Пневматическая история

Глава 2. САМО СОБЫТИЕ

Не случись в тот день того, что случилось, он так и так запомнился бы мне надолго — во всём своём безобразии. Подчас возникало впечатление, будто редакция, сговорившись с типографией, решила окончательно запороть номер. Метранпажи вредничали, корректоры, похоже, читали по складам, линотипистка набирала не то, что велено.

А тут ещё перевёрстка второй полосы.

— Вот Змей Гургеныч! Звони ему, пускай новый макет шлёт! — И метранпаж гневно тычет пальцами в полосу. Незакреплённые строчки всколыхиваются подобно чёрно-серебряной трясине.

— Миш, ну время же, время…

— Тогда пускай идёт и перевёрстывает!

— Ах так? Дай сюда шило — сам переверстаю!

Миша угрюмо сопит и прячет шило в карман фартука.

Выхватываю строкомер, обхожу талер, и занимаю место метранпажа…

Что такое талер?

О господи, ну и времена пришли — всё нужно растолковывать. Талер — это такой длинный металлический стол, на коем располагаются две массивные железные рамы (то бишь полосы), а между ними расселся некий механизм в кожухе, с помощью которого с этих самых полос снимаются бумажные оттиски.

Народ заинтригован: выпускающий — и вдруг перевёрстывает. С чем бы это сравнить? Ну, скажем, так: пассажир авиалайнера поднимается со своего кресла, проходит в рубку и садится за штурвал. Вот что-то в этом роде.

Приём, конечно, запрещённый, но действенный.

Миша сопит ещё сильнее, ревниво отодвигает меня плечом и вновь извлекает орудие труда. Процесс возобновляется.

На столе сменного мастера давно уже заливается телефон.

— Гер, трубку возьми! Дежурный!

Вот только дежурного тут не хватало! Гургену, небось, не позвонит — Гурген и матом послать может невзирая на лица.

Принимаю трубку.

— Что происходит? Почему полоса пришла без заголовков?

— Не успели отлить! — рапортую со злобой.

— Что значит «не успели»? Редактор требует объяснений! Что мне ему докладывать?

— Доложите: у строкоотливной машины шкворень вылетел.

Услышав про шкворень, Миша хрюкает, роняет шило, падает фартуком на полосу и ржёт в голос.

В трубке пауза.

— Ах, вот как… — с уважением, даже с опаской произносит наконец дежурный. — Надолго это?

— Да чинят уже…

— Слышь! — отдышавшись и подобрав инструмент, советует Миша. — Ты ему в следующий раз скажи, что у линотипа трензеля отвалились!

А что? Поверит и в трензеля. Какая ему разница!

Наконец приносят заголовки. Один (самый большой) не проходит по формату. Настроение метранпажа снова портится.

— Ты когда считать научишься? На цицер не проходит!

— Щаз пройдёт!

Беру заголовок, иду в закуток, где проживают самые что ни на есть членовредительские устройства: фреза и гидравлическая гильотинка. Вообще-то представителям редакции вход туда возбраняется, но я ж три года на выпуске — кто мне что скажет?

А заголовок, обратите внимание, квадратный (сорок восемь пунктов), а промежутки между словами, на мой взгляд, малость широковаты. Уменьшаем на фрезе оба промежутка, сдвигаем — всё равно шесть пунктов лишние. Ничего! Вот тут за прописным «У» следует прописное «А», и между ними, естественно, зияет этакий косой прогальчик. А мы его, родимого, возьмём и как раз наискосок и пропилим, что, кстати, категорически запрещено техникой безопасности. Впрочем, всё, что я сейчас делаю, тоже запрещено.

Со стуком звонче доминошного выставляю подпиленный заголовок на талер.

— Кто говорил, что не проходит?

— Ну ты артист…

А то не артист, что ли? Говорят, у царя Соломона был перстень, на котором так и значилось: «Всё проходит». Подозреваю, что Его Величество тоже когда-то работал на выпуске.

Машинально проглядываю прочие заголовки, а там…

Ну Нинка! Ну затейница! Должна была набрать «Решения такого-то Пленума КПСС — выполним!»

Набрала: «не выполним». С восклицательным знаком.

Нет, с такой гениальной простотой я ещё не сталкивался. Сгрёб текст, пошёл на рандеву. При виде выпускающего с металлом в горсти заголовщица упёрла кулаки в мослы, заменявшие ей бёдра, и приготовилась к отпору.

— Нина… — с нежностью, переходящей в растроганность, обратился я к ней. — Ты о чём, лапушка, думала, когда набирала?

Выхватила металл, прочла.

Впервые в жизни я видел, как человек бледнеет в три приёма: бледная, ещё бледнее, совсем белая.

Вот дурашка! Хотя, должен признаться, случись со мной такое в самом начале карьеры, я бы, скорее всего, повёл себя похоже. Однако, проработав три года выпускающим, человек неминуемо черствеет политически, а главное, заражается здоровым пролетарским цинизмом.

Помню, в прошлом феврале проскочил у меня заголовок «Победа над Сталинградом» — и ничего: не выгнали, не сослали — так, объявили выговор, по-моему, даже без занесения в личное дело. Не за политику, разумеется, — за халатность. А если шить политику, то это за один наш жаргончик всех гнать этапом на Колыму. Кем я только ни работал: и резчиком холодного металла, и штабелировщиком, и фотографом, даже монтировщиком сцены, — но, клянусь, нигде ничего подобного не слышал, а теперь уже и не услышу. Первые месяцы пребывания в наборном только и успевал, что вытаращивать глаза и запоминать всё подряд, зачастую не веря собственным ушам.

Как вам, к примеру, такой ошеломительный по тем временам диалог?

— Политбюро мы разогнали… комсомол сократили…

— А дыра в чердаке?

— Дыру передовиками забьём. Они там на противне связанные лежат.

— И ещё покойник пришёл!

— Большой?

— Квадратный! С цицером!

— Не встаёт?

— А как он встанет?

— Тогда знаешь что? Засунем его под киноплощадку…

Ходила байка, будто бы некто, подслушав впервые подобный разговор, в ужасе побежал в КГБ — предупредить, что Первого секретаря обкома хотят зарезать в подвале «Средней Волги».

А что? Очень даже правдоподобная история.

Сходил я опять в закуток, спилил на фрезе это антисоветское «не», а когда вернулся в цех, обнаружил там вражеского агента. Корректоры подослали к нам подчитчицу — в качестве соглядатая и укора совести. Дескать, мы там полосу ждём, а вы тут резину тянете! Юная кореяночка сначала робко маячила возле входной дюралевой двери, потом понемногу собралась с духом и рискнула приблизиться к святая святых. К талеру.

А там, напоминаю, перевёрстка… С той стороны над железной рамой склоняется свирепый метранпаж, с этой — не менее свирепый я. У него в руке шило, у меня строкомер, и мы уже готовы убить друг друга, поскольку нам предстоит невозможное: вместить большее в меньшее.

Кряхтим, ворчим, приглушённо переругиваемся. Милая кореяночка выглядывает у меня из-за локтя. И вдруг ни с того ни с сего осведомляется интеллигентнейшим голоском:

— Гера, а как вы относитесь к Шекспиру?

Я цепенею. Миша поднимает от полосы изумлённо-злобные глаза и широко разевает пасть.

— А ты Муму Герасима — читала? — угрожающе рявкает он.

Кореяночка в ужасе отлетает к входной двери.

Слава богу, со второй полосой покончено. На очереди третья.

Звоню в секретариат:

— Проблема, Гурген!

— Где?

— Третья полоса. Зарубежные новости.

— Хвост?

— Дыра.

— Ну так возьми что-нибудь на телетайпе, подверстай.

— Телетайп весь день молчит.

— Быть такого не может!

— Ну вот тем не менее…

— Тогда разбей.

— По шесть пунктов, что ли, разбивать? Пятнадцать строк дыра! Набор — пять квадратов.

Заместитель ответственного секретаря задумывается, но лишь на секунду.

— Ладно. Строк семь допишу, остальное разобьёшь.

— Гурген! Ты не понял… Ты не сможешь ничего дописать. Это письмо Джеймса Олдриджа советским писателям!

— Допишу! Подумаешь, Олдридж! Пусть сам сначала писать научится… Тут серьёзнее дело есть. Подымись…

— Куда?

— Ко мне. В секретариат.

О ч-чёрт! Неужели ещё одна перевёрстка?

Поднимаюсь в лифте на десятый. Гурген рисует макет — слава богу, не на сегодня. На завтра. На краю рабочего стола — два рубля с мелочью.

— Будь ласков, сходи через дорогу в гастроном.

— Гурген, ты спятил? А если ещё что-нибудь стрясётся?

— Не тушуйся! Подменю, прикрою…

— Ну сложный же номер, Гурген!

— Вот и сходи. Сразу всё упростится.

— Не пойду!

— Почему?

— Я непьющий!

— Так а я тебе и не налью…

Возразить нечего. Настолько он, зараза, обаятелен, что я вопреки принципам безропотно беру деньги и иду куда велено. Продавщица винно-водочного отдела уже знает меня в лицо и встречает понимающей улыбкой.

И Гурген оказывается прав. Как всегда. Из графика мы, правда, безнадёжно вылетели, но к ночи дела начинают помаленьку налаживаться. Высшему начальству, надо полагать, осточертел заколдованный номер, и разбрелось оно, родимое, по домам. А при отсутствии оного резко падает производственная дисциплина, зато не менее резко ускоряется производственный процесс.

Двенадцатый час. «Вечёрка» и «Ленинец» отстрелялись, да и у нас вот-вот проглянет свет в конце туннеля. По цеху давно уже грохочет высокая (вровень с талером) железная тележка стереотипёра. Костеря нас, лодырей, почём зря, он перегружает готовые полосы на свой драндулет и отвозит их по очереди в левое крыло цеха, где вскоре принимается урчать громоздкий матричный пресс.

Итак, история.

Когда я вернулся с очередного перекура в цех, труба пневмопочты побулькивала, а на столе временно отсутствующей сменной мастерицы надрывался телефон. Местный, не городской. Снял трубку.

— Докладывайте! — сурово приказал я, ничем не рискуя.

— Гера… — старательно выговаривая слог за слогом, произнёс на диво пьяный голос — поначалу я даже не понял, чей. — Там тебе идёт патрон… Ты его откроешь… В нём листок бумаги… сложенный пополам… — Голос становился всё таинственней, всё конспиративней. — Листок ты выброси… а то, что посерёдке… отдай Вале Ивановне… Будь любезен…

Пневмопочта давно уже стала для нас чем-то привычным, использовали её в самых различных целях. Даже как орудие мести. Летом залетел к нам в приоткрытое окно громадный шмель. Поймал я его патроном и отправил в корректорскую. Визгу было, говорят… Но вернёмся в начало мая.

В трубе уже клокотало. Затем грянуло. Я вынул из ящика пластиковый цилиндр, развинтил, извлёк сложенный пополам листок и ничего в нём не обнаружил.

Пока недоумевал, телефон завопил снова.

— Пришло?..

— Слушай… — выдавил я, чувствуя себя чертовски неловко. — Н-ну… достал… развернул… Там ничего нет!

В наушнике предынфарктная пауза. Затем запинающееся, исполненное ужаса восклицание:

— Ты с ума сошёл!..

А что тут ещё воскликнуть? Одно дело, когда пропадает патрон. Труба — долгая, извилистая, всякое может по дороге случиться. Но чтобы из патрона испарилась пятёрка!.. Или сколько он там задолжал?

К счастью, из линотипной вернулась Валя Ивановна — и я передал трубку ей. Шустрая сухощавая брюнеточка мигом взяла должника в оборот:

— На полу смотрел? Посмотри на полу!.. Тогда в столе!.. Тоже нету?.. Карманы проверь… А так! Молча! Ну?.. «Ой!» Вот тебе и «ой»!.. Не вздумай даже! А я говорю: не вздумай! Не рассыплешься! Сам ножками придёшь и принесёшь…

Бросила трубку, а мгновение спустя пневмопочта ожила вновь.

— Всё-таки послал, — послышалось злорадное замечание облокотившегося на талер метранпажа. — Вот застрянет сейчас… — добавил он мечтательно.

Не застряло.

— Гер, прими…

— Только в вашем присутствии, Валя Ивановна, — предупредил я. — А то опять пустой придёт — отвечай потом…

В патроне, однако, судя по всему, содержалось нечто более солидное, нежели купюра пятирублёвого достоинства. Свинтив колпак, я заглянул в пластиковое нутро и мигом всё понял.

— Марш по домам! Подписная пришла.

— Вторая? Мы ж её не отправляли ещё!

— Ничего не знаю. Четыре полосы подписаны — иду домой.

— Опять, что ли, старая выскочила?

— Ну!

— А я что-то не помню, — усомнился метранпаж. — Мы в этом году подписную хоть раз теряли?

— Выходит, теряли.

— И куда её теперь?

— Гургену отправь, — посоветовала Валя Ивановна. — Пусть посмеётся.

— Нетушки, — хмыкнул я. — Сначала сам посмеюсь.

Развернул на своём столе бумажный оттиск, украшенный понизу подписями и печатями. Четвёртая полоса. Неужто и впрямь прошлогодняя? Я взглянул — и не поверил глазам. Вот такой ошибки у нас ещё не пролетало.

Год (вверху слева) был обозначен 1992-й. А на дворе-то — 1985-й.