Песнь для Арбонны

Глава 15

В назначенную ночь у замка Гарсенк стоял туман. Он надвинулся с востока в конце дня вместе с темнотой и поглотил главную башню и наружные сторожевые башни замка, словно какой-то дракон из тумана в древних сказках о тех днях, когда Кораннос еще не правил солнцем.

Стоящий на крепостном валу над подъемным мостом Таун Гарсенкский дрожал, несмотря на шерстяную верхнюю рубаху и меховую куртку, которые носил зимой. Он думал о клятве, которую дал три месяца назад. Эта клятва верности превратила его из корана скромного происхождения, без больших перспектив в будущем в заговорщика, имеющего все шансы погибнуть еще до конца этой ночи.

Он смотрел, как его дыхание превращается в клубы пара в сером холодном воздухе, отчего туман становится гуще; дальше этого он видеть не мог. Лун и звезд, разумеется, тоже не было видно. Они выбрали такое время, когда обе луны должны были светить ярко и высоко стоять в небе, освещая перевал, но люди не могут управлять погодой, которую посылает бог, и не одну кампанию в прошлом — в том числе и совсем недавнем прошлом — сорвала погода. Он помнил жестокий холод у Иерсенского моста. Его он всегда будет помнить. Таун оперся обеими ладонями о камень и вгляделся в темное кружение серого тумана. Ничего. Под ним за этими стенами могло находиться сто человек, и если они ведут себя достаточно тихо, ни он и никто другой в Гарсенке не узнают об их присутствии.

Из маленькой караулки рядом с опускной решеткой до него доносились голоса. Четыре человека несли караул по ночам. Они, должно быть, играют в карты при свете очага. Из-за тумана ему внизу даже не видно этого света. Не имеет значения. Он слышал голоса, приглушенные туманом. Трое коранов на его стороне. А с четвертым справятся по мере необходимости.

Но не убьют. Тауну даны ясные указания. Блэз де Гарсенк хотел свести жертвы к минимуму в первые дни. Кажется, он точно знал, чего хочет, еще тогда, осенью, в первые дни после своего заявления. Он послал Тауна на север в числе других коранов Гораута, чтобы они свободно рассказали о том, что было сделано и сказано перед тем поединком на ярмарке. Всех гораутцев, приехавших на ярмарку, собрали в огромном зале Барбентайна, вспоминал Таун, и после того, как правительница Арбонны приказала им покинуть страну и объявила о конфискации их товаров, Блэз обратился к ним с хладнокровной и продуманной речью, которая произвела на них большое впечатление. Из-за Иерсенского договора, сказал он, договора, который сам является предательством, король Адемар собирается втянуть Гораут еще в одну войну здесь, в Арбонне. Эта война им не нужна, ее породил договор, который нельзя было подписывать. Он предложил всем собравшимся подумать над его словами и пообещал, что им позволят уехать на север через горы без оружия.

Они даже организовали ложное покушение на Блэза: стрела упала, не долетев до него, когда он выходил из замка на следующее утро. Общий турнирный бой отменили после событий в Аубри и в сторожевой башне к югу от перевала — к тому времени там уже нашли троих изуродованных стражников. Двор Синь де Барбентайн присутствовал на утренней службе в храме Риан, и среди придворных, даже рядом с самой графиней, шел Блэз де Гарсенк.

Тауну дали указания, чтобы он приписал себе попытку убить претендента и заявил об этом как по дороге на север через перевал, так и еще раз, когда вернется домой, в замок, — корану Гарсенка такая легенда пригодится, сказал ему Блэз. Таун, вспомнив о страхах, которые заставили его убить дрессировщика, с благодарностью согласился. Собственно говоря, странно служить сеньору, который думает о таком большом количестве деталей, касающихся его людей. Таун, поколебавшись, даже рассказал Блэзу об убийстве в переулке. Ему не хотелось ничего скрывать от этого человека.

Блэз, казалось, был огорчен, но не осудил его.

— Ты боялся, — сказал он, — и выполнил свой долг из страха. Так всегда было в Гарсенке. Надеюсь, ты теперь будешь поступать так, как подсказывает тебе долг, но без страха.

Таун это запомнил. Он сделал все, что мог, и как оказалось, не так уж мало. Выяснилось, что у него есть способности к подобным интригам, о чем он раньше и не подозревал. Вместе с ним на север отправилось всего человек двенадцать — кораны Гораута редко ездили на юг на турниры в Арбонну, они не бывали там уже много лет.

Насчет подобных вещей не существовало никаких правил, но кораны с репутацией обычно ждали еще месяц и ехали на восток, в Ауленсбург, на тамошний турнир. Считалось, что Гётцланд лучше Арбонны; сражаться там было допустимо. Только более молодые кораны и иногда горстка шпионов ездили на юг в Люссан осенью вместе с купцами и артистами. Но в этой маленькой компании не было шпионов, в этом Таун был уверен. Молодые люди слушали почти с благоговением его раздраженный рассказ о том, как ветер помешал сделать более точный выстрел из лука на такое больше расстояние.

Возможно, они жалели, что сами не попытались сделать то же самое, размышлял он в ту первую ночь в придорожной таверне под шелест опадающих осенних листьев. Возможно, даже мечтали, будто им это удалось и они возвращаются к королю Адемару с невиданным триумфом. Молодым свойственно мечтать.

Двое коранов, как он решил во время поездки, возможно, думают или мечтают немного о другом. Он рискнул и поговорил с одним из них перед тем, как их пути разошлись. Оказалось, что его суждения верны; его затем и послали обратно, чтобы говорить с людьми. До того как они расстались и Таун поехал в Гарсенк, а другой коран ко дворцу в Кортиль, Таун привлек первого рекрута на сторону мятежного Блэза де Гарсенка. Акцент — вот что заставило его решиться. Можно с уверенностью утверждать, что человек из северных земель недоволен королем Адемаром.

Стоя сейчас на крепостной стене Гарсенка, он внезапно напрягся и подался вперед, слепо вглядываясь в туман. Он был густым, как туман над рекой, текущей в землю мертвых. Он ничего не видел, но ему показалось, что он услышал какой-то звук на поросшем травой пространстве между внешней стеной и сухим рвом.

Небо над другим замком, южнее, за горами, было в ту ночь безоблачно ясным, звезды сверкали подобно алмазам, а две луны сияли так, что деревья отбрасывали тени, сгибаясь под напором сирналя — резкого северного ветра, который налетел на долину и принес жестокое напоминание о грядущей зиме.

Во всех каминах Барбентайна горел огонь, и Синь даже в комнатах носила многослойную одежду из тонкой шерсти с меховой отделкой у ворота и обшлагов и отделанную мехом шапочку на голове. Она ненавидела зиму, всегда ненавидела, особенно когда дул сирналь, от которого у нее слезились глаза и ломило пальцы. Обычно они с Гибором к этому времени уезжали на юг, в Карензо, к Ариане и Тьерри, или в зимний дворец в Тавернеле. На юге всегда зимы были мягче, сирналь не так резко ощущался, долины закрывали горы и согревало дыхание моря.

В этом году все было иначе. Ей необходимо быть в Барбентайне, потому что этой зимой нельзя привычно укрыться за стенами замка, пока ветер носится по опустевшим полям. Происходят события, которые определят будущее для всех так или иначе. Собственно говоря, они происходят в эту самую ночь под ярким светом этих двух лун за горами, в Горауте. Интересно, что видят там Видонна и Рианнон, глядя вниз.

До крайности возбужденная, Синь не в состоянии была сидеть спокойно, а шагала по гостиной от одного камина до другого. Она понимала, что вызывает тревогу у своих фрейлин и почти наверняка у Розалы, которая тем не менее сидела спокойно, придвинув свое кресло поближе к огню, занятая шитьем. Синь задавала себе вопрос, как может эта женщина быть такой спокойной, понимая — а она действительно это понимала, — что поставлено на карту сегодня на севере.

В центре всего стоял Блэз де Гарсенк, как предвидела Беатриса почти год назад, когда они впервые осознали, что новый коран замка Бауд — более значительная фигура, чем казалось на первый взгляд. Гораздо более значительная. Графиня снова пожалела о том, что сейчас рядом с ней нет Беатрисы, что она находится на острове так далеко на юге, в море. Весь вечер Синь преследовали картины событий прошлого года, возникали в мерцающих язычках пламени. Ей иногда казалось, что она полжизни провела с этими картинками из прошлого. Но сейчас она думала не о Гиборе. Она вспоминала Бертрана на турнирном поле, когда северянин стоял перед павильоном Портеццы и дарил красную розу: «Возможно, мы все нашли в этом человеке больше того, на что рассчитывали», — сказал тогда Бертран.

Еще одна картинка возникла перед ее мысленным взором, воспоминание из жизни этого замка, тоже осенью, когда они вызвали всех купцов и коранов Гораута наутро после Аубри и сообщили им, что конфискуют их товары и отсылают их домой с ярмарки.

Уртэ де Мираваль хотел тогда казнить их всех, и Синь, охваченной тяжким гневом, пришлось бороться с таким же желанием. Подобные прецеденты уже имелись в прошлом. Каждый подданный страны нес личную ответственность за нарушение своим правителем перемирия. Именно Блэз посоветовал, даже настоял, чтобы купцов отпустили, и привел причины, почему надо это сделать.

— Мне сейчас пока еще нечего предложить Горауту, — сказал он серьезно в этой самой комнате перед тем, как все они спустились вниз, к ожидающим их купцам и коранам. — Они должны отправиться домой, зная, что я спас им жизнь, которую поставило под угрозу нарушение перемирия Адемаром. Они должны уехать домой и рассказать об этом. Вы сделаете мне такое одолжение? — Он помолчал. — Или мы не лучше тех, с кем пытаемся бороться?

Тогда Синь искренне гневалась на него, как смел этот гораутец так разговаривать с ней наутро после того, как столько ее людей было убито? Но она была правительницей страны, которой грозила смертельная опасность, а она всегда умела владеть своими чувствами, когда давала советы Гибору. Блэз прав, в конце концов решила она, и удовлетворила его просьбу.

Внизу, когда она вышла в зал к купцам, один из них стал громко протестовать против объявленной конфискации товаров, он совершенно не сознавал, что им всем грозит казнь в то же утро, хотя они так же ни в чем не повинны, как и жители деревни или жрицы Аубри. Этот человек громко возмутился во второй раз, потом в третий, он говорил запальчиво, без должной почтительности, перебил ее, когда она еще не закончила свою речь. Как ни странно, она даже была этому рада. Она кивнула Уртэ, который с надеждой смотрел на нее и только и ждал ее сигнала. Герцог де Мираваль хладнокровно заявил, что купца казнят. Тогда этот человек начал громко кричать, и дворцовые кораны быстро явились, чтобы вывести его из зала.

У Блэза был такой вид, словно он хотел возразить даже против этого, но сдержался, и охрана уволокла купца. Синь понимала, что необходимо дать всем понять еще одну вещь этим поступком; в конце концов, она уже давно правила страной, вместе с Гибором, а потом одна. Образ власти имеет очень больше значение: нельзя допустить, чтобы в Горауте думали, будто в управляемой женщиной Арбонне власть слабая и мягкая. Синь знала, что у них уже и так сложилось такое мнение. Нельзя оставлять их в этом заблуждении. Она сурово смотрела на Блэза и ждала, когда тот кивнет головой.

— Я не могу спасти этого глупца, — сказал он купцам и коранам Гораута. Правильные слова, все их запомнят. Он быстро учился. В то же утро того человека казнили, но чисто, не стали клеймить или ломать его; он был символом, а не нарушителем перемирия. Здесь, в Арбонне, они не такие, как те, с кем им предстоит сражаться. Она готова утверждать это до конца своих дней.

Все это случилось еще осенью, после сбора винограда, когда падали листья. Теперь, в эту холодную, ясную, сверкающую зимнюю ночь, она слушала, как сирналь стучится в окна, подобно духу мертвеца, и маленькими глоточками пила подогретое вино с пряностями, держа кубок обеими руками; его тепло успокаивало ее, как и вкус, и аромат вина. Две служанки сидели на скамьях у двери, обхватив ладонями полые серебряные шары, в которых тлели угольки. Бертран привез эту идею много лет назад, насколько она помнила, из путешествия в дикие края к востоку от Гётцланда. Он совершил множество подобных опасных путешествий в первые годы после смерти Аэлис.

— Он винит себя, — терпеливо повторял Гибор. — Мы ничего не можем с этим поделать.

Повнимательнее вглядевшись в этих двух девушек, Синь заметила, что Перретта, младшая, дрожит. Она нетерпеливо тряхнула головой.

— Во имя Риан, придвиньтесь ближе к огню, вы обе, — сказала она более раздраженным тоном, чем намеревалась. — Мне от вас не будет никакого толку, если вы простудитесь и умрете.

Конечно, это неправильно, ей не следует срывать свое настроение на окружающих. Но что еще ей остается делать? Она — старая женщина в холодном замке в Разгар зимы. Она теперь может лишь сидеть или стоять у очага и ждать, позволят ли им богиня и бог выиграть эту игру в кости, ставка в которой — жизнь множества людей и судьба двух государств.

Девушки испуганно поспешили повиноваться. Розала подняла глаза от своей вышивки и улыбнулась.

— Почему ты так спокойна? — резко спросила Синь. — Как ты можешь сидеть так спокойно?

Улыбка погасла. Розала молча подняла свою работу, и графиня увидела в первый раз спутанные, неровные стежки и заметно дрожащие руки, которые протягивали ей испорченную вышивку.

Туман очень осложнил дело. Таун все еще ничего не видел внизу, хоть и напрягал зрение, всматриваясь в серый густой мрак. На опушке леса для него должны были на короткое время зажечь факел и тут же погасить его. Но сегодня ночью он бы не разглядел свет факела с этой стены даже прямо под тем местом, где стоял.

Даже звуки были приглушенными, но не настолько, чтобы он не смог наконец услышать звон конской сбруи, а потом тот же звук повторился еще раз неподалеку. Они прибыли. Пора. Понимая все, что может случиться в следующие минуты, и поэтому охваченный страхом — неизбежным страхом, — Таун быстро прошел вдоль стены к лестнице и начал спускаться к караулке, держась одной рукой за стену, чтобы не потерять в темноте равновесие.

Когда он появился в дверях, все четверо стражников вскочили из-за стола. Он быстро кивнул головой.

— Время пришло, — сказал он.

— Время для чего? — спросил Эртон за секунду до того, как Жирард ловко ударил товарища рукоятью своего кинжала по затылку. Эртон — Таун не смог решить, можно ему доверять или нет, — рухнул вперед, и пришлось быстро подхватить его раньше, чем он перевернет стол и кости с грохотом рассыплются по полу.

— Вот не везет, — заметил Жирард. — Я как раз должен был выиграть в первый раз за всю ночь. — Таун сумел улыбнуться; двум другим стражникам, помоложе, которые заметно нервничали, это не удалось.

— Теперь у нас игра покрупнее, — сказал Таун. — Помолитесь и открывайте ворота. — Он вышел и встал за железной опускной решеткой, которая начала подниматься. Конечно, послышался шум, загрохотали цепи, но на этот раз туман оказался полезным, и Таун сомневался, чтобы кто-то услышал этот заглушенный им шум по другую сторону двора, внутри замка.

Когда решетка поднялась достаточно высоко, он шагнул вперед, пригнувшись под нижними пиками, и стал ждать дальше, глядя в холодный ночной туман. Пока никаких факелов, вообще ничего не видно, только снова донесся слабый топот коней сквозь низкий, клубящийся туман. Потом за его спиной раздался другой звук, когда решетка с лязгом вошла в паз в верхней части ворот и стражники быстро начали опускать мост над сухим рвом.

Когда мост опустился, замок Гарсенк оказался открытым для тех, кто ждал в тумане, и первая часть того плана, ради которого Таун вернулся домой, была выполнена. Легкая часть.

Он шагнул на деревянный мост и в тот же момент скорее почувствовал, чем услышал чьи-то шаги, приближающиеся с противоположного конца. Он все еще ничего не видел. Туман удваивал его тревогу, вызывал примитивное, иррациональное чувство ужаса. Он даже не различал доски моста у себя под ногами. Таун остановился.

— Зажгите свой факел, — произнес он, стараясь говорить как можно спокойнее. Звук голоса слабо прозвучал в окружающей темноте и смолк.

Воцарилась тишина, так как приближающиеся шаги тоже смолкли. Таун чувствовал себя так, будто его окутал серый саван и он готов к погребению. Эта мысль заставила его содрогнуться.

— Зажгите факел, — еще раз повторил он молчаливым фигурам на мосту перед ним.

В конце концов он услышал удар по кремню, и через мгновение до него донесся смолистый запах загоревшегося факела. В тумане свет распространялся на небольшое расстояние, образуя маленький круг, слабо совещенный островок света на мосту.

Достаточно яркий, чтобы осветить Гальберта де Гарсенка, верховного старейшину Гораута, огромного, безошибочно узнаваемого, стоящего прямо перед ним с двумя коранами по бокам.

— Счастлив выполнить твою просьбу, — произнес верховный старейшина своим незабываемым голосом. — Осветить первого из предателей, которых мы сейчас с удовольствием сожжем. Я подожгу твой костер тем самым факелом, о котором ты попросил.

Таун почувствовал, как мир рушится у него под ногами, словно пришла последняя тьма в конце времен. У него от ужаса перехватило дыхание. Он не мог двинуться с места и испугался, что сейчас упадет.

— Даже не думай о бегстве, — прибавил Гальберт, его низкий голос выражал глубокое презрение. — У меня за спиной четыре лучника, они целятся в тебя, и этого света им более чем достаточно.

На дальнем конце моста раздались гулкие шаги, они приближались из-за спины старейшины, из-за пределов светового круга.

— Им бы его хватило, согласен, — произнес более веселый, спокойный голос. — Если бы они все еще были в сознании и держали в руках свои луки. Все в порядке, Таун, — сказал Блэз де Гарсенк, — мы держим ситуацию под контролем.

Один за другим раздались еще два звука, и кораны рядом с Гальбертом застонали и упали на доски, их мечи с грохотом покатились по дереву. Факел упал, но его подхватила невидимая рука раньше, чем он погас.

— Скажи мне, отец, — сказал Блэз, выходя вперед, на свет, — что внушает тебе такое страстное желание сжигать людей живьем? — Слова его казались шутливыми, но Таун услышал таящееся за ними жесткое напряжение. Он спросил себя, когда отец с сыном в последний раз виделись. Гальберт ничего не ответил; в его глазах при свете факела горела поистине устрашающая ярость.

— Блэз, — раздался из мрака голос с портезийским акцентом, — кажется, твой брат тоже здесь.

— Чудесно! Воссоединение! — воскликнул Блэз снова с притворной веселостью. — Приведи его, Рюдель, дай мне снова взглянуть на это дорогое, доброе лицо.

Гальберт продолжал молчать. Таун не мог смотреть в лицо верховного старейшины. Он опять услышал шаги, и два человека вывели вперед третьего, шагавшего между ними.

— Со всеми остальными мы разделались, — произнес голос, который Таун помнил по Арбонне. — Их примерно пятнадцать, как ты и полагал. — Теперь зажгли еще факелы, и при их свете Таун узнал Бертрана де Талаира.

— Прекрасно справился, Таун, — сказал Блэз, не отрывая взгляда от отца и красивой фигуры стоящего рядом с ним Ранальда де Гарсенка. — Нам тем не менее пришлось сделать предположение, что должен быть доносчик, что тебе необходимо довериться слишком большому количеству людей и все не могут быть надежными. Мы приехали сюда на два дня раньше, чем я тебе сказал, и мои люди следили за дорогами с востока, чтобы увидеть тех, кто явится сюда. Я решил, что мой отец может сам почтить нас своим присутствием. В конце концов, — прибавил он с неожиданно едкой иронией, — он уже несколько месяцев никого не сжигал, да и этот последний раз вряд ли можно считать, так как он не смог сам присутствовать в Аубри. Скажи мне, дорогой братец, тебе там понравилось? Хорошая была охота? Весело тебе было от женских криков?

Ранальд де Гарсенк переступил с ноги на ногу, но ничего не ответил.

Теперь с обеих сторон мимо Тауна проходили люди и входили в замок. Могучий коран из Арбонны по имени Валери остановился рядом с ним.

— Хорошая работа, — тихо произнес он. — Теперь скажи мне, сколько человек внутри? Нам предстоит драка?

— Сколько вас?

— Всего пятьдесят. Но они — хорошо обученные наемники из Портеццы и Гётцланда. Это не вторжение Арбонны в Гораут. Это мятеж изнутри. Мы надеемся.

Таун откашлялся.

— Думаю, примерно половина замка за нас. — Он отстегнул от пояса большое кольцо с ключами. — Этот открывает оружейную комнату — справа на противоположном конце двора, двойные двери под аркой. Жирард, который стоит у меня за спиной, покажет вам. Можно доверять ему во всем. Человек сто или чуть больше могут оказать сопротивление, но они будут плохо вооружены. — Он снова откашлялся. — Я думаю, если эн Блэз даст им знать, что он здесь, то сопротивляющихся может оказаться меньше.

Блэз это услышал.

— Дать им знать? — с притворным негодованием повторил он. — Конечно, я дам им знать. Я — блудный сын, который вернулся домой в распростертые объятия отца. Должна греметь музыка, должны устроить пир с вином и страстными красотками в мою честь. Может, ты поэтому приехал, отец? Чтобы удивить меня теплотой своего приема? — Он говорил лихорадочным, ломким голосом. Стоящий рядом с Тауном Валери де Талаир тихо крякнул, но ничего не сказал.

Таун услышал, что верховный старейшина начал тихо бормотать, не обращаясь ни к одному из них. Каким-то образом голос этого человека, его внутренне напряжение, вызвали тишину в тумане на мосту, и постепенно, с нарастающим ужасом, Таун понял, что верховный старейшина произносит ритуальное проклятие.

— … на вечный холод, царивший до сотворения мира и до появления лун, до того как солнце двинулось по небу и звездам позволено было светить. О священный Кораннос, повелитель льдов и всего божественного пламени, недостоин я в глазах твоих, и все же умоляю тебя, во имя своих древних даров нам, нашли на этого человека бесконечные мучения до скончания веков. Пусть черви поедают его плоть и сердце, пусть он сгниет заживо и почернеет его кровь в жилах. Молю тебя наслать на этого человека, который больше не сын мне…

— Хватит. — Другой голос, полный холодного отвращения. Бертран де Талаир. Сам Блэз молчал, застыв перед лицом того, что делал его отец.

— … дикое безумие и мучительную боль в кишках, слепоту, болячки, распад плоти…

— Я сказал — хватит!

— … все это и еще больше. О священный Кораннос. Молю тебя, чтобы его поразила чума…

Бертран подошел, встал перед Гальбертом, продолжающим произносить самое страшное проклятие из всех известных старейшинам Коранноса, и наотмашь дал ему пощечину открытой ладонью, как бьют слугу. Гальберт умолк скорее от изумления, чем от самой пощечины. Блэз все еще не двигался. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, потом молча закрыл его. Ранальд де Гарсенк, очень бледный, стоял рядом с отцом, чуть не шатаясь.

— Ты все же замолчишь, — свирепо произнес Бертран. — Еще десять слов, и лучник выстрелит. Возможно, твой сын не захочет отдать такой приказ по причинам, которые мне не понятны, но, можешь не сомневаться, я его отдам. Умоляю тебя, не надо испытывать судьбу.

— Кто ты такой? — прорычал Гальберт сквозь стиснутые зубы.

Тут эн Бертран громко рассмеялся, и это был самый странный звук в тумане из всех, которые слышал в эту ночь Таун.

— Это три слова. Осталось семь. Береги свой запас. Но я жестоко оскорблен, я считал, что ты должен знать, как выглядит человек, за убийство которого ты так щедро заплатил прошлым летом.

— Бертран де Талаир, — произнес Ранальд де Гарсенк, это были его первые слова. — Я помню тебя по турнирам.

Глаза Гальберта превратились в узкие щелочки, но он хранил молчание, его тело застыло от гнева. Его руки в перчатках, как видел Таун, непрестанно сжимались в кулаки и разжимались, словно он жаждал вцепиться кому-нибудь в горло.

Ранальд перевел взгляд с герцога Талаирского на своего брата:

— Что ты наделал? Стал окончательным предателем? Вторгся к нам вместе с арбоннцами?

— Едва ли, — ответил Блэз, к которому начало возвращаться самообладание, хотя он старательно избегал смотреть на отца. — Бертран здесь в качестве друга. Мои люди — наемники, набранные для меня Рюделем Коррезе, и ты, вероятно, знаешь многих из них — большинство их из Гётцланда. Я хочу отнять у тебя замок Гарсенк, братец. Мне очень жаль, но этот первый шаг представляется мне необходимым, так как ты сам совсем ничего не делаешь. Даже хуже, чем ничего. Я намереваюсь отобрать у Адемара Гораут вместе с моими собственными согражданами и без сжигания женщин на кострах.

— У меня не было выбора в этом случае, — яростно возразил Ранальд.

— Это не так. — Как ни удивительно, это произнес Валери де Талаир, стоящий позади Тауна, рядом с опускной решеткой. Его не было видно в тумане, и голос, оторванный от тела, звучал категорично и решительно, словно голос судьи у железных врат потустороннего мира. — Мы можем сказать «нет» и умереть. Это выбор, господин де Гарсенк. И это единственный выбор, который нам иногда предоставляют.

Никто ничего не ответил. Мост снова накрыла тишина, тяжелая, как туман. Таун слышал лишь быстрые шаги и видел закутанные в плащи тени спешащих мимо него во внутренний двор наемников Блэза. В Гарсенке не подняли тревогу; мир был окутан туманом, словно порождение сна.

И в этой тишине, словно во сне, Таун услышал на востоке грохот копыт. Большого количества копыт, будто Ночные Всадники из свиты бога спускались к ним с небес, готовые промчаться по окутанной туманом земле и все уничтожить.

— Что это? — Валери сделал два шага вперед и остановился.

— Заводи людей внутрь! — резко приказал Блэз. — Нам надо захватить замок. Они все-таки послали армию! Таун, прикажи опустить решетку, быстро!

Таун уже бежал, выкрикивая команду своим двум стражникам. Внизу, в тумане, барабанная дробь невидимых копыт нарастала. Уже стали видны факелы и туманные очертания коней, и по расстоянию между первым и последним из этих движущихся огней Таун понял, что это действительно армия.

Всегда существовала возможность, что они потерпят неудачу. Прошлой осенью он сделал свой выбор не на основании какой-то взвешенной оценки шансов на успех. Однако ему не хотелось умирать на костре. В тот момент он лишь молился, чтобы ему была дарована подобная милость. Он спрашивал себя, позволят ли ему, когда он попадет к богу, снова гулять вместе с отцом по широким лугам Коранноса при ласковом свете.

— Я сам поднесу факел к костру, когда тебя будут сжигать, — сказал Гальберт де Гарсенк, обращаясь к сыну, словно высказал страхи самого Тауна. Он уже снова улыбался, в его глазах сверкало торжество, отражая пламя факелов.

— Ты произнес на два слова больше, — сказал Бертран де Талаир.

— Бертран! — поспешно воскликнул Блэз.

— Валери! — произнес в то же мгновение герцог Талаирский. И не успели отзвучать два этих имени, как мимо Тауна в тумане что-то просвистело, и он услышал, как верховный старейшина Коранноса вскрикнул, когда стрела вонзилась ему в плечо, в щель между латами.

— Еще десять слов, — хладнокровно сказал Бертран де Талаир, — и в твоей другой руке окажется такая же стрела. Скажи мне — и учти, не более десяти слов, — как ты думаешь, эти всадники атакуют нас, подвергая риску твою жизнь, господин верховный старейшина? Почему бы нам не подождать их здесь и не обсудить этот вопрос не спеша?

Таун подумал, что он невероятно спокоен.

Топот копыт нарастал, подобно грому, но постепенно стих у конца моста на широком, открытом пространстве перед лесом. Факелов было множество; Таун различал очертания коней и всадников, крупные фигуры с тяжелых доспехах.

— У нас здесь верховный старейшина и герцог де Гарсенк, — крикнул Блэз, и его голос пронзил туман. — Не подвергайте угрозе их жизни. Назовите себя!

Его отец, вцепившийся в свою левую руку, рассмеялся. Хриплым, неприятным смехом, резко контрастирующим с его непринужденно красивым голосом.

— А как ты думаешь, кто это? — прорычал он.

— Шесть слов, — тихо заметил Бертран.

Из тумана и колеблющегося света факелов ему ответил голос, холодный и суровый:

— Нет такого заложника, имя которого удержало бы мою руку или руки моих людей, если бы мы имели намерение нанести удар. Я говорю с Блэзом де Гарсенком?

— Осторожно! — резко и тихо произнес Рюдель Коррезе.

— Нет смысла отрицать, — услышал Таун тихий ответ Блэза. — Наша единственная надежда на заложников, что бы он ни говорил. Он может блефовать. Скорее всего, он блефует.

В дальнем конце моста послышался приближающийся конский топот, а затем скрип, когда всадник спрыгнул с коня. Позади Таун наконец-то услышал грохот и звон решетки, которую стражники опустили на место. Валери Талаирский стоял рядом с ним, снова вложив в лук стрелу. Таун обнажил меч.

— Я — Блэз де Гарсенк, — отозвался высокий коран, которому Таун поклялся служить и сделать его своим королем.

— Я так и думал, — ответил невидимый человек голосом резким и решительным. — Я надеялся, что мои сведения верны и я найду вас здесь сегодня ночью.

И в круг света, закутанный в тяжелый плащ от холода, вошел Фальк де Саварик и преклонил колени на настиле моста перед Блэзом.

Он поднял голову, и неверный свет факела упал на его голову со светлыми волосами, на квадратное, умное лицо, характерное для всей его семьи. Таун, затаив дыхание, невольно шагнул вперед и увидел, что герцог де Саварик не улыбается.

— Мой господин, ты примешь мою клятву верности и руку друга? Тебе пригодится тысяча воинов из Саварика и северных земель, которые разделяют твое отношение к Иерсенскому договору и тем людям, которые нами сейчас правят?

Еще долго после этого Таун вспоминал, как взглянул вверх, почти ожидая увидеть, что луны появятся, подобно маякам в тумане, как будто небеса и темная земля вокруг них должны были каким-то образом отразить то сияние, которое, казалось, излучал мост. Но небо над головой оставалось по-прежнему темным, как речной ил, его скрывал туман, и лишь ближайшие факелы освещали сцену перед ним, когда он снова посмотрел вниз и увидел, как эн Блэз сжал протянутые руки Фалька де Саварика обеими ладонями, как положено по обычаю.

Это в его сердце, а не на небе, понял Таун, луны засияли снова. Холод долгой ночи, казалось, отступил перед теплом этого внутреннего света. После он гадал, возникла ли та же иллюзия у других людей на мосту, все ли они посмотрели на небо, чтобы проверить, действительно ли там все изменилось.

Вероятно, этим можно объяснить, если не оправдать, то, что случилось.

А случилось вот что: Гальберт де Гарсенк в тот самый момент, когда его младший сын официально принимал клятву верности от самого могущественного сеньора на северных болотах Гораута, оттолкнул мощным плечом корана справа, локтем мускулистой руки ударил второго стражника в лицо и спрыгнул с моста. Стрела еще дрожала в его левом плече, когда он исчез во мраке тумана в сухом рву.

На несколько секунд все замерли, потом на мосту загудели голоса. Валери Талаирский и Рюдель Коррезе спрыгнули следом за Гальбертом в ров. Таун услышал, как последний выругался на портезийским, неудачно приземлившись на неровное, усыпанное камнями дно.

— Он далеко не уйдет, — сказал Фальк де Саварик, когда Блэз помог ему подняться. Он через плечо бросил в темноту резкую команду. Мгновение спустя Таун услышал топот скачущих галопом коней и увидел в тумане движущиеся огни факелов.

Из всех них Блэз выглядел наименее удивленным.

— Если он успеет добраться до леса, — сказал он, почти задумчиво, — сомневаюсь, что мы его найдем.

— Сначала ему надо выбраться из рва, — возразил Бертран де Талаир, — а у него ранено плечо.

— Не так уж серьезно, — заметил Блэз и покачал головой, сохраняя все тот же отрешенный вид, словно он почти ожидал этого. — На нем тяжелая кольчуга с двойными звеньями. Сомневаюсь, что стрела вошла глубоко. Но все же окружите ров, — обратился он к Фальку де Саварику. — По крайней мере, есть шанс, что твои люди увидят, как он карабкается наверх.

Тут раздался смех, полный насмешки и еще чего-то, что не совсем понял Таун.

— Он не станет карабкаться наверх, — сказал Ранальд, герцог Гарсенкский, брату. — Он уже в безопасности и до наступления утра выйдет наверх и уйдет. Из рва в замок ведет туннель, о котором никто не знает, и еще один на уровне подземелья, который выходит наружу. Далеко от замка. Ты его не найдешь, братец. — Оба они молча смотрели друг на друга.

— Блэз, быстро, ты знаешь, куда ведет туннель? Мы могли бы добраться до выхода раньше его. — Это произнес Бертран, и в его голосе впервые прозвучала тревога.

Гальберт де Гарсенк, внезапно вспомнил Таун, прошлым летом предложил двести пятьдесят тысяч золотом за убийство де Талаира.

Блэз, однако, покачал головой, глядя на брата.

— Это было сделано после того, как я уехал. — Его губы слегка скривились. — Иначе Ранальд не упомянул бы о нем.

— Мы могли бы заставить тебя сказать нам, где находятся эти туннели, — очень тихо сказал эн Бертран Рэнальду де Гарсенку. Теперь в его голосе звучали пугающие нотки. Таун удивился, как он мог прежде думать, что арбоннские мужчины слабы.

Герцог де Гарсенк был еще красивым мужчиной, высоким и хорошо сложенным, примером того, каким должен быть сеньор. Он посмотрела сверху вниз на невысокую, невзрачную фигурку герцога Талаирского и с презрением ответил:

— В самом деле, господин мой? И что ты сделаешь? Отправишь меня в огонь?

Тут Блэз что-то сказал, чего Таун не расслышал. Но его брат расслышал и быстро повернулся к нему. Его высокомерие испарилось.

— Давай, — произнес Блэз громче. — Я говорю серьезно. Если хочешь уйти с ним, тебя не остановят и не станут следить за тобой.

Выражение лица Ранальда стало смущенным, неуверенным. Он похож на человека, которому хочется выпить, подумал Таун. Жестокая мысль, понимал он, но это так. Он достаточно долго прожил в замке. И знал герцога.

— Но если хочешь, ты можешь остаться, — прибавил Блэз. — Я буду доверять тебе, если ты дашь мне клятву. Я еще никогда не видел, чтобы ты солгал, Ранальд. И не думаю, что ты это сделаешь сейчас. Если ты способен ясно думать сегодня ночью, то должен понимать, что это единственный шанс в твоей жизни. Возможно, последний шанс, брат. Хочешь освободиться от него или нет? Он ушел по этому туннелю прочь от нас обоих обратно к Адемару. Тебе не обязательно следовать за ним, Ранальд, и я не заставляю тебя остаться. Перед тобой открывается первый свободный выбор за долгое время.

— Если я встану на колени и поклянусь в верности младшему брату, который должен был стать священником Коранноса? В этом мой выбор?

— Разве это такой уж плохой выбор? Имеет ли значение, кем он должен был стать много лет назад? — Это заговорил Фальк де Саварик, а Блэз молчал, глядя на брата при слабом свете факелов в тумане.

За мостом, слышал Таун, кричали люди и стучали копыта коней, это кораны бросились окружать ров. Он разделял уверенность Ранальда: они не найдут Гальберта де Гарсенка ни в тумане этой ночи, ни утром, даже если солнце вернется. В глубине его сознания, после их чудесного триумфа, после клятвы верности, данной Фальком де Савариком, промелькнул страх, словно язычок пламени.

Блэз прочистил горло, странно осторожный со своим братом, как раньше с отцом.

— Я не требую, чтобы ты опускался передо мной на колени, только чтобы ты пошел за мной, Ранальд. — Он заколебался. — Я думаю, ты знаешь, если бы мы поменялись ролями, я бы с гордостью принес тебе клятву верности. — Он снова замолчал, заметно было, что он подбирает слова, словно преодолевает какие-то трудности. — И еще я думаю, ты знаешь, что было время, когда я бы последовал за тобой на край света, если бы ты меня позвал.

— Зачем бы я захотел отправиться в подобное место? — спросил герцог Ранальд де Гарсенк после короткого молчания. — Или звать тебя туда с собой?

Блэз на это ничего не ответил. Он опустил голову.

— Ты еще больший глупец, чем я думал, — сказал Бертран де Талаир, но уже мягче, почти что с сожалением. — Отведите сеньора Ранальда к его коню, — крикнул он невидимым коранам у конца моста. — Могущественный герцог де Гарсенк покидает наше бедное общество ради удовольствия общения со своим отцом и высоких милостей двора Адемара.

Блэз продолжал молчать. Стоящий за ним Таун не видел его лица. И был этому даже рад. Прожив столько лет в этом замке, он обнаружил, что ему временами трудно вынести то, что лежит между этими тремя обитателями Гарсенка, — подобно зарослям древков копий на земле, железные наконечники которых нацелены на убийство. Сегодняшней ночью наступил именно такой момент, словно судьба стран запуталась во тьме этого замка, во тьме гораздо более глубокой, чем туман зимней ночи. Они услышали, как на мост привели коня.

— Кто-нибудь, помогите герцогу сесть в седло, — приказал Бертран все с той же мрачной учтивостью.

— Не нужно, — коротко бросил Ранальд и одним плавным прыжком вскочил на коня. Развернул его и посмотрел сверху на брата. — Ты ждешь, чтобы я тебя поблагодарил? — спросил он. И снова в его голосе прозвучала та самая нота, которую Таун не мог понять.

Блэз поднял глаза. И покачал головой.

— Я только думал, что ты спросишь о своем сыне. — Жестокие слова, хотя, возможно, не были задуманы такими. Таун не мог сказать наверняка; младшего сына он тоже не понимал. Он увидел, как Ранальд стиснул зубы. Блэз прибавил ровным голосом: — Я собираюсь назначить его моим наследником в Горауте, а Фалька сделать регентом, если погибну в этой войне. Тебя это хоть немного интересует?

У него очень быстрый ум, подумал Таун, очень быстрый, если уже обдумал это. Он повернулся и посмотрел на Фалька де Саварика, но на лице у того ничего нельзя было прочесть, как и на лице стоящего рядом с Фальком Бертрана де Талаира. Это были люди, привыкшие к играм власти и привыкшие скрывать свои чувства в этих играх.

Ранальд де Гарсенк не так хорошо умел маскировать свои чувства.

— Как трогательно, — резко ответил он, словно выстрелил из арбалета. — Как чудесно видеть, что все мои родственники имеют виды на моего сына. Это освобождает меня от отцовской тревоги, должен сказать.

Блэз сказал по-прежнему мрачно:

— Учитывая то, что ты даже не потрудился спросить о его здоровье или о его имени, тебе не пристало говорить подобным тоном, брат.

Воцарилось молчание. Сам спокойный тон сказанных слов делал их резкими, ранящими сильнее. Таун чувствовал, как он сам и другие на мосту стали лишними, всего лишь наблюдателями за этой давней, горькой борьбой в семье де Гарсенков.

— Ну? — в конце концов произнес Ранальд, словно это единственное слово стоило ему больших усилий. — Скажи мне.

Таун увидел, как Блэз снова на долгое мгновение склонил голову, потом опять поднял ее.

— С ним все в порядке. Красивый, здоровый ребенок. Он похож на Гарсенка. Его зовут Кадар в честь его деда де Саварика.

Тут Ранальд рассмеялся тем же самым быстрым, горьким смехом, что и раньше, когда убежал его отец.

— Конечно, — произнес он. — Она должна была так поступить.

— Можно ли ее винить?

К его удивлению, Ранальд де Гарсенк перестал смеяться. Он покачал головой и сказал:

— Ты мне не поверишь, но я сказал и отцу, и королю, что готов отпустить ее, если она пришлет обратно ребенка. Ни один из них не согласился, да и она бы этого не сделала. — Он помолчал. — Если бы я прошлой осенью не поехал с Адемаром в Аубри, мне грозила немедленная казнь. Спроси у герцога де Саварика, твоего храброго нового союзника. Он тоже присутствовал на том сожжении по той же причине.

Настал черед Блэза промолчать.

— Я знаю, что он там был, — наконец ответил он. — Знаю, почему ты был там, Ранальд. Но Фальк де Саварик сегодня ночью дал свой ответ на это. Теперь он с нами. А ты собираешься вернуться в Кортиль. К кошмару той жизни. Я не понимаю. Не могу понять. Ранальд, ты не объяснишь мне, почему? — В его голосе прозвучала боль. Все стоящие на мосту ее услышали.

Ранальд де Гарсенк снова медленно покачал головой.

— Нет, — в конце концов ответил он. — Я тебе не настолько многим обязан. — Он помолчал, теперь он выглядел более спокойным, чем его младший брат. — И я не стану благодарить тебя за то, что не стал пытать меня, чтобы узнать местонахождение туннеля. Но вот что я скажу. — Он повернулся к герцогу Талаирскому. — Я не собираюсь возвращаться в Кортиль. Не забывайте, в своем стремлении высмеивать и недооценивать противника, с кем и с чем имеете дело. Я никогда этого не забываю, никогда, ни в один из дней или ночей моей жизни. — Он опять повернулся к брату: — Прощай, малыш Блэз, который станет нашим королем. Я помню, как учил тебя владеть мечом. Интересно, помнишь ли ты?

После этих слов он повернулся и исчез в ночи и в тумане, и только стук копыт его коня указывал, что он едет на восток.

— Конечно, я помню, — ответил Блэз, ни к кому не обращаясь.

Потом он повернулся и зашагал через мост к замку, мимо двух герцогов и всех коранов, которые быстро расступились перед ним. Постоял молча перед опускной решеткой, пока ее снова не подняли, давая ему проход внутрь, в дом его предков.

Ошеломленный быстротой событий, Таун Гарсенкский почувствовал большое облегчение, увидев порозовевшие щеки и веселый вид других людей, когда они все собрались в большом зале.

В конечном счете, никакого сопротивления не было. Объявление о прибытии Блэза де Гарсенка, подкрепленное еще более весомым присутствием почти тысячи вооруженных воинов герцога де Саварика, заставили тех коранов Гарсенка, которые могли иметь подобные намерения, смириться с ситуацией.

Проблема была не в этом. Проблема возникла, когда начались объяснения, пока слуги замка торопливо раздавали вино и еду и устраивали на ночлег не только тех, кто собрался в зале, но и воинов с севера, фермеров, которые также пришли вместе с Фальком, вооруженные самым разнообразным оружием.

Именно присутствие фермеров, которых велели взять с собой Фальку, вызвало затруднения. В конце концов, стояла зима. Кораны часто следовали за своим сеньором, куда бы он ни ехал, и для герцога не было ничего необычного в том, чтобы взять с собой часть своих домашних, если он отправлялся в Кортиль на холодные зимние месяцы, чтобы пить и затевать потасовки с придворными короля. Такая традиция установилась давно. Вот почему предполагали, что замок Гарсенк не слишком хорошо защищен. Но если Адемар приказал обычным земледельцам взяться за оружие в разгар зимы — значит, затевалось нечто необычное.

Фальк де Саварик это понимал. Однако он не знал, что именно затевается, так как еще не добрался до Кортиля, когда получил другой приказ. Его рассказ был прост. Он получил указания привести как можно больше людей. Учитывая то, в каком настроении пребывал король с осени, Фальк полагал, что не сможет просто проигнорировать эти указания. Он пришел к выводу, что король собирает войско перед весенним наступлением; это всегда было наиболее вероятным развитием событий.

На полпути к Кортилю его встретил гонец от верховного старейшины и передал другой приказ, требующий повернуть на запад, к замку Гарсенк, и встретиться там с Гальбертом. Гонец доложил, что надвигается угроза с юга и в самом сердце зимнего Гораута зреет предательство. Фальк знал, как и большая часть Гораута к этому времени, что Блэз де Гарсенк прошлой осенью заявил о своих притязаниях на трон.

Герцог Фальк привык жить своим умом, пусть ему недоставало жизнерадостности отца или уверенности монарха, которой обладал Кадар де Саварик. Он развернул свою тысячу, как и было приказано, и поехал по дороге, засыпанной снегом, в долине, но остановил войско у русла замерзшей реки два дня спустя, откуда до замка Гарсенк было полдня езды. И там, под серым небом, произнес речь.

Он был не слишком хорошим оратором, и его северяне не были склонны выслушивать длинные речи особенно на холоде. Он выступил так коротко и ясно, как только мог, и его слова означали перемену в его жизни. Он стал бы отрицать, что именно события в Аубри привели его к этому моменту, но и не мог утверждать, будто они не имели к этому никакого отношения.

Ему никогда не нравился Иерсенский договор, сообщил он собравшимся, выкрикивая слова против поднимающегося ветра. Ему никогда не нравилась та власть, которую имел верховный старейшина Коранноса над королем, погрязшим в пороках. Он испытывал презрение и искренний гнев по поводу того, что четверть населения Гораута лишилась своих земель и получила приказ искать себе кров где-нибудь в другом месте. Где угодно, пока король и его верховный старейшина строят планы завоевания юга. Фальк де Саварик не думал, что они сумеют удержать земли, захваченные к югу от перевалов; им этого не позволят другие страны. Равновесие будет слишком резко нарушено. Они лишь сменят пограничные конфликты с Валенсой на огромную битву против всех остальных стран, а арбоннцы скорее умрут, чем согласятся мирно жить под игом оккупации Гораута. Гораутцы будут изгнаны из Арбонны, сказал герцог Фальк своим людям, оставив после себя руины, пепел и горы трупов.

Это, сказал Фальк, возможно, даже не имеет значения для верховного старейшины, который затевает эту войну. Истинная причина того, что сейчас происходит, не имеет почти никакого отношения к земле, необходимой для лишившихся своих владений на севере. Гальберт хочет лишь уничтожить Арбонну и ее богиню, и Иерсенский договор был первым дьявольским шагом к этому. Фальк де Саварик тоже не слишком заботится об арбоннской богине; она его никогда не волновала, сказал он у той замерзшей реки. А что его действительно волнует, сказал он, — это согнанные с земли люди севера. Король продал их Валенсе за серебро и золото, чтобы собрать армию для сожжения женщин в Арбонне.

Есть и другие люди, сказал он молчащим воинам, которые думали так же, как он. Блэз де Гарсенк, младший сын верховного старейшины, вероятно, многим из них известен. Он даже не северянин, но он предпочел навсегда покинуть Гораут и не жить по условиям Иерсенского договора. Вероятно, он сейчас направляется домой, возможно, даже сегодня ночью, возглавив восстание против той самой несправедливости, о которой говорил Фальк. Герцог собирается присоединиться к нему ради чести северной земли и в память о своем отце и короле Дуергаре, которые действительно любили Гораут и служили ему. Он предлагает всем своим воинам, которые думают так же и которые доверяют его суждениям, пойти с ним. Те, кто думает иначе, могут беспрепятственно уйти, с его искренней благодарностью за прошлые услуги.

Вот и все, что он сказал. Ветер дул вдоль долины, наметал снег в сугробы по берегам замерзшей реки, стряхивал его с ветвей голых деревьев.

Восемнадцать человек уехали из отряда почти в тысячу человек.

Люди севера всегда имели собственные твердые убеждения, а сеньоры Саварика редко поступали с ними нечестно, что бы ни делали короли в Кортиле. Герцог Кадар де Саварик погиб, защищая их земли и свои собственные у Иерсенского моста. Его сын защищал интересы севера осторожно, но старательно во время мятежей, которые вспыхивали после восшествия на престол короля Адемара и подписания договора. Если сейчас время осторожности закончилось, то время верности — нет, а верность северу была первым законом севера.

Фальк де Саварик не был человеком, склонным действовать под влиянием вспышки сильных чувств, однако он был растроган тем, что последовало за его речью в тот зимний день. В конце концов, он подбивал их на измену.

Когда он закончил, не было никаких криков, ни криков одобрения, ни криков «ура» в его честь. У них так не принято. Только мрачное, суровое молчание, всегда свойственное северу, когда шесть всадников и двенадцать пеших воинов отделились от отряда и двинулись на восток, прочь от того заледеневшего потока, к Кортилю и королю Адемару, который все-таки, после всего сказанного и сделанного, оставался помазанником божьим.

Остальные последовали за Фальком сюда, в замок Гарсенк, и теперь последуют за ним, торжественно сказал он Блэзу, Бертрану и другим собравшимся в большом зале, туда, куда он их поведет.

— Боюсь, — заметил Блэз, — что это и есть главный вопрос. — Казалось, он постепенно взял себя в руки после встречи с отцом и братом. — Мы планировали захватить этот замок, устроить в нем зимнюю базу, пункт сбора для тех людей, которые могут к нам присоединиться, а потом посмотреть, что принесет нам весна в смысле людей и возможностей. Я не предполагал вести войну зимой.

— Мы когда-то вели, и она закончилась битвой у Иерсенского моста, — возразил Фальк де Саварик.

— Я знаю. Я там был. То была война против захватчиков, у нас не было выбора. Теперь дело другое: я не хочу сам нападать на страну, разрушая города и замки. Если у меня получится, я бы хотел закончить все одним сражением против Адемара, только одним. Моя армия — если она у меня появится — против его армии на каком-нибудь поле. Если мне предстоит вернуться домой в качестве спасителя Гораута — человека, который вернет нас к богу и к нашей истинной судьбе, — то я не могу начать с убийства собственного народа и уничтожения их домов и полей. Я не стану этого делать, Фальк, по той же причине, по которой не хочу начать вторжение с армией из Арбонны.

— А тебе ее предлагали? — спросил Фальк де Саварик.

Блэз повернулся к Бертрану де Талаиру. Выражение лица герцога было странно задумчивым, углубленным в себя, как увидел Таун, словно он невнимательно следил за последней частью разговора. Мгновение спустя Таун осознал, что так оно и было.

— Ты помнишь, — тихо спросил Бертран у Блэза, не отвечая на вопрос, — что сказал твой брат перед тем, как уехал? Его последние слова, обращенные ко мне? — Его голос звучал как-то странно, от него в помещении снова стало холодно, несмотря на огонь, горящий теперь во всех каминах. Таун, стоящий у дверей в коридор, попытался вспомнить, что же сказал Ранальд де Гарсенк.

— Он сказал, что не собирается возвращаться в Кортиль. — Блэз стоял у самого большого камина. Теперь он сделал два шага к герцогу Талаирскому и остановился.

— Не хотел ли он сообщить тебе о чем-то? — резко спросил Рюдель Коррезе. Он встал со стула. — Потому что, если хотел…

— Если хотел, — закончил вместо него герцог Бертран, — тогда мы знаем, почему Фальку приказано привести всех людей, каких сможет. И почему твой брат не поехал в Кортиль. Адемара нет в Кортиле.

— Как вы перебрались через горы? — внезапно спросил Фальк де Саварик. Он тоже теперь встал со своего стула.

— Через Малый Гаярдский перевал на западе, — ответил Блэз. — Нас было всего пятьдесят человек, без оружия или товаров. Мы не хотели быть замеченными. Если бы мы пошли через Верхний перевал, нас могли засечь.

— Конечно, — сказал Фальк. — Но если эн Бертран прав…

— Тогда Адемар и его армия двигались на юг от Кортиля к Верхнему перевалу, пока мы шли на север. — Бертран де Талаир поставил бокал с вином. Его лицо, как увидел Таун, сильно побледнело, старый шрам резко выделялся на нем. — Вот что произошло, я уверен. Это совпадает с тем, что нам известно. Они все же решили не ждать весны. Это зимняя война, друзья мои. В Арбонне. Возможно, они уже там.

— И что мы здесь сделаем с тысячью человек? Захватим Кортиль? Поднимем восстание в стране? — Глаза Рюделя Коррезе горели при свете каминов. Блэз ничего не ответил, он смотрел на герцога Талаирского.

— Не с кем поднимать восстание, — медленно произнес Фальк де Саварик. — Все мужчины, которые могут сражаться, ушли с королем. Кажется, я понимаю, о чем он думает: ему наплевать, что ты здесь делаешь. Если он захватит Арбонну достаточно быстро — а она, вероятно, будет беззащитна перед ним сейчас, зимой, сколько бы людей он ни потерял в горах, — он сможет вернуться домой с армией, победив и разграбив Арбонну, и разделаться с нами весной там, где будет находиться Блэз.

— Это придумал не Адемар, вы понимаете, — наконец заметил Блэз, и все услышали в его голосе горечь. — Это коварный план моего отца и его мечта. Он всегда хотел уничтожить Арбонну. Еще когда я был мальчиком, он говорил мне, что храмы Риан следует разрушить, чтобы спасти весь мир от разврата. Он меня знает. Он знал, что я не приведу сюда армию, что Адемар может спокойно оставить Гораут почти без защиты, а потом вернуться, как говорит Фальк, и разобраться с тем, что здесь произойдет в его отсутствие. — Он повернулся к Бертрану: — Ты знаешь, что он собирается сделать, не так ли?

Лицо Бертрана было мрачным, словно зимняя ночь. Он медленно наклонил голову.

— Он не станет возиться с замками и городами. Не попытается устроить осаду зимой. Он собирается выманить коранов наружу, нападая на деревни и храмы. Как он сделал в Аубри.

— Как он сделал в Аубри, — повторил Блэз.

— Тогда мы выступаем? — спросил Фальк де Саварик. — Ты хотел одного сражения, Блэз. Похоже, ты сможешь его получить, но оно произойдет в Арбонне.

— Конечно, — отозвался герцог Талаирский с гневной иронией. — Там ведь теплее. Солнце сияет даже зимой. Если забраться достаточно далеко на юг, то совсем не будет снега. Можно даже почувствовать запах моря.

— Сквозь дым, — коротко заметил Блэз. — Поехали.

Они оставили две сотни из людей Фалька для защиты замка Гарсенк. Остальная часть отряда в ту же ночь в туман и холод двинулась по длинной дороге к горам. В какой-то момент ночи туман наконец-то начал подниматься, и они перед наступлением утра увидели сквозь разорванные, несущиеся по ветру облака белую Видонну, висящую над горизонтом.

Глава 16

Священник Рош попал в опалу на острове Риан в море. Один человек, отправившийся в лес за дровами на зиму, учуял запах горящего костра у бухточки на южном берегу и пошел туда выяснить, в чем дело; риск лесного пожара, хоть и гораздо меньший зимой, всегда был реальным. Он обнаружил небольшую ямку в холодном песке, прикрытую сверху плоским камнем. Приподняв камень длинной веткой, он увидел полдюжины анчоусов, которые жарились на углях внутри.

Рош даже мог бы попытаться отрицать свою вину, если бы через несколько минут тот же любопытный лесник не нашел и его самого в маленькой хижине неподалеку, где он дремал в радостном предвкушении. Рядом лежала удочка, а его руки пахли рыбой.

Разбуженный этим любопытным нахалом, он, заикаясь, предложил ему разделить с ним утренний тайный улов под ласковым зимним солнцем, любуясь с берега спокойными морскими водами. Лесника не тронул ни идиллический пейзаж, ни даже обещанная сочная рыба. Он был одним из тех удручающе набожных парней, которые покидали свой дом после какого-нибудь ночного видения и приезжали на остров, чтобы служить богине, работая на жрецов и жриц. Такие люди часто более строго придерживались доктрин и кодексов поведения, чем сами священнослужители.

По закону, с удовольствием провозгласил лесник, грозя Рошу пальцем, вся рыба и дичь на берегах острова запретны для смертных мужчин и женщин, священны, добродетельно пропел он, посвящены Риан в ее ипостаси защитницы животных.

Рош попытался, без всякой надежды, объяснить, что это касается только рыбаков и охотников с большой земли. Как он и ожидал, лесник оказался хорошо подготовленным. О подобной нечестивости, заявил этот человек с негодованием, следует доложить самой верховной жрице. Он взвалил на плечо вязанку дров, ухватил за повод так же тяжело нагруженного осла и быстро двинулся назад, к поселку вокруг храма. Всегда все хотят обращаться прямо к верховной жрице, мрачно подумал Рош, глядя ему вслед. Будто ей больше делать нечего, как только выслушивать доклады о мелких прегрешениях ее жрецов и жриц.

Тем не менее это было его третье мелкое прегрешение — одно и то же — за год. Он безнадежно спрашивал себя, отошлют ли его с острова, назначат ли служить в каком-нибудь храме среди полей или в горах. Ему не хотелось покидать остров Риан. Не хотелось уезжать от моря. Он вырос у океана; это было то, что он знал и любил, как любил урожай, который Риан в своей милости позволяла собирать на волнах. Особенно анчоусы; больше всего анчоусы.

В мрачном настроении, проклиная собственную слабость и то, что у него хватило глупости уснуть так близко от ямы с костром, Рош обдумывал возможность перехватить лесника и попытаться остановить его или придумать какую-нибудь небылицу, подходящую к случаю, раньше, чем они доберутся до поселка. Нет смысла, мрачно решил он. Рош чувствовал себя таким несчастным, что почти потерял аппетит.

Рыба была готова, он определил это по доносящемуся аромату. С тяжким вздохом Рош вернулся к костру и печально посмотрел внутрь, на шесть драгоценных рыбешек, заманчиво шипящих под старательно собранными и выложенными сверху травами. Он слегка удивился при этом, учитывая крайнюю серьезность своего положения, обнаружив, что к нему все-таки вернулся аппетит.

Немного позже он добрел до поселка, задолго до того срока, когда ему надо было идти на службу в храм. Он хороший священник, сказал себе Рош, просто любит рыбу.

Как он и ожидал, ему приказали немедленно явиться к верховной жрице. Он увидел лесника с его ослом у двери в пекарню. У него был самодовольно благочестивый вид. Рош прошел, вытирая рот и пятна на одежде и изо всех сил стараясь его не замечать.

В дальнем конце храма под куполом находились спальни и приемные верховной жрицы и жриц Внутреннего Круга. Роша впустила женщина из Кауваса с непроницаемым выражением лица. Ему никогда не нравились жители Кауваса — как и люди из других районов внутри страны, внезапно подумал он. Только люди, выросшие у моря, в состоянии понять ритмы жизни на воде. Интересно, можно ли ему сказать об этом верховной жрице. Она ведь сама из Барбентайна.

Рош ждал в мрачном молчании, стоя один в приемной, и время от времени безуспешно пытался украдкой вытереть выдающие его пятна на одежде. Он вдруг понюхал свои ладони и поморщился. Ему следовало помыться, осознал он. Он принес доказательство своего греха прямо в храм Риан. И это уже в третий раз за этот год. Его сошлют на север, решил Рош с искренним отчаянием. Он заслуживает, чтобы его сослали в горы, подальше от волн его любимого океана и их искушающих даров. У него совсем нет силы воли, упрекнул он себя, нет должного уважения к традициям святой Риан, которые он поклялся соблюдать всю жизнь, нет истинного чувства собственной ответственности, чтобы служить примером…

Дверь открылась. Еще одна служанка с мрачным лицом холодно кивнула ему. Прислужникам всегда нравилось, когда у священника или у жрицы бывали неприятности. Рош в последний раз вытер ладони об одежду и вошел, пытаясь держаться с таким достоинством, какое только возможно, если пахнешь анчоусом и костром, и приготовился выслушать приговор судьбы от верховной жрицы Риан в Арбонне.

Очень скоро он вышел из комнаты всерьез обеспокоенный. Верховная жрица едва обратила внимание на его прегрешение. Она кратко попеняла ему, даже не повернув головы и не отрывая незрячих глаз от огня в камине. Она почти рассеянно отпустила ему грех, произнесла ритуальное повеление помолиться в храме и попросить дать ему силы сопротивляться своим слабостям. И это все. За третье прегрешенье за этот год. Его отпустили. Даже ее белой сове, казалось, не до него, она даже не соблаговолила взглянуть на вошедшего.

Рош не мог этого понять. Он совершил довольно серьезный проступок, подал ужасный пример простым работникам. Как могла верховная жрица равнодушно отнестись к подобному, удивлялся он. Как можно должным образом сохранить обычаи богини, если высшее руководство храма обращает на них так мало внимания? Он заслужил по крайней мере временную ссылку! И хотя подобное наказание сделало бы его несчастным, он, несомненно, его заслужил. А это что — рассеянный выговор и быстрое освобождение?

Случилось нечто очень серьезное, решил Рош. Он всего лишь незначительный священник, но невольно задаешь себе вопрос, должным ли образом служат Риан ее высшие клирики в последнее время. Он покачал головой. Куда катится мир?

Однако по дороге к выходу он не мог удержаться и широко улыбнулся женщине с кислым лицом у двери, а когда шел мимо пекарни под ярким послеполуденным солнечным светом, то весело помахал рукой леснику. Не самый разумный поступок, возможно, но Рош уже понял, что перед некоторыми искушениями он устоять не в силах.

Покончив со своими обязанностями в святилище в тот вечер, он тщательно помылся, вымыл руки, лицо и тело на прохладном вечернем воздухе после захода солнца и надел чистые одежды перед тем, как вернуться в храм, где ему предстояло молиться в тот вечер две полных смены. Как ему и было велено, Рош смиренно просил богиню даровать ему силы сопротивляться своим недостойным желаниям, а затем, подумав, помолился Риан, чтобы она даровала свою святую мудрость и вечное присутствие верховной жрице, которая в последнее время казалась обремененной заботами выше его скромного понимания.

Когда он в конце концов поднялся, хотя его колени и спина застыли от холода, он почувствовал себя лучше. Он покинул храм и вернулся в спальню, на свою кровать под зимними звездами и обеими лунами.

Выходя из храма, он увидел группу своих товарищей, жрецов и жриц, стоящих на портике вокруг маленького костра. Было уже очень поздно; в этом было нечто необычное. Он подошел к ним, и когда они расступились, чтобы впустить его, он увидел среди них Маритту, которая скоро должна была родить ребенка, зачатого с ним прошлой весной. Именно она рассказала Рошу о только что полученном известии: армия Гораута была замечена два дня назад на Верхнем перевале в горах, она двигалась на юг.

Всегда существовала такая вероятность, даже более чем вероятность.

С того момента когда был подписан Иерсенский договор, Беатриса была уверена, что Гораут придет к ним. «Пока солнце не упадет и луны не умрут, Гораугу и Арбонне не соседствовать мирно». Так гласила древняя поговорка в обеих странах. Солнце не упало, и обе луны сегодня светят на ночном небе, она это знает, ощущает их присутствие, хоть и не видит их света.

Погрузившись в свое мягкое кресло, она также ощущает огонь в камине, разумеется, как тепло, приятное тепло, но еще и как нечто иное, не звук или жар и, уж конечно, не свет, а как источник опасности и знаний одновременно. Тот мир, в который она вошла в ту ночь, когда отдала свои глаза в обмен на иное зрение Риан, был таким сложным. Она теперь видит совсем по-другому, лучше в темноте, лучше всего на острове, и совсем не видит, когда Бриссель не сидит у нее на плече. Она подняла руку и погладила сову; она чувствовала ее тревогу, или скорее чувствовала, как сова реагирует на ее собственную тревогу. Она попыталась успокоить ее мысленно, нежно поглаживая рукой, но это было трудно. Сегодня трудно.

Аубри — это удар по ее сердцу, тяжкий, как удар молота, а ведь это был всего лишь первый шаг, прошлой осенью всего лишь горстка коранов Гораута прислала свое первое послание, написанное огнем. Теперь это армия, и, кажется, давняя мечта Гальберта де Гарсенка сжечь Арбонну может осуществиться.

А она почти ничего не может поделать. Беатриса уже сделала все, что могла. Она покидала остров на гораздо более долгий срок, чем следовало, пренебрегала существенными только для этого места, но жизненно важными нуждами жрецов и жриц, чтобы встретиться с матерью, Робаном и самыми значительными из сеньоров — Бертраном, Тьерри и Арианой, Уртэ. Именно Беатриса, чувствуя в себе биение пульса богини, что случалось редко, посоветовала осторожно сделать предложение Блэзу де Гарсенку, который, как известно, покинул Гораут в гневе. Она вспомнила их первую реакцию на ее совет: он был сыном верховного старейшины, их злейшего врага. Невежественный, неприятный солдафон-наемник, как презрительно назвал его канцлер Робан.

В нем есть нечто гораздо большее, сказала им Беатриса, доверившись своей интуиции и молчанию совы. Бертран с ней согласился, пусть даже его это позабавило. Но у него была еще одна причина — как они потом поняли, — ее предложение помогало ему осуществить план и соблазнить некую даму. Иногда с Бертраном такое случалось. Его надо принимать таким, какой он есть, а это не так мало, и стараться не выдавать свое внутреннее сожаление о том, насколько больше он мог бы сделать.

Она поняла, что права насчет Блэза де Гарсенка, когда Риан своим божественным вмешательством привела этого человека на остров еще до того, как Бертран приехал в замок Бауд. Беатриса и здесь сделала все, что могла, попыталась напугать его и вывести из состояния мрачного спокойствия, проникнуть за выстроенные им барьеры и прикоснуться к тому сокровенному, что она в нем почувствовала. Бриссель дала ей знать, что и она тоже что-то здесь почувствовала, а Беатриса давным-давно научилась прислушиваться, когда сова говорила ей нечто подобное.

Она помнила, как Бриссель слетела с ее плеча в ночь летнего солнцестояния в Тавернеле, когда Блэз впервые заговорил о короне Гораута. Это стало для нее неожиданностью, и слова Блэза, и внезапный полет к нему совы. Она совсем ничего не видела, когда с ней не было Бриссель, но мать взяла ее за руку и тихо сказала, куда перелетела птица, и в тот момент Беатриса ощутила присутствие Риан.

Если бы только она могла чаще ощущать ее присутствие. Если бы только она обладала десятой долей тех магических и умственных способностей, которые приписывают ей суеверные люди. Но магия в Арбонне — явление неуловимое, почти не существующее, в отличие от тех не нанесенных на карту стран, лежащих за пустынями на юге, о которых ей рассказывали моряки, занесенные туда штормами. Здесь магия ограничена мелочами, касающимися домашнего очага и сердечных дел. Умение управлять зачатием, узнать заранее пол младенца — и последнее не всегда точно. Знание людских горестей, слабая возможность облегчить их. Умение разбираться в дарах природы — травах, цветах, фруктах, деревьях. Сама Беатриса немного умела проникнуть — но только здесь, на острове, или на островке озера Дьерн, и только после того, как ослепла, — во внутреннюю жизнь, в дела любви и ненависти. Обладала небольшим даром исцеления, хотя здесь ей больше всего помогало знание трав и других средств, передаваемое из поколения в поколение, как и другие знания.

В этом вся их магия; в этом их грозная сила. Было полезно заставить остальных думать, что они обладают большим; страх перед священниками Риан и их ночными сборищами мог послужить им защитой.

Пока этот страх не перерос в такой глубокий и холодный ужас, что сам стал причиной их гибели. Кажется, Гальберт де Гарсенк в прошлом однажды пересек эту черту, днем или ночью. Его страх перед женщинами Арбонны, его ненависть к Риан и всему, что олицетворяла богиня, стал причиной появления армии в горах среди зимы, которую верховный старейшина Коранноса заразил жаждой убийства. Они уже должны были спуститься с гор, поправила себя Беатриса, с болью в сердце, и холодный, медленный ужас растекся по ее жилам, словно яд в крови.

Она не знала, что делать. Это было самое худшее. Она могла молиться, собрать всех на острове под куполом храма и петь гимны и молитвы весь день и всю ночь, призывая богиню услышать их и защитить. Но Риан невозможно заставить это сделать. Это самый древний, самый основной закон; богиня капризна и неприкосновенна, смерть — часть ее владений: фактически она — одно из ее воплощений. Она мать, она невеста, но она также собирательница мертвых.

Возможно даже, что сама Риан наслала это бедствие как наказание, чтобы очистить от зла их время. Беатриса не знала, какие большие грехи они могли совершить, но она всего лишь служанка богини, а не поверенная божественного провидения. Она считала — и сказала бы, — что в Арбонне нет ничего столь темного или порочного, что заслуживало бы случившегося с коранами из сторожевой башни у Верхнего перевала прошлой осенью или со жрицами храма в Аубри в ту же ночь.

Она сказала бы об этом самой Риан, если бы это что-то изменило. Сова взъерошила перья и вернула верховную жрицу к действительности. Беатриса обдумывала варианты, способы ответных действий. Она помнила, как это делал ее отец, как быстро перебирал вслух возможности перед тем, как решительно выбрать путь. Ей иногда бывало все еще трудно примириться с его смертью, с тем, что теперь это бремя лежит на матери и на ней самой, при слабой помощи со стороны разобщенных сеньоров Арбонны.

Нет наследника. Это всегда представляло собой проблему, и Гибор Четвертый, правитель Барбентайна, не смог назначить наследника из боязни раздробить страну. Он даже пытался заставить Беатрису покинуть остров богини в тот год, когда Аэлис умерла вместе с младенцем в Миравале. Гибор предвидел эту проблему после смерти своей младшей дочери. Он всегда многое предвидел; его недостатком было то, что он старался одновременно добиться слишком многого. Так получилось с браком Аэлис и Уртэ де Мираваля: могущественный герцог, один из самых могущественных в стране, этот выбор невозможно было поставить под сомнение. К тому же Уртэ очень хотел иметь детей, сына или даже дочь, чтобы править Арбонной после смерти Гибора.

Но Аэлис умерла первой, а вместе с ней почти наверняка и ее сын. Никто не мог быть полностью в этом уверен, хотя все знали, что она сказала своему мужу на смертном одре насчет отцовства ребенка и — тем самым положила начало ужасной, пагубной вражде, с тех пор определявшей жизнь в Арбонне. С Уртэ невозможно было даже заговорить об этом. Однажды Беатриса попыталась, в конце того года после смерти Аэлис, и получила самый яростный отпор в своей жизни. Им пришлось бы подвергнуть герцога Миравальского пыткам, чтобы попробовать заставить его заговорить. И он бы не заговорил, они все это понимали: он даже под пытками не сказал бы, что случилось с ребенком.

Даже правитель Гибор не сумел погасить то, чему положила начало Аэлис в ту давнюю ночь в отношениях между Талаиром и Миравалем. Поэтому в поисках выхода он попытался заставить Беатрису перестать быть жрицей, вернуться в Барбентайн, готовиться к замужеству и к тому, чтобы самой родить ребенка.

Именно тогда она дала себя ослепить в том маленьком храме в горах Гётцланда, решилась на шаг, которого не делала многие годы ни одна из жриц, навсегда связав себя с Риан. Она стала верховной жрицей два года спустя и переехала на остров.

Ее отец так до конца ее и не простил. Это всегда причиняло ей боль, потому что она его любила. Не так, как его любила мать, со всей неумирающей страстью души, и даже не так, как ее сестра Аэлис, любовь которой была сложной и требовательной. Беатриса слишком хорошо знала слабости отца и его недостатки, она слишком хорошо его понимала, чтобы так любить: она понимала его гордость и то, как он хотел управлять слишком многим и самыми разными способами, держать в своих руках поводья всего и всех. Конечно, она это понимала: ей тоже мешал этот порок. Она была дочерью Гибора. Но ее призвание служить Риан было искренним, призванием всей жизни, она поняла это еще в юности.

К ее изумлению, мать ее поняла тогда. Синь, прекрасная и блестящая, как драгоценная жемчужина, при свете факелов Барбентайна, понимала очень многое всегда. Душа Беатрисы сегодня ночью болела за нее, когда она представляла себе мать в зимнем замке, когда она только что получила жестокие известия и к ней пришло ужасное, сокрушительное понимание, что она, возможно, станет правительницей Арбонны во времена окончательной гибели страны.

Сова снова заволновалась, это было предостережением. Беатриса обдумывала варианты своих действий. Она могла сама отправиться на север, покинуть остров — то место, где ей могут быть дарованы власть и предвидение, чтобы отдать свои силы смертной женщины, всю доступную ей мудрость матери тем, кто сейчас остался с графиней.

Она им не нужна, поняла Беатриса, остро ощущая свою беспомощность. Она может давать советы во время мира, может собирать сведения у своей сети осведомителей, но что она знает о войне?

Пришло время мужчин, с горечью сказала себе Беатриса. Блестящая ирония. Арбонну хотят уничтожить из-за женщин, потому что богиня пользуется их любовью и преданностью вместе с Коранносом на небесах, потому что ею сейчас правит женщина, из-за символов и музыки Двора Любви, из-за изящества женщин, таких, как Синь и Ариана. И все же теперь, когда все это пришли уничтожить мечом, топором и огнем, когда угроза насилия и сожжения стоит перед взором каждой женщины в Арбонне, стоит ей только закрыть глаза — именно мужчины должны их спасти.

И, несмотря на более чем двадцатилетние усилия ее отца при его жизни, а после усилия ее матери, несмотря на терпение, уловки и даже попытки Гибора наложить строгий запрет, два самых могущественных человека Арбонны по-прежнему ненавидели друг друга с неистовством и самозабвением, которые никогда их не покидали и никогда не покинут и никогда не позволят им действовать сообща даже для того, чтобы спасти себя и свою страну.

Беатриса это знала. И почувствовала отчаяние, чуть не захлестнувшее ее. Вот что всегда было слабостью в самом сердце современной Арбонны, вот почему им грозило уничтожение. Не потому, что ими правила женщина. Не из-за предполагаемой слабости их коранов — это была ложь, явная ложь. Не из-за развращающего влияния трубадуров и их музыки: в их процветающем искусстве не было никакого разврата. Их угрозой, их уродливой раной были Талаир и Мираваль.

Ее сестра Аэлис, подумала Беатриса с застарелой, непримиримой обидой должна ответить за многое.

Наверное, так думать несправедливо; Ее мать твердила ей об этом снова и снова уже много лет. Несправедливо или нет, она так думала, и будет так думать до самой смерти, и умрет, вспоминая Аэлис, смуглую и стройную, чересчур гордую, с ее железной волей и склонностью ничего не прощать.

Бертран тоже этим отличается, подумала Беатриса. Как и Уртэ. А затем ей в голову пришла новая мысль, когда она снова протянула руку, чтобы погладить встревоженную сову: «Как я».

— Ох, Аэлис, — вслух пробормотала она. — Ох, сестра, не начали ли мы все умирать в ту ночь, когда умерла ты, с новорожденным или без него?

Она подумала, что это возможно. От событий расходятся круги, и иногда очень далеко, по темным озерам времени и мира.

Бриссель снова встрепенулась на ее плече, потом вдруг сжала острые когти знакомым ей образом. Это всегда происходило так: без всякого предупреждения она могла ощутить присутствие богини. Затаив дыхание, ощущая знакомое ускоренное биение сердца, Беатриса ждала и получила ответ, который ее успокоил, при помощи картинок в темноте. Они вихрем кружились, обретали форму, словно явились из какого-то первобытного тумана времени еще до сотворения мира.

Она увидела два замка и сразу же их узнала. Мираваль и Талаир — она всю жизнь знала эти две гордые твердыни. Быстро промелькнули другие образы: арка, невероятно древняя, массивная, внушающая смирение, барельефы воинов и завоевателей вырезаны на ней, словно предостережения из далекого прошлого. А затем, когда верховная жрица Риан перевела дыхание судорожным вздохом любви и боли, который не смогла сдержать, она мысленно увидела озеро, маленький, изящный островок посреди него, три столба дыма, поднимающиеся, подобно мечам, прямо в безветренное зимнее небо. Последним она увидела дерево. Затем картинки исчезли, и снова осталась лишь темнота и Бриссель у нее на плече.

Это всегда приходило вот так и уходило, никогда по принуждению, никогда в ответ на мольбы. Богиня иногда помнила о своих детях, а иногда забывала о них по прихоти своей природы. Она могла осыпать дарами, подобно благословенному дождю весной, или повернуться спиной и позволить льду или огню делать свое дело. У нее было лицо смеха и лицо страсти, выражение истинного сочувствия и устрашающее лицо судьи. По учению Арбонны из них двоих именно бог Кораннос был добрее. Риан их терпела и любила, но могла быть жестокой, как жестока природа. Именно бог всегда помнил о своих смертных детях и всегда видел их страдания на земле. Так проповедовали в Арбонне многие поколения.

В других местах верования были другими. И совсем другими в Горауте.

Ей придется остаться здесь, поняла Беатриса. Только на острове она могла получить доступ к подобным предвидениям, таким, как это. Сегодня ночью нужно отправить послание в Барбентайн. Она попросит отнести его двух молодых трубадуров, которые зимуют с ними на острове. Они не откажут ей; они не такие люди, чтобы прятаться в море, когда смерть и разрушение надвигаются с севера. Беатриса пошлет их к графине, предупредит ее, сообщит им всем, где произойдут решающие события.

Как ей сказано, они произойдут на месте из ее видения: все закончится у маленького острова на озере Дьерн, вблизи от арки, недалеко от двух замков.

Конечно, подумала она, ощущая внутри себя тишину после присутствия Риан. Конечно, это произойдет там. Ее охватила старая печаль. «Мне следовало знать. Ведь там все началось».

Она была мудрой и уже немолодой, Беатриса де Барбентайн, хорошо разбиралась в делах сильных мира сего и давно привыкла к темноте и доступу к знаниям, который эта темнота ей иногда давала. По правде говоря, пути Риан были ей лучше знакомы, чем она позволяла себе признать, но ей всегда хотелось большего. Это в характере ее семьи, наследие ее крови. И все же богиня никогда совсем ее не покидала, какими бы длинными ни оказывались промежутки. Она многое знала, так как в подобные мгновения ей открывались ясные, резкие видения через пропасть времени, не доступные для остальных живущих детей Коранноса и Риан.

С другой стороны, кое о чем не знала и никогда не узнала даже верховная жрица на своем острове в будущем, в настоящем или в расходящихся кругах формирующегося прошлого. И ей не положено было этого знать. Клятвы, данные умирающим, священны в Арбонне.

После того как армия завоевателей из Гораута наконец спускается из снегов на перевале в Арбонну, их духовный лидер останавливает воинов, и на высоком плато они все как один опускаются на колени, чтобы выслушать благодарственную молитву верховного старейшины.

Они прошли через горы с легкостью, внушающей смирение и изумление, потеряв всего несколько сотен людей и коней, погибших от холода в горах, на обледеневших, опасных тропах и под одной — поразительно, всего одной! — лавиной, которая пронеслась в стороне от основной части армии на расстоянии всего лишь полета стрелы, и только арьергард смела белая смерть, оставив людей без должного погребения.

Могло быть — должно было быть — намного хуже, во время этой безумной попытки провести армию через горы зимой, чтобы получить преимущество неожиданности. Даже сам верховный старейшина едва не распрощался с жизнью. Стоя рядом с их высоким королем, он обращается к армии, держа на весу в одной руке стрелу, с алой повязкой на предплечье, сверкающей на фоне синей одежды и белого снега за его спиной. Он догнал их, несмотря на рану, уже на перевале, в одиночку, а это безрассудный риск, как всем известно. Но безрассудный риск для того, кто не верит безоглядно Коранносу и не пользуется, как явно пользуется Гальберт де Гарсенк, верховный старейшина Коранноса, покровительством и благосклонностью бога. А это означает, что они тоже, заодно с ним, получили благословение Коранноса, были им избраны.

Именно об этом, собственно говоря, он сообщает им, когда молитва закончена и они встают. Он высоко, чтобы все видели, поднимает арбоннскую стрелу, выпущенную трусом и не во время войны, которая чуть не убила его в собственном замке. Бог с нами, говорит он им всем, мы его дети и его орудия.

Трудно не согласиться, и воины армии Гораута в присутствии своего короля не склонны к цинизму или сомнениям в подобное время. Они чудом прошли через горы зимой, и теперь перед ними яркая и прекрасная, как мечта, под голубыми небесами лежит земля, которая им обещана.

Обещана, то есть после того, как свершится кара. Они — молот господа, провозглашает верховный старейшина. Храмы и деревни Арбонны и распутные, нечистые женщины, которые живут в них, — это наковальня, на которую должен обрушиться их искупительный удар. Сначала храмы, позже дойдет и до замков, говорит он им. Все перейдет к ним, если они только последуют за своим великим королем. Мужчины Арбонны — трусы, ими руководят женщины, им наставляют рога собственные музыканты и скотники. Что, вопрошает Гальберт де Гарсенк, что сделают такие слабые мужчины, когда встретятся лицом к лицу с собранной в кулак мощью Гораута, которая обрушит на них с гор всю силу бога?

Они умрут, говорит он им, отвечая на свой собственный вопрос, а среди воинов проносится шум, рожденный жаждой и возбуждением. Они умрут, потому что они трусливые отступники, а когда все будет сделано, когда святому Коранносу снова будут поклоняться на этой земле должным образом, тогда мужчины Гораута докажут, что они достойны великой милости бога, которая всегда с ними. Тогда весь мир узнает им цену. Тогда этот солнечный свет, эти зеленые горные долины, виноградники, замки и поля, богатые города и гавани и широкое море за ними — все будет отдано Горауту по высшей милости Коранноса.

Разве не так все произойдет? — кричит он им, и великолепный инструмент его голоса доносит этот вопрос с помощью ветра до всех собравшихся ниже по склону.

Они отвечают ему страстно, возбужденно, как один.

Король затем съезжает вниз с холма, и верховный старейшина рядом с ним, все еще держа в руке стрелу. Они вместе занимают свои места, красивые мужчины, суровые и величественные, во главе армии. Недалеко от них, но на подобающем расстоянии едет господин Борсиард д'Андория во главе отряда своих людей. Присутствие в их рядах портезийцев, сказали воинам, служит знаком того, что не только бог, но и все страны мира объединились с ними в этом карательном походе против темного безбожия.

Король Адемар Гораутский поднимает руку, и трубы Гораута звенят в чистом, прохладном воздухе под небом, где кружат и пикируют птицы в лучах солнца. Перед глазами людей спускаются к югу склоны гор, покрытые зеленой травой. Посередине сверкает река голубыми искрами, белеет пеной на перекатах, потом снова голубеет, устремляясь к далекому морю. Этой реки большинство из них никогда не видели прежде. Гавани на море скоро будут принадлежать гораутцам; им это обещано. Бог — с ними.

Они выступают на юг, воины-захватчики из Гораута, целое море сверкающих копий и доспехов. Позже в этот же день авангард проезжает мимо разрушенной, пустой деревни Аубри и подходит к следующему за ней селению. И там после работы благословенных мечей, булав и огня, среди воплей развратных женщин, их безбожных, лишенных душ детей и отчаянных криков трусливых мужчин — фермеров, работников, ремесленников, всех трусов без исключения — начинается разграбление Арбонны.

Бог сопровождает свою армию. После серого холодного утра и чудесного перехода через горы они ощущают его присутствие в милостивом сиянии божественного солнца над их головой. Все, мимо чего они проезжают, яркое, приветливое, все чудесно сверкает в его лучах.

Они — молот Коранноса, кара еретиков, эту войну благословили небеса; каждый из них теперь это знает, и поэтому, убивая, они поют.

Пускай Арбонна услышит боевые песни Гораута. Пусть слышит, как их поют храбрые мужи, истинные воины севера, под несмолкаемый треск пламени костров.

— Они не слишком спешат, — мрачно произнесла графиня в своем зале совета. — Они ждут, когда мы выйдем им навстречу. — Прошло четыре дня после первого пожара войны. Армия Гораута, как докладывали, движется медленно, методично на юг, уничтожая все на своем пути. — Они захватывают каждую деревню, сжигают каждый храм, — продолжала она.

Розала, сидящая на одной из скамеек, сжав руки на коленях, удивлялась ее ровному голосу; она уже достаточно хорошо знала Синь, чтобы понять, с каким трудом ей дается этот бесстрастный тон. В зале находилось около двадцати мужчин и женщин, собравшихся в Барбентайне по приказу правительницы. Синь продолжала:

— Они не собираются осаждать нас в замках и городах. Только не зимой, когда еда будет для них проблемой.

— Это в основном правильно, но не совсем, ваша милость. Боюсь, что еда будет проблемой не для них, — тяжело сказал Уртэ де Мираваль. Он прислонился к полке большого камина, массивный и внушительный, одетый в темно-зеленый отороченный мехом костюм. — Я недавно получил сведения по этому вопросу. Они использовали свои деньги из Валенсы, ту огромную сумму, которую получили за отданные северные земли, чтобы обеспечить поступление припасов, которые им привезут из Гораута. Так как наши крестьяне ищут убежища в городах и замках, мы рискуем испытать голод раньше их. Возможно, нам придется продумать нападение на их снабженцев.

— В этом не будет необходимости, — коротко и решительно отозвался Бертран де Талаир, стоящий у противоположной стены. Розала повернулась и посмотрела на него.

Он прибыл только прошлой ночью вместе с Блэзом и его наемниками и еще восемьюстами вооруженными воинами Гораута. Собравшийся совет все еще пытался осмыслить этот факт и присутствие среди них этим утром герцога Фалька де Саварика. Розала тоже пыталась привыкнуть к этой мысли, хотя и по иным причинам. Гордость, страх и изумление поочередно охватывали ее каждый раз, когда она бросала взгляд на брата. У них еще не было возможности поговорить наедине.

— Было бы очень интересно узнать почему, — сказал Уртэ Бертрану, враждебно глядя на него через комнату. — Неужели в последние годы военная стратегия так сильно изменилась?

— Едва ли она изменилась. — Бертран, одетый в простой коричневый костюм всадника, повернулся от де Мираваля к графине: — Вспомните, ваша милость, что я вел переговоры с королем Дауфриди во время Люссанской ярмарки. — Он сделал паузу. Присутствующие зашевелились при этих словах; это была новость для большинства из них. Бертран не обратил на них внимания. — Эти переговоры принесли полезные плоды, хотя, боюсь, не слишком значительные. Дауфриди убедил Йорга Гётцландского, — что быстрое уничтожение Арбонны не соответствует их общим интересам. Они не зайдут настолько далеко, чтобы выступить на нашей стороне, но обещанные припасы с востока сильно запоздают, как мне сообщили. Еда, когда ее доставят армии Гораута, будет опасно низкого качества, большая ее часть окажется несъедобной. Король Йорг, конечно, принесет свои искренние извинения Адемару. Он пообещает провести расследование, предложит вернуть часть денег, которые ему заплатили. Полезно своевременно получать сведения во время войны, — прибавил он с невозмутимым лицом.

— Полезно, — ледяным тоном возразила графиня Арбоннская, — чтобы командующие, которые нам служат, делились своими сведениями друг с другом и с нами.

Бертран не выглядел смущенным, несмотря на то что графиня прибегла к увещеваниям и королевскому «мы», которыми редко пользовалась.

— Я вернулся только прошлой ночью, — мягко ответил он. — И обнаружил ожидающее меня подтверждение из Валенсы. Я мог бы надеяться на одобрение со стороны моей правительницы и собравшихся здесь за то, что я сделал, а не на порицание.

— Ты, самонадеянный павлин! — рявкнул Уртэ де Мираваль. Сравнивая наряд двух мужчин, Розала нашла этот эпитет почти забавным. Но момент действительно был неподходящим для шуток. — Армия вдвое большая, чем мы могли бы собрать, сжигает все на своем пути через Арбонну, — продолжал Уртэ, гневно глядя на Бертрана, — а ты ждешь похвал, словно тщеславный ребенок, хвастаешь своими мелкими дипломатическими победами.

— Может, и мелкими, господин мой, — я начал с того, что так и сказал, если помните, — но окажите нам любезность и расскажите, чего вы добились за то же время. — Холодные голубые глаза Бертрана встретились взглядом с глазами Уртэ, и на этот раз ни один из них не опустил глаз. Розала ощутила в зале ненависть, словно леденящее присутствие зимы. — Было бы очень приятно, — продолжал Бертран, отнюдь не приятным голосом, — иметь возможность сообщить о более значительных результатах моих переговоров с Валенсой, но мы едва ли можем винить Дауфриди или гётцландеров за их осторожность, не так ли? Вместо этого мы могли бы сказать кое-что о сеньорах Арбонны, основная деятельность которых в последний год заключалась в одобрении или даже в подстрекательстве к убийству друга и союзника.

Розала тут же ясно вспомнила ночь в комнатах Люсианны Делонги и увидела, как Блэз шагнул вперед.

— Думаю, достаточно, — тихо сказал он Бертрану. — Мы никуда не попадем, если будем идти по тропам прошлого. — Его тон звучал странно, он изменился за то короткое время, пока Блэз уезжал на север. Его отец и Ранальд оба были в Гарсенке, как рассказал ей Рюдель Коррезе перед самым началом совещания. Один убежал, а второго отпустили; интересно знать, что там произошло.

— Достаточно? Неужели? — спросил Бертран де Талаир, отворачиваясь от Уртэ. — Мне ужасно жаль. Простите мою прискорбную склонность к излишествам. — Его голос был полон яда, но он не спорил, как заметила Розала, и не стал продолжать. Блэз еще несколько мгновений смотрел на него, но больше ничего не сказал.

— Мы сейчас прощаем почти все, потому что у нас нет выбора. — Это снова заговорила графиня, привлекая к себе внимание присутствующих. Они все повернулись к ней. Она сжимала в руках один из металлических шаров-грелок, которые любили ее придворные дамы. Синь намеренно выждала несколько мгновений, а потом прибавила: — А также потому, что мы отчаянно нуждаемся в тебе, Талаир, со всеми твоими… наклонностями. Тщательно все обдумав, мы решили назначить тебя с этого момента командующим нашей армией в этой войне. Теперь мы передаем в твои руки суверенитет Арбонны и судьбу наших детей.

Розала на секунду прикрыла глаза. Кадар находился с кормилицей наверху; ей пришло в голову, попросит ли Фальк позволения увидеть его. Она так не думала. Она подняла глаза. Синь снова сделала паузу, глядя своими прославленными глазами в не менее прославленные голубые глаза герцога Талаирского. Когда она снова заговорила, ее тон был совсем другим.

— Бертран, возможно, несправедливо просить: «Не подведи меня», так как я знаю, какую силу выставил против нас Адемар Гораутский, но все равно собираюсь просить об этом, ибо, если ты подведешь нас, мы погибли, и после этого пожара нам уже не восстать из пепла.

— Нет. Вы не можете так поступить! — В мертвой тишине, воцарившейся после слов правительницы, голос Уртэ де Мираваля прозвучал хрипло и резко. В нем слышались страсть и подлинная боль.

Розала увидела, как он неловко шагнул вперед от камина и тяжело упал на колени перед графиней.

— Я простираюсь ниц перед вами, моя госпожа, — горячо произнес он. — Я не прошу, я умоляю. Не делайте этого. Не ставьте меня в такое положение, умоляю вас, ваша милость. Я не стану служить под его командованием. Я не могу. Вы знаете, что я не могу. Ради любви к Арбонне, ради памяти о вашем муже, ради остатков уважения к моему имени, выберите другого командующего! Не обязательно меня самого, я не могу им быть, иначе вы поставите в такое же положение де Талаира, но выберите другого командующего, графиня, иначе вы меня уничтожите. — Его все еще красивое, полное лицо под коротко остриженными седыми волосами горело от обиды.

Напротив, лицо Синь де Барбентайн напоминало маску, прекрасную и неумолимую, когда она смотрела на герцога, стоящего перед ней на коленях.

— Ты когда-нибудь думал о том, — с холодной четкостью спросила она, — как вы оба похожи на детей? — тут она глубоко вздохнула, и Розала вздрогнула, предчувствуя то, что сейчас произойдет. И не ошиблась.

— Моя дочь Аэлис, — медленно произнесла правительница Арбонны, — была гордой и своенравной, и сама была еще ребенком, когда умерла. Это произошло двадцать три года назад, во имя святой богини! Неужели никто из вас не может этого понять? — Розала увидела, как вздрогнул Уртэ, услышав это имя; Бертран отвернулся. Синь не обратила на их реакцию внимания и продолжала, ее голос звучал, словно удары молота: — Она изменила Уртэ с Бертраном. Мы все это знаем. Она родила сына не от своего мужа и сказала ему об этом. Это мы тоже знаем. Это была несказанная глупость. Ребенок умер или не умер. Моя дочь умерла. Это старая история. Слышите меня, вы оба? Это старая история! Оставьте ее в покое! Оставьте Аэлис покоиться в могиле вместе с ребенком или без него. Я не допущу, чтобы Арбонну похоронили в той же могиле или чтобы она запуталась в лабиринте, который вы двое соорудили друг для друга из этой истории. Она закончилась! Она должна закончиться. Не заблуждайтесь, сегодня утром я назначаю командующим человека, который понимает Гораут лучше всех здесь присутствующих и на чьей стороне Блэз де Гарсенк и Фальк де Саварик. Это мое твердое решение. Его не изменят старые, изношенные страсти, господин де Мираваль.

Воцарилось молчание. Тишина, словно после прошедшей бури. И в ней в конце концов прозвучал тихий, осторожный голос Бертрана де Талаира, непривычно почтительный:

— Ваша милость, я глубоко чту честь, оказанную мне. Скажу, что с готовностью отойду в сторону и уступлю место другому, если это… облегчит положение. Я буду горд служить под началом герцога Тьерри, например, или вашего брата Мальмонта, если вы его предпочтете.

— Не предпочту. — Голос Синь был ломким. — Бертран, пойми меня, это не просьба, это приказ. Если ты откажешься, я буду считать это предательством в военное время и поступлю соответственно.

— Госпожа моя! — начала Ариана де Карензу, она тоже сильно покраснела. — Графиня, это… — Она осеклась, повинуясь быстрому, повелительному жесту правительницы.

Синь даже не взглянула на нее. Она по-прежнему смотрела на Бертрана де Талаира, словно бросала ему вызов.

— Ты поведешь нашу армию, герцог, — сказала она тоном, не допускающим возражений. — Это приказ. — А потом прибавила, очень четко, подчеркивая каждое слово: — Не подведи меня.

Уртэ де Мираваль медленно, тяжело поднялся на ноги. Розала, наблюдая за ним, почувствовала на себе гнетущую тяжесть, подобно грузу камней. Это была не ее история, не ее страна, но ей казалось, она понимает то, что сейчас надвигается и что это будет означать. Все в зале, все съехавшиеся в Барбентайн, казалось, застыли, запутались в темной паутине, сплетенной давным-давно.

— Тогда он поведет армию без воинов Мираваля, — произнес Уртэ с мрачным, неестественным спокойствием, которое в каком-то смысле соответствовало манере самой Синь. — И на ваши плечи, графиня, должно лечь это бремя. Возможно, вы помните, раз уж так свободно говорите о мертвых, что в этом зале у меня больше, чем у всех, оснований называться вашим сыном. — И он резко повернулся кругом и зашагал к двери.

— Подожди, Мираваль! — крикнул Тьерри де Карензу.

Уртэ не обернулся. Он открыл дверь и вышел, и они услышали, как дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Эхо, подумала Розала, с трудом сглотнув. Эхо прошлого, которое грозит уничтожить настоящее. Она обвела взглядом комнату, замечая оттенки мрачного предчувствия. Только правительница не поддалась предчувствиям, только Синь не выказывала страха или сомнения.

— Сколько это человек? — Этот вопрос задал Фальк, это были первые слова, произнесенные ее братом, и, что характерно, касались самого прозаичного из всех аспектов происходящего.

— Полторы тысячи или чуть больше. Почти все хорошо обучены. — Это ответил Тьерри де Карензу, единственный, кто попытался помешать уходу Уртэ. Это был очень большой отряд, и Розала достаточно долго прожила в Арбонне и знала почему: в результате двух десятилетий стычек между Талаиром и Миравалем оба герцога собрали вокруг себя значительные силы воинственных коранов. А сегодня утром эта имеющая глубокие корни вражда стоила Арбонне половины этих людей.

— Понятно, — тихо ответил Фальк. Ее брат не был склонен развивать свою мысль. В этом не было необходимости; все присутствующие в этом зале понимали последствия ухода от них Уртэ. — Вы собираетесь его арестовать? — спросил Фальк.

Ему никто не ответил. Бертран уставился в окно, явно потрясенный. Розала видела, что канцлер Робан прислонился к стене, словно отчаянно нуждался в опоре; он был бледен как мел. Так же выглядели многие в этом зале. Только графиня, маленькая, несгибаемо прямая, сохранила самообладание.

Розала откашлялась:

— Он действительно будет держаться в стороне? — спросила она. Ей это казалось невероятным, и все же каким-то ужасным образом, одновременно предопределенным судьбой. Почему-то она повернулась к Ариане де Карензу, задавая этот вопрос.

Ариана тоже была бледна. Тонким голосом, так не похожим на ее обычный резкий, приказной тон, она ответила:

— Боюсь, что да. Если не сделает чего-нибудь похуже.

— Это несправедливо! — быстро возразил ее муж, резко взмахнув рукой. Тьерри де Карензу качал головой. — Он не предатель.

— Нет? — Это слово произнес Блэз. По-прежнему этим внушающим легкую тревогу новым, сдержанным тоном. — Как вы назовете человека, который поступает так, как только что поступил он, независимо от того, какую дорогу он выберет потом?

Это был справедливый вопрос, — пусть и резкий. Именно об этом спрашивал Фальк. Ответ легко было дать: такого человека называют предателем.

Розала взглянула на брата и увидела, что он в упор смотрит на нее впервые за это утро. В его глазах, точно таких же, как у нее, она прочла тот же ответ. Если бы это было в Горауте, внезапно подумала она, Уртэ де Миравалю никогда не позволили бы покинуть этот зал живым.

В этой мысли было нечто очень страшное. Она начала понимать часть той цены, которую Арбонна платила за свои свободы и за свою тонкую изысканность.

Розала спрашивала себя, сколько еще придется заплатить.

И именно в этот момент, вспоминала потом Розала, раздался стук в дверь, стражники открыли ее и впустили двух измученных, покрытых дорожной грязью трубадуров с посланием с острова Риан. В этом послании говорилось, что верховной жрице было послано богиней видение о битве у озера Дьерн.

Глава 17

Такое же послание принес другой гонец на остров посреди озера в то же самое утро. Лиссет, которая, разумно это или нет, все-таки не уехала на зиму домой к матери, услышала эту новость, когда пришла по зеленой траве в столовую на завтрак.

Они не слишком удивились. Они знали, что армия Гораута, вероятно, явится к ним. Этот остров был самым почитаемым святилищем Риан на севере Арбонны, а к этому времени все знали, что воины Гораута выступили в крестовый поход во славу бога. Не имело значения, что Коранносу здесь тоже поклонялись. Если бы такие вещи имели значение, с горечью подумала Лиссет, тогда жрицы, дети и те, кто пытался их защищать, не сгорели бы и не лежали сейчас мертвыми.

Она отошла немного в сторону от кучки взволнованно беседующих священников и жриц. Нелегко найти уединение на тесном островке, и как ни удивительно для человека, ставшего взрослым среди тесного общения в мире трубадуров, ее в последнее время привлекало одиночество. Точнее, с той ночи, когда она убаюкала Блэза Гораутского детскими колыбельными, а потом вернулась из его спальни обратно в гостиницу вместе с Алайном. Тем не менее она уже не ощущала ни смятения, ни острой боли. Они остались позади, когда наступила зима. Камень издает плеск, ударяясь о воду, думала Лиссет, стоя на этом самом берегу в тот день, когда приплыла сюда в конце осени, но не издает совсем никаких звуков, погружаясь глубоко на дно озера. Вот что она чувствует, решила Лиссет, или чувствовала, пока не началась война с ее тревожными сообщениями о смертях и кострах, и мысли о личных делах стали казаться пустячными и совсем исчезли.

Она смотрела через неспокойные воды озера Дьерн, мимо камней Талаира медового цвета на северном берегу и дальше, мимо травы в долине, на зимние виноградники и лес, виднеющийся вдалеке. Откуда-то оттуда приближалась армия, с топорами, мечами и факелами, и над ними на пиках плясали отрубленные головы. Те, кому удалось убежать на юг, спасаясь от ярости Гораута, принесли рассказы о подобных ужасах.

Лиссет сунула руки в складки куртки, которую ей подарила Ариана де Карензу. Утро выдалось холодным, сверкающим, как алмаз, резкий ветер заставлял столбы дыма клониться в сторону юга. Воздух был свежим и чистым, и она далеко видела. На западе, когда она повернулась, массивные камни арки Древних ясно вырисовывались в конце аллеи стройных вязов. Лиссет ненавидела эту арку. Ненавидела с того момента, когда впервые увидела ее много лет назад: в ней запечатлена слишком гнетущая мощь, неоспоримое искусство скульптора было целиком посвящено задаче ясно выразить его жестокую идею. Сейчас эта арка напоминала Лиссет каждый день о том, что надвигалось.

Она была бы в большей безопасности дома, она это понимала. Вторгшаяся армия еще долго не сможет добраться до Везета, а если до этого дойдет, — известная жонглерка может сесть на корабль, и ее с радостью примут в Портецце или в Аримонде.

Эта последняя мысль промелькнула так быстро, что Лиссет не успела ее серьезно обдумать. Даже когда стало ясно, что лестное предложение, которое они с Алайном приняли — зимовать на острове Риан, — привело их прямо на тропу смерти, Лиссет знала, что не уедет.

Она могла привести причину, если бы ее кто-нибудь спросил, но никто не спрашивал. Однако именно песня Рамира в Люссане на осенней ярмарке больше, чем что-либо другое, определила ее нынешние чувства. Если ей суждено сыграть роль, любую роль в это ужасающее время, то она не в том, чтобы прятаться на юге у моря или спасаться бегством по воде. Воображаемый камень внутри ее, бесшумно погружающийся, словно сквозь темную, стоячую воду, тоже, возможно, имел к этому отношение. Она бы признала это; обычно она была честной перед собой, а самая острая боль уже утихла. Прошло несколько месяцев после ярмарки в Люссане; Лиссет даже не знала, где находится Блэз. Теперь про себя она звала его по имени. Ведь хотя бы это можно было себе позволить?

Алайн тоже остался на острове. Она так и знала. С каждым днем ее привязанность к маленькому трубадуру росла. Он даже начал упражняться с мечом, после полудня переплывал озеро и присоединялся к коранам Талаира. У него не очень хорошо получалось. Лиссет однажды отправилась посмотреть на него, и у нее зародилось дурное предчувствие, словно навалилась еще одна тяжесть.

Это мрачное предчувствие снова охватило ее сейчас, когда она смотрела через барашки на волнах на камни арки на западном берегу, пытаясь осмыслить известия, которые принес гонец от верховной жрицы.

— Как ты думаешь, они построят свою арку, если уничтожат нас всех?

Она не слышала, как подошла Ринетта. Лиссет не обрадовалась, так как все еще не разобралась в своих чувствах по отношению к спокойно высокомерной юной жрице, но повернулась и посмотрела на нее.

Как всегда, сова привела ее в замешательство. Только верховные жрицы каждого храма или те, которые были избраны и проходили обучение в качестве их преемниц, имели этих птиц. Ринетта, была не старше самой Лиссет, она была слишком юной, чтобы быть названной наследницей верховной жрицы на острове Риан. Поднявшись до этого ранга, она оказалась бы на ступеньку ниже только самой Беатрисы де Барбентайн в иерархии богини в Арбонне. Лиссет даже слышала разговор жрецов и жриц острова о том, что Ринетта намеревается последовать за Беатрисой по пути ослепления, когда придет этот день.

Лиссет Везетская, дитя этого мира, находившая свои радости и горести среди мужчин и женщин, обнаружила, что ее тревожит сама мысль об этом. Если бы Ринетта была более пожилой, набожной фанатичкой, с этим было бы легче смириться, но жрица с каштановыми волосами была красива и умна и, по-видимому, знала и любила песенный репертуар трубадуров не меньше, чем сами Лиссет и Алайн. Однажды она даже поправила Алайна, который неправильно процитировал строчку в одном из древних стихотворений графа Фолькета. Лиссет, искренне пораженная этим вмешательством, быстро порылась в своей памяти и поняла, что жрица права. Но ей все равно не доставило удовольствия, что кто-то из слушателей перебивает трубадура.

Она вспомнила, что тогда подумала: куда катится мир?

Это кажется на удивление малозначащей проблемой после зимнего вторжения и новостей сегодняшнего утра. Она осознала, глядя на высокую стройную женщину рядом с ней, что Ринетте, если Гораут победит, грозит еще более жестокая участь, чем ей самой, что у жрицы, принесшей клятву богине, нет даже возможности убежать на юг или за море. Учитывая это, учитывая мрак времени, ей вдруг показалось глубоко непорядочным таить обиду на эту женщину за то, что она поправила неверно процитированные строчки. Мир сильно изменился с тех пор, как Адемар Гораутский привел армию через горы на зеленые холмы и в долины Арбонны.

— Вторую арку? — тихо переспросила она. — Сомневаюсь. Разве они что-нибудь строят, эти северяне?

— Конечно, строят. Они же люди и не так уж отличаются от нас, — спокойно ответила Ринетта. — Тебе это известно. Их плохо воспитывали, вот и все.

— Мне кажется, что разница большая, — резко возразила Лиссет, — если они сжигают женщин живьем и отрезают головы и половые органы у убитых мужчин.

— Их плохо воспитывали, — повторила Ринетта. — Подумай, скольких тайн и возможностей в жизни они лишились, отрицая Риан.

— Прости меня, но я сейчас не могу жалеть их за это. Удивлена, что можешь ты.

Ринетта грациозно пожала плечами, глядя на западный берег и арку на нем.

— Мы обучены так думать. Времена сейчас жестокие, — сказала она. — Смертные мужчины и женщины такие, какими были всегда. Мы все через пятьсот лет станем прахом и будем забыты, и наши судьбы тоже, а Риан и Кораннос по-прежнему будут править миром.

Это уже было чересчур для Лиссет, это высокомерное козыряние своим благочестием.

— Интересно, — грубо произнесла она, забыв о своих добрых намерениях, — сохранишь ли ты такой объективный взгляд, когда увидишь, как к озеру приближаются воины Гораута с факелами в руках.

И пожалела об этих словах, как только произнесла их.

Ринетта повернулась к ней, и Лиссет увидела в ясном утреннем свете, что глаза женщины совсем не такие спокойные, как позволяли предположить ее голос и слова. Она с опозданием поняла, что услышанное ею было попыткой преодолеть страх.

— Мне не нравится перспектива быть сожженной заживо, если ты это имела в виду, — сказала Ринетта, жрица острова. — Если ты не это имеешь в виду, то может быть, ты мне объяснишь, что хотела сказать.

После этого, конечно, Лиссет ничего не оставалось, как извиниться, а потом прожить этот день и два следующих, кутаясь в куртку от ветра и от холода своих затаенных страхов. Алайн каждый день греб на лодке через белые барашки волн к Талаиру, прихватив взятый напрокат меч. На второй вечер он вернулся с ярко-красным пятном от удара на лбу. Он шутил, что притворяется неуклюжим, чтобы обмануть противника, но Лиссет видела, как у него дрожат руки.

На четвертый день пришли армии.

По правде сказать, они едва успели. Стоя на высоких крепостных стенах Талаира в полдень после тяжелого форсированного марша из Барбентайна и Люссана, Блэз посмотрел при ясном свете на измученных людей на открытом пространстве внизу, а потом на север, откуда должны были появиться те, с кем им предстояло сражаться. Он со смущением сознавал, что, не считая сверхъестественного предсказания верховной жрицы, единственное, что позволило им добраться до озера Дьерн с войском, — это предусмотрительная осторожность Тьерри де Карензу.

Ошеломляющая неожиданность зимнего вторжения из-за гор могла застать Арбонну совершенно не подготовленной — никто не рисковал идти через перевалы с таким количеством воинов зимой, — если бы герцог Карензу не отдал приказ после ярмарки в Люссане от имени графини постепенно собирать воинов Арбонны в замках баронов и герцогов. Идея заключалась в том, чтобы вооружить их и обучать в замках в течение зимних месяцев и подготовить к весеннему наступлению, которого все ожидали.

Блэзу всегда было неловко общаться с мужчинами, которые предпочитали в постели свой собственный пол, а его ночи с Арианой сильно усугубили эту проблему, но он вынужден был признать, что его уважение к герцогу де Карензу быстро растет. Тьерри был трезвым и прагматичным и очень надежным. Блэз пришел к заключению, что в стране, где два других самых могущественных сеньора — это герцоги Талаирский и Миравальский, эти достоинства оказались очень ценными.

Благодаря принятым мерам, когда пришло известие, что Гораут миновал перевал и спускается с гор, мужчины Арбонны оказались подготовленными гораздо лучше, чем могло случиться. Они сумели быстро и организованно переместиться к Барбентайну, несмотря на то что южные дороги развезло от зимних дождей, а оттуда, когда пришло сообщение Беатрисы, сюда, к Талаиру и озеру.

Кораны самого Бертрана их ждали, и Блэз знал, что солдаты Мираваля находятся неподалеку, но они потеряны для их армии, если не хуже.

В сотый раз после совещания в Барбентайне четыре дня тому назад Блэз поймал себя на том, что сомневается в мудрости решения графини поставить Бертрана во главе армии. Она должна была знать, что Уртэ среагирует именно так. Даже Блэз, всего год назад не подозревавший об этой грустной истории, мог бы догадаться, что Уртэ встанет на дыбы от необходимости подчиняться Бертрану. Несомненно, де Талаир был очевидным кандидатом на роль командующего, но стоило ли это полутора тысяч воинов? Неужели Тьерри де Карензу был бы такой плохой альтернативой?

Или, возможно, Синь ожидала, что Уртэ поднимется выше вражды между Талаиром и Миравалем теперь, когда так много поставлено на карту? Когда на весы брошено фактически все? В таком случае она ошиблась, и Блэз достаточно хорошо знал историю войн, чтобы понять, что Арбонна будет не первой страной, проигравшей захватчикам из-за того, что не смогла погасить свои внутренние распри.

Стоя на крепостной стене замка Бертрана под сверкающим солнцем, он покачал головой, но продолжал мрачно молчать, как молчал в зале совета и вообще с тех пор. В каком-то смысле, возможно, все это исключительно дело историков и скучных философов грядущего, людей, которые перебирают кости минувших лет, подобно стервятникам, появляющимся в ночи после битвы, чтобы подобрать убитых и умирающих.

Истина сегодня заключалась в том, что даже вместе с коранами Мираваля им понадобилось бы огромное количество наемников, чтобы получить хоть какой-то реальный шанс выстоять, а зимнее вторжение лишило их этой возможности. Армия Адемара Гораутского, которую он благополучно перевел через горы, намного превосходила их численностью. Адемара и Гальберта: Блэз был уверен так твердо, как ни в чем другом в этом мире, что эта зимняя война была изобретением его отца — результатом хитроумного и длительного планирования, смешанного с надменной, непоколебимой уверенностью, что бог поможет ему пройти через перевал. И разумеется, пугало то, что Кораннос помог. Армия Гораута, которая был армией бога, — в Арбонне, и Блэз, глядя на север с крепостной стены вместе с Бертраном и Фальком де Савариком и другими, ощущал страх, тяжелым камнем лежащий у него на сердце.

«Только глупцы и безумцы не знают страха перед боем», — так ему говорил его первый командир, и Блэз много лет так же успокаивал молодых людей под своим началом. Однако он был уверен, что его отец сейчас не испытывает страха, направляясь сюда ради осуществления мечты всей своей жизни. Что это означало, он не знал.

— Мы выстроимся у юго-восточного конца долины, — услышал он слова Бертрана, обращенные к трем мужчинам, которые только что подошли к нему. Баронам с юга. Одним из них был Маллин де Бауд. Они с Блэзом успели только быстро поздороваться и обменяться взглядами. Возможно, на большее так и не найдется времени. — Замок и озеро, — продолжал Бертран, — останутся у нас за спиной, так что они не могут обойти нас с флангов. Там небольшой склон, если хорошенько приглядитесь, вы его увидите, спускающийся в долину к западу, он нам поможет. Это хотя бы даст лучникам немного больше простора. — Бертран, подумал Блэз, знал эту землю, как песню из своего детства. Он сам себя удивил этим сравнением. Возможно, подумал он, ему следует начать меньше удивляться: в конце концов, он среди воинов Арбонны.

— А как насчет острова Риан? — спросил один из баронов. — Могут они добраться туда с западного берега озера, если мы оставим им доступ с той стороны?

— Лодок нет. Мы все отвели их к своему причалу или к самому острову. Они не будут думать об этом, пока не разделаются с нами. — Голос Бертрана звучал спокойно. На Блэза это произвело впечатление. Но не особенно удивило: у него уже было время оценить этого человека. Он доверял ему и любил его, а ведь всего год назад он и не думал, что такое возможно.

Бертран, как обычно, стоял с непокрытой головой, без доспехов, одетый в свой обычный неброский костюм коричневого цвета. Когда Блэз впервые увидел его прошлой весной скачущим к замку Бауд, эта одежда из грубой ткани показалась ему извращенным притворством со стороны сеньора столь могущественного и богатого; теперь почему-то внешний вид Бертрана казался совершенно подобающим военачальнику накануне сражения. Словно де Талаир каким-то странным образом всегда готовился к этому. Интересно, подумал Блэз, может ли это оказаться правдой: он вспомнил еще один внезапно нахлынувший образ: злые, насмешливые стихи, которые герцог спел в замке Бауд об Адемаре, Гальберте и Дауфриди Валенсийском. Человек, который написал эти слова, мог вполне предвидеть ответ на них. Первым ответом была стрела, пропитанная сивареном, вспомнил Блэз, бросив взгляд на Рюделя, стоящего немного дальше на стене. Вторым ответом, по-видимому, стала эта война.

Он посмотрел вдаль, на запад. Массивная арка Древних сверкала в лучах солнца в конце аллеи вязов. Немного ближе он увидел полоску песка рядом с дорогой, где шесть коранов Мираваля убили его коня и вьючного пони, а потом погибли от его стрел. Он вспомнил молодую жрицу с острова, которая явилась, чтобы проводить его в Талаир. «Мы ждали тебя», — сказала она тогда, уверенная и высокомерная, как, по-видимому, они все. Он так до конца и не понял, что это значило. Это было частью все той же пугающей паутины тайн, которая привела их сюда после предупреждения Беатрисы.

«Кто знает, что делают эти женщины, когда уходят в лес по ночам?» Однажды эти слова произнес его отец, перед тем как сжечь очередную предполагаемую ведьму на земле Гарсенка. Блэз предпочитал не вспоминать о таких вещах. Но здесь тоже будут костры, почти невообразимый адский огонь, если победит Гальберт. С некоторым усилием Блэз заставил себя отбросить эту мысль и вместо этого вспомнить музыку, которая играла, когда он в первый раз пришел в этот замок рядом с Валери в тот весенний день. Кажется, это было так давно.

Фальк де Саварик подошел ближе и облокотился локтями о каменную стену. Не отрывая глаз от северного конца долины, он лукаво шепнул:

— Ты придумал что-нибудь исключительно умное?

Губы Блэза дрогнули.

— Конечно, — ответил он Фальку в том же тоне. — Я собираюсь вызвать Адемара на поединок. Когда он по глупости согласится, я его убью, приму командование его благодарной армией, и мы все успеем вернуться домой в Гораут к весеннему севу.

Фальк фыркнул от смеха.

— Мне это нравится, — сказал он. — А мне придется иметь дело с твоим отцом?

На этот раз Блэз не улыбнулся.

— Мало найдется людей, которым этого захотелось бы, — ответил он.

— Включая тебя? — Фальк повернулся и посмотрел на него.

— Полагаю, да. — Он не смотрел в глаза Фалька, и через мгновение тот отвернулся.

Вдали на юго-западе Блэз ясно видел на такой высоте в полном ветра зимнем воздухе башни Мираваля. Даже сейчас, когда он все знал и помнил герцога Уртэ, стоящего на коленях перед Синь де Барбентайн, а потом широкими шагами покидающего зал совещаний, он не вполне верил, что полторы тысячи бойцов останутся за этими стенами, если начнется сражение.

Должно ли это вызывать у него слабую надежду или глубокий, леденящий ужас, он не знал.

Но знал, что провел большую часть своей жизни в поисках мечты или видения о Горауте, каким он должен быть, каким был когда-то, и в центре этого видения стоял Кораннос. И теперь, опрометчиво заявив свои права на корону, он собирался вступить в бой среди мужчин Арбонны, которой правит женщина, во имя богини, против собственной страны и короля — и отца, если уж говорить об этом, — и против армии, марширующей под знаменем бога, которому он поклялся служить с честью до конца дней.

Как, думал Блэз, проследить линию жизни и увидеть, где появилась та развилка дороги, которая привела его на эти крепостные стены? Он не знал ответа. Возможно, его знает поэт или жрица, но он был солдатом и будущим королем, и время…

— Вот они, — тихо произнес Рюдель, его острые глаза стрелка из лука первыми заметили далекую вспышку солнечного света на металле среди деревьев.

… и время для таких мыслей теперь унеслось прочь, подобно листу на ветру, волне на каменистом берегу, подобно всем утрам исчезнувшего прошлого. Армия Гораута пришла к озеру Дьерн.

Тут Блэз их увидел, они двигались по извилистой дороге, которая выходила из леса, и их знамена были знаменами его родины, их голоса — теперь он уже мог их слышать — пели песню, которую он знал, и он узнал даже на таком расстоянии благодаря чистому воздуху Арбонны короля, которого назвал предателем, и отца… отца, давней мечтой которого была эта армия. Он увидел Ранальда, появившегося из-за поворота дороги, и искренне удивился, узнав герб Андории, когда Борсиард привстал на стременах, двигаясь во главе своего отряда. «Вот человек, которого я с радостью убью», — подумал Блэз.

А затем, словно в насмешку над такой мыслью, появились в поле зрения колышущиеся, подпрыгивающие пики пеших солдат, и на остриях некоторых этих пик, будто куски мяса для жарки, торчали отрубленные головы людей.

Бертран де Талаир резко взмахнул рукой, в ужасе выкрикнул слово, похожее на имя, и мгновение спустя Блэз узнал приметную гриву русых волос и понял, что он тоже узнал самую первую из этих отрубленных голов. На него накатила волна тошноты, и он крепко вцепился в камни стены в поисках опоры. Через несколько секунд стало еще хуже. Посреди поющей, жестикулирующей армии Гораута катилась платформа, а на ней они увидели обнаженного человека, привязанного к столбу, установленному посередине платформы. У него не было половых органов; вместо них виднелось черное пятно запекшейся крови. Мертвые птицы — совы, как понял Блэз, — свисали на веревке с его вывернутой, запрокинутой шеи.

Он подумал, что этот человек тоже мертв, пока тот не приподнял голову — мучительно отзываясь на какой-то внутренний зов, какой именно, Блэз так и не узнал, — и даже с крепостной стены они увидели пустые дыры вместо выколотых глаз.

«Конечно, — с ненавистью подумал Блэз, борясь с тошнотой, — это было частью издевательства: слепота и птицы Риан». А затем с растущим ужасом Блэз понял, что он знает и этого изувеченного темноволосого человека. Он снова посмотрел на голову на самой высокой из колышущихся пик, а потом повернулся к Бертрану де Талаиру, потеряв дар речи. Он увидел, как герцог опустил голову, чтобы не видеть.

Окружающий пейзаж и люди на крепостных стенах странным образом расплылись, и Блэз понял, что готов заплакать, он, который убил столько людей на войне, и на берегу этого озера, и в душной тишине ночи в Портецце, и видел, как другие умирают ужасной смертью, и считал все это не более чем издержками своей профессии. Но он никогда не сжигал беспомощную старуху, называя ее ведьмой, и не стаскивал вопящую жрицу с постели, и никогда не калечил и не уродовал мужчин, как поступили с этими людьми. Это была другая война.

Он вспоминал, почти помимо своей воли, ночь летнего солнцестояния в Тавернеле. Светловолосым был Реми, вероятно, в нем было больше задора и таланта, чем зрелой мудрости, а темноволосым, более тихим — Аурелиан. Они были музыкантами, а не солдатами, оба, и оба очень молоды. Именно эти двое принесли весточку от Беатрисы в Барбентайн с острова; наверное, они вместе отправились потом на север, подумал Блэз, после того как доставили послание верховной жрицы. Он не знал зачем; теперь он уже никогда этого не узнает.

— Посмотри туда, — услышал он чей-то голос. Рюдель, он старался перекричать ветер.

Блэз приложил ладонь к глазам и снова посмотрел вниз, туда, куда указывал Рюдель, и увидел среди армии Арбонны, растянувшейся под стенами, дюжину лучников, одетых в красное, ловко пробирающихся вперед сквозь ряды. Он не знал, кто отдал этот приказ; возможно, никто. Может быть, это просто был инстинктивный ответ самых хорошо обученных людей в стране, тех, кто поклялся беречь и защищать честь королевы Двора Любви, которой все трубадуры Арбонны присягали на вечную верность.

Блэз видел, как лучники Карензу выстроились в линию, одновременно натянули тетивы и выпустили стрелы, высоко в небо, по ветру. В рядах Гораута вдруг раздался взрыв воплей, а пение нестройно оборвалось. Люди поднимали вверх щиты и поспешно надевали шлемы.

В этом не было необходимости. Эти стрелы не означали начало атаки. Они были выпущены вместо молитвы, от горя, ярости и страдания, в отчаянной попытке избавить от боли искалеченного человека на платформе. Большая часть стрел не долетела. Три попали в цель, и одна из этих стрел пронзила его сердце. Темноволосый человек резко запрокинул голову, так что его пустые глазницы слепо уставились вверх, на яркое, невидимое солнце. Они увидели, как открылся его рот, но до них не донеслось ни звука. Совсем никакого звука не издал Аурелиан умирая, даже последней ноты, как лебедь, хотя всю жизнь славился красотой своего чистого, прозрачного голоса.

— О богиня, — прошептал Бертран де Талаир. — О богиня, исцели и укрой их сейчас в своих бесконечно милосердных объятиях. — Блэз почувствовал, что у него трясутся руки. Он крепко стиснул их перед собой на камне.

— Извините меня, — сказал Тьерри де Карензу, явно пытаясь сохранить самообладание. — Я думаю, мне надо спуститься и рассказать Ариане. Она не должна узнать об этом ни от кого другого.

Блэз ничего не ответил. Он не мог придумать ответа. Есть еще одна женщина, внезапно подумал он, которая должна узнать об этих смертях от человека, которому она не безразлична, но он не знал, где находится Лиссет, и не думал, что это его миссия, учитывая то, кто это сделал. Он смотрел, как его отец снял боевой шлем в долине внизу, а затем его высокий, красивый законный король сделал то же самое. Глаза Блэза стали сухими, а руки перестали дрожать, когда он посмотрел вниз на этих двоих.

В этой ветреной зеленой долине у озера Дьерн Адемар Гораутский был счастлив. Появление арбоннской армии перед ними — это некая неожиданность, но не слишком неприятная. Верховный старейшина с самого начала говорил им, что у этого озера произойдет сражение, которое покончит с Арбонной. Они ожидали, что события будут иметь несколько иную последовательность, ожидали, что именно разграбление и сожжение острова Риан выманит преданных богине солдат этой страны из-за стен на бой. Они не предвидели, что их будет ждать армия, но Адемар отворачивается от уже мертвого певца на платформе — одного из двух глупцов, которых поймали, когда они шпионили на линии их марша, — и видит, что его верховный старейшина тоже улыбается.

— Это хорошо, — произносит Гальберт, и в его звучном голосе слышится удовлетворение. — Они невежественны и трусливы. Если бы они знали о нехватке у нас провизии, их бы здесь не было. А так все закончится завтра, мой повелитель, и закрома Арбонны распахнутся перед нами, как и все остальное. Видите, сколько их? Посмотрите на солнце бога над нами.

— Это хорошо, — коротко соглашается Адемар. Иногда ему надоедают благочестивые проповеди Гальберта, и даже его угасший аппетит почти удовлетворен теперь страстью верховного старейшины к огню и пыткам. Адемар пришел завоевать богатые земли и подавить в зародыше мятеж, затеянный младшим сыном Гарсенка и Фальком де Савариком. Гальберт здесь ради другого. Бог получит свою долю и даже больше, король обещал ему это. Он лишь надеется, что это не затянется надолго и ему останутся поля для посевов и страна, которой можно править, когда догорит последний костер. Соотношение сил действительно достаточно выгодное, тут Гальберт прав, и у него в запасе есть еще сюрпризы.

— Если нам предстоит завтра бой, — говорит Борсиард д'Андория, ближе подъезжая на своем великолепном коне, — то могу ли я просить, чтобы отверженного сына верховного старейшины, претендента на престол, оставили мне? У меня на то свои причины, вы понимаете.

Адемару не нравится этот тщеславный, вспыльчивый человек, но ему пришлось признать важность присутствия отряда портезийцев в их рядах после окончания войны. Иногда ему кажется, что он слишком во многом соглашается с верховным старейшиной, но король Гораута пока что готов проявлять терпимость. Ему многое обещано, и эти обещания скоро принесут плоды.

К ним подъезжает еще один всадник, и он слышит его сардонический смех.

— Мой брат, — говорит герцог Ранальд де Гарсенк элегантно одетому портезийцу, когда трое мужчин поворачиваются к нему, — может разрубить тебя на кусочки, занимаясь одновременно другим делом. Не спеши так встретиться с ним лицом к лицу, если не хочешь, чтобы твоя дорогая супруга снова овдовела и была готова для нового замужества. — Он говорит несколько нечленораздельно. Ранальд плохо выглядит. Резонно предположить, что он уже выпил во время утреннего перехода. Его отец хмурится, но Адемар искренне веселится, ему нравится снова видеть де Гарсенков в ссоре и красное от смущения лицо портезийца.

— Ну, если уж говорить о дорогих женах… — колко начинает Борсиард д'Андория.

— Мы не говорим о них, — быстро перебивает Адемар, возвращая себе контроль над ситуацией. Он не хочет, чтобы это обсуждалось. Не сейчас, не при всех. Он гадает, где сейчас Розала де Гарсенк — в замке Талаир или все еще в Барбентайне. Он догадывается, что она приехала вместе с армией и что правительница Арбонны тоже находится за этими стенами у озера. Если это так, все действительно закончится завтра и Гальберт окажется прав. Он вспоминает, снова забавляясь, что именно Ранальд предложил ему когда-то жениться на Синь де Барбентайн, чтобы получить власть над Арбонной. Кажется, необходимость в этом отпала.

— Существуют определенные формальности, — произносит его верховный старейшина, поворачиваясь спиной к старшему сыну. — Послать ли герольда, чтобы изложить ваши требования, мой повелитель? — Это также забавляет короля, такое тщательное соблюдение протоколов и ритуалов, несмотря на то что они все время делали с невооруженными мужчинами, женщинами и детьми на юге. Вот что происходит, глубокомысленно думает Адемар, когда религиозный крестовый поход совмещают с войной ради завоевания.

— Пошли его, — лениво отвечает он, — но давайте сами поедем вместе с ним, чтобы посмотреть, кого они выставили против нас. Кто знает, мой верховный старейшина, возможно, нам даже удастся побеседовать с твоим честолюбивым младшим сыном. Я все еще удивляюсь, как он задумал такое опасное дело.

— Никакого моего сына! — возражает Гальберт слишком поспешно, почуяв опасность. — Я официально отрекся от него в святилище Коранноса в горах. Вы были там вместе со мной, мой повелитель.

На этот раз Адемар громко смеется. Он наслаждается той легкостью, с которой ему удается выбить из колеи своих советников, даже Гальберта, который выдерживает его пристальный взгляд. В этот момент король чувствует, к своему удивлению, что ему хочется женщину. Возможно, это не так уж удивительно. Он наблюдал, как его солдаты получают удовольствие со жрицами и крестьянками. Он сдерживал себя с некоторым самодовольством, чтобы сохранить достоинство короны в этом священном походе. Он бросает быстрый взгляд через плечо на Ранальда де Гарсенка, а затем снова смотрит на крепостные стены Талаира. Он совершенно уверен, что Розала находится за ними.

Завтра, думает он и улыбается. Собственно говоря, он не привык ждать удовлетворения своих потребностей, но иногда действительно можно получить больше удовольствия, если немного отсрочить его. Не слишком надолго, учтите, но немного. Он считает это истиной, которую он открыл для себя в этом мире. Он опять бросает взгляд на мужа, потом снова отводит глаза.

Лиссет увидела, что сделали с двумя мужчинами, которых она любила, когда выехала вместе с графиней Арбоннской и остальными на переговоры с королем Гораута. Если бы их заранее не предупредил Тьерри, слабость, охватившая ее, когда мертвые тела появились в поле зрения, могла бы подорвать всю ее решимость. Это было самым трудным поступком в ее жизни — проехать мимо того, что осталось от Реми и Аурелиана и не выдать мучительного горя, охватившего ее. Она не отрывала взгляда от прямой спины правительницы, едущей впереди нее, и сжимала поводья дрожащими руками. Ей хотелось кричать. Она не могла позволить себе закричать.

Она находилась вместе с Арианой, графиней и Розалой де Гарсенк на музыкальной галерее Талаира, когда герцог де Карензу спустился с башни, чтобы рассказать им, что Гораут пришел и что нечто ужасное сделали с людьми, которых они все знали.

Она могла ожидать, что разразится отчаянными рыданиями, упадет в обморок, почувствует, что ее разум резко закроется, как захлопнутая дверь. Возможно, из-за шока или внутреннего отказа поверить, но ничего этого с ней не случилось, и с другими женщинами тоже. Ариана, которой ее муж официально сообщил о Реми и Аурелиане, скованно поднялась со своего места, отошла в сторону и встала спиной к комнате, глядя в огонь. Однако через некоторое время вернулась назад. Она была очень бледна, но выражение ее безупречно красивого лица оставалось сдержанным. Она села рядом с правительницей, взяла Синь за руку и сжала ее обеими ладонями.

Из всех находившихся в комнате только Алайн Руссетский открыто зарыдал, и Лиссет подошла к нему. Маленький трубадур пришел со своим мечом. Он все еще неуклюже обращался с ним, но он явился сюда для того, чтобы присоединиться к воинам Талаира, переплыл через озеро, чтобы сражаться вместе с ними.

Кажется, Реми и Аурелиан думали о том же, когда пошли следить за армией Гораута, движущейся на юг. Лиссет полагала, что они оба могли даже преуспеть в этом, но она не слишком разбиралась в правилах войны.

И они тоже не разбирались.

Она встретилась со взглядом чистых голубых глаз женщины по имени Розала. В нем была боль и еще что-то, что было понять труднее, но этот обмен взглядами дал Лиссет решимость и утешение, и она постаралась, как могла, дать то же взамен.

— О них нужно сложить песню, — сказала графиня, поднимаясь со стула и поворачиваясь к стоящей рядом с Алайном Лиссет. Маленький трубадур поднял голову, вытер слезы. — Но я не прошу об этом сейчас, — продолжала Синь де Барбентайн. — Сейчас не время для музыки.

В этот момент они снова услышали шаги в коридоре, и в комнату вошел Бертран со множеством других мужчин. Одним из них был Блэз. У него был мрачный и неприступный вид, словно часть зимы вошла в его душу. Он посмотрел сначала на Розалу — жену своего брата — и кивнул головой в знак приветствия. Но затем он повернулся к Лиссет и через мгновение беспомощно слегка развел руками. Тут она действительно чуть не расплакалась. Она помнила, как он ранил Рене своим мечом. За это она отчитала его. Это было во время летнего солнцестояния. На карнавале летнего солнцестояния в Тавернеле. Трудно поверить, что когда-то в Арбонне было время праздника.

— Они протрубили в рога и направляются на переговоры, — сказал Бертран графине. — Адемар едет вместе со своим герольдом.

— Тогда я должна быть вместе с нашими, — спокойно ответила Синь. — Если ты считаешь это правильным.

— Мы — ваши слуги, ваша милость. Но да, я считаю это правильным. Я думаю, вы должны поехать, и Ариана тоже. Это война против наших женщин в том числе, и я думаю, что армия, обе армии, должны вас увидеть.

— И я, — сказала тогда Розала де Гарсенк и встала. — Я — их предлог для войны. — Бертран быстро взглянул на нее со странным выражением на лице. Казалось, он хотел возразить, но не сделал этого.

Когда Лиссет тоже высказала намерение присутствовать, никто ей не возразил. Она этого и не ожидала. Она не считала, что проявляет самонадеянность. В данном случае — нет. Ей казалось, что теперь все понимают, что один из музыкантов должен там быть.

В ту минуту она забыла, что Бертран де Талаир — тоже трубадур.

А король Гораута, как вскоре выяснилось, не забыл. Обе группы встретились на виду у армий, но на значительном расстоянии от них. В рядах обеих армий имелись искусные лучники. Место, выбранное герольдами, находилось восточнее, на северном берегу озера Дьерн, рядом с каменистой полоской пляжа. Они видели огромную каменную арку неподалеку, а вдалеке, на юго-западе, башни Мираваля поднимались вверх, словно видение, над стоящим в промежутке лесом.

Среди собравшихся у озера, покрытого белыми барашками волн, раздался звонкий голос Синь де Барбентайн, более холодный, чем вода или ветер.

— Я считала, что нравы Гораута пришли в упадок после смерти вашего отца, — сказала она, глядя в упор на широкоплечего Адемара. — Но не понимала, как низко вы пали. Человека на той платформе уважали во всех странах мира. Разве вам не стыдно перед Коранносом за столь низкий поступок?

— В ваших устах имя бога звучит богохульством, — быстро произнес Гальберт де Гарсенк, не дав Адемару ответить. Король бросил на него гневный взгляд.

— Неужели ваш король не в состоянии хотя бы иногда ответить сам за себя? — спросила Синь с обманчивой мягкостью. Лиссет увидела, как покраснел Адемар. Увидела, как он посмотрел на Розалу де Гарсенк перед тем, как ответить.

— Он был пойман как шпион. — Его голос звучал неожиданно непринужденно, но сдержанно. — С ним поступили как со шпионом, и со светловолосым тоже, но он сделал ошибку. — Адемар повернулся к Бертрану де Талаиру. — Он решил спеть несколько куплетов песни, которую написал этот сеньор. Неправильные стихи, неправильная песня. А второй позволил себе рассмеяться. Можно сказать, что ты в ответе за то, что с ними случилось.

Он в первый раз улыбнулся. Лиссет содрогнулась при виде этой улыбки. Она заметила, что Розала де Гарсенк отвернулась. Но затем, несмотря на свой страх, а возможно благодаря ему и потому, что теперь стало ясно, что произошло, она осмелилась заговорить даже среди таких людей ради двоих мужчин, которых любила. Она сказала королю Гораута:

— Он пел для вас? Вы ничем не заслужили такой чести. Случайно не эти строчки? «Кто смел над свежею отцовскою могилой разрушить росчерком пера мечту о славе?» — Никогда в жизни она не чувствовала такого гнева, как сейчас. И прибавила, почти швыряя ему в лицо слова: — Или он задал другой, столь же законный вопрос из той же песни: «Где настоящие наследники погибших?..» Где их мужское достоинство? Этот вопрос задают во всем мире, обращаясь к народу, который сжигает беспомощных женщин. — Она произнесла эти слова со всей страстью своей души.

И услышала в ответ грубый хохот.

— Я скорее подумал бы, что вопрос об утраченном мужском достоинстве нужно задать тому, кто на платформе. — Веселье короля Адемара угасло, его маленькие светлые глаза смотрели на нее в упор. — Но так как ты заговорила об этом, я непременно запомню твое непримечательное лицо и лично займусь этим вопросом, когда мы завтра закончим то, зачем пришли.

— Ваш отец, — тихо сказал Бертран де Талаир, в первый раз заговорив, — никогда не хвалился впустую. Я это помню.

— А! — быстро повернулся к нему Адемар. — Это началось еще во время отцов, да? — Он бросил выразительный взгляд в сторону далеких башен Мираваля. — Мне сказали, что все это также связано с незаконнорожденным сыном и похотливой женщиной, готовой раздвинуть ноги перед любым, кроме собственного мужа. Жаль, что рогатого герцога Миравальского здесь нет, а то бы он дал тебе мудрый совет. И очень жаль, — прибавил он, поворачиваясь от Бертрана, лицо которого побелело, — что вам пришлось найти столь хрупкие сосуды с севера, чтобы пополнить свои жалкие ряды.

Лиссет гадала, когда они доберутся до Блэза. В следующее мгновение она невольно осознала, что ей все же не удалось избавиться от печали и смириться. Образ камня, безмолвно погружающегося в темную воду, покинул ее и больше никогда не возвращался.

Блэз, несмотря на тяжелый взгляд Адемара, полностью его игнорировал, словно король Гораута был мелким исполнителем, не заслуживающим внимания. Его глаза были прикованы к лицу отца, и Лиссет увидела, что грозный Гальберт де Гарсенк в синих одеждах священника смотрит на своего младшего сына с выражением, которое привело ее в ужас. Она наивно думала, что ее путешествия позволили ей кое-что понять в этом мире. Сейчас она осознала, видя этот обмен взглядами, что ничего не знает. Она также поняла в тот момент, что по-настоящему все это сводится к этим двоим людям.

— В книгах Отаира, — медленно произнес Блэз, — самых священных книгах Коранноса, говорится, что на страну Гораут бог возложил бремя нести в мир справедливость. Они учат, что Кораннос поручил нам священную миссию охранять беспомощных и угнетенных во всех странах, через которые мы проходим, а в ответ он обещает нам свою великую милость и вечный приют после смерти. — Он замолчал, и в его молчании слышалось обвинение.

— Ты смеешь говорить со мной об учении бога? — спросил Гальберт, повышая голос, в котором звучало искреннее изумление. За его спиной Лиссет видела мужчину, который, судя по внешности, был его старшим сыном. Он сидел верхом на красивом коне среди небольшой группы людей, приехавших вместе с верховным старейшиной и королем. Лицо его было напряженным, оно выражало странную смесь горькой насмешки и страдания. Она инстинктивно бросила взгляд на Розалу. Розала неотрывно смотрела на своего супруга, лицо ее оставалось непроницаемым. «Здесь так много слоев горя», — подумала Лиссет.

Казалось, Блэз проигнорировал восклицание отца. Он продолжал, словно никто ничего не говорил:

— Ты в свете этих учений так же предал Коранноса, как этот незаконно помазанный король предал свой народ. Так как ты — мой отец, а бог учит нас уважать родителей даже в их безумии, тебя не казнят, но ты будешь смещен со своего поста, когда мы вернемся в Гораут.

— Ты сошел с ума, — резко и убежденно сказал король Адемар.

Только тогда Блэз повернулся к нему.

— Я чувствую гнев, — сказал он, и в первый раз в его голосе прозвучала ярость, первая, обжигающая вспышка. — И отвращение. Возмутительно, как ты позволил использовать себя и свою страну. Что это за король, который позволяет одержимому злобой советнику так далеко увести его по тропе нечестивости и предательства?

— Фальшивый король, — вмешался вдруг Фальк де Саварик, и его голос зазвенел, как чистый колокол. — Недостойный своей короны.

— И жизни, — тихо прибавил Бертран де Талаир.

— И какой-либо памяти в мире после смерти, которую уже готовит ему Риан, — прибавила правительница — Арбонны, и ее голос прозвучал суровее всех, словно она действительно говорила от имени некой высшей силы.

В первый раз король Гораута, поворачиваясь от одного к другому, казался потрясенным. Но, как и можно было предвидеть, его советник тут же постарался заполнить образовавшуюся паузу.

— Все это, — заявил Гальберт своим низким, властным голосом, — последнее жалкое притворство обреченных людей. Пристало ли нам пасовать перед этим мычанием? Вам всем следовало бы упасть на колени и умолять нас о милости легкой смерти.

— Тебе бы этого хотелось, не так ли? — спросила Ариана де Карензу, слегка выдвигая коня вперед. Она улыбалась, но глаза оставались холодными. — Понимаю, ты бы хотел, чтобы женщины Арбонны встали перед тобой на колени. Теперь я это поняла. Неудивительно, что жена твоего сына сбежала от тебя. Что говорит Кораннос о подобных желаниях, Гальберт де Гарсенк?

— Они отвратительны, — тихо произнес Блэз. — И требуют искупления. — Теперь он и сам побледнел.

— Мне это надоело, — произнес король Гораута, беря себя в руки. — Я здесь только потому, что правила войны требуют встречи герольдов. Слушайте же меня: мы двинулись на юг, потому что правительница Арбонны дала убежище и оказала поддержку женщине Гораута и отказалась вернуть ее нам. Все остальное, как говорит верховный старейшина, лишь жалкое притворство. Мое терпение истощилось. Готовьтесь умереть завтра утром.

— А что, если я вернусь? — внезапно спросила Розала. — Если я вернусь на север, вы уведете армию домой?

Гальберт де Гарсенк хрипло рассмеялся. Он уже открыл рот для ответа, но поднятая рука короля остановила его.

— Уже слишком поздно, — мягко ответил Адемар. — Теперь следует преподать урок тем, кто отверг наши вполне справедливые требования. Я рад видеть, что ты готова вернуться, но теперь это уже не имеет значения. Нет такой силы, Розала, ни здесь, ни во всем мире, которая могла бы помешать мне вернуть тебя назад в Кортиль.

— Вместе с ребенком, — быстро прибавил Гальберт. На него не обратили внимания.

— В Кортиль, мой господин? — спросила Розала, повышая голос. — И вы так открыто говорите об этом сейчас? Разве вы не хотели сказать — назад в Гарсенк, к моему супругу?

В наступившей после этих слов тишине Лиссет осознала, что король Гораута только что совершил ошибку, только не вполне поняла, какую.

Далеко на юге, на острове Риан, где в тот день не было ветра и море лежало спокойное и синее под бледным зимним солнцем, Беатриса де Барбентайн, верховная жрица Риан, внезапно встала со своего места у камина, к который смотрела незрячими глазами большую часть дня.

— Что-то произошло, — вслух произнесла она, хотя с ней в комнате никого не было, кроме белой совы на ее плече. — Что-то такое, что может быть важным. О милостивая Риан, вспомни о нас, прояви милосердие к своим детям.

После этого она замолчала и стала ждать, стремясь среди своей темноты поймать ускользающий, неудержимый образ, посланный богиней, который мог хотя бы отчасти дать ей понять, что сейчас происходит там, далеко, где дует ветер.

И именно в этот момент у озера среди встретившихся врагов впервые послышался новый голос.

— Боюсь, — сказал Ранальд, герцог Гарсенкский, выезжая на коне на открытое место между двумя группами, — что это действительно сказано слишком откровенно, на мой взгляд и с точки зрения чести моей семьи. — Он в упор смотрел на короля Гораута. И он не использовал королевский титул.

Никто не ответил. Никто не шевелился. После Лиссет подумала, что слова герцога буквально заставили их всех замереть от изумления. Ранальд де Гарсенк, единственная подвижная фигура в застывшем мире, повернулся к жене. Теперь он казался на удивление непринужденным, словно этот поступок или решение, это движение каким-то образом освободило его. Он сказал:

— Прости меня, моя госпожа, но я должен задать этот вопрос, и поверю правдивости твоего ответа: был ли король Гораута твоим любовником?

Лиссет почувствовала, что перестала дышать. Краем глаза она увидела, что Блэз побелел как полотно. Свободно сидящая в седле Розала де Гарсенк, казалось, так же хорошо владела собой, как и ее муж. Она ответила, все тем же ясным голосом:

— Не был, мой господин, хотя уже некоторое время этого добивался. Он только ждал, пока я разрешусь от бремени. Твой отец, должна я сказать, к своему сожалению, внушал ему эту мысль в своих собственных целях. Однако я клянусь жизнью моего ребенка, что не спала с Адемаром и что умру прежде, чем добровольно соглашусь на это.

— Поэтому ты уехала? — В голосе Ранальда прозвучали другие ноты, почти слишком откровенные; Лиссет внезапно захотелось оказаться в другом месте. «Никто из нас не имеет права это слушать», — подумала она.

Но Розала ответила, высоко подняв свою красивую, гордую голову:

— Именно поэтому я уехала, мой господин. Я боялась, что ты не сможешь или не захочешь защитить нас от твоего отца и твоего короля, потому что один, как тебе известно, требовал ребенка, которого я носила, а второй хотел меня.

Ранальд медленно кивал головой, словно эти слова находили отклик в нем самом.

— Ранальд, во имя бога не позорь меня, — начал Гальберт де Гарсенк, его красивый голос охрип, — позволяя этой распутной, достойной презрения женщине высказывать такие…

— А ты молчи, — грубо оборвал его герцог Гарсенкский. — Я после подумаю, как поступить с тобой. — Его тон был таким резким, что шокировал всех.

— После чего? — спросил Адемар Гораутский. Он тоже поднял голову, его поза в седле была величественной. Глаза его заблестели. «Он знает, — подумала Лиссет. — Он знает ответ на этот вопрос».

— После того как я публично разделаюсь с вами за то бесчестие, которое вы хотели навлечь на мой дом. Ни один король Гораута никогда не имел права по своей прихоти творить бесчинства среди высших сеньоров нашей страны. Я не собираюсь позволить вам стать первым. Супруга герцога де Гарсенка — это не безделушка для игр, каким бы слепым ни был герцог. — Он сделал короткую паузу и продолжил: — Это официальный вызов, Адемар. Будете сами сражаться со мной или спрячетесь за спину выбранного вами бойца?

— Ты сошел с ума? — воскликнул Гальберт де Гарсенк.

— Уже второй раз, — мрачно произнес Ранальд, — ты задаешь здесь этот вопрос одному из своих сыновей. Собственно говоря, я думаю, что ни один из нас не сошел с ума. — Он повернулся к Розале: — Против меня можно выдвинуть другие, более справедливые обвинения. Надеюсь, у меня будет возможность ответить на них после.

Она встретилась с ним взглядом, но ничего не сказала, суровая и гордая, подумала Лиссет, словно какая-нибудь русоволосая богиня севера. Но тут же поняла, что это досужая фантазия: на севере не признают богинь.

Ранальд снова повернулся к Адемару. Они все повернулись к Адемару. Король Гораута, справившись с первым удивлением, улыбался, но одними губами, глаза его оставались холодными, как камень.

— Мы находимся в чужой стране и ведем войну, — сказал он. — Ты — командующий моей армии. Сейчас ты предлагаешь нам сразиться друг с другом из-за того, что твоя жена, побег которой из твоего дома явился причиной нашего появления здесь, полагает, будто я выразил желание обладать ею. Так я понял тебя, господин де Гарсенк?

Это звучало абсурдом, настоящим безумием, выраженное такими словами, но Ранальд де Гарсенк не смутился. Он тоже теперь улыбался. Он был не таким крупным мужчиной, как король, но так же непринужденно сидел в седле.

— Возможно, вы не помните, — ответил он, — но я присутствовал в той комнате в Кортиле вместе с моим отцом прошлой осенью, когда вы вошли и потребовали, чтобы Розалу вернули обратно. Вернули к вам, сказали вы.

Они увидели, как король изменился в лице. Он на мгновение отвел взгляд от Ранальда, потом снова посмотрел на него. Герцог продолжал:

— Я должен был бросить этот вызов еще тогда, Адемар. Вы использовали побег Розалы от меня как предлог для войны. Идея моего отца, конечно. Вам на это не хватило бы ума. Она убежала не от меня, Адемар, мне кажется, я смею это утверждать. Она оставила своего мужа и подвергла нашего ребенка ужасной опасности из-за вас и моего отца. Думаю, я впервые за много лет все ясно вижу. Если у вас еще остались честь и мужество, обнажите свой меч.

— Я прикажу арестовать тебя и оскопить, перед тем как сжечь, — прорычал Гальберт де Гарсенк, тыча в сторону старшего сына пальцем в перчатке.

Ранальд рассмеялся.

— Еще одно сожжение? Делай что хочешь, — сказал он. — Король, возможно, будет благодарен тебе за защиту. Однако, — прибавил он по-прежнему с тем же неестественным спокойствием, — я больше не намерен разговаривать со сводниками. — Он даже не отвел взгляда от Адемара. — Здесь все время бросались обвинениями в предательстве. В адрес моего брата, моим братом в адрес моего отца и вас. Я считаю все это игрой слов. Я предпочитаю назвать вас вашим истинным именем, Адемар: вы глупец и трус, который прячется за спиной своего советника и не желает защитить свою честь собственным мечом.

— Ранальд, — ответил Адемар, почти мягко, — Ранальд, Ранальд, ты знаешь, что я могу тебя убить. Ты десять лет только и делал, что пил — вот из-за чего твоя жена сбежала на юг. Не обманывай себя, перед тем как отправишься к богу.

— Как я понимаю, это означает, что вы будете драться.

— Он не сделает ничего подобного! — рявкнул Гальберт.

— Да, я буду драться, — одновременно с ним произнес Адемар. — Сыновья моего верховного старейшины в конце концов так мне надоели, что у меня лопнуло терпение. Я с ними разделаюсь.

И король Гораута обнажил свой меч.

По рядам армий к северу от них пронесся шум, потому что воздух был кристально чист и все увидели выхваченный меч. Потом этот шум усилился, послышались изумленные крики, когда Ранальд де Гарсенк в ответ обнажил свой меч и поскакал в сторону от группы у озера. Адемар последовал за ним. На западе недалеко от них блестели камни арки Древних, янтарные, как мед в лучах солнца.

— Ну? — Лиссет услышала, как Бертран пробормотал это себе под нос.

— Десять лет назад, — тихо сказал Фальк де Саварик, — это мог быть бой равных. Но не теперь, должен с сожалением признать.

Блэз ничего не сказал, хотя должен был это услышать. Он смотрел на брата, и в его взгляде было что-то оскорбительное. Розала тоже смотрела на него, но выражение ее лица невозможно было понять. Ранальд, как заметила Лиссет, не потрудился опустить забрало.

— Это ничего не изменит, как вы понимаете, — мрачно сказал Гальберт де Гарсенк, обращаясь к делегации Арбонны. — Даже если Адемар умрет, мы завтра вас уничтожим. А он не умрет. Ранальд весь день пил. Иначе он никогда бы так не поступил. Посмотрите на его лицо. Он явится на суд божий пьяным и опозоренным.

— Тебе следовало сказать — обновленным, — глухим голосом поправил его Блэз. Он не отрывал глаз от двух мужчин, кружащих друг напротив друга на дороге у берега.

И то, что они затем увидели, когда длинные, сверкающие мечи соприкоснулись в первый раз несильно, потом снова резко ударились друг о друга с такой силой, от которой задрожали кисти рук, было действительно своего рода обновлением. В этом есть привлекательность, внезапно подумала Лиссет, сопротивляясь этой мысли. Она никогда не видела прежде Ранальда де Гарсенка и поэтому никогда не видела его в бою. Когда-то он был первым рыцарем короля Гораута, при отце Адемара, как ей кто-то сказал. Это время давно миновало.

На мгновение ей показалось, что это не так, когда он развернул своего боевого коня при помощи коленей и бедер, и нанес быстрый удар сверху вниз, целясь в бок Адемара. Доспехи отклонили удар меча, но король Гораута покачнулся в седле, и снова по рядам воинов пронесся шум. Лиссет посмотрела на Блэза, не сумев сдержаться, но потом при виде его лица быстро повернулась к двум сражающимся на дороге мужчинам.

Блэз даже не видел первого удара Ранальда. Он закрыл глаза, когда начался бой. Но он услышал звон меча о доспехи и открыл их как раз вовремя, чтобы увидеть, как Адемар покачнулся в седле, выпрямился и сам нанес рубящий удар слева. Ранальд отразил его, вывернув правую руку с мечом, а потом заставил коня уйти в сторону, спасаясь от попытки Адемара ударить с другой стороны.

Именно это движение всадника, инстинктивное, почти неосознанное, рожденное всей жизнью, проведенной в седле с мечом в руке, вернуло Блэза назад в размытом, стремительном потоке времени в его детство, к тем первым тайным урокам, которые его брат давал ему, когда Гальберт запретил Блэзу прикасаться к мечу. Обоих мальчиков выпороли, когда их обман был раскрыт, хотя Блэз узнал о наказании Ранальда гораздо позже и то только потому, что один из коранов упомянул об этом. Ранальд не сказал ни слова. Но больше уроков не было. Гальберт добился своего. Он почти всегда добивался своего.

Тут Блэз посмотрел на своего отца, на его гладко выбритое, властное лицо. Гальберт перестал озабоченно хмуриться; он даже улыбался теперь своей тонкогубой, самодовольной улыбкой, так хорошо знакомой Блэзу. И почему бы ему не улыбаться? Ранальд потерял лучшую боевую форму десять лет назад, а Адемар сейчас, вероятно, был самым сильным воином в Горауте. Результат можно было предсказать с того момента, когда был брошен вызов, а Гальберта, понял в тот момент Блэз, ничуть не волновала жизнь его сына. Смерть Ранальда даже упростила бы дело. Он стал почти безразличен верховному старейшине за исключением тех случаев, когда, как сейчас, становился досадной помехой или даже угрозой власти Гальберта над королем.

Собственно говоря, если Розала говорила правду — а она, конечно, говорила правду, — честь и достоинство Гарсенка перестали иметь какое-либо значение для Гальберта. Кажется, для верховного старейшины имел значение лишь контроль над Адемаром и то великое сожжение Арбонны, которое он ему обеспечивал. Созревший плод его давней мечты. Вот что имело значение, и еще одно — Кадар. Его внук был орудием Гальберта на пути к власти в Горауте и уничтожению Арбонны.

«Он не должен его получить», — подумал Блэз.

Его пронзила ужасная мысль, словно копье, не отдала ли Розала приказ убить ребенка, если они проиграют эту битву. Это возможно, понял он, почти наверняка она так и сделала.

Горе, кажется, со всех сторон, навалилось на него, когда он отвернулся от отца и посмотрел опять на брата. Теперь он странно видел Ранальда, словно с большого расстояния, словно брат уже исчезал в прошлом, растворялся в тумане в этот полный солнечного света день в Арбонне.

Ранальд де Гарсенк тоже думает о прошлом, пока его тело автоматически реагирует на требования схватки. Пока, в начале таких знакомых первых шагов танца, с ним все в порядке, он даже каким-то необъяснимым образом почти счастлив. Он понимает, отражая щитом и мечом удар за ударом, нанося ответные удары, что это долго не может продлиться. Он не намного старше короля, но его лучшие годы уже позади, в то время как Адемар, крепкий, как дуб, сейчас силен, как никогда.

Словно для того, чтобы сделать явным то, что они оба понимают, Ранальд не успевает отбить мощный удар короля, и меч с силой обрушивается на его легкие доспехи. Он всегда предпочитал быть легким в седле, полагаясь на быстроту. Сейчас, морщась от острой боли в ребрах и уводя коня за пределы досягаемости противника, он осознает, что большая часть его быстроты исчезла.

«Десять лет назад, — думает Ранальд без всякой горечи, — я бы уже выбил его из седла на землю». Нет в этой мысли и ложной гордости: десять лет назад король Дуергар назначил его первым рыцарем двора, и он целых два года сражался во славу короля и не проиграл ни одного боя ни на одном турнире от Гётцланда и юга Портеццы до двора Аримонды. Затем однажды в зимнюю ночь Ранальд стал герцогом, проведя положенную ночь без сна у тела дяди в часовне Коранноса. Турниры и пиры, празднества в честь его успехов у мужчин и женщин уступили место заботам об управлении поместьем Гарсенк, и его участие в планах отца стало неизбежным. Не в качестве доверенного лица, конечно, Гальберт доверял Ранальду не больше, чем сын делился с ним своими мыслями. Ранальд в качестве герцога де Гарсенка стал орудием для осуществления замыслов Гальберта, не больше того, а иногда и меньше. Все это было очень давно. То были дни, когда впервые пиво и вино стали его утешением, средством найти забвение.

Но его мысли не задерживаются на этих воспоминаниях. Парируя очередной град ударов, чувствуя, как под натиском короля рука и плечо почти онемели, он понимает, что его мысли уносятся еще дальше в прошлое, гораздо дальше.

В отличие от Блэза, который никогда не видел мать, Ранальд ее помнит.

Собственно говоря, он помнит лишь две или три картинки, но когда в далеком детстве он заговорил о них, его сурово отчитал наставник, сказал, что это ложные воспоминания, фантазии, недостойные будущего воина. Ранальду было два года, когда мать умерла. Мальчики такого возраста не могут ничего помнить, заявил наставник. Когда Ранальд вскоре после этого спросил отца о постоянно возникающем в его воображении образе рыжеволосой женщины, поющей ему песню при свечах, Гальберт категорически запретил ему под угрозой порки упоминать об этом. Ранальду было шесть лет. То был последний раз, когда он пытался доверить отцу что-либо важное. Или любому другому человеку, внезапно понял он сейчас.

Память о рыжеволосой женщине оставалась с ним все эти годы, хотя он больше никогда об этом не говорил. Ему приходит в голову впервые, что он мог бы рассказать об этом Розале. Этим можно было с ней поделиться. Быстрым нажимом левого колена он заставляет коня отпрянуть, с рычанием пригибается, уходя от широкого взмаха меча, сам в ответ наносит удар слева наотмашь, который со звоном отскакивает от доспехов Адемара. Король любит подобные резкие, косые удары, понимает Ранальд, краем сознания он все еще отмечает такие вещи, словно может что-то с этим поделать. «Мне следовало рассказать ей». Розала, возможно, захотела бы выслушать такое воспоминание; во всяком случае в начале. В более поздний период их совместной жизни он уже не так уверен в ее заинтересованности, но, по правде говоря, это его вина.

Как и его вина в том, что он уже задыхается. Он ощущает действие утреннего эля как давящую тяжесть в конечностях, в лишних секундах, проходящих с того момента, когда он замечает угрозу или благоприятную возможность, до того, когда тело среагирует. Будет еще хуже, понимает он. Адемар еще даже не начал тяжело дышать, а собственные щит и доспехи Ранальда уже пострадали от ударов короля. Герцог боится, что ребра в левом боку сломаны; он теперь только отражает удары, все остальное ему стало трудно.

Кажется, Адемар это понимает. Сквозь опущенное черное забрало король Гораута с презрением говорит, давая Ранальду передышку. Тихо, чтобы никто из остальных не услышат:

— Я мог бы почти пожалеть тебя, если бы ты не был таким глупцом. Она завтра будет моей, я хочу, чтобы ты подумал об этом. Надеюсь, ты будешь думать об этом в тот момент, когда я убью тебя. Завтра ночью, когда она распустит волосы и сожмет губами мой член так, как я ее научу, как ты думаешь, станет она оплакивать бедного, жалкого пьяницу, рядом с которым ей когда-то приходилось лежать?

Ранальд хотел бы ответить, но у него в груди слишком мало воздуха, чтобы тратить его на колкости. И он все равно ничего не может придумать. У него сильно болят ребра; при каждом вдохе ему кажется, что нож вонзается в бок. Но он подозревает, что король ошибается; он верит, что Розала говорила правду, когда утверждала, что скорее умрет, чем ляжет в постель с Адемаром. Эта мысль внезапно заставила его кое-что понять: если король его убьет, он почти наверняка убьет и Розалу. И вторая мысль внезапно пронзила его, словно порыв холодного ветра — еще более вероятно, что он убьет ребенка. Сына, которого он никогда не видел.

«Я заслужил все то, что он обо мне говорит, — думает Ранальд де Гарсенк теперь с горечью. — Я выбросил на ветер свою жизнь».

Он вспоминает — теперь это воспоминание тоже приносит печаль, — что сказал его брат Блэз на окутанном туманом подъемном мосту Гарсенка совсем недавно: «Тебе нет необходимости следовать за ним, Ранальд. Тебе впервые за много лет представился свободный выбор». Он ответил резко, вспомнил Ранальд, почти задыхаясь от ярости и растерянности. Видит Кораннос, в ту ночь его так переполнял гнев. Но его гнев был направлен не в ту сторону; кажется, всю жизнь он обращал его не в ту сторону.

«Было время, когда я пошел бы за тобой на край света», — сказал еще Блэз в ту ночь. «Я не знал этого», — думает Ранальд, настороженно глядя на короля Гораута. Блэз тоже здесь, наблюдает за ним, он заявил права на корону, бросил вызов их отцу, даже призвал Коранноса в свидетели. Он идет дорогой чести, дорогой, которой может гордиться даже его брат.

Адемар поднимает меч и целится им, будто палач. Он теперь рисуется перед войсками, понимает Ранальд. Он слышит шум к северу от них, оттуда доносится постоянный гул, прерываемый отдельными резкими выкриками. Сейчас снова начнется. И закончится, думает Ранальд де Гарсенк. Он на мгновение бросает взгляд вверх, на яркое солнце над полями и лесами Арбоннской земли.

Он действительно не боится, его лишь переполняют печаль и сожаление, но он думает, что уже слишком поздно. Никогда не хватает времени исправить все ошибки, искупить слабости. Их слишком много. Он думает о рыжеволосой женщине, поющей ему колыбельную. Интересно, ждет ли она его и может ли бог оказать подобную милость такому человеку, как он. Он снова думает о своем брате и затем в последний раз о жене и ребенке, которым позволил ускользнуть. Кадар. Сильное имя, его уважают во всех странах. Гораздо больше, чем будут уважать память о нем самом, думает он, и это, в конце концов, ранит сильнее всего. И подвигает его на последний жест, на попытку что-то исправить.

Не обращая внимания на боль в боку, Ранальд высоко поднимает меч над головой, театральным, красивым жестом. Адемар колеблется.

Ранальд втягивает драгоценный воздух и кричит, изо всех сил сквозь открытое забрало шлема, надеясь, что воины его услышат:

— Перед нашим священным господом я называю тебя фальшивым королем, Адемар, и поднимаю против тебя мой меч во имя Гораута.

Новая волна шума на севере подтверждает, что его слова услышаны. Ранальд останавливается, втягивает воздух, снова кричит, на этот раз, обращаясь к своему корану, который приехал вместе с ним парламентером, он хриплым голосом отдает приказ:

— Берген, поезжай обратно к солдатам. Вот мой приказ, тебе я даю это поручение: кораны Гарсенка не должны сражаться за этого человека. — Он молчит, потом прибавляет: — Теперь следуйте за моим братом.

Это сделано, сказано и оказалось не таким трудным, как он ожидал. Он отрывает взгляд от короля на мгновение, чтобы встретиться взглядом с командиром своих коранов. Он видит, что Берген колеблется, затем кивает головой, резко, от неожиданности и страха. Он видит, как тот дергает повод своего коня. Тогда он опять поворачивается к королю, чтобы противостоять новой атаке.

Ранальд де Гарсенк вручает свою душу Коранносу с искренним смирением и решает, повинуясь импульсу, сделать напоследок еще кое-что, больше ради горькой и сладкой насмешки, нежели ради чего-то другого. Он оставит им этот детский трюк. Он гадает, поймет ли кто-нибудь, что он затеял. «Блэз мог бы понять», — с грустью думает он, а потом прекращает думать, так как уже нет времени. Адемар заносит меч, и танец уже почти закончен.

Для наблюдателей события после этого разворачивались с огромной быстротой.

Блэз отвел взгляд от поединка, когда Ранальд, картинно подняв меч, крикнул, обращаясь к воинам, а потом отдал приказ Бергену, командиру коранов Гарсенка. Сердце его екнуло, когда он понял, что делает его брат, и он увидел, что Берген, безоговорочно преданный всю жизнь, двинулся выполнять приказ.

Бергена Гарсенкского сразил удар мечом в спину, он даже не успел развернуть своего коня. Борсиард д'Андория, элегантный, не улыбаясь, небрежно выдернул свой длинный клинок из тела корана, и они увидели, как Берген упал на землю, портезиец в упор посмотрел на Блэза, а затем все-таки улыбнулся.

В рядах армии Гораута раздались крики гнева и растерянности. Они слышали крик Ранальда, а теперь увидели, как портезиец убил одного из них. Некоторые солдаты из обеих армий начали придвигаться ближе, а это было опасно.

У Блэза не было времени заняться этим или Борсиардом в тот момент, так как, пока он смотрел на все эти события, далекое случайное воспоминание из почти забытого детства возникло в его мозгу, из тех дней, когда он смотрел, как брат тренируется с коранами во дворе замка. Было нечто такое в этом изящно и картинно поднятом мече Ранальда, дальнее эхо, игра, насмешка.

А затем воспоминание стало ярче, и у него вырвался крик, в котором он только потом узнал имя брата. Блэз снова повернулся, чтобы видеть то, что должно было так или иначе стать концом.

Он видел, как это проделывают в качестве шутки с друзьями, и было это двадцать лет назад. Поднятый меч был приглашением, почти слишком прозрачным, побуждающим противника нанести удар сбоку наотмашь по открытому правому боку. Обычно за этой попыткой на турнирном поле следовал глупый, недостойный маневр, в результате которого оба противника катились в пыль, смеясь и ругаясь.

На берегу озера Дьерн никто не смеялся. Блэз смотрел, как король Гораута без сомнения поддался на эту хитрость, так как впал в ярость после приказа Ранальда своим людям. Адемар нанес сокрушительный удар с такой силой, что он разрубил бы тело Ранальда пополам вместе со звеньями кольчуги, если бы попал в цель.

Он не попал в цель. Ранальд де Гарсенк распластался на шее коня и выпустил из руки меч, когда клинок Адемара просвистел у него над головой, рассекая только воздух. Движение короля заставило его покачнуться в седле и частично развернуло его коня. К тому времени когда он с проклятием начал выпрямляться, Ранальд, как всегда в легкой кольчуге, прыгнул со своего коня и вскочил на круп лошади короля позади седла, почти как мальчик, подумал Блэз, тот мальчик, для которого все это было открытием и развлечением, а боль, горе и старость — понятиями непредставимыми.

Ранальду действительно это удалось. Он приземлился почти точно за спиной Адемара, перебросив ногу через круп лошади. Он уже нащупывал на поясе рукоять кинжала, который поразит короля, когда дротик арбалета пронзил его шею выше ключицы.

Кинжал выпал из разжавшихся пальцев, и мгновение спустя Ранальд де Гарсенк медленно сполз на землю и лег рядом с ним на зимнюю траву. Кровь толчками била из шеи, ярко-красная в лучах солнца.

С трудом удерживая коня, Адемар Гораутский посмотрел на него сверху, потом на человека, который выстрелил из маленького, спрятанного арбалета.

— Ты вмешался в поединок, — произнес король Гораута. Его голос был тонким, изумленным. Он был заметно потрясен.

— Вы бы предпочли умереть? — спросил Гальберт де Гарсенк, верховный старейшина Коранноса. Он даже не взглянул на тело сына. Адемар ничего не ответил. Теперь к северу от них нарастал тревожный шум.

— Следите за ним, — бросил Блэз, ни к кому в частности не обращаясь, и соскочил с коня. Не обращая никакого внимания на Адемара, он опустился на колени возле брата. Он услышал за спиной шаги, но не обернулся. Глаза Ранальда были закрыты; он был еще жив, но еле-еле. Очень осторожно Блэз немного приподнял его и положил голову брата к себе на колени. Кровь из раны уже пропитала почву, теперь она начала проникать в ткань его одежды.

Он услышал, как сверху и сзади его отец сказал королю Гораута:

— Я не для того подошел так близко к цели, чтобы меня остановило безумие пьяницы или ваша собственная неосмотрительность.

Тогда Ранальд открыл глаза, и Блэз увидел, что брат его узнал. Слабая, искренняя улыбка промелькнула на лице Ранальда.

— Должно было получиться, — прошептал он. — Я попробовал сделать это лишь ради шутки.

— Побереги силы, — пробормотал Блэз. Ранальд слегка покачал головой.

— Нет смысла, — с трудом выдавил он. — Я чувствую яд. На стреле был сиварен.

Разумеется. Конечно, был. На этот раз глаза закрыл Блэз, ощущая горе и ужасную, древнюю ярость, грозящую захлестнуть его. Он отчаянно пытался взять себя в руки, и когда снова открыл глаза, увидел, что взгляд Ранальда переместился на кого-то, стоящего за Блэзом.

— Я не имею права ни о чем просить, — услышал он шепот своего брата. Блэз оглянулся через плечо и увидел Розалу, высокую и печальную.

— Я знаю, — тихо согласилась она, даже в последний момент придерживаясь законов своей морали. — Но я имею право обещать то, что захочу. — Она заколебалась, и Блэз подумал, что она сейчас опустится на колени, но она не сделала этого. А сказала очень спокойно: — Ты проявил мужество, Ранальд.

Воцарилось молчание. Вдалеке Блэз слышал шум, словно там дрались. Он знал, что должен обернуться, это было так важно, но он не мог. Ранальд сказал:

— Береги его, если можешь. Я имею в виду Кадара. — А потом так тихо, что трудно было расслышать, прибавил: — Это прекрасное имя.

Именно в этот момент Блэзу показалось, что у него начало рваться сердце, когда он услышал невысказанную мысль о целой потерянной жизни, скрытую в этих словах.

Кажется, Розала тоже ее услышала, потому что она все же опустилась на колени, аккуратно, на пропитанную кровью траву рядом с мужем. Она не протянула руку и не прикоснулась к нему, но Блэз услышал, как она произнесла тем же печальным, спокойным голосом.

— Теперь его зовут Кадар Ранальд де Гарсенк. Ты это заслужил. Если тебе это приятно, мой господин.

Сквозь навернувшиеся слезы Блэз увидел, как старший брат в последний раз улыбнулся, и услышал, как он сказал так тихо, будто выдохнул:

— Мне приятно, моя госпожа.

Блэз сжимал обе руки Ранальда — но не мог вспомнить, как взял их, — и был почти уверен, что ощутил ответное пожатие перед тем, как сильные пальцы брата ослабели.

Блэз смотрел на своего мертвого брата, чувствуя, как над ними обоими проносится холодный ветер. Через несколько секунд он высвободил одну руку и закрыл Ранальду глаза. Он повидал много мертвецов. Иногда их лица становились спокойными и мирными, когда жизнь покидала их и они начинали свое второе путешествие к богу. Ранальд выглядел так же, как всегда; возможно, когда знаешь человека хорошо, утешительную иллюзию милости бога труднее найти.

«Я не попрощался с ним по-настоящему», — подумал Блэз. Ничего не сказал. «Побереги силы» — это были его единственные слова. Бессмысленные для человека с дротиком в шее, когда сиварен разносит холод по жилам. Возможно, прикосновений их сцепленных рук достаточно. Так должно быть; ведь больше никогда ничего не будет.

Он заставил себя поднять глаза. Адемар, все еще заметно потрясенный случившимся, сидел на коне над ними. Блэз ему ничего не сказал. Он оглянулся через плечо и увидел, что его отец все еще держит в руках крохотный убийственный арбалет, который тайно принес сюда. Древние правила для таких случаев, обычаи и законы мирных переговоров или поединков ничего не значили для Гальберта. Блэз всегда это знал. А Адемар, кажется, не знал.

Король Гораута должен думать о том, как ему теперь держать высоко поднятой голову перед другими странами — даже перед собственным народом, — после того, как его так позорно спасли в разгар официального поединка. Возможно, имело бы смысл уколоть его, еще больше смутить, но у Блэза не хватило на это духа. Собственно говоря, в другое время в другом месте он мог бы даже почувствовать жалость к Адемару, который только сейчас, возможно, открыл, до какой степени он был всего лишь еще одним орудием для осуществления планов Гальберта де Гарсенка.

Он снова посмотрел на брата, словно старался запомнить черты Ранальда, так похожие, и в то же время не похожие на его собственные.

— Лучше тебе встать, — услышал он голос Розалы словно издалека. Она сама уже поднялась. Он взглянул на нее снизу вверх. Она никогда не казалась ему столь похожей на одну из дев-копьеносцев Коранноса, гордую и прямую, на фигуру с церковного фриза. Ее лицо казалось высеченным из камня. Она спокойно смотрела на него.

— Он умер как мужчина, достойный, чтобы его оплакивали, — сказала Розала де Саварик де Гарсенк, — но, кажется, сражение началось.

По-видимому, оно действительно началось. Он приподнял голову Ранальда, чтобы освободиться, и снова положил брата на траву. Поднимаясь, он посмотрел на Адемара и сказал официальным тоном, перекрывая нарастающий на севере шум:

— Как его брат, я заявляю права на его тело. Вы мне в этом откажете?

Адемар покачал головой.

— Поверь мне, я этого не хочу.

Блэз кивнул.

— Очень хорошо. — Теперь он ощутил глубокое спокойствие, почти сверхъестественное. Его начало охватывать какое-то оцепенение. — Я найду вас после захода солнца, если мы оба будем живы.

Глаза Адемара метнулись к лежащему телу Ранальда, потом вернулись к Блэзу. Он никогда не был трусом, в чем бы еще его ни обвиняли.

— Меня будет нетрудно найти, — ответил он, и повернул коня на север, к полю боя.

Только после этого Блэз повернулся к отцу.

Гальберт, глядя вслед остальным, казалось, ждал его. Его крупное гладкое лицо слегка покраснело, но в остальном он сохранил невозмутимость. Блэз сказал, старательно подбирая слова:

— Я не стану тем человеком, который тебя убьет, потому что не хочу брать на душу грех отцеубийства, но тебя ждет путешествие к богу сегодня, или вскоре, или потом, и Кораннос знает, как судить тебя за содеянное. — Он помолчал. — И Риан тоже, за сорванные переговоры и нарушение правил поединка и за убийство твоего сына.

Гальберт рассмеялся лающим смехом и открыл рот для ответа.

— Уезжай отсюда, — сказал Бертран де Талаир до того, как верховный старейшина успел заговорить. — Я никогда в жизни не убивал человека в присутствии герольдов, но сейчас я могу это сделать.

— Что? — с издевкой спросил Гальберт. — И заслужить такую же кару божью, как я? — Произнеся эти слова, он развернул коня и поскакал прочь. Ближайшие ряды обеих армий уже вступили в сражение, знамена развевались на ветру в долине к северу от Талаира.

Блэз посмотрел на лежащего на земле мертвого брата, потом перевел взгляд на отца, скачущего на север, огромного, массивного человека, и все же непринужденно, даже грациозно сидящего в седле. Эти две картинки казались ему совершенно нереальными, словно его мозг отказывался принять их сочетание. Но сейчас уже началось сражение, и он ухватился за эту единственную, жестокую реальность, за необходимость немедленно действовать как за способ выйти из того оцепенения, которое, кажется, пыталось сковать его.

Он услышал сзади шорох, обернулся и увидел, как на каменистый пляж вытаскивают две лодки. Женщины начали усаживаться в них. В одной из лодок он узнал, не удивляясь, высокую, стройную жрицу, с которой познакомился у этого озера, когда в первый раз приехал сюда. Он вспомнил, что тогда на земле тоже лежали мертвые люди. Она взглянула на него, но мельком, равнодушно, потом протянула руку графине и помогла ей сесть в лодку.

Другие женщины тоже быстро сели в лодки, и суденышки столкнули в волны озера. Подняли паруса, чтобы северный ветер мог унести их прочь. Блэз в нерешительности стоял рядом на каменистом берегу и смотрел им вслед, потом он увидел, как Ариана обернулась и посмотрела на него, ее черные волосы развевались по ветру у нее за спиной. Их взгляды встретились на мгновение, потом она отвернулась. Через секунду Блэз увидел, что Лиссет Везетская, сидящая в другой лодке, которая также потеряла в тот день любимых мужчин, тоже оглянулась. Она неловко подняла было руку, но потом рука ее упала. Он видел, что она плачет.

Розала не оглядывалась, поэтому он не видел ее лица. Он видел ее только сзади, сидящую с прямой спиной рядом с маленькой, изящной правительницей Арбонны, пока две лодки плыли по озеру Дьерн к острову, оставив позади поросшую травой площадку у камней северного берега, где лежало тело ее супруга.

Блэз медленно сделал вдох, потом еще один. Отвернулся от женщин в лодках. К нему подошел Бертран де Талаир.

— Как ты? — тихо спросил герцог. Блэз увидел за спиной Бертрана Фалька де Саварика, его глаза спрашивали о том же.

Третью лодку в тот момент вытаскивали на берег, скрипя днищем о камни. Они явились за Ранальдом, понял Блэз. Ему придется позволить им заняться братом и верить, что служители Риан окажут ему должные почести. У него не было выбора, не было времени. Время — вот что отняли. Он нужен теперь в другом месте, среди живых и среди тех, кого он собирается убить.

— Неважно, как я, — ответил он герцогу Талаирскому, слегка испугавшись звуков собственного голоса. — Это не имеет никакого значения, правда. Пойдем.

Глава 18

Сражение, которое покончило с Гораутом и Арбонной, какими их знал весь мир, началось на день раньше, чем следовало. В суматохе, последовавшей за прерванными переговорами у озера, стоящие близко друг к другу ряды обеих армий начали схватку, и, когда это произошло, ничто, кроме реального явления богини или бога в небесах, не могло бы их остановить. Любые преимущества тактики и знание местности, которые Бертран де Талаир мог включить в игру, если бы у него было время подготовиться, были потеряны в неразберихе спонтанно начавшегося сражения, которое почти сразу же превратилось в безудержный, оглушительный хаос.

В таком бою, думал Блэз, вступивший в битву ближе к озеру, численное превосходство почти всегда сказывается. Меньшая армия могла иметь шанс на победу только в том случае, если более крупная состояла из трусов, или ею плохо командовали, или она состояла из наемников, которые не хотят нести потери в начале боя.

Ни одно из этих условий не соблюдалось в долине у озера Дьерн. Он узнал, проведя большую часть года здесь, к югу от горных перевалов, что мужчин Арбонны нельзя небрежно сбрасывать со счетов, а сейчас они сражались за свою страну и за свою землю. Даже учитывая это, воины Гораута были воспитаны и обучены в единодушном поклонении Коранносу в его ипостаси Бога Битвы, высшего воплощения, строго в традициях Древних, которые когда-то пришли сюда как завоеватели и арка которых маячила на западе долины грозным напоминанием.

Так всегда было в северных странах: в Горауте, Валенсе, Гётцланде. Южные страны не страдали столь воинственными навязчивыми идеями, а в Арбонне почитали богиню превыше бога. Все эти моменты составляли нюансы и тонкости, о которых Блэз и не подозревал год назад, но адское горнило поля битвы — не место для тонкостей. Они здесь не имеют значения. Имело значение оружие, тренировка и воля мужчин, которые сражаются этим оружием. И в конечном счете — численность с каждой стороны.

Потребуется чудо, думал он, ныряя в битву в тот зимний день, словно человек, стремящийся утолить жажду. Блэз всегда отдавал свою веру Коранносу и начинал приходить к пониманию, как ни странно, совершенно иной силы Риан, но он все равно не верил в чудеса. Он знал, что мужчины и женщины — и включал себя в их число — просто не заслуживают подобного божественного вмешательства. Он рубил и колол своим мечом как смертный воин, сеющий смерть, и понимал, что убивает людей, бок о бок с которыми сражался у Иерсенского моста и много раз до того. Только усилием воли он удерживал эту мысль в глубине сознания, чтобы она не уничтожила его окончательно.

В продуваемой ветрами долине армии двух стран сошлись в схватке ясным днем в разгар зимы, и Блэз понимал, что перевес в численности противника вынудит их отступить. Назад, к озеру, к краю крепостного рва замка, к концу их жизни. Мужества и мастерства и правоты дела иногда недостаточно. Их редко оказывается достаточно, думал он, ощущая эту истину как привкус яда во рту: Кораннос и Риан сотворили мир, в котором так заведено. Он чувствовал смерть, которая парила в яркой синеве неба, готовясь спуститься и окутать мир тьмой.

Перед его мысленным взором внезапно возникла яркая картина ночных костров на острове Риан, которые зажгут после того, как их армия будет уничтожена. Он увидел Синь де Барбентайн, маленькую, элегантную, гордую, связанную и горящую на костре его отца, ее рот был открыт в беззвучном крике, седые волосы охвачены языками пламени. Тогда его охватила ярость, гнев протеста, и оцепенение, окутавшее его подобно савану тумана, когда умер Ранальд, наконец исчезло.

Блэз огляделся, словно впервые ясно увидел это поле, и при этом он вырвался из тисков своих личных горестей и взял на себя роль, ожидающую его, бремя, которое предназначалось ему с того момента, как он заявил свои права на корону.

Он командовал левым флангом; с ним были Рюдель и Фальк, а также бароны и кораны южной Арбонны, в том числе Маллин де Бауд. Бертран и Валери держали центр в основном — с воинами Талаира, а Тьерри де Карензу с коранами с востока находился на правом фланге. Насколько он мог видеть, прищурив глаза от солнца, они еще удерживали позиции на всех участках. Он видел Адемара в первых рядах армии Гораута, недалеко от Бертрана, хотя их разделяли сотни человек. Гальберт сражался рядом с королем с булавой в правой руке. На глазах у Блэза его отец перегнулся в седле, огромный, могучий, и опустил булаву на череп арбоннского копейщика. Тот не успел даже вскрикнуть, как булава проломила ему голову. Он рухнул на землю, будто мешок с зерном.

Люди умирали в битве. Люди, которых ты знал и любил, умирали в битвах. Нельзя допустить, чтобы это заставило тебя дрогнуть. Они не отступали, но это долго не продлится. И Блэз, озаренный внезапным пониманием, принял решение.

И так же быстро пришедшая ясность мысли заставила его понять, что это тоже было результатом той роли, которую он на себя взял: отдавать приказы в таких битвах, как эта, которые могли решить судьбы народов.

Это была правда, это должно было стать правдой прямо сейчас, и Блэз понял, что ему придется взвалить на себя этот груз, потому что единственной альтернативой было уйти в тень и умереть, предав всех тех, кто в него поверил. Тогда он сделал свой выбор и приготовился ответить за него перед богом, когда настанет его час.

Резко выходя из схватки на переднем крае сражения, он развернул коня в сторону Фалька де Саварика и настойчиво помахал ему рукой. Фальк увидел его приближение и тоже отошел назад.

— Мы не сможем продержаться долго! — крикнул брат Розалы, перекрывая шум боя. Один человек рядом с ним упал, уронив меч, схватившись обеими руками за стрелу, торчащую из горла.

— Знаю! Слушай! Отведи своих людей назад и попробуй обойти их с фланга. Мы продержимся сколько сможем. Зайди в тыл Адемару, если сумеешь! Оттесни его к Бертрану.

— Ты не сможешь здесь продержаться без нас! — воскликнул Фальк. По его лицу текла кровь, капала на русую бороду. Блэз не мог определить, это кровь Фалька или чужая.

— Должны попытаться! — крикнул он в ответ. — Нет никакого другого способа переломить ход сражения, и мы не можем продолжать драться лицом к лицу с вдвое превосходящими нас силами противника.

Тут его осенила еще одна мысль, и он снова перевел взгляд с Фалька на передний край. Он увидел, что Рюдель смотрит на него в ожидании. Они сражались рядом довольно часто; так что в этом не было ничего удивительного. Он увидел, как его друг приподнял брови, будто молча задавал вопрос, и Блэз кивнул в ответ головой.

— Давай! — крикнул он и увидел, что Рюдель его понял. Его друг повернулся к стоящему рядом наемнику и произнес одно слово, отдавая приказ.

Через несколько секунд раздался громкий, прерывистый крик людей Фалька де Саварика, когда над их головами взвилось и затрепетало рядом со штандартом Арбонны знамя королей Гораута, древко которого держал коран, стоящий рядом с Рюделем. «Мы оба под одним и тем же знаменем, — подумал Блэз. — Будет ли это иметь значение?»

Через мгновение он понял, что это возможно, и сердце его забилось быстрее.

— Смотри! — закричал Фальк, показывая пальцем. Блэз уже и сам увидел.

— Ко мне! — взревел он, дернул повод коня и направился к знамени, поднятому Рюделем. — Во имя Гораута, ко мне, воины Гарсенка!

И, крича во весь голос, он увидел, что кораны из владений его семьи, из отряда за спиной отца и Адемара, выходят из боя в центре и стекаются к нему, салютуя поднятыми мечами.

Последние слова Ранальда все-таки были услышаны, понял Блэз. И эти люди видели, как один из них, Берген Гарсенкский, был убит портезийцем, когда собирался поскакать к ним. И, конечно, среди коранов были те, среди которых он рос и которым не внушала восторг перспектива сжигать женщин и калечить беспомощных мужчин.

Он увидел, как обернулся его отец, услышав, как изменился шум боя у него за спиной. Гальберт заметно вздрогнул, увидев, что происходит, а потом его великолепный, зычный голос разнесся над полем боя, подобно голосу рока, голосу бога.

— Остановите этих людей! — прогремел он. — Среди нас предатели!

Воцарилась неразбериха. Некоторые кораны в рядах Гораута послушно повернулись и начали рубить других, которые несколькими минутами раньше сражались рядом с ними. Находящиеся перед Блэзом воины Гораута повернулись к центру, чтобы посмотреть, что происходит, и во время передышки, предоставленной им этим коротким замешательством, люди Арбонны продвинулись вперед вместе с закаленными наемниками Рюделя и дрались теперь под чужим знаменем королей Гораута. Блэз увидел, как Маллин де Бауд первым ринулся в эту брешь.

— Теперь вперед, быстро! — крикнул он через плечо Фальку. — У нас есть шанс!

Не говоря больше ни слова, Фальк де Саварик выкрикнул приказ своим командирам и через несколько секунд — быстрее, чем мог надеяться Блэз, — люди Саварика откатились назад и поскакали на юг, к озеру, в отчаянной попытке обойти противника с фланга.

Они должны действовать очень быстро, мрачно подумал Блэз, когда почти половина людей в их секторе исчезла. Рюдель оглянулся на него, понял, что происходит, и, как это ни поразительно, улыбнулся.

— Это ты мне так мстишь? — крикнул он, перегнувшись в седле в сторону Блэза. — За грехи юности, о которых я уже давно забыл?

— А что еще может мною руководить? — крикнул в ответ Блэз, направляя коня ближе к другу. Рюдель громко расхохотался. Потом прекратил смеяться, так как воины Гораута, увидев открывшееся перед ними пустое пространство и внезапно сократившееся число своих противников, в свою очередь с криками вернулись и бросились в атаку.

После этого почти не оставалось времени поднять глаза, не говоря уже о том, чтобы осуществлять руководство в больших масштабах. В наивысшие моменты сражений всегда так происходит: поле битвы распадается на островки отчаянного рукопашного боя, крики и напор потных людей и коней, живых, умирающих и мертвых, не позволяют охватить общую картину. Блэз потерял из виду Маллина. Он знал, что Бертран, наверное, держит центр, иначе они уже почувствовали бы неудержимое давление с той стороны. Он знал, что это должно быть так, но не мог выкроить ни секунды, чтобы поднять глаза и посмотреть.

Мир сжался до мельчайших кровавых мелочей, до взмаха и удара меча, ржания умирающей лошади; скрежета его клинка о доспехи или другого, мокрого удара, когда он попадал в плоть; до ощущения присутствия Рюделя с левой стороны и еще одного человека, наемника, незнакомого ему, с правой. Когда этот человек упал, несколько мгновений спустя другой коран пробился вперед и занял его место. Это был Ирнан Баудский, и Блэз с опозданием понял, что они охраняют его. Что он теперь не просто один из командиров. Он был человеком, от имени которого реяло над ними знамя.

Это был момент, когда Блэз понял, что значит быть королем. Понимание обрушилось на него на этом поле отчаянной битвы как тяжесть и как восторг одновременно. То безумное предприятие, которое он затеял в Тавернеле прошлым летом, а потом продолжил осенью, заявив права на корону на ярмарке в Люссане, стало для него в этой долине к северу от Талаира осязаемым воплощением мечты.

Перед ним возник на темно-сером коне человек с топором; Рюдель Коррезе элегантным, почти небрежным движением повернулся в седле и вонзил клинок ему в горло, между латами и шлемом, и Блэз увидел, как тот падает. Ирнан тут же послал коня вперед, чтобы расчистить пространство перед Блэзом.

Они его охраняют, рискуя собственной жизнью, понял Блэз.

В это мгновение совершенно спокойный среди безумной битвы, пока убитого человека втаптывали в землю у его ног, Блэз де Гарсенк осознал истинный смысл власти. На поле смерти, сражаясь против своих соотечественников в тот день, когда его отец убил его брата, Блэз понял, что он действительно знает, чего хочет для Гораута, и преисполнился уверенности, что может этого добиться, если ему дадут хотя бы полшанса.

Но он не надеялся, прорываясь вперед между Рюделем и Ирнаном, чувствуя, как копыта его коня неизбежно топчут упавшие тела, прожить достаточно долго, чтобы это сделать.

Позже он вспомнит, как к нему пришла эта последняя, безрадостная мысль, еще до того, как он услышал, как у Рюделя, его товарища в стольких сражениях, вырвалось горькое и яростное проклятие. Блэз взглянул на запад, увидел то, что видел его друг, и почувствовал, как зимний холод проникает в его сердце вместе с осознанием предательства и последнего, неотвратимого возмездия прошлого.

На лесистой гряде в западной части долины, на опушке леса появился отряд воинов. Очень крупный отряд, ровные ряды воинов, хорошо вооруженных и в доспехах. Над их головами развевалось не одно, а два знамени. На одном был зеленый герб, уже хорошо знакомый Блэзу. Вторым было знамя королей Гораута.

Уртэ де Мираваль явился на войну, и их худшие опасения оправдались, когда эти суровые, аккуратные ряды двинулись вниз по склону. Фальку де Саварику, как увидел Блэз, каким-то чудом удалось прорваться в тыл противника по берегу озера. Он и его люди повернули на север и в этот момент выстраивались, чтобы развернуться и ударить в центр войска Адемара сзади.

Теперь это уже не имело значения. Их уничтожат, их спины оказались полностью открытыми для воинов Мираваля, которые набирали скорость и лавиной летели в долину. Если бы Фальк повернулся лицом к Уртэ, они стали бы столь же уязвимыми для коранов Адемара. Блэз послал этих людей на самую страшную смерть.

Их смерть тоже последует быстро. Тут Блэз бросил взгляд вдаль: кажется, здесь, на фланге, наступила пауза, так как воины обеих армий оглянулись посмотреть, что происходит. Он различил яростно дерущегося Бертрана де Талаира. Когда-то он считал этого человека не более чем сеньором, который унижает свое достоинство, якшаясь с певцами и похотливо преследуя любую женщину, если она попала под взгляд его голубых глаз. Это было правдой, этого нельзя отрицать, но тот человек, которого он сейчас видел, был истинным сеньором, ибо Бертран сражался за свою землю перед лицом предательства и наверняка с горькой, как яд, мыслью о том, что Уртэ де Мираваль стал причиной их поражения.

Застыв от ужаса, Блэз смотрел — так человек смотрит на свернувшуюся в кольца, готовую нанести удар змею, — как кораны Мираваля, полторы тысячи человек, несутся вниз с гряды вслед за величественной фигурой герцога. Он смотрел, как они подлетают сзади к первым из людей Фалька, которые резко разворачивают коней, со вскинутыми мечами, нацеленными пиками и поднятыми топорами.

И увидел, как они проскакали мимо этих отчаявшихся людей, и ни один конь или воин отряда Уртэ даже не сбился с шага, и врезались с грохотом так, что, казалось, земля дрогнула от столкновения, в тыл армии Гораута.

В мгновение, предшествующее этому столкновению, когда он понял, что именно происходит, и волна надежды омыла его, Блэз снова услышал громкий голос своего отца. Он вознесся над долиной, выкрикивая имя бога, обращаясь к нему в трудную минуту. Но ответа не получил, никакого ответа не пришло от Коранноса с холодного голубого неба. Только оглушительный стук копыт о твердую землю и вопли перепуганных людей, когда кораны Мираваля с разбегу врезались в задние ряды воинов Адемара, а солдаты Саварика быстро развернулись и присоединились к ним, и люди Бертрана налетели с другой стороны, крича от восторга, и зажали их в безжалостные клещи.

— Он их надул! — крикнув в ухо Блэзу Рюдель. — Он их одурачил! — Это была правда, видел Блэз: паника в рядах Гораута, вызванная раньше первыми перебежчиками Гарсенка, превратилась в полный хаос. Кораны замка Гарсенк, люди, которых он знал всю свою жизнь, присоединялись сейчас к Фальку де Саварику и прямо у него на глазах окружали личную гвардию Адемара.

— Вперед! — крикнул Блэз. Перед ними люди на их фланге в панике отступали, опасаясь быть отрезанными. Блэз, торопясь, направил коня к бреши между армиями. Ему казалось, что у него с плеч свалилась давящая тяжесть, груз из тьмы прошлого. Он чувствовал себя легким, неуязвимым, и ему нужен был Адемар. Он даже не оглянулся посмотреть, следует ли кто-нибудь за ним. Он теперь знал, что они не отстанут; он был их вожаком, и шанс, надежда, обещание, подобно свету фонаря, заметному издалека в ночном лесу, появились для них в тот момент, когда никто не мог этого предвидеть.

Он скакал к центру, прямо к Адемару, и был уже совсем близко от него, когда увидел, как герцог Уртэ де Мираваль встретился с королем Гораута в гуще боя.

Адемар чувствует, что сейчас задохнется от обжигающей ярости. Даже в прохладе зимнего вечера он обливается потом в своих доспехах и шлеме. Он знает, что все дело в ярости. У него от гнева кружится голова. Сначала предательство Гарсенков: вечно ему мешал кто-нибудь из Гарсенков, думает он, обрушивая удар меча на пешего солдата из Мираваля, и почти сносит его голову с плеч. Выругавшись, он рывком выдергивает меч. Он не может поверить, просто не может поверить, что, хотя их ожидала такая легкая, такая уверенная победа, у этих коранов Гарсенка хватило безумия обратиться против своих соратников. Несомненно, любой здравомыслящий человек не перебежал бы под знамя этого обреченного самозванца!

Это было до того, как он понял, что Фальк де Саварик — еще один предатель, еще один человек, который должен был находиться рядом с ним! — каким-то образом ухитрился зайти со своим отрядом ему в тыл. Это было реальной угрозой, и Адемар начал срочно отдавать приказы, когда один из его командиров с торжеством указал наверх, на запад, и король Гораута, взглянув туда, почувствовал, как его лихорадка утихает, сменяясь чем-то вроде радости. Он никогда не боялся, он был не из тех, кто склонен пугаться, но при виде коранов Мираваля на вершине холма под знаменем Гораута, Адемар громко рассмеялся, предвкушая грядущее торжество.

Несколько минут он так думал, пока наблюдал, как хорошо обученные люди герцога Уртэ неудержимо несутся вниз по склону, набирая скорость, а с ними приближается конец войны и окончательное торжество Гораута.

Потом все пошло не так, и начался кошмар.

Был один момент, когда Уртэ де Мираваль стегнул своего боевого коня и промчался прямо мимо коранов Саварика, когда Адемара все-таки охватил страх — всего на секунду. Потом он ощутил напор всадников Мираваля, когда они с налета врезались в его задние ряды и погнали перед собой его воинов, словно толпу беспомощных детей.

Сейчас, окруженный со всех сторон кошмарным хаосом, Адемар чувствует ярость, которая бушует в короле Гораута, словно река во время паводка. Он слышит трубный глас верховного старейшины, обращенный к богу, и проклинает в душе само имя Гальберта де Гарсенка, который накликал на него эту беду. Это он убедил его, что герцога Миравальского, который в последние несколько дней прямо и недвусмысленно делал им предложения, необходимо привлечь в их ряды, чтобы сделать его первым регентом Арбонны после их победы.

Это был капкан. Теперь ясно, что все, что делал Утрэ, было капканом и они угодили в его челюсти между коранами Талаира и Мираваля, под натиском Фалька де Саварика и ренегатов Гарсенка. Адемар хлещет своего коня и скачет на запад, крича от ярости, и люди расступаются перед ним. Он быстро приближается к человеку, которого ему необходимо убить сейчас, прямо сейчас. Немедленно, пока сражение окончательно не проиграно ими.

Он смутно сознает, что его собственные кораны тоже отстали, что вокруг них двоих выстроилось кольцо людей, словно посреди битвы у всех возникло ощущение, что эта схватка должна состояться. И таким образом Адемар Гораутский начинает свой второй поединок за этот дань.

Безмолвно, так как теперь он не находит слов и все равно ничего невозможно расслышать, он размахивается мечом, описав огромную, широкую дугу, целясь в защищенную шлемом голову герцога Миравальского. Он промахивается, а Уртэ, неожиданно проворный для человека столь крупного и шестидесяти лет от роду, ныряет под клинок. Секунду спустя Адемар чуть не вылетает из седла, получив сокрушительный удар по собственному шлему. Он чувствует, как мир на мгновение заливает темнота. Его шлем сбит набекрень; он ничего не видит. По его щеке течет липкая, теплая струйка крови.

Взревев, как человек, преследуемый фуриями, Адемар отбрасывает в сторону щит, обеими руками срывает шлем и чувствует острую боль в левом ухе. Он швыряет шлем в лицо де Мираваля, а вслед на ним король Гораута наносит самый мощный удар мечом в своей жизни.

Опускающийся клинок попадает в доспехи герцога как раз в том месте, где они защищают шею и плечо, и вонзается сквозь кольчугу глубоко в плоть. Адемар видит расплывающимся и мутнеющим взором, как герцог Миравальский тяжело валится на бок из седла, и, зная, что этот проклятый старый обманщик падает и уже почти мертв, он тем не менее выдергивает клинок, чтобы прикончить его.

Король Гораута так и не увидел стрелу, убившую его.

Эта стрела упала из чистого неба над ним и попала ему в глаз — точно так же, как был убит его отец два года назад среди льда и нагромождения тел у Иерсенского моста.

Король Гораута умер мгновенно и не видел, что древко этой стрелы выкрашено в темно-красный цвет, цвет крови. Он также не успел понять, как поняли вскоре остальные, когда подошли туда, где мертвый король лежал на земле рядом со смертельно раненным Уртэ де Миравалем, что оперение этой стрелы — такого еще никто не видел — сделано из перьев совы, также окрашенных в красный цвет.

Люди видят все это и не могут понять, как не могут понять, откуда могла быть пущена эта внушающая ужас, несущая смерть стрела, чтобы попасть с неба прямо в короля. Кораны обеих армий делают жесты, оберегающие от тьмы и от неведомого.

Король Гораута убит красной стрелой, упавшей с небес, с оперением из перьев совы. Даже воины Гораута знают, что это — священная птица Риан. Весть о мести бессмертной богини за своих жриц, обесчещенных и убитых, тут же разносится по долине. Она здесь не остановится. Этой истории предстоит еще долгое путешествие. Так всегда бывает с историями о смерти королей.

После этого стало легко. Легче, чем следовало, подумал Блэз. У Иерсенского моста король Дуергар погиб, но Гораут все равно одержал победу на том роковом поле. Смерть короля не обязательно означает полную дезорганизацию рядов его армии.

В тот день, однако, именно так и произошло. Блэз мог бы назвать много причин, и все они, как и любая в отдельности, могли составлять часть правды, но сама правда, ярко сияющая в вечернем свете, заключалась в том, что армия Гораута потерпела поражение еще тогда, когда против них выступил Уртэ де Мираваль.

Блэз, пробиваясь к Бертрану, начал узнавать отдельных воинов обеих армий ближе к центру сражения. «На закате», — сказал он Адемару. Но в конце концов ему было не суждено провести этот бой. Оглядываясь вокруг, он вспомнил, что на этом поле находится еще один человек, с которым он хотел разобраться сам. Потом он увидел этого человека на некотором расстоянии и понял, что в этом ему тоже будет отказано.

Бертран де Талаир встретился с портезийцем Борсиардом д'Андория на травянистом участке в центре сражения, которое смещалось в сторону. Было ясно, что они обменялись какими-то словами, но Блэз находился слишком далеко и не расслышал их. Потом он наблюдал, как Бертран, который ступил на путь бойца более двадцати лет назад, после того, как Аэлис де Мираваль умерла в замке своего мужа, разделался с сеньором Андории с такой легкостью, которая почти превратила в насмешку саму идею поединка. Два удара справа, обманное движение, а затем мимо парирующего удара прямой выпад, и клинок пронзил горло Борсиарда. Это была скорее казнь, чем дуэль, и когда все закончилось, первая мысль Блэза была о том, что Люсианна только что снова овдовела.

Вторая его мысль, когда он увидел, что кораны Андории, как и следовало ожидать, начали бросать оружие и поспешно сдаваться в плен ближайшим солдатам Бертрана, была о том, что теперь ему предстоит кое-что потруднее любого сражения. Он быстро оглянулся в поисках Рюделя и понял, что его друга уже нет рядом. Он не успел этому удивиться. Прямо у него на глазах сражение у озера Дьерн превращалось в бойню.

И ему надо было ее прекратить. Прекратить, хотя воины Арбонны видели отрубленные головы на пиках солдат армии Гораута, все еще видели, как ужасно искалечили певца по имени Аурелиан, и у всех перед глазами стояли мучительные картины сожжения женщин по всему северу их страны. Они не будут склонны проявлять милосердие и сдержанность в тот момент, когда поражение превратилось в победу. Каждый воин армии Арбонны знал, какая судьба ждала бы его и его семью, если бы Гораут сейчас победил.

Блэз понимал, что Бертран ему сейчас не поможет. Герцог, после того как безжалостно расправился с Борсиардом, резко развернулся, пронесся мимо сдающихся портезийцев и подобно смертоносному взмаху косы врезался в ближайшие ряды воинов Гораута. Рядом с ним Валери действовал точно так же.

Блэз пришпорил коня и пустился вслед за ними, стараясь перекричать вопли умирающих и яростные возгласы коранов Арбонны.

— Хватит! — крикнул он. — Бертран, хватит!

Валери придержал коня и оглянулся. Герцог не слышал его, или, если услышал, не обратил никакого внимания. Слева, за центром Гораута, Блэз увидел Фалька де Саварика, который повернул голову в ответ на его крик и поднял руку, потом отвернулся и начал отдавать приказы своим людям. Кораны Мираваля продолжали атаковать, прорываясь навстречу Бертрану, а охваченные паникой солдаты Гораута кружились и вертелись между ними. Теперь неумолимые враги окружали их со всех сторон, а некоторые из их собственных рядов перешли на сторону противника.

Блэз подскочил к ближайшим от него коранам Гарсенка, к тем, которые перешли на его сторону, когда Рюдель поднял знамя.

— Хватит убивать! — приказал он ближним воинам. — Заставьте их бросить оружие! Их не убьют, если они это сделают! — Он был почти уверен, что это правда, но не до конца. В армии Арбонны царило настроение, которое грозило выйти из-под контроля.

Он поскакал дальше, вслед за герцогом Талаирским. Он очень хорошо понимал, что произошло с Бертраном, как ярость битвы могла увлечь самого трезвого человека, и еще он знал, что у Бертрана де Талаира больше причин, чем у любого другого человека, для убийства людей Гораута.

В конце концов именно Тьерри де Карензу на правом фланге, ближе всех находящийся к отрубленным головам и искалеченному телу трубадура, приказал протрубить сигнал, чтобы положить конец этой бойне.

Это сделал Тьерри, и Блэз навсегда запомнил это; он сам был из Гораута, он не смог бы остановить армию Арбонны в тот день.

Даже Бертран придержал коня, когда услышал высокие, чистые, мелодичные звуки рога, взлетевшие над долиной. Это была своего рода музыка среди умирающих и мертвых. Блэз, пробившись вперед, сумел наконец догнать его.

— Бертран, стой, ты должен остановиться. Теперь это только солдаты. Фермеры и крестьяне. Адемар мертв, все кончено. — Герцог Талаирский тогда повернулся и посмотрел на него, и Блэза отрезвило и обдало холодом то, что он увидел в глазах Бертрана.

— Но не я его убил, — медленно произнес Бертран, словно в трансе. В его словах было нечто ужасное.

Блэз сделал глубокий вдох и осторожно сказал:

— И не я, а у меня было не меньше причин. Это не должно иметь значения, Бертран. Для нас обоих. Мы победили. И смотри, люди Гарсенка заставляют остальных сдаться.

Это было правдой. Солдаты Гораута, захватническая армия бога, бросали свое оружие. Блэз увидел, что Тьерри скачет к ним. Еще на ходу он крикнул:

— Мы не должны убивать безоружных людей, Бертран.

— Может, скажешь, почему? Кажется, я забыл. — Глаза у Бертрана оставались неистовыми, невидящими.

— Нет, ты не забыл, — произнес Валери за спиной у кузена. Они повернулись к нему; лицо Валери снова стало спокойным, хотя Блэз видел, что самообладание дается ему с большим трудом. — Ты вовсе не забыл. Ты просто хочешь забыть. И я тоже. Ох, Бертран, я тоже, но если мы это сделаем, мы станем такими же, как те, которых только что победили.

Блэз когда-то сказал то же самое в тишине зала совета. А сейчас они на поле боя, и в голубых глазах человека, к которому обращался Валери, светится безумие. Потом Блэз увидел, как он несколько раз тряхнул головой, словно пытался отогнать от себя что-то. Он понимал, понимал лучше, чем Бертран мог себе представить, как трудно преодолеть ярость битвы и перейти к чему-то другому.

Но когда Бертран снова повернулся к нему и к стоящему рядом Тьерри, Блэз увидел на его лице знакомое выражение.

— Очень хорошо, — произнес герцог талаирский, — мы возьмем их в плен. Есть еще последнее, что нужно сделать, хотя тебе это может быть неприятно, Блэз, не знаю. — Он сделал короткую паузу. — Где верховный старейшина Гораута?

Поразительно, но Блэзу удалось выбросить из головы своего отца; или, может быть, учитывая то, что теперь разлетелось на осколки в этом мире, это вовсе не удивительно. Он повернулся к группе людей, стоящей к западу от них, и увидел в середине своего отца — пешего, но возвышающегося даже над самым высокими людьми.

Гальберт снял свой шлем, или его у него отобрали. Он стоял с непокрытой головой под лучами вечернего солнца. На его лице и на синих одеждах виднелась кровь. Вокруг него образовалось пустое пространство, и, глядя туда, Блэз с опозданием понял, куда исчез Рюдель. Его друг стоял вместе с Гальбертом внутри этого пространства с обнаженным мечом, хладнокровно приставив острие к груди человека, который немногим более полугода назад предложил ему четверть миллиона золотом за убийство Бертрана де Талаира.

И Блэз понял, что здесь сводится еще один счет, пока солнце движется к западу по зимнему небу. Он спросил себя, почему его отец не покончил с собой, чтобы не попасть вот так в руки врагов. Но это была лишь быстро промелькнувшая мысль. Гальберт не тот человек, который предпочел бы подобный выход, и в любом случае бог запрещает такие поступки.

Казалось, в долине воцарилась тишина. На северо-западе появились облака. Он смотрел, как они набежали на солнце, потом уплыли дальше. Теперь, в конце дня и после такого напряжения сил, похолодало. Но все закончилось; звон оружия стих. Люди стонали, кричали от боли в разных концах поля. Это будет продолжаться долго, Блэз это знал. Он вздрогнул.

— Я захватил для тебя плащ. — Это сказал Ирнан. Блэз повернулся и посмотрел на арбоннского корана, который охранял его весь день. Они плавали к острову Риан в море однажды весной, чтобы вернуть обратно одного поэта. Это началось там; для Блэза это началось там со встречи с верховной жрицей в лесу, с черных провалов ее глазниц и белой совы на ее плече.

Через мгновение он кивнул головой, и Ирнан набросил тяжелый плащ темно-пурпурного цвета на плечи Блэза. Блэз удивился, где он его достал; пурпурный цвет — это цвет королей. Но у него было подозрение, догадка, откуда взялся этот плащ. И эта мысль заставила его на мгновение отвернуться от отца в кольце мечей и быстро взглянуть на Тьерри. Но потом он отвел от него взгляд и посмотрел вдаль, в направлении острова среди озера, где находились женщины.

Теперь, когда сражение прекратилось, можно было различить отдельные фигуры в долине у озера. Стоя вместе с остальными на северном берегу острова, Ариана могла разглядеть своего мужа: судя по тому, как он сидел на коне, кажется, с ним все было в порядке. Недалеко от Тьерри она заметила Ирнана из Бауда, который закутал плечи Блэза де Гарсенка пурпурным плащом, который она ему доверила, и тут Ариана расплакалась.

Теперь почти все плакали; они не знали, сколько человек погибло и кто именно. Графини не было с ними на берегу; она отправилась вместе со жрицами и жрецами в храм на благодарственный молебен. Ариана понимала, что должна быть с ними, но ее мысли сейчас, после того как протрубили рога, были полностью обращены к мирским делам.

Маленькие лодки непрерывно сновали взад и вперед по неспокойным водам; они плавали так во время всего боя. Последний гонец рассказал им, что король Гораута погиб, пораженный красной стрелой в глаз. Никто не знал, кто послал эту стрелу, сказал жрец, опускаясь на колени на песок. Оперение, сказал он, было сделано из перьев совы. Стрела прилетела прямо с неба.

Он также сказал им, что Уртэ де Мираваль, который спас их в конце, несмотря ни на что, при смерти, если уже не умер. И это последнее известие имело для Арианы большее значение, чем для всех остальных людей на острове или даже чем для всех живых людей.

Оно означало, что условие клятвы, которую она держала с самого детства, закончилось, и тайну, которую она поклялась сохранить, она теперь могла поведать миру. И именно поэтому она рыдала на том берегу, глядя на север, в сторону долины, на фигуру своего мужа в красном камзоле, и на высокого человека в пурпуре рядом с ним, и на третьего человека, ниже ростом, чем эти двое. На того мужчину, который много лет назад застал врасплох путешественников под вязами; их она и сейчас видела рядом с аркой на западе.

Она отошла в сторону от остальных на берегу, погружаясь в воспоминания. Еще одна лодка приближалась с еще более свежими новостями; другие женщины тревожно бросились к ней. Ариана вместо этого прошла немного на запад и стояла одна, глядя на другой берег, тот, что ближе к Миравалю.

Тогда тоже стояла зима, вспомнила она, в ту ночь, двадцать три года назад, дождь и ветер терзали деревья и озеро, когда она пришла на этот берег. Двадцать три года, и будто это было вчера, если позволить себе мысленно вернуться в прошлое. Ее охватили те же ярость, тяжесть и ужас, словно она стояла там сейчас, тринадцатилетняя, только что давшая клятву, и отчаянно рыдала от горя и страха.

Она была еще ребенком, когда началась эта ночь. Сообразительная, любопытная, слишком избалованная девочка. Она перестала быть юной, когда эта длинная ночь закончилась, и она смотрела, как бледное солнце наконец-то восходит за озером, и слушала печальный шорох падающих капель с окружающих деревьев.

Она сдержала обещание. Все эти годы она держала обещание, клятву, данную кузине Аэлис, которую любила. Она видела себя так ясно сейчас: худенькую, дрожащую девочку, едущую верхом в сильную бурю, с белым лицом и черными волосами, затерянную в темноте и лишь освещаемую редкими молниями. И она плакала, плакала под жестокими струями дождя. Сейчас она снова плакала, через столько долгих лет, плакала о потерянной невинности, об умерших в ту ночь и об ужасном бремени, которое взвалила на себя тогда и несла все эти годы.

Так прошло много времени. Ариана вытерла глаза, расправила плечи и отвернулась от западного берега и тяжелых воспоминаний. Она была герцогиней де Карензу, королевой Двора Любви в Арбонне, женщиной, обладающей властью в этом мире, и еще так много дел предстояло сделать.

И начать с того, что покончить с молчанием.

«Аэлис», — подумала, даже тихо прошептала она; одно лишь имя, больше ничего, понимая в этот момент, что это своего рода освобождение. Она чуть было снова не расплакалась, но на этот раз сдержала слезы.

Она пошла по извилистой тропинке к храму и подождала там, пока стихнет исполненная прекрасными голосами песня-молитва. Затем, когда служба закончилась, в уединении маленькой комнатки рядом с куполом по необходимости скупыми словами, но со всей той добротой, которую смогла вызвать в себе среди лихорадочных эмоций этого дня, Ариана все рассказала первому человеку, который должен был это знать.

После, вернувшись одна на берег, она велела переправить ее на лодке через озеро, а когда оказалась на противоположном берегу, отправилась искать второго человека, которому следовало все рассказать раньше, чем узнает весь мир.

Он к тому времени уже покинул долину, так ей сказали, и поэтому, успев лишь быстро обнять мужа и прошептать ему несколько слов, она села на коня и отправилась вслед за ним. По дороге, когда она поняла, куда он уехал, куда она едет вслед за ним, она снова начала плакать, не в силах сдержаться. Слезы стыли у нее на щеках, а солнце уже опустилось низко на западе, красное, как огонь.

Блэз пошел вместе с Бертраном и Тьерри туда, где лежал на земле Уртэ де Мираваль. Голова его покоилась на свернутом плаще, другим плащом, плотным и подбитым мехом, его накрыли сверху. Уртэ был очень бледен, и Блэз с первого взгляда понял, что ткань, которой пытались остановить кровотечение, пропитана насквозь. Он уже видел подобное; это долго не продлится.

Уртэ не потерял сознания, и в глазах его сверкало торжество. Блэз поколебался, стоя рядом с ним, а затем осторожно отступил назад, чтобы Бертран де Талаир мог остаться наедине с Уртэ. Последовавшее молчание казалось напряженным, как натянутая тетива.

Еще несколько мгновений — Блэз подумал, что здесь все дается нелегко, — и Бертран опустился на колени рядом с пожилым человеком.

— Мы победили, — спокойно произнес он. — Твое решение присоединиться к нам в конце концов изменило ход сражения.

Тогда Уртэ де Мираваль рассмеялся, звук его смеха был ужасен и вызвал новый поток крови из раны. Явно страдая от боли, он покачал головой.

— В конце концов? Ты не понимаешь. Не надо было принимать никакого решения. Мы разыграли ту сцену в Барбентайне, когда я ушел.

Блэз ощутил, как у него отвисла челюсть. Он со щелчком закрыл рот. И услышал, как тихо охнул Тьерри де Карензу.

— Мы? — спросил Бертран.

— Мы с графиней. Я посоветовал ей накануне ночью назначить тебя командующим армией. Мы договорились, что я в ярости уйду и на следующий день свяжусь с Адемаром.

— О, милостивая Риан, не могу проверить! — Эти слова произнес Тьерри, словно молитву.

— Почему? — буднично спросил умирающий. — Мы уступали в численности, нам надо было изобрести для них какую-то ловушку. По-видимому, для этого понадобились усилия двух людей старшего поколения. У молодых не оказалось идей, не так ли? — Он не улыбнулся.

Снова воцарилось молчание.

— Никаких, — признался наконец Бертран. — Меня поражает, что графиня мне не сказала.

— Я просил ее не говорить, — ответил Уртэ. — Сказал ей, что ты можешь изменить стратегию, зная о ловушке. Сделать шаг, который предупредит их о том, что что-то не так. Такой довод я ей привел.

— И это была не настоящая причина?

Тут Уртэ де Мираваль улыбнулся.

— Конечно, не настоящая, — согласился он. Бертран медленно покачал головой.

— Собственно говоря, у меня сегодня не было никакой стратегии. Сражение началось слишком рано.

— Я знаю. Поэтому мы опоздали.

Снова молчание. Заходящее солнце заливало долину красноватым светом. На лице Уртэ внезапно появилась гримаса, и Блэз понял, что этот могучий человек борется с сильной болью.

— Что мне сказать тебе? — спросил Бертран де Талаир.

Снова задыхающийся звук, который мог быть смехом.

— Избавь меня, — прошептал Уртэ. Но мгновение спустя Блэз увидел, как он слегка повернул голову и посмотрел прямо на Бертрана. Уртэ открыл рот, снова закрыл его, словно в душе герцога шла внутренняя борьба, но потом произнес очень ясно: — Я не убивал ее. И ребенка тоже.

Бертран замер, лицо его стало таким же бледным, как лицо умирающего.

— Я забрал у нее ребенка, — продолжал Уртэ, глядя в глаза Бертрану, — после того, как она сказала мне… то, что сказала. Отнес его вниз на кухню, где горел огонь. Было очень холодно, в ту ночь разыгралась буря. Тебя там не было, ты не помнишь. Я приказал вышвырнуть из замка жриц. Я оставил младенца на кухне с женщинами. Мне не хотелось, чтобы Аэлис получила его… после того, что она сказала, и я не собирался растить его как собственного ребенка. Возможно, я решил бы его убить. Или мог бы отослать прочь, туда, где о нем никогда не узнают и где не найдут. Я тогда плохо соображал и понимал это; мне необходимо было время. Этот ребенок, если бы он был моим, являлся наследником и Мираваля, и Барбентайна, он правил бы Арбонной.

— Но вместо этого? — Голос Бертрана звучал тихо, почти неслышно.

— Но вместо этого… Аэлис была мертва, когда я вернулся в ее комнату. Я поднялся наверх, чтобы сказать ей, что она никогда не увидит своего ребенка, что никто никогда не узнает, кто он, даже если я решу оставить ему жизнь. Мне так хотелось… причинить ей боль за то, что она сделала. Но она меня обманула. Она была уже мертва, когда я вернулся. Когда я снова спустился вниз, потом, я заставил отдать мне ребенка. Я отнес его в большой зал и сел у камина, держа его на руках. Я видел, что он очень слаб. Прошло совсем немного времени, и он умер. Они редко выживают, когда рождаются раньше времени. Он родился на два месяца раньше срока.

— Я знаю. Поэтому меня здесь не было. — Снова молчание. Блэз слышал свист ветра в долине и крики раненых и умирающих. Над головой, очень высоко, стая птиц пересекла солнечный диск; они улетали на юг в конце года. Он видел, что некоторые жрецы и жрицы приплыли с острова, чтобы подобрать раненых, на поле боя разожгли костры. Он снова задрожал в своем теплом плаще.

— Ты мог бы рассказать мне об этом, — в конце концов произнес Бертран.

— Зачем? — ответил Уртэ. — Чтобы облегчить твою совесть? Зачем мне было это делать? Мне было приятно заставлять тебя гадать, жив ли он, это означало, что ты никогда меня не убьешь, правда? — Снова слабая улыбка. Но через мгновение выражение его лица изменилось, и он прибавил: — Ты бы мне все равно не поверил. Сам знаешь.

Бертран медленно покачал головой:

— Нет, не поверил бы. Я был почти уверен, что ты убил их обоих.

— Знаю. Почти уверен, но не совсем. Мне нравилось, что ты так думаешь. Я надеюсь, эта мысль все эти годы сидела в тебе, как отрава.

— Так и было. Как отрава. Все эти годы.

— Она была моей женой, — сказал Уртэ де Мираваль.

Бертран стоял неподвижно, с опущенной головой. Потом произнес голосом, полным боли:

— Я любил ее. Я никогда не переставал ее любить. А ты никогда ее не любил. Для тебя все сводилось только к гордости.

С огромным усилием Уртэ удалось приподняться на локте.

— Этого было бы достаточно. Более чем достаточно. Но ты опять ошибаешься. Ты всегда ошибался в этом, ты и все остальные. — Он замолчал, чтобы сделать мучительно трудный вдох; кровь текла у него из раны. — Это Аэлис меня не любила, а не наоборот. Видишь ли, я не умел писать песни. Я рад, что мы победили. Да хранит Риан землю Арбонны вечно.

Потом медленно, с огромным мужеством перед лицом смертельной боли он опустился на холодную землю, закрыл глаза и умер.

Бертран еще долго стоял на коленях рядом с телом. Никто не шевельнулся и не заговорил. Когда Бертран наконец встал он повернулся к Тьерри де Карензу.

— Могу ли я поручить остальное тебе? — спросил он официальным тоном.

— Конечно, — ответил тот.

Они смотрели, как герцог Талаирский идет назад, туда, где коран держит под уздцы его коня. Бертран вскочил в седло без посторонней помощи и медленно двинулся из долины на запад, к аллее деревьев, ведущей к арке.

Валери сделал неловкое движение, словно хотел последовать за ним, но сдержался. Блэз, глядя на него, увидел на обычно спокойном лице корана выражение острой, огромной тоски. Он подошел и встал рядом с Валери, не прикасаясь к нему, он только хотел быть рядом. Затем, мгновение спустя, он заметил, что Тьерри смотрит на него с неожиданным сочувствием, и осознал, что еще осталось сделать. Блэз закрыл глаза. И теперь Валери протянул руку и прикоснулся к его плечу.

Блэз посмотрел на Тьерри де Карензу.

— Я имею право просить, чтобы это было сделано чисто? — тихо спросил он.

— Так и будет, — ответил муж Арианы. — Ради тебя и ради нас самих и из-за того, что мы есть и чем не хотим стать.

Блэз кивнул головой. Тьерри повернулся, и Блэз последовал за ним через темнеющее поле туда, где все еще стоял его отец, окруженный людьми с мечами.

— Я задержал этого человека, — произнес Рюдель Коррезе, четко и непривычно серьезно, когда они приблизились, — для вынесения приговора Арбонны.

— Окончательный приговор, — ответил Тьерри, — это дело Риан и Коранноса, а не наше, но наказать его сейчас — это наш долг. Не за военные действия. Можно было бы обещать освободить его за выкуп, если бы речь шла только о них. Но за то, что сделали со жрицами и другими невинными людьми, этот человек, несомненно, заслуживает смерти.

Все молчали. Только крики раненых и свист ветра нарушали тишину. Теперь по всей долине горели костры, больше для тепла, чем для других целей; свет все еще оставался ярким, хотя день угасал.

— Ты станешь отрицать, что женщин сжигали по твоему приказу? — спросил Тьерри у Гальберта де Гарсенка.

— Вряд ли, — ответил тот.

Больше ничего. На синих одеждах и на красивом, гладко выбритом лице верховного старейшины была кровь, он стоял, окруженный смертельными врагами в конце своей жизни, и его младшему сыну казалось, что даже сейчас он не чувствует к ним ничего, кроме презрения.

— Из уважения к твоему сыну мы обещаем тебе смерть от стрел, — бесстрастно произнес Тьерри. Неподалеку от них отвязали от платформы на колесах певца Аурелиана. Кто-то накрыл его тело плащом.

— Я хотел бы сказать несколько слов своему сыну перед смертью, — сказал Гальберт де Гарсенк. — Блэз почувствовал, что у него пересохло во рту. Все молчали. — Это последняя просьба, — прибавил верховный старейшина Гораута.

Тьерри повернулся к Блэзу, Рюдель тоже, у обоих в глазах читалась тревога и желание оградить его от этого. Блэз покачал головой. Прочистил горло.

— Считаю, это справедливое требование. Мы можем его выполнить. — Он осторожно взглянул на Тьерри. — Если ты не возражаешь.

Тьерри медленно кивнул. Рюдель, похоже, все же собирался возразить, и Блэз услышал, как Валери у него за спиной что-то яростно пробормотал, но герцог де Карензу взмахом руки приказал отступить окружившим пленника коранам.

Когда они повиновались, Блэз вышел вперед. Кольцо людей расступилось, пропустив его.

— По-видимому, — спокойно сказал его отец, когда он подошел, — я ошибся в Уртэ де Миравале. — Он как будто обсуждал неверное направление поиска во время охоты или ошибочный севооборот на земле Гарсенков.

— Вряд ли стоило ожидать, что он присоединится к вам после сожжения женщин.

Гальберт пожал плечами:

— Ты думаешь, дело в этом? Он передумал или это было запланировано?

— Запланировано, — ответил Блэз. — Им и графиней. Больше никто не знал.

— Тогда это умно, — сказал отец. И вздохнул: — А, ладно, по крайней мере, я прожил достаточно долго, чтобы узнать, что мой сын будет править в Горауте.

Блэз горько рассмеялся:

— Благодаря твоей большой помощи и заботе.

— Конечно, — ответил Гальберт. — Я много лет трудился ради этой цели.

Блэз перестал смеяться.

— Это ложь, — резко возразил он. Ему показалось, у него в груди появилось что-то твердое и тяжелое. Он с трудом глотнул.

— Неужели? — миролюбиво спросил Гальберт. — Ты всегда считался умным. Подумай, Блэз.

Он не помнил, когда отец в последний раз называл его по имени.

— О чем тут думать? — огрызнулся он. — Ты проявил свою преданность семье в делах с Розалой, а теперь, здесь, с Ранальдом. Ты убил собственного сына.

— Я дал ему жизнь и отнял ее, — возразил Гальберт, все еще мягко, — хотя мне жаль, что пришлось это сделать. Как человек он ничего не стоил до самого конца, но он собирался лишить меня единственного шанса очистить эту землю…

— Конечно. Именно ради этого ты трудился все эти годы.

— Среди прочих вещей. Едва ли я сам чего-то стоил бы, если бы у меня была только одна цель в жизни. Я хотел сжечь Арбонну, если удастся, я хотел посадить своего сына на трон в Горауте, если удастся. Я никогда не надеялся добиться и того, и другого, но имел реальные основания надеяться либо на то, либо на другое.

— Ты лжешь, — снова повторил Блэз и сам услышал нотку отчаяния в своем голосе, но постарался подавить его. — Зачем ты это делаешь? Мы знаем, чего ты хотел: ты предназначал меня для служения богу.

— Естественно. Ты — младший сын, куда еще я должен был тебя пристроить? Ранальду предстояло стать королем. — Гальберт покачал головой, словно Блэз неожиданно проявил тупость. — Затем ты заартачился, не в первый раз и не в последний, а немного позже стало ясно, что Ранальд… такой, какой есть.

— Ты его таким сделал.

Гальберт снова передернул плечами.

— Если он не смог справиться со мной, то не смог бы справиться с королевской властью. А ты нашел способ. После того как мне удалось выгнать тебя из дома при помощи Иерсенского договора.

Блэз почувствовал, что бледнеет.

— Ты же не собираешься утверждать…

— … Что у меня было много причин заключить этот договор. Да, собираюсь. Это так. Подумай, Блэз. Деньги для этой войны и кинжал в спину Адемара в руках тех северян, которые лишились своей земли. И я в конце концов вынудил тебя покинуть Гораут, уехать туда, где ты мог собрать вокруг себя всех, кто был в состоянии противостоять Адемару. И мне, — прибавил он, словно ему это только что пришло в голову. — В конце концов, — продолжал Гальберт тем же ровным, спокойным голосом, — тебе понадобится много денег, чтобы вернуть северные болота, особенно после наших сегодняшних потерь. К счастью, Люсианна д'Андория снова овдовела. Я планировал организовать убийство Борсиарда здесь, если никто из ваших воинов не сумеет этого сделать. Я рассматривал ее как возможную невесту для Ранальда, если бы обстоятельства сложились благоприятно. Теперь тебе придется жениться на ней, и я знаю, что ты будешь рад этому почти так же, как ее отец. Когда его дочь станет королевой, он, возможно, даже прекратит периодически возвращать ее домой, в свою собственную постель. — Гальберт улыбнулся, а у Блэза слегка закружилась голова. — Только следи за ним, хорошенько следи за Массеной Делонги. Тем не менее при помощи Коррезе и Делонги ты сможешь устоять, когда Валенса откажется продолжать выплаты, оставшиеся по условиям договора.

Блэз почувствовал, что у него начинает болеть голова, словно на нее обрушивается удар за ударом.

— Ты лжешь, не так ли? Скажи мне, зачем? Какая тебе выгода сейчас, в данный момент, пытаться заставить меня поверить, будто ты все это спланировал?

— Я не планировал всего этого, Блэз, не будь глупцом. Я — смертный слуга Коранноса, а не бог. После того как ты уехал из дома в Гётцланд и Портеццу, я подумал, что Фальк де Саварик и некоторые другие северные бароны пошлют к тебе гонцов с предложением короны. Я не ожидал, что ты сам проявишь инициативу, как ты поступил. Я не знал, что ты настолько… безрассуден. Я и правда считал, что ты в какой-то момент окажешься в Арбонне, хотя бы только потому, что ты знал, что я сюда приду, но я не знал, какое большое… влияние они будут на тебя иметь. Это, должен признать, было для меня сюрпризом.

— Адемар, — сказал Блэз, все еще сопротивляясь. — Ты делал для него все. Ты даже пытался отдать ему Розалу.

На лице его отца отразилось презрение.

— Я не сделал для Адемара ничего, только протянул ему веревку для повешения. Большего он никогда не стоил. Он был орудием, которое позволило бы мне отдать Арбонну богу. Вот и все. — Он снова пожал плечами. — Кажется, в этом мы потерпели неудачу. Об этом я горюю перед смертью. Я действительно думал, что мы не можем проиграть. В этом случае я надеялся, что сын Коррезе увезет тебя отсюда назад, в Портеццу, и со временем я еще мог бы осуществить обе половины моей мечты. Адемар никогда не смог бы удержать Арбонну после того, что я намеревался здесь устроить. — Его красивый голос, подумал Блэз, объясняет все так соблазнительно просто. — Что касается Розалы, правда, Блэз, это должно было еще больше настроить баронов против него — и тебя тоже, если бы ты нуждался в дальнейшем стимуле, и это должно было произойти только после того, как она родит наследника для Гарсенка. Скажи мне, мальчик, Кадар — это твой сын, не так ли?

Блэз почувствовал, что у него начинают дрожать руки.

— Ты должен запачкать все, к чему прикасаешься, даже в конце жизни? Хоть что-то может остаться чистым?

— Моя смерть, по крайней мере. Так мне обещано, — сухо ответил Гальберт. Его губы скривились. — Брось, Блэз, если он не твой, то я умру, гадая, чей он. Я провел кое-какое расследование после того, как Ранальд прожил в браке довольно долго, а наследника все не было. И обнаружил, что все эти годы, пока он был первым рыцарем короля и похотливые женщины дрались, чтобы затащить его в свою постель, он не стал отцом хотя бы одного ребенка, которого мне удалось бы найти. Вспомни, что мой брат тоже не оставил наследника. В нашем семени, возможно, есть какой-то порок, хотя я избежал этой участи. А ты?

Блэз посмотрел на свои дрожащие руки. И сказал:

— Ничто не имело значения, кроме цели, правда? Ничто не имело смысла само по себе. Мы все были орудиями, каждый из нас, Адемар, Розала, Ранальд и я, даже когда мы были еще маленькими.

Его отец коротко и решительно мазнул рукой.

— Чего ты хотел, Блэз? Колыбельных? Похлопывания по спине? Руку любящего отца, сжимающую твое плечо, когда ты делал успехи?

— Да, — ответил на это Блэз как можно более ровным голосом. — Да, наверное, это то, чего я хотел.

Впервые Гальберт, кажется, заколебался.

— Ты справился неплохо и без этого.

— Да, — опять повторил Блэз, вдохнул воздух и медленно выдохнул его. — Я справился. — Он посмотрел на отца. — Если бы у нас было время для дискуссий, я бы мог рассказать тебе кое-что о своих чувствах, но не уверен, что мне этого хочется. — Он помолчал. Теперь его охватило глубокое спокойствие. — Еще что-нибудь, отец?

Молчание, потом Гальберт медленно покачал головой. Еще несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Блэз повернулся и вышел из круга. Солдаты расступились, давая ему проход. Он увидел, что отряд лучников в красных одеждах Карензу подошли к остальным. За ними он увидел своего коня, повод которого держал Ирнан. Блэз подошел, вскочил в седло и поскакал прочь. Он не оглянулся.

У себя за спиной он услышал голос Рюделя, задавшего вопрос, и ответ Тьерри, очень ясный, затем услышал слова команды и еще услышал, как запели стрелы.

Глава 19

Вначале Блэз не догадывался, что едет по той же тропе, по которой Бертран покинул поле боя. Он направился на запад, к краснеющему диску солнца, и подъехал к аллее вязов, которая вела к арке. Здесь он остановился и оглянулся назад, на костры, усеявшие поле. Он чувствовал себя очень странно. Ему пришла в голову мысль, почти случайно, что он теперь один в целом мире.

Именно тогда, посмотрев вниз, он увидел свежие следы конских копыт и понял, что Бертран проехал по этой тропе до него. Герцог тоже теперь остался один, подумал Блэз, в другом смысле и одновременно в том же самом. Ариана что-то говорила об этом тогда, давно: Бертран потерял со смертью Уртэ чувство страстной ненависти, которая определяла его жизнь и управляла ею более двадцати лет. Ненависть, подумал Блэз, может быть такой же могучей, как и любовь, хотя певцы, возможно, пытаются уверить вас в обратном.

Он дернул повод коня и снова двинулся вперед. Проехал под огромной дугой арки, и на мгновение его обдало холодом, даже в плаще, когда он въехал в ее тень; затем он выехал на противоположную сторону под угасающий свет солнца. Над его головой стая птиц летела на юг вместе с ветром. Его отец мертв. Его брат мертв. Вероятно, очень скоро он станет королем Гораута. Кадар Ранальд де Грасенк, вероятно, его сын. Он боролся с этой мыслью с осени. Об этом нельзя рассказать. Он достаточно хорошо знал Розалу, чтобы понять, что она никогда расскажет.

И это, как и следовало ожидать, унесло его мысли к Аэлис де Мираваль, которая так давно умерла и из-за любви к которой два сильных человека сломали и погубили свои жизни. Он ехал сквозь эту тишину вслед за одним из этих двоих, который уцелел, сквозь голые зимние виноградники, где давно убрали осенний урожай, а первые почки появятся еще не скоро. Виноградники уступили место траве, а лес вырастал перед ним, по мере того как Блэз ехал все дальше, и вскоре он подъехал к маленькой хижине на опушке этого леса и увидел знакомого коня, привязанного снаружи.

На пороге, там, где могла бы сидеть женщина с ниткой и иголкой в конце дня, чтобы воспользоваться последними лучами света, сидел Бертран де Талаир.

Герцог поднял глаза, когда Блэз спешился. На его лице отразилось удивление, но лишенное неприветливости. Блэз не совсем понял, так ли это. Он увидел в руках Бертрана флягу с сегвиньяком. Это тоже вызвало воспоминания, отчетливые, как звон храмового колокола. Лестничная клетка в замке Бауд. Луны, проплывающие в узком окне. Эта фляга, переходившая из рук одного в руки другого. Блэз с горечью размышлял о Люсианне Делонги, Бертран говорил о женщине, умершей более двадцати лет назад, а не о той, чью постель он только что покинул.

Герцог увидел, что он смотрит на флягу, и поднял ее.

— Там еще немного осталось, — сказал он.

— Мой отец мертв, — произнес Блэз. Он не ожидал, что скажет это. — Лучники Тьерри.

Выразительное лицо Бертрана застыло.

— Для этого сегвиньяка не хватит, Блэз. Его слишком мало для событий сегодняшнего дня, но садись, посиди со мной.

Блэз прошел по траве и сел рядом с герцогом на пороге. Взял протянутую флягу и выпил. Чистый огонь пробежал по его жилам. Он сделал еще глоток, почувствовал тепло и вернул флягу.

— Все закончилось? — спросил Бертран.

Блэз кивнул головой:

— Все они теперь уже должны были сдаться.

Бертран посмотрел на него, его голубые глаза были обведены темными кругами.

— Ты пытался остановить меня там, в конце, не так ли? Я слышал, как ты звал меня.

Блэз снова кивнул.

— Не думаю, что я бы остановился. Не думаю, что сумел бы, если бы Тьерри не приказал трубить в рога.

— Знаю. Я понимаю.

— Я не слишком этим горжусь. — Бертран сделал еще один короткий глоток из фляги.

— Сейчас не время судить себя. Они сжигали женщин. А двух трубадуров…

Бертран закрыл глаза, и Блэз замолчал. Герцог через секунду снова поднял взгляд и отдал ему флягу. Блэз прижал ее к себе, но не стал пить. От сегвиньяка у него уже закружилась голова.

— Я хочу задать тебе вопрос, — сказал Бертран де Талаир.

— Да?

— Ты не слишком будешь возражать, если я попрошу жену твоего брата выйти за меня замуж? Если Розала согласится стать моей женой, я бы хотел вырастить Кадара как собственного сына, как наследника Талаира.

Горячее тепло растекалось по телу Блэза, и он знал, что на этот раз сегвиньяк тут ни при чем. Он посмотрел на Бертрана и улыбнулся в первый раз за этот долгий день.

— Я не имею никакого права влиять на поступки Розалы, но не могу представить, что доставило бы мне большее удовольствие.

— Правда? Ты думаешь, она согласится? — Тон Бертрана внезапно стал робким.

Блэз громко рассмеялся. Это был странный звук в этом месте на опушке леса.

— Ты просишь меня просветить тебя по поводу мыслей женщины?

Несколько секунд Бертран сидел неподвижно, затем он тоже рассмеялся, только тише. После этого некоторое время оба молчали.

— Мой отец, — наконец, произнес Блэз, ему необходимо было это сказать, — мой отец сказал мне, что Адемар был всего лишь его орудием для уничтожения Риан в Арбонне. Что другой его целью все эти годы было посадить меня на трон Гораута.

Бертран снова замер в свойственной ему манере, мрачно сосредоточенный.

— Меня это не удивляет, — ответил он.

Блэз вздохнул и посмотрел на флягу в своих руках.

— Я лучше не буду считать это правдой.

— Это я могу понять. Тогда больше никому не говори. Пусть это останется между нами.

— Но от этого не перестает быть правдой то, что он и здесь приложил руку.

Бертран пожал плечами.

— Отчасти, не полностью. Он не мог догадаться, что случится с тобой в Арбонне.

— Действительно, он в этом признался.

— Вот видишь! Блэз, мы зависим от столь многого, что меня это иногда пугает. — Бертран поколебался. — Это та самая хижина, где я обычно встречался с Аэлис. Где был зачат мой сын.

Теперь настала очередь Блэза замереть. Он понял и был глубоко тронут, что Бертран предлагает ему тайну своего сердца в обмен на его тайну.

— Извини, — сказал Блэз. — Я не собирался ехать за тобой, я просто увидел твои следы. Мне уйти?

Бертран покачал головой.

— Однако ты можешь отдать мне флягу, если не пьешь. — Блэз отдал ему флягу. Бертран поднял ее — металл сверкнул на свету — и прикончил остатки сегвиньяка. — Не думаю, — сказал он, — что смогу справиться сегодня еще с чем-то, кроме того, что уже произошло.

Через мгновение они услышали приближающийся топот еще одного коня, подняли глаза и увидели Ариану, скачущую к ним в одиночестве по зимней траве.

Она подъехала к сидящим рядышком на пороге хижины мужчинам. Она не делала попытки спешиться. Они увидели, что она недавно плакала, хотя сейчас слез не было. Ариана прерывисто вдохнула и медленно выдохнула воздух.

— Я дала клятву моей кузине Аэлис в ту ночь, когда она умерла, — сказала Ариана без приветствия, без преамбулы. Блэз видел, что ей очень трудно владеть собой, и почувствовал, как окаменел сидящий рядом с ним Бертран. — Клятву, от которой меня сегодня освободила смерть Уртэ.

Блэз видел, что она смотрит на герцога, поэтому он попытался подняться и повторил:

— Мне следует уйти. Я не имею права…

— Нет, — возразила Ариана бесцветным голосом, ее утонченное лицо было почти белым. — Это тебя тоже касается, собственно говоря. — Она еще не закончила говорить, а Бертран уже положил руку на колено Блэза, не давая ему встать.

— Останься со мной, — попросил герцог.

И поэтому он остался. Он сидел на пороге хижины угольщика холодным вечером дня смерти, а ветер проносился мимо них, сдувал с лица Арианы черные волосы, шевелил высокую траву у нее за спиной. И Блэз услышал, как она сказала голосом, из которого исчезла звучность, остался лишь голый смысл слов:

— Теперь я могу рассказать вам о той ночи, когда умерла Аэлис. Она родила раньше времени, и на то была причина, Бертран. — Еще один вдох, яркое свидетельство борьбы за самообладание. — Когда Уртэ взял у нее из рук сына и покинул комнату, а за ним поспешили жрицы, пытаясь отнять ребенка, я осталась одна в комнате с Аэлис. И несколько секунд спустя мы… поняли, что она носила еще одного ребенка.

Бертран рядом с Блэзом судорожно взмахнул руками. Фляга упала на траву. Герцог неуклюже попытался вскочить на ноги. Но, кажется, силы покинули его: он остался сидеть на пороге, глядя снизу вверх на женщину на коне.

Ариана сказала:

— Я привела твою дочь в этот мир, Бертран. А потом… потом Аэлис заставила меня дать ей клятву. Мы обе понимали, что она умирает. — Теперь она снова плакала, слезы ярко сверкали у нее на щеках, словно хрустальные.

— Расскажи мне, — попросил Бертран. — Ариана, расскажи мне, что произошло.

Тогда она тоже плакала среди ужасов той комнаты. Ей было всего тринадцать лет, и она слышала, как Аэлис, умирая, сказала мужу, что младенец, которого она держит на руках, сын Бертрана де Талаира. Ариана съежилась в углу комнаты, наблюдая, как лицо Уртэ налилось багровой кровью от такой ярости, с которой она еще никогда не сталкивалась. Она увидела, как он выхватил ребенка из рук матери, куда его осторожно положили жрицы. За стенами Мираваля завывала зимняя буря, дождь хлестал замок, бушевал, словно разъяренный дух.

Герцог и жрицы выбежали из комнаты; куда, Ариана не знала. Она была уверена, что он собирается убить ребенка. Аэлис тоже была в этом убеждена.

— О господи, — сказала ее кузина, лежа в луже крови на постели, — что же это я наделала?

Ариана, вне себя от страха и горя, стиснула ее руку, не в силах придумать ни слова в ответ. И только желала оказаться подальше от этой комнаты, от этого ужасного замка.

А затем, несколько минут спустя, Аэлис сказала, уже другим тоном:

— О Риан! — И еще: — Кузина, во имя богини, я думаю, что во мне есть еще один ребенок.

Так и оказалось. Крохотный младенец, хотя и крупнее, чем первый, как показалось Ариане. И это была девочка, с черными, как у матери, волосами, с длинными ножками, голос ее звучал громко, когда она издала первый крик среди бури того мира, в который пришла.

Именно Ариана вынула ее из лона Аэлис. Ариана перекусила и перевязала пуповину и завернула новорожденную в теплые ткани, приготовленные у камина. Ариана подала ее дрожащими руками матери. Больше никого не было в комнате. Больше никто не слышал второго крика.

И Аэлис де Мираваль де Барбентайн посмотрела на черноволосую дочь на своих руках, зная, что жизнь уходит от нее, и сказала кузине, которой в тот год исполнилось тринадцать лет:

— Я хочу связать тебя клятвой, которую ты дашь мне у моего смертного одра. Ты должна дать мне клятву сделать то, о чем я тебя попрошу.

Ариана посмотрела на них обеих, на мать и дочь, и сделала это: она поклялась унести ребенка из комнаты по черной лестнице, завернув его в пеленки и спрятав под собственным плащом. И вынести его из Мираваля в эту ужасную ночную бурю. И она дала клятву в ту ночь не рассказывать ни одной живой душе, даже Бертрану, о существовании второго ребенка, пока жив Уртэ де Мираваль.

— После того как Уртэ умрет, — сказала ее кузина, — если ты и она будете живы, тогда решай сама. Посмотри, какой она станет, если будешь знать, где она. У меня нет дара предвидеть будущее, Ариана. Руководствуйся потребностями времени. Возможно даже, этот ребенок, моя дочь, станет наследницей Мираваля или Талаира или самой Арбонны. Мне нужно, чтобы ты стала женщиной, которая в один прекрасный день сумеет принять решение. А теперь поцелуй меня, кузина, и прости, если можешь, и уходи.

И Ариана наклонилась и поцеловала умирающую женщину в губы и побежала одна по винтовой лестнице черного хода, закутавшись в темный плащ и прижав к сердцу ребенка. Она никого не встретила на лестнице и в коридоре, и когда вышла из замка под дождь через боковую калитку. На конюшне не было ни одного конюха в такую бурю, поэтому Ариана сама вывела свою кобылу из стойла и неуклюже забралась на нее с тюка сена и выехала без седла со двора. Один лишь плащ и капюшон защищали ее и ребенка от холода и потоков дождя.

Она никогда не могла забыть то путешествие, ни днем ни ночью. Оно возвращалось во сне, с каждым неожиданным раскатом грома или вспышкой молнии в грозу. Тогда она снова оказывалась на виноградниках Мираваля, ехала на восток, к озеру, и ее окружали скрученные плети виноградных лоз, когда молния вспарывала землю и небо. Ребенок сначала все плакал и плакал, но потом замолчал, и Ариана ужасно боялась, что младенец умер, и боялась приоткрыть плащ под дождем, чтобы посмотреть. И она плакала всю дорогу.

Она не знала, как ей удалось найти хижину у озера, где хранили сухие дрова и щепа для подачи сигналов на остров. Она помнила, как спешилась там, привязала лошадь и поспешила войти в хижину, а потом стояла в дверях, промокшая до костей, и никак не могла перестать плакать. Яркая вспышка молнии осветила все небо, и на мгновение в ее ослепительном свете она увидела арку Древних, возвышающуюся неподалеку, огромную и черную в ночи, и вскрикнула от страха. Но затем, словно в ответ на ее крик, она почувствовала, о, она почувствовала, как шевельнулся младенец у ее сердца, и услышала, как он снова завопил, непонятно почему, решительно заявляя о своем присутствии среди ужасов этого мира.

Ариана прижала девочку крепче к себе, покачиваясь взад и вперед, заворковала без слов, глядя, как снова и снова вспыхивают молнии. Наконец гроза ушла дальше, раскаты грома ослабели и раздавались дальше к югу, как по прошествии некоторого времени, которое показалось ей бесконечным, голубая луна, названная в честь Риан, быстро промелькнула один раз, а затем снова появилась в просвете быстро несущихся облаков, и дождь прекратился.

Тогда она положила ребенка, завернув его как можно тщательнее, на сухой, к счастью, пол хижины, взяла дрова, растопку и кремень и зажгла костер на холме у хижины, чтобы вызвать жриц, и они пришли.

Ариана увидела, как белый парус появился у ближнего к ней берега острова, и смотрела, как одна лодочка заскользила к ней по уже спокойным водам озера, необъяснимо прекрасная и странная в голубом лунном свете, нечто грациозное и изящное в мире, из которого, как ей казалось, эти вещи исчезли навсегда.

Ее платье насквозь промокло, порвалось и покрылось грязными пятнами. Ночью никто не узнает в нем одежду богатых и знатных. Ариана набросила на лицо капюшон. Когда лодка почти достигла берега, она развернула младенца, с сожалением спрятала богатые ткани из замка и вынесла девочку к жрицам в какой-то тряпице, найденной в хижине.

Она отдала ребенка Аэлис жрице, которая стояла, высокая и мрачная, рядом с лодкой на берегу. Она говорила голосом дрожащим и заикающимся, с выговором крестьянки, она им сказала, что это ее собственный ребенок, а отец не разрешает ей оставить дочь, и она умоляет добрых служительниц милостивой Риан дать кров и охранять ее ребенка до конца дней. Тогда она тоже плакала, вспомнила Ариана.

Ее просьба не была такой уж редкостью. Остров Риан, остров богини в море пополнял ряды своих слуг, жрецов и жриц и таким способом тоже в течение многих лет. Две женщины не задали ей никаких вопросов, только спросили, здорова ли она. Ариана вспомнила, как в последний раз взяла ребенка в свои худые усталые руки и поцеловала на прощанье прямо в губы, как целовала ее мать. Она ответила жрицам, что с ней все будет в порядке.

Ей пришлось убеждать себя в этом, когда она смотрела, как плывет обратно по спокойной воде озера под одной из лун, под тонкими, высокими облаками и блеском появившихся звезд лодка, уносящая дочь Аэлис и Бертрана.

Аэлис ничего не сказала ей насчет имени. Ариана на том каменном берегу посмотрела вверх на голубой полумесяц и сказала жрицам, что девочку следует назвать, если они найдут ее достойной, в честь этой луны, а следовательно, в честь богини.

— Она выжила, — сказала Ариана де Карензу, двадцать три года спустя, сидя верхом на другом коне перед хижиной, где эта девочка и ее умерший брат были зачаты. Слезы высохли на ее щеках, пока она рассказывала эту историю. — Я наблюдала за ней все эти годы как могла и когда могла. Она осталась на острове, конечно; так всегда бывает. Она красивая, умная и храбрая, Бертран. Мне кажется, что она очень похожа на свою мать. Ее зовут Ринетта. Скоро она должна была стать верховной жрицей на острове Риан.

— Должна была? — Голос Бертрана звучал так тихо, что эти слова почти невозможно было расслышать. Он сжал перед собой руки и держал их так все время, пока она рассказывала. Блэз видел, что руки Бертрана дрожат.

— Я разговаривала с ней перед тем, как пришла к тебе. Я считала, что так будет правильно. Я рассказала ей, кто она такая и как попала на остров Риан, и объяснила заодно кое-что еще. Я сказала, что из-за того, кто она такая, она очень нужна не на острове, а в другом месте, в мире мужчин и женщин, но этот выбор должна сделать она сама, и что… я позабочусь о том, чтобы так и было.

— И что? — Бертран выглядит постаревшим, понял Блэз. Ему хотелось обнять друга, но он сдержался.

— Она ответила, что если то, о чем я ей рассказала, правда, то, очевидно, она сейчас действительно важнее для Арбонны среди замков, чем среди святилищ. Это ее собственные слова. Она очень сильная, Бертран. Она… действительно чудесная женщина. — На последних словах голос Арианы слегка дрогнул.

— Тогда я ее видел, — сказал герцог, и в его тоне звучало благоговейное удивление. — Наверное, я видел ее много раз и никогда не замечал сходства.

— Почему ты должен был заметить? Ты ведь его и не искал.

Бертран покачал головой:

— Для нее, наверное, было очень тяжело узнать об этом так внезапно. Это должно быть ужасно.

— Это может стать ужасным. Пока — нет, мне кажется, — ответила Ариана. — Я подозреваю, что она только отчасти понимает, что все это должно означать. Но она знает… — Ариана поколебалась и неожиданно повернулась к Блэзу: — Она знает, потому что я ей сказала, что, возможно, она очень скоро должна будет выйти замуж.

И теперь Блэз понял, почему она хотела, чтобы он остался.

Он посмотрел вверх в угасающем ясном свете и встретил взгляд черных глаз Арианы. Он внезапно вспомнил много разных вещей, но прежде всего один разговор в летнюю ночь в Тавернеле.

В конце концов именно Бертран посмотрел по очереди на каждого из них и первым встал с порога хижины на опушке леса.

— Я думаю, — сказал герцог, — что сейчас мне надо вернуться обратно.

— Мне поехать с тобой? — спросил Блэз.

Бертран покачал головой. Он криво усмехнулся, то была тень его прежней улыбки.

— Дорогу я знаю, — ответил он. — Хоть это не изменилось.

Но все остальное, кажется, изменилось, когда Блэз стоял и смотрел вслед герцогу. Ариана тоже повернулась в седле и смотрела на него. Только когда Бертран исчез из виду, скромная фигура в разорванной, окровавленной одежде воина, она снова повернулась к Блэзу. Она по-прежнему не делала попыток спешиться.

Он резко произнес:

— Была одна женщина, делившая со мной постель в день летнего солнцестояния в Тавернеле. Она сказала мне, что всю жизнь посвятит тому, чтобы изменить правила вступления в брак, существующие между мужчинами и женщинами в наши дни. — Он не знал почему, но эти слова были сказаны так, будто он хотел ударить Ариану.

Она и восприняла их как удар, и когда Блэз осознал это, гнев и обида слетели с него, словно унесенные ветром. Ариана очень тихо ответила:

— Здесь я ничего не смогу контролировать и не хочу пытаться. Я уже сейчас вижу то, что может случиться. И ты тоже, Блэз. Ты должен понимать, как это тяжело для меня. Конечно, должен. Даже после всего того, что произошло.

Собственно говоря, он действительно понимал. Кажется, он стал мудрее, чем был год назад. Он знал, какую правду сердца она протягивала ему, будто подношение, и он почувствовал не в первый раз смирение перед лицом ее честности. Эта женщина, внезапно подумал он, которая освободила его от Люсианны и от той горечи, которую он принес из Портеццы.

— Ариана, — хрипло произнес он, — именно в тебе причина того, что Арбонна никогда не должна погибнуть.

— Есть множество причин, — сказала она, но ее черные глаза на мгновение вспыхнули.

— А ты — их символ и душа. Ты королева Двора Любви.

— Я думала, ты считаешь это глупостью.

— Я многое здесь считал глупостью, а оно оказалось большей правдой, чем все, о чем я знал прежде. — Он замолчал, а затем, потому что сказать это было совершенно необходимо, прибавил твердо: — Ариана, твой муж — причина того, что мы сумели победить в этом сражении, что бы мы ни говорили об Уртэ, Бертране и Фальке де Саварике. И именно благодаря Тьерри мы сумели предотвратить истребление сдавшихся в плен людей.

— Мне кажется, я это знаю, — серьезно ответила она.

— Не могу тебе объяснить, как я его уважаю.

— И я, — прошептала она. — Я тебе это говорила в Тавернеле. Что ты хочешь этим сказать, Блэз?

Он заставил себя посмотреть ей прямо в глаза. Ее глаза были такими темными, такими глубокими, что мужчина мог утонуть в них.

— Что я все еще настолько мужчина Гораута — и думаю, всегда им буду, — что мне невыносимо трудно признаться в любви жене такого человека.

Она на мгновение опустила голову.

— Это я тоже знаю, — ответила она, снова поднимая на него взгляд. — Я также знаю, к моему сожалению, что мы такие, какие мы есть, и таковы времена, в которые мы родились, и те слова, что я сказала тебе в день летнего солнцестояния о свободе выбора, и есть в действительности единственная настоящая глупость из всего того, что каждый из нас говорил другому. Ты станешь королем Гоарута, Блэз, в мире, перевернутом вверх дном. Наследница Арбонны ждет в Талаире уже сейчас.

— И ты считаешь, я должен жениться на ней? Чтобы начать исправлять мир?

В первый раз к Ариане вернулась ее прежняя властность.

— Я говорила тебе, что ничего не могу здесь контролировать. В любом случае еще слишком рано. Но я действительно считаю, раз уж ты спросил, что любой мужчина, связавший свою жизнь с этой девушкой, получит благословение, превышающее все его заслуги до конца жизни. Даже ты, Блэз.

Он видел ее, конечно, дважды. Ринетта. Обменялся с ней жесткими, заносчивыми словами у озера весной, после того как убил шестерых коранов Мираваля. «Мы ждали тебя», — сказала она ему, владея собой не по годам, и он испугался этих слов. Вероятно, подумал он сейчас, они означали нечто отличное от того, что они оба поняли или о чем догадались в тот весенний день. Возможно, богиня поистине действует такими путями, которых мужчины и женщины понять не могут. Он внезапно вспомнил о красной стреле, которая убила Адемара. Он все еще не имел понятия — и старался сейчас не задерживаться на этой мысли, — как эта стрела упала прямо с ясного неба.

Он сказал, глядя на Ариану:

— Я тебя буду видеть? Ты не уйдешь из моей жизни?

Тут она улыбнулась. И официально ответила:

— Король Гораута всегда будет желанным гостем в Карензу.

Она возвращала их обоих на твердую землю. Ее дары всегда были щедрыми, и этот — не самый маленький из них. Он постарался ответить тем же тоном:

— А сеньор и госпожа Карензу — там, где буду я. Они немного помолчали. Ариана прикусила губу.

— Были и другие слова в ту ночь летнего солнцестояния. Песнь, спетая в таверне, где мы встретились. Интересно, ты помнишь ее конец?

Он покачал головой. Лиссет Везетская пела ту песню, вспомнил он, но слова забылись. Тогда Ариана улыбнулась нежно и печально, и в ней снова проявился намек на мирскую мудрость, которая всегда была ей присуща.

— Позволь мне вернуться назад одной, Блэз. Если не возражаешь. Не думаю, что мне доведется часто оставаться наедине с собой в ближайшее время.

Он кивнул головой. Что еще ему оставалось? Заключить ее в объятия в угасающем свете? Не в этом мире, подумал он. Утешение, страсть и мудрость. Их ему предложили и согласились принять то, что он мог дать в ответ, стоило ему лишь попросить. С переполненным сердцем Блэз смотрел, как Ариана медленно уезжает от него на закате по высокой траве. Он думал о ней, тринадцатилетней, с новорожденным младенцем на руках.

Этот младенец вырос и стал женщиной, на которой весь мир и его растущее понимание этого мира, возможно, вынудят его жениться. Быстро ничего не произойдет, не может произойти, может даже совсем ничего не произойти; в том мире, куда он сейчас вступил, так много уровней сложности. Она ждет в Талаире, сказала Ариана. Он позволил мыслям устремиться к этой встрече. Но только мыслям: Блэз еще долго оставался на том же месте, тихо сидел на пороге, пока солнце не закатилось на западе; и краски заката постепенно залили поля, и голые виноградники, и деревья, и легли мягко, словно позднее благословение, на эту маленькую хижину у леса.

Один раз Блэз оглянулся и посмотрел внутрь через открытую дверь, перед тем как уехать, и увидел, как этот приглушенный красный свет косыми лучами льется в западное окно и падает на маленькую, аккуратную кровать у стены. Он постоял там несколько мгновений неподвижно, а затем осторожно закрыл дверь, чтобы ветер и дождь не проникли сюда после всех этих лет.

В сумерках на востоке зажглись первые слабые звезды, пока он ехал назад к Талаиру. И так как было уже почти темно и он не задумывался о дороге — его мысли убегали вперед и далеко в прошлое, — то он проехал мимо женщины, тихо стоявшей рядом со своим конем в тени под вязами с дальней стороны арки.

Лиссет собиралась окликнуть его, но в тот момент, когда он появился и проехал мимо, она обнаружила, что голос не повинуется ей. Она не смогла произнести его имя. Она раньше видела, как мимо проехал герцог, а затем Ариана де Карензу, и продолжала прятаться под деревьями, скрывая в глубине души свои мысли, пока солнце не село и под высокой аркой не сгустились тени.

Ее мысли. Они не приносили никакого утешения. Человек, за которым она последовала, как последовала однажды в прошлом, был королем Гораута или станет им очень скоро. Он уже носит королевскую мантию. Она видела это с острова.

В тот момент когда появился Блэз, Лиссет думала, собственно говоря, о матери, об отце и о доме, о закате в окне своей комнатушки, утреннем свете, проникающем сквозь серо-зеленые листья олив, о воздухе, пропитанном запахом лежащего внизу моря.

Она всегда действовала под влиянием порыва, всегда ловила себя на том, что проявляла напористость именно тогда, когда считала, что сейчас совсем неподходящий момент ее проявлять. Ее мать без конца твердила ей, что эта черта когда-нибудь доведет ее до беды.

Возможно, именно из-за этих слов матери, из-за такого мучительно ясного воспоминания о доме, Лиссет промолчала, когда этот человек проехал мимо, удаляясь от нее, от арки, от зимних вязов и возвращаясь в мир, который его ждал. Она потеряла Блэза из виду в темноте там, где заканчивалась аллея вязов и тропа сворачивала на восток, к берегу озера.

Она осталась на месте, ей почему-то было очень трудно сдвинуться с места. Она еще некоторое время старалась удержать образ дома, а затем и он ее покинул. Простояв еще немного в темнеющих сумерках, Лиссет обнаружила, что ее мысли снова потекли в другом направлении, и тогда голос вернулся к ней, и — возможно, этому не стоило удивляться — вспомнились слова, которые ей необходимо было произнести в сумерках перед опустевшей тропинкой, по которой он от нее уехал:

Лиссет вздохнула. «Правда, нет никакого смысла задерживаться здесь, — сказала она себе. — Пора возвращаться назад». Однако она все еще ощущала это странное нежелание двигаться. Теперь, ночью, стало холодно, но вязы защищали от резких порывов ветра, и в темноте пугающие скульптуры пленников и рабов на арке исчезли из виду. Собственно говоря, там, где Лиссет стояла, держа притихшего коня под уздцы, было неожиданно спокойно.

Она простояла там довольно долго. Только намного позже она услышала, как по опушке леса у нее за спиной проскакал одинокий всадник, направляясь на юг. Тогда она в первый раз слегка испугалась, одна, в темноте. Села на коня и поехала назад, туда, где огни, кров и друзья, и то утешение, которое они все и каждый из них могли ей дать.

По пути, когда она выехала на берег озера и поехала вдоль воды к далекому замку, неся в себе потерю и любовь, вспоминая дом, пытаясь понять будущее, открывающееся перед ними всеми, Лиссет поймала себя на том, что думает о песне. На этот раз это была не старая колыбельная, происхождение которой давно позабыто, не мелодия Ансельма Каувасского, первого из всех трубадуров, и не песня графа Фолькета, Алайна, эна Бертрана и даже не погибших Реми и Аурелиана.

Эта мелодия и ее слова не принадлежали ни одному из них. Впервые в жизни, пока она ехала вдоль берега озера Дьерн в темноте, полной ветра и света звезд, направляясь к огням замка, родилась ее собственная песня.

Здесь, снаружи, стоял холод, но Ринетте было не по себе в замкнутом пространстве теплых, освещенных огнями помещений замка Талаир. Она спросила, где сад, и кто-то проводил ее туда. Затем, когда она вышла в огороженное стенами пространство, она спросила, нельзя ли ей остаться одной, и в этом ее тоже послушались. Все были исключительно услужливы, даже больше, чем она ожидала в отношении жрицы Риан высокого ранга.

Но она была больше, чем жрица, и меньше. Она оставила свою сову на острове. Собственно говоря, это был первый из всех очень трудных поступков.

«Это мой собственный замок», — думала Ринетта, бродя в сумерках среди голых и вечнозеленых деревьев и кустарников, среди трав и цветов, которые пышно расцветут с приходом весны. Один из ее замков. Сам Барбентайн был еще одним замком, и даже Мираваль был частью ее наследства, если пойти немного дальше.

Было холодно, но она не возражала против холода. С зимой она могла справиться. Она все еще носила одежды Риан под серым плащом. У нее было не так много времени, чтобы сменить наряд. Или понимание того, где ее место в этом мире. Когда она проснулась сегодня утром, она была жрицей Риан на священном острове, названной преемницей тамошней верховной жрицы, хотя и гадала со страхом, который чувствовали они все, переживут ли они эту зиму. Или им суждено взойти на костер во имя Гораута и бога, которому он якобы служил.

Затем сегодня началось сражение, были кричащие кони и люди и хаос в долине, а в конце, неожиданная среди беспомощного ужаса, победа, настолько полная, что разум и сердце едва могли ее воспринять. Она пошла в святилище, чтобы помочь верховной жрице провести древний священный обряд благодарственной службы.

И при выходе из-под купола увидела госпожу Ариану де Карензу, которая ждала ее. Она рассказала историю, навсегда изменившую жизнь Ринетты.

Это было тяжело, очень тяжело, однако она старалась справиться с этим, как всегда старалась справиться со всем — спокойно и со всей ясностью, которой могла добиться. Сеньора Карензу под конец сказала ей то, что было очевидно любому мыслящему человеку с того момента, как история начала проясняться: что ее место почти наверняка теперь не на острове. Что слепота и ясновидение верховной жрицы Риан — это не то, что нужно от нее Арбонне сегодня. Все изменилось.

Ариана сказала еще одну вещь, однако неожиданную: что она будет защищать собственной властью и честью любой выбор, который сделает Ринетта. Она почти плакала, произнося эти слова, вспомнила Ринетта. Это было очень щедрое предложение, но оно не имело большого значения, правда. Ринетта не была бы собой, если бы не умела сама увидеть истинное значение всего этого.

Она — наследница Арбонны. Другого наследника нет.

Если она примет предложение вступить в брак, то будущее ее страны, поклонение Риан можно на время отстоять. Возможно, на очень долгое время. От такого понимания невозможно отвернуться ради привычной жизни на маленьком острове, который всегда был единственным ее домом. Дорога священной слепоты и внутреннего зрения, которую он мог предложить, — больше не ее дорога.

Ей не суждено последовать примеру верховных жриц. Ни той, которая здесь, ни самой Беатрисы на острове в море. Верховная жрица острова Риан, самая высшая служанка богини, подумала вдруг Ринетта, и это впервые пришло ей в голову, была старшей сестрой ее матери.

Она покачала головой. Это будет очень трудно. Она видела, как в саду зажигают факелы. Слуги старались не нарушить ее уединения, держались подальше от того места, где она гуляла. Свет на западе стал очень красивым, алым и пурпурным, он смягчал сумрачные оттенки черного цвета низко над горизонтом, где почти зашло солнце. Ринетта услышала плеск воды и, пройдя немного дальше по дорожке из мелких камней, подошла к фонтану. Слуги побывали здесь до нее: факелы горели в подставках, закрепленных в почве. Она остановилась рядом с одним из них и протянула к нему ладони, чтобы согреться.

Она — наследница Арбонны. Наследница и этого замка Талаир тоже, так как эн Бертран так и не женился и не назвал своего преемника. Эн Бертран. Герцог Талаирский — ее отец.

Она видела его, конечно, ведь она росла на острове так близко от замка, видела много раз на другом берегу озера. Она помнила, как вместе с другими жрицами проводила бесчисленные вечера, когда им положено было спать, затаив дыхание слушая истории и слухи о нем, которые приносили трубадуры и жонглеры, приезжающие на остров Риан. Она знала все о Бертране де Талаире, герцоге Уртэ и прекрасной даме, которая умерла, Аэлис де Мираваль. Она даже знала — все знали — старую песню, которую Бертран сочинил для своей возлюбленной на весенних берегах этого самого озера.

Она и не подозревала, что эту песню ее отец написал для ее матери, что она — участница этой сказки. Кажется, она также и конец этой истории.

В ней участвует и еще один человек, который вскоре должен стать королем Гораута. Он сражался сегодня на стороне Арбонны против собственного народа. Его она тоже видела, дважды. Один раз прошлой весной и еще раз этим утром, когда они переплыли озеро, чтобы увезти графиню после переговоров. Это был высокий мужчина, с бородой, как все северяне, и она придавала ему мрачный вид, но прошлой весной с острова Риан пришло указание ждать его прибытия, он должен был появиться у них и мог иметь для них большое значение. И совсем недавно, сегодня вечером, Ариана де Карензу, которой положено знать о подобных вещах, как полагала Ринетта, сказала, что он хороший человек, добрее, чем кажется, и мудрее, и на его плечах лежит такое бремя, что ему потребуется чья-нибудь помощь в грядущие дни и годы.

Интересно, придет ли он к ней сюда. И начнется ли это прямо сейчас. Интересно, придет ли ее отец. Ринетта внезапно опустилась на одну из каменных скамеек у фонтана, не обращая внимания на холод. Холод легко выдержать. То, что произошло с ней сегодня, выдержать нелегко, несмотря на то самообладание, которое ей удалось сохранить в присутствии Арианы. Это был очень тяжелый день. Она бы хотела иметь возможность спрятаться, уснуть и не видеть сны. Она хотела… она, по правде говоря, не знала, чего хочет.

Неожиданно она почувствовала — и не могла вспомнить, когда так себя чувствовала с самого раннего детства, — что может даже заплакать. Ариана в этом не виновата. Никто не виноват. Ринетта сидела в огороженном стенами саду замка своего отца, и все, что ей было известно об отце, — это бесконечно пересказываемые истории о герцоге. Этот герцог написал самую чудесную музыку своих дней, сражался на войне во многих странах и провел более двадцати лет, гоняясь за женщинами по всему миру с пылом, который, и все это знали, был вечной попыткой пережить смерть единственной женщины, которую он любил. Ее матери.

«Я боюсь», — сказала вдруг себе Ринетта, и это признание, как ни странно, помогло ей снова взять себя в руки. Меня не сожгут заживо, сурово упрекнула она себя. Теперь никого из нас не сожгут. Мы победили по милости Риан, которая дала нам опять больше, чем мы заслужили у нее. Эти перемены в ее жизни были всего лишь переменами в жизни. Смертным мужчинам и женщинам не дано знать — они не могут знать, — что готовит им будущее, если не считать тех мимолетных, случайных откровений, которые богиня посылает тем, кто ослепил себя ради нее.

Этот путь не для нее. Ее путь начинается здесь, в этом саду, откуда она выйдет вместе с тем человеком, который придет и выведет ее к свету и обязанностям, определенным тем, кто она такая.

Конечно, это ничего, что ей немного страшно? Конечно, это позволительно человеку, сидящему в одиночестве в сумерках в зимнем саду, стараясь пережить крушение всех планов, которые были у нее в жизни?

Именно в это момент она услышала шаги на дорожке, сзади, там, откуда она пришла. Она несколько секунд смотрела на факелы, а затем, слегка ослепленная, выше факелов, пока снова не стала различать звезды. Потом Ринетта встала, с прямой спиной, высоко подняв голову, и повернулась навстречу своему будущему. В конце тропинки, ведущей к фонтану, стояла одинокая фигура.

Это был не северянин, и даже не ее отец.

Конечно, она знала, кто это. Она опустилась на колени на холодную землю.

— Ох, дорогая моя, — сказала Синь де Барбентайн, правительница Арбонны. — Я так невероятно рада видеть тебя, и мне сейчас так грустно. Мы потеряли так много лет, ты и я. Мне так много нужно рассказать тебе. О твоем отце и матери, а потом о дедушке, которого ты никогда не видела и который полюбил бы тебя всем сердцем.

Тут графиня подошла ближе, почти нерешительно ступив в круг света от факелов, и Ринетта увидела, что она плачет, слезы текут по ее щекам на холоде. Ринетта быстро поднялась, инстинктивно, ее охватило странное чувство, что-то сжало ее горло и сердце. Она услышала вырвавшийся у нее странный звук, очень напоминающий всхлип ребенка, и пошла вперед, почти побежала, в надежную гавань объятий своей бабушки.

Теперь в долине стало совсем темно, там, где недавно шло сражение. Он терпеливо ждал этого, даже с радостью. Скоро взойдут луны, обе они сегодня ночью будут очень яркими, их свет смешается. Пора уходить. Вблизи от того места, где он находился, не было костров, не спали солдаты той или другой армии и не стояли дозором на холоде.

Он спускался вниз, с ветки на ветку, уверенно нащупывая путь в темноте. Оказавшись на земле, он ускользнул на запад, держась у самого леса, и сделал большой крюк до того места, где оставил своего коня два дня назад, к северу от арки Древних.

Конечно, жеребец был голоден. Он сожалел об этом, но ничего не мог с этим поделать. Он оставил корм в мешке неподалеку, и теперь накормил коня, поглаживая и похлопывая его по длинной шее, нежно приговаривая. Он ощущал глубокий покой, ощущал себя единым целым с ночью и шелестящими деревьями вокруг. Повинуясь порыву, опустился на колени и помолился.

В его сердце было столько благодарности, что ему казалось, будто она сейчас перехлестнет через край. Он сделал в точности то, для чего сюда приехал. К чему он готовился — хоть и вслепую, только выполняя указания, — с первых дней осени.

Теперь пора было уходить, отправляться на юг до того, как взойдут яркие луны. Он оседлал коня, сел на него и двинулся в путь.

«Я хочу, чтобы ты научился новому способу стрельбы из лука», — сказала ему тогда верховная жрица на острове в море. И она послала его в такое место, куда никто никогда не ходил, чтобы научиться делать то, что ей было нужно. Он всегда умел обращаться с луком, но то, чего она требовала, было странным, необъяснимым. Но он не нуждался в объяснениях; он чувствовал, что ему оказана невероятная честь быть избранным. Он провел всю осень в тренировках, учился попадать в цель, посылая стрелу по высокой дуге, которую она описала. Снова и снова, день за днем, много недель он уходил один в восточную часть острова и тренировался. Он научился. И однажды сказал ей, что ему кажется, будто он освоил этот новый странный способ стрельбы, насколько это в его силах. В тот день она послала его назад, чтобы начать заново учиться делать такие же выстрелы по высокой дуге, целясь в зенит, но теперь он должен был стрелять, устроившись на ветвях дерева. Это он тоже сделал; день за днем, неделя за неделей, а потом зима пришла на остров Риан, и первые стаи птиц с севера заполнили небо.

Затем, в один прекрасный день, верховная жрица вызвала его снова и, оставшись наедине с ним в своей комнате, где только белая сова видела его лицо, пока он слушал ее, рассказала ему, в чем будет состоять его задание, то, ради чего он тренировался.

«Богиня, — сказала она ему, — иногда вмешивается ради нас, но она всегда хочет видеть, что мы старались помочь себе сами». Это он понял, это имело для него смысл. В мире природы олень может сам выйти к тебе, но только в том случае, если ты в лесу, с подветренной стороны и молчишь, а не тогда, когда ты остался дома на скамейке у очага. Она сказала ему тогда — и после ее слов он задрожал от благоговения, — куда он должен отправиться, и даже описала ему то дерево, на которое он заберется перед тем, как армии придут в долину у озера Дьерн.

Он должен ждать на этом дереве, сказала ему верховная жрица, сжимая руки на коленях, до того момента, который может наступить, если Риан одарит их своей милостью того момента, когда он сможет убить короля Гораута. Ни один человек, сказала она ему, даже ни один жрец или жрица, не знает, что его послали сделать. И никто никогда не должен узнать. Тогда он встал перед ней на колени и поклялся самой священной клятвой, какую знал. Он почувствовал сильные пальцы верховной жрицы на своей голове, когда она дала ему свое благословение.

Затем она вручила ему стрелы, выкрашенные в красный цвет, с оперением из красных перьев совы, и он спрятал их в закрытый колчан. Его переправили на лодке на сушу. Он купил хорошего коня на деньги, которые ему дали, и скакал, быстро передвигаясь и днем и ночью, пока не приехал в долину, о которой ему рассказала верховная жрица. Явившись туда в сумерках, до того, как туда подошли обе армии, он увидел дерево, которое она ему так ясно описала, в темноте залез на него и устроился ждать.

Солдаты пришли на следующий день. Битва началась во второй половине дня. Ближе к вечеру, когда эн Уртэ де Мираваль привел своих коранов и они помчались вниз с кряжа на западе, король Гораута схватился с герцогом Уртэ. Он получил удар мечом по шлему, который смял его, и тогда он снял шлем и отшвырнул его в сторону.

Все произошло точно так, как было предсказано. Он от всего сердца горячо помолился, вслух произнося слова, хоть и тихо, поднял свой лук и со своего места в ветвях дерева над долиной послал красную стрелу почти вертикально вверх в яркое небо, вдоль высокой дороги Риан, по восходящей дуге, тем способом, который освоил в те одинокие недели и месяцы на острове. Он не слишком удивился, только преисполнился смирения и благодарности, которые не мог выразить никакими доступными ему словами, когда увидел, что стрела попала королю Гораута в глаз и оборвала его жизнь.

После этого оставалось лишь тихо ждать, спрятавшись в ветвях дерева, наступления темноты, а затем незаметно ускользнуть.

Он ехал все дальше, и со временем озеро осталось позади. Вскоре после этого белая Видонна взошла в восточной части неба, освещая дорогу, простирающуюся перед ним на юг. Никого не было видно. Он совсем не устал. Он чувствовал, что его возвысили, благословили. «Теперь я мог бы и умереть», — подумал он.

Ветер стих, когда взошла луна. Даже стало уже не так холодно, и он ехал с переполненным сердцем на юг, где никогда не бывает по-настоящему холодно, где весь год цветут цветы по милости Риан.

Когда и голубая луна взошла вслед за белой, он больше не мог сдержаться. Лют из Бауда, который также был Лютом с острова Риан с прошлой весны, когда его взяли туда в обмен на поэта, и который думал, что теперь его, возможно, даже сочтут достойным посвящения в жрецы богини в ее святилище, запел.

Он не был музыкантом и почти не умел петь; он это понимал. Но песни существуют не только для тех, кто может исполнять их с артистизмом. Это он тоже понимал. И поэтому Лют без стеснения громко запел, ощущая огромное богатство, красоту этой ночи, и пустил своего коня галопом по извилистой пустынной дороге на юг, мимо ферм и замков, деревень и полей и лесов, под взошедшими лунами и звездами над Арбонной.