грудью под небом, таким же голубым, как и на Земле, на берегу настоящего моря, и смотрим на заросли растительности, удивительной и ни на что не похожей, но зеленой и полной жизни. Сто тридцать четыре раза Солнца сделало обход вокруг этого мира на наших глазах, и мы к нему почти привыкли. Волосы у нас седеют, а рядом с нами подрастает новое поколение — поколение людей, которые будут считать мифом историю о прибытии своих предков с Земли, выглядывающей из-за небосклона и предстающей перед ними в облике огромного светящегося шара, когда мы иногда отправляемся к границе безвоздушной пустыни. Для них это интересное, редко наблюдаемое ими небесное светило, а для нас — это мать, которую мы покинули навсегда, но не можем порвать последней нити, связывающей ее с нами — нашей тоски.

Пройдет еще несколько десятков или даже больше лунных дней, и мы, рожденные на Земле, все умрем, а новое поколение, читая когда-нибудь мой дневник, будет, наверное, считать его некой священной книгой, прежде чем появится здесь «скептик» и убедительно докажет, что история о земном происхождении людей есть не что иное, как сказка, возникшая в незапамятные времена.

Я думаю об этом, как о чем-то совершенно естественном, ведь мне самому многое из того, что я пережил, кажется фантастическим сном. Тем более что болезнь, во время которой я целые лунные сутки лежал без сознания, создала в моей жизни такой странный провал во времени, что мне трудно было сразу связать происходящее со мной до этого, с тем, что я увидел, придя в себя, трудно отделить действительность от горячечных видений. И действительно, мое пробуждение было на редкость необычным.

Когда я открыл глаза, то сразу не мог понять, что происходит. Посмотрев вокруг, я увидел, что нахожусь на обширном лугу, покрытом удивительно свежей, пышной растительностью. Все окрестности были залиты мягким светом, похожим на тот, который на Земле бывает перед рассветом, когда Солнце еще только поднимается из-за горизонта. Только голые вершины высоких гор, окружавших равнину, утопали в красноватом блеске Солнца. Над ними было бледно-голубое небо, чуть подернутое дымкой. Я долго смотрел на него, не в состоянии понять, где я нахожусь. И тогда увидел на лугу двоих людей, медленно идущих по траве и ежеминутно нагибающихся, как будто в поисках чего-то. Вокруг них радостно скакали две собаки.

Мне показалось, что я нахожусь на Земле, в какой-то незнакомой мне местности, и я начал размышлять, как я туда попал, но затем мне вспомнилась наша лунная экспедиция и долгое путешествие в закрытом автомобиле через мертвую пустыню. Я снова огляделся вокруг, насколько мог сделать это, не поднимая головы, которая была тяжелой, как будто до краев была налита оловом. Куда же делся автомобиль? Где эти дикие пейзажи, которые все еще стояли у меня перед глазами? Я хотел окликнуть людей, находящихся неподалеку, но меня охватила такая усталость, что я не смог произнести ни звука. Впрочем, мне стало казаться, что все эти неслыханные приключения были только сном. Я собирался отправиться в экспедицию на Луну, заснул где-то на лугу — кто знает, сколько времени я спал — и мне приснилось, что я уже был там, что боролся с ужасными трудностями, терял товарищей, рисковал жизнью… Странно только, что эта местность незнакома мне…

Неясное осознание перенесенной тяжелой болезни стало пробуждаться в моем мозгу. Да, наверное, у меня была горячка, и в горячечных видениях я странствовал по Луне. В конце концов, хорошо, что этот кошмар уже кончился. Я ощутил огромное облегчение при мысли, что все это было только сном, что я нахожусь на Земле и никогда не буду должен ее покинуть. Мне стало так хорошо, спокойно, и через минуту я почувствовал, что снова засыпаю.

Проснувшись во второй раз, я увидел, что неподалеку от меня стоят двое несомненно ранее виденных мною людей и вполголоса разговаривают. Мне показалось, что я услышал слово: «Спит», на что другой голос ответил: «Будет жить». Это удивило меня, но я не хотел обнаружить, что уже проснулся, и, лежа без движения, из-под полуприкрытых век стал присматриваться к стоящим около меня людям. Хотя мне показалось, что я спал достаточно долго, в освещении окрестностей ничего не изменилось, поэтому мне было трудно в неясном свете узнать склонившиеся надо мной лица. Через некоторое время, когда мои глаза уже привыкли к слабому свету, эти люди показались мне знакомыми, но я не мог вспомнить их имен. Я медленно перевел взгляд на горы, виднеющиеся на горизонте и все так же освещенные у вершин красным светом, хотя, я заметил, свет падал на них теперь с другой стороны.

В эту минуту я заметил между ними нечто, что сразу приковало мое внимание. Над глубокой пропастью между двумя вершинами стоял огромный серо-белый шар, до половины выглядывающий из-за горизонта. Я долго смотрел на него, и вдруг все стало мне ясно: это была Земля, светящаяся там, на небе!

Сознание того, что я нахожусь на Луне, полностью вернулось ко мне и заставило содрогнуться. Я громко закричал и сорвался с постели. Петр и Марта — это их я минуту назад видел около себя — подбежали ко мне с радостными восклицаниями, но голова у меня закружилась, и я снова потерял сознание.

Это было последнее беспамятство во время моей долгой болезни. Придя в себя, я стал медленно поправляться. Прошло еще сто с лишним часов, прежде чем я смог подняться и ходить самостоятельно. Петр и Марта с истинно родительской заботливостью ухаживали за мной, а я, слишком слабый, чтобы разговаривать и задавать вопросы, только размышлял над тем, что меня окружало. Я уже знал, что за время моей болезни мы достигли наконец того места, где достаточно воздуха и растительности, но долго не мог освоиться с мыслью, что это произошло таким естественным способом. Мне также трудно было поверить в то, что я лежал без сознания в течение целого земного месяца, а автомобиль, продолжая двигаться на север, достиг наконец полюса, находившегося от нас в нескольких сотнях километров в тот момент, когда меня свалила болезнь.

Мы действительно находились на северном полюсе Луны. Удивительная страна! Страна вечного света и темноты в одно и то же время. Место, где нет сторон света, нет ни востока, ни запада, ни севера, ни юга. Здесь Солнце не уходило за горизонт и не поднималось на небе, только кружило вокруг линии горизонта. Если подняться на одну из гор, которых много поблизости, можно увидеть, что Солнце, как красный пламенный шар, лениво ползет у края небосклона. Вершины гор постоянно розовеют в его отблесках, которые падают на них то с одной, то с другой стороны; с самого сотворения мира эти горы не видели ночи. Зато зеленые долины у их подножия никогда не видели Солнца. Они постоянно находятся в тени гор, здесь царит вечный полумрак или сумерки. На свежую, темную зелень их падают только отблески голых, освещенных Солнцем вершин, похожих на гигантский венок из белых роз, брошенный на траву. Только иногда, раз в несколько земных месяцев, Солнце, чуть приподнявшись над горизонтом, блеснет в какой-нибудь глубокой расщелине между скалами огненным, румяным лицом и как бы замрет на мгновение. Тогда через ущелье наплывает огромная река света, каскадами обрушивается она со скал и образовывает на темной равнине широкую полосу цвета червонного золота. Но уже через несколько часов Солнце снова прячется за скалы, и снова мягкий полумрак заливает тихую долину.

Есть что-то удивительно таинственное в этом слабом полярном свете. Я помню, как при виде его у меня создавалось впечатление, что я оказался во сне на какой-то зачарованной земле, в стране вечной весны, где, по преданиям греков, после смерти пребывали души умерших. Легкий призрачный туман клубится среди зелени, ни один голос не прерывает упоительной тишины. Здесь как будто вечно царит холодная, но безоблачная весна. Мы прожили в этом краю больше полугода, но за все это время небо лишь однажды было затянуто тучами. Дождя там не бывает почти никогда, и поэтому там нет вод, родников, ручьев. Воздух, однако, так насыщен водными парами, что этой влажности вполне достаточно для развития растительности. Наши травы, деревья и цветы тут несомненно высохли бы, но здешняя растительность приспособлена к условиям жизни на Луне.

Здешние луга поросли удивительно сочной растительностью, похожей на наши мхи, и так же, как они, приспособленной к тому, чтобы всасывать в себя влагу прямо из воздуха, только в еще большей степени. Она содержит в себе столько влаги, что выжимая вручную растения, мы могли получить несколько литров этой необходимой жидкости. Поэтому проблемы с питьем у нас не было, гораздо хуже было с продовольствием. Мы нашли несколько видов сочной зелени, годной к пище, и большое количество любопытных микроорганизмов, похожих на улиток без ракушек, но нам не на чем было их приготовить. Взятые с Земли запасы топлива вскоре закончились, а здесь мы не могли найти ничего, что могло бы его заменить. Даже толстые, одеревеневшие стебли мхов были так насыщены влагой, что из них невозможно было разжечь огонь, а о том, чтобы высушить их в таком насыщенном водными парами воздухе не могло быть и речи. Торф, который мы обнаружили здесь в большом количестве, также был пропитан водой.

Я был уже совсем здоров и выходил из наскоро установленной палатки на прогулки по равнине, когда мы оказались под угрозой полного отсутствия топлива. На этот счет мы вели долгие советы и проводили различные испытания, которые всегда оканчивались ничем. Петр подал идею: выносить толстые стебли и отжатый торф на гору, где светит Солнце, в надежде, что там они скорее высохнут, чем в темной долине. Но и наверху солнечные лучи были слишком слабыми. Через несколько десятков часов торф, предварительно отжатый от воды, вновь набрал столько влажности из воздуха, что вся работа оказалась напрасной.

Итак, использовав все деревянные предметы, без которых мы могли обойтись, мы разожгли последний большой костер, надеясь высушить на нем весь собранный в окрестностях горючий материал. Если бы нам это удалось, мы могли бы поддерживать постоянный огонь, подсыпая туда все новое и новое сухое топливо. Но, к сожалению, и эта надежда не оправдалась. Мы сожгли все, что только могло гореть, а получили только маленькую горстку сухих веток и торфа. Это помогло нам понять, что для того, чтобы получить достаточное количество топлива, нужно было сжечь втрое больше. Наш «вечный огонь» погас через несколько часов. Мы использовали его только для того, чтобы запустить в действие машину, заряжающую аккумуляторы нашего автомобиля.

Следовательно, нам пришлось обходиться без огня. Воздух, насыщенный большим количеством водяных паров, всегда прогревается равномерно и прекрасно сохраняет солнечное тепло, поэтому холод не особенно нам досаждал. Однако нам было очень трудно привыкать к сырой пище Остатки запасов искусственного белка, эквивалентного настоящему, и сахара мы старательно укрыли на тот случай, если во время дальнейшего путешествия не нашли бы в окрестностях достаточно пропитания. Мы по-прежнему ни на минуту не отказывались от намерения приблизиться к центру скрытой от Земли части Луны. Но пока от продолжения путешествия нас удерживали три обстоятельства. Прежде всего, я еще не настолько окреп после перенесенной болезни, для того чтобы перенести тяготы пути, к тому же Марта в скором времени ожидала появления на свет ребенка Томаша… К этому, при отсутствии топлива, присоединялся страх перед долгими морозными ночами, которые должны были ждать нас, как только мы отдалимся от этой страны вечных сумерек.

Но несмотря на все недостатки и страхи, месяцы, проведенные на полюсе, принадлежат к самым приятным воспоминаниям моей жизни на Луне. Полотняную палатку, привезенную с Земли, мы поставили точно на полюсе, где прямо над нашими головами светила полярная звезда Луны. Правда, мы видели эту звезду, которая долго была нашим путеводителем, в зените только один раз, во время затмения Солнца, когда уже собирались продолжать путь. Звезды, видимые в безвоздушной пустыне день и ночь, тут не показываются никогда, кроме того времени, когда Солнце заходит за земной диск и короткая ночь опускается на эту страну вечного света.

В палатке мы только спали, а большую часть дня проводили под открытым небом, наслаждаясь пейзажем, который, несмотря на то, что мы с ним вполне освоились, не утратил для нас своей мягкой красоты. Все здесь удивительно гармонично и вписывается в общий, необыкновенно спокойный тон: зелень и розовые горы, бледное небо над ними и свежий, прохладный аромат растений. И на наши души опускается покой… Теплота и сердечность царили в нашем маленьком кружке. Все обиды, страсти и недоразумения были так далеки от нас, как эта страшная пройденная пустыня, воспоминания о которой все еще бросали нас в дрожь.

Время проходило незаметно в разговорах то о Земле, краешек которой еще иногда показывался над горизонтом, то о наших дорогих товарищах, спящих в своих тихих могилах посредине пустыни, то о неизвестном будущем, которое ждало нас. Говорили о ребенке, который должен появиться на свет, о краях, которые еще увидим, обо всем, за исключением одного… Мы никогда не затрагивали тему, которая уже один раз чуть не вызвала столкновение между мной и Петром, а именно: кому из нас в будущем будет принадлежать Марта. Удивительно, но, по-моему, в то время мы даже не думали об этом. По крайней мере я не думал. Ведь, в конце концов, сегодня, когда прошло уже много лет с тех пор, я могу признаться перед собой… Я любил эту женщину, любил даже больше, чем в состоянии выразить, но любовь эта была какой-то странной…

Когда я смотрел на нее, на ее нежное и похудевшее лицо, с которого никогда не сходила полупечальная, полумечтательная улыбка, на ее маленькие и белые руки, постоянно занятые работой, она казалась мне совсем непохожей на ту Марту, которую я знал когда-то, красивую, страстную, уверенную в себе, я чувствовал, как мою душу заливает море тепла к этой, такой хорошей и такой несчастной женщине. Мне хотелось медленно погладить ее по голове и сказать, что я готов сделать все, что в моих силах, отказаться от, всего, чего мог желать, только бы она была хоть чуточку счастливее — только из благодарности за то, что я могу на нее смотреть.

На Земле такая любовь вызывала бы смех. А я, когда сегодня думаю об этом, тоскую и печалюсь, потому что вижу я ничем не могу ей помочь, даже если бы сделал все, что в моих силах.

И все же, если я жив, то этим обязан только ей. Когда я впал в лихорадку на перевале под Барроу, только ее забота вернула мне жизнь, и сегодня только мысль о ней удерживает меня в жизни. Мысль эта горькая, но там, на полюсе, я еще не подозревал, как все сложится, поэтому, говорю, это было самое счастливое время за период моей жизни на Луне. Марта постоянно была рядом со мной. Пока я был болен, она заботилась обо мне, а когда уже выздоровел, мы вместе гуляли по долине, ища улиток на обед или собирая душистые травы, которыми она потом украшала внутренность палатки.

Когда силы полностью вернулись ко мне, я поднялся с Петром наверх, на гору, чтобы увидеть Солнце и огромный белый круг Земли на небосклоне и чтобы любопытным взглядом окинуть незнакомые и таинственные места, которые никто из людей никогда не видел, и в которые мы должны были вскоре углубиться. Марта тогда осталась в палатке, в это время такие значительные усилия могли принести ей вред.

Во время одной из таких прогулок Петр показал мне путь, по которому мы пришли в эту долину, и рассказал о неслыханных трудностях, с какими вынужден был столкнуться в гористой местности во мраке ночи, имея за спиной меня, находящегося в бессознательном состоянии, и Марту, все еще не оправившуюся после смерти Томаша.

— Мне все пришлось делать одному, — рассказывал он мне, — и были минуты, когда меня охватывало отчаяние. Несколько раз я терял дорогу среди скал и попадал в ущелья, из которых не было выхода. Я думал, что нам придется все-таки расстаться с жизнью.

И в эти минуты сомнений меня поддерживал вид барометра, стрелка которого неуклонно поднималась. Но определенная надежда появилась у меня только тогда, когда мы оказались на равнине за Джой. Земные астрономы, называя эту гору таким именем, даже не предполагали, что оно будет иметь для нас буквальный смысл — что после всех трудов и неописуемых страданий, тут мы наконец почувствуем радость.

Ночь уже посветлела. Мы находились так близко от полюса, что рассеянный в довольно густой атмосфере свет Солнца, скрывающегося неглубоко за горизонтом, создавал нечто вроде серого полумрака, позволяющего различать предметы. Там я впервые отважился выйти из автомобиля без костюма. В первый момент я почувствовал головокружение; атмосфера была еще достаточно разреженной, и нужно было делать глубокие вдохи, но дышать было можно. Никогда не забуду радостного чувства, которое охватило меня, когда я наконец глотнул лунного воздуха.

Потом он рассказал мне, какие гигантские усилия потребовались для преодоления последней горной цепи, отделяющей равнину под Джой от Полярной Страны. На помощь Марты он не мог рассчитывать, тем более что я, все еще находящийся между жизнью и смертью, требовал ее постоянного внимания, поэтому ему пришлось самому вести автомобиль при слабом освещении по крутому склону, засыпанному раскрошившимися камнями.

Примерно через восемьдесят часов после полуночи он остановился на перевале. Оттуда уже простирался вид на Полярную Страну.

— Мне показалось, — рассказывал он, — что я увидел Землю Обетованную; перед моими глазами, уже привыкшими к виду диких скал и пустынь, лежала огромная, зеленая равнина. От радости у меня перехватило дыхание, из глаз потекли слезы. Сквозь них я смотрел на темные луга, на огненное Солнце, видное с горы, хотя было еще далеко до того времени, когда оно должно было взойти.

Когда он говорил это, мы невольно оба повернулись к Солнцу. Оно лежало на горизонте в той стороне, которая до сих пор была для нас севером, а отсюда, видимо, считалось югом. На этой стороне Луны был день.

Тогда, в первый раз, меня охватила непреодолимая жажда увидеть таинственные места, над которыми стояло Солнце. Спускаясь с горы, я только об этом и думал, а после возвращения в палатку начал строить планы дальнейшего путешествия.

Петр тоже придерживался мнения, что нам следует углубиться на юг, к центру неизведанного полушария.

— Здесь нам хорошо, — говорил он, — и мы могли бы провести тут всю жизнь, но еще лучше мы могли бы жить на Земле. Мы прибыли на Луну, чтобы познать ее тайны, значит, это и следует делать.

Итак, продолжение путешествия было делом решенным, единственное, что пока удерживало нас — было состояние Марты. В ожидании того времени, когда она сможет двинуться в путь, мы занимались подготовкой, делали запасы.

Прежде всего мы перестроили автомобиль. Не было смысла тащить с собой такую тяжелую машину. Вначале мы собирались отделить от него верхнюю часть, после чего он стал бы похож на глубокую лодку на колесах, но нас удержала от этого мысль, что мы можем оказаться в таких местах, где достаточно морозные ночи, тогда автомобиль, тщательно закрытый и отапливаемый, будет представлять для нас неоценимое убежище. Поэтому мы только отделили от него заднюю часть, где раньше хранились запасы. Для того, чтобы закрыть образовавшееся отверстие, мы использовали имеющуюся у нас алюминиевую плиту, которая до этого времени отделяла склад от помещения автомобиля. Кроме этого, мы сняли все тяжелые металлические части, служащие для укрепления его стенок, теперь ненужные. Двигатель, созданный некогда несчастным Реможнером, мы как могли исправили и поместили в автомобиль на тот случай, если наш придет в негодность.

Все эти приготовления, а также создание запасов продовольствия и воды, которую терпеливо нужно было выжимать из мхов, отняли у нас более трех месяцев. Наконец все было готово.

В пятый раз Земля достигла полной фазы за время нашего пребывания на полюсе, когда, возвращаясь с далекой, одинокой прогулки, я услышал в палатке плач ребенка. Ни один голос в жизни не производил на меня такого впечатления, как этот слабый плач существа, которое явилось на свет, чтобы увеличить наше число и внести радость в нашу одинокую жизнь. Услышав его, я бросил охапку собранных съедобных мхов и бегом кинулся в палатку. На постели лежала Марта, бледная и обессиленная, но светящаяся радостью. Казалось, она даже не замечает моего появления. Все ее внимание поглощало маленькое существо, завернутое в белые простынки, которые она страстно прижимала к набухшей груди.

— Мой Том! Мой Том! Мой красивый, любимый сын! — шептала она слабым голосом и смеялась сквозь слезы.

У постели крутились обе собаки и, вытягивая любопытные морды, обнюхивали это неизвестное им, кричащее существо.

Я повернулся к Петру, и меня удивило его поведение. Он сидел в углу палатки, задумчивый и мрачный. Но пока я не стал об этом задумываться. Я подбежал к Марте, чтобы сказать ей, как я радуюсь появлению ее ребенка, что я благодарю ее за подаренную нам новую жизнь, но не смог произнести ни звука.

Я только схватил ее маленькую, худую руку и пробормотал что-то невразумительное. Она взглянула на меня, как будто только сейчас увидела. Я почувствовал неприятный укол в сердце, потому что ее взгляд сказал мне, что я настолько безразличен ей, насколько вообще человек может быть безразличным для другого человека. Настроение у меня упало, и она, видимо, заметила это, потому что улыбнулась мне, как будто хотела загладить невольно причиненную обиду и сказала, показав на ребенка:

— Смотри, Томаш вернулся, мой, мой Томаш…

В эту минуту я понял, что ни один из нас никогда не займет значительного места в сердце этой женщины, потому что оно всегда будет отдано этому ребенку, в котором она любит не только собственную кровь и собственное тело, но также душу умершего любимого.

Молча я принялся готовить еду и питье для Марты. Петр вышел со мной из палатки.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил он меня, когда мы были снаружи.

Я не знал, что ему ответить.

— Ну что ж, сын Томаша пришел на свет… — пробормотал я через минуту.

— Да, сын Томаша, — повторил Петр и задумался.

Мне не хотелось ни о чем его расспрашивать, я знал, о чем он думает.

Видимо, из опасения коснуться этой щекотливой темы, мы с тех пор разговаривали друг с другом исключительно о предстоящем вскоре путешествии Марта быстро набиралась сил, здоровье маленького Тома тоже не вызывало опасений, поэтому мы решили, что когда Земля в очередной раз войдет в первую четверть, отправиться в путь Это было самое подходящее время, так как в средней части этого лунного полушария именно в это время начинается день И двинувшись в путь в это время, мы располагали бы временем в две земные недели, чтобы, не найдя подходящих условий для жизни, смогли вернуться в Полярную Страну еще до наступления ночи.

Вскоре после рождения Тома Земля пришла в новую фазу, и тогда наступило солнечное затмение, которое мы уже однажды наблюдали на Луне. Первого, там над пустыней, придавленные мыслью о висящей над нами смерти, мы совершенно не изучали, поэтому теперь решили воспользоваться представившейся новой возможностью Взяв с собой астрономические приборы, уложенные на небольшую тележку, которую тянули за собой собаки, мы поднялись на вершину горы, расположенной поблизости от полюса, откуда можно было увидеть Землю и Солнце.

Зрелище было великолепное, но наши исследования, к сожалению, не удались. Низкое положение Земли на горизонте при атмосфере, насыщенной водными испарениями, не позволяли сделать точные измерения и мешали наблюдениям, так что через несколько минут после захода Солнца за земной диск, мы оставили измерительные приборы в покое, чтобы невооруженным глазом любоваться волшебной игрой света на небосклоне. Земля предстала перед нами на фоне кроваво-желтого зарева в виде огромного черного круга Вокруг нее небо потемнело и засияло звездами. Было похоже на то, что на ночном небосклоне появилось зарево какого-то огромного пожара или северное сияние, которое бывает на Земле поблизости от полюсов.

До сих пор это необыкновенное зрелище стоит у меня перед глазами Тогда мне показалось, что передо мной предстал в огне почерневший труп Земли. В этом было что-то жуткое и захватывающее Еще сегодня, когда я думаю о Земле, она видится мне в том ужасном, черном облике, в каком я ее видел тогда, и я должен призывать на помощь все свое воображение, чтобы представить ее светящимся серебряным диском.

Я не мог долго переносить эту необыкновенную, но какую-то болезненную картину, поэтому обратил свой взгляд к звездам, которых не видел уже несколько месяцев. Все они блистали у меня над головой, искрящиеся, как иногда у нас, на Земле, в морозную ночь. Я смотрел на них с любовью, как на старых добрых знакомых, искал знакомые с детства созвездия и мысленно спрашивал у них, что слышно там, на моей родной планете, лежащей теперь перед нами, как груда шлака на пылающем зареве.

Внезапно я почувствовал, что звезды как бы затуманиваются у меня перед глазами. Я протер глаза, думая, что это слезы, вызванные воспоминаниями, туманят мне взгляд, но это не помогло звезды были видны все слабее Это заметил и Петр. Мы забеспокоились, не в силах объяснить это явление. Тем временем звезды полностью погасли, и даже зарево в той стороне, где Солнце зашло за Землю, становилось менее ярким, оно как бы стиралось Через несколько минут нас охватила полная темнота, только в южной стороне неба еще виднелся легкий красноватый отблеск Одновременно мы почувствовали сильный порыв ветра, явление совершенно непривычное для нас в этих местах. Охваченные удивлением и беспокойством, мы не смели двинуться с места.

Наконец затмение окончилось и Солнце выглянуло из-за края Земли. Мы догадались об этом скорее по возвращающемуся дню, так как несмотря на свет, ни Солнца, ни окрестностей мы не могли разглядеть. Все тонуло в густом молочно-белом тумане.

Только теперь мы поняли все. В Полярной Стране не образуются облака и не идет дождь только потому, что воздух равномерно прогревается, и отсутствует причина, по которой из него выделялись бы водные пары.

Так было при обычных обстоятельствах, однако во время затмения наступило внезапное похолодание, в результате чего возник ветер, а водные пары в похолодавшем воздухе преобразовались в туман.

Это естественное объяснение неожиданного явления успокоило нас, но в то же время наше положение было достаточно прискорбным. Пронизывающий холод весьма досаждал нам, а в этой мгле невозможно было найти дорогу вниз, в долину, где стояла наша палатка. Кроме того, меня беспокоила мысль о Марте. Однако делать было нечего, нужно было сидеть и ждать до тех пор, пока не прояснится.

И действительно, вскоре туман стал подниматься, Через полчаса перед нами открылся вид на долину, уже только вершины гор были окутаны облаками, густеющими с каждой минутой Было видно, что вскоре будет дождь, поэтому, не теряя времени, мы начали спускаться с горы. Однако не успели мы пройти и половины пути, как над нами сверкнуло и, почти одновременно с глухим рокотом грома, на нас хлынул настоящий потоп Через несколько секунд мы промокли до нитки Через потоки льющейся с небес воды невозможно было ничего увидеть, громы и молнии ни на минуту не прекращались.

Это продолжалось часа два, в это время мы, вымокшие и продрогшие, вместе с собаками прятались под каким-то выступом скалы, который, впрочем, представлял довольно слабую защиту Как только дождь прекратился, мы немедленно вышли из своего укрытия, чтобы пуститься в дорогу, но едва мы вышли из-за скалы, как перед нами предстала картина, заставившая нас остановиться в ужасе На месте зеленой котловины у наших ног лежало широко разлившееся озеро.

Моей первой мыслью было: что стало с Мартой и ребенком? Место, где стояла наша палатка, теперь должно было быть затоплено. Я бегом кинулся к озеру, не обращая внимания на крики Петра, который хотел остановить меня. Добежав до воды, я пошел дальше вброд. Сначала было неглубоко, но вскоре мне пришлось идти по пояс в воде. Я заколебался, сомневаясь, идти дальше или вернуться, тем временем Петр, прыгнув за мной в воду, схватил меня за руку и заставил вернуться на берег.

Наше положение было ужасным. Страшная тревога о судьбе Марты покрыла мой лоб крупными каплями пота, но я вынужден был признать правоту Петра: бредя через залив, я только подвергаю опасности свою жизнь, а ей ничем помочь не могу.

— Если Марта вовремя заметила наводнение, — говорил он, — и укрылась на взгорье, наша помощь ей пока не нужна, у нас будет время найти ее, когда вода спадет. А если она не успела уйти, мы уже ничем ей не сможем помочь.

Он говорил это спокойно, даже с какой-то жестокостью, которая дрожью отозвалась во мне. Я посмотрел ему в глаза, и мне показалось, что я прочел в них чудовищную, завистливую мысль: «Пусть лучше погибнет, чем когда-нибудь будет твоей…»

— Я все равно пойду им на помощь, — крикнул я.

— Иди, — ответил он и спокойно уселся на берегу.

Я действительно хотел идти, но это было легче сказать, чем сделать. А впрочем, куда я должен был идти, в середину этого озера? Искать их под водой?

Я уселся рядом с Петром, злой и расстроенный, и стал упрямо вглядывался в воду. По ее поверхности плавали тут и там оторванные стебли мхов, впрочем, она была ровной и гладкой, никакой порыв ветра не нарушал ее. Я как раз размышлял о том, как за такое короткое время столько воды могло выпасть из атмосферы и сколько времени должно пройти, чтобы это море высохло, и мы могли найти трупы нашей подруги и ее ребенка (я уже не сомневался, что они погибли), когда вдруг заметил, что все стебельки мха быстро плывут в одну сторону. Видимо, их несло течением, это свидетельствовало о том, что вода нашла где-то выход их котловины. Это наблюдение чрезвычайно обрадовало меня, так как позволяло надеяться, что падения уровня воды не придется ждать слишком долго. Чтобы проверить, не ошибся ли я в своем предположении, я поднялся и пошел по берегу в ту сторону, куда, казалось, течет вода.

Пройдя несколько километров, я напал на затоку, которую перешел вброд. За ней я убедился в существовании отлива: на поверхности уже были видны более возвышенные места долины, которые появлялись из воды плоскими зелеными островками.

Все это вместе выглядело весьма любопытно и красиво, тем более что в гладком зеркале воды, между зелеными островками, отражались вершины прибрежных гор, уже снова освещенных розовым светом. Но теперь я мало обращал внимания на окружающий пейзаж, захваченный только одной мыслью: о Марте. Едва ли не впервые тогда я осознал, насколько мне дорога эта женщина и каким страшным ударом для меня была бы ее смерть… С этой чудовищной мыслью я не мог примириться. Я не мог себе представить, каким способом я мог бы ее спасти, но в глубине моей души все же таилась какая-то отчаянная надежда, что она жива, и я все быстрее бежал вперед, как будто от того, насколько быстро я доберусь до места, куда течет заполнившая долину вода, зависело ее спасение!

Но я был слишком взволнован, чтобы мыслить логически, все, что я сознавал сейчас, — это то, что без этой чужой для меня женщины и ее ребенка я ничего не стою, и что готов отказаться от всяких притязаний на нее, если могу этим ее спасти… Кто знает, не судьба ли подслушивает иногда тихие обеты людей…

Прошло уже около двенадцати часов с минуты, когда я расстался с Петром, когда меня остановил шум воды, широким потоком уплывающей по ущелью, до сих пор не замеченному нами, которое представляло своего рода ворота, ведущие из полярной котловины в неизвестную нам часть Луны. Усталый и голодный, я уселся на берегу, не зная, что делать.

Бессмысленность моей погони теперь полностью была мне ясна. В высшей степени расстроенный, я устало растянулся на мху и уставился в небо, такое же спокойное и бледное, как перед этим злосчастным затмением Солнца.

Затем мне вдруг послышалось, что кто-то окликнул меня по имени. Я вскочил на ноги, прислушался. Через минуту до меня вновь донесся крик, но уже гораздо более явственный. Оглядываясь по сторонам, я обнаружил по другую сторону обратившегося в реку потока Марту с ребенком на руках, которая махала мне рукой. От радости я чуть не потерял рассудок. Не обращая внимания на опасность, я кинулся вброд и через несколько минут уже стоял около нее. От радости я не мог ничего вымолвить, только покрывал поцелуями ее руки, которых она, тоже взволнованная, не отнимала.

— Друг мой, мой дорогой, добрый друг, — повторяла она еще бледными, но уже улыбающимися губами.

Когда мы оба немного успокоились, она начала рассказывать мне, как во время катастрофы, обнаружив воду, поднимающую палатку, успела вместе с ребенком и наиболее ценными для нас вещами спрятаться в автомобиль, который стоял поодаль. Это ее спасло. Автомобиль, герметически закрытый, после наших переделок стал достаточно легким, чтобы удержаться на поверхности воды. Под раскаты грома и непрестанное сверкание молний он поднимался на волнах, как Ноев ковчег, тем более похожий на него, что спас от гибели род человеческий на этой планете.

Положению Марты трудно было позавидовать. Лишенная возможности управлять своим импровизированным кораблем, она была отдана на волю волн и ветров, которые швыряли его, как скорлупу. Кроме страха из-за разразившейся катастрофы, ее мучило беспокойство о нашей судьбе и полная неопределенность в том, как это все закончится После окончания ливня, когда вода перестала подниматься, Марта заметила, что автомобиль плывет в определенном направлении Она догадалась, что его несет течение уплывающей куда-то воды, но это только усилило ее опасения. Автомобиль мог вместе с водой упасть в какую-нибудь расщелину или в лучшем случае оказаться так далеко, что нам потом было бы трудно его обнаружить.

Она облегченно вздохнула только тогда, когда через несколько часов заметила, что из опадающей воды начинают подниматься верхушки возвышенностей. Однако все ее усилия направить автомобиль на один из таких пригорков потерпели неудачу. Она уже слышала шум воды, уходящей тем ущельем, около которого я ее встретил, и была готова к тому, что автомобиль поплывет с ней в какие-то незнакомые края, когда он, по счастливой случайности, задержался у маленького островка, образованного выступающей из воды скалой. Мужественная женщина воспользовалась мгновением и забросила трос на торчащий из воды обломок через открытое окно автомобиля, тем самым обезопасив себя от течения, которое снова могло понести автомобиль. В то время, когда пришел я, опасность уже миновала, так как вода опала уже до такой степени, что автомобиль стоял на сухом месте.

Через несколько часов в котловине остались уже только небольшие лужи, выглядящие, как маленькие зеркала среди зеленых зарослей.

Петра мы ждали еще довольно много времени. К нам его привели собаки, бегущие по моему следу. Придя, он смерил нас подозрительным взглядом и, не говоря ни слова, принялся просматривать спасенные орудия и продукты, находившиеся в автомобиле. Все-таки странный он человек! Я живу здесь с ним уже около одиннадцати лет, и все-таки бывают обстоятельства, в которых он ведет себя так, что я не могу разобраться в его характере, в котором перемешаны отвага, решительность, самоотверженность, а также страстность, склонность к самолюбованию, зависти, скрытости и разочарованию. Только одно я знаю о нем: он способен на все.

Катастрофа причинила нам значительный ущерб. Мы лишились окончательно многих необходимых нам предметов, а другие нам пришлось терпеливо искать по всей протяженности котловины. Палатку, унесенную потоком, мы пока найти так и не сумели. К счастью, большинство из приготовленного в дорогу находилось во время ливня в автомобиле. Однако это наводнение помогло нам сделать важный вывод, а именно: мы нашли путь, по которому можем отправиться на юг.

Размышления наши были очень просты, если вода смогла так быстро уйти, следовательно, ущелье ведет к местам, расположенным ниже, где скорее всего мы найдем значительный водный резервуар, большое озеро или море, и все, что за этим следует: побережье, поливаемое дождем, а следовательно, не лишенное жизни.

Прежде чем наступило время отъезда, мы уже были готовы. Автомобиль стоял у самого устья ущелья, открывающегося перед нами, как ворота в новый мир, нам следовало только запустить мотор с помощью аккумуляторов, заряженных еще в то время, когда у нас был огонь. Большой кусок дороги уже был заранее нами обследован при пеших походах. Это не была мощеная мостовая, тем более, что последний поток воды местами глубоко изрыл грунт, но все же это была дорога, по которой можно было двигаться без особых трудностей. Мы ждали только подходящего времени, чтобы отправиться вслед за той водой, которая утекла в сторону юга, в неизвестный нам край удивительных чудес природы, который в течение долгих ночей никогда не освещает серебряный диск Земли, сияющей над пустынями.

II

За сорок часов перед вступлением Земли в первую четверть мы отправились в путь. На неизвестной нам половине Луны еще была ночь, но вскоре Солнце должно было осветить те места.

Не без сожаления, и даже тревоги, мы покидали Полярную Страну. Мы уже познакомились с ней и знали, что она может нам дать, тогда как все, что ждало нас впереди, было тайной и основывалось лишь на предположениях. Мы снова должны были оказаться под палящим Солнцем долгих дней и холодом ночей, которые, казалось, никогда не закончатся, снова должны были преодолевать ущелья, горы, а может быть, и пустыни в путешествии в края, о которых ничего не знали. Особенно нас беспокоило отсутствие топлива. Что будет, думали мы, если заряд наших аккумуляторов закончится раньше, чем мы найдем материл для разведения огня и запуска в движение автомобиля, чтобы зарядить их заново! Сможем ли тогда мы вернуться до ночи пешком в Полярную Страну, чтобы спастись от надвигающегося холода, тем более опасного для нас, что мы не имели огня. Была минута в самом начале нашего пути, когда мы из-за этих опасений чуть было не вернулись назад, на поросшую мхами полярную равнину, чтобы провести на ней всю жизнь, греясь при слабом тепле косых лучей Солнца и питаясь, как земные животные, сырыми улитками и травой. Но колебания длились недолго, любопытство и надежда взяли верх. Запаса продуктов нам должно было хватить на достаточный период времени, мы также взяли с собой немного высушенного от воды торфа, надеясь, что на Солнце нам удастся настолько высушить его, чтобы можно было разжечь огонь. Впрочем, мы решили, что в самом худшем случае, после того как используем половину мощности аккумуляторов, вернемся в Полярную Страну.

В первые несколько часов пути нам не встретилось ничего достойного внимания. Ущелье закончилось, и мы оказались на равнине, похожей на полярную, только значительно более обширную. Видимо, на ней тоже еще недавно была вода, в лучах восходящего Солнца тут и там блестели маленькие лужи. Здесь наше внимание привлекла растительность, совершенно отличная от той, какую мы наблюдали на полюсе, хотя от него нас отделяло едва ли несколько десятков километров Среди уже знакомых нам растений, но значительно более низких, чем на полюсе, из земли торчали какие-то сухие стебли, скрученные, как у нас, молодые листья папоротника. Холод давал себя знать после прошедшей ночи, которая бывает в этих местах. Но поскольку Солнце только слегка скрывается за горизонтом, ночь здесь скорее похожа на сумерки. Мы грелись, хлопая руками, как делали на Земле извозчики, пока Марте не пришло в голову наломать немного этих стеблей и попытаться развести костер.

Мы сразу же принялись за работу, но каково же было мое удивление, когда первый стебель, за который я схватился, начал скручиваться и раскручиваться, как живое существо. Невольно вскрикнув, я оставил его в покое. Остыв от первого впечатления, я стал внимательно изучать это удивительное растение. Я срезал одно из них ножом и убедился, что это большие, продолговатые и мясистые листья, свернутые у стебля в трубку, как рулоны английского табака. С внутренней стороны они были светло-зеленые, с многочисленными розовыми жилками. Все растение, пока было живо, обладало способностью двигаться. Больше всего меня, однако, удивило то, что все эти свернутые листья были значительно теплее окружающего воздуха — видимо, организм этих растений путем каких-то химико-биологических процессов сам в большом количестве производил тепло, которого ему недоставало во время долгих ночей.

Все это было очень любопытно, но наша надежда разжечь костер снова кончилась ничем. Поэтому мы с тоской обращали глаза к красному Солнцу, ожидая, пока его лучи обогреют окрестности.

К холоду добавилась и другая проблема — мы не знали, какую избрать дорогу. Мы должны были двигаться в том направлении, куда утекла вода, но его трудно было определить на равнине, которая была полностью залита водой во время наводнения. Когда мы еще продолжали осматривать окрестности, Петр заметил в нескольких сотнях метров какой-то большой белый предмет. Мы с интересом отправились в ту сторону и нашли унесенную потоком нашу палатку, которая задержалась здесь на небольшом пригорке. Мы обрадовались, найдя свою потерю, во-первых потому, что эта палатка была единственной, какой мы располагали, а во-вторых, что это помогло нам определить направление, в котором утекла вода. Палатка попала на равнину через ущелье, по которому сюда попали и мы, следовательно, проведя линию между устьем ущелья и местом нахождения палатки, мы будем иметь примерное представление о направлении потока. Линия эта тянулась через равнину к югу с небольшим отклонением к западу.

Направившись в ту сторону, мы прошли через узкое, крутое ущелье, а затем после еще одной маленькой котловины попали в широкую, зеленую долину, тянущуюся прямо на юг.

По обеим сторонам поднимались высокие цепи гор с многочисленными, торчащими кратерами, похожими на те, которыми изобиловала безвоздушная половина Луны. Вершины гор были покрыты снегом; снег, видимо выпадавший здесь ночью, также еще лежал местами в долине, тая в лучах слегка поднявшегося над горизонтом Солнца.

В этой долине мы решили сделать короткую остановку, убедившись, что дорога на юг в такое раннее время дня заставила бы нас страдать от холода в тех местах, где существует значительная разница между средней температурой дня и ночи.

Когда мы снова отправились в дорогу, Солнце прошло уже почти треть своего дневного пути. Было тепло и светло. Снег в долине совершенно исчез, а свернутые стебли под действием солнечного тепла стали расправляться и превратились в огромные, разными оттенками зелени окрашенные листья. Форма их была различной, одни были похожи на гигантские веера, отороченные нежной бахромой, другие, среди которых преобладали красные и темно-голубые цвета, напоминали какие-то сказочные павлиньи перья. Были там и такие, у которых края были вырезаны наподобие листьев аканта, и другие, свернутые внизу, которые напоминали воронки; а также — гладкие, блестящие или покрытые длинными желто-зелеными волосами, спадающими по обе стороны до самой земли — словом, огромное разнообразие красок и форм, и все живые, движущиеся, вьющиеся при любом прикосновении.

По берегам ручья, наполовину погрузившись в его прозрачную воду, тянулись длинные водоросли, похожие на ржаво-зеленых ужей, как цветами, украшенные белоснежными кругами и распространяющие сильный аромат. В других местах, где вода разливалась шире и течение замедлялось, из шаров, в которых она переносила ночные холода, выползала нежная ряска, покрывая воду легкой, дрожащей сеткой, похожей на кружево из фиолетового и зеленого шелка.

Мы были совершенно очарованы роскошью здешнего растительного мира, на каждом шагу мы замечали что-нибудь новое и любопытное. Из зарослей стали выходить на свет удивительные создания, похожие на длинных ящериц с одним глазом и несколькими парами ног. Они с любопытством приглядывались к нам и разбегались при приближении автомобиля. Собаки кинулись за одной из них и поймали ее. Мы отобрали у них добычу, но ящерка была уже мертва, поэтому мы смогли осмотреть ее труп и подивиться ее любопытному строению, совершенно иному, нежели у подобных созданий на Земле. Туловище ее представляло из себя продолговатый панцирь, состоящий из подвижных колец, выступающих из-под кожи. Голова состояла только из одних сильных челюстей, мозг размещался под гребнем, внутри панциря. То, что мы приняли за ноги, было двумя рядами пружинистых, бескостных щупалец, с помощью которых животное с большой скоростью передвигалось по земле.

Значительно позднее мы нашли на Луне еще много иных созданий, но ни одно из них не заинтересовало нас так, как это первое, наиболее типичное для здешней фауны.

Вообще, все наше путешествие через эту долину было похоже на какой-то волшебный сон, полный фантастических и неожиданных картин. Часы шли за часами, а перед нашими глазами все время менялись пейзажи. Иногда долина сужалась, создавая скалистые перешейки, через которые мы с трудом пробирались по берегу потока, превратившегося в быструю шумящую речку, то снова наш автомобиль выезжал на равнину, где вода разливалась в широкие озера с песчаными или покрытыми растительностью берегами. Животные встречались нам все чаще. Вода кишела самыми разнообразными уродцами, на поверхность поднимались какие-то летающие ящерки, похожие издали на птиц с толстой шеей и длинным хвостом. Но, что интересно — все животные на Луне — немы. Здесь очень не хватает тех многочисленных голосов, которыми наполнены земные луга и леса, только когда проносится порыв ветра — шелестят огромные листья здешних растений, вместе с журчанием потока нарушая вечную тишину.

Буйная растительность сильно затрудняла наше движение вперед. Постоянно приходилось останавливаться и очищать колеса от обвившихся вокруг осей стеблей, иногда нам приходилось пробиваться через такие густые заросли, что автомобиль буквально останавливался. Эти остановки нам очень не нравились, потому что и так путешествие шло очень медленно, поскольку нам часто приходилось останавливаться для поисков пищи или для осмотра окрестностей. Пищи здесь было сколько угодно. Неоценимую услугу в ее поисках нам оказывали наши собаки своим звериным инстинктом: кружась по зарослям, они находили съедобные мясистые растения или вкусных улиток. Значительно хуже было с топливом. Правда, торф, который мы привезли из Полярной Страны, высох и хорошо горел, но мы вынуждены были экономить его, так как запас был небольшой, а вокруг мы не находили ничего, чем бы после его окончания можно было бы разжечь огонь. Деревьев, таких как на Земле, здесь не было вообще, а большие листья растений были настолько сочными, что на огне скорее варились, чем горели. Отсутствие топлива нас очень беспокоило, тем более что залежи торфа, покрывающего почти все пространство Полярной Страны, остались далеко позади.

Тем временем приближался полдень, и нужно было решать, ехать нам дальше или ввиду отсутствия топлива возвращаться на ночь в Полярную Страну? Вначале мы так и хотели сделать, особенно за это выступала Марта, опасаясь ночного мороза с мыслью о Томе, она уговаривала нас вернуться. Я тоже склонялся к этой мысли, но Петр был решительно против.

— Вернуться теперь, — заявил он, — значит, обречь себя на вечное поселение в Полярной Стране. Тем более что сейчас наши аккумуляторы заряжены, этого заряда хватит только на то, чтобы вернуться по этой дороге назад, но что будет дальше? Если мы еще когда-нибудь захотим выбраться за пределы полярной равнины, как мы зарядим аккумуляторы, если там невозможно разжечь огонь?

— Но путешествие на юг тоже ничего нам не даст, — заметил я, — зато мы подвергнемся воздействию ночного мороза, которого без огня не сможем перенести…

— До ночи мы сможем найти какое-нибудь топливо…

— Но можем также ничего не найти.

— Да, но это всего лишь допущение, тогда как мы точно знаем, что на полюсе не найдем его никогда. Впрочем, у нас есть еще немного торфа. При этом запасе мы, в конце концов, сможем как-нибудь перенести ночь, a следующий день посвятим поискам.

Мы не могли не признать правоту слов Петра, поэтому отправились дальше на юг.

Через несколько часов после полудня небо затянулось тучами и начался сильный дождь. Он был для нас весьма долгожданным гостем, так как освежил жаркий и душный воздух. Но едва прекратились потоки воды и Солнце выглянуло из-за туч, мы услышали необычно сильный шум.

Вначале мы подумали, что так шумит взбурлившийся поток, но вскоре убедились, что было настоящей причиной этого шума. Мы находились в том месте, где равнина как бы сламывалась к западу, образуя колено, поэтому дальнейшая ее часть была скрыта от наших глаз. И когда мы оказались на повороте, перед нами открылась великолепная картина.

В нескольких сотнях метров перед нами долина обрывалась, спадая широкими уступами к необъятной равнине, тянущейся до самого горизонта. Поток пенными каскадами сплывал по этим террасам, создавая на них череду озер, и, достигнув наконец уровня равнины, образовывал на ней извилистую серебряную ленту, исчезающую где-то вдали. Насколько мог охватить глаз, окрестности были заняты равниной, только вначале кое-где вздымались кольцеобразные возвышенности, наполненные водой. Такие маленькие и круглые озерца, только с берегами менее высокими, были видны на всей плоскости равнины. Ближние были похожи на большие павлиньи глаза, дальние выглядели как жемчуг, густо нашитый на сине-зеленом бархате. Между ними, как серебряные нити разной толщины, вились потоки, быть может, даже большие реки.

Мы вышли из автомобиля и, остановившись на краю террасы, долго смотрели в глубоком молчании на эту удивительную страну перед собой. Первой отозвалась Марта.

— Спустимся туда, — сказала она, — там так красиво!..

Действительно, там было красиво, но будет ли там и хорошо?

Невольно мы задавали себе этот вопрос, готовясь к спуску по крутым склонам на равнину.

После довольно сложного спуска мы остановили автомобиль на берегу потока и сразу же принялись за поиски какого-либо горючего материала. Мы обошли все окрестности вдоль и поперек, копали глубокие ямы в надежде наткнуться на торф или на жилу каменного угля, срывали различные растения, пробуя, не годятся ли они в качестве топлива, но все было напрасно. Через несколько часов Солнце должно было уже зайти, когда, усталые и недовольные, мы прекратили наконец бесплодные поиски.

Положение наше было достаточно сложным, и мы уже стали жалеть, что так легкомысленно покинули Полярную Страну. Страх охватывал нас при мысли о том, что станет с нами ночью.

Торфа осталось очень немного, нужно было экономить его, чтобы хватило на целую ночь. Когда мы проверили свои запасы, оказалось, что на двадцать четыре часа приходилась небольшая кучка торфа, едва наполняющая маленькую переносную печь.

— Но мы же замерзнем, если будем так мало топить, — воскликнула Марта, когда мы показали ей готовые порции.

Петр пожал плечами.

— Если будем жечь больше — замерзнем еще быстрее, когда торф кончится! Будем теплее укрываться.

— Зачем мы уехали из Полярной Страны! — причитала Марта. — Том не перенесет холода, он такой маленький и слабый.

— Ах, Том! — пренебрежительно бросил Петр сквозь зубы.

Уже тогда я заметил, что каждое упоминание о ребенке невероятно его раздражало. Меня это задевало вдвойне: во-первых, я сам полюбил прелестного малыша, а во-вторых, речь шла о Марте. Страстно привязанная к сыну, она болезненно ощущала неприязнь Петра, и я не раз видел, как она бросала на него взгляд, в котором упрек соединялся с инстинктивным страхом. Я заметил также, что она никогда не оставляла ребенка на попечение Петра, хотя мне доверяла его часто, когда сама была занята делом.

— Том — не самая значительная персона здесь, — проворчал Петр немного погодя, — и даже если он умрет…

Обычно Марта молча сносила подобные высказывания, но теперь внезапно вскочила на ноги и подошла к Петру с горящими глазами.

— Слушай, ты, — сказала она приглушенным голосом. — Том — самая значительная персона, и он не замерзнет, потому что сначала я убью тебя и твоими костями буду топить печь!

Сказав это, она сверкнула перед ним маленьким индусским стилетом, острия которых обычно бывают отравлены. До этого времени мы даже не подозревали, что это страшное оружие все время находилось при ней.

Петр невольно отпрянул. Он попытался усмехнуться, но в голосе и во взгляде малабарки была такая страшная, неумолимая угроза, что он побледнел и напрасно попытался скрыть свое замешательство.

Я громко, хотя немного принужденно, рассмеялся, чтобы смягчить конфликт.

— Да, Марта заботится о сыне, ничего не скажешь! — воскликнул я. — Пойдем, Петр, поразмыслим, как нам спастись от ночного мороза, чтобы не пришлось сжигать наши кости!

План мой был достаточно прост. Мы выкопали совместными усилиями большую яму, в которую можно было уместить автомобиль, а поместив его туда, укрыть сверху землей и листьями. Таким образом, мы могли быть уверены, что автомобиль не будет терять много тепла и его легче будет отогревать.

Солнце уже почти зашло, когда мы наконец окончили работу Однако в автомобиль еще не заходили — после долгого дня воздух был теплым и приятным; широкая красная вечерняя заря освещала медленно погружающуюся в сумрак равнину, на которой сверкали только ближние озера, как кубки, наполненные живым серебром или, когда на них попадал свет зари, кровью.

Мы вместе уселись на пригорке неподалеку от автомобиля, но разговор не клеился. Последний инцидент произвел на нас всех сильное впечатление. Поэтому после нескольких брошенных фраз мы замолкали, и вновь наступала тишина, которую прерывал только шум водопада и сливающийся с ним голос Марты, которая напевала сыну какие-то трогательные, протяжные индусские мелодии.

Слушая этот напев и задумчиво наблюдая за гаснущим в темноте зеркалом озера, я вдруг услышал, как Петр тихо вскрикнул. Это вырвало меня из задумчивости, и я вопросительно посмотрел на него. Он вытянул руку в сторону равнины:

— Смотри, смотри!

На равнине происходило нечто необычное. По мере того как небо темнело, земля становилась все светлее. Сразу же как будто горсть мелких голубых искр рассыпалась по берегам реки. Потом этих искр стало гораздо больше, они сверкали и справа, и слева, и перед нами — везде. Через полчаса уже вся равнина сверкала, как будто затянутая звездным туманом. Озера выглядели на ней как черные пятна.

Марта перестала напевать и смотрела вместе с нами на это волшебное зрелище.

Только через некоторое время я понял, что это была фосфоресценция тех странных растений с большими листьями, которые покрывали здесь обширную территорию. Внутренняя их поверхность сверкала, как гнилушки в наших лесах.

Это длилось недолго. Едва только час мы смогли наслаждаться этой необыкновенной картиной, как огоньки стали гаснуть один за другим. Листья закрывались и сворачивались под действием холода на двухнедельный сон.

Начала выпадать обильная роса — и наступило время укрыться в нашем автомобиле.

Ночь была морозной, но мы неплохо перенесли ее с нашим небольшим запасом топлива благодаря предпринятым действиям. Из автомобиля мы не выходили ни на минуту, чтобы не терять тепла. Через окна мы тоже не могли видеть, что творится снаружи, так как весь автомобиль, как я уже упоминал, был полностью укрыт листьями растений и землей. На эти две недели мы были совершенно отрезаны от мира.

Только когда наши календарные часы показали время восхода Солнца, я отважился выйти на поверхность. Чтобы обезопасить себя от мороза, я надел свой костюм, толстая поверхность которого создавала прекрасную защиту. Выйдя из автомобиля, я убедился, что моя осторожность не была излишней.

Остановившись на равнине в первых лучах восходящего Солнца, я не смог сразу узнать ее. Все вокруг покрывал толстый слой искрящегося от мороза снега. Гладь озер частично исчезла под снегом или сверкала матовыми стеклами льда. Казалось, я внезапно оказался перенесенным в какие-то арктические края.

Я быстрей вернулся в автомобиль с известием, что пока выходить из него нельзя. Эта зима наверху привела нас в не слишком веселое настроение, так как запас торфа был уже на исходе. И действительно, за целую ночь мы так не страдали от холода, как с наступлением дня, прежде чем наступила «весна». Еще трое земных суток пришлось нам ждать, обходясь, как ни прискорбно, без огня. Но после семидесятичасовой борьбы с морозом Солнце наконец победило. Растаявший снег уплывал потоками воды, озера вышли из берегов, вода в реках поднялась, а когда мы наконец вышли наружу, на истекающей водой равнине уже распускались под солнцем огромные разнообразные листья, и только вершины гор еще окутывал белый покров.

Чтобы отправиться в дальнейшую дорогу, о которой мы все еще размышляли, нужно было подождать, пока окрестности немного подсохнут. Тем временем мы снова отправились на поиски топлива. Во время одной из таких экспедиций, которые мы предпринимали во всех направлениях, мы случайно наткнулись на глубокую яму, выкопанную нами накануне в надежде обнаружить торф или уголь. Яма была до краев наполнена водой. Я безразлично прошел мимо нее, но Петр, видимо заметив что-то необычное, остановился и начал внимательно вглядываться туда. Я прошел уже большой отрезок пути, когда он меня окликнул:

— Ян, — кричал он, подзывая меня рукой, — подойди! Иди быстрее сюда и посмотри!

Я застал его стоящим на коленях, одной рукой он опирался о края ямы, другой давал мне знак подойти. Лицо, склоненное над ямой, пылало от возбуждений.

— Что случилось? — спросил я.

Вместо ответа он зачерпнул рукой воды, непривычного грязно-желтого цвета, и сунул мне ее под нос.

— Нефть! — радостно вскрикнул я, почувствовав знакомый, резкий запах.

Петр с триумфальной улыбкой кивнул головой. Но чтобы проверить, не обманывают ли нас внешние признаки, я намочил в жидкости носовой платок и поджег его. Он вспыхнул ярким, красным пламенем, на который мы оба смотрели, как на радугу, возвещающую нам новую жизнь.

Не теряя времени, мы поспешили поделиться с Мартой хорошей новостью.

Находка нефтяного источника имела для нас огромное значение. Теперь мы могли отправиться дальше, на юг, или остаться на месте, не опасаясь уже ни морозных ночей, ни отсутствия возможности готовить пищу. Несколько десятков часов мы посвятили созданию как можно большего запаса этой благословенной жидкости. С этой целью мы выкопали еще несколько глубоких ям и собирали накапливающуюся в них нефть. Еще до того как наступил полдень, все резервуары уже были полны. Тогда мы устроили совет, размышляя, что будем делать дальше. Самое разумное, наверное, было бы остаться на месте, поблизости от нефтяных источников, но мы не могли побороть искушения отправиться дальше, к морю, которое, судя по всему, не должно было быть очень далеко. Кроме простой любознательности, за дальнейшее путешествие говорило и то обстоятельство, что на побережье мы найдем значительно более мягкий климат, на который безусловно оказывает влияние большое скопление воды и меньшие колебания ночных и дневных температур. Впрочем, у нас был такой значительный Запас топлива, что могли бы с ним отправиться даже в пробное путешествие, и мы были уверены, что при неблагоприятных обстоятельствах мы сможем вернуться к источникам, которые нам будет нетрудно найти, двигаясь вдоль реки.

Этот день и ближайшую ночь мы провели еще в том же самом месте, на границе Равнины Озер, как мы назвали эту огромную площадь, отложив начало путешествия до следующего дня, принимая во внимание, что нам будет значительно удобнее иметь в своем распоряжении около трехсот солнечных часов, во время которых нам не придется прерывать пути по причине наступившей ночи и мороза. Но зато сразу же, как только первый свет окрасил розовым цветом покрывший землю снег, даже не дожидаясь восхода Солнца, мы отправились в путь, хотя мороз давал о себе знать.

Утреннее или, скорее бы следовало сказать весеннее, половодье застало нас за сто километров от места, где мы стояли, считая поземному целых шесть недель. Наступившая оттепель причинила нам много неудобств: грунт размяк до такой степени, что дальнейшее путешествие стало невозможным. Однако мы достаточно быстро вспомнили, что при внесении некоторых изменений в конструкцию автомобиля его можно легко превратить в судно, благодаря которому нам не только не придется опасаться половодья, мы сможем воспользоваться им, пустившись по волнам выбранного потока. Мысль эта была необыкновенно удачной, тем более что поток и так был для нас путеводной нитью, которая должна была привести нас к морю. Мы сберегли бы при этом много топлива, так как сильное течение несло бы нас так быстро, что не пришлось бы прибегать к помощи двигателя.

Весь долгий лунный день мы провели так, на волнах, изредка только приставая к берегу либо для отдыха, либо для того, чтобы осмотреть какие-то любопытные места.

Прежде чем половодье спало, мы продвинулись уже так далеко по течению, что поток успел превратиться в большую реку, русло которой было даже слишком глубоко для нашей маленькой скорлупки.

Виды и характер пейзажа по дороге изменялись постоянно. Какое-то время мы плыли среди огромной и, казалось, достаточно сухой степи, покрытой мелкой растительностью. Было что-то невыразимо грустное в однообразии этого пейзажа.

Кольцевые возвышенности, до краев заполненные водой, и круглые озерца со скалистыми берегами мы оставили уже далеко за собой; теперь справа и слева простиралась ржаво-зеленая равнина, на которой выделялись только фиолетовые лужайки, покрытые какими-то мелкими цветами, либо россыпи желтого песка, застилающего небольшие возвышения. Река здесь разлилась широко и плыла так лениво, что нам пришлось запустить мотор, приводящий в движение колеса, чтобы увеличить скорость.

Было уже за полдень, когда мы приблизились к цепи скалистых взгорий, замыкающих эту степь с юга. Здесь, на протяжении нескольких километров, река была с обеих сторон сжата скалами так, что плавание становилось небезопасным. Течение каждую минуту бросало нас из стороны в сторону и ударяло о рифы. Только прочной конструкции нашего автомобиля, превращенного теперь в лодку, мы обязаны тем, что вышли из этого приключения целыми и невредимыми.

Сразу же за этими воротами река разливалась в большое озеро, берега которого, образованные из небольших пригорков, покрытых необычайно буйной растительностью и испещренные многочисленными затоками, представляли один из самых очаровательных видов, которые попались нам на Луне.

Мы еще не переплыли озера, когда небо, до сих пор все время чистое, внезапно затянулось темными тучами. Сначала мы были даже рады этому, так как ужасная жара сильно докучала нам, но вскоре стали беспокоиться, чувствуя, что приближается гроза. Были уже слышны далекие мощные раскаты грома, а небо с южной стороны поминутно вспыхивало кровавыми молниями. Нам едва хватило времени, чтобы свернуть в сторону и укрыться в маленькой затоке, когда гроза разразилась во всю силу.

Я встречался на Земле со страшными грозами в тропиках, но даже не мог вообразить себе чего-то более чудовищного. Оглушающие раскаты грома сливались в один непрекращающийся гул, перед глазами постоянно сверкали молнии, как струны какой-то огненной арфы, часто натянутые между небом и землей. Дождь… нет! Это был уже не дождь! Потоки льющейся с небес воды превратили всю атмосферу в висящее в воздухе, колышущееся от ветра озеро.

Временами гроза утихала, тучи, как раздергивающийся в обе стороны занавес, открывали вид на голубое небо и Солнце, но едва мы успевали вздохнуть, как небо чернело снова, снова начинал рычать гром и из туч изливались струи дождя.

Все это длилось с перерывами около сорока часов. Усталые, озябшие и ошеломленные, мы смотрели на эти чудовищные запасы огня, воды и привязали наш автомобиль тросами к торчащим из берега корням, опасаясь, как бы затока, пляшущая под нами, не выбросила нас в озеро, на волю вихря и волн.

Наконец все утихло, и небо разъяснилось — и только вздыбившиеся потоки шумели среди холмов, волнуя еще не успокоившуюся поверхность озера.

Вода поднялась очень сильно. Нам пришлось ждать еще около двадцати часов, прежде чем она упала до такого уровня, что можно было отправиться в дальнейшую дорогу. Теперь мы плыли значительно быстрее, так как течение реки убыстрилось. По дороге мы встречали везде следы страшного опустошения: целые пласты земли, огромные растения, образовывающие здесь уже целые леса, и длинные, толстые и мясистые стебли валялись разодранные вихрем в клочья. В каждой расщелине клокотали каскады мутной воды, на равнинах виднелись лужи, в которых громоздилось громадное множество различных, преимущественно похожих на пресмыкающихся, существ.

Сегодня, когда мы уже акклиматизировались на Луне, мы знаем, что эти страшные бури здесь неизбежная принадлежность каждого дня. Они возникают по причине слишком большой полуденной жары, и для этих краев, несмотря на свою чудовищность, весьма полезное явление, так как освещают атмосферу и пересыхающий грунт. Если бы не они, жизнь здесь была бы невозможной.

Не буду описывать нашего послеполуденного путешествия — оно прошло без осложнений. Только пейзаж постоянно менялся перед нашими глазами, а с ним и растительность, хотя следует заметить, что флора на этой планете, не имеющей явно выраженных природных зон, значительно более однообразная, чем на Земле.

Приближался вечер, когда мы добрались до места, где река, замедлив бег, начала широко разливаться и создавать многочисленные отмели, затрудняя плавание. Нам пришло на мысль, что мы находимся недалеко от устья.

— Скоро увидим море, — говорили мы себе, поднимая глаза к Солнцу, как бы желая убедиться, что еще хватит дня, чтобы добраться до желанной цели путешествия.

Тем временем плавание становилось все труднее. Несколько раз мы застревали на отмелях, поэтому мы решили снова переоборудовать наш автомобиль и пуститься дальше посуху.

Заход Солнца застал нас у подножия невысоких, изредка поросших какой-то травой песчаных холмов. Мы предчувствовали, что за ними найдем море, нам даже казалось, что мы слышим его мощный, приглушенный ропот и ощущаем распространяющийся в воздухе запах морской воды. Поэтому, гонимые нетерпением, несмотря на наступающие сумерки, мы не остановились.

Темнота уже стала сгущаться, когда мы наконец добрались до вершины этих песчаных холмов. Мы изо всех сил напрягали зрение, стараясь увидеть море, но ничего нельзя было рассмотреть. Перед нами сверкала, покрытая фосфоресцирующими растениями равнина, с востока доносился какой-то шум, напоминающий плеск воды, там поднимались какие-то густые белые облака или пар, напоминающий духов, блуждающих по светящимся лугам. Мы не знали, что делать, остаться на ночь на этом холме или спуститься вниз, когда внезапно налетевший ветер развеял клубящийся белый пар и открыл нам небольшой поток, протекающий в нескольких десятках шагов от нас по каменистым порогам и сливающийся в небольшие природные бассейны, каскадами спускающиеся вниз. Эта картина предстала перед нами только на одно мгновение, так как сразу же густой пар снова закрыл воду, и только плеск и бормотанье ее достигали наших ушей. Нас удивила необычная густота пара, и мы направились в направлении бассейнов. Через минуту мы оказались в густой теплой мгле. Колеса автомобиля передвигались теперь по каменному грунту.

Когда ветер снова разогнал мглу, мы заметили, что находимся уже на берегу одного из бассейнов. Теплое, влажное дуновение коснулось наших лиц.

— Горячий источник! — воскликнули мы одновременно с Варадолем.

Действительно, где-то поблизости должен был находиться горячий источник, так как вода, текущая потоком и сливающаяся в бассейны, имела температуру в 20 °C. Не время было блуждать в темноте по окрестностям, поэтому мы решили воспользоваться счастливой случайностью и провести холодную ночь над этой водой, отдающей нам значительное количество тепла.

Ночь была достаточно беспокойной. Через четверо земных суток выпал снег и ледяной ветер подул так, что для того чтобы обеспечить себя теплом, мы вынуждены были опустить автомобиль в теплую воду бассейна. Темнота была непроницаемой. Иногда только, когда ветер на короткое время рассеивал поднимающийся от воды пар, мы видели сверкающие в небе звезды. Тогда перед нами представала широкая светлая полоса, простирающаяся до границ горизонта. Нас очень удивляло это явление, так как оно не исчезало в течение долгого времени, хотя фосфоресцирующие растения, которым мы приписали его сначала, уже давно закрылись. Этот любопытный блеск погас только далеко за полночь, когда мороз вдали от горячих источников набрал уже достаточную силу.

Однако прежде чем это наступило, другое явление вызвало наше беспокойство. Около полуночи началось сильное волнение воды, которому сопутствовал глухой подземный гул. Почти одновременно мы заметили сквозь туман на востоке кровавое, столбом поднимающееся вверх пламя. Через несколько часов оно погасло, но вскоре появилось снова и держалось на небе с перерывами в течение четырех земных суток, похожее на страшное, адское чудовище, появляющееся в тумане и ночи над снежной пустыней.

Температура воды в бассейне, колышущейся от постоянных сотрясений грунта, немного поднялась, так что мы скорее страдали от избытка тепла, чем от его нехватки.

Уже ночью, заметив столб пламени, который нас сначала обеспокоил, а потом испугал, мы догадались, что где-то поблизости находится вулкан, извержение которого мы как раз наблюдаем. Об этом говорил и сам факт существования сильных горячих источников, появляющихся чаще всего в окрестностях вулканов.

Наступающий день подтвердил наши предположения. Вначале, несмотря на свет, мы ничего не видели, так как из-за мороза не покидали бассейна, а туман заслонял нам окрестности. Только через сорок часов после восхода Солнца мы вышли из автомобиля, пристав к южной части каменного берега. Несколько шагов мы еще прошли в густом тумане, но вдруг, как при поднятии волшебного занавеса, перед нами открылась полная картина.

Мы остановились как вкопанные, охваченные удивлением и радостью.

Несколькими метрами ниже, на расстоянии двух-трех километров от места, где мы стояли, находилось море.

Это его фосфоресцирующие от мелкой живности волны блестели в ночи сквозь туман и темноту.

Теперь мы ясно видели его. Неподвижная, у берега еще скованная льдом, но дальше уже волнующаяся и двигающаяся, позолоченная солнцем водная гладь тянулась до самого края горизонта.

В первый момент мы были так захвачены этим долгожданным видом, что долго не могли оторвать от него глаз. Однако через некоторое время, насытившись этим, давно не виданным великолепием, мы начали осматривать окрестности. С запада, среди протяженной равнины, поблескивало широко разлившееся устье реки, по волнам которой мы проделали большую часть своего путешествия в последний день. С востока пейзаж был невероятно дикий и разнообразный. Прежде всего взгляд останавливался там на убеленной снегом вершине вулкана, величественно возвышающегося в отдалении нескольких десятков километров над окружающими скалистыми образованиями. Южные склоны этих гор, спадающие к морю, темнели от густых зарослей необычной, с большими пятнистыми листьями кустов, как раз в этот момент распускающихся и пробуждающихся к жизни от ночного сна. Невдалеке от нас среди фантастически нагроможденных камней и маленьких озер поднимались многочисленные облака белого пара, клубящегося вокруг гейзеров. Плывущий от них поток спускался по террасам, останавливался в бассейнах и стекал, журча по камням ниже, где терялся среди зарослей, торопясь к морю.

Тут должна закончиться наша одиссея.

III

Десять земных лет прошло с тех пор, как мы прибыли на берег моря, где живем и доныне. Мало что изменилось здесь за это время. Море все так же шумит, и все так же каждую ночь долго искрятся его волны; временами случаются и извержения вулкана, который мы в память о нашем дорогом друге назвали Отамором; точно так же бьют гейзеры и ручей журчит по камням — только над одним из прудов возвышается на сваях зимний домик, и ниже — на берегу моря расположен шалаш, служащий нам летним жильем: только на песчаном берегу, либо на лугу резвятся четверо детей, собирая раковины или играя с собаками, родившимися уже на Луне.

И мы уже привыкли к этому миру. Не удивляют нас ни долгие морозные ночи, ни дни, во время которых лениво ползущее Солнце пышет огнем; послеполуденные страшные бури, регулярно проносящиеся над нашими головами через каждые семьдесят девять часов, перестали вызывать у нас тревогу; на дикий, фантастический пейзаж, на растительность, отличающуюся от земной, на уродливых лунных животных мы смотрим, как на нечто хорошо знакомое и естественное… Зато Земля в наших воспоминаниях становится чем-то похожим на сон, который прошел и оставил после себя только неуловимый, окрашенный тоской, след в памяти.

Мы часто сидим на берегу моря и долго, долго говорим о ней… Рассказываем друг другу о коротких земных днях, о лугах, о птицах, о людях и странах, в которых они живут, и о множестве других известных вещей, как о чем-то невероятно интересном и существующем только в сказках. Том уже достаточно большой и разумный, он действительно слушает все это, как сказки. Он никогда не был на Земле…

В конце концов, мы создали здесь для себя сносную жизнь. У подножия Отамора, на разрушенных вулканических склонах мы обнаружили вьющиеся растения, толстые и длинные корни которых могут служить подходящим строительным материалом, заменяющим земное дерево. Высушенные и очищенные от одеревеневшей оболочки огромные листья, необыкновенно крепкие и прочные, заменяют нам кожу, а из волокон других мы ткем себе нечто вроде толстого и мягкого полотна. На равнине за рекой, после долгих поисков, мы нашли залежи каменного угля, а также обнаружили значительно более близкие нефтяные источники. Железо, серебро, медь, сера и известь имеются здесь в достаточном количестве; море дает нам множество раковин и янтаря, отличающегося от земного только своим огненно-красным цветом.

Море также дает нам много пищи. Здесь имеется достаточно разнообразных живых существ: и съедобные ящерицы, и нечто среднее между рыбами и ящерицами, очень вкусные и годные для еды. Кроме того, на песке либо в зарослях мы собираем яйца — ни одно из здешних созданий не появляется на свет живым, все несут яйца, невероятно устойчивые против мороза и необычно быстро развивающиеся в солнечном тепле.

Вначале нам было трудно без мясной пищи, но теперь мы уже привыкли. Мясо всех здешних животных очень волокнистое и дурно пахнущее, так что есть его невозможно. Только собаки не брезгуют им.

Прошло несколько лунных дней, прежде чем мы смогли обосноваться здесь по приезде. Сначала мы приступили к поискам строительного материала и топлива, после чего начали возводить на сваях, вырубленных из толстых корней, зимний дом над одним из прудов, где провели в автомобиле первую ночь. После окончания этой важной работы начались долгие походы по окрестностям, которые мы совершили пешком, взяв с собой тележку с запасами и орудиями, которые тащили собаки. Собаки здесь служат нам единственными рабочими животными, так как из здешних крупных животных мы видели только больших крылатых ящериц, несущих большие и вкусные яйца.

Иногда мы пускаемся в плавание по морю вдоль берега; к западу берег был пологий и песчаный, зато к востоку на побережье возвышаются скалы, изрезанные многочисленными затоками. Почти каждая такая прогулка, пешая или водная, приносила какую-то пользу, мы постоянно обнаруживали что-либо новое, то, что могло нам пригодиться или, по крайней мере, знакомились с тайнами той местности, в которой, видимо, будем жить до самой смерти.

Через тринадцать лунных дней, то есть после зимнего года нашего пребывания здесь, мы знали окрестности уже довольно хорошо и, кроме дома, в котором жили, имели мастерские, небольшую печь для выплавки металла, склады, загоны для собак, словом, все, что было необходимо для жизни здесь. Кончился период напряженной лихорадочной работы, и на смену ей медленно приходила скука и еще более тяжелая тоска по оставленной Земле. Это было тяжелое для нас время; никто не мог нам помочь в этом. Если днем мы еще как-то находили себе занятие; бродили по горам, создавали запас провизии, то в долгие ночи отчаяние охватывало нас Закрытые в маленьком доме над поверхностью теплого пруда, разленившиеся, не имеющие никаких занятий, мы старались как можно больше спать.

Но и это не всегда удавалось. Тогда мы сидели молча, обессилевшие от скуки и тоски и недовольные друг другом. Пожалуй, одна из самых непререкаемых истин это то, что ничего не приводит человека в такое уныние, как страдания и скука. Я, к сожалению, многократно имел возможность убедиться в этом.

Правда, можно было заняться и тем, и другим, произвести какие-то усовершенствования, подумать о будущем, но мысль о том, что мы обречены здесь на вымирание, отнимала у нас все силы. Люди на Земле даже не подозревают, что большей частью своей энергии обязаны сознанию, что работают не только для себя, но и для тех, которые придут после них. Человек хочет жить — в этом все дело. И тем, что он создает, он продолжает свое существование, потому что если ему приходит в голову мысль о том времени, когда его уже не будет, он утешается тем, что останутся какие-то следы его труда, поэтому в собственных мыслях он становится как бы причастным к тому будущему, которое уже не увидит собственными глазами. Но для этого ему необходимо знать, что после него будут существовать люди, которые если и не вспомнят его имени, то, по крайней мере, будут пользоваться плодами его трудов. Это обязательное условие осуществления каких-либо действий.

Находясь здесь, я не раз думал: было бы неплохо найти границы этого моря, проехать эти места вдоль и поперек, познакомиться с его горами и реками, составить подробные карты, описать растительный и животный мир — но в ту же минуту я как будто слышал чей-то издевательский вопрос: и кому все это нужно? Действительно, кому все это нужно, думал я, кому я расскажу обо всем, что узнал, кому оставлю то, что пишу? Тому? Но Том умрет так же, как и я, только позднее. И это ничего не изменит, он будет последним человеком в этом мире, в котором мы — первые. С его смертью все кончится…

Это сознание парализовало все мои поступки и намерения, когда я думал об исследовании этого края или о постройке нового, более прочного дома.

Поэтому мы с Петром почувствовали необходимость положить здесь начало новому человеческому обществу, и наши глаза вновь обратились к Марте. Я стараюсь сейчас найти для себя какие-то оправдания, потому что знаю, что это было преступным самолюбованием. И тогда я тоже это знал, но… но… Человек хочет жить любой ценой, жить во что бы то ни стало — и это главное!

Было что-то страшное в нашем решении, тем более, что оно было принято трезво и холодно. По крайней мере, что касается меня…

К Марте привязывала меня большая любовь, тихая и заботливая, но то время, когда я желал ее для себя, для своего счастья, уже давно прошло… Иногда мне кажется, что только потому, что полюбив ее в самом деле, я сразу же убедился, что она меня не любит и никогда любить не будет, целиком поглощенная мыслями о том, умершем, и о рожденном от него ребенке.

Не о Марте думал я тогда, а о детях, о маленьких веселых девочках, на которых подросший Том мог бы жениться, положив начало новому человечеству. Я мечтал об этом, как о самом большом счастье, ведь тогда наша работа не была бы бессмысленной, всем, что мы создали или открыли, из поколения в поколение пользовались бы те, кому суждено прожить на этой планете многие века.

Не хочу сказать, что мои мечты не носили личного характера. Разумеется, мечтая о детях, я невольно представлял себе, что это мои дети, и за их веселыми, улыбающимися личиками передо мной вставал образ тихой, доброй, красивой матери — Марты, моей Марты… Это были какие-то мучительные мечты, потому что были так непохожи на существующую реальность…

Потом я вновь ощущал угрызения совести, глядя на негостеприимный и не для нас созданный лунный мир. Какой будет, думал я, судьба людей, легкомысленно рожденных здесь для оправдания нашего существования? Я уже достаточно хорошо знал эту планету и понимал, что человечество никогда не сможет обжиться здесь, как на Земле. Человек всегда будет здесь пришельцем и наглецом, который пришел незваный — к тому же слишком поздно. Да, слишком поздно. Несмотря ни на что, все-таки Луна — умирающая планета.

Наблюдая здешний растительный и животный мир, занимающий неслыханно маленькую часть поверхности планеты, глядя на вроде бы великолепную и буйную, но менее жизнеспособную, чем на Земле, растительность, на удивительных, но необычно маленьких и неуклюжих животных, я не могу отделаться от впечатления, что я наблюдаю за роскошным закатом солнца. Жизнь здесь уже перестала развиваться, все ее формы уже достигли своей зрелости, и даже перезрели в ожидании конца. И природа, работая здесь много веков, несравнимо больше, чем на Земле (Луна, как маленькая планета, раньше остыла, но и раньше стала «миром»), не смогла создать здесь разумных существ, а если даже и создала, то это время бесповоротно ушло. Это наилучшее доказательство того, что лунная планета, особенно сейчас, непригодна для таких существ.

Человеку всегда будет здесь тесно и тоскливо.

Но несмотря на это, я всем сердцем желал, чтобы здесь после нас были люди. Иногда я обманывал сам себя и, чтобы оправдать свое самовлюбленное желание, говорил себе, что это прежде всего нужно Тому, чтобы спасти его от самой страшной судьбы: быть последним и одиноким человеком. Но это неправда; новое поколение я хотел иметь для себя.

Не знаю, о чем думал Петр, но думаю, что подобное желание не давало покоя и ему. Прошло достаточно долгое время, прежде чем мы начали говорить об этом между собой. Помню, это случилось впервые на заходе солнца; Марта с Томом на руках отправилась к горячим источникам, а мы сидели вдвоем на берегу моря и молчали.

Петр долго смотрел вслед уходящей, потом начал вполголоса считать лунные дни, которые мы уже прожили здесь.

— Двадцать третий заход солнца, — наконец вслух сказал он.

— Да, — отозвался я, — двадцать третий, если будем считать и дни, проведенные на полюсе, где, правда, никаких заходов не было.

— И что будет дальше? — спросил Петр.

Я пожал плечами.

— Ничего. Еще несколько заходов, может быть, несколько десятков или сотен и все. Том останется один.

— Не о Томе идет речь, — сказал он. И добавил через минуту: — В любом случае это плохо.

Мы надолго замолчали, потом Петр начал снова:

— Марта…

— Да, Марта, — повторил я.

— Надо что-то решать?

Мне показалось, что в его голосе я вновь услышал те ноты, которые запомнились еще с того ужасного путешествия через Море Фригорис после смерти Вудбелла. Во мне вспыхнуло глухое возмущение. Я посмотрел ему прямо в глаза и значительно сказал:

— Надо.

Он как-то странно усмехнулся, но ничего не сказал.

В этот день мы больше не говорили об этом.

Долгая ночь прошла в молчании и тоске. Том был немного нездоров, и Марта, обеспокоенная этим, постоянно была занята с ним. Мы наблюдали за проявлениями ее безграничной материнской любви и, кто знает, возможно, именно тогда у нас бессознательно родился отвратительный план использовать ее любовь, чтобы склонить к исполнению наших желаний. Во всяком случае, эта ночь убедила нас, что действительно «надо что-то решать».

Утром следующего дня мы отправились с Петром в лес на склонах Отамора. Во время этой экспедиции мы обговорили вопрос окончательно: один из нас должен жениться на Марте, а другой обязуется никогда не переходить ему дорогу.

«Один из нас!» — мысленно повторял я эти слова с каким-то тоскливым беспокойством.

В устах Петра, когда он их произнес, эти слова прозвучали как угроза. Не знаю, может быть, мне просто показалось, но впечатление было именно таким. Выбор между нами двумя мы должны были предоставить Марте, а в случае, если она откажется его сделать, мы будем тянуть жребий. Петр, правда, настаивал, чтобы сразу решить вопрос путем жребия, твердя, что Марта не захочет выбирать, но я решительно воспротивился этому и убедил его настолько, что он даже согласился поставить перед Мартой этот вопрос. Он сделал это весьма неохотно и когда сказал наконец «да», на губах его играла загадочная усмешка, а в глазах был недобрый блеск.

Придя домой, мы еще долго оттягивали решающий разговор, так были уверены в недоброжелательном отношении Марты к тому, с чем мы собирались к ней обратиться. Все время Петр ходил задумчивый и мрачный, делая вид, что чем-то занимается, а я бродил по берегу моря, ощущая необъяснимую тоску. В этот день должна была решиться наша судьба.

Уже приближался полдень, жаркий и душный. Солнце, стоявшее на небе уже в течении ста с небольшим часов, заливало все окрестности жаром, и увядающие растения с нетерпением ждали освежающего дождя. Над морем, на юго-востоке, там, где Солнце уже прошло над экватором, собирались густые темные тучи.

Из летнего домика на берегу моря мы перешли в пещеру, находившуюся в окрестностях гейзеров, которая служила нам обычно укрытием во время грозы. Мы все трое сидели перед ее входом, а маленький Том, цепляясь за колени матери, пытался передвигаться на собственных ножках вокруг этой опоры, когда Петр бросил на меня значительный взгляд, а потом решительно повернулся к Марте.

Сердце у меня заколотилось так, что я почувствовал удушье. Находящая гроза всегда действовала на меня возбуждающе, а в этот день к этому присоединилось и волнение, вызванное мыслью о приближающемся решительном разговоре с Мартой. Петр тоже выглядел не так, как обычно: расширенные зрачки неспокойно блестели, грудь вздымалась от неровного дыхания, на скулах появились красные пятна. Я затаил дыхание, а он без всяких вступлений обратился к ней:

— Марта, которого из нас ты предпочитаешь?

Марта, ошеломленная этим неожиданным вопросом, казалось, сразу не поняла, о чем идет речь. Она с удивлением посмотрела на меня, на него, потом снова на меня и презрительно пожала плечами.

Петр повторил:

— Марта, которого из нас ты предпочитаешь?

Его взгляд, упершийся в нее, должен был сказать ей больше, нежели вопрос, так как внезапно все поняв, она побледнела и с легким восклицанием вскочила на ноги. В руке ее снова сверкнул стилет, которым она когда-то угрожала Петру.

— Из вас? Никого! — крикнула она.

Петр сделал к ней еще один шаг.

— Однако тебе придется выбирать и… выбрать, — настойчиво сказал он.

Ее глаза замерли в немом отчаянии. На секунду мне показалось, что на одно короткое мгновение они остановились на моем лице с какой-то мольбой, — но нет! это только показалось мне, это была просто иллюзия, потому что в ту же секунду она подняла руку со стилетом и твердо сказала:

— Не выберу. И мне интересно, кто из вас осмелится ко мне приблизиться! Мне не нужен ни один из вас!

И снова мне показалось, что в последних ее словах прозвучала странная неуверенность, а взгляд снова встретился с моим — но, несомненно, это была лишь иллюзия. Я был тогда так взволнован… Бог мой, как мне хочется верить, что это была просто иллюзия!

Маленький Том, когда мать встала, уселся на землю и с любопытством наблюдал за происходящим. Петр коснулся его головы рукой. Марта заметила это.

— Прочь! — с тревогой закричала она. — Не прикасайся к нему! Он мой!

Петр не двинулся с места. Все еще касаясь головы ребенка, он упорно смотрел на Марту с насмешливой улыбкой на губах.

— А что будет с Томом? — спросил он наконец.

Марта оторопела.

— С Томом? Что будет с Томом? — бессмысленно повторила она.

— Да, когда мы умрем, а он останется один…

Эти слова ударили ее, как бичом. Она широко открыла глаза, как будто вдруг увидела пропасть, о которой до сих пор не думала, судорожно вздохнула и села, видимо, чувствуя, что ей не хватает сил.

— Да, что будет с Томом… — прошептала она, глядя на ребенка в бессильном отчаянии.

Тогда Петр стал объяснять ей и убеждать, что ради любви к Тому она должна выбрать одного из нас. Не захочет же она обречь любимого сына на страшную, одинокую смерть, а до этого на еще более страшную одинокую жизнь? Что он будет делать после нашей смерти? Брошенный, грустный, одичавший, будет он блуждать по этим горам и по берегу моря, последний человек единственный человек на этой планете, думая только о смерти.

Наступит минута, когда он проклянет мать, которая дала ему жизнь. Не имея возможности ни с кем разговаривать, он забудет человеческую речь. Когда ему будет плохо, никто не утешит, никто не поможет ни в чем. А если он заболеет, то у его постели будет стоять издевательский призрак голодной смерти. Тогда даже собаки, более счастливые, чем он, потому что смогут плодиться и добывать пропитание, оставят своего хозяина, неспособного отдавать им приказания. Может быть, только один пес, который будет ему постоянным спутником и другом за неимением человека, останется дольше других до тех пор, пока, испуганный полными последней тоски глазами мертвого человека, не начнет выть, отчаянно и страшно. Другие, уже одичавшие псы, сбегутся на этот вой и… устроят себе трапезу из еще теплого трупа последнего человека на Луне.

Он еще долго говорил, рисуя всевозможные ужасные картины несчастий, на которые Том обречен после нашей смерти, и я — прости меня, Боже! — помогал ему мучить несчастную женщину и убеждать ее, что ради Тома она должна выбрать одного из нас…

Марта слушала все это, не отвечая ни словом. Только на ее лице, вначале задумчивом, поочередно менялись страх, отчаяние, подавленность, смирение.

С юга уже слышались первые, далекие раскаты грома надвигающейся грозы… Марта сидела молча.

Наконец мы закончили, и Петр снова спросил ее, согласна ли она выйти замуж за одного из нас, но она, казалось, ничего не слышит. Только когда он повторил вопрос, она вздрогнула и подняла голову, как будто пробудившись ото сна. Она посмотрела на нас, а потом глухо сказала, с трудом выдавливая из себя слова:

— Я знаю, не о Томе вы заботитесь, но это все равно… Вы правы… Для Тома… ради него… я сделаю… все…

Она судорожно вздохнула и замолчала.

— Браво! — воскликнул Петр. — Это разумно! Так что ж, — добавил он, наклоняясь над ней, — которого из нас ты предпочитаешь?

Я стоял в стороне и смотрел на Марту. Она отпрянула, как бы охваченная внезапным отвращением, но взяла себя в руки в ту же минуту и посмотрела на нас. И снова, снова, уже в который раз, мне показалось, что ее взгляд на секунду остановился на мне, взгляд бедной, жалкой, молящей о спасении лани.

Вся кровь, отхлынув от сердца, ударила мне в голову.

Петр тоже, видимо, заметил ее взгляд, потому что внезапно побледнел и повернулся ко мне со страшно напряженным видом.

В эту минуту у Марты вырвался громкий, долго сдерживаемый плач. Она бросилась на землю, рыдая и отчаянно взывая:

— Томаш мой! Томаш! Дорогой мой, любимый Томаш!

Она звала умершего, как будто он мог спасти ее от живых.

Петр стал терять терпение.

— Все, больше ждать нечего, — заявил он. — Будем тянуть жребий.

Я еще пытался сопротивляться. Мне было душно и жутко. Тучи уже заволокли полнеба, над морем сверкали ослепляющие молнии. Маленький Том, видя, что мать плачет, заплакал тоже.

Я сделал шаг к Марте.

— Марта… Марта, — повторил я, коснувшись ее плеча.

— Убирайся прочь! — закричала она. — Вы противны мне оба!..

— Давай тянуть жребий, — налегал Петр.

Я обернулся. Он стоял за мной, держа в стиснутой руке два конца носового платка.

— Кто вытянет узелок, тот возьмет ее, — он кивнул головой в сторону лежащей на земле женщины.

Со мной происходило что-то страшное. В голове была удивительная ясность, я был даже спокоен, только не хватало дыхания, как будто мне на грудь навалили гору камней. Я смотрел на два угла платка, торчащих из ладони Петра, и вначале мой взгляд остановился на том, который был чуть порван в одном месте… Но потом мне вспомнилась другая сцена, на Море Имбриум, где мы так же собирались тянуть жребий — о смерти… как теперь —…о любви!

Петр терял терпение.

— Тяни! — закричал он.

Я посмотрел на него. Лицо у него судорожно скривилось, глаза настойчиво смотрели на меня. Внезапно я понял все. Если жребий вытяну я, мне придется немедленно убить этого человека, так как в противном случае он убьет меня. Невольно я сунул руку в карман, ища оружие. Но потом мне пришло в голову, что с таким же успехом жребий может достаться Петру. И что тогда? Достаточно ли у меня сил, чтобы отказаться от любимой женщины, зная, что все решил простой случай? Не взбунтуюсь ли я когда-нибудь против этого?

Капли пота выступили у меня на лбу.

Если бы я знал, что Марта предпочитает меня, что она расположена ко мне хоть чуточку больше, чем к Петру, я не стал бы тянуть жребий…

Но как же…

Ведь она же сказала минуту назад: противны оба… Оба!..

Должен ли я совершить насилие и убить этого человека… или надо смириться с судьбой?..

Я взглянул на Марту. Она уже перестала плакать и сидела теперь тихо, глядя в далекое море, как будто забыв о том, что мы находимся в нескольких шагах от нее…

Страшную, бездонную, болезненную любовь ощутил я вдруг к этой женщине.

Все это длилось едва ли одно мгновение, а потом я снова невольно сунул руку в карман и, коснувшись рукояти револьвера, сумасшедшим взглядом искал, кого я должен убить: Петра, Марту, себя или Тома, которого мы сделали невольным орудием воздействия на нее…

И, наконец, после этого неслыханного нервного напряжения для меня все стало ясным. Осталось только безразличие и… гордость. Я разжал руку, стиснутую около револьвера.

— Тяни! — сдавленным голосом сказал Петр.

— Нет! — ответил я с внезапной решительностью.

— Что?!

— Мы не будем тянуть жребий.

Он еще не мог ничего понять. Он быстро сунул руку в карман, и я услышал звук взводимого курка револьвера. Значит, и он был наготове, я не ошибся. Быстрым движением я схватил егоза обе руки. Он дернулся и обмяк в железных объятиях, в глазах застыл страх.

Я услышал испуганный крик Марты. В первый момент мне показалось, что в нем послышалось что-то похожее на радость, но потом я подумал, что, возможно, она испугалась за Петра. Я взглянул на него: он смотрел мне прямо в глаза с бессильным бешенством. Мне показалось, что он ждет смерти. Я усмехнулся и покачал головой.

— Нет! Это не то… Бери ее себе, — сказал я и отпустил его.

В первый момент Петр онемел от изумления. Он посмотрел на меня безумным взором, потом принужденно улыбнулся:

— Ты благородный человек, да, благодарю тебя… Конечно, я моложе тебя, поэтому будет правильнее… Но, — тут он понизил голос, — ты поклянешься, что никогда… никогда…

Он кивнул головой в сторону Марты.

Я посмотрел ему в глаза.

— Да, понимаю, этого не нужно… Благодарю тебя, ты… — быстро сказал он.

Меня охватило необоримое отвращение. Он на мгновение заколебался, потом быстро повернулся и подошел к Марте. Я взглянул на нее, и наши глаза снова встретились, но теперь в ее взгляде я прочел лишь безграничное презрение или ненависть. Она сразу же отвернулась, как только заметила, что я смотрю на нее.

— Марта, я буду твоим мужем, — сказал Петр.

— Я знаю, — безразлично сказала она.

— Марта…

— Что?

— Приближается гроза…

— Вижу…

Петр судорожно вздохнул.

— Пойдем, спрячемся в пещере.

В его глазах таилась жуткая, звериная страсть, из судорожно стиснутых губ с трудом вырывались слова, по телу пробегала дрожь.

Я не смел смотреть в сторону Марты. Услышал только ее голос, приглушенный, безразличный;

— Хорошо. Я иду.

Петр еще поколебался:

— Марта, только сначала отдай стилет.

Она бросила его на землю, только лезвие звякнуло на камнях, и, не оглядываясь, вошла в пещеру. Петр, схватив Тома на руки, ринулся туда за ней.

В ту же минуту сверкнула ослепительная молния и глухой, продолженный эхом громовой раскат заявил о начале грозы. На сухую, спекшуюся землю начали падать первые капли дождя.

В голове у меня все завертелось, и я упал на камни, сотрясаясь от страшных рыданий. Надо мной беспрестанно громыхал гром, с небес лились потоки воды.

Так сложилась наша жизнь на Луне.

IV

После этого для меня началась одинокая жизнь. Мои отношения с Петром никогда не были слишком сердечными, к Марте я был не в состоянии относиться так же, как до сих пор. Что-то встало между нами, какая-то взаимная жалость и стыд… не знаю… И она неузнаваемо изменилась. Похудела, побледнела, даже подурнела; всегда замкнутая и неразговорчивая, она, казалось, избегает меня. Почти все время она проводила с Томом. Только вид этого ребенка мог совершить чудо; ее мрачное лицо прояснялось на минуту счастливой улыбкой. Сын был для нее всем, только о нем она думала, часто брала его на руки, долго и страстно ласкала или рассказывала ему разные удивительные истории, которых он еще не мог понять: о Земле, оставленной далеко, далеко, об отце, лежащем в могиле посреди страшной пустыни, о себе…

Петр был ревнив. Всегда неприязненно относившийся к ребенку, теперь он иногда смотрел на него таким взглядом, что, зная его характер, я опасался, как бы он не причинил мальчику какой-либо вред. Впрочем, он ревновал и ко мне, хотя я избегал малейшей возможности дать ему повод для этого. С Мартой я никогда не оставался один на один, да и в его присутствии мало разговаривал с ней. Но каждый раз, когда мне случалось сказать ей хоть слово, я чувствовал на себе его беспокойный и хищный взгляд.

Тяжелой была моя жизнь и жизнь Марты, но, пожалуй, он был самым несчастным из нас троих. Марта, по крайней мере, имела утешение в ребенке, меня поддерживало гордое сознание добровольно принесенной жертвы, тогда как Петр, мучимый ревностью рядом с любимой, но безразличной и холодной к нему женщиной, ни в чем не имел опоры. Я невольно отдалился от него, а Марта хотя была покорна и послушна всем его желаниям, на каждом шагу давала ему понять, что считает его только орудием, с помощью которого хочет дать общество людей своему сыну. Я никогда не видел, чтобы она хоть раз обратилась к нему с теплым, ласковым словом; когда он покрывал ее руки или лицо поцелуями, она не защищалась, но сидела неподвижно, напряженная и безразличная, только в глазах ее вспыхивало иногда выражение тоски и… отвращения.

А ведь он по-своему любил ее, этот человек, и делал все возможное, чтобы завоевать ее взаимность — как будто тут можно было что-то сделать! Были минуты, когда он угрожал ей и старался показать свою власть, но она безразлично и спокойно смотрела на него, непокоренная, но и не имеющая охоты возражать. То, что он приказывал, она выполняла без промедления, но и без улыбки, точно так же, как то, о чем он просил. Это приводило его в отчаяние. Я видел, что иногда ему хотелось вызвать у нее даже бунт и ненависть, лишь бы только вырвать из этого страшного безразличия. При этом он прибегал даже к такому способу: преследовал Тома. При мне он не смел прикасаться к ребенку, я как-то сказал ему, что если он причинит мальчику даже маленькое зло, я пущу ему пулю в лоб, а он знал, что с того памятного полудня я всегда ношу револьвер при себе. Но во время моего отсутствия он бил Тома. Я узнал об этом значительно позднее и случайно… Марта, не говоря ни слова, погрозила ему тогда стилетом, который я отдал ей, подняв его, когда, входя в грот, она бросила его на землю.

И снова, впадая из крайности в крайность, Петр бросался к ее ногам, рыдал и просил прощения.

Однажды я был случайным свидетелем такой сцены. Я возвращался из одинокой прогулки к довольно далеко расположенным нефтяным источникам, когда, приблизившись к дому, услышал взволнованный голос, а потом и плач Петра. Марта сидела на лавке в садике, разбитом на берегу, откуда открывался очень красивый вид на горы и море, а у ног ее на песке лежал Петр.

— Марта, — говорил он, — Марта, сжалься надо мной! Неужели ты не видишь, что со мной делается! Ведь это ужасно… Я схожу с ума из-за тебя, я теряю рассудок, а ты… ты…

Какое-то спазматическое рыдание вырвалось у него из груди.

Марта даже не дрогнула.

— Чего ты хочешь от меня, Петр? — спросила она через минуту.

— Я хочу твоей любви!

— Ты мой муж…

— Люби меня!

— Хорошо. Я люблю тебя.

Все это она говорила медленно, спокойно и так безразлично что даже у меня мороз прошел по коже.

Петр вскочил на ноги:

— Женщина! Не раздражай меня! — крикнул он.

— Хорошо. Я не буду тебя раздражать.

Петр обеими руками схватил ее за плечи, лицо у него было искажено от бессильного гнева. Я невольно вынул револьвер, и хотя меня била дрожь, я знал, что не промахнусь.

— Ты хочешь бить меня, Петр? — спросила Марта таким тоном, как будто говорила: хочешь ли ты попить воды?

— Да, я хочу бить тебя, колотить, убивать, чтобы… чтобы…

— Хорошо, бей меня, Петр…

Он застонал и зашатался, как пьяный.

Я подошел, чтобы своим присутствием прервать эту страшную сцену.

Смотреть на постоянную угнетающую печаль Марты и страшную внутреннюю борьбу Петра было для меня в высшей степени неприятно, но, по чести сказать, и они избегали меня, хотя каждый по иной причине, поэтому сложилось так, что большую часть долгих лунных дней я проводил в полном одиночестве. Постепенно я привык к нему. Впрочем, теперь я уже мог мыслями о будущем заполнить пустоту и одиночество, на которые обрек себя Правда, когда-то я иначе воображал женитьбу «одного из нас» на Марте: я мечтал о тихой, спокойной, хоть и не лишенной определенной грусти идиллии, о новом сердечном союзе, соединившем наш тесный кружок, о долгих тихих разговорах, заботе о счастье и удобстве тех, кто должен прийти после нас, и хотя действительность разрушила эти прекрасные мечты, но все же дала мне единственное неоценимое приобретение: надежду на новое поколение. Я уже любил это будущее поколение, этих чужих детей, прежде чем они появились на свет. В долгих одиноких прогулках я постоянно о них размышлял. Для них создавал запасы, изучал окрестности, записывал наблюдения; для них очищал от пыли и приводил в порядок привезенную с Земли библиотеку; для них делал кирпичи и разводил известь, чтобы построить каменный дом и небольшую астрономическую обсерваторию; для них выплавлял из руды железо или выковывал из серебра, имеющегося тут во множестве, разные орудия, делал стекло, бумагу и иные необходимые цивилизованному человеку материалы. Я так безгранично радовался этим детям, которые еще не родились! Мне казалось, что с их приходом в этот мир что-то изменится к лучшему, что их смех и щебет развеют эту душную атмосферу, которая создалась вокруг нас.

Мне пришлось ждать не слишком долго. Меньше чем через год у Марты родились близнецы: две девочки. Они появились на свет ночью. Когда я услышал из другой комнаты, где сидел с Томом, их первый, слабый плач, сорвался с места, охваченный безумной радостью, но в ту же минуту сердце у меня сжалось от такой непереносимой боли, что я стал кусать пальцы, чтобы удержаться от рыданий, а слезы уже сами полились у меня из глаз.

Том удивленно смотрел на меня, одновременно прислушиваясь к голосам, доносящимся из соседней комнаты.

— Дядя, — наконец спросил он (так он всегда меня называл), — дядя, а кто там так плачет, неужели мама?

— Нет, малыш, это не мама плачет, это… это такой маленький ребенок, как ты, только еще меньше.

Том сделал серьезное лицо и стал размышлять.

— А откуда этот ребенок? И зачем он там? — снова спросил он.

Я не знал, что ему ответить. Тем временем он внимательно присматривался ко мне.

— Дядя, а почему ты плачешь? — неожиданно спросил он.

Действительно, почему я плачу?

— Потому, что глупый! — резко сказал я, отвечая скорее собственным мыслям, нежели ему.

Ребенок неожиданно серьезно покачал головой.

— Неправда! Я знаю, что ты не глупый. Мама так говорила Она сказала, что ты добрый, очень добрый, только… только..

— Только что? Как мама тебе сказала?

— Я забыл…

В эту минуту дверь открылась и на пороге появился Петр Он был бледен и явно взволнован. Он, в первый раз за год, улыбнулся мне и сказал:

— Две дочки…

Потом добавил:

— Ян, пожалуйста, Марта просила, чтобы ты привел ей Тома.

Я вошел в комнату, где лежала больная Увидев сына, она сразу протянула к нему руки.

— Том! Подойди и посмотри! У тебя есть две сестрички, две сразу. Это ради тебя! Ты простишь меня, Том, правда? Простишь?.. Но это только ради тебя, только ради тебя, мой самый лучший, единственный, любимый сыночек! — говорила она прерывающимся голосом, прижимая ребенка к груди.

Том задумался.

— Мама, а что мне делать с этими сестричками?

— Все, что захочешь, мой маленький, ты будешь их бить, любить, мучить, ласкать, все что захочешь! А они будут тебя слушаться и работать за тебя, когда вырастут!

— Марта, что ты говоришь! — закричал Петр. — Марта, это мои дети!

Она холодно взглянула на него:

— Я знаю об этом, Петр; это твои дети…

Петр сделал такое движение, как будто хотел броситься на нее, но взял себя в руки и, подойдя к кровати, сказал как можно ласковее:

— Это наши дети, Марта. Неужели у тебя не найдется для меня ни единого слова? Ничего?

— Разумеется. Благодарю тебя.

После этого она снова начала страстно прижимать к себе и целовать светлую головку сына.

— Том, мой самый дорогой, любимый, золотой сыночек…

Петр как сумасшедший выбежал из комнаты, а мне стало душно. Было что-то чудовищное в подобной материнской любви.

Рождение этих двух девочек, Лили и Розы, мало изменило нашу жизнь — вопреки ожиданиям. Отношения Петра и Марты остались прежними. Я давно сочувствовал Марте, но теперь стал ощущать огромную жалость и к судьбе этого человека. Он стал апатичным, угрюмым, в каждом его слове и в каждом движении чувствовалась огромная смертельная тоска и подавленность. Будучи на несколько лет младше меня, он вдруг сгорбился и поседел; запавшие же глаза горели каким-то нездоровым огнем. Я никогда не предполагал, что год жизни может так сломать этот прекрасный организм, который лучше всех нас перенес неслыханно трудное путешествие через пустыню. Конечно, причиной этого была Марта, но я не мог винить ее… Она любила того, первого, который умер; кроме него и его сына, никому не было места в ее сердце — и в этом заключалось все несчастье.

Мне кажется, что и дочек она не любила. Правда, она неустанно заботилась о них, но было видно, что делала это только с мыслью о Томе. Они имели для нее значение ценных игрушек для сына, которые нельзя поломать, или редких зверюшек, которые требуют присмотра и заботы, потому что потеря их может быть невосполнимой. Даже способ, которым она отзывалась о девочках, свидетельствовал об этом — она всегда говорила о них: «Девочки Тома» Петр бессильно наблюдал за всем этим и мрачнел еще больше.

Во всяком случае эти дети причиняли Марте много хлопот, особенно в первые месяцы, отнимали много времени, поэтому сложилось так, что Том был постоянно под моей опекой. Я нашел себе товарища. Мальчик был очень разумный и развитой для своего возраста. Он постоянно допытывался у меня о разных вещах и разговаривал со мной, как взрослый. Через какое-то время я так привязался к нему, что мне уже трудно было обойтись без его общества. За несколько одиноких лунных дней я привык к постоянному движению, и теперь на все, даже далекие прогулки, брал с собой Тома. Марта охотно доверяла его мне, зная, что при мне он в безопасности, даже в большей безопасности, чем дома, где отчим не переносил его.

Я построил тележку и приучил шестерку сильных собак ходить в упряжке. Ввиду меньшей силы тяжести на Луне этой упряжки было достаточно, чтобы нас с легкостью перевозить с места на место. Иногда мы совершали далекие экспедиции, длящиеся два и более лунных дней. Тогда, принимая во внимание сильные ночные морозы, я брал герметически закрывающийся автомобиль, снабженный электрическим двигателем и отапливаемый, который я сделал из нашего старого автомобиля, значительно уменьшив его. Внутри, кроме меня и Тома, умещались еще два пса и значительные запасы топлива и продовольствия.

Путешествуя подобным образом, мы обследовали с Томом все северное побережье центрального лунного моря и далеко углубились на восток и запад, до тех пор, пока более разреженный у границ пустыни воздух не вынудил нас вернуться. Самым дальним пунктом по направлению к западу, которого мы достигли, было Море Химболтаниум, низина, расположенная примерно на той же широте, что и Море Фригорис, и иногда видимая с Земли как маленькая темная тучка на правой стороне верхней части серебристого диска.

И мы оттуда увидели Землю, поднявшуюся из-за горизонта. Я задержался там на всю долгую, двухнедельную ночь, только чтобы насытиться видом этой, так давно не виданной и еще более давно покинутой, моей родной планеты.

На восходе солнца Земля была в полной фазе. Когда я увидел этот сверкающий, слегка порозовевший диск и проплывающие по нему ясные очертания Европы, меня охватила такая невыразимая тоска по этой планете, светящейся на небе, что я не мог справиться с собой. Мне казалось, что, изгнанный из рая, я вдруг неожиданно увидел его золотой отблеск и протянул к нему руку в неразумном, наивном, ребяческом желании: хотя бы еще разок попасть туда… хотя бы после смерти. Однако в эту же минуту мне вспомнилась Земля, какой я видел ее в последний раз в Полярной Стране: почерневшая, мертвая на фоне кровавого зарева — и меня охватила печаль.

Все несчастья, все дурные страсти и беды, которые веками преследуют род человеческий, не исключая и самое главное из них — неумолимую смерть, пришли за нами на эту планету, до сих пор тихую и спокойную в своей мертвенности Человеку плохо везде, потому что он носит в себе зародыши несчастья..

Мрачные мои размышления прервал голос Тома Он стоял около меня, только что проснувшийся после долгого сна, и смотрел на незнакомый светлый круг на небе.

— Дядя, что это? — спросил он, протягивая ручку.

— Ты же знаешь, что это Земля! Я не раз обещал тебе, что привезу тебя на такое место, откуда мы сможем ее увидеть. Впрочем, ты же видел ее, когда мы сюда приехали, не помнишь?

— Нет, я не видел этой Земли Та была совсем другая, такая рогатая с одной стороны, а эта круглая.

— Это та же самая Земля, мальчик.

Том задумался на мгновение.

— Дядя…

— Что?

— Я знаю, это она, наверное, выросла или распустилась утром, как большие листья.

Я постарался, как мог, объяснить ему причину изменений фаз Земли Он слушал меня рассеянно, видимо, не понимая того, что я говорю ему Потом вдруг прервал меня вопросом:

— Дядя, а что такое эта Земля?

Тогда я рассказал ему снова, может быть, в сотый раз, что там есть моря, горы, луга и реки, такие же, как на Луне, только еще более огромные и прекрасные, что там много домов, построенных друг рядом с другом, которые называются городами, а в этих городах живет много, много, огромное количество людей и маленьких детей; я рассказал ему, что оттуда мы прилетели на Луну: и я, и мама, и Петр, и его отец, который умер, и даже оба наших старых пса — Заграй и Леда, с которыми ему так нравится играть.

Когда я закончил, Том, слушавший мой рассказ с большим интересом, с лукавым выражением на мордашке, сказал, гладя меня по бороде.

— Это я уже знаю, но теперь, пожалуйста, дядя, не шути, расскажи мне, что есть на Земле на самом деле?

Обе собаки, стоящие около нас, тоже выгибали шеи, с любопытством глядя на светящийся на небе круг.

Через несколько часов после восхода солнца мы отправились в обратный путь Земля, побледневшая при дневном свете, виднелась за нами только в виде серо-пепельного туманного облака, поднявшегося из-за горизонта.

В другой раз мы совершили дальнее путешествие на юг Морское побережье, бегущее ломаной линией примерно между пятидесятой и шестидесятой параллелью, образовывало на юге широкой полуостров, а может быть, и перешеек, соединяющийся с материком в южной части планеты Я хотел убедиться в этом и поэтому пустился в дальнюю дорогу по этому языку, тянущемуся на много километров, но не смог продвинуться по нему достаточно далеко От продолжения путешествия меня удержал климат, который невозможно было выдержать Ночи несмотря на соседство моря, были такими холодными, что напоминали мне морозы, властвующие на безвоздушной части планеты, а во время ужасающей дневной жары почти не прекращались бури Почва была скалистой, вулканического происхождения и совершенно голая Никакой растительности, никакой жизни, ничего — только ужасная мертвая пустыня между необозримыми морями среди которых возвышались острые верхушки вулканических островов, нередко окутанных клубами дыма или кровавым заревом огня.

Во время этого путешествия была минута, когда я пожалел, что взял с собой Тома, опасаясь, как бы мы не погибли оба Из-за неровной поверхности скал мы не могли двигаться по центру этого полуострова, поэтому мы держались вдоль восточного побережья где у подножия диких и фантастических скал на несколько сот метров тянулась широкая, ровная долина Было около полудня, и прилив, вызванный солнечным притяжением, необыкновенно замедленный здесь, но достаточно высокий, поднял уровень воды так, что ее поверхность почти сравнялась с уровнем побережья Опасаясь затопления тех мест, где мы находились, я как раз искал какой-нибудь подъем на склоне гор, когда разразилась буря, налетев с востока. Огромные волны стали набегать на берег, одна из них ударила в наш автомобиль и отбросила его на несколько метров назад, к торчащему выступу скалы Нельзя было терять ни минуты. Я тросом прикрепил автомобиль к камням, тщательно запер его снаружи и начал с Томом на руках подниматься по скалам Я не могу вспомнить в своей жизни минуты такого страха, какой пережил тогда. Цепляясь за выветрившиеся скалы ногами и одной рукой — в другой я держал мальчика, дрожащего от ужаса, — я видел бушующее подо мной вспенившееся море, а над головой черную тучу, из которой изливались потоки воды, сопровождаемые громовыми раскатами К счастью, выступ скалы защищал меня от непосредственного воздействия урагана, так как в противном случае я, несомненно, рухнул бы в пропасть вместе с камнями, которые сыпались вокруг меня, сорванные со своих мест вихрем. Тяжелое положение, в котором мы находились, усугубляло еще беспокойство об автомобиле, оставленном внизу Если бы волны оборвали трос и унесли автомобиль или разбили его о скалы — да достаточно было просто повредить двигатель! — мы неизбежно были бы обречены на гибель, так как пешком, без запасов продовольствия, без защиты от холода, мы не смогли бы вернуться домой. Поэтому, как только я смог добраться до места, где можно было прочно встать на ноги, я оставил Тома возле камней, укрыв хорошенько и привязав., чтобы ветер не смог его сбросить, сам вернулся обратно вниз, чтобы лучше укрепить автомобиль После невероятных трудов мне удалось наконец затянуть его в расщелину где он был в безопасности перед ударами волн.

Несколько часов провели мы с Томом, ожидая конца бури. Испуганный ребенок прижимался ко мне и с плачем допытывался зачем мы сюда пришли? Я не мог ответить ему на этот вопрос так как давно уже смирился с невозможностью ответа на вопрос, зачем мы вообще пришли на Луну…

Наученный опытом, я стал более осторожным и на обратный путь выбрал дорогу, более поднятую над уровнем моря.

Впрочем, это был единственный случай, когда в наших путешествиях нам угрожала серьезная опасность. Все иные прошли без приключений и достаточно весело.

У нас была также большая и сильная лодка. Второй электрический мотор, который когда-то служил несчастным Реможнерам, мы исправили вдвоем с Петром и поместили в лодку, чтобы он приводил ее в движение. Этой лодкой мы пользовались для рыбалок, и я пускался в ней с Томом в предполуденное либо вечернее время в открытое море.

Во время одной из таких прогулок мы обнаружили остров, во всех отношениях достойный внимания. Уже издали я заметил его.

Все острова, которые я видел до сих пор, были либо выступающими над поверхностью моря вулканами, либо вершинами залитых водой кольцеобразных гор. Этот же сразу произвел на меня впечатление остатка уничтоженного морем материка. Он был обширным и достаточно плоским, только в юго-западной его части возвышалась цепь невысоких гор, раскрошенных постоянным воздействием воды и ветра. Берега были обрывистые, разрушенные ударами волн, море вокруг было неглубоким, испещренным отмелями, поэтому мы на нашей лодке с трудом смогли причалить.

А остров был очень интересный, совершенно не похожий на уже известные нам окрестности. Прежде всего мое внимание обратила на себя совершенно иная растительность; она была менее буйной, нежели в других местах, но, несомненно, отличалась гораздо большим разнообразием. На нескольких квадратных километрах мне встретились едва ли три или четыре уже известных мне растения, зато бессчетное количество их мне было совершенно незнакомо. Все они были странные, невысокие и печальные. Я не мог отделаться от впечатления, что вижу перед собой последних представителей исчезнувшего поколения, которое лишь чудом сохранилось здесь, свидетельствуя о существовании на Луне иной жизни много-много веков назад, когда тут, где теперь плескалось море, был материк, а вода омывала его границы.

То же самое приходило мне в голову, когда я видел животных, живущих на этом странном острове. Их было мало, однако те, которых я встречал, тоже отличались от виденных раньше. В их внешнем виде и поведении было что-то грустное и старческое. Когда я проходил мимо, из нор вылезали неловкие, небольшие уродцы и наблюдали за мной разумно и осторожно, но без опасения. Только пес, которого я взял с собой, нагнал на них страх, они сразу же попрятались от него, издавая полугневное, полужалобное пыхтение, единственный звук, который они могли добыть из себя.

Том был со мной, как обычно. Он удивлялся всему и постоянно останавливался, захваченный то каким-то цветным камешком или раковиной либо душистым растением, напоминающим земные цветы. Находясь в нескольких десятках шагов от него, я вдруг услышал его голос:

— Дядя! Дядя, иди посмотри, какие красивые палочки!

Я подошел к нему и увидел, что мальчик сидит на земле среди множества белых, тонких и длинных костей. Я стал осматривать их: на Луне я не встречал ни одно животное, которому они могли бы принадлежать.

Наклонившись, я заметил между ними удивительный предмет это был кусок толстой, с одной стороны сильно сточенной медной бляшки, напоминающей формой широкий нож. Сердце бешено заколотилось у меня в груди; если не ошибаюсь, это был предмет, подвергшийся обработке, следовательно, на Луне, когда-то давно, еще до нашего прибытия, уже существовали разумные существа…

Мне вспомнился Город Мертвых, встретившийся нам много лет назад на Море Имбриум, и памятный страшным случаем, который вызвал смерть Вудбелла. Отъехав тогда от этих скал, так напоминающих руины, в которых некогда, возможно, существовала жизнь, мы даже не убедились, чем они были на самом деле: удивительной игрой природы или призраком города, умершего много веков назад — и вот теперь я снова нашел предмет, свидетельствующий о существовании здесь разумных существ задолго-задолго до нашего появления.

Я принялся за более тщательные поиски.

Этот остров я обшарил вдоль и поперек, входил в скалистые пещеры у подножия гор, но не нашел ничего, что бы могло меня утвердить в правильности моих предположений. Правда, мне казалось, что и в одном, и в другом гроте я замечал следы целенаправленной работы, на побережье небольшого озера я нашел два или три обломка окаменевших корней, на которых, похоже, были следы обработки каким-то орудием, а дамба, заставляющая ручеек разлиться в озеро, выглядела так, как будто была сделана искусственно, в другой стороне друг на друга были уложены камни, это выглядело как остаток развалившейся стены, но все это в равной степени могло быть делом случая или результатом действий неразумных, но сообразительных животных Ведь на Земле бобры возводят очень интересные постройки…

Я не разгадал тогда этой важной загадки, но во всяком случае результат поисков утвердил меня в возникшем в самом начале мнении, что этот остров — остаток огромного, разрушенного морем материка и дает приблизительную картину жизни на Луне в предшествующих нынешнему временах.

Я назвал это место Кладбищенским Островом Здесь я любил бывать и часто приплывал сюда и с вершины горы смотрел на раскинувшееся вокруг посеребренное лучами солнца море, под волнами которого исчезла остальная часть этого материка.

Передо мной на горизонте виднелись вершины далеких вулканов, над которыми возвышался мрачный, почти всегда окутанный дымом, гигантский кратер Отамора Я смотрел на поднимающийся прилив и думал о том, что когда-то происходило на этой планете и безвозвратно ушло..

Я закрывал глаза и представлял себе, что в неустанном и однообразном шуме волн слышу звуки той первобытной жизни. Здесь были леса, состоящие из деревьев сильных и гибких, которым не нужно было сгибаться и стлаться, спасаясь от мороза, которого не было, так как Солнце гораздо быстрее обходило эту планету, дни и ночи чередовались гораздо быстрее без этих страшных морозов и чудовищной жары. В гуще этих лесов скрывались животные большие и сильные, прародители сегодняшних измельчавших потомков, в зарослях слышатся звуки крыльев мощных летающих ящеров… А вечером ветер стихает, и на горизонте встает огромный, кровавый, ясный круг Земли, которая в те времена совершала полный оборот вокруг Луны.

И кто знает, кто знает, не смотрели ли на это светило глаза разумных существ? Не протягивали ли они к нему свои руки, оторвавшись от вдумчивого труда, чтобы приветствовать серебряного ангела-хранителя, который освещает их ночи?

Кто знает, догадывался ли кто-либо на Луне в те давние времена, что на этой гигантской планете, висящей на небе, тоже есть разумные существа? Не гадали ли они, как те выглядят? Как живут?

И невольно мое воображение, как птица, вылетевшая из клетки, отлетало от Луны и устремлялось дальше, за сотни тысяч километров, к моей Земле…

Обычно мои мечтания на Кладбищенском Острове прерывал Том, которому надоедало мое долгое молчание. Тогда мы возвращались домой, где Марта нетерпеливо ожидала мальчика.

Здесь Том уже не принадлежал мне. Мать, стосковавшаяся за время длительной разлуки, хватала его на руки, а когда заканчивались бесконечные объятия и поцелуи, садилась с ним на пороге и начинала свой вечный рассказ о молодом, прекрасном и добром англичанине, его отце, за которым она отправилась на Луну, и который спит, засыпанный песком в огромной и тихой лунной пустыне… Заканчивалось тем, что она рассказывала все это скорее самой себе, нежели сыну, и слезы текли из ее глаз на светлую головку мальчика.

Петр, сломленный и мрачный, делал что-то около дома или шел присмотреть за девочками.

Я же, никому не нужный, снова уходил в сторону, чтобы размышлять в одиночестве или заняться какой-либо работой.

Часы шли за часами, солнце всходило и заходило, проходили земные года, с трудом пересчитываемые на лунные дни Том рос и девочки уже бегали за ним по лугам, но для меня ничего не изменялось.

По старой привычке я много путешествовал в одиночестве по окрестностям, проводил долгие часы на Кладбищенском Острове а возвращаясь домой, видел все ту же грустную, молчаливую Марту и Петра, похожего скорее на призрака, чем на живого человека И только моя тоска по Земле с каждым годом все возрастала и возрастала. Чтобы защитить себя от нее, я размышлял о новом поколении, лихорадочно брался за работу, но в часы перерыва, когда я, усталый, падал на землю, она возвращалась вновь..

V

На Земле заканчивался уже седьмой год с тех пор, как мы прибыли на Луну, когда Марта заметила, что в третий раз будет матерью. Появление этого ребенка она ждала нетерпеливо, надеясь, что это будет сын, которого заранее предназначала в рабы для Тома. Она совершенно этого не скрывала и, как только поняла, что после долгого перерыва снова станет матерью, сразу сказала нам:

— Только теперь я буду спокойна, когда дам наконец Тому прислужника и раба…

Она говорила это с виду совершенно безразлично, как о чем-то вполне естественном, но я заметил в ее голосе странные нотки…

Это было похоже на восклицание после победы, которая одержана огромным трудом и которую по этой причине трудно считать победой, что-то напоминающее вздох работника, сбрасывающего со своих плеч добровольно взятый груз, в нем чувствовалось отвращение, но и радость, что этот груз доставлен им именно туда, куда было необходимо, что он не упал под его тяжестью и не сбросил его раньше времени.

Петр, совершенно сломленный, уже давно привык к жестокости Марты, которая ранила его каждым словом, каждым поступком и делала это мимоходом и так безжалостно, как будто делала это бессознательно, будучи только оружием судьбы. Но тогда, после этих слов Марты, он посмотрел на нее потухшим взглядом и насмешливо усмехнулся, а потом протянул руку к Тому. Он схватил мальчика за плечо и, подтянув к себе, начал его осматривать. Том был мальчиком очень развитым умственно, но для своего возраста был несколько слабоват. Отчим закатал широкий рукав его блузы и обнажил маленькие детские плечи, слегка хлопнув его ладонью по спине, пощупал бедра и колени, стукнул в грудь, снова насмешливо усмехнулся и, держа руку на голове испуганного мальчика, медленно процедил, обращаясь к Марте:

— Да… Том достаточно сильный, чтобы верховодить над девочками, но его брат может быть посильнее.

Марта побледнела и с тревогой посмотрела на мальчика.

Но ее беспокойство не продолжалось долго. Она посмотрела в блестящие глаза мальчика и, видимо, прочитала там все, что хотела увидеть, потому что усмехнулась и кротко ответила:

— Том будет сильнее, даже если тот будет больше него.

И действительно, Том уже тогда, маленький, шестилетний мальчик, отличался необыкновенной быстротой и энергией Он развивался очень быстро и каким-то удивительным способом, совсем непохожим на те, которыми развиваются детские души там, на Земле. Он сразу же был очень самостоятельным и имел такой практический ум, что нередко нас просто удивлял. У него не было и тени мечтательности, присущей земным детям, Том имел такой трезвый взгляд на вещи, что у меня даже болело сердце, когда я смотрел на эту светловолосую головку ребенка, в которой мысли шли таким спокойным и сплоченным хороводом, как под лысым черепом старика. Кроме того, мальчик был очень привязчив: он обожал мать; очень любил меня, только Петра не переносил. Он всегда был уверен в себе и сохранял спокойствие, как и его отец, но в присутствии отчима становился смущенным и испуганным. Впрочем, даже не знаю, какими словами определить то, что делалось в душе ребенка в присутствии Петра. При нем он никогда не открывал рта, только глаза у него беспокойно бегали. В его поведении чувствовался какой-то страх, но там были и упрямство, и ненависть, и отвращение… Петр видел это и чувствовал, и мне казалось, что тогда он сам уже боялся этого странного ребенка.

Марта была права: Том не был одним из тех, которые рождены для того, чтобы кому-либо подчиняться. В нем было слишком много решительности, слишком много горячей крови предков, гордых траванкорцев.

Поэтому я был уверен, что даже если у него родится брат, он будет точно так же бегать за ним и так же покорно смотреть ему в глаза, как эти две маленькие девочки, Лили и Роза.

Но брат у Тома не родился, место него появилась на свет третья девочка, которую назвали Ада.

Марта без радости и волнения приветствовала рождение этого ребенка.

— Том, — сказала она через несколько часов, когда мы, по ее желанию, привели мальчика к ее постели. — Том, у тебя уже не будет брата. Но зато у тебя есть три сестрички. Их вполне достаточно, чтобы у тебя были и жена, и подруга, и служанка…

Том уже не спрашивал, как при рождении первых девочек, что он будет делать с сестричками, только обернулся на Лили и Розу, которые, держась за руки, стояли в углу и, как обычно, вглядывались в него глазами полными любви и восхищения, слегка прикоснулся пальцем к маленькому, плачущему, только что рожденному существу и сказал, серьезно кивнув головой:

— Достаточно, мама, достаточно…

— Том, — сказал я, неприятно задетый словами Марты и поведением ребенка, — ты должен быть добрым с ними.

— Почему? — наивно спросил он.

— Чтобы они любили тебя, — ответил я.

— Они и так меня любят…

— Да, мы очень Тома любим, — отозвались девочки почти одновременно.

— Видишь, Том, — наставительно сказал я, — они лучше тебя, потому что любят тебя, хотя ты не всегда этого заслуживаешь. Но эта малышка, может, и не будет тебя любить…

Том ничего на это не ответил, но я заметил, что он недовольно посмотрел на малышку, насупив маленькие брови.

В конце концов, может быть, и хорошо, что у Тома родился не брат. Он был бы его невольником или — врагом.

Я вышел тогда из комнаты и еще долгое время размышлял над страшной иронией человеческого существования, которая пришла вместе с нами на Луну. Мне вспомнился О’Тамор, бедный, благородный мечтатель! Как он надеялся, что тут, на Луне, из детей Томаша и Марты, сохраненных от дурного влияния земной «цивилизации», вырастет поколение идеальных людей, не знающих тех тягот и различий, которые являются причиной постоянных несчастий человечества на Земле! Я смотрю на этих детей, и мне кажется, что старый, благородный мечтатель О’Тамор забыл, что потомство человека всегда будет состоять из человеческих существ, несущих в своей душе зачатки всех мерзостей, присущих земным поколениям. Разве в этом не заключается самая страшная ирония? Человек перенес своего врага вместе с собой даже на звезды, светящиеся в небе.

Хорошо, что у Тома нет брата. По крайней мере, можно надеяться, что вскорости не наступит время братоубийственных сражений и рабства, а мы тем временем, может быть, умрем и не сможем наблюдать за всем этим.

А девочки… Мне кажется, эти девочки созданы для того, чтобы подчиняться. Они, может быть, даже не осознают своего несчастья и будут радоваться, когда-их брат и хозяин соизволит время от времени быть с ними милостив… Что касается Лили и Розы, я в этом уверен. Ада же еще слишком мала, по земным меркам ей едва только три года, чтобы можно было высказать правдоподобное предположение о ее будущих отношениях с родным братом. Я заметил только, что она не любит его так, как старшие. Том тоже более безразличен к ней.

Пристальное внимание к росту и духовному развитию этих четверых детей в последнее время является моим самым приятным, хотя и грустным развлечением. С точки зрения физической они прекрасно приспособлены для условий жизни на Луне, которые для нас, пришельцев с Земли, продолжают оставаться чуждыми и непереносимыми, хотя мы живем здесь уже много лет. К примеру — регулирование сна. Во время долгого дня нам требуется такое же количество сна, как во время ночи. Это влечет за собой то, что третью часть времени, когда Солнце стоит на небе, мы тратим на сон, очень нерегулярный и по этой причине — малоосвежающий, зато две трети ночи мы проводим без сна, утомленные холодом, темнотой и скукой. Дети, родившиеся тут, днем спят очень мало: час или два, зато вся ночь у них проходит во сне с небольшими перерывами.

Через несколько часов после захода Солнца их охватывает непреодолимая сонливость. А если они и просыпаются ночью, то на два, три, самое большее на четыре часа, после чего снова засыпают и спят, как суслики на Земле, до того времени, когда первые лучи Солнца возвещают о наступлении дня.

Они значительно лучше нас переносят здешний климат.

Жара не расслабляет их до такой степени и не вызывает раздражения или сонливости, как у нас.

Но больше всего меня удивляет, что эти дети и к морозу значительно более устойчивы, чем мы, старшие. Утром, когда холод усиливается, дети, пробудившись от долгого сна, часто выбегают на улицу и даже значительно удаляются от дома, тогда как мы выходим только в случае крайней необходимости.

Инициатором этих прогулок обычно бывает Том. Обе старшие девочки выбегают только за ним, так же, как и старый Заграй, увлекаемые слепой привязанностью. Этот пес и девочки составляют неотступную свиту Тома.

Сначала я думал, что дети выходят поиграть в снегу, быстро тающем после восхода Солнца, или катаются по замерзшему льду. Но вскоре убедился, что вся эта маленькая дружина выходит так рано под предводительством Тома — на охоту! Удивительно, что нам не пришла в голову эта мысль! Все здешние животные засыпают на ночь, зарывшись в землю для защиты от мороза.

Том обнаружил это сам и при помощи Заграя, который отличается хорошим нюхом, разыскивал под снегом норки разных зверьков и убивал их, прежде чем они просыпались. Правда, мясо здешних животных, как я уже упоминал, невозможно использовать в пищу, но зато их шкуры дают нам много прекрасного меха или рогового материала, подобного черепаховому панцирю. Охота в течение дня бывает несколько затруднительной, так как звери стали относиться к нам недоверчиво, и я очень удивился, когда Том однажды утром принес мне больше десятка шкурок, среди которых было несколько свежих, а остальные старательно обработаны! Эти, видимо, были добыты на прежних охотах. Мальчик видел, как мы обдирали шкурки с убитых животных, чистили их раковинами и обрабатывали солью, в изобилии имеющейся на берегу моря, и сделал то же самое собственноручно, причем не хуже нас.

Да уж, сметливости ему не занимать! В восемь лет он уже был знаком с работой наших фабрик, понимал цель и назначение каждого оборудования и приспособления, пригодность любого орудия или материала. Я взял на себя обязанность обучать его — к книжкам он не питал особой охоты. Он интересовался всем, что имеет практическую ценность, иные же вещи мало его интересовали. Я пытался научить его земной географии, истории земных народов, ознакомить с доступными его пониманию произведениями великих земных писателей, но быстро обнаружил, что это совершенно не занимает мальчика, столь любознательного в иных обстоятельствах. Я не прекращал обучения, надеясь, что мне удастся пробудить в нем вкус к истории и эстетике, и оставил свои попытки только после того, как он напрямик спросил меня во время одного из таких занятий:

— Дядя, зачем ты рассказываешь мне все это?

Я не знал, что ему ответить, потому что действительно — зачем?

А он спросил снова:

— Ведь все то, о чем ты рассказываешь, находится на Земле, которую я один раз видел во время прогулки с тобой и откуда ты, дядя, как говоришь, прибыл сюда — правда?

— Да, это все на Земле, — откуда я прибыл и откуда вообще пришли сюда люди.

Мальчик посмотрел на меня, как бы сомневаясь, говорить ли то, о чем он думает, но потом все-таки сказал озабоченно:

— Но я не знаю, дядя, правда ли все это…

Меня очень задела эта фраза, такая, впрочем, естественная в устах ребенка, которому я рассказываю о вещах, происходящих на далекой и всего лишь один раз виденной им планете.

— Разве ты когда-нибудь слышал, что я говорю неправду?

— Нет, нет, никогда! — живо возразил он, но после этого тихо добавил: — Но теперь я не уверен, что ты говоришь правду…

Я вынул из кармана часы.

— Знаешь, что это такое? Часы… Ты думаешь, что я, или Петр, или твоя мать могут сделать такую машинку? Ты также видишь книги, которых мы не печатаем, астрономические приборы, изготовленные не нами. Откуда же все это взялось тут, если бы мы не привезли этого с собой с Земли? А если мы прибыли сюда с Земли, то должны ведь знать, что там есть и как все происходит.

Мальчик задумался.

— Да, мне кажется, что ты говоришь правду, дядя, но… зачем же вы сюда прибыли, на Луну, если вам было хорошо на Земле, как ты рассказываешь?..

— Зачем прибыли? Да… Видишь ли, мы хотели знать, как тут, на Луне.

— А правда, что я никогда не попаду на Землю?

— Нет, никогда не попадешь.

— Тогда знаешь что, дядя, ты лучше научи меня делать такие часы и увеличительные стекла, а не говори мне о том, кто плавал из какой-то там Европы в Америку или что там делал Александр Великий или другой, Наполеон…

В душе я вынужден был признать его правоту.

Он никогда не был там и никогда не будет, зачем ему знать о том, что меня интересует только потому, что я родом с Земли? Эти сведения ему ни на что не пригодятся, а если он или его потомство захотят когда-либо узнать что-то о Земле, о которой, возможно, будут ходить только неясные слухи, что она является матерью человеческого племени и что ее можно увидеть на небе на границе мертвой пустыни, то он сможет прочесть те книги, которые мы привезли с собой. Эти книги для будущих жителей Луны, возможно, будут тем же, чем для земных жителей являются наифантастичнейшие сказки «Тысячи и одной ночи».

Поэтому я решил обучать Тома только тому, что имеет прикладное значение для будущей жизни на Луне. К этому он проявлял необычайный интерес.

Он запоминал множество сведений, если только считал, что они могут быть ему полезными. Так, например, сначала астрономия его мало занимала, но он с жаром принялся за нее, когда я продемонстрировал ему практическую пользу, какую можно извлечь из измерений высоты звезд.

Я уверен, если бы мы не привезли сюда книг, которые останутся и после нас, для будущих поколений исчезли бы даже крупицы человеческой мысли, привезенные сюда с Земли, потому что при посредничестве несомненно способного, но удивительно трезвомыслящего Тома, их сохранить не удалось бы. Однако я все время думаю о будущем поколении… Хотелось, чтобы это не были темные люди. Они должны знать о силе человеческого духа, которая творит великие и прекрасные дела и которая является самым сильным оружием человека в его жизненной борьбе с окружающей природой; пусть они научатся ценить силу этого духа и пользоваться ей…

Мне необходимо рассказать обо всем этом Тому, хотя он не всегда хочет слушать, необходимо, потому что у меня может не хватить времени. Когда я умру, и умрем все мы, земляне, учителем и пророком лунного народа останется он, отец его — да еще те старые книги, перенесенные в этот мир вместе с людьми с далекой планеты.

Когда я сказал мальчику, что он должен быть внимательным и изучать все, а не только то, что ему нравится, потому что в будущем он будет воспитателем нового поколения, он посмотрел на меня удивленными глазами и спросил:

— А ты, дядя, что ты тогда будешь делать? Ведь ты все умеешь…

— Я тогда уже умру.

— Кто же тебя убьет?

Том не понимал, что есть другая смерть, естественная. Он видел убитых животных, и сам их убивал, но не видел еще умирающего живого существа. Тогда я стал объяснять ему неотвратимость смерти. Он внимательно выслушал меня, а потом неожиданно перебил, воскликнув:

— Так и Петр умрет?!

— Умрет, сынок, как и я, и твоя мама, и, наконец, ты сам…

Том покачал головой:

— Я не умру, потому что… потому что, какая мне от этого польза?

Я невольно рассмеялся этому детскому заблуждению и снова пояснил ему, что смерть не зависит от воли людей, но мальчик слушал рассеянно и, видимо, думал о чем-то другом. Наконец он сказал приглушенным голосом:

— Дядя, когда Петр умрет, пусть он умрет раньше, чем ты, первым из нас всех, пусть умрет поскорее. Ведь он никому не нужен Тогда ты остался бы один с нами и с мамой, и нам было бы так хорошо…

Я поругал мальчика за эти слова, сказав, что никому нельзя желать смерти, тем более Петру, который является отцом его сестричек, Лили, Розы и Ады. Том мрачно посмотрел на меня и вздохнул, а потом сказал с упреком:

— Почему же не ты, дядя, отец моих сестричек? Мне ты нравишься больше, чем Петр, и маме тоже… Петр никому не нужен.

Я почувствовал, как в душе моей что-то колыхнулось, и одновременно меня охватил страх. Ведь эта мысль в последнее время все чаще приходила мне самому в голову.

Не могу себя винить: я сдержал принятое на себя обязательство и выдержал свое добровольное, но несколько смешное положение благородного воспитателя чужих детей, но что я пережил, что вытерпел — об этом сегодня лучше не вспоминать?

Ведь эта женщина, единственная в этом мире, и такая дорогая для меня, постоянно находилась рядом со мной, я видел, что она несчастна. И иногда тешил себя иллюзией, что со мной она могла бы быть счастливее. Были такие дни, когда, глядя на Петра, я сжимал рукоятку револьвера в кармане, и такие, когда дуло его я вставлял себе в рот, держа палец на спуске, думая, что больше не выдержу, не смогу…

Но смог и выдержал. Выдержал, хотя кровь застилала мне глаза, и спазмы перехватывали горло, выдержал, хотя невозможно даже вообразить такого искушения, которое не оставляло бы тебя ни днем, ни ночью.

В тот памятный день, когда мы собирались тянуть жребий, я, отказавшись от борьбы за нее, думал, что успокоюсь и забуду все со временем, но напрасно проходили года, напрасно я блуждал вдали от нее по лунным просторам, напрасно посвящал себя воспитанию Тома и мыслям о будущем поколении: она и сейчас так же дорога мне, как там, в Полярной Стране, когда после долгой, благодаря ей благополучно закончившейся болезни я вместе с ней ходил по душистым лугам, разговаривая о пустяках, имевших для меня такое значение!

Я все еще так же крепок и силен, как раньше, но душа у меня стареет, я сам чувствую это; тоска по Земле рассеивает мои мысли, и меня все больше и больше охватывает печаль: я не только смотрю на все сквозь слезы, но и думаю обо всем сквозь слезы. Только моя любовь не хочет стареть и слабеть с годами, мне даже кажется, что она усиливается вместе с томящей меня тоской. Я знаю, что я смешон, но даже смеяться над собой не могу.

Хотя иногда пытаюсь это сделать. Я внушаю себе, что люблю Марту только потому, что она единственная женщина на Луне и не принадлежит мне; и что мои якобы возвышенные чувства на самом деле всего лишь животное влечение и тому подобное, но в сотый раз сказав себе все это, я невольно продолжаю искать ее глазами и чувствую, что охотно дал бы себя распять на кресте, если бы мог вызвать этим радостную улыбку на ее губах.

Марта принадлежит Петру. Я согласился на это, и эта мысль — единственное, что удерживает меня от шагов, которые я мог бы предпринять. Я так стремился исчезнуть с ее глаз, чтобы даже от себя самого отогнать подозрение, что хочу ей понравиться. Впрочем, и она не искала моего общества, я даже заметил, что мое присутствие приводит ее в замешательство. Но все изменилось после рождения младшей девочки, когда произошел полный разрыв между Мартой и Петром.

Через два лунных дня после появления на свет этого ребенка перед заходом солнца мы сидели вместе, что случалось довольно редко, и молча смотрели на раскинувшееся море. Заходящее Солнце позолотило его поверхность, чуть колышущуюся от ветра и начинающую уже фосфоресцировать в тени. Снег на вершине Отамора был почти кровавым от солнца; черные клубы дыма, окутавшие кратер, тоже отливали темно-красным отблеском.

Молчание прервала Марта. Не меняя позы, не отрывая глаз от моря, она начала разговаривать с нами, с виду спокойно, как обычно, хотя я заметил, что голос ее дрогнул.

— Я совершила большое преступление, — начала она, — потому что не сохранила верности моему умершему мужу, и охотно буду гореть за это в адских печах… Но вы знаете, что я сделала это только ради моего сына, в котором сам он живет для меня. Я никогда этого не скрывала. О чем вы думали и какие имели намерения — это меня не интересует, но я хотела, чтобы у Тома были сестры и брат… Брата у него, правда, не будет, но зато есть три сестры, и я считаю, что я выполнила свою повинность… Тяжелую повинность, ты знаешь об этом, Петр. Мне жаль тебя, ты ошибался, думая, что можешь стать для меня чем-то большим… Это не моя вина… Но теперь все кончено. Я возвращаю себе свободу. Не спрашиваю у вас… у тебя, Петр, захочешь ли ты мне ее дать: я ее беру сама. Больше я не буду твоей женой…

Она глубоко вздохнула и замолчала.

Мы были тоже ошеломлены ее словами, что некоторое время сидели в молчании, не в состоянии найти ответ. Впрочем, какой ей можно было дать ответ? Она его и не ждала…

«Я беру себе свободу… Больше не буду твоей женой…»

Странное впечатление произвели на меня эти слова. Они звучали у меня в ушах как девиз новой жизни, как обещание чего-то, о чем я даже не смел мечтать… нет! нет! я уже могу сказать, что со мной происходило! Мне показалось, что эти слова стирают и уничтожают все то печальное, что было в нашей жизни!

Я посмотрел на Марту.

Она сидела неподвижная и тихая, устремив взгляд в море, — и только под застывшей, грустной улыбкой губы ее иногда вздрагивали, как будто она собиралась заплакать.

«Я беру себе свободу…»

Эти слова прозвучали из ее уст.

Но ее глаза и улыбка говорили, что она берет ее себе не как крылья для свободного полета, а как саван, что эта свобода не является для нее светом наступающего дня, а всего лишь сумерками, которые наступают в вечернее время…

На ресницах у нее заблестели слезы, и сквозь них она упрямо смотрела вдаль, на позолоченное Солнцем лунное море.

Сердце у меня сжалось, и я понял, что от прошлого можно отвернуться, но стереть его нельзя.

Тем временем Петр сухо сказал:

— Мне это все равно.

И спросил:

— И что ты теперь собираешься делать?

Марта вздрогнула:

— Ничего… Еще немного жить ради Тома… ради детей… А потом…

— Ради детей! — как эхо повторил Петр.

К берегу как раз бежали обе девочки, смеющиеся, разрумянившиеся, с фартучками, полными собранных камешков, раковин и янтаря. Они громко звали Тома, который неподалеку что-то строил. Петр медленно проследил за ними взглядом.

— Ради детей… — повторил он еще раз и опустил голову на ладони.

Я помню эти минуты так, как будто это случилось сегодня. Солнце уже коснулось горизонта, и мир из золотого стал превращаться в пурпурный. Легкий порыв ветра со стороны моря вместе с резким запахом водорослей принес нам серебристые голоса детей.

Внезапно Марта встала и повернулась к Петру.

— Прости меня, Петр, — сказала она низким и теплым голосом, какого я давно уже не слышал от нее, — прости, я, наверное… была несправедлива… прости, но ты знаешь… видишь, что я не могла… не могу… Мне очень жаль, что из-за меня… у тебя была такая жизнь…

Она протянула ему руки.

Петр тоже встал, посмотрел на нее, потом на протянутые руки, снова на ее лицо и неожиданно разразился страшным судорожным смехом.

— Ха, ха, ха! Это хорошо, вот так, единственным словом, за столько лет? Ха, ха, ха! Ты хочешь свободу? Хорошая мысль! Может быть, ты хочешь снова сделать выбор? Ха, ха, ха! «Петр, прости! Я больше не буду твоей женой!»

Он хохотал, как сумасшедший, и выкрикивал какие-то бессмысленные слова. Потом вдруг остановился, отвернулся и ушел в дом.

Марта немного постояла в замешательстве, но потом ее нервы не выдержали, и она разрыдалась в первый раз с того дня, когда стала женой Петра.

Я молча отошел, еще больше подавленный, чем обычно.

Всю долгую ночь мы провели в молчании. На другой день внешне все вернулось на круги своя. С утра мы принялись за обычные дневные занятия, разговаривали, как обычно, не вспоминая о «разводе», который произошел накануне. Отношения между Мартой и Петром были такими, что разрыв все ощутили скорее как облегчение. Особенно заметно это проявлялось в поведении Марты. Не скажу, что она стала веселее, но, по крайней мере, в ней не чувствовалось прежней подавленности, она разговаривала с нами свободнее, даже по отношению к Петру была доброжелательнее, чем обычно, хотя он так жестоко высмеял ее душевный порыв, с которым она обратилась к нему.

А что происходило с ним? Это, видимо, навсегда останется для меня загадкой.

Внешне он воспринял все довольно безразлично, и неожиданный взрыв, который Марта вызвала у него накануне вечером, был единственным проявлением его скрытых чувств. Сколько же горя, печали, унижения должно было скопиться в душе этого человека! И сколько ему потребовалось силы воли, чтобы все это приглушать и таить в себе! Ведь, несмотря ни на что, он любил ее — и любит до сих пор, в этом у меня нет никаких сомнений.

В первый день после их разрыва около полудня он подошел ко мне, когда я только что вернулся с прогулки по морю и привязывал лодку на берегу Он неспокойно ходил вокруг, как будто хотел мне что-то сказать, но не знал, как начать. Потом, как бы приняв какое-то решение, схватил меня за руку и сказал, взглянув мне в глаза:

— Ты помнишь обещание, которое дал, когда Марта досталась мне?..

Я недоуменно смотрел на него, не понимая, к чему он ведет. Он продолжил:

— Ты поклялся мне тогда, что никогда не будешь стараться завоевать Марту для себя! Никогда! Помнишь?

Я молча кивнул головой.

Петр горько усмехнулся.

— Впрочем, как хочешь… Это смешно. Как хочешь. Только сначала… пусти мне пулю в лоб.

Последние слова он сказал глухо, но с такой болезненной страстью, что я содрогнулся. Я хотел ответить ему, успокоить его, но он, не ожидая ответа, повернулся и отошел.

С того времени для меня начались страшная внутренняя борьба и мучения. Марта, в сущности, уже не принадлежала теперь никому, однако я чувствовал, что протянуть к ней руки — было бы двойным преступлением: по отношению к ней, жаждущей только покоя и живущей воспоминаниями о давно умершем любовнике и заботой о его сне, и по отношению к Петру, такому подавленному и несчастному, что любой вред, причиненный ему, был бы не только преступлением — подлостью. А ведь бывали обстоятельства, когда я колебался и вынужден был напрягать всю силу воли, чтобы не пустить ему пулю в лоб, как он просил, и не начать с Мартой новую жизнь. Такие искушения возникали у меня тогда, когда я замечал растущую привязанность Марты ко мне. Она часто улыбалась мне и, как прежде, называла меня своим другом, а в моей голове кружились мысли, что если бы не Петр, мы могли бы быть счастливы — оба. К счастью, вскоре наступало отрезвление.

«Ведь Марта, — думал я, — привязана ко мне только потому, что я никогда не становился между ней и воспоминаниями об умершем, единственном человеке, которого она любила, потому что я никогда не оскорблял ее святого чувства, не касался ее тела и не требовал ее души, которую она навсегда отдала тому, кто лежит теперь в песках Моря Фригорис. А если бы я пожелал чего-то большего…»

Страшный, безумный круг!

И все же однажды я был близок к совершению этого безумства…

В тот день мы отправились в поход на вершину кратера Отамора. Девочки остались дома под опекой Тома, которому полностью можно было доверять. Подобравшись со стороны моря сквозь заросли и пройдя через леса растительности, мы оказались на равнине, поросшей мхом. Здесь мы были уже не раз, однако нам хотелось подняться выше, на саму вершину, если это будет возможно, и полюбоваться прекрасным видом, который должен открываться с этой самой высокой в окрестностях горы.

Путь наш был нелегким, потому что нужно было подниматься в гору по глубокому желобу, проложенному среди скал застывшей и выветрившейся теперь лавой и заваленному почти до краев снегом в его верхней части. Здесь, на Луне, разумеется, было легче пройти такой путь, потому что тело человека весит в шесть раз меньше, но все же это был немалый труд.

Через несколько часов упорного труда мы оказались уже почти на самой вершине кратера. Выше — снег уже таял от горячего дыма, постоянно поднимающегося из гигантской воронки, края которой торчали теперь над нами, похожие на горную цепь, а вода, стекая, замерзала и покрывала скалы тонкой коркой льда, на которой невозможно было удержаться.

Убедившись в невозможности дальнейшего подъема, мы уселись на снегу, собираясь отдохнуть и осмотреть окрестности.

Вид действительно был великолепным. Прямо под нами, сразу же за темной массой лесов, расстилалось море, уходящее в безбрежную даль, играющее всеми цветами радуги, усеянное островами, похожими на маленькие черные точки на сверкающем пространстве. Налево, к востоку, чернели вершины горной страны, среди которых тут и там блестели голубизной затоки, проникшие в глубь материка. Направо, за гейзерами, о присутствии которых говорило только облачко белесого тумана, простиралась широкая равнина с извилистой рекой, за которой, вдалеке, как жемчуг, нанизанный на нитку, сверкали озера, окруженные зеленью лугов.

Мы сидели достаточно долго, зачарованные величественной картиной, когда вдруг нас насторожил глухой подземный гул. Дымы, поднимающиеся над кратером, почернели и сгустились в огромный клубок, из которого вскоре стал сыпаться на нас мелкий пепел. Следовало как можно скорее возвращаться, так как, видимо, приближалось извержение. Однако нам не удалось уйти вовремя. Мы находились едва ли на половине желоба, заканчивающегося в лугах над лесами, когда вдруг, при усиливающемся рокоте, скалы задрожали, со всех сторон посыпались камни, а черная туча дыма окрасилась кровавым светом.

Не было времени на размышление. В страшной спешке мы спрятались в ближайшей расщелине, с нетерпением ожидая минуты, когда снова сможем продолжить спуск.

Небо над нами, покрытое густыми клубами дыма, было похоже на преисподнюю, а глухой рокот не прекращался ни на минуту.

Воздух, насыщенный парами серы с пеплом, душил нас. Сверху начинали валиться огромные горячие куски шлака, покрывающие грязный снег вокруг множеством черных пятен. Нам пришлось выбираться из желоба, по которому теперь хлынула вода из растаявшего снега, смешанная с пеплом и землей.

Извержение было достаточно сильным, а сотрясения грунта, которые мы ощущали, распространялись широко, до самого подножия, потому что в просветах дыма при порывах ветра мы видели внизу бурлящее и вспенившееся море.

Спрятавшись за острой скалой, торчащей в том месте, где желоб как бы раздваивался, отгороженные от горы большими камнями, мы провели несколько часов, не зная, сможем ли уйти отсюда живыми и невредимыми. Марта страшно беспокоилась о детях. Том, правда, был знаком с землетрясением, достаточно частым и не очень опасным в этих местах, и можно было рассчитывать на его рассудительность и практичность, но Марту, а также и меня, точила мысль, что в случае нашей смерти дети, оставленные на произвол судьбы, будут обречены на гибель. Петр был спокоен и равнодушен или, по крайней мере, производил такое впечатление.

Наконец стало чуть потише. Сильный ветер, который налетел с моря, немного освежил воздух и разогнал медленно редеющий дым. Дождь из сажи и пепла тоже перестал падать. Мы вдохнули свободнее и уже собрались домой, когда нас вдруг насторожил какой-то странный и сильный шум внизу. Петр первым выскочил из укрытия, чтобы посмотреть, что это, но едва он поднялся на выступающий камень, как мы услышали крик ужаса: с горы лился по желобу поток лавы! Я видел, что Петр хотел вернуться к нам, но в ту же минуту завыл ураган, предшествующий потоку жидкого огня, и смел его с наших глаз, так что мы даже не знали, что с ним произошло.

Невероятная жара и удушье хлынули к нам: оба желоба заполнились жидкой огненно-красной массой, льющейся вниз каскадами огня и камней. Нельзя было терять ни минуты. Если бы извержение усилилось, лава могла отрезать нам возвращение, заполнив все углубления на склоне, или, что гораздо хуже, разрушить и унести наш маленький каменный остров. Поэтому, уже не думая о Петре, которого мы сочли погибшим, я схватил на руки Марту, онемевшую от ужаса, и стал как можно быстрее спускаться вниз, держась выщербленного хребта, торчащего между желобами.

Об этом спуске мне и сегодня страшно вспомнить! Скалы, о которые разбивалась огненная волна, дрожали у меня под ногами, жуткая жара туманила голову. Марта потеряла сознание и бессильно обвисла в моих объятиях, что значительно затрудняло наше передвижение. А ведь мне еще приходилось следить за тем, чтобы не подскользнуться, потому что любой неверный шаг означал смерть.

Каким чудом, наполовину задохнувшийся от жары, ослепший от горячего дыма и сверкания лавы, оглушенный невероятным шумом, избитый камнями, сыпавшимися с горы, я оказался вместе с Мартой на равнине, откуда мы отправились в путь несколько часов назад, я сегодня уже не смогу объяснить.

Однако мы были спасены. Лава сплывала в стороне по лесам, среди которых выжгла широкую свободную полосу.

Прежде всего я взялся приводить Марту в чувство Когда она открыла глаза и убедилась, что нам уже не грозит опасность, она сразу стала допытываться о Томе. Я успокоил ее, сказав, что Том находится дома, и мы, несомненно, застанем его в добром здравии прежде, чем наступит полдень. Тогда она протянула ко мне обе руки и снова начала повторять, как тогда в Полярной Стране, когда я нашел их после наводнения:

— Друг мой, друг мой…

В ее голосе было что-то такое ласковое и нежное, что дрожь пробежала по моему телу и спазм перехватил горло. Я склонился к ее лицу, но глаза мои выдали мое душевное состояние Тогда Марта обеими руками взяла мою голову и положила ее себе на грудь, говоря:

— Только тебе я обязана своей жизнью, даже больше, жизнью Тома, которому мы все еще необходимы. Ты так добр.

Грудь ее была приоткрыта, так как, приводя ее в чувство, я разорвал платье у шеи. Я прижался лбом к этой нежной груди и одновременно почувствовал слезы, капающие на мои волосы из ее глаз.

Кровь запылала у меня в жилах. Со мной была эта женщина, такая прекрасная и такая любимая; мне стоило только протянуть руку, обнять ее, покрыть поцелуями, задушить в объятиях. Кровь застучала у меня в висках, я ощущал теплоту и мягкость ее тела, его аромат одурманивал меня, сводил с ума… Ведь мы теперь, — сверкнуло у меня в голове, — единственные люди на этой планете, потому что Петр, вероятно, лежит где-то мертвым среди камней… Впрочем, какое мне дело до Петра, какое мне дело до всего на свете, когда она… Невероятное счастье спокойной теплой волной залило все мое существо. И все же…

— Нет!

Я собрал все свои силы и отскочил от нее.

Петр где-то там лежит в эти минуты, окровавленный, полумертвый и ждет помощи, а я…

Марта взглянула на меня и — поняла.

— Ты прав, — сказала она, как бы отвечая на мои слова, хотя я ничего не сказал ей, — ты прав, пойди и поищи Петра.

Потом встала и сжала мою руку.

— Спасибо тебе, — прошептала она.

Петра я действительно нашел неподалеку от того места, откуда его сбросил ветер. Он лежал, зацепившись об острую скалу, которая спасла его от падения в огненную лаву, в бессознательном состоянии и со слабыми признаками жизни.

Я отнес его домой, и совместными усилиями мы с Мартой вернули его к жизни.

Столько времени уже прошло с того часа, а я, вспоминая мину ту слабости, еще больше стараюсь, чтобы моя воля всегда одерживала верх над всем остальным.

А Петр?.. Он по-прежнему сидит на пороге дома, мрачный и молчаливый и — не знаю — может быть, иногда жалеет, что не погиб тогда на склонах Отамора.

Со мной, по-видимому, уже все кончено. Вскоре и дети эти не будут во мне нуждаться. Я начал строить себе могилу на Кладбищенском Острове.

VI

Через шесть дней.

Я смотрю на последние слова, написанные несколько лунных суток назад, и глаза у меня застилает — не слезами, нет, они уже давно высохли, а каким-то горячим песком, и снова охватывает меня ужас и отчаяние. Не для себя приготовил я могилу на Кладбищенском Острове.

Почему… почему?

Вечный, глупый и такой горький вопрос — и ответа на него нет!

Я остался один.

Один с четырьмя детьми, рожденными здесь, которые мне совсем чужие. Я последний человек на Луне из тех, которые прибыли сюда с Земли. Те двое, Марта и Петр, ушли вслед за О’Тамором, Реможнерами, Вудбеллом. А я жив.

Это именно та судьба, которой я больше всего опасался — и меньше всего ждал…

Подумать только, как быстро все произошло! Шесть лунных дней, земные полгода! Кто бы мог этого ожидать! А ведь уже в третий раз взошло ленивое солнце над тем местом, где я похоронил умерших. Я одинок, так жутко одинок, что начинаю вскакивать в темноте по ночам, а днем пугаться шелеста и теней, которые бросают мне под ноги колышущиеся от порыва ветра чудо-растения.

Да, я одинок. Потому что эти дети — они чужие мне. Это существа с другой планеты, в полном смысле этого слова.

Что бы я ни отдал за то, чтобы хоть на короткое время вернуть Марту или Петра!

Когда Марта заболела, я даже не предполагал, что все так страшно окончится.

Я, правда, давно видел, что организм ее ослаб от всего, что ей пришлось перенести, и от постоянно терзающей ее печали, но подобная мысль была далека от меня, так далека!

В последний день Марта была уже нездорова. Еще более тихая и задумчивая, чем обычно, она проводила все время с детьми на берегу моря. Играла с Томом и даже ласкала девочек, весьма удивленных столь редким у нее проявлением материнской любви. Около полудня, когда я пришел на берег сказать, что пора уже возвращаться в дом на сваях, так как скоро начнется буря, она улыбнулась мне и несколько раз повторила:

— Пора возвращаться, пора возвращаться…

Все эти мелочи так живо стоят у меня перед глазами, и теперь, когда я пишу эти строки, я вижу каждое ее движение, слышу ее голос — и мне не хочется думать о том, что ее больше нет, что я никогда ее больше не увижу…

По дороге домой она взяла самую младшую, Аду, на руки и стала допытываться у нее, любит ли она Тома. Малышка отрицательно качала головкой.

— Нет. Не люблю.

Марта погрустнела.

— Почему не любишь? Почему, Адочка?

— Потому что Том злой. Он хочет, чтобы я его слушалась.

— Это нехорошо, — говорила мать, — нужно слушаться Тома и любить его, потому что ты принадлежишь ему…

— Нет. Я не его. У него есть Лили и Роза. А я сама своя.

Я громко рассмеялся, услышав ответ ребенка, но у Марты в глазах заблестели слезы.

— Нельзя быть своей, это нехорошо, — прошептала она скорей для себя. И все же ласково поцеловала девочку.

После полудня она долго разговаривала с Томом. Позвав его к себе, она долго рассказывала ему об отце, в тысячный раз повторяя разные мелочи, которые складывались в какую-то удивительную сказку или гимн в честь умершего любимого. Томаш был мужественным и благородным человеком, но в воспоминаниях Марты его образ представал каким-то божеством, воплощением всего значительного, доброго и прекрасного.

Она также напоминала Тому, чтобы он был добрым с сестрами Меня это очень удивило, так как подобные наставления редко звучали из ее уст.

К вечеру Марта стала жаловаться на общую слабость, головокружение, боли в костях. Обычно все недомогания она переносила молча, так что мы только по ее лицу могли догадываться о том, что с ней что-то не в порядке — она не искала у нас ни помощи, ни сочувствия. Даже когда мы допытывались у нее об этом, видя, как плохо она выглядит, Марта только качала головой и говорила с усмешкой: «Ничего со мной не произошло…» или: «Пройдет, не умру, я еще нужна Тому».

Поэтому меня еще сильнее обеспокоили ее жалобы этим вечером. Я внимательно посмотрел на нее и только теперь заметил при свете догорающего дня, что у нее на щеках лихорадочный румянец, а глаза запали и окружены темными кругами. Они не утратили своего прежнего блеска, ни пролитые слезы, ни снедающая ее тоска не смогли их погасить, но теперь в них горел какой-то нездоровый огонь, непохожий на обычное, присущее им сияние.

Когда солнце зашло, Марта, которая легла больше от слабости, нежели из желания поспать, начала беспокоиться и подниматься Было заметно, что у нее жар. Она то звала детей, которые уже спали, то чуть слышным шепотом оправдывалась перед Томашем, видимо, стоящим у нее перед глазами, за свою жизнь и за то, что произвела на свет этих бедных девочек, и даже за свою любовь к ним, которую ей не удалось полностью побороть в себе. Мне кажется, она была убеждена в том, что ее материнская любовь должна принадлежать исключительно сыну, а каждое ее проявление по отношению к девочкам — оскорбление, нанесенное ему и памяти умершего.

Через некоторое время она немного успокоилась. Мы сидели с Петром у ее кровати, подавленные и обеспокоенные в высшей степени, тем более что, лишенные всяких лекарственных средств, чувствовали себя бессильными перед болезнью. Марта долго смотрела на нас широко открытыми глазами, а потом вдруг спросила, зашло ли Солнце? Я ответил ей, что уже наступила долгая ночь.

— Да, правда! — значительно сознательнее сказала она. — Ведь снаружи темнота, а здесь горят светильники… Я сразу не заметила. А там, на Море Фригорис, что теперь там?

— Там теперь день. Солнце недавно взошло над ним.

— Да, Солнце взошло… И светит теперь над могилой Томаша, правда? И это же самое Солнце оттуда придет утром к нам?

Я молча кивнул головой.

— То же самое Солнце… — снова сказала больная. — И подумать только, каждый день в течение этого времени Солнце смотрело на его могилу, а потом на меня, живую, и снова возвращалось к могиле рассказать ему, что оно здесь видело!

Она закрыла лицо руками и содрогнулась всем телом.

— Это ужасно! — повторяла она.

Петр помрачнел и опустил голову. Мне показалось, что на его пожелтевшем и увядшем лице я заметил кровавый румянец. Это же, видимо, заметила и Марта, потому что обратилась к нему:

— Я не хотела обидеть тебя, Петр… сейчас… Впрочем, ты не виноват. Ты не смог бы заставить меня стать твоей женой, если бы я сама не хотела этого… ради Тома…

Она замолчала, тяжело дыша. И через минуту заговорила снова:

— Я хотела бы дождаться утра. Так страшно блуждать в темноте и искать дорогу туда, в пустыню. Когда здесь наступит день, над Морем Морозов будет светить Земля. Я предпочитаю при ее свете встать над могилой, потому что не знаю, посмею ли взглянуть на нее при свете Солнца…

— Марта, что ты говоришь! — невольно воскликнул я.

Она посмотрела на меня и кротко ответила:

— Я умру.

Около полуночи я и правда стал опасаться, что она умрет. Ее терзала какая-то болезнь, которую я не мог понять. Мы видели только необычайный упадок сил, который, соединясь с постоянно возвращающейся лихорадкой, не сулил ничего хорошего.

Впрочем, какое значение имеют все медицинские названия! Я знал, что это за болезнь!

Петр почти не отходил от ее постели. Глядя на его мрачное лицо, я, несмотря на беспокойство за состояние Марты, невольно задумывался, какие чувства скрываются под этой маской? К сожалению, мне пришлось узнать это слишком скоро!

Под утро Марта была очень беспокойной, и только первые лучи света принесли ей успокоение.

— Я еще увижу Солнце! — сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.

Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.

В этом резком и холодном, отражающемся в снегу блеске нарождающегося дня, соперничающем с тусклым светом ламп, я смотрел на Марту и уже не сомневался, что вскоре она навсегда покинет нас. За эту двухнедельную ночь она неузнаваемо изменилась. Лицо ее вытянулось и побледнело, губы, когда-то такие полные, пурпурные, окрасились в бледный цвет смерти. Из-под при спущенных век тускло смотрели глаза.

Я уперся лбом в край кровати и кусал пальцы, чтобы не разразиться страшным рыданием, разрывающим мне грудь.

Тем временем за окном становилось все светлее. Клубы пара, недавно еще серые, проплывали теперь под окнами, подгоняемые ветром, как легкие, снежно-белые призраки. Иногда в промежутках между ними проглядывали белые поля, окутанные паром столбы гейзеров, а вдалеке над ними на фоне светло-голубого неба — вершина Отамора, уже порозовевшая от первых лучей Солнца.

Марта спросила о детях, но, услышав, что они еще спят, не велела их будить.

— Пусть спят, — прошептала она, — я еще увижу их… прежде чем Солнце взойдет. Хорошо, что сейчас здесь так тихо.

Потом она повернулась ко мне.

— Ты всегда будешь заботиться о них, правда?

— Буду, — ответил я ей сдавленным голосом.

— И никогда их не бросишь?

— Нет.

— Ты клянешься мне в этом?

— Да. Клянусь.

Она протянула ко мне руки:

— Ты такой добрый, мой друг, — прошептала она. — Я умру спокойно, зная, что ты о них не забудешь.

Я схватил ее руку и страстно прижал к губам. Ее пальцы чуть дрогнули, как будто хотели сжать мою ладонь. Они уже были такими холодными, что даже мои горячие губы не могли их согреть.

— Еще я хотела тебе сказать, — начала она через минуту, — перед смертью, что ты был мне… дорог. Я упрекала себя в этом гораздо больше, чем в том, что стала женой Петра… Может быть, если бы я стала твоей женой, а не его, жизнь на Луне была бы сейчас иной, может быть, я прожила бы гораздо дольше…

Она говорила все это тихим, угасающим голосом, а во мне разразилась буря. Я разрыдался, как маленький ребенок, и без памяти покрывал поцелуями ее руку, а из груди моей вырывались так долго скрываемые от нее слова любви…

Она чуть приподнялась и положила другую руку мне на голову.

— Тише, — говорила она, — тише… Я знаю… Не плачь… Так, как случилось, лучше… Ты был мне дорог за твое благородство, за твою любовь к Тому, впрочем, я сама не знаю, за что… но несмотря на это, я, может быть, не была бы доброй к тебе, если бы ты стал между мной и тем, умершим, который единственный имел право на меня. Тише, не плачь. Теперь ты все знаешь. Я думаю, что Том простит меня за это чувство и за то, что я перед смертью призналась тебе… Я была так несчастна.

Марта замолчала, утомленная, а я, спрятав лицо у нее на груди, весь содрогался от сдерживаемых рыданий.

Но через минуту она начала снова:

— Пусть уж будет так… я признаюсь тебе во всем. И так я в последний раз с тобой разговариваю… В тот полдень…

Она замолчала, как будто внезапный стыд, не смягченный даже близостью смерти, мешал ей говорить, но я знал, какой полдень она имеет в виду!

Она помолчала немного, чуть шевеля губами, но потом, неожиданно вспыхнув, поднесла руки к вискам и крикнула:

— Почему ты не убил Петра?!

В эту минуту за моей спиной раздался сдавленный стон. В нем было что-то настолько страшное, что я невольно вскочил и обернулся. В дверях, опершись ладонью о косяк, стоял Петр, бледный, как труп, и смотрел на нас широко открытыми глазами. Он, должно быть, стоял там уже давно и наверняка слышал все, что Марта говорила мне.

Увидев, что я его заметил, он, покачиваясь, сделал несколько шагов вперед и пробормотал что-то невразумительное.

Марта, приглушенно вскрикнув, отвернулась к стене.

— Простите, — заикаясь, произнес Петр, — простите, я невольно… Я не хотел…

В эту минуту в другой комнате послышались голоса и топот ног.

— Дети, — воскликнула Марта и протянула к ним руки.

Но девочки, оробев, остановились у порога, и только Том подбежал к ней. Она взяла его голову руками и прижала к груди.

Петр посмотрел на эту картину и обратился ко мне:

— Ты обещал ей, — он кивнул головой в сторону Марты, — заботиться обо всех детях., обо всех… одинаково!

И прежде чем я успел ответить, удивленный этими странными словами, его уже не было в комнате.

Марта лежала неподвижно, вглядываясь угасающим взглядом в потоки солнечного света, которые превратили стекла в кусочки сверкающего золота и светлым снопом проникли в комнату. Девочки, на цыпочках приблизившись к кровати, с удивлением смотрели на неподвижное и бледное лицо матери.

Мне было душно, во рту я ощущал горечь. Этот наступающий день был для меня безжалостной, болезненной насмешкой, потому что я знал, что с ним ко мне приходит пустота. Минуты проходили в молчании…

Вдруг Том закричал:

— Дядя, дядя! Я боюсь! Мама так страшно смотрит!

Я обернулся: лучи Солнца, упав на подушку, освещали лицо Марты, застывшее и мертвое, вглядывающееся стеклянными глазами в Солнце.

— Ваша мать умерла… — прошептал я каким-то чужим и сдавленным голосом.

Дети испуганно и удивленно столпились у кровати. Я наклонился, чтобы закрыть ей глаза.

В эту минуту послышался звук выстрела. Я бросился к дверям. Петр лежал в соседней комнате на полу, с раной в виске и дымящимся револьвером в руке.

Я закачался на пороге, как пьяный.

Сегодня оба они уже лежат в могиле. Я сам отдал им последние почести, обернул их тела в большие, сотканные из растительных волокон ткани и в собственных объятиях снес в лодку, чтобы перевезти на Кладбищенский Остров. В лодке, кроме меня и мертвых, сидело четверо детей. Трое старших сгрудились около тела матери. Том, потрясенный и испуганный видом смерти, молча сидел у ее ног. Лили и Роза хватали ручонками саван и с плачем звали мать, как будто добиваясь недоданных им материнских ласк, на которые при жизни она скупилась. Тело Петра лежало одиноко. Только младшая девочка подползла к нему и, гладя ручкой окутывавший его грубый саван, тихонько шептала:

— Бедный папочка, бедный…

Нашему грустному путешествию сопутствовала чудесная погода. Солнце, еще невысоко поднявшееся над горизонтом, заливало своими золотыми лучами огромную, спокойную поверхность моря. И никогда в жизни я так живо и так болезненно не ощущал этой безжалостной и страшной иронии, которая есть в красоте природы, безразличной как к радости, так и к горю человека. Ведь я вез на этой лодке два последних человеческих существа из тех которые прибыли вместе со мной на эту планету, вез их мертвы ми, чтобы похоронить в могиле, приготовленной для себя самого, и остаться навеки одиноким, а Солнце светило спокойно, горячо, точно так же, как и тогда, когда я еще ребенком играл в его лучах на той, далекой планете.

Из лодки я вынес их обоих на руках и донес до могилы, которую приготовил на вершине в самом красивом месте острова. Легкими были эти трупы, в шесть раз легче, чем были бы на Земле, и все же я сгибался под их тяжестью… И ничего удивительного! Ведь я нес в могилу остатки моего горького счастья!

Марту я похоронил в могиле, приготовленной для себя. Для Петра вырыл могилу неподалеку.

Я остался жить дальше… Правда, не раз, когда тяжесть невероятной тоски становилась непосильной, я чувствовал искушение, уйти с этой планеты единственной дорогой, которая мне осталась и которой до меня уже ушли отсюда шестеро: О’Тамор, два Реможнера, Вудбелл, Варадоль и Марта, но тогда мне сразу вспоминалась клятва, которую я дал умирающей, что не оставлю ее детей. Ради них я должен жить. Я теперь осужден на жизнь, как, пока она жила на свете, был обречен на любовь. И два этих самых прекрасных понятия на свете стали для меня самой страшной болью и самым тяжелым страданием…

Третья часть рукописи Среди нового поколения

I

В Полярной Стране.

Подрастает уже это поколение, а я все еще живу среди них, гораздо менее необходимый им и все более печальный… И тогда я отправился в Полярную Страну, чтобы смотреть на Землю и жить там в одиночестве.

С момента нашего ИСХОДА с Утраченной Земли прошло уже двести девятнадцать лунных дней и шестьдесят семь — со смерти Марты и Петра.

Удивительно, что я все еще жив…

Я снова живу на Полюсе. Безграничная тоска по моей родине, Земле, все больше охватывает меня. Я даже забыл об этом поколении, порученном мне Мартой в минуту ее смерти. Но они живут там, у моря, и счастливы. Когда я уходил, в них пробуждалось весеннее чувство любви. Слишком упоительно и слишком… больно было мне смотреть на эту весну…

Здесь тишина и одиночество, и воспоминания…

Снова было затмение Солнца, и Земля, черная, как труп, в радужном ореоле, и ливень, и наводнение…

С нашего ИСХОДА прошло двести двадцать шесть лунных дней…

Какое-то беспокойство терзает меня. Что происходит с детьми Марты? Нужно будет снова отправиться туда, к морю, и посмотреть, не нуждаются ли они в моей помощи.

Плохо спал, видел во сне Марту.

Побывал в Стране у Теплых Прудов после семи лунных дней отсутствия… Привело меня туда беспокойство о детях Марты.

Том — муж своих сестер Лили и Розы.

Удивительно, как на Луне мельчают люди! Том уже взрослый, а даже не достает головой до моих плеч. Ада, по-моему, будет еще меньше…

Во время моего пребывания над морем было страшное извержение Отамора, самое сильное из всех, какие помню. Южная сторона кратера обрушилась в море… Это был двести тридцать восьмой день от нашего ИСХОДА — и извержение началось через четырнадцать часов после полудня.

Когда я уходил оттуда, Роза ждала ребенка.

Аду я взял с собой — она была слишком одинока там… Теперь ей, больше чем когда-либо, потребуется моя забота. Страшно, что мне еще нельзя умирать!

Мы вернулись в Полярную Страну в двести пятьдесят первый день с нашего ИСХОДА.

Том старался удержать меня, но я видел, он рад, что я ухожу. Том властолюбив и с неудовольствием наблюдал за моим влиянием на его жен. Он также рад, что я забираю с собой Аду, которую он не любит за то, что она не хочет ему покориться, хотя она еще совсем ребенок.

Проходят дни, бледные и холодные, как свет невидимого на полюсе Солнца — долгая, долгая, бесконечная череда дней…

С трудом мне удается сохранять счет времени; я мало говорю, и Ада при мне молчит. Целыми днями сидит на зеленом мху и водит грустными детскими глазами по окрашенным в розовый цвет вершинам…

А я?..

Я уже сам не знаю…

Я с давних пор перестал жить настоящим, и тем более будущим. Зато я постоянно оглядываюсь назад и неустанно смотрю в лицо моим воспоминаниям. Грустное общество! Я печален там, над морем, и печален здесь, где вижу Землю на краю небосклона.

Много времени прошло с этой последней записи. Ада растет и начинает тосковать по своим родичам, я вижу это по ней, хотя она не хочет в этом признаться.

Я думаю, что пришло время мне вернуться к морю. Я старею, и, если умру в этой уединенной пустыне. Ада будет обречена на гибель. Ради нее я должен вернуться, хотя, видит Бог, как бы я хотел остаться здесь и умереть, глядя на Землю!

Но я и так уже боюсь, что этот ребенок слишком долго живет со мной, молчаливым и печальным отшельником. Это удивительный ребенок — странно только то, что в этом пустынном месте вместо того, чтобы сблизиться, мы стали гораздо более далекими друг от друга. Она смотрит на меня широко открытыми глазами, и я вижу, что она думает о многих вещах, о которых ничего мне не говорит.

Но если честно признаться самому себе — я так долго нахожусь здесь с этой девочкой, а совсем не привязался к ней, меня тяготит ее присутствие, я хотел бы быть один и без помех думать о прошлом… о Земле…

Тем не менее нужно возвращаться… к Тому, к детям Тома, которые будут смотреть на меня с удивлением и испугом, на старого, седого человека, который некогда прилетел с Земли, а теперь долго жил в одиночестве…

Нужно возвращаться… Нам надо возвращаться, Ада…

Мне еще нельзя умирать.

II

Над морем, у Теплых Прудов.

От нашего ИСХОДА прошло четыреста девяносто два лунных дня, или около тридцати восьми земных лет.

Очень давно я не прикасался к этим листам — а сегодня беру в руки перо, чтобы написать о смерти Розы.

Она умерла, страшно сказать, по вине своего мужа и брата, некогда моего любимого воспитанника, Тома, который в гневе ударил ее камнем по голове!

Вторая жена Тома и его старшие дети безмолвно восприняли это, им кажется, что он имеет право убивать всех, кто ему не подчиняется. Одна Ада, всегда держащаяся поодаль от семьи Тома, выступила теперь против убийцы. Без возмущения и крика, только с угрожающим лицом и поднятыми вверх руками, девушка шла к нему, а он испуганно отступал от нее, хотя мог свалить ее одним ударом, потому что был и больше, и сильнее.

Она остановилась в двух шагах от него и, показывая одной рукой на тело убитой женщины, затрясла другой над его головой, крича:

— За кровь твоей жены проклинаю тебя от имени Старого Человека!

(Меня теперь называют здесь Старым Человеком).

Том выругался, мрачно глянул на меня, продолжающего молчать, сказал Аде, пытаясь придать дерзость своему голосу:

— Роза принадлежала мне, и я мог сделать с ней все что угодно… убить или оставить жить. Почему она не была послушной?

Этот страшный случай и это преступление — невольное, ибо я до сих пор не верю, что Том намеренно убил свою жену — внезапно высветили для меня обстоятельства, которым я до сих пор не придавал значения.

Прежде всего я увидел тиранию Тома, и мне показалось, что это моя вина, потому что, воспитывая мальчика, я не сумел сделать его другим. Впрочем, может быть, мне не следовало проводить столько лет в одиночестве в Полярной Стране, предоставив их самим себе..

Еще меня удивила Ада. По ее поведению и по многим другим вещам, на которые я до сих пор не обращал внимания, я вижу ее отношение к брату и его семье. По-моему, они ненавидят друг друга, а кроме того, все они боятся этой девушки, самой младшей из первого поколения здешних людей Она держится поодаль и является для всех чем-то вроде жрицы, если это определение подходит к подобной ситуации Мне жаль Аду, потому что она одинока и, мне кажется, будет всегда одинока в этом мире так же, как и я — тем более мне жаль, что я не смог стать для нее тем, кем, быть может, должен был стать: добрым отцом и другом. Но и в ее отношении ко мне больше какого-то религиозного поклонения, нежели любви. Видимо, в этом есть и моя вина…

И третье, что меня больше всего испугало, потому что непосредственно касается меня: они считают меня… Но нет, может быть, мне просто кажется! Что из того, что Ада проклинала Тома от моего имени? Ведь я здесь самый старший, видимо, только по этой причине… Однако, если это и в самом деле так, неужели и в этом… идолопоклонстве виноват я?

Как странно: они все произносят имя, которым называют меня Старый Человек…

Сегодня мне снова приснился сон, который много лет неизменно преследует меня и служит доказательством того, что я не чувствую себя своим в этом мире..

Мне снилось, что я был на Земле. Но сегодня это был странный сон..

Вокруг меня были люди, с которыми я разговаривал с интересом о делах государств, народов, о достижениях наук Мне рассказывали, что границы некоторых стран изменились с тех пор, как я покинул Землю, что теперь уже другие законы и что многие из прежних верований исчезли Меня живо интересовало все это, и я хотел, после долгого отсутствия, увидеть Землю собственными глазами, чтобы узнать, как она выглядит.

Я отправился в путешествие, шел по известным мне некогда местам и городам. Действительно, изменилось многое Как птица, перелетал я через континенты и удивлялся, что на месте прежних столиц видел развалины, там, где были цветущие луга, — пустыни и пожарища, а там, где раньше были пустыни, встречал воду, возделанные поля и луга, окружающие новые столицы, полные жизни. Иногда я останавливался и заходил в дома людей, спрашивал их о событиях моего времени, но никто мне уже не мог ответить Все только качали головами и говорили «Ничего об этом не знаем» или: «Забыли».

Меня охватил страх и невыразимая тоска, потому что я видел, что эта Земля уже совсем другая, непохожая на ту, которую я знал Видимо, — думал я во сне, — прошли уже не года, а века с того времени, как я улетел отсюда, на Луне так трудно вести счет времени, дни так похожи один на другой, видимо, многие из них затерялись в памяти…

И я сразу почувствовал себя несчастным! Чужой на Луне, с которой не сумел сжиться, чужой на Земле, на которую вернулся каким-то чудом — слишком поздно! Где же я теперь найду свое место?

Я продолжал скользить по воздуху дальше с огромной пустотой в сердце, а тем временем, после короткого дня, уже наступила ночь Первые звезды уже блестели на небе, когда я оказался над безбрежным пространством океана. Подо мной перекатывались волны, как будто там шевелился какой-то ужасный зверь со скользкой и блестящей кожей, а в воде отражался серебристый свет небесных светил.

Я посмотрел вокруг: здесь ничего не изменилось! Эта вода осталась такой же неизменной и такой же подвижной.

Но, подумав об этом, я вдруг заметил, что море странно вздымается и поднимает ко мне свои волны. Только теперь я увидел, что прямо надо мной стоит полная Луна, а через океан идет к ней огромная волна прилива. Я испугался этого призрака там наверху и хотел улететь туда, куда не достигает его свет, но внезапно мне отказали силы. Я почувствовал, что падаю на все еще вздымающиеся волны, а они растут и подбрасывают меня все выше и выше, к Луне, выгибаются чудовищными, невероятно длинными шеями с сверкающими гривами, рокочут приглушенным смехом и все выше, все выше меня подбрасывают. С ужасом я смотрел на Луну: она росла у меня на глазах, становилась все ближе и ближе, занимала сначала половину, а потом и весь небосклон, накрывая его своей серебряной краской. Мне казалось, что я уже вижу по ее краям выглядывающие головки измельчавшего потомства Марты и слышу злорадный смех и крики:

— Вернись к нам, вернись к нам, Старый Человек! Ты уже не принадлежишь Земле!

Отчаяние, ужас, отвращение и невероятное желание остаться на Земле, даже если она не хочет меня знать, все это, как буря, прокатилось через мою грудь, ужасный крик вырвался из моего горла, отбирая все силы, помогающие мне сопротивляться бросающим меня в пространство волнам, я хватался руками за воду, колотил ногами по воздуху…

Все напрасно! Я почувствовал, что Земля вместо того, чтобы находиться у меня под ногами, уже находится над моей головой, а я падаю обратно на Луну…

Страшный сон! И еще более страшная действительность…

От нашего ИСХОДА прошел пятьсот один лунный день.

Том на корабле с двумя старшими сыновьями отправился в путешествие на юг Из его рассказав я понял, что они добрались почти до самого экватора. От дальнейшего путешествия их удерживали страшные тропические морские бури, поэтому им пришлось вернуться ни с чем.

После возвращения Том долго разговаривал со мной. Много говорил о своей матери и о Розе, о смерти которой жалел. Потом, рассказав о путешествии, описав тяжелые усилия, какие потребовались в пути, задумался и сказал, что боится, как бы это не было его последним путешествием…

Действительно — я смотрю на него и ничего не могу понять… Этот человек, прожив едва ли не половину моей жизни, уже почти старик. На Земле он был бы в самом расцвете сил… Здесь люди быстрее взрослеют, но и раньше стареют Тем более удивительно что я все еще жив…

Я сказал ему это, а он посмотрел на меня и сказал после минутного колебания:

— Да, но Ада и мои дети говорят, что ты — Старый Человек…

Это имя так странно прозвучало в его устах.

— Но ведь ты, — возразил я, — ты же знаешь меня с самого детства, что ты говоришь обо мне?

Том ничего не ответил.

Через четырнадцать лунных дней после смерти Розы умер Том Остались двенадцать детей, пятеро от умершей жены и семеро от Лили.

Я сам похоронил его на Кладбищенском Острове, рядом с могилами Марты и Петра, и самого младшего его тринадцатого ребенка, который умер вскоре после рождения.

Лили страшно отчаивается после смерти мужа Мне кажется, что и она не задержится на этом свете.

Одна Ада совершенно спокойна..

Патриархом лунного народца теперь является Ян, старший сын Розы и Тома, женатый на дочери Лили..

А я… я уже давно не принимаюсь в расчет…

Сегодня Ада с глубоким убеждением заявила мне, что я никогда не умру… Не знаю, или она сумасшедшая вместе с этим лунным поколением, которое слушает ее и верит ей, или я сам действительно являюсь удивительным исключением среди людей..

Потому что, на самом деле, — зачем я еще живу?

Лили умерла.

Из первого лунного поколения в живых осталась только одна Ада.

От нашего ИСХОДА прошло пятьсот семнадцать лунных дней.

Меня охватывает страх, потому что здесь около меня в самом деле происходит что-то такое, чего я не могу и не хочу — не хочу] — понимать…

Этот народец во время бури, более суровой, чем обычно, и соединившейся с извержением Отамора, — пришел к моему жилищу с жертвоприношениями во главе с безумной жрицей Адой, которая, видимо, лишилась разума во время длительного пребывания в Полярной Стране. Еще со времени убийства Розы, которое страшно потрясло ее, я начал замечать, что в ее голове происходит что-то недоброе, а теперь вижу, что она действительно сошла с ума. Но это вижу я один! Они поклоняются ей и считают ее озаренной! И сегодня под ее безумным предводительством — страшно сказать! — они молили меня, чтобы я остановил ветер и успокоил колышущуюся под их ногами землю! Значит, они действительно считают меня…

Как же страшно я одинок в обществе этой сумасшедшей и этих карликов, едва заслуживающих звания людей!

Такое меня иногда охватывает уныние… Сегодня я собирался привести в порядок мою запыленную библиотеку и все бумаги, и вдруг мне пришла в голову мысль взять и сжечь все, и этот дневник тоже…

Не сжег. Но книги и бумаги остались рассыпанными на полу — они в беспорядке валяются у меня перед глазами, а мне не хочется даже протянуть руку, чтобы их поднять.

Пусть останутся тут. Когда я умру — уж наверняка никто к ним не прикоснется.

III

Столько дней, столько бесконечных долгих дней и ночей…

Мне кажется, что я утратил счет времени. Так трудно считать дни, похожие друг на друга, как две капли воды, дни, на которые даже не хватает завода моих старых часов — они останавливаются раньше, чем Солнце достигает зенита… Только мое сердце своими ударами отсчитывает каждую минуту суток, и когда я его спрашиваю, который час, отвечает, что это час неизбывной тоски, а когда я спрашиваю, сколько прошло этих часов, отвечает только: слишком много! слишком много!

Так оно и есть, мое безутешное, одинокое сердце! Слишком много этих часов, слишком много тоски, слишком много жизни..

Мои волосы уже давно седые… С каких пор? Откуда я знаю? Там, на Земле, должно было пройти несколько десятков лет с того времени, когда первые трупы были погребены на Кладбищенском Острове. Теперь этих могил стало больше Я выкопал могилы для Тома, для Лили, для Розы, которые были еще детьми, когда я уже начал стареть, вокруг меня подрастают правнуки тех, которые прибыли в этот мир с Земли вместе со мной, а я все еще живу.

Это настолько удивительно, что иногда я сам готов допустить, что правду говорит легенда, распространившаяся обо мне среди лунного народа что я вообще никогда не умру..

Я вспоминаю — на Земле, на моей дорогой, навсегда утраченной Земле, я однажды прочел в книге какого-то ученого-естествоведа, что смерть — явление неизведанное и случайное, по крайней мере, не вытекающее из условий жизни. Меня охватывает страх, как только я подумаю, что она может забыть обо мне и не прийти…

Если я считаю правильно, уже пятьдесят с лишним лет прошло с того времени, когда я с моими покойными товарищами покинул Землю.

Из тех людей, с которыми я был знаком, наверное, мало кто еще жив, а те, которые с детства слышали о безумцах, отправившихся в экспедицию на Луну, теперь уже седые и скорее всего забыли имена путешественников, которых там считают погибшими…

Пятьдесят лет! Сколько за это время могло измениться на Земле. Может быть, я даже не узнал бы теперь знакомых мест. И память моя уже ослабевает… В ней еще содержится множество мелочей, которые бережно хранятся там и всплывают в долгие часы раздумий, но я вижу, что с каждым днем они становятся все более призрачными, мозаикой драгоценных, моей тоской отшлифованных камешков, которые уже рассыпаются и исчезают…

Но я продолжаю мысленно складывать эту мозаику заново, камешки, которые потерялись в течение долгих лет, я стараюсь заменить воображаемыми и забавляюсь на старости лет этими сокровищами памяти, как ребенок калейдоскопом.

И как же они сияют эти воспоминания, когда я смотрю на них сквозь слезы!

Если бы я мог хотя бы один день, даже один час, провести там, на Земле! Как бы я хотел еще раз увидеть людей, настоящих, похожих на меня людей! Услышать шум лесов, увидеть растущую на лугах траву, ощутить запах цветов, насладиться пением птиц!

Многое изменилось за это время на Земле, но люди остались теми же, как и птицы, как и растительность!

Иногда я вспоминаю, поверьте, что душа человеческая, освободившись от тела, может скитаться по миру, по звездам. Когда-то, маленьким мальчиком, еще находясь на Земле, я мечтал, думая об этом, о путешествиях по звездным просторам — теперь я желал бы только одного — вечно оставаться на Земле! И когда меня охватывает страх, что Земля сегодня уже иная, нежели та, которую я знал пятьдесят лет назад, то я думаю о том, что там остались люди, леса, поющие в них птицы, луга и растущие на них цветы… Этого будет достаточно моей душе, если она захочет полететь туда…

Как давно я уже не слышал пения птиц!

А помню, помню еще утренние часы, наполненные птичьим пением… Перед рассветом небо бледнеет, потом начинает слегка розоветь на востоке; стоит тишина — слышен только шелест больших капель росы, падающих с листьев. Потом вдруг первое, короткое щебетание, после него другое, в иной стороне, потом третье, четвертое… Еще минута тишины, а потом, как будто все деревья, все цветы оживают, щебетание заполняет все вокруг Вначале еще можно различить отдельные голоса: это крик сойки, это дрозд, сверху доносится пение жаворонка, это щебечут воробьи — а потом уже все сливается в один огромный, радостный, удивительный хор, от него дрожит воздух, и кажется, что дрожат и листья, и цветы, и травы… Вокруг тем временем становится все светлее, небо становится розовее и, наконец, из-за горизонта выплывает Солнце.

Здесь Солнце всходит лениво и тихо… Хотелось бы думать, что оно не спешит потому, что не приветствуют его ничьи голоса… Многочасовой, серый рассвет, во время которого окрестности лежат скованные морозом и укутанные снегом, не сопровождает пение птиц… Солнце на Луне всходит всегда над мертвым миром в полной тишине. Может, только вскрикнет человек, пришедший сюда с далекой планеты, заплачет проснувшийся ребенок или заскулит пес, окостеневший от мороза в своей яме, из которой выгнал вечером какого-нибудь лунного жителя…

И весь долгий, бесконечный день здесь царит тишина, разве только ветер зашумит, взволнует море и засвистит среди скал или из широкого жерла вулкана послышится угрожающее ворчание…

Так живо вспомнилось мне то, что пришлось пережить. Я листаю пожелтевшие страницы, а когда на минуту закрываю глаза, то кажется, что слышу гул машины, везущей нас через страшную лунную пустыню, снова вижу черное небо и светящуюся на нем Землю, огромные горы, в тени похожие своей чернотой на уголь, но сверкающие всеми цветами радуги в солнечном свете. А потом мне вспоминаются первые года, проведенные здесь, на берегу моря. Перед моими закрытыми глазами встает Марта, печальная и бледная, Петр и дети, которых тоже уже нет на свете. Только одна Ада осталась в живых, но мне кажется, что она уже не помнит своих родителей, хотя то, что слышала о них от меня, пересказывает со всевозможными фантастическими добавлениями новому поколению. Она была совсем малёнькой, когда они умерли. Сегодня же, не считая меня, она самая старшая в этом мире, и эти карлики почитают ее почти так же, как и меня, с той только разницей, что меня они еще и боятся, хотя, видит Бог, не знаю почему, я никогда не сделал им ничего плохого.

Правда, я не умею обходиться с ними, как с равными себе людьми. Временами они скорее производят на меня впечатление удивительно разумных зверюшек Уже первое поколение, рожденное здесь, отличалось от нас, прибывших с Земли Том и его сестры, даже когда выросли, выглядели для меня детьми Их рост и силы уже были приспособлены для этого мира, меньшей массы и меньшей тяжести предметов Среди этого же племени, которое живет теперь вокруг меня, я выгляжу великаном Внуки Марты, люди уже взрослые (удивительно быстро взрослеют здесь люди), достигают мне головами едва до пояса и гнутся под тяжестью предметов, которые я легко поднимаю одной рукой. Но несмотря на такие слабые силы, они вполне здоровы и легко переносят и мороз и жару.

В течение долгих ночей они, правда, преимущественно спят, но если возникает необходимость, могут работать на самом сильном морозе со страстью, вызывающей во мне удивление.

Души у этих карликов удивительно неразвитые. Что произошло с теми крупицами цивилизации, которые мы привезли с собой с Земли! Я смотрю вокруг себя, и у меня такое впечатление, что я нахожусь среди существ, лишь наполовину являющихся людьми. Они умеют читать и писать, умеют из руды выплавлять металл, умеют ставить силки и ткать, пользуются огнем, различными земледельческими орудиями, разговаривают со мной на достаточно чистом польском языке, понимают неплохо содержание книг, написанных по-французски и по-английски — но между собой разговаривают на каком-то странном, убогом языке, складывающемся из мешанины искаженных польских, английских, малабарских и португальских слов, а под их черепными коробками мысли текут лениво и вяло, кажется, они с большим усилием облекают их в слова, помогая себе при этом движениями рук и головы, как дикари где-нибудь в глубине Африки или в южной части Американского континента.

И такая безграничная печаль охватывает меня, когда я смотрю на это третье поколение пришедших с Земли людей! И она становится еще глубже оттого, что я, подсознательно ощущая свое превосходство, не могу избавиться от чувства презрения к этим бедным якобы людям и одновременно сознаю себя соучастником того преступления, которое было совершено Потому что мы действительно совершили преступное надругательство над достоинством человеческой расы, перенеся ее сюда в лице собственных особ и позволив ей размножаться здесь на этой планете… Природа неумолима, как в тех случаях, когда с триумфом двигается вперед, создавая постоянно новые высшие формы, так и тогда, когда в страхе отшатывается от того, что создала. Напрасно мы пытались бороться с ней, стараясь в лунном поколении удержать ту духовную высоту, какой человечество уже достигло на Земле. Единственный, хотя и неожиданный результат моих усилий — это соединенное со страхом почитание, какое они проявляют ко мне Я для них не просто великан, но и таинственное существо, которое знает то, что они не ведают, и понимает то, что они понять не в силах…

При этом Ада постоянно рассказывает им, что на севере есть страна, где Солнце никогда не заходит, за ней ужасная, безбрежная и мертвая пустыня, над пустыней светит огромная золотистая звезда, и что я пришел на Луну с этой звезды. Разве этого недостаточно, чтобы смутить бедные головы этим карликам? Они никогда не были там и не видели светящейся Земли, одна только Ада была со мной в Полярной Стране и теперь рассказывает им разные чудеса, а они слушают ее затаив дыхание и испуганно поглядывают на меня, огромного по сравнению с ними седого человека — как же я одинок среди них!

Сейчас ночь. Я не умею, к сожалению, как лунный народец, спать в течение трехсот часов подряд, поэтому сижу и думаю.

Я живу один в старом доме, который когда-то построил вместе с Мартой и Петром Днем вокруг крутятся карлики и с любопытством приглядываются ко мне, хотя знают меня с детства, не знаю почему, но ни один из них не решается сюда войти. Только Ада приходит ко мне в определенное время суток, приносит продукты, наводит порядок, а если застает меня здесь, задает не сколько обычных вопросов, потом садится на порог и молча сидит там несколько часов — потом уходит, снова оставляя меня в одиночестве.

Мне кажется, она воспринимает эти приходы, как определенный долг по отношению ко мне и исполняет его, как часть причитающегося Старому Человеку почтения.

Эта женщина одержима каким-то странным безумием С виду совершенно спокойная, полная самообладания, она охвачена маниакальной идеей, неизвестно откуда возникшей у нее в голове… Ей кажется, что я какое-то сверхъестественное существо, владеющее этой лунной страной, а она моя жрица и прорицательница. Причем люди верят ей беззаветно.

Какая-то новая мифология, фантастическая религия возникла в ее бедной головке, сложенная из постулатов Священного Писания и моих рассказов о Земле и нашем приходе сюда Она рассказывает об этом детям Тома, которые верят ей больше, чем мне.

Сначала я всеми способами пытался противиться распространению этого мифа, в котором не последнее место занимала моя особа, но в конце концов вынужден был признать свое поражение Я долго объяснял Аде, что я, как и ее родители, которых она должна еще помнить, точно такой же человек, как и остальные люди на Луне, а если я больше ростом и сильнее их, то только потому, что родился на другой, большей планете, Земле Она внимательно, молча слушала меня, а когда я вышел из терпения, прошептала, взглянув на меня с хитрой усмешкой.

— А как ты, Старый Человек, сумел перенестись сюда с Земли и привезти моих родителей, разве это удалось бы кому-нибудь другому? Откуда ты знаешь все, чего никто не знает? А самое главное, почему ты не умираешь, как другие?

Я выругал ее и раз и навсегда запретил распространять обо мне всякие сказки, но все было напрасно Несколько часов спустя я услышал, как она говорила Яну, являющемуся теперь лунным патриархом, который шел ко мне по какому-то делу.

— Старый Человек сердится. Старый Человек не хочет, чтобы было известно, что он… Старый Человек.

Ян страшно огорчился.

— Это плохо, это очень плохо, я как раз хотел просить его, чтобы он перенес к моему дому камень, который мы с сыновьями не можем сдвинуть с места…

— Нужно его умилостивить, — заявила Ада, — принесите побольше салата, улиток, янтаря, я ему передам. Но прежде всего, — она приложила палец к губам, — не разговаривайте при нем! Он не хочет этого!

Я вышел из-за угла, откуда выслушал весь разговор, снова выругал Аду и отправился к дому Яна, чтобы сделать то, о чем он просил. Уже уходя, я слышал, как Ада прошептала озабоченному «патриарху»:

— Вот видишь! Он все слышит и все знает!

Откуда в ней взялось это безумие? Не знаю, но уверен, что оно определяет все ее существо и является причиной ее огромного влияния на лунный народ. Еще когда было живо первое поколение — Роза и Лили боялись ее, и даже Том дрожал перед ней. Сегодня — его дети — не посмели бы ослушаться любого ее приказа.

Меня возмущает то, что она баламутит слабые головы внучат Марты, но в то же время я чувствую к ней огромную жалость… Тем более что в ее тихом сумасшествии я замечаю минуты просветления, проблески сознания, во время которых она, по-видимому, отдает себе отчет в том, что живет в воображаемом мире и, наверное, страдает.

Я вспоминаю один такой случай.

Было уже около полуночи, когда Ада пришла ко мне. Меня удивил ее приход в такое необычное время, тем более мороз здесь не шутит, и выход из дома в такое время дело довольно необычное и неприятное.

Она застала меня, склонившегося над какой-то книгой, и, не желая меня прерывать, тихо уселась в углу на лавке.

Я видел, что она хочет поговорить со мной, но умышленно не обращал на нее внимания. Ада какое-то время просидела в молчании, потом видя, что я не смотрю на нее, подошла ко мне и легонько коснулась ладонью моего плеча:

— Господин…

Я быстро повернулся. Так она не обращалась ко мне никогда. Я всегда слышал от нее только «Старый Человек». И удивительно! Услышав теперь выражение «Господин!»— я испытал непривычное ощущение: в нем была радость, что кто-то обращается ко мне по-людски, и вместе с тем возмущение, что кто-то смеет так обращаться.

— Господин… — снова повторила Ада.

— Что ты хочешь, малышка? — спросил я как можно мягче.

Мне пришлось повторить этот вопрос несколько раз, прежде чем она ответила.

— Я хотела тебя спросить., хотела узнать..

— Что?

— Господин, я же ничего не знаю! — воскликнула она внезапно с таким трагизмом в голосе и таким отчаянием в глазах, что как только я на нее взглянул, у меня на губах замерло язвительное замечание, что именно по этой причине она и не должна столько рассказывать лунным жителям.

А она продолжала.

— Я совсем ничего не знаю… И хотела просить тебя, чтобы ты сказал мне наконец что все это значит, кто ты такой и кто такие мы? Я вижу, что ты старый и одинокий, сильный и большой, но, мне кажется, я помню моих родителей, которые тоже были не такие, как мы сегодня, похожие на тебя..

Она замолчала и через минуту повторила снова, глядя мне в глаза:

— Скажи, кто ты такой и кто мы?

Во мне начало происходить что-то странное Мне казалось, что на ее вопрос я уже неоднократно отвечал, но несмотря на это, меня охватило желание искренне говорить с этой женщиной, которая наконец обратилась ко мне по-человечески Я растрогался и почувствовал, что сердце мое смягчается и слезы подступают к глазам С трудом мне удалось выдавить из себя прозвучавшие как эхо слова.

— Кто я такой?.

Мне показалось, что я и сам уже этого не знаю..

А Ада заговорила снова:

— Да, кто ты такой, господин? Мы все называем тебя Старым Человеком, но сегодня я подумала., и потому пришла спросить у тебя… скажи мне правду, ты действительно Старый Человек?

Это мое имя, которое она же сама распространила вокруг, теперь произносилось ею с каким-то суеверным страхом Голос у нее замирал и прерывался.

— Я хочу знать, — продолжала она, — ты действительно пришел оттуда, с Земли, которую я видела, и можешь сделать все, что захочешь? Правда ли, что ты никогда не умрешь, и в самом ли деле мы, если ты покинешь нас когда-нибудь, вернувшись на Землю, будем обречены на погибель, как мы думаем?

Она выпалила все это на едином дыхании и уставилась на меня блестящими, беспокойными глазами.

Что я мог ей ответить? Еще минуту назад я хотел открыть перед ней душу, повторить еще раз все, что уже столько раз рассказывал: о Земле, о нашем прибытии сюда, об моих умерших товарищах, но пока я слушал ее слова, мне стало ясно, что все будет напрасно Она хочет, чтобы я утвердил ее в уверенности, что я действительно Старый Человек, то есть, по их разумению, какое-то сверхъестественное существо.

Меня снова охватила тоска, и я долго не мог найти слов…

— Зачем ты спрашиваешь? — наконец сказал я. — Ведь я это не один раз тебе рассказывал.

— Да… но я хотела бы, чтобы ты мне сказал правду!

Мне вспомнилось, как много-много лет назад те же самые слова сказал мне маленький Том, когда я показывал ему Землю и рассказывал, что мы прилетели оттуда «Дядя, скажи мне теперь правду!» — просил он.

— Скажи мне, — настаивала Ада, — скажи, правда ли то, что ты прилетел вместе с моими родителями с этой огромной звезды, которую ты называешь Землей?

Она схватила меня за руку и уставилась на меня горящими глазами. Никогда еще я не видел ее такой.

— Скажи мне! — требовала она. — Тогда я расскажу это людям, они верят в тебя!

Последние слова она произнесла с такой душевной болью, что я просто испугалась Я никогда не предполагал, что в этой замкнутой, сумасшедшей, стареющей женщине могла происходить какая-то внутренняя борьба, пылать подобные чувства «Они верят в тебя!» — в этом заключалась в эту минуту вся удивительная трагедия ее жизни Она создала для лунного народа новую, идолопоклонническую и фантастическую веру и теперь, когда в ней внезапно проснулись сомнения в том, что она сама провозглашала, она пришла ко мне, чтобы услышать из моих уст подтверждение, потому что — они верят в меня! В этом возгласе прозвучало что-то похожее на жалобу, что эти люди такие несчастные и верят в меня, а вместе с тем и просьба, чтобы я не отнимал у них этой веры.

Я долго смотрел на нее, по-моему, в моих глазах даже появились слезы.

— Ада, поверишь ли ты тому, что я тебе скажу?

— Поверю, поверю!

Я поколебался еще мгновение: может быть, отказаться от своего земного происхождения’ Если бы они считали, что я родился на Луне, как и все остальные, перестали бы считать меня высшим существом? Но мне сразу же стало так нехорошо при мысли о совершении такого чудовищного отречения от Земли, что пот выступил у меня на лбу Будь что будет, но я решил объяснить Аде, что я в самом деле человек старый, но совсем не Старый Человек в их понимании, и что они должны понять это, как бы ни болезненна была утрата общего суеверия.

— Я действительно пришел сюда с Земли, — начал я, но Ада не дала мне закончить.

— Значит, это правда? — воскликнула она. — Правда?

Я молча кивнул головой. В эту минуту я почувствовал, что Ада хватает меня за ноги.

— Спасибо тебе, Старый Человек, и прошу тебя, прости меня, что я посмела… Теперь я уже знаю, что ты — Старый Человек.

Я удивленно смотрел на нее. В ее глазах, еще минуту назад разумных и спокойных, снова горел тот таинственный огонь, который пожирал ее, руки дрожали, а на лице выступил лихорадочный румянец.

— Спасибо тебе. Старый Человек, — повторяла она, — я пойду и расскажу людям.

Прежде чем я успел оправиться от удивления, вызванного неожиданными словами Ады, ее уже не было со мной Она исчезла так быстро, что я не успел ни задержать ее, ни окликнуть.

Ада безумна, но странно, что потомство Тома так безоговорочно верит ее словам, удивительно, что все ее сказки нашли в них для себя столь подходящую почву.

Я не раз думал, как это все произошло Может быть, в этом есть и доля моей вины: я слишком отстранился от нового лунного поколения, а заметив, что они окружают легендой мое имя, счел это проявлением ребячества и не пресек его в самом начале Когда, наконец, испугавшись, я вступил в борьбу, было уже слишком поздно.

Еще при жизни Тома я заметил, что среди его детей начинают кружить различные фантастические сказки обо мне. Из случайно услышанных фраз я понял, что они считают мои знания и мою необычную, в сравнении с ними, силу явлением сверхъестественным. В их глазах я представал чем-то вроде чернокнижника. Том, насколько я знаю, не распространял подобных слухов, но и не перечил им Вначале меня это просто забавляло.

Но после смерти Тома события приобрели гораздо более худший оборот По-моему, сегодня этому народцу я представляюсь фигурой гораздо более значительной, чем чернокнижник Они считают, что я все знаю и могу, а если не всегда делаю то, о чем меня просят, то только потому, что не хочу. Просили же меня, чтобы я предотвратил полуденную бурю, говоря, что Аде это, к сожалению, не удается, хотя она действует от моего имени! И она послала их ко мне, потому что я все могу сделать!

Когда-то Ян хотел под большим секретом узнать у меня, когда я собираюсь покинуть их и вернуться на Землю? Ада говорила им, что это обязательно произойдет, а они боятся моего ухода!

Конечно, я с огромной, болезненной тоской смотрю на то, что делается в головах этого поколения. Но ничего не могу сделать — а может быть, мне и не хочется уже бороться с этой наивной темнотой… Все мучительно для меня, все меня угнетает Я радуюсь, когда могу хоть на минуту забыть о том, где нахожусь и что делается вокруг меня и — закрыв глаза — наяву грезить о Земле.

Там люди — настоящие — и такие леса, птицы, душистые цветы на лугах.

О! там…

Как же мне побыстрее уйти отсюда навсегда! О, если бы я мог, как они верят, вернуться на Землю! Я просто одержим этой мыслью Чем бы я ни занимался, эта мысль постоянно возвращается и даже ночью не дает мне покоя Когда я засыпаю, перед моими глазами проплывают какие-то фантастические картины, но все они вариации только на одну тему Земля! Земля! Земля!

Когда-то, когда я там еще жил, это были для меня отдельные континенты, страны, народы — теперь все это слилось только в одно понятие, в одну любовь и тоску Я не могу уже различать отсюда государств, народов с различным языком и верой, даже человечество сливается в моей душе в единое целое с растительностью, животными и всей земной планетой, и все вместе это горит в моей душе, как в черном небе над пустыней!

Земля! Земля! Земля!

Сегодня мне вспомнился Том в то счастливое время, когда, ребенком, он еще был моим постоянным спутником и другом Я думал о нем долго — и теперь, в тихую морозную лунную ночь перед моими глазами, глазами одинокого человека, проплывают красочные картины времен его детства..

Ведь как бы то ни было, это был единственный человек из нового поколения, которого я действительно любил И так близко меня касалось все, что с ним происходило.

Он развивался удивительно быстро — видимо, под влиянием условий этого мира Когда ему было около четырнадцати лет — это был уже вполне взрослый и зрелый мужчина Обе старшие девочки тоже уже подрастали… Я наблюдал за ними, как за распускающимися цветами, еще не осознающими своего очарования, но уже душистыми и прекрасными Их поведение по отношению к Тому подверглось значительному изменению. Раньше — это были две служанки, два маленьких мотылька, постоянно кружащиеся вокруг его светловолосой головы, и только ищущие возможность чем-либо угодить ему Он прекрасно сознавал свою власть над сестрами и считал ее совершенно естественной. Он даже позволял себе пренебрегать ими. Если иногда, в минуту редкого приступа чувствительности, он гладил какую-либо из них по густым, мягким волосам или даже одаривал поцелуями, всегда делал это с миной щедрого владельца, который старается вознаградить своих подданных за любовь, но также заботится о том, чтобы не испортить их слишком частыми проявлениями монаршей милости. Это отношение Тома к сестрам с самого начала вызывало у меня недовольство, и я неоднократно делал мальчику замечания, видя, как он беззастенчиво пользуется услугами сестер, а взамен — только позволяет себя любить. Я не предполагал, что в скором времени все это изменится.

В то время, о котором я говорю, девочки стали более сдержанными в проявлении своей любви к брату. И даже, как мне казалось, стали его избегать. Только иногда, когда он не видел, они украдкой бросали на него испуганные взгляды, краснея каждый раз, когда он к ним приближался. По мере того как они отдалялись от Тома, они становились дружнее и сердечнее друг к другу.

Эта перемена свершилась настолько быстро и неожиданно, что, заметив ее, я не мог понять, когда это произошло. Только одно я знал, глядя на этих троих… они еще совсем дети, если судить по земным меркам, но на моих глазах произошла перемена, вызванная природой, которая хотела создавать, творить, даже если впоследствии сама будет с сожалением смотреть на дело своих рук.

Это уже не были брат и сестры — это были две женщины и один мужчина.

Сами они, разумеется, этого еще не понимали Том пытался по-прежнему вести себя с сестрами, но это у него получалось с трудом. В их обществе он терял уверенность в себе и смущался. Было видно, что эти тихие, славные девушки приобрели теперь огромную власть над ним — господином лунного мира Теперь он вместо того, чтобы пользоваться их услугами, сам служил им Он приносил им продукты, заботился об их одежде, удобствах, собирал для них цветные камни и кусочки янтаря, которые они потом вплетали в волосы, или катал их в лодке по морю, когда погода позволяла это. В этих прогулках я тоже принимал участие, потому что — удивительное дело! — девочки, выросшие вместе с Томом и до сих пор всю свою жизнь проведшие в его обществе, не хотели теперь оставаться с ним наедине. Я не раз, как более сильный и опытный, пытался сесть на весла, но Том не позволял мне этого. Я заметил, что дело здесь не столько в том, чтобы пощадить меня, сколько в том, чтобы продемонстрировать перед сестрами свою силу и ловкость.

Вечная история разыгрывалась перед моими глазами, но я с радостью наблюдал за ней. Мне казалось, что у меня на ладони сидят три птенца, я чувствую биение их сердечек и понимаю все, что они сами еще понять не в состоянии. Пожалуй, со времени смерти Марты это был единственный период времени, когда я чувствовал себя счастливым… Какое-то свежее весеннее дуновение чувствовал я, глядя на этих детей, в которых свершалась великая тайна жизни и любви.

Сегодня это уже старые воспоминания! Я с радостью вызываю их в памяти, потому что не так уж много было дней на этой планете, о которых я мог бы вспоминать без боли.

Только — снова страшная ирония судьбы! Любовь Тома к Лили и Розе, потому что он обеих любил одинаково — любовь, созерцание которой так радовало мое сердце, вызвала к жизни это поколение карликов, которые теперь заполонили окрестности Теплых Прудов.

Каждый раз, вспоминая это, я содрогаюсь, как будто неожиданно нашел в корзине роз омерзительных насекомых.

Впрочем, возможно, я несправедлив к этим карликам. Они, прежде всего, несчастные, такие несчастные, что когда я на них смотрю, то моя человеческая гордость готова выть от боли…

Том был гораздо более значительной личностью. Я вспоминаю его маленькую, но благородную фигуру. Он был энергичным и разумным, и в глазах у него еще светилось то, чего я напрасно ищу во взгляде его детей: душа.

Все слишком болезненно для меня и трудно писать об этом спокойно.

Почему все так произошло? — Забавный вопрос, на который не может быть ответа! — Зачем, зачем мы сюда пришли, зачем умер Томаш и оставил Марту между мной и Петром, для чего я отказался от нее, хотя был гораздо ближе ее сердцу, почему она умерла, и почему я живу — какое все это имеет значение перед лицом вечности…

Прочитал снова то, что написал на этих листах в последнюю ночь, и невольно спрашиваю себя, зачем и для кого я это пишу?

Когда-то, ведя дневник нашего путешествия через мертвую пустыню и позднее, описывая первые годы жизни на Луне, я думал, что оставлю этот дневник лунным жителям, чтобы будущие поколения знали, как мы попали сюда и что должны были перетерпеть и перебороть, чтобы создать сносные условия для жизни. Но сегодня… Ведь эта мысль просто смешна! Лунные жители такие, какие они есть, не будут этого никогда читать. И я даже не хочу, чтобы они когда-нибудь прочли мои записи. Что им до этого? Какое им дело до моих переживаний, чувств, страданий? Неужели они смогут их понять? Неужели смогут увидеть в этих листках нечто большее, чем просто фантастический и непонятный рассказ? Впрочем, зачем им знать, что они выродившиеся существа прекрасной человеческой расы, господствующей на далекой, прекрасной звезде? С того дня, когда они поняли бы это, они начали бы тосковать, стыдиться и страдать, как страдаю я, глядя на них.

Нет, пусть здешний народ со временем забудет, кто были их предки с далекой планеты.

Я пишу этот дневник для себя. Если бы я мог мечтать каким-то чудом отослать его на Землю, то писал бы его, как письмо к моим братьям по духу, которые остались там, и на каждой странице благословлял бы земные просторы, луга, реки, цветы и плоды, леса и сады, птиц и людей — все, все, что мне сейчас здесь так дорого по воспоминаниям!

Но я знаю, что, к сожалению, этого никогда не произойдет, я не смогу ни одного слова отослать на Землю, к которой стремлюсь только мыслью и взором, когда, замученный тоской, отправляюсь в Полярную Страну, чтобы увидеть над пустыней мою Отчизну.

Стало быть, я пишу для себя. Разговариваю сам с собой, как все старики. А когда мне удается самому ввести себя в мимолетное заблуждение, что я пишу все это для людей, оставшихся на Земле, то сердце начинает сильнее биться у меня в груди, и лицо пылает от жара, потому что мне представляется, что я завязываю какую-то нить между собой и моей родной планетой, отдаленной от меня на сотни тысяч километров!

Тогда я с радостью описывал бы самые малейшие подробности моей жизни здесь, делился мыслями, жаловался на трудности, отчитывался в редких, кратковременных радостях…

Только… этих радостей было так мало!

Я уже писал о единственной весне, которая существовала для меня на этой грустной планете, когда я наблюдал за пробуждающимися чувствами между Томом и девушками.

Может быть, мне следовало остаться с ними… Но мне казалось, что если я уйду от них на какое-то время, запретив предпринимать что-либо серьезное в мое отсутствие, то удлиню этот период свежести и весны, а возвратившись летом, смогу собрать созревшие плоды.

Я — старый дурак! С такой же вероятностью я мог бы остановить падающий камень, отвернувшись от него! Жизнь пошла по своему обычному пути!

Когда я вернулся к морю после нескольких лунных дней, проведенных в Полярной Стране, Том встретил меня на удивление важно и проводил в мой старый дом, где до этого мы жили все вместе.

— Здесь твой дом, — сказал он, — он такой же, как тогда, когда ты его покинул. Во время твоего отсутствия здесь жила только Ада и два старых пса, которых ты оставил.

— А ты? — спросил я. — А старшие девочки? Где же были вы?

Том обернулся. Я проследил за его взглядом и только теперь заметил, что поодаль в зарослях, на берегу одного из теплых озер поднимается почти законченный новый домик.

— Я построил себе новый дом, — заявил Том.

— Зачем? — спросил я с невольным удивлением.

Том немного поколебался, потом показал на приближающихся к нам старших девочек и сказал, глядя мне прямо в глаза:

— Это мои жены!

— Которая? — бессмысленно спросил я.

Наступила тишина. Том опустил голову, а девушки с тревогой посмотрели на меня.

— Которая из них? — повторил я.

— Я люблю их обеих, — ответил он. — И они обе принадлежат мне!

Сказав это, он взял обеих девушек за руки и подвел их ко мне:

— Благослови нас, Старый Человек!..

Тогда в первый раз он назвал меня этим именем, которое сегодня уже прочно приросло ко мне — как я думаю, навсегда.

С тех пор наша жизнь определенным образом изменилась, на первый взгляд незначительно, а на самом деле гораздо существенней. В нашем маленьком обществе произошел разрыв. Том с женами создал новую, обособленную семью, которая все более крепла по мере появления нового и нового потомства. Мы с Адой оказались вне ее. С каждым днем я все больше и больше ощущал, что становлюсь менее необходимым в этом мире, с каждым днем возрастала моя тоска по моей далекой родине, — тем временем жизнь вокруг меня неудержимо неслась вперед.

Я с грустью вспоминаю о последующей жизни Тома с сестрами. Он не был к ним добр, хотя обе они беззаветно любили его до последнего дыхания. Слишком многого он от них требовал и был слишком деспотичен. Даже я утратил былое влияние на него. Говоря правду, именно эти прискорбные обстоятельства были причиной того, что я во второй раз отправился в Полярную Страну, взяв с собой Аду.

А потом, после моего возвращения, начался последний акт моей личной трагедии, который длится и по сей день. Страшная смерть Розы, безумие Ады, потом смерть Тома и Лили — и моя неутоленная тоска по Земле, ужасное одиночество, возрастающее с каждым днем, хотя лунных жителей становится день ото дня все больше.

Том получил от двоих своих жен многочисленное потомство в виде шести сыновей и семи дочерей, из которых самая младшая умерла вскоре после рождения. Еще при жизни родителей Ян, старший сын Розы, достигнув пятнадцати лет, женился на дочери Лили, потом по мере подрастания все они сочетались браком. Сегодня после смерти Тома, Розы и Лили на Луне, кроме меня и Ады, живут двенадцать детей Тома и двадцать шесть его внучат и двое правнуков от старшего сына Яна, который уже около двух лет был женат. Всего сорок два человека населяют эту планету, оседая все дальше к западу вдоль морского побережья. Вместе сними двигается «цивилизация». Поднимаются дома, кузни, загоны для собак.

Я остался в прежнем доме на Теплых Прудах и здесь, по-видимому, останусь до самой смерти, лишь бы только она скорее пришла. Я и так являюсь феноменом в этом удивительном мире, где люди, пришедшие с Земли, так рано взрослеют и быстро умирают…

IV

Мне кажется, я был бы счастлив, если бы каким-то образом мог дать знать людям на Земле, что живу здесь и думаю о них. Это такая малость, но как бы мне хотелось иметь такую возможность.

Ведь так страшно представить себе, что столько сотен тысяч километров межпланетного пространства отделяет меня от этой глыбы из камня и глины, на которой я родился!

И насколько счастливее меня эти карлики, думающие только о том, чтобы на море был отличный улов или вырос хороший салат и чтобы одичавшие собаки не потаскали яйценосных ящериц из ограды…

Я провел сегодня несколько часов на Кладбищенском Острове. Когда-то, много лет тому назад, я любил там сидеть и размышлять о прошлом остывшей сегодня лунной планеты: теперь я снова часто там бываю, но, сидя на могилах, поросших зеленой травой, расположенных на холме у берега моря, думаю только о Марте, Петре, о Томе и о себе, который, может быть, наконец отдохнет вскоре рядом с ними. Сегодня, когда я сидел там и смотрел на спокойную поверхность моря, меня внезапно охватило такое безграничное сожаление, такая тоска, что я начал плакать, как ребенок, протягивать к могилам руки и просить их, чтобы они открылись и дали возможность моим товарищам перемолвиться со мной хотя бы словечком или взять меня с собой.

Я чувствую, что дальше жить мне не стоит И что меня собственно держит на этом свете? Тоска, печальное одиночество — все это я уже пережил — я давно уже никому не нужен: самое время уйти.

Да, правильно, самое время уйти. Хочу еще раз увидеть Землю, посмотреть на этот светлый шар, подвешенный на голубом небосклоне, на очертания континентов, медленно проплывающих по нему, на белые пятна облаков над ними. Я хочу еще раз напрячь глаза: может быть, мне удастся различить ту страну, в которой я родился, — а потом…

Когда я плыл на лодке обратно, мое намерение все больше укреплялось. Уйду в Полярную Страну, чтобы по крайней мере смотреть на Землю.

С этим решением я приближался к своему дому, обдумывая про себя все обстоятельства моего ухода и приготовления, которые необходимо сделать.

На пороге летнего домика я встретил Аду Она пришла в обычное время и, не застав меня, терпеливо ждала моего возвращения.

Я был так переполнен надеждой снова в скором времени увидеть Землю, хотя бы издалека, что не мог удержаться, чтобы не поделиться с Адой своими намерениями.

— Послушай! — воскликнул я, когда она поздоровалась со мной. — Скоро я от вас уйду!

Она посмотрела на меня с тем таинственным, маниакальным почтением, с которым всегда ко мне относилась и ответила:

— Я знаю, что когда ты захочешь уйти, то уйдешь, Старый Человек… но…

Никогда еще мне не было так непривычно смотреть на подобное отношение ко мне лунных жителей, к которому я должен был бы уже привыкнуть. В первую минуту сердце у меня сжалось от беспредельного одиночества и болезненной горечи, а потом в нем вспыхнула неожиданная злость.

— Достаточно этой дури! — закричал я, топнув ногой. — Я уйду, когда мне понадобится и, туда, куда захочу, но в этом нет ничего таинственного или необыкновенного! Иди к Яну и скажи ему, что завтра рано утром мне понадобятся собаки для упряжи. Я отправляюсь в Полярную Страну.

Ада не произнесла ни звука и ушла, чтобы выполнить мое распоряжение.

Двумя часами позже я заметил непривычное движение у моего дома. Ян, его братья и их дети, словом, все, не исключая женщин, собрались и встали с непокрытыми головами, молча и тревожно поглядывая на дверь. Из толпы вышла Ада и остановилась на пороге. Она была в праздничной одежде: на голове был какой-то венец, нитки огромных кроваво-красных янтарей и голубого жемчуга свисали с ее шеи до самого пояса. В руках она держала жезл, сделанный из позвоночных костей собак, выточенных и нанизанных на длинный медный прут.

— Старый Человек! Мы хотим поговорить с тобой!

Меня охватила злость. В первый момент я хотел схватить висящий на стене ременный кнут и разогнать этот сброд, который с такой помпой собрался здесь, но потом мне стало жаль их. Разве они виноваты…

Я переборол себя и вышел из дома, решив в душе еще раз попытаться воззвать к их разуму.

Шум толпы, поднявшийся после слов Ады, немедленно стих, как только я появился на пороге. В тишине был слышен только плач самого младшего внука Яна и испуганный, приглушенный голос его матери:

— Тихо, тихо, а то Старый Человек рассердится…

Я почувствовал безграничную жалость ко всем им.

— Чего вы хотите от меня? — спросил я, отодвинув Аду в сторону.

Теперь вперед выступил Ян. Он посмотрел на меня глазами неловкого, испуганного карлика, еще раз оглянулся назад, как будто от созерцания спутников хотел набраться смелости, и сказал:

— Мы хотим просить тебя, Старый Человек, чтобы ты пока не уходил от нас.

— Да, да! Не уходи пока! — повторило за ним тридцать с лишним голосов.

В них слышался такой испуг и такая мольба, что я снова почувствовал, как во мне поднимается волнение.

— Зачем вам это нужно? — спросил я, задавая этот вопрос скорее собственным мыслям, нежели им.

Ян немного подумал, а потом начал медленно, с видимым трудом, облекать в слова свои неясные ощущения:

— Мы остались бы одни… Наступила бы долгая ночь и мороз, ох, злой мороз, который кусает, как собака, а мы остались бы одни… Потом взошло бы солнце, а тебя бы не было, Старый Человек… Ада, — он оглянулся на стоящую рядом «жрицу», — Ада говорила нам, что ты имеешь связь с солнцем и с еще одной звездой, которая больше, чем солнце, таинственной и иногда черной, а иногда светлой… Она видела ее, когда была с тобой на севере… Она говорила, что ты пришел оттуда и разговариваешь с этой звездой, когда ее видишь, на священном языке, на котором мы разговариваем с тобой. Мы боимся, как бы ты не вернулся на эту звезду, потому что мы остались бы одни… Поэтому мы просим…

— Да, да, просим тебя, останься с нами! — закричали карлики и карлицы.

Какое-то время я пребывал в молчании, не зная, что им ответить. Мужчины и женщины сбились в тесный кружок вокруг меня, протягивали руки и умоляли встревоженными голосами:

— Останься с нами! Останься с нами!..

Я понимал, что было бы напрасно говорить им теперь то, что я уже говорил столько раз: что я обычный человек, не связанный ни с какими таинственными силами и такой же, как все они, смертный. Я не знал, что мне делать, в ушах непрестанно звучали голоса, похожие на какую-то долгую молитву: останься с нами!

Я посмотрел на Аду. Она стояла в стороне в своей одежде жрицы, в почтительной позе, но мне показалось, что на ее губах я заметил какую-то усмешку — полунасмешливую, полупечальную…

— Зачем ты их сюда привела? — спросил я.

Она снова усмехнулась и подняла на меня до сих пор опущенные вниз глаза:

— Ты же слышишь, Старый Человек, чего они хотят от тебя.

Вокруг меня по-прежнему звучало:

— Останься с нами!..

Это было уже слишком.

— Нет! Не останусь! — крикнул я решительно. — Не останусь, потому что…

И снова я не знал, что им сказать. Как объяснить, что я иду увидеть Землю, огромную, светлую звезду, по которой тоскую, не утвердив их тем самым во мнении, что я сверхъестественное существо?..

Наконец-то вокруг меня наступила тишина. Я посмотрел на них — и кто бы мог этому поверить — эти карлики плакали при мысли, что я их покину! Они уже не кричали, не просили меня, но в их заплаканных, уставившихся на меня глазах застыла какая-то собачья покорность и мольба.

Мне стало жаль их.

— Я уйду от вас, — сказал я уже мягче, — но еще не сейчас… Можете спать спокойно!

Я услышал нечто похожее на вздох облегчения, вырвавшийся из нескольких десятков грудей.

— А когда я отправлюсь в путешествие, — добавил я то, что неожиданно пришло мне в голову, — туда, на север, где светит прекрасная звезда, о которой вы слышали от меня и от Ады, тогда возьму с собой и вас, чтобы вы ее увидели и могли потом рассказывать своим детям и внукам…

— Ты всемогущий, Старый Человек! Всемогущий и милостивый! — ответили мне многочисленные и радостные голоса. — Не уходи только от нас на ту звезду, о которой говоришь!

— Если бы я мог уйти! — вздохнул я. — Но я, к сожалению, точно такой же человек, как и вы…

В толпе карликов возникло оживление. Они поглядывали друг на друга, и мне казалось, что на их широких губах я заметил нечто похожее на хитрую понимающую улыбку, которая говорила: знаем уже, знаем! Ада говорила нам, что Старый Человек по какой-то непонятной причине не хочет, чтобы мы знали, что он… Старый Человек.

Меня снова охватило недовольство, я повернулся и вошел в дом. Перед домом слышался шум — я видел через окно, как все они сгрудились около Ады, которая что-то оживленно рассказывала им, наверное, обо мне и моей сверхъестественности.

Сейчас время уже приближается к вечеру, и лунный народец давно разошелся по своим домом, прилепленным к каменным берегам Теплых Прудов, простирающихся длинной чередой к юго-западу. Через несколько часов они улягутся, погрузятся в долгий сон и будут грезить об обещанном им Старым Человеком путешествии, и о Земле, удивительной звезде, которую знают только по рассказам.

Через несколько часов я буду единственным бодрствующим существом на Луне.

Но теперь вокруг еще наблюдается движение. Я вижу через окно, как перед домом Яна крутятся его старшие сыновья, неподалеку женщины поспешно собирают продукты перед наступающей в скором времени ночью.

Не знаю, хорошо ли я поступаю, оставаясь до сих пор среди этих людей… Впрочем, не о чем тут думать, я же обещал им, что пока останусь.

Но успокойся, мое сердце, это недолго продлится! Еще несколько дней, несколько необычайно длинных лунных дней, и я отправлюсь на север, в Полярную Страну, чтобы там закончить жизнь, глядя на Землю.

Эти люди, я знаю, помнят мое обещание, и хотели бы пойти со мной. Что ж, я возьму с собой в этот путь несколько человек, пусть увидят Землю, а потом пусть возвращаются к своим братьям — без меня.

Слишком большая тоска меня грызет. Я даже жалею, зачем поддался эмоциям и пообещал им задержаться здесь, и если я временами чего-то опасаюсь, то только того, что мне не хватит сил в жизни, чтобы уйти отсюда в ту страну, где перед моими глазами будет Земля!

Но нет! Моих сил еще достаточно, достаточно! Я сам иногда удивляюсь выносливости своего организма. Только нескольких лет недостает мне до ста, а кажется, что каждый день, вместо того чтобы отнимать у меня силы и ослаблять здоровье, только делает меня крепче…

И снова я невольно думаю об этом смешном и пугающем мнении, распространившемся среди местных жителей, что я никогда не умру…

Пугающая, ужасная мысль! Боль моя и тоска не только не уменьшаются с годами, но постоянно растут…

Я отбрасываю эти мысли от себя и, наоборот, с радостью и покоем думаю о том, что через несколько лунных дней увижу Землю. Сердце в моей груди бьется так горячо, как будто мне всего двадцать лет и я мечтаю о свидании с любимой, о которой до сих пор не смел и мечтать…

Но — я знаю — моя любимая будет холодной, немой и далекой, а я буду в отчаянии протягивать к ней руки, но она не услышит мой призыв.

Это все удивительно и страшно — иметь предмет столь глубокой тоски на небе… Мне кажется, что я привязан к этой далекой, невидимой отсюда, моей родной звезде длинной нитью, прикрепленной к моему сердцу, которая может растягиваться до бесконечности, но никогда не лопнет.

Сколько раз повторял я себе, что этот презираемый мною лунный народец, к которому я отношусь с жалостью, и который преклоняется передо мной, Старым Человеком, в сто крат счастливее, чем я.

Теперь, закончив свою работу, эти человечки снуют вокруг своих домишек и улыбаются друг другу радостные и довольные. Ян, который по праву старшинства, является здесь правителем, соберет их всех перед наступающей ночью, как раз и навсегда было установлено много лет назад, для того чтобы совместно прочесть несколько разделов в определенных мною книгах. Давно, еще при жизни Тома, когда Ян был маленьким мальчиком, я обычно сам возглавлял это собрание, объясняя им Библию или иные книги, предназначенные для чтения, рассказывал длинные повести о Земле и о людях — но теперь я даже не показываюсь на этих вечерних сборищах, там, под крестом, значение которого они едва ли понимают. Зачем я должен говорить что-то им, если каждое мое слово они объясняют по-своему, а к каждой истине прибавляют фантастические и наивные легенды?

Хотя, — повторяю снова, — разве они в этом виноваты! Разве они виноваты в том, что слышат, относят к себе, не в состоянии подняться мыслью над тем клочком мира, который заселяют? Разве они виноваты, что, слушая священные книги, размышляют о своем деде Петре, могила которого находится на Кладбищенском Острове, и поднимают глаза на меня, как на идола? Тому, что на другой планете, в другом мире живут люди, подобные им, они верят, потому что так говорю я, но они не могут этого вообразить.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы пробудить душу у этих людей, и опустил руки только тогда, когда уверился в безнадежности своих попыток. Мне не в чем себя упрекнуть, и несмотря на это я чувствую на себе страшную ответственность за этот упадок человеческого племени, которое было на меня оставлено.

И снова ирония судьбы: они себя считают счастливыми, а я расстраиваюсь из-за них и тоской об их судьбе увеличиваю свою боль и свою тоску…

V

Снова на Земле прошли годы с тех пор, как я в последний раз обращался к этим страницам. Сегодня я открываю дневник, чтобы записать дату своего ухода из страны над морем. Ухожу наконец-то в Полярную Страну — думаю, что уже навсегда.

С нашего ИСХОДА прошел шестьсот девяносто один лунный день.

Все уже готово, наш старый автомобиль, уменьшенный вдвое и отремонтированный, уже заправлен топливом и загружен продуктами, которых мне должно хватить на долгое пребывание в Полярной Стране, может быть, такое количество мне и не потребуется… Ведь я уже старик…

Я должен был отправиться сегодня утром, но произошло нечто, по крайней мере на день задержавшее мой отъезд.

Дело вот в чем: со времени экспедиции Тома на юг, к экватору, во время которой он чуть не расстался с жизнью, я сурово запретил подобные предприятия, будучи уверенным, что они ни к чему не приведут, зато подвергают опасности жизнь участников. До сих пор мой приказ свято соблюдался, а я был уверен, что так будет всегда, особенно если принять во внимание небольшую предприимчивость этого поколения, которое целиком и полностью обращено только к практическим и сиюминутным проблемам бытия.

Однако я ошибся. Видимо, сюда проникла с Земли и тлеет в груди этих карликов скрытая искорка того огня, который толкал людей на рискованные экспедиции и открытие новых континентов посреди океана. С какого-то времени я начал замечать, что некоторые из мужчин с тоской поглядывают на юг, за далекое море Они даже как-то спрашивали меня, что там за морем. Я отвечал им, что не знаю, но они, насколько я мог понять по выражению их лиц, не поверили этому. Видимо, у них сложилось впечатление, что я не хочу им этого говорить…

Последнюю ночь я провел вместе с Яном у ближних нефтяных скважин, занимаясь приготовлениями к путешествию в Полярную Страну. А утром, когда вернулся к морю, чтобы попрощаться с лунным народом и благословить его, прежде чем уйду, чтобы завершить свою жизнь вдали от этих мест, я узнал, что трое самых сильных и самых храбрых мужчин, как нам рассказали их жены, отправились на юг. Они построили сани, разместили на них электрический мотор и, взяв с собой, кроме запасов пищи, двух собак и меха, отправились ночью по замерзшему морю, чтобы достичь до утра противоположного берега в южной части планеты.

Безумное предприятие! Я уверен, что они никогда не вернутся, но тем временем должен внять просьбам Яна и Ады и ждать еще один день, чтобы благословить их, если они вернутся, прежде чем уйду.

Я спрашивал у жены Каспера, самого старшего из троих авантюристов, зачем они отправились на юг? Она отвечала, что они хотели посмотреть, что там. Больше никаких объяснений она дать не могла.

Жаль этих людей, потому что они несомненно погибнут.

Наступил день отъезда! Солнце уже несколько часов как взошло, и лед начал таять, вскоре я сяду в машину и направлюсь на север.

Без сожаления я прощаюсь с этой страной, хотя знаю, что уезжаю, чтобы уже никогда не вернуться сюда.

Только… в последний раз я смотрю на могилу Марты на далеком Острове, и на сердце у меня становится грустно…

Вчера до наступления вечера я провел несколько часов на этой могиле. Тяжело мне было с ней расставаться: это единственное место, дорогое мне в этом мире. Я взял с нее горсть земли — прижму ее к губам, когда буду умирать в далеких краях.

Время в путь… Собрались лунные жители, чтобы проститься со мной. Они не ропщут, не сопротивляются — знают, что так и должно быть. Ада, Ян и два его брата будут сопровождать меня в Полярную Страну. Я не мог отказать им в этом…

Те трое все еще не вернулись и, видимо, уже никогда не вернутся. Поэтому больше ждать я не стану. Впрочем, все так подавлены моим отъездом, что о них даже не думают. Только Ян вспомнил сегодня на восходе солнца их имена и добавил:

— Их ждала беда, потому что они отправились не спросив совета у Старого Человека.

В ответ ему послышался плач собравшихся вокруг него людей.

— Теперь уже некого будет спрашивать! — слышались прерываемые рыданиями слова…

По-моему, эти люди меня любят. Удивительное открытие — в эту прощальную минуту…

Но все равно! Время в дорогу!

В пути, на Равнине Озер.

Я облегченно вздыхаю в эту минуту при мысли, что моя лунная жизнь уже лежит позади, а впереди меня ждет краткое пребывание в Полярной Стране, первом нашем пристанище на Луне, а потом смерть перед лицом Земли, моей любимой планеты.

Теперь мне все кажется сном — моя прошедшая жизнь и эти люди, оставшиеся там, над морем — все исчезает в серебристой сонной мгле, сквозь которую виден только сияющий диск Земли.

Я потерял всякое терпение и так стремлюсь скорее увидеть Землю, что не могу унять свою тоску. Уже ночь, а сон бежит от меня. Я пытаюсь скоротать долгие часы, делая эти записи.

Мы остановились на ночь там, где когда-то Петр нашел первую нефтяную скважину. Сколько лет прошло с того времени! И снова мои мысли невольно обращаются в прошлое, которое осталось далеко позади. Перед моими глазами встают мои товарищи и Марта, их дети, которые тоже мертвы…

Ах, надо гнать прочь эти воспоминания, которые только расстраивают меня, когда мне нужно собрать все свои силы, чтобы добраться туда, где я смогу увидеть Землю!

Я так рвался отправиться в это путешествие, но должен признаться, что последние минуты прощания были мне тяжелы. Удивительная вещь все-таки человеческое сердце и крепка сила привычки. Видимо, можно привыкнуть и к тюремной решетке.

В последнее утро, едва я закончил предыдущую запись в дневнике, заметил собравшийся перед моим домом весь здешний народ. Они стояли молча, мрачные и печальные, и ждали. Я пересчитал их из окна; были все, за исключением тех трех. Автомобиль стоял наготове…

Я оглянулся назад, на те стены, в которых провел более пятидесяти лет, и, не желая, чтобы этот дом когда-нибудь послужил предметом идолопоклонства как «место пребывания Старого Человека», я собственноручно поджег его вместе со всем, что в нем еще оставалось, чем я некогда пользовался, и вышел к толпе… Яркое пламя выплеснулось за мной через двери и окна.

Это был мой погребальный костер.

Приглушенные крики вырвались из уст собравшихся, когда я встал перед ними. Они смотрели на горящий дом и на меня, но никто не двинулся с места, чтобы потушить пожар: они чувствовали, что я этого не хочу… Все стояли молча.

— Сегодня я в последний раз нахожусь среди вас, — начал я, чтобы что-то сказать, потому что в этой тишине, нарушаемой только треском огня, меня охватила грусть.

— Я ухожу от вас, — продолжил я, — в страну, в которую уже давно собирался уйти. Сомневаюсь, что когда-нибудь еще вернусь сюда, но вы, если захотите, сможете там меня навещать, пока я не умру…

Карлики молча смотрели на пылающий дом и на меня, у некоторых в глазах были слезы.

Я глубоко вздохнул, потому что на сердце у меня легла какая-то тяжесть.

— Вы все выросли на моих глазах, — начал я снова, с трудом подыскивая слова, — были со мной до этой минуты, но с этих пор вы будете жить одни и со всем справляться сами. Помните, что вы люди, помните об этом!

Голос у меня сломался.

— Я дал вам знания, не забывайте о них! Оставляю вам книгу, Священную книгу, привезенную с Земли, где говорится о сотворении мира, о предназначении человека, читайте ее почаще и живите, как положено.

Я снова замолчал, понимая, что говорю вещи банальные и бесполезные.

Тогда одна молодая женщина выступила из толпы и обратилась ко мне:

— Старый Человек, прежде чем ты уйдешь, скажи, разве это хорошо, что муж бьет жену?

Эти слова как будто прервали какую-то преграду. В одну минуту меня обступил рой женщин, которые жалобно спрашивали:

— Старый Человек, скажи, разве хорошо, что старший брат заставляет младшего трудиться из последних сил, если тот слабее?

— Скажи, разве дети имеют право выгонять родителей из дома, который они сами построили?

— Скажи, разве правильно, что кто-то один говорит: это мои поля — и не позволяет другим собирать с них урожай?

— Разве правильно, когда один у другого отнимает жену?

— Или портит инструменты?

— Или мстит за причиненный вред?

— Или обманывает для собственной выгоды?

— Скажи, разве это правильно?

— Скажи, прежде чем ты уйдешь, потому что и ты, и книги учат не делать этого, а между тем все это ежедневно происходит вокруг нас!

Страшная боль сжала мне сердце. Покидая этот народец, я уже ясно видел, какими путями пойдет его дальнейшее развитие Много доброты человеческой потеряли мы по дороге на Луну, но зло пришло сюда с Земли вместе с нами!

— Это плохо! — сказал я наконец. — Если у меня под носом происходят такие вещи, что же будет, когда я уйду?

— Так зачем же ты уходишь? — прозвучало в ответ.

Это был такой простой и одновременно страшный вопрос, что я опустил голову, как виноватый, не зная, что сказать в ответ Почему я ухожу?

В тишине был слышен только треск огня и приглушенный далекий гул вулкана.

Люди снова стояли молча. Видимо, они поняли то, что и я ощущал в эти минуты: отъезд мой неизбежен и неотвратим, так назначено судьбой и сопротивляться ей бессмысленно.

— Может быть, я еще когда-нибудь вернусь к вам. Живите в мире и согласии, — сказал я, зная, что обманываю их и себя.

— Не вернешься! — отозвалась молчащая до сих пор Ада.

Потом она повернулась лицом к собравшимся и добавила взволнованным голосом:

— Старый Человек нас покидает!

Было что-то страшное в этом крике, который заставил задрожать всех собравшихся.

— Так должно быть! — глухо сказал я.

Часом позже я уже находился в автомобиле вместе с Адой и ее племянниками, мы взяли курс на север…

Четвертый лунный день мы уже в пути. Солнце, взошедшее сегодня утром, уже не пошло вверх, а остановилось на горизонте, почти скользя по нему, едва поднявшись над линией гор на юго-востоке. Это знак того, что мы приближаемся к цели нашего путешествия. На севере передо мной вздымалась горная цепь, я уже различал невооруженным глазом вечно залитые солнцем вершины и ущелье между ними, как бы ворота в котловину, находящуюся на полюсе.

Сердце у меня бьется…

У сегодняшнего дня не будет конца, потому что в ту минуту, когда солнце должно будет зайти, мы будем уже на полюсе, в стране вечного света, где каждый час одновременно происходит и восход, и заход, и полдень, и полночь для разных меридианов, которые сходятся там под нашими ногами.

И тогда — я увижу Землю!

В Полярной Стране

После четырех лунных суток путешествия как раз в тот момент, когда солнце в окрестностях Теплых Прудов должно было заходить, наступила великая минута: мы прошли через ущелье в цепи гор, представляющих заградительную стену для полярной котловины.

С каким огромным волнением я приближался к этому месту, неотрывно глядя на небосклон, на котором в любую минуту могла появиться Земля, и когда неожиданно увидел ее между скалами, был так захвачен этим зрелищем, что даже не обратил внимания на то, что делают мои спутники. Только через несколько минут, поднявшись с колен (потому что я приветствовал мою далекую родину стоя на коленях, протянув к ней руки, как ребенок протягивает их к матери), я взглянул на мою дружину. Ян, старший сын Тома, и два его брата, которые пришли сюда со мной, стояли около меня с непокрытыми головами, замершие, с выражением священного испуга на лицах, глядя ошеломленным взглядом на светящийся диск Земли. Ада стояла впереди, протянув руки к Звезде Пустыни.

Прошло много времени, прежде чем она повернулась к своим задумавшимся товарищам:

— Оттуда он пришел, — сказала она приглушенным голосом, как бы не желая, чтобы я ее слышал, — и туда вернется, когда наступит время. Падайте ниц.

И они упали ниц перед лицом Земли, по которой ступали их предки…

Поднявшись, они не смели приблизиться ко мне, а когда я, наконец придя в себя, позвал их и все еще взволнованным голосом начал объяснять явление, которое предстало перед нашими глазами, они стояли, испуганные, около моих ног, как бы неуверенные в том, что в следующую минуту я не взлечу над их головами и не понесусь по воздуху к той светящейся звезде!

Если бы я мог это сделать!..

И тогда я вдруг почувствовал, что этим людям, стоящим около меня, я больше ничего не могу сказать.

И они долго стояли в молчании, пока, наконец, сгрудившись позади меня, не начали толкать друг друга локтями и шептать:

— Смотри, смотри, это оттуда он пришел! — говорил один другому, видимо, показывая на Землю.

— Тогда, когда здесь еще никого не было…

— Да… Он привел сюда прадеда Петра и его жену Марту…

— И того, который был отцом нашего деда, он оставил в пустыне мертвым. Так говорит Ада.

— Этого в Писании нет. Там речь идет только об Адаме, наверное, это Петр и о…

— Тихо, Писание — это совсем другое. Писание тоже он принес оттуда…

— Да, все сделал он, для первых людей он создал тут море и солнце, и озера…

Я быстро повернулся, услышав эти последние слова, и разговор, веденный вполголоса, утих.

Я хотел отругать их, но мне пришло в голову, что это совершенно бесполезно. Поэтому я только велел им разбить палатку, потому что мы останемся здесь надолго.

И с этой минуты потянулись часы нашего пребывания здесь, для них медленно, а для меня слишком быстро. Так дорога мне эта Полярная Страна, что страхом и болью пронзает меня сама мысль о возможности возвращения на море, к Теплым Прудам… Когда я нахожусь здесь, у меня такое чувство, что на этом краю лунного мира только один шаг через межзвездное пространство отделяет меня от Земли, и меня больше тянет к себе мертвая пустыня, которая начинается за этими горами, чем богатая земля, где я прожил столько лет.

Даже могила Марты на Кладбищенском Острове уже не тянет меня к себе. В этих краях мне гораздо больше все напоминает о ней. Здесь она была моей, хотя мы никогда не говорили с ней об этом; здесь она стояла у моей постели, когда я болел, здесь гуляла со мной по зеленым, пустынным лугам или взбиралась на розовеющие вершины — а там… она была женой другого, там я только наблюдал ее боль и унижение, сам униженный и больной.

Хорошо мне здесь, в Полярной Стране, так хорошо, как только может быть хорошо человеку, который утратил все, даже землю под ногами и живет только прошлым и мыслью о том, что неотвратимо…

Тихо, тихо, старое, безутешное мое сердце! Перед тобой светящийся диск Земли, перед тобой те самые луга, по которым мы ходили вместе с ней, которая уже мертва, — и наверное, твоя смерть уж близка — чего же тебе еще надо, мое старое сердце?

О мои братья, живущие там, на этой светлой планете, которая стоит в эту минуту перед моими глазами! Мои далекие, незнакомые, но все-таки родные братья! Земля, звезда светлая! Радость моих очей! Свет, горящий над пустыней! Земля моя, моя родина, моя утраченная мать!

Рыдания вырываются из моей старой груди, а слез уже нет, чтобы я мог оплакивать тебя, звезда, светящаяся над пустыней! Я протягиваю к тебе руки — самый далекий, самый несчастный из твоих сыновей, но единственный, перед кем ты предстаешь теперь в своем золотом обличии — среди других звезд на небе!

И я молюсь на тебя, покинутый и одинокий, я, которого ты знала ребенком, и который постарел вдали от твоей материнской груди.

Земля моя, прости меня за то, что, охваченный безумием жажды познаний, я ушел от тебя, увлеченный серебряным лицом этой мертвой планеты, которую ты много веков назад отбросила от себя, чтобы она светила тебе по ночам!

Земля моя! Не забывай обо мне, свети глазам моим, пока их не закроет смерть, которую я давно жду!

Когда же, наконец, душа моя, освободившись от тела, сможет подняться по сверкающим струнам, натянутым между тобой и этим страшным миром, и, добравшись до тебя, сможет поцеловать все то, что я так любил и о чем так тосковал!

Земля моя!

VI

У меня странное предчувствие, что я скоро умру. Эта мысль кружит вокруг меня, ею пропитан воздух, кровавые лучи солнца. Небо кажется мне похожим на мягкий саван, а Земля светит на нем, как серебряная лампа над могилой. Никогда я еще не чувствовал так остро, как теперь, что скоро умру…

Без боли, без сожаления и беспокойства думаю я об этом, но что удивительно — и без радости, которую должно было бы вызывать в моей душе приближающееся освобождение.

Мне кажется, что у меня еще остались какие-то дела: что-то совсем простое, но очень важное, однако я не могу понять, что именно. Это угнетает меня, благодаря этому ощущению я не радуюсь приближению смерти-избавительницы.

Во сне я отчетливо слышу, как меня зовут туда, на Землю. А я, также во сне, каждый раз отвечаю им: я хочу идти к вам, но не знаю дороги…

Разве не через безвоздушную пустыню лежит дорога на Землю?

Недавно я был на горе, откуда мы когда-то с Петром наблюдали затмение солнца, а потом смотрели на озеро, внезапно залившее полярную котловину.

Вместе со мной там была Ада. Она сама меня об этом попросила. Видя, что я часто поднимаюсь на окружающие нас горы, чтобы посмотреть оттуда на Землю или на пустыню, виднеющуюся на горизонте, она настаивала, чтобы я взял ее с собой, потому что и она хочет увидеть, на что я смотрю и о чем тоскую.

Идя сегодня со мной, она оделась в свои священные одеяния жрицы, а Яну сказала, что идет смотреть на Отчизну Старого Человека. По дороге меня смешила ее важность, глядя на нее, казалось, что она поднимается на эту гору для того, чтобы принести какую-то большую и священную жертву. Я уверен, что также думали люди, которых мы оставили внизу в долине. Они глядели нам вслед с почтением и каким-то испугом.

Мы молча поднимались в гору. Смех, разбирающий меня в долине, когда я смотрел на наряд Ады, отступил от меня куда-то далеко — я даже забыл, что эта женщина следует за мной. Я смотрел на Землю, медленно поднимающуюся над горизонтом по мере того, как мы поднимались выше, и на солнце, которое, как красный шар, висело на противоположной стороне горизонта. Под ногами у нас был ковер из растительности, окрашенной в розовый цвет солнечными лучами, над головой бледное, застывшее небо…

Странное ощущение охватило меня! Мне казалось, что поднимаясь в гору, я уже навсегда удаляюсь от лунных жителей и от всего этого опостылевшего мне мира; мне казалось, что я и в самом деле являюсь каким-то таинственным Старым Человеком, который уж выполнил свой тяжелый труд и теперь возвращается на родину, туда, к звездам… Меня озаряет своими лучами красное солнце и прощается со мной в этом мире, который был для меня только болью и тяжким трудом, а Земля поднимается передо мной, огромная, светлая, готовая принять меня в свое лоно…

Я уже стоял на вершине над безбрежным воздушным пространством, когда увидел на земном диске проплывающий по ней светлый клин Европы. Она была видна очень хорошо, хотя облака, висящие над Францией и Англией, скрыли ее контуры с той стороны… Но широкие польские равнины на востоке, как серебряное зеркало, упирающееся с одной стороны в темный пояс Балтийского моря, а с другой — в горную цепь Карпат, сверкающих сейчас, как нитка драгоценного жемчуга, — были видны как на ладони.

Таким неожиданным и таким чарующим было это появление моей Отчизны на голубом небосклоне, что я остановился, затаив дыхание, а потом неожиданно разрыдался, как ребенок, упав на вершину лунной горы.

Когда я поднялся, немного успокоившись, то с удивлением заметил, что Ада стоит на коленях у моих ног, и большие слезы текут по ее лицу.

— Что с тобой? — невольно спросил я.

Она вместо ответа обхватила руками мои колени и громко заплакала. Только через несколько минут я смог уловить среди рыданий слова:

— Ты несчастен, Старый Человек! — говорила она.

— И по этой причине ты плачешь?

Она ничего не ответила, только, сдерживая слезы, вглядывалась в золотистый диск Земли…

И снова наступило долгое молчание.

Наконец Ада подняла голову и посмотрела мне в лицо удивительно проницательным взглядом.

— Здесь, на Луне, все так печально и мрачно, даже ты, — сказала она. — Зачем ты сюда пришел? Зачем… с этой звезды…

Она замолчала, но через минуту заговорила снова.

— Мои родители умерли. А почему ты не умираешь?

— Не знаю.

Я сказал правду. Ведь мне действительно неизвестно, почему я не умираю.

В эту минуту меня снова охватил страх, потому что в голову мне пришло ужасное лунное предание, что я никогда не умру.

Ада долго молчала, потом отозвалась глубоким, приглушенным голосом, отвечая сама себе:

— Потому что ты Старый Человек. Но несмотря на это несчастен…

— Именно поэтому я и несчастен, — ответил я.

Спускаясь через какое-то время с горы, я испытал иллюзию, которая вызвала слезы в моих глазах. Когда я неожиданно увидел палатку Яна и его братьев, стоящую на том же самом месте, где когда-то стояла наша палатка, то на мгновение мне показалось, что в этой палатке нас ждут Марта с маленьким Томашем на руках и задумчивый, как обычно, Петр, но только молодой и не такой сломанный, как там, на берегу моря.

Но эту иллюзию грубо разрушил вид карликов, крутящихся вокруг палатки.

Увидев их, я остановился, почувствовав внезапно отвращение к ним. Ада заметила это.

— Ты не хочешь идти к ним, Старый Человек? — спросила она.

Что я мог ответить ей? Я невольно обернулся и посмотрел на Землю, поскольку мы были уже почти в долине, только край ее был виден на горизонте.

Ада, поймав мой мимолетный взгляд, испуганно и умоляюще сложила руки:

— Нет! Нет! Еще не сейчас! Ты им еще нужен!

Она боялась, как бы я не вернулся туда, на мою Отчизну.

— Ты думаешь, я могу вернуться на Землю? — спросил я.

— Ты можешь все, что захочешь, — ответила она, — но… не надо этого хотеть!

Я вернулся к палатке усталый и расстроенный и лег спать, но и это не принесло мне отдыха. Сначала, в течение нескольких часов, мне не давал уснуть шепот моих спутников, которые, окружив Аду, допытывались у нее о нашей прогулке: что я говорил, что делал?.. Меня страшно раздражали эти голоса, а когда я наконец заснул, мне снились минувшие дни, Марта, лунная пустыня и Земля, Земля!

Так мучают меня эти сны..

Я бы хотел остаться один. Общество этих людей, которые пришли сюда со мной, мучает меня и томит Мне кажется, что они постоянно стоят между мной и Землей, и бросают какую-то тень на душу.

А они тем временем и не помышляют об отъезде! Разбили на равнине лагерь, устраиваются, делают запасы, как будто целый век собираются тут жить. Неужели они питают иллюзии, что со временем смогут склонить меня к возвращению?

Но кто знает, нет ли во всем этом руки Ады? Все больше и больше удивляет меня эта женщина. Иногда я уже сам не могу понять, действительно ли я имею дело с сумасшедшей, настолько в новом свете предстают передо мной ее слова и поступки. Разве не удивительно, что эта безумная женщина — самая разумная из всех рожденных здесь людей?

А впрочем, какое мне до всего этого дело? Я человек из другого мира, уже отживший и чрезмерно уставший от того, что мне пришлось пережить.

О, если бы эти люди дали мне наконец покой и ушли, оставив меня в одиночестве!

Земля моя! Земля, ты не знаешь, как мне тяжело жить без тебя, и как я хотел бы уже умереть! Хоть завтра, сегодня, сейчас…

Что за безумные мысли приходят в голову! Еще вчера я хотел умереть, а сегодня хочу прожить хотя бы несколько лунных дней — а потом пусть будет все, что угодно! Да, я должен сделать это, должен!

Слава Богу, что наш старый автомобиль находится со мной и в нем достаточно всяких припасов…

И ведь это так просто! Удивительно, что раньше я не подумал об этом!

Земля моя! Братья мои дорогие! Я совсем не так оторван от вас, как сам думал до недавнего времени, — у меня есть возможность переслать вам известия о себе и — хотя мне придется заплатить за это Своей жизнью — я сделаю это, если Бог мне поможет!

Тогда я смогу умереть в пустыне в полном блеске моей родной звезды, но до этого…

Только бы мне ее найти! Только о ней теперь я думаю и мечтаю! Не знаю, желал ли я хоть раз в жизни свидания с любимой женщиной так, как желаю найти ее, нашу пушку, оставленную пятьдесят лет назад у могилы О’Тамора!

Когда мне в первый раз пришло это в голову, меня охватило радостное безумство, казалось, ко мне пришло чудесное видение, указывающее мне способ сообщения с моими братьями, оставшимися на Земле!

Ведь я живу здесь пятьдесят земных лет, но до сих пор ни разу не подумал о том, что там, на Синус Эстуум, посредине каменный пустыни у могилы О'Тамора, стоит пушка, нацеленная точно в середину серебряного земного диска и только ждет искры, чтобы выбросить доверенное ей послание через межзвездное пространство к Земле.

Да, я пойду в мертвую пустыню искать эту пушку, пойду искать труп старика О’Тамора в скалистой могиле, который охраняет ее все эти годы, глядя на Землю мертвыми глазами… Я знаю, что оттуда я уже не вернусь, потому что я уже слишком стар и измучен, а, самое главное, мне незачем сюда возвращаться. Смерть пренебрегла мной, она не хотела прийти за мной сюда, к морю, значит, я пойду ей навстречу в ту страшную страну, где должна быть ее обитель.

И навсегда успокоюсь там, рядом с О’Тамором и разряженной пушкой, на скалах, перед светлым ликом Земли в зените… Хоть бы скорее наступила эта минута!

Но до этого… Сердце колотится у меня в груди! До этого я сверну этот дневник, эту книгу моей боли, которую когда-то хотел оставить новому лунному поколению, прижму ее к груди, поцелую и отправлю в снаряде, как письмо в стальном конверте, к вам, далекие мои братья, любимые братья мои!

Я мечтаю об этом, и кровь пульсирует у меня в висках Интересно, как там на Земле кто-то найдет стальной снаряд — может, это будет только через несколько недель, может, через несколько лет или веков? — и открыв его, вынет оттуда бумажный сверток… Тогда вы, незнакомые братья мои, прочтете то, что писал я с неустанной мыслью о вас и обшей матери нашей, Земле, которая знакома вам в зелени, в цветении или серебристо-морозном убранстве, а я знаю ее так же как небесное светило, чистое и спокойное, много веков освещающее мир тишины и смерти!

Как же это произошло?

Солнце уже в третий раз поднималось над пустыней с тех пор, как мы прибыли после долгого и утомительного путешествия в Полярную Страну, когда Ян, найдя меня, задумчиво сидящего на горе, неожиданно сказал:

— Старый Человек, пора возвращаться!

Я вздрогнул, услышав эти слова, погруженный в мысли о Земле, я не сразу понял их смысл и подумал, что он призывает меня к возвращению туда, откуда мы пришли!

Но он продолжал.

— Нас ждут жены и дети… Нам пора возвращаться на море, к Теплым Озерам, к нашим полям, Старый Человек…

Говорил он робко, как будто просил, а не требовал, но несмотря на это в голосе его и лице я прочитал твердое решение.

И внезапно меня охватило чувство страшной тоски: эти люди пришли сюда со мной и теперь думают о возвращении, о своих семьях, о родине, по которой тоскуют и которую вскоре увидят — а я? Мой дом, моя родина и отчизна там — на небе! Мне не удастся ни вернуться туда, ни жить там когда-либо, хотя меня снедает тоска в сто раз большая, чем тоска этих людей по кусочку Луны над берегом моря! Я почувствовал ревность.

— Возвращайтесь! — сухо ответил я.

— А ты? — воскликнул Ян с удивлением и страхом, отпрянув от движения моей руки, которой я указал ему дорогу на юг.

— Я останусь здесь. Я уже говорил вам, когда брал вас с собой, что уезжаю, чтобы никогда больше не возвращаться…

— Да, — прошептал Ян, — но я думал, что со временем ты… Тут плохо жить людям…

— Так возвращайтесь. Я остаюсь.

Больше он не сказал ни слова. Только наклонил голову и быстро отошел — к Аде! — сразу подумал я, — за советом!

Я не ошибся. Через несколько минут пришла лунная жрица. Я был готов к какой-либо смешной сцене с просьбами, заклятиями, даже плачем, но меня удивило, что Ада пришла одна, тихая, и, не обращаясь ко мне ни с какими просьбами, спросила:

— Ты остаешься тут смотреть на Землю, Старый Человек?

Я молча кивнул.

— Но туда ты еще не уходишь? — говоря это, она кивнула в сторону Земли и лежащей под ней мертвой лунной пустыней.

Я невольно посмотрел в ту сторону, и тогда в первый раз у меня мелькнула мысль, что я мог бы отправиться туда, в пустыню, которую я пятьдесят лет назад преодолел вместе с товарищами, чтобы, хотя бы на короткое время, прежде чем умру, ощутить близость Земли, находящейся прямо над моей головой. Сегодня эта мысль уже полностью овладела мной, она ни на минуту не оставляет меня, но тогда это был только первый ее проблеск, который я сразу приглушил, думая, что это нереально.

— Ты не уйдешь туда? — повторила жрица.

Я заколебался.

— Нет Пока нет.

— Значит… А ты не мог бы вернуться с ними к морю? Им так хочется, чтобы ты был среди них.

— Нет, — резко ответил я, видя, что уже начинаются просьбы, — я остаюсь здесь.

— Как хочешь, Старый Человек Они будут очень опечалены этим, но… делай, как ты считаешь нужным Когда они вернутся одни, их будут спрашивать, а где Старый Человек, которого мы с детства привыкли видеть? Они опустят голову и ответят. Он покинул нас. Но ты поступай, как хочешь. В конце концов они знают что ты был только гостем среди них, и что придет время, когда они должны будут остаться одни.

— С ними останешься ты и будешь править ими Даже Ян слушает тебя.

— Нет, я не останусь с ними.

Я удивленно посмотрел на нее, а она после минутного колебания склонилась к моим ногам:

— У меня есть к тебе просьба, Старый Человек…

— Говори.

— Не прогоняй меня!

— Что?

— Не прогоняй меня. Позволь мне остаться с тобой.

— Со мной здесь? В Полярной Стране?

— Да. С тобой в Полярной Стране.

— Но зачем? Что ты будешь здесь делать? Твои родственники там, над морем!

— Я знаю, что ты не родственник мне, потому что ты пришел с далекой звезды, я знаю, но позволь мне…

Я задумался над этой странной просьбой.

— Почему ты хочешь остаться со мной? — спросил я наконец во второй раз, — здесь тебе будет тоскливо…

Ада наклонила голову и приглушенным, но глубоким и сильным голосом ответила:

— Потому что я люблю тебя, Старый Человек.

Я молчал, а она продолжала:

— Я знаю, что это вопиющая дерзость с моей стороны, когда я говорю тебе, что люблю тебя, но я не умею иначе назвать то, что я к тебе чувствую. Моих родителей я почти не помню. Помню только, что они были несчастны. Тебя я знаю с детства и вижу в тебе какое-то величие, какой-то свет и силу, что незнакомо мне, и я знаю, что ты принес это с собой, со звезд.

Она замолчала, и пока я, удивленный, еще продолжал вслушиваться в ее слова, заговорила снова.

— К тому же ты был несчастен и одинок, одинок всю свою жизнь, так же, как и я. Не знаю, зачем ты пришел сюда с той звезды, которая светит над пустыней… Так тебе захотелось… Я знаю, что ты делаешь все что захочешь и во мне не нуждаешься, но я хочу служить тебе и быть с тобой до конца. Не прогоняй меня Ты великий, ты добрый и мудрый!

Говоря это, она снова склонилась к моим ногам и застыла, прижавшись лбом к моим коленям.

— А когда ты захочешь уйти, вернуться к своей сияющей на небе отчизне, — снова заговорила она немного погодя, — я провожу тебя до границ этой огромной и мертвой пустыни, прощусь с тобой и буду долго-долго смотреть тебе вслед, Старый Человек, пока ты не исчезнешь с моих глаз, и только тогда вернусь к людям на морском побережье и скажу им: Он уже ушел… А потом умру.

Пока она говорила непривычным для нее и для меня мечтательным шепотом, лунные жители подошли близко к нам и слушали ее слова, затаив дыхание Внезапно я услышал приглушенный голос Яна.

— Старый Человек уйдет от нас… на Землю!

Потом послышался плач Странный, трогательный, тихий плач.

Удивительно! Обычно меня только раздражал и сердил плач этих карликов, а сейчас — не знаю — либо от волнения, вызванного неожиданными словами Ады, либо из-за возникшей у меня мысли о последнем путешествии в пустыню под светящуюся над ней Землю, меня охватила огромная жалость к ним и печаль.

Я повернулся к ним, и Ян, видимо, осмелевший под моим взглядом, выступил на несколько шагов вперед и сказал, глядя мне в глаза:

— Старый Человек, разве это обязательно? Разве там еще ждут тебя? Ты обещал им вернуться? А мы должны остаться одни?

В эту минуту меня как будто обухом ударили по голове! Ко мне внезапно пришло озарение!

Пушка!

Да, пушка! Пушка, оставленная у могилы О’Тамора, там, в пустыне!

Перед глазами у меня все закружилось. Обеими руками я схватился за сердце, боясь, как бы оно не выскочило из груди.

Я устремил свой взор на краешек земного диска, виднеющийся на горизонте, а в голове у меня мелькали какие-то сумасшедшие обрывки мыслей: путешествие… пустыня… пушка… выстрел… мои земные братья… дневник… а потом серая мгла, все растворяющая в себе: я понял, это смерть!

Я совершенно забыл, где я нахожусь, что делается вокруг меня. Они, онемев, смотрели на меня с огромным удивлением, но я их не видел. Как сквозь сон до меня долетел только голос Ады:

— Отойдите, Старый Человек разговаривает с Землей. Скоро он покинет нас.

Когда я пришел в себя от первого ошеломляющего впечатления, которое произвела на меня эта мысль, то заметил, что нахожусь в одиночестве.

Я понял, что это указание свыше, что я должен идти в пустыню, найти пушку, переслать на Землю последнее сообщение и свой прощальный привет и умереть в пустыне.

Через какое-то время я рассказал Аде и Яну о своем решении, они выслушали его с мрачно опущенными головами, но без всяких возражений, как будто были готовы к этому.

О возвращении их на море не было и речи. Они хотели остаться здесь до моего отъезда.

Окончилась моя лунная трагедия! Я нахожусь там, где в первый раз увидел на Луне луга, зелень и жизнь; тогда я пришел сюда после трудного путешествия через мертвую пустыню, а сейчас ухожу, чтобы преодолеть ее во второй и последний раз.

Тяжело у меня на сердце, но в то же время удивительно спокойно. Я смотрю на минувшую жизнь, и мне кажется, что наступило время подвести итоги. Я хотел бы, как это делают люди на Земле, готовясь к смерти, очиститься от грехов, но удивительная вещь, на уста мне просятся мои несчастья. Возможно, они и являются мои грехами?

Еще в детстве мне было тесно на Земле, которую создал для нас Господь, и я все время мысленно летел в иные миры, сверкающие на небосклоне…

Едва став мужчиной, я был охвачен безумной жаждой познания новых миров, и воспользовался обстоятельствами, чтобы с легким сердцем покинуть мать-Землю ради серебряной планеты, притягивающей лунатиков. Я был грешен, Господи, и поэтому несчастен…

Я видел смерть товарищей и друзей, страдая в душе, но готов был бороться с ними за глоток воздуха, необходимый для поддержания жизни, либо за женщину, которая не принадлежала ни одному из тех, кто протягивал к ней руки… А будучи свидетелем ее несчастья, виновником которого тоже являлся, не сделал ничего, чтобы помочь ей…

Потом я остался один в этом страшном мире, куда занесла меня собственная воля, и, занимаясь воспитанием порученного мне поколения лунных жителей, не сумел пробудить в них духовности и заставить их обратить глаза к небу… Да, вместо любви я испытывал к ним презрение и позволил почитать себя и молиться мне, в то время как это должно принадлежать Тебе одному, Господи!

А теперь, измученный тоской и болью, я оставляю этих вверенных мне людей и отправляюсь в последнее, печальное путешествие, встретить смерть перед лицом Земли!

Грешен я, Господи, и несчастен!

Жизнь моя распалась на две большие части, из которых одна была полна желанием познать неизведанное, а другая — тоской по утраченному… И обе были болезненны и печальны…

Я не получил то, чего желал, потому что лишь на шаг продвинулся на пути познания, и даже не знаю всех тайн того места, где нахожусь. Напрасно я всем пожертвовал, напрасно преодолел голубое межзвездное пространство, прошел по пустыне, страшнее которой ничего не может быть, напрасно столько лет прожил на этой серебряной планете: вокруг меня и сейчас столько же загадок, сколько полвека назад…

И тоскую я по тому, что никогда не вернется назад.

И так прошла вся моя жизнь!

С умилением и тоской я смотрю на пустыню, в которую вскоре направлю свой автомобиль, чтобы остаться одному — до самой смерти.

Эти люди, последние, каких я вижу, останутся здесь… Они, наверное, поднимутся на гору и еще долго будут смотреть мне вслед, на черный автомобиль, исчезающий вдали, а потом вернутся к своему народу и скажут: Старый Человек ушел от нас.

И из этого, из этих слов здесь когда-нибудь вырастет легенда, как и о нашем приходе в этот мир!

Грешен я, Господи..

Приближается минута отъезда

VII

Я один — и такой ужас охватывает меня при ощущении этого безмерного одиночества и тишины. Мне представляется, что я уже умер и плыву в этом автомобиле, как в ладье Харона, в какие-то неизвестные края…

А ведь я знаю этот путь и уже видел эти горы, выступающие вокруг на горизонте Я уже проезжал здесь много лет назад, много-много лет назад! Но тогда мы двигались к жизни, а теперь..

Боже! Дай мне еще достаточно сил, чтобы я смог добраться туда, к могиле О’Тамора! Ни о чем я тебя больше не прошу.

Я обещал лунному народу, что если у меня хватит сил вернуться из пустыни, я поселюсь с ними до конца жизни, но я знаю, что не вернусь отсюда…

Хотя, возможно, мое присутствие на Теплых Прудах сейчас нужнее, чем когда-либо.

Если это правда…

Удивительную и страшную вещь услышал я в минуту отъезда.

Я уже собирался залезть в автомобиль и прощался со столпившимися вокруг меня, когда вдруг у входа в котловину заметил двоих людей. В первый момент я даже подумал, что мне просто показалось, но вскоре сомнения отпали два человечка быстро приближались к нам… Ян тоже увидел их и закричал:

— Прислали за нами! Там, видимо, произошло что-то страшное!

Предчувствие его не обмануло — это были послы, принесшие удивительную и страшную весть.

Вскоре после нашего отъезда из страны Теплых Прудов смелые авантюристы, которых все считали погибшими, вернулись из экспедиции на южный берег моря, Но вернулись они только вдвоем Третий не вернется никогда И эти двое принесли такие вести, что было решено скорее послать за мной в Полярную Страну и убедить вернуться на море.

Два выбранных посла отправились в путь вверх по течению реки, потом, руководствуясь рассказами Ады, пробираясь через ущелья, они благополучно и достаточно быстро достигли полярной котловины.

Я нетерпеливо слушал их рассказ, желая узнать, что заставило их проделать это необычное путешествие?

Наконец послы, расспрашиваемые мной и Адой, начали, перебивая друг друга, рассказывать историю путешествия упомянутых авантюристов.

Из хаотичных отрывков фраз я смог понять только то, что подгоняемые сильным попутным ветром на санях, к которым были приделаны паруса, они в течение долгой ночи пересекли замерзшее море и на восходе солнца достигли противоположного берега в южном полушарии. Это было понятно, но дальше было трудно понять многое из того, что они говорили… Впрочем, это было так невероятно…

Среди гор, на просторных равнинах там якобы живут какие-то странные существа — полулюди-полузвери, прячущиеся от холода в глубоких ямах, выкопанных вокруг превратившихся от времени в руины городов. С этими существами, необычно агрессивными, наши путешественники вынуждены были вступить в схватку, из которой, потеряв одного спутника, вышли победителями только благодаря применению огнестрельного оружия Назад они бежали в жутком страхе, потому что эти существа гнались за ними по льду.

— Это такие злые чудовища! — говорил рассказывающий, трясясь от страха только при одном воспоминании. — Маленькие, но очень злые! Мы вынуждены были бежать, потому что чудовищ было очень много и они были невероятно злобными! У них такие длинные руки и клювы вместо ртов… Каспера они поймали длинным шнуром и растерзали, а потом стащили труп в глубокую яму, в которой живут. Места там очень хорошие, но эти чудовища страшно злые! Спутники бедного Каспера рассказывали нам об этом. Эти чудовища гнались за ними, но у них были сани с мотором и собаки, поэтому им с большим трудом удалось бежать Да, там за морем чудесная страна, прекрасная страна за морем, на юге. Там стоят большие селения, но они все разрушены от времени, есть какие-то огромные фабрики или заводы, но тоже разрушенные, заросшие мхом. Эти чудовища охраняют все это, но, по-видимому, не знают, что со всем этим делать. Они живут в ямах и страшно злые!

Напрасно я пытался узнать у них какие-либо подробности об этих существах, живущих за лунным морем: они ничего не могли рассказать. Я только еще раз услышал историю возвращения путешественников из-за моря, страшную, бросающую в дрожь На обратном пути ветер был переменный, поэтому одной ночи на возвращение не хватило. Лед уже начал трещать в утренние часы, когда испуганные путешественники благополучно добрались до маленького и почти пустого островка, на котором они смогли укрыться в ямах от страшной экваториальной жары, и просидели целый день в ожидании ночи и мороза, чтобы отправиться дальше Во вторую ночь ветер отнес их далеко к западу, вдобавок в конце путешествия у них сломался мотор, поэтому они с огромным трудом вынуждены были идти пешком по побережью, заставив собак тащить сани по песку.

Достигнув наконец страны Теплых Прудов, они узнали, что Старого Человека там уже нет.

— Так чего вы хотите от меня? — спросил я, выслушав их удивительный рассказ.

— Защити нас, Старый Человек, защити! — закричали одновременно оба посла. — Нам плохо без тебя, и на нас обрушиваются всякие несчастья! Эти чудовища теперь обязательно переберутся через море, раз они уже знают о нашем существовании и будут сражаться с нами, притеснять нас, уничтожать! А их ведь больше, значительно больше, чем нас!

С умоляюще сложенными руками они бросились мне в ноги, я почувствовал устремленные на меня испытующие и умоляющие взгляды Яна и его братьев — одна только Ада была, неподвижной и с виду безразличной.

А я стоял, потрясенный до глубины души, сомневающийся, неуверенный в том, что мне следует сказать, что сделать, ошеломленный не только возможностью нападения этих существ на человеческую колонию, но и самим известием, что здесь живут какие-то, по-видимому разумные, существа Была минуты, когда я думал уже отказаться от своего счастья, от намерения переслать сообщение о себе вам, мои земные братья, чтобы остаться среди лунных жителей, увидеть этих удивительных существ, живущих за морем, о существовании которых случайно узнал только теперь, после пятидесятилетнего пребывания здесь, и в случае необходимости защищать от них потомство моих умерших друзей.

Но эти сомнения длились недолго. Меня охватила безграничная тоска. Какое мне дело до лунных жителей, как тех, что прибыли сюда с Земли, так и других, остатков какого-то старого лунного племени, живущих в ямах вокруг разрушившихся городов, в которых, видимо, некогда хозяйничали их предки? Пусть сражаются, пусть истребят друг друга… Какое мне до этого дело? Я уже старик и не знаю, хватит ли у меня жизненных сил, чтобы проделать далекое, смертельное путешествие в безвоздушной пустыне, почему же я должен отказываться от него из глупой жалости или еще более глупого любопытства? И кто знает, насколько правдив рассказ этих двух безумцев? Может быть, это вовсе не города там стоят, а выветрившиеся скалы? И может быть, эти лунные жители всего лишь неразумные животные? Я уже стар, и у меня нет времени беспокоиться об этом, мне нужно быстрее достичь могилы О’Тамора и умереть там, перед лицом Земли, светящейся на небосклоне.

— Я ничем не могу вам помочь, — прошептал я наконец, — думайте сами о себе. Меня ждет неотложная дорога, и ведет она совсем в другом направлении…

— Я знала, что ты так ответишь, — сказала Ада, когда я уже поставил ногу на ступеньку автомобиля.

Но Ян обхватил мои колени:

— Пообещай нам только, — закричал он, — если иначе ты не можешь, обещай нам, что вернешься к нам из этой пустыни, куда ты отправляешься! Мы будем ждать тебя, и мысль о тебе будет поддерживать нас в борьбе, которая выпадет нам!

Я заколебался.

— Если хватит моих сил и жизни моей, я вернусь!

Ада повернулась к собравшимся:

— Он вернется, но только туда!

Говоря это, она протянула руку к краю Земли, виднеющемуся на горизонте.

Я был уже в автомобиле, когда до меня долетели ее последние слова:

— А сюда он вернется только через века, через века, когда исполнится…

На море Имбриум, под Тремя Головами

Я проделал страшный путь, стремясь к вам, братья мои! Меня охватывает ужас, как только я подумаю об этом бесконечном одиночестве, о преодолении гор, расщелин обширной и мертвой пустыни. Я проплываю через море темноты в полном одиночестве, впереди меня ждет ослепляющая жара и безжалостный мороз И пустота…

Я двигаюсь по иному пути, нежели тот, каким мы добирались сюда, но он не менее страшен Опасаясь памятной грозной расщелины в Поперечной Долине, я по Морю Морозов обошел кольцо Платона с запада и после этого оказался на той огромной равнине, которая ведет до самого подножия Эратостенеса..

Зачем я буду вам рассказывать о трудностях пути, который я уже преодолел? Меня наверняка ждут еще большие трудности.

Я уже был на том месте, где мы некогда видели Город Мертвых. Но сейчас там ровная пустыня, я не заметил ничего, ни скалы, ни какого-либо следа…

Неужели тогда мы стали жертвами иллюзии, или сейчас я ошибся и прошел мимо этого проклятого места?

А может быть, караван трупов свернул свои каменные палатки и отправился дальше в пустыню, на безбрежную мертвую равнину?..

Страх идет за мной, страх идет впереди меня — а я остаюсь наедине со своим одиночеством…

Встает сверкающее солнце, на черном бархатном небе сияют разноцветные звезды — и так страшно., страшно… И зачем мне искать Город Мертвых, его можно найти быстро, достаточно быстро, разве вокруг меня не Страна Смерти?

У Эратостенеса.

Еще одно, последнее усилие… Последняя гора, последняя вершина. Я обойду ее с юга и запада и попаду на Синус Эстуум — а оттуда — к каменной могиле старца О’Тамора..

Продуктов и запасов воздуха у меня еще достаточно, лишь бы только хватило сил! Они у меня быстро убывают… Знаю, что здесь мне придется умереть… Я уже давно лишен сна, не могу спать даже ночью, даже в часы полуденной жары. Когда в последний раз мне удалось заснуть где-то посредине Моря Дождей после захода солнца, меня все время преследовали разные голоса и видения… Сначала мне казалось, что я слышу за собой крики оставленных людей которые умоляли меня вернуться и защитить их от лунных жителей, которые уже переправились через море и жгут их дома, убивают женщин и детей… Едва мне удалось уснуть после этого кошмара, мне снова привиделись образы моих умерших спутников и друзей Они приветствовали меня и звали к себе, чтобы я вместе с ними — тень среди теней — блуждал в пустоте… И в конце концов мне привиделось, что меня зовут с Земли, и это был единственный призыв, на который я ответил всем своим существом.

Теперь я проснулся и иду за этим зовом, мои земные братья И знаю, что уже не засну до тех пор, пока не смогу в последний раз сомкнуть свои веки. До этого времени уже недолго…

Над могилой О'Тамора — в последний час.

Слава Богу, слава Всевышнему я нашел дорогу и это место… проклятое место, где в первый раз наша нога коснулась поверхности Луны… но оно же и благословенное, потому что отсюда я могу послать на Землю весточку о себе.

Я стою над могилой старика О’Тамора и удивляюсь, видя, что он моложе меня, живого Годы прошли над ним, не коснувшись его, как легкий ветерок над скалами из гранита. Здесь, в этой безвоздушной пустыне, отсутствует разложение: старик О’Тамор выглядит так, как в те минуты, когда его опускали в могилу, и неустанно смотрит широко открытыми, мертвыми глазами на сияющую Землю А я, который отошел от этой могилы молодым человеком, стою теперь над ним с седой бородой до пояса, остатком седых волос на облысевшем черепе и со страхом в гаснущих глазах..

Слишком долго я жил, старина 0’Тамор! Слишком долго!

Орудие я нашел: оно прекрасно сохранилось, ждало меня пятьдесят с лишним лет… И вот я пишу последние слова, прежде чем запечатаю эти бумаги в снаряд, который понесет их на Землю!

Запасы продовольствия уже закончились, воздуха мне хватит только на два-три часа Надо торопиться..

Со времени нашего ИСХОДА прошло семьсот семь лунных дней.

Земля моя! Потерянная Земля!

НА ЭТОМ ОБРЫВАЕТСЯ РУКОПИСЬ. НАЙДЕННАЯ В КАПСУЛЕ. УПАВШЕЙ С ЛУНЫ.