Пикник на обочине

4. Рэдрик Шухарт, 31 год

За ночь долина остыла, а на рассвете стало совсем холодно. Они шли по насыпи, ступая по сгнившим шпалам между ржавыми рельсами, и Рэдрик смотрел, как блестят на кожаной куртке Арчибальда Барбриджа капельки сгустившегося тумана. Мальчишка шагал легко, весело, словно не было позади жуткой ночи, нервного напряжения, от которого до сих пор дрожала каждая жилка, ночевки на мокрой верхушке плешивого холма, где они провели два часа, прижавшись спинами друг к другу для тепла, в мучительном полусне пережидая поток «зеленки», обтекавшей холм и исчезавшей в овраге.

По сторонам высокой насыпи лежал густой туман, время от времени он перетекал через рельсы тяжелыми серыми струями, и в этих местах они шли по колено в медленно клубящейся мути. Пахло мокрой ржавчиной; из болота, справа под насыпью, тянуло тухлятиной. Вокруг ничего не было видно, кроме тумана, но Рэдрик знал, что в обе стороны тянется холмистая равнина с каменными россыпями, а за равниной во мгле скрываются горы. И еще он знал, что, когда взойдет солнце и туман осядет росой, он должен увидеть где-то слева остов разбитого вертолета, а впереди — состав вагонеток, и вот тогда начнется самое дело. Рэдрик на ходу просунул ладонь между спиной и рюкзаком и вскинул рюкзак повыше, чтобы край баллона с гелием не резал хребет. Тяжелый, сволочь, как я с ним поползу? Полтора километра на карачках... Ладно, не жалуйся, сталкер, знал, на что идешь. Тридцать тысяч монет дожидаются в конце дороги, можно и попотеть. Хрен я им отдам меньше, чем за тридцать тысяч. И хрен я дам Стервятнику больше, чем десять. А сопляку... А сопляку — ничего. Если хоть половина того, что говорил старый подонок, — правда, то сопляку ничего. Он снова взглянул на Арчибальда, как тот легко шагает через две шпалы разом, широкоплечий, узкобедрый, и длинные, вороные, как у сестры, волосы вздрагивают в такт шагам. Сам напросился, угрюмо подумал Рэдрик. И чего это он так отчаянно напрашивался? Прямо дрожал весь, слезы на глазах... «Возьмите, мистер Шухарт! Мне разные люди предлагали, но я только с вами хочу. Я никого, кроме вас, в грош не ставлю... Папахен был силен, так ведь он меня не брал». Рэдрик усилием воли резко оборвал это воспоминание. Противно было об этом думать, и, может быть, поэтому он стал думать о сестре Арчибальда, о том, как он спал с этой Диной — и трезвый спал, и пьяный спал, — и какое это каждый раз было разочарование. Просто уму непостижимо: такая роскошная баба — кажется, век бы с нее не слезал, а на самом деле пустышка, обман, станок какой-то, а не женщина. Как, помнится, пуговицы на кофте у матери — янтарные такие, полупрозрачные, золотистые, так и хочется сунуть в рот и сосать в ожидании какой-то необычайной сладости и вкусности, и он брал их в рот и сосал, и каждый раз страшно разочаровывался, и каждый раз забывал об этом разочаровании, даже не то чтобы забывал, а просто отказывался верить собственной памяти, стоило ему их снова увидеть... А может быть, папахен его ко мне подослал? — подумал он вдруг об Арчибальде. Вон у него какая пушка в заднем кармане... Нет, вряд ли. Стервятник меня знает. Стервятник знает, что со мной шутки плохи. И знает, какой я в Зоне. Нет, чепуха все это. Не первый он меня просил, другие и на колени становились... и пушки они все с со бою таскают по первому разу. По первому и последнему. Да нет, почему же обязательно по последнему? Ох, по последнему! Вот что получается, Стервятник: по последнему. Да, папахен, узнал бы ты про эту его затею — так бы его костылями отделал, сыночка своего, в Зоне вымоленного...

Он вдруг почувствовал, что впереди что-то есть, недалеко уже, метрах в тридцати — сорока.

— Стой, — сказал он Арчибальду.

Парень послушно замер на месте. Реакция у него была хорошая — он так и застыл с приподнятой ногой, а затем медленно и осторожно опустил ее на землю. Рэдрик остановился рядом с ним. Колея здесь заметно уходила вниз и совершенно скрывалась в тумане. И там, в тумане, что-то было. Что-то большое и неподвижное. Безопасное. Рэдрик осторожно втянул ноздрями воздух. Да, безопасное.

— Вперед, — сказал он негромко, подождал, пока Арчибальд сделал шаг, и двинулся за ним. Краем глаза он видел лицо Арчибальда, точеный его профиль, чистую кожу щеки и решительно поджатые губы под тончайшими усиками.

Они погрузились в туман по пояс, потом по шею, а еще через несколько секунд впереди замаячила косая глыба вагонетки.

— Все, — сказал Рэдрик и стал стягивать рюкзак. ― Садись, где стоишь. Перекур.

Арчибальд помог ему стянуть рюкзак, а потом они сели рядышком на ржавый рельс, Рэдрик отстегнул один из клапанов, достал сверток с едой и термос с кофе и, пока Арчибальд разворачивал сверток и устраивал бутерброды на рюкзаке, вытащил из-за пазухи флягу, отвинтил колпачок и, прикрыв глаза, сделал несколько медленных глотков.

— Глотнешь? — предложил он, вытирая губы. ― Для храбрости...

Арчибальд обиженно помотал головой.

— Для храбрости мне не нужно, мистер Шухарт, ― сказал он. — Я лучше кофе. Сыро здесь очень, правда?

— Сыро, — согласился Рэдрик. Он спрятал флягу, выбрал бутерброд и принялся жевать. — Вот туман рассеется, увидишь, что тут кругом — сплошные болота. Раньше тут комарья было— страшное дело... — Он замолчал и налил себе кофе. Кофе был горячий, густой, сладкий, пить его сейчас было даже приятнее, чем спиртное. От него пахло дымом, Гутой. И не просто Гутой, а Гутой в халатике, прямо со сна, с еще сохранившимся рубцом от подушки на щеке. Зря я в это дело впутался, подумал он. Тридцать тысяч... На кой ляд мне эти тридцать тысяч. Деньги нужны, чтобы о них не думать. Это правильно. Но я ведь о них и так не думаю последнее время. На кой ляд мне эти деньги? Дом есть, сад есть, без работы не остался бы... Завел меня Стервятник, гнида вонючая, завел, как молоденького...

— Мистер Шyxapт, ― сказал вдруг Арчибильд, глядя в сторону,— а вы серьезно верите, что эта штука выполняет желания?

— Чепуха, ― рассеянно произнес Рэдрик и замер с поднесен ным ко рту стаканчиком. ― A ты откуда знаешь какой штукой мы идем?

Арчибальд смущенно засмеялся, запустил пятерню в вороные волосы, подергал и сказал:

— Да вот догадался. Я уже и не помню, что меня на эту мысль натолкнуло. Ну, во-первых, раньше отец все время бубнил про этот Золотой шар, а тут вдруг перестал и вместо этого к вам зачастил, а я ведь знаю — никакие вы не друзья, что бы там отец ни говорил... Потом, он странный какой-то стал в последнее время... — Арчибальд засмеялся и покрутил головой, что-то вспоминая. — А окончательно я понял, когда вы с ним на пустыре этот шарик испытывали. — Он похлопал ладонью по рюкзаку, где лежала туго свернутая оболочка воздушного шара. — Я вас тогда выследил, и, когда увидел, как вы мешок с камнями приподняли и по воздуху вели, тут уж мне все окончательно ясно стало. По-моему, в Зоне ничего тяжелого, кроме Золотого шара, не осталось. — Он откусил от бутерброда, пожевал и задумчиво проговорил набитым ртом: — Я вот только не понимаю, как его цеплять, он же, наверное, гладкий...

Рэдрик все смотрел на него поверх стаканчика и думал, до чего же они не похожи друг на друга — отец и сын. Ничего общего между ними не было. Ни лицо, ни голос, ни душа. У Стервятника голос хриплый, заискивающий, подлый какой-то, но в тот раз он говорил так, что нельзя было его не слушать. «Рыжий! — говорил он, перегнувшись через стол. — Нас ведь двое осталось всего, да на двоих две ноги, и обе твои... Кому же, как не тебе? Это же, может, самое ценное, что в Зоне есть... Кому же достанется, а? Неужто этим чистоплюям с машинами? Я ведь его нашел, я! Сколько там наших по дороге полегло! Себе берег! И сейчас бы не отдал, да руки, видишь, коротки стали! Ну ладно, ты не веришь. Не веришь — не надо. Тебе — деньги, дашь мне, сколько сам захочешь, я знаю, ты не обидишь. А я, может, ноги себе верну. Ноги верну, понимаешь ты? Зона ведь ноги у меня отобрала, так, может, Зона и отдаст?..»

— Что? — спросил Рэдрик, очнувшись.

— Я спросил, закурить можно, мистер Шухарт?

— Да, — сказал Рэдрик. — Кури, кури... Я тоже закурю.

Он залпом допил остаток кофе, вытащил сигарету и, разминая ее, уставился в редеющий туман. Сумасшедший, подумал он. Псих. Ноги ему... стервецу... гниде вшивой... От всех этих разговоров копился какой-то осадок, непонятно какой. И он не рассеивался со временем, а, наоборот, именно копился. И непонятно было, что это такое, но оно мешало, словно он чем-то заразился от Стервятника, но не гадостью какой-нибудь, а, наобо рот... силой, что ли? Нет, не силой. А чем же тогда? Ну ладно, сказал он себе. Давай так: предположим, не дошел я сюда. Совсем уже собрался, рюкзак уложил, и тут что-нибудь случилось... сцапали бы меня, например. Плохо было бы? Определенно плохо. Почему плохо? Деньги пропали? Да нет, не в деньгах дело... Что добро это гадам достанется? Да, в этом что-то есть. Обидно. Но мне-то что? Все равно в конце концов все им достанется...

— Бр-р-р... — сказал Арчибальд. — До костей пробирает. Мистер Шухарт, может, вы дадите мне теперь глотнуть?

Рэдрик молча достал флягу и протянул ему. А ведь я не сразу согласился, подумал вдруг он. Двадцать раз я посылал Стервятника куда подальше, а на двадцать первый все-таки согласился. Как-то мне невмоготу стало вдруг. И последний разговор у нас получился короткий и вполне деловой. «Здорово, Рыжий. Я вот карту принес. Может, все-таки, посмотришь?» — «Давай», — сказал я. И все. Помню, что пьяный был тогда, целую неделю пил, что-то на душе было гадко... А, ч-черт, не все ли равно? Пошел и пошел! Что я в этом копаюсь, как в дерьме прутиком? Боюсь я, что ли?

Он вздрогнул. Длинный тоскливый скрип донесся вдруг из тумана. Рэдрик вскочил, как подброшенный, и сейчас же, как подброшенный, вскочил Арчибальд. Но уже снова стало тихо, и только шуршала, струясь по насыпи у них из-под ног, мелкая галька.

— Это, наверное, порода просела, — неуверенно, с трудом вы говаривая слова, проговорил Арчибальд. — Вагонетки ведь с породой давно стоят...

Рэдрик смотрел прямо перед собой и ничего не видел. Он вспомнил. Это было ночью. Он проснулся от такого же звука, тоскливого и длинного, обмирая, как во сне. Только это был не сон. Это кричала Мартышка, сидя на своей постели у окна, а из гостиной откликался батя, очень похоже, так же длинно и скрипуче, только с каким-то клокотанием. И так они перекликались и перекликались в темноте целых сто лет. Гута проснулась тоже и взяла Рэдрика за руку, он чувствовал ее мгновенно покрывшееся испариной плечо, и так они лежали все эти сто лет и слушали, а когда Мартышка за молчала и улеглась, он подождал еще немного, потом встал, вышел на кухню и жадно выпил полбутылки коньяку. С этой ночи он запил.

— Порода, — говорил Арчибальд. — Она, знаете, проседает со временем. От сырости, от всяких таких причин...

Рэдрик посмотрел на его побледневшее лицо и снова сел. Сигарета у него из пальцев куда-то пропала, и он закурил новую. Арчибальд постоял еще немного, опасливо вертя головой, потом тоже сел и сказал негромко:

— А еще говорят, что в Зоне будто бы кто-то живет. Люди какие-то. Не пришельцы, а именно люди. Будто Посещение застигло их тут, и они мутировали... приспособились к новым условиям. Вы слыхали об этом, мистер Шухарт?

— Да,— сказал Рэдрик. — Только это не здесь. Это в горах, на северо-западе. Пастухи какие-то.

Вот он чем меня заразил, думал он. Сумасшествием он меня своим заразил. Вот, значит, почему я сюда пошел. Вот что мне здесь надо. Какое-то странное о очень новое ощущение медленно заполнило его. Он осознавал, сто ощущение это не новое, что оно давно уже сидело где-то у него в печенках, но только сейчас он о нем догадался, и все встало на свои места. И то, что раньше казалось глупостью, сумасшедшим бредом выжившего из ума старика, обернулось теперь единственной надеждой, единственным смыслом жизни, потому что только сейчас он понял: единственное на всем свете, что у него еще осталось, единственное, ради чего он жил последние месяцы, была надежда на чудо. Он, дурак, болван, отталкивал эту надежду, затаптывал ее, издевался над нею, потому что он так привык, потому что никогда в жизни с самого детства он не рассчитывал ни на кого, кроме себя, и потому что с самого детства этот расчет на себя он выражал в количестве зелененьких, которые ему удавалось вырвать, выдрать, выгрызть из окружающего его равнодушного хаоса. Так было всегда, и так было бы и дальше, если бы он в конце концов не оказался в такой яме, из которой его не вызволят никакие зелененькие, в которой рассчитывать на себя совершенно бессмысленно. И мимолетно он удивился, как ему удалось прожить последние недели без этой надежды и без этого ощущения, которое заполняло его сейчас до макушки, но до него сразу же дошло, что и надежда, и ощущение были в нем все эти недели. Он засмеялся и толкнул Арчибальда в плечо.

— Ну что, сталкер? — сказал он. — Замарал подштанники? Привыкай, браток, не стесняйся, дома выстирают.

Арчибальд удивленно посмотрел на него, неуверенно улыбаясь. А Рэдрик смял промасленную бумагу из-под бутербродов, швырнул ее под вагонетку и прилег на рюкзак, упершись локтем.

— Ну хорошо, — сказал он. — А предположим, например, что этот самый Золотой шар действительно... Что б ты тогда загадал?

— Значит, вы все-таки верите? — быстро спросил Арчибальд

— Это не важно — верю я там или не верю. Ты мне на вопрос ответь.

Рэдрик вдруг почувствовал, что ему действительно интересно узнать, что может пожелать такой вот парень, молокосос еще, вчерашний школьник, и он с веселым любопытством следил, как Арчибальд хмурится, тревожит усики и старательно думает.

— Ну, конечно, ноги отцу, — сказал Арчибальд наконец. — Чтобы дома было все хорошо...

— Врешь, врешь, — добродушно сказал Рэдрик. — Ты, браток, учти: Золотой шар только сокровенные желания выполняет, только такие, что если не исполнятся, то хоть в петлю.

Арчибальд Барбридж покраснел, вскинул на Рэдрика и сейчас же опустил глаза и совсем залился краской, даже слезы выступили. Рэдрик ухмыльнулся, глядя на него.

— Все понятно, — сказал он почти ласково. — Ладно, это не мое дело. Держи свое при себе. — И тут он вдруг вспомнил про пистолет и подумал, что, пока есть время, надо учесть все, что можно учесть. — Что это у тебя в заднем кармане? — спросил он небрежно.

— Пистолет, — буркнул Арчибальд и закусил губу.

— Зачем он тебе? — удивился Рэдрик.

― Стрелять, — сказал Арчибальд вызывающе.

― Брось, брось, — сказал Рэдрик, садясь. — Давай его сюда, в Зоне стрелять не в кого. Давай.

Арчибальд хотел что-то сказать, но промолчал, сунул руку за спину, вытащил армейский кольт и протянул Рэдрику, держа за ствол. Рэдрик взял пистолет за теплую рубчатую рукоятку, под бросил его, поймал и сказал:

— Платок есть какой-нибудь? Давай, я заверну.

Он взял у Арчибальда носовой платок, чистенький, пахнущий одеколоном, завернул пистолет и положил сверток на шпалу.

— Пусть здесь полежит, — объяснил он. — Обратно пойдем — возьмешь. Может, в самом деле от патрульных отстреливаться придется... Хотя от патрульных отстреливаться, браток...

Арчибальд решительно помотал головой.

— Да мне не для этого, — сказал он с досадой. — Там только один патрон. Чтобы... если как с отцом...

— Во-он что, — протянул Рэдрик, внимательно глядя на него. — Ну, это можешь не беспокоиться. Если как с отцом, то уж до этого места я тебя дотащу. Обещаю... Гляди, рассвело!

Туман исчезал на глазах. На насыпи его уже не было вовсе, а внизу и вдали молочная мгла проседала и протаивала, сквозь нее прорастали округлые щетинистые вершины холмов, и между холмами кое-где уже проглядывала рябая поверхность прокисшего болота, покрытого реденьким заморенным лозняком, а на горизонте, за холмами, ярко-желтым вспыхнули вершины гор, и небо над горами было ясное и голубое. Арчибальд оглянулся через плечо и восхищенно вскрикнул. Рэдрик тоже оглянулся. На востоке горы казались черными, а над ними полыхало знакомое изумрудное зарево, зеленая заря Зоны. Рэдрик поднялся и, расстегивая ремень, сказал:

— Облегчиться не собираешься? Смотри, потом негде будет и некогда...

Он зашел за вагонетку, присел на насыпи и, покряхтывая, смотрел, как быстро гаснет, заливается розовым зеленое зарево и оранжевая краюха солнца выползает из-за хребта, и сразу от холмов потянулись лиловатые тени, все стало резким, рельефным, все стало видно как на ладони, и прямо перед собой, метрах в двухстах, Рэдрик увидел вертолет. Вертолет упал, видно, в самый центр «комариной плеши», и весь фюзеляж его расплющило в жестяной блин, только хвост остался целым, его слегка изогнуло, и он черным крючком торчал над прогалиной между холмами, и стабилизирующий винт остался цел — отчетливо поскрипывал, покачиваясь на легком ветерке. «Плешь», видимо, попалась мощная, даже пожара настоящего не получилось, и на расплющенной жестянке отчетливо выделялась красно-синяя эмблема королевских военно-воздушных сил, которую Рэдрик вот уже сколько лет и в глаза не видел и вроде бы даже забыл, как она выглядит.

Справив нужду, Рэдрик вернулся к рюкзаку, достал карту и разложил ее на спекшейся груде породы в вагонетке. Самого карьера видно отсюда не было, его заслонял холм с почерневшим обгорелым деревом на верхушке. Этот холм предстояло обойти справа, по Лощине между ним и другим холмом, который тоже был виден отсюда, совсем голый, с бурой каменной россыпью по всему склону. Все ориентиры совпадали, но Рэдрик не испытывал удовлетворения. Многолетний инстинкт сталкера категорически протестовал против самой мысли, несуразной и противоестественной, — прокладывать тропу между двумя близкими возвышенностями. Ладно, подумал Рэдрик, это мы еще посмотрим. На месте будет виднее. Тропа до этой лощины вела по болоту, по открытому ровному месту, казавшемуся отсюда безопасным, но, приглядевшись, Рэдрик различил между сухими кочками какое-то темно-серое пятно. Он взглянул на карту. Там стоял крестик, и корявыми буквами было написано: «Хлюст». Красный пунктир тропы шел правее крестика. Кличка была вроде бы знакомая, но кто такой этот Хлюст, как он выглядел и когда он был, Рэдрик вспомнить не мог. Вспоминалось только: дымный зал в «Боржче», какие-то пьяные свирепые хари, огромные красные лапы, сжимающие стаканы, громовой хохот, потные лоснящиеся морды, фантастическое стадо титанов и гигантов, собравшееся на водопой; одно из самых ярких воспоминаний детства — первое посещение «Боржча». Что я тогда принес? «Пустышку», кажется. Прямо из Зоны, мокрый, голодный, ошалелый, с мешком через плечо, ввалился в этот кабак, грохнул на стойку перед Эрнестом мешок, злобно щерясь и озираясь, выдержал грохочущий залп издевательств, дождался, пока Эрнест, тогда еще молодой и всегда при галстуке бабочкой, отсчитал сколько-то там зелененьких... нет, тогда были еще не зелененькие, тогда были «квадратные», королевские, с какой-то полуголой бабой в плаще и венке... дождался, спрятал деньги в карман и неожиданно для самого себя цапнул со стойки тяжелую пивную кружку и с размаху хватил ею по ближайшей хохочущей пасти. Рэдрик ухмыльнулся и подумал: может, это и был Хлюст?

— Разве между холмами можно, господин Шухарт? — вполголоса спросил над ухом Арчибальд. Он стоял рядом и тоже разглядывал карту.

— Посмотрим, — сказал Рэдрик. Он все смотрел на карту. Там было еще два крестика — один на склоне холма с деревом, другой — на каменной россыпи. Пудель и Очкарик. Тропа проходила понизу между ними. — Там посмотрим, — повторил он, сложил карту и сунул ее в карман. Он оглядел Арчибальда. — Как стул? — спросил он и, не дожидаясь ответа, приказал: — Подай мне на спину рюкзак.

— Пойдем, как раньше, — сказал он, встряхивая рюкзак и прилаживая лямки поудобнее. — Ты идешь впереди, чтобы я тебя каждую минуту видел. Не оглядывайся, а уши держи нараспашку. Мой приказ — закон. Имей в виду, придется много ползти, грязи но вздумай бояться, если прикажу — мордой в грязь без разговоров... Да курточку свою застегни. Готов?

— Готов, — сказал Арчибальд глухо. Он здорово нервничал. Румянца у него на щеках как не бывало.

— Первое направление — вот. — Рэдрик резко махнул ладонью в сторону ближайшего холма в сотне шагов от насыпи. — Пошел.

Арчибальд судорожно вздохнул и, перешагнув через рельс, стал боком спускаться по насыпи. Галька с шумом сыпалась за ним.

— Легче, легче, — сказал Рэдрик. — Спешить некуда.

Он принялся осторожно спускаться следом, привычно регулируя инерцию тяжеленного рюкзака мускулами ног. Краем глаза он все время следил за Арчибальдом. Боится парень, думал он. Правильно боится. Предчувствует, наверное. Если у него чутье, как у папаши, то должен предчувствовать. Знал бы ты, Стервятник, как обернулось дело. Знал бы ты, Стервятник, что я тебя послушаюсь. «Но вот здесь, Рыжий, тебе одному не пройти. Хочешь не хочешь, а придется тебе кого-нибудь с собой взять. Могу кого-нибудь из своих сопляков отдать, кого не жалко...» Уговорил. Первый раз в жизни согласился я на такое дело. Ну, ничего, может быть, все-таки обойдется, все-таки я не Стервятник, может быть, и словчим как-нибудь.

— Стоп! — приказал он Арчибальду.

Арчибальд остановился по щиколотку в ржавой воде. Пока Рэдрик спускался, трясина затянула его по колено.

— Камень видишь? — сказал Рэдрик. — Вон, под холмом лежит. Давай на него.

Арчибальд двинулся вперед. Рэдрик отпустил его на десять шагов и пошел следом. Трясина под ногами чавкала и воняла. Мертвая трясина — ни мошкары, ни лягушек, даже лозняк здесь высох и сгнил. Рэдрик привычно посматривал по сторонам, но пока все было вроде бы спокойно. Холм медленно приближался, наполз на низкое еще солнце, потом закрыл всю восточную часть неба. У камня Рэдрик оглянулся в сторону насыпи. Насыпь была ярко освещена солнцем, на ней стоял поезд из десятка вагонеток, часть вагонеток сорвалась с рельсов и лежала на боку, насыпь под ними была покрыта рыжими потеками высыпавшейся породы. А дальше, к северу от поезда, в сторону карьера, воздух над рельсами мутно дрожал и переливался, и время от времени в нем мгновенно вспыхивали и гасли маленькие радуги. Рэдрик посмотрел на это дрожание, сплюнул почти всухую и отвернулся.

— Дальше, — сказал он, и Арчибальд повернул к нему напряженное лицо. — Вон тряпье видишь? Да не туда смотришь. Вон там, правее.

— Да, — сказал Арчибальд.

— Так вот, это был некий Хлюст. Давно был. Он не слушался старших и теперь лежит там специально для того, чтобы показывать умным людям дорогу. Возьми два пальца вправо от этого Хлюста... Взял? Засек точку? Ну примерно там, где лозняк чуть погуще... Двигай туда. Пошел!

Теперь они шли параллельно насыпи. С каждым шагом воды под ногами становилось все меньше, и скоро они шагали уже по сухим пружинистым кочкам. Арчибальд приободрился и перешел было на полный шаг, и тогда Рэдрик пошарил в кармане, выбрал гайку граммов на двадцать и, прицелившись, запустил ему в голову. Гайка попала Арчибальду прямо в затылок. Парень ахнул, схватился за голову и плашмя рухнул на сухую траву. Рэдрик остановился над ним.

— Вот так оно и бывает, Арчи, — сказал он. — Это тебе не бульвар, ты здесь не на прогулке.

Арчибальд медленно поднялся. Лицо у него было совершенно белое.

— Все понятно? — спросил Рэдрик. Арчибальд глотнул и закивал.

— Хорошо. А в следующий раз надаю по зубам. Если жив останешься. Пошел.

Из паренька мог бы получиться сталкер, думал Рэдрик, звали бы его, наверное, Красавчик. Красавчик Арчи. У нас был один Красавчик, звали его Диксон, а теперь его зовут Суслик. Единственный сталкер, который попал в «мясорубку» и выжил. Повезло. Он-то, чудак, до сих пор думает, что его Барбридж из «мясорубки» вытащил. Черта с два. Из Зоны он его выволок, это верно. Попробовал бы не выволочь. Ему ребята тогда прямо сказали: один лучше не возвращайся. А ведь как раз тогда Барбриджа Стервятником и назвали, до этого он у нас в Битюгах ходил...

Рэдрик вдруг ощутил на левой щеке едва заметный ток воздуха и сейчас же, еще не успев ни о чем подумать, крикнул:

— Стой!

Он вытянул влево руку. Ток воздуха чувствовался там сильнее. Где-то между ними и насыпью разлеглась «комариная плешь», а может быть, она шла и но самой насыпи — недаром же свалились вагонетки. Арчибальд стоял как вкопанный. Он даже не обернулся.

— Возьми правее, — приказал Рэдрик. — Пошел.

Да, неплохой был бы сталкер. Кой черт, жалею я его, что ли? Этого еще не хватало. Меня кто-нибудь когда-нибудь жалел? Вообще-то да, жалели. Кирилл меня жалел. Ричард Нунан меня жалеет. Вообще-то он, как видно, не столько меня жалеет, сколько к Гуте прислоняется. А может быть, и жалеет, одно другому не помеха. Только мне жалеть никого не приходится. У меня выбор или — или. Он впервые с полной отчетливостью представил себе выбор: или этот паренек, или моя Мартышка. Тут и выбирать нечего, все ясно. Если только чудо возможно, подсказал какой-то голос изнутри, но он с ужасом и ожесточением задавил в себе этот голос.

Они миновали груду серого тряпья. От Хлюста ничего не осталось, только лежала поодаль в засохшей траве длинная, насквозь проржавевшая палка — миноискатель. Тогда многие пользовались миноискателями, покупали втихаря у армейских интендантов, надеялись на эти штуки, как на господа бога, а потом два сталкера подряд за несколько дней погибли с ними, убитые подземными разрядами. И как отрезало... Кто же все-таки был этот Хлюст? Барбридж его сюда привел или он сам сюда пришел? И почему их всех тянуло в этот карьер? Почему я ничего об этом не слыхал? Дьявол припекает-то как! И это с утра, а что будет потом? Арчибальд, шедший шагах в пяти впереди, поднял руку и вытер со лба пот. Рэдрик покосился на солнце. Солнце было еще невысоко. И тут он вдруг осознал, что сухая трава под ногами не шуршит, как раньше, а словно бы поскрипывает, как картофельная мука, и она уже не колючая и жесткая, как раньше, а мягкая и зыбкая, она рассыпалась под сапогом, как лохмотья копоти. И он увидел четко выдавленные следы Арчибальда и бросился на землю, крикнув: «Ложись!»

Он упал лицом в траву, и она разлетелась в пыль под его щекой, и он заскрипел зубами от злости, что так не повезло. Он лежал, стараясь не двигаться, все еще надеясь, что, может быть, про несет, хотя и понимал, что они попались. Жар усиливался, наваливался, обволакивал все тело, как простыня, смоченная кипятком, глаза залило потом, и Рэдрик запоздало крикнул Арчибальду: «Не шевелись! Терпи!». И стал терпеть сам. И он бы вытерпел, и все, может быть, обошлось бы более или менее благополучно, без всяких потерь, но не выдержал Арчибальд. То ли он не расслышал Рэдрика, то ли перепугался до того, что забыл все наказы и заповеди, то ли разом припекло его еще сильнее, чем Рэдрика, во всяком случае, управлять собой он перестал и слепо, с каким-то горловым воплем кинулся, пригнувшись, куда погнал его бессмысленный инстинкт — назад, как раз туда, куда бежать уж никак было нельзя. Рэдрик едва успел приподняться и обеими руками обхватить его за ногу, и он всем телом грянулся о землю, подняв тучу пепла, взвизгнул неестественно высоким голосом и лягнул Рэдрика свободной ногой в лицо, забился и задергался, но Рэдрик, сам уже плохо соображая от боли, наполз на него, прижимаясь обожженным лицом к кожаной куртке, стремясь задавить, втереть в землю, обеими руками держа за длинные волосы дергающуюся голову и бешено колотя носками ботинок и коленями по ногам, по земле, по заду. Он смутно слышал стоны и мычание, доносившиеся из-под него, и свой собственный хрип: «Лежи, сволочь, лежи, убью...», а сверху на него все наваливали и наваливали груды раскаленного угля, и уже полыхала на нем одежда, и трещала, вздуваясь пузырями и лопаясь, кожа на ногах и боках, и он, уткнувшись лицом в серый пепел, судорожно уминая грудью голову этого проклятого сопляка, не выдержал и заорал изо всех сил...

Он не помнил, когда все это кончилось. Понял только, что снова может дышать, что воздух снова стал воздухом, а не расплавленным свинцом, выжигающим глотку, и сообразил, что надо спешить, что надо как можно скорее убираться из-под этой дьявольской жаровни, пока она не вернулась обратно. Он сполз с Арчибальда, который лежал совершенно неподвижно, зажал обе его ноги под мышкой и, помогая себе свободной рукой, пополз вперед, не спуская глаз с черты, за которой начиналась снова трава, мертвая, сухая, колючая, но настоящая — она казалась ему сейчас величайшим обиталищем жизни. Пепел скрипел на зубах, обожженное лицо то и дело обдавало остатками жара, пот лил прямо в глаза — наверное, потому, что ни бровей, ни ресниц у него больше не было. Арчибальд волочился следом, словно нарочно цепляясь своей проклятой курточкой, горела обваренная задница, а рюкзак при каждом движении поддавал в обгорелый затылок. От боли и духоты Рэдрик вдруг с ужасом подумал, что совсем обварился и теперь ему не дойти, и от этого страха сильнее заработал свободным локтем и коленками, выталкивая через пересохшую глотку самые гнусные ругательства, какие приходили ему в голову, а потом вдруг с какой-то сумасшедшей радостью вспомнил, что за пазухой у него лежит почти полная фляга, подружечка, которая не выдаст, только бы доползти, ну еще немного, давай, Рэд, давай, Рыжий, вот так, вот так, ну еще, ну еще немного, в бога, в ангелов, под тридцатью одеялами на Северном полюсе, в пришельцев и Стервятника душу...

Потом он долго лежал, погрузив лицо и руки в холодную ржа вую воду, с наслаждением вдыхая провонявшую гнилью прохладу. Век бы так лежал, но он заставил себя подняться, сбросил рюкзак, стоя на коленях, на четвереньках подполз к Арчибальду, неподвижно лежавшему шагах в двадцати от болота, и перевернул его на спину. Н-да, красивый был мальчик. Сейчас эта смазливая морда казалась черно-серой маской из смеси крови и пепла, и несколько секунд Рэдрик с тупым интересом разглядывал на ней продольные борозды — следы от кочек и камней. Потом он взял Арчибальда под мышки, поднялся на ноги и потащил обратно к воде. Арчибальд хрипло дышал, время от времени постанывая. Рэдрик бросил его лицом в самую большую лужу и повалился рядом, снова переживая наслаждение от мокрой ледяной ласки. Арчибальд забулькал, завозился, подтянул под себя руки и поднял голову. Глаза его были вытаращены, он ничего не соображал и жадно хватал ртом воздух, отплевываясь и кашляя. Потом взгляд его сделался осмысленным и остановился на Рэдрике.

— Ф-фу, — сказал он и помотал головой, разбрызгивая грязную воду. — Что это было?

— Смерть это была, — невнятно произнес Рэдрик и закашлялся. Он ощупал лицо. Было больно, нос распух, но брови и ресницы, как это ни странно, были на месте. И кожа на руках тоже оказалась цела, только покраснела малость. Надо думать, и задницу не до кости прожгло. Он пощупал — нет, явно не до кости, даже штаны целы. Просто как кипятком ошпарило.

Арчибальд тоже осторожно трогал пальцами лицо. Теперь, когда страшную маску смыло водой, физиономия у него оказалась — тоже против ожиданий — почти в порядке. Несколько царапин, нос припух, рассечена нижняя губа, а так, в общем, ничего.

— Никогда о таком не слышал, — проговорил Арчибальд и посмотрел назад.

Рэдрик тоже оглянулся. На сероватой испепеленной траве осталось много следов, и Рэдрик поразился, как, оказывается, короток был тот страшный бесконечный путь, который он прополз, спасаясь от гибели. Каких-нибудь метров двадцать ― тридцать, не больше, было всего от края до края выжженной проплешины, но он сослепу и от страха полз по ней каким-то диким зигзагом, как таракан по раскаленной сковороде, и спасибо еще, что полз, в общем, туда, куда надо, а ведь мог бы заползти на «комариную плешь» слева, а мог бы и вообще повернуть обратно... Нет, не мог бы, поду мал он с ожесточением. Это молокосос какой-нибудь мог бы, а я тебе не молокосос, и если бы не этот дурак, то вообще бы ничего не случилось, обварил бы себе зад — вот и все неприятности.

Он посмотрел на Арчибальда. Арчибальд с фырканьем умывался, покряхтывая, когда задевал больные места. Рэдрик поднялся и, морщась от прикосновений задубевшей от жара одежды к обожженной коже, вышел на сухое, место и нагнулся над рюкзаком. Вот рюкзаку досталось по-настоящему. Верхние клапаны просто-напросто обгорели, пузырьки в аптечке все полопались от жара к чертовой матери, и от жухлого пятна несло невыносимой химией. Рэдрик открыл клапан и принялся выбрасывать осколки стекла и пластика, и тут Арчибальд у него за спиной сказал:

— Спасибо вам, мистер Шухарт, вытащили вы меня. Рэдрик промолчал. Кой черт — спасибо! Сдался ты мне — спасать тебя.

— Я сам виноват, — сказал Арчибальд. — Я слышал, что вы мне приказали лежать, но я здорово перепугался, совсем голову по терял, когда припекло. Я очень боли боюсь, мистер Шухарт...

— Вставай, вставай, — сказал Рэдрик, не оборачиваясь. — Это все были цветочки... Вставай, чего разлегся!

Зашипев от боли в обожженных плечах, он вскинул на спину рюкзак, продел руки в ремни. Ощущение было такое, будто кожа на обожженных местах съежилась и покрылась болезненными морщинами. Боли он боится... С дерьмом тебя пополам вместе с твоей болью!.. Он огляделся. Ничего, с тропы не сошли. Теперь эти холмики с покойниками. Сволочные холмики, стоят, гниды, торчат, как стервячьи ягодицы, а эта лощинка между ними... Он ухмыльнулся. Известно, что между ягодицами бывает. Ах, сволочная лощинка, вот она-то самая сволочь и есть. Сука.

— Лощину между холмами видишь? — спросил он Арчибальда.

— Вижу.

— Прямо на нее. Марш!

Арчибальд тыльной стороной ладони вытер под носом и двинулся вперед, шлепая по лужам. Он прихрамывал и был уже не такой прямой и стройный, как раньше, согнуло его, и шел он теперь осторожно, с большой опаской. Вот и еще одного я вытащил, подумал Рэдрик. Который это будет? Пятый? Шестой? И теперь вот спрашивается: зачем? Что он мне — родной? Поручился я за него? Слушай, Рыжий, а почему ты его действительно тащил? Чуть сам из-за него не загнулся... Теперь-то, на ясную голову, я знаю, что правильно я его тащил, что без него мне не обойтись, что он у меня как заложник за Мартышку. Что я не человека вытащил, а миноискатель свой вытащил, тральщик свой. А там, на горячем месте, я ведь об этом и думать не думал. Тащил его, как родного, и мысли даже не было, чтобы бросить, хотя про все забыл — и про тральщик забыл, и про Мартышку забыл... Что же это получается? Получается, что я и в самом деле добрый парень. Это мне и Гута твердит, и Кирилл-покойник внушал, и Ричард все время насчет этого долдонит... Тоже мне, нашли добряка. Ты это брось, сказал он себе. Тебе здесь эта доброта ни к чему. Чтоб в первый и в последний раз... Мне его надо сберечь для «мясорубки», подумал он. Здесь все можно пройти, кроме «мясорубки».

— Стой, — сказал он Арчибальду.

Они остановились перед лощиной, и Арчибальд растерянно оглянулся на Рэдрика. Дно лощины было покрыто гнойно-зеленой, жирно отсвечивающей на солнце жижей, над поверхностью ее курился легкий парок, между холмами он становился гуще, и в тридцати шагах уже ничего не было видно. И стоял смрад. Черт знает что гнило в этом отвратительном месиве, но Рэдрику показалось, что сотни тысяч разбитых тухлых яиц, вылитых на кучу из сотни тысяч тухлых рыбьих голов и дохлых кошек, не могут вонять так, как воняло здесь. Арчибальд издал горловой звук и отступил на шаг. Рэдрик стряхнул с себя оцепенение, торопливо вытащил из кармана сверток с ватой, пропитанной дезодорантом, заткнул ноздри тампонами и протянул вату Арчибальду.

— Спасибо, мистер Шухарт, — слабым голосом сказал Арчибальд. — А как-нибудь верхом нельзя?

Рэдрик взял его молча за волосы и повернул его голову в сторону кучи тряпья на каменной россыпи.

— Это был Очкарик, — сказал он. — А на левом холме — от сюда не видно — лежит Пудель. Понял? Вперед.

Жижа была теплая, липкая, как гной. Сначала они шли в рост, погрузившись по пояс. К счастью, дно под ногами было каменистое и довольно ровное, но вскоре Рэдрик услышал знакомое жужжание с обеих сторон. На левом холме, освещенном солнцем, ничего не было видно, но на склоне справа, в тени, запрыгали бледные лиловатые огоньки.

— Нагнись, — проговорил он сквозь зубы и нагнулся сам. — Ниже, дурак! — крикнул он.

Арчибальд испуганно пригнулся, и в ту же секунду громовой разряд расколол воздух. Над самыми головами затряслась в бешеной пляске разветвленная молния, едва заметная на фоне неба. Арчибальд присел и окунулся по плечи. Рэдрик, чувствуя, что уши ему заложило от грохота, повернул голову и увидел в тени ярко-алое, быстро тающее пятно среди камней, и сейчас же ударила вторая молния.

— Вперед, вперед! — заорал он, не слыша себя.

Теперь они двигались на корточках, выставив наружу только головы, и при каждом разряде Рэдрик видел, как длинные волосы Арчибальда встают дыбом, и ощущал, как тысячи иголочек вонзаются в кожу лица. «Вперед, — монотонно повторял он. — Вперед...» Он уже ничего не слышал. Один раз Арчибальд повернулся к нему в профиль, и он увидел вытаращенный ужасом глаз, скошенный на него, и белые трясущиеся губы, и замазанную зеленью потную щеку; потом молнии стали бить так низко, что им приходилось окунаться с головой, зеленая слизь заклеивала рот, было трудно дышать; хватая ртом воздух, Рэдрик вырвал из носа тампоны и обнаружил вдруг, что вонь исчезла, что воздух наполнен свежим пронзительным запахом озона, а пар вокруг становился все гуще, или, может быть, это потемнело в глазах, — и уже не видно было холмов ни справа, ни слева, ничего не было видно, кроме облепленной зеленой грязью головы Арчибальда и желтого клубящегося пара вокруг.

Пройду, пройду, думал Рэдрик. Не в первый раз, всю жизнь так, сам в дерьме, а над головой молнии, иначе никогда и не было... И откуда здесь это дерьмо? Столько дерьма... с ума сойти, сколько дерьма в одном месте, здесь дерьмо со всего мира... Это Стервятник, подумал он яростно. Это Стервятник здесь прошел, это за ним осталось. Очкарик лег справа, Пудель лег слева, и все для того, чтобы Стервятник прошел между ними, прошел и оставил за собой все свое дерьмо... Так тебе и надо, сказал он себе, кто идет следом за Стервятником — тот всегда глотает дерьмо. Во всем мире так. Их слишком много, Стервятников, потому ни одного места и не осталось, все загажено... Нунан — дурак: ты, мол, Рыжий, нарушитель равновесия, разрушитель порядка, тебе, Рыжий, при любом порядке плохо, и при плохом плохо, и при хорошем плохо, из-за таких, как ты, никогда не будет царствия небесного на земле... Да что ты в этом понимаешь, толстяк? Когда это я видел хороший по рядок? Когда это ты видел меня при хороших порядках? Я только всю свою жизнь и вижу, как умирают Кириллы и Очкарики, а Стервятники проползают между их трупами, по их трупам и гадят, и гадят, и гадят...

Он поскользнулся на повернувшемся под ногой камне, окунулся с головой, вынырнул, увидел совсем рядом перекошенное, с вытаращенными глазами лицо Арчибальда и вдруг на мгновение похолодел: ему показалось, что он потерял направление. Но он не потерял направление. Он сейчас же понял, что надо идти вон туда, где из жижи торчит черная верхушка камня, хотя, кроме этой верхушки, не было видно ничего в желтом тумане.

— Стой! — заорал он. — Держи правее камня!

Он не услышал своего голоса, поймал Арчибальда за плечо и стал показывать рукой: держись правее камня, голову вниз.

Вы мне за это заплатите, подумал он. У камня Арчибальд нырнул, и сейчас же молния с треском ударила в камень, только раскаленные крошки полетели. Вы мне за это заплатите, повторял он, погружаясь с головой и изо всех сил работая руками и ногами. В ушах гулко раскатился новый удар молнии. Я из вас всю душу вытрясу за это. Он мимолетно подумал: о ком это я? Не знаю. Но кто-то за это должен заплатить, кто-то мне за это заплатит! Подождите, дайте только добраться до шара, до шара мне дайте добраться, я это дерьмо вам в глотки вобью, я вам не Стервятник, я с вас спрошу по-своему...

Когда они выбрались на сухое место, на уже раскаленное солнцем каменное крошево, оглушенные, вывернутые наизнанку, шатаясь и цепляясь друг за друга, чтобы не упасть, Рэдрик увидел облупленный автофургон, просевший на оси, и смутно вспомнил, что здесь, возле этого фургона, можно отдышаться в тени. Они залезли в тень. Арчибальд лег на спину и принялся вялыми пальцами расстегивать на себе куртку, а Рэдрик привалился рюкзаком к стенке фургона, вытер ладонь о щебень и полез за пазуху.

— И мне, — проговорил Арчибальд. — И мне, мистер Шухарт...

Рэдрик поразился, какой у этого мальчишки громкий голос, хлебнул, закрыл глаза, прислушиваясь, как горячая, все очищающая струя проливается в глотку и растекается по груди, глотнул еще раз и протянул флягу Арчибальду. Все, подумал он вяло. Прошли. И это прошли. Теперь сумму прописью. Вы думаете, я забыл? Нет, я все помню. Думаете, я вам спасибо скажу, что вы не утопили меня в этом дерьме? Хрен вам, а не спасибо. Теперь вам конец, понятно? Я ничего этого не оставлю. Теперь я решаю. Я, Рэдрик Шухарт, в здравом уме и в доброй памяти буду решать все за всех. А вы, все прочие, стервятники, жабы, пришельцы, костлявые, квотерблады, зелененькие, хрипатые, в галстучках, в мундирчиках, чистенькие, с портфелями, с речами, с благодеяниями, с работодательством, с вечными аккумуляторами, с вечными двигателями, с «комариными плешами», со светлыми обещаниями, — хватит, поводили вы меня за нос, через всю жизнь мою вели меня за нос, я все, дурак, хвастался, что, мол, как хочу, так и делаю, а вы только поддакивали, а сами, гады, перемигивались и вели меня за нос, тянули, тащили, через дерьмо, через тюрьмы, через кабаки... Хватит! Он отстегнул ремни рюкзака и принял из рук Арчибальда фляжку.

— Никогда я не думал, — говорил Арчибальд с кротким недоумением в голосе, — даже представить себе не мог... Я знал, конечно... Смерть, огонь, железо... но вот такое!.. Как же мы с вами обратно-то пойдем?

Рэдрик не слушал его. То, что говорит этот человек, теперь не имело никакого значения. Это и раньше не имело никакого значения, но раньше он был человеком. А теперь это... так, говорящая отмычка. Пусть говорит.

— Помыться бы, — с тоской проговорил Арчибальд, озираясь. — Хоть бы лицо сполоснуть...

Рэдрик рассеянно взглянул на него, увидел слипшиеся, свалявшиеся войлоком волосы, измазанное подсохшей слизью лицо со следами пальцев и всего его, покрытого коркой растрескавшейся грязи, и не ощутил ни жалости, ни сочувствия, ничего. Говорящая отмычка. Он отвернулся. Впереди расстилалось унылое, как заброшенная строительная площадка, пространство, засыпанное острой щебенкой, запорошенное белой пылью, залитое слепящим солнцем, нестерпимо белое, горячее, сухое, мертвое. Дальний край карьера был уже виден отсюда — тоже ослепительно белый и кажущийся с этого расстояния совершенно ровным и отвесным, а ближний край отмечала россыпь крупных обломков, и спуск был там, где из-за обломков красным пятном выделялась кабина экскаватора. Это был единственный ориентир. Надо было идти прямо на него, положившись на обыкновенное везенье.

Арчибальд вдруг приподнялся, сунул руку под фургон и вытащил оттуда ржавую консервную банку.

— Смотрите-ка, мистер Шухарт, — сказал он, оживившись. — Ведь это, наверное, отец оставил... и еще там есть...

Рэдрик не ответил. Это ты зря, подумал он. Лучше бы тебе сейчас про отца не вспоминать, лучше бы тебе сейчас помалкивать. А впрочем, все равно. Он поднялся и зашипел от боли, потому что вся одежда приклеилась к телу, к обожженной коже, и теперь что-то там внутри мучительно рвалось, отдиралось, как засохшие бинты от раны. Арчибальд тоже поднялся и тоже зашипел, закряхтел и страдальчески посмотрел на Рэдрика — видно было, что ему очень хочется пожаловаться, но он не решается. Он только сказал сдавленным голосом:

— А нельзя мне сейчас еще разок глотнуть, мистер Шухарт? Рэдрик спрятал за пазуху флягу, которую держал в руке, и сказал:

— Красное видишь между камнями?

— Вижу, — сказал Арчибальд и вздохнул.

— Прямо на него. Пошел.

Арчибальд со стоном потянулся, расправляя плечи, весь искривился и, озираясь, проговорил:

— Помыться бы хоть немножко... Приклеилось все... Рэдрик молча ждал. Арчибальд безнадежно посмотрел на него, покивал и двинулся было, но тут же остановился.

— Рюкзак... — сказал он. — Рюкзак забыли, мистер Шухарт!

— Марш! — сказал Рэдрик.

Ему не хотелось ни объяснять, ни лгать, да и незачем все это было. И так пойдет. И Арчибальд пошел. Побрел, ссутулившись, волоча ноги, пытаясь отодрать с лица прочно присохшую дрянь, сделавшись маленьким, жалким, тощим, как мокрый котенок. Рэдрик двинулся следом, и как только он вышел из тени, солнце опалило его и ослепило, и он прикрылся ладонью, жалея, что не захватил темных очков. От каждого шага взлетало неоседающее облачко белой пыли, пыль садилась на ботинки, она воняла, вернее, это от Арчибальда воняло, идти было следом невозможно, и не сразу Рэдрик понял, что воняет-то больше всего от него самого. Запах был мерзкий, но какой-то знакомый, это в городе так воняло в те дни, когда северный ветер нес дымы от завода. И от отца так же воняло, когда он возвращался домой — огромный, мрачный, с красными бешеными глазами, и Рэдрик торопился забраться куда-нибудь в дальний угол и оттуда смотрел, как отец сдирает с себя и швыряет в руки матери рабочую куртку, сдирает с огромных ног огромные стоптанные башмаки, оставляет их на полу, а сам в одних носках липко шлепает в душ и долго ухает там, с треском хлопая себя по мокрым телесам, гремит тазами, что-то ворчит себе под нос, а потом ревет на всю квартиру: «Мария! Заснула?..». Нужно было дождаться, пока он помоется, сядет за стол, где уже стоит четвертинка, и глубокая тарелка с густым супом, и банка с кетчупом, дождаться, пока он опустошит четвертинку, доест суп, рыгнет и примется за мясо с бобами, и вот тогда можно было выбираться на свет, залезать к нему на колени и спрашивать, какого мастера или какого инженера он утопил сегодня в купоросном масле...

Все вокруг было раскалено добела, и его мутило от сухой жестокой жары, от вони, от усталости, и неистово саднила обожженная, полопавшаяся на сгибах кожа, и ему казалось, что сквозь муть, обволакивающую сознание, она пытается докричаться до него, умоляя о покое, о прохладе, о воде. Затертые до незнакомости воспоминания громоздились в отекшем мозгу, опрокидывая друг друга, заслоняя друг друга, смешиваясь друг с другом, вплетаясь в белый знойный мир, пляшущий перед полузакрытыми глазами, и все они были горькими, и все они смердели, и все они вызывали царапающую жалость или ненависть. Он пытался вмешаться в этот хаос, вызвать из прошлого какой-нибудь сладкий мираж, ощущения нежности или бодрости, он выдавливал из глубин памяти свежее смеющееся личико Гуты, еще девчонки, желанной и неприкосновенной, и оно появлялось, но сразу же затекало ржавчиной, искажалось и превращалось в угрюмую, заросшую бурой грубой шерстью мордочку Мартышки; он силился вспомнить Кирилла, святого человека, его быстрые уверенные движения, его голос, обещающий небывалые и прекрасные места и времена, и Кирилл появлялся перед ним, а потом ярко вспыхивала на солнце серебряная паутина, и вот уже нет Кирилла, а уставились в лицо Рэдрику немигающие ангельские глазки Хрипатого, и большая белая рука его взвешивает на ладони фарфоровый контейнер. Какие-то темные силы, ворочающиеся в его сознании, мгновенно сминали волевой барьер и гасили то немногое хорошее, что хранила его память, и уже казалось, что ничего хорошего не было вовсе, а только рыла, рыла, рыла...

И все это время он оставался сталкером. Не думая, не осознавая, не запоминая даже, он фиксировал словно бы спинным мозгом, что вот слева, на безопасном расстоянии, над грудой старых досок, стоит «веселый призрак» — выдохшийся, спокойный, и плевать на него; а справа подул невнятный ветерок, и через несколько шагов обнаружилась ровная, как зеркало, «комариная плешь», многохвостая, как морская звезда, — далеко, не страшно, — а и центре ее расплющенная в тень птица, редкая штука, птицы над Зоной почти не летают; а вон рядом с тропой две брошенные «пустышки» — Стервятник, видно, бросил на обратном пути, страх сильнее жадности. Он все видел и все учитывал, и стоило скрюченному Арчибальду хоть на шаг уклониться от направления, как рот Рэдрика сам собой раскрывался, и хриплый предостерегающий оклик сам собой вылетал из глотки. Машину, думал он. Машину вы из меня сделали. А каменные обломки на краю карьера все приближались, и уже можно было разглядеть прихотливый узор ржавчины на крыше красной кабины. Дурак ты, Барбридж, думал Рэдрик. Хитер, а дурак. Как же ты мне поверил, а? Ты же меня вот с таких пор знаешь, ты же меня лучше меня самого должен знать. Старый ты стал, вот что. Поглупел. Да и то сказать, всю жизнь с дураками дело имел... И тут он представил себе, какое рыло сделалось у Стервятника, когда тот узнал, что Арчибальд-то, Арчи, красавчик, кровинушка... что с Рыжим в Зону за его, Стервятниковыми, ногами ушел не сопляк бесполезный, а родной сын, гордость, жизнь... И, представив себе это рыло, Рэдрик захохотал, а когда Арчибальд испуганно оглянулся на него, он, продолжая хохотать, махнул ему рукой: марш, марш! И опять поползли по сознанию, как по экрану, рыла, рыла, рыла... Надо было менять все. Не одну жизнь и не две жизни, не одну судьбу и не две судьбы — каждый винтик этого смрадного мира надо было менять...

Арчибальд остановился перед крутым съездом в карьер, остановился и замер, уставившись вниз, вытянув длинную шею. Рэдрик подошел и остановился рядом. Но он даже не взглянул туда, куда смотрел Арчибальд. Прямо из-под ног в глубину карьера уходила дорога, много лет назад разбитая гусеницами и колесами тяжелых грузовиков, справа от нее поднимался белый, растрескавшийся от жары откос, а слева откос был полуразрушен, и среди камней и груд щебня там стоял, накренившись, экскаватор, ковш его был опущен и бессильно уткнулся в край дороги. И, как и следовало ожидать, ничего больше на дороге не было видно, только возле самого ковша с грубых выступов откоса свисали черные скрученные сосульки, похожие на толстые витые свечи, и множество черных клякс виднелось в пыли, словно там расплескали битум. Вот и все, что от них осталось, даже нельзя сказать, сколько их было. Может быть, каждая клякса — это один человек, одно желание Стервятника. Вон та — это Стервятник живым и невредимым вернулся из подвала седьмого цеха. Вон та, побольше, — это Стервятник без помех вытащил из Зоны «шевелящийся магнит». А вон та сосулька — это роскошная, не похожая ни на мать, ни на отца, всеми вожделенная Дина Барбридж. А вот это пятно — не похожий ни на мать, ни на отца Арчибальд, Арчи, красавчик, гордость...

— Дошли! — исступленно прохрипел Арчибальд. — Мистер Шухарт, дошли ведь все-таки, а?

Он засмеялся счастливым смехом, присел и обоими кулаками заколотил по земле. Колтун волос у него на макушке трясся и раскачивался смешно и нелепо, летели в разные стороны высохшие ошметки грязи. И только тогда Рэдрик повернул голову и взглянул на шар. Осторожно. С опаской. С затаенным страхом, что он окажется каким-нибудь не таким — разочарует, вызовет сомнения, сбросит с неба, на которое удалось вскарабкаться, купаясь в дерьме...

Он был не золотой, он был скорее медный, совершенно гладкий, красноватый, и он мутно отсвечивал на солнце. Он лежал под дальней стеной карьера, уютно устроившись среди куч рыхлой породы, и даже отсюда было видно, какой он массивный и как тяжко придавил он свое ложе. В нем не было ничего разочаровывающего или вызывающего сомнение, но не было и ничего, внушающего надежды. Почему-то сразу в голову приходила мысль, что он, вероятно, полый и что на ощупь он должен быть очень горячим — наверное, от солнца. Он явно не светился своим светом, и он явно был неспособен взлетать на воздух и плясать, как это часто случалось в легендах о нем. Он лежал там, где он,упал, — может быть, вывалился из какого-нибудь огромного кармана или затерялся, закатился во время игры каких-то гигантов, — он не был установлен здесь, он валялся точно так же, как все эти «пустышки», «браслеты», «батарейки» и прочий мусор, оставшийся от Посещения.

Но в то же время что-то в нем было, и чем дольше Рэдрик глядел на него, тем яснее он понимал, что смотреть на него приятно, что к нему хочется подойти, его хочется потрогать, и откуда-то вдруг всплыла мысль, что хорошо, наверное, сесть рядом с ним, прислониться к нему спиной, откинуть голову и, закрыв глаза, по размыслить, повспоминать, а может быть, просто подремать, отдыхая...

Арчибальд вскочил, раздернул все «молнии» на своей куртке, сорвал ее с себя и с размаху швырнул себе под ноги, подняв клуб белой пыли. Он что-то кричал, гримасничая и размахивая руками, а потом заложил руки за спину и, приплясывая, выделывая ногами замысловатые па, вприпрыжку двинулся вниз по спуску. Он больше не глядел на Рэдрика, он забыл о Рэдрике, он забыл обо всем, он шел выполнять свои желания, маленькие сокровенные желания краснеющего колледжера, мальчишки, который никогда в жизни не видел никаких денег, кроме так называемых карманных, сопляка, который никогда в жизни не видел ни одной голой бабы, кроме как на картинках, которого нещадно пороли, если по возвращении домой от него хоть чуть-чуть пахло спиртным, из которого растили известного адвоката, а в перспективе — министра, а в самой далекой перспективе — сами понимаете, президента... Рэдрик, прищурив воспаленные глаза от слепящего света, молча смотрел ему вслед. Он был холоден и спокоен, он знал, что сейчас произойдет, и он знал, что не будет смотреть на это, но пока смотреть было можно, и он смотрел, ничего особенного не чувствуя, разве что где-то глубоко-глубоко внутри заворочался вдруг беспокойно некий червячок и завертел колючей головкой.

А мальчишка все спускался, приплясывая, по крутому спуску, отбивая немыслимую чечетку, и белая пыль взлетала у него из-под каблуков, и он что-то кричал во весь голос, очень звонко, и очень весело, и очень торжественно, как песню или как заклинание, и Рэдрик подумал, что впервые за все время существования карьера по этой дороге спускались так — словно на праздник. И сначала он не слушал, что там кричит эта говорящая отмычка, а потом как будто что-то включилось в нем, и он услышал:

— Счастье для всех!.. Даром!.. Сколько угодно счастья!.. Все собирайтесь сюда!.. Хватит всем!.. Никто не уйдет обиженный!.. Даром! Счастье! Даром!

А потом он вдруг замолчал, словно огромная рука с размаху загнала ему кляп в рот. И Рэдрик увидел, как прозрачная пустота, притаившаяся в тени ковша экскаватора, схватила его, вздернула в воздух и медленно, с натугой скрутила, как хозяйки скручивают белье, выжимая воду. Рэдрик успел заметить, как один из пыльных башмаков сорвался с дергающейся ноги и взлетел высоко над карьером. Тогда он отвернулся и сел. И ни одной мысли не было у него в голове, и он как-то перестал чувствовать себя. Вокруг стояла тишина, и особенно тихо было за спиной, там, на дороге. Тогда он вспомнил о фляге — без обычной радости, просто как о лекарстве, которое пришло время принять. Он отвинтил колпачок и стал пить маленькими скупыми глотками, и впервые в жизни ему захотелось, чтобы во фляжке было не спиртное, а холодная вода.

Прошло некоторое время, и в голове стали появляться более или менее связные мысли.

Ну вот и все. Дорога открыта. Уже сейчас можно идти, но лучше, конечно, подождать еще немножко. «Мясорубки» бывают с фокусами. Все равно подумать надо. Дело непривычное — думать, вот в чем беда. Думать — это значит извернуться, обвести вокруг пальца, сфинтить, сблефовать, но ведь здесь это все не годится.

Ну ладно, Мартышка, отец... Расплатиться за все, душу из гадов вынуть, пусть дерьма пожрут, как я... Не то, не то это, Рыжий... То есть то, конечно, но что все это значит? Это же ругань, а не мысли. Он похолодел от какого-то страшного предчувствия и, сразу перешагнув через множество разных рассуждении, которые еще предстояли, свирепо приказал себе: ты вот что, рыжая сволочь, ты отсюда не уйдешь, пока не додумаешься до дела, сдохнешь здесь рядом с этим шариком, сжаришься, сгниешь, падаль, но не уйдешь...

Господи, да где же слова-то, мысли мои где? Он с размаху ударил себя полураскрытым кулаком по лицу. Ведь за всю жизнь ни одной мысли у меня не было! Подожди, Кирилл ведь что-то говорил такое... Кирилл! Он лихорадочно копался в воспоминаниях, всплывали какие-то слова, знакомые и полузнакомые, но все это было не то, потому что не слова остались от Кирилла, остались какие-то смутные картины, очень добрые и совершенно неправдоподобные...

Подлость, подлость... И здесь они меня обвели, без языка оста вили, гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и состарился... Вот этого не должно быть, ты слышишь? Чтобы на будущее это раз и навсегда было запрещено! Человек рожден, чтобы мыслить (это Кирилл, наконец-то!..). Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю, и для чего человек рожден, не знаю. Родился — вот и рожден. Кормятся кто во что горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они пускай все подохнут. Кто — мы? Кто — они? Это ж яснее ясного. Мне хорошо — Барбриджу плохо, Барбриджу хорошо — Пуделю плохо, Хрипатому хорошо — всем плохо, и самому Хрипатому плохо, он только, дурак, воображает, что сумеет как-нибудь вовремя извернуться... Господи, это ж каша, каша! Я всю жизнь с капитаном Квотербладом воюю, а он всю жизнь с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя, только одного ведь и хотел — чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было сталкерство бросать, когда семью кормить надо? Работать идти? А я не хочу на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Я так полагаю: если человек работает, он всегда на кого-то работает, раб он — и больше ничего, а я всегда хотел сам, чтобы на всех поплевывать...

Он допил остатки коньяка и изо всех сил швырнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась куда-то — он сразу забыл о ней. Теперь он сидел, закрыв глаза рука ми, и пытался уже не понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно должно быть, но опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие, бутылки, кучи тряпья, которые были когда-то людьми, столбики цифр... Он знал, что все это надо уничтожить, он хотел это уничтожить, но догадывался, что если все это будет уничтожено, то не останется ничего. Ровная голая земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться спиной и откинуть голову. Он поднялся, машинально отряхнул штаны от пыли и начал спускаться в карьер.

Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему шару. Весь он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же самое время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь — я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий, то разберись! Загляни в мою душу, я знаю — там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни сам из меня, чего же я хочу, — ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов — «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ. ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»