Пилот-девица

Глава 17 «Первый Женский»

Май, 2621 г.

Город Рахш.

Планета Наотар, система Дромадер, Великая Конкордия.

Ближайшая неделя прошла для Василисы как во сне. Ведь на сон она больше всего и походила.

Начать с того, что большую часть дня Василиса и Стас проводили в постели.

Они мало ели. За неделю едва ли раз были на завтраке. И ни разу не были на ужине. Их хватало ровно на то, чтобы регулярно посещать обед — к слову, всегда по-клонски бестолковый и сытный, с немыслимым обилием чечевицы и простокваши.

Нет, они вовсе не предавались безумию плотской страсти от рассвета и до заката — как, возможно, могли бы подумать иные читатели из числа студентов-первокурсников.

Они просто лежали.

Лежали, тесно прижавшись друг к другу.

Лежали обнявшись.

Лежали и разговаривали.

Лежали и не разговаривали.

Случалось, Станислав пел. Лежа.

Случалось, Василиса аплодировала ему — и снова лежа.

Частенько они смотрели визор — лежа, всё лежа.

С визором получилось забавно — единственным каналом на русском в гостинице «Ипподром» был «Первый Женский». Канал проблемных женских ток-шоу с психоаналитическим уклоном.

На этих самых ток-шоу женщины делились со зрительницами наболевшим, рассказывали истории из своей нескучной жизни, вспоминали, играли, переигрывали, плакали.

С жанром ток-шоу Василиса была совершенно незнакома — на Большом Муроме они популярностью не пользовались и, по-видимому, их особенно и не снимали, а московитские ток-шоу не транслировали.

Поэтому всё, что происходило в голубом квадратике на стене номера Стаса, казалось Василисе… откровением. И в плохом, и в хорошем смысле этого слова.

Василиса смотрела на экран визора как иные подглядывают в дверные щели. И интересно, и неловко, и нет сил бросить.

А вот Станислав, который, по его собственным увереньям, четыре года проработал в провинциальной студии редактором программ о культуре, во время заплывов Василисы по голубым видеоволнам предпочитал банально отсыпаться — в отличие от девушки, ему их совместные альковные марафоны давались с некоторым, простительным для его возраста, напряжением…

Станислав в очередной раз захрапел, а растрепанная, простоволосая Василиса потянулась за пультом дистанционного управления.

На экране возникло не самое любимое, но исправно будоражащее ее чувствительную девственную душу шоу «Женщины, которые любили слишком сильно».

Ведущая, доктор Лесная, внимательно слушала очередную исповедующуюся — женщину трудной судьбы. Одну из тех, кто любил «слишком сильно».

Камера взяла крупный план исповедующейся. Красивое, чуть изношенное лицо с выраженной носогубной складкой курильщицы, каштановые волосы с элегантной сединой.

— Самое ужасное в людях с зависимостями, — тихим голосом говорила она, глядя на зрителя помертвевшими, выцветшими от боли глазами, — я имею в виду, конечно, алкоголиков и наркоманов, это то, что с наступлением сегодня они уже совсем не помнят, что было вчера. А позавчера для них — это как времена плейстоцена. Ясно, что нечто такое там доисторическое ворохалось. Даже кто-то кого-то трахал в тени реликтового папоротника. Но кто? Кого? Теперь, из уютного грядущего не разберешь. Человек, с которым я хотела связать свою судьбу, казалось, страдал всеми зависимостями сразу — он курил, пил, употреблял таблетки и порошки. Он говорил мне: «Я люблю тебя так, как никого никогда не любил до тебя, и я лучше наложу на себя руки, чем сделаю тебе что-то плохое». А на следующий день шел и обещал брак другой женщине! И тоже признания, поцелуи… А на следующий день после следующего дня он, как ни в чем не бывало, приходил ко мне и говорил: «Если завтра я умру, я умру с твоим именем на губах». А на следующий день после этого обязывающего заявления шел и трахал свою домработницу, несчастливую толстомясую женщину с несложившейся жизнью… Вначале я думала: это от врожденной подлости. Теперь понимаю: бедолага просто не помнил, что было вчера. Каждый день для него жизнь начиналась заново. И каждый день в этой жизни появлялась новая любовь навеки…

После этих слов Василиса не выдержала и выключила передачу. Зажмурилась. Закрыла лицо руками.

На секунду та боль, что водоворотом вертелась в глазах рассказчицы, отозвалась в ее сердце болезненным уколом.

Она была уверена, что женщина не врет.

Что всё так и было.

Василисе страшно было подумать, что с ней может произойти что-то подобное. Нет, не может! Никогда и ни за что! Потому что она — она ведь разбирается в людях. А Стас — он совсем не такой. Он не обманщик. Он, считай, даже и не пьет, даже снотворного не принимает.

А потом она выключала свет и, устроившись рядом с сопящим уже Станиславом, живот к спине, с головой ныряла в беспокойный, полный нечаянных мимолетных ласк, сон.

Василиса сама не могла объяснить, когда же она умудрилась полюбить этого немногословного и, по-видимому, не слишком много чувствующего человека — Стаса.

Какая ведьма наколдовала эту любовь? Вот чего не могла понять Василиса.

Жил-был незаметный сосед. Пел арии на итальянском. И вдруг… Безо всякого приворота, алкоголя, шпанской мушки… Просто на следующий день она проснулась утром и поняла, что любит.

Она не знала, что делать с этим новым, требовательно распирающим душу изнутри, чувством. Как с ним обходиться? Как вообще должны поступать девушки, которые вот так вот, нежданно полюбили?

То есть Василиса знала, как должны поступать в таких случаях девушки ее родины, Большого Мурома. А именно — во время следующего свидания на берегу реки Красная, под ивушками-голубушками, просить своего дролечку засылать сватов и молиться покровителям рода, чтобы всё как следует устроили, и свадебку, и совместную жизнь. А здесь — на этой странной планете, где водятся василиски, где никто не говорит по-русски, где с неба сыплются чужаки, посреди такой странной войны…

По-видимому, не знал этого и Стас.

«Просто не думай об этом!» — советовал он Василисе. И весомо клал руку ей на бедро.

И она не думала — потому что была послушной девочкой. А еще потому, что думать с мужской рукой на бедре ей было трудновато.

А потом, когда все заканчивалось и Стас засыпал, она привычным жестом нашаривала пульт и врубала «Первый Женский». И оттуда вновь лились потоком обжигающие, предостерегающие слова.

— Знакомьтесь! Меня зовут Герда, — говорила красивая молодая девушка с аквамариновыми глазами. — Три года назад у меня был любимый мальчик по имени Кай. Мы вместе владели садиком под крышей, и разводили в нем розы, алые и белые. Нам было так хорошо друг с другом, что, казалось, никому и никогда на земле не было лучше. Но однажды злой тролль разбил над нашим городом свое колдовское зеркало и один крохотный осколок попал в сердце моего Кая. Пронзенное осколком сердце Кая стало ледяным. А на следующее утро его увезла в свои звенящие стужей чертоги Снежная Королева. Поскольку я любила Кая, я тотчас отправилась искать его, хотя даже не знала толком, куда же мне следует идти. Путь оказался далеким. Много месяцев я гостила в заколдованном саду чародейки, которая хотела обманом сделать меня своей дочерью, захлебываясь сладкой патокой ее доброты. Неделю за неделей я ожидала милостей от принца и принцессы, которые друг в друге души не чаяли. Однажды они все-таки прониклись сочувствием моему аховому положению и пожаловали мне теплую одежду и карету, чтобы я могла продолжить свои поиски. Еще месяц я провела в плену у Маленькой Разбойницы, трогательной жестокой грубиянки, которая отобрала мою карету и одежду, а меня посадила в свой зверинец, как какую-нибудь выхухоль. Там, в клетке у Маленькой Разбойницы, я и познакомилась с украшением зверинца, Северным Оленем, который рассказал мне о Снежной Королеве, которая твердой (поскольку ледяной!) рукою правит его далекой родиной. Вскоре Маленькая Разбойница сжалилась и отпустила нас, и Олень сразу же повез меня туда. Путь был тяжел — от пронизывающего северного ветра коченели руки. Мои тяжелые орехово-русые кудри превращались в сосульки и звенели в такт неспешному галопу моего Оленя. А потом мы с Оленем ночевали у доброй лапландки. И снова шли. Мы вместе ели подсоленный мох — потому что ничего более съедобного у нас в запасе не водилось. Припоминаю, как для нас колдовала могущественная финка и я просила добрую бабушку сварить для меня зелье. Зелье, которое даст мне богатырские силы, потребные для победы над той, что похитила любимого… У входа во владенья Снежной Королевы, перед ледяным мостом, мой верный Северный Олень, слизнув своим длинным языком слезу, покинул меня — закон, сказал он, таков, что дальше я должна идти сама… И я, подобрав грязный подол шерстяной юбки, взошла по стеклянным ступеням дворца Снежной Королевы. Мое сердце билось часто, ведь я знала: сейчас все решится. И вот я увидела его, моего милого смуглокожего, темноволосого Кая. Он, завернувшись в клетчатый плед, сидел на блестящем полу в центре тронного зала и, словно бы всем телом натужившись, пытался сложить из осколков льда слово «вечность» — Снежная Королева пообещала ему, что если он сумеет это сделать, она вернет ему утраченную свободу. Однако «вечность» никак не складывалась… Поначалу Кай не узнал меня. Но я не обиделась, ведь знала, что он заколдован! Чтобы расколдовать его, я начала петь ему нашу любимую песню о цветущих розах, ту песню, что так часто звучала в нашем саду под крышей. Я не добралась и до третьего куплета, когда мой Кай вспомнил меня! А льдинки заплясали так весело, что сами, сами сложились в слово «вечность»! Я не могла поверить! Кай свободен! Господи! Вот оно, чудо! Ослепительная вспышка счастья! Предощущение будущего, будущего с Каем, буквально затопило меня, я утонула в нем, как муха тонет в теплом меду. Я нежно, как во сне, касалась пахнущей дорогим одеколоном щеки Кая своими сухими губами и каждое мое прикосновение вопило: «Мы, эти прикосновения, стоили того, чтобы идти к нам через полмира!» Мы обнялись. И я поклялась, что никогда, до самой смерти, не предам и не обижу его, моего единственного. Я была так взволнована, что не сразу поняла, что мы в тронном зале не одни. И что рядом находится еще одна девочка. Точнее, женщина. Но это была не Снежная Королева, встреча с которой меня так страшила. Эта женщина вообще не была королевой. Скорее, чем-то противоположным всему королевскому. Она говорила громким вульгарным голосом и интонировала так, как принято в удаленных спальных районах, где между пивом и футболом коротают деньки сонные безработные. У нее была внушительная и бесформенная грудь недавно состоявшейся матери и пережженные щипцами для завивки жиденькие желтые волосенки, волосы-пакля. Я не сразу поняла, что она говорит — у меня перед глазами всё плыло от ощущения разверзающейся бездны. Но смысл ее речи сводился к тому, что пока я, дурочка Герда, страдала в плену у чадолюбивой чародейки, пока я мочилась в ведерко в зверинце, пока переправлялась через ледяные потоки на спине Северного Оленя, Кай писал комменты в ее уютный интернет-дневничок, они мило шутили и даже ходили в ресторан, и что теперь у них любовь и отношения, и даже это вот свидание, над самочинно собравшимся словом «вечность», оно не просто так, а символизирует вечность их любви, и что в будущем они поженятся, ведь они так хорошо подходят друг другу — эта женщина и Кай. Женщина с волосами-паклей объясняла мне, обмертвелой, что у них с моим единственным много общего — например, они оба привыкли к роли обиженных жизнью сироток, оба любят бурбон и считают, что жизнь страшно смешная штука, вокруг одни мудаки, и что никому нельзя верить. И, между прочим, Снежная Королева — она вовсе даже не против их отношений и даже предложила сдать им за скромную плату пустующее северо-восточное крыло своего дворца… Отчаянными глазами я посмотрела на Кая. Скажи мне, что она лжет! Но Кай отвел взгляд, густо покраснел, затем вдруг побледнел, наконец закрыл лицо руками, и прямо так, сквозь пальцы, потребовал коньяка с колой, и, его не дождавшись, начал мямлить нечто в том духе, что сказанное женщиной с желтыми волосами-паклей является в какой-то степени правдой, и что жизнь — сложная штука, Герда, и что он с самого начала нашей истории подозревал какой-то подвох, да вообще, раз уж об этом зашла речь, он уже давно устал от моего внимания… А потом он сразу начал орать, что ненавидит нас обоих, что я зря приперлась сюда, к черту на рога, лучше бы я сидела дома и вязала свои гребаные кружевные салфетки, и что я должна была бы бережней относиться к потребностям его сложной личности, и что если бы я не была такой чистенькой, такой красивой и такой тошнотворно-идеальной… Что он еще говорил, мне теперь уже не вспомнить. Потому что я бросилась прочь из чертогов Снежной Королевы и, не разбирая дороги, побежала туда, где, как я помнила, располагалось жилище бабушки-финки. Возле ледяного моста, что соединял остров Снежной Королевы с Финляндской Республикой, меня ждал мой верный Северный Олень. По его смущенному виду я поняла, что он с самого начала был готов к чему-то подобному — может быть, потому что внимательно слушал мои рассказы о характере Кая? Собрав последние силы, я взобралась на спину Оленя, обняла его за шею и ткнулась зареванным красным носом в жесткую шерсть на его загривке. Мы мчались и мчались на юг, туда, где жили люди, которые когда-то звали меня Гердой, туда, где под крышей расцветали розы в нашем с Каем садике. Ну то есть розы были больше не «наши с Каем». А просто розы, ничьи.

…На слове «ничьи» Василиса проснулась и рывком села на смятой постели.

В номере было душно и противоестественно темно (было новолуние, плюс в Рахше случились проблемы с энергоснабжением — джипсы!). Рядом похрапывал Станислав, по-покойницки сложив руки на своей слабооволошенной узкой груди. Во сне его лицо было недовольным и каким-то, что ли, брюзгливым.

В те мгновения Василисе было так страшно, как не бывало никогда в жизни. Даже в кратере Смеющегося Курильщика, когда из прохладной тьмы на нее вышел кибернетический мул с притаившимся под брюхом василиском, и то было как-то… веселее.

Чтобы разогнать мороки, Василиса поцеловала в холодное белое плечо Стаса. И, по-детски подобрав колени к груди, кое-как уснула.

В самом апогее их бурно потеющего и малоразговорчивого романа Василиса пристрастилась смотреть шоу с длинным, но информативным названием «Замуж за миллионера? Три раза „ха“!»

Стоило Станиславу обессилено опуститься на простыни, напоследок припечатав к ее соску механический постдостиженческий поцелуй, а Василиса уже перелистывала клонские каналы (сплошные передачи про природу и обучающие программы!) в поисках «Первого Женского». Ей не хватало мудрости признаться себе, что на этом канале она ищет тех самых чувств, которых недодает ей жадина-Станислав, чувств, пусть даже и чужих!

Наконец-то. Оно!

Вот, стоя строго в анфас к камере, делилась откровениями с замершей студией и соловыми полуночниками-зрителями рыжеволосая девушка с ухоженным лицом представительницы управленческого аппарата.

— И вот, вообразите себе, друзья, перед заключением очень важного для меня контракта мой любимый миллионер, этак иронически сощурившись, спросил меня: «А сколько ты, лично ты, собираешься заработать по этому контракту?» Я, глядя на него глазами влюбленной кошки и одновременно тщательно пряча гордость, говорю: «Двадцать тысяч терро!» А он, прихлебывая холодного «Серого гуся», презрительно бросает: «Двадцать? Всего двадцать? Так мало? Когда я был студентом, моя новообразованная фирма брала на реализацию авиетки, которые мой бывший товарищ по срочной службе, сын владельца авиастроительного концерна, сдавал мне по минимально допустимой цене. Так я, просто перепродавая партию из ста авиеток в Муром, зарабатывал двести тысяч за день. За день, милая! Будучи студентом! Учись! И, между прочим, одной лишь подписью под документом! А ты будешь горбатиться за двадцать тысяч месяца три…» Я краснею, бледнею, перебираю в уме аргументы вроде «Это же моя профессия! Я люблю ее! Я училась девять лет, чтобы как следует овладеть ею! И вообще, не все же должны быть миллионерами! Кто-то же должен работать и за обычные деньги! И, кстати, для среднего русского эти деньги — они никакие не „обычные“, а „большие“!» А потом я стушевалась и начала плакать. От стыда, от ощущения того, что я — ничтожество, от мыслей о том, что мой любимый считает меня дурой. От разного. В общем — плакать. А он — он, не глядя на меня, продолжил рассказывать, как хорошо ему быть миллионером. И как ему везло всегда, хотя были и трудности. И как мне повезло, что я полюбила такого, как он. И как хорошо мне будет, когда мы поженимся. Мы, конечно, не поженились…

Василиса смотрела «Первый Женский» как завороженная, даже не отлучаясь к холодильнику.

Иногда она даже — тайком от дремлющего Стаса — плакала. Настолько сильно трогали ее кружевные саваны чужих любовных историй.

Если бы она выросла в каком-нибудь Екатеринбурге или, допустим, в Астрахани, она бы, наверное, имела к таким вещам приобретенный иммунитет. Но в Красноселье иммунитет приобрести было просто негде.

Случалось, они обсуждали «Первый Женский» со Стасом — за отсутствием других насущных тем.

— Ты считаешь, они рассказывают правду? — спросила его как-то Василиса.

— Наверное, да. Приукрашают, конечно… Деталей добавляют, пафоса нагоняют… Но в целом — скорее правду.

— Я думала, ты станешь меня разубеждать. Показывать этот ваш… московитский… «цинизм», — Василиса щегольнула свежевыученным словом. — Вспомнишь, что когда ты работал редактором… В общем, станешь убеждать меня, что эти обездоленные бабоньки — они актерки… И в жизни с ними ничего такого не случалось. По крайней мере, именно так поступил бы мой друг дядя Толя…

— Актерки? — Стас встрепенулся. — Не-ет. Понимаешь, плохим актрисам такая небанальная игра не по плечу. А хорошие актрисы — они за свои выступления таких денег просят! Малобюджетным шоу такие актрисы не по карману!

— То есть это всамделишные женщины? Которые рассказывают свои всамделишные истории?

— Ну да. Иначе, думается, никто этот канал и смотреть не станет… Как говаривал мой начальник, генерал-майор Максим Максимович Максимов, люди никогда не бывают настолько легковерны, насколько кажутся… И потом, какая разница — чья история? Этой женщины или другой, как две капли воды на нее похожей? История — она печальна сама по себе. Вне связи со своей хозяйкой.

Когда Стас говорил такие вещи, Василиса начинала любить его вдвое больше. Потому что в такие минуты она чувствовала: ее миленький знает жизнь не по книгам. И он действительно понимает женщин.

Иногда, особенно часто по утрам, Стас пел — как и во времена, когда они были просто соседями.

Про «сердце красавицы, которое склонно к измене». Про «сельскую честь».

Василиса даже начала разбирать отдельные слова на загадочном этом итальянском — «прэго», «донна», «дольче», «феличе»…

Но фамилии композиторов казались Василисе такими чудными, что она каждый раз прыскала в кулачок — Леонкавалло, Пуччини, Бизе… В ее родном Красноселье ни у кого не было таких!

А когда концерт оканчивался, они пили клонское красное вино (мини-бары обеих номеров были набиты спиртным под завязку, и убыль регулярно восполнялась невидимой отельной обслугой) — такое сладкое и липкое, — целовались и занимались любовью.

Однажды, после одного особенно страстного и проникновенного объятия, Василиса спросила:

— А что будет потом?

— Когда — «потом»?

— Ну… потом. Допустим, завтра. Это же у нас любовь, да?

— Ну, типа, — кивнул Стас, разглядывая свои коротко остриженные, как у мясника, ногти.

— И страсть. Правильно?

— Ага.

— А после любви и страсти будет что?

— А почему ты спрашиваешь, детка?

— Ну… Мне просто интересно! Вот у нас на Таргитае после любви и страсти случается свадьба. А у вас? У вас, у московитов, что?

— По-разному. Иногда вообще ничего не случается, — равнодушно бросил Стас.

Василиса замолчала, осмысляя услышанное.

— Но ты ведь на мне женишься, правильно?

Стас посмотрел на нее как на расшалившегося ребенка и сказал:

— Это будет зависеть от твоего поведения, детка.

— Но в опере, в той опере, которую ты так любишь, там ведь обязательно женятся! — Василиса поняла (дядя Толя сказал бы «проинтуичила»), что Стас уходит от какого-то важного обещания. (Она стеснялась признаться себе в том, насколько ей было важно, очень важно думать, что они со Стасом обязательно поженятся.)

— В опере бывает по-разному. Иногда там герои вообще дерутся на дуэлях или умирают.

— Умирают? — глаза Василисы нежданно наполнились слезами.

— Умирают. Но я тебе обещаю, что мы с тобой — мы с тобой точно не умрем!

С этими словами Стас по-хозяйски запечатал губы Василисы своими губами. И Василисе вновь стало не до оперы, не до будущего, не до брака. Главное — не умереть от разрывающей сердце любви.

Часы показали десять, а Стаса все не было. И Василиса привычным касанием включила «Первый Женский».

В удобном кресле напротив ведущей передачи «Щас спою!» медленно, с хорошо замаскированным надрывом разоблачалась эффектная длинноволосая женщина, похожая на рожденную из пены морской Афродиту Сандро Боттичелли. (То есть она наверняка показалась бы Василисе похожей на пенорожденную Афродиту, если бы Василиса имела представление об этом шедевре кисти флорентийского мастера.)

Афродита из певучей передачи была одета неброско, но с большим вкусом — с преобладанием тех же дивных оттенков кораллово-розового, изумрудно-зеленого и нарциссово желтого, которые так ценил и автор «Весны». А на указательном пальце медововолосой Афродиты сиял трехкаратный голубой топаз.

Когда Афродита говорила, у нее заметно подергивалась правая щека — нервный тик. И это горестное уродство точнее всяких полицейских протоколов свидетельствовало: чудесная красавица не врет, душу ей и впрямь покалечили.

— Мой любимый был очень совестливым развратником… И патологически честным. Позвонит, бывало, в два часа ночи из другого конца Галактики. И скажет: ты знаешь, я тебе изменил. Я спрашиваю сонным голосом: и с кем? А он мне: да с пианисткой одной. Приехал, знаешь, в эту самую командировку, устроился в дорогой такой отель. А тут она, с кудрями цвета воронова крыла, хрупкая как балерина, задумчивая, в холле на рояле играет, для развлечения статусных гостей. Ну я послушал-послушал — и шампанское ей послал, хорошее, ставропольское. И цветы, говорящие пельтианские колокольчики, целую корзину, — водитель Слава за ними сгонял, пока я ее роскошным Гершвином наслаждался. «Саммер тайм… Энд зе ливинг из и-изи…» Вот только не говори мне, что американское — значит отвратное… На музыку это золотое правило не распространяется… Ей мои цветы понравились, договорился встретиться, когда у нее смена игральная окончится. Встретились. Повел я ее в свой номер. Ну, там-то все и произошло. Ну то есть ничего не произошло… Потому что у меня на нее механизмы не сработали… Такая вот история, зайка… Ну а у меня, пока мой любимый мне всё это рассказывает, наяву рассказывает, а не в кошмарном сне, шевелятся на голове волосы. Сами шевелятся. Потому что мы ведь с ним не ссорились. Не ругались. У нас все хорошо. Мы любим друг друга. Мы помолвлены. Мы договорились жить вместе и я ждала, когда закончится череда юридических формальностей и наших командировок, чтобы в общем-то… жить, как договорились, потому что я девушка простая, что обещаю — то и делаю! Но, не давая волю истерике, я его, с нервической такой иронией, спрашиваю: тебе хоть понравилось мне изменять? Ну, с этой пианисткой? А он говорит: нет, радость моя, не понравилось. Не знаю, говорит, зачем я это сделал. Страшно жалею об этом. Я ведь одну тебя люблю и без тебя не мыслю своей жизни… Ну, я немного успокоилась, хотя в душе все ходуном ходило. Ведь я верила ему! Через три дня он звонит по дальней связи с Трайтаоны. И заявляет: ты знаешь, должен тебе признаться, что, еще до той командировки, ну, где пианистка, я тебе тоже изменил… С одной танцовщицей в стиле гоу-гоу… Пошел в бар, а там она зажигает на каблуках полуметровых, прозрачных таких. Волосы в разные стороны летят, жесты смелые, одета в черное и блестящее — латекс, кожа, кружева… В общем, поэзия тела, вооруженная рифмами непристойных поз… А я, дождавшись паузы, его дрожащим таким голоском спрашиваю: и что потом было? А он мне говорит: да что-что, сделала мне минет в туалете, смех у нее такой еще был… На твой, радость моя, чем-то похожий… Серебристый такой колокольчик… Но, представьте, я и это проглотила! Потому что любовь — она же зла. А я умею себя убеждать, что, мол, всё к лучшему, обойдется. И главное, это же в прошлом было! Еще до пианистки, которую я ему вроде как простила! И потом он же честно, честно мне все рассказал, покаялся, прощения попросил… Но когда он через три дня позвонил мне с лунной станции «Мимоза» и сказал, что должен признаться мне в том, что трахнул полячку-стюардессу, которая бизнес-класс обслуживала, грациозную такую нимфу, на меня как две капли воды похожую… Лучше бы он сказал, что трахнул туалетную швабру, потому что у нас прически похожи — я в школе носила дреды, а у нее, у швабры — веревочки…

Но до конца эту жуткую историю Василиса не дослушала — она смежила веки, укуталась в дремотный кокон, одна-одинешенька в чужом двухкомнатном номере, и ее, словно бы сжалившись над ней, сморил запоздалый сон. Несколько раз она просыпалась среди ночи и утешала себя, мол, Стас вот-вот придет. Но он все не шел.

И утром его тоже не было. В номере стояла давящая, на что-то непереносимое намекающая тишина.

Весь следующий день Василиса ждала Стаса перед экраном визора. Но тщетно. Он пропал. Испарился. Исчез.

К полудню послеследующего дня Василиса все-таки собралась с мыслями, и вернулась в свой номер (в нем исправно убирали).

Она оделась во все новое (спасибо неизвестным филантропам-русофилам!) и отправилась прямиком в Русский Культурный Центр. В тот самый, где она, сидя под портретом Чайковского, меньше двух недель назад (ей казалось, какие там недели, минимум месяца два!) слушала чириканье попугайчиков, а потом получила направление в гостиницу «Ипподром».

Кивнула — как старому знакомому — седовласому охраннику с бакенбардами. И отправилась прямиком в кабинет номер четыре, к ассистенту Дулину — ведь это он поселил ее в этот роковой отель, может быть, он и Стаса туда поселил?

Обстоятельства были благосклонна к бедняжке.

Ассистент Дулин, обладатель тех же обильных залысин и ямочки на подбородке, был на месте. Казалось, он сидел в той же скалиотической позе, над теми же самыми бумагами.

— Мне надо узнать о судьбе Станислава. Вы должны его помнить. Мы с ним рядом жили.

— Станислава? — дохнул на гостью застарелым перегаром Дулин. Он, конечно, сразу признал трогательную в своей очаровательной нелепости муромчанку. — Это хорошо, что Станислава. А фамилия как?

— Ну… — вдруг Василису осенило, что она и понятия не имеет о том, какая у ее любимого мужчины фамилия.

Документов его она не видела — не до того как-то было. По фамилии к Стасу никто при ней не обращался. Впрочем, кто мог обращаться к нему по фамилии, когда они вообще ни с кем не общались, за исключеньем гостиничных уборщиков и ресторанных официантов? И вообще, какое отношение фамилия имеет к святому чувству любви?

— Не знаете фамилии? — уточнил ассистент Дулин и уставился на Василису. В его жалостливом взгляде Василиса прочла: «А зачем тебе, деточка, знать о судьбе человека, если ты даже его фамилии не знаешь?».

Девушка решила ответить на невысказанный вопрос. То есть соврать.

— Мне случайно в комнату кое-какие вещи для него занесли. Мы соседями были. По гостинице. Я ему стучала-стучала — а у него никого…

— По гостинице «Каспий» соседями?

— Нет, по гостинице «Ипподром».

— А-а… Ты про Стасика? Про журналиста?

— Ну да! — обрадовалась Василиса.

— Теперь вспомнил. Я для него позавчера сеанс дальней связи выхлопотал. Сейчас спрошу, куда наш Стасик девался.

С этими словами ассистент Дулин выбежал из кабинета, а Василиса принялась смотреть в распахнутое окно. Там, на ветке персикового дерева, чистил перышки красивый ванильно-желтый попугайчик. Теперь он был один (или «одна» — Василиса не знала, чем попугаи-девочки отличаются от попугаев-мальчиков).

Наконец ассистент Дулин появился, утирая со лба капельки пота.

— Ну вот… Побеседовал только что с одним товарищем… Он сказал, поговорил твой Стас с женой и дочками по дальней связи, еще с каким-то генералом почирикал, и договорился до того, что какой-то корабль выслал за ним персональный флуггер. И этот флуггер его забрал.

— Куда? Куда забрал? — холодея от ужаса спросила Василиса.

— Забрал туда, куда мне лично знать не велено. Да и неинтересно, если сказать по правде… Он, этот Стас Стеценко, товарищ очень непростой, такой весь из себя специальный и загадочный! — с этими словами ассистент Дулин сердито прищурился. Мол, пока другие делают карьеры в мире загадочного и специального, я тут сижу как дурак, по базам данных лажу, и с девчонками деревенскими разговоры бессмысленные веду.

— Значит, его фамилия «Стеценко»? — зачем-то пробормотала Василиса.

— Не думаю, что по Рахшу бродят толпы русских журналистов по имени Стас, — язвительно заметил ассистент. — И вообще, если хочешь все узнать наверняка, ты лучше обратись к…

Но Василиса уже не слушала ассистента с залысинами.

Куда обращаться? Зачем? При всей своей муромской наивности, она все же имела сердце. И сердце подсказывало ей: ассистент Дулин не сочиняет насчет жены, дочек и спецфлуггера. Вспомнились мелкие детали — вот книга про безуглеводную диету, что Стас держал в верхнем ящике прикроватной тумбочки, заложенная фотографией двух очаровательных годовалых девчонок в розовых платьицах и батистовых чепцах… А вот кольцо, похожее на обручальное, которое она случайно обнаружила в походном пластиковом боксе рядом с запонками и булавкой для галстука (кстати, куда это все подевалось?)…

На негнущихся ногах Василиса спустилась по ступеням Русского Культурного Центра и с замогильным вздохом облокотилась на основательно нагретый солнцем гранитный парапет.

Внизу, на усыпанной мелким гравием площадке перед ступенями длинной лестницы, гоняли мяч счастливые и худющие клонские дети, младшие школьники. Вдруг мяч сделал дугу и очутился прямо у ног Василисы.

— Тетя, тетя, пожалуйста, бросьте нам мяч! — попросил самый бойкий мальчик, кое-как остриженный под машинку.

Казалось бы, чего стоило Василисе отдать пас детишкам? Но она даже не посмотрела под ноги. У нее не было на это физических сил.

В голове у нее со злой неотвязностью вертелась муромская частушка, которая раньше казалась Василисе глумливой, а теперь виделась невыносимо правдивой:

Ах, поверьте, сердцу тошно,

Если влюбишься в кого.

В один час влюбиться можно,

А потом-то каково?

Теперь Василиса знала — каково.

Два дня Василиса не пила и не ела.

Она лежала на застеленной шелковыми розовыми простынями кровати своего номера, той самой, на которой они со Стасом несколько раз так тесно соприкасались, и плакала.

А когда плакать ей надоедало, а нос становился похожим на свеклу, она начинала читать вслух клички лошадей, чьими фотографиями была украшена стена, противоположная альковной, безбожно при этом гундося.

— Тендер Спирит, дочь Стики Фингер и Чайна Герл, победительница дерби… А это Белая Линия, дочь Горянки Восьмой и Подсолнуха… Трижды обладательница кубка имени Героев Первой Войны…

Когда декламировать лошадиные клички ей становилось скучно, она пыталась петь оперные арии. По памяти. Чаще всего она намурлыкивала, имитируя сочные итальянские слова, арию Калафа — песнь любви, обращенную к холодной принцессе Турандот.

А когда ей надоедало петь, она смотрела ток-шоу — те же самые, что и раньше, налегая на «Женщин, которые любили слишком сильно».

Однажды заполночь, насмотревшись и наслушавшись до одури обжигающих историй, Василиса вдруг поняла — было ей такое вот прозренье: все-таки Стас, ее Стас, журналист Станислав Стеценко, был не очень плохим человеком. Да, плохим. Но не очень-очень плохим. Так, плохим по-обычному. По крайней мере, он не был наркоманом, миллионером, пьяницей, развратником, лгуном или популярным блоггером, до истерики помешанным на откровенных женских комментариях (как герой последнего просмотренного ею телесюжета). Он был просто мужчиной, позабывшим, что дома его ждут жена и дети. Позабывшим — а потом внезапно вспомнившим.

В ту ночь, открывая дверцу мини-бара как иные открывают аптечку, Василиса поклялась возле зеркала, что никогда-никогда не станет героиней ни одного ток-шоу на «Первом Женском».

А кем тогда станет?

Да хоть бы и героиней передачи «Крылья Родины». И никак не менее того!