Планета КИМ. Книга 2

I. «Все для ракеты»

За все это время «университетские» субботы продолжались самым регулярным образом. Не случилось ни разу не только, чтобы было отменено очередное занятие, но чтобы кто-нибудь не явился на «субботу». Да и не было причин, которые могли бы заставить это сделать. Никто нигде не мог задержаться, так как все здесь же и жили. Никто ни разу не заболел. И почему бы им было болеть? Совершенно лишенное болезнетворных микробов,^{36} окружавшее их пространство не располагало к этому совсем. Желудочные заболевания исключались, так как люди питались таблетками. Простуды не могло быть, потому что наружу выходили в термосных костюмах, а в доме поддерживалась неизменно ровная температура.

К началу второго кимовского года «университетские» занятия дали уже ощутительный результат. Они оказались еще более плодотворными, чем предвидел Семен, когда проектировал их. Все взрослые без исключения прекрасно владели иностранными языками. Обмен знаний, впечатлений давал неистощимый материал для бесед, столь же интересных, сколько и поучительных.

В одну из суббот, пред началом занятий, Семен спросил:

— Товарищи, помните ли вы астрономические стихи, что нам когда-то прочитал Петр?

Стихи покойного друга запомнились. В свое время они произвели сильное впечатление.

Семен разложил на столе бумаги, которые он принес с собой.

— В бумагах Петра я нашел еще одно стихотворение, которое мне очень понравилось, — сказал он дрогнувшим голосом, — и оно также вызвано его научными занятиями. Мне хочется прочесть его вам. По-моему, у Петра, несомненно, были крупные поэтические способности. На этот раз он вдохновился относительностью понятий времени и пространства. Свет, который от иных светил доходит до нашего глаза в десятки, сотни и тысячи лет, напоминает ему, что в каждый данный момент мы видим не объективно существующую картину вселенной, а то, что существовало десять, сто, тысячи, миллионы лет назад, — в зависимости от расстояния, и к тому же видим одновременно столь различные эпохи. Неизмеримые пространства вселенной вмещаются в нашем крошечном органе зрения. Это, действительно, величественный образ. Но в стихах Петра он выражен куда лучше, чем в моих запутанных словах. Вот эти стихи.

При глубоком молчании Семен, взяв исписанный круглым крупным почерком Петра лист, прочел:

За время «университетских» занятий все члены коммуны приобрели некоторые познания по астрономии, какими мог поделиться с товарищами Семен, а прежде Петр, и какие также можно было извлечь из имевшихся в ракетной библиотеке немногих книг по астрономии. Необычное местожительство наших путешественников, естественно, заставляло их интересоваться вопросами астрономии и мироведения больше, чем на Земле. Вот почему тема прочитанного стихотворения оказалась понятной и близкой слушателям. Оно глубоко взволновало их. Послышались голоса одобрения покойному поэту.

Эта суббота по расписанию предназначалась для занятий английским языком. Но, под влиянием прочитанного стихотворения, ее провели в беседе на космические темы, задетые в стихах. Семену пришлось, из-за некоторых заданных ему вопросов, освежить в памяти товарищей размеры видимой вселенной, и в частности — Млечного Пути и солнечной системы. Вспомнили скорость света и пожалели, что в распоряжении человечества нет аппарата, который двигался бы с такой быстротой. Только тогда можно было бы говорить о полетах за пределы солнечной системы.

— А пока, — заметил Семен, — хоть бы нам на Землю попасть!

— Скромное «хоть», — улыбнулась Тамара.

Но теперь они уже были на пути к достижению этой цели. Запас водорода в неуклюжих самодельных баллонах медленно, но неуклонно рос. Тяжелый труд последнего времени давал ощутительные результаты.

Со вторым кимовским годом коммуна приближалась к пятилетию своей жизни на малой планете. Но теперь эта жизнь имела ясно-выраженную и казавшуюся достижимой цель. Со свойственной ей быстротой и находчивостью Нюра формулировала эту цель. Пародируя интонацию митингового оратора, заканчивающего с трибуны свою речь, она воскликнула:

— Наш лозунг — «Все для ракеты».

— Все для ракеты! — откликнулось несколько голосов, как театральный хор.

— Вот именно, — обрадовался Семен. — Ни на одну минуту не будем забывать этого лозунга.

— Пусть он направляет всю нашу жизнь и работу. Другой цели здесь у нас не может быть. Все — для ракеты, для газов, которыми ее можно зарядить. Если мы будем настойчивы, мы вернемся на Землю.

II. Детский сад

Легко сказать — «все для ракеты»!

Легко, вообще, давать формулы для движения жизни, размечая ее наперед. А вот подогнать жизнь к этим формулам в точности — дело совсем иное и очень трудное.

«Все для ракеты»? Это было бы идеально. А здесь подрастает детвора, буйная молодая жизнь. Она наполняет алюминиевый дом топотом маленьких ног и звонкими голосами, она требует внимания и забот. Какие бы ни были важные дела — их приходится прерывать, ими приходится манкировать, так как возня с малышами — тоже дело, которого отложить никак нельзя: они живо напомнят о себе.

Но если их отцы и матери будут возиться с ними, то работа по добыванию газов сильно пострадает.

И, чтобы вернее осуществлялся лозунг «Все для ракеты», Нюра решила взять на себя заботу о детях — сосредоточиться на их воспитании, освободив от него других родителей.

На первых порах ей пришлось заняться Кимом и Майей. Двое других были еще совсем малы и не порвали еще тесной физиологической связи с матерями.

Много времени проводила Нюра со своими питомцами в круглой комнате клуба. Дети нуждались во многом. Прежде всего — Нюра должна была заменить им общество детей, которого здесь они были лишены. Ей приходилось на первых порах брать на себя инициативу в более или менее сложных играх, которые на Земле, с самой отдаленной древности, переходят от одного детского поколения к другому. Здесь же детям, кроме нее, не от кого было бы научиться этим играм. Но, с другой стороны, надо было пробудить в них самодеятельность: дав их мысли толчок, не вести ее на поводу. И Нюра старалась сделать так, чтобы в дальнейшем они сами выдумывали игры, усвоив некоторые общие принципы.

В этом отношении перевес был на стороне Кима. Живой, быстрый и сообразительный, он скоро научился изобретать игры, занятия и развлечения. Его подруга была заметно пассивнее, рассудительнее и медлительней. Она внимательно прислушивалась и следовала его указаниям. Он инстинктивно привыкал относиться к ней покровительственно и заботливо.

Сперва Нюра научила их простейшим играм земных детей, дававшим выход естественной для этого возраста подвижности: прятки, пятнашки. Днем, когда большинство взрослых занято было доставкой перекиси и алюминия и работой в ракете, в доме не умолкали топот, визг, смех, крики. Эта беготня происходила под непрерывным наблюдением Нюры: надо было тщательно оберегать машины, от которых зависела жизнь членов коммуны, а также газоулавливатели и воздухопроводы. Правда, дети с первых дней сознательной жизни привыкали к мысли об огромной важности этих приборов и научались соблюдать крайнюю осторожность по отношению к ним. Но, все-таки, на детей нельзя было всецело положиться, как на взрослых. Нюру сильно утомляла необходимость быть все время на чеку.

Поэтому она старалась возможно больше времени проводить с детьми вне дома. Воздух экономить не приходилось и, наполнив резервуары термосных костюмов, Нюра с юными колонистами совершала довольно длительные прогулки по поверхности планеты.

Во время этих прогулок дети чувствовали себя часто свободнее, чем их воспитательница. Малыши с момента рождения привыкали к кимовской силе тяжести и не знали иной. Они так же легко сохраняли равновесие, как люди на Земле. Им было смешно, когда Нюра, бегая с ними взапуски в термосном костюме, плохо рассчитав порой движение, теряла равновесие и падала на твердый грунт.

Дети всегда любознательнее взрослых, мир еще хранит для них удивительную новизну красок, очертаний, движений и звуков. «Почему» и «отчего» — излюбленные вопросы детей всех стран и всех слоев общества.

Однажды, после того как они возвратились с прогулки, Майя, более внимательная и наблюдательная, чем ее живой и экспансивный товарищ, спросил:

— Нюра, почему ты хуже ходишь, чем мы? И хуже, чем Семен и Федя?

Форма этого вопроса удивила бы земных детей. На планете Ким дети называли взрослых так же, как и друг друга, просто по именам, без титулов «отец», «мать», «дядя» или «тетя». Это входило в план воспитания. В результате дети привыкли не придавать особого значения родству и порой даже путали родителей. Недостаток узкого семейного чувства заменялся одинаково сильной привязанностью ко всем членам коммуны. Жизнь в одном доме, общность всех материальных и духовных интересов, отсутствие других людей на планете — давно уже превратили коммуну в тесную, сплоченную семью, все члены которой были равно близки и дороги друг другу. Дети привыкали к этому положению с самого раннего возраста.

Вопрос Майи (к нему сейчас же присоединился и Ким) поставил сначала втупик Нюру. Казалось бы: чего проще? Рассказать, что на Земле она привыкла к более сильному притяжению? Но слово «Земля» ровно ничего не говорило детям, рожденным на малой планете.

Однако оно очень заинтересовало малышей.

— Ты говоришь, ты жила на Земле? Где это? Не здесь, не в доме? Покажи, в какой стороне?

Нюра лукаво улыбнулась и, подойдя к окну, показала пальцем в небо.

— Там!

Дети с изумлением подняли головы вверх, но не увидели там ничего, кроме привычного черного звездного неба и маленького Солнца. Нюра попыталась объяснить им понятие планеты вообще. Но детский ум был еще слишком слаб, чтобы усвоить такое отвлеченное представление. Она попробовала тогда описать детям условия жизни на Земле, столь отличные от знакомых им: это — такое место, где сколько угодно воды, где воздух имеется всюду и его не приходится приготовлять. Это было в тысячу раз поразительнее тех волшебных сказок, которыми увлекались когда — то земные дети. Но это было, кроме того, захватывающе — интересно.

А люди! Здесь их едва полтора десятка. На Земле их страшно много!

— Сто? — живо спросил Ким.

— Миллионы, миллиарды! — возразила Нюра, с глазами, в которых блистали воспоминания.

Но личико Кима омрачилось выражением разочарования:

— А я думал — сто! — огорченно сказал он.

Нюра сообразила, что сто кажется ему величайшим числом, все остальное — даже тысячи миллионов — меньше. Мир планеты Ким был так ограничен, что детям никогда не приходилось иметь дело с большими числами. Они звучали для них мертво и сухо.

Тогда Нюра стала рисовать картины земной жизни. Она увлеклась, и дети с напряженным вниманием слушали ее — она рассказывала невероятные, невиданные вещи. Она говорила о городах, селах и деревнях. О государствах. О войнах. О богатых и бедных. О борьбе классов и революциях. О поездах, пароходах и аэропланах. Об ученых, солдатах, рабочих, писателях, певцах, актерах, вождях. О театрах, где тысячи людей любуются искусством движения, позы, речи и жеста. О библиотеках и музеях, где хранятся сокровища ума и творчества. О гибельных катастрофах, землетрясениях, кораблекрушениях. О достижениях науки, и техники.

Еще никогда не было на свете человека, которого бы слушали с таким сосредоточенным, поглощающим вниманием. Однако не все, казавшееся ей доступным для понимания, могло быть усвоено детьми. Были вещи, которых они вовсе не могли понять. Сюда относилось различие между богатыми и бедными. Значение денег, как всеобщего обменного знака, никак не поддавалось их пониманию. Неравенство в распределении жизненных благ, казавшееся Нюре таким понятным, не укладывалось в их мозгу. Ей удалось объяснить им значение пищи, как замены питательных таблеток. Но они решительно не могли представить себе, как это у одних ее более, чем достаточно, в то время как другие должны голодать.

— Ну, все-таки, — настаивала Майя, — этой самой пищи на всех людей там может хватить?

Нюра задумалась.

— Не знаю, — серьезно ответила она. — Впрочем, думаю, если распределять поровну, то хватило бы.

— Значит, тот, кто раздает ее, плохо это делает! — горячо заметил Ким.

Нюра усмехнулась. Она попыталась объяснить детям систему распределения жизненных благ. Но из этого ничего не вышло — они так и не поняли ничего. Непонятна для них оказалась и эксплоатация людей, и Нюра решила отложить пока объяснение этих вещей.

Однако детские «отчего» и «почему» подобны нитке, бесконечно разматывающейся с клубка. И клубок завертелся дальше.

— А почему ты пришла сюда? — спросила Майя.

— И как ты это сделала? — поддержал ее Ким.

Нюра объяснила, что она пришла сюда не одна, а со всеми людьми.

— И с нами? — вытаращил глаза Ким.

— Нет, только со взрослыми. Вы здесь родились.

— А что значит: «родились»?

Ну, вы пока и этого не поймете.

Дети уже примирились с мыслью, что пока многое непонятно им.

Зато Нюра рассказала, как могла, о полете в ракете. Показала детям ракету и кое-как, очень поверхностно, растолковала ее устройство. Она водила также детей к источнику перекиси водорода, показала им работы, а затем дома подробно объяснила их цель и значение.

В занятиях и беседах с детьми Нюра нашла огромное наслаждение. Она была для них дверью в мир, через нее они черпали свои знания, и она была счастлива, сознавая это. Глаза малышей блистали восторгом, когда они узнавали что-нибудь новое, — тем самым восторгом познавания, который вспыхивает в мозгу ученого, открывшего неведомую до него тайну вселенной, и в равной степени — в уме всякого неиспорченного житейской косностью человека, когда ему удается узнать что-нибудь новое для себя и тем больше или меньше расширить свой умственный кругозор.

Пришло время, и, кроме увлекательных бесед, Нюра стала учить детей чтению, письму и счету, затем — иностранным языкам, которые сама уже недурно усвоила.

Прошло еще несколько лет, и она стала сообщать им знания, которые приобрела на «университетских» занятиях. Астрономия, физика, химия, социальные науки — из всех этих областей она сообщала им сведения интересные, но отрывочные и поверхностные, какие сама могла получить. Большего она не могла им дать. К этому времени к «детскому саду» присоединились уже подросшие младшие дети. Но еще до того в жизни колонии произошло событие исключительной важности.

III. Взрыв

Была ночь. В алюминиевом доме стояла плотная тишина — почти все спали.

В этот тихий час, когда можно было услышать только дыхание спящих, Семен один бодрствовал в клубе, заканчивая приготовление очередной партии питательных таблеток.

Незаметно для себя, он проработал всю трехчасовую ночь. Оторвавшись от работы, он прислушался к тишине, глубокой и исключительной. За последние годы редко случалось, что спали одновременно все. Ночь была по продолжительности в точности равна дню, и ни у кого не было потребности спать половину суток, то-есть больше, чем на Земле. Наоборот, здесь спали, в общем, меньше, так как меньше уставали. Это происходило, конечно, от меньшего напряжения мышц во время движения и работы. Возможно, что одной из причин меньшей усталости являлся гораздо более чистый, сравнительно с земным, искусственный воздух, меньшее напряжение нервов из-за исключительно спокойной обстановки, а, может-быть, еще какие-нибудь, точно не определенные, специфические условия жизни на малой планете.

Семен кончил работу, встал, потянулся и, выключив свет, вошел в свою комнату. Тамара спала. В этот момент ночь сменилась днем. Неяркий дневной свет вошел в окно.

Семен приблизился к окну. Так как оно выходило на запад, то он не увидел Солнца. Ровная, до скуки знакомая поверхность планеты была залита таким же ровным, неподвижным светом. Было что-то угнетающе-мертвое в его неподвижности. Солнечный свет на Земле никогда не бывает таким неподвижным. Даже в самый ясный день освещенную Солнцем Землю чуть затемняют порой пробегающие, едва видные тени облаков. А если их вовсе нет — то колебания воздуха, порой настолько слабые, что они неощутимы, создают непрерывное изменение плотности его — то самое, которое является причиной мерцания звезд. И оно же придает маленькие колебания солнечному свету, не замечаемые нами изменения его яркости, благодаря которым, однако, он кажется нам живым. А солнечный свет на планете Ким был в тысячу раз более неподвижным, чем свет Луны, давно уже прозванный поэтами «мертвым».

Ракета и кладбище не были видны из этого окна. Но у самой линии горизонта, ничем более не нарушаемой, возвышалось строение, такое же кубическое, как жилой дом, только меньше его размерами. Эта постройка лишь на-днях была закончена. Поселок рос.

Семену принадлежала инициатива возведения этой постройки. То был просто сарай. Четыре алюминиевые стены, лишенные окон. Плоская крыша. Простая дверь.

В ракете были приняты все предосторожности против возможности взрыва. Но если бы он произошел почему-нибудь, то, не говоря уже об опасности, угрожающей столь близко стоящему жилью и его обитателям, взрыв неминуемо уничтожил бы ракетный корабль и с ним — последнюю возможность возвращения на Землю. Заодно погиб бы и весь с таким трудом накопленный запас газов.

По предложению Семена, построили сарай. Баллоны с водородом и кислородом, доставленные туда. На ракеты, далеко еще не заполняли всей его внутренности. В сарай были перенесены работы по разложению перекиси. Здесь, как и прежде в ракете, приходилось работать в термосных костюмах. Окон сарай не имел, чтобы избежать ускоряющего влияния на разложение солнечного излучения — этим стремились предотвратить взрыв. Сюда из дома провели электрическое освещение, но ограничивались одной тусклой лампочкой, а разложение перекиси производили путем подбавления к ней истолченной в порошок почвы. Опыт показал, что при этом разложение происходит медленнее, зато равномерно. Возможность взрыва, повидимому, совершенно исключалась.

Семен глядел на сарай, и вдруг на его глазах произошло странное, призрачное явление. Крыша сарая исчезла. Стены развалились. Мелькнул бешеный вихрь. Остались низенькие обломки стен и несколько исковерканных баллонов внутри них. Все это совершилось в один миг и без малейшего звука.

Семен стоял неподвижно, ему казалось, что происшедшее — нелепый обман зрения. Он прильнул лицом к стеклу и почувствовал его холодок на плотно-прижатом кончике носа. Мертвый свет ровно заливал окрестность.

Прошло несколько секунд, прежде чем Семен сообразил, что произошел именно тот самый взрыв, которого он боялся больше всего. Беззвучность катастрофы не дала осознать в первый момент ее значения.

Тамара тем временем проснулась. Бросив беглый взгляд на спокойно спавшего в своей кроватке ребенка, она оглянула затем комнату и увидела неподвижно стоявшего у окна Семена. Она окликнула его и, не получив ответа, подошла к нему ближе, ласково и удивленно снова назвав его по имени.

Семен обернул к ней странно — спокойное лицо, без слов, он указал ей в окно на развалины постройки. Тамара ухватилась за его плечо.

— Кто это сделал? Зачем?

Ей показалось, что она закричала это, но голос ее был сдавлен. Семен пожал плечами:

— Взрыв!

Тамара, опустив руки, смотрела на него расширенными круглыми глазами. Углы ее рта опустились, обезобразив лицо гримасой отчаяния.

— Что же теперь с нами будет?

Семен ничего не ответил. В первый раз ему изменила обычная бодрость. Что, в самом деле, будет с ними теперь? Пропал упорный, напряженный труд нескольких лет. Конечно, источник перекиси водорода сохранился, добывать газы и воду можно продолжать попрежнему. Но как должна обескуражить товарищей мгновенная потеря того, что было добыто в результате тяжелой работы! Их воодушевляла страстно желаемая цель, время достижения которой они приблизительно определили. Теперь этот момент не только отодвигался на несколько лет: кто мог бы поручиться, что, когда опять накопится некоторое, — может-быть, еще большее количество газов, — новый неожиданный взрыв не уничтожит всего в одну секунду? При таком сознании, откуда же взяться одушевлению, с которым единственно можно жить в этой удручающей обстановке, в этой планетной тюрьме, и нести изб дни в день однообразный утомительный труд! У Семена опустились руки.

Когда товарищи, оповещенные о несчастьи, собрались в его комнате и, столпившись у окна, разглядывали печальные развалины сарая, произошло то, чего он так боялся, что было страшнее самого взрыва: глубокое отчаяние, подавленность, апатия овладели всеми. И, что хуже всего, на этот раз Семен не чувствовал в себе силы поднять их дух, проявив бодрость — хотя бы даже притворную, как ему иногда случалось Безмолвно и единогласно признанный руководителем коммуны, он чувствовал на себе серьезную ответственность за судьбу товарищей. Он культивировал в себе бодрость. Бывало и так, что в момент общего упадка духа и он испытывал душевную слабость. Но, привыкнув к тому, что его считали олицетворением оптимизма, он всегда успешно поднимал настроение друзей и потом сам вспыхивал от зажегшегося в них огня энергии.

Но теперь — он чувствовал — это невозможно.

А они ждали от него спасения. И он молчал, как вождь, обманувший доверие, взявшийся руководить и оказавшийся негодным для этого. Он потупил глаза, он почувствовал себя уничтоженным.

— Но отчего это произошло? — тихо, среди общего молчания, спросил Федя.

Как странно! В этом простом вопросе Семену мелькнул якорь спасения. Отчего произошел взрыв? Если найти причину, то, может быть, ее удастся устранить в дальнейшем. А тогда — больше шансов за то, что катастрофа не повторится.

Стали вспоминать работу минувшего дня, затем осмотрели место взрыва, но там, конечно, не нашли ничего, что могло бы указать на его причину. Однако Федя высказал довольно правдоподобное предположение.

Обычно перекись водорода оставляли в неплотно прикрытом ящике. Быть может, на этот раз, по неосмотрительности, ящик закрыли слишком плотно. Возможно, что оттого она и взорвалась.

Проверить это предположение было теперь, разумеется, нельзя. Но оно казалось правдоподобным.

Итак, возможная причина катастрофы найдена. Это хорошо — потому что, по крайней мере, известно, чего надо беречься в дальнейшем.

Семен сказал об этом товарищам. Но он не чувствовал в себе уверенности. Трудно уговаривать взяться за работу людей, которые трудились несколько лет и только что мгновенно все потеряли. Опять начинать сначала? Для этого нужны не только рабочие руки и желание вернуться. Необходим энтузиазм.

Лиза робко улыбнулась. Она удивленно прислушивалась к возникшему в ней странному ощущению. Это было что-то хорошее, но что — она никак не могла еще определить. Какая чепуха! Ей припомнилось ощущение легкого щекотания указательного пальца правой руки. Почему-то оно напоминало что-то приятное.

— Муравей! — вдруг произнесла она.

Какой муравей? — удивились товарищи. К Лизе обратились недоумевающие взгляды. Но она уже весело улыбалась. Бесформенная ассоциация превратилась в отчетливое воспоминание. Она заговорила с торопливым воодушевлением:

Когда, — помните? — в ракете… — мы потеряли надежду на спасение… и я нашла вдруг муравья… Он полз у меня вот по этому пальцу, — она вытянула розовый палец, — нам было радостно и грустно видеть его. Он напомнил потерянную Землю. А теперь приятно вспомнить его… И не только поэтому. Когда я была маленькой, я любила лежать на земле и следить за муравьями. Муравей тащит огромную тяжесть. Ползет вверх. Вот он уже добрался почти до самого верха и сорвался. Так что же? Он не теряет энергии. Снова медленно и настойчиво карабкается он вверх. Так вот, друзья. Начнем сначала…

И будем вновь неудержимо стремиться к цели, как муравей, не обескураженный катастрофой! — подхватил Семен, которого бессвязная речь Лизы воодушевила образом непобедимой энергии муравья. — Права Лиза! Труд и настойчивость — вот что приведет нас к цели! Построим новый сарай, возобновим добывание газа и воды и приготовление баллонов и постараемся не повторить ошибки, повлекшей взрыв.

Там, где не действует отвлеченная логика, иногда оказывается убедительным конкретный живой образ. Семен чувствовал, что Лизе удалось поднять общее настроение. И Нюра вновь повторила свой лозунг, который немедленно был подхвачен всеми присутствующими: — Все для ракеты!

IV. Десятилетие коммуны

Вновь начались трудовые будни.

Дальнейшая работа была значительно облегчена тем, что уже выработались технические навыки для каждого трудового процесса. Вместо прежних перебоев, неизбежных вначале, работа приобрела стройный и строгий ритм. Благодаря этому, обслуживание колонии стало отнимать меньше энергии и времени. Большее количество их стало возможным уделять доставке перекиси и добыванию газов. Как трудолюбивые муравьи, работали люди: новый сарай воздвигся на месте разрушенного, и медленно, но неуклонно рос запас баллонов с газом.

А время шло. Вернее, оно стояло. Один великий мыслитель сказал: «Мы говорим — время проходит. Это неверно: мы проходим, а время остается!» Ведь время и пространство существуют лишь постольку, поскольку мы их измеряем.

У жителей планеты Ким теперь существовало два способа измерять время: продолжая хранить земной счет времени, они считали также кимовские годы.

Вышло так, что до сих пор эти годы начинались катастрофами. Начало первого ознаменовалось гибелью Петра. В первые дни второго произошел взрыв.

Зато в первом году произошел ряд приятных событий: открытие источника, рождение детей.

Второй год не дал ничего замечательного в этом отношении. Он был отмечен непрерывной тяжелой работой, правильно шедшей изо дня в день и дававшей отчетливый результат: медленно, но неуклонно росли в сарае штабеля баллонов с газами. Среди унылого однообразия, среди тюремной монотонности жизни наших изгнанников этот сарай был воплощением надежды, поддерживавшей их. Он наглядно напоминал, что момент полета на Землю не только когда-нибудь наступит, но и неуклонно приближается, с каждым вновь наполненным длинным алюминиевым ящиком. Однако еще много надо было терпения: теперь уже ясно было, что необходимый запас газа будет готов приблизительно к концу второго десятилетия со дня отлета с Земли.

Может-быть, кимовцы все-таки не вынесли бы этой невыразимо-тоскливой, размеренной, бесцветной жизни, если бы не дети. В замкнутом кругу их тесного мирка эти радостные пришельцы явились гостями, тем более желанными, что никаких других ждать нельзя было. Отношения между кимовцами были всегда ровные и хорошие, но, как это бывает с людьми, насильственно заключенными вместе на долгий срок, они, в конце концов, неминуемо стали бы раздражать друг друга. Дети освежили их ограниченное общество, сделали его многочисленнее, нарушили его неизменяемость. Как-никак, это были новые индивидуумы.

Их было четверо: Ким, Майя и два младших мальчика. С тех пор больше детей не рождалось. Трудно было найти объяснение этому. Очевидно, в организмах людей произошли какие-то резкие изменения, деятельность каких-нибудь желез внутренней секреции давала, вероятно, измененную по своему химическому составу продукцию. Кто знает, отчего это происходило? Может-быть, замена обычной пищи таблетками сыграла здесь роль, а может-быть — новые физические условия — разница в атмосферном давлении, уменьшенная сила тяжести, меньшее количество солнечного света. Может быть — измененный состав солнечных лучей, часть которых — например, ультра-фиолетовые — поглощается земной атмосферой. Может-быть, вода содержала иные вещества по сравнению с земной и не содержала каких-нибудь? Воздух тоже был другого состава: он состоял почти исключительно из кислорода и азота, заключал гораздо меньший процент углекислоты и водяных паров, чем на Земле, и был совершенно лишен озона, аргона, ксенона и других газов, которые в незначительных количествах, но неизменно входят в состав земной атмосферы. Может-быть, оказало влияние различие в магнитных и электрических токах? Может-быть, нервная угнетенность (ведь не размножаются же в неволе многие дикие звери)?

Кто знает? А быть может, ни одно из названных условий в отдельности не играло здесь роли, но их совокупность могла дать такой неожиданный эффект, или же были и другие условия, которых нельзя было пока учесть?

Повидимому, разрешение этого вопроса приходилось отложить до изучения его земными учеными. Факт же был налицо — дети больше не рождались. И потому уже родившимися дорожили бесконечно. Они были в центре общего внимания.

К концу второго кимовского года Ким уже почти заканчивал одиннадцатый год своей жизни, а Майя — десятый.

Младшие мальчики — Владимир и Рэм — были однолетками, первый был всего на три месяца старше второго. Им было по шести лет.

Таким образом, теперь были две резко выраженные возрастные группы. Старшей группой все время занималась Нюра. Младшей — Соня. Нюра нашла в этих занятиях утешение в своем непоправимом несчастьи. Занятия с детьми были такой огромной радостью!

Когда дети были свободны от занятий, взрослые ловили каждую минутку, чтобы побыть с ними. Дети действовали освежающе на всех без исключения. Одна из главных причин этого заключалась в том, что они не были подвержены печали, которая, подобно темной дымке, обволакивала жизнь кимовцев, проникая даже в их радости, как проникают друг в друга диффундирующие жидкости. Ведь дети не тосковали по Земле и людям; Земли они никогда не видели, а общество, которое они имели, казалось им достаточно многолюдным. Они не скучали по рекам, океанам, дождю, туману, снегу: они не знали об их существовании. Им пробовали рассказывать об атмосферных осадках. Но рассказывай слепому о цветах и глухому — о звуках.

Они не были глухи, но с них было довольно звуков, раздававшихся в доме. А взрослые грезили о концертах и театрах, о грохоте городов, о дроби пропеллеров, о реве автомобилей, захлебывающемся звоне трамваев, органном гуле прибоя и звонких криках вечерних газетчиков.

Дети находили вполне нормальным питание таблетками и не могли понять значения слова «вкус», сколько ни билась Нюра, пытаясь объяснить его значение старшим из них. Наконец, она махнула рукой на эти попытки. В самом деле — если детям придется попасть на Землю, они поймут значение этого слова. А если вся их жизнь протечет здесь — зачем оно им?

В этом отношении они сильно отличались от взрослых; те нередко вспоминали о вкусах различных кушаний и порой мечтали о мясе, плодах, свежих овощах и сластях.

Слова «есть», «кушать» были непонятны детям, хотя они и знали, что пища заменяет на Земле таблетки, а процесс еды — глотание таблеток. Зубы у них развивались сначала нормально. Но после того как молочные зубы сменились постоянными, обнаружились некоторые, хотя сравнительно небольшие, изменения; количество зубов было нормальное, но они были меньше обычного, ниже. Такой же вид приобрели зубы у взрослых — это происходило, очевидно, от отсутствия упражнения. Количество слюны у взрослых и у детей было очень мало. Обнаружилась также у всех перемена во внешности, при чем у детей она была выражена более резко, чем у взрослых: благодаря постоянной пустоте желудка, животы стали совсем маленькими, втянулись, отчего фигуры приобрели небывалую на Земле стройность. Кожа лица у всех приобрела бледно — матовый цвет, и даже на лицах детей не было румянца. Тем не менее, все имели очень здоровый вид и были, действительно, вполне здоровы.

Взрослых томил мир, лишенный не только людей, но и растений и животных — зверей, птиц, рыб, насекомых. Дети не тосковали об этом, как не тоскует о городах уроженец и вечный житель пустыни, о тропических лесах — самоед полярной тундры, о снеге — негр Конго. Мертвый мир планеты Ким казался им вполне нормальным, а какой бы то ни было иной они представляли себе так же туманно, как земные люди представляют мир Луны, Марса или Венеры.

Но если дети планеты Ким были столь ограничены во многих впечатлениях, то им были знакомы другие, чуждые большинству земных детей. Это касалось, прежде всего, астрономии.

Нет ничего удивительного в том, что вопросами астрономии усиленно интересовалось старшее поколение коммуны. Эта наука, которая является одной из наиболее теоретических для земных жителей, оказала роковое влияние на судьбу кимовцев, забросив их на эту планету из неизмеримых мировых пространств. Дети с самого юного возраста привыкли к тому, что окружающие усиленно интересуются астрономией, и им это казалось естественным. Они и сами постепенно заинтересовались этой величественной наукой, — грандиозные масштабы вселенной сделались доступными их воображению.

Когда они, благодаря беседам со взрослыми и наблюдениям в телескоп, несколько освоились со строением планетного мира, Нюра, наконец, нашла возможным более или менее вразумительно объяснить им, что такое Земля. Они поняли, что Земля — это планета, в роде той, на которой они живут, во много раз превосходящая ее объемом, но обладающая значительно меньшей плотностью. Вокруг Земли вращается спутник — Луна, озаряющая ее ночью отраженным солнечным светом. Земля больше чем в 2⅓ раза ближе к Солнцу, и оно кажется с нее диском в 6–7 раз большим, чем на планете Ким, и дает соответственно больше тепла и света. Около трех четвертей поверхности Земли покрыто водой — океанами, морями, реками, болотами, ручьями.

Наибольшее количество воды детям приходилось видеть в сарае, где производилось разложение перекиси водорода: несколько алюминиевых ящиков. Теперь они пытались представить себе грандиозную картину равнины, сплошь залитой водой, до самого горизонта. Они знали также, что земной горизонт прямо необъятен по сравнению со здешним. Такая картина даже в воображении поражала их ум. Но ведь это огромное водное пространство — только небольшая часть даже не самого крупного озера. А заливы? Моря? Океаны?

Их воображение отказывалось служить. Им легче было представить себе невероятные расстояния между звездными мирами, в сравнении с которыми солнечная система, со всеми ее большими и малыми планетами, — лишь ничтожная пылинка.

Планета, где воды так много, что в ней тонут люди и погибают целые плавающие дома, с населением, в тысячу раз превосходящим население планеты Ким. Планета, где вода заливает скопления домов и производит стихийные бедствия; где водяными потоками пользуются для передвижения людей и грузов и падением воды — для производства разнообразных работ; где вода низвергается с неба в виде обильных потоков, заливая селения; где можно ехать без перерыва десять и больше двадцатичетырехчасовых земных суток по водному пространству. Чудесный, необычайный, волнующий мир, привлекательный, обещающий неведомые впечатления.

А сила тяжести, в пять раз превышающая здешнюю! Теперь дети поняли, отчего взрослые с таким трудом приучились управлять своими движениями на планете Ким. Эта сила тяжести обещала им на Земле довольно неприятные ощущения, — но все же была заманчива тем, что сулила небывалые впечатления.

А атмосфера? Воздух, который здесь приходится составлять из газов, добываемых с таким трудом, там окружает всю планету плотной и толстой оболочкой. Из-за нее днем не видно звезд, и большое Солнце лишено короны. Небо днем голубое (такие цвета, как голубой, розовый и т. п., не встречавшиеся среди окружающих предметов, удалось детям объяснить благодаря оказавшемуся в одной из книг цветному снимку солнечного спектра).

На Земле, в воде и в воздухе, живет множество необычайных существ. Земля покрыта растениями. Но что такое растения — дети так и не поняли.

Эта голубая звезда, чей диск в поле зрения телескопа покрыт плывущими атмосферными полосами, полна невиданных чудес.

Дети не тосковали по Земле, потому что они на ней никогда не жили. Но с тех пор, как они узнали о ней, их влекло туда не менее, чем взрослых.

Детей и подростков всегда тянет к приключениям, к необыкновенному. Их зовут неведомые страны, борьба и опасности. Любознательность, интерес к миру и незнакомым формам жизни кружат их юные головы.

Поэтому дети прежнего поколения, начитавшись Майн-Рида, удирали в Америку воевать с индейцами и охотиться на диких зверей. Поэтому наши дети любят читать о приключениях. Романтика юных пионеров, их любовь к лагерной жизни, ночным кострам, веселому воздуху деревень — бьют из этого же источника.

Дети планеты Ким ничего не знали ни об Америке, ни об индейцах, ни о приключенческой литературе. Но с тех пор, как они узнали о невероятном земном мире, где жили некогда взрослые и куда они намеревались вернуться, они загорелись желанием побывать там, увидеть невиданное, испытать неиспытанное. Разные побуждения руководили обоими поколениями: старшим — невыносимая тоска по родине, бесконечная скука пребывания на мертвой маленькой планете; младшим — жажда знания и приключений. Оба разных мотива были одинаково сильны и влекли к одной цели. И дети узнали назначение ракеты, добываемых газов, они прониклись лозунгом, который властвовал на планете Ким: «Все для ракеты».

Со свойственной их возрасту живостью, они не могли воспринять этот лозунг чисто теоретически. Старшие из них уже стали постепенно входить в трудовую жизнь коммуны. Киму и Майе позволили понемногу участвовать в доставке перекиси в сарай. Они взялись за дело горячо, и за ними приходилось следить, чтобы они не слишком напрягали свои слабые силы.

— Смена растет! — весело говорила Нюра.

Но помощь детей была еще количественно мала. Важнее было то, что они вносили живость и бодрое настроение своим присутствием, хотя во время работы, конечно, нельзя было ни разговаривать с ними, ни видеть их лица: лишь глаза весело сверкали за стеклами скафандров.

Так дети — и в особенности старшие из них, — рано стали жить интересами взрослых. Это способствовало еще большей сплоченности коммуны.

В трудах и заботах шло время (говоря условно), и пришло десятилетие со дня прилета ракеты на планету Ким. Этот день решили отметить, как своего рода юбилейную дату. Он приходился на 19 апреля 1951 года. Но тут обнаружилось новое обстоятельство, благодаря которому оказалось, что день этот можно определить лишь приблизительно и притом с довольно грубым приближением.

День десятилетия коммуны приходился около начала третьего кимовского года. В это время его и решено было отметить.

Третье падение метеоров. На этот раз, в виду невозможности точно определить его время, пришлось из предосторожности просидеть взаперти и прервать работы на пятьдесят кимовских суток. Семену стоило не малого труда удерживать товарищей в доме. Особенно тяготились вынужденным заключением дети. Взрослых же страшно огорчала необходимость прервать роботы и беспомощно томиться в четырех стенах. Однако это безделье имело и положительную сторону, так как дало всем длительный отдых, освеживший их силы.

Снова громовые удары камней в крышу. Снова страшный визг и скрежет. Мгновения тишины сменяются непривычным чудовищным грохотом.

Взрослые на этот раз легче перенесли падение метеоров. Как ни тяжелы были потрясающие звуковые ощущения, но, очевидно, самым тяжелым был страх, быть может и бессознательный. Однако первые два падения показали, что находящимся в доме опасность не грозит. Это успокаивало, и нервы меньше напрягались. Только вспомнившаяся и в этот раз гибель Петра создавала подавленное настроение.

Дети перенесли встречу с метеорами неодинаково. Старшие — Ким и Майя — помнили первое падение. Их предупредили своевременно о предстоящей встрече с метеорами, объяснили ее значение, напомнили предыдущую. Они больше удивлялись, чем пугались.

Владимир и Рэм прошлого падения не помнили. Грохот и скрежет значительно потрепали их нервы.

Однако и те и другие перенесли эту новогоднюю дату легче, чем взрослые. Тем она не только напоминала гибель Петра. Многочисленные, хотя часто и бессознательные ассоциации связывались с этими звуками для уроженцев Земли: гром, сопровождающий молнию, которая иногда убивает, и которому порой сопутствуют разрушительные ливни; землетрясение с его неотвратимым подземным гулом и грохотом; выстрелы из артиллерийских орудий, разрывы снарядов и бомб, взрывы в шахтах, на фабриках, на складах взрывчатых веществ, падение тяжестей с высоты…

У уроженцев беззвучной планеты не могли возникнуть такие ассоциации. Чисто-физиологическое раздражение органов слуха оказывалось не столь потрясающим.

Так как и взрослые постепенно привыкали к метеорам, то встреча с ними, очевидно, для всей колонии приобретала характер «бытового явления», обозначающего начало нового года.

Первые часы после прекращения метеорного потока, которые обычно проводили в доме, из предосторожности не выходя еще наружу, на этот раз посвятили «десятилетию коммуны». Его отметили воспоминаниями. Теперь центром беседы были дети. Для них говорили все.

По очереди, иногда перебивая друг друга, но большей частью стараясь говорить спокойно (чтобы не мешать детям слушать), взрослые вспоминали вслух свою необычную историю: объявление Академии Наук; отлет на Луну; ошибку профессора Сергеева; ожидание неминуемой смерти и прилет сюда; гибель двух товарищей; открытие источника перекиси водорода; рождение детей; добывание газов и воды; взрыв.

Дети слушали и все больше проникались основной задачей жизни всей колонии — стремлением попасть на Землю, для старших — родную, для них — неведомую, где все не похоже на окружающее их. Младшие из детей понимали немногое. Но более взрослые, подготовленные занятиями с Нюрой и Соней и астрономическими наблюдениями, слушали историю коммуны почти, как свою собственную. Ракетный корабль, лежавший около дома и столь же неподвижный, как он, в их воображании уже отделялся от почвы и устремлялся в межпланетное черное пространство, к голубоватой звезде, вокруг которой вращались все интересы колонии.

Наступил третий кимовский год. Люди вышли из своего убежища и вновь принялись за работу.

Запас газов рос.

V. Крушение времени

С тех пор, как лопнула пружина часов, Семен взял хронометр исключительно в свое ведение. И давно уже он стал замечать, что с этим точнейшим инструментом, представлявшим собою настоящее чудо техники, творится что-то неладное. Хронометр бессовестно спешил. Семен в первое время проверял его, устанавливая по Солнцу и движению звезд. Но год за годом — чем дальше, тем больше — хронометр уклонялся от правильного хода, и счет времени становился все более и более приблизительным.

Семен долго скрывал это от товарищей. Их жизнь и так была мрачна и печальна. Им светила надежда возвращения в отдаленном будущем на Землю. Земной счет времени был единственной тоненькой ниточкой, связывавшей их с человеческим миром.

Как жрец, который потерял веру в божество, но поддерживает ее в сердцах своих последователей, Семен скрывал истину от товарищей. В отсутствие их он заводил хронометр, все более и более наугад, составлял ежегодно календари, сообщал друзьям часы земных суток, дни недели и числа месяцев. Каждый субботний вечер был посвящен «университетским» занятиям.

Наконец, Семен почувствовал, что безнадежно запутался в счете времени. Он решил сказать об этом. Уже и младшие дети стали подрастать и, благодаря вносимому ими оживлению, жизнь стала отрадней для взрослых…

Ближайшее «университетское» собрание было посвящено беседе о времени, ошеломляющей и поучительной. Семен обвел круглую комнату своими влажными миндалевидными глазами. Товарищи все были в сборе. В баритоне Семена звучала усмешка:

— Мы сегодня поговорим о крушении времени.

— Это еще что? — воскликнула Нюра.

— Вы думаете, друзья, — продолжал Семен, — что мы знаем, когда настанет день десятилетия нашей коммуны? Нет, мы не знаем даже, какой вот сейчас день и час на Земле.

— Ну, это-то мы знаем точно, — возразила Тамара: — суббота и 8 часов вечера.

Семен улыбнулся.

— Как мы были огорчены, когда жалобно пропела умершая часовая пружина! Не стоило огорчаться. И часы и хронометр даже приблизительного понятия не дают о земном времени.

Негромко произнесенная фраза вызвала изумление, быть может, не меньшее, чем некогда — первый оглушительный удар метеора в алюминиевую крышу.

— Да, да, — говорил Семен, — я скрывал от вас, я не хотел вас огорчать. Я считал и все больше путался. Земной счет времени потерян окончательно.

— Ничего не понимаю! А календари? — воскликнула Тамара.

Семен пожал плечами.

— Чего стоят календари, если нет часов, и мы не можем наблюдать здесь земные сутки?

— Но объясни же, — удивился Федя: — ведь наши часы и хронометр были без маятников, и поэтому не зависели от притяжения.

— Они все-таки, — ответил Семен, — зависят и от притяжения планеты, и от притяжения Солнца, которое здесь ведь иное, чем на Земле, и от давления. Все это, оказывается, влияет на ход пружины, как и центробежная сила и ряд других условий. Попытка вести здесь земной счет времени заранее была обречена на неудачу. Время в каждом месте вселенной ничего общего не имеет с другими местами. Вернее говоря — способ измерения времени и наше понятие о нем, так как на самом-то деле времени и вовсе не существует, так же как и пространства: оба они — только понятия.

— Поехал! — сказала Нюра и даже рукой махнула. — Тарабарщина и, кроме того, ерунда. Ведь мы время измеряем самым точным образом. Как же можно измерять то, чего не существует?

— И однако, — возразил 'Семен, — я легко докажу тебе, что его нет. Не говоря уже о разных мирах вселенной, в пределах миниатюрной Земли можно доказать, что время — только фикция, выдуманная людьми для большего удобства в общежитии и до сих пор прекрасно выполнявшая свою роль. Но я не сомневаюсь, что с развитием быстроты сообщений придется в это понятие внести очень существенные изменения. Теперь на минуту представь себе, Нюрка, что ты находишься на Земле, в Москве.

— Очень охотно представляю! — воскликнула Нюра.

— Ладно. Итак, мы в Москве. У нас теперь день, положим, два часа дня. Что теперь на том полушарии, которое не освещено Солнцем?

— Ну, ясно, ночь!

— Хорошо! Есть даже такое место, где, скажем, два часа ночи или полночь. Итак, понятие одновременности оказывается чистейшей фикцией. Определенного момента времени не существует. То, что для нас два часа дня, для них (я беру какую-нибудь одну местность) — двенадцать часов ночи.

— Ну, это не совсем так, — возразила Нюра при напряженном внимании слушателей. — Конечно, у нас и у жителей той местности сейчас неодинаковое время суток. Но это происходит все-таки одновременно. Теперь у нас два часа дня, а у них в этот же момент двенадцать часов ночи.

— Что значит — теперь?

— Ну, в этот самый момент.

— Точнее! Назови этот момент.

— Два часа дня такого-то числа, месяца, года.

Семен засмеялся.

— Определила момент? Ведь эти два часа дня — у нас с тобой. А у них двенадцать часов ночи.

Нюра беспомощно развела руками и задумалась.

— Ну, что, существует одновременность? — спросил Семен.

— Нет! — ответила Нюра и сама улыбнулась, — но ужасно трудно освоиться с этой мыслью.

— А время? — продолжал Семен.

— Знаешь, — заметил Федя, — теперь и я понял: измерение времени существует, но самого времени нет.

— Значит, — продолжал Семен, — не такая уже беда, что мы потеряли земное время: мы потеряли то, чего не существует.

Но мы потеряли счет времени, — резонно возразил Федя.

— Верно! Хронометр стал бесполезной вещью. Ну, что ж! В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Раз мы на планете Ким — стало — быть, кимовский счет времени у нас и должен быть. Год у нас есть, есть и дата начала года. Времен года, правда, нет, ну, да они нам и ни к чему…

— Месяцев нет, — заметила Нюра.

— Верно, месяцев нет, — должен был сознаться Семен, — ну, а, впрочем, на чорта они нам. Зато сутки есть, и мы даже можем сосчитать, сколько их в году.

Федя выхватил блокнот.

— Сейчас сосчитаем!

И стал считать вслух.

— В земном году триста шестьдесят пять земных суток…

— Триста шестьдесят пять с четвертью, — вставила Нюра.

— Ах, неугомонная Нюрка! Впрочем, ты права. А кимовских суток в земном году будет… будет…

Карандаш проворно шуршал по бумаге блокнотика.

— Будет 1481½ — А в кимовском году будет в 4,6 раза больше, то-есть…

В блокноте вырос широкий столбик умножения.

— 5925 суток. Это приблизительно.

— Ну и годик! — поразилась Тамара, — около шести тысяч суток.

— А часов нет, и минут, и секунд, — дразнила Нюра.

— А они нам ни на что не нужны, — хладнокровно возразил Семен. — Зато начало года мы каждый раз узнаём точно, благодаря падению метеоров.^{37}

Отныне был окончательно установлен новый счет времени с длинным годом и короткими сутками, при чем наименьшей мерой времени — вместо часов, минут и секунд — служили неизменные в своей продолжительности и равные друг другу день и ночь.