По ту сторону

Глава XXII. Из дневника радиста Эффа

Шторм благополучно кончился.

Всю ночь волны тревожно бились о стальные борта «Красного знамени». Стонал ветер, путаясь в снастях, и серые клочья пены растекались по мокрой палубе.

Это было моим боевым крещением и, как говорят товарищи, я выдержал его с честью. Минутами казалось, что качка становится невыносимой — сердце точно выскакивало из грудной клетки.

Я дежурил на радиостанции. В эфире царило молчание, и, несмотря на сильнейший шторм, за всю ночь не раздалось ни одного SOS'а. Может быть, не стоит в этом признаваться, — но я был немного разочарован.

К утру ветер затих. Реже перекатывались через палубу белые гребни затухающих волн, а часам к шести сквозь расползающуюся дымку тумана выглянуло голубое небо. Мокрую палубу скоро высушило солнце.

Идем хорошим ходом по направлению к Азорским островам. Погода прекрасная, и можно расчитывать на то, что учебный рейс «Красного знамени» закончится без бурь.

Теперь — спать. Бессонная ночь требует компенсации.

Событие.

Рано утром на палубе раздался крик:

— Человек за бортом!

Я выбежал на палубу. В бинокль было очень хорошо видно: на волнах покачивались обломки самолета, а сверху, держась за тросс, стояла человеческая фигура и махала платком.

Товарищ Горский, командир судна, немедленно распорядился застопорить машину и спустить шлюпку. Я попросился в команду и получил разрешение сойти в шлюпочку и сесть за руль.

Гребцы налегли на весла. Шлюпочка легко скользнула по волнам и через несколько минут «Красное знамя» осталось далеко позади. На мостике была видна коренастая фигура Горского, не отнимавшего от глаз бинокля.

Метров за двадцать до обломков я скомандовал:

— Суши весла!

И повернул руль, намереваясь подойти левым бортом.

Человек на самолете сильно замахал платком, и я услышал его охрипший голос:

— Au secour, de grace!…[8]

Значит — француз. Мое знание языка может пригодиться.

Мы взяли потерпевшего крушение в шлюпку. С ним был большой чемодан, очень тяжелый. Из расспросов выяснилось, что француз — пассажир самолета, летевшего из Америки в Европу. Летчик, повидимому, утонул. Виновница катастрофы — вчерашняя буря, из-за которой самолет потерял направление, был сбит ветром и должен был сделать вынужденную посадку в открытом океане. Сломанный фюзеляж, поковерканные крылья — это все сделано волнами.

Как много должен был пережить этот человек.

Он едва держался на ногах от усталости и по прибытии иа борт «Красного знамени» сейчас же завалился спать.

Я успел спросить у него его имя. Он как-то дико посмотрел на меня, потом усмехнулся и ответил:

— Жозеф Анри Делакруа.

Француз проспал в моей каюте часов шестнадцать подряд. Товарищ Горский поместил его ко мне.

— Вы, небось, сумеете с ним сговориться, — улыбаясь, сказал он.

— Буду стараться, товарищ командир.

Сговориться нетрудно, конечно. Я довольно прилично владею французским языком, а если порой и не могу подобрать нужного слова, то Делакруа понимает с полуслова и всегда подскажет. Из моих разговоров с ним я выяснил, что он вылетел из Нью-Йорка, спасаясь от преследования полиции, обвиняющей его в коммунистической пропаганде. Я рассказал об этом Горскому. Тот пожал плечами.

— Непохож он на коммуниста, — сказал мне Горский, — помоему, это пижон какой-то… Рекомендую вам присмотреться при случае к его чемодану; чорт его знает, что он за фрукт…

А помоему, Делакруа — милейший парень. Мне непонятной кажется подозрительность Горского. Хотя — странная вещь: чемодан француза набит, повидимому, до отказу, но в нем не нашлось лишней пары платья, чтобы сменить насквозь промокшую одежду. Я дал Делакруа свой белый костюм, пришедшийся ему впору.

— Мы о вами одинакового роста и сложения, — сказал Делакруа, примеривая мои брюки.

Прошли Азорские острова и идем к Гамбургу. Через неделю, наверно, будем в Ленинграде.

Погода попрежнему чудесная.

Горский был прав. Чемодан Делакруа оказался с сюрпризом.

Я дежурил ночью и должен был смениться только утром. Часа в два в рубку радиостанция зашел Семенов — второй радист «Красного знамени».

— Послушай, товарищ Эфф, — сказал он мне, — я додежурю за тебя эту ночь, а ты подежуришь за меня половину моей ночи… Выручи, голубчик, мне очень нужно.

— Надо предупредить дежурного помощника, — возразил я.

Семенов мотнул головой.

— Я уже докладывал ему. Разрешение получено. Вали, иди спать.

Я снял с ушей телефоны и пошел в каюту.

Еще в коридоре я увидел свет, пробивавшийся сквозь щель в двери каюты. Неужели француз не спит?

Тихонько я подошел к двери и заглянул в щель. Моим глазам представилась странная картина.

В каюте горела лампа. Иллюминатор был задернут занавеской. На столе стояла рамочная антенна, а в открытом чемодане, лежавшем на койке, был аппарат — великолепная модель коротковолнового приемника. В чемодане же были спрятаны батареи — накала и анодная. Делакруа с телефонами на ушах слушал.

Я сразу вспомнил о словах Горского.

— Шпион, — подумал я. — Ну, погоди же, чорт…

Резко дернув дверь, я вошел в каюту. Делакруа повернул ко мне испуганное, насмерть побледневшее лицо.

— Что это значит, господин Делакруа? — спросил я, доставая из кармана браунинг. — Это так вы благодарите советское судно за спасение вашей буржуазной душонки? Не за эту ли деятельность вас преследовала нью-йоркская полиция? Вы шпион?..

Француз молча смотрел мне в глаза. Постепенно по его лицу разлилась краска.

— Идите немедленно за мной, — сказал я самым суровым голосом.

Делакруа умоляюще протянул руку.

— Подождите, друг мой, — тихо заговорил он. — Я не шпион, нет. Я — жертва рокового стечения обстоятельств… Выслушайте меня, умоляю вас… Выслушайте и потом решайте, как вам поступить. Прошу вас только об одном: то, что я расскажу вам, должно остаться в тайне.

— Говорите, — сказал я, садясь на свою койку. — Только покороче… И раньше выключите приемник.

Делакруа послушно выключил батарею накала и заговорил.

Невероятная вещь. История, которую рассказал мне француз, похожа на фантастический роман. Я не хотел верить, но Делакруа дал мне телефоны и предложил послушать.

Низкий мужской голос говорил поанглийски.

— Я не знаю английского языка, — возразил я. — И я не верю вам; почем я знаю, что говорит ваш профессор и профессор ли он на самом деле…

Делакруа любезно улыбнулся.

— Хорошо, друг мой, вы сейчас убедитесь в правдивости моих слов…

Взяв микрофон, он заговорил поанглийски.

— Слушайте, — сказал Делакруа, передавая мне телефоны. — Теперь язык наверное будет вам понятен.

Краска ударила мне в лицо. Я услышал голос Лизы Штольц, потом голос Громова… Позже заговорил Мишка Щур.

Я не могу притти в себя. Ведь я считал всех троих погибшими. Значит… значит… это был не взрыв…

Больше писать не могу. Я задыхаюсь от волнения.

Я дал Делакруа слово не разглашать ни слова о том, что мне довелось узнать.

Горский попрежнему косо смотрит на француза. Я молчу, не говорю ни слова.

— Послезавтра будем в Ленинграде, — сказал сегодня Горский. — Будь я проклят, если не передам этого француза с секретным рапортом начальнику порта. Там выяснят, что это за птица.

— Я могу поручиться за него, — попробовал я возразить.

Горский усмехнулся и похлопал меня по плечу.

— Вы слишком молоды, товарищ Эфф… не берите на себя слишком много.