Плющ

Часть четвертая

После десяти недель неподдельного возбуждения (по большей части, нездорового), дела в «Зенит Хаус», похоже, наконец-то возвращаются в привычное, монотонное русло. Портер по-прежнему тайком обнюхивает кресло Сандры Джексон во время короткого рабочего перекура, и это происходит каждое утро между 10–00 и 10–30, пока ее кресло пустует (в это время мисс Джексон, прихватив с собой «Вог»[100] или «Лучшие дома и сады»[101], отправляется в женское «логово»); Гелб возобновил тайные посещения казино Риддли Уокера и после опрометчивого решения, принятого на этой неделе: сыграть по ставке «Удвойся или проиграй» теперь должен мне 192 доллара 50 центов.

Херб Портер после короткой паузы вновь оседлал своего любимого политического конька, существующего только в его воображении, хотя миллиарды людей на Земле лучше него разбираются в политике; что касается меня, то я продолжил ведение своего дневника после трехнедельного перерыва, во время которого днями тихо-мирно вытирал пыль, а ночами писал свою повесть, и если этот напыщенный маскарад и попытка выдать себя за другого не есть искусство, то тогда что?

Но размеренный ход жизни в «Зените» уже не тот, что был раньше, не так ли? Есть два принципиальных различия: одно из них — в коридоре, а второе — прямо здесь, в моей маленькой каморке уборщика… или, возможно, только в моей голове. Я бы дорого дал, чтобы узнать, где именно, и поверьте мне, это не пустая болтовня. Главное изменение в коридоре — это, конечно, Джон Кентон. Главное изменение здесь (или в моей голове) — это плющ обыкновенный по имени Зенит.

Херб Портер даже не подозревает, что с Кентоном творится что-то странное. Билл Гелб это заметил, но ему плевать. А вот Сандра вчера спросила, есть ли у меня какие-нибудь соображения, почему ни с того, ни с сего Джон решил тщательно пересмотреть каждую рукопись из числа тех, которым ранее было отказано в публикации и которые хранились в углу комнаты, где хранится почтовая корреспонденция, которую я назвал бы «Островом погибших книг».

— Ни знаю, мэдам, — ответил я. — Ничаво не знаю!

— Пусть прекратит, — сказала она. Она распахнула свою пудреницу, вгляделась в нее и принялась яростно расчесывать свои волосы афрорасческой. — Я больше не могу туда зайти, потому что чихаю до слез. Всё покрыто пылью и этим сухим отвратительным материалом от дешевых посылок. Как ты это терпишь?

— Ани очинь пыльныя, миз Джексан, эта факт!

— Что он делает с рукописями, возвращает их по почте?

— Ни знаю.

— Ну, ведь это твоя работа, не так ли? — спросила она, пряча пудреницу и раскрывая тюбик губной помады. Вращающими движениями ее пальчики произвели на свет нечто размером с пенис ребенка и цвета охотничьей фуражки, нечто, что она приложила к своим замечательным блестящим губкам. Я учуял слабый запах и сразу же понял, почему Портер обнюхивает не ее лицо, а ее сиденье.

— Да, мэдам, так точна!

— Так что, если ты не видел, что их отправляли, значит, их не отправляли. Так даже лучше. Но если он их отослал, мне придется пожаловаться Роджеру и, возможно, даже написать по этому поводу докладную мистеру Эндерсу, — она закрутила губную помаду, надела на нее колпачок, швырнула в утробу огромной бесформенной сумки и кокетливо взглянула. — Возврат ни одной из этих рукописей не был оплачен. По этой причине они-то здесь и находятся. В наши обязанности не входит их возврат (всех или части), но если он осуществляет это за свой счет, то меня это не касается. Пусть прекратит, даже если он уничтожает эту груду хлама в мусоросжигательной печи, — сказала она, доставая теперь небольшую пластмассовую коробочку, содержавшую румяна и видавший виды спонжик. Сандра Джексон окунула спонжик в содержимое коробочки и исчезла в розовом удушливом облачке, которое подействовало на меня так же, как на Сандру действовала пыль в кабинете Кентона.

— Из-за него мы все выглядим не в лучшем свете, и в этом, черт возьми, нет никакой необходимости, — закончила она, окруженная облаком.

— Никакой, мэдам, — подтвердил я и чихнул.

— Ты здесь выращиваешь коноплю, Риддли? — спросила она. — Тут какой-то странный запах.

— Нет, мэдам, канешна, нет!

— Угу, — сказала она и убрала косметичку. Сандра начала расстегивать свою блузку в тот момент, когда я начал надеяться, что смогу от нее улизнуть. Она сняла блузку, обнажая две маленькие приличные груди белой женщины, похожие на сырые маффины с вишенкой, воткнутой в каждую из них. Она начала расстегивать молнию на своей юбке и затем на секунду замерла, даря мне проблеск мимолетной надежды.

— Что еще с ним не так, Риддли?

— Ни знаю, миз Джексан, — ответил я, хотя знал, так же, как и Роджер Уэйд. По-моему, это чудо, что Уэйд каким-то образом убедил остаться такого законченного романтика, но оно свершилось. Портер не знал, Гелбу было всё равно, Сандра тоже слишком эгоцентрична, чтобы заметить то, что творится перед ее носом: девушка Кентона сказала ему, что вычеркнула его из своей жизни. И Кентон отреагировал (с небольшой помощью Роджера Уэйда, надо полагать), по моему мнению, самым достойным образом, так, как отреагировал бы и я (хочется верить): он полностью погрузился в чертову работу.

Юбка упала к ее ногам, и она переступила через нее.

— Хочешь поиграть сегодня в дальнобойщика и хичхайкера[102], Риддли?

— Канешна, хачу, миз Джексан, — ответил я в тот момент, когда ее руки потянулись к застежке моего ремня и рывком ее расстегнули. В такие секунды я прибегаю к одной из своих четырех фантазий, и это всегда срабатывает. Одна из них, каюсь, заключается в том, что моя сестра Дейдра сначала пеленает меня, а затем укладывает после того, как я сделал пи-пи в свои подгузники. Секс — это одна сплошная комедия, в этом нет никаких сомнений.

— О, мистер Дальнобой, он такой большой и твердый, — воскликнула Джексон писклявым голосом маленькой девочки и сжала его в руке. И благодаря Дейдре и подгузникам, он действительно таким и был.

— Эта мой рычах пириключения, малинкая миз Хичхайка! — прорычал я. — И пряма щас ён пириходит в рижим ускаряющай пиридачы.

— Хотя бы десять минуток, мистер Дальнобой, — сказала она, ложась на спину. — Я хочу, по меньшей мере, три, и ты знаешь, что мне нужно… — она вздохнула удовлетворенно, когда я проник своим карданным валом в ее универсальный шарнир, — … немного времени, чтобы достичь крейсерской скорости.

Перед самым уходом она причесалась афрорасческой, бросила ее в сумку поверх трусиков, огляделась по сторонам пристальным взглядом и вновь спросила меня, не выращиваю ли я здесь коноплю.

— Нет, мэдам! — сказал я. К тому времени я прекрасно знал, что она учуяла запах Зенита, и также знал, что наш плющ обыкновенный пахнет так, как не пах ни один плющ в моей жизни.

— Потому что если ты выращиваешь, — сказала она, — я хочу свою долю.

— Но, миз Джексан! Я ужо сказал вам…

— Слышала. Но помни: если это так, то поделись со мной.

И она ушла.

Так получилось, что она испытала четыре оргазма вместо желаемых трех и теперь будет недоступна пару недель, прежде чем вернется поиграть в «Дольнобоя и Хичхайкера» или в «Девственницу и Шофера» или, может, в «Юную белую редакторшу и Большого черного уборщика», вот к чему всё в конечном итоге сводится.

Но не беспокойтесь, мы подошли к кое-чему другому, что не даст спокойно уснуть, и это плющ, посланный Немезидой[103] Кентона. В моей голове возникает вопрос, на который я никогда не мог дать удовлетворительного ответа; возможно, потому что на протяжении своей жизни считал его незначительным. Это был вопрос, над которым я не задумывался серьезно, не думал над ним постоянно и не ставил своей целью найти на него ответ. А вопрос следующий: существует ли невидимый, параллельный мир? Возможны ли сверхъестественные явления в мире, где всё можно объяснить и всё можно разъяснить? Всё, за исключением Туринской плащаницы…[104]

… и, возможно, Зенита, плюща обыкновенного.

Я поймал себя на мысли, что постоянно думаю о том дурном предчувствии, которое охватило меня, когда я прикоснулся к коробке…

Нет-нет, это неверно. Как бы там ни было, это определенно не так. Дурные ощущения насчет той коробки — страх, отвращение, практически неуправляемое чувство, что я переступил разделительную черту и зашел в запретную зону — не возникли откуда-то извне. Озноб, который я испытал, не свалился на меня сверху, не окутал меня дымом и не подкрался ко мне неслышной кошачьей походкой. Это чувство возникло внутри, вырастая во мне, как весна прорывается из-под земли; маленький холодный кружок, в котором можно мельком увидеть собственное лицо или облик луны. Или еще лучше сказать словами Фолкнера, оно возникло, как приходит темнота — не спускаясь с небес, а неумолимо поднимаясь из глубин земли. Только в этом случае (Флойд бы обязательно поглумился) — из глубин моей души.

Хотя это неважно, забудьте. Не берите в голову чувства, страхи, фантазии… или «субъективные явления», если быть политкорректным.

Давайте просто взглянем на кое-какие факты.

Факт номер один: после того, как я почитал статьи о плющах в энциклопедиях как Грольера[105], так и Кольера[106], а также посмотрел фотоиллюстрации в моем университетском учебнике по ботанике, могу сказать, что наш плющ не похож ни на один из плющей, описанных там. Другими словами, он похож на них точно так же, как «Форд»[107] похож на «Бугатти»[108]: и тот, и другой являются средствами передвижения на четырех резиновых шинах, работающими на бензине.

Факт номер два: несмотря на то, что маленькая табличка в горшке Зенита гласила, что в нем находится «Плющ обыкновенный», я не нашел упоминания о таком растении в книгах. Существуют ядовитый плющ[109], девичий виноград пятилисточковый[110], будра плющевидная[111], девичий виноград плющевидный[112]; есть также плющ вьющийся, видимо, называемый некоторыми людьми плющем обыкновенным, но Зенит больше походил на гибрид девичьего винограда плющевидного и ядовитого плюща, чем на плющ вьющийся. Отправка Кентону ядовитого плюща могла быть шуточкой в духе Карлоса Детвейлера, но я уже трогал растение руками, его листья и лозы, и не наблюдаю у себя сыпи. При этом я не назвал бы себя невосприимчивым к ядам, в детстве мы с Флойдом постоянно страдали из-за ядовитого плюща.

Факт номер три: как заметила Джексон, растение пахнет, как конопля. Сегодня вечером по дороге домой я заскочил в цветочный магазин и понюхал девичий виноград плющевидный и гибрид под названием плющ Мариона. Совершенно другой запах. Я спросил у хозяина магазина, существуют ли разновидности плюща, пахнущие марихуаной, и он ответил отрицательно. Сказал, что единственным ему известным растением с запахом растущей конопли является аквилегия[113].

Факт номер четыре: плющ растет с пугающей скоростью. Я внимательно перечитал свои упоминания о растении в этом дневнике (поверьте, если бы я знал, что впоследствии это будет меня терзать, я бы тщательнее следил за плющем) и обнаружил следующее: 23 февраля, когда пришла посылка, я был уверен, что растение зачахнет; 4 марта я заметил, что его внешний вид стал лучше, запах стал приятнее, четыре имевшихся листочка и два новых распустились, а одинокий усик дорос до края горшка. Сейчас же видны почти две дюжины листочков, широких, темно-зеленых и жирных. Усик, достигший выступа горшка, теперь прикрепился к стене, поднялся на шесть дюймов[114] и тянется к потолку. Он очень похож на ФМ-антенну[115] с тем отличием, что вдоль него растут сжатые завитки новых листочков. Другие усики поползли по полке, на которую я поставил растение, и славно переплелись между собой. Я потянул один из этих усиков (пришлось перевернуть ведро и встать на него, чтобы дотянуться до Зенита), и он подался… но с поразившим меня сопротивлением. Усики прикрепились к деревянной полке с удивительной силой. Послышался слабый рвущийся звук, который издал усик, когда я оторвал его от остальных, и этот звук мне не очень понравился. Он оставил неприятное впечатление. У плюща расцвел темно-синий цветок, не сказать, чтобы симпатичный или замечательный. Думаю, такие цветки появляются у будры плющевидной. Но… всё это произошло за три недели?

У меня какое-то неприятное чувство относительно этого растения. Я стал подсознательно относиться к нему, как к одушевленному предмету, наверное, из-за его чрезвычайно бурного роста. Думаю, надо попросить какого-нибудь ботаника на него взглянуть. Флойд такого найдет. И есть еще одна вещь, но я даже не хочу о ней писать. Я дум…

Звонила моя тетушка Олимпия из Вавилона, штат Алабама[116]. Моя мама умерла. «Умерла скоропостижной смертью», — сказала тетушка сквозь слезы. Сердечный приступ. Во сне. «Безболезненно», — плача, сказала Олимпия. А кому это известно. О Боже, моя мама. Я любил ее. Тетушка О. сказала, что звонила Флойду, но там никто не ответил. О, я так любил свою мамочку, милую, толстую, безропотную мамочку, которая видела больше, чем говорила, и знала больше, чем показывала. О, как я ее любил!

Теперь надо суетиться. Сначала Флойд, потом приготовления к похоронам. О, мама, я люблю тебя.

Выпил виски. Два больших глотка. Сейчас попробую описать. То растение. Зенит. Зенит, плющ обыкновенный. Но это не плющ. Гребаная плотоядная вещичка. Я заметил, что два листочка, которые раскрылись три дня назад, сегодня свернулись, поэтому я развернул их силой. Заметил, когда стоял с ведром и шваброй, глядя на растение. Внутри одного листочка лежала мертвая муха. Внутри другого, как мне показалось, был почти разложившийся паучок. Сейчас нет времени. Разберусь с этим в другое время.

Господи, я хотел бы попрощаться с мамочкой перед ее смертью. Но предоставляет ли нам судьба такой случай?

ГЕНЕРАЛ-БЕЗУМЕЦ СГИНУЛ В ПОГРЕБАЛЬНОМ КОШМАРЕ!

Во второй половине вчерашнего дня в морге «Тенистый покой» (Лонг-Айленд[117]), на полу рядом с крематорием, был найден перемешанный прах мужчины и женщины, а в самой печи крематория были обнаружены прах и останки второго мужчины, по-видимому, генерал-майора Энтони Р. Хекслера, сбежавшего двадцать три дня назад из психиатрической больницы «Дубовая бухта», находящейся в северной части штата Нью-Йорк.

Двумя погибшими оказались м-р и м-сисс Хуберт Д. Ликстоддер, владельцы «Тенистого покоя».

Источники, близкие к расследованию, сообщили вчера нашей газете, что несколько лет назад у Хекслера были общие дела с Ликстоддерами, и они оказались в его смертельном списке. Сотрудник полиции, пожелавший остаться неизвестным, сказал, что безумный генерал оставил записку, в которой назвал Ликстоддеров «приспешниками Антихриста» и «абсолютными неудачниками».

Записка была пришпилена к мочке уха трупа в секционном помещении морга.

— Неудачниками они были или нет, но сейчас они выглядят, как хрустящая корочка, — сказал лейтенант полиции Родни Маркслэнд из полицейского департамента Лонг-Айленда.

Согласно нашему источнику в полиции, подробности двойного убийства и самоубийства крайне ужасны.

— Мы предполагаем, он сначала убил Ликстоддеров, а затем запихнул их тела в крематорий, потому что даже страшно представить, что он сжег их заживо, — сказал наш источник. — Но нет особых сомнений в том, что он проделал потом: выгреб их прах, включил газ, заполз туда сам (хотя температура в печи оставалась очень высокой) и просто чиркнул своей зажигалкой «Бик». Пфф! Три тысячи градусов выше ноля. Камера еще пылала, когда сработала сигнализация перегрева в доме, стоящем напротив, и невестка Ликстоддеров пришла посмотреть, в чем дело.

На самом деле, безумный генерал чиркнул не зажигалкой «Бик», а платиновой зажигалкой «Зиппо»[118] с армейской эмблемой и выгравированной надписью «Тони от Дуга, 7 августа 1945 года». «Дугом», по-видимому, был близкий друг Хекслера генерал Дуглас Макартур[119].

— Всё верно, это был генерал «Стальные Яйца», — заявил наш источник, добавляя, что помимо зажигалки, посреди пепла и костей в этой духовке смерти следственная группа нашла несколько предметов, несомненно, принадлежавших генералу. Хотя наш источник отказался перечислить все найденные предметы, он поведал нам, что двумя из них были золотые зубные имплантаты, которые были вставлены генералу после окончания Второй Мировой войны. В ноябре 1944 года при проведении разведывательной операции генерал был захвачен в плен нацистами и во время допроса лишился двух зубов. Согласно нашему источнику, в печи крематория следователи обнаружили эти два зубных протеза.

Материалы по теме:

Операция «Побег» завершена успешно. Еще два приспешника Антихриста посланы в ад, где им и место. А также один урод. Плохо, что пришлось пожертвовать зажигалкой. Сам пострадал, но норм. Боли не боюсь. Никогда не боялся. ХА!! Газеты пишут, я мертв. Сжечь униформу. Во вражеском тылу. Пристрелят, если поймают. Делал так прежде, ХА!! Наступают крутые времена. Крутые начинают наступать[121]. Никогда не был слабаком. Должен проникнуть в город. Зуб даю, жиденок убаюкан. Расслабился. Начну операцию «Книжный червь» на этих выходных. С Днем дураков, жиденок, ХА!! Увидел сон. Кто-то с именем КАРЛОС ищет меня. Хочет мне навредить? Думаю, да. КАРЛОС = латинос. Латиносы — неплохие воины. Коварные. Город полон монголоидных полиглотов-головорезов. Стало только хуже. Воздух отравлен. Был ли террорист[122] с именем КАРЛОС? Неважно. Моя цель — «Зенит Хаус». Проникнуть в тыл противника на выходных. Убить жиденка. Убить всех в издательстве, если получится. Убить КАРЛОСА, если КАРЛОС существует на самом деле. Всех приспешников Антихриста. Буду в состоянии думать об этом, когда достану для себя свечи[123].

Родж!

Послушай, детка, в прошлую пятницу я встречался с Тедди Граустарком, главным редактором всех печатных изданий «Апекса». Главной темой были журналы: «Горячие жезлы», «Порочный круг», «Наемники из третьего мира», «Твоя беременность» и «Похотливые красотки». Мы отказываемся от всех, кроме «Наемников из третьего мира» и «Твоей беременности». Поднимался вопрос и насчет «Зенит Хаус». Я дал тебе немного времени, детка, но забудь о годе, который я тебе обещал (который в любом случае сократился бы до девяти месяцев, — прочитал об этом в «Твоей беременности» — шутка). Граустарк дает время до 30 июня, чтобы вы выдали на-гора три (3) книги, которые гарантированно попадут в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс». Если ты сможешь это сделать, я думаю, сохранишь работу до лета 1982 года. Если же они станут настоящими бестселлерами, обезопасишь себя до середины десятилетия или даже дольше. Если же нет, то к концу октября «Зенит» отправится по пути «Горячих жезлов» и «Порочного круга».

Можешь злиться, Роджер-детка, но Граустарк выдал мне свою версию Закона всемирного тяготения, которая поразила меня до глубины души, как ПРАВДА, ПРАВДА, И ЕЩЕ РАЗ ПРАВДА!: ДЕРЬМО ВСЕГДА КАТИТСЯ ПОД ГОРУ! Это в двух словах. Печальная, но правда. Этому клубку дерьма придал ускорение первый — председатель правления и главный босс «Апекса», Шервин Редбоун, и теперь он докатился до меня. А я перекатываю его тебе, Родж, и полагаю, что ты передашь его своему редакторскому штабу, который, возможно, сумеет его остановить прежде, чем он доберется до самого подножия холма. Если же они остановить его не смогут, ваш уютный маленький дом у подножия упомянутого холма будет похоронен под огромным и вонючим клубком дерьма.

Резюмируя сказанное (это ведь еще не полная капитуляция, не так ли?), вот в чем состоит ваша миссия, если вы решитесь ее принять (шутка). Три (3) книги, которые гарантированно будут бестселлерами, до 30 июня. Все три должны попасть в список «Таймс» в этом году, а это значит, вам лучше как можно скорее запустить их в тираж.

Извините, что так вышло, детки, но, цитируя Председателя правления (Фрэнка Синатру[124], а не мистера Редборна): «Такова жизнь, так все и происходит».

Ваш,

Сообщение: Итак, бесстрашная редакционная коллегия, каша заварилась. Вы, конечно же, и сами можете прочитать прилагаемый шедевр Харлоу Эндерса, но задача, которую перед нами поставили, предельно ясна: до 31 декабря довести три книги в мягкой обложке до списка бестселлеров «Таймс», где ни один продукт «Зенит Хаус» ранее никогда не появлялся. Это, конечно же, полная дичь — как бросить вызов кому-нибудь подняться на Эверест в шортах-бермудах и теннисных туфлях — но это ничего не меняет. Редакторское собрание сегодня вечером, как всегда, но сейчас я хотел бы получить от вас информацию в письменном виде: есть ли у кого-нибудь книга, которую вы считаете возможным бестселлером? Я жду записки к полудню.

Записки, пожалуйста, не звонки. С этого момента и до самого конца я хочу иметь документальные подтверждения всего, что мы делаем. В любом случае, мне может понадобиться большая пачка бумаги, чтобы засунуть ее кому-нибудь в задницу.

Ты, конечно же, шутишь. Это безумие. У меня есть новый шедевр Морта Игера (он написал его в тюремной библиотеке в Аттике), и он, возможно, будет опубликован после того, как мы уберем скотоложство (в середине повествования, я не шучу, злодей занимается сексом со своей домашней кошкой), но это и все. Мы также добились успеха в получении прав на новеллизацию[125] «Лесбо Дракулы» (см. фотографии в журнале «Озабоченные крошки» за март этого года), но теперь, похоже, есть некоторые вопросы, будет ли она опубликована где-то, кроме домов терпимости. В остальном, шкаф пуст.

P.S. Эта записка от Эндерса — шутка, не так ли? Жестокая шутка.

P.P.S. Когда Риддли вернется из Алабамы?

Сама мысль о том, что из этого места выйдет хотя бы один бестселлер, не говоря уже о трех, смехотворна. Написав это, у меня возникла дурацкая идея, и ты можешь откинуть ее, если захочешь, но вот она. Давайте попросим Оливию Баркер — она, по моим оценкам, по-прежнему наш лучший литературный раб — по-быстрому написать биографию Хекслера «Стальные Яйца», сделав упор на его последних выкрутасах. Теперь, когда парень мертв, у нас есть вся история — начало, середина, огненная кульминация. Я мог бы написать главу о том, что произошло здесь, в редакции, может быть, даже слегка приукрасив. Как ты думаешь?

P.S. Я думаю, тебе следует выследить Эндерса и убить его только за то, что он назвал тебя «деткой». Достаточно там было и плохих новостей. Этот человек слишком высокомерен.

P.P.S. Кто-нибудь слышал о нашей комнате, где хранится почтовая корреспонденция и об уборщике? Другими словами, Риддли. Сегодня заходил в его каморку. Там чем-то очень вкусно пахнет. Вроде как горячими тостами с джемом.

Роджер (или мне следует называть тебя «деткой»?), «Зенит Хаус» никогда не публиковал бестселлеров и никогда их не опубликует. Но у меня есть довольно безумная идея. Это связано с Энтони Л. К. Ла Скорбией, нашим писателем о мерзких созданиях из ада. Люди часто присылают Тони шутки. Типа: «Как бы вы могли назвать 5 миллионов марширующих бразильских огненных муравьев?» Ответ: «Обеденный перерыв в Рио».

Или: «Сколько младенцев нужно, чтобы удовлетворить стаю разъяренных скорпионов?» Ответ: «А сколько у вас есть?»

Это может показаться не смешным, но я смеялась до упаду, и несколько человек, которым я это пересказывала, тоже (некоторые против своей воли, судя по выражению их лиц). Почему бы не дать ему свободу действий? Хуже не будет. Он хочет назвать эту книгу «Шутки из Ада». Он настаивает, что это новый вид шуток, и называет их «больными шутками».

Как ты думаешь?

P.S. Когда Риддли вернется? Моя мусорная корзина переполнена! Сегодня я заглянула в его каморку, и знаешь что?

Там вкусно пахнет. Примерно так пахло на кухне моей бабушки, когда она пекла печенье.

Может быть, я схожу с ума?

Херб высказал это лучше всех, детка — идея смехотворна. Тем не менее, я продолжаю работать над старыми заброшенными рукописями. Пока ничего нет даже близко, а я дошел уже до двух последних полок. Во всяком случае, мы все сможем спокойно уйти на биржу труда, зная, что комната, где хранится почтовая корреспонденция, чиста для следующей компании, которая сюда переедет.

Выложив это, позволь мне сказать тебе, что я чувствую себя подавленным (то есть, больше, чем обычно), понимая, что должен видеть себя, наряду с Биллом, среди козлищ, а не овец[126]. Это я к тому, что Херб и Сандра, по крайней мере, придумали хоть какие-то идеи, не так ли? Что подводит меня к истинной цели этой записки. Босс ты, а не я, но я действительно считаю, что обе идеи заслуживают внимания. Книга о генерале будет продаваться, особенно если мы на самом деле поторопимся. Я знаю, что у нас нет возможности создать «мгновенную книгу»[127], как те, которые последовали за публикацией уотергейтских пленок[128], но Оливия наверняка сделает все очень быстро, особенно если Херб ей поможет. Я уверен, он даже постарается перетянуть одеяло на себя, но и это может сработать.

Идея книги шуток более туманна, но я должен сказать тебе, что, когда я прочел эти шутейки, я почувствовал, что какие-то ранее незнакомые мне флюиды (вероятно, те, за которые мне должно быть стыдно) пробудились. Как ты думаешь, мы могли бы расширить сферу охвата, то есть выпустить больные шутки на разные темы? И подобрать смешное имя автору, что-то типа Имярек Психо или И.Б. Болезный? Я знаю, как это звучит — одним словом, по-детски — и все же мне кажется, что в этом что-то есть.

Моей первой реакцией было: жаль, что не я до этого додумался. Тоже такая себе больная шутка. Ясно, что мы достигли дна бочки, но я думаю, что ты должен дать этому шанс. Тем временем, я продолжу ворошить невозвращенные рукописи. Я слишком глубоко в этом увяз, чтобы отступать.

P.S. Книга шуток напишется еще быстрее, чем фактовая книга о старине «Стальные Яйца». Не больше недели. Все, что нам нужно сделать, это устроить мозговой штурм и записать самые грубые шутейки, которые мы сможем вспомнить. Вопр. «Как вы можете назвать ребенка без рук и ног?» Отв. «Вторая база»[129].

P.P.S. Я действительно был президентом Литературного общества в Брауне, хотя теперь все это кажется мне сном. На самом деле, весь этот год кажется мне сном.

P.P.S.S. Почему все так беспокоятся о Риддли? И что за приятные запахи идут из его каморки? Когда я там был в последний раз, пахло плесенью и лизолом. Возможно, мне придется это проверить. Кроме того, меня так и подмывает сказать Сандре, что я точно знаю, куда она может засунуть свою мусорную корзину. Был бы рад помочь ей с процедурой вставки.

P.P.S.S.S. Когда Риддли вернется? Я шото ваще скучаю по етаму челавеку! Ды-ды-ды!

Сообщение: Даю зеленый свет на книгу о Хекслере. Предварительное название: «Дьявольский Генерал». Немедленно свяжись с Оливией Баркер. Можешь предложить ей 2500 долларов, плюс доп. расходы до 150 долларов в неделю в течение четырех недель. Гулять, так гулять, давай посорим деньгами «Апекса». Нам понадобятся фотографии для разворота книги. Ты должен контролировать каждый её шаг, Херб. Скажи ей, чтобы она на время завязала с антидепрессантами.

Пусть лучше глушит стимуляторы.

Сообщение: Даю зеленый свет на книгу шуток, но забудь о Ла Скорбии; пусть он сосредоточится на своих осах и мухах. Мы сами, впятером, напишем этот маленький скабрезный томик. Рабочее название: «Самые больные шутки в мире». Мы проведем наш первый мозговой штурм по этому проекту сегодня днем, в «Пабе Флаэрти», вниз по улице. Эта книга ближе всего к попаданию в точку, так что давай отнесемся к ней серьезно. Нам нужно определиться с тем, хотим ли мы (или осмелимся) включить туда этнические шутки, по типу «сколько поляков понадобится» и «сколько мексиканцев понадобится». У меня такое чувство, что если мы уже собрались нырнуть в канализацию, то наверняка можем спуститься на самое дно. И ни ты, ни кто-либо другой даже не заговаривайте со мной о гонораре за эту книгу шуток о мертвых младенцах и содомии. Мы спасаем наши рабочие места или пытаемся это сделать.

Возможно, нам следует пригласить Риддли на наш маленький мозговой штурм. Он вернется на следующей неделе, и я надеюсь, что ты передашь это своим коллегам. Мы здесь балансируем на грани жизни и смерти, а всех, почему-то заботит этот проклятый уборщик.

P.S. Кроме того, держись подальше от его каморки. Я думаю, он хранит там свои личные вещи.

P.P.S. Если только ты не хочешь помыть окна или натереть воском полы. В таком случае, добро пожаловать.

Во что бы то ни стало, когда он вернется, надо подключить его к проекту. Может быть, он сможет внести свой вклад в раздел несколько шуток о мертвых мамочках.

Сообщение: Как человеку, у которого нет даже смутной идеи для какой-либо книги, предлагаю тебе держать свои остроты при себе. Лучше зайди в каморку Р. У. и подыши тамошним воздухом. Похоже, он сотворил чудеса с Хербом и Сандрой. Это я так, в шутку. Как я уже сказал Сандре, каморка — это исключительна территория Риддли.

Сегодня вечером я ввалился в свою квартиру полупьяный после самого странного мозгового штурма в моей жизни (место: «Паб Флаэрти»; тема: как вы называете прокаженного в горячей ванне и т. д., и т. п.). Я слишком много пью в последнее время, и все же я был бы полным лжецом, если бы не сказал, что испытываю странное, постыдное возбуждение. И не только алкоголь движет моими эмоциями — по крайней мере, я так не думаю. Я не знаю, может ли книга шуток попасть в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» — вероятно, нет — и все же я думаю, что мы все чувствовали, что что-то действительно происходит. Еще до того, как мы закончили, уже половина посетителей паба отпускала шутейки, моей любимой из которых стала вышеприведенная фраза о том, как вы называете прокаженного в горячей ванне (конечно же, Стью[130]). Если вас это утешит, то Сандра и Билл закончили вечер пьянее меня, а Роджер, пожалуй, лишь слегка трезвее. Херб Портер не пьет. Я думаю, что у него с этим проблемы, и он ходит на те собрания, где вы представляетесь по имени[131].

Странное, странное собрание. Но не более странное, чем письмо, которое я нашел в своем почтовом ящике, когда наконец-то доплыл домой. У меня слишком болит голова, чтобы что-то писать сегодня вечером, все, чего я хочу, — это съесть что-нибудь не вызывающее возражений у желудка и лечь спать, но я прикреплю письмо мисс Барфилд к этой странице моего дневника и отнесу его завтра в офис. Возможно, к тому времени ноющий холодок, пробегающий по моей спине, исчезнет.

Роджер скажет, что делать. По крайней мере, я на это надеюсь. И, возможно, он скажет еще кое-что: как женщина, которая держит цветочный магазин и оранжерею в Сентрал-Фолс, штат Род-Айленд, могла узнать мой адрес. Мой домашний адрес.

И Кевине.

Как, во имя всего святого, она могла узнать о Кевине? Не просто Кевин. Кевин Энтони, пишет она.

Кевин Энтони, 7 июля 1967 года.

Она также пишет, что ей не нравится Карлос Детвейлер — что она его боится — и что она мне за все благодарна, но меня не очень-то это утешает.

В конце концов, она могла и солгать.

К черту все это, я иду спать. Если повезет, все окажется просто сном. Особенно Рут Танака. Нечто странное: в какой-то момент во время нашего пребывания у Флаэрти я зашел в туалет. Пока я стоял у писсуара, в моей голове всплыло имя Рут. Ее имя, но не лицо. Несколько секунд я вообще не мог вспомнить ее лица. То, что пришло вместо этого, было последней из «жертвенных фотографий». Карлос Детвейлер, с лицом, скрытым тенью, держащий сочащееся кровью сердце.

Боже правый.

Дорогой м-р Джон Кентон.

Вы не знаете меня, клянусь Евой, Праматерью, но я вас знаю. Кроме того, у нас есть общий знакомый — Карлос, и вы прекрасно понимаете, кого я имею в виду. Я — Тина Барфилд, управляющая цветочным домом в Сентрал-Фолс. Вы думаете, что вы освободились от Карлоса, но Карлос с вами еще не закончил. Вы в опасности. Я в опасности. Все в издательстве, где вы работаете, в опасности. Но у вас есть прекрасная перспектива. Темные силы должны что-то дать, прежде чем смогут что-то взять. Я могу вам рассказать кое-что интересное. Приезжайте ко мне, как только получите это письмо. Сразу же, как только вы его получите. Мое пребывание здесь скоро закончится. Некоторые злые языки метут как помело.

Вы думаете, что я сошла с ума? Ответ — да, это так. Но я могу помочь вам найти того, кого вы ищете. Он находился здесь все это время. Зачем я это делаю? Отчасти потому, что моя душа, хотя и заложена козлищу, все же может быть выкуплена. Но, в основном, потому, что я боюсь и ненавижу Карлоса Детвейлера. Ненавижу этого сукина сына! Сделаю все, чтобы его планы потерпели крах. Поверьте мне, когда я говорю, что слухи о его смерти сильно преувеличены. Как и генерала.

Приходите во вторник, если сможете. Возьмите с собой водоноса[132], если захотите. Вы можете сделать больше, чем просто избежать мести Карлоса, м-р Джон Кентон. С моей помощью вы сможете использовать его для достижения своих целей. Если вы сомневаетесь в том, что я говорю, подумайте об этом: Кевин Энтони, 7 июля 1967 года.

Мне жаль, что это вас расстраивает, но у меня нет времени на убеждения вас тому, что я знаю то, что знаю.

Искренне Ваша,

Это был долгий день — ужасный день — чудесный день — в общем, я-не-знаю-какой день. Все, что я знаю наверняка, это то, что потрясен до глубины души. До самой глубины моей души. Вы можете беспечно цитировать Гамлета: «Есть многое в природе такого, что и не снилось нашим мудрецам» — и никогда не задумываться о том, что означают эти слова. А потом может случиться всякое дерьмо, вроде того, что случилось сегодня со мной и Роджером. И пол, по которому вы так уверенно ходили всю свою жизнь, внезапно становится прозрачным, и вы понимаете, что под ним ужасная пропасть. И самое ужасное, что пропасть не пуста. В ней кто-то живет. Я не знаю, что это за твари, но подозреваю, что они голодны. Я бы очень хотел все забыть. Но все же в словах Роджера что-то есть. Я чувствую какое-то безумное возбуждение, которое видел и в его глазах. Я…

О боже, это никуда не годится. Я слишком рассеян. Пора сделать глубокий вдох, успокоиться и начать все сначала. Я запишу то, что произошло, даже если на это уйдет вся ночь. Мне кажется, что я все равно не смогу заснуть. И знаете, что меня преследует? Что все время крутится у меня в голове, как какая-то сумасшедшая мантра? Темные силы должны что-то дать, прежде чем они смогут что-то взять. Сколько возможностей открывается из этого простого утверждения! Если бы только подобное простое утверждение могло быть правдой!

Окей. Начнем сначала.

Обычно мое пробуждение занимает у будильника не менее пяти минут непрерывного рева, но сегодня утром мои глаза открылись сами по себе в 6:58 утра, за две минуты до установленного мной времени. Голова у меня была ясная, желудок успокоился, никаких следов похмелья, но когда я встал, то увидел на простыне темный силуэт; должно быть, ночью я выдал пинту соленого пота, смешанного с остатками спиртного. Мне снились ужасные, запутанные сны; в одном из них я гонялся за Рут с каким-то ядовитым растением, крича ей вслед, что если она съест его листья, то будет жить вечно.

«Ты же хочешь этого, сука! — Кричал я на нее. — Понюхай листья! Пахнет как печенье на бабушкиной кухне! Как может то, что так хорошо пахнет, быть для тебя плохим?»

Я быстро принял душ, сделал несколько глотков сока прямо из упаковки и вышел за дверь. Роджер всегда приходит рано, но сегодня утром я хотел его опередить.

В автобусе я еще раз перечитал письмо Барфилд. Вчера вечером, когда я был пьян и прослушал около двух тысяч шуток о лесбиянках, черномазых и глухих монахинях, все, что я хорошо запомнил, было имя моего покойного брата. В однообразном сером свете пасмурного нью-йоркского утра, сидя среди последней волны синих воротничков и первой волны белых и розовых воротничков — удивительно безмятежных в этой неловкой смеси «Пост» и «Уолл-Стрит Джорнал» — я снова перечитал письмо, на этот раз лучше понимая его многослойную странность. И все же мои глаза то и дело возвращались к имени моего брата.

Я вышел из лифта и поднялся на пятый этаж дома 409 по Парк Авеню Саут ровно в 7:50 утра, уверенный, что опередил Роджера по меньшей мере, на полчаса… но свет в его кабинете уже горел, и я слышал, как щелкает его «Ай-Би-Эм». Как оказалось, он записывал шутки. И хотя его глаза были слегка налиты кровью, выглядел он не более с похмелья, чем я. Глядя на него, сидящего там, я почувствовал какую-то тупую ненависть к Харлоу Эндерсу и всем боссам над ним, парням, которые — я готов поспорить — никогда не читали ни одной из книг, которые они издают. Все их представление о бумажных книгах — годовой отчет с высокой доходностью.

— Они тебя не заслуживают, — сказал я.

Он удивленно поднял глаза и улыбнулся.

— Ты пришел слишком рано. Но я… рад. Я хочу тебе кое-что показать, Джон.

— Я тоже хочу тебе кое-что показать.

— Хорошо. — Он отодвинулся от пишущей машинки и посмотрел на нее с отвращением. — Книга о генерале Хекслере наверняка получится неприятной, но книга шуток — чел… она просто омерзительна. Он взглянул на текущую страницу и прочел: «Сколько голодающих Биафарцев[133] вы можете посадить в кабину лифта?»

— Всех, — ответил я. Теперь, когда мы не находились под чарующим воздействием алкогольных паров, сигаретного дыма и смеха, выкрикивая заказы на выпивку, под рев музыкального автомата, такой себе гремучей смеси, весьма характерной для «Флаэрти», шутка не выглядела такой уж смешной. Скорее грустной, уродливой и мерзкой. Хуже всего было то, что люди над этим смеялись.

— Всех, — тихо согласился он. — Черт бы их побрал.

— Мы не обязаны выпускать эту книгу, — сказал я. — Об этом еще не было никаких объявлений за исключением нескольких записок, которые могут и исчезнуть.

— Если мы этого не сделаем, это сделает кто-нибудь другой, — сказал Роджер. — Время реализации подобной идеи пришло. Она одновременно и вонючая и блестящая. Ты же это понимаешь?

Я молча кивнул.

— Хочешь знать еще кое-что? Я думаю, что это будет… бестселлер. И я думаю, что дюжина или около того продолжений, которые мы обязательно сделаем, тоже станут бестселлерами. Я думаю, что в течение следующих двух лет шутки о ниггерах, жидах, слепцах и умирающих меньшинствах будут… модными. — Его рот возмущенно дернулся вниз… а потом он рассмеялся. Это был ужасный смех. Возмущенный, и в то же время алчный. Потом я понял, что тоже смеюсь, и это было еще ужаснее.

— Что ты хотел мне показать, Джон?

— Вот это. — Я протянул ему письмо. Его глаза пробежали по подписи и расширились. Он посмотрел на меня, и я кивнул. — Босс Карлоса в Сентрал-Фолс. Может быть, мы с ним еще не закончили.

— Откуда она узнала твой адрес?

— Понятия не имею.

— Как ты думаешь, она могла получить его от Детвейлера?

— Она пишет, что ненавидит его.

— Это не значит, что так и есть на самом деле. Кто такой Кевин Энтони? Есть идеи?

— Кевин Энтони был моим братом. Когда ему было десять, он начал слепнуть на один глаз. Это оказалась опухоль. Врачи удалили глаз, но рак уже проник в мозг. Через полгода он умер. Мои родители так и не смогли от этого оправиться.

Краска сошла с лица Роджера.

— Господи, прости меня. А я и не знал.

— Насколько мне известно, никто в Нью-Йорке этого не знал. И уж тем более в Сентрал-Фолс. Я даже не успел рассказать об этом Рут.

— А дата? Это та самая дата…

Я молча кивнул.

— Да, в тот день он умер. Конечно же, это не топ секрет. Женщина вполне могла все разнюхать. Медиумы поражают знаниями вещей, которые они не должны знать, но, в конце концов, на поверку оказывается, что за всем этим нет ничего, кроме глубинных исследований и ищейской беготни. Но…

— Ты в это не веришь. Я тоже не верю. — Роджер постучал пальцем по письму. — Если хочешь, возьми с собой водоноса.

— Я задумывался над этим, — сказал я.

— Когда я перешел в старшую школу, то сразу пошел записываться в футбольную команду. Я на полном серьезе задумывался над карьерой футболиста, ох и дурак же я был. Я весил всего сто тридцать фунтов[134], но в своей голове я представлял себя… не знаю… такой себе Ридингской старшешкольной версией Кнута Рокне[135]. Я подходил к этому серьезно, но больше никто. Они все просто тряслись от смеха. Команда, болельщицы, ученики. Тренер, вместе со всеми остальными. В итоге я стал командным водоносом. Прозвище прилипло. Оно даже есть в школьном ежегоднике. Роджер Уэйд, выпуск 68-го, посещал драмкружок, пел в хоре, писал в газету. Честолюбивое желание — написать большой американский роман. Прозвище — Водонос.

Несколько секунд ни один из нас ничего не произносил. Затем он снова взял письмо.

— Похоже, она намекает, что Хекслер «Стальные Яйца» все еще жив. Как ты думаешь, это возможно?

— Не понимаю, как он мог выжить. — Но на самом деле, мне все было понятно. В конце концов, это был пожар. И ничего не осталось, кроме пепла и нескольких зубов. Такое можно было провернуть. Правда, это наводило на мысль о такой степени хитрости, о которой мне даже думать не хотелось. Но да — это можно было провернуть.

— Она хочет повидаться с нами в Сентрал-Фолс, — сказал Роджер, выключая пишущую машинку и вставая. — Давай дадим ей то, что она хочет. Еще достаточно времени, чтобы оттащить наши задницы на Пенсильванский вокзал[136] и запрыгнуть в «Пилигрим». К полудню мы будем в Род-Айленде.

— А как же книга шуток? А как же «Дьявольский Генерал»?

— Пусть эти трое бездельников немного поработают для разнообразия, — сказал Роджер, указывая большим пальцем на короткий коридор, ведущий к кабинетам редакторов.

— Ты серьезно?

— Как сердечный приступ.

Так мы и поступили. В 9:40 мы уже входили в «Пилигрим Амтрак», стоящий под парами на Пенсильванском вокзале, вооружившись газетами и рогаликами; в 12:15 мы прибыли в Сентрал-Фолс; в час дня мы выходили из такси на Олден-стрит, перед цветочным домом Сентрал-Фолс. Это место представляло собой довольно убогий коттедж в новоанглийском стиле, возвышающийся за мертвой лужайкой, все еще усеянной комьями тающего снега. Позади него находилась огромная оранжерея, которая действительно тянулась до соседней улицы. Если не считать ботанического сада в Вашингтоне[137], это самая большая оранжерея, которую я когда-либо видел. Но в отличие от ботанического сада, эта была очень грязной, особенно окна, некоторые из которых были залеплены скотчем. Мы увидели, как от её вершины — верхушки, если вы позволите мне так выразиться, — поднимались едва заметные волны тепла. Во время того странного Марди-Гра[138], ознаменовавшемся оригинальным детвейлеровским сумасшествием, кто-то назвал это джунглями — я не помню, кто, вероятно, один из полицейских, — и сегодня мы с Роджером поняли, почему. Дело было не только в тепле, поднимавшемся от стеклянных панелей и переходившем в серый мартовский холод, а главным образом, в темной массе растений, находящейся за этими панелями. В тусклом свете они казались скорее черными, чем зелеными.

— Мой дядя сошел бы с ума, — сказал Роджер. — Если, конечно, был бы жив. Дядя Рэй. Когда я был ребенком, он всегда приветствовал меня словами: «Привет, я дядя Рэй из Грин-Бэй.» На что я должен был ответить: «Эй, Рэй, рад видеть друзей?» А он мне на это: «Хочешь сегодня остаться, или нужно немедля смотаться?»

Я молча переваривал это довольно странное воспоминание. Дело в том, что я не мог оторвать глаз от темной, теснящейся массы всех этих растений.

— Как бы там ни было, он был садоводом-любителем, и у него была оранжерея. Маленькая. Ничего такого. Пошли, Джон.

Я подумал, что, будучи в лирическом настроении, он сейчас зарифмует последнюю фразу и добавит что-то типа: «Давай им жопу надерем», но он просто пошел дальше по дорожке. Ступени крыльца были покрыты противогололедной солью. В дверном окне виднелась табличка, на которой под летящим, в духе федерального казначейства, Меркурием, красовалась увитая розами, надпись: Заходите, мы открыты!

Когда мы дошли до лестницы, я на секунду остановился.

— Я только что вспомнил — ты сказал, что тоже хочешь мне кое-что показать. Там, в офисе. Но ты этого не сделал.

— Ну и хорошо, что не показал. Я думаю, что ты лучше все поймешь, когда мы вернемся.

— Это как-то связано с каморкой Риддли?

Даже не знаю, почему я это сказал, но как только слова вырвались из моего рта, я понял, что прав.

— Ну, да. Так и есть. — Он пристально на меня посмотрел. И мне внезапно пришло в голову, что стоящий у подножия крыльца с поднятым воротником пальто, обрамляющим его лицо, и слегка покрасневшими щеками, Роджер Уэйд — довольно симпатичный парень. Сейчас он, наверное, выглядит лучше, чем многие мальчишки, которые смеялись над ним в старших классах, обзывая его Водоносом, и еще Бог знает кем. Роджер мог бы об этом узнать, если бы попал на какую-нибудь из встреч своего класса… но эти голоса из старшей школы никогда не покидают наши головы, не так ли? Может быть только, если вы зарабатываете достаточно денег и спите с достаточным количеством женщин (я не знаю об этих вещах, будучи одновременно и бедным и застенчивым), но я сомневаюсь, что они уходят даже тогда.

— Джон, — произнес он.

— Что?

— Мы тянем время.

И потому что я знал, что это правда — ни один из нас не горел желанием посещать прежнее место работы Карлоса Детвейлера — я сказал: «никаких больше проволочек» и первым шагнул на крыльцо.

Когда мы вошли, над дверью звякнул колокольчик. Следующее, что поразило меня, — цветочный запах… но не только цветочный. Мысль, которая первой пришла мне в голову, была о похоронном бюро. Похоронном бюро на дальнем Юге, во время жаркого дня. И хотя я никогда не был на дальнем Юге во время жары — вообще никогда не был на дальнем Юге — я знал, что это чувство верное. Потому что под густым ароматом роз, орхидей, гвоздик и Бог знает чего еще, чувствовался другой запах. Это был запах разлагающейся плоти. Неприятный. Уголки рта Роджера дернулись вниз. Он тоже его почувствовал.

Вероятно, в сороковых и пятидесятых годах, когда это место было простым частным домом, комната, в которую мы вошли, состояла из двух комнат: прихожей и маленькой гостиной. В какой-то момент стена между ними была снесена, образовав большое торговое помещение с прилавком, отсекающим примерно три четверти площади. В центре прилавка виднелась приподнятая откидная панель, а за ней — открытая дверь, ведущая в оранжерею. Именно оттуда и исходил самый неприятный запах. В комнате было очень жарко. За прилавком находилась застекленная холодильная камера (не знаю, можно ли назвать эту штуку холодильной камерой — наверное, можно). В ней лежали охапки срезанных цветов и цветочные букеты, но стекло было настолько запотевшим — из-за разницы температур между двумя средами, я полагаю, — что вы едва ли могли отличить лилии от хризантем. Это было похоже на взгляд сквозь сильный английский туман (и нет, я никогда там не был).

Слева за прилавком, под доской, на которой были написаны цены на предлагаемый товар, сидел человек, держа перед собой раскрытую «Провиденс Джорнал»[139]. Мы могли видеть только несколько прядей белых волос, плавающих как молочай над лысым черепом. Мисс Тины Барфилд нигде не было видно.

— Привет! — Искренне сказал Роджер.

От человека с газетой ответа не последовало. Он просто сидел там и пялился в заголовок, который гласил: РЕЙГАН ВЫКАРАБКАЕТСЯ, ОБЕЩАЮТ ВРАЧИ.[140]

— Эй? Сэр?

Никакой реакции. И тут мне в голову пришла странная мысль, что на самом деле он вовсе не был человеком.

Не человек, а позирующий с газетой в руках манекен. Возможно для того, чтобы обманывать магазинных воришек. Не то чтобы магазинные воришки так уж часто навещали цветочные магазины, я бы так не сказал.

— Простите? — Сказал Роджер еще громче. — Мы здесь, чтобы повидаться с мисс Барфилд.

Нет ответа. Даже бумага не шелестела.

Чувствуя себя словно человек во сне (хотя я еще не полностью расстался с реальностью — к этой части я скоро подойду), я шагнул вперед к прилавку, где рядом с табличкой с надписью: Пожалуйста, звоните, ЕСЛИ ВЫ КЛИЕНТ висел колокольчик. Я резко ударил по нему ладонью, извлекая одинокий резкий звук! Мне безумно захотелось крикнуть: «Сюда, пожалуйста!» — своим лучшим голосом, — заносчивого нью-йоркского портье — но я подавил в себе это желание.

Медленно, очень медленно газета опустилась. Когда это случилось, я пожалел, что не оставил все как есть. Нисходящая «Джорнал» открыла лицо, которое я видел раньше, на «жертвенных фотографиях». На них оно было искажено болью, ужасом и недоверием. Теперь лицо Норвилла Кина, автора таких перлов, как «Зачем описывать гостя, когда его можно легко увидеть», было совершенно пустым.

Нет. Это не верно.

Дерьмо…

Я уже довольно долго сижу здесь перед этим паршивым маленьким Оливетти, почти пять минут я пытался представить себе это лицо и подобрать нужное выражение, но le mot juste[141], единственный эпитет, который приходит мне в голову — расслабленное. Вы понимаете, что лицо этого человека было лишено не только выражения, но и, по-видимому, обычного мышечного напряжения. Вероятно, это всегда было длинное лицо, но теперь оно казалось до нелепости длинным, почти как лицо, мелькающее в одном из тех трюковых карнавальных зеркал. Оно свисало с его черепа, как тесто с края миски.

Рядом со мной глубоко вздохнул Роджер. Позже он сказал мне, что сначала подумал, что мы имеем дело с болезнью Альцгеймера, но я думаю, что это ложь. Мы — современные люди, Роджер и я, пара заблудших христиан в большом городе, которые проживают свои дни под властью закона и принятия… как бы это сказать? Эмпирической реальности[142]. Мы не считаем эту реальность доброкачественной, но и не считаем ее злокачественной. Но у нас, конечно, есть свои глубины души, и они тесно связаны с органами наших животных инстинктов. Эти органы, питаемые надпочечниками, большую часть времени дремлют, но они есть. Наши проснулись в офисе цветочного дома Сентрал-Фолс и сказали нам одно и то же: человека, смотрящего на нас этими пыльными черными невыразительными глазами, больше нет в живых. На самом деле он — труп.

Я еще не обедал и не хочу кушать — видимо, пропал аппетит. Наверняка вернется, когда я с этим закончу. Однако я только что приготовил себе двойной эспрессо, и это меня немного взбодрило. Вдохнуло, так сказать, немного жизни. Между тем — скажи правду, опозорь дьявола — я обнаружил, что стал частенько перебегать от фонаря к фонарю, дабы избежать пребывания в темноте, так как чувствую, что за мной наблюдают. Не какой-то конкретный человек (конечно же, я не чувствовал, что где-то там прячется Карлос Детвейлер, возможно, с острым секатором наготове), а сама темнота. Те инстинктивные органы, о которых я упоминал, теперь окончательно проснулись, и больше всего они не любят темноту. Но сейчас я пребываю в своей уютной кухне, под ярким флуоресцентным светом, с половиной чашки горячего, крепкого кофе в правой руке, и чувствую, что жизнь налаживается.

Потому что, знаете ли, во всем этом есть и хорошая сторона. Позже поймете.

Ладно, на чем я остановился? Ах да, вспомнил. Опущенная газета и пустой взгляд. Отсутствующий взгляд.

Сначала ни я, ни Роджер ничего не могли произнести. Мужчина — мистер Кин — казалось, не возражал; он просто сидел на своем табурете у кассы и смотрел на нас, теперь держа газету на коленях, а не перед лицом. Разворот страницы, которую теперь мы могли видеть содержал рекламу автосалона. Заголовок гласил: отказываюсь быть недооцененной.

Наконец мне удалось выдавить:

— Вы мистер Кин? Мистер Норвилл Кин?

Ничего. Только эти потухшие глаза. Мне они показались такими же пыльными, как камни в придорожной канаве.

— Вы жили в доме Карлоса, верно? — Спросил я. — Карлоса Детвейлера?

Ничего.

Роджер наклонился вперед и проговорил очень медленно и отчетливо, как бы обращаясь к человеку, которого он считает глухим или умственно отсталым, а может быть, и тем и другим.

— Мы… ищем… Тину… Барфилд… она… здесь?

Поначалу и на это ничего не последовало. Я был рядом с тем, чтобы попытать счастья еще раз (в глубине души, думая, что бесполезно пытаться получить информацию от мертвеца, люди годами безуспешно пытались это сделать), когда Мистер Кин очень медленно поднял руку. Он был одет в белую рубашку с короткими рукавами, и мышцы на его предплечье расслабленно свисали, словно отделившись от кости. Он указал длинным желтым пальцем, и я подумал о Призраке грядущего Рождества, безжалостно указывающем на забытую могилу Эбенизера Скруджа.[143] Но мистер Кин указывал не на могилу, а на открытую дверь в оранжерею.

— Она что — там? — Спросил Роджер невероятно спокойным голосом, как будто делился с нами невероятно смешной шуткой. Вопрос: Сколько мертвецов нужно, чтобы управлять оранжереей? Ответ: Хватит и Норва.

Ответа от мистера Кина не последовало. За исключением указующего перста, конечно. Невозможно передать, каким жутким он был. Я спрашиваю себя снова и снова, дышал ли он, и ответа на это вопрос нет. Лучше всего я запомнил этот указующий перст — ноготь на его конце был зазубрен и расщеплен, как будто он его грыз. И его глаза. Пыльные, невыразительные камни его глаз.

— Пошли, — сказал Роджер и направился к приподнятой откидной панели.

— Ты действительно думаешь, что это хорошая…

Но было очевидно, что Роджер счел это хорошей идеей, потому что он продолжил идти. А может, он просто решил, что это единственно возможная идея. И, не желая больше оставаться под немигающим взглядом Мистера Кина, я последовал за ним.

Я поспешил через проход в прилавке, слегка наклонив голову, и в результате врезался прямо в спину Роджера, чуть не сбив его с ног. Что-то заставило его замереть футах в десяти от оранжереи, и когда я поднял голову, то увидел, что это было.

И здесь я нахожу, что способности Джона Кентона к описанию совершенно недостаточны для того, чтобы описать то, что мы увидели в этом проклятом месте. Я получил пятерку на экзамене по курсу композиции, я опубликовал много чувственных рассказов в большом количестве чувственных «маленьких журналов» (ни одного за последнее время, поскольку редактирование серии книг «Мачо Мэн» и «Пустельга», кажется, значительно притупило мой собственный писательский аппетит), и в Брауне я считался основным претендентом на звание одного из литературных мастодонтов Америки последних лет двадцатого века (не за красивые глазки). Ты можешь всю жизнь почивать на лаврах, пока не пройдешь настоящее испытание. Сегодня днем я это испытание прошел, и сегодня вечером я понял, как же я ничтожен (красивые там глазки или нет). И все же, я думаю, что если бы Мейлер[144], Рот[145] или Беллоу[146] были с нами сегодня днем, когда мы вошли в оранжерею, которая расположена между Олден-Стит и Айл-Авеню (там она заканчивается и примыкает к высокому дощатому забору, покрытому табличками посторонним вход воспрещен), любой из них был бы точно так же огорошен задачей описать то, что находится по другую сторону этой двери. Пожалуй, только поэт — Уоллес Стивенс[147] или Т. С. Элиот[148] — мог бы по-настоящему справиться с этой задачей. Но поскольку их там не было, мне приходится рассчитывать только на свои силы.

Самым сильным ощущением было то, что ты как будто переступил границу другого мира, кошмарной экосистемы, состоящей из гигантских папоротников, доисторических деревьев и пышной инопланетной зелени. Я не скажу вам, что не узнал ни одного растения, потому что узнал. Например, окаймляя центральный проход и тесня его так, что идти как-либо по-другому, кроме как гуськом, было бы почти невозможно, росло то, что я определил как обычные папоротники, хотя и разросшиеся до огромных размеров и высоты (Роджер подтвердил мою мысль, сказав, что это, скорее всего, вымахавшие до невиданных размеров бостонские и мейденхейрские папоротники). Кроме того, что они окаймляли проход, в начале которого мы стояли, их ползущие ответвления — корневища, если я точно помню слово, которое использовал Роджер — змеились по потрескавшимся и грязным оранжевым плиткам, как какие-то волосяные щупальца.

За ними, с обеих сторон, возвышаясь в некоторых случаях до самых грязных стеклянных панелей, находившихся на крыше оранжереи, росли финиковые пальмы, банановые деревья (в некоторых случаях с крошечными гроздьями зеленых бананов, которые выглядели как коконы каких-то насекомых) и огромные кустарники рододендронов, в основном зеленых, но то тут, то там расцветающих замысловатыми прядями азалии. Эти огромные пряди были пугающе живыми; их плотная зелень, казалось, угрожала пробудить находящуюся в зимней спячке аллергию в голове и носовых пазухах… прежде чем окутает тебя и раздавит насмерть, вот как-то так. И было жарко. В офисе было градусов восемьдесят или около того, а здесь — девяносто или даже сто[149]. К тому же здесь было душно, воздух просто сочился влагой.

— Вау, — сказал Роджер тоненьким, почти задыхающимся голосом. Он снял пальто медленными движениями блуждающего лунатика, и я последовал его примеру. — Господи Иисусе, Джонни. Господи Иисусе, всемогущий. Он зашагал по проходу, задевая свисающие ветви огромных папоротников своим пальто, которое он перекинул через руку, и оглядываясь вокруг широко раскрытыми, не верящими во все происходящее, глазами.

— Роджер, может быть, это не такая уж хорошая идея, — сказал я. — Может, нам просто… — но он не обращал на меня внимания, и я поспешил за ним.

Примерно через тридцать футов, тот проход, по которому мы шли, пересекал еще один проход. Как бы в довершение сюрреалистической картины, на нашей стороне перекрестка в землю был воткнут дорожный знак. На прибитой к нему стрелке, указывающей направление вперед, было написано — СЮДА. На тех, что указывали направление в обе стороны пересекающего центральный прохода, было написано — ТУДА и ВОН ТУДА. Хотелось бы верить в то, что у кого-то здесь было чувство юмора, возможно, вдохновленное Льюисом Кэрроллом, но я в это не верил. Знак казался каким-то смертельно серьезным. (Хотя я с легкостью могу признать, что все это было просто моим восприятием — я был не в том состоянии, чтобы оценивать остроумие.)

Я догнал Роджера и снова предложил ему вернуться. Он снова, казалось, меня не услышал.

— Это невероятно, — сказал он. — Джонни, это абсолютно невероятно.

Я не знаю, понравилось ли мне, когда меня назвали Джонни или нет — это обращение я не слышал с младших классов. Но что касается невероятности оранжереи мисс Барфилд, то это, как мне показалось, не требовало дополнительных замечаний. Это было очевидно — исходя из увиденного. Под мышками моей рубашки уже образовались потные круги, и мое сердце стучало в моих ушах, как барабан.

— Там растет гелиотроп[150], - сказал он, указывая пальцем. — Рядом и позади него растет гибискус[151]. Все цветет и пахнет. Ты чувствуешь запах бискуса?

Я чувствовал гибискус, и еще дюжину других цветочных иили травяных ароматов, некоторые нежные, как сумерки в Полинезии, некоторые острые и горькие. Приземистая тсуга[152] и большой тис[153] росли в том углу, где мы стояли, и, казалось, тянулись к нам своими жесткими ветвями. Но за всеми этими смешанными запахами скрывался другой, — гниющей плоти — запах морга.

Жаркий Юг, подумал я. Сначала крушение поезда, потом перебои с электричеством. Теперь там сорок тел, изувеченных и начинающих смердеть. Даже со всеми этими цветами. Некоторые трупы с открытыми глазами, пыльными и пустыми, как камни в сухой канаве.

— Роджер…

Я оглянулся, оторвав свой взгляд от сплётшихся воедино веток тиса и тсуги (я не мог представить себе, зачем кому-то понадобилось выращивать такие деревья в теплице, но они там были), но Роджер исчез. Я был один.

Потом я увидел справа от себя, вдаль по отмеченной стрелкой ТУДА части прохода удаляющиеся полы его пальто. Я поспешил за ним, потом остановился, сунул руку в карман и вытащил оттуда смятую бумажку. Это была моя копия записки Харлоу Эндерса, та самая, с маниакальным требованием, чтобы мы родили три бестселлера для «Нью-Йорк Таймс» либо из воздуха, либо из наших собственных задниц, в зависимости от того, что окажется более продуктивным. Я оторвал кусочек от её нижней части, скомкал и бросил в центр перекрестка СЮДА, ТУДА и ВОТ ТУДА. Я понаблюдал, как он подпрыгивает на грязных плитках, а потом поспешил за Роджером. Я чувствовал себя нелепо, как Гензель, брошенный Гретель.

Там, на ТУДА-стрит, папоротники и бостонский плющ теснились еще сильнее; листья издавали неприятный шепчущий звук, задевая ткань моей все более влажной рубашки. Впереди я успел увидеть полы пальто и один из ботинок Роджера, прежде чем он снова повернул, на этот раз налево.

— Роджер! — Завопил я. — Ради Бога, может ты меня подождешь?

Я оторвал еще один клочок бумаги от записки Эндерса, бросил его и рысью побежал по новой тропинке следом за Роджером. Здесь путь преграждали не папоротники, а разросшиеся кактусы, ярко-зеленые у основания, переходящие в неприятный желтый оттенок на верхушках, разветвляющиеся кривыми отростками, отростки были покрыты толстыми иглами, заканчивающимися неприятными тупыми кончиками. Как и лианы папоротника, они, казалось, тянулись к тропинке. Однако, соприкоснувшись с отростками кактуса, вы не просто издадите противный низкий шепчущий звук; если вы их заденете, потечет кровь. Если же они станут ближе, человек не сможет пройти, подумал я, и тут мне пришло в голову, что если мы с Роджером попытаемся вернуться тем же путем, что и прибыли, то обнаружим, что проход закрыт. Это место было настоящим лабиринтом. Ловушкой. И оно было живым.

Я понял, что слышу не только биение своего сердца. Был еще какой-то низкий, приглушенный, чмокающий звук, как будто кто-то, напрочь лишенный аристократических манер, сербает суп. Только это звучало, как много кого-то.

Потом мне пришла в голову другая мысль: это вовсе не Роджер впереди. Роджера утащили в заросли, а я шел за кем-то, кто украл его пальто и мокасины. Меня заманивали, заманивали в центр, где меня ждало какое-то гигантское плотоядное растение — венерина мухоловка, саррацения[154], возможно, какая-то разновидность смертоносной лозы.

Но я дошел до следующего перекрестка (стрелки на знаке гласили ВВЕРХ, ОБРАТНО и В ТУ СТОРОНУ), и там стоял Роджер, пальто теперь свисало с одной руки, рубашка прилипла к его спине в виде темного дерева. Я почти ожидал увидеть его стоящим на берегу реки, вялого притока Амазонки или Ориноко, протекающего прямо посреди Сентрал-Фолс, штат Род-Айленд. Реки не было, но запахи были гуще и прянее, а запах гниющей плоти — еще сильнее. Это сочетание было настолько резким, что у меня защипало в носу, и заслезились глаза.

— Не двигайся вправо, — сказал Роджер почти рассеянно. — Ядовитый сумах, ядовитый дуб и ядовитый плющ. Растут рядом друг с другом.

Я посмотрел и увидел скопление блестящих листьев, большинство из которых были зелеными, некоторые — зловеще-алыми, и все они, казалось, истекали ядовитым маслом. Прикоснись к этому дерьму, и ты будешь чесаться целый год, подумал я.

— Джонни.

— Нам нужно убираться отсюда, — сказал я. Затем добавил: — Если, конечно, мы сможем найти выход.

Почему мы пришли сюда, зачем мы это сделали? Зачем, если человек, который указал нам путь, был так очевидно мертв? Я понятия не имел. Должно быть, нас околдовали.

Безусловно, Роджер Уэйд был кем-то околдован. Он снова произнес мое имя — Джонни, — как будто я ничего не сказал.

— Что? — Спросил я, недоверчиво глядя на лоснящуюся маслом смесь листьев ядовитых дуба, сумаха и плюща. Этот слюнявый чмокающий звук был теперь гораздо ближе. Растение-людоед, без сомнения, жаждет своей пищи. Нью-йоркские редакторы под соусом тартар, как же вкусно.

— Это все яд, — сказал он все тем же мечтательным голосом. — Яд, или галлюциноген, или то и другое вместе. Это дурман[155], вон там, или трава Джимсона — он указал на отвратительное зеленое пятно, растущее из чего-то, похожего на лужу стоячей воды. — …и дарлингтония[156] или трава Джо-пая… еще никотиана[157], паслен…[158] наперстянка…[159] молочай[160], опасная разновидность пуансеттии…[161] Господи, я думаю, что это царица ночи[162]. — Он показывал на огромное растение с плотно свернутыми цветками на фоне тусклого серого света. Роджер повернулся ко мне. — И еще кое-что, чего я не знаю. В большом количестве.

— Ты, должен был узнать и антуриум[163], - раздался позади нас веселый голос.

Мы повернулись и увидели миниатюрную женщину с мужеподобным лицом, коренастым телом и короткими седеющими волосами. На ней был одет серый замшевый берет, и она курила сигарету. Её, казалось, жара не беспокоила.

— Ничего опасного здесь нет, конечно, листья ревеня[164] могут слегка разладить ваше пищеварение — я бы не удивилась, — и стручки глицинии[165] тоже на вкус довольно противные. Кто из вас Джон Кентон?

— Я, — ответил я. — А вы — миссис Барфилд.

— Мисс, — сказала она. — Я не покупаюсь на это политкорректное дерьмо. Никогда так не делала. Вы, ребята, не должны были приходить сюда одни.

— Я уже это понял, — мрачно сказал я.

Я мог бы сказать что-нибудь еще, но не успел, так как Тина Барфилд сделала удивительную вещь. Она подняла ногу, обутую в приличный черный ботинок, затушила об него сигарету и протянула окурок в сторону, где над тропинкой (я больше не мог думать о ней как о проходе, хотя пол был покрыт потрескавшимися остатками оранжевой плитки; мы были в джунглях, а когда ты там, ты идешь по тропинке, а не по проходу… если, конечно, тебе посчастливится её найти) нависала ветка, полная каких-то стручков. Один из стручков раскрылся, превратившись в маленький жадный рот. Он съел все еще тлеющий окурок из ее руки и снова закрылся.

— Боже мой, — хрипло произнес Роджер.

— Это что-то вроде мухоловки, — равнодушно ответила женщина. — Глупый педераст съест все, что угодно. Можно было предположить, что он задохнется, но где там. Теперь, когда ты здесь, позволь мне кое-что тебе показать.

Она проскользнула мимо нас и зашагала дальше по тропинке, даже не оглянувшись, чтобы убедиться, что мы следуем за ней… но мы следовали, будьте уверены. Она повернула налево, направо, потом еще раз направо. И все это время эти аритмичные чавкающие звуки становились все сильнее и сильнее. Я заметил, что она была одета в брючный костюм клюквенного цвета, такой же практичный, как и ее туфли. Она была одета, как женщина, которой есть куда пойти, и есть чем заняться.

Теперь я вспоминаю, как мне было страшно, но помню смутно.

Как я был уверен, что мы никогда не выберемся из этого ужасного душного места. Затем она свернула за последний угол и остановилась. Мы присоединились к ней.

— Ну, ни хрена себе, — прошептал я.

Впереди тропинка обрывалась. Или, скорее, она заросла. Те растения, преграждавшие нам путь, были грязного серовато-черного цвета, а из их ветвей росли цветы — я думаю, это были цветы — розовато-красные, словно инфицированные раны. Они были длинными, как лилии прямо перед цветением, и медленно открывались и закрывались, издавая эти чавкающие звуки. Только теперь, когда мы были прямо перед ними, это больше не походило на чавканье. Это было похоже на разговор.

Наступает момент, когда разум либо разрушается, либо закрывается. Теперь я это знаю. Меня вдруг охватило какое-то сюрреалистическое спокойствие, которого раньше я никогда не испытывал. На каком-то уровне подсознания я знал, что стою там, глядя на эти отвратительные, неспешно переговаривающиеся цветы. Но с другой стороны, я полностью это отвергал. Я находился дома. В своей постели. Должен был там быть. Я просто проспал звонок будильника, вот и все. Я не собирался опередить Роджера в офисе, как хотел, и это было нормально. Более чем нормально. Потому что когда я, наконец, проснусь, все это исчезнет.

— Ради Бога, что это такое? — Спросил Роджер.

Тина Барфилд посмотрела на меня, подняв брови. Это было то самое выражение лица учителя, обращающегося к ученику, который должен знать ответ.

— Это языки, — сказал я. — Помнишь письмо? Она писала, что злые языки метут как помело.

— Молодец, — сказала женщина. — Возможно, ты не так глуп, как вел себя, когда Карлос впервые с тобой связался.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Мы втроем просто смотрели, как эти цветы раскрываются и закрываются, мигая алыми внутренностями. От этого мягкого беззубого шепота мне захотелось зажать уши руками. Видите ли, это были почти слова. Почти настоящая беседа.

А, черт. Скажи правду. Это и была настоящая беседа.

— Языки? — Наконец спросил Роджер.

— Это язык вдовы, — ответила Тина Барфилд. — Известен в некоторых Европейских странах как ведьмин язык или проклятие старухи. Ты знаешь, о чем они говорят, мистер Кентон?

— О нас, — сказал я. — Мы можем выбраться отсюда? Я чувствую что-то вроде обморока.

— Вообще-то, я тоже, — сказал Роджер.

— Уйти отсюда — разумная мысль. — Она обвела рукой вокруг себя, как будто хотела охватить весь этот мир буйно растущих растений и сильных запахов. — Это тонкое место, и так было всегда. И сейчас оно тоньше, чем когда-либо. На самом деле это еще и очень опасное место. Но вам нужно было увидеть его, чтобы понять. Темные силы вырвались наружу. Тот факт, что их выпустил безмозглый мудак вроде Карлоса, не имеет никакого значения. Он, конечно же, за все заплатит. Между тем, неразумно слишком уж сильно искушать определенные силы. Давайте, мальчики, двигаем отсюда.

Мне не нравится, когда меня называют мальчиком, но я был готов немедленно следовать за ней, уж поверьте. Она повела нас назад быстро и без раздумий. Один раз я отчетливо увидел, как из кустов по левую сторону ТУДА-стрит выполз перепачканный землей корень и попытался закрутиться вокруг ее ботинка. Она нетерпеливо дернула ногой, переломив его, даже не взглянув вниз. И все это время мы слышали позади нас этот низкий, шепчущий, чавкающий звук. Языки, метущие как помело.

Я смотрел вниз в поисках смятых бумажных шариков, которые разбросал по дороге сюда, но они исчезли. Что-то схватило их точно так же, как корень пытался схватить ботинок Тины Барфилд, и утащило мои указатели в заросли.

Я не был удивлен. Если бы в этот момент Джон Кеннеди вышел из кустов под руку с Адольфом Гитлером, я не думаю, что слишком бы удивился.

Мой эспрессо закончился. Я пообещал себе, что сегодня не буду пить спиртное, но у меня на кухне есть бутылка виски, и мне нужно всего-то немного, в конце концов. Прямо сейчас. В лечебных целях. Если он и не поможет морально, то, возможно, остановит дрожь в моих руках. Я бы хотел закончить повествование до полуночи.

Есть. Благодаря живительной силе «Дьюарса»[166], я, возможно, закончу до полуночи. И здесь нет никакого многословия, поверьте мне. Я пишу так быстро, как только могу, придерживаясь того, что кажется абсолютно необходимым… и записывать это странно приятно, как будто возвращаешь какую-то эмоцию, которая, как ты думал, ушла навсегда. Я все еще не оправился от событий этого дня, и у меня такое чувство, будто я вырвался из тысячи вещей, которые всегда считал само собой разумеющимися — из всего образа мыслей и восприятия, — но в то же время я испытываю несомненное возбуждение. По крайней мере, за это я должен быть благодарен: мысли о Рут Танака вышибло из моей головы. Сегодня, когда я думаю о Рут, она кажется мне очень далекой, как человек, увиденный не с того конца телескопа. Что, я считаю, большое облегчение.

Мы вернулись в главный офис в мгновение ока, следуя по пятам за Тиной Барфилд. Там было тепло после того, как мы вошли снаружи, но после возвращения из оранжереи, офис был положительно холодным. Роджер снова надел пальто, и я сделал то же самое.

Старик сидел точно там же, где и раньше, только с газетой, снова поднятой перед его лицом. Барфилд провела нас мимо него (я прокрался мимо боком, вспоминая тот фильм ужасов, где рука внезапно выскакивает из могилы и хватает одного из подростков) в маленький кабинет.

В этой комнате стояли письменный стол, металлический складной стул и доска объявлений. Столешница была пуста, если не считать крышки от банки с парой раздавленных окурков и корзины для входящей и исходящей корреспонденции, в которой ничего не было. Доска объявлений была пуста, если не считать небольшой группы кнопок в нижнем углу. Вокруг виднелось несколько крючков для картин, каждый из которых располагался на более ярком, чем остальные квадрате кремовых обоев. У двери стояли три шикарных чемодана того же клюквенного оттенка, что и костюм Тины, но мне едва ли нужно было на них смотреть, чтобы понять, что Тина Барфилд недолго пробудет в цветочном доме… или Сентрал-Фолс, если уж на то пошло. Я думаю, что есть что-то такое в старом добром «Иуде» Кентоне, что заставляет людей надевать дорожные ботинки и убираться из города. Это тенденция, которая началась с Рут, теперь, когда я думаю об этом, все встает на свои места.

Барфилд уселась в кресло рядом со столом и стала рыться в кармане пиджака в поисках сигарет.

— Я бы предложила вам, мальчики, присесть, — сказала она, — но, как видите, количество мест ограничено. Вытряхивая сигарету из пачки, она критически посмотрела на Роджера. — Дерьмово выглядишь, мистер… Я не расслышала твоего имени.

— Роджер Уэйд. Я и чувствую себя дерьмово.

— Ты же не собираешься грохнуться в обморок?

— Нет, не думаю. Можно мне одну из ваших сигарет?

Она задумалась, затем протянула ему пачку. Роджер взял одну рукой, которая была далеко не твердой. Она протянула пачку и мне. Я начал было отказываться, но потом взял одну. В колледже я дымил, как паровоз — казалось, это то, что обязательно нужно делать, если ты творческий человек, как, например, отрастить длинные волосы и носить джинсы, — но с тех пор завязал. Похоже, сейчас самое время начать снова. В Лавкрафтовском «Некрономиконе» наверняка написано, что, когда злые языки метут, как помело, бывший курильщик возвращается к своей вредной привычке; может быть к целым трем пачкам в день. И раз уж я об этом заговорил, то должен признаться, что двойной эспрессо — это еще не все, что я купил в маленьком Корейском магазинчике за углом; кроме него, я купил и пачку «Кэмел». Тех, что без фильтра. Не проходи мимо, и не подбирай двести баксов[167], иди прямо к раку легких.

Бывший босс Карлоса вытащила из-под целлофана сигаретной пачки пачку спичек, чиркнула одной и зажгла сигарету Джона и мою. Покончив с этим, она погасила спичку, бросила ее в крышку от банки, зажгла другую и подкурила свою сигарету.

— Трое от одной спички не подкуривают, — сказала она. — К неудаче. Особенно если ты путешествуешь. Когда вы путешествуете, мальчики, вам нужна вся удача, до которой вы можете дотянуться.

Я глубоко затянулся, ожидая, что у меня закружится голова. Но даже не кашлянул. Как будто поезд никуда и не уезжал. Это может охарактеризовать все, что нужно сказать о моем душевном состоянии и эмоциях.

— Куда это вы собрались? — Спросил ее Роджер.

Она холодно на него посмотрела.

— Тебе знать этого не нужно, мой друг. То, что вам нужно знать, расскажу минут за пять. Как вам рифма? — Она посмотрела на свои часы. — Сейчас четверть второго…

Вздрогнув, я посмотрел на свои часы. Она была права. Прошел всего лишь час с тех пор, как мы сошли с «Пилигрима». С тех пор много чего произошло. Мы стали старше и мудрее. И насмерть перепуганными.

— …а я сказала службе такси, чтобы они прислали кого-нибудь сюда ровно в час тридцать. Когда прозвучит гудок клаксона, мальчики, конференция закончится.

— Ты ведьма, не так ли? — Сказал я. — Ты ведьма, Карлос — колдун, и в Сентрал-Фолс регулярно организовывается какой-нибудь шабаш. Это как в… — Единственное, что пришло мне в голову, — «Ребенке Розмари», но это прозвучало бы глупо.

Она нетерпеливо махнула рукой, держащей сигарету, оставляя за собой шлейф серо-голубого дыма.

— Мы же не собираемся тратить время на пустые разговоры, правда? Это было бы очень глупо. Если ты хочешь называть меня ведьмой, пусть будет так, да, я ведьма. И если ты хочешь назвать группу людей, которые собираются вместе, для того, чтобы поэксплуатировать спиритическую доску Уиджи и съесть по нескольку сэндвичей с ветчиной, шабашем, валяй. Но не делай ошибки, называя Карлоса колдуном. Карлос — идиот. Но он опасный идиот. Могущественный идиот.

К счастью для вас, мальчики, он еще и своего рода Золотой гусь[168]. Или, может быть, Карлос больше похож на то, что есть там, в оранжерее. Наперстянку, например. Если ты съешь её в лесу, она может остановить твое сердце, как… дешевые карманные часы. Но если ты обработаешь ее и употребишь как лекарство…

— Presto[169], «Гитаксин», — сказал Роджер.

— Дайте этому мальчику куклу-кьюпи, — сказала она, кивая. — Заслужил. У меня нет времени, мальчики, чтобы рассказать вам полную историю Темных Сил, но даже если бы оно и было. Если только ты не гик и не ботан, — это слишком скучно, как и всякая учеба. Кроме того, вы и половине не поверите.

— После того, что мы там увидели, я готов поверить во что угодно, — пробормотал Роджер.

Она затянулась сигаретой, раздула ноздри и выдохнула струи дыма.

— Большевики! Люди всегда так говорят, но это неправда. Ни доли правды. Поверь мне, большой мальчик, ты и половине не поверишь. Но в настоящий момент ты находишься в достаточном тонусе, чтобы обратить внимание на то, что я тебе говорю. Поэтому-то я и привела тебя сюда, ясно?

Она затушила сигарету о баночную крышку и посмотрела на нас сквозь поднимающийся дым.

— Урок первый, детки: что бы вам ни сказал Карлос, принимайте это за чистую правду. Он слишком туп, чтобы лгать. Что бы вы ни увидели на тех фотографиях, которые он вам прислал, примите это за правду. Что касается растения, которое он прислал… используйте его! Почему бы и нет, черт возьми? Вы должны получить что-то от этого, хотя бы за те неудобства, которые он вам причинил. Используйте его, но будьте осторожны и не позволяйте ему слишком уж разрастаться. Когда я спросила, Уиджа сказала: БЕЗОПАСНО, так что пока все в порядке. Будет кровопролитие, это неизбежно, но пока им кто-то не поможет, темные силы могут надеяться только на себя. Пока ваше новое комнатное растение не попробует невинной крови, все будет хорошо. Все будет просто замечательно… по крайней мере, некоторое время. Уиджа сказала: БЕЗОПАСНО. Конечно, если вы слишком долго играете в пятнашки вокруг циркулярной пилы, рано или поздно кто-то да поранится. Просто факт из жизни. Суть в следующем: когда у вас будет то, что вам нужно, организуйте этому растению хороший душ из ДДТ[170]. Не жалейте. Adios[171]плющ. Adios Карлос.

— Нет никакого растения, — сказал я. — Я имею в виду, что он написал мне письмо, обещая прислать его, используя довольно жалкий псевдоним, который я сразу раскусил. Я послал Риддли, он работает в отделе обработки почты, записку с просьбой выбросить его в мусоросжигательную печь, если оно придет. Насколько мне известно, этого не произошло.

— Оно пришло, — тихо произнес Роджер.

— Что, действительно? И когда же? Должно быть, это случилось после того, как Риддли уехал на похороны своей мате…

— Нет, — ответил Роджер. — Это случилось намного раньше. Риддли пересадил его в свой собственный горшочек, и сейчас он его уже полностью перерос. Проклятая штука растет, как какой-то сорняк. — Он взглянул на Тину Барфилд. — Прошу прощения за этот термин.

— А почему бы и нет? Сорняк и есть. Довольно особая форма плюща, завезенная из… ну, из другого места. Давайте на этом и остановимся, мальчики, что скажете?

— В интересах скорейшего обсуждения, я думаю, что Баттвит[172] говорит Отей — ответил Роджер, и я выдал удивленный смешок, который шел от самого сердца. Секунду или две спустя ко мне присоединилась Тина Барфилд. Это не сделало нас друзьями, Боже мой, нет, но немного разрядило атмосферу. Восстановило чувство рациональности, каким бы ложным оно ни было.

Роджер повернулся ко мне с извиняющимся видом.

— Именно это я и собирался показать тебе сегодня утром, — сказал он. — Растение в каморке Риддли. Меня заинтересовали записки Херба и Сандры… хорошие запахи, о которых они сообщали, исходили именно оттуда… и я зашел, чтобы посмотреть.

— Я…

— Может быть, вы, ребята, сможете наверстать упущенное, вернувшись в Нью-Йорк на «Столичном», — сказала Барфилд. — Я уверена, что мили пронесутся просто незаметно. Что касается меня, то мне на это наплевать. Но время летит. Кто-нибудь хочет зарядиться еще одной дозой никотина?

Мы оба закурили, она тоже. Затем последовал обряд пикировки.

— Откуда вы знаете, что мы собрались возвращаться на «Столичном»? — Спросил я ее. — Уиджа?

— Я читала эту серию книг, «Пустельга», — сказала она, очевидно, ни к кому не обращаясь. — Романтика — это хорошо, но что мне действительно нравится, так это грубый секс. — Она оглядела нас горящими глазами, возможно, пытаясь решить, способен ли кто-нибудь из нас на грубый секс. — Как бы там ни было, мне не нужна Уиджа, чтобы знать, что пара парней, работающих в компании, которая публикует этот бред, вероятно, не полетит самолетом.

— Большое спасибо за конструктивную критику, дорогуша, — сказал Роджер. В его голосе не было веселья, он звучал по-настоящему сердитым.

— Что я хочу знать, — сказал я, — так это почему вы нам помогаете.

— Верно подмечено, — сказал Роджер. — Остерегайтесь греков, дары приносящих[173] и все такое. Если уж на то пошло, вы имеете право злиться на нас. В конце концов… — Он оглядел пустой кабинет — …похоже, все это как-то изменило ваш образ жизни.

— Да, — согласилась она и показала в улыбке два ряда крошечных, но острых на вид зубов. — Выпустили меня из тюрьмы, вот что вы сделали. Я просто хочу вас отблагодарить. А также попытаться обезопасить себя от Карлоса. Кстати, чей некролог вы скоро прочтете. Я удивлена, что он еще жив. Он вышел из защитного круга. Там что-то есть… — она ткнула сигаретой в сторону оранжереи, а также, как я подозреваю, и в какое-то ужасное место за ним — …и они голодны. Когда Карлос прислал вам эти фотографии, свою идиотскую рукопись, и, наконец, растение, он себя под них подставил. Но живой или мертвый, он все еще может до меня добраться. Если, конечно, я не совершу по-настоящему хороший поступок. — Я ясно расслышал заглавные буквы в ее голосе. Как и Роджер, позже я его об этом спросил. — Что я и пытаюсь сделать.

Она снова взглянула на часы.

— Слушайте меня, мальчики, и не задавайте вопросов. Могущество Карлоса досталось ему от матери, которая явно не была идиоткой… за исключением слепой любви к сыну, которая, в конце концов, ее и погубила. С 1977 года, когда это произошло, наше сообщество — шабаш, если хотите, хотя мы никогда себя так не называли — находилось во власти Карлоса Детвейлера. Есть рассказ человека по имени Джером Биксби под названием «Это хорошая жизнь»[174]. Прочитайте его. Сюжет этой истории полностью соответствует и нашей ситуацией. Карлос убил свою мать — почти наверняка случайно, но он ее убил, это точно. Он убил Дона, моего мужа, и это уже не было случайностью. То же самое случилось и с Хербом Хагстромом. Херб предположительно был лучшим другом Карлоса, но он где-то перешел ему дорогу и тут же попал в автомобильную аварию. Херб был обезглавлен.

Роджер поморщился. Я чувствовал, что с моим лицом то же самое.

— Остальные остались живы, преклонив колени перед Карлосом… вместе ходили на его, так называемые священные сеансы, хотя они становились все более и более опасными… и мы выжили. Но выживание — это не то же самое, что жизнь, мальчики. Ничего даже близко подобного.

— Этот старикан, похоже, не выжил, — сказал Роджер.

— Норвилл, — согласилась она. — Последняя жертва Карлоса. Звучит как что-то из книг, которые вы публикуете, не так ли? У него на живую из груди было вырвано сердце, и знаете почему? Знаете, в чем был его самый большой грех перед Карлосом? Однажды вечером Норв выпил немного вина — это было в начале года — и трижды обыграл Карлоса в Сумасшедшие Восьмерки[175]. А Карлос очень любит побеждать в этой игре. И он… обиделся.

— Мистер Кин действительно мертв, — пробормотал я. Я имею в виду, я знал, что он был мертв, думаю, я знал это с того момента, как он опустил газету и посмотрел на нас своими ужасными пыльными глазами, но рациональность очень тяжело умирает. По крайней мере, днем. Теперь, проведя пять часов перед этим Оливетти, я обнаруживаю, что мне совсем не трудно в это поверить. Когда солнце снова взойдет, все может измениться, но сейчас мне нетрудно в это поверить.

— Он нежить, — поправила она. — Или зомби. То, что удерживает его хотя бы частично живым, — это моя психическая энергия. Когда я уйду, он умрет окончательно. Не то чтобы он знал или переживал за это, благослови его Бог.

— А растения в оранжерее? — Спросил Роджер. — Что будет с ними?

— «Род-Айленд Электрик» в конечном итоге отключит электричество за неплатежи. Когда погаснет свет, погаснет и тепло. Все там умрет, и скатертью дорога. В любом случае, я устала продавать волшебные грибы кучке байкеров и стареющих хиппи. К черту их и розовых лошадок, на которых они ездят.

Снаружи донесся долгий гудок клаксона. Тина Барфилд тут же встала, быстро затушив остатки сигареты в баночной крышке.

— Я ухожу! — сказала она. — Нас ждут широкие просторы. Зовите меня Бакару Банзай[176].

— Вам рано уходить! — Сказал Роджер. — У нас еще масса вопросов…

— Да-да-правда-правда, — сказала она. — Если в лесу падает дерево, и нет никого вокруг, чтобы это услышать, производит ли оно какой-либо шум? Если Бог создал мир, то кто создал Бога? Неужели Джон Кеннеди действительно трахнул Мэрилин Монро? Помоги мне с чемоданами, и, может быть, ты получишь еще несколько ответов.

Я взял один, а Роджер — два. Тина Барфилд открыла дверь и стремительно вошла в главный офис. Норвил Кин, нежить-флорист Сентрал-Фолс, снова опустил газету и смотрел прямо перед собой. Нет, его грудь не вздымалась. Нисколько. Глядя на него, я почувствовал боль в каком-то глубоком месте, которое никогда не было ранено до сегодняшнего дня, по крайней мере, насколько я помню.

— Норв, — сказала она и, когда он не посмотрел на нее, произнесла что-то короткое и отрывистое. Ухлахг! вот как это прозвучало. Чем бы это ни было, это сработало. Он огляделся по сторонам. — Расстегни рубашку, Норв.

— Нет, — смущенно ответил Роджер. — Не надо, нам это не нужно…

— Думаю, что нужно, — возразила она. — Вернетесь домой на поезде, ваш привычный образ мышления снова возобладает, и вы начнете сомневаться во всем, что я вам только что сказала. А вот это… …это вас отрезвит. Потом еще резче: Ухлахг!

Мистер Кин медленно, но уверенно расстегнул рубашку. Он распахнул ее, обнажив серую, бездыханную грудь. По её центру тянулась ужасающая бескровная рана, похожая на длинный вертикальный рот. В нем виднелась серая костлявая полоса его грудины.

Роджер отвернулся, и поднес руку ко рту. Из-за него донесся сухой кашляющий звук. Что касается меня, то я просто смотрел. И поверил всему.

— Застегнись, — сказала Тина Барфилд, и Норвил Кин начал повиноваться, его длинные пальцы двигались так же медленно, как и раньше. Женщина повернулась к Роджеру и сказала с легким оттенком злого юмора в ее любопытстве:

— Теперь-то ты точно потеряешь сознание, не так ли?

Очень медленно Роджер выпрямился. Он оторвал руку ото рта. Лицо его было бледным, но спокойным. Губы не дрожали. В тот момент я им гордился. Видите ли, я был ошеломлен произошедшим; Роджер — нет, и он все же ухитрился удержать внутри себя кофе и рогалик.

— Нет, — ответил он, — но спасибо за заботу. — Он помолчал, потом добавил: — Сука.

— Эта сука пытается быть твоей крестной феей, — сказала она. — Ты можешь их нести, приятель?

Роджер поднял оба чемодана и пошатнулся. Я взял один из них, и он одарил меня благодарной, болезненной улыбкой. Мы последовали за ней на крыльцо. Воздух был влажным и холодным — не более сорока пяти градусов[177] — но я никогда не пробовал более сладкого воздуха. Я глубоко вдыхал его, ощущая обычные запахи промышленных загрязнений. После оранжереи, эта едкая смесь углеводородов пахла просто чудесно. У тротуара стояло, работая на холостом ходу, такси, транспортной компании «Ред Топ».

— И еще кое-что, — сказала Барфилд. Она говорила так же отрывисто и резко, как руководитель высокого ранга, — возможно, сам Шервин Редбоун, — подводящий итоги производственного совещания. Произнеся это, она спустилась по покрытым солью ступенькам, и направилась к потрескавшейся бетонной дорожке. — Во-первых, когда вы услышите, что Карлос мертв, продолжайте вести себя так, как будто он жив… потому что какое-то время так и будет. Как тульпа.

— Которая заразила Ричарда Никсона, — сказал я.

— Точно, точно — она остановилась на самой последней ступеньке крыльца, примыкающего к тротуару, и очень пристально на меня посмотрела. — Откуда ты об этом знаешь? — И прежде чем я успел ответить, она ответила сама. — Карлос, конечно же. Когда Норв еще был жив, он часто говорил ему: «Карлос, ты себя погубишь, если продолжишь заигрывать со смертью». Что было чертовски близко к тому, что он делал.

— Как бы там ни было, Карлос не задержится здесь надолго. Два месяца, максимум три. Потому что он глупый. Его мозгами можно управлять даже с другой стороны.

И снова я услышал в её голосе заглавные буквы. Она вступила на тротуар. Таксист вышел из машины и открыл багажник. Мы положили чемоданы в багажник рядом с несколькими упакованными в коробки видеомагнитофонами, которые выглядели, на мой неопытный взгляд, так, как будто их могли украсть.

— Залезай в машину, большой мальчик, — приказала Тина таксисту. — Я скоро к тебе присоединюсь.

— Время — деньги, леди.

— Нет, — сказала она, — время — это просто время. Можешь уже включить счетчик, если от этого тебе станет лучше.

Таксист удалился на водительское сиденье «Ред Топа». Тина снова повернулась к нам — аккуратная миниатюрная женщина, миниатюрная, но широкая в бедрах и плечах, одетая в свой лучший дорожный костюм и элегантный замшевый берет.

— Обращайся с ним так, будто он еще жив, — сказала она. — Что касается растения, то оно скоро начнет свою работу…

— Уже начало, — сказал я, потому что теперь многое понял. Я даже не видел его, но многое понял. Херб улавливает его запах и придумывает «Дьявольского Генерала». Сандра принюхивается и придумывает книгу скабрезных шуток.

Барфилд подняла тщательно выщипанную бровь.

— Перефразирую одного известного певца: «Сынок, ты еще ничего не видел.»[178] — Ему нужна кровь, чтобы по-настоящему развернуться, но ты не волнуйся. Кровь, которую он получит, — это кровь зла или кровь безумия. В отличие от наших поганых судов, силы тьмы не делают между этими понятиями различий. А невинная кровь, до которой у него есть возможность дотянуться, может исходить только от вас, мальчики. Так не дайте ему ни капли.

— За кого вы нас принимаете? — Спросил Роджер.

Она бросила на него циничный взгляд, но ничего не ответила… на этот вопрос, по крайней мере. Вместо этого она снова повернулась ко мне.

— Плющ будет расти, как невменяемый. И он будет разрастаться повсюду, но никто его не увидит, кроме тех, кто уже находится в зоне его влияния. Для любого другого он будет выглядеть как невинный маленький плющ в горшке, чахлый и не очень здоровый. Вы должны держать людей от него подальше. Если у вас есть приемная, натрите чесноком дверь между ней и редакцией. Это должно остановить распространение этой чертовой штуки. Не позволяйте людям заходить в ваши офисы дальше, чем приемная. Кроме тех, кто вам по-настоящему не нравятся, тех приглашайте войти и угощайте пивом.

— Невидимое растение, — сказал Роджер. Казалось, он пробует это на вкус.

— Невидимое растение-медиум, — сказал я, думая о генерале Хекслере.

— Правы, по обоим пунктам, — сказала она. — А теперь, мальчики, я собираюсь положить яйцо в ботинок и хорошенько взбить его. Хорошего дня, хорошей жизни и……ой, чуть не забыла. — Она снова повернулась ко мне. — Уиджа сказала: Хватит терять время. То, что ты ищешь, находится в фиолетовой коробке на нижней полке. Ближе к углу. Понял? Усек?

Она подошла к задней двери такси и открыла ее прежде, чем кто-либо из нас успел сказать что-нибудь еще. Не знаю, как Роджер, но мне казалось, что у меня осталось еще, по меньшей мере, тысяча вопросов. Я просто не знал, какой задать.

Она обернулась в последний раз.

— Слушайте, мальчики. Не играйтесь с этой штукой. Когда у вас будет достаточно денег, убейте её. И будьте осторожны. Плющ может читать мысли. Когда вы придете за ним, он узнает.

— Как, во имя всего святого, мы поймем, что у нас достаточно денег? — Выпалил я. — Это не совсем то, что люди могут понять самостоятельно.

— Хороший вопрос, — сказала она. — Я уважаю тебя за то, что ты об этом спрашиваешь. И знаете что? Возможно, у меня действительно есть для вас ответ. Уиджа сказала: Слушайте Риддли. Риддли с двойным Д. Возможно, орфография и ошибочна, но доска редко…

— Это не ошибка — сказал я, — он просто…

— Риддли — наш уборщик, миссис Барфилд, — закончил Роджер.

— Я же говорила тебе, что ненавижу это политкорректное дерьмо, — сказала она ему. — Ты что, не слышал? — А потом она села в такси. Она высунула голову в окошко и сказала: — мне все равно, кто он — уборщик или Честер-растлитель[179]. Когда он скажет вам, что пришла пора завязывать, вы, ребята, делаете себе большое одолжение и завязываете. Ее голова втянулась внутрь. Через мгновение она исчезла из нашей жизни. По крайней мере, я думаю, что исчезла.

Я собираюсь сходить в туалет, выпить еще одну рюмку спиртного, а затем попытаюсь поставить жирную точку в этом повествовании. И если повезет, сегодня ночью я смогу немного поспать.

Ладно, это были две рюмки, можете подать на меня в суд. А теперь пришло время для финишного спурта.

Мы с Роджером почти не говорили о том, что произошло на обратном пути. Не знаю, покажется ли это странным кому-то, читающему эти страницы (теперь, когда Рут ушла из моей жизни, я не могу себе представить, кто бы это мог быть), но мне это показалось вполне комфортным, самой нормальной из всех реакций. Я никогда не бывал под пулями, но я думаю, что люди, которые побывали в ужасном сражении и вышли из него невредимыми, вероятно, ведут себя так же, как мы с Роджером, когда возвращались в город на «Столичном». Мы, в основном, говорили о вещах, которые не касались нас лично. Роджер рассказал что-то о психопате, который подстрелил Рональда Рейгана, а я упомянул, что читал новый роман Питера Бенчли[180] и он мне не очень понравился. Мы немного поговорили о погоде. Но в основном мы молчали. Мы не сравнивали наши записи, не пытались разобрать по полочкам или рационализировать наш визит в цветочный дом. По правде говоря, за время нашей двухчасовой поездки на поезде мы упомянули о нашем безумном приключении в Сентрал-Фолс только один раз. Роджер вернулся из вагона-ресторана с бутербродами и «Кока-Колой». Он передал мне мою долю, и я его поблагодарил. Я предложил заплатить за себя. Роджер рассмеялся и сказал, что наши сегодняшние расходы пойдут по статье — «Посещение потенциального автора», так он намеревался представить это в отчете. А потом добавил небрежным, типа между-делом голосом:

— Этот старик действительно был мертв, не так ли?

— Нет, — ответил я. — Он был нежитью.

— Зомби.

— Да.

— Как в «Любви Макумба»[181].

— Я не знаю, о чем ты.

— Кинофильм, — сказал он. — Если бы «Зенит Хаус» перенесся в пятидесятые, мы просто были бы обязаны его новелизировать.

И это все.

Мы взяли такси от Пенсильванского вокзала до Парк Авеню Саут, 409. Роджер, снова заплатил, взял квитанцию и аккуратно положил ее в бумажник. Поверьте, я был впечатлен.

Таксист высадил нас на противоположной стороне улицы, прямо перед «Смайлером». Там появилась новая попрошайка — пожилая дама с растрепанными седыми волосами, рядом с которой стояли два обычных пластиковых пакета, наполненные невероятными вещами. Перед ней находились чашка для мелочи, а в руках она держала гитару, которая выглядела лет на тысячу. На шее у нее висела табличка: п ОЗВОЛЬ Иисус У ПОСЕЛИТЬСЯ в твоем сердце. Я содрогнулся при виде этого. Помню, я подумал: «Надеюсь, один паршивый зомби не сделал меня суеверным», а затем отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Роджер зашел в бакалею, и я не хотел, чтобы бездомная леди подумала, что я над ней смеюсь. Это может сделать ожидание Роджера невыносимым. Бездомные никогда не прочь набить тебе морду. На самом деле, я думаю, им это даже нравится.

— Эй, ты, — сказала она скрипучим, почти мужским голосом. — Дай мне-бак-и-я-сыграю-твою-песню.

— Вот что я тебе скажу, — сказал я. — Я дам тебе два, если ты отстанешь.

— Черт-надо-подумать — сказала она, и как раз в тот момент, когда из магазина выходил Роджер, я сунул два своих трудовых доллара в жестяную кружку Сумасшедшей Леди. В одной руке Роджер держал коричневый пакет, а в другой — банку с аспирином. Подойдя к углу, он открыл банку и вытряхнул несколько таблеток. Он бросил их в рот и принялся жевать. При мысли об этом вкусе у меня заболели глаза.

— Тебе не следует давать им денег, — сказал он, пока мы ждали зеленый сигнал светофора. — Это их поощряет.

— Тебе тоже не стоит жевать аспирин, но ты это делаешь, — сказал я. Я был не в настроении выслушивать нотации.

— Это верно, — сказал он и протянул мне банку, когда мы перешли на нашу сторону улицы. — Хочешь попробовать?

Самое странное, что я это сделал. Я взял пару и бросил их в рот, в равной мере ненавидя и наслаждаясь горьким вкусом растворяющихся таблеток. Позади нас раздался нестройный перезвон гитарных струн, за которым последовал высокий и, по-видимому, женский голос, вопящий: «Только позволь мне идти рядом с тобой».[182]

— Быстро внутрь, — сказал Роджер, придерживая для меня дверь в вестибюль. — Пока у меня из ушей кровь не пошла.

— «Столичный» выехал из Сентрал-Фолс с опозданием и с опозданием прибыл на Пенсильванский вокзал — так всегда с «Амтраком», — и вестибюль нашего здания был почти пуст. Когда я взглянул на часы в лифте, то увидел, что они показывают без четверти шесть.

— Билл, Сандра и Херб, — сказал я. — Что ты собираешься им рассказать?

Роджер посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

— Все, — ответил он. — Это единственное, что я могу сделать. Растение в каморке Риддли это тебе не Сладкий Уильям[183]. Оно напомнило мне — вкупе со всем остальным, — что завтра мы должны пригласить слесаря, чтобы он сменил дверной замок. Хочешь узнать мой кошмар? Риддли возвращается из милой сердцу Алабамы, такой, ничего не подозревающий, заходит сюда воскресным днем…

— Зачем ему это делать? — Спросил я.

— Понятия не имею, — раздраженно ответил Роджер. — Это же кошмар, я разве не сказал? А кошмары редко имеют смысл. Это часть того, что и делает их кошмарами. Может быть, он хочет проверить, что мусорные корзины не переполнились, пока его не было, или что-то в этом роде. Как бы там ни было, он идет в свою каморку и, пока нащупывает выключатель, что-то скользит по его шее.

Мне не нужно было спрашивать его, что именно. Все, что мне нужно было сделать, это вспомнить корень, покрытый комьями земли, вьющийся вокруг ботинка Тины Барфилд.

Двери лифта открылись на пятом этаже, и мы прошли по коридору мимо «Барко НОВЕЛ-Тиз» и «Крэндалл энд Овитц» (парочка пожилых, но все еще с каннибальской хваткой, юристов, специализирующихся на судебных спорах и обязательствах) и моего фаворита: туристического агентства «Покажи мне мир». В самом дальнем конце, охраняемые парочкой благословенно пластиковых папоротников, находились наши двойные двери с надписью «Зенит Хаус, компания Апекс», выведенной на них золотыми буквами, при этом золото было таким же фальшивым, как и папоротники.

Роджер достал ключи и открыл дверь. Сразу за дверью располагался кабинет секретарши со столом, серым ковром, который, по крайней мере, пытался не выглядеть индустриальным, и стенами с рекламными проспектами, которые Сандра позаимствовала у Риты Дерст из «ПОКАЖИ МНЕ МИР». Другие издательства, без сомнения, украшают приемные обложками своих книг, раздутых до размеров плакатов, но офис, украшенный увеличенными до размеров плаката обложками «Мачо Мэн: Ханойский огненный шторм», «Изнасилования под светом Луны» и «Крыс из Ада», вероятно, не поднял бы ничьего настроения.

— Завтра день Ла Шонды, — напомнил я Роджеру. Ла Шонда Мак Хью приходит три раза в неделю: в понедельник, среду и пятницу. Она редко выходит за пределы своего рабочего стола (где в основном красит ногти, звонит друзьям и расчесывает волосы афрорасческой), и когда Тина Барфилд сказала о «круге избранных», я не думаю, что она имела в виду нашу секретаршу, работающую на полставки.

— Я знаю, — сказал Роджер. — К счастью, дамская комната дальше по коридору, за «НОВЕЛ-ТИЗ», и это единственное место, куда она ходит.

— Но что может пойти не так…

— …обязательно пойдет не так, — закончил он. — Да, да. Я знаю. — Он глубоко вздохнул.

— Так ты покажешь мне наш новый талисман?

— Наверное, так будет лучше, не так ли?

Он повел меня по коридору мимо своего кабинета и кабинетов других редакторов. Мы свернули налево за угол, где было еще две двери с фонтаном между ними. На одной из этих дверей висела табличка «УБОРЩИК», на другой — «ХРАНИЛИЩЕ ПОЧТОВОЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ». Роджер снова перебрал ключи и вставил нужный в замок каморки Риддли.

— Я запер ее сегодня утром перед отъездом, — объяснил он.

— Учитывая обстоятельства, это была очень хорошая мысль, — сказал я.

— Я так и думал, — согласился он. Я краем глаза заметил, с каким любопытством он смотрел на меня, когда открывал дверь. Потом я не почувствовал ничего, кроме запаха. Какой же божественный запах.

Моя бабушка обычно брала меня с собой в магазин, когда делала покупки — это было в Грин-Бэй, — и больше всего мне нравилось нажимать кнопку, которая приводила в действие кофемолку в третьем ряду. То, что я чувствовал сейчас, было чудесным ароматом свежего «Файф-о-Клок темной обжарки»[184].

Я почти увидел пачку с красной этикеткой, и у меня в голове пронеслось воспоминание, настолько ясное, что было почти реальностью, о маленьком мальчике, который сует нос в пакет с кофе, делая последний глубокий вдох, прежде чем его закрыть.

— О, как же классно пахнет, — сказал я тихим голосом, который был близок к слезам. Моя бабушка умерла почти двадцать лет назад, но в этот момент она как будто ожила.

— На что похож запах? — Спросил Роджер. В его голосе слышалась алчность. — Как по мне, — так пахнет клубничный торт, только что из духовки. Все еще достаточно горячий, чтобы растопить взбитые сливки.

— Нет, это кофе, — сказал я, входя. — Свежемолотый кофе. — Я практически видел кофемашину с хромированным желобом и тремя настройками: Тонкой, Сверхтонкой и Грубой.

Потом я увидел то, что было внутри, и больше ничего не смог сказать.

Как и оранжерея в Сентрал-Фолс, каморка превратилась в джунгли. Но в то время как в джунглях Тины Барфилд было много разных растений, здесь был только плющ, плющ и еще раз плющ. Он рос повсюду, обвиваясь вокруг ручек метлы Риддли и приспособления для мойки окон, взбираясь по полкам, взбегая по стенам к потолку, где он пророс вдоль плиток жесткими зигзагообразными нитями, с которых свисали блестящие зеленые листья, некоторые еще только начали раскрываться. Половое ведро Риддли превратилось в большой стальной цветочный горшок, из которого буяли пышные заросли плюща, — сплетение из усиков, листьев и…

— Что это за цветы? — Спросил я. — Эти голубые цветы? Никогда раньше не видел ничего подобного, особенно на плюще.

— Ты никогда не видел ничего подобного, и точка, — сказал он.

Я должен был признать, что не видел. На одной из полок, прямо под несколькими жестянками с половым воском, которые были почти погребены под лавиной зеленых листьев, стоял крошечный красный глиняный горшочек. Это было то, во что изначально было посажено это растение. Я был в этом уверен. К нему была прикреплена крошечная пластиковая бирка. Я наклонился ближе и прочитал то, что там было написано, через удобную щель в листьях:

— Вот же чертов Риддли, — сказал я. — И, кстати, неужели мы должны поверить, что кто-то, войдя сюда, не увидит ничего, кроме скромного чахнущего плюща? И ничего больше… — Я махнул рукой.

— Я не могу точно ответить на этот вопрос, но леди сказала именно это, не так ли? И леди также сказала, что любой, кто войдет сюда, может больше не выйти.

Я увидел, что один усик уже вырос за дверь.

— Тебе лучше использовать чеснок, — выдохнул я. — И быстро.

Роджер открыл сумку, которую принес из «Смайлера». Я не очень-то удивился, увидев, что она была полна чесночных головок.

— Ты лучший, — сказал я. — Должен отдать тебе должное, Роджер — ты лучший.

— Именно поэтому я и босс, — торжественно произнес он. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, потом захохотали. Это был в высшей степени странный момент… но не в самой высшей степени. Я вдруг понял, что у меня есть идея для романа. Это пришло ко мне, как гром с ясного голубого неба. Вот это был в высшей степени странный момент.

Я забираю это гром-с-ясного-неба обратно. Эта мысль пришла мне в голову вместе с запахом кофе «Файф-о-Клок темной обжарки», который я обычно молол для своей бабушки в «Универсальном продуктовом магазине Прайса», еще в Грин-Бей, когда мир еще был молод… или, скорее, когда я был молод. Я, конечно, не собираюсь подводить итог своей грандиозной идее здесь — только не в пять минут первого ночи, — но поверьте мне, когда я говорю, что это хорошая идея, которая делает «Месяц май» тем, чем он был на самом деле: сухой дипломной работой, маскирующейся под роман.

— Срань господня, — выдохнул я.

Роджер посмотрел на меня почти лукаво.

— Возникло пару интересных идей, не так ли?

— Ты же знаешь.

— Да, — сказал он, — знаю. Я знал, что мы должны поехать в Сентрал-Фолс и встретиться с этой Барфилд, еще до того, как ты показал мне это письмо, Джонни. Придя сюда, я ясно это увидел. Прошлой ночью. Ну же, давай выбираться отсюда. Давай… — Его глаза странно сверкнули. Я видел это раньше, но не мог вспомнить, когда и по какому поводу. — Давай дадим ему спокойно расти.

Следующие пятнадцать минут мы потратили на то, чтобы раздавить чесночные головки и натереть ими дверь между приемной и редакцией. И над притолокой, и над косяком. От этого запаха у меня слезились глаза, но, думаю, к завтрашнему дню станет немного лучше. По крайней мере, я на это надеюсь. К тому времени, как мы закончили, это место пахло так, как, наверное, пахло в доме начала века в Маленькой Италии, где женщины готовили соус для спагетти.

— Знаешь, — сказал я, когда мы закончили, — мы совсем спятили, очертив границу именно здесь. Что нам следовало сделать, так это повесить чеснок на дверь коморки Риддли. Пусть бы там оставался.

— Я не думаю, что так будет правильно, — сказал он. — Я думаю, что мы должны выпустить его в редакцию.

— Что бы он за нами следил, — сказал я. Мне следовало бы испугаться — теперь я боюсь, видит Бог, — но тогда я этого не боялся. А в его глазах я опять заметил этот лихорадочный блеск. Моим лучшим другом в пятом классе был парень по имени Рэнди Веттермарк. Однажды, когда мы зашли в кондитерскую после школы, чтобы купить «Пез»[185] или что-то в этом роде, Рэнди своровал комикс про Человека-Паука. Просто сунул его под куртку и вышел. У Роджера было точно такое же выражение лица.

Господи, ну и денек выдался. Какой удивительный день. Мой мозг чувствует то же, что и ваш кишечник, когда вы едите не просто много, а слишком много. Я иду спать. Уповаю на небеса, что засну.

(1985)