Пираты Венеры

Вступление

Карсон Нейпир его звали. Человека этого. Типа или джентльмена – в ту минуту я еще для себя не решил. Сказать, что, покинув мой кабинет в «Тарзане», «этот тип» отправился на Гваделупу, чтобы в большущей ракете прямо оттуда пилить на Марс, я не мог – уходил он как джентльмен. Даже возле дверей замедлил шаг и оглянулся с коротким, неспешным кивком, означавшим слишком много – и прощание, и знак симпатии, и жест, хорошо понимаемый двумя уже связанными на долгие отношения людьми как что-то вроде выражения благодарности. Но и заявлять: я, мол, теперь совершенно уверен, что с «этим джентльменом» нам уже не доведется столкнуться ни при каких обстоятельствах, – я не мог тоже. Это было просто безумием. Он буквально проник в меня, этот Карсон Нейпир. Вторгся в сознание, расставил там вешки, насыпал пунктиров, мог сковать меня и расковать, перетек. И потом, тогда я еще не знал, что его называли Карсоном Телепатом.

Вот во что я вляпался. И дело тут было даже не в том, сомневался ли я в его телепатических способностях, с помощью которых мы должны были впредь поддерживать контакт (а был он, по мнению Нейпира, – контакт наш – вольфрамов: не жегся, не плавился и не брался ничем). Дело в другом: человек я реальный. Понимал, что с того мига, как ракета его оторвется от грешной земли, всякая связь прекратится вообще. Говоря откровенно, я вообще не надеялся увидеть его в живых. По моему мнению, он был должен погибнуть в первые же секунды после начала осуществления своей безрассудной затеи.

Теперь приходится признать, что опасения не оправдались.

Я, человек, которого он выбрал для своего умопомрачительного эксперимента как медиума, как простой передатчик для информации, впечатлений и чувств, просто пропал в нем, в этом типе с манерами джентльмена, пропал с концами. Нет, не затерялся, всегда отдавал себе отчет, что могу выйти из этого состояния в любую минуту, волк не грыз меня изнутри. Но я перестал этого хотеть, вот какая штука. Я прекратил желать расставания, пусть даже и мысленного. Не мог уже доброю волей откреститься от этого джентльмена, умевшего говорить и конкретно, и витиевато, и грубо – по-разному, в зависимости от того, с кем говорил. Нет, ну скажите на милость, какой джентльмен в наше время на собственные деньги и в собственном транспорте соберется на Марс?

Этот.

Карсон Нейпир – типчик тот еще, пять минут ему понадобилось, чтобы взять меня в оборот. С той поры эта жуткая таинственная связь не прекращалась. И иногда мне начинает казаться, что она уже не прекратится, даже умри мы. И умерев, понимаете, так же, как и нынче, скрестимся своими душами и начнем разговор.

Поначалу я просто с опаской следил за его безумной прогулкой по космосу, которая затянулась надолго. Но когда мне сообщили, что Телепат влип – кто-то не там поставил запятую в расчетах, – я испытал космический ужас! Понятия «запятая» и «изменение траектории в связи с притяжением Луны» у нормального человека никак не стыкуются, но для разбирающегося это предвестие шока, из которого можно не выйти вообще. Одна запятая в каком-то двухмиллионном столбике тысячной серии – и ты уже сломан. А это, простите за грубость сравнения, как в день собственной свадьбы трупы собирать на тележки и без остановки таскаться к костру. Говоря просто, тогда ракета Нейпира отклонилась от курса и отправилась прямо к Солнцу. А когда он попал в зону воздействия гравитационного поля Венеры, я вообще спать перестал.

И потом все, что случилось на этой планете, которую ее жители называют Амтор, а Телепат – «полосатым яблочком», было вроде лобового удара на скорости о волнорез, и так не один раз, а много…

Амтор. Я всматривался в телескоп; на ней, на Венере, и вправду виднелись с Земли полоски кислот и газовых туманов. Ну, осеннее яблоко. Очень образно. Только как он, Карсон Нейпир, это приметил? Телепат.

Нейпир жил там, а я здесь, но мы переживали одно и то же, все ходы-переходы. Начиная с охватившей его любовной горячки по отношению к дочери одного из венерианских царей – до захвата принцессы Дуаре тористами. Я видел все, можете верить, а можете – нет. Видел своими глазами, как птицечеловек в опахале какого-то бронзового сияния нес Дуаре с берегов Нубола, а она, сама того не понимая, так мешала ему, вздымая тонкую руку, кричала какие-то невообразимые вещи и плакала… Нет, это надобно по порядку. Поэтому я, запасясь носовыми платками, ограничусь скромной ролью безымянного медиума.

Дорогой сэр! Если в полночь тринадцатого числа этого месяца в вашей спальне появится фигура женщины в белой одежде, ответьте, пожалуйста, на мое письмо. В противном случае можете не отвечать.

Я дошел до этого места и собрался уж было отправить по лучшему адресу для бредовой корреспонденции – в мусорный ящик, но вдруг – почему неизвестно – прочел дальше:

Когда она обратится к Вам, запомните ее слова буквально и повторите их в ответном письме.

Я даже, пожалуй, дочитал бы этот бред до конца – что-то ёкнуло, – но меня отвлекли. Вышло так, что письмо залетело по другому адресу – в папку для исходящих документов, которые отправляются в архив. Так или иначе, но я не прочитал бы письмо целиком, если бы все развивалось как обычно. И если бы этот тип… этот джентльмен… если б его не написал Карсон Нейпир, вот что главное, я бы не вспомнил о нем до скончания века.

А отвлек меня Джейсон Гридли. Потребовал, чтобы я тотчас же приехал к нему в лабораторию. Он казался очень взволнованным. Я ума не мог приложить, что бы могло так взволновать Джейсона, ледышку из ледышек с таким холодным по отношению к жизни носом, что ему завидовал даже его собственный терьер Куинсли. Только поэтому я бросился на его призыв. В две минуты запрыгнул в свой автомобиль и пролетел три квартала, которые разделяли наши дома.

У Джейсона действительно были все основания для беспокойства. Только все это к нашему делу с Нейпиром не относилось. Накануне он получил радиограмму из подземного мира – из Пэлльюсидара. Перед самой отправкой гигантского дирижабля «0-220» из центра Земли Джейсон решил, что по окончании похода он отправится на поиски фон Хорста – единственного члена экспедиционной команды, пропавшего без вести. Тарзан, Давид Айннес и капитан Заппнер отговорили его от этой затеи. Давид собирал на поиски свой отряд местных пэлльюсидарских бойцов, как только появятся хоть какие-нибудь сведения о том, где фон Хорст может находиться – если допустить, что пропавший вообще еще жив…

После того как Джейсон возвратился на поверхность, его все время терзало чувство ответственности за судьбу фон Хорста, молодого немецкого лейтенанта, любимца всех участников экспедиции. Только и это к нашему делу отношения не имело. Его, представьте, замучили угрызения совести. Он, получалось, покинул Пэлльюсидар, не сделав всего возможного для обнаружения фон Хорста. Его самого или его тела.

Джейсон предложил мне сесть и протянул сигарету.

– Впервые за несколько месяцев пришло сообщение от Эбнера Пэрри, – сказал он. – Только что…

– Не представляю содержания, которое так смогло тебя взволновать.

– Сейчас объясню, – произнес он. – Сари сообщает, что сегодня, десятого, фон Хорст найден.

Все эти события, повторяю, к нашей истории не имеют никакого отношения. Уж к Карсону Нейпиру наверняка. Упоминаю я о них только потому, что они связаны с двумя немаловажными фактами, которые сыграют определенную роль в дальнейшем повествовании. Во-первых, у меня напрочь вылетело из головы сообщение, присланное в том загадочном письме, а во-вторых, я четко запомнил дату – десятое число.

Таким образом, послание было забыто мною надежно и крепко и никак не могло повлиять на дальнейшие события. Оно оказалось вычеркнутым из памяти так, будто его никогда и не существовало.

Потом на меня навалилась куча забот, и, прежде, чем заснуть в ночь на четырнадцатое число, я был способен думать только о запутанных подробностях одной сделки с недвижимостью. Перед сном моя голова была забита всевозможными доверенностями, а также наследниками собственности, которая осталась после удовлетворения притязаний кредиторов, и отложенными судебными решениями.

I. Карсон Нейпир

Что меня разбудило? Не знаю точно, как это назвать. Не поверите, если скажу. Я присел на кровати, точно меня аккуратненько подняли за плечо. И как раз в этот момент сквозь мою дверь – не в дверь спальни, а именно сквозь эту затворенную дверь – просочилось молочное облако, в то же мгновение ставшее дамой, одетой во все белое. Что уж там именно являлось белым, точно сказать не возьмусь, это явление я воспринял как цельный абстрактный образ, без вуалек и рюшей. Брюки? Юбка? Убейте, не знаю. Женщина, с ног до головы одетая в белое… Вокруг ночь – светлая, лунная. Хорошенький сон. Я видел так ясно. Мог спокойно разглядеть каждую вещь в комнате, но лучше всего была видна возникшая возле кровати призрачная фигура.

Я как-то до сих пор никогда еще не встречался с привидениями, жил, мягко скажем, в рационалистах и не стремился к контактам подобного рода. Говорю это для того, чтобы стало понятно: я совершенно не понимал, как себя нужно вести. Даже если бы эта женщина не являлась фантомом, я все равно не был готов принимать ее в спальне в такое время. Ну, я порядочный человек, понимаете ли. В силу моего пуританского воспитания не имелось во мне привычки по ночам загружаться приемами незнакомых дам.

– Сегодня тринадцатое число, полночь, – сообщила она глубоким чарующим голосом.

– Да, знаю, мэм, – ответил я. И вот тут в памяти тренькнул коротенький зуммер. Я вспомнил о письме, полученном три дня назад.

– Он уже вылетел с Гваделупы и теперь будет ждать в Гуаймасе ответа на свое письмо, – продолжала она. – Это пра-правильно.

– Пра… Правильно? Правда? – переспросил я и понял, что теряю сознание…

И все.

Она пересекла комнату и вышла. Нет, даже не через окно, что было бы еще более-менее допустимо, а прямо сквозь стену прошла. Утекла. Просочилась. Не знаю, сколько времени я просидел, уставившись на то место. «Пра… Правильно». Это было из Кэрролла. Из «Алисы». Полубред какой-то. Повторяю, я человек реальный. Попытки убедить себя в том, будто мне это приснилось, не увенчались успехом. Я уколол палец скрепкой. Выглянул в окно. Так надавил на височную кость, что наутро там мог появиться синяк. Было совершенно очевидно: я бодрствовал. Сна не было и в помине, и прошел еще целый час, прежде чем я завалился в объятия Морфея досыпать как-нибудь.

Следующим утром я уже спозаранок был в своем офисе в «Тарзане» и шарил по отделениям стола в поисках окаянного письма, заставившего меня сомневаться в том, что я – человек реальный. Письма, полученного мною десятого числа. Никак не удавалось вспомнить фамилию и адрес отправителя, но мой секретарь Ральф Ротмунд – человек несомненных достоинств, который не только знает в лицо все мои верные прибыли, неверные крахи как результат неудачных вложений и прочие нейтральные для самочувствия отчисления, но и умеет все это использовать во благо предприятия, как оказалось, – в силу неординарного содержания послания хорошо его запомнил.

– Оно пришло откуда-то из Мексики, – заявил он. Сортировалась корреспонденция по странам и регионам, поэтому теперь ему не составило большого труда найти письмо.

В этот раз я перечитал его с огромным вниманием. Было отправлено третьего числа из морского порта на побережье Калифорнийского залива под названием Гуаймас, штат Сонора. Привожу это послание целиком.

Сэр!

В силу того, что я занимаюсь разработкой одного необычайно важного научного проекта, мне необходима поддержка (о финансах речь не идет, помилуй боже). Я наслышан о вас как о человеке рационального склада, интеллектуале, гармонично развитом в психологическом плане. Для воплощения своего замысла я выбрал вас, поэтому именно к вам и обращаюсь. Надеюсь, вам удастся по достоинству оценить грандиозные возможности моего прожекта.

С радостью сообщу вам подробности этого мероприятия при личной встрече, которая состоится в случае успешного проведения маленького эксперимента. Дорогой сэр! Если в полночь тринадцатого числа этого месяца в вашей спальне появится фигура женщины в белой одежде, ответьте, пожалуйста, на мое письмо. В противном случае можете не отвечать.

Когда она обратится к вам, запомните ее слова буквально и повторите их в ответном письме. Надеюсь, что вы серьезно отнесетесь к моей просьбе, даже если она показалась вам несколько странной. И еще мне хотелось бы, чтобы вы сохранили содержание этого послания в тайне до тех пор, пока дальнейшие события не сделают его публикацию возможной.

Заранее благодарен, Карсон Нейпир.

– Опять какой-нибудь псих, – усмехнулся Ротмунд.

– Десятого числа, когда я получил письмо, мне тоже так показалось, – согласился я. – Но сегодня уже четырнадцатое, и сейчас все представляется совершенно иначе.

– При чем тут четырнадцатое число? – спросил он.

– При том, дорогой мой, что вчера было тринадцатое, – ответил я. – И ночью меня посетила женщина в белой одежде…

– Долго гуляли у кладбища? – поинтересовался он иронично.

– Ну, если назвать кладбищем мою холодную постель, то недолго. В полночь проснулся. Она меня разбудила.

Ральф озабоченно взглянул на меня.

– Доктор Вэнд принимает по пятницам, – произнес он. – А до пятницы постарайтесь вспомнить, о чем вас предупреждала медсестра после операции.

– Я слышал девять различных предупреждений, по одному от каждой. Восемь раз мне обещали наладить быт и упорядочить поступление в мою собственность моих же собственных хаотично прибываемых гонораров. Восемь раз меня принимали за идиота, пожалуй. И вот, кажется, только однажды кто-то единственный на минуточку допустил факт присутствия мозгов у меня в голове и сказал нечто толковое, только что – не помню.

– Сестра Джерри. Она говорила, что воздействие наркоза на мозг может сказаться даже несколько месяцев спустя, – заявил он участливым тоном.

– Ах, сестра Джерри, какая прелесть! Нет, почему-то именно ее не помню. Но как бы то ни было, наркоз не мог повлиять на мои глаза. Я видел то, что видел.

– Случаются и поломки. Даже в точной оптике…

– Я учту это, когда буду подписывать листок с твоим ближайшим жалованьем.

– Замечание снимается, – с улыбкой парировал Ральф. – Я отправлю ваше ответное письмо мистеру Нейпиру. Только не говорите мне, что вы его еще не написали.

Несколько дней спустя на мое имя пришла телеграмма от Нейпира, отправленная из Гуаймаса.

«Ответ получил тчк спасибо тчк ждите завтра тчк», – гласила она.

– Наверное, прилетит самолетом, – решил я.

– Да уж, вряд ли придет пешком. А если сам возникнет как призрак, весь в белом? – предположил Ральф. – Может быть, стоит позвонить капитану Ходсону, чтобы он прислал сюда полицейский патруль? Эти психи могут быть очень опасными.

Он до сих пор еще был настроен скептически.

Надо сказать, что мы ждали прихода Карсона Нейпира с одинаковым нетерпением. Ральф дожидался кровавого маньяка с вытаращенными глазами, а я вообще никак не мог себе его представить! На следующее утро около одиннадцати часов в мой кабинет вошел Ральф и сообщил:

– К вам мистер Нейпир.

– Это такой, с всклокоченными волосами и диким взглядом? – спросил я, усмехаясь.

– Отнюдь нет, – ответил Ральф тоже с многообещающей улыбкой. – Очень корректного вида. Красавец. Из того сорта мужчин, которых солидные дамы никогда не желают своим дочерям, слишком глаз горит, – потом он прибавил тихонько: – Но все-таки я полагаю, что он псих.

– Пропусти его, – сказал я, и Ральф провел в кабинет видного мужчину лет тридцати или даже моложе.

Буйная грива волос цвета золотой пшеницы, светлые вдумчивые глаза и обалденный загар на худощавом лице сбивали с толку. Как-то не вязались с образом безумца. Ни тихого, ни позвончее. Впрочем, выражение этого лица – та независимость, которую в одинаковой степени порождают избыток средств, феноменальный талант или просто дурной характер, – несколько настороживало.

Пожав его руку, я сморщился – гость опережал и в реакциях: я еле руку отдернул, мог кости сломать. Он премило улыбнулся, демонстрируя ямочку на выступающем подбородке. Прежде чем сесть, подтянул светлые, тонкой альпаки брюки на три надколенных дюйма, уселся – и засверкал отличными зубами. Он делал все, что и положено делать мужчине того самого сорта, который Ральф определил как нежелательный для дочек приличных матрон, – делал по причине природного буйства нрава, беспорядочности, острой неприязни к властям и, возможно, из-за сомнительных принципов. Передо мной оказался живой собирательный образ всех этих людей, самозабвенно одержимых какою-нибудь крепкой симпатией к какому-либо роду научных занятий, где у них маловато конкурентов, где они – наверху. Делал все, понимаете. Все, что положено делать людям нормальным.

За одним исключением – не моргал.

Не моргал человек почему-то, что зародило у меня туманное подозрение, что меня втягивают во что-то не самое легкообъяснимое.

Двигался он резковато, но был грациозен, как пума. Наверное, хороший спортсмен. Альпинист, серфингист… ну, я не знаю. Голос низкий, с приятной хрипотцой. После короткого обмена любезностями этот Нейпир как-то сразу перешел к цели своего посещения, навалился:

– В вас я читаю туманное подозрение, что вы будете втянуты во что-то не самое легкообъяснимое, – начал он, насладясь выражением ужаса, на мгновение возникшим в моих глазах. А у кого оно б не возникло, заговори незнакомый для вас человек словами, которые он буквально вынул из вашего рта. – Отрешитесь, мой друг. Карсон Нейпир, как прозрачное стеклышко, виден насквозь. Я не скрываю своих интересов. Дело, которое я вам намерен предложить, стоит того, поверьте. Для начала я должен нарисовать вам картину… – он улыбнулся, почти смыкая чернющие щетки ресниц. Но и тогда не моргнул! – Это будет картина маслом. Она позволит вам правильно оценить ситуацию и отказаться от мысли, что перед вами… – он на мгновение задумался, а потом как в воздухе прочитал: – что перед вами маньяк. Такой, знаете, исключительный по сумасбродству тип… с всклокоченными волосами и диким взглядом! Расскажу о себе. Мой отец – англичанин, понятно? Олл райт. Армейский офицер с загруженной психикой любого армейского офицера. Мать – американка, уроженка штата Вирджиния. Я появился на свет в Индии – там служил папа. Долгое время меня воспитывал старый индус, который был очень привязан к нашей семье, а скорее всего – к моей тетушке Софи, но это уже нас с вами не касается. Звали его Чандх Каби. Он являлся практикующим мистиком и передал мне такие знания, которых нет в учебных методиках для преподавателей начальных школ. Это он научил меня телепатии, в которой сам преуспел настолько, что мог легко контактировать с человеком на любом расстоянии, если тот был с ним психологически совместим. Чандх был способен даже мысленно передавать образы. Человек, принимающий его мысли, мог видеть его глазами, если моему наставнику это было необходимо. Это умение он передал и мне.

– Примерно таким же образом вы и материализовали женщину в моей спальне в полночь тринадцатого? – спросил я.

Он кивнул и с улыбкой поинтересовался:

– Я полагаю, вы к ней не приставали? Это буфетчица из космопорта в Гуаймасе, красавица Лиззи, представьте себе, мексиканка, но начитанная, обожает «Алису в Стране чудес», не думаю, что освоила что-нибудь еще, но девушка добрая. И знаете, всегда одевается очень ярко. Простите, я несдержан на язык, нередко веселюсь там, где этого и не следовало бы делать. Но жизнь была бы так скучна, не присыпай мы ее толикой специй. Женщина в белой одежде – это только образ чистоты моих помыслов. Я не знал, кого к вам посылать, Либби, Лиз или другую, у меня много знакомых красавиц. Но я хотел вас поразить. Предложил своего рода тест, который должен был показать, поймем ли мы друг друга потом, когда… – он прикусил край губы, задумался. – Мог прислать желтую антилопу или налогового инспектора. Но подумал, что это будет излишне. Лиззи – прелесть. Я проверял ваши возможности. Нахожу их исключительными. Мы совершенно разные люди, но психологически совместимы. Вы – рациональны. Я – в облаках. В своем письме вы достоверно пересказали свой разговор с существом, вызванным моей фантазией. Это подтвердило мою догадку, что я наконец-то смог найти человека, который мне нужен. Я, знаете, нашел вас по медицинским показаниям. А еще прежде – по телефонному справочнику. Загадка в вашем египетском имени. Оно будет моим, сэр, прочти его наоборот, – он его загадочно проскользил по моему лицу, на котором, несомненно, проплывали обрывки теней, я мучительно складывал буквы в обратном порядке и к большому удивлению обнаружил, что наши имена действительно являются зеркальным отражением друг друга. – Когда вы больше узнаете о моем происхождении и прежней жизни, вы найдете еще более фантастичные совпадения. Подозреваю, что вы – это я, но в другой жизненной версии и при других обстоятельствах. Я хочу, чтобы вы сами решили, заслуживаю ли я вашего доверия и содействия. Факты моей биографии таковы – а вы их можете проверить, – что они вам будут знакомы с самого вашего детства. С вами происходило все то же самое, что и со мной. Только с дистанцией в двенадцать лет. Мы с вами были крошками не из робких, да? Итак, можете проверить.

– Боже мой, я не понимаю…

– Сейчас поймете. Когда мне было только десять лет, мой отец умер и мама вместе со мной переехала в Америку, – сказал он и поглядел на меня.

– Мне было двадцать два, – пораженно подтвердил я. Немножко боясь, что Нейпир назовет и номер захоронения моего отца на кладбище близ Хелуанского металлургического комбината. Или номер наших с мамой посадочных талонов на рейс самолета до…

– Первые три года мы тоже, как и вы, прожили в Вирджинии, сэр.

– Как такое могло случиться? – спросил я, ощутив, что аферой тут не пахнет. История наполнялась каким-то отчетливым смыслом, все становилось на свои места. Если и вправду считалось, что у каждого человека в мире где-нибудь существует двойник, пусть даже ничуть на него и не похожий, своего рода версия, то выходило, что мой родной дед Нодж-носр-Ак, судья в Асуане…

– Не знаю как, – равнодушно заявил Нэйпир. – И честно говоря, такие эмпирические вещи меня занимают мало. Мы жили с дедушкой по материнской линии, судьей Джоном Карсоном, о котором вы должны быть наслышаны, и с тетей Софи. Да и кто его не знал? Как, получается, должны звать вашего? – он задумался. – Нодж. А тетушку – Яифос?

– Йеффоуз. Тетя Йеффа… она скончалась еще в Долине, до нашего переезда из Асуана сначала в Вирджинию, потом – в Южную Калифорнию. От летаргического энцефалита.

– Моя тоже, только уже в Бруклине. Позвольте рассказывать дальше. О своей Калифорнии. Туда мы мамой и тетей отправились после кончины нашего деда. Там я ходил в школу, а затем в Клермонте поступил в колледж, который отличался высочайшим уровнем преподавания точных наук, а также тщательным подбором преподавателей и студентов. Тщательным – до того, как они подобрали меня, – улыбнулся Нейпир. – Не могу сказать, чтобы я учился уж очень прилежно, мои интересы оказались разбросанными. Сразу по окончании колледжа в жизни стряслась еще одна беда…

– У меня умерла мать! – горячо воскликнул я. – Ее звали Нэйдж-Иссэд.

– Мою звали Джейн-Джесси. Это событие опустошило меня совершенно. Мне не хотелось больше жить, но и самоубийство противно моей натуре. Тут вся наша общность и завершается. Вернее, прогрессирует в зеркальном смысле. Я остался на земле, пустился во всякие рискованные приключения, набирался опыта. А вы ушли в облака, сами не рисковали, предпочли обо всем этом писать. Понимаете? Полагаю, мы с вами – перевертыши, сэр. Вы описывали все, что делал я, меня, собственно, не зная. А чего я только не делал! Сначала выучился на летчика, потом начал работать каскадером в кино. Средств к существованию хватало. Я получил в наследство от мамы значительное состояние прадеда, Джона Карсона. Оно было настолько велико, что даже самому отчаянному гуляке удалось бы промотать только проценты с капитала. Я говорю вам об этом только потому, что эксперимент, который мне хочется осуществить, потребует больших затрат. Вы должны знать, что мне не составит труда финансировать его самому, без чьей-либо помощи. В конце концов жизнь в Голливуде показалась мне фальшивкой, а Южная Калифорния напоминала лишь о любимом человеке, потерянном мною. Тогда я отправился странствовать. Облетел весь мир. В Германии меня заинтересовали проекты ракет – я даже субсидировал кое-какие эксперименты в этой области. Там-то и возникла у меня эта идея. Ничего сверхъестественного в ней не было, просто я решил довести ее до логического конца. Я задумал отправиться с помощью ракеты на другую планету.

– Отправиться куда? – спросил я, все же надеясь, что ослышался.

– Туда. Хочу в пух и прах разнести теорию невозможности полноценной жизни на Марсе. Разбить представление о нем как об умершем небесном теле, чья история завершена. По моим предположениям, она там только начинается… Полагаете, я тщеславен? Ни черта подобного. Амбициозен? Тоже нет. И деньги меня не трогают, сэр, у меня их слишком много. Некоторые обстоятельства убедили меня в том, что из всех планет только на Марсе могли бы обитать похожие на нас существа. Если мне и удастся добраться до Марса, возможность возвращения обратно почти нулевая. Я профессионал. Немного сумасшедший профессионал, как это называется. В каком-то смысле – придурок. Мне тесно здесь. И недостаточно хорошо. Мне нужно начало истории, а не ее конец. Начало еще можно пустить по верному руслу или там что-то исправить, не знаю… Но здесь, на Земле, все лучшие сказки уже рассказаны и все самые грандиозные подлости совершены. Мир сформирован, то же касается и взаимодействия живых сил. Мне было необходимо отыскать человека, с которым всегда можно поддерживать связь. Почему-то не покидает надежда на то, что кроме меня найдутся другие отважные пареньки, которые захотят повторить мой путь, тоже что-нибудь там поправить. Чтобы, помирая, сказать: я прожил не зря, для людей работал, работал по свободе, по справедливости. В этом случае я мог бы обеспечить их ценной информацией. И как знать, может быть, кто-нибудь из них помог бы мне вернуться на Землю… если я захочу к вам вернуться. Оттуда. Из своей сказки.

– Безумие, Нейпир! На чем… на чем вы собрались лететь?

– Больше года мы строили ракету на острове Гваделупа, неподалеку от западного побережья Южной Калифорнии. Правительство Мексики оказало всестороннюю поддержку. Все готово, мой друг. Вплоть до мелочей. Я готов отправиться хоть сейчас… сейчас… сей…

И на этих-то самых словах он неожиданно пропал!

Вот стул, который он занимал… обратите внимание: не пропал и пропадать не собирался. Просто вдруг оказался пуст.

Никаких шорохов или свидетельств перемещений, никакого внезапного света или чего-нибудь специфического. Ничего! В кабинете кроме меня никого больше не было. Я был ошарашен до такой степени, что меня чуть не хватил удар. Вспомнил о том, что говорил секретарь о влиянии наркоза на мои умственные способности. Они заметно падали. А пушка заряжена! Заряжена пушка, я уже был полон Карсоном Нейпиром по пояс. Я как достоверная личность куда-то девался, сползал куда-то.

«Безумцы, как правило, не отдают себе отчет в том, что они сошли с ума», – подумал я.

Меня пробил холодный пот. Нужен, как правило, свежий здоровый человек без комплексов. Я решил вызвать Ральфа. Он-то уж без сомнения и свеж, и здоров, и, за исключением рабочего цинизма – неотъемлемой части его профессии, – комплексов не имел. Вот если бы он подтвердил, что посетитель был… Действительно был. И не просто оставил свои данные в приемной, а входил в мой кабинет… Вот тогда я мог бы вздохнуть с облегчением!

Но прежде, чем я успел что-либо предпринять, в комнату вошел сам озадаченный Ральф. Его каштановая гривка топорщилась, галстук был смят – видно, кулак на нем хорошо отдохнул. Глаза – со спелый ренклод каждый, не просто физиологически вытаращены. Не просто, а очень. Хочу сказать, так их не таращат и под зажимами у окулиста, какими мой милый Ральф их ко мне внес на побледневшем лице, когда неживым голосом вымолвил:

– Не волнуйтесь, сэр. У нас все славно. Только опять вернулся мистер Нейпир.

– Ральф, у меня рубашка какого цвета? – вне логики спросил я, преследуя очень конкретную цель – проверку зрения.

– Индиго, сэр, – без запинки ответил Ральф, по моему виду поняв, что именно такой и только такой ответ меня целиком удовлетворял. – А у меня?

– Я бы сказал, это цвет поджаристой вафли.

– Да, ее я и надевал утром, – пошарив у себя на вороте, заявил Ральф. – Тогда я спокоен в смысле своих глаз. А появились сомнения. Дело в том, что я, видимо, зазевался. Даже не заметил, как он вышел.

– Видимо, я зазевался тоже, Ральф.

– Мне казалось, будто его голос только что звучал в кабинете.

– Мне тоже так казалось… – сомнамбулически подтвердил я. И с облегчением вытер со лба пот. Мы не могли вместе с Ральфом одновременно сойти с ума. То есть, разумеется, могли. Теоретически. Но в разное время и где-нибудь в другом месте, не в офисе. Ну и определенно не оба сразу. – Нам остается проверить уши.

– Может, м-ру Нейпиру лучше войти? – поинтересовался он.

– Разумеется, – ответил я. – И ты тоже на этот раз останься.

И вот теперь слушайте внимательно, что случилось.

Карсон Нейпир вошел с улыбкой архангела и посмотрел на нас выжидающе. Потом, выбрав первым меня, протянул мне свою крепкую, загорелую руку. Я, находясь под воздействием его крайне активного обаяния, протянул свою и вновь сморщился – пястные кости снова едва не хрустнули! Но так легко, как полчаса назад, избавиться от этого пожатия не удалось. Он мне не руку жал, а, пожалуй, душу из меня выжимал. И внимательно так изучал мою реакцию, с такой чудной, скажу, улыбкой, за которую парфюмерные фирмы платят очень большие деньги. Потом он приоткрыл рот и еще более низким, чем прежде, голосом отрекомендовался:

– Карсон Нейпир. Я вас таким и представлял! – заявил он мне. Человеку, которого видел совсем недавно… Потом улыбнулся Ральфу, попросил у него чашечку кофе и… не поверите, дважды моргнул. Потом он заморгал, как это делает человек, для которого и моргать, и приходить согласно договоренности на назначенную встречу – обычное дело. Так почему, интересно, не моргалось ему в первый раз? Потом, явно почувствовав некоторую принудительность в возникшей меж нами паузе, сердечно поинтересовался: – Вы меня узнаете?

– М-р Нейпир, я весьма озадачен. Даже не знаю, что вам сказать.

– Говорите первое, что придет в голову. Что вам не нравится?

– Вы моргаете, а в первый раз не делали этого вообще! – заявил я. И еще раз, с крайним пристрастием, оглядел гостя. Что-то поменялось в нем все же, неуловимо. То ли блеск золотой стал серее, а сами волосы – гуще. То ли зубы не так ярки. То ли светлый костюм из альпаки не так ладно сидел на нем, как раньше… Нет, не понятно. И потом, он же и вправду моргал!

– Запах… – подсказал он, легонько тронув ноздрями воздух. – Вспомните, каким кремом я пользовался…

– Уж не этим, – повел носом я. Терпкий, суховатый, довольно легкий. Нейпир сейчас и впрямь источал терпкий смутный аромат… Стоял, улыбался, загадки пришел загадывать? Ямочка на рельефном подбородке подалась вперед, точно вместо человека спросила: «Ну и?» – Вы не пользовались ни кремом, ни мылом, ни шампунем, ни духами, – ответил я. – И это возмутительно! Еще десять минут назад вы не имели запаха, Нейпир. Объяснитесь! Вы прервали беседу, напугали меня, заставили проверять собственную здравость… что это, разрази вас гром, означает?

– Только одно, сэр. Это был не я, – улыбаясь, ответил Карсон Нейпир, принимая из трясущихся рук Ральфа кофе. – Дело в том, дорогой друг, что меня здесь просто не было. Такая вот у меня оказалась последняя проверка. Если вы утверждаете, будто видели меня и говорили со мной, в то время как я находился в своей машине на автостоянке, значит, я легко смогу поддерживать с вами связь даже с Марса.

Это мыслимо?

– Но вы же были здесь, – вмешался Ральф. – Разве я не вам пожал руку, когда вы вошли?

– Нет, не мне. Вам это просто почудилось, – ответил Нейпир.

– От слова «чудо»? Нам обоим? Ну, что вы на это скажете, Ральф? – спросил я. (Ральф, кстати, и по сей день уверен, что это был какой-то розыгрыш.) – Что ж это было?

– Видение… Чудеса естественной оптики. Мир так странен и так просто устроен, научись только пользоваться этим устройством, – Нейпир шаловливо поиграл пальцами в воздухе. – А вы видели некое тело, посланное моею эмоцией. Сгущение мысли. Вроде Лиззи, которая в жизни не носила ничего белого. При известном усилии эти тела выглядят так конкретно и так устойчиво, что сам Чандх Каби диву давался!

– Почему же надо считать, что на этот раз вы настоящий? Я не могу сказать, что уверен в этом, – признался я.

Нейпир рассмеялся:

– Это действительно я. Астральное тело и мыслеобраз не действуют на обоняние. Ду́хи не пахнут – есть вещи, которых они не желают заимствовать из реального мира. Видимо, человеческая вонь в их числе… Простите, если выразился грубо. Итак, на чем мы остановились?

– Вы говорили о том, – неловко себя ощущая, завелся я, – будто у вас на острове Гваделупа есть ракета, готовая отправиться в полет.

– Да! Чудесная память. Не буду злоупотреблять вашим вниманием. Попробую объяснить вкратце, какую помощь я бы хотел получить. В первую очередь я обратился к вам в связи с вашим интересом к Марсу, а также из-за вашей профессии. У меня со словами особые взаимоотношения. Не всегда выражаюсь литературно. А мне бы хотелось, чтобы мои исследования были описаны опытным писателем. И конечно же, не последнюю роль в моем выборе сыграла ваша репутация. Мне нужно, чтобы вы записали и опубликовали мои сообщения, а также распоряжались моим состоянием, пока меня в этом мире не будет.

– Первое условие я выполню с радостью. Но второе предложение накладывает слишком большую ответственность.

– Доверенность, наделяющая вас широкими полномочиями, уже готова, – ответил он категоричным тоном, не допускающим никаких возражений.

Я увидел его всего, полностью, до донышка. И понял, что передо мной человек, который не привык останавливаться ни перед чем.

Казалось, что он вообще не признает существование каких-либо препятствий. Для него их просто не было. Такое мужество сродни одержимости, но лишено спесивого апломба. Потому-то оно и называется не безумием, а мужественностью.

– Вы можете сами назвать сумму своего гонорара, – продолжил он.

– Удовольствие от этой работы будет для меня лучшим гонораром, – запротестовал я.

– Не забывайте, что вам придется уделять этой работе немало времени, а оно у вас очень ценно, – вмешался Ральф, еще раз восхитив меня своей сметливостью, вот кто не растерялся бы на этой дороге и капитал сколотил.

– Вот именно, – согласился Нейпир. – Я очень богат. Я сказочно богат. Считайте, мне некуда девать деньги. Запомните, меня очень трудно остановить, сэр. Я буду действовать страшно, нагло и хладнокровно, как вымогатель, но так или иначе заставлю вас назвать сумму гонорара. Посмотрите мне в глаза. Отлично. Я увидел эту сумму и пририсовал к ней еще два нуля. Поэтому обсуждать ее мы будем с мистером Ротмундом, отнимать у вас драгоценное время не станем.

– Хорошо, – согласился я, все же сжавшись от волнения. Не успел я раскрыть рта, как фантастический тип с волосами цвета спелой пшеницы не только решил мои финансовые вопросы, но и принудил, не прикасаясь ко мне и пальцем, принять его предложение за директиву.

– Теперь вернемся к более существенным и интересным сторонам нашего предприятия. Что вы скажете по поводу прожекта в целом?

– Нас отделяет от Марса огромное расстояние. А Венера ближе. Расположена на девять или десять миллионов миль ближе, а миллион миль – это не пустяк.

– Я тоже думал об этом. Венера закрыта облаками, ее поверхность недоступна для наблюдения. Она вроде загадки, будоражащей нашу фантазию. И, как показали последние исследования, условия на этой планете не способствуют образованию жизни в формах, похожих на земные. Существует предположение, что Венера находилась в зоне притяжения Солнца с того времени, когда была еще в начальном жидком состоянии. Из-за этого одной стороной всегда повернута к светилу, как Луна к нашей планете. Если это действительно так, то из-за страшного пекла в одном полушарии и адского холода в другом существование жизни там невозможно. Эти адские температуры! Кошмарный зной! Однако, – он широко улыбнулся нам, – по моим расчетам, и на Земле жизни не должно быть! Условия тут тоже несусветные!

– Как? – выпалили мы с Ральфом вместе, совсем не сговариваясь.

– Да просто. Понаблюдайте за Землею из космоса, смерьте суммарную радиояркость – ахнете. Температура на ней будет тоже порядка миллиона градусов. Повторяю, если мерить ее из космоса. Хотя реальная температура поверхности, согласимся, довольно низка. Даже если считать пики, шестьдесят в южных широтах, шестьдесят – на отдельных участках экватора, а в промежутке – всего пара десятков градусов тепла.

– И в чем разгадка?

– В количестве радиостанций. Станций и телевидения, оковавших планету кольчугой. Дело в высокой радиояркости. Мощное радиоизлучение.

– Тогда должна нагреваться среда, – упрямо возражал я.

– Среда, как вы ее называете, не нагревается. Температура и радиояркость – это разные понятия, хотя измеряются в одних единицах.

– А, – наконец догадался я. – Как газосветная трубка… В колледже проходили. При температуре человеческого тела она достигает радиояркости в десятки тысяч градусов. То есть, если верить расчетам из космоса, то и на Земле жизни нет?

– Вот именно. Но с Венерой дело обстоит иначе. Близость Солнца. Если подтвердится гипотеза Джеймса Джинса, то сутки там во много раз длиннее земных, температура ночью составляет минус тринадцать градусов по Фаренгейту, а днем там, соответственно, стоит ужасная жара.

– Почему бы не предположить, что жизнь могла приспособиться и к этим суровым условиям? – не сдавался я. – Живут же как-то люди и в экваториальном климате, и в Арктике.

– Но там есть кислород, – возразил Нейпир. – А над облаками, обволакивающими Венеру, по предположению Сент-Джона, количество кислорода составляет не больше одной десятой процента от земной нормы. Основа атмосферы – двуокись углерода! Понятно, нет? Углекислый газ, азот, аргон, водяной пар, сероводороды, соли кислот – ужасная смесь. Как вам кажется, чем я там должен дышать? Плавиковой кислотой? И потом, это не основная проблема! Земные сутки – двадцать три часа пятьдесят шесть минут. Марсианские – двадцать четыре часа тридцать семь. А на этой вашей Венере, извините, сутки длятся двести сорок три дня и ночи! Вы представляете, что там с природой делается (если она там, конечно, имеется)? Эта Венера, скажу вам, строптивица, там все поперек правил.

– Да ей-то, собственно, какая разница? Природе-то. Если она там есть, как вы заметили, то, думаю, как-нибудь приспособилась и к периоду вращения. На чем-то же основано авторитетное мнение Джеймса Джинса? Он заявил, что, если брать в расчет имеющиеся данные, Венера – единственная, за исключением Земли и Марса, планета в Солнечной системе, на которой могла бы существовать жизнь.

– Могла бы, – почти пропел Карсон Нейпир сладко. – Бы. Если бы на ней присутствовали кислород и растительность, необходимые для метаболизма.

– Деревья! – вдруг выдохнул, едва ль не засветясь той газосветной трубкой, милый мой Ральф, у которого тоже случались не только житейские озарения, но выхлесты знаний из области неприкладных наук. – А что если там гигантские деревья, которые в огромных количествах поглощают углекислый газ и дают условия для дыхания высших форм жизни?

– Умница, – трижды хлопнул в ладоши Карсон Нейпир. – Тогда эти деревья должны достигать тропосферы! И тогда то, что ученые всего мира по наивности принимают за облачность, скорее всего, по предположению господина Ральфа, является просто кипенью цветущих деревьев? Ну, всю дорогу они там цветут, на сколько миль вверх? А? Не считали? Возьмите, сосчитайте, – он утомился иронизировать и подытожил: – Пятнадцать миль вверх? Абсурд. Венера исключается. Поэтому я и остановил свой выбор именно на Марсе.

Мы обсуждали его затею весь день и полночи, словно хором сошли с ума. А утром он отправился на гидросамолете «Сикорский» к острову Гваделупа.

С тех пор я обычным образом с ним больше не встречался.

Но благодаря удивительным свойствам его невероятного дара нам удавалось все время поддерживать телепатическую связь. Он меня вряд ли слышал. Мне так казалось, хотя никаких диалогов мы не вели. Но я ощущал его очень ясно. Иной раз просто вгрызался. Я видел все его лица, которые он на себя надевал, разные по обстоятельствам, физиономист! Я слышал его красочную брань, такие изящные непристойности, которые уж и не знаешь, как и расценивать. Я видел мир его глазами, и плакал, и смеялся, и трясся в волнении при виде темноглазой красавицы с горделивой посадкой головки. О-о! Однажды я тоже ее полюбил, принцессу народа с деревьев! И тоже с иронией разговаривал с ее библейским папой, королем страны Вепайя! И тоже называл тот период своей жизни «деревянным».

Не раз перед моим мысленным взором возникали очень странные картины. Не реального мира. И не иллюзий. Не созданные эмоционально… и не так чтобы часто приходящие к вам во сне.

Когда я впервые при таком контакте почувствовал запах – а это оказался отвратительный запах жженой резины, – я понял, что моя собственная частная жизнь завершилась. Потом появился вкус соленой оливки…

Да, моя частная жизнь завершилась. Не потому, что я превратился в вегетативный придаток от грандиозного человека с несгибаемыми жизненными позициями, стал профессиональным медиумом и поведал миру об удивительных приключениях Карсона Нейпира. А потому что помимо воли вдруг сам открылся этим свежайшим ветрам, которые продували меня и во мне путешествовали, напитывая фантастическим светом, как электричество, бегающее по шнуру.

II. На Марс

Картина маслом. Через три часа после отправки из «Тарзаны» я сажаю свой гидросамолет в бухте, закрытой от ветров, на берегу безлюдной Гваделупы. Мексиканское судно, арендованное мной для перевозки людей, грузов и снаряжения, мирно покачивается возле пристани. Красота. Бухта, повторяю, закрыта для ветров, а ветерок волосы треплет. Видимо, это нервное. Чье-нибудь. Не ветер имею в виду, а именно волосы. Папа рассказывал, что у некоторых взвинченных особ они просто так и шевелятся. Тогда все объяснимо и с научной точки зрения. На берегу меня встречали взвинченные механики и их взвинченные помощники, самоотверженно трудившиеся на протяжении долгих месяцев, для того чтобы приблизить этот сказочный день. Они взвинчены, страшно волнуются и так наэлектризованы, что от них ото всех у меня на голове шевелится грива. Несправедливо, мы так не договаривались, да делать нечего. Тэк-с. Прощай, милая Либби. Обозрим просторы. Прощай, дорогая Лиззет. Возвышаясь на целую голову над толпой, я мог рассчитывать на преимущества. А они должны заключаться не только в несуществующем ветре. А еще в том, что, не имея помех впереди, мой орлиный взор сразу разглядит Джимми Уэлша – единственного бледного американца среди них, смуглых метисов, взвинченных радостью.

Я подрулил ближе к пирсу и припарковался. Нет: как грамотно говорили на курсах по воздухоплаванию, зашвартовал самолет. Для меня тут же спустили лодочку. Еще б не спустили. Я бы живо тут все завинтил из недовинченного. Меня не было всего около недели, большую часть которой пришлось провести в Гуаймасе в ожидании ответного письма из «Тарзаны». Но здесь, где еще не должны были успеть соскучиться, меня встретили так, будто я был их пропавшим братом, восставшим из могилы. Ну столько радости! Правда, я нигде не увидел духового оркестра. Зато встретил юных официанток, остреньких, как перчик чили, оставивших вахту в буфете Космоцентра, чтобы, как были, с подносами, посмотреть мне в глаза и, если повезет, заполучить пуговицу с моего альпакового пиджака цвета чайной розы, их любимого.

Да в глаза не они одни тут смотрели. Многие, не скрою. Это бесподобное ощущение – вломить своим бешеным удивлением по сетчатке небесных глаз первого человека, который на свои средства… нет, за свои кровные деньги… «Непра-правильно». Как любят говорить и Либби, и Лиззи, и Гуэтьерэс, три самых совершенных создания из буфета для технического персонала, ограничивших свое человеческое формирование «Алисой в Стране чудес» и никогда не умничающих, «пра-правильней» будет сказать: «Человек просто фантастически выложился ради прогресса!» Вот как встречать было надо. С пониманием миссии. Они – моей, я – их.

Мы столько месяцев работали вместе, что между нами установились очень теплые взаимоотношения. И вот теперь мы будем вынуждены разлучиться. Навряд ли нам доведется встретиться когда-нибудь еще. Завершится мой последний день на Земле, и я сделаюсь для них так же недостижим, как погребенный кумир или самый рядовой усопший, который покоится под холодной плитой.

Нет, правда, какое-то время я еще буду им виден на фотопластинах старого Хукера – может, даже как штрих. Это радовало.

Или, может быть, я приписывал такие глубокие чувства своим сотоварищам потому, что и сам переживал нечто подобное? Говоря откровенно, я догадывался, что последний день на Земле будет самым тяжелым во всем этом предприятии.

Мне доводилось общаться с самым разным народом, самые лучшие по-человеческим меркам качества нашел у мексиканцев, пока они не бывали испорчены чересчур тесными контактами с категоричными и прагматичными американцами.

Да, ведь еще оставался Джимми Уэлш.

Я прощался с ним, как с родным братом. Он долго, наивно уговаривал меня взять его с собой, и я понимал, что он не расстанется с этой надеждой до последней минуты. Но, к великому сожалению, у Карсона Нейпира имелся ряд принципов, с которыми горячее желание Джимми никак не совмещалось. Один из моих базовых постулатов таков: без крайней надобности нельзя рисковать ничьей, кроме собственной, жизнью. Увы, Джимми. Он, как говорится, пролетал…

Мы расселись по машинам. Надежные, как лучшие антидепрессанты, эти машины использовались для доставки всевозможных грузов от гавани до нашей базы, расположенной в нескольких милях от берега. Тряская грунтовая дорога, вся в чудесных земных ухабах, вела к невысокому плоскогорью. Там, у взлетной полосы – мой пропуск в неизвестность. Билет.

Там стояла ракета, похожая на огромную торпеду.

– Все в порядке, – произнес Джимми. Его белесые бровки стояли домиком; здоровенный мужчина, а казалось, что сейчас расплачется. Он зарокотал о каких-то колесиках, о проводке, узлах: – Мы еще раз проверили все мелочи, обследовали каждый узел, ты можешь быть спокоен. Трижды протащили агрегат тягачом по всей платформе, все контакты протерты, перетерты, трущиеся детали смазаны…

– Отлично, Джимми. Получается, мы готовы к отправке.

– Ты ведь берешь меня с собой, Карсон?

– В другой жизни, дружок, – вздохнул я со счастливой улыбкой. Такие чувствительные люди, как Джимми, все-таки являются лучшими людьми этого мира. – А в этой жизни… Знаешь, старик, иногда меня одолевает желание без конца выражать свою благодарность тем, кто для меня не жалел усилий. Видимо, это какая-то редкая болезнь? – я подмигнул ему. – Подтверди на живом примере свою симпатию ко мне еще раз…

– Все, что хочешь! – озарилось лицо его. – Я сделаю все, что ты захочешь!

– Тогда прими от меня мой самолет.

Джимми Уэлш на какое-то время застыл, точно разучился понимать по-английски. Но и потом, когда дыхание нормализовалось и он, уже отойдя от потрясения, принялся сравнивать несоизмеримые технические возможности обоих летных аппаратов, голос его еще подрагивал. У него теперь был приличный по земным представлениям самолет, а у меня – комок в горле. Тот, который всегда возникает в человеке в минуты истинного счастья – такого, к примеру, как возможность сделать себе приятное: одарить другого тем, что тот не способен приобрести себе сам, особенно когда твой собственный интерес к этой ценности так или иначе исчерпан. Подобные встряски для свойственной многим расчетливости весьма благотворны, очищают карму, как считал Чандх Каби. Это, знаете, очень хорошее питание для развития личности – совершать акты безумных дарений.

– Предельная высота – тридцать пять миллионов миль, – повторял Джимми таким тоном, каким черные боссы оккультизма кладут свои заклятия. – Тридцать пять миллионов миль, я до сих пор не могу поверить, что мы это сделали! Нет, я все понимаю. Не могу только понять своим маленьким умом, как ракета достигнет Марса!

– Вот еще мне бы сделать это вместе с ней, – воскликнул я с жаром.

Джимми простодушно рассмеялся. Так же простодушно он хохотал, первый раз в жизни посетив Музей Хукеровского телескопа в Маунт Вилсоне, где даже исторический пульт потрогал, так хотелось ему своими глазами увидеть спутники. Когда началась «марсианская горячка» первой волны, нас с ним еще, разумеется, и на свете не было. Да и вторую с третьей пропустили. И хотя наука с того времени сделала много рывков, скачков, забегов с фибергласовым шестом легкоатлета в руках, многое все еще оставалось для нее недоступным. Никаким инструментом с Земли нельзя было измерить ни угловых расстояний марсианских спутников, ни, соответственно, линейных размеров. Слишком уж эти луны, эти вытянутые картофелины, были малы. Я понимал, как Джимми манит это обстоятельство, как он хочет, стоя на Марсе, увидеть прохождение его лун по солнечному диску и поглядеть, как больший из спутников по два раза в день восходит, упрямец, на западе и дважды садится на востоке. Джимми Уэлш был несокрушимый романтик.

Строительство пусковой установки, с помощью которой ракета должна была взлететь, потребовало больше года всевозможных расчетов. Давно уж назначили день отправления, установили параметры и элементы орбиты, длины полуосей спутников, угол расположения Марса над линией горизонта… Давно было вычислено оптимальное время для старта. А кроме того, сделаны соответствующие поправки на скорость вращения Земли и силу притяжения ближайших небесных тел. Установку построили на основе этих расчетов.

Сначала три четверти мили взлетная полоса шла под уклон, а затем начинала постепенно подниматься до угла в два с половиной градуса. Чтобы нейтрализовать силу тяжести, достаточно было развить скорость четыре с половиной мили в секунду. А для того чтобы ее преодолеть, требовалось набрать скорость 6,93 мили. Для подстраховки мы установили на ракету двигатели, которые должны были увеличить скорость в конце взлетной полосы до семи миль в секунду. Согласно расчетам, во время выхода из атмосферы она должна была возрасти еще до десяти миль! О скорости полета в открытом космосе можно было только догадываться. Но я полагал, что она не должна была чересчур отличаться от скорости полета при выходе из атмосферы до тех пор, пока ракета не попадет под воздействие гравитационного поля Марса.

Много выкладок было посвящено выяснению точного времени старта. Я и так и эдак подходил к этой проблеме, но требовалось учесть несусветное количество различных факторов, поэтому я счел за благо перепоручить вычисления двум очень знаменитым парням, физику и астроному. Астрономия, знаете, это дело такое, приборное. Я всегда любил пошучивать о недостатке своего образования, но впервые столкнулся с ним явно. Мне положили стартовать незадолго до того, как Марс появится на восточной стороне горизонта. Траектория полета должна была представлять собой дугу, постепенно сходящую на нет. Сначала на нее будет оказывать воздействие земное притяжение, но по мере удаления от Земли оно постепенно уменьшится. В связи с тем что ракета пойдет по кривой от поверхности Земли, время старта должно быть выверено точно. Когда ракета выйдет из зоны влияния земной гравитации, ее носовая часть нацелится строго на Марс.

На бумаге эти эти чудесные расчеты и диаграммы выглядели вполне убедительно, но незадолго до старта я стал осознавать, что моя безумная затея опиралась только на голую теорию. Меня, Карсона Нейпира, вдруг охватила паника. Как чья-то железная рыцарская руковица на голову – шмяк! И нет уже никакой уверенности. Ни в чем вообще. Где Либби, где Лиззи? Непра-правильно что-то в душе.

Рядом со мной высилась гигантская торпеда в шестьдесят тонн весом. А почему вдруг торпеда? Она покоилась на пусковой установке длиной в милю, точно гроб. А если я в этом уютном жилище врежусь в землю? Или сгину в океанской бездне? Или вылечу в космос с одной жизненной перспективой – скитаться там до скончания века?

Подгребал предстартовый стресс.

Надо было как-то бороться, что ли… Мне стало не по себе. Меня тревожил вовсе не страх смерти, а внезапное осознание того, что я со своими ничтожными силенками вступаю в игру с грандиозными космическими силами, природу которых не вполне понимаю.

Мои размышления прервал голос Джимми.

– Хочу еще разок осмотреть внутренности твоей посудины, – сказал он. Точно лекарство протянул на ладони: пей. Его деловитый, обыденный тон сразу же развеял сомнения и страхи.

Мы обследовали главный отсек, в котором находился пульт управления, комфортная лежанка, стол и несколько полок с тщательно подобранными книгами. Дальше располагался уютный камбуз, а за ним – кладовка с запасом консервированных обезвоженных продуктов, которого должно было хватить на год, Джимми всегда говорил, что больше я все равно не протяну, и заливался истерическим смехом. Ну что же. Хотя бы год в моем распоряжении имелся. Там же находилась компактная силовая установка, которая включала в себя аккумуляторы для освещения-отопления, а также электродвигатель с газовой установкой. В самом дальнем отсеке – рабочие ракеты и всевозможное оборудование, которое позволяло бы мне контролировать их откатку в производственные шлюзы. Возле главного отсека располагалось большое помещение с резервуарами для питьевой воды и кислорода. И вот, представьте себе, подле всего этого, рядом с таким погонометражом – книжные полки. Человек устроен невероятно. Одновременно с жизненно важными грузами он тащит бог знает куда, за миллионы миль, вместе с фотографией семейства, которого уже давно нет, свою библиотеку… это стильно, не так ли?

Все части моего нового дома были оснащены надежными амортизаторами, дабы ослабить мощные толчки, которых мы ожидали во время старта. Мне казалось, что в космосе я не буду ощущать движение, но запуск мог оказаться тяжелым испытанием не только для психики. Для того чтобы максимально ослабить влияние стартовых перегрузок, ракета состояла из двух частей: ореха и ядрышка. Все перечисленные мной помещения располагались в ее ядре. Между наружным и внутренним корпусами были установлены эти специальные гидравлические амортизаторы, частично нейтрализующие при запуске инерцию внутренней части ракеты. Кроме того, мое кресло перед пультом управления тоже было оснащено мощными амортизаторами и надежным страховочным конусом из ремней.

Судите сами, я сделал все возможное для обеспечения своей безопасности.

Во время последней ревизии мы с Джимми также проверили ракетные парашюты, которые, по моим расчетам, должны были значительно погасить скорость ракеты при вхождении в атмосферу Марса. После этого мне останется только катапультироваться, прихватив кислородный баллон, и благополучно опуститься на поверхность. Только-то!

Специальные комплекты парашютов разных диаметров были установлены в ряде отсеков снаружи по всей длине ракеты. Каждый из них прикреплялся к корпусу прочным тросом и запускался в действие с пульта управления. Я понимал, что больше половины их неминуемо разорвет в клочья, но оставшиеся должны были сработать!

Подошло время старта.

Мы с Джимми спустились, и теперь меня ожидало самое тяжелое испытание – немногословность прощания, когда чувства захлестывают и топят, а ты в них… ну как щенок слепой – в реке. Рабочие-мексиканцы никак не могли взять в толк, почему ракета направлена не в небо, если целью путешествия являлся «Марте», Марс по-испански. Наивные старатели были твердо убеждены, что я, пролетев немного, упаду в океан. Вот непременно упаду! Правда, многие сомневались даже в том, что ракета взлетит вообще. Улетать в окружении этих сомнений так же приятно для реализуемых амбиций, скажу я вам, как, осушив последний в жизни бокал мартини, прикусить соленую мякоть оливки.

Я поднялся по трапу на борт и, прежде чем закрыть за собой дверь, оглянувшись, увидел, как вся моя команда отъезжает в грузовиках, выполняя последнее желание идейного смертника, как назвал это руководитель курсов воздухоплавания из своей детской песочницы в Пасадене Джим Уилмор. Мерзавец такой. Умел старик поднимать настроение перед стартом. Распоряжение гласило: никто в момент старта не должен приближаться к зоне отбытия ближе чем на милю.

Таким образом, мое сумасбродство простиралось на целую милю. Найдите, у кого короче, учитывая обстоятельства. Ведь, строго говоря, я не знал, к каким последствиям могут привести мощные взрывы, сопровождающие запуск.

Моя дорогая тетя Софи обожала пугать меня в детстве неизвестным миром, который окружает всякого, кто оказался способен первый раз в жизни завязать свои ботинки.

Свои ботинки я завязал давно и с той поры не переставал удивляться бездне всего неизвестного, что окружала меня всяк божий день и до нынешнего часа, и мало того что окружала – еще и росла. Я говорил много слов, еще больше скажу, но в одном был уверен всегда, а самую прочную уверенность в том ощутил, затягивая огромные болты внешнего отсека, фиксируя внутреннюю переборку, усаживаясь в кресло перед пультом управления и застегивая ремни. Хотите знать в чем?

Никогда, говорю это как очевидец таинственного и великого обстоятельства, никогда Карсон Нейпир больше не скажет, что в этом мире он понял все, что хотел, во всем разобрался или что для него на этом свете не осталось секретов.

Часы показывали до старта девять минут с мелочью. Я благословил небеса за то, что они дали мне испытать этот миг, время глубокого постижения мира как части себя и себя как его составляющей. Может быть, те же космические чувства испытывает человек за девять минут до собственной казни? Не знаю. Даже сопряженные с фатальной обреченностью – непременным условием твоего исчезновения с поверхности мира земного, – они должны быть настолько же пронизывающи и глубоки.

Через девять минут я должен буду исчезнуть с поверхности этого мира и… И что там дальше – никто не знал. Чет или нечет, выбор невелик. Или меня разорвет в миг нажатия кнопки «пуск», или…

Семь минут! В горле моем пересохло. Вкус оливки остался на корне языка, помимо желания сделавшись ароматом прощания. Вкусом последнего причащения к земному, обыденному, дорогому до боли в глазах, до умоисступления.

Четыре минуты!

Тридцать пять миллионов миль… дней за сорок, поди. Сорок дней вне времен. Очень как-то символично, знаете. Нет, не поддаваться этой символике, страху. Но, с другой стороны, если правда, что лишь после смерти живое существо перестает испытывать страх, то лучше уж я побоюсь… Побоюсь, порубаюсь еще, волну погоню… Через сорок дней Карсон Нейпир вам еще скажет оттуда, что…

Две минуты!

Взглянув на кислородный баллон, я чуть-чуть приоткрыл кран.

Минута! Я подумал о маме – не встретимся ли мы где-нибудь по пути?

Тридцать секунд! Положил почему-то ледяную руку на почему-то теплый рычаг. Пятнадцать секунд! Десять, пять, четыре, три, два, один!

Я потянул рычаг.

Раздался оглушительный грохот. Ракета ринулась вперед и взлетела!

Мне даже не сразу стало понятно, что мы с ней стартовали. В момент запуска я ощутил в крови такой мощнейший выплеск какого-то гормона, что потерял представление, где я, кто и что со мной. Только когда бревном, брошенным в жидкий металл, как где-нибудь в доках Санта-Моники, где плавят корпуса старых судов, я изгорел и обуглился в своем страхе за сотую долю секунды, ничего не слыша вообще, с какими-то свинцовыми пробками в ушах, а потом посмотрел в иллюминатор – тот дал очень туманную картинку. Может, на древних фотопластинах, выполненных с помощью астрографа, так и выглядела планетарная жизнь, скоплением сияющих штрихов, я не знаю. Но или начальная скорость была так велика, или моего жизненного знания не хватило – только я не сумел вообще понять, что я, собственно, вижу. Все, понимаете, смазано. Точно локтем провели по сырому полотну. Такая картина маслом. Авангардизм.

Легкость, с которой прошел старт, страшно меня удивила. Надо сказать, что вопреки моим ожиданиям в кабине не произошло никаких серьезных изменений. Возникло ощущение, будто та самая железная рыцарская перчатка вдавила меня в кресло. Вдавила – и выдавила. Создалось впечатление, будто я сижу где-нибудь… ну, в уютном холле, что ли… где-то на твердой земле.

Первые несколько секунд до выхода из атмосферы движения практически не ощущалось. Я сделал все, что от меня зависело. Теперь оставалось только одно – довериться силе инерции, гравитации и удаче. Я освободился от ремней безопасности и прошелся по отсеку, посматривая в иллюминаторы, расположенные по бокам, снизу и сверху. Картина была другая. В пульсирующих красных кругах, расходящихся перед моими глазами, стояло недвижимо черное пространство, усыпанное бессчетными сверкающими точками.

Первый раз в жизни я увидел «нечто красное черного цвета». Невероятный, уму непостижимый абсурд. Земли не было – она оставалась за кормой ракеты; Марса не было тоже – как всего, что тебя дожидается впереди. Я был посередине. Далеко впереди всех живых и, видимо, глубже всех мертвых. Я находился вне понимания. Я оказался именно там, где хотел: вне. То есть планово все шло как будто неплохо.

Я включил свет, уселся за стол и сделал первую запись в бортовом журнале, затем произвел некоторые подсчеты времени и расстояния, которые показали, что через три часа мы с ракетой, которая сделалась частью меня, чем-то вроде драконовой кожи, выходим на беговую дорожку, где за ленточкой финиша будет означено «Марс». Время от времени я производил наблюдения с помощью телескопа, укрепленного на внешнем борту ракеты. Результаты обескураживали. Нет, я еще не был охвачен паникой, не грыз свои красивые локти в досаде. Я пока еще просто чего-то не понимал. Очевидно, какой-то детали. Все шло, как должно было, за исключением одного: траектория полета не совпадала с расчетной. Пока еще на ерунду не совпадала. На что-то красное черного цвета. По идее, к этому времени она уже должна была постепенно выпрямляться, только на практике или этого не происходило, или я того не видел.

Я отошел от телескопа и взглянул в нижний иллюминатор.

Подо мной – Луна, ее было замечательно видно из открытого космоса, не замутненного атмосферой, с расстояния на семьдесят две тысячи миль короче обычного. На сияющем диске четко выступали горы Тихо Браге, Платон и Коперник, отчего темные образования лунных морей – тени от моря Ясности и моря Спокойствия – казались еще глубже. Рваные цепи Апеннин с Алтаем открылись моему взору четче, чем через самый мощный телескоп. Меня охватило чувство дурашливого восторга, медленно переходящего в цепенеющий ужас. Затылок заныл, и по нему воровато побежали мурашки.

Прошло еще три часа; я все сидел, не сводя глаз с этого страшного чуда. В сорока девяти тысячах миль от Луны сидел человек в железной драконовой коже. Я, летящий в ракете. А казалось, что стоящий на месте.

Теперь вид Луны в моем иллюминаторе вообще не поддавался никакому описанию. Она росла, и вместе с ней росло мое беспокойство. Желто-белая, грозная, мертвая, с этими кошмарными тенями двух глаз подо лбом остывшего черепа, с выломанным носом и в полуулыбке насмешника. Не хватало только косы вострой да сиротского плащика. Она насмехалась, как Смерть, которую прежде изображали нищенкой, бредущей среди разоренного мира! А траектория полета уходила от заданного направления все ниже. Не знаю, что должен испытывать человек с открытыми внутренностями, до которых дотрагивается холодный хирургический инструмент. Но когда я физически ощутил на себе наваждение этой улыбки из желтого серебра, то обмер от такого прикосновения. Она мне сказала: не только Джимми, но и ты пролетел, Карсон Нейпир.

Стало ясно, что красивая сказка досказана до конца, а мне уже никогда не добраться до Марса.

Целый час ушел на проверку всевозможных расчетов, но я так и не смог обнаружить причину ошибки. Выключил освещение, чтобы через нижний иллюминатор еще раз рассмотреть Луну повнимательнее, почувствовать скальпели-ножики в своем открытом животе. Но она пропала! Тогда я подошел к левому иллюминатору и снова направил бинокль на пустое пространство.

Знаете, как выглядит панический ужас зримо?

Сейчас расскажу. Слева по борту проплывал фантастический мир. Это была Луна в двадцати трех тысячах миль от ракеты. И я, сумасброд, фантазер, дилетант-испытатель, который должен был обходить ее по красивой дуге, – по красивой прямой на нее мчался! Мчался со скоростью тридцать шесть тысяч миль в час!

Рванул к телескопу. За считаные минуты, побив все свои личные рекорды по быстроте вычислений, я совершил в уме несколько подсчетов. Следил, как изменялась траектория полета, тут же сопоставляя расстояние до Луны со скоростью движения ракеты. В результате выяснилось, что у меня имелись некоторые шансы избежать столкновения. Некоторые. Которые рассчитываются в сотых балла и не зависят от тебя. Не от мозгов моих зависели, а от драконовой кожи – от самой ракеты. Она могла вырваться из поля притяжения Луны только благодаря своей огромной скорости. Могла вырваться. А могла – нет. И именно эта желтая глыба… Нет, была она никакой не серебряной и не желтой! Может, меня настиг момент временного умопомешательства, но она оказалась серо-коричневой, как засохшая кучка дерьма, как тюфяк под моим старым сеттером Бобби в старом доме из очень старой жизни.

Эта мертвенная глыбища, несшаяся на меня с сумасшедшей скоростью, наложила свою резолюцию на мое путешествие. Скорее всего, кто-нибудь из «великих считателей», физик или астроном, снабжая меня исходными данными, не там поставил запятую. Как только я понял это, все встало на свои места.

Почему-то, вот забавно, мне вспомнился рассказ одного полиграфиста о первой в мире Безукоризненной книге. До сих пор ведь никто еще не издал такой книги, в которой бы не нашлось ни единой ошибки. И вот одно крупное издательство как-то раз и решило ее создать. Целая команда различных специалистов самым тщательным образом проверяла гранки, потом – напечатанные листы, пока наконец-то и не был создан настоящий шедевр, не содержавший, уверяю вас, ни одной ошибки. Книгу отпечатали, переплели и представили публике. Резюме? Оно очень похоже на мое путешествие, знаете. В смысле, все на своих местах. И вправду – ни ошибки. Ошибка была только на титульном листе. Случайно выскочила. Не там поставили запятую.

Раз за разом проверяя свои расчеты, мы умудрились просмотреть самое очевидное – влияние Луны.

Вы можете это объяснить? Я – нет. Так бывает, когда сильная команда, уверенная в своем успехе, перекрывает противника волей к победе, нахрапом и огневой мощью. Но ломается из-за заскользившей подошвы – и проигрывает слабой. Я даже не думал о том, что меня ждет впереди, а просто тупо сидел у телескопа и следил за тем, как неотвратимо надвигаюсь на Луну. Чем ближе она становилась, тем все более великолепное зрелище собой представляла. Такого мне до тех пор видеть не доводилось. Многообразие геологических объектов, подробнейшее даже с моей высоты, потрясало. Я не сводил глаз с путаных линий разломов, с кольцевых структур, вулканов и лавовых покровов. Слои горных пород и унылые вершины светились неизвестными мне оттенками, которые всякий миг менялись, как меняется кожа на линяющей змее в лучах калифорнийского солнца. По старым кратерам материков проползали тяжелые тени застывших потоков и тонкие пленки молодых базальтов.

В какой-то момент я сообразил, что огромный шар быстро уходит из поля зрения телескопа, и вздохнул с облегчением. Мне больше не светила перспектива врезаться в Луну, мы с ракетою пролетали мимо. В свете этой многочасовой нервотрепки я даже думать о ней, о своей ракете, стал как о члене семьи… невероятно.

Снова – иллюминатор. Луна впереди и немного слева. Она больше не похожа на шар. Она – самодостаточный мир, полностью затмевающий все остальное. Теперь я разглядывал его очертания не сверху, чертежно, а сбоку, в масштабах и размерах; оно ужасало сильнее и заставляло сжиматься грудь. Высоченные горы на фоне пречерных небес, плывущие кратеры, тоже коричнево-черные – сгустки застывшей смерти, – кусками. Тут я понял, что чувствовал Бог, глядя сверху на безжизненный мир.

Ракета пролетела мимо Луны почти за четыре минуты – я специально засек время, чтобы можно было определить свою скорость. Насколько близко мы подошли к поверхности, можно было только догадываться. Но в любом случае оставалось не больше пяти тысяч футов до самых высоких вершин. Мы… вот и все, мы быстро удалялись от ее поверхности. Однако куда? До ближайшей звезды Проксима Центавра – двадцать пять с половиной триллионов миль.

Если написать эту цифру на бумаге, получится 25 500 000 000 000 миль. Пока пишешь – поседеешь. Да что там ближайшая звезда! Вряд ли я туда попаду – ведь впереди меня поджидали безбрежные просторы космоса с массой сюрпризов. А я так обожаю сюрпризы, и можно бы мимо прокатиться – но нет: вылезу и пойду разбираться. Я себя знал: ни до какой звезды мне не долететь. Утопия.

Впрочем, такие большие расстояния меня не слишком занимали, ведь запасов продуктов и воды у меня хватило бы только на год, а за это время ракета могла преодолеть чуть больше трехсот пятнадцати миллионов миль. Даже если бы она и долетела до нашего ближайшего соседа, меня бы это уже мало касалось – я к тому времени был бы уже покойником с большим производственным стажем, у-ух, больше восьмидесяти тысяч лет!

В течение последующих суток траектория движения ракеты почти совпадала с орбитой Луны вокруг Земли. Теперь стало понятно, что кроме Луны на мой курс оказала влияние еще и Земля, но не сама по себе – это влияние было взято в расчет, – а в совокупности с лунным, в синхронной, как это принято называть, связке. Она могла схватить меня в мучительные объятия, чтобы мне, как второй луне, уж и не вырваться, а вращаться вокруг нее вечно, пока не отыщутся смельчаки, чтобы снять наконец меня с окаянной орбиты. Но меня не устраивала перспектива стать маленькой луной. Карсон Нейпир, по моим ощущениям, всегда был большим объектом.

Следующий месяц показался мне самым тревожным в моей жизни. Наверное, думать о таком ничтожном предприятии, как частное существование, окажись ты с голым задом, в одной только драконовой коже, перед лицом вечности, – это смешное занятие. Но я люблю ее, свою персональную жизнь, какой бы крупицей она ни была; и потому что одна – люблю, и потому что моя – тоже.

К концу вторых суток стало ясно, что мы избежали опасных объятий Земли. Но радоваться пока еще было рано. Мои планы достижения Марса? Нелепо. Прощайте, марсианские ландшафты. Моря, заливы, равнины, озера, болота и реки! Целые сотни миль, целые пустыни угловатых напластований, присыпанных, как корицей, красноватым песком с полевыми шпатами, обязанным цветом каким-то железистым соединениям!

Мечты о Марсе были похоронены. Эту игру Карсон Нейпир проиграл.

Надо сказать, что мне захотелось опять вернуться на Землю. Знаете, почему во мне вдруг появилось, пусть пока неотчетливо, это желание? А все объясняется просто: впереди маячило Солнце. И теперь я несся прямо в его огнедышащую пасть.

Отсчет начался, я буду нестись навстречу неминуемой смерти три месяца подряд. Итак, жизни мне оставалось три месяца золотого полета. «Пекло» – еще мягко сказано о той температуре, которая ждет по прибытии в этот зал кремации. Полагают, что в центре духовки она достигает шестидесяти миллионов градусов, правда, у меня все равно не было никаких шансов добраться даже до дверцы. Дни тянулись за днями. Точнее, была одна долгая ночь. Сутки я отмечал только по часам. Много читал, но ничего более не записывал в путевой журнал. Зачем писать, если Солнце все скоро остановит – и мое сердце, и двигатель: все уничтожит?

Но не вешаться же, согласитесь. Я экспериментировал в области кулинарии, придумывая изысканные блюда, и все, вообразите, с зеленой оливкой, все оттенки финала. Чтобы еще раз ощутить напоследок отчаянный вкус прощания. Ел я много, терпеливо и с большим удовольствием – потом еле доползал до постели; ничем другим заниматься не мог.

К концу месяца, разглядывая пространство перед собой, я заметил справа по курсу величественный сияющий полумесяц. Должен признаться, что к тому времени никакие виды меня уже особенно не занимали. Я готовился провести над собою ритуальную службу, целый месяц угробил на это дело, собирался в далекий путь. Месяц пропал, у меня осталось всего два. Всего два месяца, понимаете? Я возмужал даже духом, снова стал медитировать, затачивал острие своей мысли, надеясь создать в миг отчаяния какое-нибудь криптографическое послание Кому Угодно – апофеоз человеческого разума, обращенного в космическую тайнопись уже безвозратно.

Скоро я перестал бриться. Смерть моя приближалась.

III. К Венере во весь опор

Последствия всех моих испытаний не взвесить ни на каких весах, но я понимал, как они повлияют на мой дух и тело. Целый месяц я несся с огромной скоростью навстречу своему концу, и из-за абсолютного одиночества мои чувства как-то притупились. Я воспринял это как мудрый подарок с чьей-нибудь Руки. Даже когда мне удалось узнать в великолепной, перевернутой на колок диадеме в полумесяце справа по носу ракеты – Венеру, и то не испытал я никаких особенных эмоций. Ну и что, что я буду к ней так близко, как никто другой? Это не имело значения для моего завершения как человеческой единицы… Так я еще раз убедился в том, что ценность любого события определяется количеством присутствующей публики. Продавать билеты на показательный акт распыления чудесной моей любимой ракеты со мною самим, пока бившимся в ней вроде сердца, мне было некому. Стало быть, и ценность события теряла фактический смысл.

Однако, надо сказать, я оживился изрядно. Помирать раньше смерти, не бриться, не стричься, не полировать от безделья ногтей – это, согласитесь, было непра-правильно. А пра-правильным стало вот что. Совсем уже не для того, чтобы просто убить оставшееся мне время, я уселся в счетном отсеке, прочистил все контакты у машин и принялся за тупую работу звездосчитателя. Этими своими действиями, как я их сам понимал, Карсон Нейпир продолжал свою жизнь. Продолжал ее упрямо, дотошно и дурковато – считайте как хотите, но для начала окажитесь на моем месте.

Мой отец научил меня не пасовать перед паническим невезением, угрозою жизни и неудачными обстоятельствами.

Сейчас я отрабатывал второй и третий пункты этого принципа. Угроза жизни и неудачные обстоятельства отравляли меня. Я намерился дать им отпор. Душевная боль, жалость к самому себе, ярость и отчаяние не были так сильны, как я. Я стал сильнее их.

По результатам приблизительного расчета выяснилось, что мы с ракетой находились примерно в 865 тысячах миль от орбиты Венеры. Значит, приблизительно через земные сутки пути наши пересекутся в гипотетической точке имени Карсона Нейпира.

Впрочем, точно рассчитать расстояние до планеты я не мог, догадываясь только о том, что оно совсем мало. Мало относительно расстояния до Земли, составлявшего двадцать пять миллионов миль, и до Солнца – около шестидесяти восьми миллионов. На этом фоне расстояние в один-два миллиона миль до такого крупного небесного тела, как Венера, казалось совсем небольшим. Период обращения Венеры велик, равен бог знает чему, но как раз через этот промежуток времени – повезло дураку напоследок! – наши пути и должны были пересечься. И тут я подумал, что Венера может изменить траекторию ракеты и спасти меня от Солнца. Хотя рассчитывать на это было нельзя. Траектория ракеты, конечно, немного изменится, только вряд ли Солнце захочет так легко отпускать свою добычу. Не годилось, нет, не годилось. Что-то опять непра-правильно.

Взяв какую-то книжку, я лег почитать. В помещении ярко горел свет. Оранжевый, как туманы этой планеты. Те, которые, вероятно, не пахнут настурцией. Огни у меня горели везде. Зачем экономить электричество, скажите, ведь генераторы смогут вырабатывать его еще одиннадцать месяцев, пока не заткнутся, а у меня вскоре в этом нужда отпадет? Я почитал пару часов и незаметно заснул, как это всегда происходит во время чтения в постели. Проснулся умиротворенным. Пусть ракета со скоростью тридцать шесть тысяч миль в час летит к гибели, но пока еще жизнь продолжается. И тут мне вспомнилось, какое незабываемое зрелище представляла Венера совсем недавно. Мне захотелось посмотреть на нее еще раз.

Я потянулся, встал и подошел к правому иллюминатору. Величие картины в обрамлении иллюминатора не поддавалось никакому описанию. Громадная полосатая Венера была примерно в два раза ближе, чем раньше. Она проступала в ореоле света от Солнца, находящегося за ней. Была отчетливо видна ее затянутая сочащимися бинтами туманов оболочка, а с одного края ослепительно сиял тонкий полумесяц цвета нарезанной лососины.

Я посмотрел на часы. С того момента, как я первый раз увидел эту гастрономию в трепещущей опояске оранжевых язычков, прошло двенадцать часов, но лишь сейчас она взволновала меня так, как волнует желанная женщина. Казалось, что за последние двенадцать часов Венера приблизилась наполовину. Расчеты подтверждали эту догадку. Вероятность столкновения возросла. Меня могло радостно швырнуть на поверхность этой безжизненной неприветливой планеты, причем очень скоро. Да что с того?

Разве я уже не был обречен?

Какая разница – сейчас погибнуть или чуть позже? Но я все равно был возбужден. Нельзя сказать, что мной овладел страх. Страх смерти пропал у меня с той поры, как умерла моя мама. Но сейчас я с нетерпением и восторгом был готов окунуться в любые приключения и авантюры. Что будет дальше?

Время тянулось долго. Я, конечно, привык мерить его земными мерками, но все-таки казалось невероятным, чтобы ракета и Венера неслись к одной точке с такими невероятными скоростями, как тридцать шесть тысяч и шестьдесят семь тысяч миль в час соответственно.

Следить за планетой через боковые иллюминаторы становилось сложнее по мере приближения к ней; глаз сильно дергался. Я заглянул в перископ. Венера торжественно двигалась перед окулярами. Мне уже было известно, что от нее до меня не более тридцати шести тысяч миль – меньше часа пути. Сомнений не оставалось: ракета попала в зону притяжения Венеры и должна была столкнуться с ней, с этой грудой сияния цвета пылающей настурции. Попала. Почти. Попала. Нет, оперируя настоящим временем, она – еще нет. Ракета еще не попала, а я уже, извините, и вправду попал.

Но даже в такой ситуации я не смог удержаться от улыбки. Изначально моей целью являлся черно-красный уголь, Марс, а теперь я должен врезаться в дверцу топки, в рыжую Венеру. Это был мировой рекорд по неточности в прицельной стрельбе.

Лучшие астрономы мира утверждали, будто человек не может выжить в условиях Венеры. Ну, условия проживания вы помните. Сильные пыльные бури? Страшные ураганные ветра на больших высотах? Озера кипящей серы? Мрачные просторы. Не мир, а палеозой на Земле. Чушь. Нужны не гипотезы, а научные данные. Вот их-то и не было. Правда, состав атмосферы уже был известен и не казался подарком на день рождения. Облака из капель серной кислоты мало освежают, согласитесь. А дичайшая разница между температурами поверхностей? Или невыносимая жара, или ужасный холод… Кроме того, считалось, что там нет кислорода. Но, как бы то ни было, тяга к жизни, что заложена в каждом из нас с рождения, и ряд жизненных приниципов заставили меня приготовиться к посадке. И приготовиться так, будто я добрался туда, куда хотел: до Марса.

Итак, будто садимся на Марс. Все по плану.

Я надел меховой комбинезон, меховой шлем, защитные очки и приспособил кислородный баллон так, чтобы он не препятствовал раскрытию парашюта. На тот случай, если я окажусь в пригодной для дыхания атмосфере, была предусмотрена возможность его скинуть, ну а не окажусь – буду гибнуть в шерстях, хотя бы тепло.

Если верить моим часам и вычислениям, через четверть часа мы с ракетой должны были врезаться в Венеру. Ну что ж: морально мы были готовы к этому делу. Представьте, готовы. Жалели только друг друга. Я жалел то, что покидал навсегда – и ракету, и книги, мы разлучались, а о чем жалела она, я мог только догадываться: слава богу, она со мной еще не разговаривала, я еще был в уме…

Мы еще раз взглянули в перископ. Ужаснулись. На нас надвигалась клубящаяся масса черных туч. Какое-то кладбищенское воронье в обрывках, и столько… Это было похоже на первый день сотворения мира. Мы красиво попали во власть притяжения планеты. Пол кабины накренился, и я полетел боковым траверзом прямо в носовую часть. Конструируя ракету, мы предусмотрели эту ситуацию. Космический корабль падал почти вертикально вниз. В открытом космосе не существует таких понятий, как «верх» и «низ», но в этот момент направление падения ощутилось четко.

С того места, где я валялся, пытаясь подняться и утвердиться в коленях, можно было дотянуться до пульта управления, а боковая дверь находилась рядом со мной. Ползком я добрался до парашютного отсека, там приготовил три блока и открыл переборку во внутренний корпус ракеты. Последовал сильный толчок, что означало – дело пошло, парашюты раскрылись и на время замедлили ход ракеты. Тэк-с, пока масть шла в руку. Если попытка воздействия на скорость нашего движения удалась, значит, по крайней мере у нас было где воздействовать. Было нечто, это уже не ваккум. Планету все-таки окружала какая-то атмосфера. Мне нельзя было медлить ни секунды.

Одним поворотом рычага я открыл остальные парашюты. Крепление на внешней переборке отворачивалось с помощью большого штурвала легко. Я надел кислородную маску и повернул штурвал.

Переборка с коротким выдохом смялась. Не отползла, как должна была, не отвалилась, а на моих глазах сложилась в гармошку. Через дверь в ракету под давлением ворвался ураган и, как пустую бумажку с ненужными буквами, просто вышвырнул меня за борт. Правой рукой я ухватился за парашютное кольцо, но не стал пока торопиться, пытаясь найти взглядом ракету. Она неслась почти параллельно со мной. Все ее парашюты раскрылись. Еще мгновение – и она скрылась в облаках. Она, золотая, с моими сомнениями, страхами, книгами! Прощай, дорогая. Прощай навсегда, я буду о тебе вспоминать с нежностью и любовью, ты останешься в моем сердце, как самое сокровенное воспоминание после мамы и тети Софи…

Вкус оливки под корнем языка, прощай. До чего же странным и удивительным был этот краткий миг.

Теперь мне уже не угрожала опасность зацепиться за ракету, а за что зацепится она, бедняжка, я знал преотлично. Рванул кольцо парашюта как раз в тот момент, когда входил в облака. Даже сквозь меховой костюм меня пробрал коготь холода. Было такое впечатление, будто в лицо выплеснули ковш ледяной воды. Только где-то далеко, как мне показалось, горел невообразимо огонь, занимающий столько места, что трудно представить. Костер ли, спиртовка ли на половину планеты – не знаю. Какой-то огонь в форме кольца. Да, хорошо там топили. В это время, к моему облегчению, парашют целиком раскрылся и падение замедлилось, я спокойно пошел в объятия планеты. Морально готовый.

«Первая брачная ночь, – подумал я вдруг почему-то. – Вот я и на Венере!»

Я падал, падал, падал. Трудно даже предположить, сколько длилось падение. Было очень сыро и темно, как при спуске в глубины океана, вот только давления не ощущалось и этот огонь внизу одним видом своим согревал. Как описать состояние в эти долгие минуты? Может быть, я слегка опьянел от кислорода, как знать. Меня охватило ликование и огромное желание узнать, что за открытия ждут меня внизу, в языках пламени, то алых, то рыжих, то желтых, как тигриный глаз, и все время, все время колеблющихся. Мерцавших. Передвигавшихся. Перспектива скорой гибели беспокоила меня меньше, чем раздумья о том, что же мне предстоит перед смертью увидеть. Скоро я окажусь на Венере – первый из землян, которому удастся ступить на эту туманную планету… Ступить. Хм. Скорее, расплющиться в хлябь.

И тут я оказался в пространстве, свободном от туч, но где-то внизу в темноте угадывался новый слой облаков оттенка лакрицы. Только подумал, а во рту уже привкус солодкового корня, не горечь, сладко. Жить. Я буду жить. И, как в насмешку, тут же вспомнилась распространенная теория о том, что Венера окутана двумя облачными слоями, один из которых плавит свинец, а другой – графит… Чем дальше я опускался, тем выше поднималась температура, хотя все еще было довольно-таки холодно.

Стало теплеть лишь тогда, когда я вошел во второй слой облачности. Неизвестно почему я вдруг рискнул отключить кислород и…

Мгновения не прошло, а я уже дышал носом. Выяснилось, что кислорода поступает вполне достаточно. Откуда вот только он взялся здесь? Для науки печальное откровение, для меня – лучше не бывает. Таким образом, еще одна астрономическая теория разлетелась вдребезги. Подобно маяку в кромешной тьме, во мне зажглась надежда. И главное, перестало печь и жечь. Никто больше не включал непра-правильный огонь, не ставил этот огромный горчичник…

Продолжая плавно опускаться, я вдруг заметил внизу то самое, рыжее, но уже блеклое, матовое, какое-то будто размазанное по воздуху свечение. Только уже не огонь, нет, не огонь. Что бы это было? Не знаю. Солнечный свет снизу исходить не мог, к тому же в этом полушарии сейчас была ночь. Естественно, у меня возникли самые необычные догадки. Может быть, это светилась сама раскаленная планета? Но тогда жар, исходящий от нее, давно бы уже меня испепелил. Нет, не то. Затем я решил, будто видел свет, отраженный от облаков, освещаемых Солнцем. Но тогда светились бы и облака надо мной, чего тоже не происходило.

У меня оставался единственный ответ. К нему и должен был прийти цивилизованный сын Земли. Будучи довольно образованным человеком, выходцем из мира с высокоразвитой наукой и техникой, лениво посещавшим занятия в школе и выбравшимся в вольный полет разума благодаря нескольким чудесным обстоятельствам, одним из которых была моя жажда все узнать самому, отказавшись от догм, я приписал источник этого свечения проявлениям деятельности высшего разума. Вот такой я был неисправимый идеалист.

Понимаете, как просто. Вот так взял – и приписал. Смог объяснить происхождение слабого свечения только тем, что от нижних слоев этого супа из облаков отражался искусственный свет, созданный на поверхности этой планеты разумными существами. Огнями хорошо освещенных квартир, люрексом магистралей, прожекторами звездных портов. Вот представьте, куда меня понесло…

Оставалось только гадать, как они могут выглядеть, эти существа на магистралях. Мое возбуждение все больше возрастало при мысли о чудесах, готовых вот-вот открыться предо мной. Полагаю, такая реакция при этих обстоятельствах не покажется вам предосудительной. У кого бы не пошла кругом голова при мысли о том, что он, невероятным образом уцелев, избежав стопроцентной, гарантированной смерти, стоит у порога таких открытий?

Я снял кислородную маску и обнаружил, что могу совершенно спокойно дышать. Свет внизу подо мною становился все ярче. Мне показалось, что я вижу рядом с собой какие-то смутные тени. Если даже и тени, то кого или чего? Я отсоединил баллон, сбросил его вниз и очень скоро отчетливо услышал, как он ударился обо что-то. Видимо, о магистраль. Вскоре подо мной обозначился какой-то темный контур. Мои бедные ноги, еще ледяные, как поддон холодильника, тут же ударились обо что-то, но падение продолжилось. Ага, привет шахтерам, мы летим глубже?

Дальше я падал… Очень странно, но мне подумалось, что я лечу сквозь густую массу листвы. Я несся вниз, судорожно пытаясь хвататься за что попало. Скорость падения продолжала возрастать, и я понял, что дотлевавший парашют погас, попав на деревья. Значит, что там, на магистралях? Влага? Дождь? Слякоть? Скользкий асфальт? Да меня сейчас задавят, не поморщатся! Нет, помилуй боже, вода? Попытки цепляться за ветки и листья ни к чему не приводили. Неожиданно падение прекратилось. По-видимому, или я, или парашют за что-то зацепились. Надеяться оставалось только на то, что он не отцепится до тех пор, пока мне не удастся найти безопасного положения.

Я пошарил руками в темноте, пока наконец не наткнулся на толстый сук. Удалось усесться на него верхом, прислонившись к стволу огромного дерева и опровергая таким образом сразу две теории. Магистрали подо мной не было. Зато в этой части Венеры существовала растительность.

Стильно. Растительность, но какая? Этот маленький секретарь из «Тарзаны», этот улыбчивый каштанчик, Роуз или Ральф, говорил что-то… Говорил же что-то о великанах-деревьях, глодавших, как жадные духи, бледную сухую ядовитую смесь, возвращая природе кислород и азот. Или то был не он? В голове уже все помутилось. Похоже, кислорода тут было более нормы, организм не справлялся. Газку бы сейчас, газку углекислого, эти питательные зефиры разбавить! А рядом со мной, как печальные силуэты китайских танцующих кукол на ширме, маячили тени, которые, несомненно, являлись другими, еще более высокими деревьями.

Устроившись поудобнее, я освободился от парашюта, но оставил несколько строп и ремней – они могли понадобиться при спуске. Сидя высоко в кроне среди темноты и сырости, трудно было определить, как выглядит это дерево снизу. Защитные очки я тоже снял, потому что стекла потели, и принялся спускаться. Дерево было грандиозное, но его ветви находились на таком расстоянии друг от друга, что под ногами всегда находилась надежная опора. Да что же это за мир был такой? Уж вовсе, вовсе неведомый… По чему, интересно, я полз?

Не знаю вообще, сколько времени я летел через второй облачный слой, пока не оказался на этом дереве. Дорвался Карсон Нейпир до привычного, вот уже скоро и с дерева слезет. Молодец какой.

А спускался я по нему, по всей видимости, все же долго. Больше получаса точно. Икры сводило от напряжения. Да, не меньше двух тысяч футов. При этом вокруг меня до сих пор были облака. Облака. И ничего из видимого. Остальное – эмпирика, ощущения. Может, мне кажется, что я ползу? Может, обман? Может, и хуже: не я это вовсе, а тот, матричный Карсон Нейпир, отпустивший вслед за парашютом слой своего очередного астрального тела, по-прежнему в своей милой ракете несется в сторону Солнца? Полноте бредить, батенька. Все пра-правильно. Снова туман. Неужели вся атмосфера Венеры состоит только из тумана? Или вся здешняя жизнь происходит лишь на эмпирическом уровне, ты все время ползешь в тумане, не зная, зачем и куда, ползешь долгие годы, пока наконец это дело не прекращают простейшие химические законы и ты не теряешь последнюю клеточку мозга? Я надеялся, что это не так – перспектива представлялась мне грустной.

Свет снизу стал немного поярче, но вокруг меня было по-прежнему темно. Мой спуск продолжался. Слезать по незнакомому дереву ночью, в тумане, в неведомый мир – занятие утомительное и опасное. Да и выбор был прост, других вариантов не наблюдалось. Оставаться на месте не имело смысла, а карабкаться наверх было незачем. Поэтому я взял свой счастливый билетик и продолжил безумный спуск.

Что за странную шутку играл со мной рок! Мне ни черта не хотелось лететь на Венеру. Вернее, такая идея поначалу была, но под влиянием моих друзей-астрономов, убедивших меня в том, что там жизни нет, как-то непроизвольно иссякла. В результате я выбрал Марс. И вот теперь, за десять дней до предполагаемой посадки туда, оказываюсь именно на Венере, вдыхаю ничуть меня не убивающий, грубый, но чистый воздух и сижу на ветвях дерева, по сравнению с которым даже секвойи кажутся мелкой порослью.

Постепенно светлело, облака становились все реже.

Между ними далеко внизу иногда виделось что-то, напоминающее море лиловой листвы в нежном лунном свете. Но луны у Венеры нет. В этом вопросе с астрономами не поспоришь. Или галлюцинация, или, учитывая, что луна не могла быть источником света, оставалось предположить, что находится этот источник ниже внутреннего облачного слоя. Красиво звучит, особенно когда знаешь, что эту картину маслом создал абсурд.

Слушайте, скоро я выбрался из облаков, но по-прежнему ничего, кроме моря листвы, так вокруг и не видел.

При тусклом освещении мне не удавалось точно определить цвета листьев, но я был уверен, что они не зеленые, а светлые, с фиолетовой искрой да игрой очень мягких оттенков другого какого-то цвета. После выхода из облаков мне пришлось спускаться еще тысячу футов, и я сильно устал. Видимо, меня все же лихо разнежил месяц безделья. Не уточняю при этом насчет обжорства – догадаетесь сами.

Вдруг прямо под собой я увидел что-то вроде мостика, перекинутого между моим стволом и соседним. И к нему явно вели ступени, выдолбленные в древесине. Ступени! Хм. Это уже слишком для утомленного человека, для его образа мыслей и химии мозга. Чрезмерно, знаете. Через край. Ступени никак не могли появиться здесь в результате какой-нибудь естественной причины – природной ли, геологической. Любые ступени – это фактор сознательной деятельности. Подтверждающий, как я и мечтал, что Венера не только как-нибудь обитаема, но обитаема разумом. А каким? Что за странные создания строили-понастроили переходов между огромными деревьями? Чего ради? Они ползают? Инвалиды? Может быть, находятся на биологической стадии развития между обезьяной и человеком? Насколько у них высок интеллект? Как они меня примут?

В этот момент мои тщетные раздумья прервал какой-то шум.

Что-то двигалось в ветвях наверху. Шум все приближался. И тут что-то хрустнуло справа по курсу, аж в глазах потемнело! Мое воображение подсказало мне, что источником звука могло быть большое тяжелое существо. Мне стало не по себе. Ну точно. Ползет инвалид на пять тысяч тонн, мир ломает. У меня не было оружия. Я же пошел на охоту, знаете. Как англичане ходят на охоту: наблюдая ее с дивана, по телевизору. Я вообще никогда не носил оружия при себе. Во время подготовки к полету на Марс мои друзья настаивали на необходимости взять с собой целый арсенал, но мне удалось убедить их, что в глазах местных жителей отсутствие оружия будет верным свидетельством моих мирных намерений. Придурок такой. Очень наивен я, не по годам. Впрочем, даже в случае нелюбезного приема у меня не будет шанса в одиночку завоевать целый мир, как бы я ни вооружился.

Неожиданно к шуму и треску добавились ворчание да вскрики, по которым я понял, что надо мною находятся несколько существ. Кто преследовал меня? Еще инвалиды? Да я и после первого-то был еле живой. Я нелепо застыл с поджатой к груди ногой, точно сам пребывал на биологической стадии развития между обезьяной и человеком. И слушал, и слушал, полнясь невиданной местью и жаждою справедливости… Не потерпевший вынужденную посадку космонавт-демонстрант, а дух Робин Гуда.

Ну картина маслом. Разумеется, даже у таких стойких людей, как я, имеются проблемы с нервами, и кто упрекнет меня в том после всего, что я перенес в последнее время? Все-таки после известного усилия я сообразил, что ночь зачастую искажает звуки и эти подобия совершенно неожиданно множатся, вроде негодных копий, оттискиваемых неисправной машиной. Мне доводилось слышать вой и визги койотов по ночам в Аризоне. На слух казалось, будто возле моей палатки их собралась целая сотня, между тем я знал совершенно точно, что их только двое.

Однако сейчас не приходилось сомневаться в том, что этот шум производило несколько гигантских существ. Судя по звукам, они быстро приближались ко мне, по пути резво ломая ветки. Я, правда, не был уверен в том, что они преследуют именно меня – может, у них такая зарядка для тонуса, – но подстраховаться не мешало.

Мне хотелось быстрее добраться до мостика внизу, чтобы встать на ноги. Но прыгать было высоко, а ветвей, по которым я мог бы спускаться, не нашлось. Хорошо, что у меня остались стропы с брошенного парашюта. Я размотал их с пояса, закрепил одну за сук, крепко ухватился за петлю руками и приготовился прыгнуть со своего насеста. Тут же возня наверху затихла, эти тоже затихарились… и совсем рядом послышался зловещий шум чего-то тако-о-го…

Ой, оно было не только в тысячу раз грузнее меня, не только спускалось прямо ко мне – а я видел, как крушатся под этакой тяжестью ветки, – но еще и не желало быть обнаруженным, дышало вкрадчиво. Дышало этерификационно, получало сложные эфиры из кислот и спиртов. И не ленилось. Как паровоз на ходу. Из первых. Вонючих. С искрами.

Я притушил намечавшийся во рту вкус соленой оливки и, молнией скользнув вниз, пролетел не менее пятнадцати футов до мостика – и только там услыхал над головой страшный крик.

Страшный, колеблющийся, забиравшийся все выше, полутонами наверх, выше, выше, так высоко и так резко ударил, что вдруг пропал. Ушел, видимо, в ту частоту, которая уже мною не воспринималась. Я поднял голову, обнаружил, что из глаз хлещут слезы и до рези отзвук этого вопля еще колдует в ушах – показалось, что из них даже кровь полилась: горячо стало, – и… Ничего особенного не случилось.

Каждый из нас в своей жизни когда-нибудь достается более сильному на обед, следит за реакциями гастронома, который серьезно готовится к приему вас внутрь. Ну что ж, просто настал и мой час. Дошла очередь и до меня.

Передо мной – кем-то выбранной пищей – замаячило отверстие, которым… Ну да. Которым всякая пища и проходит коротким последним путем прямо в вечность по барханам кишок и болотцам пищеварительных соков.

Тэк-с, это самое существо приготовилось прыгнуть на меня, замерло, сгруппировалось. Тут же за ним, за его головой, обнаружилось то, что стоило десяти таких гастрономов! Прямо за ним маячила безобразная морда цвета прокисшего борща! Мелькнула – и через секунду исчезла в листве.

Только в этот момент на меня уже, распростершись, летел в прыжке мой гастроном. Он хорошо был виден на темном фоне листвы и туманного воздуха – оскаленный рот больше сапога, с какими-то ржавыми зазубринами, и два горящих глаза, в каждом из которых только одно нетерпение: бей, ломай и круши! О-о, эта сцена оставила неизгладимый след в моей памяти, я вспомнил ее позже при таких жутких обстоятельствах, которые простому смертному и вообразить невозможно.

Отпрыгивая от падающего на меня существа, я был так напуган, что не нашел времени проанализировать техническую сторону спуска – даже не выпустил из рук стропу, по которой спустился к мостку. Держался скорее всего бессознательно. В какой-то момент ладонь сжалась в кулак, и во время моего прыжка стропа потянулась за мной. Это случайное обстоятельство оказалось в высшей степени счастливым: сбитое с толку моими неумелыми метаниями и последним, весьма нелогичным шараханьем в сторону, существо-гастроном промахнулось. Бей, ломай и круши! Оно не долетело, оно опустилось на четыре конечности, метнуло ворох искрений с загривка и в нескольких футах от меня с ворчанием, от которого в жилах кровь леденеет, недовольно припало к мостику. Видимо, было не просто слегка сбито с толку, а здорово озадачено, шевелило мозгами. Потому, очевидно, и не бросилось на меня сразу, дало мне возможность собраться с мыслями и стремительно отступить. Я и отступил, машинально сворачивая правой рукой стропу в кольца с лицом раненого героя войны, заявившего, что отдохнет лишь после смерти.

Часто в критические моменты мы совершаем действия, которые кажутся нам на первый взгляд совершенно бессмысленными. Ну подумайте сами. Вместо того чтобы дать деру, я сворачивал кольцами стропу и тупо смотрел в темноту. Мне кажется, эти действия – как я назвал бы их в инструкции, действия последнего часа – нередко продиктованы инстинктом самосохранения. Ты можешь ни черта не понимать, не знать даже, зачем это делаешь. Возможно, такие невнятные манипуляции и хаотичны, и тщетны. Насилуешь стропу, глаза открываешь шире, глотку делаешь у́же, пригибаешься… Природа тебе все разъяснит потом, когда уцелеешь.

Ведь она, эта самая стропа, оказалась тем тонким волоском, на котором висела моя жизнь!

Воцарилась тишина. После вопля безобразной твари, отступившей в гущу листвы, и отскока второго гастронома не раздалось больше ни звука. Этот зверь, припавший к мостику прямо передо мной, выглядел не слегка, а основательно обескураженным. Я догадался, что не осчастливил его, хотя и хорошо питался на корабле, нагуляв пару лишних фунтов живого веса. Но не потому, что убрался к своей стропе.

Дело было в том, что он вообще не гнался за мной, а сам шел в добычу отступившей твари. И сам прятался. То есть и не гастрономом являлся, а ужином. Ну бедный инвалид.

В тусклом свете венерианской ночи передо мной объявилось существо, которое можно увидеть только в кошмаре. Ростом не так велико, как я думал – со взрослую пуму, – оно опиралось на четыре конечности. Это позволяло предположить, что передо мной обитатель деревьев. Передние лапы немного длиннее задних, в точности как у гиены. Но на этом сходство заканчивалось. Вдоль тела, покрытого грязным мехом, шли полосы красного с желтым цветов, это знакомо по Индии, видели. Но чудовищная голова не напоминала ни одного земного животного. Ушей видно не было вовсе, а вот на низком лбу, вероятно заменяя анализирующее устройство, на толстом щупальце болтался единственный глаз, большой и круглый, как мячик для тенниса.

Мама моя дорогая, это же сущий кошмар! Могучие челюсти вооружены длинными клыками, с обеих сторон шеи выступают мощные клешни. Нет, мне никогда не доводилось видеть существо, так хорошо приспособленное для нападения, как этот зверь другого мира. Такими мощными клешнями, напоминающими крабовые, он легко мог отправить в свою жуткую пасть противника куда более серьезного, чем человек.

Какое-то время гастроном рассматривал меня своим ужасающим глазом, что поворачивался на конце отростка по градусам, ища лучший обзор. Определял, сволочь, в какой степени я смогу для него быть пригоден и какой дам отпор. Его клешни двигались непрерывно. Шевелились, собаки, то открываясь, то закрываясь. Этой короткой заминки мне хватило. Я огляделся вокруг. Сразу же обнаружил, что стою прямо напротив отверстия, выдолбленного в стволе дерева, – фута три в ширину и более шести футов высотой. Но главное – его закрывало что-то вроде небольшой деревянной решетки.

Пока я рассматривал эту решетку, размышляя, что делать, мне показалось, будто в отверстии происходит какое-то движение.

И тут из-за решетки со мной кто-то заговорил!

Звуки были похожи на человеческую речь, интонировались, но языка я, конечно, не понял.

А тон был командирским. По интонации мне послышалось нечто вопросительное вроде: «Какого тебе надо здесь посреди ночи?»

– Никакого! – выпалил. – Я чужестранец и пришел к вам с миром, как друг, – сказал я.

Конечно, находившийся за дверью не смог понять ни одного слова. Но я рассчитывал, что хотя бы тоном ответа смогу убедить его в своих мирных намерениях. После короткой паузы я услышал и другие голоса. Видимо, там обсуждали создавшееся положение. В этот момент я заметил, как тварь-гастроном крадется ко мне по мостику, и забыл обо всем. Я был безоружен, если не считать моток бесполезной стропы, и энтузиазмом похвалиться тоже не мог. Но обстоятельства вынуждали что-нибудь предпринимать, иначе эта тварь бы меня просто схватила и развела на фрикасе. Надо было хоть как-то защищать жизнь. Я размотал кусок стропы и скорее от безысходности, чем в надежде на успех швырнул тяжелый конец зверю в морду. Вы когда-нибудь видели, как мальчишки хлещут друг друга мокрыми полотенцами? А когда на конце полотенца десятифунтовая плюха из стали?

Конечно, я не рассчитывал одержать победу над своим противником с помощью этого средства, а действовал наугад. Расчета у меня вообще никакого не было, потому что не было времени, чтобы рассчитывать. Скорее всего, нашлось самое очевидное решение. Нанести ему хоть какой-то урон не получилось: зверь только зарычал и отпрянул. Да бог с ним, с уроном: теперь я хотя бы знал, как хорошо действует стропа на чувствительные клешни и болтавшийся на веревочке глаз. Бечевка еще раз щелкнула, как хлыст дрессировщика в цирке. Конец стропы с металлической пряжкой захвата пролетел быстро. Зверь не ожидал ничего подобного, но в этот раз все же поймал его клешней, не дав долететь до морды. И сделал поразивший меня ход – уцепился за стропу и, как воздушный шарик за нитку, вдруг потянул меня к своим клешням, приглашая к столу.

Спасибо, мой друг, ну не ем я в такую рань!

По каскадерской своей бытности я еще помнил все ходовые фокусы с лассо и теперь воспользовался одним из этих простых трюков, чтобы заарканить какую-нибудь конечность. Мне удалось, резко ослабив натяжение бечевы, набросить две петли на клешню. Зверь изо всех сил потащил бечеву на себя. Я полагаю, он делал это, просто чтобы заглотнуть то, что попало на его рабочую конечность, а сказать точнее, на его персональный столовый прибор. Но как знать, долго ли он еще собирался тянуть? Когда изменит тактику и набросится на меня? Я по какому-то наитию быстро закрепил другой конец стропы за прочные перила перехода. В этот момент зверь с яростным рычанием…

Картина маслом. Я разворачиваюсь, бегу. От рывка натянувшейся стропы громадное тело шлепается на спину. Яростный рев. Гастроном поднимается на ноги, захватывает стропу другой клешней, спокойно оттяпывает ее своим универсальным столовым прибором – и тяжелыми прыжками несется за мной.

Я, конечно, оптимист, но даже с моим настроем, знаете, в такой ситуации сразу становится понятно: мое пребывание на Венере не будет долгим.

Вдруг решетка распахивается – и на мостик, прямо за спиной у чудовища, выскакивают три человека.

С лицами такими, будто только сейчас сидели себе у камелька, пили чай, занимались вязанием – и вот тебе, надо вязание бросать.

И первый бросает. Бросает короткое тяжелое копье, которое преглубоко вонзается в спину моего преследователя. Тот орет и резко останавливается так, чтобы иметь обзор новых и, в отличие от меня, более опасных противников, а те не зевают. Чудесно так, не спеша подымают свое вязанье… И уже два новых копья вонзаются в грудь.

Испуская последний отчаянный рык, больше похожий на родовое заклятие, которое еще должно показать этим вязальщикам, что тот, кому надо, их отыщет и за порогом своей смерти, зверь-гастроном падает замертво.

Один из моих спасителей подобрался ко мне.

В полумраке, царившем в лесу, казалось, что он ничем не отличался от жителя Земли, такой же гостеприимный – острие его прямого меча было направлено на меня. Прямо в… В это самое место… Ну, словно я приземлился в дружественной Полинезии, где все без штанов. Или на Огненной Земле. Или в южнорусских областях во время жития там золотоносных скифов. И словно меня застукали за осквернением их лотков с мемориальным песком или воды в лимане.

За его спиной стояли еще двое мужчин с мечами наголо. Высокий – какой-то невозмутимый и самодостаточный, не человек вообще, а погребальная камера – заговорил со мной суровым повелительным тоном. Тон я понял. Суть разговора – нет. Энергично покачал головой, давая понять, что лингвистически ситуацией не владею, но зла не хотел, искал магистраль. Тогда он кольнул меня в живот острием меча. Мне не понравилось, ни одна магистраль того не стоила. Я громко ойкнул, потрогал живот и отступил. Он подошел и опять уколол меня, я вновь, выразив серьезное недовольство манерами и обхождением, отступил к мосту. Стоило мне достигнуть моста – вязание на моем животе прекратили.

А-а, так они просто хотели, чтобы я встал на их мост!

Так бы и сказали. По-английски… Ну да, все сразу стало понятно.

К нам подошли остальные, с гладкими и красивыми лицами, и принялись устало и равнодушно разглядывать меня, переговариваясь, – словно примеряли пятьдесят девятую пару перчаток в дорогом магазине и здорово утомились примеркой.

Теперь я смог разглядеть их получше. Они были одного со мной роста, и внешне их анатомия ничем не отличалась от человеческой, правда, они были красивее, суше, скульптурней. Это я понял сразу, так как они были почти раздеты до кожи, бывшей значительно темнее моей, назовем это более эстетично «до области бикини» – на крепких телах не было ничего, кроме набедренных повязок под поясами, к которым крепились ножны мечей.

То один, то другой обращались ко мне, но каждый раз я демонстрировал международную жестикуляцию – со вздыманием бровей, отмашкою возле ушей и губ, удивленным поднятием плеч. По-международному отвечал, что не понимаю их. То ли они были тупые, то ли народов тут, кроме них самих, не имелось, но наше опознавательное шоу «Расколи меня, если сможешь» затянулось. Наконец после долгих переговоров один из них вошел за решетку. Я заметил там освещенную комнату.

Оставшиеся подтолкнули меня туда. В дерево…

В дерево? Замуровать, что ли, к черту хотели?

Я шагнул вперед и, проходя мимо них, увидел, что их мечи направлены в мою сторону. Почему-то опасались меня хозяева, а что было во мне не так – кроме того, что я упал с неба и не понимал их речей? Недоразумение просто. Первый мужчина ждал меня в середине просторной комнаты, вырубленной прямо в этом гигантском стволе-древовище. Внутри я заметил двери, ведущие, без сомнения, в следующие помещения.

В комнате находились стулья и стол, совершенно разумно сколоченные. Стены украшала резьба. На полу лежал огромный ковер, а из небольшого сосуда, свисавшего с потолка, шел яркий, но мягкий свет. Ничуть не хуже солнечного света из открытого окна!

Второй мужчина вошел и запер решетку с помощью непонятного устройства. Затем мне было указано на стул с предложением присесть. Под ярким светом они внимательно рассматривали меня, словно я был вирусным организмом на предметном стекле микроскопа. Хорошо что хотя бы без лупы и измерительных инструментов… Больше всего их удивила моя одежда. Да меня самого она удивила, признаться, – столько выдержать и не сгореть! Судя по их жестам и интонациям, они разглядывали и обсуждали материал моей «шкуры», фактуру, плотность ткани и ее рисунок. Поскольку мне было невыносимо жарко в меховом комбинезоне, я его снял, а вслед за ним – по очереди – и кожаную куртку с рубашкой. Каждый новый предмет моего гардероба вызывал их интерес и обильные комментарии. Но основным предметом внимания стали мои светлые волосы и кожа.

Потом один из них вышел из комнаты, а остальные тем временем убрали всё лежавшее на столе – что-то напоминавшее книги с обложками из дерева да кожи, несколько украшений и кинжал в ножнах поразительной работы.

Мужчина, выходивший из комнаты, вернулся. Он поставил на стол еду с питьем и жестами дал понять, что можно есть. В резных деревянных вазах, отполированных до блеска, лежали орехи и фрукты, на золотой подставке я увидел какое-то подобие хлеба, а в серебряном кувшине обнаружился мед. В высоком узком кубке оказалась какая-то белая жидкость, похожая на молоко. Сам бокал был сделан из просвечивающей керамики изысканного голубого оттенка. Все эти вещи и обстановка комнаты свидетельствовали о культуре и приличном вкусе, но явно не соответствовали облачению их владельцев.

Как по внешнему виду, так и по вкусу орехи и фрукты отличались ото всех известных мне земных аналогов. Хлеб был черств, но очень вкусен. Продукт, напоминавший мед, имел привкус засахаренных фиалок. Белая жидкость показалась даже крепкой, почти острой, но была довольно приятна. Еще не зная последствий ее поглощения, я заранее предположил, что передо мной напиток, к которому со временем можно очень легко пристраститься.

Столовые принадлежности не отличались от тех, которыми на Земле пользуются цивилизованные народы. Продолговатые приборы для того, чтобы наливать и зачерпывать, острые – чтобы резать, зубчатые – чтобы нанизывать и колоть. Имелся также специальный подталкиватель с ручкой – вещь, которую я рекомендовал бы земным хозяйкам. Все эти предметы были сделаны из металла. Пока я подкреплялся, мужчины вели между собой оживленную беседу, время от времени предлагая мне съесть еще что-нибудь и наблюдая за моей реакцией. Словно врачи, изучавшие носителя редкого заболевания – неизвестной им формы жизни. Были хозяева очень приветливы и обходительны, что давало мне основания полагать, что жизнь на Венере, во-первых, имеется, во-вторых, будет вполне приятной, и в-третьих, протянется долго, окажись и другие ее жители похожи на этих. То, что она не будет усыпана миндалем, было видно по тому обстоятельству, что мужчины не расставались с оружием, а никто ведь не станет таскать его с собой просто так, на всякий случай.

Как только я покончил с едой, меня провели через дальнюю дверь вверх по пролету с закругленными ступенями в другую комнату. Лестница и коридор освещались небольшой лампой, похожей на ту, что висела в первом зале. Ее свет проникал в комнату, сочась между прутьев массивной деревянной решетки. Я оказался заперт и предоставлен самому себе. Очень мило. Если они подумали, что оказались новыми владельцами незнакомого никакой науке полуживотного-получеловека, то традиции по эксплуатации мне понравились – на полу лежал мягкий матрас и покрывало из какой-то шелковистой ткани. Так как было достаточно жарко, я разделся до нижнего белья и, решив ни о чем больше не думать, просто завалился спать – ужасно устал. Из дремы меня вырвал тот же ужасный вопль, который испустил преследовавший меня на дереве зверь-гастроном. Очевидно, охота у них продолжалась.

Пусть они там резвятся, мне надо было заснуть. Во сне передо мной проносились картинки пережитых за последнее время удивительных событий. Одни события мной узнавались, они имели привкус то земной оливки, то перчика чили, были пра-правильными. Я вспоминал то доброго Джимми Уэлша, то тетю Софи, то трех официанток из нашего буфета – своих фантазерок, любительниц чтения вслух, предпочитавших лишь двух мужчин в этом мире: меня и Льюиса Кэрролла… А другие… другие события? Другие непра-правильные были какие-то. Вроде горячечного бреда.

Бордовые создания, с короткими телами. С длиннющей шеей и малюсенькой змеиной головой. С острийками лопаточных пик – зачатками неоформившихся крыльев, видимо. Или еще одной парой верхних ног… Понимаете, как опасны были эти порождения ночных кошмаров? Учитывая, что я их в натуре еще и не видел. Но мозг работал. Прикидывал. Оценивал. Анализировал. Точно заведомо создавал сразу много методов для системы защиты. Манипулировал событиями. Подкидывал в сон горстки ужасных рептилий.

Они были рептилиями! У-уверен! Не будь у них крыльев, они очень бы напоминали земных плезиозавров. Или миляг-дракончиков из подземного мира с древних гравюр о поединках святых иезуитов в швейцарских окрестностях!

Получалось, пока я спал, мозг мне рассказывал о предстоящей здесь жизни. О сказочных приключениях великих драконоборцев с отъявленными злыднями ископаемого вида, брызгавшими на героев черной слюной и источавшими вместе с дыханием ядовитые сероводороды…

IV. Дом короля

Я проснулся, мысленно приготовясь к ужасному, сильно встревоженный обрывками снов и показом загадочных «событий», когда в комнате было уже светло. Проснулся не там, где хотел, а на Венере, исполосованной разномастными туманами, как осеннее яблоко, перележавшее срок. Я выглянул наружу. За окном в свете нового дня переливались листья деревьев цвета лаванды, гелиотропа и фиалки. Я встал и подошел к оконцу, но светила нигде не увидел, хотя все пронизывал яркий свет, не уступавший солнечному. Было тепло и душно. «Деревянный» период моей жизни начался.

Внизу хорошо были видны переходы, ведущие от одного дерева к другому. По ним иногда проходили фигуры людей. Целый город! На мужчинах не было никакой одежды, кроме набедренных повязок, этих самых «бикини». В свете того что мне было известно о венерианском климате, неудивительно. Мужчины были вооружены мечами и кинжалами, а женщины имели при себе только кинжалы. Меня поразило то, что все они казались примерно одного и того же возраста: молодого и среднего. Все люди выглядели очень привлекательно.

Я пытался из своего зарешеченного окошка разглядеть хоть кусочек земли, но ее просто не было. Вокруг расстилалось только море листвы цвета лаванды и гелиотропа с фиалкой. Сиреневые, лиловые, красновато-бурые и фиолетовые оттенки. А какие там были деревья! Из окна я смог увидеть несколько огромных стволов не меньше двухсот футов в диаметре. Мне казалось, что я спускался ночью по гиганту, больше не бывает, но мой стволина по сравнению с соседями был просто молодым побегом.

Я стоял и рассматривал картину, открывшуюся передо мной, когда за спиной у двери послышался какой-то звук. Обернувшись, увидел, что в комнату входит один из моих спасителей. Он приветствовал меня несколькими словами, которых я по-прежнему не сумел истолковать, но значение теплой улыбки не оставляло сомнений. Хорошие люди всегда улыбаются одинаково хорошо.

– Доброе утро! – произнес я в ответ и тоже улыбнулся как сумел, хотя некоторая скованность лица еще давала о себе знать. И все мускульцы ныли. Как с жутчайшего перепоя, право. Шаг не шагнуть, куда-то заваливает.

Он жестом позвал меня за собой, но я указал на одежду. Одеться, мол, очень хочу. Я понимал, что мне будет и жарко, и неуютно в своем меху, но в силу условностей и привычек, въевшихся в меня вроде безобидной заразы, пренебрег разумной мыслью остаться в одних трусах.

Он понял мое намерение, сделал знак оставить одежду и идти за ним в том, что было на мне, но потом улыбнулся и уступил. Мол, очень хочешь одеться – валяй, сам наплачешься, никто слова не скажет. Я осмотрел хозяина очень внимательно. Атлетически сложен, ростом пониже меня. При свете дня стало видно, что цветом кожи он напоминает очень загорелого человека моей расы. Глаза темно-карие, волосы очень черны. Его внешность явно контрастировала с моей, ведь я голубоглазый блондин с бледной по жизни, хотя обычно тоже очень загорелою кожей.

Я скоро оделся и, следуя за ним, спустился по лестнице в какое-то помещение рядом с тем, в которое меня вчера привели сначала. Там за столом, уставленным блюдами с едой, сидели два его древесных товарища и две длинноволосые древесные дамочки – прелесть как дивны! Дамы, хорошенькие и подвижные, разглядывали меня откровенно, но без нахальства, и оживленно обсуждали детали с мужчинами. Они мне понравились сразу. Напоминали моих мексиканок. Их кожа была чуть светлее мужской, а глаза с волосами – такие же темные, с голубоватым блеском, который дает освещенное солнцем крыло ворона. Они носили только один предмет одежды из ткани, похожей на ту материю, которая покрывала мою постель, – видимо, она тут была универсальной. Их одежда представляла собой нечто вроде индийского сари. Ткань туго обхватывала тело под мышками, прикрывая грудь, затем спускалась полукольцом и обвивала талию, а свободный ее конец был пропущен через волшебную обитель – ту область тела каждой представительницы женского рода – дугой, от ягодиц до пупка, через то сокровенное место, от мысли о котором любому мужчине бывает очень трудно удержаться даже под угрозой смерти.

Помимо этого одеяния, спереди свисавшего до колен и украшенного изумительной вышивкой, на женщинах имелись хозяйственные пояса, на которых висели сумочки, кинжалы в ножнах и, вообразите себе, какие-то палочки и полотенца. Они также любили пользоваться бижутерией, чуть ли не сгибались под тяжестью множества украшений, колец, гребней, браслетов для рук, шеи и ног. Все эти вещи были сделаны из золота с серебром, а также из материалов, напоминающих слоновую кость и кораллы. Больше всего меня поразила изысканность работы. Хорошо тут кто-то ювелирничал, чудесные руки. Думается, что такая работа ценилась выше самого материала. Справедливость моей догадки подтверждало то, что среди этих украшений были вещи из обычной кости, но такой же тонкой резьбы. Я позавидовал: молодцы, ничего не скажешь.

На столе лежал хлеб, не похожий на тот, что я ел вчера. Было какое-то блюдо из печеного мяса и яиц, несколько кушаний, не сопоставимых ни по виду, ни по вкусу с известными мне, вроде мокко без пенки, но кубиками. Были и уже знакомые – мед и молоко. Не знаю, каким надо быть привередой, чтобы среди всех этих угощений не найти ничего себе подходящего по виду и вкусу. Правда, я подумал о котлете… Сглотнул. Ни черта, когда на одной чаше весов лежит миновавшая тебя вчера погибель, а на другой – полноценная жизнь там, где котлеты в принципе, очевидно, не водятся, умный человек, как правило, от котлеты откажется.

Женщины оживляли застолье тем, что по очереди пытались завести со мной светскую беседу. Ну… так, как они это понимали. В основном занимались тем, что пробовали засунуть руки за меховой отворот моего комбинезона в попытке понять, где у меня кончается одежда и начинается кожа. Занятие их так веселило, что временами я тоже не мог удержаться от заразительного смеха: прыскал, как школьник. Наконец одной из них пришла в голову просветительская мысль – обучить меня языку. Сначала она показала на себя и произнесла голосом глуховатым и трепетным, как папиросная бумага: «Зуро», потом на подругу: «Алзо». Тут и мужчины присоединились. Вскоре я уже знал, что того, кто вчера первым заговорил со мной и был, вероятно, хозяином дома, звали Дьюран, а двух остальных, быстроглазых, – Олтар и Камлот.

Не успел я выучить несколько слов и названия некоторых блюд, стоящих передо мной, как завтрак закончился, и мужчины повели меня наружу. Выгулять, как я это понял. Ну что сказать, просто пошел по мостику. А впечатление такое, будто участвовал в этнографическом шоу. Мой вид вызывал большой интерес у прохожих, те страшно радовались. Как я догадался, мой тип внешности не встречается на этой планете. Судя по жестам и взглядам, серо-голубые глаза и светлые волосы вызвали у древожителей столь же оживленные комментарии, как и мой наряд.

Нас частенько останавливали любопытные приятели моих спутников, но ни от кого из них не исходило неприятия или угрозы, никто не хотел выкачать мою кровь. Я представил себя на их месте и понял, что вел бы себя точно так же, как они. Местные жители отличались грациозной красотой и какой-то особенной свойственной им всем вдумчивостью, будто они веками носят в себе какое-то давно им причиненное зло, с которым принуждены жить. Двигались плавно, не делали резких жестов, разговаривали приглушенными, богато интонированными голосами. Хотя ни старика, ни ребенка я так среди них и не заметил – может, их на улицу не выпускали или боялись, что те навернутся со ствола.

В конце концов мы подошли к тако-о-ому дереву, что я не поверил своим глазам! Не меньше пятисот футов в диаметре… Оно могло быть деревней, урочищем. От переходного отверстия оно на добрую сотню футов вверх и вниз было напрочь лишено сучьев, усеяно окнами да дверями и окружено широкими балконами и верандами. Невероятная изобретательность! У широкого прохода, покрытого искусной резьбой, стояли милые, вооруженные до зубов люди, все до одного – красавцы. Смотрели, голубчики, тоже милостиво, изучающе. Мы остановились для беседы, и Дьюран очень долго говорил с одним из них, называя его Тофаром.

На шее Тофара висели ожерелье и металлический диск с иероглифами по кругу. Во всем остальном он ничем не отличался от других, был так же корректен, как все, детально разглядывал меня с головы до ног, не прикасаясь к оружию. Затем они с Дьюраном прошли внутрь, а все остальные продолжали осмотр, обсуждая нечто с Камлотом и Олтаром.

Я в это время успел хорошенько рассмотреть искусную резьбу, украшавшую широкую дверь. Тут были изображены картины на исторические темы. Различные фрагменты отображали важные события в жизни какой-то династии или целого народа. Ни одной змеиной головы на тонкой бордовой шее. Ни дикого взора. Ни лопаточных пик, ни намека на какое-нибудь чудовище из событий багрового ряда я не встретил. В картинах не было признаков гротеска, типичных для продуктов художественного творчества землян в произведениях подобного рода. Только границы, отделяющие один сюжет от другого, носили весьма условный характер. Я все еще наслаждался прекрасными произведениями резьбы по древесине, когда вернувшиеся Дьюран и Тофар пригласили нас за собою, внутрь дерева.

Мы широкими коридорами прошагали через анфиладу просторных комнат, удивительных тем, что они были выдолблены в стволе не мертвого, а живейшего древа. Затем по великолепной лестнице спустились в другой ярус. Помещения, расположенные по окружности ствола, освещались светом из окон, а внутренние комнаты и коридоры – такими же сосудами, что и в доме Дьюрана.

С лестничной площадки мы сразу попали в просторное помещение, охраняемое двумя воинами с копьями и мечами.

Там за большим столом у окна сидел широкоплечий человек с грустными глазами и очень гордым подбородком. Его волнистые волосы были зачесаны назад. Я не увидел в них седины, но в его лице и во всем облике ощущалось изрядное количество и жизненного опыта, и воли, и силы, и еще скажу – какого-то масштаба. Мои провожатые почтительно остановились в дверях, дожидаясь, пока человек с крупными глазами цвета лесного ореха не заговорит с ними. Когда он наконец заговорил, не обращая на меня никакого внимания, мы пересекли комнату и встали рядышком, плечо к плечу, с другой стороны стола. Я тоже как-то проникся важностью момента. Неизвестно, что спровоцировало это – внешность ли владельца стола, дыхание какой-то значимости или то необъяснимое волнение, которое всегда испытывашь, встречая экстраординарного человека.

По-прежнему не глядя на меня, он приветливо заговорил с моими спутниками, называя их по именам. Те, отвечая, в конце каждой фразы произносили короткое слово «Джонг». Означало оно, я так думаю, либо имя его, либо титул. И демонстрировали – любят его, любили и любить будут, изнемогая от выпавшего им счастья.

Странно все так. Одет он был так же, как и все на Венере, с той разницей, что на лбу у него красовался прихваченный узкой лентой круглый металлический диск. После того как мои спасители кивком головы на меня указали – он тоже взглянул. Какая-то странная манера – не реагировать на тебя, пока ты, как объект из курса начертательной геометрии, не попал в систему координат. Кому она могла принадлежать? На Земле такое свойственно только двум категориям людей: лицу, наделенному особенной властью, или оккультному мудрецу.

Здешний мудрец по имени Джонг – или владыка, называемый джонгом, – внезапно проявил ко мне живой интерес.

Глаза у него великолепны, широко расставлены, взгляд ясный, очень печальный, преумный. Он какое-то время меня поразглядывал, слушая, насколько я понял, рассказ Дьюрана о моем ночном неожиданном появлении, пока не устал от этого дела. Тогда он сделал великолепный жест: легко взмахнул рукой – и ладонь грациозно замерла в воздухе. Ну да, перерыв на кофе; прения – после. Это, разумеется, было государственное лицо, не мудрец. Государственный деятель по имени Джонг.

Когда Дьюран закончил свой рассказ, Джонг серьезно и очень доброжелательно заговорил со мной (я отметил, что его дыхание пахло зеленым чаем и цветами). Я ответил, хотя и знал – никто тут не поймет моей речи, ни словечка. Джонг, несмотря на это, позволил мне здорово выложиться, не прервал ни разу. Я говорил, говорил, говорил, отчаянно жестикулируя; чего не мог изобразить мимикой – дополнял руками. Говорил в таком запале, словно в меня, точно в бочку с бензином, спичку бросили!

Джонг выслушал мою пылкую исповедь и широко улыбнулся. Терпелив он был. Но не как чиновник. Как человек. По-царски терпелив и внутренне настолько покоен, что, умри я на его глазах – пропори меня саблей или расшиби молнией, – ему все равно, он – в себе, о благе думает высшем. Я бы так и минуты не выстоял, даже начни передо мной кинозвезда распинаться. Не в моих силах стоять дураком и слушать чудные истории, особенно тогда, когда я не понимаю ни слова! Лицемерие какое-то, пусть даже с познавательной целью.

Джонг покачал головой и заговорил с остальными. Наконец его любопытство частично удовлетворили. Он ударил в гонг, стоящий на столе, обошел стол и приблизился ко мне. Очень внимательно осмотрел мой наряд, пробуя его пальцами, и поморщил губы недоуменно – никак не понимал, что это такое. Затем исследовал кожу у меня на запястьях, где она была наиболее светлой; осмотрел лицо… с опаской, но после моего разрешения глазами – потрогал волосы и даже, когда я широко улыбнулся, заглянул мне в рот. Зубы его, что ль, так взволновали? Эта процедура вызвала в памяти лошадиную ярмарку. Может, им нужна была первая лошадь? Здесь пока я ездовой транспорт не видел.

Я ждал, когда меня попросят побить копытом и показать иноходь. Но копыта мои их вовсе не интересовали. Вошел человек – вероятно, слуга. Он получил от Джонга какие-то указания и, трепетный какой-то, счастливый, разрумянившийся, как горячий пирог с черникой, без особой охоты прочь удалился. А осмотр моих достопримечательностей продолжался. Судя по жестам, присутствующие довольно долго говорили о моей бороде, вернее, щетине суточной давности. Растительность Карсона Нейпира далека от идеала – рыжевата, цвета имбирного эля, но клочковатая. Потому, чтобы выглядеть джентльменом, дома я брился регулярно, а в гостях – всякий раз, когда отыскивал соответствующие принадлежности в ванной у хозяев или не забывал свои.

Не скажу, что этот тщательнейший осмотр доставил мне удовольствие. Утешало только то, что производили его без намерения унизить меня или как-нибудь оскорбить. Кроме того, мое положение было настолько неопределенным, что я отказался от возникшего было желания открыто выразить свое негодование этакой бесцеремонностью со стороны Джонга.

Если б я еще что-нибудь понимал!

Хотели бы лошадь, я бы охотно первые пять минут поиграл с ними в лошадки, правда, на шестой кого-нибудь непременно лягнул – скорее всего в челюсть…

В дверь справа от меня вошел какой-то человек. Насколько я понял, его и позвал слуга, отправленный недавно.

Когда человек подошел поближе, я увидел, что он похож на всех остальных, – статный мужчина лет тридцати с одной вертикальной морщиной на гладком лбу, обязанной своему появлению сразу угаданной мною привычке все время хмуриться в глубоком раздумье, точно не один год переживал великое горе.

Многие люди не терпят однообразия, но для меня не может быть одинаковым то, что красиво. Что касается обитателей Венеры, они казались красивыми все, но каждый по-своему. Джонг долго рассказывал обо мне вновь прибывшему, чьи черные молодые волосы были схвачены в косицу, затем стал отдавать какие-то распоряжения. Закончив, Джонг приказал жестом следовать за собой, и вскоре я уже был в другой комнате на том же ярусе.

Вошел и чуть не ахнул… Боже мой святый! Я попал в библиотеку! Понимаете мое безмерное удивление? Эти книги… Книги, которые я боготворил еще на Земле… вдруг находят меня, пусть в ином месте да и сами они необычного вида, но это – книги, помилуйте. Ну, вот такая картина маслом.

Библиотека. Где? За миллионы миль от оставленного мною жилья человека. В ней – огромные окна, стулья, столы. Большую часть стен занимали тысячи полок с сотнями тысяч историй – просто мистика, кому сказать!

Три следующие недели были увлекательны и интересны. Все это время Данус, человек с косицей, на чьем попечении я оказался, учил меня языку; занятия мы перемежали с приемами вкусной и здоровой пищи. Он поведал мне многое о планете, ее обитателях и их истории.

Язык давался мне легко, но я пока воздержусь от описания всех подробностей. Их алфавит состоял из двадцати четырех букв, из них пять обозначали гласные. Насколько я понял, строение голосовых связок венерианцев не позволяло им артикулировать другие гласные звуки. Буквы при написании не делились на заглавные и строчные. Система пунктуации также отличалась от нашей и представлялась мне более практичной. Например, еще в самом начале предложения вы видели, что в нем содержится – восклицание или вопрос, ответ или повествование, как в испанском. Знаки, соответствующие запятой и точке с запятой, употреблялись в тех же случаях, что и у нас. Двоеточия не было вообще, чего там амбивалентничать, тут в ходу была односторонность движения: ты шел или туда, или обратно и никому ничего не пояснял.

Во время изучения этого языка меня несказанно порадовало отсутствие неправильных глаголов. Основа глагола не изменялась в зависимости от залога, вида, времени, числа или лица. Эти категории передавались при помощи нескольких несложных вспомогательных слов.

Обучаясь разговорному языку, я учился также чтению и письму. Мне удалось провести немало незабываемых часов, роясь в громадной библиотеке, смотрителем которой был Данус. В такие часы мой наставник отсутствовал, исполняя свои многочисленные обязанности: он совмещал должности главного хирурга страны, личного врача короля и директора колледжа медицины и хирургии, большой доктор тут был.

Как только мне удалось приобрести первые разговорные навыки, Данус первым делом спросил меня, из какой части их мира я прибыл. Я объяснил ему, что прилетел совсем из другого мира, находящегося на расстоянии двадцать шесть миллионов миль от Амтора – так они называли планету. Даже акцентировал, что имею дипломатическую аккредитацию правительства США. Но он только скептически ухмыльнулся, умник:

– Ты просто ударился головой, когда падал. Даже родной язык забыл. У тебя временное отсутствие точного понимания. Вспышечная безответственность, воспаленное воображение, сумбурность мыслей. Очаговое поражение какого-нибудь участка мозга. Думаю, темени, – заявил доктор Данус, ощупывая мою голову в поисках внешних следов повреждений. – Ничего. Скоро все функции восстановятся. Тогда ты вспомнишь, что, кроме Амтора, жизни не может быть нигде. За этими пределами нет ничего, кроме огня, – сказал он. – Там такие температуры, которые плавят графит…

Я хотел было спросить его, как же они представляют себе строение Вселенной, но остановил себя. Таких понятий, как «Вселенная», «Солнце», «луна», «звезда» или «планета», в амторианском языке не существовало.

Жители Венеры никогда не видели неба. Вокруг них лишь облака, эти обжигающие и влажные подвязки туманов… Подумав, я решил поставить вопрос по-другому:

– А что же, по-вашему, окружает Амтор?

Данус подошел к полке и вернулся с большим фолиантом в руках. Он раскрыл его на красиво оформленной карте Амтора. На ней были изображены три концентрические окружности. Между двумя внутренними кругами находилось кольцо, обозначенное как Трабол, что в переводе означает «теплая страна». Контуры океанов, морей и островов в основном совпадали с окружностями, лишь иногда пересекая их в тех местах, где самые отчаянные головы исследовали неведомые и негостеприимные земли – находились, стало быть, и такие.

– Это – Трабол, – пояснил Данус, указывая на ту часть карты, которую я только что описал. – Он кольцом окружает Страбол, расположенный в центре Амтора. В Страболе все время стоит невыносимая жара, его суша покрыта дремучими лесами с непроходимыми зарослями и населена гигантскими зверями, пресмыкающимися и птицами. Воды Страбола кишат глубоководными монстрами. Из тех, кто отважился проникнуть вглубь Страбола, мало кому удалось вернуться живым, потому точных данных нет. За Траболом находится Карбол, страна холодов. Насколько на Страболе температура выше нормальной, настолько же на Карболе она ниже. Там тоже водятся странные звери. Искатели приключений, вернувшись оттуда, рассказывали, что Карбол населяют свирепые народы в звериных шкурах вроде твоей. Эта земля негостеприимна, добираться до нее очень трудно, потому тоже данных нет. Кроме того, там уже существует опасность сорваться с края мира в раскаленный океан…

– С какого края? – спросил я изумленно. – Куда сорваться?

Данус не менее удивленно воззрился на меня.

– С края Карбола! Да ты, наверное, ушибся больше, чем я подумал. Ты очень плох, если спрашиваешь об этом. Образованный человек должен всегда помнить об устройстве мира!

– Помнить? Помилуй боже. Что я могу помнить, если ничего не знаю? Мне ничего неизвестно о вашей гипотезе его строения.

– Какая же это гипотеза? Это факт, – поправил он меня мягко, сердобольно покачав головой. – Другие теории не в состоянии объяснить разные природные явления. Амтор представляет собой огромный диск с приподнятыми краями, как у блюдца. Его окружает океан расплавленных металлов и камней. Это неопровержимо подтверждается тем, что временами с вершин некоторых гор вырывается наружу раскаленный поток. Это случается тогда, когда океан проникает снизу в Амтор и в диске образуется дыра. Природа мудро позаботилась, создав Карбол, – он смягчает тот жар, которым пышет раскаленный океан, окружающий Амтор, не давая ему переливаться через края. Вокруг Амтора, вокруг океана простирается безбрежный огненный хаос, от которого нас защищает система облаков, Амторова штора. Иногда в ней образуются разрывы, и тогда через них прорывается такой жар, что сжигает и губит все живое. Этот огонь настолько ярок, что способен ослепить. Если разрывы случаются ночью, то бывают видны яркие искры, разлетающиеся от этого пламени.

Нет, как он рассказывал… С каким лицом… С какой верой… Глаза расширены, пальцы движутся, будто рисуют в воздухе какие-то секретные параметры, точки отсчетов, штору ищут… Что за Амторова штора?

А Данус, дыхание затаив, все не останавливался, дальше говорил. И, знаете, совершенно понимающе глядел. Нельзя сказать, что передо мной сидел сумасшедший. Взгляд осознающий. Все, говорю, все просекающий. А нес человек такую ахинею, от которой мозги клинило.

Я пытался объяснить ему, что их планета имеет форму шара, а Карбол – холодная приполярная зона Амтора, тогда как жаркий Страбол скорее всего расположен в экваториальной части планеты. Трабол же представляет собой одну из умеренных зон, и по другую сторону экватора должна быть еще одна с похожим климатом. Экватор, в свою очередь, – это линия, опоясывающая планету посередине, а не круг посередине диска, как он полагает.

Данус вежливо меня выслушал, отказался принять мои доводы, зато дал свои – и я под нажимом принял какое-то лекарство, снимающее жар.

Ну, дал – принял. Принял, справедливо рассудив: раз никакого жара у меня не было, повредить не могло. Поначалу я никак не мог взять в толк, как такой умный, эрудированный человек может придерживаться подобных взглядов. Но потом я сообразил, что они просто никогда не видели звездного неба. У них не было оснований для других теорий. И тут мне стало понятно, как много значила астрономия для развития науки и прогресса всего человечества.

Кем бы мы были, если бы мы никогда не видели неба? Сумели бы мы добиться таких успехов? Навряд ли.

Как бы то ни было, я не сдавался и обратил его внимание на то, что граница между умеренным Траболом и тропическим Страболом должна быть гораздо короче, чем между Траболом и полярным Карболом. Это отображено на карте, но не подтверждается проводившимися измерениями на местности. Согласно моей теории, дело обстоит точно наоборот. Это легко проверяется и, судя по отметкам на карте, уже проверялось путем наблюдений и съемок местности.

Он признал, что подобные исследования проводились некоторыми безумцами, а с безумцев какой спрос? Действительно, были обнаружены некие несоответствия, но Данус ловко объяснил это чисто амторианской теорией неравномерности расстояния. Была у них такая вот офигенно состоятельная теория… мои официантки с Земли были бы страшно довольны: пахло Алисой и кроликом.

– Как известно, градус составляет тысячную часть окружности, – начал он излагать эту теорию. Не пугайтесь, он имел в виду исключительно местный, амторианский градус. И местные же ученые, не наблюдавшие за Солнцем, не придумали другого деления окружности, почему-то считали все в тысячах. В отличие от вавилонян с их тремястами шестьюдесятью градусами. – Так вот, любая окружность, независимо от длины, состоит из тысячи градусов. Это-то ты признаешь?

– Ну, как тебе сказать, – ответил я. Соображал, признавать или нет. Насколько уроню себя в собственных глазах как человека, одолевшего колледж и поучившегося в университете. Но увидел, что Данус опять принялся рыться в своих лекарствах, ища что-нибудь посильнее, а потому, мысленно содрогаясь от нелепости такого добровольного признания, горячо выпалил: – Признаю, Данус! Конечно. Я же соображаю пока. Как оно может быть иначе? Градус – одна тысяча от круга.

– Замечательно! – оживился Данус и спрятал вазу с медикаментами. – Только не круга, а окружности. И в таком случае, Карсон, ты должен признать то, что окружность, отделяющая Трабол от Карбола, тоже равна тысяче градусов. Признаешь?

Я снова согласился с видом профессора Гарварда, хотя меня начинал душить смех. Ну конечно, подели круг на тысячу или на мильон, мне-то, собственно, что терять? Взял и признал. Головой закивал, лицо сделал…

– Если каждая из двух величин равна третьей величине, то они равны и друг другу, не так ли? – логично рассуждал Данус. – Стало быть, внешняя и внутренняя границы Трабола одинаковы по длине, и это истинно, потому что верна теория неравномерности расстояния.

– А градус при таком раскладе является единицей крепости? – невинно поинтересовался я.

– Градус является единицей длины. Крепости как военные единицы измеряются бойцовыми окнами… Но вернемся к делу, – сказал он тоном настоящего целителя душ. – Было бы смешно утверждать, будто чем дальше от центра Амтора, тем длиннее единица расстояния. Она только кажется более длинной. Кажется, Карсон. Все скруглено вокруг, все иллюзорно, обманы искажают показания большинства инструментов. Погляди в окно, какова преломляемость света. Цвет и формы колеблются. Поэтому, забывая про видимое, мы говорим, зная истинное положение дел, что по отношению к окружности и по отношению к расстоянию от центра Амтора расстояния совершенно одинаковы. Хотя выглядят иначе.

– Приходится признать, что на карте они никак не выглядят. Не выглядят ни одинаково, ни как-то еще. Потому что их вообще таких не может существовать! Измерения дадут обратный результат, – проговорил я с умным видом.

– Но они должны быть равны, иначе пришлось бы сделать вывод, что к центру окружность Амтора увеличивается, а к Карболу уменьшается. Такая нелепость даже не нуждается в опровержении. Это несоответствие сильно смущает не только тебя. Оно просто выводило из себя ученых древности. Но около трех тысяч лет назад великий ученый Клуфар выдвинул теорию неравномерности расстояния и доказал, что несоответствие между действительным и кажущимся измерениями расстояния легко объясняются…

– Сверхрефракцией, – подсказал ему я.

Но Данус вылупился на меня как на безумного и промолвил:

– Объясняются путем умножения каждого из них на квадратный корень из минус единицы. Ты бы все-таки выпил успокоительный отвар…

Тут я понял: приехали…

Для такой картины маслом у меня не было ни грунтов, ни масла, ни средств. Абсурдность здешнего разума выходила за рамки мира, видимого его обитателями. Далеко за рамки. Дальше дискутировать с Данусом было вовсе бесполезно, он бы меня уверил, что два его передних глаза имеют еще и задний выход, а потому у человека Амтора наблюдается четырехкратность зрения. Я и замолчал. Что толку спорить с человеком, который умножает на корень квадратный из минус единицы?

V. Девушка в саду

К тому времени я уже многое знал. Знал, что нахожусь в доме Минтэпа – короля древесной страны Вепайя, в столице Куад. Что слово «джонг» означало по-амториански «король», а не являлось именем этого человека. Что Дьюран принадлежал к роду Заров, а Олтар и Камлот были его сыновьями. Что Зуро была женщиной Дьюрана, а ее подруга – сердечной привязанностью Олтара. Что у Камлота не было женщины, он еще, так сказать, «не дружил». Я говорю «дружить», потому что таким был буквальный перевод амторианского слова, обозначающего «связь». С другой стороны, это слово соответствует тому характеру отношений между мужчинами и женщинами, что приняты на Амторе.

Институт брака им был неизвестен вовсе. В то же время женщины не принадлежали мужчинам. Они не были служанками или рабынями, их не завоевывали на дуэлях или турнирах. Если ты, что бывало вполне допустимым по земным традициям, вытирал о свою женщину ноги, у тебя просто больше не было этой женщины. Барышни Вепайи приходили к своим избранникам сами, по доброй воле, и могли в любое время уйти и найти кого-то другого, доброкачественней. Позже я убедился, что такие связи распадаются редко и неверность несвойственна им в той же степени, в какой принята у землян.

Каждый день перед приемом вкусной и здоровой пищи я занимался заместительной гимнастикой на просторной веранде. Бегал, прыгал и отжимался, пока не падал носом в ковер. С некоторой даже грустью думал о своей любимой желтой спортивной майке, в которой тренировался дома. На фоне этой веранды она смотрелась бы преотлично.

Веранда, как мне казалось, на моем ярусе опоясывала дерево кольцом. Хотя утверждать этого я не мог, так как моя часть составляла около сотни футов в длину, что являлось всего лишь пятнадцатой частью окружности дерева. Отведенный мне участок был огорожен с обеих сторон. Судя по обилию цветов и кустарников, рядом располагался сад. Почва для растений была поднята с поверхности планеты, где я так еще и не побывал. Слева на веранду выходили окна помещений, в которых квартировали молодые офицеры из свиты короля. (Это Данус сказал мне, что они молоды, а мне все амторианцы казались одного возраста.) Приятные люди оказались. После того как я овладел языком, мы иногда беседовали о чем-нибудь прикладном, необременительном для их мозгов. Они – с интересом, а я так, со скуки, ради забавы, потому что невинность здешних умов просто ослепляла и принимать их всерьез было смешно. Не станешь же принимать за чистую монету их измерительный «градус», «край Карбола» или теорию неравномерности расстояний на глаз.

Но на правом участке я никого никогда не видел.

И вот однажды, когда Дануса не было рядом, я прогуливался один по веранде и заметил среди цветов девушку. Нет, это была и не барышня, и не дама… так выглядит только мечта мужчины о счастье.

Я ее видел. Она меня – нет.

Впрочем, я видел ее лишь долю минуты. В ней было нечто такое… ну как вам сказать. Родное что-то. Понимаемое сразу. И какая-то обособленность, из-за которой мне захотелось снова увидеть ее. Моя же обособленность в комментариях не нуждалась. Неудивительно, что я всей душой потянулся к ней. В результате я стал все чаще заглядывать направо и все реже общаться с соседями слева. Только попусту. Незнакомка пропала.

Прошло несколько дней, барышни так и не было видно. Участок, представьте, был совершенно безлюден. Тоска, тоска зеленая обуяла меня, я даже о вкусной и здоровой пище забыл.

Но вот как-то раз я заметил в кустах человека. Он крадучись пробирался к участку, за ним шел еще один мужчина, затем еще – всего пятеро. Шли они не так чтобы с симпатией. Тэк-с… Намечалось живое дело.

Незнакомцы были похожи на Дануса, Дьюрана, Камлота и остальных знакомых вепайян, но чем-то все же и отличались от них. Не так ясноглазы, могу сказать. Они казались грубее, черты их лиц были резче, в бесшумной походке таилась какая-то угроза.

Я размышлял, что им тут было нужно, и вдруг вспомнил о барышне. Почему-то я решил, что их появление как-то связано с ней. Разумеется: ведь они находились на ее, а не на моей территории. Как связано – я даже и не догадывался, потому что слишком мало знал о людях, с которыми меня свела судьба космического флибустьера. Вообще не понимал, проще сказать, зачем они живут, ради чего стараются.

Мне ничего не было известно об этих людях с их намерениями, но я не раздумывая перемахнул через низкую загородку, отделяющую сад от моей веранды, и бесшумно последовал за ними.

Они не заметили меня, так как я стоял у изгороди за большим кустом. Заняты были. Выжидали чего-то. Сквозь листья, скрывавшие меня, мне пришельцы были видны хорошо, только вот эти бы дяди вряд ли стали, вроде Дануса, по три часа рассказывать мне об устройстве их мира и ощупывать мой череп пальцами: сразу бы кулаком дали – и вопрос снят.

Осторожно и быстро передвигаясь, я почти догнал последнего человека и увидел, что все они направляются к двери, ведущей в богато убранное помещение, где перед зеркалом…

Ну да. Это была моя мечта. Во плоти, в очертаниях. Вот и она! Там причесывалась, едва ль волосами не подметая пол, эта самая барышня, чья загадочная красота и толкнула меня на безрассудный поступок. В ту же секунду она подняла глаза, увидела в зеркале людей и закричала. Настал мой час.

Я кинулся к ближайшему мужлану, мечтая превратить одиночную потасовку в планомерное побивание всех недружелюбных сил, издавая при этом оглушительные вопли и надеясь таким образом отвлечь их внимание от девушки. Это мне полностью удалось – ах, как Карсон Нейпир истосковался по живой работе, как измолчался тут!

Все они резво развернулись ко мне с отвалившимися челюстями. Не ожидали столько шума от одного человека, не понимали вообще, как один человек может столько нашуметь! Какие-то мгновения они выглядели как полные кретины. Застав ближайшего противника врасплох, я живописно выхватил у него меч из ножен, пока тот не успел опомниться.

Как выхватил – так чуть и не упал с ним тут же! Ну что сказать, мать честная…

Слушайте, это холодное произведение местного оружейного искусства по весу тянуло на горячее. А вы никогда не держали в руках колеса от чугунной пушки? Меня повело к дверям, где я ударился о косяк и рикошетом отскочил обратно на этих гадов, которые дожидались моего возвращения уже не разбросанно, а в системе – по кругу. По тому самому кругу, который здесь, на Амторе, если помните, состоял из тысячи градусов…

Ну я на них и поплыл, обнимая свой меч за такую рукоять, на которую десяти моих пальцев не хватало…

Нет, я поднимал прежде мечи, но они были какие-то все правильные, поднимались. Пра-правильными, говорю, были. Когда он, зачинщик, выхватил свой – боюсь сказать что, тоже тяжелое, меч по виду, а не больше кинжала – и, взявши воздуху в грудь, размахнулся, я как раз только до него долетел. И, как вы помните, летел не один. А с мечом наперевес, который держал обеими руками перед собой.

Тяжеленное граненое острие практически без моего участия вошло ему в грудь, как нож в масло. А что вы хотите; если в здешнем круге тысяча градусов, то получалось, куда ни отвались от косяка, везде тебе будет вражеская грудь!

Так я поразил первого. Поразил по закону здешней науки!

Ну он и крякнул, ну захрустел! И тут на меня набросилась вся четверка. На их лицах были отчаяние и гнев, они пыхтели, ругались, как черти, но как-то несподручно им было ругаться: друг на друга натыкались. Я сразу понял, что мне пощады не будет. Крутил мечом по полу, рисовал вокруг себя окружность, а меч еще как-то странно пощелкивал. Щелк, щелк да щелк… Я подманил их парой нарочно неудачных пассов – ну будто споткнулся, – и мы под звуки этих щелчков вывалились из комнаты на пленэр (слава богу, подальше от девушки). Причем, не поверите, перебираясь туда, я больше всего боялся выпустить из рук этот меч, руки оттягивающий до полу…

Воспользоваться своим численным превосходством, из-за того что дорожки между кустами были узкими, они не могли. Набрасывались по одному. Но в такой расфасовке я и собою, и общей ситуацией владел. Отбивал плечом, изворачивался. Но надо ж было и меч одновременно держать, пусть и волоком… Главное, чтобы это щекотание нервов не затянулось до обеда, я ведь после семи-девяти отжиманий с этой бандурой уже так устал, что даже поднимать его мог с большим трудом. Плохой был уже такелажник. А меч, повторяю, был хороший. Здоровенный, у меня все мышцы натянулись и поскрипывали! И щелканье суставов, а это было именно оно, очень бесило. Я щелкал, хрипел и, снова щелкая, спасал эту красавицу от неизвестных кретинов с большим удовольствием. Только скажу правду: моя задача заключалась не столько в том, чтобы увести этих людей от нее подальше, а в том, чтобы она увидела, как я прекрасен на фоне дорожек диковинного сада. Как самоотверженно, совершенно не имея опыта работы с таким оборудованием, рублюсь до голого мяса. И все – в ее честь! Все ради мечты!

Я выманивал их на людное место, отступая к своей веранде. Все четверо с удивительным куражом преследовали меня, просто тащились от запаха крови.

Мои вопли, которые я издавал с периодом один вопль в три секунды, и одиночный крик девушки не остались не замечены – вскоре послышались голоса и массовый топот. Было слышно, как красавица направила подмогу в сад. Я надеялся, что они успеют прибежать прежде, чем меня пригвоздят к стене вместе с мечом, от которого я уже рук не мог оторвать, хотя намерение было, – третий дубль кончился. Я выдохся…

Дело в том, что даже Карсону Нейпиру, хорошо натренированному в Голливуде только на три полновесных дубля, четвертый и пятый было не потянуть. Я знал свои возможности. И потом – этот меч… уж не знаю, из чего его делали, как ковали. Поначалу ведь я и не понял… Он, знаете, весил, наверное, столько, сколько промышленный молот на заводе листопроката. И всякую секунду становился тяжелее. Непра-правильный был какой-то. Тут, видимо, на Амторе, кроме теории неравномерности расстояний существовала еще какая-нибудь теория неравновесности масс: масса в твоих руках произвольно то уменьшалась, то увеличивалась. Сейчас почему-то росла.

Ну, разумеется, я благодарил судьбу за то, что она предоставила мне возможность всерьез заниматься фехтованием в Германии и танцами – в Австрии. Я рубил – и отскакивал. Я был просто какой-то рубило, который работает мимо, и мастер скачка, вот тут – всегда в цель. Отскакивать в сторону, помня о тысяче градусов в круге – милое дело: куда ни скакни, всюду попал. Только щелкал да щелкал, так на треск изводился, как щелкун какой-то, что, очевидно, массу полезной энергии зря потерял…

Я добрался наконец до изгороди и сражался теперь, повернувшись к девушке своей могучей спиной. Она, очевидно, не сводила с меня глаз. Приварилась, думаю. Женщины частенько не сводили восторженных глаз с Карсона Нейпира, и не всегда такое бывало, когда он ходил в черном кожаном комбинезоне на заклепках с хвостом лисы вокруг горла. Даже когда был прилично одет и не кидал вызов косному обществу голливудских снобов. Трудно сказать, почему женщины награждали меня этими взорами, ведь всегда находились мужчины и глупее меня, и пестрее одетые. Очевидно, харизма. У меня очень сильная харизма. Очень страшная воля, которая иногда перебарывает здравый смысл. И болезнь справедливости.

Вот прямо заболеваю я, когда пять человек идут на одного. Ну четыре уже… А-ах!

Нет, теперь их уже оставалось трое, потому что четвертый противник сделал серьезный тактический промах в виде страшного выпада мечом мне в голову.

Я же, щелкунчик, вместо того чтобы отбить его, щелкнул в сторону – представил, что танцую в одноименном балете русского композитора Чайковского, и просто отпрыгнул. Он со своим инструментом и впилился в ограду. Я ринулся на него, как на главную мышь в генеральской треуголке, и сам нанес скользящий, от плеч, удар. Будто взял и заштриховал полтыщи градусов в их окружности.

Еще одного не стало. Покусителя. На честь. На мою мечту. Меч глубоко вошел в шею, перерезав какую-то вену, и как оттуда хлынет! Ну море разливанное.

Мало этого моря, окатившего чистую, гладкую древесину настила, так еще из-за его спины ко мне устремился следующий противник, а я еще из этого меч не вынул. В этом еще застрял…

Следующий-с. На выход, молодой человек, с вещами-с. Последний из трех. Нет, будет пра-правильнее сказать, предпредпоследний противник. Хотя я уже мог в принципе не драться – помощь приближалась.

Девушка была цела и, как я успел увидеть, совершенно невредима. Смотрела на меня, не шевелясь. Неужели никогда не видала героев? Как гипнотизировала.

Противник остановился как вкопанный.

Миг наблюдал за нами, переводя глаза с нее на меня, не понимал. А потом опять подобрался ближе, но поскользнулся на этой липкости…

Надо было только поднять чертов меч. Отжать эти бешеные сталепрокаты. Художественное литье. Я заорал и на крике из живота оторвал-таки эту тяжесть, не очень высоко поднял, как сумел, и под углом уронил прямо в лужу. На третьего. Прошу вас, третий.

Но для меня уж последний, я больше не мог.

Даже меч из него не вынул. Так перемахнул через ограду к себе на веранду. И только там упал.

Оглянувшись со скрипом, увидел, как отряд вепайянских воинов набросился на оставшихся двоих и ну рубить… На капусту. И что интересно: во время этой отчаянной, но тщетной попытки незнакомцев избежать смерти – орал только я. Тут, видимо, так честь не защищали. Делали это молча, с трагизмом. Они молчали, ни криков, ни воплей – ничего, кроме лязга оружия. Вепайяне тоже действовали молча. Казалось, что они были потрясены и испуганы, но их страх явно не был вызван сражением. В их движениях, в их молчании, в их последующих действиях было что-то странное. Они все время косились туда, на дверь, где было ее зеркало, где моя барышня, облик мечты…

После схватки быстро подняли тела пяти убитых, отнесли их к внешней ограде сада и, не поверите, без похорон и прощаний, как дрова, древесно-стружечную плиту, просто швырнули усопших в бездонный лес, до дна которого мой взор не проник ни разу. Одного, другого, третьего… Я только слышал, как мертвые люди падали. Как тюки с отслужившим бельем. Затем так же молча воины вышли из сада.

Было понятно, что ни они, ни девушка меня больше не видели. Я попытался представить себе, как они объяснили смерть троих противников еще до прихода отряда, но этого мне так и не довелось узнать. Объяснили, видимо, как-нибудь. В свете какой-нибудь новаторской теории о расслоении множеств или расползании одного трупа на копии. Это ж Амтор! Смысл этой истории стал мне ясен позже в свете последующих событий, но в тот день она осталась для меня полной загадкой.

Я думал, что услышу что-нибудь о происшествии от Дануса, но он об этом даже не упомянул, а меня самого что-то удерживало от расспросов – скромность, наверное, все великие воины обычно скромны. Но во всем остальном, что касалось жизни обитателей планеты, мое любопытство было безгранично. Я, наверное, частенько приводил Дануса в отчаяние, утомляя его бесконечными приставаниями. Как мог, оправдывал свой жадный интерес тем, что такие беседы позволяли мне практиковаться в языке. Данус же всегда тактично говорил, что для него беседы со мной – сплошное удовольствие. Кроме того, сам джонг обязал его рассказывать мне обо всем, что касается обычаев и истории вепайян. Чтобы я донес до других, передал, сохранил.

Бог ты мой, подумайте сами. Донес отсюда, с дерева, – и куда? До других? До каких других? Передал? Как? Сохранил? Да где? У них не было принтера!

Помимо всего остального меня очень занимал вопрос, почему такой культурный, образованный народ живет на деревьях, не поддерживая никаких отношений с соседними народами. Ведь странно как-то. Представить не мог на Земле, что начну потихоньку влюбляться в барышню, которая с дерева слезла… Если она когда-нибудь с него вообще слезала, а не прожила на нем с самого детства, занимаясь садоводством и парикмахерским искусством. Как-то вечером я спросил об этом Дануса.

– Это давняя история, – ответил Данус. – Об этом ты можешь прочитать в книгах, что хранятся на этих полках, но я постараюсь ввести тебя в курс дела.

Оказалось вот что. Жуткая, леденящая душу история. Многое объяснившая. Почему, например, люди в Куаде носили на своих лицах вечный оттенок мертвящего трагического пафоса. А чего веселиться-то? Несколько сотен лет тому назад короли Вепайи правили великой страной. Это была обширная империя тысячи островов, простиравшаяся от Страбола до Карбола, а не жалкий кусочек леса, как сейчас. В нее входили обширные земли, океаны, множество крупных городов, а ее мощь и богатство в те времена нельзя даже сравнивать с тем, что имелось сегодня и мерилось кубатурой.

Вепайю тогда населяли миллионы торговцев, рабочих, рабов и не такой многочисленный, как сейчас, класс работников умственного труда. Это сословие включало в себя специалистов в различных областях науки, техники, медицины, права, а также творческих лиц – о чем можно было особо и не распыляться, я же видел мастерскую резьбу и оружие! Военачальниками могли стать выходцы из любых сословий. Всей страной правил джонг, король. Его титул передавался по наследству.

Строгих и непреодолимых границ между классами не существовало. Раб мог стать свободным человеком, достаточно было захотеть и выделиться на общем фоне рабов. Свободный человек, если способности ему позволяли, мог добиться любого положения в обществе, кроме, разумеется, королевского. Но представители разных классов очень мало общались между собой. Это происходило не из чувства ущербности или превосходства – просто у них было очень мало общих интересов. С другой стороны, если представитель более низкого класса благодаря своей смекалке, знаниям или таланту занимал высокое место в этой классовой неразберихе, его принимали там как равного и никто не вспоминал о его происхождении, а может, не помнил вообще – народу-то было много.

Вепайя процветала, но в кругах тех людей, которые ничего не умели и не хотели делать, недовольство мало-помалу росло. Они завидовали людям, завоевавшим своим трудом высокое положение в обществе, на которое недовольные не могли претендовать в силу своих отвратительных личных качеств. Начинали свинячить. Время от времени устраивали какие-то мелкие волнения, пытались внести смуту в умы, но их никто не воспринимал всерьез. И вот в какой-то момент у них появился вожак по имени Тор, который впоследствии много народной крови попил и осветил здешние лица налетом печального величия. Тор происходил из рабочей семьи и сидел когда-то в тюрьме за то, что прибил пару человек без особых на то причин. Он не хотел учиться, потому что берег свое время, объясняя это тем, что жизнь в принципе коротка. И не желал работать, потому что работа, как он видел на чужих примерах, только и делала, что сокращала и без того короткую жизнь. Ленивый урка хотел просто пользоваться плодами, взращенными другими людьми, объясняя это тем, что птица клюет везде, где находит.

Тор организовал тайное общество и стал проповедовать учение, получившее название торизм.

Все должны быть равны, говорилось в учении, потому что все спустились в мир с одних и тех же деревьев. Вроде бы звучит логично… По наблюдению. Только деревья в лесу были разные. Как и спускавшиеся.

Вот на эти нюансы Тор не посмотрел, просто буянил, разжигая у таких же, как он, бездельников классовую ненависть. Обманом и щедрыми обещаниями он смог собрать немало последователей – ну, любителей-то прибрать себе чужое добро, рук не ломая в трудах, везде было навалом. Призывал, что было мне очень знакомо по земной истории, к свержению для начала только одного класса, правящего. Поэтому его опорой стали миллионы представителей трех остальных классов. Главной целью тористских вождей являлась личная власть, собственное возвышение, как бывает всегда. Народ в таких случаях становится абстрактным понятием. И имеет одно лицо, как товарищ Народ, и единственное число, а если и называется еще как-нибудь, то название это звучит не особо убедительно, потому что те, кто его так называет, университетов, как правило, не заканчивали, сразу, родившись, пошли работать по выравниванию, по революции, по мятежу. А товарищ Народ… Это ж картина маслом. Его заводят, как двигатель, с его помощью что-нибудь рубят, а когда нарубят столько, сколько нужно карману, чтобы он хотя и трещал, но еще не рвался, двигатель заглушают.

И вот этот вепайянский двигатель под предводительством кучки своих лицемерных вождей в конце концов вверг эту культурную страну в пучину кровавой революции и был зачехлен. По определению.

Победившие решили полностью избавиться от образованных людей, чтобы никто не сумел объявить двигателю его истинную ценность, рассказать, как его использовали. Двигатель ценен, лишь пока лупит. Когда ты с ним в руках побеждаешь, тебе самому места мало, куда уж других счастливить… ни времени, ни охоты нет.

Своих противников из других классов они заставили подчиниться или уничтожили; этот список открыла семья низверженного джонга. Тористы смогли уничтожить большую часть интеллектуального класса и многих представителей торгового сословия. Казалось бы, теперь-то и должно было наступить царство свободы – ведь ни хозяев, ни налогов, ни законов больше не осталось, то есть объясняться с народом стало некому, а сам Тор много разговаривать не любил. Единственное, что он сказал, отмечая победу, что кому-то придется взять на себя управление страной, встать к рулю. Лидеры тористов уже давно были готовы рулить. И вот на смену толковому руководству представителей образованных классов пришел этот урка, алчный бездельник, не умевший даже правильно говорить, и привел с собой больших теоретиков в деле свободы разного профиля, которые тут же и взялись руководить остальными на местах.

– В конце концов жители страны попали в настоящее рабство, – теребя свою косицу нервными пальцами, рассказывал Данус. – Некоторым из нас удалось спастись вместе с нашим джонгом, которого прятали от расправы, передавали буквально из рук в руки как символ могущества Вепайи, как знак ее возрождения. Мы отыскали этот далекий необитаемый остров. Здесь высоко от земли, на деревьях, чтобы нас не обнаружили, мы построили три таких города, как этот. Кроме своей культуры, нам почти ничего не удалось с собой принести, но потребности наши невелики, и мы счастливы. Мы отказались от прежней системы. Урок, преподанный тористами, не пропал даром. Народ, разделенный на классы, не может быть счастлив. Там, где существуют хотя бы малейшие классовые разделения, появляются зависть и ревность. Теперь у нас этого нет. Все наше общество представляет собой один-единственный класс. У нас нет слуг – то, что нам приходится делать для себя, мы выполняем сами лучше кого бы то ни было. Даже у джонга нет лакеев. Обязанность королевского слуги считается очень почетной, и все мы без исключения исполняем ее по очереди.

– Но почему все-таки вы решили поселиться на деревьях, так высоко от земли? – спросил я.

– Тористы долго нас выслеживали, охотились за нами, хотели уничтожить всех до одного, – объяснил Данус. – Их нынешняя столица – Тора, бывшая часть нашей родной страны. Нам туда путь заказан. Мы были вынуждены селиться в укромных, недоступных местах. Но не в землю же нам было уходить! Не в облака ж! В конце концов мы пришли к выводу, что такой тип селения разрешает проблему наилучшим образом. Тористы до сих пор совершают набеги, но уже с иной целью. Теперь они стремятся не убивать нас, а брать в плен – и чем больше, тем лучше. После того как они уничтожили цвет нации, их общество стало деградировать, у них постоянно возникают страшные эпидемии, возвращается старость со всеми ее последствиями. Вот они и пытаются захватить ученых, которых у них не осталось, получить знания, которыми мы владеем…

– Как это – возвращается старость? Что ты хочешь сказать? – воскликнул я.

– Ты заметил, что среди нас нет стариков? – спросил он.

– Да, конечно, – ответил я. – Ни стариков, ни детей. Я давно уже хотел об этом спросить, случая не было. Подумал, дома сидят…

– Это величайшее достижение нашей медицины. Около тысячи лет назад наши ученые создали вакцину. Эмульсию. Она вводится раз в два года, дает иммунитет ко всем болезням и полностью обновляет ткани. Только каждая палка – о двух концах. Из-за того что у нас уже давно никто не старится и не умирает своей смертью, появилась проблема перенаселения. Чтобы справиться с ней, мы ввели контроль над рождаемостью. Детей разрешается заводить только в случае гибели одного из членов семьи, если женщина еще способна того захотеть… да, жестоко, конечно. Данные статистики за последнее тысячелетие дают нам возможность прогнозировать средний показатель смертности на тысячу человек населения. Из них также следует, что только половина наших женщин способна к деторождению.

– Я ни разу не видел детей на Амторе, – сказал я Данусу.

– Они есть, но их, конечно, очень мало.

– А вы можете мне ввести эту эмульсию?

Он улыбнулся.

– И что будет, если ты окажешься все же не так устроен, как мы? Народов на Амторе много, мы пока пробовали ее только на своих…

– Возьми у меня кровь! Исследуй, как я устроен! Сделай что-нибудь, наконец!

– Я думаю, что со стороны Минтэпа возражений не будет.

Данус провел меня в лабораторию. Он объяснил, что имеет стандартные сыворотки восемнадцати групп, на какой-нибудь сыворотке моя кровь должна была не свернуться. Я ничего не понимал в этом деле, не знал даже, как определяют все эти прелести на Земле, поэтому совершенно спокойно отдался Данусу под ланцет. Он резанул меня, но не там, где обычно кололи в профилактических мероприятиях во время прохождения медкомиссии на Земле, – выбрал Данус почему-то область возле запястья. Потом прокапал на все восемнадцать пластинок с этими сыворотками. И уселся ждать. Ждали мы недолго, везде пошли хлопья, почти сразу все восемнадцать пластин зашуршали. Данус совершенно расстроился.

– Или у тебя ложная сворачиваемость, или у твоей крови нет группы… – сказал он, своим видом выражая мировую скорбь.

– Мне не годится ваша кровь?

– Этого я сказать не могу. Твоя кровь не принадлежит ни одной из наших групп.

– Ну так это же не смертельно… – улыбнулся я. – Ты не забыл, что я ударился головой? Может, ушиб спровоцировал изменение крови?

– Для изменения формулы нужны более серьезные основания, – объявил Данус скорбно. – Одно скажу, я поражен обилием разнообразных вредных бактерий. Ты живой смертоноситель. Ты вреден и для себя, и для нас, и для окружающей среды. Ты представляешь настоящую угрозу для существования человеческой расы на Амторе. Особенно если выяснится, что есть шанс заразить древесину.

– У себя на родине я считался очень здоровым человеком, – заверил я.

– Вспомнил наконец, откуда ты родом? – обрадовался он.

– Конечно. Я издалека. С Земли.

– Ну, как велик мир, – сокрушенно повторил Данус, теряясь в догадках. – С земли. Это здорово. Тебе повезло: по нашим временам жить на земле может себе позволить не каждый народ, ведь столько разбойников развелось повсеместно! Ты из какой-то фантастической страны. Видимо, под Карболом. Сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

– Всего? Если ты и дальше будешь жить, плодя свои бактерии, лет через двести здоровья уже совсем не останется.

– Думаю, значительно раньше… А сколько я смогу прожить, если их уничтожить? – поинтересовался я.

Данус пожал плечами.

– Я и этого тебе не скажу. Не готов. Вакцине уже тысяча лет, и до сих пор среди нас живут люди из числа тех, кому делались самые первые прививки. Мне уже больше пятисот лет, Минтэпу – семьсот. Существует предположение, что, если не произойдет несчастного случая, каждый из нас будет жить вечно. Экспериментально это, конечно, не подтверждено, но теоретически вполне вероятно.

Тут его позвали куда-то, а я пошел на веранду делать гимнастику.

Мое атлетически сложенное тело требовало серьезной регулярной нагрузки. После того как я приехал в Америку в возрасте одиннадцати лет, мне удалось позаниматься практически всем. Плаванием, боксом, футболом, бейсболом, борьбой и серфингом. А в Европе, во время моих скитаний после смерти мамы, еще и фехтованием. Все эти занятия развили и укрепили мое тело. Во время учебы в колледже я на любительском ринге в Калифорнии выступал как боксер среднего веса. У меня имелись награды за успехи в плавании на очень длинные дистанции. Поэтому вынужденное отсутствие физической нагрузки в течение двух месяцев изрядно ослабило мой организм. Вспоминая, как быстро я выдохся с тем окаянным мечом, я сгорал со стыда. Сейчас и жирок обнаруживался повсеместно, даже на голове.

Я изо всех сил старался бороться с собой.

Особенно когда узнал, что являюсь живой энциклопедией эпидемий в индивидуальном варианте. Вирусоносителем. В тот день решил заняться боксерским «боем с тенью» в дальнем конце веранды. И вдруг заметил, что за мной с восхищением наблюдает моя соседка по деревянной жизни. Видимо, у нее на родине никогда не боролись с тенью, хватало живых противников. Барышня поймала мой взгляд и улыбку, увидела, как красиво взметнулись волной мои золотистые, до плеч отросшие волосы. В глазах у нее мелькнул отнюдь не деревянный испуг, и она сразу же убежала. Почему?

Бросив занятия, я в недоумении медленно побрел к себе.

В этот раз мне удалось ее хорошо разглядеть, заглянуть ей в глаза. Она не была так красива, как я предположил раньше, видя ее только мельком. Но она показалась мне вроде солнца, прекрасной! Она затмила собою, перечеркнула всю предыдущую жизнь. Только вот почему убежала?

Может быть, она просто смутилась из-за того, что я застал ее подглядывающей за мной?

Человеческая натура в какой-то степени везде одинакова. И здесь, в двадцати шести миллионах миль от Земли, живут люди, похожие на нас, и им тоже присуще любопытство, и они так же убегают, когда вы замечаете их порыв. Интересно, похожа ли она на земных женщин в остальных отношениях? Но нет, ее необыкновенная красота не позволяла даже подумать о том, что она может походить на кого-то – на земле или на небе. Сколько ей лет? А вдруг тоже семьсот?

Дома я принял ванну и сменил белье.

Взглянул на себя в зеркало, висевшее в ванной, и вдруг понял, почему она могла испугаться – из-за бороды, черт возьми! Мне уже почти месяц не удавалось толково побриться. Я мог напугать любого не видевшего никогда этих колечек из рыжеватого волоса, растущих не с того конца головы, с которого росли у остальных.

Как только вернулся Данус, я спросил у него, нельзя ли придумать что-нибудь с бритьем. Местные избегали бритья. Данус тут же принес из другой комнаты бутылочку с каким-то снадобьем.

– Надо втереть это средство в корни волос на лице, – проинструктировал он меня. – Только смотри, чтобы оно не попало на брови, ресницы или волосы на голове. Пропадешь весь.

Я прошел в ванную комнату и открыл пузырек. Его содержимое по виду напоминало вазелин и омерзительно пахло. Я сделал все так, как сказал Данус, и моей бороды не стало за пять минут. Кожа на лице сделалась гладкой, как молочко.

– Ты очень похорошел, – заметил он, когда я вернулся в комнату. – В твоем фантастическом мире у всех на лице растут волосы?

– Почти у всех, – ответил я. – Но в моей стране принято бриться.

– И вы терпите таких женщин? – удивился он. – На амторианца женщина с бородой произвела бы отталкивающее впечатление.

– У наших женщин волосы на лице не растут, – успокоил я его.

– Откуда такая избирательность? Что за странный мир!

– А откуда у вас это средство, – не остался в долгу я, – если у мужчин на Амторе бороды не растут? – спросил я.

– Оно создано специально. Для хирургических операций. Когда на черепе необходимо удалить растительность. Это средство удобнее, чем бритье. Кроме того, после его применения волосы растут медленнее.

– Ну а потом-то они отрастают? – спросил я.

– Да, если пользоваться не часто.

– Насколько «не часто»? – уточнил я.

– После шестидневного применения волосы больше не вырастут. В старой Вепайе было принято мазать им головы рецидивистов. При встрече с лысым человеком каждый знал, кто перед ним и что от него можно ожидать.

– А в моей стране говорят, что лысый мужчина только тем и страшен, что может не спросясь умыкнуть у тебя девушку. И что вообще лысые – самые умные. Что волосы выпадают при избытке мозгов. Скажи, Данус, что это, кстати, за барышня гуляет в саду справа от нашей веранды?

– Тебе ее видеть не положено, – мертвенным тоном ответил мой доктор. – Я бы на твоем месте даже не упоминал о том, что ты ее лицезрел. Поберегся бы от неприятностей. Она тебя, полагаю, не видела?

– Видела, – сообщил я с гордостью.

– И что она сделала? – спросил Данус сурово.

– Сегодня убежала. Мне даже показалось, что она испугалась чего-то.

– Держись-ка ты от этого места подальше, – посоветовал он.

– Но почему?

– Я скажу тебе почему. Ты не подходишь ей по крови.

Ну разумеется.

Бедняга Данус восемнадцать предметных стекол извел со своей сывороткой, и я везде шипел хлопьями. Только это несправедливо! Что-то в его тоне заставило меня прекратить дальнейшие расспросы. Я впервые столкнулся с темной стороной жизни этих людей. Почему мне запрещалось смотреть на свою мечту? Только ли потому, что я не подходил ни к одной из их восемнадцати групп? Я уже смотрел на местных девушек, и они воспринимали мой интерес вполне благосклонно, лезли щупать пульс, интересовались отдельными костями, заглядывали в глаза при разном освещении. Действовал ли этот запрет только в отношении моей соседки или и каких-то других женщин тоже касался?

«А уж не жрица ли она какая-нибудь?» – подумал я, но отбросил эту мысль. По-моему, на Амторе не знали, что такое религия. Во всяком случае, беседуя с Данусом, мне не доводилось слышать ничего подобного. Он сказал что-то мельком лишь про Богиню Огня, живущую где-то за четырьмя великими равнинами, назвав ее «больше чем женщина».

Может, она продуцировала тот огонь, который, по легендам, вился со всех сторон вокруг планеты? Но божественного в том было мало. Какая-нибудь фокусница. Я пытался ему рассказать о некоторых наших религиозных верованиях, но он просто не мог понять, о чем идет речь. Это для него было так же непостижимо, как и представить космическое пространство.

Увидев мечту однажды, страстно желаешь встретиться с нею вновь. После того как мне это запретили, мое желание видеть ее красоту, говорить с нею как с женщиной стало в сто раз больше, чем раньше.

Знаете, во что превращается Карсон Нейпир, когда ему что-нибудь запрещают? О, уверяю вас, это незабываемое зрелище. Картина маслом. Я Данусу никаких обещаний не давал, так как был уверен, что выполнять их не стану.

А гостеприимство джонга начинало тяготить меня, так как уже больше походило на заключение. Даже добрый надзиратель и мягкий тюремный режим не в состоянии заменить мне свободы. Хотя, с другой стороны, куда мне идти? Чего искать? Искал я всегда одного – зачем-нибудь жить, ради какого-нибудь настоящего дела. Я спрашивал Дануса, каков мой статус, как они намерены поступать со мной дальше, что мне надлежит делать, надо же что-нибудь делать, ведь не паразит я какой-нибудь, – но отвечал Данус уклончиво.

По его словам, я являлся гостем джонга Минтэпа и этим на ближайшее время должен будет исчерпываться смысл моей жизни. Я должен жить для того, оказывается, чтобы король Вепайи знал, что у него есть свой персональный, немного ушибленный головой, но очень приятный гость.

Иное не обсуждалось. Большое спасибо.

Я сразу стал ощущать все те ограничения, на которые раньше не обращал особого внимания, и они начали угнетать меня. Ни стремления, ни возможности причинить кому-либо вред у меня не было. Все эти размышления подтолкнули меня к тому, чтобы любым способом внести ясность в мое положение здесь.

Всего полчаса назад я был доволен своей судьбой и полностью полагался на добрую волю своих хозяев, а теперь мне ничто не доставляло радости. Что явилось причиной такой внезапной перемены? Что за необъяснимые силы моей натуры вдруг переплавили свинец апатии в золото честолюбивых стремлений? Может быть, такое сильное влияние на мое мироощущение оказала встреча с женской красотой, переменив все в одночасье?

Нет, я был знаком с красотой и до небесной командировки, разбирался в этом деле, всегда пользовался успехом у дам и, извините, сам пользовался этим без угрызений совести и устали! Бывало по две, по три истории за раз крутил, и – параллельно! Что никогда не мешало мне чувствовать себя крайне органично, когда очередная подруга, к примеру Лиззи, с интересом спрашивала, найдя чужой рыжий или вовсе кудрявый белокурый волос в постели, какой краской я пользуюсь и не ради ли нее нынче подстригся. Для нее, разумеется. Полтора часа назад, еще не успел белье поменять… Ну, в общем, что-то во мне тут происходило. В смысле морали с эмоциями. Как-то я очищался от шлаков. Потому и решил вызвать Дануса на конкретный разговор.

– Вы были очень добры ко мне, ребята, спасибо вам за эти чудесные дни, – сказал я. – Но для меня свобода превыше всего. Я устал быть гостем с дерева. Уже объяснял вам, что попал сюда совершенно случайно. Но раз уж так вышло, мне хотелось бы, чтобы ко мне относились не хуже, чем относились бы к вам, будь вы моим гостем на Земле.

– И как бы выглядело это? – поинтересовался он.

– Право на жизнь, на свободу – главное, что нужно для счастья.

Я решил не упоминать о том обстоятельстве, что ему пришлось бы запариться, посещая череду бесконечных обедов в торговых палатах, всевозможных ланчей, торжественных парадов. Что он не успевал бы просыхать, принимая символические ключи от разных городов, проводя пресс-конференции, позируя перед фотокорреспондентами и кинохроникерами. Я человек гуманный. Не назвал той цены, которую платишь за популярность, а в ее рамках – за право на жизнь, свободу и стремление к счастью.

– Ты говоришь так, будто ты и в самом деле тут пленник! – воскликнул Данус.

– Пленник и есть, и тебе это известно не хуже других. Кто ж еще!

Он пожал плечами.

– Жаль, что ты себя так настроил, Карсон.

– Я должен что-то делать. Я не могу вот так болтаться тут… Извини, ни на этом дереве, ни на другом. Нет, пойми правильно, все это очень мило. Но я хочу к чему-нибудь руки приложить. Сколько вообще это будет продолжаться? – настаивал я.

– Джонг есть джонг, он позовет тебя, как только сочтет нужным, – сказал Данус в ответ. – Там все и определится. А сейчас давай не будем портить настроение друг другу.

– Олл райт. Передай тем не менее Минтэпу, что я не могу злоупотреблять его гостеприимством. Если он не вызовет меня к себе в скором времени и не займет мои руки, то я уже сам займу свои ноги… В смысле, мне придется покинуть вас… как-нибудь… под вечерок…

– Не надо этого делать, – предостерег меня Данус.

– Почему?

– Ты не отойдешь и на десять шагов от этой комнаты, как умрешь, – серьезно ответил он.

– От чего?

– У дверей стоят часовые, и у них есть королевский приказ, – объяснил он.

– И после этого вы утверждаете, будто я не пленник? – произнес я с горькой усмешкой.

– Я не хотел говорить тебе об этом, но ты меня вынудил. А так бы ты ни о чем и не догадывался.

Вот так! Значит, под здешней бархатной перчаткой скрывался железный кулак. И они пеняли Тору с его нравами! Мама дорогая. Я уж было решил: вот, нашел совершенное общество. Недалекое, правда, в смысле технического оснащения и сортности древостоя, но с благими намерениями. Теперь положение у меня оказалось незавидным. Даже если бы я и улизнул, идти мне было некуда.

Правда, чего греха таить… После того как я встретил ту барышню в саду и девять раз ради нее поднял этот чугунный меч, покидать Вепайю мне, истинно говорю, не хотелось.

VI. На сборе Тарэля

Прошла неделя, во время которой я справился со своей рыжеватой бородищей. В это же время мне, несмотря на протест Дануса, не желавшего отвечать за последствия, сделали прививку долголетия. Это обстоятельство наводило на мысль, что Минтэп решил-таки меня освободить. Если бы он считал меня своим врагом, то не стал бы даровать бессмертие. С другой стороны, вакцина тоже не гарантировала неуязвимости – при желании Минтэп мог меня убить просто одной левой. Не своей, разумеется. Но если служить при нем считалось такой честью, то мало ли народу нашлось бы, чтобы сделать джонгу приятное? Думаю, много. Я склонился к мысли, что джонг решил усыпить мою бдительность, создав у меня ложное чувство безопасности.

Я становился все более подозрительным.

Пока Данус вводил мне вакцину, я поинтересовался, много ли врачей в Вепайе.

– По отношению к количеству жителей не так много, как было тысячу лет назад, – ответил он прямодушно. – Сейчас всех обучают навыкам ухода за собой, дают медицинские знания. Даже если б не было эмульсии долголетия, нашей вакцины, люди у нас доживали бы до глубокой старости. Санитария, правильное питание, физические нагрузки сами по себе творят чудеса. Но небольшое количество врачей мы все-таки держим. Сейчас на пять тысяч жителей приходится один врач. В его обязанности помимо введения вакцины от старости входит лечение пострадавших от несчастных случаев на охоте, войне или дуэли.

История показалась мне крайне забавной. В прежние времена тут было слишком много врачей. Когда врачей больше, чем больных, это провоцирует ряд, скажем так, нарушений. Не каждый доктор мог честно зарабатывать на нездоровье больного. Но каждый вырывал своего пациента у другого практика, иногда с клочьями кожи. Иногда еще хуже – начинал лечить псевдозаболевания, убеждая пациента в том, что болезнь его страшна и зверски прогрессирует. Поэтому скоро тут все так «прогрессировали», что действительно стали заболевать через собственное внушение. Вначале болел каждый третий, потом – второй, потом – каждый первый, а потом заболели и доктора. Болели уже все, лечить было некому. Сейчас число врачей регулировалось различными органами инспекции, где проверяли, какой ты больной, какой из тебя доктор. Но не только этот факт способствовал уменьшению количества врачей и желающих ими стать. Требовалось проучиться десять лет, а потом еще и пройти длительную ученическую практику, и только после этого, когда всякий нормальный человек уже давно бы забыл даже то, что однажды уже вызубрил так, что от зубов отскакивало, будущий медик допускался к экзаменам. Но и это еще не все причины уменьшения количества врачей. В какой-то момент вышел закон, в соответствии с которым каждый врач был обязан представлять доскональные истории болезней всех своих пациентов, заверенные медицинским начальником своего дерева, своего яруса и своей ветки. Таким образом фиксировался весь ход лечения – от первичного диагноза до выздоровления. Эти сведения были открыты для всех желающих. Если кто-то нуждался в хирургической операции или консервативном лечении, он мог сам сравнить результаты лечения разных врачей и выбирать на свое усмотрение. В конце концов нерадивых медиков практически не осталось. Так закон сослужил добрую службу.

Надо сказать, что у меня на Земле имелся богатый опыт общения с докторами, рассказ Дануса меня заинтриговал, и я задал следующий вопрос:

– И сколько практикующих врачей осталось после вступления в силу закона?

– Не больше двух процентов, – ответил он.

– Пожалуй, у вас на Амторе процент хороших докторов был изначально выше, чем у нас на Земле, – заметил я.

Время тянулось для меня ужасно медленно.

Правда, я много читал, но полному сил герою с разносторонними интересами трудно ограничить свою жизнь чтением литературы. Ведь рядом существовал заветный сад, где трудились прелестные ручки, при мысли о которых всякое море делалось по колено. Мне порекомендовали не посещать дальнего конца моей веранды, но я этим запретом пренебрегал, по крайней мере пока Дануса не было дома. В такие часы я безвылазно торчал в конце веранды, но мне казалось, что сад заброшен, нету ухода, совсем позабыла работу садовница. И вот однажды… ну да, как-то раз мне все-таки удалось увидеть ее.

Моя барышня следила за мной из-за цветущего куста!

Я в этот момент стоял у заборчика, отделявшего мою веранду от ее сада, изображал трудовой процесс ее починки. Изгородь была не очень высокой – чуть меньше пяти футов, и чинил я так настырно, что в конце концов почувствовал: не поддержи я ее плечом – упадет вовсе… перечинил, называется.

Красавица не убежала, она продолжала стоять и разглядывать меня. Видимо, полагала, что листва – надежное прикрытие. Ага, тоже заинтересована. Я действительно не мог разглядеть ее толком, но как страстно мне хотелось увидеть!

Что за неведомая, невидимая сила движет мужчиной на его пути к женщине? Для некоторых существует лишь один-единственный образ, оказывающий на них оглушающее влияние всю дорогу. Но, может быть, он единственен потому, что другие неведомы? На иных мужчин могут сильно воздействовать сразу несколько женщин: одна даст одно, другая – другое… так собирается некий глобальный образ, просто трудовой коллектив. А кто-нибудь так и живет дураком, не может найти ни одной.

Моя жизнь была просто опрокинута.

Я нашел предмет своей страсти, и им оказалась незнакомка на чужой планете, с которой не то что поговорить, которую даже увидеть было нельзя! Идиотизм сущий. Вот те и древесный образ жизни, на здешних мозгах сказался… Но сказать «нельзя» Карсону Нейпиру – это все равно что лошадь наскипидарить.

Тут не природа брала свое, а я взял природу. Долго не думал, вот так просто взял и перепрыгнул через изгородь.

Прежде чем чудесная садовница успела что-либо предпринять, я уже стоял перед ней. В ее глазах – только ужас и оцепенение. А вокруг – аромат зеленого чая с молоком и ванилью, а от нее самой пахло так же, как пахнет от дыхания детей. И что-то невиданное в глазах, темных, густейшего блеску, ореховых…

– Не пугайся, – сказал я, решив, будто меня она боится. – Ничего плохого я не сделаю, мне только хочется поговорить.

Она гордо выпрямилась.

– Я тебя не боюсь. Я… – барышня запнулась и продолжила другим тоном – ни робости, ни опаски, попроще заговорила, доходчивее, точно снисходя до моего гостевого статуса человека без уровня. – Запомни, красавец. Если тебя здесь увидят – ты покойник. И никого не волнует, что ты тут сам положил четверых…

– Троих, – поправил я здешнюю кривую арифметику.

– Знаешь, сколько народу отсюда выносят мертвыми и кидают вниз? Много. Уходи скорее к себе и не совершай впредь таких опрометчивых поступков. Это Куад, жизнь здесь – дорогая штучка.

Я просто возликовал при мысли, что страх, вспыхнувший в ее глазах, был вызван опасениями не за свою, а за мою жизнь.

– Большое спасибо за интересную историю. Ты не водишь экскурсии по лесхозу? Не бортпроводница? Садовый дизайн – твоя профессия?

– Говори по-амториански, – сурово заметила она.

– Говорю. Как можно еще раз встретиться с тобой? – спросил я.

– Никак, – ответила она и поправила оружейный пояс, подчеркивающий грациозность фигуры – эту фантастическую «рюмочку», от которой более крепкие мужики на Земле сходят с ума, тончайшую талию между двумя широкими островными частями – высокой грудью и шикарными бедрами. Она смотрела на меня глазами цвета очень темного ореха, подняв свои крутые брови, черные, как индийская сурьма, и делала невинный вид: ну вот не понимает, с чего нормальный мужик лезет на рожон, с чего заводится и напрашивается на отпор. Лет ей… может, восемнадцать, не знаю… уж во всяком случае, не семьсот. Более темной кожа была вокруг глаз, увеличивая и без того широкие впадины, и совсем золотистой – на мочках ушей. Только смуглой назвать ее было нельзя, руки – бледные, вроде бивневой кости, пальцы испачканы в садовой земле. Волосы… о-о, эти волосы, блестящие, как театральный люрекс! Темно-каштановый дождь, если я правильно понимаю этот оттенок, не черные, без голубого блеска, как у многих тут, а с рыжинкой. – Со мной встретиться невозможно, красавец.

Я зашептал, пораженный собственной наглостью:

– Но это ведь уже произошло! Мы уже встретились, это случилось. Я увидел тебя и пропал. Хотел бы видеть тебя снова и снова. Пойми, я решительно настроен. Готов умереть за это.

– Ты и так умрешь за это, – прошептала она. – Или ты не понимаешь, о чем говоришь, или ты – сумасшедший, – сказала и отвернулась, собралась уходить. Прямая спина держалась так гордо и мужественно, что мне захотелось к ней прикоснуться, погладить, проверить – настоящая ли.

– Сумасшедший, детка. Точно. Я ударился головой, когда упал на дерево. Подожди! – взмолился я, схватив ее за руку. – Я болен! Я упал на дерево!

– Ты упал не на дерево. А с дерева, – поправила она предлог, видимо решив, что повреждение мое более тяжелое, чем все думали. Потом выдернула свою руку цвета переспелого персика, отлила наизвончайшую пощечину, еще давшую многоголосое эхо, и коротеньким жестом выдернула из ножен кинжал. – Не прикасайся ко мне! Или я буду вынуждена тебя убить!

– Ну, раз вынуждена, тогда убивай, вопроса нет. Убивай, – почему-то обрадовался я, определяя место на груди и устанавливая там палец. – Вот самое удобное место, латеральный надрез – и я действительно покойник. Не волнуйся, работай смело. Я потерплю, если будет больно.

– Я убью тебя… – расширив глаза, в которых полыхнул тигриный янтарь, заявила босая красавица. И сделала шаг вперед. Еще один. Кинжал уперся…

– Что же тебе мешает? – улыбнулся я, отстранив острие указательным пальцем, а потом захватив и большим. Точно какую-нибудь попрошайку, вредную цаплю из Национального парка Гуаймаса, штат Сонора, за нос взял. И повел. И еще подергал. Не выпускала. Снова уперлась. Ну что ж, проверим на крепость духа. Смутится иль нет? Я подышал на садовницу – не отодвинулась. И смотрел на нее, и смотрел, точно пил из горсти, неутоляемо. А вот кинжал – да. Кинжал надоел мне скоро. Я снял его со своего седьмого ребра, как прищепку с бельевой веревки. И подал ей на ладони, острием к себе, к ней – рукояткой.

– Я тебя ненавижу, – бросила она тоном, не оставлявшим сомнений в искренности слов.

– А я тебя уже обожаю, – ответил я, и это была чистая правда. – Ты исковеркаешь мне жизнь, если не позволишь остаться…

При этих словах ее глаза расширились от неподдельного ужаса, она моментально развернулась и убежала.

Совершенно ничего себе не позволяла… садовница. Росла, видимо, в строгости – или была тоже чья-нибудь гостья: держались с нею чрезмерно почтительно. Я не надеялся сорвать поцелуй, меня колотило от страха! Какой поцелуй? Мне бы только за пальчик ее уцепиться. Нет, лучше за локоток. Чтобы она так же вспыхнула, так же залепила оплеуху, так же пригрозила кинжалом – сколько их у нее, все б и всадила под седьмое ребро!

Я даже подумал, не побежать ли за нею, но остатки здравого смысла удержали меня от этого безрассудного шага. Я перепрыгнул на веранду. Мне было безразлично, видел меня кто-нибудь или нет, оторвут ли мне голову или оставят ее на месте, выдворят с дерева лестницей или сбросят вниз так, как бросали покойников, вроде костей суповых – собакам.

Скоро пришел Данус и объявил, что меня приглашает к себе Минтэп. Не связан ли этот вызов со случаем в саду? Но спрашивать не стал. Если так оно и есть, мне об этом скажут, когда сочтут нужным. Или вломят, как гостю, без церемоний.

Данус говорил со мной как обычно, но меня это не успокоило. Даже наоборот, сильнее стало казаться, что амторианцы – великие притворщики. Так разговаривают по подозрению в задержании на угнанной машине, боясь, что ты их всех переедешь и тебя вообще не найдут, и еще, говоря честно, не будучи точно уверенными, что машина, в которой тебя закоротили, – именно та, что числится в розыске.

В сопровождении двух молодых офицеров из числа моих милых соседей я прошел в помещение, где мне назначили аудиенцию. Выполнялись ли при этом функции стражников, мне было неизвестно. Они любезно болтали со мной по пути с одного яруса на другой. Но ведь бывает, что и надсмотрщику, сопровождающему смертника, хочется поговорить… Провели меня в зал к джонгу. На этот раз он был не один. Его окружали какие-то люди, среди которых я заметил Дьюрана, Олтара и Камлота. Почему-то решил, что это суд присяжных, и никак не мог отделаться от вопроса: «Вынесут ли они справедливый приговор?» Фиг вам, справедливый. А если какой и вынесут, то не факт, что его вынесу я, оставшись при этом в живых.

Я поклонился джонгу: да, ваша честь. Он в свою очередь вполне любезно со мной поздоровался, улыбнулся и кивнул людям, которые приютили меня в первую мою ночь на Венере. Минтэп внимательно оглядел меня. В прошлый раз на мне была земная одежда, а сейчас я был одет – вернее, раздет – на вепайянский манер.

– У тебя не такая светлая кожа, как мне показалось сначала, – заметил он.

– Правда? Она потемнела из-за того, что я долго бездельничаю на открытой веранде, – ответил я. – Да, ваша честь.

Я не мог сказать, что это произошло из-за пребывания на солнце, у меня просто был связан язык! Тут же вообще отсутствовало понятие «солнце» – о его существовании они даже и не подозревали. Ультрафиолетовые лучи, проникая сквозь пелену облаков, покрывали кожу загаром так же, как если бы я загорал под утренними лучами на пляже в Малибу.

– Надеюсь, что тебе у нас понравилось, – сказал он, смеясь.

– Да, ваша честь, очень. Можно надеяться, что мы наконец расстаемся и вы утолили свое высокое желание кормить бесполезного гостя? – позволил я себе иронию. Понимая прекрасно: тут ее не оценят, юмор мой не поймут, тут не бывает присяжных, тут ртов не считают и этот судья, какова б ни была его честь, всегда окажется прав. – В качестве пленника со мной обращались хорошо. Да и камера просторная, не на шестерых. Общественным трудом особо не обременяли, дали освоить язык, подготовили к жизни…

На его губах промелькнула усмешка.

– Ты более чем откровенен, – сказал он.

– Откровенность – отличительная черта жителей моей страны, – ответил я.

– Слово «пленник» не соответствует истине, оно мне не по душе.

– В вашем заявлении два момента, несоответствие истине и негодность для джонга, которого все стараются подмаслить. Какой из них наиболее важен для вас? Первый или второй?

Джонг поднял брови над грустными глазами, а потом улыбнулся.

– Думаю, ты мне понравишься, – сказал он. – Все понимаешь правильно. Мне кажется, ты честен и мужественен. А отвечая на твой вопрос, утверждаю: истина тут ни при чем. Просто слово «пленник» мне неприятно слышать. Поэтому я его слышать и не хочу…

Я поклонился в ответ на эти крайне многообещающие слова. Меня удивило, что он так откровенно ответил на мой вызов.

Но опасения мои еще не рассеялись. Я уже знал по собственному опыту, что за любезными речами амторианцев скрывается железная воля. С лицом человека, который намерен заявить, что тебя повысили в звании, они, пожалуй, и наказывают, и казнят.

– Я хочу кое-что тебе сообщить и кое о чем спросить, – продолжил он. – Мы до сих пор находимся в окружении врагов. Они не перестают устраивать набеги на нас и внедряют шпионов в наши ряды. У нас есть то, без чего они обречены на вымирание, – знания, ум, мастерство. Поэтому они готовы на все, чтобы захватить наших людей и насильно заставить их работать на себя. Они похищают и наших женщин, чтобы получить от них умственно полноценное потомство. Твои выдумки о каком-то другом мире, расположенном за миллионы миль отсюда, само собой, возбудили у нас подозрения. Мы решили проверить, не являешься ли ты еще одним тористским шпионом, снабженным замысловатой легендой. Данус очень долго за тобой наблюдал. Он выяснил, что амторианский язык тебе действительно незнаком. Но это единственный известный нам язык на планете, и мы решили, что твой рассказ, вероятно, отчасти правдив. Это также подтверждал цвет твоей кожи, глаз и волос. Кроме того, у тебя немыслимая кровь, она никак не похожа на нашу. Мы на своей планете таких людей не встречали. Таким образом, мы готовы признать, что ты не торист. Но остается открытым вопрос: кто ты и откуда прибыл?

– Так. Я готов, ваша честь, – буркнул я. – Я готов еще раз повторить свою версию. Но заверяю вас, вы ни черта не поймете из моего рассказа, хотя я не скажу ни слова лжи! Одну чистую правду. Не верите? Олл райт. Давайте я еще раз попробую. Итак, – начал я, совершенно не веря в успех предприятия. – Обратите внимание, сэр, на то, что плотные облака застилают весь видимый сектор неба вокруг Амтора. Вы живете как за железной занавеской, которую называете Амторовой шторой. Эта занавеска не дает вам возможности наблюдать окружающее пространство. Отсюда происходит ограниченность ваших знаний о мироздании.

Минтэп покачал головой.

– Не надо, сынок, говорить о том, что не обсуждается. Что бы там ни находилось снаружи, на нашу жизнь это не влияет и повлиять не может. Не тебе разрушать научные устои, над которыми тысячелетиями трудились наши лучшие умы. Мы согласны, что ты – человек другой расы. Скорее всего, выходец из Карбола, судя по той одежде, в которой ты к нам прибыл. Мы с радостью оставим тебя в своей стране, но тебе придется следовать законам и обычаям, принятым в Вепайе. Ты должен будешь сам добывать себе пропитание и все остальное. Чем ты можешь заниматься?

– Занятия вепайян пока непонятны мне. А чем могу заниматься я? Практически всем. Угоняю машины, перебиваю номера, строю самолеты, сочиняю истории, даю советы, пробовал бальзамировать и фермерствовать, играть на бирже, сниматься в кино, «дубль один, дубль два», непонятно? Так… Короче говоря, учитывая мои разносторонние таланты, со временем, думаю, если вы не возражаете, я мог бы чему-нибудь научить и вас, – сказал я.

– Хорошо, мы подберем тебе учеников, – улыбнулся джонг. – А пока можешь оставаться в моем доме и помогать Данусу.

– Если он не возражает, мы возьмем его к себе. Научим сбору тарэла и охоте, – вступил в разговор Дьюран. – Похоже, он смелый.

Тарэл – прочная шелковистая нить, из которой амторианцы делают ткань и веревки. Я представил, как нудно и утомительно ее собирать, эту шелковицу… поди, последний разум, оставшийся после падения на дерево, растеряю. А вот предложение по поводу охоты пришлось по душе. Ужасно любил я охотиться, только ни разу не пробовал всерьез – детские воспоминания об индийских сафари с отцом были слишком сумбурны. Другими словами, я не смог отказаться от любезного приглашения Дьюрана. Кроме того, надо было браться за любое дело, которое смогло бы меня прокормить, сколько же мне еще было ходить в гостевых едоках?

О моей беседе с девушкой в саду речи не было, и я решил, что этот случай останется тайной. Незнакомка по-прежнему занимала все мои мысли, только из-за нее мне не хотелось покидать королевского дома.

Итак, я снова поселился в доме Дьюрана. На этот раз в мое распоряжение предоставили просторную удобную комнату. Моим наставником стал Камлот. Это был сильный, прекрасно сложенный мужчина с чудесными манерами. Только очень грустил почему-то. Подолгу сидел в саду и лепестки на цветах обдирал. Что-то его, пожалуй, томило. Он был младшим из братьев и отличался сдержанностью.

Дьюран показал мне мою комнату и отвел в оружейную. Там хранились копья, мечи, кинжалы, луки, щиты и огромный запас стрел. Возле окна стоял длинный верстак, разделенный перегородками. В образованных ими отсеках лежали всевозможные инструменты. Над верстаком висели полки, на которых были сложены заготовки для луков, стрел и другого оружия. Тут же стоял горн с наковальней, а рядом – металлические бруски, листы и прутья. Да, чокнусь я, конечно, таким делом заниматься, но все-таки дело…

– Ты умеешь этим пользоваться? – спросил Дьюран, выбрав для меня меч.

– Подымал. Нет, думаю все же, знаком только на уровне тренировок, – ответил я. – Против того оружия, что распространено в моей стране, мечи бессильны.

Он подробно расспросил меня об огнестрельном оружии землян и выслушал его описание с огромным интересом.

– На Амторе подобное оружие тоже существует. Правда, у нас в Вепайе его нет. Сырье, из которого производятся боеприпасы, находится далеко на территории тористов. Сейчас там земли Фальсы. Это где-то там… – он махнул рукой. – На Военных Плато, там у них много номеров, точно не знаю. Или на Четырех Равнинах. Оружие действует на основе химического элемента, который испускает ультракоротковолновый луч. Он разрушает любые органические ткани, но для этого требуется излучение другого химического элемента. Существуют металлы, непроницаемые для этого оружия. Щиты с металлическим покрытием надежно защищают от этих лучей. Оружие устроено так, что эти два элемента разделены специальной заслонкой, непроницаемой для излучения. Как только она поднимается, элементы взаимодействуют и смертоносный Р-луч исходит из ствола. Это оружие изобрел и усовершенствовал наш народ, – грустно добавил он. – Зачем изобретал, совершенствовал? Теперь его же используют против нас.

– Так бывает всегда, – ответил я Дьюрану, лучше, чем он мог предположить, понимая проблему. – Пуля, которую ты отливаешь, летит в тебя…

– Но мы, пока не спускаемся с деревьев, вполне обходимся тем оружием, которое имеется у нас. Кроме меча и кинжала тебе понадобятся лук, стрелы и копье, – сказал Камлот, выбирая и откладывая эти предметы. Последним был короткий тяжелый дротик, на древке которого крепилось железное кольцо и длинная тонкая веревка с петлей на конце. Эту веревку, легкую, точно шпагат, Камлот свернул особым образом и сложил в небольшую боковую выемку на древке копья.

– Зачем она? – спросил я, рассматривая дротик.

– Мы охотимся высоко на деревьях, и если бы не эти веревки, то мы теряли бы слишком много копий, – объяснил он.

– Разве она не может порваться? – спросил я.

– Веревка из тарэля? Порваться? – он улыбнулся. – Такая веревка может выдержать вес десяти мужчин. Когда поживешь у нас, то поймешь, что тарэль – замечательный материал. Мы его прежде экспортировали, сейчас с этим туго… Завтра пойдем собирать – поглядим. Его осталось мало в последнее время.

– Неурожай? – поинтересовался я, но прикусил язык – собеседник взглянул на меня странно и потрогал висок, качнув головой. Намекнул, видать, на мою травму. Господи, как лицо его сморщилось. Как он за меня переживал, за мое состояние. Имел сострадание, не допытывался у больного человека, почему тот глупость сморозил…

В тот же день я за ужином снова встретился с Зуро и Алзо, и они были со мной очень любезны. Вечером меня научили играть в любимую игру вепайян под названием торк. В нее играли фигурами вроде применяемых в маджонге, а правила ее поразительно напоминают покер.

Я хорошо выспался на новом месте и встал, как только рассвело. Ведь Камлот предупредил меня вечером, что нам надо отправиться в путь пораньше. Я не был в восторге от того, что нам придется провести весь день за сбором тарэля. Климат в Вепайе жаркий, душный, и я мысленно представил себе, как я его буду собирать, обливаясь потом. Ненавидел монотонную неприятную работу – наподобие сбора хлопка в южных штатах или апельсинов у нас дома, насобирался, спасибо.

После легкого завтрака, который мы приготовили вместе с Камлотом, он предупредил, чтобы я взял с собой оружие. Это меня здорово удивило.

– Тебе придется всегда носить меч и кинжал.

– И дома тоже? – удивился я.

– И у нас дома тоже. Везде. Даже в постели. Это не просто обычай, это закон. В любую минуту может понадобиться помощь для защиты нашего города и джонга.

– Ну, я не думаю, что джонг навестит меня в постели, – буркнул я. – И потом, почему я сам должен защищать ваш город из постели? Какой-то странный закон. Если я в твоем доме, то нормальней защищать тебя, а не джонга.

– Не кощунствуй! Вепайя существует тысячи лет.

– Ничего больше не надо брать из оружия? – спросил я, прекращая бессмысленный разговор. Честно говоря, напади на нас кто из плохишей, мне бы в голову не пришло волочиться в зал для аудиенций отбивать Минтэпа. Я знаю, куда б побежал…

– Возьми копье обязательно – мы ведь идем собирать тарэль, – ответил он.

Обязательно, дружок. Я и дома, отправляясь на сбор апельсинов, захватывал с собою ракетную установку – иногда вместе с шахтой, иногда с частями для бомб. Как же идти безоружным-то? Перестраховщики какие-то. Однако, раз согласно здешним традициям на сбор тарэля нужно было брать копье, законопослушный Карсон Нейпир сделал так, как велели. Затем Камлот повесил мне на шею мешок.

– Это тоже для тарэля? – спросил я.

Он кивнул.

– Видно, немного ты надеешься его собрать, – сказал я.

– Мы его можем вообще не принести, – отозвался он. – Если наберем вместе хотя бы один мешок, то будет чем похвастаться по возвращении.

Больше я ни о чем не спрашивал. Лучше самому все увидеть и разобраться, что к чему, чем проявлять свою некомпетентность. Если тарэль встречается так редко, то, может быть, и гнуть спину с утра до вечера не придется. Это меня немного успокоило. Я не лентяй, вы же знаете, просто больше люблю работать головой, и у меня это лучше получается.

Утром Камлот провел меня по лестнице вверх. Этот маршрут меня заинтриговал, но я больше не стал расспрашивать Камлота ни о чем. Мы миновали два яруса в доме и очутились на темной винтовой лестнице, которая вела куда-то по дереву вверх. Когда поднялись по ней футов пятнадцать, Камлот остановился, и я услышал, как он возится с чем-то у меня над головой.

Вслед за этим на лестницу хлынул поток яркого света. Он исходил из небольшого круглого отверстия, которое закрывалось круглой же дверцей. Камлот выбрался через него, я нырнул следом за ним. Мы оказались на огромной ветке. Мой напарник тут же запер дверь маленьким ключиком. С внешней стороны вход оказался хорошо замаскирован корой, и заметить его было почти невозможно.

С ловкостью молодой обезьяны Камлот полез вверх по стволу. Я, как мог, немного удушенный скоростью и волнением, вроде обезьяны, здорово сдавшей от обилия впечатлений, карабкался следом. Старался, знаете, не отставать. Никак не мог понять, когда спустимся вниз уже, за урожаем. Хорошо еще, что сила гравитации на Венере поменьше, чем на Земле, так как мартышка из меня получалась неважная.

Мы поднялись футов на сто, перелезли по переплетающимся веткам на соседнее дерево и вновь стали взбираться наверх. Маршрут был бесконечен. После такого сумасшедшего дня я отказался бы собирать даже что-нибудь более крупное вроде мамонтов, найдись они тут. В глазах двоилось. Время от времени лидировавший в забеге Камлот останавливался. Таким образом мы двигались около часа. И тут он опять остановился и приложил палец к губам, призывая меня к молчанию.

– Тарэль, – прошептал он, указывая сквозь листву на соседнее дерево.

Тэк-с, этот тарэль, получалось, на дереве рос.

И мы вышли на золотонос, на жилу или заросль. Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал, и удивился, почему Камлот говорит шепотом. Тарэль, видимо, был прихотливым растением. И рос как-то странно. Рос и немножко шевелился на ветру. Вытягивал какие-то ручонки в разные стороны футах в двадцати от нас среди густой листвы. Висел, понимаете, как громадный комок паутины.

– Приготовь копье, – прошептал Камлот. – Закрепи на руке петлю. Следуй за мной в стороне. Будь начеку. Ты его видишь?

– Вижу, – гордо признался я, хотя мне вообще ничего не было видно, кроме этой дикой паутины. И я не понимал, куда мне надо смотреть. – Очень рослый, думаю, удался…

– А мне видно плохо. Он, наверное, прячется где-то рядом. Поглядывай вверх, чтобы он не напал на нас оттуда.

– Напал… кто? – ахнул я, как-то плохо себе представляя прыжок пучка морковки из грядки или бросок помидора-убийцы. – Тарэль?

О, это показалось уже интереснее, чем сбор апельсинов. Хотя что именно должно происходить и как на тебя нападало растение, я так и не понял. Камлот был по-прежнему спокоен, только чуть более насторожен. Он стал осторожно подкрадываться к паутине, а следом за ним и я. Когда мы подошли совсем близко, то увидели, что она внутри пуста. Камлот достал кинжал.

– Ну что ж, приступим, работай, – сказал он. – Подрезай у самых ветвей и дальше по кругу паутины, а я стану резать в противоположном направлении – пока не сойдемся. Смотри, не запутайся в ней, он может вернуться.

– Кто?

– Хозяин!

– Может, ее просто обойти? – спросил я. Не такая уж и великая преграда был этот комок! Просто мания у всех островитян: все стричь с корня, все убирать с пути, что под ногою мешается. Тем более если у него, спутанного клубка из придаточных корней, где-то имелся хозяин! Господи, да там, где в окружности тысяча градусов, там, может, и укроп рос именной, все могло быть. – Давай обойдем… паутину-то.

Камлот удивленно вскинул брови.

– Зачем же ее обходить? – спросил он меня недоуменно.

– Чтобы тарэль собирать, – ответил я. – Мы же собрались тарэль собирать. Идем на плантацию… Нет?

– А это что такое, по-твоему? – спросил он.

– По-моему, паутина.

– По-твоему, «паутина», по-нашему – «тарэль». Это и есть тарэль! Ложка этого дерьма способна…

– Не утомляйся, – попросил я Камлота сбавить жар. Тэк-с, ну, ошибся Карсон Нейпир, бывает. Он-то решил, будто растет этот диковинный тарэль где-то за паутиной, вроде тутовника.

Прошло уже минут десять, как мы начали резать паутину, и вдруг я заслышал шорох на соседнем дереве. Камлот его тоже услышал. Ухо поднял. Замер. Взгляд у него стал такой… как у профессора токсикологии, укушенного тарантулом.

– Он идет, будь начеку! – сказал он, спрятал кинжал в ножны и перехватил копье. Я последовал его примеру.

Мне ничего не было видно в листве. Но вот послышался шелест, и ярдах в пятнадцати от нас высунулась чья-то… не знаю, как назвать. Ну скорее всего морда. Только со страшного перепоя такая могла привидеться! Цвета гнилого супешника из свеклы, в который добавили кофе. И в консистенции варева. Была совершенно ужасна и похожа на паучью, только во много раз больше. Эта тварь поняла, что мы у нее в гостях и без предварительной договоренности. Она испустила жутчайший вопль. Где-то так высоко, в том регистре, который через пару секунд человеческим ухом уже не просматривается. Ухом – да. Но глазу, наблюдающему за потугами и разверзшейся глоткой, становится больно, глаз обрастает слезой.

И тут я вспомнил, что уже слышал его однажды, этот истошный короткий звук, бьющий в голову, после которого кровь идет через уши. А затем узнал и физию. Это было то самое существо, что охотилось на моего преследователя-гастронома в мою первую венерианскую ночь.

– Будь осторожен, – предостерег Камлот. – Он сейчас нападет.

Как только мой спутник произнес эти слова, чудовище набросилось на нас. Его тело покрывала длинная щетина, а над глазами были желтые пятна величиной с блюдце. Оно дико завопило уже регистром пониже, пытаясь нас запугать.

Камлот взмахнул тяжелым дротиком, и тот глубоко вонзился в мерзкое тело разъяренного чудовища. Но это зверя не остановило. Тварь рванулась к Камлоту. Брошенное мною копье попало ему в бок, но чудовище продолжало нападение. Я с ужасом видел, как оно повалило Камлота на ветвь.

И Камлот, и паук привыкли к жизни на деревьях, но мне нигде не хватало надежной опоры – за что ни хватался, все лопалось. Конечно, ветви были очень толстые да еще и переплетались между собой, но я не чувствовал себя так, как на твердой земле. Но об этом думать было уже некогда. Над Камлотом нависла смертельная опасность. Я подбежал к чудовищу и изо всех сил шарахнул его по голове. Оно тут же оставило Камлота и повернулось ко мне. Из-за глубоких ран его движения были уже гораздо медленнее.

Нанося удары по этой твари, я с ужасом заметил, что Камлот лежит без движения, точно мертвец. Но я смотрел на него долю секунды, так как не мог отвлекаться от зверя. Тот оказался потрясающе живучим. У него из ран так хлестала кровь, что я удивлялся, как он еще не издох. И все-таки он пытался схватить меня клешнями на передних лапах и подтащить к своей страшной пасти.

У вепайянских мечей обоюдоострые клинки, которые становятся толще кверху. Они представляют собой грозное режущее оружие, хотя не очень сбалансированное, на мой взгляд. Я смог убедиться в его боеспособности, когда одним ударом отсек страшную клешню, тянувшуюся ко мне. При этом чудовище взревело еще более страшно и из последних сил прыгнуло на меня, как пауки прыгают на свою жертву. Я ударил опять, отступил и вонзил острие прямо в отвратительную морду. Но засранец, падая, подмял меня под себя. Боже, как он вонял!

От толчка я оступился и свалился с ветки. К счастью, мое падение задержало переплетение мелких ветвей. Хватаясь за них, я сумел остановиться и очутился на ровном широком суку футов на десять-пятнадцать ниже. Меч оставался у меня в руках. Я был цел и невредим и принялся изо всех сил карабкаться вверх, к Камлоту на помощь. Но мое участие больше не требовалось: этот громадный ужас, или тарго по-амториански, был мертв.

Но и Камлот тоже погиб – биения сердца не было слышно и пульс не прощупывался.

У меня самого замерло сердце – ведь я потерял одного из немногих друзей в этом мире, остался один – в общем, пропал. Дорогу к вепайянскому городу мне самому было нипочем не найти, а от этого зависела моя жизнь. Я мог спуститься по деревьям, но как определить, где находится тот уровень, который мне нужен?

Подумать только, что еще сегодня утром сбор тарэля представлялся мне однообразным и скучным занятием!

VII. Могила Камлота

Раз уж мы отправились на сбор тарэля, надо было закончить работу, прерванную нападением тарго. Если мне когда-нибудь удастся отыскать дорогу обратно, я хоть смогу принести осязаемые плоды наших трудов. Но что же делать с Камлотом? Я не мог бросить его тела. Мы были знакомы недолго, но уже успели подружиться. Его народ принял меня гостеприимно. Самое меньшее, что можно теперь сделать для его близких, – доставить им его тело.

Конечно, выполнить это не так-то просто, но тем не менее я решил сделать все, что в моих силах. Хорошо, что я довольно крепок физически, да и сила тяжести на Венере должна была помочь мне в этом. По сравнению с Землей мне было легче фунтов на двадцать и даже еще больше за счет собственного веса, так как я был тяжелее Камлота.

Мне легко удалось пристроить тело Камлота у себя на спине и закрепить его веревкой от копья, привязав к нему оружие. Я не знал, как здесь принято поступать в таких обстоятельствах, но сделал это на всякий случай.

То, что я пережил за последующие десять-двенадцать часов, было таким кошмаром, о котором мне вспоминать бы не хотелось.

Тащить на себе обнаженный труп само по себе малоприятное занятие, но еще хуже было понимание безуспешности и безнадежности моих стараний. Чем дольше я спускался, позволяя себе иногда короткие передышки, тем тяжелее казалось мне тело Камлота. При жизни он весил фунтов 180, или 160 фунтов на Венере, но к концу дня мне казалось, что моя ноша весит тонну. Выглядел я довольно дерьмово, еле ногами шевелил.

Я так устал, так устал…

По минуте пробовал каждую ветку на прочность, прежде чем поставить ногу или опереться рукой. Соображение притупилось, пот лил градом. Стоило чуть оступиться – и лететь пришлось бы долго. Смерть все время была рядом со мной, наблюдала. А в какой-то момент мне даже почудилось, что глаза у нее цвета лесного ореха, как у доброго джонга Минтэпа…

Казалось, что я спустился уже на несколько тысяч футов, а никаких признаков города так и не было видно. Не раз я слышал, как кто-то шуршит в темноте, а два раза – жуткие вопли тарго. Что если один из них решил бы напасть сейчас на меня? Нет, лучше об этом не думать. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я стал вспоминать своих друзей на Земле, детство в Индии, моего учителя Чандха Каби, дорогого Джимми Уэлша, пра-правильных девушек, которые нравились мне. Некоторыми из них я был по-настоящему увлечен. Тут мне вспомнился чудесный образ из сада, и образы остальных женщин потускнели, ушли. Кто она, моя барышня? О чем думает? Понимает, что я не откажусь от мыслей о ней? Какой запрет не позволял ей встречаться и разговаривать со мной?

И что с того, что у нас не подходящая друг для друга кровь, мы же не лежим в отделении переливания?

Она сказала, будто меня ненавидит, но слышала мое признание в любви. Сейчас оно и мне самому казалось странным. Как это я мог влюбиться с первого взгляда в девушку, о которой абсолютно ничего не знал? Не знал ни имени, ни интересов, ни возраста. Мне самому это казалось странным, но я был уверен, что полюбил ее. Полюбил эту незнакомку из сада, причем полюбил навсегда.

Увлеченный этими мыслями, я, видимо, забыл про осторожность и оступился. Надо было за что-то ухватиться, но ветки под двойной тяжестью наших тел ломались, в руках больше не осталось сил, и мы с моим мертвым другом ухнули в темноту. Меня явственно обдало ледяное дыхание смерти.

Но падение было недолгим. Мы упали на мягкую поверхность, она прогнулась под нашим весом, спружинила и подбросила вверх, точно цирковой батут. В тусклом, но вездесущем свете амторианской ночи я увидел, что попал в паутину свирепого амторианского паука! Ну здорово!

Я пытался пробраться поближе к краю паутины, ухватиться за какую-нибудь ветку, чтобы выбраться на твердь. Но с каждым движением запутывался все больше. И Камлот, скажу вам, болтавшийся уже на крестце, как-то не помогал моему высвобождению. Положение было ужасным, и с каждой секундой становилось все хуже. В дальнем конце паутины показалось огромное мерзкое тело тарго.

Я выхватил меч, который еле удерживал, и принялся рубить волокна, опутывавшие меня, но свирепый паук уже подползал ко мне. Когда я осознал всю тщетность своих попыток вырваться из этой смертельной западни, то понял, какую беспомощность и сковывающий ужас чувствует муха, попавшая в паутину. Но все-таки мне не хотелось становиться похожим на муху. Я мог сопротивляться этому чудовищу, пока у меня были меч и разум.

Тарго беззвучно подкрадывался все ближе.

Конечно, он знал, что мне некуда деться, кайфовал в предвкушении и не стал пугать меня своим парализующим воплем – еще тратиться. С расстояния в десять футов он бросился в атаку, очень ловко передвигаясь на восьми мохнатых лапах. Я мог сделать только один удар. Это уж точно. На втором бы обломался. Я глубоко вздохнул и…

И сделал этот единственный выпад мечом.

Это был удар наугад, ему навстречу. По счастливой случайности клинок угодил в его жуткую башку, в мозг. Когда он замертво рухнул у моих ног, я не поверил своим глазам. Я был спасен!

Через пять минут мне уже удалось разрубить опутывавший меня тарэль и освободиться от него. Я спустился на ближайший сук. Сердце бешено билось, сил не было. Я отдохнул полчаса, а потом продолжил свой бесконечный спуск в этом ужасном лесу.

Какие опасности могли поджидать меня впереди? Я знал, что в этом грандиозном лесу живут и другие чудовища. Огромные паутины, способные выдержать даже быка, были рассчитаны не только на людей. Вчера я видел мощную птицу. Будь она хищной, то представляла бы не меньшую опасность, чем тарго. Но сейчас в первую очередь надо было опасаться тех хищников, что выходят на охоту ночью.

Я спускался все ниже и ниже и чувствовал, как с каждым движением иссякают мое терпение и силы.

Схватка с тарго совсем изнурила меня, но останавливаться было страшно. Надолго ли меня еще хватит, прежде чем я упаду замертво?

Силы были уже совсем на исходе, когда вдруг мои ноги ступили на твердую почву. Поначалу я в это даже не поверил, но, оглядевшись, убедился, что действительно стою на земле. Наконец-то, после месячного пребывания на Венере, мне удалось достичь поверхности планеты! Вокруг не было видно почти ничего – только стволы гигантских деревьев. Ноги утопали в мягком ковре опавшей листвы. Я отвязал тело Камлота, положил своего несчастного друга на землю, лег рядом с ним и тут же уснул.

Когда я проснулся, было уже светло.

Я огляделся и ничего не увидел, кроме увядших листьев меж гигантских стволов. Не буду описывать эту картину в подробностях, чтобы вы не усомнились в правдивости моего рассказа, но ведь стволы и должны быть огромными, учитывая небывалую высоту деревьев. Некоторые из них достигали высоты в шесть тысяч футов, их вершины терялись в вечном тумане нижнего слоя венерианских облаков.

Чтобы вы могли представить размеры этих гигантов растительного мира, я скажу, что насчитал тысячу шагов, обходя комель одного из них, а это составляет, грубо говоря, тысячу футов в диаметре. И таких деревьев было немало. Дерево диаметром в три фута казалось просто молодым побегом. Вот и верь заявлениям ученых, что на Венере нет растительности!

Элементарные познания в физике и еще более поверхностные в ботанике подсказывали мне, что таких высоких деревьев не может быть. Ну что ж, видимо, на Венере существовало нечто такое, из-за чего невозможное становилось возможным. Пытаясь понять, как это могло произойти, и проводя аналогию с природой Земли, я пришел к некоторым заключениям, которые, по моему мнению, могут объяснить этот феномен. Венерианским деревьям во время роста приходилось преодолевать меньшую силу притяжения планеты. Кроме того, они имели возможность получать через свои вершины из облачного слоя достаточное количество углекислоты. То есть выстраивалась отличная система для процесса фотосинтеза.

Но должен признаться, что в тот момент эти размышления меня не очень занимали. В первую очередь мне было необходимо позаботиться о себе и о бедном Камлоте. Как быть с его телом?

Я сделал все возможное, чтобы доставить его к родным и близким, но потерпел неудачу. Может быть, мне вообще не удастся найти город. Оставалось только одно – похоронить его здесь.

Приняв такое решение, я начал разгребать листья, чтобы добраться до земли и выкопать могилу.

Убрал слой прелых листьев не меньше фута толщиной и стал отбрасывать пригоршнями мягкую жирную землю. Вскоре вполне приличная могила в шесть футов глубиной была готова. Я присыпал ее дно мягкими листьями.

Занимаясь этими прискорбными трудами, я пытался вспомнить обряд похорон. Мне хотелось сделать все как положено. Не знаю, как отнесся бы к этому Господь Бог, но мне кажется, что он с распростертыми объятиями встретил бы первую венерианскую душу, отправившуюся в последнее странствие в соответствии с христианскими обрядами.

Я наклонился и обхватил труп, чтобы положить его в могилу, как вдруг с удивлением обнаружил, что он теплый. Что бы это значило? Через восемнадцать часов после смерти тело человека должно стать холодным… А вдруг Камлот живой? Я прижал ухо к его груди и еле-еле уловил биение сердца. Никогда еще меня не охватывала такая радость. Мне показалось, что я снова юн, полон надежд и мечтаний. До этого момента я просто не отдавал себе отчета в том, насколько велико мое одиночество.

Как же Камлот мог остаться жив и что мне сделать теперь, чтобы привести его в чувство? Сначала нужно было найти ответ на первый вопрос. Я опять осмотрел его тело. На груди зияли две глубокие раны, на которых почти не было следов крови. Но я рассмотрел на них зеленоватый налет. Вот он-то и навел меня на мысль о причине коматозного состояния Камлота. Почему-то этот зеленоватый налет показался мне похожим на отраву. И тут я вспомнил, что некоторые разновидности пауков парализуют свои жертвы ядом, чтобы сожрать их потом, по мере надобности. Значит, тарго просто парализовал Камлота!

В первую очередь я решил восстановить кровообращение и дыхание. В конце концов, я окончил курсы оказания первой помощи и не был последним в группе. Потом, несмотря на усталость, которую ощущал даже после недолгого сна, меня обуял такой прилив бодрости, что откуда только сила взялась! Я попеременно массировал руки и ноги, плечи и шею, снова руки и ноги… Делал то, что предписывают инструкции по оказанию первой помощи утопленникам. Не знаю, какая из этих мер оказала нужное воздействие, но так или иначе мои усилия были вознаграждены появлением первых признаков жизни. Камлот шевельнулся, у него начали вздрагивать веки. Когда я уже совсем выбился из сил, он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

Его взгляд был поначалу бессмысленным, и мне показалось, что его мозг затуманен отравой. Затем на его лице появилось удивленное выражение, растерянность – и наконец он меня узнал. Камлот оживал на моих глазах.

– Проклятье, какая вонь от меня… – прошептал он и добавил тут же: – Что произошло?

– Тарго.

– На тебя напал тарго? – ужаснулся он до сини. – Ты – покойник, Карсон.

– На тебя… – шепнул я, растирая ему лицо. – На тебя напал тарго…

– На меня? Тогда я – покойник. Где мы? – спросил он, усаживаясь с моей помощью.

– Для покойника ты слишком много разговариваешь, – осадил его я. – Мы на земле. Но где именно, не знаю.

– Значит, ты меня спас от тарго, – сказал он. – Ну, и кто кого? Ты его убил? Ну да, конечно, иначе ты бы меня оттуда не унес. А это моя могила? Здорово. Какая просторная. На двоих бы сгодилась. Как все это случилось?

Я рассказал вкратце.

– Я хотел отнести тебя в город, но заплутал.

– Ты полдня и полночи тащил на себе труп! Зачем?

– Мне ведь ваши обычаи неизвестны, – ответил я. – Твоя семья хорошо ко мне отнеслась, и мне хотелось как-то отблагодарить их за это. Да и как я мог оставить тело друга на съедение птицам и зверям? Я бы не был в восторге, если б меня тут всю ночь жрали какие-то сволочи…

– Я этого не забуду, – тихо сказал он и попробовал встать, но не смог этого сделать без моей помощи. – Теперь все будет хорошо, нужно только немного подвигаться, – успокоил он меня. – Через сутки действие яда тарго проходит даже без лечения. То, что ты сделал, мне здорово помогло. Мне нужна только небольшая физическая нагрузка, и я быстро отойду.

Камлот стоял, оглядывая окрестности, будто хотел сориентироваться. На него накатил спазм. Он сипел, держась за горло, потом стал плеваться, содрогаясь так, будто пытался выплюнуть свои кишки. Претерпевал чудовищные страдания… Но все же был жив! После приступа ослезившийся, красный взор Камлота упал на оружие, принадлежащее ему.

– Ты и его прихватил с собой! – воскликнул он. – Ты просто джонг среди друзей! Клянусь, я бы бросил…

Закрепив на поясе меч, он поднял копье, и мы, шатаясь, пошли по лесу, пытаясь найти специальные знаки, указывающие на близость города. Камлот через каждые десять минут останавливался, хватался за сердце, синел и стонал, потом, видимо, приступ удушья откатывал, и мы с ним шли дальше. Он объяснял, что возле нахоженных троп на определенных деревьях нанесены секретные незаметные знаки, указывающие на месторасположение города. Очень секретные. Такие секретные, что большая их часть вообще никому не известна, довольствуются менее тайными.

– Мы спускаемся иногда на поверхность Амтора, но это бывает редко, – сказал он. – Правда, порой торговые экспедиции доходят и до побережья. Там они встречают суда тех немногих народов, с которыми мы еще ведем кое-какую торговлю. Торизм распространился очень широко. Товарищ Тор так обнаглел, что… Мало осталось народов, которые не попали под его кулак. Еще мы изредка спускаемся поохотиться на басто, ради шкур и мяса.

– Басто? – переспросил я.

– Это такой крупный всеядный зверь с мощными челюстями, снабженными четырьмя огромными клыками. На голове у него растут два огромных рога. В холке он ростом со взрослого человека. Некоторые из тех, кого мне удалось добыть, достигали трех с половиной тысяч тобов.

Тоб – это амторианская мера веса, равная одной трети английского фунта. На Амторе используется десятичная система мер и весов. Она показалась мне куда более удобной, чем вся эта неразбериха с гранами, граммами, унциями, фунтами, тоннами и другими единицами измерения, принятыми у разных народов на Земле.

Судя по рассказу Камлота, басто должен был напоминать огромного медведя с рогами или бизона, снабженного челюстями и клыками хищника. Я пришел к выводу, что тысяча двести фунтов веса делали его очень опасным зверем.

– Какое оружие применяется в охоте на басто? – спросил я. – Что он предпочитает?

– Его как-то не спрашивали… А мы… Одни предпочитают стрелы, другие – копья, третьи вообще предпочитают с ним не встречаться, – сказал Камлот. – Но лучше всего, если поблизости найдется раскидистое дерево с ветками над самой землей, – добавил он с улыбкой. – И хорошая ветка.

– И что? Что даст такая ветка?

– Она нам дает басто… – ответил Камлот с загадочной улыбкой.

– Они агрессивные? – спросил я, подумав, что мой друг просто не желает открыть профессионального секрета. Я не хотел настаивать, тему поменял.

– Бывает, что и сам охотник становится дичью басто. Но нам сейчас не до охоты. Нужно срочно найти опознавательный знак и узнать, куда мы попали.

Мы двигались по лесу, пытаясь высмотреть эти крошечные знаки. Камлот объяснил мне, как должны выглядеть наименее секретные и где могут находиться. Знак представляет собой длинный пронумерованный гвоздь с плоской шляпкой, вбитый в ствол дерева на определенной высоте. Его нелегко заметить, но так и должно быть. Иначе враги вепайян обнаружили бы его и вытащили или нашли бы по нему город.

У вепайян очень умно разработана система этих знаков.

Они ничего не скажут постороннему, но для сведущего человека каждый знак – это целый рассказ. Каждый из них может точно указать местонахождение человека на острове, где расположено царство Минтэпа. Каждый гвоздь был вбит специальной геодезической партией, его номер и точное расположение указаны на карте острова. Прежде чем вепайянину позволят одному или в качестве проводника спуститься вниз, он обязан выучить расположение всех знаков Вепайи. Камлот их знал. Он сказал, что если удастся найти хотя бы один знак, то можно будет точно определить свое местонахождение, расположение других знаков и самого города. Но мы могли еще долго блуждать по лесу, прежде чем найдем один из них. По пути я все время интересовался новыми словами и выражениями. Память у меня была еще молодой, я не жаловался, словарный запас рос с каждой минутой.

Состав леса не менялся. Он в основном состоял из деревьев нескольких пород. У одних ветви свисали до самой земли, у других появлялись на высоте нескольких сотен футов. Там были деревья с шишковатыми и прямыми гладкими, точно лакированными стволами, уходящими в высоту без единого ответвления, как корабельные мачты. Камлот сказал, что их кроны находятся высоко в облаках и напоминают громадные мягкие шапки. Перечислениями этих деревьев я довел Камлота едва ль не до бешенства. Он уже утомился мне называть, а я все повторял, повторял. И ежеминутно требовал новое слово.

Спросил его, бывал ли он на самом верху, и Камлот ответил, что забирался на самое высокое дерево на острове, но при этом чуть не замерз до смерти.

– Мы из этих деревьев добываем воду, – добавил он. – Они собирают влагу из облаков и доставляют к корням. Эти деревья устроены не так, как все остальные. У них вода поступает к корням сверху вниз по каналу в середине ствола, а оттуда поднимается в виде питательного раствора. Если надрезать ствол одного из этих деревьев, то можно получить много чистой холодной воды – она очень полезна для…

– Камлот, к нам кто-то идет, – прервал я его. – Слышишь? Смотри внимательно. Это новое слово? Идет новое слово, да?

Он секунду напряженно вслушивался, а потом ответил:

– Какой ты настырный… Слышу. Давай-ка заберемся на дерево, пока не увидим его.

– Кого? – спросил я, сильно дивясь.

– Откуда я знаю? – разгорячился Камлот. Его сотрясала нервная лихорадка. – Ты же вечно ждешь от меня новых слов! Давай, вот тебе слово, поглядим, кто это.

Он влез на ближайшее дерево, а я за ним, и мы стали ждать. Было отчетливо слышно, как кто-то идет в нашу сторону. Идет и заваливается. Толстый ковер из листьев заглушал его шаги. Был слышен только шорох под ногами медленно приближающегося существа. Явно инвалид. Я так думал, пока из-за одного дерева не показалась громадная голова. Хотел бы я быть таким инвалидом, стоять в темноте под мостом с топорищем…

– А вот и новое слово, Карсон. Повтори. Басто, – прошептал Камлот, но я и сам уже догадался, что это был он.

Мой друг хорошо описал это «новое слово». Только оно оказалось еще страшнее. Верхняя часть его головы с короткими мощными рогами вызывала в памяти американского бизона. Голову покрывала темная вьющаяся шерсть, а глаза окаймлял красный обод. Голубая шкура походила на слоновью, но была практически лысой, за исключением головы и кончика хвоста. Рост зверя от холки к крупу уменьшался. Короткие, мощные передние конечности заканчивались трехпалыми копытами, а задние были длиннее и тоньше. Это вполне объяснимо, так как на передние конечности приходилось три четверти веса животного. Морда его походила на медвежью, только и шире была, и с тяжелыми изогнутыми бивнями. Боже, какая страхолюдина! Одно слово – басто.

– Вот и обед, – небрежно сказал Камлот, недавний покойник. Интересно, почему он был так уверен, что поразит басто? – Изжарим, увидишь. И обед, и ужин. И не на один день…

Заслышав его голос, зверь оглянулся по сторонам.

– У них очень вкусное мясо, а мы давно уже ничего не ели, – прибавил Камлот. – Ничто не сравнится с кусочком бастятины, поджаренным на костре. У меня уже слюнки текут.

– Идем! – воскликнул я и стал слезать с дерева, держа копье наготове.

– Куда?! – закричал Камлот. – Ты с ума сошел!

Басто заметил нас и стал приближаться, издавая такие звуки, что взрослый тигр умер бы от зависти. Даже не знаю, с чем его можно сравнить, это пение. Оно начиналось рычанием, а затем достигало такой мощи, что дрожала земля.

– Кажется, наш дружок недоволен, – заметил я. – Одна проблема. Я кое-чего не понимаю. Чтобы басто съесть, басто надо убить. А как же мы это сделаем, сидя на дереве?

– Я не буду сидеть на дереве, у меня другие планы, – ответил Камлот. – Но ты пока не слезай, посмотри, а то и сам погибнешь, и меня подведешь! Ты же не умеешь еще охотиться на этого зверя. Тут существует несколько приемов. Тонкостей, что ли. Подожди, я сейчас им займусь. Увидишь сам.

Мне это не понравилось, но я не понимал пока, о чем идет речь, и уступил. Однако все равно решил быть начеку.

К моему удивлению, Камлот положил копье на землю, а вместо него взял гибкую ветку с густой листвой. Он срезал ее перед тем, как слезть с дерева к басто, и спустился не прямо перед зверем, а чуть поодаль. Мне было велено отвлекать басто. Я горячечно принялся выкрикивать разные слова по-английски. Сначала те, упоминать которые прилично в любом обществе, где собрались две враждующие, но интеллигентные группировки. Потом – иные слова, избранные. Я говорил этому басто, что думаю о нем, о его маме и вообще об общей перспективе, которая нас ожидает, если мы его не зажарим. С этими откровенными пожеланиями добра да удачи я и принялся раскачивать большую ветку.

И тут я с ужасом обнаружил, что Камлот вышел на открытое пространство в десяти шагах от хвоста басто.

Он был вооружен только мечом и той дурацкой веткой, о которой уже говорил так загадочно! Мечом и дурацкой веткой! Неужели этот басто был такой дурной, что боялся здешних веток? Тогда б он и дня не прожил в амторианском лесу!

Копье оставалось лежать на земле неподалеку от разозленного зверя.

Положение Камлота представлялось мне совершенно безнадежным. Если б басто заметил его, то Камлот не успел бы найти убежище на ближайшем дереве. Он бы, еще ослабленный после мнимой смерти, еще плохо державшийся на ногах, вообще и отползти б не успел! Поняв это, я с удвоенной силой принялся привлекать к себе внимание зверя. Так раскачался, что чуть со ствола не свалился. И тут Камлот закричал, что этого достаточно, не то басто уйдет к конкуренту, и мы в результате устроим ужин не себе, а ему, и двуспальная могила, остававшаяся вакантной, больше скучать не будет, мы ее осчастливим.

Я решил, что мой друг, наверное, сошел с ума, и не обратил бы внимания на его слова, если бы басто тоже не услышал крик Камлота.

После этого все мои попытки отвлечь внимание зверя были тщетны. Как только Камлот крикнул, басто тяжело повернул голову и его горящий взгляд упал на моего друга. Тот, разумеется, был и ближе, и говорил на знакомом диалекте. Басто повернулся, чуть-чуть постоял, разглядывая крошечного смельчака, и ринулся на него.

Я не мог дальше ждать и спрыгнул с намерением штурмовать зверя сзади, как бастион. Столкновение произошло так быстро, что рассказ об этом займет столько же времени, сколько оно длилось. Спрыгнув за зверем, я увидел, как он наклонил голову и понесся на Камлота. Но тот спокойно стоял, держа свой жалкий меч в правой руке, а ветку – в левой. В тот миг, когда зверь должен был поддеть его своими мощными рогами, Камлот взмахнул раскидистой веткой у него перед носом, легко отпрыгнув при этом в сторону, и одновременно вонзив свой меч по рукоять под левую лопатку зверя.

Боже, как все оказалось просто!

Этот зверь совершенно не реагировал на несколько раздражителей одновременно. Это его деморализовало. Вот в чем был секрет этой охоты. Теперь я понял, как ловить себе ростбиф из басто. Это был секрет фирмы.

Басто постоял, расставив ноги, качнулся пару раз и упал у ног Камлота.

Я уже готов был закричать от восторга, как вдруг случайно посмотрел вверх. Моим глазам предстало то, что заставило меня позабыть и о басто, и о подвиге Камлота.

– Бог ты мой! – воскликнул я по-английски и добавил на местном языке: – Камлот, смотри! Что там такое?

VIII. На борту «Софала»

Сначала мне показалось, что я увидел прямо над нами всего пять каких-то чудовищных по размеру птиц.

Но вскоре уже удивленно разглядывал людей с птичьими крыльями.

Не могу сказать, что они были похожи на попугаев-переростков. Миролюбия не было и в помине. У всех, точно отлиты они по одной форме, низкий покатый лоб и большой заостренный носяра, похожий на клюв в серебристую сеточку, точно из замасленной замши. У всех – небольшие, очень круглые, близко сидящие глаза, блестевшие так, словно в них были вставлены стекла. И прижатые к черепу, слегка заостренные уши. Они виртуозно крутили веревками с петлей на конце, жонглируя – каждый своей. И у каждого, вот такая история, была персональная сабля и здоровенный кинжал.

– Ву кланган! – прокричал Камлот в запале. – Люди-птицы! Запомни, вот тебе новое слово! Это значит – мы сейчас попадем к тористам! Они им служат! Это их люди. Запомни, Карсон… если мы не увидимся больше… про метки… по меткам ты найдешь город… Кланган это анганы, – наполовину бессвязно пробормотал он. – Учи слова, Карсон. Они с тобой их учить не станут. «Анган» – это форма единственного числа, а «кланган» – множественного. Форма множественного числа образуется с помощью префикса «клу», если слово начинается с согласного, и просто «кл» в словах, начинающихся с гласного! Повтори, Карсон, суффиксы…

Видимо, последствия нервного напряжения и временного паралича возымели свое действие. Камлот скорее всего бредил. Какие префиксы-суффиксы?

Не успел он договорить, как на каждого из нас накинули проволочные петли. Крепкие, черт бы их побрал.

Мы пытались вырваться, ударяя мечами по металлической проволоке, но они оказались бессильны против нее. Только руки мелькали. Вроде машин каких-то. Длинные руки, могли бы хорошему человеку принадлежать и доброе дело делать. Длинные, с крупными, скажем, ногтями. Я назову эти верхние лезвия ногтями, сделаю скидку на какую-никакую культуру. И еще кое на что. Сразу ставлю большой знак вопроса по поводу нижних ступней, в три пальца и в три, соответственно, сами понимаете чего. Кривых, но не ногтя. Уже, думаю, не ногтя. Так скажу, хотя в орнитологии не большой знаток.

Пока мы пытались выбраться, анганы опустились попарно на землю и встали по обе стороны от нас. Нет, даже не встали, а зафиксировались. Вроде мемориальных изваяний. Вроде каких-то необычайно горделивых строений. Очевидно, неподвижности их учили с детства, как земных детишек учат сморкаться в платок. Их грудь по развитой форме напоминала птичью, округлую, заметно сужающуюся вниз. С фундаментом дела обстояли неважно. Бедра узкие, ноги короткие – барахло, а не ноги, и мили бы не прошли, выдохлись на первом повороте. С крышей – то же самое. О каком интеллекте могла идти речь, если на их головах вместо волос росли перья, как у какой-нибудь курицы?

Но и без интеллекта, скажу, они держали нас на привязи так крепко, что тело заныло. Пользуясь нашей беспомощностью, пятый анган с обнаженной саблей приблизился к нам и разоружил. Лихой черт! Он был так возбужден удачно завершившейся охотой, что его оперение, как и у остальных, то и дело вставало дыбом.

Перья у всех выглядели одинаково: белая полоса, потом черная, потом опять белая, а конец красный. Такое же поганое оперение имела фасадная часть туловища спереди. А пучок самых крупных перьев в нижней части спины, над ягодицами, составлял великолепный лилово-желтый хвост, который они распускали громадным веером, если хотели покрасоваться. Вот, мол, какие ловкие. Вон как здорово двух мужиков словили. Такая вот картина маслом…

Загрузка...