Пленница Белого замка

– Ну, пожалуйста – быстрее!

Посмеиваясь над моим недовольством, Адала вплетает золотистую ленту и, подвернув косы вверх, закрепляет концы на висках.

– Уже?

– Нет. Еще цветы.

Жду, пока два изящных букета из шелка и жемчуга украсят прическу.

– Теперь все. Удачной охоты, маленькая госпожа.

Она всегда называет меня так. Пора положить этому конец.

– Я уже взрослая. Мне – десять лет.

– Прощения просим, – сопроводив слова легким поклоном, Адала выходит.

Но почему мне кажется, что почтительным наклоном головы прячется улыбка?

Тороплюсь я зря. Охотники только-только начинают собираться. Грумы приводят коней. Гнедого Вихря, отцовского мерина, держат чуть в стороне. Хозяин дома сядет в седло последним.

А Кэм… Под братом гарцевал жеребец редкой красной масти. Огненный, как листья рябины осенью.

– Улла, смотри, кого мне отец подарил! Это Неутомимый!

– Если вы будете так его горячить, то ваш Неутомимый не доберется и до ближайшей рощи, – старший грум проводит рукой по взмокшей лошадиной шее.

Кэм смущается, но коня успокаивает.

– Улла! – отец оставляет друзей, и широкими шагами пересекает двор. – Для тебя у меня тоже есть подарок.

Тонконогая, стройная кобыла выплывает из ворот конюшни. Белоснежная шерсть сверкает на солнце, словно горные вершины зимой.

– Нравится?

– Да, – я выдыхаю, не в силах отвести глаз от такой красоты.

Лошадь не идет – танцует, едва касаясь земли точеными копытами. Глядя, как плавно она пересекает двор, я вспоминаю величественных птиц, давших название Орлиным горам.

– Как назовешь? – брат возвращает в реальность.

– Орлица. Отец, я и вправду… могу?

До этого дня мне запрещалось преследовать зверя наравне со взрослыми. Приходилось оставаться на поляне, вместе с дамами, не решившимися сесть в охотничье седло. В цветных шатрах накрывали столы, менестрели услаждали слух, а дети под присмотром грумов катались верхом, или затевали игры. И только Богам известно было, как я злилась. Хотя нет. Кэму тоже. Брата вполне разделял мои чувства, ожидая охотников. И даже веселый пир, начинавшийся с их возвращением, не мог погасить обиду.

Сегодня же отец сам сажает меня в седло. Подает повод, смотрит, как я разбираю кожаные полоски. Улыбается:

– Спокойно. Я – рядом. И помаши матери.

Матушка стоит возле распахнутого окна. Машет охотникам платком. Мне кажется, или белая ткань то и дело касается её глаз?

Думать об этом некогда. Отец вскакивает на Вихря, псари выводят рвущихся со сворок собак и мы выезжаем за ворота.

Лай, ржание, визг охотничьих рожков – я купаюсь в звуках. И – жду. Мое волнение передается Орлице, она дугой выгибает шею, грызет удила и просит скачки. Вперед, в лес, в поле, не разбирая дороги…

Но надо еще оставить на опушке дам, и я сдерживаю горячащуюся лошадь. Не время. Не сейчас.

Дамы спешиваются и желают удачи. Нежные поцелуи, ахи, вздохи… Когда же это закончится? Я в нетерпении оглядываюсь. Отец разговаривает с двумя всадниками, я узнаю их. Егеря! И подъезжаю поближе.

Кэм уже все знает. Подлетает, сияющий, как начищенное медное блюдо. Волосы растрепались под маленькой шапочкой, щеки горят…

– Они выследили оленя! Взрослого быка! Вот увидишь, я буду первым.

– Конечно, ты же великий охотник… на мышей.

Я знаю, как смутить брата. Няня до полусмерти боится серых крох, а они возьми и облюбуй под гнездо сундук с шерстью для рукоделия. Вот визгу-то было! Ну, Кэм и взялся помочь. Притащил с кухни кошку. Но отъевшаяся на сливках и мясе киса совсем не желала охотиться. Тогда брат сплел силки, и сам переловил всех до единой. Няня несколько дней благодарила "спасителя", пока мне не надоело, и Кэм получил новое прозвище. И очень злился, когда его слышал.

– Ладно, хватит дуться. Скажи лучше, у меня волосы тоже растрепаны, а на носу грязное пятно?

– Нет, – Кэм смутился.

Снимает шапочку, приглаживает вихры. Красивее не становится. А брат, подумав еще немного, вытирает лицо платком.

– Чисто?

– Грязь только размазал. Давай, помогу, – я тянусь забрать платок.

Но наши лошади не желают видеть Кэма опрятным. Неутомимый фыркает и мотает головой. Орлица возмущается таким поведением и кусает его за холку. Наверное сильно, потому что рыжий с визгом взвивается на дыбы.

Мир сходит с ума. Небо, деревья, бегущие и кричащие люди закружились в неистовом танце. Пару раз перед глазами мелькают рассекающие воздух копыта, а потом все прекращается. Мужчины успевают вовремя. Отец сдергивает меня с седла, Кэм вырывается из рук грума.

Орлица дрожит. Пот покрывает её бока, с губ падает пена. Неутомимый выглядит не лучше.

– Вам нельзя на них ехать, – в голосе отца рокочет гнев. – Шеи себе переломаете.

– Но отец!

– Возьмете других коней. Кэм, доверяю тебе Вихря. Улла, поедешь на Белоногом.

– Нет.

Что на меня находит? Я смотрю в глаза отцу, и отказываюсь подчиниться.

– Я поеду на Орлице. Или не поеду вовсе.

Сейчас он разозлится. А потом накажет. Спина заранее чешется в ожидании порки. Но какое-то непонятное упрямство мешает отвести глаза. И отец сдается!

– Хорошо. Только не ной, когда свалишься.

Я не верю своим ушам. Лорд, железной рукой управляющий землями, советник короля, уступает мне! Мне! Я не знаю, радоваться или переживать, наказание все равно будет, не сейчас, после… Но в этот момент я горжусь собой и не думаю о будущем.

– А я? – эх, зря Кэм встрял. – Я тоже хочу ехать на Неутомимом!

– Ты поедешь на Вихре. А если он тебя не устраивает, дом вон в той стороне.

Высказав все, что хотел, отец махнул рукой псарю:

– Пускай!

Собаки, получившие волю, живой рекой затопили лес. Кони рванули следом. Лай, звуки рожков, крики, ржание лошадей убивают тишину. Лесные жители со всех ног кидаются прочь. Но нас интересует только олень.

Он мечется между деревьями, взрослый бык с ветвистыми рогами. Пытается уйти от лучшей в округе своры.

Охотничий азарт завладевает мной. Орлица уверенно мчится, и, кажется под седлом – птица. Она легко оставляет позади завалы, и я постоянно вижу собак. Они не подводят. Гонят царственного красавца, пока у того хватает дыхания. А когда олень останавливается, чтобы дать последний бой, изо всех сил держат его на месте, ожидая охотников.

Мы окружили добычу. Оруженосец подал отцу дротик, но он улыбается и протягивает оружие Кэму:

– Бей!

И брат бьет. У него мало сил для последнего удара, и второе копье вручают мне. А потом отец привычным движением добивает зверя.

– Никогда не позволяйте им мучится. В этом – высшая доблесть охотника!

Пока псари подзывают собак, я спешиваюсь и иду к оленю. Какой он огромный! Как горяча его кровь!

В тот день мы добываем еще одного оленя и кабана. Пятерых гончих из своры перевязываем и отправляем на телегах в замок. Слишком дорогие собаки, чтобы дать им просто так подохнуть. Четырех псари закапывают в лесу.

А вечером снова пир, затянувшийся почти до утра. Я не выдерживаю, задремываю прямо за столом. Сквозь сон чувствую, как кто-то поднимает меня и куда-то несет. Потом слышу шёпот служанки, ловкие руки стягивают платье и обряжают в рубаху. Я нахожу силы приоткрыть глаза, и сквозь ресницы вижу, как горничная задувает свечу. Наступившая темнота убаюкивает, и сон укутывает меня уютным одеялом ночных грез.

Теперь все по-другому. Сны не приходят просто так.

Я закрыла ставни, прогоняя из комнаты угасающий свет. Выгнать бы еще и воспоминания! Но они оказались сильнее и усталости, и теплого одеяла. Я проворочалась до утра, глядя в темноту.

На завтрак принесли сыр, хлеб и кислое молоко. Я перекусила, закинула за плечи котомку, спрятала под плащом арбалет и отправилась в порт.

Каюта, которую мне предоставили на "Красавице Исси" оказалась размером с собачью конуру. Я прикинула взглядом: четыре шага в длину, столько же – в ширину. Лечь, вытянувшись в полный рост не получится. И стоя выпрямиться нельзя. Зато в стене окошко! Отверстие в две ладони величиной почти на уровне моего носа. То есть – под самым потолком. Обстановка – свернутый матрас в углу.

Показывая хоромы, капитан предупредил:

– Едим из общего котла. Утром, и вечером, во время стоянки. Ночевать можете хоть здесь, хоть на берегу. Только смотрите, к отплытию не опоздайте. И еще – в каюте вы в безопасности, а на суше от меня никаких гарантий!

Я посмотрела на захлопнувшуюся дверь. Поверх грубо отесанных досок блестит массивная щеколда. Капитан не шутит.

Я уселась на матрас и стала ждать отплытия. В ближайшие несколько дней эта каморка станет для меня домом, но от шума снаружи не защитит. Кто-то топал, кричал, пару раз послышались знакомые слова. Те, которые дамам из благородных Домов вроде бы неизвестны. Что-то с грохотом упало, ударившись о стену, заставив затрещать доски. Я выглянула в окно. Палуба напоминала муравейник – все бегут, и каждый тащит груз. Налюбовавшись на суету, я вернулась в угол и просидела, пока пол и стены не вздрогнули.

Теперь сквозь окошко долетали только крики, скрип дерева, и обычные звуки портового утра. Мне стало интересно посмотреть на отплытие, и я вышла наружу.

Подобраться к борту оказалось нелегко. Тюки, бочки, огромные ящики стояли высокими рядами. Толстые канаты опутывали груз гигантской паутиной, и стоило судну качнуться, как все это начинало скрипеть и шататься. А еще палуба то и дело наклонялась, словно нарочно пытаясь свалить с ног.

Но до носа корабля я все же добралась. Облокотилась на планшир и огляделась.

Слева медленно проплывал просыпающийся город. Справа вздымала волны река. Суда мерно покачивались в такт её дыханию. Впереди, налегая на постромки, плелись бурлаки.

Кто-то тянул монотонную песню. Слов с палубы не разобрать, только мелодия вторила унылому завыванию ветра в снастях. Иногда, на особо трудных участках, певец повышал голос, остальные подхватывали, и чайки затихали, испугавшись дружного рыка идущих в упряжке людей.

Картина не менялась до вечера. Разве что бурлаки останавливались пару раз и, сбросив постромки, падали на песок. С баржи им передавали бурдюк, и уставшие люди жадно пили, а отдышавшись, снова поднимались и брались за ремни. И только к вечеру, когда уставшее солнце почти коснулось туманной полоски дальнего берега, рог протрубил ночную остановку.

Отдыхать бурлакам не пришлось. Едва баржа встала на якоря, они разделились. Часть отправилась за дровами, остальные стали разбивать лагерь. Много времени это не заняло: притащили с баржи большой котел, установили над старым кострищем.

Вскоре затрещал огонь, кашевар натаскал речной воды, и когда она закипела, засыпал крупу. Что еще он добавил в варево, я не представляла, но запах шел тошнотворный.

И все же это была еда. Я съела все, что плюхнули мне в миску, и вычистила остатки хлебом. Я должна жить, а для этого нужно есть. О том, чем буду утолять тот, другой голод, думать себе запретила. Сил сейчас только на ребенка достанет, а с малыша толку – чуть. Да и нет тут детей.

Возвращаться и разворачивать кишащий блохами матрас не хотелось. И я устроилась в сторонке. Сухой песок неплохо заменил перину, шерсть плаща укрывала от ночной прохлады и сырого ветра с реки. Тепло, уютно. Высоко-высоко плыли облака. Сизые лохмотья на черном фоне. А в прорехах сияли звезды. Я так и заснула, глядя в небо. И впервые за все время – без снов.

Рог протрубил на рассвете. В котле уже булькал завтрак. По запаху – такая же дрянь, как и вчера. Да и по вкусу – тоже. Но бурлаки не жаловались. Поели, вычистили котел, занесли вещи на баржу и снова впряглись в постромки. Над рекой, скользя по воде, растеклась вчерашняя песня.

Я слушала, стоя на палубе возле груза. Рядом возился корабельный мальчишка, чем-то шебуршал, что-то перекладывал. Шум, пусть и негромкий, мешал, но уходить в другое место было лень. Не лезет ко мне с разговорами, и ладно.

Крик вывел меня из задумчивости. Мальчик выскочил из-за ящика, в глазах плескался страх. Я напряглась, а на шум уже мчались матросы.

– Крыса! Там крыса!

Этого только не доставало! Вездесущие твари с голыми хвостами.

– И чего орешь? Мелкого испугался! – Подбежавший первым мужчина от души отвесил мальчишке оплеуху.

Я решила посмотреть на зверька, которого все так внимательно разглядывали.

Малыш сжался в комок, испуганно сверкая глазками. Похоже, впервые из гнезда вылез. И в последний – матрос поднял дровину, чтобы прибить вредителя. Но наперерез человеку, истошно вереща, кинулась огромная черная крыса.

Я смотрела на вцепившегося в палку зверька. Взмах – и он полетел за борт. Следом отправился её отпрыск. Даже те, кто не вызывает ничего, кроме отвращения, сражаются насмерть, защищая свое дитя. А меня отдали без колебаний. Впрочем, нет. Один защитник у меня все же был.

Кэм приходит в спальню поздно ночью. Я страшно устала: охота, потом пир… Но брат безжалостно выволакивает меня из уютной постели:

– Переоденься в дорожное платье и не шуми!

– Что случилось? Кэм, я спать хочу!

– Тише ты! – Он прижимает палец к губам, словно жест может погасить звуки. – Одевайся!

Вид у него при этом такой, что больше вопросов задавать не хочется. Становится страшно.

– Отвернись.

Одеваться в полумраке трудно. Но я справляюсь. Льняная рубашка цвета топленого молока, коричневое платье и плащ оттенка дубовой коры.

– Ты все?

– Только обуться осталось!

Кэм помогает завязать непослушные шнурки на мягких голенищах.

– Ларец возьми.

Не стоит уточнять, какой. Он один – тот, что спрятан в сундуке, под ворохом одежды. В нем – мое приданное. Жемчужный гарнитур, диадема из затейливо переплетенных серебряных цепочек, янтарное ожерелье. Изумруды (по традиции я получала зеленый камешек в каждый день рождения) хранятся у родителей. Потом их оправят в золото, превратив в колье. Оно украсит меня на праздник в честь вступления в возраст невесты. Настанет ли этот день?

Недомолвки Кэма выводят из себя. Какую проказу задумал брат?

– Что все-таки случилось?

Вместо ответа он тащит меня к двери. Замирает, проверяя, нет ли кого в коридоре. И направляется к нашей "секретной" комнате.

– Что…

Кэм трясущимися руками зажигает свечу. От неё – факел. И подходит к двери тайного хода.

– Дай свой ключ.

В замочную скважину попадает не сразу. И прежде, чем открыть дверь, глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться.

– У выхода ждет Ирчи с лошадьми. Поедем к морю, купим домик. Поживешь там какое-то время.

Дом у моря. В мечтах он представляется гордым замком, полным верных нам рыцарей и вышколенных слуг.

– Одна поживу?

– Наймем горничную. Я стащил у отца деньги. Много, – Кэм показывает объемный кошелек. – На первое время хватит, а потом что-нибудь придумаю. Идем!

Подземелье дышит влажным холодом. Становится зябко. И по-настоящему страшно.

– Может, не надо? Я боюсь.

Признаваться в собственных страхах стыдно, но идти туда… Нет, лучше признаться и вернуться в спальню, в мягкую постель, к потрескивающему огню в камине…

Кэм смотрит зло, а потом спрашивает:

– А Замка-на-Скале не боишься?

Да, Замок страшнее. Поплотнее запахиваю плащ и иду вперед. Тяжелые своды подхватывают звук шагов и швыряют его обратно. Но Кэм закрывает дверь, и эхо остается в подземелье, с нами.

У выхода, в компании Ирчи, лошадей и четырех солдат ждет отец. Увидев нас, кивком отпускает людей и идет навстречу. Мне становится жутко. Куда страшнее, чем в подземелье. Отец отодвигает Кэма, крепко обнимает меня за плечи и ведет обратно.

От молчания кидает в озноб. Он даже про тайный ход не спрашивает! Дома забирает ключи и безразлично сует в кошель на поясе. А потом берет нас с Кэмом за руки, и как маленьких разводит по комнатам.

Но даже в спальне меня не оставляют одну. Едва выходит отец, как Йоли, старая кормилица матушки, приносит тюфяк и, охая и ахая, стелет себе возле двери. А потом переодевает меня в ночную рубашку и укутывает в одеяло.

– Спокойной ночи, маленькая леди.

– Спокойной ночи, Йоли.

Если она будет спокойной! Долго ворочаюсь, но усталость берет свое, я проваливаюсь в сон. И не понимаю, почему Йоли теребит меня, пытаясь разбудить.

– Что?

– Господин зовет всех во двор. Вам тоже велено явиться.

Приходится поторопиться. Из-за спешки не успеваю как следует умыться! Брызгаю в лицо холодной водой и натягиваю одежду.

– Скорее, уже все собрались!

Йоли торопливо расчесывает мне волосы костяным гребнем. За ночь пряди спутались, и она дергает их, а я терплю – отец требует точности.

– Почему раньше не разбудила?

– Так будила, а все без толку. Вы спали, как убитая! – Йоли разводит руками, и закрепляет волосы вышитой лентой. – Готово. Пойдемте.

Все уже собрались. Челядь толпится во дворе, на крыльце стоят родители и Кэм. Выглядит он плохо, но спину держит, как подобает отпрыску лорда. Правда, знакомо задрал подбородок. Боится.

Я подхожу к брату и крепко сжимаю его ладонь. Отвечать вместе будем!

Отец считает по-другому. Обводит хмурым взглядом собравшихся, и громко, так, чтобы услышали все, объявляет:

– Вы знаете, что произошло этой ночью. Мой собственный сын ослушался меня. Подобное недопустимо, и виновный понесет наказание.

Повинуясь взмаху хозяйской руки, двое слуг поднимаются на крыльцо. Кэм не позволяет им прикоснуться к себе:

– Я сам! – и, решительно вырвав ладонь из моих пальцев, сбегает по ступенькам.

Люди расступаются. От крыльца до столба, к которому привязывают провинившихся, образуется живой коридор. Кэм, не сводя глаз с отца, снимает рубашку.

Конюх, всегда поровший наказанных, сноровисто связывает ему руки, пропускает веревку сквозь кольцо и натягивает. Теперь брат почти висит, но голову старается держать высоко. И в упор смотрит на отца.

Напряжение растет. Воздух словно загустел, стал тягучим, как овсяный кисель. Я сдаюсь первой:

– Не надо!

Отец даже головы не поворачивает. Медленно спускается с крыльца и забирает у конюха плеть. Я ахаю: сам решил наказать!

Зажимаю ладонями рот, словно запихивая крик обратно в горло. Кэм вздрагивает под ударами. Смотреть на отца он больше не может, но находит в толпе Ирчи. Старший сын конюха прячет глаза. Так вот почему нас поймали! Предатель! Я отомщу! За свой страх, за боль брата, за каждый шрам, что багровым рубцом вздувается на спине.

Крика от Кэма так и не дождались. Когда его голова безвольно падает, матушка бежит к отцу и врывает плеть.

– Довольно!

Отец замирает, не в силах поверить, что всегда послушная жена смеет перечить. Зло разворачивается на каблуках и уходит. А мы с матушкой остаемся. Она сама снимает Кэма со столба и на руках уносит в свою комнату, словно не доверяя слугам. Потом мы промываем раны и мажем располосованную спину зеленоватой мазью. Матушка плачет. Я пытаюсь её успокоить. Даже Кэм, придя в себя, пытается шутить… У него плохо получается. И слез становится больше.

Ирчи ответит! За каждую слезинку!

Отец возвращается вечером. Просит матушку выйти, и садится в жесткое кресло рядом с кроватью.

– Ты злишься на меня, сынок?

От такого обращения я даже дуться забываю. Кэм тоже удивленно поворачивает голову. А отец поправляет льняную тряпицу, сползшую с израненной спины, и продолжает:

– Я тебя понимаю. Знаю, что ты не со зла, но так нельзя.

– А что, – Кэм приподнимается, шипит от боли и падает обратно. – Надо молча смотреть, как Уллу в Замок увозят? И не попытаться защитить?

– Ох, сын, – отец пересаживается на кровать, отодвинув покрывало. – Думаешь, мне легко это решение далось? Я ведь тоже хочу увезти Уллу далеко-далеко, чтобы никто и думать плохо о нашей девочке не смел…

– Так почему…

– Потому как девиз нашего Дома – "Долг"! И негоже его нарушать. Честь – единственное, что есть у человека своего, от рождения, и до смерти. Запомни это, сынок. И ты, Улла. Ни разу с момента заключения Договора не был он нарушен. И пока жив хоть один из рода Орвов, этого не произойдет. Долг Уллы – отправиться в Замок. И она туда поедет. И чтобы больше без этих ваших выдумок. Вы поняли?

Что мы можем ответить? И мы молчим. А отец, вздохнув, идет к двери. Медленно, словно несет на плечах тяжелый мешок. Когда до выхода оставалось пара шагов, отец вдруг порывисто развернулся, притянул меня к себе и крепко обнял. Горячий шепот касается волос:

– Прости нас, доченька. Прости, – и еще тише. – Если ты останешься дома, в Замок отправится Кэм.

Я едва прихожу в себя, а отец уже выходит. А мы с Кэмом долго смотрим на закрывшуюся дверь, не понимая, что случилось. Возвращается матушка. Мы меняем брату повязки, о чем-то говорим, стараясь отвлечься от грустных мыслей, смеемся… Но решение созревает: что бы ни предлагал Кэм, больше я не убегу. Нельзя допустить, чтобы вместо меня пострадал он.

Брат встает с постели на следующий день. Сжав побледневшие губы, с помощью лакея добирается до моей комнаты. Осторожно усаживается в кресло и велит служанкам выйти. Потом долго молчит, собираясь с мыслями.

– Прости.

– За что?

– У меня не получилось, – от горестного вздоха хочется плакать.

– Это хорошо, что не получилось, – я заглядываю брату в глаза. – Отец прав – мой долг ехать в Замок. И будь, что будет! Спина-то твоя как?

– Заживет!

Несмотря на требования матушки, в кровать брат возвращаться отказывается. И бродит по дому, придерживаясь за стену. Видя его, прислуга жалостливо вздыхает. Только отец втайне гордится. Поэтому Кэм старается, как может! Даже настаивает на том, что сам проводит меня в Замок.

Отец долго не соглашается – все еще ждет какой-нибудь выходки. Но вступается матушка, и наступает миг, когда мы садимся верхом и в последний раз бок-о-бок выезжаем со двора.

***

Путешествие длится недолго – на третий день впереди появляется одинокая скала и Замок, венчающий её, подобно короне. Солнце отражается от белоснежных стен и слепит глаза. Нам в любом случае в ту сторону и смотреть не хочется. Да и сопровождающие нас воины домашней стражи, забыв о попытках выглядеть уверенно, отводят глаза. И подгоняют коней. Им не терпится сдать меня с рук на руки дяде Гарду, и пустится в обратный путь. Но Кэм уговаривает капитана задержаться в ближайшей деревне, и к Замку отряд подъезжает не вечером, а на рассвете.

Восходящее солнце заливает белоснежные стены кровью. Шпили на крыше сверкающими стилетами пронзили небо. Флюгеры в страхе ожидают ветра, а до того боятся пошевелиться, и тишину нарушает только скрип открывающихся ворот у подножия скалы.

Кэм спешивается и помогает слезть с лошади мне. Животные никогда не проходили под высокой аркой, и теперь, глядя, как они бьются в панике, мы понимаем – почему. Мой эскорт в Замок тоже остается снаружи, поэтому брат просто провожает меня до ворот и обнимает. Я не отпускаю его взгляд и навсегда запоминаю бледное лицо и крепко сжатые губы.

Когда створки закрываются, я поворачиваюсь к ним спиной и смотрю вверх, на Замок, которому предстоит стать моей жизнью.

Над буйной зеленью сада, что непонятным образом вцепился в голые камни, вздымаются белые стены. Многочисленные окна сверкают на солнце – в рамы вставлено драгоценное стекло. Три квадратные башни, увенчанные золочеными шпилями, хранят покой Замка. По верху, под самой крышей, монолит стены прорезают узкие штрихи бойниц. Для чего они? Неужели находились сумасшедшие, решившие штурмовать Замок-на-Скале? На этот вопрос мне никогда не отвечали. Может, теперь узнаю?

– Госпожа, – слуга, посланный за мной, осторожно касается локтя. – Прошу вас.

Последний взгляд на ворота, в тщетной надежде, что створки распахнуться и меня увезут отсюда, и – подъем. Узкая тропинка указывает путь. Белая пыль тут же пачкает подол платья и плащ. Её никогда не удавалось отстирать, Замок словно метит тех, кто осмелился потревожить его покой.

Почему меня волнует одежда? Ноги подкашиваются от ужаса, а я жалею тряпки, обращаю внимание на растения вокруг. Папоротники, вереск и широколистные хосты обрамляют тропинку. Чуть дальше должен быть стелющийся можжевельник. Он всегда покрыт мелкими сизыми ягодами, и это кажется чудом. Как и весь сад, что цветущим каскадом устилает склон. У нас десяток садовников не могут добиться подобного, а тут все словно само растет.

Вдалеке поет ручей. В саду много источников и гротов. Вода течет прямо из скалы, а гроты… Они служили нам с Кэмом игровыми комнатами, когда приходилось приезжать сюда. Теперь не с кем будет прятаться в прохладной темноте. Я – единственный ребенок в Замке.

Тропинка превращается в широкую дорожку, и упирается в опущенный мост. Вода под ним покрыта цветущими розовыми кувшинками. Дядя Гард позволял рвать их сколько угодно, но строго следил, чтобы мы не плавали в лодке одни. Ходили слухи, что ров бездонный. Проверить ни я, ни Кэм не решились.

Мост остается позади, над головой проплывает высокая арка. Под ногами хрустит мелкий гравий, и я вхожу во двор.

Почему я никогда не замечала, какой он огромный? Люди, стоящие у крыльца, выглядят карликами. Они выстроились в шеренгу и терпеливо ждут. Коленки подкашиваются, но я двигаюсь дальше. Может, если не смотреть по сторонам, будет легче? И я упираю взгляд в землю. Перед глазами плывут разноцветные полосы – на ровной площадке двора садовники рассыпали крашеный гравий и песок. Если смотреть с башни, пятна складываются в дивный узор. Он постоянно меняется – в каждый мой приезд рисунок был новым.

Шорох ткани отрывает от созерцания земли. Я дохожу до ждущих людей. Слуги. Никогда меня так торжественно не встречали. Словно хозяйку. Но ведь хозяин тут один – дядюшка Гард.

– Приветствую вас, – я приседаю в поклоне перед высоким человеком в черной одежде.

– И ты – здравствуй, – мужчина жестом велит подняться. – Не будем терять времени. Идем!

– Да, – я заторопилась, нельзя заставлять ждать.

На самом деле дядей он был не мне, а моей пра-прабабушке с отцовской стороны. Но уж так положено было его называть. И я спешу по анфиладе за стариком, который выглядел моложе моего отца, и умираю от ужаса. Но куда страшнее стало, когда, остановившись в последней комнате, дядюшка с силой толкает одну из колонн. Что-то шуршит, шелестит, и каменный столб легко сдвигается с места.

– Идем, – дядя сует мне в руку горящую свечу и шагает в темноту.

Дыра превращается в колодец. Вниз ведет закрученная спиралью лестница.

Узкие ступеньки упираются с одной стороны в стену, с другой нависают над пропастью. Места едва хватает поставить ногу. Оступишься – и полетишь туда, в бездонную пустоту. А я хочу жить, и поэтому крепко прижимаюсь плечом к стене. Огонь судорожно зажатой в пальцах свечи пляшет от сквозняка, а раскаленный воск, капая на руку, немного приводит в чувство. Так я понимаю: страх отступает перед болью.

Спускаемся мы бесконечно долго. Дядюшка неожиданно останавливается, и я утыкаюсь в его спину. На ногах устояла, а вот спасительную свечку роняю. Она катится, прыгая по ступенькам, и гаснет, сдавшись бездне.

Но в темноте мы остаемся недолго. Дядя подхватывает меня под локоть и тащит вперед. А на стенах сами собой зажигаются факелы. Их много, и огни бесконечными рядами уходят вдаль и вглубь. Кажется, нас ждет вечность.

– Мы идем еще ниже?

Это мой голос? Похоже на блеяние овцы. А дядя молчит, и крепче сжимает локоть. Мне больно, но жаловаться не смею. Только изо всех сил стараюсь удержаться на ногах.

Наконец, дядя останавливается. Белые колонны справа и слева образуют ниши. А там стоят высокие каменные плиты.

– Это… гробницы?

Вместо ответа он толкает меня к одной из них:

– Ложись.

Я подчиняюсь. Но стоит вытянуться на жесткой поверхности, как тело обвивают железные цепи. Я с трудом удерживаю крик, а ужас отгоняю, вспомнив недавний урок. Нашариваю рукой конец пут, и туго закручиваю вокруг ладони. Боль приводит в чувство. Дядя Гард тихо напевает, стоя у изголовья. Время замедляет свой бег, становится текучим, похожим на темную патоку. Постепенно страх слабеет, и я решаю, что бояться нечего – ведь убивать меня не собираются. С этой мыслью я расслабляюсь. И судьба тут же жестоко наказывает за доверие.

Я много узнаю в этом подземелье. Крик рвет горло, судорогами сводит грудь. Раз за разом я умираю, но Замок возвращает меня обратно. Чтобы не сойти с ума, я вспоминаю, как Кэм сжимал челюсти, стоя у столба, и делаю то же самое. Зубы крошатся, и скрежет эхом проносится по бесконечной анфиладе.

Но дядя не слушает ни криков, ни стонов. А к утру и мне становится все равно.

Пока вспоминала, баржа подошла к берегу, и бурлаки успели сварить ужин. Он ничем не отличался от прошлого. Та же вонючая бурда. Я съела все и, отерев речным песком миску, вернула её кашевару.

За камнями нашлось уютное местечко: закрытое от ветра, сухое, и рядом с баржей.

Но уединение вскоре нарушили. Один из бурлаков подошел и оперся плечом на камень. Глаза бы тебе выковырять, чтобы отучить пялился так бесцеремонно! Но выполнить угрозу я могла только в мечтах, поэтому просто отвернулась. Бурлак словно не понял намека. А когда молчание стало совсем уж невыносимым, поинтересовался:

– Наверное, скучно одной?

Мое нежелание разговаривать его не смутило. Оттолкнувшись от камня, он подошел ближе. Исковерканная сугурская речь царапнула слух:

– Как зовут – то тебя, красавица? Да не бойся, не обижу!

– Улла, – молчать дальше действительно было смешно. – И я устала, не до разговоров мне.

– Спать хочешь? Может, холодно одной?

– А я и не одна, – пришлось покрутить в руках нож Лойза, предупреждая бурлака о последствиях.

– Ну, как знаешь. Замерзнешь – зови.

Сплюнув сквозь щербину, бурлак вразвалочку удалился.

– Не сердитесь на него.

Когда-нибудь я так погибну. Совсем разучилась жить без помощи Замка. Пока разговаривала с одним, проморгала, как подошел второй.

– Этот безобидный, не тронет. Ну, а если кто другой приставать начнет – кричите. Я услышу.

– Благодарю, – я оглядела молодое, перемазанное сажей лицо. Кажется, сегодня он кашеварил.

– Да не за что. Меня Таргет зовут. Ну, спокойной ночи вам. И простите Лисса. Обычный бабник…

– Я заметила.

Песок зашуршал под ногами уходящего мужчины, и я осталась одна.

На следующий день я невольно выискивала Таргета среди тянущих лямку. Он шел всегда справа, наваливаясь всем телом. А на особо трудных участках именно его голос затягивал запев, облегчающий работу. Почему бурлак подошел ко мне? Желание защитить или… Наверное, первое. Иначе, зачем заступаться? Лиссу мог без помех сделать свое дело, тут нет стражи, нет рыцарей, а если бы и были, неизвестно, кто опаснее. Иллюзий насчет благородства знатных воинов у меня давно развеялись

В обед Таргет снова подошел и протянул хлеб и вяленую рыбку.

– Приятного аппетита.

– Благодарю.

Он улыбнулся и отошел.

Неужели я ему понравилась? Бедный, бедный. Любить Хозяйку Замка – на – Скале, существует ли проклятие страшнее? Разве что быть самим Хозяином… Но пресекать ухаживания не я стала. Кто знает, может, пригодится влюбленный дурак.

Вечером он опять попытался поухаживать. Освободил от стояния в очереди за пахнущей рыбой отравой. Просто наполнил две миски, и одну принес мне.

– Вас же Улла зовут?

– Слышал, как я Лиссу представлялась?

– Да. Еще раз извините.

– У тебя привычка – все время извиняться?

Он покраснел, словно юнец.

– Давно баржи тянешь?

– Лет пять уже. Как батька помер, так в лямку и впрягся.

– И как?

– Да нормально. Матушку вот кормлю, сам не голодаю, даже что-то отложить на свадьбу получается. Я ведь жениться хочу!

Оказывается, бурлаки неплохо зарабатывают! А мне рассказывали, за эту работу от безысходности берутся, когда весь урожай погиб, или пьяницы горькие, которым все равно, как жить, лишь бы на выпивку хватило. Неправду, значит, говорили. Вон, и на женщин по дороге сил хватает, и жениться собираются.

А Таргет, приняв мои раздумья за интерес, продолжал:

– Она хорошая у меня. Лоя, дочь плотника. Но её отец сказал, пока своим хозяйством не обзаведусь, о свадьбе забыть.

– За пять лет не набрал?

– Так я только намедни посватался-то! Денег на свадьбу собрать – время надо!

Это верно. Невесты обычно долго ждут. У Эсти, жены Кэма, подготовка два года заняла. Но там другая причина мешала. Жрецы все благоприятный день высчитывали, и жертвы Богам приносили. Хотя проще было у меня спросить. Я еще на помолвке правильную дату назвать могла.

– А знаете, приходите к нам на свадьбу! – у Таргета аж глаза загорелись от этой идеи.

– Всех встречных подряд приглашаешь?

– Нет, – он опять смутился. – Но вы… особая.

– С чего ты взял? – неужели парень что-то почуял? – И чем же я от простых смертных отличаюсь?

– Вы… из благородных. Вы ведь Леди?

Мелькнула мысль посмотреть в зеркало. На лбу у меня надпись, что ли?

– Ошибаешься.

– Не отпирайтесь, – смущенная улыбка очень шла Таргету. – Вы держитесь, как благородная. Мы, простолюдины, себя по-другому ведем.

Легенда разваливалась. Придется выдумывать что-то новое. Сперва Лойз, теперь вот Таргет.

– Я не Леди, но ты почти прав. Я – бастард. Дочь горничной. Матушка в родах умерла, так батюшка взял в дом, и воспитание дал такое же, как остальным детям. Замуж выдать думал. Приданное хорошее давал. Только вот не успел свадьбу сыграть, получил рану на охоте и умер. Ну, а мачехе я зачем? Дала кошелек с медяками, одежку кое-какую, да и выставила за порог. Жених тоже сразу передумал. Кому незаконнорожденная бесприданница нужна?

Таргету, самому собирающему на свадьбу, выдумка понравилась. Он сочувственно погладил меня по голове:

– И как же ты теперь?

На "ты" перешел. Поверил, значит.

– Да как… У отца друг есть. Он всегда говорил, что если беда какая приключиться, чтобы к нему шла. Вот. Иду.

– А чего сразу не помог?

– Так я, как только из дома выгнали, больно гордая была. Думала, сама справлюсь. Теперь жалею. И боязно мне. А ну, погонит прочь?

– Не должен, если и вправду друг. Ну, спокойной ночи, – прихватив одеяло, Таргет отошел в сторону.

Весь следующий день я опять смотрела, как люди тянут баржу. Слушала их незатейливые песни, помогающие держать ритм. На трудных участках, где требовалась особая сила, мелодия менялась. Протяжные ноты уступали место дружным выкрикам, и бурлаки одновременно наваливались, хрипя от натуги.

Один раз пришлось облегчать баржу. Груз перенесли по берегу, перетащили через мели судно и снова закрепили на палубе. Пассажиры и команда шли пешком. Я не жаловалась – неплохо было размять ноги и подышать чистым воздухом.

Вечером остановились задолго до темноты – бурлаки нуждались в отдыхе. И в котле появилось мясо. Вовремя – от рыбы меня уже тошнило. Да и Голод все чаще давал о себе знать, поэтому я снова отошла подальше, за круг огня. И подошедший Таргет казался лишним. Он это заметил.

– Что-то случилось?

– Ничего. Просто одна побыть хочу.

– Бывает, – вместо того, чтобы уйти, бурлак уселся рядом. – В такие моменты друзей надо поближе держать!

– А ты друг?

– Друг!

Какой самоуверенный! Не знает о Голоде, а тот ворочается, требует… Утолить его, оставив жертве жизнь, сейчас невозможно.

– Уйди, прошу тебя!

Нельзя сорваться. Мне до Языка без приключений добраться надо!

Он пожал плечами и встал:

– Как скажешь. Если настроение поменяется – крикни, я недалеко буду.

Когда рядом нет жертвы, Голод успокоить гораздо легче. Но только я пришла в себя, как Таргет явился снова!

– Все хандришь? Пойдем!

– Куда?

– Покажу кое-что. Тебе понравится.

Ох, не в добрый час ты решил меня развлечь! Но, видимо, такая твоя судьба, да и моя тоже. Голод поднялся черной волной, в глазах потемнело. Я отряхнула с юбки песок:

– Показывай!

Никто у костра даже не повернулся, когда мы с Таргетом пересекли стоянку и вошли в лес. Тем лучше – меньше вопросов возникнет. Главное, потом незаметно вернуться.

Таргет – парень сильный. Справиться будет нелегко, разве что врасплох застать. Удара он не ждет… Пальцы уже нашарили рукоятку кинжала, как вдруг спутник обернулся и с силой прижал меня к стволу ближайшего дерева.

Воздух со стоном вылетел из легких. Таргет понял! Теперь мне несдобровать. А это кто? Лисс? Зачем он тут?

– Ну что, малышка, гордая больно? – куда делась улыбка Таргета и его певучая речь? – Брезгуешь простым работягой? А ему-то совсем немного нужно – поцелуй, и капелька ласки. Лисс бы тебя не обидел. А теперь…

Да их тут много! Похоже, у меня нешуточные неприятности.

– Чего молчишь? – нервничает. Может, обойдется? – Таргет, почему она молчит? Даже на помощь не зовет.

– Язык небось от страха отнялся.

Ох, зря ты это сделал, парень. Стереть бы твою нахальную улыбку, забить смех обратно в глотку… Но сейчас я не могу. А на помощь звать – толку мало. Вы наверняка все просчитали. Только в одном ошиблись – страх ни при чем. Знаю, что меня ждет, и не боюсь. Не умею. Зато запоминаю. И внешность, и запах.

Гнилые зубы. Кислая отрыжка. Пот. Я всласть надышалась всем этим, пока мужчины по очереди вдавливали меня в землю давно немытыми телами. Позор для благородной Леди, после которого прямая дорога в омут или в петлю… Но мне нельзя. Сначала я должна выполнить условия Договора, вернуться в Замок-на-Скале, выяснить, что случилось. Только потом я смогу подумать о поруганной чести. Благо, детей не будет – тогда, в подземелье, мое нутро выжгло ледяное пламя, рожденное белым камня гробницы.

Вырываться смысла не было, держали крепко. Поэтому я спокойно лежала, ожидая, когда насильники закончат. В том, что рано или поздно они поплатятся, я не сомневалась. Все пятеро. И Таргет, хотя он и не воспользовался правом сильного. Даже держать не помогал, только наблюдал со стороны. Но месть ему будет изощренной. Замок всегда голоден, и время от времени требует особых жертв.

– Вот и все. Ничего страшного же? Ой, да ты даже не заплакала! Умница, – предатель поднял меня с земли.

– Таргет!

– Чего тебе, Лисс?

– Она девицей была! Смотри – кровь!

– Значит, будешь должен мне больше остальных! За невинность! – и, не обращая на возмущение приятеля, Таргет поинтересовался у меня. – Ты как умудрилась девичество сохранить?

Если я расскажу – со страху свихнешься. А ты мне в доброй памяти нужен.

– Хочешь молчать? Ладно. Идем к костру, ты дрожишь.

Снова это заботливое выражение. И голос прежний – ласковый. Тем лучше. Можно не притворяться испуганной голубкой.

– После. Дай в себя прийти!

– Уверена? К ближайшему дереву не побежишь?

– Нет. Сперва ты туда наведаешься.

Таргет расхохотался:

– Вот и молодец! Как оклемаешься – возвращайся.

Они ушли, и я позволила ногам подкоситься. Сейчас бы заплакать, смывая позор, но я не умела. Последние слезы, самые горячие и сладкие, иссякли там, на алтаре. У меня забрали все. Даже гнева Замок мне не оставил. Зато не было и чувства стыда. Только холодный расчет.