Песенный мастер

1

Чтобы ребенок попал на рынок торговли детьми Доблей-Ми, имелось много возможностей. Понятно, что многие дети были сиротами, но теперь, когда войны закончились, в Мире Майкела сиротство как социальное положение встречалось все реже и реже. Других детей продавали отчаявшиеся родители, ради денег или же, чтобы убрать нежелательного ребенка с глаз, если сердце к убийству не лежало. Гораздо больше случалось незаконнорожденных из тех миров или народов, где религия или обычай запрещали контроль над рождаемостью. Иные дети попали сюда контрабандой или другим незаконным путем.

Анссет был из последних, и как раз тут нашел его искатель Певческого Дома. Мальчишку похитили, и преступники рассчитывали быстро получить большие деньги на рынке детьми, вместо того, чтобы заняться более рискованным бизнесом, требуя выкуп или какой-то иной обмен. Кем были его родители? Похоже, что они были довольно богатыми людьми, иначе ребенка никто бы и не потрудился похищать. Они принадлежали к белой расе, потому что сам Анссет был блондином с исключительно светлой кожей. Но такому описанию соответствовали триллионы людей, поэтому никакая правительственная организация не собиралась морочить себе голову на то, чтобы вернуть ребенка родным.

Таким вот образом Анссет, чей возраст никому не был известен, но которому не могло быть больше трех лет, стал одним из дюжины детей, привезенных искателем на Тью. Все дети неплохо справились с несколькими простенькими тестами на повторение мелодии, распознавание высоты звука и на эмоциональный отклик. Они справились с ними настолько хорошо, чтобы в них можно было ожидать потенциальные способности к музыке. И вот тогда Певческий Дом купил, о нет, нет, людей на рынке детей не покупали; всех этих детей Певческий Дом усыновил или удочерил. Певческий Дом растил их, заботился о них и обучал, пока те не становились Певчими Птицами или обычными певцами, учителями или мастерами и даже в том случае, если те вообще не связывали себя с музыкой. In loko parentis (вместо родителей), так говорилось об этом в законах. Певческий Дом был матерью, отцом, нянькой, братом или сестрой, родичем и, до некоторого времени, когда дети достигали определенного уровня развития — Богом.

«Новенькие», — пропела сотня детей в Общем Зале, когда Анссет вместе с другими, купленными на рынке детьми появился там. Анссет не выделялся среди остальных. Правда, он был очень напуган, но точно так же чувствовали себя и его товарищи. И хотя его нордические волосы и кожа помещали мальчишку в самый край расового спектра, на подобные вещи здесь особого внимания не обращали. Поэтому поводу над ним никто не смеялся, как если бы насмехались над альбиносом.

Как было принято, Анссета представили всем детям, и, опять же по заведенному порядку, имя его было тут же забыто; как и было принято, дети пропели новоприбывшим песню приветствия, чьи ноты и мелодия были настолько неожиданными, что буквально ничего не смогли сделать, чтобы рассеять страх Анссета, и, в конце концов, тоже по обычаю, мальчика поручили пятилетке Рруку, который уже разбирался в здешних отношениях.

— Сегодня ночью можешь спать со мной, — сказал Ррук. Анссет на это лишь тупо кивнул. — Я старше, — заявил новый товарищ. — Еще несколько месяцев, а то и раньше, и я перейду в Ясли. — Анссету это ничего не говорило. — Кстати, не пруди в постель, потому что все мы никогда не спим в одной и той же постели даже две ночи подряд.

Анссетова гордость трехлетки заставила его обидеться.

— Не прудить в постель, — только эти слова прозвучали у него без злобы, всего лишь с некоторым оттенком боязни.

— Хорошо. Видишь, некоторые еще настолько пугаются, что дуют в кровать.

Была пора ложиться спать. Новеньких всегда приводили к этому времени. Анссет не спрашивал ни о чем. Увидав, что другие дети раздеваются, он тоже сбросил с себя одежду. Видя, как дети берут из-под подушек ночные рубашки, он нашел такую же и под своей подушкой и надел на себя, хотя чувствовал в ней непривычно. Ррук попытался было помочь мальчику, но тот даже отпрянул. Ррук поначалу вроде бы даже рассердился, но тут же пропел Анссету свою любовь:

Сами по себе слова и содержание песни уходили внимания Анссета, но только не тон голоса. Прикосновение же Ррука к плечу Анссета было еще яснее, и мальчик прижался к новообретенному товарищу, хотя все еще не сказал ни слова; и даже не плакал.

— Туалет? — спросил Ррук.

Анссет кивнул, и Ррук провел его в большое помещение рядом с Общим Залом, где в желобках бежала вода. И лишь здесь выяснилось, что Ррук — девочка.

— Не гляди на меня, — сказала она. — Без позволения никто не глядит.

И вновь Анссет не понял содержания слов, но ему был понятен тон голоса. Он понимал его совершенно инстинктивно, как было и всегда; и это было изумительным даром для него — понимать эмоциональное состояние другого человека даже лучше, чем тот сам его осознавал.

— Ты что, собираешься вообще не разговаривать, разве что когда у тебя совсем поедет крыша? — спросила Ррук у мальчика, когда они уже легли в сдвоенную кровать (сотня остальных детей уже лежала).

И вот только теперь Анссет утратил самообладание. Он отрицательно потряс головой, затем отвернулся, спрятавшись с головой под одеяло, и плакал, пока не заснул. Он не видел других детей, глядевших на него неодобрительно. Не знал он и о том, что Ррук прогудела мелодию, означавшую: «Пускай, оставьте его самого, пускай живет так».

Но ему все стало ясно, когда Ррук стала гладить его по спине, и он понимал, что в этом была одна только доброта. Вот почему уже никогда не забывал он свою первую ночь в Певческом Доме; вот почему он испытывал к Ррук только любовь, хотя очень скоро превзошел девочку в ее довольно-таки скромненьких способностях.

— Почему ты позволяешь Ррук так сильно управлять собою, хотя она даже не Ветерок? — спросил у Анссета, которому к тому времени исполнилось шесть лет, его приятель по классу. Тот не ответил словами. Он пропел песню, и та заставила спросившего утратить Самообладание; это унизило мальчика настолько, что он открыто заплакал. Больше никто уже не осмеливался оспаривать претензий Ррук на Анссета. У него не было друзей, настоящих друзей, но его песня в защиту Ррук несла в себе столько силы, что никто не осмеливался после этого бросить вызов мальчишке.

2

Где-то глубоко внутри себя Анссет хранил два воспоминания о собственных родителях, хотя и не знал наверняка, являлись ли эти люди из его мечтаний истинными родителями. Это были Белая Дама и Великан, когда Анссету надумалось дать им какие-то имена. Ни с кем не говорил он про них, только думал и думал, все ночи напролет.

Первое воспоминание касалось плачущей Белой Дамы, лежавшей в постели среди кучи подушек. Она глядела в никуда и даже не заметила Анссета, когда тот зашел в комнату. Зашел он неуверенно. так как не знал, не рассердит ли Даму его прибытие. Только он сам никак не мог не откликнуться на ее негромкие, хнычущие рыдания, и потому мальчик пришел сюда и встал у кровати, где женщина спрятала лицо в ладонях. Мальчик подошел поближе и коснулся своими пальчиками ее руки. Даже во сне ее рука казалась горячей и тряслась в лихорадке. Дама поглядела на мальчика, в ее глазах стояли слезы. Анссет потянулся рукой к этим глазам, коснулся бровей, а затем позволил тоненьким своим пальчикам спуститься ниже, прикрывая глаза, лаская их нежно-нежно, чтобы Белая Дама не отпрянула. Но та лишь вздохнула, и мальчик гладил уже все ее лицо, пока рыдания не сменились тихими, редкими всхлипами.

Но вот после того сон шел вкривь и вкось, каждый раз заканчиваясь самым странным образом. всегда после того приходил Великан, только вот что он делал, всегда скрывалось за таинственной завесой громового голоса, рыданий и объятий. Иногда случалось, что он даже ложился в кровать к Белой Даме. Бывало, что он подымал Анссета с пола и забирал его с собою в странные приключения, заканчивавшиеся пробуждением. Иногда Белая Дама целовала его на прощание. Получалось и так, что она не замечала мальчика, пока Великан не заходил в комнату. Но всегда сон начинался одинаково, и эта неизменная часть и была памятью.

Другое воспоминание касалось самого момента похищения. Анссет находился в огромном помещении с далекой крышей, разрисованной странными зверями и какими-то искаженными людьми. от ярко освещенного места, где все находилось в движении, доносилась громкая музыка. Грохот оглушал, и все это место само было шумом, яркими огнями, болтовней, а Белая Дама с Великаном шли в людской толчее. Их все время толкали и цеплялись за них, и вот кто-то вклинился между Белой Дамой и Анссетом, так что они потеряли руки друг друга. Белая Дама повернулась к незнакомцу, и в тот же самый миг Анссет почувствовал, что его кто-то крепко схватил. Мальчика потащили в сторону, грубо расталкивая гуляющих. Затем эта чужая рука подняла Анссета, и на какое-то мгновение он оказался выше голов толпы. Мальчик увидал Белую Даму и Великана в последний раз: с яростными лицами, с открытыми в крике ртами оба пробивались сквозь плотную массу народа. Вот только Анссет не помнил, слыхал ли он их. В лицо ему ударил порыв горячего воздуха, потом дверь закрылась, и он уже был в душной и жаркой ночи, после чего мальчик всегда просыпался, дрожа, но не плача, потому что всегда сразу же слышал голос: «Успокойся. Успокойся. Успокойся», и в этом голосе были страх, стыд, напряженность и покорность.

— Ты не плачешь, — сказал учитель, голос которого давал успокоения даже больше, чем солнечный свет.

— Иногда, — покачал головой Анссет.

— Так было раньше, — сказал учитель на это. — Теперь же ты обучишься Владению Собой. Когда ты плачешь, твои песни теряются понапрасну. Ты их сжигаешь. Ты их топишь.

— Песни? — не понял Анссет.

— Ты как бы маленький горшочек, наполненный песнями, — объяснил учитель. — Когда же ты плачешь, горшочек трескается, и все песни по-глупому выливаются. Самообладание означает держать свои песни в горшочке и выпускать их наружу по одной за раз.

Горшочки Анссету были знакомы. В горшочках приносили кушать. Он подумал о песнях как о еде, хотя и знал, что те были музыкой.

— Ты знаешь какие-нибудь песни? — спросил учитель.

Анссет отрицательно покачал головой.

— Ни одной? Совсем ни одной песенки?

Анссет уставился в пол.

— Песни, Анссет. Не слова. Всего лишь песенки, где нет слов, но ты их поешь, ну хотя бы вот так… — И учитель пропел короткую мелодическую последовательность, которая заговорила с Анссетом и сказала ему: «Доверяй, доверяй, доверяй».

Анссет улыбнулся и пропел учителю ту же мелодию. На какое-то мгновение тот улыбнулся, затем поглядел уже изумленно и погладил Анссета по голове. В этом жесте была доброта. И тогда мальчик пропел учителю песню любви. Не слова, потому что его память еще не улавливала слов. Он пропел мелодию, как пела ее Ррук, и учитель… расплакался. Это был первый урок Анссета в первый же его день пребывания в Певческом Доме, и впервые учитель заплакал. Уже гораздо позднее мальчик понял, что это означало: учитель утратил Самообладание, что заставило его стыдиться несколько недель, до тех пор, пока с даром Анссета не разобрались получше. Тогда же мальчик знал лишь то, что он пропел любовь; это он понимал.

3

— Ты ни в чем не виноват, Кулл. — В голосе Эссте звучала нежность, жалость и прощение. — Ты хороший учитель, поэтому мы и доверяем тебе новичков.

— Я знаю, ответил тот. — Но, Эссте…

— Ты плакал несколько минут. Несколько минут, пока вновь не обрел Самообладание. Может ты заболел?

— Нет, я здоров.

— Может ты несчастен?

— Все было хорошо, но только до того… до того. Мать Эссте, я плакал не от жалости. Я плакал от…

— Отчего же?

— От радости!

В гудении Эссте было непонимание и раздраженность.

— Ребенок, Эссте, всего лишь дитя.

— Анссет? Этот блондин, да?

— Да. Я спел ему доверие, и он тут же пропел его мне.

— Он всего лишь проявил способности, а ты утратил перед ним самообладание.

— Ты нетерпелива.

Эссте виновато склонила голову.

— Это так.

Вся ее поза говорила о том, что ей стыдно. Один лишь голос выдавал, что ей все так же не терпится, и вот откуда эта небольшая вина. Она не могла лгать учителю.

— Послушай меня, — настаивал Кулл.

— Я слушаю, умело скрывая вздох, — отвечала Эссте.

— Анссет пропел мне доверие, нотка за ноткой, без малейшей ошибки. Он пел почти минуту, а ведь это непросто. И он не пропел одну только мелодию. Он спел и гармонию, и нюансы. Он спел все те эмоции и чувства, которые вкладывал и я, если не считать того, что у него все это прозвучало гораздо сильнее. Это было так, как будто поешь в длинном зале, и отраженный звук возвращается к тебе громче, чем ты сам спел его.

— А ты не преувеличиваешь? — хмыкнула Эссте.

— Я был поражен. Но вместе с тем и восхищен. Потому что знаю: в наших руках истинное сокровище. Ребенок, который может стать Певчей Птицей…

— Спокойнее, спокойнее, — остудил его пыл свист губ Эссте.

— Я понимаю, что решать не мне, но ты не слыхала его ответа. А ведь это его первый день, первый урок… Только все это ничто по сравнению с тем, что произошло потом. Эссте, он пропел мне любовь. А ведь он услышал ее от Ррук только вчера. Но он пропел ее всю…

— Слова?

— Ему всего лишь три года. Он пропел мелодию и любовь. И, Эссте, Мать Эссте, еще никто не пел мне любовь так! Без всяческого Самообладания, совершенно открыто, открывая всего себя… и я не смог сдержаться. Не смог, Эссте, а ведь до сих пор самообладание никогда не подводило меня.

Эссте выслушала песню Кулла, и было ясно, что учитель не лгал, чтобы защитить себя. Ребенок был уникален, в нем имелась сила. И тогда Эссте решила встретиться с ним.

После их встречи, коротенькой беседы за завтраком в Трапезной, она решила, что станет учить это дитя сама. Что же касается Кулла, последствия утраты им Самообладания были для него гораздо легче, чем для кого-либо другого; через несколько недель он вновь начал учить новеньких. Эссте же сама сообщала ему о каждом шаге по обучению Анссета. Именно она сказала слова, после которых никто уже не мог бы критиковать Кулла: «С таким ребенком любой учитель утратил бы собственное Самообладание».

Теперь в походке Эссте появилась танцевальная легкость, а в голосе теплота, и каждому учителю и мастеру, даже Песенному Мастеру в Высоком Зале стало ясно, что в Эссте возродилась прежняя надежда и, возможно, пусть даже она сама боялась верить в это, ее жизненная цель приблизилась к ней. «Что, Певчая Птица для Майкела?» — спросил у нее однажды другой Песенный Мастер, хотя из самой мелодии вопроса было ясно, что если ей не хочется, то можно и не отвечать.

Эссте же издала лишь высокий носовой звук, склонила голову к каменной стене и так забавно закрыла губы руками, что Песенный Мастер рассмеялся. Но вопрос его остался. Эссте могла пересмешничать и пытаться скрыть собственные чаяния, только все это уже само по себе говорило достаточно. Эссте была счастлива. И это было настолько необычно, что дивились даже дети.

4

Было неслыханным, чтобы Песенный Мастер учил новичков. Понятное дело, новички этого не знали, во всяком случае, сначала, пока не настолько изучили основы, чтобы перейти в класс Скрипучек[1]. В классе были и другие Скрипучки некоторые даже пяти— и шестилетние, и, точно так же, как все дети, они образовали собственное общество, с собственными законами, собственными обычаями и собственными легендами. В классе Анссета всякий быстро понял, что можно было безопасно спорить с Колокольчиком, но никогда — с Ветерком; не имело значения, где ты спишь, но за столом садился всегда с приятелями; если твой приятель Скрипучка спел тебе мелодию, ты должен был сознательно повторить ее с ошибкой, чтобы тот не подумал, будто бы ты выпендриваешься.

Анссет быстро освоил все правила, поскольку был понятливым, и все в классе полюбили его, так как он всегда был милым и вежливым. Никто, кроме Эссте, не заметил, что Анссет не нашептывал секреты в туалете, не присоединялся к какому-либо тайному кружку, которые все время появлялись и распадались. Вместо этого, Анссет очень серьезно работал над совершенствованием собственного голоса. Напевал он практически непрерывно. Подставлял уши, когда мастера и учителя разговаривали без слов, общаясь только лишь с помощью мелодии. Мальчик концентрировал внимание не на детях, которые ничему не могли его научить, а только на взрослых.

Хотя дети и не осознавали его отделенности, бессознательно они ее позволяли. Анссет возбуждал в них уважение. Преследования со стороны Колошматок[2] (нет, только не при учителях — при учителях они были Колокольчиками), чаще всего заключавшиеся в том, чтобы обмочить Скрипачку, чтобы тому снова пришлось идти под душ, или всякий раз разливать его суп, пока повара не начинали сердиться — такие преследования Анссета как-то обходили.

Очень скоро он вошел в мифологию Скрипучек. Существовали и другие легендарные личности — Яффа, который, рассердившись на учителя, как то раз вторгся в Камеру[3] и спел соло, после чего, вместо того, чтобы быть наказанным, он возвысился до Ветерка и даже не должен был какое-то время учиться в качестве Колокольчика; Моом, который оставался Скрипучкой до девятого года жизни, а потом в нем что-то перемкнуло, и в течение недели он из Колокольчиков перешел в Ветерки, перешел из Общих Помещений в Камеры, и, еще до того, как ему исполнилось десять лет, покинул Дом в качестве певца; и Двей, у которой был талант, и которая должна была стать Певчей Птицей, но все время бунтовала и сбегала из Дома так часто, что ее в конце концов выбросили оттуда, поместив в обычной школе, и потом она никогда уже не пропела ни единой ноты.

Анссет не был такой уж живописной личностью. Но его имя передавали из класса в класс, из одного выпуска в другой, поэтому, когда он был еще Скрипучкой всего лишь месяц, даже поющие в Камерах и Комнатах знали о нем, восхищались ним и втайне его ненавидели.

Он станет Певчей Птицей гласила растущая легенда. А дети его возраста ничего плохого в этом не видели; конечно же, все надеялись стать певцами, но Певчие Птицы появлялись всего лишь раз в несколько лет, и некоторые дети переходили из Общих Залов в Камеры и Комнаты так и не узнав ни одной Певчей Птицы. Более того, сейчас в Доме не было ни одной Певчей Птицы — самый последний, Уыммыс, уехал на новое место всего лишь за несколько недель до прибытия Анссета, так что никто из его класса не слышал, как поет Певчая Птицы.

Конечно же, среди учителей и мастеров имелись бывшие Певчие Птицы, но это не помогало, ведь их голоса изменились. Как можно стать Певчей Птицей? Скрипучки спрашивали у Колокольчиков, а те у Ветерков, только никто не знал ответа, и немногие осмеливались мечтать о том, чтобы достичь такой позиции.

— Как стать Певчей Птицей? — однажды пропел Анссет Эссте, а та не могла полностью скрыть изумления, не самим вопросом, хотя редко кто из детей отваживался спросить прямо, но мелодией, которая вместе с этим спрашивала и: А ты сама, Эссте, была Певчей Птицей?

— Да, я была Певчей Птицей, — ответила она, и Анссет, который еще не полностью овладел Самообладанием, выдал перед ней, что именно это и хотел узнать. Мальчик учился пользоваться песенной речью[4], так что Эссте пришлось предупредить других мастеров и учителей, чтобы те не пользовались при нем ею, если не желают того, чтобы их поняли.

— И что ты делала? — спросил Анссет.

— Пела.

— Поют певцы. Почему Певчие Птицы иные?

Эссте присматривалась к мальчишке, прищурив глаза.

— А зачем ты хочешь стать Певчей птицей?

— Потому что они совершенны.

— Пока что, Анссет, ты всего лишь Скрипучка. Перед тобой много-много лет.

Она знала, что тратит слова напрасно. Анссет мог петь, мог прислушиваться к мелодии, но пока что был маленьким ребенком, который еще не понимал течения времени.

— Почему ты меня любишь? — спросил у нее Анссет, на сей раз при всем классе.

— Я люблю вас всех, — возразила Эссте, и все дети улыбнулись, слыша любовь в ее голосе.

— Но почему ты поешь мне больше, чем другим? — упирался мальчишка, и Эссте услышала в его голосе скрытое сообщение: Другие ведь мне не приятели, потому что ты меня выделила.

— Я не пою ни для кого больше, чем для других, — ответила она и уже на песенной речи прибавила:

Я буду вести себя осторожнее. Ты понял?

Во всяком случае, он казался довольным ответом и больше вопросов не задавал.

Тем не менее, Анссет стал легендарной личностью, когда получил повышение из Скрипучек в Колокольчики раньше, чем остальные дети из его класса — а Эссте, вместо того, чтобы остаться с классом, перешла вместе с Анссетом. Тогда до него дошло, что необычным было не одно то, что Мастер Песни выполняет учительскую работу, но и то, что Эссте учила его, а не весь класс. Его, Анссета. Эссте учила Анссета.

Другие дети открыли это столь же скоро, как и Анссет, который заметил, что, хотя все были к нему милы, все его хвалили, все искали его компании, желали с ним разговаривать и сидеть рядом в столовой — никто из них не спел ему песни любви. И никто из них не был его приятелем, просто-напросто, его боялись.

5

Урок.

Эссте со своим классом Колокольчиков выехала за стены Певческого Дома. Дети ехали в открытом кузове и могли глазеть по сторонам. Для них всегда было чудом хотя бы на какое-то время оставить холодные каменные стены Певческого Дома. Скрипучки никогда не выходили наружу; Ветерки довольно часто, а Колокольчики знали, что их поездки на грузовичке были всего лишь предвкушением того, что еще предстоит.

Они ехали через глухой лес, проскальзывая на толстой лиственной подстилке, когда пробирались по узкой тропе, проложенной среди высоченных деревьев. Птицы касались их своими крыльями, а животные без страха глядели на ребятишек, когда те проезжали мимо них.

Но самое настоящее и наибольшее чудо для детей, которых учили петь, начиналось, когда они высыпали из кузова. Их водителем был восемнадцатилетний парень, который возвратился из внешнего мира, после того, как ушел туда певцом. Эссте попросила его остановиться у небольшого водопада и повела учеников на берег речушки. Она потребовала, чтобы все замолчали, и, хотя Колокольчики только в малой степени научились Владеть Собой, они, хоть и недолго, могли оставаться в неподвижности и слушать. А ведь им так хотелось ответить услышанным тут же птичьим трелям, журчанию переливавшейся на камнях воды и шепоту ветра в траве и листьях.

Они просидели пятнадцать минут, что было на пределе их умения Владеть Собой, а потом Эссте подвела их к самому водопаду. Путь был недолог, но, как только они достигли облака водной пыли у подножия падающей воды, все вокруг изменилось. Много лет назад здесь произошел оползень, но вместо того, чтобы упасть в озеро, вздыбленная порода задержалась на камнях, поток пробился через скальную массу, и теперь вода брызгала во все стороны. Дети находились в нескольких метрах от водопада, и вода буквально окутывала их.

И снова тишина. Вновь Владение Собой. Только на этот раз ребята не слышали ничего, кроме грохота разбивающейся на камнях воды. Они могли видеть, как летают птицы, как трепещут листья на ветру, но слышать всего этого не могли.

Через несколько минут Эссте отпустила их.

— Что нам можно делать? — спросил кто-то из детей.

— Что хотите, — ответила наставница.

И они весело плюхнулись в воду у самого берега, а водитель следил, чтобы никто из них не утонул. И лишь немногие заметили, что Эссте ушла, а вместе с нею и Анссет.

Она вела мальчика за собой, хотя ни в малейшей степени не давала по себе понять, что прекрасно знает о том, что Анссет идет за нею по тропке, подымавшейся к самой вершине оползня, откуда падала вниз вода. Анссет внимательно следил за наставницей, глядя, куда та идет. А она подымалась все выше и выше. Мальчишка же карабкался следом. Для него это было нелегко. Его ребячьи руки и ноги были пока еще слабыми, и Анссет скоро почувствовал усталость. Здесь были непростые места, Эссте было достаточно сделать шаг вверх, зато Анссету нужно было влезать на высоту в половину своего роста. Но он не позволял себе, чтобы учительница скрывалась с его глаз; она же, со своей стороны, старалась идти не слишком быстро. При подъеме она подобрала свою мантию, и теперь Анссет с любопытством разглядывал ее ноги. Они были белые-белые и тонкие, трудно было представить, чтобы такие тоненькие лодыжки могли удерживать ее вес. И все-таки, Эссте на своих тонких ногах поднималась весьма проворно. До сих пор Анссет никогда и не думал, что у Эссте имеются ноги. У детей ноги были, а вот учителя и мастера подметали своими мантиями полы. Вид этих ног заставил Анссета подумать вот еще о чем: похожа ли Эссте на девчонок в туалете или душе. Он представил, как она сидит над желобком с проточной водой. Ему было хорошо известно, что на это глядеть запрещено, но в мыслях позволил себе позабыть хорошие манеры и все глядел и глядел…

А потом, уже на вершине он столкнулся с Эссте нос к носу.

Она была удивлена и не скрыла этого. Затем пробормотала несколько нот, чтобы успокоить мальчика. «Я так и знала, что ты придешь сюда», говорила ее песня. Потом Эссте начала рассматривать окрестности, и Анссет занялся тем же самым. Под ними на волнообразно вздымающихся холмах рос лес. Котловина меж холмами была занята озером. Если не считать нескольких прогалин, его берега поросли деревьями. Озеро было не слишком большим, на планете случались и побольше, но для Анссета оно было наполнено всей водой мира. В нескольких сотнях метров от того места, где стояли Анссет и Эссте, озеро вытекало через каменную гряду, образуя водопад. Но здесь не было ни малейшего намека на опасность: которую несет в себе падение. Тут озеро было плоским, водные птицы плескались и ныряли в его водах, время от времени издавая свои крики.

Эссте задала мальчику вопрос мелодией, и Анссет ответил:

— Оно большое. Большое, как небо.

— Это еще не все, что ты можешь увидать, сын мой, Анссет. Ты можешь видеть еще и горы вокруг озера, держащее его в своих ладонях.

— А что делает озеро озером?

— Река приходит в эту долину, неся с собой воду. Дальше ей нет места, куда ей течь, вот она и накапливается. До тех пор, пока не прольется вниз водопадом. Озеро не может наполниться более, чем до самой нижней точки. Это и есть Самообладание, Анссет.

Это и есть Самообладание. Незрелый разум мальчика с трудом пытался увидать связь.

— Так почему же оно, озеро, похоже на Самообладание?

— Потому что оно глубокое, — ответил Анссет.

— Ты гадаешь, а не думаешь.

— Потому что, — сказал тот, — потому что оно сдерживается везде, кроме одного места, так что, если озеро и вытекает, то понемногу за раз.

— Ближе, — сказала на это Эссте. Что означало, ответ был неправильным. Анссет поглядел на озеро, пытаясь найти подсказку. Только виденное им все равно было только озером.

— Если озеро ничего не говорит тебе, не гляди на него.

Поэтому Анссет поглядел на деревья, на птиц, на склоны. Он оглядел все холмы. И он уже знал, что хотела сказать ему Эссте.

— Вода вытекает в низком месте.

— И?

Неужели это еще не все?

— Если бы это низкое место было повыше, озеро стало бы глубже.

— А если бы это низкое место располагалось бы еще ниже?

— Тогда озеро не было бы озером.

После этого Эссте прервала разговор. А точнее, сменила язык, потому что теперь она пела, и в песне ее была небольшая доля радости. Эта радость эта была сдержанной и негромкой, но она рассказывала, без слов, про счастье; о том, что ты нашел после долгих исканий, про то, что получил такой долгожданный дар; о том, что, наконец-то, наелся, когда уже думал, что еды вовсе не будет. Я так жаждала тебя, и вот ты здесь, говорила песня.

И Анссет понимал каждую нотку этой песни, а также все остальное, оставшееся за этими нотами, и он тоже запел. Колокольчиков не учили гармонии, но Анссет пел и ее. Она была неправильной, всего лишь противомелодией песни Эссте, она диссонировала с нею, но каким-то образом усиливала бьющую из песни наставницы радость, и если бы на месте Эссте был другой учитель, с меньшим умением Владеть Собой, повторение Анссетом глубинных идей песни ошеломило бы его, но у мудрой женщины было достаточно опыта, чтобы пропустить этот экстаз через собственную песню. Она становилась настолько неодолимой и мощной, а мальчик был настолько восприимчивым к ней, что мелодия овладела им, и он всхлипнул, прижался к учительнице, но все равно пытался петь сквозь слезы.

Она опустилась на колени рядом с ним, обхватила руками, зашептала его, так что вскоре Анссет заснул. Она разговаривала с ним, пока мальчик спал, говоря вещи далекие от его понимания, но Эссте все равно прокладывала тропки в его сознании. Глубоко-глубоко в его голове наставница устроила секретные местечки, и в одном из них спела песню любви, спела так, что в случае большой нужды, та прозвучит в мальчике, и он все вспомнит и наполнится этой песней.

Когда Анссет проснулся, он уже не помнил о том, как утратил Самообладание; не помнил он и того, что говорила ему Эссте. Вместо этого он подошел к ней и протянул руку, и наставница повела его вниз с вершины холма. Он чувствовал, что это правильно: держаться за ее руку, хотя такая близость между учителем и учеником запрещалась — отчасти потому, что само его тело требовало держаться за руку женщины, которой он полностью доверял, а отчасти — потому что он знал откуда-то, что и сама Эссте не будет возражать.

6

Киа-Киа была Глухой. В восемь лет она так и не поднялась выше уровня Скрипучки. Ее Самообладание было очень слабым, музыкальный слух — неразвитым. И это вовсе не было недостатком ее врожденных способностей — нашедший девочку искатель Дома ошибки не сделал. Просто, она уделяла этому недостаточно внимания. Это ее не заботило.

Во всяком случае, так говорили. На самом же деле, это ее очень даже заботило. Заботило, когда дети ее возраста, на год моложе и даже еще на год младше обгоняли ее. Все были к ней добры, отчаивался мало кто, потому что было хорошо известно, что некоторые дети начинают петь позже остальных. Еще сильнее ее озаботило, когда ей осторожно стали говорить, что нет смысла продолжать дальше. Она была Глухой, и не потому, что не слышала, но потому, что она, как говорили учителя, «Слушала, не слыша». А затем пришло другое. Другого рода учителя, иного рода обязанности, другие дети. Глухих было не много, но достаточно, чтобы собрать целый класс. Их обучали самые лучшие учителя, которых можно было найти на планете Тью. Только учились они не музыке.

Певческий Дом заботился о своих детях, думала она часто, иногда с благодарностью, иногда с горечью. Теперь я избрана заботиться о нем. Обучаться работе по обслуживанию Дома. Изучать науки, историю и языки, и в этом я чертовски хороша. Снаружи, снаружи меня считали бы одаренной. Но здесь я Глухая. И вскоре я оставлю более лучших.

Вскоре она уедет. Девушке уже исполнилось четырнадцать лет. Осталось буквально несколько месяцев. В пятнадцать она может покинуть Дом, у нее будет приличная стипендия, и перед ней будут открыты двери десятка университетов. Деньги будут поступать, пока ей не исполнится двадцать два года. А если будет необходимо, то и далее. Певческий Дом заботился о своих детях.

Но впереди оставалось еще несколько месяцев, нынешние же обязанности были довольно интересными. Киа-Киа имела дело с безопасностью, проверяя предупреждающие и защитные устройства, дающие уверенность, что Певческий Дом останется изолированным от всей планеты Тью. В давнее время такие устройства вообще не были нужны. Было такое время, когда Песенный Мастер из Высокой Комнаты правил всем этим миром. Но менее века назад внешний мир в лице пиратов, позарившихся на громадные сокровища, попытался ворваться в Певческий Дом. Так что теперь здесь имелись защитные устройства, чтобы проверить их все, нужен был целый год. Обязанность Киа-Киа заставляла ее проверять их по всему периметру, целое путешествие, длиннее, чем кругосветное, на скутере, так что часто она оставалась одна в лесах, пустынях и на морских побережьях принадлежавших Дому владений.

Сегодня же девушка проверяла следящие устройства в самом Доме. Кстати, это наполняло ее чувством превосходства — знать то, чего не знали никто из детей и большинство учителей, что стены Дома не были сплошными, что все они были пронизаны громадным количеством труб и кабелей, что все эти примитивные, на первый взгляд, камни были современными, как мало что на Тью. Схемы давали девушке такую информацию, которая бы ошарашила менее знающих певцов. Но, хотя она и чувствовала в себе гордость обладания знаниями внешнего мира, Киа-Киа силилась не забывать и того, что ее допустили к этим наукам лишь потому, что сама она совершенно не годилась для знаний и наук самого Певческого Дома. Девушка была Глухой — все секреты она смогла узнать лишь потому, что не могла петь, вот почему все это ее и не беспокоило.

Вот о чем она думала, когда вошла в Высокую Комнату. В дверь она постучала довольно грубо, потому что чувствовала себя не в своей тарелке. Никакого ответа. Прекрасно, старого Песенного Мастера, Ннива, здесь нет. Киа-Киа толкнула дверь. Высокий Зал весь промерз, все жалюзи были открыты пронизывающему ветру. Это безумие, выбирать такое место — кто может здесь работать? Вместо того, чтобы направиться к панелям, где были скрыты следящие датчики, девушка подошла к ближайшему окну и, держась за жалюзи, перегнулась вниз, чтобы поглядеть, как ей казалось, на крышу, находящуюся ниже. Она даже не понимала, на какой высоте она по-настоящему находится. Восточное крыло Дома находилось на возвышенности, так что лестница, ведущая к Высокой Комнате, не была утомительно длинной. На самом же деле Киа-Киа находилась очень высоко, и эта высота притягивала. Что будет, если она упадет? Будет ли она сама чувствовать веселье, будто летит на скутере по крутому склону? Или же это будет страх?

Девушка остановилась с уже занесенной через край ногой, руки сами были готовы выбросить ее наружу. Что я делаю? Шок осознания чуть не вытолкнул ее вперед, из окна. Киа-Киа вовремя взяла себя в руки, ладони ухватились за оконную раму, она заставила себя втянуть ногу, сойти с подоконника, после чего присела и положила голову на камень у основания окна. Зачем я так сделала? Что я вообще делаю?

Я покидаю Певческий Дом.

Эта мысль заставила ее содрогнуться. Нет, не таким образом. Я не покину Певческий Дом не таким путем. Уход из Певческого Дома не должен стать концом моей жизни.

Но она не верила в это. И поэтому, не веря, она охватила камень, не желая его даже отпускать.

В комнате было холодно. Это, из-за чего застыли неподвижные руки и ноги, а также завывания ветра, бушующего за окном, на крышах, и в комнате, вновь породили в девушке страх. Ей казалось, будто кто-то следит за ней.

Она обернулась. Никого не было. Одни только кучи одежды и книг, каменные скамьи, и еще нога, торчащая из под кучи тряпья, нога была синяя; девушка подошла к ней и открыла, что эта куча тряпок была бесформенным, невероятно исхудавшим телом Ннива, уже мертвого, замороженного бушующим за окном зимним ветром. Глаза старика были открыты, он как бы уставился на находящийся перед лицом камень. На глаза Киа-Киа навернулись слезы, но она наклонилась и потрясла тело, как бы желая его разбудить. То, что осталось от Ннива, перекатилось на спину, но рука повисла в воздухе, ноги сдвинулись едва-едва, и девушка уже поняла, что Песенный Мастер умер, и что все время, пока она находилась в комнате, он лежал тут мертвый.

Песенный Мастер редко когда умирал в Высоком Зале. Никаких других случаев Киа-Киа вообще не знала. Это Ннив окончательно распорядился ее судьбой. Это он объявил ее Глухой и решил, что она покинет Певческий Дом без песен. В самой глубине сердца девушка ненавидела его, хотя разговаривала с ним всего лишь пару раз с тех пор, как ей исполнилось восемь лет. Но сейчас же она испытывала лишь отвращение к мертвому телу, но более всего ей не нравилось, как старик умер. Неужели в комнате всегда было так холодно? Как вообще он так долго жил! А может это было в правилах, чтобы повелитель Дома жил в такой бедности и запущенности?

Если этот изнуренный, замороженный труп был вершиной того, что мог выдать из себя Певческий Дом: то Киа-Киа не была в восторге от этого. Губы на мертвом лице были полураскрыты, и оттуда высунулся синий, страшный язык. А ведь этот язык, подумалось девушке, когда-то был частью песни. Утверждали, что это была самая искусная песня в галактике, если не во всей Вселенной. Но что же заставляло песню существовать, если не гортань, губы, зубы и легкие — сейчас задубевшие и холодные; если не разум — застывший навеки?

Она сама не могла петь из-за своих губ и зубов, гортани и легких, а еще потому, что ее собственный разум не был столь однонаправлен, как того требовал Певческий Дом. Только разве в этом было дело?

Девушка не испытывала радости оттого, что Ннив умер. Она была достаточно взрослой, чтобы знать, что и она сама когда-то умрет, и даже если перед нею было лет сто жизни, это всего лишь означало, что у нее будет время закончить ее так же случайно и жестоко, как завершилась жизнь Ннива. Киа-Киа не притворялась, будто обладает необычными добродетелями. Нет, в ней имелись небанальные ценности, которых никто, кроме нее самой, не мог распознать. И еще, пришло ей в голову, ошибкой Ннива было то, что он не распознал кто она и что (а может, наоборот, распознал?), и тем самым не изменил ее.

Она оставила мертвеца и спустилась вниз, чтобы отыскать дежурного ремонтника, Слепого, пожилого мужчину по имени Хррей, редко выходящего из своей комнаты.

— Ннив умер, — сообщила ему девушка, размышляя, слышна ли радость в ее голосе (зная одновременно и то, что Хррей, будучи Слепым, не особо прочтет в ней это). Нельзя, чтобы кто-нибудь услышал, что я счастлива, подумала она, Я радуюсь не его смерти, а потому что живу сама.

— Умер? — Невозмутимый Хррей, казалось, удивился самую малость. — Ну, тогда ты должна пойти и сообщить об этом его наследнику.

И Хррей вновь занялся своей ручкой, перекатывая ее взад-вперед по листу бумаги.

— Но, Хррей… — начала Киа-Киа.

— Что «но»,

— Кто наследник Ннива?

— Следующий Песенный Мастер Высокого Зала, — ответил тот. — Естественно.

— Ничего не естественно! Откуда мне знать, кто он? Почему мне нужно гадать, если ты не говоришь?

Хррей поднял голову, на сей раз он был удивлен намного сильнее, чем когда услыхал о смерти Ннива.

— Ты что, не знаешь, как это делается?

— Откуда? Я Глухая. Я так и не вышла из Скрипучек.

— Ну, только не надо так волноваться. Не такой уж это и секрет. Если кто найдет тело, тот будет знать, вот и все. Любой, кто обнаружит, что Песенный Мастер Высокого Зала умер, будет знать.

— И как я узнаю?

— Я для тебя это будет очевидным. Всего лишь пойди и скажи ему или ей, что он или она должны заняться похоронами. Все очень просто. Но действовать ты обязана быстро. Певческий Дом не должен оставаться без кого-либо в Высоком Зале.

И он окончательно вернулся к своему занятию, дав понять Киа-Киа, что та должна уйти и заняться своим делом, и больше его не беспокоить. Девушка вышла и начала бродить по залам. Она думала о том, что через несколько месяцев не будет думать про Певческий Дом, что здесь она самая ненужная личность, как вдруг оказалось, что сейчас на нее возложена обязанность избрания нового лидера Дома. Ну и придурочная системка, думала она. Опять же, из всех присутствующих такое гнилое везение выпало именно мне!

Только это вовсе не было гнилым везением; когда она бродила по выстывшим от зимнего холода каменным коридорам, она вдруг поняла, что в высокий Зал никто непрошенным не приходил, за исключением обслуги и ремонтников, а все они были Глухие и Слепые, те, кто никогда не входил в высшую иерархию певческого народа. Они не могли петь, они не могли учить — потому-то они и могли наткнуться на мертвеца и, не входя в элиту, честно выбрать того, кто несомненно сможет быть Песенным Мастером Высокого Зала.

Кто же?

Она направилась в Общие Комнаты и поглядела на учителей, шедших в классы; ей стало ясно, что она не может вот так, неожиданно, вознести простого учителя выше его нынешнего положения; конечно, было искушение сотворить какую-нибудь причуду, отомстить Певческому Дому, поставив во главе его человека некомпетентного, только это будет жестоко по отношению к так называемому некомпетентному, а ей не хотелось бы уничтожить кого-либо таким вот образом. Киа-Киа была достаточно умной девушкой, чтобы знать, как это жестоко возвысить кого-то сверх его возможностей, равно как и силой удерживать его ниже необходимого положения. Ей не хотелось становиться причиной такого рода беды.

Но вот Песенные Мастера — по логике, самая подходящая группа, в которой можно было выбирать — она не знала никого из них, разве что по репутации. Онн, одаренный преподаватель и певец, но его всегда просили лишь проконсультировать, потому что сам он не мог жить по твердо установленному графику, встречаться с неприятными ему людьми и, самое главное, принимать решения. Лучше всего, когда он только давал советы. Нет, Онн не был тем, от кого можно было бы ожидать занятия столь высокого поста, хотя он и был самым приятным. А вот Чуффуин был старым, слишком старым. Он не надолго пережил бы Ннива.

И действительно, как Хррей и сказал, выбор был очевиден. Но ни один ей не подходил. Эссте, которая была холодна со всеми, за исключением маленького мальчика, которого она готовила в качестве Певчей Птицы для Майкела. Эссте, которая спустилась в Общие Комнаты и унизилась до того, чтобы стать учителем, в то время как была распорядителем половины Певческого Дома, и все ради мальчишки. Никто еще не жертвовал для меня стольким, горько подумала Киа-Киа. Но Эссте была величайшей певицей, единственной, кто мог зажечь огонь в сердце каждого обитателя Певческого Дома — или же пригасить такой огонь, если бы ей того захотелось. К тому же, Эссте была выше всей ревности и соперничества, что были вечными болезнями Дома. На своем посту Эссте была выше всего этого, а теперь она возвысится еще больше.

Киа-Киа остановила мастера (тот был крайне удивлен тем, что Глухая прерывает его мысли) и спросила, где можно найти Эссте.

— С Анссетом. С мальчиком.

— Но где он?

— У себя в яслях[5].

Ясли. Мальчишку повысили. Сейчас ему, должно быть, не больше шести лет, а он уже в Яслях и Капеллах. Кончики рта Киа-Киа опустились, в желудке почувствовалась тяжесть. Но через мгновение лицо ее прояснилось. Это Эссте продвигала мальчика. Он же мог жить в Певческом Доме всю жизнь, если не считать нескольких лет в качестве исполнителя. Она же сама может быть свободной, может увидеть всю Тью — более того, сможет увидеть другие планеты, сможет отправиться даже на саму Землю, где сам Майкел правил Вселенной в неописуемой славе!

Несколько вопросов, несколько поворотов. Она нашла ясли Анссета, похожие на все остальные, за исключением номера на двери. Изнутри доносилось пение. Это была беседа — Киа-Киа уже знала про песенную речь. Выходит, Эссте была внутри. Девушка постучала.

— Кто? — услышала она вопрос — заданный мальчиком, а не Песенным Мастером.

— Киа-Киа. С сообщением для Песенного Мастера Эссте.

Дверь открылась. Мальчик, который был намного меньше Киа-Киа, впустил ее вовнутрь. Эссте сидела на табурете у окна. Сама комната была суровой — с трех сторон деревянные голые стены, койка, табурет, стол и каменная стенка с окошком, открывающимся на внутренний двор. Все ясли ничем не отличались друг от друга. Но когда-то Киа-Киа отдала бы душу, чтобы иметь ясли и все, им соответствующее. Мальчишке же было всего шесть лет.

— Что ты хотела сообщить?

Эссте была холодной, как и всегда; ее мантия была обернута вокруг ног; на табурете она сидела с абсолютно прямой спиной.

— Эссте, я пришла из Высокого Зала.

— Он зовет меня?

— Он умер. — На лице Эссте не отразилось никаких чувств. У нее было Самообладание. — Он умер, — повторила Киа-Киа. — И я надеюсь, что вы займетесь похоронами.

Эссте все так же сидела и молчала, а ответила только лишь через какое-то время.

— Ты обнаружила тело?

— Да.

— Ты недобро поступила со мной, — сказала наставница, затем поднялась и вышла из комнаты.

«Ну, и что теперь?» — думала Киа-Киа, стоя у двери яслей Анссета. У нее не было никаких мыслей, кроме как передать сообщение. Но она ожидала хоть какой-то реакции, по крайней мере, ей должны были сказать, что делать. А вместо того, она стояла в Яслях со стоящим напротив нее мальчиком — ожидание успеха, а вместо него: поражение.

Анссет испытующе глядел на девушку:

— И что это значит?

— Это означает, — сказала ему Киа-Киа, — что Эссте теперь Песенный Мастер Высокого Зала.

И никакой ответной реакции от мальчишки. «Самообладание», подумала Киа-Киа, «проклятое Самообладание».

— Разве это для тебя самого ничего не значит? — стала настаивать она.

— А что это может означать? — вопросом на вопрос ответил Анссет, и голос его окутывал паутинкой невинности.

— Самое малое, это может означать, что над тобой чуток позлорадствуют, паренек, — ответила Киа-Киа с презрением, которым мелкий подчиненный пользуется свободно, когда его начальник чувствует себя беспомощным. — Эссте баловала тебя на каждом шагу. Она протаскивала тебя наверх, не давая почувствовать боль и страдания, которые испытывает каждый. А сейчас в ее руках находится вся власть. Ты станешь Певчей Птицей, малыш. Ты будешь петь для величайших людей галактики. А потом ты вернешься домой, и твоя Эссте увидит, что для тебя нечего и беспокоиться добывать тебе приятеля или наставника, для тебя это всего лишь шаг в обучении, чтобы стать мастером или даже — а почему бы и нет? — величайшим из мастеров, и не исполнится тебе двадцать лет, как ты станешь Песенным Мастером. Так почему бы тебе не позабыть про свое Самообладание и не показать всего этого? Ведь это же самое лучшее, что когда-либо случилось с тобой! — ее голос был горький и злой, в нем не было ни малейшего намека на музыку, даже мрачной музыки гнева.

Анссет спокойно выслушал ее, а затем открыл рот, но не для того, чтобы говорить, а чтобы петь. Поначалу Киа-Киа решила немедленно уйти; только вскоре она уже не могла решать ни о чем.

До того Киа-Киа слышала многих певцов, но никто еще не пел ей так. В песне были слова, только слов она не слыхала. Вместо них она слышала доброту, понимание и поддержку. В песне Анссета она никакой ошибки не сделала. На самом деле она была мудрой женщиной, оказавшей Певческому Дому величайшую услугу и за это заслужила любовь всех будущих поколений. Она испытывала гордость. Она чувствовала, что Певческий Дом посылает ее в мир, и в ней нет ни малейшего стыда за это, нет, она посылается во внешний мир как эмиссар. Я расскажу им о музыке, думала она, и из-за меня Певческий Дом будет окутан еще большим уважением и поклонением. Ведь я в большей степени порождение Певческого Дома, чем даже певцы или Певчие Птицы. Она была переполнена радостью и гордостью. И это она, которая не была счастливой многие годы, всю свою жизнь. Девушка обняла мальчика и несколько минут рыдала.

Если это то, что Анссет может делать, он стоит всех затраченных на него усилий, думала она. Но почему мальчик так переполнен любовью, даже ко мне. Даже ко мне. А после этого она глянула в его глаза и увидала…

Ничего.

Он выслушал ее спокойно потому, что всегда поступал так. Самообладание. Он просто должен был выпустить Песню, вот и все. Когда он не пел, в нем не было ничего человеческого. Он знал, чего ей хочется услышать, вот он и дал ей это, и это было все, что нужно было ему сделать.

— Тебя продвигают наверх? — спросила она у пустого лица.

— Продвигают наверх?

— Может ты и будешь певцом, — сердито сказала Киа-Киа, — но ты не человек!

Он снова начал петь, звуки уже были сладчайшими, но девушка вскочила на ноги и отпрянула от мальчика.

— Только не это! Больше ты меня не обманешь! Пой камням и заставляй их плакать, но меня ты больше дурой не сделаешь!

Она выскочила из комнаты, грохотом двери пытаясь заглушить его песню, закрыться ею от его пустого лица. Это дитя было чудовищем, в нем не было ничего естественного, и она ненавидела его.

Но вместе с тем она помнила его песню и продолжала любить мальчика, и ей так хотелось вернуться к нему в Ясли, чтобы вечно слушать, как он поет.

В этот особенный для нее день она упросила Эссте отправить ее из Дома пораньше, чтобы ей позволили уехать до того, как она вновь услышит Анссета поющим. Эссте выглядела обескураженной и попросила объяснить. Но Киа-Киа лишь настаивала вновь и вновь и даже обещала, что если ей не позволят уехать, она покончит с собой.

— Ладно, тогда можешь ехать завтра, — сказал ей новый Песенный Мастер Высокого Зала.

— Еще до похорон?

— Почему еще до похорон?

— Потому что он будет петь там, или нет?

Эссте кивнула.

— Его песня будет прекрасна.

— Я знаю, — сказала Киа-Киа, и ее глаза наполнились слезами памяти. — Только вот петь ее будет вовсе не человек. До свидания.

— Мы утратим тебя, — мягко сказала Эссте, в словах ее звучала нежность.

Киа-Киа уже уходила, но она повернулась, чтобы глянуть Эссте прямо в глаза.

— О, вы говорите так сладко. Теперь могу понять, откуда Анссет научился этому. Машина учит машину.

— Ты неправильно поняла, — ответила Эссте. Это одно страдание обучает другое. Ведь что, по-твоему, само Самообладание?

Только Киа-Киа уже ушла. Она уже не встречалась ни с Анссетом, ни с Эссте; поезд забрал ее саму, ее вещи и первую месячную стипендию от Певческого Дома.

— Я свободна, — сказала она, когда перед ней открылись ворота, отделявшие от всей Тью, и показались фермы.

— Ты врешь, ты врешь, — отвечал ей ритм колес.

7

Машина обучает машину. Эти слова оставили колющий след в памяти и сопровождали Эссте во время всего похоронного обряда. Машина. Ну хорошо, в чем-то это даже правда, но в другом — совершенно не так. Машинами были люди, у которых не было Самообладания, чьи голоса выбалтывали все их секреты и скрывали намерения. Но я держу себя в руках, а этого никакая машина сделать не сможет.

И все же она понимала, что имела в виду Киа-Киа. Да что там, ей было известно об этом и пугало, насколько полно Анссет, в столь раннем возрасте, овладел искусством Самообладания. Она следила за тем, как он пел на похоронах Ннива. Здесь он был не единственным певцом, зато самым юным, так что честь ему была оказана огромная и, практически, беспрецедентная. Когда мальчик вступил на подиум, среди собравшихся началось шевеление. Но вот когда он начал петь: уже никто не сомневался, что честь была оказана по праву. Правда, плакали только новички, Скрипучки и несколько Колокольчиков — было бы неправильно заставлять кого-либо терять Самообладание, даже и на похоронах Песенного Мастера. Но в песне слились вместе горе, любовь и тоска, глубокое уважение ко всем присутствующим, и не только к Нниву, который умер, но ко всему Певческому Дому, для которого покойный сделал столько хорошего. «О, Анссет, — думала Эссте, — ты уже мастер», но она же заметила такое, которое большинство не заметило: насколько лицо мальчика было бесстрастным до и после пения; насколько скованно он стоял; как все его тело было сконцентрировано только лишь на извлечение безукоризненного звука. «Он манипулирует нами, — размышляла Эссте, — манипулирует, но даже наполовину не столь совершенно, как манипулирует самим собой». Она отметила, как он воспринимает каждое шевеление, каждый взгляд из публики, как он упивается этим и возвращает назад во сто крат увеличенным. «Он просто увеличивающее зеркало, — думала Эссте. — Ты увеличивающее зеркало, берущее отдаваемую тебе любовь и возвращающее назад, во много раз увеличенную, но сам ты не прибавляешь к ней ни грана. Ты не целен».

Мальчик подошел туда, где сидела Эссте, и присел рядом с нею. Это было его право, раз она была его наставницей. Она не сказала ни слова, только вздохнула так, что чувствительный слух Анссета воспринял это как: «Прелестно, но с изъяном». Неожиданная и незаслуженная критика не вызвала перемен на его лице. Мальчик ответил всего лишь кивком, означавшим: «Понимаю, что тебе очень нужно что-то сказать мне».

«Самообладание, — думала Эссте. — Ты слишком хорошо овладел им».

8

Больше Анссет уже не пел в Певческом Доме на публике. Поначалу он даже не заметил этого. Просто была не его очередь выступать в Капеллах соло, в дуэте, в трио или квартете. Но когда каждый из его капеллы выступил уже дважды, а то и трижды, а Анссета так и не попросили петь, он, поначалу, был заинтригован, а потом встревожился. Он не задавал вопросов, потому что вызываться было попросту не принято. Он ждал. И снова ждал. А его выступление так и не подходило.

Это случилось вскоре после того, как он заметил, что другие в Капеллах начали обсуждать это, поначалу между собой, а затем и с Анссетом. «Может ты что-то неправильно делаешь? — спрашивали у него во время еды, при встрече в коридоре или в туалете. — Почему тебя наказывают?»

Анссет отвечал на это лишь пожимал плечами или звуком, означающим: «Откуда мне знать?». Но когда запрет на его выступление так и не прекратился, он начал отворачиваться от подобных вопросов с холодностью, которая быстро обучила любопытствующих, что данная тема к выяснению запрещена. Для Анссета это была лишь частица Самообладания, не позволявшая ему самому принять участие в измышлениях относительно этого таинственного запрета. Но то же самое Самообладание не позволяло спросить об этом самому. Так что Эссте могла тянуть это испытание столь долго, сколько ей самой бы того хотелось. Что бы это ни значило, что бы она ни надеялась довести до конца, Анссет обязан был принять это без вопросов.

Понятно, что, как и ранее, она приходила в его комнату каждый день. Должность Песенного Мастера Высокого Зала означала дополнительные обязанности, совершенно не снимающие те, что были у нее раньше. Отыскание и обучение Певчей Птицы для Майкела было делом всей ее жизни, добровольно возложенным на себя десятки лет назад. И конца ему не было видно, плод еще не был снят, но все потому, что Ннив умер, и потому, что этой проклятой дурочке Киа-Киа вздумалось доставить ей страдание, навалив еще и административную работу. Она разговаривала с Анссетом как можно больше, надеясь убедить в том, что он ее не утратил. Но тот воспринял известие без всякого знака, что сам он об этом беспокоится и проходил ежедневные уроки, как будто все было так и надо.

Да и почему бы он вел себя как-то иначе? Пока Киа-Киа не высказалась перед своим уходом, Эссте и сама особо не беспокоилась. Если Анссет великолепно владел Самообладанием, значит и во всем остальном он тоже был великолепен, потому до сих пор этого и не замечалось. Но вот теперь Эссте отмечала Самообладание, как будто каждый явный случай невнимания Анссета был для нее ударом.

Что же касается самого мальчика, то он понятия не имел, что происходит в душе наставницы. Эссте тоже прекрасно владела умением самоконтроля, и по ней никогда не было видно, что она беспокоится или размышляет об Анссете. Все идет так, как должно, решил он. «Я — озеро, — думал он, — и мои берега высоки. Во мне нет низинного места, и с каждым днем я становлюсь все глубже».

Ему и в голову не пришло, что он может утонуть.

9

Урок.

Эссте привела Анссета в голую комнату, где не было окон. Один только камень, площадью в десяти квадратных метров, и толстая, не пропускающая звуков дверь. Они уселись на каменном полу, а поскольку все полы в Доме были каменными, они посчитали пол удобным или, по крайней мере, знакомым, так что Анссет даже имел возможность расслабиться.

— Пой, — сказала Эссте, и мальчик запел.

Как всегда его тело было скованным, на лице не было знака ни малейших эмоций; зато сама песня, как и всегда, была эмоциями переполнена. На сей раз он пел о темноте и замкнутых пространствах, и песня была печально-траурной. Эссте часто поражалась глубине Анссетового понимания сути вещей, которых он, в своем возрасте, сам познать не мог.

Песня резонировала и отражалась от стен

— Звенит, — сказала Эссте.

— Мммм, — ответил мальчик.

— Пой так, чтобы звук не звенел.

Анссет запел снова, на сей раз песню бессловесную и совершенно не имеющую смысла, и та свободно двигалась в самых низких нотах (которые не были особо низкими), и наружу выходили, скорее, не ноты, но дыхание. Эта песня уже не давала эха.

— Пой так, — приказала Эссте, — чтобы для меня и для стен было громко, как ты сам это чувствуешь, но чтобы эха не было.

— Я не могу, — ответил на это мальчик.

— Можешь.

— А ты можешь?

Эссте запела, и ее песня наполнила все пространство, но отражения от стенок не было.

Так же запел и Анссет. Один час, затем другой, пытаясь отыскать самый подходящий голос для этого помещения. И в конце концов, в начале третьего часа, он сделал все так, как надо.

— Сделай это снова.

Мальчик опять запел, а потом спросил:

— Зачем?

— Ты не поешь только в тишине. Ты еще поешь и в пространстве. Ты должен петь точно в том пространстве, которое тебе дано. Ты обязан петь так, чтобы все слышали тебя безошибочно; ты должен держать ноту так чисто и без эха, чтобы любой мог слышать именно то, что производит твое тело.

— И я должен это делать каждый раз?

— Вообще-то, Анссет, это становится рефлексом.

Они посидели и помолчали. А потом, очень осторожно и мягко Анссет попросил:

— Мне бы хотелось таким вот образом заполнить и Капеллу.

Эссте понимала, о чем мальчик просит, и ей не хотелось отвечать на этот животрепещущий вопрос.

— Думаю, что сейчас в Капелле никого нет. Мы можем пойти туда.

Анссет вздрогнул на какое-то мгновение — тем не менее, Эссте отметила, что, после того, как ее ученик помолчал, на его лице ничего не отразилось.

— Мама Эссте, — сказал он наконец, — я не знаю, почему мне запрещено выступать?

— Разве тебе запретили?

— Ну, — тихо-тихо, кротко — ты же понимаешь, я должен.

Это уже была небольшая победа. Сейчас она заставила его спросить. Только победа оказалась бессмысленной. Он не потерял самоконтроля; просто мальчик понял, об этом бессмысленно молчать. Эссте откинулась, прижавшись стеной к каменной стенке, не понимая того сейчас, что сама связана своей жесткостью, чтобы теперь расслабляться.

— Анссет, а какова твоя песня?

Тот уставил на Эссте пустое лицо. Она ждала. Мальчик явно ничего не понял.

— Анссет, ты попросту возвращаешь назад наши собственные песни. Ты ухватываешь, что люди чувствуют, усиливаешь эти чувства и тем самым разбиваешь, крушишь нас ими; только вот, дитя, какова твоя песня?

— Все.

— Ни одной. До сих пор я никогда не слышал, чтобы ты пел песню, о которой бы я знала, что эта песня — только твоя.

Анссет не утратил Самообладания. Но конечно же, мог бы и рассердиться. Он только глянул на Эссте своими пустыми глазами и сказал:

— Ты ошибаешься.

Мальчишке было всего шесть лет, а он сказал: ты ошибаешься.

— Ты не будешь петь на публику до тех пор, пока не споешь для меня свою песню.

— А как ты узнаешь?

— Пока не знаю, Анссет. Но узнаю.

Мальчик с готовностью слушал ее, и Эссте, потому что и сама умела Владеть Собой, не отворачивалась от его взгляда. Некоторые дети, бывало, плохо воспринимали самоконтроль, и чаще всего заканчивали как Глухие. Не всякий легко овладевал им, но это было исключительно важным для песни. Но вместе с тем были и такие дети, как по-настоящему хорошие певцы и Певчие Птицы, которые обучались Владению Собой очень быстро и жили с ним естественно. Слишком естественно. Ведь сутью и целью самоконтроля вовсе не было полностью исключить певца от человеческого общения, но удерживать этот контакт чистым и ясным. Только вот Анссет вместо того, чтобы использовать Самообладание в качестве канала, использовал его, чтобы выстроить непробиваемую и непреодолимую стену.

Я преодолею твои стены, Анссет, молча пообещала ему наставница. Ты еще споешь мне свою песню.

Но его пустое, ничего не выражающее лицо ответило ей только: Ты сорвешься с этой стены.

10

Войдя в Высокий Зал, Рикторс Ашен кипел гневом.

— Послушайте, леди, вы знаете, что это такое?

— Нет, — ответила Эссте, и голос ее рассчитан был так, чтобы успокоить прибывшего. Это ордер на прибытие. От самого императора.

— Ну хорошо, вы прибыли. Почему же вы так волнуетесь?

— Но меня допустили только через четыре дня! А я личный посланник императора, по очень важному вопросу…

— Рикторс Ашен, — перебила его Эссте (но спокойно, тихо), — вам дали важное поручение, но дело не в том. Сейчас это всего лишь остановка на пути…

— Вы чертовски правы, — заметил на Это Рикторс Ашен, — но теперь из-за этого поручения я потерял четыре дня.

— Возможно, вам бы следовало попросить меня о встрече.

— Мне не надо просить. У меня ордер самого императора.

— Даже император просил разрешения, прежде чем он вошел сюда.

— Сомневаюсь.

— Это уже история, друг мой. Я лично завела его в эту комнату.

Теперь Рикторс уже не был столь возбужден. На самом деле он даже был смущен своей вспышкой. И не потому, что не имел на это права — Эссте понимала, это был такой человек, который применяет гнев для лучшего эффекта. Ведь не без причины он достиг столь высокого положения на флоте. Смущен он был потому, что гнев был настоящим, но не затрагивал вопросы чести. Этот молодой человек, которого научили. Эссте он нравился, даже несмотря на то, что этот юноша мог бы убить любого, чтобы достичь желаемого. Смерть таилась в его спокойных руках, за маской юного лица.

— Вся история — это чушь, — тихо заметил Рикторс. — Я здесь для того, чтобы выяснить относительно Певчей Птицы для Майкела.

— У императора нет Певчей Птицы.

— В том-то и штука, — уже не столь сурово сказал Ашен. — Вы понимаете, сколько лет прошло с тех пор, как вы пообещали ему Певчую Птицу? В этом году Майкелу исполнилось сто восемнадцать лет. Понятно, что этикет заставляет полагать, чтобы он жил вечно, но сам Майкел попросил передать вам, что он прекрасно осознает собственную смертность и надеется, что не умрет, пока не услышит, как поет его Певчая Птица.

— Понимаете ли, Певчую Птицу тщательно приспосабливают к ее хозяину. Обычно, у нас имеются Певчие Птицы, и мы просто готовим ее для нужного места. Теперь же случай неординарный, и пока что подходящей Певчей Птицы у нас нет.

— До сих пор?

— Полагаю, что у нас есть Певчая Птица, которая станет Певчей Птицей Майкела.

— Я должен увидеть его сейчас же.

Эссте решила улыбнуться. Рикторс Ашен улыбнулся ей в ответ.

— Конечно же, с вашего позволения, — прибавил он.

— Ребенку всего лишь шесть лет, — ответила на это Эссте. — Эго подготовка еще далека от завершения.

— Я обязан увидеть его, хотя бы знать, что он существует.

— Я отведу вас к нему.

И они пошли по лестницам, через коридоры и переходы.

— Здесь так много коридоров, — сказал Рикторс, — что даже понять не могу, остается ли у вас место для комнат.

Эссте ничего не ответила. Они добрались до коридора, где располагались Ясли. Здесь женщина на мгновение остановилась и пропела длинную высокую ноту. Все двери по коридору закрылись. После этого она провела посланника императора к двери Анссета и пропела несколько бессловесных нот.

Дверь открылась, и Рикторс Ашен изумленно открыл рот. Анссет был худеньким, но его телосложение и светлые волосы позволяли ему как бы светиться в проникающих через окно солнечных лучах, во всяком случае, таким было чувство. И еще, детские черты лица были прелестны, хотя и не отличались классической правильностью; такое личико заставляло таять как мужские, так и женские сердца.

— Его выбрали за голос или за лицо? — спросил Рикторс Ашен.

— Когда ребенку три года, — ответила на это Эссте, — его будущее лицо все еще остается тайной. Голос раскрывается намного легче. Анссет, я привела этого человека, чтобы он послушал, как ты поешь.

Мальчик без всякого выражения поглядел на наставницу, как будто чего-то не понял, но побоялся спросить объяснений. Зато Эссте сразу же догадалась, что тот задумал. Зато Рикторс — нет.

— Она имеет в виду, чтобы ты спел для меня, — пришел на помощь он.

— Ребенку ничего не надо повторять. Он выслушал мою просьбу, но решил не петь.

Лицо Анссета оставалось прежним.

— Он что, глухой? — спросил Рикторс.

— Сейчас мы уйдем, — ответила Эссте и повернулась к двери. Но Рикторс ждал до последнего, глядя на лицо Анссета.

— Прелестный, — повторял он снова и снова, когда они шли через новые и новые коридоры, направляясь к помещению привратника.

— Он предназначен императору в Певчие Птицы, Рикторс Ашен, а не в качестве мальчика для утех.

— У Майкела большое потомство. И его вкусы не настолько эклектичны, чтобы включать малышей. Почему мальчик не захотел петь?

— Потому что он так выбрал.

— И он часто такой упрямый?

— Частенько.

— Этим могут заняться гипнотерапевты. Хороший практик может установить ментальный блок, который запретит ему сопротивляться…

Эссте пропела мелодию, которая буквально заморозила Рикторса. Он глядел на нее, совершенно не понимая, почему неожиданно начал испытывать страх к этой женщине.

— Рикторс Ашен, я же не говорю вам, как направлять эскадры ваших космических кораблей к планетам.

— Понятно. Это всего лишь предложение…

— Вы живете в мире, где от людей ожидается только лишь послушание, но ваши гипнотерапевты и метальные блоки приведут вас окончательному краху. Здесь же — Певческий Дом, мы творим красоту. Вы не можете силой заставить ребенка найти его голос.

— В этом вы хороши, — взял себя в руки Рикторс Ашен. — Мне требуется больше усилий, чтобы заставить людей слушать меня.

Эссте открыла дверь привратной.

— Песенный Мастер Эссте, — сказал Рикторс Ашен. — Я сообщу императору, что видел его Певчую Птицу, и что дитя прелестно. Но когда я смогу сказать ему, что ребенка к нему послали?

— Ребенка пошлют тогда, когда я буду готова, — заметила на это Эссте.

— Возможно, было бы лучше, если бы ребенка послали, когда будет готов он.

— Когда буду готова я, — повторила Эссте, и в ее голосе не было ничего, кроме грации и удовольствия.

— Император желает иметь Певчую Птицу до того, как умрет.

Эссте тихо шепнула, что заставило Рикторса подойти поближе и наклониться к женщине, чтобы только он услышал, что скажет Эссте:

— Намобоим много предстоит сделать, прежде чем Майкел-император умрет. Разве не так?

И Рикторс Ашен вышел как можно быстрее, чтобы закончить дела.

11

— Что это за песня? — спросил Анссет.

— Просто прими ее во внимание. Обычно ее распевают ребятишки в Степе, чтобы насмехаться над другими крупными городами на Тью. Степ уже не крупный город. Но жители его все еще насмехаются.

— Куда мы едем?

— Тебе уже восемь лет, — ответила Эссте. — Помнишь ли ты какую-нибудь другую жизнь, других людей за порогом Певческого Дома?

— Нет.

— После нашей поездки ты вспомнишь.

— Но все-таки, что же означает эта песня? — спросил Анссет.

Но грузовичок уже остановился в месте обмена, дальше которого транспорт Певческого Дома не ездил, и где можно было пересесть на коммерческий. Эссте вела Анссета за руку, на данный момент проигнорировав его вопрос. Нужно было заняться билетами и багажом, небольшим вообще-то, но его следовало снабдить специальными метками и занести в компьютер, чтобы он никуда не попал по ошибке. Помня свой собственный первый выезд за пределы Дома, Эссте знала, что Анссет сейчас совершенно не понимает происходящего. Она попробовала объяснить ему самые необходимые вещи, и, похоже, этого ему хватило. Он очень быстро понял про деньги, очень естественно воспринял саму их идею. Вот одежду, что была сейчас на нем, он посчитал неудобной; он даже хотел сбросить обувь, но Эссте настояла на том, что ходить в обуви очень важно. Вот с привычками мальчика к еде Эссте не продумала. Так что возможна опасность поноса — в Певческом Доме он никогда не пробовал сахара.

Эссте не удивлялась тому, что Анссет спокойно принимает все окружающее. Поездка была вызвана тем, что целый год он не покидал Дома, правда, по нему не было видно никакого возбуждения или хотя бы интереса к тому, куда же они, в конце концов, едут. В последние пару лет он начал внешне проявлять какие-то человеческие эмоции, только Эссте, знавшая его лучше, чем кто-либо, не обманывалась этим. Эмоции проявлялись им только лишь затем, чтобы избежать ненужных комментариев. На самом деле, все они были ненастоящими. Они всего лишь соответствовали моменту или тому, чего от мальчика ожидали. И Эссте уже начала терять надежду. В сознании Анссета были тропки и секретные местечки, которые она сама там проложила и устроила, только сейчас она совершенно не могла пробиться к ним. Ей не удавалось хоть как-то разговорить его, проявить хоть малейшие неумышленные чувства; что же касается близости, прочувствованной ими в окружающих озеро холмах, мальчик никогда не подавал виду, что помнит об этом, и в то же время никогда не позволял наставнице сделать хотя бы несколько шажков по тропкам, на которые она могла вступить, легонько загипнотизировав его, и где она ожидала открыть хоть что-то.

Когда все дела на пересадочной станции были завершены, они присели, чтобы обождать автобус, средство передвижения, на котором могли путешествовать способные за это заплатить. Только теперь Эссте нашла время, чтобы ответить на вопрос Анссета. Если даже он был удивлен или благодарен за то, что она вспомнила об этом, по нему этого никак нельзя было увидать.

— Брю — это один из городов Моря — Хоумфолл, Чоп, Брайн и Брю — и все они знамениты своим пивом и элем. Но считается, что оттуда этих продуктов экспортируется слишком мало, потому что горожане — прославленные выпивохи. Пиво и эль содержат алкоголь. Эти напитки враждебны умению Владеть Собой, и ты не сможешь петь, когда выпьешь их.

— «А Бэй — жизнь отбирает»? — спросил Анссет, как всегда прекрасно помня песню.

— Бэй известен неприятным обычаем собирать толпы по субботам на публичные казни осужденных на смерть. Чтобы не слишком уменьшать численность своих сограждан, они казнят чужаков. Правда, этот обычай был запрещен в последние годы. В Вуде имеется нечто вроде обязательного рынка жен. Странная штука. Тью вообще очень странная планета. Только лишь потому Певческий Дом и смог существовать здесь. Мы были наиболее нормальным городом из всех остальных, потому-то остались одни.

— Городом?

— Певческий Дом начинался как город. Как город, где люди любили петь. Вот и все. Остальное выросло из него.

— Ну а другие города?

— Стивесс находится очень далеко на севере. Вотер — так же далеко на юге. Оверлук знаменит только лишь красотой своих мест, и там живут богатые люди, чьи дни подходят к концу. В Норумне проживает четыре миллиона человек. Вообще-то он рассчитан на девять, но обитатели считают, что становится слишком тесно, вот и позволяют, чтобы туда приезжало лишь несколько человек в год.

— Мы едем туда?

— Нет, не туда.

— «Богг же денежку дает». Что это значит?

— Сам узнаешь. Именно туда мы и едем.

Прибыл автобус, началась посадка, а потом он отъехал. Впервые на своей памяти Анссет видел людей, не принадлежащих к обитателям Певческого Дома. Много пассажиров в автобусе не было. Хотя от Сивотча до Богга имелась прямое шоссе, большинство пассажиров ехало экспрессом, который не останавливался на пересадочной станции у Певческого Дома — и даже в городе Степ. Этот же автобус экспрессом не ехал и останавливался везде.

Прямо перед ними сидели отец, мать и их сын, который был, самое малое, на год старше Анссета. Мальчик ехал уже слишком долго и не мог усидеть на месте.

— Мама, мне нужно в туалет.

— Ты ведь только что ходил туда. Сиди спокойно.

Но мальчишка продолжал вертеться, потом он встал на колени и стал глядеть на Эссте с Анссетом. Анссет глядел на мальчика, его взгляд не отклонялся даже на миллиметр. Мальчишка тоже поглядел в ту же сторону, нетерпеливо крутя задом. Затем он повернулся, чтобы махнуть перед лицом Анссета. Все это могло означать лишь чисто приятельский жест, но Анссет издал из себя короткую, резкую мелодию, которая тут же усадила мальчика на его место. Когда мать вела сына в зад автобуса, где располагалась туалетная кабина, тот глядел на Анссета в ужасе и старался держаться как можно подальше от него.

Эссте была изумлена тем, как перепугался мальчишка. Это правда, музыка могла быть упреком, только вот реакция мальчика была непропорциональна песне Анссета. В Певческом Доме песню Анссета мог понять каждый, но здесь мальчишка мог понять ее лишь частично — это и было целью поездки, научиться адаптироваться к людям, не принадлежащим к числу обитателей Дома. Но даже таким образом Анссет общался с мальчиком, и сделал это гораздо лучше, чем с Эссте.

Мог ли Анссет, размышляла Эссте, своей музыкой управлять отдельными людьми? Это переходило границы песенной речи. Нет, нет. Должно быть, мальчик уделил Анссету больше внимания, чем сама она, потому-то песня и ударила в него с большей силой.

И вместо того, чтобы обеспокоиться инцидентом, она только сильнее уверилась в собственной правоте. В первом своем столкновении с человеком снаружи, Анссет все сделал гораздо лучше, чем даже был способен. Анссет был подходящим выбором на Певчую Птицу для Майкела. Но если бы только это.

Хотя лес и не был таким буйным, как заросли в Долине Песен, куда до сих пор возили Анссета на экскурсии, деревья в нем все-таки были достаточно высокими, чтобы впечатлять, а поляны прибавляли пейзажу прелести — как будто строгий храм с колоннами, тянущимися в бесконечность, с плотным пологом из листьев. Анссет глядел больше на деревья, чем на людей. Эссте все гадала, что творится в закрытой для всех душе мальчика. Не случилось ли так, что он невольно сторонится всех остальных? По-видимому, он избегает этой чуждости, пока не может с ней свыкнуться. А может ему и вправду неинтересно, он больше заинтересован лесом, чем остальными людскими существами?

А может я поступила неправильно, продолжала размышлять Эссте. Возможно, я сделала ошибку, и нужно было позволить Анссету выступать на публике. В течение двух лет никто, кроме меня, его не слышал. Если то предпочтительное отношение, что было ранее, не позволяло другим детям стать ближе к мальчику, запрет на выступления должен был сделать из него парию. Никто ведь не знал, в чем его недостаток, и после триумфального выступления на похоронах Ннива никто его не слышал, и каждый решил, будто бесславие стало наказанием за нечто ужасное. Кое-кто даже пел об этом в Капеллах. Один ребенок, Ллер, даже выплеснулся в протестующей, гневной песне, говорящей о том, что нечестно так долго не позволять Анссету петь. Но даже Ллер избегал Анссета, как будто будущая Певчая Птица была заразной.

Если я ошибалась, думала Эссте, вред уже нанесен. Через год Анссет должен будет отправиться к Майкелу, безразлично, будет он готов или нет. И Анссет отправится как самый отточенный, самый исключительный голос, который мы отсылали на нашей памяти из Певческого Дома. Только отправится он как нечеловеческое существо, неспособное общаться с другими нормальными человеческими чувствами. Поющая машина.

У меня есть год, размышляла Эссте. У меня есть год на то, чтобы разбить окружающие его стены, но не разбивая его сердца.

Пуща сменилась лесистыми прериями, пустынными землями, где до сих пор водились дикие звери. На Тью не было достаточной перенаселенности, чтобы высылать поселенцев на это плато, где зимы были ужасно холодными, а лето — невыносимо жарким. Через час они достигли Хребта, громадной скальной гряды длиной в несколько тысяч километров, и в километр высотой. Правда, в этом месте скалы разделялись на две части, так что в разрыве склоны были даже не слишком крутыми. Перед самым нагромождением каменных гор и располагался город Степ, где заканчивалось речное движение и переходило в дорожное. Лишь немногие фермеры могли позволить себе иметь грузовички. Но даже и тогда, когда Степ перестал быть столицей, он был достаточно важен в местном масштабе.

Автобус катился вверх-вниз по извилистому шоссе, напоминавшему американские горки и проложенному в скалах несколько веков назад. Дорога была ухабистой, но автобус храбро двигался вперед, если не считать нескольких случаев, когда он съезжал чуть ли не к краю обрыва. Анссет все так же глядел через окна, и даже Эссте увлеченно присматривалась к обширным обработанным полям у подножия обрыва. То, что падает на плато в виде снега, у подножия выливается дождем, и здешние фермеры кормят весь мир, как они сами говорят.

Сам город Степ был скучным. Все дома были старыми, все здесь: от покосившихся вывесок, до практически пустых улиц кричало об упадке. Тем не менее, урок должен был быть выучен. Эссте повела Анссета в мрачный ресторан и заказала обед. «Здесь даже цены давят», — обратила она внимание мальчика, но тот не обратил на это внимания.

Людей в ресторанчике было не больше, чем на улицах. Где же были все обитатели, если таковые вообще имелись? Но заказ принесли быстро. Еда была даже неплохой, только вот запах испарился где-то между фермой и столом. Анссет чего-то поклевал. Эссте съела еще меньше. Вместо того, чтобы предаваться чревоугодию, она рассматривала окружающих. Поначалу ей показалось, что все они преклонного возраста, но, не привыкши доверять первому впечатлению, она стала считать. Только шесть человек были седыми или же лысыми — с дюжину остальных посетителей было среднего возраста или молодыми людьми. Кое-кто молчал, но большинство разговаривало друг с другом. Равно как и сам ресторан выглядел старым, так и разговоры казались истертыми, из-за чего Эссте сделалось как-то грустно. Песня этого места куда-то ушла, если такая вообще имелась. Теперь же здесь хозяйничали только вздохи.

И как только Эссте подумала об этом, до нее вдруг дошло, что Анссет тоже вздыхает. Звук был тихим, но всепроникающим, почти как у кухонных машин, которые и делали еду. Самообладание позволило наставнице не глядеть на мальчика, вместо этого она слушала песню. Та же была точнейшим отражением настроения этого места, изумительным пониманием, нет, не обездоленности, но утомленности людской. Но постепенно Анссет встраивал в свою мелодию восходящий тон, странный, неожиданный элемент, который делал ее интересной, или, по крайней мере, слышащий эту мелодию начинал хотеть чем-то интересоваться. Эссте сразу же поняла, что делает Анссет. Он нарушил запрет. Он выступал на публике. Только вот опять — песня не была его собственной: она предназначалась для всех людей, сидящих в этом ресторанчике, включая и саму Эссте, желающих слушать, желающих, чтобы появилось какое-то чувство.

И живость этой мелодии тут же подействовала. До сих пор молчавшие люди начали разговаривать; те разговоры, которые велись до того, сделались более оживленными. Люди начали улыбаться. Некрасивая девушка у бара заговорила с официантом. Они даже стали шутить. И никто, казалось, не заметил песни Анссета.

И тут мальчик заглушил, свел песню, позволив ей замереть на полуноте, так что, казалось, она продолжилась в тишине. Даже сама Эссте не была уверена, когда же закончилась песня, хотя она была единственной, кто к ней внимательно прислушивался. Но и по завершению песни, ее эффект не растаял. Эссте все еще ожидала, как долго люди будут улыбаться. Но даже когда они покинули ресторан, тот все еще улыбался.

— Поздравляю тебя, — сказала Эссте, — с великолепным выступлением.

Но лицо Анссета оставалось таким же бесстрастным. Хотя его выдал голос:

— Их изменить труднее, чем людей из Певческого Дома.

— Как будто пытаешься идти по воде, так? — спросила Эссте.

— Или по илистому дну. Но я могу это делать.

Никакого самодовольства. Всего лишь констатация факта. Но я же тебя знаю, парень, думала Эссте. Про себя ты прямо прыгаешь от радости. Ты шикарно провел время, показав, что способен меня обвести вокруг пальца, и в то же время — что способен справиться с любой ситуацией. Но если только эта ситуация тебя не касается.

Автобус вез их через ночь, но теперь они отдалялись от Хребта на запад; когда они прибыли в Богг, было еще темно. Правда, темным было только небо. Фонари наполняли город светом до самого берега моря. Казалось, что между огнями нет ни малейшего просвета, как будто город был покрыт ковром чистого света, что он был кусочком самого солнца. Тучи над городом ярко отсвечивали. Казалось, что сияло даже само море.

Улицы были настолько забиты толпами, даже в эти последние часы перед рассветом, что автобусы и грузовички, даже мотоциклы, должны были двигаться по нависающим над домами эстакадам. Все это было поразительно, ослепительно, волнующе. Нашествие людей было столь отчаянным, невообразимым и пугающим, что это чувствовалось даже в автобусе. Анссет все это время спал, лишь проснулся на мгновение, когда Эссте попыталась заинтересовать его происходящим.

— Огни, — сказал он, но в тоне голоса было другое: Уж лучше я посплю.

— Можете подниматься к себе и спать, — сказал им служащий в гостинице. — Днем здесь ничего не происходит. Даже деловая жизнь происходит ночью. Днем вы даже поесть не сможете толком, разве что в одной из круглосуточных столовок для наркоманов.

Только Анссет, поспав несколько часов, настоял на том, чтобы выйти.

— Я хочу осмотреть город сейчас.

— В электрическом свете он выглядит лучше, — сказала ему Эссте.

— Так. Так потому я хочу его увидеть именно сейчас.

— Так? По мне бы лучше отдохнуть.

— Здесь очень мягкие кровати, — сказал Анссет. — Я всю спину себе отлежал. То, что мы ели в Степе, заставило меня четыре раза ходить в туалет, но даже и там еда выглядела получше, чем на тарелке. Я хочу выйти. Я хочу видеть город, пока он не одет этими глупыми людьми.

Тебе восемь лет, сказала про себя Эссте, но могло бы и восемьдесят.

И они смотрели на Богг при свете солнца.

— Название? — спросил Анссет.

— Город находится в эстуарии реки Сэлвей. Большая часть земли здесь возвышается над уровнем моря буквально на несколько сантиметров, и она постоянно угрожает сползти в море.

Наставница показала мальчику, как архитектура приспособилась к здешним условиям. В каждом доме на всех этажах был главный вход, открывающийся в пустое пространство. Когда здание садилось, начинали пользоваться входом на нижнем этаже. Здесь были такие дома, которые возвышались над уровнем улиц всего на пару футов; другие дома строили прямо у них на крышах.

Светящиеся вывески днем были выключены; людей на улицах было очень мало.

— Он такой же мертвый, как и Степ, — сказал Анссет

— Если не считать того, что он оживает ночью.

— Разве?

В некоторых местах на улицах мусор лежал несколькодюймовым слоем. Уборочные машины шастали по городу и урча пережевывали отходы. Те немногие прохожие, которые встречались на улицах, выглядели так, будто ночь была для них очень тяжкой — во всяком случае, по ним было видно, что они не выспались. Вчера ночью здесь был карнавал, а сейчас город походил на кладбище.

Парк. Они присели на скамейку, в несколько мгновений приспособившуюся к очертаниям их тел. Неподалеку, опустив ноги в пруд, сидела пожилая женщина. В руке она держала идущую в воду леску. Рядом с ней извивался уродливый угорь. Женщина свистела.

Мелодия у нее была грубой, немелодичной и повторяющейся. Анссет стал напевать тот же самый мотив, в том же высоком регистре — неуверенный и виляющий. Он передразнивал женщину, коленце за коленцем, одна неправильная нотка за другой. А потом, неожиданно, он спел скрипучий до боли диссонанс. Женщина повернулась к нему, с трудом переваливая свой здоровенный живот с коленей. Она засмеялась, и ее грудь заколыхалась вверх-вниз.

— Ты знаешь эту песню? — обратилась она к мальчику.

— Знаю! — крикнул в ответ тот. — Я сам написал ее!

Женщина опять засмеялась. Анссет смеялся вместе с нею, только его смех был имитацией смеха пожилой женщины: долгий захлеб, потом короткий, громкие всплески звука. Ей понравилось слышать смех, так похожий на ее собственный — ведь это и был ее собственный.

— Иди сюда! — позвала она.

Анссет направился к женщине, и Эссте последовала за ним, даже не зная, как старуха поведет себя с мальчиком. Она беспокоилась до тех пор, пока женщина не заговорила снова:

— Недавно здесь, — заявила она. — Я сразу же могу сказать, кто здесь новичок. Это твоя мама? Прелестный мальчик. Не отпускайте его одного по вечерам. Он слишком красив, и его могут взять для развлечений. Не знаю, о чем вы там думаете, надеюсь, может вы поглядите на этого угря, а говоря о нем — не хотите ли вы его купить?

Угорь, как будто чувствуя, что о нем говорят, непристойно выгнулся.

— Он еще не умер, — прокомментировал это Анссет.

— Чтобы он умер, надо несколько часов. Для меня это хорошо. Чем дольше они тут бьются, тем больше размягчаются, а значит, тем лучше у них вкус. Тут в пруду их полно. Он соединен с очистной системой. Так что они живут в отходах. Вместе с вещами похуже. Богг производит больше дерьма, чем какой-либо другой город, достаточно, чтобы кормить миллионы этих тварей. А пока они есть, я с голоду не сдохну.

Она опять засмеялась, и Анссет засмеялся вместе с ней, после чего оборвал смех, превратив его в безумную песню, еще даже более похожую на смех. Хорошо еще, что Эссте владела самоконтролем, чтобы не расхохотаться самой.

— Ваш мальчик певец.

— У него много талантов.

— Певческий Дом? — спросила женщина.

В данном случае было лучшим солгать.

— Там его не взяли. Я говорила, что у него талант, да что там, он гений, но все эти их дурацкие тесты не смогли открыть гения, когда он пел им арию.

— Это и так хорошо. Тут есть множество мест для певцов, и не обязательно типа Певческого Дома. Если он еще пожелает при этом сбросить свою одежду, то сможет заработать целое состояние.

— Здесь мы только в гостях.

— Тут имеются даже такие местечки, где он мог бы подзаработать, даже одеваясь. Тут есть вещи самого разного рода. Правда вы же не городские. Тут всякий знает, что не следует ходить в парк днем. Чтобы патрулировать их, не хватает полиции. Даже мониторы не помогают — за ними следит всего несколько человек, да и те дремлют после ночи. Ночью оживают, а днем как сонные мухи. — Она засмеялась, но ее глаза быстро сделались серьезными. — Здесь, на краю, пока что все нормально. И ко мне никто не цепляется. Но вот вам следует быть поосторожнее.

Анссет взял угря в руки и без всякого чувства разглядывал его. Зато в глазах рыбы было отчаяние.

— И какова она на вкус? — спросил мальчик.

— А ты как считаешь? Он ест только дерьмо. Вот и на вкус тоже дерьмовый.

— И вы это едите?

— Пряности, соль, сахар — я могу взять угря и придать ему какой угодно вкус. Ужасный, но на угря уже не похожий. У угрей эластичное тело. Его можно изгибать и крутить сколько хочешь.

— Ах.

Для пожилой женщины это ах ничего не значило. А для Эссте: Для тебя я тоже такойвот угорь. Ты можешь изгибать меня, но я буду выпрямляться.

— Пошли, — сказала Эссте.

— Прекрасная мысль, — отозвалась женщина. — Здесь небезопасно.

— До свидания, — сказал ей Анссет. — Я был очень рад нашей встрече.

И в его голосе было столько радости от этой встречи, что пожилая женщина долго дивилась этому и еще долго улыбалась, даже когда мальчик исчез за углом.

12

— Все это скучно, — заявил Анссет. — Тут должно быть больше, чего бы стоило увидать.

Эссте удивленно поглядела на него. Когда она сама прибыла сюда как начинающая Певчая Птица, все представления с их танцами, пением и смехом были для нее чудесным сюрпризом. Не думала она, что Анссету все так быстро надоест.

— Ладно, тогда куда мы пойдем?

— За.

— Куда это «за»?

Мальчик не отвечал. Он уже поднялся со своего места и протискивался к выходу. Наставница догнала его и взяла за плечо. Мальчик совершенно не обратил на это внимания и направился дальше. Эссте еще раз попыталась схватить его, но Анссету было гораздо легче лавировать в толпе в проходах, где все время туда-сюда носились люди. Она увидала, как ее подопечный заскочил в дверь, откуда появлялись и куда исчезали официанты. Не имея другого выхода, Эссте поспешила за ним. И куда девались обычный страх и стыд перед чужими, которые обычно удерживали детей из Певческого Дома в послушании?

Эссте нашла мальчика среди поваров. Они смеялись и шутили с Анссетом, а тот эхом отражал их смех и настроение, делая их еще счастливее, хотя говорил им совершеннейшую белиберду. Они уже любили мальчика.

— Ваш сын, леди?

— Мой.

— Хороший мальчик. Прекрасный паренек.

Анссет наблюдал за тем, как они готовят блюда. В кухне было ужасно жарко. Повара рассказывали ему про свою работу.

— В большинстве мест стоят быстродействующие печки. Но здесь мы готовим для тех, у кого старые вкусы, готовим по старинке. Это наша особенность.

На лице Анссета выступили капли пота; волосы приклеились ко лбу и шее потными кудряшками. Только он, похоже, не замечал этого, но Эссте увидала это и беспрекословно заявила:

— Мы идем.

Анссет не сопротивлялся, но когда она повела его к двери, через которую они вошли сюда, он настойчиво потянул ее к другому выходу. Он вел к погрузочной рампе. Грузчики с любопытством глядели на них, но Анссет пробормотал ничего не значащую мелодию, и они оставили странную пару в покое.

Идущая за рампой улочка была общей для всех строений квартала. Это был город в городе: все двери снаружи отсюда были открыты для посетителей, игроков, искателей развлечений; а здесь, с заднего крыльца, были ходы для грузчиков, официантов, слуг, администраторов, артисты бегали вперед и назад, раскатывали на ржавых такси, кто-то опорожнял мусорные баки. Здесь находилось все то уродство, которое производилось всеми прелестями и удовольствиями Богга и скрывалось от владельцев тугих кошельков за стенами и дверями с надписью «Только для обслуживающего персонала».

Эссте с трудом поспевала за Анссетом. Она не была в претензии к нему, что именно он вел ее сейчас. Это он обнаружил это место, и его музыка могла удержать на расстоянии тех, кто мог помешать им. Она должна была оставаться с мальчиком и хотела быть с ним, потому что сама была взволнована сделанными им открытиями, более увлечена, чем он сам показывал.

Переработка мусора; секс-шоп; бронированный автомобиль, в который инкассаторы загружают выручку вынутую у азартных игроков из карманов; дантист, специализирующийся на лечении зубов у тех, кому по службе необходимо улыбаться, но которые могут оторваться от работы всего лишь на несколько минут; репетиция какого-то старомодного шоу; и тысячи грузчиков, доставляющих продукты и вытаскивающих мусор.

И еще — морг.

— Вам нельзя сюда, — сказал им прозектор, но Анссет только улыбнулся и сказал:

— Почему, можно, — и пропел послушание.

Прозектор пожал плечами и вернулся к своей работе. А вскоре он уже начал рассказывать о том, что делает:

— Я их вычищаю. — Тела поступали к нему на конвейере, а он перекатывал их на свой стол, где вскрывал брюшную полость и вытаскивал кишки. — Богачи, бедняки, победители и проигравшие, игроки, рабочие, в этом городе умирает сотня за ночь, а здесь мы их хорошенько чистим, чтобы были как новенькие. А кишки у всех одинаковые. И вонь ото всех одна и та же. И все голенькие будто младенцы. — Кишки отправились в мешок. Прозектор запихнул вовнутрь комки синтетического волокна и зашил кожу кривой иголкой. На одно тело он потратил всего десяток минут. — Другой у нас делает глаза, еще один занимается открытыми ранами. А я специалист по этим вот делам.

Эссте хотелось уйти. Она вцепилась в плечо Анссета, но тот идти не желал. Он смотрел, пока не сменилось четыре тела. Четвертое принадлежало старухе из парка. Прозектору, вроде, уже надоело болтать. Он сделал надрез на громадном животе. Вонь была ужасной.

— Ненавижу толстых, — заявил прозектор. — Всегда нужно извлекать жир, а это меня задерживает, и после них я отстаю. — Он наклонился над горой плоти, чтобы захватить внутренности, а выпрямившись, выругался. — Жирные вечно партачат мне работу.

На лице старухи была гримаса, которую можно было принять за улыбку. Горло у нее было перерезано.

— Кто ее убил? — спросил Анссет. Ни в голосе, ни в лице у него не было ни следа эмоций, кроме обычного любопытства.

— Кто угодно. Откуда мне знать? Убийцы. Такие могут прибить за что угодно. Только эта была нищенкой, это точно. Я же чую запах. Жрала угрей. Только даже если бы ее не прибили, вскоре это сделал бы рак. Понимаешь? — Он вытащил желудок, покрытый опухолями. — Она была толстая и не знала, что у нее эта гадость. Только вот, рано или поздно, она бы ее прикончила.

Только после больших усилий и не с первого раза прозектору удалось сшить брюшину. В это время на конвейере поступило следующее тело.

— Черт, — выругался служитель морга. — Они что, сговорились сегодня? Еще один жирный.

— Пошли, и немедленно, — сказала Эссте и позволила, чтобы уровень самообладания настолько снизился, чтобы это удивило мальчика и позволило бы увести его. Анссет послушно разрешил провести его до внутренней улочки.

— Хватит! — заявила Эссте. — Пошли.

— Она была не права, — сказал Анссет.

— Кто.

— Женщина. Она ошибалась. Ей не дали быть одной.

— Анссет…

— Поездка получилась хорошей, — сообщил мальчик. — Я многое узнал.

— Что же именно?

— Удовольствие — это как делать хлеб. Много-много жары, тяжкая кухонная работа, и все ради нескольких глотков за столом.

— Очень хорошо. — Наставница все еще пыталась увести мальчика.

— Нет, Эссте. Это в Певческом Доме ты можешь мне запрещать, но тут — нет.

И Анссет вырвался и помчался к заднему ходу театра. Эссте побежала за ним, но когда ты не очень молода, хотя и стараешься держать себя в форме, женщина ее лет даже не может и надеяться перехватить собирающегося удрать мальчишку. Ей еще повезло увидать, куда тот побежал.

Оркестр играл на всю катушку, а на сцене плясали голые женщины. За кулисами ожидали своей очереди такие же голые мужчины. Анссет встал за тюлевой кулисой и был напряженным, как и всегда, когда пел. Его голос был чистый и громкий, и, услышав его, женщины перестали танцевать, очень скоро и оркестранты заслушались и перестали играть. Анссет вышел из-за кулисы и прошел на сцену, не прерывая песни.

Мальчик пел о том, что все они чувствовали, то, что не могла удовлетворить патетическая игра оркестра. Он пел похоть собравшихся: зрителей, оркестрантов, обнаженных мужчин и женщин, хотя сам никогда ее не испытывал; и та стала нарастать, становясь неуправляемой. Это убивало Эссте, когда она смотрела на происходящее. Мальчик давал толпе все, что она желала.

Но потом он сменил песню. Все еще без слов, он начал рассказывать собравшимся о потных поварах на кухне, о грузчиках, дантисте, об убогости задних улиц. Он дал им понять боль усталости, горечь неблагодарной службы. И, в конце концов, он стал петь про пожилую женщину, спев ее смех, спев ее одиночество и веру, а затем спел ее смерть, разделывание на блестящем и холодном столе прозектора. Это было агонией, слушатели начали плакать и рыдать, они начали покидать зал, но только те, у кого было достаточно самообладания, чтобы подняться с мест.

Голос Анссета проникал сквозь стены, но не давал эха.

Когда зал опустел полностью, Эссте поднялась на сцену. Анссет глянул на нее, и его глаза были такими же пустыми как и зал.

— Ты проглотил их, — сказала Эссте, — а затем выблевал назад, еще более глупыми, чем они были ранее.

— Я пел все то, что было во мне.

— В тебе? Ничего этого в тебе никогда не было. Это впиталось в стены, а ты вытащил его на свет.

Анссет не отвел глаз.

— Я так и знал, что тебе не будет известно, когда я пел от своего имени.

— Нет, это ты ничего не знал, — ответила на это Эссте. — Мы возвращаемся домой.

— Но ведь у меня был целый месяц.

— Тебе не нужен месяц здесь. Тебя уже ничего не изменит.

— Так я угорь?

— А может ты камень?

— Я — ребенок.

— Самое время напомнить тебе об этом.

Анссет предпочел не упрямиться. Эссте довела его до гостиницы, там они собрали свои вещи и выехали из Богга еще до наступления рассвета. Все рухнуло, думала про себя Эссте. А я ведь считала, что здешняя смесь человеческих отношений сможет открыть его. Только все, что он открыл, это лишь то, что в нем уже было. Бесчеловечность. Несокрушимая стена. И уверенность, что он может делать с людьми все, что только пожелает.

Слишком хорошо читал он незнакомую аудиторию. Такого до сих пор в Певческом Доме не случалось. Анссет не был только лишь блестящим певцом. Он мог слышать песню в людских сердцах, и безразлично, умели те петь сами или нет; он мог слышать их, усиливать, мог петь эту же песнь им в отместку. В Певческом Доме ему придали форму, но мальчик был отлит не из такого ковкого материала, как остальные. И отливка не соответствовала форме.

Так в чем же была ошибка, размышляла Эссте. Что треснуло в первую очередь?

В этот момент она не могла поверить, что причина этому был сам Певческий Дом. Несмотря на всю кажущуюся силу, Анссет был чрезвычайно хрупок. Если в подобном состоянии он отправится к Майкелу, поняла Эссте, он будет действовать вопреки всем моим связанным с ним планам. Майкел силен, возможно, что он достаточно силен, чтобы сопротивляться коварному дару Анссета. Но были и другие: Анссет может уничтожить их. Понятное дело, совершенно не понимая того. Они вновь и вновь придут испить из его источника, не зная того, что выпивают себя сами, пока не иссякнут.

В автобусе мальчик спал. Эссте обняла его, прижала к себе и все время пела и пела ему песнь любви.

13

— У меня нет на это времени, — сказала Эссте, позволив, чтобы в голосе ее сквозило раздражение.

— У меня тоже, — с вызовом заявила на это Киа-Киа.

— На Тью имеются превосходные учебные заведения. И стипендия у тебя, более чем достаточная.

— Меня пригласили в Принстонский Государственный Институт.

— Чтобы содержать тебя на Земле, понадобится в десять раз больше средств. Не говоря уже о стоимости полета на Землю. Плюс, к тому же тебе нужны будут деньги и на жизнь — это громадная сумма.

— Она в десять раз меньше того, что вы получаете в год за одну Певчую Птицу.

Довольно верно. Эссте вздохнула про себя. Слишком много выпало на один день. Я не готова встретиться с этой девушкой лицом к лицу. То, что не забрал Анссет, довершила усталость.

— Но почему именно Земля? — спросила она, понимая, что даже Киа-Киа распознает вопрос как последнюю попытку сопротивления.

— Земля потому, что в своей области я тоже Певчая Птица. Я понимаю, что вам с этим трудно согласиться, что некто может делать что-нибудь великолепно, но не петь, только…

— Можешь идти. Мы заплатим.

Тон ее голоса отпускал девушку. Совершенная неожиданность решения и его как бы случайность совершенно лишили победу ее вкуса. Киа-Киа подождала еще немного, затем пошла к двери. Но там остановилась, обернулась и спросила:

— Когда?

— Завтра. Вызови ко мне казначея.

После этого Эссте вернулась к разложенным у нее на столе бумагам. Пользуясь возможностью, Киа-Киа, оглядела Высокий Зал. Это я выбрала тебя на это место, думала она, пытаясь чувствовать себя победительницей. Только вот радости никак не было. Все было так, как говорил Хррей — она сделала совершенно очевидный выбор. Любой, кто знает Певческий Дом, мог бы выбрать Эссте на это место.

В зале было холодно, но жалюзи, по крайней мере, были закрыты. Здесь гуляли сквозняки, но уже не ветер. Эссте явно не собиралась умирать в ближайшее время. Киа-Киа глянула на окно, из которого чуть не выпала. С закрытыми жалюзи оно было окно как окно или даже часть стены. Даже само помещение вовсе не находилось на километровой высоте от земли — как и остальные строения Певческого Дома. И сам он был всего лишь зданием, и девушке было плевать на то, что больше она его никогда не увидит, она не испытывала глубинной связи с его камнями, она не собиралась вспоминать о нем и даже рассказывать о нем своим новым друзьям в университете.

Но ее пальцы погладили камень стены, когда она выходила.

Услышав, что Киа-Киа выходит, Эссте подняла голову. Наконец-то ушла. После этого она подняла лист бумаги, занимавший ее гораздо сильнее, чем все потребности Глухой, пытавшейся мстить за свой собственный промах.

Письмо пришло сегодня утром. Двадцать два дня. И что самое паршивое, Анссет уже готов. Готов. Готов.

А я не готова.

Двадцать два дня. Эссте нажала кнопку у себя на столе.

— Пришлите Анссета ко мне.

14

Ррук пришла в Ясли и Капеллы, как ей и следовало по распорядку. В ее голосе не было особенной силы, но она была чудесной певицей и доставляла удовольствие всем, кто ее слышал. Тем не менее, она испытывала страх. Ясли и Капеллы были гораздо большим шагом вперед, чем между Скрипучкой и Колокольчиком или даже между Колокольчиком и Ветерком. Здесь она была одной из самых младших, а в своих Яслях младше ее никого и не было. И только одно помогало забыть ей про робость — это были седьмые Ясли. Ясли Анссета.

— А сам Анссет придет? — спросила Ррук у сидящего рядом паренька.

— Не сегодня.

Разочарование не проявилось на лице девочки, но прозвучало в ее песне.

— Понимаю, — сказал на это парень. — Тут дело такое. Он здесь никогда не пел.

До Ррук доходили слухи об этом, только она никак не могла в них поверить. Анссету не давали петь? Но это было правдой. И она пробормотала песню, в которой была несправедливость этого запрета.

— Я и сам не знаю, за что его, — сказал ей сосед. — Однажды я тоже пел подобное в Капеллах. Меня зовут Ллер.

— Ррук.

— Я слыхал про тебя. Ты та самая, кто первая пропела Анссету песню любви.

Тут была некая связь — они оба чем-то жертвовали, осмеливаясь сделать что-то ради Анссета. Но тут начались занятия, и их беседа прекратилась. Сегодня Ллер пел в трио. Он вел высокую партию — звонкое жужжание, меняющееся лишь изредка. Но он все время контролировал общее звучание трио, в центре которого находились все время меняющие свое место остальные два голоса. Виртуозно пользуясь своим умением, он делал песню необыкновенно красивой. Теперь он еще сильнее нравился Ррук, из-за своих способностей, а не только его участию в деле Анссета.

После окончания занятий, совершенно не договариваясь заранее, Ррук с Ллером пришли в ясли к Анссету.

— Еще до начала спевки его вызвали к Песенному Мастеру Эссте в Высокий Зал. По-моему, он скоро вернется. Обычно сама Эссте приходит учить его, так что, возможно, она вызвала его, чтобы объявить о снятии запрета.

— Я надеюсь на это, — согласилась с парнем Ррук.

Они постучали в дверь Анссета. Она открылась; сам мальчик молча пропустил их вовнутрь.

— Анссет, — начал было Ллер, а потом замолчал. Любого из своих товарищей они могли спросить прямо. Но долгая изоляция Анссета, его совершенно не похожая на ребячью экспрессия, вечное отсутствие интереса к чему-либо — эти препятствия преодолеть им было нелегко.

Когда молчание уж слишком затянулось, Ррук, не подумав, ляпнула:

— Мы слыхали, ты ходил в Высокий Зал.

— Ходил, — коротко ответил Анссет.

— Так что, сняли запрет?

Мальчик только молча глянул на нее.

— Ой, — девочка прикрыла рот рукой. — Извини. — И голос ее сам выдал, как стыдно ей было.

А после этого Ллер заметил, что постель Анссета скатана.

— Ты уходишь? — спросил он.

— Да.

— Куда же? — поинтересовался Ллер.

Анссет подошел к кровати, взял сложенное белье и направился к двери.

— В Высокий Зал.

После чего он обошел товарищей и пошел по коридору.

— Зачем, чтобы жить там? — спросил вдогонку Ллер.

Но Анссет не удостоил его ответа.

15

— Это работа не для искателя, — сказал сам искатель.

— Знаю, — ответила ему Эссте, а затем пропела свои извинения, в которых было объяснение важности и необходимости этого дела.

Смягченный этим, искатель доложил:

— Я занялся тем, что проверил все секретные файлы рынка продажи детей-певцов за десять лет. На Доблей-Ми бизнесом заниматься просто. Если у тебя имеются деньги, и ты знаешь, кому их сунуть, то можно устроить все, что угодно.

— Так вы нашли?

— Анссет был похищен. Его родители все еще живы, и они готовы заплатить любые деньги, лишь бы вернуть его обратно. Когда его забрали у них, он был достаточно взрослым, чтобы помнить своих родителей и знать, что они не хотели бы отпускать его просто так. Его похитили у них в театре. Похититель, с которым я разговаривал, сейчас сделался мелким государственным служащим. Налоги или что-то вроде того. Мне пришлось сговориться с несколькими наемными убийцами, и его хорошенько избили, прежде, чем доставили ко мне. Очень неприятный род деятельности. Несколько недель я не мог петь.

— Его родители?

— Очень богатые люди. Мать — весьма интересная женщина. Отец — тут песня более двусмысленная. Вы же знаете, я не слишком могу судить о взрослых. Впрочем, мне это и не нужно. Но я почувствовал, что в нем есть чувство вины за то, что он пугается. Возможно, что он мог бы сделать и больше, чтобы вернуть Анссета. А может, вина его лежит в чем-то другом. Ага, еще одно, хотя и не к месту. По закону, как вы и я знаем, было бы страшным преступлением, не отдать ребенка назад.

Эссте глянула на него, спела несколько нот, после чего оба рассмеялись.

— Понимаю, — сказал искатель. — В Певческом Доме у тебя нет никаких родителей, никакой семьи.

— А родители не догадываются?

— Для них их малыша зовут Бирвин. Я же сказал, что один нервный мальчик из нашей больницы на Мюррейне имеет анализы крови совершенно не соответствующие крови их сына.

Стук в дверь.

— Кто?

— Анссет, — прозвучало за дверью.

— Могу я его увидеть? — спросил искатель.

— Можете. Только не разговаривайте с ним. А когда вы уйдете, закройте дверь на засов с внешней стороны. Передайте Слепому, что еду я буду получать посредством автоматов. Сюда же никто не должен входить. Все послания только через компьютер.

Искатель был заинтригован.

— Зачем такая изоляция?

— Я готовлю Певчую Птицу для Майкела, — ответила ему Эссте.

После этого она поднялась с места, подошла к двери и открыла ее. Анссет вошел в комнату, волоча за собой сверток с постелью. На искателя он глянул без малейшего интереса. Взрослый мужчина тоже поглядел на мальчика, хотя и не так бесстрастно. Два года поисков прошлого Анссета делали мальчика в глазах искателя кем-то чрезвычайно важным. Но, разглядывая его, и увидав пустоту в глазах, он быстро опустил глаза и коротко пропел свое сочувствие для Эссте. Она запретила ему разговаривать, но кое-какие вещи делать следовало. Он не мог уйти просто так.

А потом искатель вышел. Засов вошел в пазы с обратной стороны двери. Анссет и Эссте остались одни.

Мальчик довольно долго стоял перед наставницей и ждал. Но Эссте ничего ему не сказала. Она просто глядела на него, лицо у нее точно так же ничего не выражало, хотя, в связи с возрастом, какое-то выражение было на нем впечатано, посему женщина никак не могла выглядеть столь бесстрастной, как Анссет. Ожидание показалось Эссте бесконечным. Терпение мальчишки оказалось гораздо большим, чем у многих взрослых. Только и оно, возможно, не бесконечно. Все еще не говоря ни слова, Анссет подошел к каменной лавке возле закрытого жалюзи окна и присел на нее.

Первая победа.

Теперь уже Эссте могла идти к столу и заняться делом. все документы поступали через компьютер; сама же она сделала для себя кое-какие наметки; какие-то важные заметки она вводила в компьютер. Пока она работала, Анссет сидел тихо на лавке до тех пор, пока не устал и не замерз. После этого он поднялся и походил туда-сюда. Он даже не стал испытывать дверь или жалюзи. Все было так, как будто он воспринял происходящее как некое испытание, попытку померяться силой между его Самообладанием и наставницы. Двери и окна не могли быть выходом в этом испытании. Единственным выходом могла стать только лишь победа.

За окнами становилось все темнее, свет в щелях ставней совсем погас. Свет горел только лишь над поверхностью стола, почти никто еще не видел, чтобы этим столом пользовались — иллюзия примитивности была настроена для людей случайных, только лишь обслуживающий персонал и Песенные Мастера знали, что Высокий Зал на самом деле не был пустым и простым, как могло показаться. Правда, главная задача создания подобной иллюзии была не в этом. Песенный Мастер Высокого Зала в обязательном порядке был из тех, кто вырос в холодных каменных залах и Общих Комнатах, в Яслях и Капеллах Певческого Дома. Неожиданный комфорт не был бы каким-то удобством, наоборот — он вел бы к безумию. Вот почему Высокий Зал выглядел столь пустым, за исключением тех случаев, когда необходимость требовала использования кое-какого современного оборудования.

Когда Эссте, в конце концов, закрыла ящики стола и разложила свою постель на полу, Анссет присел в полутьме в углу высокого Зала. Движения наставницы как бы позволяли двигаться и ему самому. Он расстелил свою собственную постель в дальнем углу, закутался в одеяло и заснул раньше, чем Эссте.

Второй день прошел в полнейшей тишине, точно так же и третий. Большую часть этого времени Эссте работала за компьютером, Анссет же ходил, стоял или сидел, как ему хотелось, но его Самообладание не позволило ему издать хотя бы звук. Они молча ели полученную через автомат еду, молча ходили в расположенный в углу помещения туалет, где их испражнения собирались как бесценный продукт и поглощались стенами и полом.

Эссте обнаружила, что это трудное дело: все время думать о работе. В течение всей своей жизни она еще не оставалась столь долго без музыки, никогда она еще столь долго не обходилась без пения. И в последние несколько лет каждый день она слыхала голос Анссета. Это становилось невыносимым, и она это понимала — ведь даже когда ею же был наложен запрет на выступления мальчика перед другими обитателями Певческого Дома, его голос всегда звучал у него в Яслях, опять же, неоднократно они часами беседовали. Правда, именно воспоминания об этих беседах и заставили принять ее нынешнее решение. Необычайно развитый для своих лет интеллект Анссета, полнейшее восприятие того, что таится в людских умах, но в мальчишке не было ни единого проявления собственного сердца. И к этому сердцу нужно было пробиться, сказала Эссте сама себе. И я обязана быть достаточно сильной, чтобы нуждаться в мальчике меньше, чем он нуждается во мне, и все для того, чтобы спасти его, без слов кричала она себе.

Спасти его?

Всего лишь отослать его в столицу всей человеческой расы, к правителю всего человечества. Если он не найдет при этом способа перекрывать глубинные источники в самом себе, Анссет никогда не сможет выйти из такого состояния. Там, далеко, его исключительная замкнутость будет оценена и принята как должное. Там его карьера будет сделана, но, когда ему исполнится пятнадцать лет, и он возвратится сюда, в Певческий Дом, от него не будет никакой пользы. Он никогда не сможет учить — только петь. И он будет Слепым. А это его убьет.

И это же убьет и меня.

Потому-то Эссте продолжала молчать все эти три дня, а в четвертую ночь она проснулась, услышав голос Анссета. Сам он спал. Но голос из него исходил. В своем сне он пел, эти песни были бессмысленными, совершенно случайными напевчиками, такие песенки запоминают новички и Скрипучки. Зато во сне его Самообладание, хоть немного, но было сломано.

Четвертый день снова начался с полной тишины, как будто устоявшийся порядок будет продолжен вечно. Но где-то в средине дня, Анссет вдруг принял про себя решение и после обеда, когда в Высоком Зале сделалось теплее, заговорил.

— У вас должно быть имеется причина молчать, но у меня такой причины нет, если не считать того, что вы молчите. Так что, если вы всего лишь не хотите, чтобы я упрямился и говорил, я буду говорить.

Мальчик великолепно контролировал свой голос, все его нюансы убеждали в том, что формально он сдался, но о настоящем поражении не могло быть и речи. Малая победа, но очень малая. Эссте и виду не подала, что заметила голос Анссета. Правда, она была благодарна, не столько потому, что это был следующий шаг вперед, сколько потому, что снова слышала мальчика. Его разговор, контролируемый абсолютным Самообладанием, лишь чуточку сделался приближением к ее истинной цели, чем когда он просто молчал с тем же исключительным самоконтролем.

Когда Эссте не ответила, Анссет вновь замолчал, часами он не произносил ни слова, лишь время от времени делал физическую разминку. Но поздно вечером, когда Эссте уже легла на свою постель, и Анссет устроился на своей, он начал петь. На сей раз уже не во сне. Его песни были выбраны обдуманно — нежные мелодии, которые доставляли Эссте массу удовольствия. Они заставляли верить, что все будет хорошо, что все ее заботы не стоят и выеденного яйца, что с Анссетом все будет в порядке. После всего, они даже заставили ее чувствовать, будто мальчик уже исправился, что все ее страхи относительно него были преувеличенными и не следует так за него бояться.

Но тут же Эссте была удивлена. Ее самообладание не давало никаких внешних проявлений, но внутри себя она была взбешена. Анссет испытывал на ней свой голос, свой дар. Он ощущал ее настроение озабоченности, ее желание покоя и игрался этим, пытаясь снять установленную ею защиту.

Я взяла ношу не по силам, вдруг поняла Эссте. Я всего лишь Скрипучка, пытающаяся спеть дуэтом с Певчей Птицей. Как может сравниться мое молчание с его пением, если это виды оружия в нашей битве?

Этой ночью Анссет пел несколько часов, а она лежала на своей постели и сопротивлялась тем, что концентрировалась на обдумывании проблем и забот Певческого Дома. Попытка давления со стороны Стивесса на Дом с целью открытия северо-западного сектора владений для добычи нефти. Вуд был недоволен тем, что пираты используют необитаемые острова на юго-западе владений Дома как базы нападений на торговые корабли в заливе. Вопрос о том, куда вкладывать невероятные средства, которые император станет платить каждый год за Певчую Птицу. Опасность, способная возникнуть, когда Майкел Грозный уже получивший для себя Певчую Птицу и все остальное человечество, вдруг решит, будто Певческий Дом, единственная независимая организация в галактике, то ли путем нажима, то ли денег, снизила свои стандарты.

Даже в обычных обстоятельствах все эти размышления могли занять дни и недели. Но на периферии этих мыслей были песни Анссета. Правда, хотя они позволили Эссте отвлечься от проблем, забыть о них полностью она тоже не могла. Даже после того, как Анссет замолчал, она лежала без сна, опасаясь того, что будет завтра. Я так беспокоилась о том, как все это повлияет на мальчика, думала Эссте с иронией, но оказалось, что это мое самообладание в опасности, а не его.

На следующий день Анссет вновь несколько раз пел для нее, но, проснувшись, Эссте обнаружила, что может сопротивляться лучше, чем устав после целого дня работы. Но сопротивление требовало и усилий, так что к вечеру устала еще больше, чем вчера, и держать себя в руках было труднее.

Правда, ее Самообладание не дало трещины; но, хотя Анссет и чувствовал, что ее самообладание позволяет ей скрывать ее состояние от других, он даже не понимал, насколько близок был к успеху. На шестой день он снова замолчал, к огромному облегчению Эссте. И теперь по нему было видно, что он испытывает напряженность. Теперь Анссет репетировал чаще. Он чаще глядел на Эссте. И дважды он коснулся двери.

16

Она что, с ума сошла? Такая мысль приходила к Анссету не раз и не два. Он мог почувствовать то, что у Эссте не было никаких причин запирать его здесь ради абсолютного молчания. Ни молчание, ни пение ни к чему хорошему не привели. Так чего же она хочет?

Может она меня ненавидит? Такой вопрос часто всплывал в его сознании в последние несколько лет. За время запрета на публичное выступления, он нашел, что давление на него становится практически нестерпимым. Но он доверял ей — а кому еще мог он доверять? Было ужасно знать, что каждый дивится, чего же он сам, Анссет, мог делать неправильно, когда сам он знал, только не мог сказать, что никакой ошибки не совершал. А ее сумасшедшие идеи относительно его психики — мальчик часто не понимал, чего добивается его наставница, но иногда чувствовал, что близко к нему подходит. Она обвиняла его в том, что он поет только ради себя. Но вместе с тем он знал, что пение доставляет ему радость, что оно единственное счастье в его жизни. Глядеть на людей, понимать их, петь для них и менять их; он сам чуть ли не создавал их по-новому, он чувствовал это так, будто берет их и достраивает их, делая лучше, чем были они до того. Так как же это могло приходить только из него самого?

И вот теперь — молчание. Молчание и тишина, так что болит голова. За всю жизнь не было такой тишины, и он не знал, что с ней делать. Зачем ты стала мне столь близкой, если этим пытаешься меня оторвать от себя? И ведь она даже не отрывает меня от себя; здесь, в Высоком Зале, он был с нею каждое мгновение. Нет, она вовсе не пытается только сделать мне больно. В этом была какая-то цель. Какая-то безумная цель.

Каким-то образом она понимает меня неправильно. Анссету было грустно от того, что каждый сразу же неправильно понимал его. Ребята не могли на него рассчитывать; учителя и мастера вообще плохо его знали, но Эссте… Эссте знала его как никто другой. Я спел ей все песни, что были у меня для нее, а она все их отвергла. Я показал ей, что могу петь в театре для чужаков и переменить их, а она сказала мне, что в этом был мой промах. Она не может принять то, что я могу сделать что-то хорошо.

Может она ревнует? Ведь она и сама была Певчей Птицей. Может она увидать, что я лучше ее, и может как раз это и заставляет ее делать мне больно? Подобная мысль была воспринята им, потому что в ней предлагалось какое-то рациональное объяснение. Вот это могло быть правдой, в то время как безумие совершенно не годилось для ясного объяснения причин, и не важно, как часто он сам пытался себя в этом убедить. Значит, ревность.

Если Эссте сама поймет это, то больше не сможет подвергать его этим пыткам. Они вновь станут друзьями, как в тот день в горах у озера, когда она обучала его Владению Собой. До того момента он его не понимал. Но вот озеро — с ним все сделалось ясно, оно рассказало ему о причине Самообладания. И главным было уже не просто не плакать, не смеяться или просто сдерживаться, когда тебе говорят, все эти бессмысленные штучки, с которыми он так боролся, которые ненавидел и пропускал мимо ушей, обучаясь в Общих комнатах. Самообладание существовало вовсе не для того, чтобы связывать тебя по рукам и ногам, а для того, чтобы наполнять тебя доверху. И в тот необычный день этого урока он расслабился, он позволил самообладанию войти в себя не как что-то подавляющее его снаружи, но как бы пришедшее изнутри и позволяющее чувствовать себя в безопасности. Я никогда не чувствовал себя счастливее. Жизнь никогда еще не представлялась легче, думал он в то время. Все было так, будто опасения и страхи, мучившие его до сих пор, куда-то исчезли. Я сделался озером, думал он, и только во время пения, что-то вытекало наружу. Но и петь было легче, оно становилось более светлым и естественным. Благодаря Владению Собой я могу видеть печаль и горе и знаю их песню. Теперь я уже не боюсь их как боялся ранее — они дарят мне музыку. Смерть — это тоже музыка; боль, радость, все, что испытывают люди — все это музыка. Я позволяю всем им войти в меня, все эти чувства заполняют меня — а наружу исходит только музыка.

Так что же она пытается делать? Она и сама не знает.

Я должен помочь ей. Я воспользовался собственной музыкой, чтобы помочь чужим людям в Степе, разбудить спящие души в Богге. Но я никогда не воспользовался ею, чтобы помочь Эссте. Она беспокоится и не знает, почему так, а думает, будто это мой промах. Я покажу ей, чего она боится по-настоящему, и тогда, возможно, она меня поймет.

Когда я пел ранее, я старался успокоить, смягчить ее страхи. На сей раз я покажу их ей более ясно, чем сама она видит их.

Приняв такое вот решение на восьмой день своего пребывания в Высоком Зале, Анссет заснул. Понятное дело, что все занимавшие его мысли никак не отразились у него на лице. Его тело было одинаково напряженным — и когда он пел, и когда он спал.

17

На сей раз Анссет уже не пристроился на периферии Высокого Зала, не стал делать упражнений как раньше. На восьмой день пребывания взаперти, он уселся посреди комнаты на полу, прямо перед столом, и стал глядеть, как работает Эссте. Сегодня он собирается атаковать, тут же заключила Эссте и собрала свою волю в кулак. Только она была не готова. От того, что приготовил на сегодня Анссет, защиты у нее не было.

Его песня была прелестной и сладкой, только уже не расслабляющей. На сей раз его песня пробудила воспоминания в памяти женщины. Мальчик нашел мелодию ностальгии. Эссте силой заставляла себя работать (внешне не показывая этого). Но, когда она раскрыла отчеты, касающиеся лесозаготовок в Белом Лесу, женщина уже не чувствовала себя как Эссте, пожилой Песенный Мастер Высокого Зала. К ней вернулось воспоминание о себе, как Певчей Птице Полви, и вместо каменных стен краем глаза видела она кристаллы.

Кристаллы дворца Полви, который был выстроен для его семейства на поверхности заснеженной гранитной вершины, дворца, который выглядел более естественным, чем окружающие его горы. Если ты хоть раз увидал дом Полви, весь остальной мир казался тебе искусственным. Но гораздо лучше она помнила его внутреннее убранство, чем внешний вид. Солнце просвечивало сквозь тысячи призм в каждую комнату; сотни лун поднимались на небе, когда она глядела на них ночью; полы, которые казались невидимыми, комнаты, не имеющие правильных пропорций, но, тем не менее, совершенные, но даже красоту замка превосходила красота людей.

Полви был самым замечательным заказчиком, которого кто-либо мог вспомнить. Он прибыл в Певческий Дом, чтобы заказать для себя Певчую Птицу или певца буквально за несколько недель до того, как Эссте была готова к отъезду. Он поговорил с Песенным Мастером Блюнне, и та в первую же минуту сказала: «Вы можете взять себе Певчую Птицу». Тот даже не спросил про цену, а когда пришло время платить, он даже внимания не обратил на то, что это половина его состояния. «Все мои богатства можно отдать за это», — говорил он Эссте, когда той исполнилось пятнадцать, и она готовилась возвратиться в Певческий Дом. Сюда приходили только добрые, хорошие люди, и во дворце Полви всегда пелось только лишь о радости и о любви.

Радость, любовь и Грефф, сын Полви.

(Я не могу помнить об этом, говорило какое-то местечко в сознании Эссте, и она пыталась заниматься своим делом, только на сей раз на периферии ее зрения был Высокий Зал, а кристаллы и свет сделались реальностью. Она застыла у себя за столом, ее самообладание удерживало ее от того, чтобы выдать хоть какие-то эмоции, но работать или хотя бы притвориться работающей Эссте не могла, потому что песня Анссета проникла в нее слишком далеко и глубоко.)

Грефф был сыном своего отца. С самого момента ее приезда, он более заботился о счастье Эссте, чем о своем собственном. Ему было десять, а ей — девять лет; за последний год эффект действия снадобий начал уменьшаться, и Эссте достигла созревания буквально за несколько месяцев до срока. Это не повлияло на ее голос и лишь в меньшей степени отразилось на ее теле. Зато Грефф ласкал пушок под губой и становился даже еще более нежным, чем раньше, он касался девушки со стыдливостью, которая наполняла Эссте чувством бесконечной доброты, и они неожиданно занялись любовью, как неожиданно снег выпал на хрустальный замок этой зимой.

Подобное не запрещалось, это даже не было нарушением Самообладания — наоборот, она пела всем своим естеством и обучалась при этом новым мелодиям. Но теперь девушка не хотела оставить любимого. До нее вдруг дошло, что Грефф для нее более важен, чем кто-либо в Певческом Доме. Кто еще любил ее так, как он? Кого еще любила она так? Она пыталась быть рассудочной, говоря себе, что вот уже семь лет, почти половину своей жизни она пробыла с Греффом, как с самым ближайшим ее другом, и не важно, что она при этом испытывает, что она была творением Певческого Дома и не сможет быть счастливой, если будет жить вне его вечно.

Впрочем, ничего не помогало. Песенный Мастер прибыл, чтобы забрать ее, а она отказывалась уезжать.

Песенный Мастер был терпеливым. Тогда он был еще в своих средних летах; должно было пройти еще много лет, прежде чем его назвали Песенным Мастером высокого Зала, и Ннив еще не научился бесцеремонности, которая в последние годы жизни делала его тяжелым в обращении. Вместо того, чтобы уговаривать девушку, Ннив попросил у Полви позволения ненадолго задержаться. Сам Полви был озабочен. «Я ничего не знал об этом», — говорил он, но, как впоследствии Ннив спел Эссте: «Даже если бы он им знал, его бы это не взволновало». Естественно, что не взволновало бы. Эссте полюбила Греффа с их первых детских прогулок по хрустальному замку.

Чем дольше оставался Ннив, тем более терпеливо он ждал, тем более важной становилась для Эссте память о Певческом Доме. Она начала вспоминать своих преподавателей, наставника, певшего в капеллах. Все больше и больше времени стала она проводить вместе с Ннивом. Как-то раз они спели вместе дуэтом. А на следующий день она отправилась домой.

(Песня Анссета оставалась такой же суровой. Многие годы Эссте не вспоминала про тот день. И никогда еще не вспоминала о нем с такой четкостью. И она не могла сопротивляться, вновь переживая его.)

— Я уезжаю, Грефф.

А Грефф изумленно глянул на нее, с болью в голосе он сказал:

— Почему? Ведь я же люблю тебя.

Ну что она могла ему объяснить? То, что дети Певческого Дома нуждались в других певцах как и в том, что им самим нужно было петь? Он никогда бы не понял этого. Тем не менее, она пыталась ему это сказать.

— Эссте, Эссте, я нуждаюсь в тебе. Без твоих песен…

Это было уже другое дело. Песни — если бы она осталась с Греффом, она всегда могла бы выступать. Она не могла отказаться от пения, но за те семь лет, которые она пела для людей, чьи собственные песни были всего лишь грубым приближением того, что они сами думали, чувствовали или (хуже того) лгали, она уже подустала.

— Если ты того не хочешь, можешь не петь! — кричал Грефф, в его голосе слышалось отчаяние, лицо покрыто слезами. — Эссте, что сделал с тобою Песенный Мастер? Ты была готова сразиться с целой армией, чтобы остаться со мной, и вдруг сегодня тебе на все это наплевать, ты готова, без малейшего раздумья, покинуть меня.

Она вспоминала его объятия, поцелую и ласки, но даже тогда сработало самообладание, и в конце концов парню пришлось отступить с неописуемой болью в душе, потому что тело ее было холодно к нему. С огромным терпением Эссте представила ему единственную причину, которую мог он понять. Она рассказала Греффу про лекарства, которые на годы оттягивают созревание, и что в результате певцы и весь Певческий Дом сделались стерильны для жизни.

— Как ты считаешь, почему мы берем детей из внешнего мира? Такого бы не было, если бы дети рождались в Певческом Доме. Мы больше озабочены тем, чтобы быть родителями, чем быть певцами. Я не смогу выйти за тебя замуж. У нас не было бы детей.

Но Грефф все настаивал и уговаривал. Ему было плевать на детей, лишь бы заботиться о ней, и в конце концов до нее дошло, что любить — это не только давать, но еще и…

(Я не хочу вспоминать об этом! Но песня Анссета не давала выхода…)

Любовь означала еще и владение, обладание, зависимость, самоотречение. После этого она повернулась и вышла из комнаты, пошла к Нниву и сообщила, что готова хоть сейчас возвратиться в Певческий Дом. Грефф ворвался к ним, в руках у него была бутылочка с таблетками, и он пообещал покончить с собой, если она уедет. Эссте ничего ему не ответила, лишь пожелала, чтобы он воспринял все это с честью, лишь пожелала, чтобы не принадлежащие к Певческому Дому люди тоже учились Владению Собой, потому что оно смягчает боль как ничто другое в жизни. Потому она сказала Греффу:

— Я уезжаю, потому что вчера вечером мы с Ннивом пели дуэтом. Ты же, Грефф, никогда не сможешь спеть со мной. Вот почему я не могу с тобой остаться.

Она повернулась и вышла. Впоследствии Ннив рассказывал ей, что Грефф проглотил яд. Понятное дело, его спасли. В доме, где полно слуг, самоубийством покончить очень трудно, к тому же Грефф и не намеревался умирать, а всего лишь принудить Эссте остаться с ним.

Правда, вся эта история потребовала всего самообладания Эссте, чтобы не вернуть все назад, не переменить свое решение у входа в звездолет и не искушать судьбу остаться с Греффом.

Самообладание спасло ее. А песня Анссета настойчиво требовало:

— Оставь мне мое Самообладание. Не разбивай его!

На дворе была ночь. Эссте сидела за столом, над головой горела электрическая лампа. Анссет спал в уголке. Она не знала, как давно пошел мальчик спать, когда закончилась его песня, как давно сидит она, скорчившись, за столом. Спина и руки болели, только самообладание не позволяло выступить на глаза скопившимся слезам, и она знала, что сегодня победил Анссет. И никак невозможно было узнать, какая часть ее прошлого несла в себе больше боли — но пение мальчика пробудило эту память, и Эссте боялась наступления следующего дня. Она боялась того, что будет утром, тех песен, которые может петь Анссет; тем не менее, она тут же улеглась, мгновенно заснула, спала без сновидений, и ночь прошла в одно мгновение.

18

Рикторс Ашен без объявления прибыл на планету Герибали, последнюю свою остановку перед Тью. Отправляясь по поручениям императора, он предпочитал прибывать без предупреждения. Только сейчас не было никакого знака, что Рикторс собирается кого-либо волновать; когда он предъявлял свои полномочия на таможне, никакой паники не возникло. Чиновник всего лишь просто кивнул, спросил, какого рода гостиницу предпочтет высокий гость, после чего обеспечил частную машину, чтобы туда доехать. Все это обеспокоило Рикторса, поскольку означало, что дела здесь идут даже хуже, чем намекали донесения. Проблемы могли быть с самим населением Скейла, где приземлился Ашен, а может и со всей планетой, но они явно ожидали прибытия имперского вестника — и на номинально свободной планете это могло означать лишь то, что им известен повод, по которому прибывает имперский посланец.

Кто-то потрудился позвонить сюда. Гостиничный персонал был готов встретить гостя. С улыбкой на губах Рикторс глядел на исключительную предупредительность служащих, за которой стоял страх — но это значило, что здесь, в гостинице, за эмиссаром Майкела никто следить не станет.

А в его номере Ашена ожидала женщина.

Рикторс закрыл дверь.

— Вы здесь по службе или обычная проститутка? — спросил он.

Она только пожала плечами.

— Может быть, проститутка на службе?

Женщина улыбнулась. На ней ничего не было.

Только на Рикторса это никакого впечатления не произвело. Какими бы шустрыми здесь, в Скейле, они не были, вкуса им явно не хватало.

— Таласо, — сказал он

— Да? — удивленно спросила женщина.

— Я хотел бы встретиться с ним.

— Нет, нет, — беспомощно сказала она. — Этого я сделать не могу.

— А мне казалось, будто вы можете. И сделаете это.

— Но ведь никто не может встретиться с ним без дого…

— Такая договоренность у меня имеется.

Ашен протянул руку и чуть ли не в аффекте коснулся женской шеи. Только в руке у него была небольшая стрелка, и поскольку женщина сама наткнулась на острие, наркотик подействовал быстро.

— Таласо? — сонным голосом спросила она.

— И немедленно.

— Не знаю, — сказала женщина.

— Но вам же известно, кто знает.

Женщина вывела его из гостиницы. Рикторс не побеспокоился даже, чтобы одеть ее; под действием наркотика она не испытывала стыда, и Ашену казалось, что так и надо. Было символично, что весь мир был перед ним обнажен.

Чтобы попасть к двери офиса Таласо, потребовалось ввести наркотик еще одному чиновнику. Понятное дело, что секретарь Таласо вызвал охрану, и тут же появилось трое солдат с нацеленными на Рикторса стволами, готовые стрелять, если тот осмелится войти. Но потом дверь открылась, и в них стоял сам Таласо, самоуверенный и невозмутимый.

— Позвольте мистеру Ашену пройти. Я собирался встретиться с ним завтра, но раз ему так не терпится, приму его сейчас.

Охрана тут же пропустила Рикторса, и он прошел в офис, после чего немедленно выложил обвинения:

— Известно, что вы конструируете звездолеты, которые можно использовать для ведения военных действий. Известно, что вы уклоняетесь от налогов. Вы подозреваетесь в том, что содержите полицейские силы, в три раза превосходящие легальный максимум, вы обвиняетесь в том, что намереваетесь подавить под себя, требуя при этом поклонения, как минимум четыре нации на Герибали. Этих фактов, подозрений и обвинений уже достаточно, чтобы доставить вас на императорский суд. Если вы станете сопротивляться аресту, у меня имеются все полномочия провести расследование и исполнить приговор. Я обвиняю вас в государственной измене; вы арестованы.

Таласо не переставал улыбаться. Может потому, подумал Рикторс, что он даже не осознает грозящей ему опасности. Или он считает, раз мой тон был таким решительным, он сможет сопротивляться или оправдаться.

— Мистер Ашен, это серьезное обвинение.

— Вы должны немедленно следовать за мной, — приказал ему Рикторс.

— Конечно, я почитаю императора, но…

— Это еще не судебное разбирательство, у меня нет времени выслушивать ваши протесты, и ничего хорошего это вам не принесет. Пойдемте, Таласо.

— Мистер Ашен, у меня тут срочные дела. Я не могу бросить их просто так.

Рикторс глянул на свои часы.

— Любая отсрочка или попытка затянуть время будет рассматриваться как сопротивление аресту, и наказание за такое преступление одно — смерть.

— Вы забыли, — заметил Таласо, — что у вас за спиной стоят три моих охранника, и что сами вы сделали глупейшую ошибку, прибыв сюда, в мой город один.

— С чего это вам в голову пришла идея, будто я один? — спокойно ответил на это Рикторс.

Таласо, похоже, был раздражен; Рикторс знал, ч то это первый раз его противник понял, что где-то сделал промах.

— Вы единственный пассажир, сошедший с рейсового пассажирского корабля.

— Солдаты императора уже установили полнейший контроль над космопортом, Таласо.

— Но ведь это пассажирский корабль! — раздраженно заметил Таласо. — И нечего морочить мне голову. Запечатанный идентификатор свидетельствовал, что это пассажирское судно! Такой идентификатор невозможно подделать…

— По личному приказу императора, — сообщил Рикторс.

— Убейте его! — крикнул Таласо охранникам, стоящим с лазерами наизготовку. Но те уже свалились на землю, находясь под воздействием наркотика, который Рикторс выпустил в воздух из носка своего ботинка, дав сигнал, крепко сжав мышцы своих ягодиц. Вся самоуверенность Таласо мгновенно испарилась, он задрожал, стал громко звать на помощь, одновременно пытаясь вытащить оружие из ящика стола.

— Таласо, вы обвиняетесь в государственной измене и приговариваетесь к смерти; поглядите на меня.

Тот попытался было укрыться за столом; тем не менее, он глянул на Рикторса — всего лишь на мгновение, но и его было достаточно, чтобы выпущенная Ашеном стрелка впилась ему прямо в глаз.

Таласо поднял руку к лицу, но яд подействовал мгновенно. У преступника началась рвота, причем настолько неожиданная и сильная, что тот вывихнул челюсть. Он раскинул руки на столе, но тут начались спазмы. Таласа дергался будто вытащенная из воды рыба; при очередном спазме он рванулся так сильно, что сломал шею. А потом он застыл, волосы смешались с блевотиной; голова висела под таким неестественным углом, что даже невозможно было бы предположить, что это тело совсем недавно еще было живым.

Рикторс поморщился. Его служба в качестве императорского эмиссара не всегда была приятным делом. Тем не менее, он честно исполнял ее вот уже ряд лет, и вот теперь его ждало повышение в дворцовую охрану. Теперь можно было оставить его работу убийцы, весьма неприятное занятие, задачей которого было, чтобы смерть была скрытной и более всего походила на естественную. Рикторс был уверен, что сделался хорошим убийцей, и у него были хорошие друзья среди самой элитной группы — только управлять было гораздо приятнее. Это была та часть его работы, которая ему нравилась намного больше, и слава Богу, что император избрал его, чтобы идти далее этим, а не другим путем.

Ашен повернулся и открыл дверь. К этому времени подошли и другие охранники. Рикторс убил их всех, включая секретаря Таласо, проститутку и смущенного чиновника, который привел его сюда.

После этого он созвал остальных бюрократов из ближайших комнат. Заведя их в кабинет их хозяина, он показал им на труп.

— Надеюсь, что голографическая записывающая аппаратура действует, — сказал он. Так оно и было. — Скопируйте запись и немедленно пустите ее в эфир на Скейл и на всю планету. — Чиновник, на которого поглядел Ашен, был смущен. — Друг мой, — заявил Рикторс, — мне плевать на то, чем вы тут занимались раньше. Сейчас я являюсь правительством в Скейле по приказу императора Майкела, и вы станете делать все, что я скажу, иначе умрете.

Валяющиеся повсюду трупы были прекрасным доказательством его власти. Чиновник быстро убрался, а Рикторс начал раздавать приказы, тут же вводя в жизнь все те изменения, которые должны были быть сделаны за неделю, положенную по графику; их целью было, чтобы в течение сотен лет уже ни один новый диктатор не возник на планете Герибали. После этого он поднял трубку и позвонил в космопорт. Его заместитель ждал этого звонка.

— Сделано, — сообщил Рикторс. — Таласо здесь — естественно, мертвый.

— У меня имеется сообщение для вас, от самого императора. Его агенты на Клайке выяснили, что все слухи были безосновательными, так что ваш полет туда отменен. Вам приказано, когда все будет завершено, отправляться на Тью.

Тью. Певческий Дом и Певчая Птица Майкела.

— В таком случае, будьте добры передать в Певческий Дом сообщение о том, что мы прибудем на неделю раньше, чем было договорено.

Про вежливость нельзя было забывать, если вы хотели, чтобы вся машинерия империи крутилась гладко. Певческий Дом. И эта замороженная, пугающая женщина, Эссте, и прелестный мальчик, не захотевший для него петь. С мелкими политиканами и авантюристами типа Таласо управляться было гораздо легче. Но как сражаться с певцами, как завоевать дар, который можно было отдать лишь добровольно — вот какими были вопросы, ответы на которые просто так не найдешь. Это было задание, с которым не справишься, если действовать рутинно, и если все закончится успешно, то лишь потому, что ему так позволят; если же он провалит эту миссию, это будет означать конец его карьеры, полнейший конец всем его амбициозным планам — а все потому, что он оказался единственным, ближайшим к Тью военнослужащим, которому Майкел мог доверять.

Чертова невезуха!

Рикторс уселся за секретарский стол и начал реорганизовывать правительство Скейла, в то время как его солдаты брали под контроль все, одно за другим, правительства на Герибали, отдавая власть над двумя миллиардами человек в руки Рикторса. В упоении власти тот вскоре отодвинул все мысли про Певческий Дом в самый дальний уголок своего мозга. Пока что поводов для волнений не было. Пока что…

19

Пошел четвертый день с того момента, как Анссет начал мучить Эссте. За окном было почти темно, и в Высоком Зале стало холодать. Мальчик прекратил петь с час назад, но он не двигался с места. Он сидел в центре комнаты, глядел на Эссте, и ему было страшно.

Та сидела, не двигаясь, с открытыми глазами, глядя вперед, но ничего не видела. Руки ее лежали на столе. С того мгновения, как Анссет утром начал свою песню, она даже не пошевелилась.

А сейчас он был полон сомнений. Мальчик не понимал, что случилось с ней. Поначалу он был возбужден, потому что какие-то изменения в ней произошли. Хотя она и Владела Собой, и продолжала молчать, работать она переставала, теряя силу сконцентрироваться на компьютере. Ему казалось, что на следующий день все будет кончено. Но и на следующий день она держалась, и на третий день, а сегодня он понял, что она и не собирается ломаться. Анссет знал, что его песни могут вызвать в ней страх. Только он понятия не имел, какие же страхи вызвал на свет.

Каждый вечер он отправлялся спать, оставив ее застывшей у компьютера; каждое утро он просыпался и видел, что она спит на своей постели. Когда же она просыпалась, то ничего не говорила, почти не глядя на мальчика она вставала, ела, шла к столу и бралась за работу. Каждый день он начинал петь и, каждый раз это происходило все быстрее, Эссте прекращала работать и принимала позу отточенной невнимательности.

Что происходит за маской ее лица, чему я стал причиной?

Анссет почувствовал, что устал, что ему надо подвигаться. Он помедлил (Самообладание!), а когда начал подниматься, то поднимался не торопясь (Самообладание!); он уже не стал ходить взад-вперед, но сразу же направился к жалюзи и попытался открыть их. И тут ему пришло в голову, что это знак, что его собственное Самообладание начинает сдавать. Мысленно он все время осознавал присутствие внутри себя каменных стен, глубинное озеро, которое становилось все глубже и глубже. Но на самом дне этого озера что-то шевелилось.

Мальчик коснулся холодной каменной стены между окнами и послушал вой дующего снаружи ветра. Наверное, это идет первая в этом году гроза. Зачем она привела меня сюда? Чего она хочет добиться?

И что я сделал ей?

Анссет поглядел в озеро, глубоко-глубоко, и тут до него начало доходить, что же случилось с ним. После одиннадцати дней пребывания в высоком Зале он начал бояться. Происходящее выходило из под его контроля. А выхода у него не было. Он не мог заставить Эссте заговорить с ним, даже не мог сделать так, чтобы она плакала, чтобы на ее лице появился хоть малейший знак того, что она вообще что-то испытывает. (И вообще, почему так важно, чтобы она показала свои чувства?) Теперь же он начал ощущать такое внутри своих каменных стен, что никак там быть не могло. На дне его спокойствия ворочался страх. Страх — но не того, что могло случиться с ним самим здесь, в Высоком Зале, но того, что он мог сделать с Эссте. Анссет не мог выразить это словами, но понял: если что-то случится с ней, с ним тоже что-то произойдет. Здесь была тесная связь. Каким-то образом они были соединены, в этом мальчик был уверен. И пробуждая ее страхи, он сам пробудил и свои собственные. Они, эти страхи, прятались в засаде. Они выжидали. Они находились внутри его каменных стен, и теперь он не знал, сможет ли управлять ими.

Заговори со мной, Эссте, бессловесно попросил мальчик. Заговори со мной, поругай, требуй, чтобы я переменился, накажи, даже пой идиотские песенки про города на Тью, только перестань передо мной прятаться!

Только Эссте совершенно не была похожа на человека, в ней даже не видно было жизни. Лицо ее было пустым, тело недвижным. А ведь люди движутся, их лица выражают разные вещи.

Я не утрачу умения Владеть Собой.

— Я не утрачу умения Владеть Собой, — мягко запел Анссет.

Но уже запев, он сразу же понял, что это неправда, и что внутри него медленно ворочается страх.

20

Ее удерживал только лишь детский кошмар. Грохот в ушах и громадный, невидимый шар, становящийся все больше и больше, который катился, чтобы раздавить ее чувства, ее дыхание, ее всю…

А шар приближался, грохоча, будто морской ураган. Сама же она была маленькой девочкой, плотно прижимающей одеяло к шее; она лежала на спине, раскрыв глаза, высматривая и не видя потолок общих Комнат, выискивая и не замечая грохот, наполнивший все помещение. Она растопырила пальцы на ладошках, чтобы оттолкнуть шар, только тот был слишком тяжелый, и ей не удалось выпрямить руки под его весом. Тогда она сжала пальцы в кулаки, но вещество шара так просто было не оттолкнуть, и оно протекло сквозь пальцы в кулаки, и получилось, что вместо того, чтобы оттолкнуть шар, она его стиснула. Если же она откроет рот, вещество шара проникнет в нее и наполнит до краев. И неважно, что она закроет глаза, вещество сможет перемениться и без ее взгляда. Потому-то и лежала она часами, пока сон не побеждал девочку, или же пока она не начинала кричать, кричать, кричать…

Только никто не приходил к ней, потому что она не издавала ни звука.

Каменные стены расплывались в тенях. Ночь была темная, и в щелях жалюзи нет было ни проблеска. Анссет уже не находился посреди комнаты. Эссте заметила, что он закутался в одеяло и спит, сидя в уголке. За стеной свистел ветер, и было холодно. Она поднесла застывшие пальцы к клавиатуре компьютера, и в комнате сделалось теплее. Сама Эссте была закаленной, но Анссет был совсем молод. Позволив ему замерзнуть насмерть, ничего не достигнешь.

Эссте медленно поднялась с места, так чтобы тело приспособилось к движению. Спина, протестуя, заболела. Только боль в теле ничего не значила. Сегодня было хуже, чем обычно, и дело было вовсе не в памяти о прошлом — к ней вернулись страхи детства. Я не смогу пережить еще один день такой муки.

Подобное она говорила себе и вчера, но выстояла.

Насколько же я отличаюсь от него, удивлялась Эссте про себя. Я тоже скрываюсь за собственным Самообладанием. Я тоже недостижима так просто, проявляя только те чувства, которые сама желаю. А может, если я чуть-чуть расслаблюсь, чуточку попущу Самообладание, он тоже выйдет из своего заключения и снова будет человеком.

Только Эссте знала, что не может экспериментировать. Он должен открыться первым. Если же первый шаг сделает она, все пропало, и в следующий раз, когда она предпримет вторую попытку, он будет сильнее, а она сама — слабее. И вообще, если вторая попытка еще представит. Двадцать два дня. Эта ночь была двенадцатой, завтра наступит двенадцатый день, они уже потратили большую половину времени, а она еще не отметила ничего особо важного, если не считать, что силы ее на исходе, и неизвестно было, переживет ли она завтрашний день.

Она подошла к свернутой постели, расстелила ее на полу и уже наклонилась, чтобы лечь. При этом она глянула в угол, где спал Анссет, а затем вгляделась повнимательнее и поняла, что мальчик не спит, как это было в прошлые дни. Его глаза были открыты. И он следил за ней.

«Только не пой!! — без слова выкрикнула она. — Оставь меня в покое!»

Он не запел. Только смотрел на нее. А потом спокойно, контролируемым тоном, в котором не было ни малейшего проявления эмоций, он сказал:

— Может прекратим это уже?

Может прекратим это уже? Если бы не самообладание, Эссте бы истерически рассмеялась. Он просит ее сжалиться? Его голос был таким же ледяным; битва все еще продолжалась; но он просит ее закончить. При этом Эссте почувствовала, что какого-то прогресса она достигла. Нет, не так. Это не она достигла прогресса. Это он достиг. И в этом было знамение, что кошмар, возможно, и закончится.

Этой ночью ей спалось чуточку лучше.

Утром в компьютере ее ожидало сообщение. Рикторс Ашен прислал полное сожалений известие, что император отменил некоторые свои распоряжения, так что он сможет прибыть на Тью на неделю раньше намеченного срока. При этом император дает подробные разъяснения. Певческий Дом пообещал ему Певчую Птицу. Певчая Птица нужна ему прямо сейчас. Если Певчая Птица не прибудет немедленно с Рикторсом Ашеном, Майкел будет знать, что Певческий Дом не собирается выполнять обещания, данные Песенным Мастером Ннивом.

На неделю раньше. Осталось три дня.

Эссте позавтракала с Анссетом, все так же — без слова, рассуждая про себя, есть ли какая-нибудь надежда, чтобы покончить со всем еще сегодня.

Когда Анссет уселся посреди комнаты, чтобы начать убивать наставницу своей песней, та застыла над компьютером. Но сегодня он ее не убил. Сегодня мальчик бесцельно бродил по комнате, стучал по камням, садился и тут же вскакивал с места, дергал двери и жалюзи. Как и обычно, он что-то мычал под нос, только это мычание ничего не выражало, в нем был лишь признак нетерпения, а за нетерпением можно было заметить даже страх, но сегодня Анссет уже не пытался манипулировать ею своим голосом. Поначалу она была рада этому, но потом, нагоняя дела, скопившиеся и не сделанные за целых три дня, она вновь начала беспокоиться за Анссета. Сейчас, когда мальчик дал ей отдохнуть от ее собственных страхов, она могла побеспокоиться и о нем.

На его лице появились признаки напряженности. Глаза уже не были пустыми. Они метались из стороны в сторону, но не могли долго задержаться на каком-либо одном предмете. И еще, время от времени, он бил себя по щекам. Его Самообладание было сломлено. Но почему сейчас? Что с ним случилось?

Я должна наблюдать за ним, очень внимательно. Я играю с огнем, на самой грани уничтожения Анссета, и мне нужно знать тот момент, когда смогу заговорить с мальчиком. И при этом он не должен впасть в отчаяние.

Три дня.

После обеда бессмысленное гудение Анссета перешло в речь. Поначалу Эссте с трудом слышала мальчика, ей в голову не приходило, что он с ней говорит. Но вскоре слова сделались более понятными, и она отметила, что голос его полностью заполняет Высокий Зал без повышения громкости. Анссет все еще контролировал свой голос; он что-то выражал, только вот что он хотел им выразить…

— Пожалуйста пожалуйста пожалуйста, — выговаривал этот тщательно контролируемый даже в мелочах голос, — пожалуйста пожалуйста пожалуйста Мне уже хватит Будь добра позволь мне уйти или пожалуйста скажи мне что-нибудь Я не знаю чего ты пытаешься добиться Я ничего не понимаю но пожалуйста Я уже не могу выдержать пожалуйстапожалуйста пожалуйста…

Голос Анссета продолжал гудеть, а сам мальчик не глядел на Эссте, вместо этого он вглядывался в стены, окна и на свою руку, которая не дрожала, когда он смотрел на нее, но легонько дергалась, когда взгляд уходил в другую сторону. За все те годы, что Анссет пел, Эссте никогда не видела, чтобы его мышцы хоть немного шелохнулись. Это же движение не было добровольным, но было движением, и эта-то недобровольность много говорила об ужасных вещах, происходящих сейчас в мыслях Анссета. Эссте так хотелось протянуть руку к мальчику, приласкать его, остановить эту дрожь мышц. Только она этого не сделала. Она осталась сидеть за компьютером, работала и продолжала слушать гудение этого голоса.

— Извини Я заставил тебя бояться Я извиняюсь извиняюсь извиняюсь пожалуйста можно ли это прекратить Я боюсь тебя Я боюсь этой комнаты позволь мне услышать твой голос Эссте Эссте Эссте Эссте пожалуйста…

В конце концов голос его затих, мальчик сел у двери, прижав лицо к толстой деревянной доске.

21

Я умолял ее, а она не ответила. Глубоко во мне плавают киты, а она даже не помогла. Мне нужна помощь. Все чудища мира внутри меня вместо того чтобы быть снаружи меня обманули и загнали в ловушку и они внутри моих стен а не за моими стенами внутри меня а она не желает мне помочь. Когда я не думаю о своих мышцах, они начинают трястись. Когда я перестаю думать про ужасы, они нападают на меня. Я тону а озеро становится все глубже и глубже и глубже и я не знаю как выбраться за стены идти вперед и не знаю как взобраться на них и не знаю как пробиться сквозь стены а она не хочет говорить со мной.

Анссет сильно прижал лицо к деревянной двери, пока не стало страшно больно, но боль помогла ему.

Он помнил. Он помнил пение. Он мог слышать все голоса. Он слышал голос Эссте, критикующую его песни. Он слышал других детей в Капелле. Он слышал голоса своего класса Колокольчиков и своего класса Скрипучек. Голоса в столовой. Голоса в туалете. Голоса чужих людей с Степе и Богге. Голос Ррук, когда она помогала ему узнавать порядки в Певческом Доме. Он слыхал все голоса, которые когда-либо пели ему, но здесь же был один голос, который мальчик не мог распознать, который он не мог слышать ясно, приглушенный и далекий голос, который он не мог понять.

Только это был голос не Певческого Дома. Он был грубый и шероховатый, и его песня была бессмысленной и пустой. Только она не была пустой, наоборот — полной. И она не была бессмысленной, потому что Анссет знал, что если он услышит эту песню, расслышит ее сквозь шум других голосов, то она поможет ему, то эта песня станет что-то значить для него. И, несмотря на свою грубость и шероховатость, песня, которую он старался расслышать, вовсе не раздражала его. Она заставляла его испытывать чувство такого же спокойствия и уюта как еда, как сон, как удовлетворение всех мелких желаний. И потому Анссет так напрягался, чтобы услыхать ее, прижимая лицо к дереву двери, но голос не делался яснее.

Все не делался и не делался, а мальчик все разбивал свое лицо о дверь, вжимался в каменный пол, чтобы боль забрала с собой все остальные голоса, позволяя услыхать один-единственный голос, который он так искал, потому что это был голос, который мог спасти его от ужаса, с каждым мгновением всплывающего все ближе и ближе к поверхности, на которую он мог только глядеть и ждать.

22

Этой ночью никто из них не спал. Эссте глядела, как Анссет загоняет занозы с двери в нос, брови и щеки, до тех пор, пока не потекла кровь. Она глядела, как он царапает камни, пока у него не поломались ногти. Она смотрела на то, как он катается лицом по полу, пока не расцарапал кожу, и Эссте опасалась, что раны останутся навсегда. Казалось, что он уже никогда не заснет. Но между метаниями, деревянным, таким же выдержанным голосом — тело его изо всех сил старалось не дрожать и было напряженным — он говорил:

— Сейчас, пожалуйста. Пожалуйста. Помоги мне.

В голосе было Самообладание, но больше ничего. Не было музыки. Песня ушла.

Только на миг, говорила себе Эссте. Только на сейчас. Его песни, его добрые песни вернутся, если я пережду этот кризис, вся грубость уйдет, как уходит горячка.

Наступило утро, а мальчик так и не заснул. Он уже не бился в конвульсиях, и Эссте направилась к пищевому автомату. Она присела перед мальчиком, но тот не ел. Она вложила еду ему прямо в рот, но вместо того, чтобы проглотить кусок, Анссет куснул ее, со всей силой вонзив свои зубы в пальцы наставницы. Боль была невыносимая, самообладание Эссте никогда еще не испытывало подобного — в ее возрасте физическая боль требовала всех сил. Но она терпела, не говоря ни слова. Несколько минут кровь с ее пальцев текла в рот Анссета, а они оба только глядели друг на друга. И это Анссет издал первый звук — стон, похожий на трескающийся камень, песня, в которой говорилось только лишь об агонии и ненависти к самому себе. Очень медленно мальчик разжал зубы. Боль пронзила всю руку женщины.

Но глаза Анссета были пустыми. Он не видел своей наставницы.

Эссте подошла к автомату, чтобы наложить на пальцы лечебную мазь. После бессонной ночи в ней не оставалось никаких сил, а бешеный укус Анссета обеспокоил ее даже сильнее, чем физическая боль. Я прекращу это. Все зашло слишком далеко, подумала она. Ее рука тряслась, вопреки всякому умению Владеть Собой, вопреки тому, что она пыталась успокоиться. Больше я ничего сделать не смогу, сказала она себе.

Но ведь она молчала целых двенадцать дней, поэтому звук с трудом проходил сквозь горло. Все вообще приходило к ней с трудностью, а когда Эссте глядела в пустое лицо Анссета, она вообще не могла говорить. Поэтому она просто легла на свою постель, которой не воспользовалась этой ночью, и заснула.

Проснулась она от того, что по всему высокому Залу гулял ветер. Было очень холодно, стужа донимала даже через одеяло. И только через несколько мгновений до нее дошло, что все это может значить. Эссте вскочила с постели на полу. Было уже далеко за полдень, но снаружи было темно от мощных туч и ветра. Тучи висели так низко, что с каждым порывом ветра Высокий Зал заполнялся туманной влагой, а землю внизу вообще не было видно. Все жалюзи на окнах были открыты, некоторые из них колотились о каменные стены.

Он спрыгнул вниз с башни. Эта мысль воплем ворвалась в сознание Эссте, и женщина вскрикнула.

Ответом на ее крик был стон. Эссте развернулась на месте и увидала Анссета, лежащего на столе; большой палец он сунул в рот, остальные пальцы вжались в лоб и глаза, сам он свернулся, как часто делают дети. Громадное облегчение заставило Эссте с трудом глотать воздух, заставило ее наклониться над столом. Все иллюзии Самообладания исчезли. Анссет победил, заставив ее сломаться до того, как цель была почти достигнута.

Холод побудил ее действовать не медля. Эссте бросилась к окнам и закрыла их все, перегибаясь через подоконники, чтобы схватить болтающиеся ручки жалюзи, плотно прикрыв и их. Туман был настолько густой, что, казалось, остается в ее руках. Но внутренне она пела: Анссет не выпрыгнул.

Закрыв окна, она вернулась к столу, и только теперь увидала, что мальчик спит. Он дрожал от холода и, наверное, истощения, но он не видел ее паники, ее облегчения, он не слышал ее вскрика. Первым пришло чувство благодарности за его сон, но потом ей пришло в голову, что, возможно, было бы даже лучше, если бы Анссет увидал, что страх за него, за его безопасность, преодолел даже железную отстраненность Эссте. Пусть все идет так, как есть, сказала она себе, и увидав в руке мальчика ключ от жалюзи, взяла его, закрыла все их на замок, а потом повесила на цепочку, которую Анссет снял у нее с шеи, когда она спала.

После этого Эссте подошла к компьютеру и включила обогрев высокого Зала. камни под ее ногами тут же сделались теплее.

А потом она взяла свое одеяло и одеяло мальчика и прикрыла ими Анссета, все так же спящего на столе. Он легонько пошевелился, что-то пробормотал, но не проснулся.

23

Когда Анссет проснулся, его лицо было таким же недвижным и застывшим. У него болела голова, а там, где занозы поранили лицо, он испытывал жжение. Но вместе с тем он чувствовал, как что-то прохладное касается его лица, и там, куда оно прикасалось, жжение уходило. Он приоткрыл глаза. Над ним склонилась Эссте, накладывая мазь на ранки. На какое-то мгновение Анссет забыл обо всем плохом и, тщательно выговаривая слова, сказал ей:

— Я не выпрыгнул. Они говорили мне, но я не прыгнул.

Эссте не ответила, не сказала ни слова, и это ее молчание было для мальчика ударом, оттолкнувшим его в самого себя, после чего вновь вернулось ощущение борьбы. Воды снова обрушились ему навстречу, громаднейший водоворот поднимался все выше и выше, а сам Анссет уже был в самой высокой точке, и не было такого местечка чуть повыше, куда он мог бы убежать. Он поглядел вовнутрь себя, но там тоже не было спасения, и когда вода коснулась его, ухватила его за ноги и потащила в омут, мальчик закричал. Этот крик наполнил весь Высокий Зал, отразился от каменных стен и поглотился туманом.

Сам же он уже не был в Высоком Зале. Его втянуло в мальстрем. Вода сомкнулась у него над головой. Закручиваясь все быстрее и быстрее, Анссет погружался все глубже и глубже, прямо в раскрытую пасть тех страхов, что ждали его внизу. Один за другим они заглатывали его. Он чувствовал, как его проглатывают, массивные гладкие мышцы протаскивают его от глотки к глотке — горячие, сырые пещеры, где он не мог дышать.

А потом он вошел в комнату. Он все шел и шел, но ни на шаг не продвигаясь далее. И вот тут-то, оставаясь в одиночестве, где не было никаких других звуков, он услышал ту песню, которую так искал. Он услышал песню и увидал певца, но видеть или слышать он в действительности не мог, потому что у певца не было лица, которое он мог бы узнать, а сама песня, и неважно, как внимательно он слушал ее, ускользала в тот же самый миг, когда он прислушивался к ней. Он не мог найти ее мелодию в своей памяти; в любой момент, как только он видел глаз, другой глаз исчезал, как только он смотрел на губы певца, замеченный ранее глаз куда-то исчезал.

Больше Анссет уже не шел, хотя в нем не было памяти о женщине, лежащей на кровати. Анссет протянул руку и коснулся ее лица. Его прикосновения к ее губам, глазам, щекам были очень нежными, и голос пел: «Би — ло — бай. Би — ло — бай», но в тот же миг, как мальчик понял слова, он тут же потерял их. Он их утратил, и тут же накатил туман, заглотив лицо в себя. Анссет тянулся к нему, схватил, схватил крепко; она не должна была исчезнуть от него в тумане, который сам был белыми и невидимыми лицами, что заглатывали женщину. Теперь он держал ее изо всех сил, мальчик не мог позволить отпустить ее, ничто не могло оттянуть ее от него.

И вновь он слышал песню, это была та же самая песня, в которой на сей раз были такие слова:

Теперь Анссет знал, где он находится. Каким-то образом его вытащили из озера. Он лежал на его берегу, сухой, и никакой опасности не было, а та песня, которую он так долго искал, наконец-то была найдена. Он все так же крепко вцепился в лицо, в волосы, наклоняя его к себе, прижимая его к себе все ближе и ближе — наконец-то он узнал ее и плакал от радости.

24

Анссет лежал, перевесившись через колени Эссте, его пальцы отчаянно вцепились в ее волосы, как вдруг он прекратил трястись всем телом, его челюсти разжались, глаза обрели способность сфокусироваться, и мальчик увидал ее.

— Мама! — закричал он, и в его голосе не было песни, а только лишь детская радость.

Эссте открыла рот, из глаз ее покатились слезы и продолжали литься, когда она прижималась к щекам Анссета и пела песню, исторгающуюся из самых глубин ее сердца.

— Анссет, сынок мой единственный.

Он плакал и прижимался к ней, а она бормотала ему бессмысленные слова, пела ему самые ласковые песни и крепко прижимала мальчика к себе. Они лежали на одеялах в согревшемся Высоком Зале, а за стенами бушевала гроза. Когда Эссте прижимала к себе его израненное личико, она снова плакала; два тайных местечка были вскрыты, и она не знала, которому из них уделить большую заботу. Она сама поместила мальчика сюда, в молчание, для того, чтобы излечить его, только Анссет вознаградил ей ее заботу. Так что она, тоже, излечилась сама.

25

Был полдень четырнадцатого дня. Солнце пробивалось через щели жалюзи на западной стене. Анссет и Эссте сидели на полу Высокого Зала и пели друг другу.

Песня Анссета была беспорядочной, хотя сама мелодия была чистой и отточенной, а в словах песни была агония потери и одиночества времен его взросления; но агония трансформировалась, меняясь по ходу песни и гармонизировалась с бессловесной песней Эссте, которая говорила: не бойся, не бойся, не бойся… Когда Анссет пел, руки его танцевали, нежно поглаживая руки Эссте, ее лицо плечи; они то прятали ее ладони в своих, то отпускали их. Во время пения лицо его светилось, глаза жили, все его тело говорило столько же, сколько и сама песня. И хотя голос рассказывал про память о страхах, тело говорило о том, что здесь есть и любовь.

26

Рикторс Ашен не знал, что и делать. Майкел настаивал. Его Певчая Птица должна была прилететь на Землю вместе с Рикторсом Ашеном. И в то же время Рикторс знал, что ничего не добьется угрозами или насилием. Ведь это же был не какой-то представитель или зарвавшийся диктатор полузабытой планеты, где само имя императора могло вызвать страх. Это был Певческий Дом, а он был старше самой империи, древнее многих миров, он был даже старше любого правительства в галактике. Здесь не признавали национальности, авторитета, целей — ничего кроме своих песен. Рикторс мог только ждать, зная, что любая задержка взбесит Майкела, и зная, что силой в Певческом Доме ничего не добьешься.

Но сейчас, по крайней мере, Дом отнесся к посланнику императора серьезно. К нему приставили всезнающего Песенного Мастера, мужчину по имени Онн, в каждом слове которого было заверение, хотя на самом деле он ничего вообще и не обещал.

— Для нас большая честь принять вас тут, — сказал Онн.

— Наверное, так оно и есть, — весело ответил ему Рикторс. — Вы уже в третий раз говорите об этом.

— Ну, вы же знаете, как это бывает, — ответил Онн с доброй улыбкой. Я так мало встречаю людей со стороны, что даже не знаю, что и сказать. Навряд ли вам будет интересно слушать всякие сплетни про Певческий Дом, но это все, что я знаю и о чем могу говорить.

— Вы будете удивлены, сколь интересуют меня сплетни.

— Нет, нет. Наши сплетни ужасно скучны, — заметил Онн, а затем перевел разговор на погоду, которая уже много дней была переменной: то дождь, то солнце. Нетерпение Рикторса стало расти. Погода играет важное значение, полагал он, для сидящего на планете. Для него же любая погода была еще одним поводом для того, чтобы оказаться в космосе.

Открылась дверь, и вошла сама Эссте, ведя с собой мальчика. Он был белокурым и прелестным, и Рикторс мгновенно узнал в нем Анссета, Певчую Птицу Майкела, и так сразу и сказал. Но потом он заколебался. Мальчик выглядел как-то не так. Ашен пригляделся. На лице мальчика были царапины и шрамы.

— Что вы делали с мальчиком? — спросил Рикторс, намекая на то, что ребенка могли бить

На это ему ответил сам Анссет, в голосе которого звучала полнейшая откровенность. И мальчик не мог лгать, об этом тоже говорил его голос:

— Я упал на поленницу. Хорошо еще, что не поломал кости.

Рикторс расслабился, а потом осознал иную, более важную причину, почему ребенок выглядел совершенно иным. Он улыбался. Лицо было живым. Глаза были теплыми и дружелюбными. И он держал Эссте за руку.

— Ты уже готов отправиться со мной? — спросил у него Рикторс.

Анссет улыбнулся и кивнул, и эти два жест совершенно растопили обычную холодность Рикторса. Он с места полюбил этого мальчика.

— Я хочу отправиться, — сказал Анссет. — Но ведь я же Певчая Птица, а это значит, что перед отъездом я обязан спеть для всех. — Анссет повернулся к Эссте: — Можно я приглашу его на это собрание?

Эссте улыбнулась, и это удивило Рикторса даже сильнее, чем перемены в Анссете. Он даже и подумать не мог, что такая женщина может выглядеть не суровой.

— Так пошли? — спросил Анссет.

— Прямо сейчас?

— Да, если хотите.

И с этими словами мальчик и его наставница повернулись и вышли. Чувствуя неуверенность, Рикторс поглядел на Онна, который смущенно глянул на него. Да ладно, решился Рикторс, меня же пригласили, вот я и пойду.

Его провели в громадный холл заполненный сотнями и сотнями детей, которые сидели на твердых лавках, соблюдая абсолютную тишину. Даже их босые ноги на каменном полу почти не шелестели, когда последние занимали свои места. Среди детей сидело много подростков и взрослых, а на каменном подиуме в начале зала сидели старейшие. Все они были одеты в одинакового покроя платье, доходящее до пола, хотя у детей не было совершенно подходящей для них одежды. Когда Рикторс поглядел на лица собравшихся, первым его впечатлением была мысль об огромной власти.

Эссте с Анссетом провели гостя в заднюю часть зала, в самый конец центрального прохода. Рикторс был крайне удивлен, что ему предоставили столь бедное сидение; сам он не знал, и никто в Певческом Доме не сказал ему, что он был первым из непосвященных, участвующим в церемонии Большого Зала Певческого Дома.

Он даже не знал, что это была церемония. Анссет и Эссте, держась за руки, спокойно прошли вперед по проходу. Эссте поднялась на подиум и подала мальчику руку, чтобы тот тоже взобрался наверх. После этого Песенный Мастер отошел к стулу, стоящему на подиуме сзади, оставив Анссета одного, обращенного лицом к проходу, так что Рикторс Ашен мог его ясно видеть.

А после этого он запел.

Его голос заполнил собой каждый уголок зала, но не было никакого отражения от стен, которые бы исказили звук. Слова в его песне звучали редко, и то, что он пел, казалось Рикторсу бессмысленным. Тем не менее, посланник императора был очарован. Руки Анссета двигались в воздухе, вздымаясь, опадая, соединяя время со странными ритмами в музыке. Лицо мальчика тоже участвовало в песне, так что даже с большого расстояния Рикторс понимал, что песня исходила из самой души Анссета.

Никто в зале не плакал, даже самые юные Скрипучки, которые мало знали о Самообладании. Но само это умение не довлело над песней Анссета, потому она и не отражала чувств слушателей. Вместо этого она разделила аудиторию на каждую отдельную личность, она была настолько личной, что всякий слышал ее по-своему. Песня заставила Рикторса думать о межпланетных поисках, хотя ребенок не имел возможности испытать страха пилота перед космическим головокружением. А когда Анссет замолчал, песня его все еще наполняла воздух, и Рикторс знал, что никогда не забудет ее. Он не ронял слез, не испытывал ужасных страстей, тем не менее, эта песня была для него самым сильным переживанием всей его жизни.

Майкел ждал этого всю свою жизнь, думал Рикторс.

И все дети и взрослые в зале поднялись со своих мест, хотя не видно было никакого знака. И все они начали петь, один за другим, а затем все вместе, пока звуки не сделали воздух в зале плотным и пропитанным ароматом мелодии. Они пели Анссету «до свидания», а он один молчал и не плакал на подиуме.

Они все еще продолжали петь, когда Анссет спустился с подиума и, не оглядываясь по сторонам, прошел вперед по проходу, где ожидал его Рикторс. Мальчик протянул ему руку, и Рикторс взял его руку в свою.

— Возьми меня с собой, — сказал Анссет. — Я готов идти.

Рука Рикторса дрожала, когда он выводил мальчика из зала, когда он провел его к машине, которая должна была доставить их двоих к звездолету Ашена. Рикторс уже видал богатства, он знал пышность дворца Майкела в Сасквеханне, видел тысячи самых прекрасных вещей, которые люди делали, продавали и покупали. Но ничто из этого не могло сравниться с красотой, что шла рядом с ним, держа его руку в своей, и улыбалась ему, в то время как дверь Певческого Дома закрывалась за ними.

1

Сасквеханна не была самым большим городом Земли; здесь были сотни городов побольше. А может даже их было и больше. Только Сасквеханна, несомненно, была самым важным городом. Это был город Майкела, построенный им у слияния рек Сасквеханна и Западная Сасквеханна. Сам город состоял из дворца и его земель, домов всех работающих во дворце людей, а так же вспомогательных служб, предназначенных для миллионов гостей, посещавших дворец каждый год. Но постоянно здесь жило не более сотни тысяч обитателей.

Большая часть правительственных учреждений была расположена по всей Земле, так что ни одно из мест не могло считать себя центральной точкой более чем какое-то иное. При чуть ли не мгновенном сообщении никому и не надо было находиться ближе. Поэтому Сасквеханна выглядела, скорее, как обычный пригород — чуточку побогаче остальных, чуточку получше устроенной, с чуточку более лучшими тротуарами, чуть лучше освещенной, возможно, здесь было чуть поменьше промышленных загрязнений; но здесь даже и не пахло властью, не видно было даже признаков власти и даже, рассматривая вопрос с этой точки зрения, упадка.

Это был всего лишь третий крупный город, который Анссет видел за всю свою жизнь. Здесь не было жестокой, прямолинейной возбужденности Бога, но не было и скуки и отчаяния Степа. Зато растительность здесь имела более богатый зеленый цвет, чем даже на Тью, и, хотя деревья в лесах не были здесь такими высокими, а горы не такими крутыми, все здесь производило впечатление буйства и сочности. Все было так, как будто породившая человечество планета пыталась доказать, что она все еще плодородна, что жизнь все еще истекает из нее с большим запасом, что само человечество не было единственным ее чудом, единственным фокусом, способным удивить Вселенную.

— Замечательное место, — сказал Анссет.

— Что, Земля? — не понял Рикторс Ашен.

— А что я видел на Земле?

— Вся планета устроена подобным образом. Но ты знаешь, сам Майкел не устраивал этот город: ему его подарили.

— И вся планета вот такая? Прекрасная?

— Нет. Приведенная в порядок. И за этим все время следят. Земляне очень гордятся своей планетой, называя ее «сердцем человечества». Как же, как же, сердце! По мне, это все только показуха. Они цепляются за свои национальные принадлежности, как будто это какая-то религия. А они так к ним и относятся. Ужасное место для столицы — эта планета разделена сильнее, чем вся остальная галактика. Здесь имеются даже движения за независимость.

— Независимость от чего?

— От Майкела. Это его главная планета, а они считают, что какая-то ее часть может быть свободна от него, — засмеялся Рикторс.

Анссет был неподдельно изумлен.

— Но как они смогут отделиться? Или они могут взять кусок планеты и отправить его в космос. Как иначе могут они стать независимыми?

— Устами младенца…

Их везли на мобиле, все стенки которого были прозрачными, за исключением пола, потому что видеть набегающую на тебя дорогу было бы неприятно. От космопорта до города был где-то час пути, но уже теперь дворец был виден — кажущееся странным нагромождение похожего на камень материала, который выглядел кружевным, нежным, но в то же время и крепким, как сама планета.

— Понятное дело, что большая часть спрятана под поверхностью, — пояснил Рикторс.

Анссет глядел, как надвигается здание, и ничего не говорил. Рикторсу пришло в голову, что мальчик, наверное, нервничает, опасаясь предстоящей встречи.

— Хочешь знать, какой он на вид?

Анссет кивнул.

— Старый. Мало кто из людей, занимающихся тем же, что и Майкел, доживает до старости. На жизнь императора было устроено более восьми тысяч заговоров. И это за то время, как он перебрался на Землю.

Анссет никак не проявил свои чувства, разве что чуть позднее; он выразил их в песне, короткой изумленной песне без слов. После этого, чтобы Рикторс мог его понять, он сказал:

— Ведь человек, смерти которого желает столько много людей — такой человек должен быть чудовищем!

— Или святым.

— Восемь тысяч.

— Полсотни из них были раскрыты на днях. Целью двух заговоров было физическое устранение императора. Ты поймешь, почему его всегда окружает охрана. Люди прибывают издалека, чтобы попытаться убить его. Потому и мы должны отправляться вдаль, чтобы попытаться его защитить.

— По какому же праву, — спросил Анссет, — подобному человеку позволили иметь Певчую Птицу?

Этот вопрос удивил Рикторса. Неужели прямо сейчас Анссет по-настоящему понял собственную уникальность во всей Вселенной? Или он, будучи Певчей Птицей, настолько тщеславен, что удивляется, как это император может себе завести такую? Нет, решил Рикторс. Мальчика сделали Певчей Птицей буквально перед самым полетом сюда. Он до сих пор думает о Певчих Птицах как о других людях, не причисляя их к себе. А может и причисляет, кто знает.

— По какому праву? — задумчиво повторил Рикторс. — Он прибыл в Певческий Дом много-много лет назад и попросил. Как гласит слышанная мною история, он просил кого угодно — Певчую Птицу, певца, хоть что-нибудь. Все потому, что когда-то он слыхал Певчую Птицу и уже не мог жить без красоты подобной музыки. Говорил он со старым Песенным Мастером, Ннивом, и с нынешним — Эссте. И они пообещали ему Певчую Птицу.

— Удивляюсь, почему?

— К тому времени большинство казней он уже совершил. Его репутация была уже важнее прошлых дел. Сомневаюсь, чтобы они обманывались по данному поводу. Скорее всего, они что-то в нем увидали.

— Конечно, увидали, — сказал Анссет, и в голосе его был легкий упрек, так что неожиданно Рикторс почувствовал себя совершенно юным, а сидящий с ним ребенок ему как бы покровительствовал. — Эссте не могла ошибиться.

— Разве не могла? — Адвокат дьявола, подумал Рикторс. Ну почему это я вечно должен исполнять роль противника? — видишь ли, по всей империи поползли вовсе нешуточные слухи. О том, что Певческий Дом продался, послав тебя Майкелу.

— Продался? За какую же цену? — кротко спросил Анссет. Но Рикторс почувствовал скрытую подколку в его словах.

— Все имеет свою цену. Майкел заплатил за тебя больше, чем за дюжину космических кораблей своего флота. Так что ты прибыл сюда за большую цену.

— Я прибыл сюда петь, — ответил Анссет. — Если бы Майкел был беден, но Певческий Дом решил, что он может иметь Певчую Птицу, ему бы заплатили, чтобы взять меня.

Рикторс удивленно приподнял бровь.

— Такое случалось, — сказал мальчик.

— Не слишком ли ты молод, чтобы знать историю? — насмешливо спросил Рикторс.

— Что же это за семья, если она не знает своего прошлого?

Впервые Рикторс Ашен понял, что изоляция Певческого Дома не была просто способом вызвать к себе уважение. Анссет, равно как и другие певцы, не испытывали реального родства со всем остальным человечеством. Во всяком случае, это не было близкое родство.

— Они для тебя — все, не так ли? — спросил Рикторс.

— Кто? — ответил на это Анссет, и тут они прибыли на место.

И этого было достаточно. Это «кто» Анссета было сухим и формальным, из-за чего Рикторс уже не мог продолжить расспросы. Ребенок был прелестным, особенно теперь, когда все шрамы и царапины были полностью вылечены. Только сам он нормальным не был. К нему нельзя было притронуться, как можно было бы коснуться любого другого ребенка. Рикторс гордился тем, что мог легко вступать в дружеские отношения с детьми. Но Анссет, решил он, не был ребенком. Несколько дней провели они вместе в полете, и единственное, что Рикторс мог сказать об их отношениях, это то, что никаких близких отношений и не было. Рикторс видел Анссета с Эссте, видел их любовь, такую громадную и громкую, что с ней нельзя было сравнить даже грохот ракетных двигателей в атмосфере. Только любовь, несомненно, нужно было заслужить. Рикторс ее не заслужил.

Рикторса ненавидело множество людей. До сих пор это его не беспокоило. Но более всего, и он знал об этом, ему хотелось, чтобы этот мальчик полюбил его. Так же, как любил он Эссте.

Невозможно. Как я могу желать этого? — спросил Рикторс сам себя. Но, пока он задавал себе этот вопрос, Анссет подал ему руку, и они вместе вышли из мобиля, вместе прошли в ворота, но Рикторс почувствовал, что даже та небольшая близость, что установилась между ними. Испарилась. С таким же успехом, думал Рикторс, мальчик мог оставаться на Тью. Сейчас он находится в нескольких световых годах от меня, пускай даже и держится за мою руку. Это Певческий Дом удерживает его и никогда не отпустит.

Но почему, черт подери, я ревную?

Рикторс внутренне содрогнулся и осудил себя за то, что позволил Певческому Дому и Певчей Птице околдовать себя. Певчую птицу готовили к тому, чтобы выигрывать любовь. Тем не менее, я его не полюблю. И это решение вскоре чуть не сделалось правдой.

2

Управляющий был занятым человеком. Вечная занятость была самой заметной его чертой. Когда он стоял на своих шариках-ногах, то легонько покачивался; при ходьбе всегда наклонялся вперед; он настолько стремился достичь цели, что даже ноги не поспевали за ним. И хотя во время церемоний он был грациозным и неспешным, разговаривал он обычно весьма живо, слова выпирали из него с такой скоростью, что, если вы не были очень внимательны, то рисковали что-то пропустить, а если, не дай Бог, вы просили его повторить что-то, Управляющий мог вспылить, и тогда вам на годы можно было забыть о собственном продвижении.

Посему люди Управляющего тоже действовали быстро. А точнее, делали вид. Работающие на Управляющего быстро начинали понимать, что быстрота действий их работодателя была всего лишь иллюзией. Да, его слова были быстрыми, зато мысли — медленными, и ему нужно было переговорить раз пять или шесть, чтобы. наконец-то, понять то, что можно было выразить в одном предложении. Такое положение доводило людей до бешенства, из-за чего придумывалась куча уверток, чтобы с ним не говорить.

Именно этого, как раз он сам и добивался.

— Я Управляющий, — заявил он Анссету, как только они остались с мальчиком одни.

Тот бесстрастно глянул на него. Управляющего это слегка удивило. Обычно такие слова вызывали какую-то искорку понимания, полуулыбку, выдающую нервическое осознание положения и силы Управляющего. А этот мальчишка? Совершенно ничего.

— Ты понимаешь, — продолжил он, не ожидая более отзыва, — что я администратор этого дворца, и вдобавок, всего города. И не больше. Далее мое влияние не распространяется. Но в это влияние и власть включаешься и ты сам. Со всеми своими потрохами. Ты должен делать все, что я говорю.

Анссет, не мигая, глядел на него.

«Черт, терпеть не могу иметь дело с детьми, — подумал про себя Управляющий. — Они даже другого вида».

— Ты — Певчая Птица и имеешь невероятную ценность. Поэтому ты не имеешь права выходить наружу без разрешения. Моего разрешения. Все время тебя будут сопровождать двое моих людей. Ты должен будешь жить по специально разработанному графику, где будет включена и возможность отдохнуть. Ты должен все время быть у меня на глазах. За ту цену, которую мы за тебя платим, можно было бы построить еще один такой дворец, и еще осталось бы, чтобы содержать армию.

И ничего. Ни малейшего отклика.

— Ты ничего не хочешь сказать?

Губы Анссета тронула улыбка.

— У меня есть свой распорядок, Управляющий. Именно его я буду придерживаться. Иначе я не смогу петь.

Подобное было неслыханным. Управляющий не мог сказать ни слова, ни звука, а мальчишка стоял и улыбался.

— Что же касается вашего влияния, Рикторс Ашен уже все объяснил.

— Он, объяснил? Что он объяснил?

— Вы, Управляющий, всем не управляете. Вы не имеете влияния на дворцовую гвардию, у которой имеется свой собственный Капитан, назначенный самим Майкелом. У вас нет влияния на какие-либо аспекты имперского правления, за исключением администрирования дворцом и дворцового протокола. И никто, Управляющий, не управляет мною. Кроме самого меня.

Управляющий ожидал многого. Только не от девятилетнего пацана, пусть даже и ангельской красоты, в голосе которого было больше командных ноток, чем у адмирала флота. И силе, звучавшей в этом голосе, можно было подчиниться. И Управляющий, который никогда и нигде не смущался, сейчас был полностью сконфужен.

— Певческий Дом ничего о таком не говорил.

— Певческий Дом, Управляющий, и не скажет. Чтобы иметь возможность петь, я должен жить определенным образом. Если же я не смогу жить, как должен, тогда я отбуду домой.

— Это невозможно! Ведь имеются правила, которым надо следовать!

Анссет не обратил на его слова ни малейшего внимания.

— Когда я встречусь с Майкелом?

— Когда об этом скажет протокол!

— И когда же это будет?

— Когда я соглашусь на это. Это я составляю расписание для Майкела И это я допускаю или не допускаю к нему.

Анссет только улыбнулся и тихо зажужжал. Управляющий почувствовал себя совершенно легко. Позднее он попробовал понять, почему, но не смог.

— Вот это уже лучше, — сказал он. Он был настолько доволен, что даже уселся, сидение приняло его в свои объятия. — Анссет, ты даже понятия не имеешь, как это тяжело — быть управляющим.

— Да, у вас много дел. Рикторс рассказывал мне.

Управляющий хорошо владел собой и гордился этим. Ему стало бы не по себе, если бы он узнал, что Анссет прекрасно читает все оттенки его голоса и знает теперь, что Управляющий не очень-то любит Рикторса Ашена.

— Интересно, — сказал теперь Управляющий, — а вот мог бы ты спеть чего-нибудь прямо сейчас. Ты же знаешь, музыка смягчает дикие сердца.

— Я бы с радостью спел для вас, — ответил Анссет.

Управляющий подождал, а затем вопросительно глянул на мальчика.

— Но я Певчая Птица Майкела. Я не могу петь ни для кого другого, пока не встречусь с Майкелом, и он не даст на это согласие.

В голосе Певчей Птицы было столько издевки, что Управляющий даже вспотел, он совершенно растерялся, как будто попытался переспать с женой своего хозяина и вдруг выяснил, что она над ним просто насмехается. Похоже, что с этим мальчишкой еще хлебнешь лиха.

— Я поговорю с Майкелом о тебе.

— Он знает, что я здесь. И, как я слыхал, ему не терпится встретиться со мной.

— Я же сказал, что поговорю.

Управляющий повернулся на месте и вышел — скорый и драматический уход; только драма была совершенно испорчена, когда его догнал голос Анссета, вежливый и громкий настолько, будто мальчик нашептывал ему на ухо: «Спасибо». В этом «спасибо» были уважительность и благодарность, так что Управляющий и сердиться-то не мог, впрочем, у него не было и мысли сердиться. Мальчик явно собирался уступить ему. Явно.

Управляющий направился прямо к Майкелу, он был один из многих, кому это было позволено, и сказал, что Певчая Птица уже на месте и с нетерпением ждет встречи, что это и вправду очаровательный мальчик, хотя чуточку и упрямый, на что Майкел ответил: «Вечером, в десять», после чего Управляющий вышел, дал указания своим людям, что и когда делать, отрегулировав весь распорядок, нарушенный данной встречей, а потом до него дошло:

Он сделал именно то, чего желал мальчик. Он сам все переделал, чтобы ему угодить.

Я теряю класс, сказал он сам себе, чувствуя, как холодеет внутри.

Ненавижу малого сукина сына, сказал он себе позднее, когда запылали щеки.

В контракте было сказано, что мальчик будет здесь шесть лет. Управляющий подумал про эти шесть лет, и ему показалось, что это ужасно долго. Чудовищно долго!

3

Во дворце не было музыки.

Наконец-то Анссет понял это, и ему стало легче. С тех пор, как он прибыл сюда, что-то его давило. И дело было даже не в том, что дворцовая охрана подвергла его обыску, даже не в том, что ему казалось, что его затянуло в машину и перемалывает… Мальчик понимал, что все здесь будет совершенно иным, и хотя все было странным, по сравнению с жизнью в Певческом Доме, ничего нельзя было бы назвать «неправильным». Анссет был очень далек от космополитического взгляда на вещи, но и сам Певческий Дом никогда не позволял ему думать, будто здесь все «правильно», а в любом другом месте — нет. Скорее уж, Певческий Дом был для мальчика родным, а вот тут все было чужим.

Но вот полное отсутствие музыки… Музыка была даже в Богге, даже в ленивом Степе были свои песни. Здесь же искусственный камень, который был крепче стали, практически не проводил звуков; мебель молча воспринимала садящиеся на нее тела; слуги тихонечко бежали по своим делам, гвардейцы тоже были бесшумными; звучали только машины, но даже их шум был приглушен.

Во время его поездки в Богг и Степ рядом с ним была Эссте. Некто, кому мальчик мог петь, и который мог понимать значение его песен. Некто, чей голос был полон тщательно контролируемых модуляций. Здесь же все были такими грубыми, такими неотрегулированными, такими безразличными к другим.

И Анссет чувствовал тоску по дому, когда водил пальцем по теплым камням, столь не похожим на холодную скалу стен Певческого Дома. Мальчик тихонько гудел, но здешние стенки поглощали звук, ничего не отражая. И еще, ему было жарко. Это тоже было неправильным. С трех лет он рос в довольно-таки прохладном здании. Это же место было настолько теплым, что мальчик мог бы спокойно сбросить одежду, и все равно ему было бы жарковато. Как здешние приспосабливаются к этому?

Его беспокойство не уменьшилось даже после того, как он остался один после того, как раболепный слуга провел мальчика в комнату и сообщил, что теперь она принадлежит ему. Здесь не было окон, на двери не было никакого устройства, чтобы Анссет смог сам открыть ее. Оставалось только ждать, но он не пел, так как не был уверен, что его кто-нибудь не подслушивает — об этом Рикторс Ашен предупреждал чаще всего. Мальчик молча сидел и прислушивался к отсутствию музыки во дворце, не желая делать ничего, пока не встретится с Майкелом, не зная, правда, когда это произойдет, да и вообще, случится ли такое, раздумывая над тем, а не оставить ли это место, где он мог бы быть и Глухим.

Нет.

Это тоже неправильно.

Музыка здесь есть, понял Анссет. Только она была какофонией, а не гармонией, потому-то он сразу ее и не распознал. В Степе и Богге настроения этих городов были униформированными. Хотя у каждого индивидуума и были свои собственные песни, все они лишь варьировали общую тему, и все они сливались вместе, чтобы дать городу его неповторимое чувство. Здесь подобной гармонии не было. Один только страх и недоверие, и до такой степени, что не было даже пары голосов, которые бы пели совместно. Все было так, как будто мелодии разговоров, мыслей, свободного выражения чувств каким-то образом могли опаснейше скомпрометировать человека, подвести его к краю смерти и мрачного ужаса. Так что во дворце имелась музыка, вот только можно ли было называть это музыкой.

Какое же мрачное место уготовал Майкел для себя! Как мог кто-либо жить в подобном глухом молчании и боли!

Но, возможно, подумал Анссет, для них самих это болью и не было. Возможно, что так живут во всех мирах. Может статься, лишь на Тью, где есть Певческий Дом, голоса обучают встречаться и смешиваться в гармонии.

Мальчик думал о мириадах звезд, о планетах, что были у каждой их них, и на каждой из этих планет были люди, и никто из них не знал, как петь или слышать песню другого человека.

И это было кошмарно. Анссет изгнал из головы подобные мысли. Вместо этого он вспомнил про Эссте, и с воспоминанием пришло чувство интереса к тому, что же находилось в нем самом, то, что наставница заставила вложить. Вспоминая ее, он даже не видел лица Эссте — слишком сразу оставил он ее, так что сейчас она была для него только духом. Вместо того, он слышал ее голос, слышал ее хрипловатый по утрам голос, силу в самых обычных ее высказываниях. Вот она никогда бы не чувствовала себя беспокойной. Она бы не позволила простенькому голосу Управляющего заставить ее сказать больше, чем хотелось бы ей самой. И если бы она была тут, я бы не чувствовал себя так…

Если бы она была тут, она не позволила себе испытывать подобные чувства. И раньше случалось, что у Певчих Птиц были сложные назначения. Эссте, которую он любил и которой доверял, прислала его сюда. Значит, он был здесь нужен. Следовательно, нужно будет искать способы, чтобы выжить, заставить дворец пользоваться его песнями, а не думать о том, как бы оказаться снова в Певческом Доме. Именно для этого его и обучали. Он был обязан отслужить здесь, и только лишь потом, когда за ним приедут — вернуться обратно.

Дверь откатилась в сторону, и в комнату вошли четыре охранника. На них была уже другая униформа, чем на тех, кто обыскивал мальчика. Эти говорили мало, достаточно лишь, чтобы приказать Анссету раздеться. «Зачем?» — спросил тот, но вошедшие ничего не отвечали; они только ждали, ждали до тех пор, пока мальчик не отвернулся и сбросил с себя одежду. Одно дело, когда ты находишься голым среди других детей в туалете или душевой, и совсем по-другому, когда раздеваешься перед взрослыми людьми, у которых нет никакой другой цели, кроме как смотреть. Новые охранники осматривали каждую складочку на теле Анссета, и этот новый осмотр, который вовсе не был грубым, тоже не доставлял удовольствия. Но эти были исключительно откровенны с ним, никто еще до сих пор не вел с ним так, особенно один, ощупывающий его гениталии, разыскивая в них какие-то совершенно непостижимые умом тайны — Анссет при этом не думал ни о чем, лишь бы быть подальше от этих людей — держался за них чуточку дольше, чем было нужно, чуточку нежнее. Анссет не знал, что это значит, но ощущал, что хорошего здесь нет. Внешне лицо этого мужчины было совершенно спокойным, но когда он заговорил с другими, Анссет отметил дрожь, тщательно скрываемую страсть, отразившуюся в модуляциях его краткой речи, и они наполнили мальчика страхом.

Но затем все закончилось, и охранники отдали мальчику его одежду, после чего вывели его из комнаты. Они были высокими, они нависали над ним, а тот чувствовал себя не в своей тарелке, он не поспевал за ними и боялся попасть им под ноги, между их ног. Он боялся, скорее, того, что они при этом рассердятся, чем того, что их ноги могут его поранить. Анссет при этом сильно вспотел — ему было жарко, потому что он чуть ли не бежал и потому, что был до предела напряжен. В Певческом Доме его Самообладание было непоколебимым, с ним могла справиться только Эссте. Но ведь там все было ему знакомо, он мог приспособиться к любым переменам, потому что те были ему хорошо известны. Здесь же он начал понимать, что люди действуют по различным причинам, что они могут вести себя совершенно по-иному или вообще беспричинно; и еще:

Он был способен контролировать поведением Управляющего. Это было жестоко, но срабатывало. Человеческие существа оставались человеческими существами. Даже если это были громадные солдафоны, чьи пальцы тряслись, когда трогали голого маленького мальчика.

Охранники прикладывали пальцы к боковинам дверей, и двери открывались. Анссету было интересно, открылись бы они, если бы он сам приложил к ним свой палец. И тут охранники подошли к двери, которая перед ними не открылась, во всяком случае, они и не пытались ее открыть. Был ли Майкел за этой дверью?

Нет. Там был Управляющий, капитан гвардейцев и несколько других людей, но никто из них на императора похожим не был. Нельзя сказать, чтобы Анссет как-то понимал, как обязан выглядеть император, но он чуть ли не сразу понял, что никто из них не обладал могуществом, ни в ком не было достаточно силы, чтобы направлять мощь собственного авторитета. Вообще-то Анссет одного такого, который мог, уже встречал — Рикторса Ашена. И в нем это было видно, возможно, потому, что Рикторс был командиром флота, практически бескровно подавившим мятеж. Он сам знал, что может сделать. Эти же связанные с дворцом люди ничего о себе не знали.

Они задавали вопросы. Вроде бы случайные вопросы. О том, как его обучали в Певческом Доме, о том, как он рос, прежде чем попал на Тью, и еще десятки вопросов, которые Анссет даже не понимал.

Что ты думаешь про четыре свободы?

Рассказывали ли тебе в Певческом Доме про Законы Фрей?

А как насчет Героев Морской Вахты? А про Лигу Городов Моря?

И в конце концов: «Чему тебя вообще учили в твоем Певческом Доме?»

— Меня учили, как петь, — ответил им мальчик.

Расспрашивающие поглядели друг на друга. Капитан гвардии пожал плечами.

— Господи, да это же девятилетний мальчишка. Сколько девятилетних пацанов знает хоть что-нибудь из истории? Сколько из них имеют какие-либо политические взгляды?

— Ведь это же Певческий Дом. И я обеспокоен этим, — сказал мужчина, в голосе которого прозвучала смерть для Анссета.

— Но, возможно, — заметил на это Капитан, и голос его был пропитан сарказмом, — что Певческий Дом и вправду аполитичен, как они утверждают.

— Аполитичных не бывает.

— Они дали Майкелу Певчую Птицу, — подчеркнул капитан. — Этот поступок не вызвал восторга по всей империи. Я слыхал, что какая-то надменная задница с Проука вернула их певца в знак протеста.

Управляющий поднял палец.

— Они вовсе не дали Майкелу Певчую Птицу. Они провернули крупную и выгодную сделку.

— Но они совершенно не нуждались в этих деньгах, — ответил на это мужчина, чьим голосом пела смерть. — У них денег больше, чем у какой-либо институции в империи, если не считать саму империю. Так что вопрос остается открытым — зачем они прислали этого мальчика к Майкелу? Я им не доверяю. Тут какой-то заговор.

Спокойный мужчина с большими, подпухшими глазами отошел от стены и коснулся плеча Управляющего.

— Майкел ждет, — сказал он негромко, но эти слова, казалось, оглушили всех присутствующих.

— Я начинаю надеяться, что Певческий Дом мог бы достаточно долго оттягивать то…

— Что «то»? — спросил Капитан гвардии воинственно, пытаясь вызвать Управляющего на откровенность.

— Что мы можем не забивать себе голову подобными мелочами.

Мужчина, в чьем голосе пела смерть, повернулся к Анссету и холодно глянул мальчику в глаза.

— Надеюсь, — сказал он в конце концов, — что ты можешь быть именно тем, на кого похож.

— И на кого же я похож? — невинным голоском спросил тот.

Мужчина ответил не сразу.

— На красавчика, — сказал он, и в его голосе прозвучало тремоло разочарования. Он отвернулся, повернулся и вышел из помещения через дверь, в которую вошел сюда Анссет. Похоже, что всем стало полегче.

— Ладно, так, значит, так, — сказал Управляющий, а капитан так и вообще заметно расслабился.

— Моя задача — командовать кораблями флота, а я потратил целый час, пытаясь копаться в голове ребенка.

И он рассмеялся.

— А кто этот человек, что вышел? — спросил Анссет.

Прежде чем ответить, Управляющий поглядел на Капитана.

— Его зовут Феррет. Он внешний эксперт.

— Внешний от чего?

— От дворца, — разъяснил Капитан.

— А почему все были так довольны, когда он вышел?

— Хватит вопросов, — сказал большеглазый мужчина, голос его был вежливым, достойным доверия. — Майкел готов встретиться с тобой.

После чего Анссет последовал за ним к двери, что вела в маленькую комнатку, где охранники провели над их телами какими-то жезлами и взяли кровь на анализ, а затем к другой двери, ведущей в небольшую комнату для ожидания. И наконец в динамике раздался старческий, скрипучий голос, который сказал: «Пора».

Дверь в стене поднялась вверх, и они прошли через фальшивую панель в комнату, покрытую настоящим деревом. Анссет тогда еще не знал, что это тоже был знак могущества и власти Майкела. На Тью леса росли повсюду, так что дерево не было в диковинку. На Земле же имелся закон, нарушение которого каралось смертью, который запрещал вырубать деревья в лесах, закон, установленный, возможно, тысяч двадцать лет тому назад, когда леса практически вымерли. Только лишь самые беднейшие забитые крестьяне в Сибири могли рубить деревья — и Майкел. Майкел имел право иметь дерево. Майкел мог иметь все, что хотел.

Даже Певчую Птицу.

В дальнем конце комнаты в камине пылал огонь (горящее дерево!). Неподалеку от камина на полу лежал Майкел. Он был стар, но тело его было крепким. Лицо его было перепахано морщинами, но обнаженные до плеч руки были крепкими, без малейшего признака увядания мышц.

Глаза у императора были очень глубокими, и сейчас они внимательно изучали мальчика. Слуга, приведший Анссета, подтолкнул его слегка вперед, а затем исчез.

— Анссет, — произнес император.

Анссет склонил голову в уважительном поклоне.

Майкел приподнялся и сел на полу. В комнате была какая-то мебель, но вся она находилась у стенок, пол же перед огнем был пустым.

— Проходи, — предложил Майкел.

Анссет пошел вперед, но когда до императора оставалось около метра, остановился и застыл на месте. Огонь был жарким. Но при том, отметил мальчик, в комнате было даже прохладно. Пока что император произнес всего два слова, поэтому Анссет не мог знать его песен. Тем не менее, в этих словах чувствовалась доброта и страх. Страх императора всего человечества, который тот испытывал к стоящему перед ним мальчику.

— Может ты присядешь? — спросил Майкел.

Анссет сел. Пол, который он чувствовал таким твердым своими ногами, сделался мягче, когда вес распределился по большей площади, так что теперь он сделался даже удобным. Даже слишком удобным — Анссет не привык к мягкости.

— С тобой хорошо обращались?

Анссет ответил не сразу. Он прислушивался к песням Майкела, и даже не понял смысл заданного вопроса, но тут понемногу до него стало доходить причина, по которой человеку, убившему многие миллионы человеческих существ, прислали Певчую Птицу.

— Ты боишься отвечать? — спросил Майкел. — Уверяю тебя, если тебя каким-то образом обидели, повели с тобой нехорошо….

— Я не знаю, — ответил Анссет. — Я не знаю, что можно считать здесь хорошим обращением.

Майкелу показалось это забавным, но по его лицу этого было незаметно. Анссет оценил его самообладание. Конечно, это не Самообладание, но нечто родственное, нечто, заставляющее слушаться этого человека.

— А что считалось хорошим обращением в Певческом Доме?

— Там меня никто не обыскивал, — ответил Анссет. — Никто не держал мой пенис так, будто желал его присвоить.

Какое-то время Майкел ничего не говорил, так что эта пауза была единственным видимым проявлением его чувств.

— И кто это был? — очень спокойно спросил император.

— высокий мужчина с серебряной полоской.

Анссет испытывал странное чувство. А что бы было, если бы он мог назвать этого человека по имени. как бы поступил император тогда?

Майкел повернулся к низенькому столику и нажал что-то на его поверхности.

— Среди тех, кто обыскивал мальчика, был высокий охранник, сержант.

Небольшая пауза, а затем ответил мягкий голос — голос Капитана, сразу же догадался Анссет, только сейчас он был приглушенным, вся грубость куда-то испарилась. А может все дело в технике?

— Келловик, — сказал Капитан. — Что он сделал?

— Он посчитал, что мальчик соблазняет его, — ответил на это Майкел. — Разжаловать и выгнать с планеты.

Майкел убрал руку с крышки стола.

На какое-то мгновение Анссет даже задрожал от радости. Конечно, он даже не понимал того, что делал этот человек, этот Келловик, за исключением того, что ему самому это не понравилось. Но Майкел решил не допускать подобного в будущем, Майкел решил наказать того, кто поступил с ним так, Майкел решил предоставить ему ту же безопасность, что и в Певческом Доме. Даже большую безопасность, ведь даже в Певческом Доме Анссету причиняли боль, а здесь уже никто не мог причинить ему вреда, потому что так хотел Майкел. Так Анссет впервые испытал вкус власти над жизнью и смертью, и он показался мальчику изумительным.

— Ты обладаешь властью, — произнес Анссет вслух.

— Разве? — спросил император, внимательно глядя на мальчика.

— Каждый об этом знает.

— А ты сам? — спросил Майкел.

— Какой-то вид власти, — ответил Анссет, но в вопросе Майкела скрывалось что-то еще. Нечто вроде скрытой мольбы, и Анссет искал в собственной памяти объяснения этому новому, необычному голосу, чтобы услышать именно тот вопрос, который и был по-настоящему задан.

— В тебе есть какая-то власть, но ты видишь, как она заканчивается. И это тебя пугает.

На это Майкел ничего не ответил. Он только внимательно всматривался в лицо Анссета. Тот даже испугался. Ведь это явно было не то, чему учила его Эссте. Ты должен завести друзей, говорила она, потому что ты понимаешь очень многое, слишком многое. Разве? — удивлялся Анссет про себя. Кое-что я понимаю, но в этом человеке есть скрытые вещи. И этот человек опасен; он не только мой защитник.

— Теперь ты должен сказать еще что-нибудь, — не выдавая собственных мыслей, сказал Анссет. — Я не смогу узнать тебя, если не буду слышать твой голос.

Майкел усмехнулся, но глаза его были настороженными, и та же настороженность присутствовала в голосе.

— Тогда, возможно, было бы разумнее молчать.

В голосе императора прозвучало столько, равно и в проявленных им эмоциях, что Анссет рискнул двинуться чуть дальше.

— Не думаю, что ты боишься только лишь потерять свою власть, — сказал он. — Мне кажется… Мне кажется…

И тут слова оставили его, потому что он до конца не понял того, что увидал и услыхал в Майкеле, того, что можно было бы выразить словами. Поэтому он запел. В песне было мало слов, то тут, то там, но все остальное было мелодией и гармонией, рассказывающими о любви Майкела к власти. Ты не любишь власть, как голодный человек любит пищу, казалось, говорила песня. Ты любишь власть, как отец любит собственного сына. Анссет пел о власти, что была создана, а не найдена; создана и расширена до тех пор, пока та не заполнила всю вселенную. А потом Анссет запел о комнате, где жил Майкел, заполнив ее своим голосом до самых деревянных стен, позволяя звукам реверберировать в древесине, танцевать там и жить своей жизнью; и хотя эти звуки несколько искажали первоначальные ноты, они же прибавляли что-то к глубинам песни.

А когда он спел песни, в которых изложил все, что узнал про Майкела, он рискнул пойти еще дальше и спел о надежде на дружбу, предлагая свое доверие. Он спел песню любви.

А когда он закончил, Майкел отвел от него свои требовательные глаза. На какое-то мгновение Анссет даже не был уверен, подействовала ли песня вообще. После этого Майкел подал ему руку, и она дрожала, и дрожь эта родилась не из-за императорского возраста. Майкел протянул руку, Анссет тоже протянул свою руку и вложил ее в ладонь старика. Рука Майкела была большая и сильная, так что Анссет почувствовал, что эта ладонь могла бы захватить его, поглотить в себе, и никто бы не нашел его в сжатой ладони Майкела. Но когда Майкел сомкнул пальцы вокруг ладошки Анссета, его прикосновение было нежным; он держал руку мальчика крепко, но осторожно. Когда же император заговорил, голос его был переполнен чувством.

— Ты есть. Именно на это я и надеялся.

Анссет склонился к нему.

— Пожалуйста, не удовлетворяйтесь еще, — сказал он. — Ваши песни тяжело петь, и я их еще не все узнал.

— Мои песни? У меня нет песен.

— Есть, есть. И я спел их вам.

Похоже, что Майкелу это не понравилось.

— С чего это ты взял, будто у меня имелись какие-то песни?

Сама эта идея потрясла Майкела, заставив позабыть об осторожности.

— К тому же, в том, что ты пел, было так много красоты.

— Иногда, — ответил мальчик.

— Да. И так много — я даже не знаю, чего. Возможно. Может быть, ты и нашел во мне какие-то песни. — При этом он сомневался и вел себя, будто его сбили с толку. — Это какой-то фокус? Во всем, что ты делал?

— Фокус?

— Услышать, что творится в голосе твоего хозяина и пропеть это же в ответ? Так что и не удивительно, что песня мне понравилась. Но неужели в у тебя нет своих песен?

Теперь пришла очередь удивиться Анссету.

— Но кто я такой?

— Хороший вопрос, — сказал Майкел. — Прелестный девятилетний мальчуган. Этого ли ожидали? Тело, которое даже полигамиста заставит позабыть о любви к женщине; личико, за которым побегут матери и отцы, завидуя, что у их детей не такое. Хотел ли я мальчика для утех? Думаю, что нет. Хотел ли я зеркала? Возможно, когда много лет назад я встретил Песенного Мастера, он не был столь мудрым, как мне казалось, А может это я изменился с тех пор.

— Извините, если я вас разочаровал, — Анссет позволил, чтобы в его голосе прозвучал истинный страх. и снова он вспомнил, как говорила ему Эссте: «Ничего не скрывай от своего патрона». Открыть свое сердце Эссте, после всего ужаса в Высоком Зале, было легко. Но здесь, сейчас, с этим непонятным, чужим человеком, которому не понравилась песня, хотя и тронула его до глубины души — для того, чтобы свалить стены, нужно было приложить массу усилий. Анссет чувствовал себя таким же уязвимым, как и тогда, когда солдат ощупывал его, но и не понимал, чего именно он боится. Тем не менее, он показал свой страх, потому что именно этому учила его Эссте, и мальчик знал, что она ошибаться не может.

Лицо Майкела посуровело.

— Понятное дело, что ты меня не разочаровал. Я же говорил тебе. Это та самая песня, которую я надеялся услышать. Но я хочу слышать твою собственную песню. Ведь у тебя обязательно есть свои песни.

— Есть, — ответил Анссет.

— Ты споешь их мне?

— Спою.

И он спел, начав робко, потому что никогда не пел этих песен другим, кроме тех, кто уже любил его, людей, которые тоже были творениями Певческого Дома, которым не нужно было объяснений. Но ведь Майкел ничего не знал про Певческий Дом, поэтому Анссет шел со своей мелодией на ощупь, пытаясь найти тропку, чтобы рассказать Майкелу про себя, а в конце концов понял, что это ему не удастся; все, что он смог поведать ему, это была значимость Певческого Дома, чувство холодного камня под пальцами, доброта Ррук, когда сам он плакал от страха и неуверенности, а она спела ему свое доверие, хотя сама была всего лишь ребенком.

Я дитя, рассказывала песня Анссета, слабое как лист на ветру, но вместе с тысячами иных листьев я имею корни, глубоко прорастающие камень, холодный, но живой камень Певческого Дома. Я — дитя, и моими отцами являются тысяча иных детей, а моя мать — это женщина, которая разбила меня и собрала обратно, и согрела в холодном ветру, когда неожиданно я оказался голым, но так же неожиданно оказался не одинок. Я дар, сотворенный моими собственными руками и отданный тебе другими, и я не знаю, можно ли принять меня таким вот.

И когда он пел, то почувствовал, как его неодолимо влечет к одной песне, которую никак не собирался петь. Песне дней, проведенных им в Высоком Зале. Песне собственного рождения. Я не могу, думал он, когда мелодия уже плакала в его горле и изливалась через губы. Я не могу вынести этого, кричал он себе, когда появилось чувство, не слезы, но страстные ноты истекали из его самых незащищенных мест. И я не могу остановиться, думал он, когда пел о любви Эссте к нему, про свой ужас осознания того, что приходится так скоро оставлять ее, когда он только-только научился приклоняться к ней.

И еще, в собственной песне он услышал то, что самого его удивило. За эмоциями собственной памяти он слыхал какое-то бремя диссонанта, говорящее о скрытой в нем самом черноте. Он искал эти ноты, но тут же терял их. И постепенно поиск странного в собственной песне вытеснил его из нее, вернул его к себе самому. Он спел, к этому времени огонь погас, и точно так же погасла его песня.

И только теперь мальчик понял, что Майкел лежит на полу, обернув его своим телом. Одной рукой он обхватил Анссета, а второй закрывал лицо, и плакал, тихонько всхлипывая. Когда песня закончилась, единственной музыкой в комнате были только искры, когда последние язычки пламени пытались возродить огонь в камине.

Ох, что я наделал? — закричал Анссет про себя, наблюдая за тем, как император всего человечества, Майкел Грозный, плачет, закрыв лицо.

— О, Анссет, что же ты наделал?

А потом, спустя мгновение, Майкел перестал плакать, перекатился на спину и сказал:

— Боже, как это замечательно и как это жестоко. Мне уже сто двадцать один год, и смерть таится в стенках и под ногами, ожидая надеясь схватить меня исподтишка. Ну почему тебя не было, когда мне было сорок?

Анссет не знал, какого ответа ожидает Майкел.

— Я тогда еще не родился, — сказал он в конце концов, и император рассмеялся.

— Точно. Тогда ты еще не родился. Тебе девять лет. Что же с тобой делали в Певческом Доме, Анссет? какие ужасные вещи творили с тобой, чтобы вызвать такие песни?

— Понравилась ли тебе эта песня?

— Понравилась? — удивился Майкел, как будто мальчик просто пошутил. — Понравилась? И он снова долго смеялся, а потом положил голову на колени Анссету.

Этой ночью они спали вместе, а после того были новые и новые поиски, новые и новые вопросы. Анссету было позволено остаться с Майкелом, потому что мальчика не было с ним так долго.

4

— Вам повезло, — сказал им гид, и Киа-Киа вздохнула. Она-то надеялась, что им повезет достаточно, чтобы оставить Саквеханну после обычного пятичасового тура. Но в то же время она была уверена, что гид имел в виду совсем другое. — Император, — объявил гид, — пожелал встретиться с вами. Это огромная честь. Но, как только что сказал мне Администратор, вы — студенты Принстонского Государственного Института — будущие администраторы нашей великой империи. Вот почему Майкел захотел встретиться со своими будущими помощниками и доверенными лицами.

Помощники и доверенные лица, черт подери, подумала Киа-Киа. Старикан отбросит коньки прежде, чем я получу диплом, после чего мы станем помощниками и доверенными лицами кого-нибудь другого — скорее всего, того сукина сына, который его прибьет.

Она не привыкла терять время зря. Некоторые поездки и туры были полезными: четыре дня они провели в компьютерном центре в Тегусигальпе, целую неделю наблюдали за операциями по социальному обеспечению в окрестностях Руана. Но здесь, в Саквеханне, им не показали ничего стоящего, все только лишь ради проформы. Весь этот город существовал для того, чтобы поддерживать Майкела при жизни и безопасности — реальной государственной деятельностью занимались повсюду в других местах. Хуже того, весь дворец был спроектирован каким-то сумасшедшим (скорее всего, самим Майкелом, подумала девушка), так что коридоры в нем представляли истинный лабиринт с вечно дублирующимися проходами, которые вели через какие-то дурацкие рампы и лестницы. Все здание походило на один громадный забор; ноги Киа-Киа болели от долгих переходов от одной выставки к другой. Несколько раз она могла поклясться, что они проходили по коридору с рядом дверей по левой стороне, затем повернули на сто восемьдесят градусов и шли по параллельному коридору с дверьми, ведущими в тот самый коридор, по которому они только что прошли. Идиотство и напрасная трата времени.

— И более того, — сообщил им гид, — Управляющий намекнул мне, что вам может выпасть удача, которой удостаиваются лишь самые почетные визитеры. Вам будет позволено услыхать певчую Птицу Майкела.

Студенты загудели. Понятное дело, что все они слыхали про Певчую Птицу Майкела, поначалу это была скандальная новость, что Майкел заставил склониться перед собой даже Певческий Дом, а затем стали распространяться рассказы тех немногих привилегированных, которые слыхали, как мальчик поет: что Певчая Птица Майкела была самой замечательной из всех Певчих Птиц, что ни один человеческий голос не может сделать того, на что способно это дитя.

Киа-Киа же чувствовала нечто совершенно иное. Никто из ее приятелей-студентов не знал, что она прибыла не то что из Певческого Дома, но и вообще с Тью. Она вообще была замкнутой в этом отношении. И она совершенно не стремилась вновь увидать Анссета, мальчишку, который был фаворитом Эссте, мальчишку, который был ее полной противоположностью.

Вот только уйти из группы было нельзя. Киа-Киа всегда была образцовой студенткой — предприимчивой, но и послушной. Иногда это ее чуть ли не убивало, казалось ей, зато она была уверена, что получит самые лучшие рекомендации от любого преподавателя, превосходный реестр своих достижений. Женщинам вообще было очень сложно получить работу в правительственных учреждениях Майкела. Но даже и тогда, должность, которую хотела занять Киа-Киа, доставалась женщине на закате ее карьеры, и никак не в начале.

Поэтому Киа-Киа не сказала ничего. Когда все они заняли места на стульях, поставленных в виде подковы, чья открытая часть выходила к трону Майкела. Девушка заняла место на одном из концов этой подковы, из-за чего она будет видеть императора в профиль — она предпочитала изучать кого-либо, не вступая с ним в визуальный контакт. Прямой взгляд заставлял людей лгать.

— Вы должны встать, — уважительным тоном объявил им гид, и, конечно же, все сразу все поняли и поднялись со своих мест. В зал вошел десяток охранников в форме и заняли свои места у стен. После этого в зале появился Управляющий и медленно, церемонно провозгласил:

— Майкел Император почтил вас своим присутствием!

А после этого вошел и Майкел.

Мужчина был стар, лицо его было покрыто морщинами, но шагал он легко и даже весело, а его улыбка, казалось, дарилась всем от чистого сердца. Понятно, что Киа-Киа тут же скорректировала первое впечатление от увиденного, это явно было то выражение, которое Майкел придавал своему лицу, чтобы понравиться посетителям. Тем не менее, он, казалось, пребывал в самом добром здравии.

Майкел подошел к трону и уселся, и только после этого до Киа-Киа дошло, что Анссет вошел в зал вместе с императором. Присутствие Майкела вызывало столь сильное чувство, что даже прелестная Певчая Птица не могла отвлечь внимания от императора. Но тут же Майкел взял мальчика за руку и легонечко подтолкнул вперед, на пару шагов от трона, где тот остановился и поглядел на всех собравшихся в небольшой аудитории.

При этом Киа-Киа не глядела на Анссета. Вместо этого она наблюдала за студентами, которые разглядывали мальчишку. Всем им, конечно же, было интересно знать, нашел ли такой красивый мальчуган путь к постели императора. Киа-Киа знала об этом получше всех. Певческий Дом никогда не согласился бы на такие штучки. Никогда бы они не послали Певчую Птицу человеку, который пытался бы сделать подобное.

Анссет все время поворачивался, чтобы увидать самые последние ряды стульев, и тут его взгляд встретился с взглядом Киа-Киа. Если мальчик даже и узнал ее, то по нему этого не было видно. Только сама Киа-Киа знала достаточно о умении Самообладания, и поняла, что мальчик сразу же узнал ее — скорее всего так оно и было.

А потом он запел. В песне его была огромная сила. В ней были все надежды и тончайшие оттенки амбиций всех собравшихся здесь студентов, песня, посвященная службе человечеству, о том, какая высокая честь им оказана. Слова песни были простыми, но сама мелодия могла заставить всех кричать от восторга за собственное будущее. Всех, но не Киа-Киа, которая прекрасно помнила общие собрания в холле Певческого Дома. Она помнила, как слушала пение других, помнила собственные чувства на такой общей встрече, когда ее в первый раз объявили Глухой. Для нее в песне не было надежды. И каким-то образом эта ее горечь от песни Анссета даже доставляла ей удовольствие. Понятное дело, что мальчик пел то, что собравшиеся здесь студенты хотели услыхать более всего, он пытался тронуть каждого из прибывших сюда. Но вот ее он тронуть не сумел.

Когда Анссет закончил петь, все студенты поднялись, начали аплодировать и улыбаться Анссет стыдливо поклонился им, затем отошел к трону Майкела и встал у стены. Менее чем в паре метров от Киа-Киа. Когда мальчик приблизился, девушка поглядела на него. Ей стало больно от того, когда она вблизи увидала, насколько он красив, как лучится счастьем и добротой его лицо. Казалось, что он не смотрит в ее сторону, поэтому она вновь и вновь разглядывала его.

Тут начал говорить Майкел — обычные вещи, о том как важно грызть гранит науки, учиться тому, как справляться со всеми известными проблемами и так развивать свои внутренние ресурсы, чтобы успешно решить проблемы и неожиданные. И так далее, думала про себя Киа-Киа, и тому подобное, и дальше, и дальше…

— Слушай, — произнес голос прямо в ухо Киа-Киа. Она дернулась и увидала только Анссета, что стоял в паре метров от нее и даже не глядел в ее сторону. Девушка заставила себя переключиться от собственных мыслей на слова императора.

— Естественно, что вы быстро займете важные посты, вам будет подчиняться множество людей. И довольно часто вы будете недовольны неповоротливостью этих людей: бюрократишек, которые, казалось, влюбляются в каждую бумажку, что попадает им на стол. Вам будет казаться, что у этих людей ограниченные мозги, что у них нет никаких амбиций, представлений о том, что требует от них правительство. Вам захочется взять грязную метлу и вымести всех этих сукиных детей. Один Бог знает, как часто и мне хотелось того же.

Студенты рассмеялись, но не тому, что сказал император, но из-за удивления, что Майкел может говорить столь по делу, столь откровенно.

— Но не делайте этого. Не делайте, пока не возникнет абсолютная необходимость. Бюрократы — это наше сокровище, самая ценная часть правительства. Вы, имеющие такие большие способности, сами изменитесь, устанете, вы будете менять свои должности. Если у вас будет другой император, вас будут снимать с постов время от времени и посылать — ну, я даже представить не могу, в какие местечки могут загнать вас мстительные администраторы.

Снова смех. Киа-Киа поморщилась.

— Слушай, — вновь произнес голос, и на сей раз, когда Киа-Киа повернулась, Анссет глядел на нее.

— Я понимаю, что говорить вам об этом было бы государственной изменой, но сомневаюсь, чтобы кто-то из вас не заметил, что я уже стар. Я правлю уже долгое время и превысил время обычной человеческой жизни. В один прекрасный день, у меня имеются причины так считать, я умру.

Студенты застыли на своих местах, не понимая, что он хочет от них, уверенные лишь в одном — что им не хотелось бы слышать подобное.

Когда это произойдет, кто-то другой займет мое место. Сам я вышел не из особо длительной династии, так что могут возникнуть вопросы относительно моего законного наследника. По данному вопросу смогут даже быть определенные неприятности. Кое-кого из вас будут соблазнять переходом на другие позиции. И те, кто встанет на неправую сторону заплатят за свою ошибку. Но, пока будут бушевать все бури, все эти бумажкоперекладыватели будут вести правительственную работу, пускай даже и не совсем компетентно. В них уже заложена определенная инерция, которую я не мог бы изменить, даже если бы и захотел. То тут, то там изменения будут. То тут, то там какое-то усовершенствование, какой-нибудь исключительный бюрократ, который и вправду заслуживает повышения. Но большая их часть будет тянуть дело тем же самым бесконечно медлительным образом, и в этом, мои юные друзья, и будет спасение и сохранение нынешней империи. Они будут связаны с бюрократией. Зависеть от бюрократии. Удерживайте ее, если это возможно, под своим контролем. Но никогда не ослабляйте ее. Именно она спасет человечество, когда опустит руки последний мечтатель, когда обрушится последняя утопия. Бюрократия — это единственно вечное, что создало человечество.

А после этого Майкел улыбнулся, и студенты вновь рассмеялись, потому что поняли: император и сам знал, что перегнул палку. Но вместе с тем они знали, что имел в виду император, когда говорил с ними, они поняли его представление о будущем. Неважно, кто стоит у руля, пока команда сама знает, как вести корабль.

Только никто не воспринял этого во всей полноте, как Киа-Киа. Освященной временем системы престолонаследия не было, как это было в Певческом Доме, где выбор нового Песенного Мастера Высокого Зала возлагался на Глухого, и никто потом не протестовал Вместо этого правление империей доставалось самому сильному и решительному в момент смерти Майкела. История учила, как много правителей рушила собственные империи, пытаясь возвысить своих фаворитов или родственников в качестве престолонаследников. У Майкела подобных желаний не имелось. Он объявил студентам Принстонского Государственного Института, что собирается поручить наследование закону естественного отбора, тем временем создавая организацию, которая сможет пережить все потрясения.

Первые несколько лет после смерти Майкела будут интересным времечком, решила про себя Киа-Киа, и тут же задумалась: как это, ведь эти годы будут связаны с резней и бедностью; сама она была рада знать, что выживет и будет работать это тяжелое время в правительственных учреждениях.

Майкел поднялся, после чего поднялись с мест и все остальные, а когда он вышел из помещения, тут же начались десятки разговоров. Киа-Киа стало смешно от того, как эффективно Майкел завоевал всех своей теплотой и непреднамеренностью. Неужели все они забыли, что этот человек убил мириады других людей на сожженных им мирах, что только грубая сила и бессердечность привела его к власти? Но вместе с тем она восприняла то, что даже проведя подобную жизнь, Майкел был способен настолько скрыть свое коварство, что каждый в зале, кроме нее самой — нет, если честно. То каждый здесь присутствующий — думал об императоре, как о дедушке. Добром. Как о джентльмене и человеке чести. И мудром.

Ладно, оставим это сукину сыну. Он был достаточно шустрым, чтобы выжить, являясь целью номер один во всей галактике. Скорее всего, он умрет в своей постели.

— Презирать кого-нибудь — это так легко, — раздался рядом с ней голос Анссета.

Девушка повернула свое лицо к Певчей Птице.

— А я думала, что вы ушли. Что ты имел в виду, когда говорил, чтобы я слушала?

Киа-Киа сама удивлялась тому, что говорит с такой злостью.

— Потому что ты не слушала, — голос мальчика был вежливым, но она слыхала в нем нотки песенной речи.

— Только не надо этого со мной. Меня не обманешь.

— Нельзя обмануть только глупца, — ответил на это Анссет. А он вырос, отметила девушка про себя. — Ты притворяешься, что не любишь Майкела. Но из всех здесь собравшихся ты одна любишь его более всего.

Что он этим хочет сказать? Киа-Киа была взбешена.

— Неужели я похожа на убийцу? — спросила она.

— Ты получишь все, чего захочешь, — ответил Анссет. — И если тебе будет нужно, ты убьешь.

— Уже не одни только песенки, но и психология. Насколько же далеко продвинулось твое обучение.

— Я знаю твои песни, Киа-Киа, — сказал мальчик. — Я ведь слыхал, как ты поешь, когда пришла ко мне в ясли за Эссте в тот день.

— Я никогда не пела.

— Нет, Киа-Киа. Ты пела всегда. Только ты никогда не слыхала песню.

Анссет собрался уходить. Но его настроение доверенности и превосходства раздражало девушку.

— Анссет! — позвала она, и мальчик остановился, обернувшись к ней. — Тебя используют, пользуются тобой, — сказала она. — Ты думаешь, что о тебе заботятся, но они всего лишь пользуются тобой. Инструмент. Ты всего лишь глупое, ничего не понимающее средство.

Она не собиралась говорить это громко, но, отвернувшись от мальчика, увидала, что многие студенты глядели на нее и Анссета. Тогда она отпрянула от мальчика и пробилась сквозь студентов, которые были достаточно умны, чтобы ничего не говорить, но, без сомнения, дивились, с чего это ей взбрело в голову разговаривать с Певчей Птицей Майкела да еще и сердиться на него.

Одного этого было достаточно, чтобы занять студентов сплетнями на несколько дней. Но, прежде чем добраться до дверей, девушка услышала, как все разговоры стихли, и над собравшимися вознесся голос Анссета, поющий песню без слов, но говорящую — она, единственная из всех студентов знала, что это была песня надежды, дружбы и самых откровенных пожеланий. Киа-Киа замкнула свое сознание для фокусов Певческого Дома и вышла из помещения, после чего молча ожидала в фойе с охранниками, пока гид не повел их обратно.

Автобусы, принадлежащие Институту мобили, отвезли их в Принстон. Но перед тем у них была еще одна остановка в старинном городе Филадельфия, где был похищен один из их студентов. Впоследствии его ужасно обезображенное тело было найдено на берегу реки Делавер. Это был пятнадцатый случай похищения, кончающегося жестоким убийством; эти преступления давно уже заставляли Филадельфию и многие окрестные города жить в страхе. Остальные же студенты в мрачном настроении возвратились в Принстон и возобновили занятия. Только вот Киа-Киа не забывала Анссета. Никак не могла забыть. В воздухе витала смерть, и хотя Майкел не был ответственным за безумные убийства в Филадельфии, она считала, что и он сам может умереть так же жестоко. Эти жестокости продолжались уже несколько лет, после чего Киа-Киа пришло в голову, что и Анссет тоже может быть вот так же скручен и изуродован. Хотя ей было плевать на весь Певческий Дом и на Певчую Птицу Майкела, она надеялась, что прелестный мальчик, который вспомнил ее после стольких лет, сможет безопасно покинуть Сасквеханну и вернуться домой, в чистоту Певческого Дома.

А еще ее мучило то, что она учится, в то время как мир идет к великим переменам, в которых она не сможет участвовать, хотя страстно желала, чтобы события хоть чуточку ее подождали. Ей было двадцать лет — и она обладала блестящим умом, нетерпением и чувством собственной бесполезности. Однажды вечером, когда навалилась особая тоска, она даже плакала по Певческому Дому.

5

Анссет бродил по речному берегу в саду. В Певческом Доме садом называли цветочную клумбу во дворе или же овощную грядку на задах Яслей. Здесь же садом было громадное пространство травы, кустов и высоких деревьев, что протянулось вдоль двух развилок реки Сасквеханны до места их слияния. С другой стороны обеих рек был густой, буйный лес; так что птицы и звери частенько появлялись из чащи, чтобы напиться или найти возле реки пищу. Управляющий настаивал, чтобы Анссет не бродил по саду. Пространство здесь было слишком огромным, много километров в каждом направлении, а чаща делала невозможной полноценное патрулирование.

Но за два года жизни во дворце Анссет уже испробовал границы своего жизненного ареала и выяснил, что они гораздо шире, чем хотелось Управляющему. В его жизни здесь имелись такие вещи, которых Анссету делать было бы нельзя, и не потому, что на этот счет имелись какие-то законы или предписания, но потому что это не понравилось бы Майкелу, а вот вызвать неодобрение Майкела не хотелось и самому мальчику. Он не мог следовать за Майкелом на встречи, если только его не приглашали на них специально. Случались мгновения, когда Майкелу хотелось остаться одному — тут уже Анссету ничего говорить было не нужно, он просто замечал настроение Майкела и тут же уходил сам.

Были и другие вещи, которые Анссет, как выяснилось, делать мог. Он мог входить в личный покои Майкела без всякого разрешения. Он выяснил, путем проб и ошибок, что буквально немногие двери во дворце не открываются при касании его пальцев. Он бродил по дворцовому лабиринту и узнал его лучше любого другого; частенько он развлекался тем, что становился возле курьера, дожидался, когда того посылали с каким-нибудь поручением, а затем составлял в уме план трассы, которая привела бы его к цели гораздо раньше курьера. Курьеров, понятно, это ужасно бесило, но вскоре они и сами прониклись духом игры и устраивали гонки, и редко случалось, чтобы они обгоняли мальчика.

А еще, Анссет мог ходить по саду, когда ему того хотелось. Управляющий даже обращался по этому поводу к Майкелу, но император только поглядел Анссету в глаза и спросил:

— Так уж ли важно для тебя гулять по саду?

— Важно, Отец Майкел.

— И ты предпочитаешь ходить один?

— Если только можно.

— Тогда, пусть так оно и будет.

И на этом все аргументы кончались. Конечно, Управляющий имел своих людей, которые следили за мальчиком в отдалении, иногда над головой пролетали корабли флота, но обычно Анссет чувствовал, что находится в одиночестве.

Понятное дело, если не считать зверей. Это было как раз то, с чем он в Певческом Доме никогда не встречался. Там были случайные поездки на природу, к озеру, в пустыню. Но там не было такого множества созданий, и потому там не было такого множества песен: дробного стука белок, криков гусей, соек и ворон, плеска играющей в воде рыбы. Ну как человечество могло покинуть такой мир? Анссет никак не мог представить себе тот импульс, который подействовал на его отдаленных предков, заставив их забраться в холодные корабли и лететь к планетам, которых либо не было, либо они были убийственны для переселенцев. В окружении мирных птичьих трелей и журчащей воды это было невозможно представить: желание уйти из этого мира, этого места, что был твоим домом.

Правда, этот мир не был домом Анссета. Хотя он и любил Майкела, как не любил никого другого кроме Эссте, хотя он понимал причины того, зачем его послали к императору в качестве Певчей Птицы, он, тем не менее, повернулся спиной к реке и поглядел на дворец из ненастоящего камня, мечтая вновь очутиться дома.

И когда он так глядел на дворец, за спиной, у реки, он услышал звук, и этот звук заставил его поежиться будто холодный ветер, и мальчик решил было повернуться лицом к опасности, но газ настиг его первым. Анссет упал и уже ничего не помнил о собственном похищении.

6

Никаких взаимных обвинений не прозвучало. Управляющий не осмелился сказать, мол, говорил же я вам, а Майкел, тщательно скрывая собственное горе, был слишком расстроен и занят, чтобы обвинять и проклинать кого-нибудь, кроме себя.

— Найдите его, — приказал он. И это было все. Все, что сказал он Управляющему, Капитану гвардии и человеку, которого называл Феррет[7]: — Найдите его!

А те искали. Новость о том, что Певчая Птица Майкела похищена, распространялась быстро, так что люди, что интересовались придворной жизнью, обеспокоились тем, что прелестная Певчая Птица может стать жертвой насильника, который безнаказанно действовал в Филадельфии, Мэнеме и Гиспере. Правда, разрезанные на куски тела жертв насильника находили каждый день, но среди них тела Анссета не было.

Все порты были закрыты, а корабли флота окружали Землю с приказом задержать любую посудину, которая пыталась бы взлететь с планеты, равно как и тех, кто собирался садиться. Все передвижения между регионами и округами на всей Земле были воспрещены; тысячи мобилей и каров подвергались досмотру. Но от мальчика нигде не было даже следа. И хотя Майкел занимался делами, он не мог скрыть темных кругов под глазами. Скрыть то, как он согнулся, как из его походки исчезла живость. Некоторые считали, что Анссета похитили ради выкупа, другие — что мальчика похитил насильник, только тело просто до сих пор не найдено. Но те, кто видел, что похититель сделал с Майкелом, знали: если кто-то желал ослабить императора, перепугать до самых глубин души, не могли придумать ничего лучше, как забрать у него Певчую Птицу.

7

Ручка на двери повернулась. Наверное, принесли обед.

Анссет повернулся на своей жесткой постели, все мышцы его тела болели. Как всегда он пытался не обращать внимания на чувство вины, таившееся в самой глубине его желудка. Как всегда, он пытался вспомнить, что произошло в течение дня — он просыпался, когда дневная жара сменялась прохладой ночи. И, как всегда, не мог он объяснить ни чувства вины, ни вспомнить события прошедшего дня.

На сей раз с подносом пришел не Хаск. Сейчас это был мужчина, которого называли Мастером, хотя Анссету казалось, что на самом деле его зовут совсем не так. Мастер всегда казался сердитым, это был один из тех немногих людей, встреченных Анссетом за всю свою жизнь, рядом с которыми мальчик чувствовал себя совершенно беспомощным со своим телом одиннадцатилетки.

— Вставай, Певчая Птица.

Анссет медленно поднялся на ноги. В заключении его держали обнаженным, и только гордость мальчика удерживала его от того, чтобы не отворачиваться перед грубыми глазами, ощупывающими его сверху донизу. Только умение Самообладания удерживало мальчика от того, чтобы не сгореть от стыда.

— Мы приготовили для тебя прощальный пир, Воробей, а ты уже собираешься нас попрекать.

Анссет отрицательно покачал головой.

— Если ты пел для этого выродка Майкела, то можешь спеть и для честных фрименов[8].

В глазах мальчика вспыхнул огонь, в голосе прозвучал гнев:

— Думай, как ты говоришь о нем, предатель!

Мастер сделал шаг вперед, поднял руку для удара.

— Мне было приказано не оставлять следов, но я могу сделать тебе больно, Воробей, даже не попортив твоей шкурки, если ты не умеешь разговаривать с фрименом. Споешь!

За всю жизнь Анссета никто никогда еще не бил. Но в голосе мужчины было столько бешенства, что именно оно, а не угроза наказания заставило мальчика согласно кивнуть. Но сразу же после этого он отпрянул.

— Не будете ли вы столь добры отдать мне мою одежду?

— Куда мы идем, холодно не будет.

— Но так я никогда не пел, — сказал на это мальчик. — Я никогда не выступал голым.

Мастер осклабился:

— Ну, а чего ты делал голым? У Майкелова пацана для развлечений не может быть перед нами секретов.

Анссет не понял его слов, зато прекрасно понял его вожделенный взгляд, после чего молча пошел за Мастером по темному коридору, и сердце его еще больше наполнилось мраком стыда. Про себя он думал, что означает этот «прощальный пир». Может его освободят? Может Майкел заплатил за него какой-то невообразимый выкуп? Или же его убьют после этого?

Анссет думал про Майкела, размышлял о том, что тот сейчас делает. Это не было тщеславием, а, скорее, проблеском правды, когда в сотый раз пришло ему в голову, что Майкел будет в отчаянии, но, связанный собственной гордостью и государственными заботами, никак не проявит этого внешне. Но никогда Майкел не оставит ни малейшей возможности отыскать его. Майкел обязательно придет и заберет его с собой.

Когда они шли вдоль по коридору, обшитому деревянными досками, пол под ногами слегка покачивался. Анссету понадобилось какое-то время, чтобы догадаться, что его держат в плену на судне, хотя никогда не был он на корабле большем, чем каноэ, на котором учился плавать по пруду возле дворца. Такое множество настоящего дерева больше подходило для дома какого-нибудь богача, но здесь оно выглядело старым и гнилым. Право бедного крестьянина, ничего больше.

Где-то вдалеке, над головой, мальчик мог слышать птичьи крики и непрекращающийся музыкальный звук, который он интерпретировал как пение ветра в туго натянутых канатах. Он даже спел эту мелодию про себя.

А после этого мастер открыл какую-то дверь и с издевательским поклоном отметил, что Анссет должен войти первым. Мальчик остановился в проеме. За длинным столом собралось десятка два мужчин, некоторых из них, как ему показалось, он видел раньше. Все они были одеты в странные национальные костюмы людей Земли, которые поклонялись прошлому. Анссет не мог вспомнить, как издевался над подобными людьми Майкел, когда те прибывали ко двору для представления собственных просьб или за какими-то милостями.

— Все эти древние одеяния, — говаривал Майкел, когда они лежали с Анссетом на полу у камина, — все эти ветхие костюмы ничего не значат. Их предки, у большинства из них, никогда не были крестьянами. Их предки были людьми богатыми. Когда им надоело завоевывать другие миры, они возвратились на Землю, ища чего-то другого, чего-то значительного. Тогда они похитили для себя несколько еще оставшихся крестьянских обычаев, провели дурацкие исследования, чтобы найти какие-нибудь другие, и посчитали, что тем самым нашли истину. Как будто делать кучи в траву дело намного благороднее, чем в конвертер.

Но для тех, кто привык мыслить в галактических масштабах, эти люди, считающие себя наследниками великих родов, казались мелочными и ничего не значащими. Но сейчас, глядя вблизи на эти грубые лица и никогда не улыбающиеся глаза, Анссет понял, что, кем бы там ни были предки этих людей, эти преклонялись перед силой примитивизма, и вместе с тем, напомнили про энергию и жизненность Певческого Дома. Если только не обращать внимания на их мышцы, раздавшиеся от тяжелой работы, которая бы прикончила певца. И вот Анссет стоял перед ними — мягкий, светлый и беззащитный — и, несмотря на все свое Самообладание, боялся.

Они же разглядывали мальчика теми самыми любопытствующими, презрительными и знающими взглядами, что был и у Мастера. Анссет понимал, что если допустит сейчас хоть малейший намек на раболепие в своем поведении, они станут еще сильнее. Поэтому он прошел дальше в комнату, и ничто в этом его движении не говорило о страхе или растерянности, которые он испытывал. Могло показаться, что он вообще ни о чем не волнуется, его лицо было пустым, как будто за всю свою жизнь он не испытал какого-либо чувства.

— Залазь на стол! — загрохотал за его спиной голос Мастера, и тут же сильные руки подняли мальчика на деревянную столешницу с пятнами пролитого вина, крошками и остатками пищи. — А теперь пой, маленький выродок!

И тогда мальчик закрыл глаза, расправил легкие, и из его горла раздался низкий тон. Целых два года не пел он ни для кого, кроме когда того желал Майкел. Сейчас же он пел для врагов Майкела, и, возможно, следовало бы рвать их своим голосом, делать их беспомощными силой собственной ненависти. Только вот ненависть никак не рождалась в Анссете, как не было в его голосе и жизни, вот и тянул он одну бесконечную ноту. Пел тихо, без слов, лишь бы одна эта ничем не украшенная нота доходила до их ушей.

— Громче, — сказал кто-то, но Анссет не обратил на него внимания, а потом все шутки и смех совершенно исчезли, потому что все превратились в слух.

Мелодия была прихотливой, она легко и грациозно скользила по целым и четвертным ноткам; основа оставалась низкой, но она ритмически поднималась и опускалась. Анссет бессознательно повел руками в странных жестах, которые сопровождали все его песни с тех пор, как он открыл свое сердце Эссте в Высоком Зале. Все эти движения были для него неосознанными — и он по-настоящему был удивлен заметкой из филадельфийской газеты, прочитанной им в дворцовой библиотеке: «Слушать Певчую Птицу Майкела — это райское наслаждение, но вот следить за танцем его рук при этом — это уже истинная нирвана». Писать так в столице Восточной Америки, всего в двух сотнях километрах от дворца Майкела было весьма осмотрительно. Но таким было представление о певчей Птице у всех тех, кто вообще думал о нем, а сам Анссет не понимал этого, он представить не мог, что же они видели.

Он знал только лишь то, что поет, и сейчас начал выпевать слова. И это не были слова взаимообвинения, скорее всего, они рассказывали о пленении, мелодия наполнилась мягкими, высокими звуками, которые расширили его гортань, напрягли мышцы шеи и мускулы ног. Звуки сделались пронзительными, и когда певец скользил вверх-вниз среди призрачных тритонов, слова его рассказывали о мрачной, таинственной вине, испытываемой мальчиком по вечерам в его грязной и гниющей тюрьме. Слова рассказывали о его стремлении к Отцу Майкелу (хотя никаким образом не произнес он этого имени, только не перед этими людьми), о снах про сад, раскинувшийся над рекой Сасквеханной, о потерянных, забытых днях, что исчезли из его памяти, прежде чем он проснулся.

А более всего он пел о своей вине.

В конце концов, он начал уставать, и песню отнесло в дорическую гамму, шепотом закончившуюся на неправильной, диссонансной ноте, перешедшей в тишину, прозвучавшую как часть самой песни.

И только после этого Анссет открыл глаза. Даже тогда, когда ему приходилось петь для аудитории, которая ему не нравилась, когда петь не хотелось, все равно. Приходилось делать то, чего они желали. Все те, кто не плакал, сейчас глядели на мальчика. Никто, казалось, не желал нарушать настроения этого мгновения, пока самый молодой из сидящих за столом не сказал с твердым акцентом:

— Акх, ведь этто же гораздо лутчше, чем охотта и пиршестфа.

Его замечание было встречено одобрительными вздохами и покашливаниями, а устремленные на Анссета взгляды уже не были косыми и злыми, но добрыми и мягкими. Анссет и подумать не мог, что в грубых лицах может быть столько мягкости.

— Не хочешь ли вина, мальчик? — спросил сзади голос Мастера, и Хаск тут же налил. Анссет отпил глоточек, погрузил палец в вино и грациозным жестом стряхнул капельку в воздух, как научился во дворце.

— Благодарю вас, — сказал он, передавая металлическую чашку назад, так же непосредственно, как обращался он во дворце за столом с тонкими блюдами. Он склонил голову, хотя ему было и больно проявлять свое уважение перед подобными людьми, а затем спросил:

— Мне можно уже уйти?

— А нужно ли? Ты не можешь спеть снова?

Все было так, будто мужчины за столом совершенно забыли, что Анссет у них в плену. А он сам отказывал, как будто у него имелась свобода выбора.

— Я не могу делать этого дважды. И я никогда не повторяю.

И не только для них. Даже для Майкела, все песни были разными, каждая из них была новой.

Тогда его сняли со стола, и крепкие руки Мастера отнесли мальчика назад в его комнату. Когда дверь захлопнулась, Анссет лег на кровать, и тут его Самообладание ослабилось, заставив все его тело трепетать. Он вспомнил последнюю свою песню, которую пел для Майкела. Светлую и счастливую песню, и Майкел улыбнулся мягкой и печальной улыбкой, которая появлялась на его лице лишь тогда, когда они оставались одни. А Анссет коснулся его руки, и Майкел коснулся его лица, а после этого мальчик отправился к реке.

Анссета клонило в сон, а он думал про песни, таящиеся в серых глазах Майкела, бормотал о крепких руках, что управляли империей, но император мог щелкнуть по лбу прелестного мальчика и заплакать от песни. Ах, пел Анссет про себя, ах, эти добрые руки…

8

Анссет очнулся и обнаружил, что идет по улице.

— Эй, с дороги, воробей! — раздался сзади грубый голос. Анссет бросился влево, пропустив тележку, на которой было написано «Колбасы».

А после этого Анссет был захвачен чудовищной круговертью, неожиданно осознав, что он находится вовсе не в своей камере, и что он полностью одет, хотя это и не была одежда Певческого Дома. Он был жив, свободен от своих тюремщиков, но мгновенная радость тут же сменилась приливом старой вины; и это столкновение чувств, вызванных неожиданностью освобождения было для него тягостным, на какой-то долгий момент он даже позабыл о дыхании, после чего темнота накатила на него и свалила с ног…

— Эй, парень, с тобой все в порядке?

— Тебя что, жареный петух в темечко клюнул, паренек?

— Я усек номер машины. Мы еще сможем ее нагнать.

— Похоже, он уже приходит в себя.

Анссет открыл глаза.

— Где находится это место? — тихо спросил он.

Ну, это Норнет, ответили ему.

— А как далеко это от дворца? — спросил мальчик, с трудом вспоминая, что слыхал про Норнет, как окраине Гиспера.

— Дворца? Какого еще дворца?

— Дворца Майкела… Я должен идти к Майкелу…

Анссет пытался встать, но голова кружилась, и он пошатнулся.

— Что он несет?

— Дворец Майкела…

— Это всего шестьдесят километров, парень. Слушай, может предупредить, чтобы подождали тебя с ужином?

Шутка вызвала бурю смеха, но Анссет уже полностью Владел Собой, поэтому он вырвался из придерживающих его рук и встал на ноги. Наркотик, который туманил его сознание, теперь уже почти не действовал.

— Найдите мне полицейского, — сказал он. — Майкел желает увидеть меня немедленно.

Кое-кто еще смеялся, но другие внимательно присмотрелись к нему, отметив, по-видимому, его правильную речь и внешность, совершенно не похожую на внешность уличного мальчишки.

— Кто ты такой, парень? — спросил кто-то.

— Я Анссет. Певчая Птица Майкела.

К нему пригляделись и вспомнили, что это лицо появлялось в газетах; половина собравшихся тут же побежала, чтобы найти ответственное лицо, способное разобраться в ситуации, в то время как другая половина стояла и глядела на мальчика — только теперь до них дошло, насколько прекрасны его глаза, они удерживали в себе это мгновение, чтобы потом рассказывать о нем своим детям и внукам. Я лично видел Анссета, Певчую Птицу Майкела, будут рассказывать они, когда их дети станут расспрашивать об этом. А когда те спросят: А каким был он? — они смогут ответить: ах, он был прекрасен, самое ценное сокровище из всех, что были у Майкела Грозного, самое миленькое личико из всех, что я видел в жизни, и еще песни, которые могли привести дождь в пустыню и вырастить цветы среди глубоких снегов.

Они протягивали руки, и мальчик касался их, улыбался им, размышляя, каких действий от него ожидали — смущения их благоговейным страхом или же приспособления к ним. Он читал песни в их голосах, когда люди бормотали: «Певчая Птичка», «Спасибо тебе» или «Какая прелесть». И после того мальчик решил, что они хотят одновременно, чтобы он был таким же прекрасным, грациозным, но в то же время оставался отстраненным, далеким от них, чтобы их поклонение ему было ничем не нарушаемо.

— Спасибо вам, — сказал Анссет. — Благодарю. Вы так помогли мне. Огромное вам спасибо.

Тут прибежал полицейский, сразу же начав извиняться за то, что все их мобили слишком грязны, что на станции был только один, так что, пожалуйста, присаживайтесь. Его не повезут на станцию, а прямо к дороге, где его уже ожидает летательная машина из дворца. А в ней Анссета встретил Управляющий.

— Да, это он, — сказал Управляющий полицейскому, после чего подал Анссету руку. — С тобой все в порядке?

— Думаю, что так, — ответил мальчик, неожиданно осознав, что каким-то образом это может быть и неправдой. Но он уже был в аппарате, земля, казалось, отпрыгнула вниз, и они поднялись в воздух, направляясь в сторону дворца. В сторону Майкела.

9

— Мальчишка начинает нервничать, — сказал Капитан.

— И я не могу его порицать за это, — ответил Управляющий.

— Майкелу тоже не терпится.

На это Управляющий ничего не ответил, а только поглядел на Капитана.

— Все, что я говорю, Управляющий, это то, что нам следует поторопиться.

Тот вздохнул.

— Знаю. Но этот ребенок — монстр. Ты же знаешь, однажды я уже был женат.

Капитан этого не знал, но ему было все равно. Он пожал плечами.

— И у меня был парень. В одиннадцать лет это был вредный тип, маленький чертенок, но все, что в нем было, можно было видеть навылет, как бы он не притворялся. Даже когда он пытался скрыть свои чувства, можно было с точностью сказать, что именно он желает скрыть. Но вот этот мальчишка…

— В Певческом Доме его учили управлять собственными чувствами, — заметил на это Капитан.

— Да, Певческий Дом. Я восхищен их обучением. Ребенок способен скрыть любое чувство, которое желает скрыть. Даже эта его нетерпеливость — он предпочел показать ее, чтобы не показать чего-то еще.

— Но ведь вы загипнотизировали его.

— Так, но только с помощью наркотиков. Когда же я начал копаться в его сознании, знаете, что я там обнаружил?

— Стены.

— Стены. Кто-то поставил в его сознании блоки, через которые я не смог прорваться.

— И теперь вы настаиваете на том, — усмехнулся Капитан, — чтобы лично допросить мальчишку.

Управляющий злобно глянул на собеседника.

— Если уж откровенно, то я не доверяю вашим людям, Капитан. Это ваши люди должны были охранять его в тот день.

Теперь уже рассердился Капитан:

— И вам прекрасно известно, кто приказал им держаться не на виду! Они следили за всем через оптику и не могли добежать до него раньше, чем его затащили под воду. На поиски не хватило буквально секунды!

— В том-то и проблема! Не хватило всего секунды.

— Вы провалили расследование! Майкел требует вернуть свою Певчую Птицу обратно! Теперь я буду допрашивать мальчика!

Управляющий еще раз злобно глянул на него, а затем пошел на попятную:

— Ладно, и хоть мне тяжело говорить такое, желаю вам успеха.

Капитан обнаружил Анссета, сидящего на краешке лежанки. Мальчик поглядел на вошедшего без малейшего интереса.

— Снова, — сказал Капитан.

— Я знаю, — вздохнул мальчик. Капитан взял в руки поднос с шприцами и ампулами. Приготавливая первый укол, он болтал с мальчиком. Тем самым, считал он, Анссет расслабится, хотя по мальчику не было заметно, волнуется он или нет.

— Тебе известно, что Майкел хочет видеть тебя?

— Я тоже хочу видеть его, — ответил Анссет.

— Но ведь целых пять месяцев тебя держал кто-то, кто наверняка не испытывал к императору дружеских чувств.

— Я уже рассказал вам все, что знал.

— Мне это известно. У нас есть все записи. Мне кажется, нам известно все, что ты делал по вечерам, каждое слово, сказанное тебе членами экипажа. У тебя изумительная способность к имитации. Сейчас наши эксперты изучают акцент членов группы. Твоя память на лица позволила нашим художникам нарисовать их портреты. Все, что ты сообщил нам, было полным и до мельчайших деталей. Ты идеальный свидетель.

На лице Анссета нельзя было прочесть ничего, он даже не вздохнул.

— Тем не менее, мы снова пойдем через это.

— Вся штука в том, Анссет, что происходило утром и днем в эти месяцы. В тебе имеются блоки…

— Управляющий говорил мне. Я сразу же понял это.

— И нам надо пробиться через них.

— Я сам хочу того же. Вы должны мне верить, — сказал Анссет. — Я сам желаю все знать. Я не хочу быть угрозой для Майкела. Уж лучше мне умереть, чем как-то навредить ему. И еще, мне лучше умереть, чем оставить его.

Эти слова были песней. Только вот голос был плоским и пустым. Песни в нем не было.

— Это каким-то образом связано с сообщением из Певческого Дома? Я уверен, что они все поняли.

Анссет поглядел на него.

— Капитан, Певческий Дом примет меня назад в любое время.

— Анссет, одна из причин, по которой мы не можем пробиться через блокировку в твоем сознании, это то, что ты нам не помогаешь.

— Но я же пытаюсь.

— Анссет, я даже не знаю, как это сказать. Большую часть времени твой голос звучит естественно и по-человечески, и ты сам ведешь себя так, как вел бы самый обычный человек. Но теперь, когда нам надо общаться с тобой в большей, чем раньше степени, ты отморожен. До тебя совершенно нельзя достучаться. Вот и сейчас, с тех пор, как я сюда вошел, ты не проявляешь никаких эмоций.

Анссет выглядел удивленным. Даже этот мелкий факт хоть какой-то реакции заставил сердце Капитана биться сильнее.

— Капитан, а вы не пользовались наркотиками?

— Наркотики — это самое последнее дело, Анссет, к тому же ты умеешь сопротивляться их действию. Наркотики лишь частично ведут нас внутрь тебя. Но после этого ты сопротивляешься уже на каждом шагу.

Анссет присматривался к собеседнику чуть подольше, как будто переваривал услышанное, а потом он отвернулся и сиплым голосом сказал:

— То, что вы просите меня, означает потерять Самообладание.

Капитан ничего не знал о Самообладании; он услышал «самообладание» и совершенно не понял тех сложностей, о которых просил.

— Ну, так.

— И это единственный способ открыть то, что спрятано в моих мыслях?

— Да, — ответил Капитан

Анссет помолчал еще какое-то время.

— И я действительно представляю опасность для Майкела?

— Я не знаю. Возможно, кто-то посчитал, будто с тобой в нынешнем состоянии невозможно справиться. Может, у тебя в мыслях не спрятано ничего, кроме памяти о похитителях. Вполне возможно, что тебя похищали только лишь ради выкупа, потом они поняли, что никак не смогут уйти с ним живыми и все оставшееся у них время посвятили тому, чтобы постараться скрыть то, кем они были. Я не знаю. Но, может статься и так, за этими блоками скрыты инструкции для тебя, как убить Майкела. Если они хотели найти идеального убийцу, то никого лучше тебя им не найти. Никто кроме тебя не встречается с Майкелом каждый день в самой интимной обстановке. Только ты пользуешься таким доверием. Сам факт того, что он настаивает вернуть тебя к нему побыстрее, поспешить с расспросами… Так что ты понимаешь, какую опасность для него можешь представлять.

— Ну ладно, если ради Майкела… — сказал Анссет, и Капитан был поражен, как быстро было снято Самообладание мальчика. — Передайте Майкелу, — сообщил Анссет, в то время, как его лицо было искажено эмоциями и покрывалось слезами, — что для него я сделаю все, что угодно. Даже это.

И мальчик откровенно заплакал. Рыдания сотрясали всем его телом, он изливал слезы за все эти месяцы ужаса, вины и одиночества. Он рыдал, понимая, что, возможно, никогда уже не увидит Майкела. Капитан глядел и не верил собственным глазам на то, как целый час Анссет не мог говорить вообще, он только валялся на своей лежанке будто малое дитя, пускал пузыри и тер глаза. Он знал, что в это же время другие следователи будут наблюдать в благоговении за тем, как быстро Капитан переломал барьеры, через которые нельзя было пробиться даже с помощью наркотиков. Капитан наслаждался мыслью о том, что, возможно, Управляющий тоже будет наблюдать за этим.

А потом Анссет понемногу успокоился, и Капитан начал задавать свои вопросы, пользуясь самыми хитроумными способами, которые, как он считал, помогут ему пройти за метальные блоки. Он пробовал самые косвенные ходы, о которых только слыхал. Он испытывал на прочность все барьеры, которые ранее заслоняли ему путь. Но даже теперь, при полнейшем содействии Анссета, ничего сделать не удавалось. Даже погруженный в самый глубочайший транс Анссет не мог рассказать, что было спрятано в его сознании. Капитан смог узнать только одно. Исследуя окраины одного из блоков, он спросил:

— Кто поставил вот этот барьер?

И Анссет, находящийся в столь глубоком трансе, что едва мог говорить, прошептал:

— Эссте.

Сейчас это имя Капитану не говорило ничего. Но он же вытянул его из мальчика. Через час он, вместе с Управляющим, стоял перед Майкелом.

— Эссте… — произнес Майкел.

— Именно так он и сказал.

— Эссте — так зовут Песенного Мастера Высокого Зала, — объяснил Майкел. — Она обучала мальчика в Певческом Доме.

— О!

— Эти блоки, которые вы с такой любовью сокрушали целых четыре дня, были поставлены много лет назад его учительницей! А вовсе не похитителями в эти последние несколько месяцев!

— Нам нужно было удостовериться.

— Да, — согласился Майкел. — Вам нужно было удостовериться. И мы, конечно же, так до сих пор и не уверены. Если эти барьеры в сознании были поставлены его учительницей, почему же он не может вспомнить дни собственного плена? Мы же можем сделать заключение, что некоторые блоки поставлены еще в Певческом Доме, а некоторые — его похитителями. И что мы можем с этим сделать?

— Давайте отошлем мальчика в Певческий Дом назад, — предложил Управляющий.

На лицо Майкела было страшно глядеть. Все было так, будто он хотел кричать, но пытался ничего не говорить то, чего собирался, чтобы выжить в опаляющей его страсти. Поэтому он не раскричался, а только, после упорной внутренней борьбы, сказал:

— Управляющий, чтобы второй раз я подобного предложения не слыхал! Понимаю, что может это и будет необходимым, но сейчас я желаю, чтобы мою Певчую Птицу мне вернули!

— Мой Повелитель! — сказал Капитан. — Все эти годы ты оставался в живых, потому что не предпринимал подобного риска.

— Пока Анссет сюда не прибыл, — с болью ответил ему Майкел, — я понятия не имел, ради чего я оставался в живых.

Капитан склонил голову. Зато Управляющий уже подумал про другой аргумент, но ничего не сказал, а лишь сильнее задумался.

— Приведите его ко мне, — приказал Майкел, в открытое место, чтобы каждый мог видеть, что я вновь принимаю Певчую Птицу к себе, что на нем нет никакой вины. Через два часа.

Капитан с Управляющим вышли, а Майкел сидел сам перед своим камином, опустив подбородок на скрещенные руки. Он чувствовал себя ужасно постаревшим, у него болела спина, и он пытался мурлыкать мелодию, которую частенько напевал Анссет. Только голос у него был тоже старый и скрипучий, поэтому вскоре он бросил это занятие. Языки пламени двоились перед его глазами, а Майкел думал о том, как бы это могло быть, если бы ангелоподобный Анссет взял лазер и направил бы ему прямо в сердце. Он бы и не знал, что делает, напомнил сам себе Майкел. В своем сердце он оставался бы таким же невинным.

Но когда он опомнился бы, я был бы мертв.

10

Управляющий с Капитаном шли вместе забирать Анссета из камеры, в которой тот провел последние четыре дня.

— Он желает, чтобы ты пришел.

Анссет уже восстановил свое Самообладание, когда спросил:

— А я сам готов?

Они ничего не могли ответить, что само по себе было достаточным ответом.

— Тогда я идти не могу.

— Он сам отдал такой приказ, — сказал на это Управляющий.

— Мне нельзя, если мы не знаем, что же спрятано в моей голове

Капитан похлопал Анссета по плечу.

— Весьма верноподданническое отношение. Но единственное, что мы смогли обнаружить, это несколько блоков, поставленных твоей учительницей.

— Эссте?

— Да.

Анссет улыбнулся, и вдруг в его голосе прозвучало доверие:

— Тогда все в порядке. Она желала Майкелу ничего, кроме добра!

— Но ведь это только некоторые блоки.

После этих слов улыбка покинула лицо мальчика.

— Но ты все равно пойдешь. Он ожидает тебя на приеме меньше, чем через два часа.

— А мы не можем попробовать опять?

— Эти попытки опять могут ни к чему не привести. Если кто и поставил блоки в твоем сознании, о сделал это хорошо. И Майкел не может ждать дольше. У тебя нет выбора, Анссет. А теперь пошли с нами.

После этого Капитан поднялся. Он ожидал, что его будут слушаться, и Анссет, действительно, последовал за ним. Вместе они прошли в комнаты стражи, имеющие выход прямо в зал приемов. Здесь Анссет настоял на том, чтобы его обыскали самым тщательнейшим образом, проверили на все возможные яды и виды оружия.

— И обязательно свяжите мне руки, — сказал мальчик.

— На этом Майкел не настаивал, — заметил Капитан, но Управляющий лишь кивнул и сказал: — Мальчик прав.

Вот почему на руки Анссету надели наручники, которые тут же стянули его локти и запястья. Металлические стержни отделили скованные руки от спины ровно на двадцать сантиметров, что было неудобным уже с самого начала, и становилось невыносимым с ходом времени. Вдобавок мальчику сковали и ноги.

— И еще поставьте охранников с нацеленными лазерами, чтобы у меня не было ни малейшей возможности схватить оружие.

— А ты знаешь, — сообщил Капитан, — что мы еще можем найти твоих похитителей. Мы уже идентифицировали акцент. Ирландия.

— Никогда не слыхал про такую планету, — сказал Управляющий.

— Это остров. Здесь, на Земле.

— Еще одна группа борцов за свободу? — презрительно спросил Управляющий.

— Обладающие еще большей наглостью, чем у большинства других.

— Но одного акцента для поисков еще мало.

— Все равно, продолжать будем, — чтобы закончить тему, сказал Капитан.

— Пора, — сообщил им появившийся в двери слуга.

Все вместе они покинули комнату охранников и прошли через обычную охранную систему, детекторы которой могли выявить металл и большинство распространенных ядов; охранники тщательно обыскали их, в том числе и Анссета, потому что им было приказано не делать исключений.

А после того Анссет прошел еще через ряд дверей и вошел в громадный зал. Когда здесь были студенты, большая часть зала оставалась пустой, сидения для посетителей были собраны возле трона. Теперь же задействовано было все пространство, гости с десятков планет ожидали, стоя у стен, чтобы представить собственные просьбы, возложить дары или пожаловаться на действия имперской полиции или чиновников. Майкел сидел на своем троне в конце зала. Ему не нужно было ничего больше, чем простой, хотя и элегантно сделанный стул — никаких возвышенных подиумов, никаких ступеней, ничего, кроме собственного бремени и достоинства, чтобы подняться над всеми окружающими. Анссету никогда еще не приходилось проходить к трону с этого конца зала. До сих пор он всегда становился рядом с Майкелом, всегда выходил к трону сзади, так что теперь ему стало ясно, почему многие, прошедшие столь долгий путь, начинали дрожать, когда доходили до конца. Все взгляды были устремлены на мальчика, когда он проходил мимо собравшихся, а сам Майкел мрачно глядел на него со своего трона. Анссету так хотелось побежать к нему, обнять, петь песни и наконец-то найти удовлетворение в том, что Майкел снова примет его к себе. Но в то же время он знал, что в его голове могут скрываться приказания убить сидящего на троне старика.

Мальчик приблизился на десяток метров к трону и привстал на колено, склонив голову.

Майкел поднял свою руку, как того требовал ритуал признания. Анссет уже слыхал, как Майкел смеялся над всеми этими ритуалами, когда они оставались одни, но теперь величественность установленных привычек помогала Анссету хранить спокойствие.

— Мой повелитель, — сказал Анссет чистым, подобным колокольному бою голосом, который заполнил все пространство зала и прекратил все шепоты сгрудившихся у стен. — Я Анссет, и я пришел к тебе просить за свою жизнь.

В давние дни Майкел как-то объяснил Анссету, что это был ритуал для правителей сотен миров, и что когда-то он что-то означал. Многие мятежные лорды и солдаты умирали на этом пятачке, когда их повелитель отказывал им в просьбе. И даже Майкел относился очень серьезно к формальной, вроде, просьбе сохранить жизнь. Этот ритуал был одним из множества напоминаний о том, что он распоряжается всеми своими подданными.

— Почему я должен тебя пощадить? — спросил Майкел старческим, но еще властным голосом.

Для любого слышащего это, император оставался примером уравновешенности. Но Анссет прекрасно знал этот голос, и слышал в нем оттенки нетерпения и страха, легкую дрожь тонов.

Ритуал требовал, чтобы Анссет попросту выразил свои просьбы, сделав это выразительно и своеобразно. Но Анссет нарушил все требования, пропев в отчаянии:

— Отец Майкел, ты не должен!

Собравшаяся у стен толпа вновь начала перешептываться. Сам вид Анссета в наручниках, со скованными ногами говорил сам за себя. Но сейчас Певчая Птица к тому же просила смерти…

— Почему это не должен? — вроде бы бесстрастно спросил Майкел (но Анссет знал, что император предупреждает его, говоря: «Не подталкивай меня, не насилуй»).

— Все потому, Повелитель Мой, Майкел Император, потому что со мной что-то сделали, и что-то замкнули в моем сознании, так что ни я, ни кто-либо иной не можем открыть их. Я опасен для тебя, Отец Майкел!

Анссет невольно нарушил формальности своими последними словами, и боль его голоса поразила всех, стоящих в зале.

— Глупости! — ответил Майкел. — Ты считаешь, что действуешь ради моего блага, но ведь ты не знаешь что для меня благо. И не пробуй учить меня тебя опасаться, потому что я не стану. — Он поднял руку. — Я гарантирую оставить тебе жизнь.

И Анссет, несмотря на боль в скованных руках, склонился и поцеловал пол, чтобы выразить собственную благодарность милосердию императора. Так поступали только прощенные предатели.

— Почему ты связан? — спросил Майкел.

— Ради твоей безопасности.

— Развяжите его, — приказал император.

Но тут же с облегчением мальчик отметил, что Капитан приказал двум гвардейцам оставить оружие и только затем послал их развязать ноги и отомкнуть наручники. Когда уже мальчика освободили от пут, он поднялся. Он поднял руки над головой, вознес глаза к высокому своду потолка и пропел свою любовь к Майкелу. Но в песне этой было и предупреждение, хотя в ней не прозвучало определенных слов, и в ней же прозвучало, что в силу мудрости Майкела, ради спасения империи, было бы разумнее отослать его, Анссета, домой.

— Нет! — крикнул Майкел, прервав песню. — Нет! Я никогда не отошлю тебя назад, Сын Мой Анссет! Уж лучше мне принять смерть из твоих рук, чем дар из чьих-то других. Твоя жизнь для меня более ценна, чем моя собственная!

И Майкел раскрыл объятия.

Анссет приблизился к нему и обнял перед троном, а после этого они вместе покинули зал, а вместе с ними рождалась легенда. Через неделю уже вся империя могла знать, что Майкел назвал свою Певчую Птицу «Мой Сын Анссет»; это событие было расписано в каждой газете, и авторы снова и снова повторяли слова императора: «Твоя жизнь для меня более ценна, чем моя собственная».

11

Дверь, ведущая в личную комнату императора, захлопнулась, но Анссет сделал всего лишь пару шагов. Шедший впереди Майкел остановился, но к мальчику не повернулся.

— Никогда больше, — сказал император.

Голос был переполнен эмоциями, зато спина согнулась. Майкел обернулся и поглядел на Анссета, и мальчик был поражен тем, каким старым вдруг сделалось лицо Майкела. Морщины легли глубже, уголки губ резче опустились вниз, в глазах же стояла невообразимая боль. Глаза лежали в запавших глазницах будто драгоценные камни на черном бархате, и Анссету неожиданно пришло в голову, что в один страшный день Майкел может умереть.

— Никогда больше, — сказал Майкел. — Такое никогда уже не сможет повториться. Когда ты молил меня освободить тебя от охранников, правил и распорядков, я сказал: «Для меня, для моих друзей — ты самая прекрасная мелодия. Для моих врагов, которых намного больше моих друзей, ты только орудие. Если тебя похитят еще раз, это может меня прикончить. Ведь я не молод. Я не смогу вынести подобного еще раз.

— Извини.

— Извини. Откуда тебе знать? Выросший в проклятом певческом Доме, не имеющий ни малейшего понятия о жизни, как можешь ты знать, какого рода ненависть ведет животных, что ходят на двух ногах и притворяются разумными? Я про это знаю. Но с тех пор, как ты появился, я поглупел. Ради этих чувств я как бы прожил тысячу, миллион лет, но никогда я не делал столь много ошибок с тех пор, как ты прибыл.

— Так отошли меня назад. Пожалуйста.

Майкел присмотрелся к мальчику.

— Ты что, сам желаешь уехать?

Анссету хотелось соврать ему, сказать «да, я должен уехать, отошли меня домой в Певческий Дом». Но Майкелу он лгать не мог. И потому сказал: «Нет».

— Тогда мы остаемся здесь. Но с нынешней минуты тебя будут охранять. Конечно, мы уже чертовски запоздали, но мы станем следить за тобой, а ты сам позволишь мне и моим людям защищать тебя.

— Да.

— Спой же мне, черт подери! Спой мне! — И Майкел перекатился по полу, держа одиннадцатилетнего мальчика в руках, поближе к камину и держал Анссета в своих объятиях, когда тот начал петь. Это была тихая и короткая песня, но когда она закончилась, Майкел лежал на полу, уставившись в потолок, и по его щекам катились слезы.

— Я не хотел, чтобы песня была такой печальной, ведь я так радовался, — сказал Анссет.

— И я тоже.

Майкел протянул руку и схватил руку мальчика.

— Откуда же мне знать, Анссет, откуда же мне знать, что сейчас, в своем старческом слабоумии я стану делать такие вещи, которых избегал всю свою жизнь? О, я любил так, как будто уже пережил все свои страсти, но когда тебя отобрали, я открыл, Сын мой, что ты мне нужен. — Майкел поменял позу и поглядел на Анссета, который с обожанием смотрел на старика. — Только не надо на меня молиться, мальчик. Я просто старый сукин сын, который убил бы собственную мать, если бы один из моих врагов не сделал того заранее.

— Меня ты никогда не обидишь.

— Я обижаю все то, что люблю. — Лицо Майкела разгладилось, когда ушла горечь воспоминаний охватившего его ужаса. — мы так боялись за тебя. Сначала мы опасались того, что ты стал еще одной жертвой безумца, что терроризирует всех граждан. Дерзость этого нахала буквально неслыханна. Я все время боялся узнать, что твое тело найдено разрезанным на куски… — Голос его сломался. — Но мы ничего не могли сделать, совершенно ничего, мы только находили все новые и новые тела, но ни одно из них не принадлежало тебе. Мы даже снимали отпечатки пальцев, исследовали зубы, но ни одно из этих тел не было твоим, и только после этого поняли, если кто тебя и пленил, сделал это умело. Мы теряли недели, стараясь свести твой случай к другим похищениям, но вовремя поняли, что все это не то, что след давно уже остыл. И ничего. Я не спал ночами, стараясь представить, что они делают с тобой.

— Со мной все в порядке.

— Но все равно ты до сих пор их боишься.

— Не их, — уточнил Анссет. — Себя.

Майкел вздохнул и отвернулся.

— Я позволил себе попасть в зависимость от тебя, и теперь, самое паршивое, что кто-либо может сделать со мной, это забрать тебя от меня. Я слабею на глазах.

И тогда Анссет запел ему про слабость, что была сильнее самой большой силы.

Поздно ночью, когда Анссет считал, что Майкел уже спит, старый император раскинул руки и яростно закричал:

— Я теряю ее!

— Кого? — не понял Анссет.

— Свою империю. Неужели я возводил ее ради упадка? Зачем я сжег десяток миров и опустошил сотню других только лишь для того, чтобы все пошло прахом, когда я умру? — Он склонился над Анссетом, так что лицо его было всего в сантиметре от лица мальчика, и прошептал: — Меня называют Майкелом Грозным, но я все это построил, чтобы над галактикой был какой-то зонтик. И теперь они имеют все: мир и процветание, а свободы столько, что их ограниченные мозги едва справляются с нею. Но когда я умру, все это пойдет псу под хвост.

Анссет попытался спеть ему о надежде.

— Никакой надежды! У меня пятьдесят сыновей, трое из них законных, и все это придурки, которые могут мне только льстить. Они не смогут удержать империю даже неделю, ни все вместе, ни кто-либо по отдельности. За всю свою жизнь я еще не встречал человека, который смог бы управлять тем, что я создавал все это время. Когда я умру, все это умрет вместе со мной.

И Майкел тяжело повалился на пол.

Теперь уже Анссет не пел. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к Майкелу, положил ладонь на колено императору и сказал:

— Ради тебя, Отец Майкел, я вырасту сильным. Твоя империя не распадется!

Он произнес это с таким выражением, что они оба, даже Майкел после мгновенного изумления, расхохотались.

— Вот это правда, — сказал Майкел, разлохматив волосы на голове у Анссета. — Ради тебя я бы сделал это, отдал бы тебе империю, разве что если бы тебя перед тем не убили. Но даже если бы я жил столь долго, чтобы научить тебя, как управлять людьми, возвести тебя на трон и заставить всех проглотить это, я бы все равно не стал этого делать. Человек, который станет моим наследником, должен быть жестоким, коварным, хитрым и мудрым, он должен быть полностью уверенным в себе и амбициозным, презирающим всех остальных людей, блестящим полководцем, человеком, способным предугадать действия и обвести вокруг пальца любого врага, и к тому же, он должен быть настолько сильным внутренне, чтобы жить один всю свою жизнь. — Майкел усмехнулся. — Даже я сам не совсем отвечаю своим же требованиям, потому что теперь я уже не одинок.

— И я тоже, — сказал ему Анссет, после чего пропел ему пожелание спокойной ночи.

А после того, лежа в темноте, мальчик размышлял о том, как это — быть императором, говорить и знать, что тебя послушают, и не потому, что они достаточно близко, чтобы услыхать, но все мириады людей во всей вселенной. Он представлял громадные толпы людей, действующих по приказу его песен, и планеты, движущиеся по своим орбитам вокруг собственных солнц по его слову, и множество звезд, летящих направо или налево, дальше или ближе — в зависимости от его собственного желания. Его мечтания перешли в сон, и он чувствовал возбуждение властью, и он будто бы летал, а вся река Сасквеханна текла под ним внизу, только все это происходило ночью, и огни сияли будто звезды.

И рядом с ним летел еще кто-то. Лицо было знакомым, но мальчик никак не мог вспомнить, откуда и почему. Мужчина был высоким, одетым в мундир сержанта. Он безмятежно глядел на Анссета, а потом протянул руку и прикоснулся к нему, и вдруг мальчик оказался совершенно голым, одиноким, и ему было страшно, а мужчина вытащил свой кривой член; Анссету это не понравилось, и он ударил мужчину, ударил всей своей императорской силой, и сержант отлетел в пространство, во взгляде его был ужас, после чего он разбился об одну из башен дворца. Анссет глядел на переломанное тело, исковерканное, истекающее кровью тело, и внезапно ощутил тяжелейшее бремя ответственности. Он глянул вверх, а все звезды начали падать со своих мест, все планеты врезались в свои солнца, все толпы согласно маршировали к краю чудовищного каменного утеса, и как он им не кричал, не плакал, чтобы все они остановились, никто его не слыхал; и тут собственные крики разбудили мальчика, и он увидал склонившееся над ним озабоченное лицо Майкела.

— Сон, — сказал Анссет, даже не проснувшись до конца. — Я уже не хочу быть императором.

— И не будь, — ответил Майкел. — И никогда не надо им быть.

Было темно, и Анссет тут же заснул снова.

12

Если фримены Ирландии не были виноватыми, стали бы они палить в первых же имперских солдат, которые пришли к ним задать несколько вопросов на самую, по общему мнению, секретную базу боевиков в Антриме? Кое-кто говорил, что нет. Но вот Управляющий сказал: «Это слишком глупо, чтобы поверить в такое».

Капитан гвардейцев сдержал свой гнев.

— Но ведь все сходится. Их акцент указал на Антрим. Семнадцать членов группы по тем или иным поводам находились в Восточной Америке как раз в то время, когда Анссет был в плену. И они открыли огонь в тот же самый момент, когда увидали солдат.

— Каждая националистическая группа открыла бы огонь.

— Есть такие националистические группы, которые стрелять бы не стали.

— Уж слишком все сходится, — не сдавался Управляющий, не глядя при этом на Майкела, потому что давно уже понял, что прямой взгляд на императора совершенно не помогает убедить его. — И каждый этот проклятый ирландский фримен был убит! Каждый!

— Они начали убивать друг друга, когда поняли, что их дело проиграно.

— А я считаю, что Анссет все еще представляет опасность для Майкела!

— Я только открыл группу заговорщиков и уничтожил их!

После этого повисла тишина, пока Майкел не прервал ее:

— Узнал ли Анссет кого-нибудь из убитых?

Капитан покраснел.

— Там начался пожар, так что узнать можно было мало кого. Я показывал мальчику снимки, и он считает, что двое или трое могут быть…

— Могли быть, — съязвил Управляющий.

— Прекрасно могут быть членами экипажа судна. Я сделал все, что мог. До этого я командовал флотами, черт подери, а не карательными отрядами.

— Но в таком случае, Капитан, — холодно заметил ему император, — можно было бы найти такого, кто бы знал, как это делать.

— Я хотел… хотел удостовериться, что никаких ошибок не будет.

На это уже ни Майкелу, ни Управляющему ничего отвечать нужды не было.

— Что сделано, то сделано, — сказал Управляющий. — Только я не думаю, что мы можем успокоиться. Наш враг был достаточно умен, чтобы похитить Анссета и держать его пять месяцев там, где мы не могли его обнаружить. Подозреваю, что если бы некоторые или даже все члены экипажа были ирландскими фрименами, тайна с этим не связана. Этих слишком легко было найти. Благодаря акценту. Вспомните, похититель смог скрыть каждый день от памяти Анссета, как бы мы не старались. Если бы он не захотел, чтобы мы обнаружили фрименов, он бы заблокировал память и об этом.

Капитан был не из тех, кто сопротивляется очевидным фактам.

— Вы совершенно правы. Меня надули.

— Равно, как и всех нас, тем или иным образом, — сказал Майкел, чтобы еще больше уменьшить досаду Капитана. — Можете идти, — сказал он ему, после чего Капитан поклонился и вышел. Император остался с Управляющим один, если не считать трех доверенных охранников, которые следили за каждым движением присутствующих.

— Я весьма озабочен, — сказал Майкел.

— И я тоже.

— Не сомневаюсь. Я обеспокоен, потому что Капитан совсем не глупый человек, и в то же время повел себя глупо. Могу поспорить, что вы послали за ним следить своих людей.

Управляющий попытался протестовать.

— Если бы вы за ним не следили, тогда бы вы свою работу спартачили.

— Я приказал, чтобы за ним следили.

— Тогда возьмите записи, и сопоставьте их с похищением Анссета. И посмотрите, что обнаружите.

Управляющий кивнул. Он подождал еще немного, а уже затем, когда Майкел, казалось, потерял к нему интерес, поднялся со своего места и вышел.

После того, когда Майкел остался один (если не считать охранников, но император давно уже научился не обращать на них внимания), он вздохнул, вытянул руки, вслушался, как скрипят суставы. Суставы у него не скрипели, пока ему не исполнилось сто лет.

— Где Анссет? — спросил он, и один из охранников ответил ему: — Сейчас я его приведу.

— Не надо приводить. Просто скажите, где он.

После этого охранник склонил голову набок, прислушиваясь к непрерывному потоку сообщений, исходящих из имплантированного в ухо микро-динамика. — Он в саду. С тремя охранниками. Возле реки.

— Отведите меня к нему.

Охранники даже не пытались скрыть своего изумления. Майкел годами не выходил из дворца. Но они тут же повиновались, и вместе с пятью охранниками, плюс сотней охранников-невидимок, следящих за садом, император вышел из дворца и направился к тому месту на берегу, где сидел Анссет. Увидав приближающегося Майкела, мальчик встал, затем они присели вместе — охранники в нескольких десятках метров — глядя на то, как в воздухе пролетают корабли имперского флота.

— Я чувствую себя здесь чужак-чужаком, — сказал Майкел. — Даже когда я иду в сортир, за мной топают два охранника.

— Птицы на Земле поют прелестные песни, — заметил Анссет. — Вот послушай.

Какое-то время Майкел прислушивался, но его уши были не столь чувствительными, и ему быстро стало скучно.

— А у меня одни интриги и заговоры, — вздохнул император. — Спой-ка мне про планы и интриги глупых людей.

И тогда Анссет пропел ему историю, которую сам узнал всего лишь несколько дней назад от биохимика, занимавшегося обнаружением ядов. В этой истории рассказывалось про одного старинного ученого, которому после тяжких трудов удалось скрестить курицу со свиньей, чтобы гибрид мог давать и яйца, и бекон сразу, что экономило бы массу времени на приготовлении завтраков. Эти животные давали кучу яиц, и на них ученый возлагал массу надежд. Но вся штука была в том, что скорлупу в них было невозможно разбить, в связи с чем это новое животное не смогло размножаться. Тупорылые цыпросята (или пороплята?) не могли пробить скорлупу, так что эксперимент закончился неудачей. Майкел рассмеялся и почувствовал себя значительно лучше.

— Но ты знаешь, Анссет, решение ведь было. Он ведь мог научить их вывинчиваться на свет божий с помощью своих хвостиков.

А потом лицо Майкела вновь стало смурным, и он сказал:

— Мои дни сочтены, Анссет. Спой мне про сочтенные дни.

Несмотря на все старания, мальчик так и не воспринял способность к смерти, как воспринимают ее люди пожилые. Поэтому он вынужден был пропеть Майкелу его же собственные, отраженные чувства. И они не принесли тому облегчения. Но все равно, Майкел почувствовал себя получше, лежа в траве и смотря на то, как течет Сасквеханна.

13

— Мы должны взять Анссета с собой. Он единственный, кто может узнать кого-то из них.

— Я не могу позволить себе ни малейшего шанса потерять его снова.

Но Управляющий буквально зациклился на своем:

— Я вовсе не собираюсь отдавать это на волю случая. Слишком много доказательств можно уничтожить.

Майкел был вне себя от гнева.

— Я не хочу, чтобы мальчик хотя бы раз был вмешан в что-либо подобное. Он прибыл на Землю петь, черт возьми!

— Тогда я ничего больше не смогу сделать, — ответил на это Управляющий. — Я не могу выполнять ваши распоряжения, если вы же связываете мне руки!

— Ладно, можете его взять с собой. Но только, если вы возьмете меня с собой тоже.

— Вас?

— Меня.

— Но ведь требования безопасности…

— Да к чертовой матери все требования безопасности! Никто ведь не ожидает, что я возьмусь за что-либо подобное. Так что неожиданность будет самой лучшей безопасностью.

— Но, Мой Повелитель, вы рискуете собственной жизнью…

— Управляющий! Когда вы еще ходили под стол пешком, я уже рисковал жизнью в более опасных обстоятельствах! Могу поспорить на свою жизнь, что сотни раз мог ее потерять, но империю построил. Мы обернемся за четверть часа.

— Да, Мой Повелитель, — ответил Управляющий. И он быстренько вышел, чтобы все подготовить, но, когда он выходил, он весь дрожал. Никогда еще ему не приходилось таким вот образом спорить с императором. О чем он думал раньше? И вот теперь Майкел идет за ним. Если с ним что-нибудь случится, Управляющему конец. Если после смерти императора его наследники в чем-то и согласятся, то это в том, что Управляющий должен умереть.

Майкел с Анссетом подошли к мобилю десантников вместе. Солдаты остолбенели, узнав, что на операцию им придется идти вместе с самим императором. Но Управляющий заметил, что Майкел был в прекрасном настроении. Видимо, подумал Управляющий, он вспомнил славные прошлые денечки, когда сам завоевывал каждого. Ладно, сейчас-то он не слишком похож на завоевателя, и, черт подери, лишь бы он позволил мне самому справиться с делами. Когда находишься слишком близко от власть имущих, опасно перечить им в прихотях.

Зато вот мальчик, казалось, ничего не испытывал. Уже не в первый раз Управляющий завидовал самообладанию Анссета. Способность скрывать любые чувства от своих друзей или врагов, являлась более грозным оружием, чем дюжина лазеров.

Мобиль отправился вниз по течению Саквеханны с огромной скоростью, что намного превышало обычное перемещение на реке. Через час они прибыли в Гиспер, еще час им понадобился на то, чтобы пересечь возделанные поля и болота, после чего они достигли более широкой реки.

— Это Делавер, — шепнул Управляющий Майкелу и Анссету.

Майкел кивнул, потом заметил:

— Держите свои тайны при себе.

Он выглядел весьма раздраженным, что означало — император был крайне возбужден.

Прошло немного времени, и Управляющий приказал лейтенанту вывести мобиль на берег.

— Здесь начинается тропинка, которая приведет нас к нужному нам месту.

Почва здесь была болотистой и размокшей, поэтому два посланных впереди солдата отыскивали более твердую землю. Идти пришлось долго, но Майкел не просил снизить скорость. Управляющему хотелось остановиться и отдохнуть, но он не осмеливался останавливать колонну. Ведь в таком случае вся победа будет отдана Майкелу. Если уж такой старик как он может выдержать, думал Управляющий, почему не могу я.

Тропинка привела их к огороженному полю, по краям которого стояло несколько домов. Ближайший из них был выстроен лет сто назад и выдержан в колониальном стиле. Буквально в сотне метрах от здания текла река, где возле пристани лениво покачивалось судно.

— Вот этот дом, — сообщил Управляющий, — и это судно.

Поле, отделявшее их всех от дома, было небольшим, заросшим кустарником, так что к зданию можно было подкрасться почти что незаметно. Только вот дом был совершенно пуст, когда же они подобрались к судну, единственный бывший на нем человек схватил лазер и сжег дотла себе им лицо. Но Анссет все равно успел узнать его.

— Это был Хаск, — сообщил мальчик, глядя на тело без малейшего признака волнения. — это тот человек, который приносил мне еду.

После этого Майкел с Управляющим повели Анссета по судну.

— Это совсем другое, — сказал мальчик.

— Понятное дело, что не то, — ответил на это Управляющий. — Его попытались замаскировать. Краска совсем свежая. Тут еще пахнет только что обработанным деревом. Судно переделывали. Но разве ничего не кажется тебе знакомым?

Так оно и было. Анссет нашел небольшую каюту, которая могла быть местом его содержания в плену, хотя теперь вся она была выкрашена желтой краской, и новое окно впускало солнечные лучи. Майкел осмотрел раму окна.

— Все новенькое, — объявил император.

А потом, пытаясь представить, как все могло тут быть неокрашенным, Анссет смог узнать и большую каюту, в которой он пел в последний день своего пленения. Но стола там уже не было. Зато помещение было, похоже, тех же размеров, так что мальчик согласился с тем, что это могло быть именно то самое место.

В камере, где его держали, Анссет мог слышать детский смех и звук мобилей, плывущих по реке. Кто-то из пассажиров распевал песни.

— Ты гляди, какое посещаемое место, — обратил внимание Управляющего Майкел.

— Вот почему я решил идти сюда через лес. Не хотелось, чтобы нас заметили.

— Если бы вы не хотели, чтобы вас заметили, можно было прибыть сюда и на гражданском автобусе. Ведь нет ничего подозрительного, чем прячущиеся в деревьях солдаты.

Для Управляющего замечание Майкела было словно пощечина.

— Я же не тактик, — обиженно заметил он.

— Тактик, тактик, — сказал Майкел, позволяя Управляющему чуточку расслабиться. — Сейчас мы вернемся во дворец. Есть здесь у вас кто-нибудь, кому бы вы доверили провести арест?

— Да, — ответил тот. — Все уже предупреждены, чтобы не пускать его назад во дворец.

— Но кого? — спросил Анссет, — кого надо арестовывать?

Какое-то время, казалось, ему никто не хотел отвечать. И только потом Майкел сказал:

— Капитана гвардии.

— Он что, был замешан в похищении?

— Скорее всего, так, — включился в разговор Управляющий.

— Я не могу в это поверить, — сказал Анссет, думая, что достаточно хорошо узнал голос Капитана, и не услыхал в нем никаких песен, исключающих верность. Только Управляющему этого не объяснишь, он не поймет. Для них его мысли доказательством не были. К тому же, здесь было судно, которое для них что-то значило. Потому-то Анссет так ничего относительно Капитана и не сказал, пока уже не было слишком поздно.

14

Если уж говорить о тюремных камерах, эта была самой паршивой. Всего лишь небольшое помещение без двери — во всяком случае, изнутри. Правда, хотя здесь и не было никакой мебели, пол казался таким же удобным и теплым, как в личных апартаментах Майкела.

И трудно было представить худшее положение. Капитан сидел, прислонившись к стене; он был обнажен, чтобы никак не повредить себе с помощью предметов одежды. Капитану было уже за шестьдесят, и более четырех лет он командовал всем императорским флотом, координируя передвижения тысяч кораблей по всей галактике. И вот теперь он влез в глупейшую дворцовую интригу, сделавшись козлом отпущения…

За всем этим заговором, понятно, стоял Управляющий. Всегда Управляющий. Только вот как он сам смог бы доказать свою невиновность, не поддаваясь гипнотическому допросу; если управлять всей процедурой будет опять же Управляющий? С другой стороны, Капитан знал, что никто в живых не остался, так что даже любая серьезная интроспекция его мыслей не сможет доказать, что он как-то замешан в похищении Анссета.

Сорок лет непоколебимой верности, и вот теперь, когда я совершенно невиновен, мои старые преступления не дают мне возможности настоять на своем. Сидя у стенки, капитан провел руками по своим уже немолодым бедрам. Все мышцы были еще на месте, только вот в ногах чувствовалось, будто кожа отслаивается и морщится. Капитан подумал, что в нынешнем мире человек может прожить лет сто двадцать. Я же прожил чуть больше половины этого срока.

Но что же заставило их посадить меня под замок? Что он сделал подозрительного? Да и было что-либо подобное вообще?

Нет, что-то быть должно. Майкел не был тираном; он управлял по закону, хотя вся власть находилась в его руках. Может он слишком часто говорил не с теми людьми? Или же находился не в тех местах в несоответствующее время? Кем бы ни были истинные предатели, Капитан был уверен, что все, подстроенное ими, выглядело достоверно.

Внезапно лампы в камере потускнели до половины своей яркости. Капитан знал достаточно много про тюрьмы, и это означало, что через десять минут электричество вообще отключат. Ночь, а значит — надо спать, если только он сможет спать.

Капитан разлегся на полу, прикрыв глаза руками, зная, что с трудом сможет сопротивляться дрожи в самой глубине желудка. Он не сможет спать этой ночью. И тогда он начал думать — болезненно заставляя себя собраться с мыслями, потому что он был слишком смелым, чтобы прятаться от собственных представлений, размышляя о том, каким образом он будет умирать. Майкел был великим человеком, но никогда не миловал предателей. Их разрезали на части, кусочек за кусочком, а голографы записывали смертельную агонию и транслировали ее на все планеты. Но может они решат, что Капитан был замешан в заговор только частично — в таком случае его агония будет иметь более частный характер и не такой длительной. Только его пугала даже не физическая боль — Капитан уже дважды терял свою левую руку, не прошло еще и пары лет, и знал, что сможет выдержать боль даже неплохо. Гораздо хуже была мысль, что все знавшие его люди будут думать о нем, как о предателе и изменнике, сдохшем как собака, бесчестно.

Вот этого как раз он вынести не мог. Империя Майкела была создана фанатично преданными солдатами, с развитыми представлениями о чести, и эта традиция неизменно сохранялась. Капитан вспомнил о том, как командовал кораблем. Это было во время мятежа на Куэнзее, и на его крейсер неожиданно напали. Перед ним был страшный выбор поднять крейсер немедленно, пока ему еще не нанесли серьезных повреждений, или своим ожиданием попробовать спасти часть своих отрядов. Тогда он выбрал спасение крейсера, потому что, если бы он подождал, для спасения империи ничего бы сделать уже не удалось. Только вот панические крики по радио: Подождите! Подождите! долго еще звенели в его ушах, хотя корабль отлетел довольно далеко, чтобы слышать обреченных. Тогда ему не дали медаль, иначе он покончил бы с собой.

Тогда я слишком легко думал о самоубийстве, размышлял Капитан. Сейчас же, когда оно ой как бы пригодилось, оно недостижимо.

Я буду платить только за собственные преступления. Они этого не поймут, но даже если кто-то посчитает, что подставил невиновного, я буду считать, что наказание получил справедливо.

Он вспоминал…

И тут лампы погасли совсем…

Он пытался заснуть, чтобы увидать сон, но воспоминания не давали ему этого. Они все приходили и приходили. И в каждом их мгновении он видел ее лицо. Не имя. Он так и не узнал ее имени — это была часть их системы безопасности, потому что, если не знаешь имени, его никогда не вытянут даже самым хитроумным образом, и не важно, как бы не старались противники. Но вот ее лицо — более темное, чем у него самого, как будто в ней текла кровь наиболее изолированных уголков Африки, а еще — ее улыбка, хотя и редко гостившая на ее лице, зато такая открытая и яркая, что от одной только памяти о ней у него на лице выступили слезы, и закружилась голова. Ей полагалось быть самым настоящим убийцей. И за вечер до того, как они спланировали убить префекта, она привела его к себе домой. Ее родители, ни о чем не догадывавшиеся, спали в задних комнатах; она же дважды приходила к нему, пока до него не дошло, что это было не просто расслабление перед сложным заданием. Она по-настоящему влюбилась в него, в этом у него не было ни малейших сомнений, и потому он прошептал ей на ухо свое имя.

— Что это было? — спросила она.

— Мое имя, — ответил он, и тут ее лицо исказилось как бы от страшной боли.

— Зачем ты мне сказал его?

— Потому что, — прошептал он, в то время как ее пальцы шарили у него по спине, — я тебе доверяю.

И она застонала под бременем этого доверия — а может, это были отзвуки сексуального возбуждения. Он так и не узнал этого. Когда же он уходил, она шепнула ему:

— Встретимся в девять часов утра, жди меня у статуи Гора на Флент Фисвей.

И он проторчал у статуи целых два часа, затем сам пошел искать ее, и тут выяснилось, что ее дом окружен полицией. А еще дома двух других заговорщиков, и ему стало ясно, что их предали. Поначалу он подумал, позволил себе подумать, что, может быть, это она предала их, и, чтобы спасти ему жизнь, она и попросила его встретиться в такое время, когда, как было ей известно, явится полиция. Хотя, даже если она была и не виновата, как впоследствии он узнал из документов, она покончила самоубийством, как только в ее доме появилась полиция, снеся себе голову из старинного пистолета; а ее родители сидели в гостиной и ломали себе голову, чего это полиция ломится к ним в дверь. И даже если она предала всю группу, его она выдавать не собиралась — зная его имя, она предпочла умереть, чтобы не появилось возможности выдать это имя под пытками.

Удовольствия мало. Он сам убил префекта, а потом оставил планету, на которой родился, и уже никогда туда не возвращался. До того, как ему исполнилось двадцать лет, он пробовал присоединиться к какому-нибудь мятежу или хотя бы найти хоть какое-нибудь недовольство в Майкеловой тогда еще не слишком старой по возрасту империи. Но постепенно он начал понимать, что не так уж много людей стремится к независимости. Жизнь под Майкелом была намного лучше, чем когда-либо до того. И как только он выяснил это, он начал понимать и то, чего Майкел хотел добиться.

И тогда он завербовался в армию, используя собственные таланты, чтобы подняться до ранга наиболее доверенного лейтенанта у Майкела, а затем и Капитана императорской гвардии. И все напрасно. И все коту под хвост из-за одного амбициозного шпака, который теперь заставляет его умереть, но не с честью, как всегда мечталось Капитану, а в чудовищной немилости и позоре.

И это я тоже заслужил, размышлял он. Все потому, что сказал ей свое имя. Все это исключительно мой промах, потому что я сказал ей свое имя.

Он уже дремал, когда неожиданное дуновение прохладного воздуха вырвало его из сна. Неужели за ним уже пришли? Но нет — тогда бы включили свет. А сейчас света не было, даже в коридоре, если его чувства не обманули, и дверь-таки была открыта.

— Кто это? — спросил он.

— Ш-шш, — прозвучал ответ. — Капитан?

— Да. — Капитан с трудом попытался вспомнить этот голос. — Кто вы такой?

— Вы меня не знаете. Я всего лишь солдат. Но вас я знаю, Капитан. И я вам кое-что принес.

После этого Капитан почувствовал, как чьи-то пальцы ощупывает его тело, пока не добралась до руки, после чего сунули ему в ладонь шприц.

— Что это?

— Честь, — ответил солдат. Голос принадлежал очень молодому человеку.

— Зачем?

— Вы не собирались изменять Майкелу. Но вас хотят представить как предателя, я знаю. И они хотят, чтобы вы умерли как предатель. Так что — если вы хотите — здесь для вас честь.

И снова дуновение ветерка, когда солдат исчез в темноте; когда дверь захлопнулась, вновь вернулась жаркая духота. Капитан держал в руке смерть. И ему не хотелось терять времени. Солдат был молодой и хитроумный, но очень скоро система безопасности поставит тюремщиков на ноги — если тревога уже не прозвучала. Так что сейчас, возможно, за ним придут.

А что, если я смогу все-таки доказать свою невиновность, размышлял Капитан. Зачем мне теперь умирать, если я смогу оправдаться и жить до конца дней своих?

Но потом о вспомнил о том, что могут раскрыть наркотики и вопросы Управляющего, и видел теперь в мыслях только ее темное-темное лицо; после чего вскрыл шприц и позволил яду войти под кожу. В обычных условиях, если была введена соответствующая доза, он мог рассчитывать на несколько секунд жизни, но сейчас у него было лишь то, что содержалось в шприце.

Он все еще удерживал иглу, воткнутую в живот, как вдруг в камере включился свет, открылась дверь, и вовнутрь вбежали охранники. Они вырвали иглу у него из рук, а затем подняли, чтобы вывести из камеры.

— Поздно, — слабым голосом произнес он, но его все равно тащили по коридору.

Конечности Капитана были уже мертвыми; он узнал яд и понял, что это верный знак, что смерть не задержится, неважно, что бы с ним не делали. Они прошли мимо еще одной двери, где Капитан увидал спину молодого солдатика, которого трое охранников тащили в комнату для допроса

— Спасибо тебе, — попытался сказать Капитан юноше, но голос его был уже столь слабым, что не мог перебить звука шагов и шелеста униформы в коридоре.

Его положили на столе, над ним склонился доктор, и сразу же покачал головой: слишком поздно.

— Пробуйте все что угодно! — крикнул голос, в котором Капитан с трудом узнал голос Управляющего.

— Управляющий, — прошептал Капитан.

— Ну, говори, сволочь! — В голосе Управляющего была слышна мука.

— Передайте Майкелу, что моя смерть освободит заговорщиков больше, чем убьет их.

— Ты думаешь, что он этого не знает?

— И передайте ему… передайте…

Управляющий склонился еще ближе, но капитан уже умер, не зная, смог бы передать он последние свои слова Майкелу до того, как замолкнет навеки.

15

Анссет глядел, как Майкел кричит на Управляющего. Анссет знал голос императора достаточно хорошо, чтобы понять, что гнев этот, хотя бы отчасти, вызван притворством. Знал ли об этом Управляющий? Анссет подозревал, что знал.

— Только глупец мог убить этого солдата! — кричал Майкел.

Управляющий, делая вид, что перепуган, сказал:

— Я пробовал все: наркотики, гипноз, но он был заблокирован, и заблокирован очень хорошо…

— Ну да, и потому вы избрали старомодные пытки!

— Просто это было еще одним из видов наказания за измену. Думаю, что если бы я применил их, он бы выдал всех, принявших участие в заговоре…

— Ага, а теперь он умер, и теперь у нас нет ни малейшей надежды открыть…

— Но ведь он же был заблокирован, я уже говорил. Так что я мог делать?

— Что вы могли сделать!

Майкел отвернулся от собеседника. Анссет услыхал оттенок удовлетворения в его голосе. Почему? Это было мрачное удовольствие от того, в чем сам Майкел открыто признаться не мог.

— Значит, он пронес Капитану яд, как мы не старались.

— Во всяком случае, это доказывает виновность Капитана, — заметил Управляющий.

— Во всяком случае, это ничего не доказывает! — фыркнул Майкел и вновь обратил лицо к Управляющему, обманув все представления того о счастливом окончании всего прецедента. — Вы обманули мое доверие и провалили свое задание!

Это было началом ритуала. Управляющий послушно сделал следующий ход:

— Мой Господин Император, я поступил глупо. Я заслуживаю смерти. Я вынужден отказаться от занимаемого положения и прошу, чтобы меня казнили.

Майкел тоже следовал предписаниям ритуала, но рассержено, без присущей ему грации, как бы желая убедиться, что Управляющий знает о том, что его извинили, но не простили:

— Вы чертовски правы, что повели себя по-дурацки. Я гарантирую вам жизнь из-за бесконечно ценной службы по выявлению предателей на высших должностях. — Сказав это, Майкел склонил голову на бок. — И кого, вы считаете, мне сделать следующим Капитаном гвардии?

Теперь Анссет был еще более ошарашен. Управляющий вместе с императором ломали друг перед другом комедию относительно чего-то, очевидного им двоим, как вдруг Майкел спрашивает мнение Управляющего по вопросу, который совершенно не входил в его компетенцию. И у того уже был готов ответ.

— Конечно же, Рикторса Ашена, мой повелитель.

Конечно же? Подобное замечание было совершенно неуместным, и в некоторых обстоятельствах даже опасным. Но ведь Управляющий никогда не допускал для себя опасности. Самым безопасным для него выходом было бы сказать, что он никогда такими вопросами не занимался и не может ничего советовать императору в подобных жизненно важных вещах. Но тут же он говорит «конечно».

В обычных условиях Анссет мог ожидать, что Майкел отнесется к словам Управляющего холодно и прикажет тому убраться с его глаз на несколько дней. Но, вопреки всему тому, что Анссет знал про императора, Майкел улыбнулся и сказал очень просто:

— И правда. Рикторс Ашен — это очевидный выбор. Передайте ему от моего имени о его новом назначении.

Даже Управляющий, который мастерски владел искусством скрытия собственных чувств, на какое-то мгновение был изумлен. И это изумление Управляющего перещелкнуло что-то в голове Анссета. Управляющий назвал имя единственного человека, которого он явно не желал видеть в роли Капитана гвардии, он был уверен, что Майкел мгновенно отвергнет предложенного им человека. А вместо того, Майкел тут же согласился, зная, что Рикторс Ашен будет одним из самых неподдающихся влиянию Управляющего.

И, как бы-то ни было, Анссет был рад. Рикторс Ашен был хорошим выбором — флот, к примеру, будет весьма доволен, потому что репутация Ашена была очень высока. Будет довольна и сама империя, потому что действия Рикторса Ашена при подавлении мятежа на Мантринне доказали, что он может милосердно относиться к людям. Вместо разрушений и контрибуций, Рикторс расследовал все подозрения простых людей против жадного планетного менеджера, испытал его и казнил. Понятное дело, вместе с другими предводителями мятежа, но потом он сам несколько месяцев управлял планетой, искореняя коррупцию в высших эшелонах власти и возвышая местных на высокие посты для продолжения работы после того, как он улетит. И не было теперь более преданной императору планеты в галактике, чем Мантринн, среди же всех флотских люди любили более всего только лишь Рикторса Ашена.

Какими бы ни были причины этого назначения, Анссет был рад ему, потому что этот человек ему нравился, и он ему доверял. Сама Эссте говорила ему, что во всей вселенной Рикторс Ашен более всего похож на императора. Сейчас же, когда Анссет уже узнал и полюбил Майкела, это было наибольшей похвалой для другого человека.

Пока мальчик размышлял о высоком назначении, Управляющий вышел, и Анссет был поражен мечтательностью, прозвучавшей в голосе Майкела:

— Ты знаешь, что он хотел передать мне в самом конце?

Анссет знал, хотя никто ему и не говорил, что Майкел имеет в виду Капитана.

— Он сказал: «Передайте Майкелу, что моя смерть освободит заговорщиков больше, чем убьет их». И еще… еще он сказал, что любил меня. — Голос Майкела дрогнул. На глаза выступили слезы. — Представь себе, эта заключенная сволочь говорит, что любит меня. А ты знаешь, что сорок лет назад он вступил в заговор, чтобы свалить мое правительство? И представь себе такую душераздирающую историю: его любовница предала всю группу, сам же он, в конце концов, выкарабкался из этого. Он никогда не узнал, что мне все это известно. Но, может быть, он и не врет. Может статься, по-своему он любил меня.

— А он вам нравился?

— Честно говоря, до конца я ему не доверял. Я никогда никому не доверяю. Кроме тебя. — Майкел улыбнулся Анссету, взъерошил ему волосы. Тон его голоса был легкомысленным, но Анссет знал, что за всем этим кроется печаль. — Но вот нравился ли он мне? Кто может сказать. Сам я чувствую себя мерзко, зная, что он мертв. Любит меня. Любил меня. Да, если в какой-то мере я кого-то любил, то и его, полагаю, тоже. Во всяком случае, я рад, что он смог умереть с честью. — Майкел расхохотался. — Странно звучит, правда? Его смерть не раскрыла заговор, но, тем не менее, я этому рад. С тех пор, как ты прибыл ко мне, я совершенно позабыл о собственных интересах.

— Тогда, может мне уехать.

Майкел вздохнул.

— Ля-ля-ля. Одна из твоих самых нудных песен, Анссет. Вечно звучащая нота.

Майкел поглубже уселся в кресле, которое тут же изменило форму, чтобы справиться с перемещением веса. На лице императора застыло мрачное выражение.

— Что-то не так? — спросил мальчик.

— Все нормально, — ответил ему Майкел. — Хотя, нехорошо ведь тебе врать. Скажем так, что я устал, и государственные становятся для меня с возрастом все тяжелее и тяжелее.

— А почему, — спросил Анссет, чтобы сменить тему разговора — но и для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство, — почему Капитан был арестован? Откуда вы про него узнали?

— А, это. Люди Управляющего следили за Капитаном. Он регулярно посещал то место. Своим друзьям он говорил, что разыскивал живущую там женщину. Но все соседи, которых расспрашивали с применением химических средств, показали, что никакой женщины там не проживало. К тому же, капитан мастерски ставил ментальные блоки. И все обстоятельства подозрительны, даже судно было похожим, если бы ты не узнал того человека, который покончил с собой… Хаска?

— Да, Хаска. — Анссет уставился в пол. — Мне неприятно то, что мое признание привело к смерти Капитана.

— Каждому было бы неприятно.

— Во всяком случае, заговор раскрыт, — сказал Анссет, радуясь тому, что это обстоятельство позволит ему избавиться от стражников.

— Раскрыт? — спросил Майкел. — Заговор пострадал лишь слегка. Солдату удалось передать яд Капитану. Так что заговорщики все еще во дворце. И в связи с этим, я передам Рикторсу Ашену строжайшие инструкции усилить за тобой наблюдение.

Анссет даже не пытался скрыть свое недовольство этим решением императора.

— Понимаю, — согласился Майкел. — Знаю, как удручающе действует это на тебя. Но секреты все еще скрыты в твоем мозгу, и пока они не вышли наружу, что прикажешь мне делать?

16

Секреты вышли наружу уже на следующий день.

Майкел устроил дворцовый прием в большом зале, и по его желанию Анссет вместе с Управляющим стояли неподалеку от трона. Время от времени Майкел мог попросить мальчика петь днем. Все остальное время Анссету приходилось следить за утомительными процессиями чиновников, которые собирались выразить свое почтение императору. Согласно ритуалу все они были уважительны, держались натянуто и клялись в своей вечной любви и преданности к Майкелу. После этого они могли отправляться домой и как можно быстрее предаться мыслям, когда же Майкел Грозный умрет, кто может стать его наследником, и какие у них есть шансы на то, чтобы урвать кусочек от империи.

Порядок шествия чиновников был тщательно отработан, чтобы отметить верных друзей и унизить тех, кого следовало бы проучить. В самом начале церемониального дня награждались мелкие чиновники из дальних звездных скоплений, чьи инновации по улучшению благосостояния на местах принимались империей, а вот потом начиналась самая большая скука. Принцы, президенты, сатрапы и управляющие, что зависело от титулов, еще сохранившихся за семьдесят-восемьдесят лет до нынешнего времени, выступали вперед со всеми своими свитами, кланяясь (и эти поклоны показывали, как сильно боятся они Майкела, или же как сильно хотят они от него избавиться, а то и — какими гордыми и независимыми хотели они казаться перед остальными), поспешно выдавливали из себя несколько слов, выпрашивая личную аудиенцию или же особую милость, а после этого пятились назад, чтобы ждать вдоль стен, пока Майкел обратится к ним с ласковым или резким словом.

Особой униженностью отличился сатрап с планеты Саннунувей, он шел перед целой делегацией чернокожих киншасцев, одетых в причудливые старинные земные костюмы. Киншаса, совершенно смешным образом, считалась суверенной нацией, хотя, как прошептал Управляющий на ухо Анссету, они даже свою страну поместили в неправильном месте, что древняя Киншаса находилась в долине реки Конго, в то время, как нынешние невежественные селяне проживали на южной оконечности Африки. Тем не менее, они сунули свой нос во дворец к Майкелу, называя собственного представителя послом, и самое смешное, им, почему-то, даже уделили особое внимание, которое не уделяли более важным людским сообществам.

— Все эти щеголи с Саннунувей будут бесится от злости, — сказал Управляющий и фыркнул.

Африканцы выглядели весьма живописно — их волосы, сколотые костями и особенными украшениями, чтобы держать прическу вместе, были подняты в высокие башни; на груди болтались ожерелья из когтей, и только тонюсенькие набедренные повязки прикрывали их наготу. Но, какими бы живописными они не были, Майкелу уже все надоело, и он дал знак, чтобы подали вина.

Управляющий наполнил бокал, отпил из него, как требовал того обычай, после чего сделал шаг в сторону трона. А затем вдруг остановился и подозвал Анссета. Удивленный этим, мальчик подошел к нему.

— Почему бы тебе, Сладчайшая Певчая Птичка, не подать вино Майкелу? — сказал Управляющий. Удивление исчезло из взгляда мальчика, он взял бокал и услужливо направился к императорскому трону.

И в этот самый момент расслабленность взорвалась всеобщей кутерьмой. Киншасцы из свиты вытащили из своих странных причесок деревянные ножи — которых никакой детектор открыть конечно же не мог — и кинулись к трону. Гвардейцы отреагировали не медля — их лазеры срезали пятерых киншасцев, но все они готовились стать убийцами, и трое чернокожих остались в живых. Они мчались к трону, вытянув руки, так что деревянные стилеты вот-вот должны были достать императорское сердце. Раздались крики и визг. Охранники-гвардейцы перезаряжали лазеры, чтобы сделать второй выстрел, но все происходило в спешке — слишком сильно они разрядили оружие при первом выстреле. Для подзарядки требовалось какое-то время, и все понимали, что может быть слишком поздно, ничто не сможет остановить деревянные лезвия, прежде чем те вонзятся в грудь Майкела.

Император видел подступающую смерть, но на перепуганного похож не был.

И в тот же момент Анссет метнул кубок с вином в нападавших, после чего прыгнул, закрывая императора. Потом он без особого труда взлетел в воздух и ударил одного из атакующих ногой в челюсть. Угол нанесения удара был изумительно точно, удар резкий и невероятно сильный, так что голова киншасца отлетела футов на пятнадцать, а тело еще стремилось вперед, пока деревянный нож в руке убийцы не коснулся ноги Майкела. К этому времени Анссет уже метнулся в прыжке, ударив голой рукой в живот следующего нападающего так резко и сильно, что кисть пробилась в грудную клетку, и пальцы мальчика раздавили сердце чернокожего.

Третий нападающий остановился всего лишь на мгновение, пораженный бойней, устроенной невинно выглядевшим мальчишкой, что стоял у трона. Но эта пауза была достаточной, чтобы перезарядить лазеры. Вспышка, и тело последнего киншасца-убийцы упало кучкой пепла на пол перед троном.

Все это событие, начиная от первого появления деревянных стилетов, кончая падением последнего нападавшего, заныло всего пять секунд.

Анссет молча стоял посреди зала, шатаясь на собственных ногах, кровь забрызгала все его тело. Он глядел на свои окровавленные руки, на тела, которые он лишил жизни. К нему вернулась давным-давно заблокированная память, и ему вспомнились другие подобные тела, другие оторванные головы, другие люди, что умирали, когда Анссет обучался умению убивать голыми руками. Та самая вина, которая так беспокоила его с момента вечернего пробуждения на судне, возродилась в нем с еще большей силой, и теперь он знал, почему ее испытывал, что это была за вина.

Все розыски был тщетны. Все предосторожности были бессмысленными. Анссету не нужно было оружие — Анссет сам был оружием, которое могло быть использовано против Отца Майкела.

Вонь крови и раздавленных внутренностей, смешавшись с его чувствами, покрыли его тело холодным потом. Изнутри на свет рвалась рвота. Он был обязан извергнуть ее из себя. Но Самообладание не позволило ему сделать это — это умение как раз и было привито мальчику для таких вот невыносимых моментов. Поэтому он стоял, ожидая, с бесстрастной маской на лице.

Охранники осторожно подошли к нему, не уверенные, что мальчик может выкинуть в следующий момент.

Зато Управляющий был уверен в своих распоряжениях. Анссет слышал голос, дрожащий от ужаса того, как близко подошли убийцы, от того, как близок к смерти был Майкел:

— Держите его под стражей. Помойте его. И ни на мгновение не спускайте с него заряженных лазеров. Через час приведете его в комнату для совещаний.

Гвардейцы поглядели на сидящего на троне и трясущегося всем телом Майкела, лицо которого сделалось совершенно белым, и он им только кивнул.

17

Майкел сидел, глядя в огонь, вспоминая первого убитого им человека. Тогда он был еще ребенком, всего лишь десять лет, моложе Анссета… Нет. Нельзя думать об Анссете.

Да, только десять лет, и все наверху уже спали. Это происходило в годы, когда ужас гостил в мирах Хелпинг Уок, и эта ночь была поворотной. Не было никакого стука, никаких звуков снаружи — только треск выбиваемой двери, вопль матери Майкела, которая еще не успела лечь, визг сестры Майкела, когда та проснулась в своей маленькой комнатке. Майкел не раздумывал над тем, что же это было. Ему исполнилось только десять лет, но подобные вещи в те годы от детей нельзя было скрыть, так что ему уже доводилось видеть разрезанные на куски и разбросанные вдоль по улице женские тела; видал он и мужские гениталии, прибитые гвоздями к стене, в то время, как мужской труп, что ранее обладал ими, корчился внизу под ними, глядя пустыми глазами на огонь, превращавший в пепел весь его пожиток.

Мародеры шастали небольшими группами, и говорили, что сопротивляться им — дело напрасное, но Майкел знал, где лежало охотничье ружье и как правильно целиться. Он отыскал его в родительской комнате, тщательно зарядил, пока мать кричала внизу, у подножия лестницы, а затем терпеливо ждал, пока двое не стали подниматься вверх по ступеням. Он мог выстрелить только один раз, но, если выбрать нужный момент, этого было достаточно — заряд был настолько силен, чтобы пробить тело одного из нападавших и еще убить следующего, идущего за ним.

На верхней ступеньке появились двое. У Майкела не было ни малейших колебаний от того, что сейчас он убьет кого-то. Он выстрелил. Отдача ружья толкнула его на пол. Когда он поднялся, оба мародера исчезли, теперь они валялись у подножия лестницы. Но самообладание не покинуло мальчишку. Он перезарядил ружье, после чего осторожно направился к верхней площадке. Внизу два мародера склонились над трупами своих дружков, потом они глянули вверх. Если бы Майкел начал колебаться, его могли бы убить — лазеры гораздо быстрее пуль, а эти люди прекрасно знали, как пользоваться своим оружием. Только Майкел не колебался. Он выстрелил снова, на сей раз даже устояв после отдачи ружья, своими глазами увидав, как два бандита упали после разрыва пули. Попавшей одному из них в голову. Это был удачный выстрел — дело в том, что Майкел целился другому мародеру в живот. Но особого различия не было. Оба были мертвы.

Майкел не знал, как ему удастся спуститься вниз по лестнице под обстрелом, чтобы прикончить остальных, но попытаться решил. Правда, все повернулось так, что его попытка была лишней. Бандиты держали его отца, насильно заставляя глядеть на то, как несколько остальных насилуют его жену. Когда же четверо мародеров было неожиданно мертвы, отец Майкела не побоялся сказать оставшимся: «У вас нет ни малейшего шанса. Наверху здесь четыре человека и еще дюжина снаружи».

Ему поверили; но ведь это были мародеры, поэтому отцу перерезали горло и нанесли восемь ударов ножом матери, и только после того направили собственные лазеры друг против друга, прекрасно зная, что, даже если они и сдадутся, милости ждать нечего — никакого суда не будет, лишь краткая процедура разрезания их живьем на мелкие кусочки. Отец Майкела погиб, но вот мать осталась в живых. И вот так, в свои десять лет Майкел неожиданно стал вроде как героем. Он организовал в деревнях силы для сопротивления, и когда разошлась весть, что в эти места мародеры уже не осмеливаются заходить, другие деревни пожелали, чтобы Майкел возглавил и их, хотя он был всего еще ребенок. В пятнадцать лет он уже заставил бандитов забыть о возможности высадки на его родную планету, и в последующие несколько лет заставил их узнать, что он обладает силой и умеет ее применить.

И с тех мгновений, когда он спустился вниз по лестнице, чтобы поглядеть на четверых убитых им бандитов, когда увидал отца, истекающего кровью из страшной раны на горле, когда увидал три скорчившихся тела, уже воняющих зажаренным мясом, увидал свою мать, лежащей на полу голой и с ножом в груди, он испытал сильнейшую муку, которая с тех пор и направляла всеми его действиями. Даже память о той ночи, более сотни лет спустя, покрывала его холодным потом. Так что поначалу им двигала ненависть, заставляя выслать флот против родных для мародеров планет, чтобы покорить их, именно она поставила его во главе группы людей, старших его по возрасту, но готовых идти за ним даже в преисподнюю.

Но где-то в средине пути ненависть его оставила. И не после того, как в конце концов его мать отравили, через несколько десятков лет после того, как она выжила после ножевых ран — нет. Тогда как раз он еще ненавидел. По-видимому, это происходило постепенно, по мере того, как убийственная ночь стиралась в его памяти, и теперь он начинал испытывать необходимость заботиться о тех миллиардах людских жизней, которые теперь зависели от него самого, от его закона, мира и защиты. Где-то посреди его жизненного пути цели изменились. Теперь он уже стремился не просто наказывать зло, хотя раньше считал, что это станет его жизненной задачей. Теперь он стремился установить мир по всей галактике, защищать людей от других людей, даже если это и означало еще одну кровавую войну с целью подавления взбунтовавшихся миров, наций и объединений миров. Вплоть до их смерти в сражении.

Я делал это, сказал Майкел сам себе, глядя в пламя. Я делал это.

И все это недостаточно. А все потому, что вчера вечером мальчишка стряхивал кровь со своих рук, глядя на трупы убитых им людей. Ведь я начал это для того, чтобы никакой мальчишка более не делал такого.

Майкел почувствовал внутри невыносимую боль. И тогда он сунул руку в огонь, держа ее до тех пор, пока боль тела не заставила отступить боль внутреннюю. Только после этого он смазал руку целебной мазью и забинтовал, дивясь про себя, почему внутренние раны нельзя лечить так же легко.

18

— Певчая Птица, — сказал Рикторс Ашен, — похоже, что кто-то научил тебя новым песням.

Анссет стоял, окруженный охранниками, не спускавшими с него своих лазеров. Самообладание позволяло ему не проявлять каких-либо эмоций, хотя, на самом деле, ему хотелось орать от гнездящейся внутри страшнейшей боли. Мои стены высоки, вот только смогут ли они сдержать все это? — размышлял он, и в то же самое время изнутри он слыхал поющий ему тихий голос. Это был голос Эссте, и она пела песню любви, и только он позволял мальчику, испытывая вину и страх, еще и Владеть Собой.

— Тебя, должно быть, выучил настоящий мастер, — сказал Рикторс.

— Я никогда не учился, — начал было Анссет, и тут понял, что не может одновременно говорить и удерживать самообладание.

— Не мучайте мальчика, Капитан, — отозвался сидящий в углу совещательной комнаты Майкел.

Тут же Управляющий выразил свое формальное свидетельство вины:

— Я должен был заметить изменения мышечной структуры у мальчика и догадаться, что у него появились новые умения. Еще раз я настаиваю на собственной отставке. Умоляю вас забрать мою жизнь.

Управляющий, должно быть, сильнее обычного беспокоился за свою жизнь. Анссет неожиданно увидал, как тот упал ниц перед императором.

— Заткнись и поднимись на ноги, — ответил Майкел.

Управляющий поднялся, лицо его сделалось серым от ужаса. Майкел не следовал ритуалу. Жизнь управляющего и впрямь висела на волоске.

— По-видимому, мы как-то пробились через барьеры, установленные в сознании моей Певчей Птицы, — сказал император. — Давайте поглядим, через сколь многие.

Рикторс взял лежащий на столе пакет, после чего стал показывать Анссету лежащие в нем фотографии. Мальчик глянул на первую и сразу же почувствовал себя плохо. Он не понимал, зачем его заставляют глядеть на все это, пока не увидал третий лист и, несмотря на все Самообладание, сглотнул слюну.

— Ты знаешь его? — спросил Рикторс.

Анссет тупо кивнул в ответ.

— Укажи на тех, кого ты знаешь.

И таким вот образом Анссет указал почти на половину изображений, а Рикторс сверился со списком, что был у него в руке, когда же мальчик закончил и отвернулся (медленно-медленно, потому что охранники с лазерами чувствовали себя не в своей тарелке), Рикторс мрачно усмехнулся Майкелу:

— Он указал на всех тех, что были похищены и убиты после того, как похитили его самого. Выходит, что между ними была какая-то связь.

— Я убил их, — произнес Анссет, и голос его дрожал от возбуждения. Никто еще во дворце не слыхал от него такой дрожи. Майкел глянул на мальчика, но не сказал ни слова, не проявил ни малейшего знака сочувствия. — Меня заставляли упражняться на них, — закончил Анссет.

— Кто заставлял тебя упражняться? — поинтересовался Рикторс.

— Они! Голоса — из коробки.

Анссет пытался вызвать в памяти образ того, что было укрыто от него ментальным блоком. Теперь он знал, почему блок был таким сильным — иначе он сам бы не вынес того, что хранилось в его сознании. Но теперь блок приоткрылся, и ему следовало вынести все бремя воспоминаний, хотя бы до того, чтобы рассказать о них. Он и сам хотел рассказать, хотя изо всех сил желал, чтобы блок закрылся навечно.

— Какой коробки? — Рикторс, казалось, вовсе не был удивлен.

— Коробка. Деревянная коробка. Может приемник, может в ней была какая-то запись. Я не знаю.

— Голос тебе известен?

— Голоса. Все время разные. Они менялись даже в одном-единственном предложении. Голоса менялись с каждым словом. Я никак не мог открыть в них какую-то песню.

Анссет видел перед глазами лица связанных людей, которых ему приказывали увечить, а потом убивать. Он помнил, что, хотя он криком исходил, чтобы не делать этого, сопротивляться ему не удавалось, он не мог остановить себя.

— Каким образом тебя заставляли делать это? — спросил Рикторс, и, хотя заданные мягким голосом, вопросы были настойчивыми, они требовали ответа.

— Я не знаю. Не знаю. Были только слова, и после них я делал.

— Какие слова?

— Я не знаю! И никогда не знал! — заплакал мальчик.

— Кто учил тебя убивать таким вот образом? — тихо спросил у него Майкел.

— Мужчина. Я так и не знаю, как его звали. В последний день он был связан и находился в том месте, где были все остальные. Голоса приказали мне убить его. — Анссет с трудом справлялся со словами, и ему было еще труднее от понимания того, что, когда он убивал собственного учителя, его не нужно было особо заставлять. Он убил, потому что ненавидел этого человека. — И я убил его.

— Чушь, — вмешался Управляющий, пытаясь говорить сочувственно. — Ты был всего лишь орудием.

— Я же приказал тебе заткнуться, — резко оборвал его император. — Помнишь ли ты еще что-нибудь, сын мой?

Анссет кивнул, сделав глубокий вздох, зная при том, что, хоть он и утратил все иллюзии относительно Самообладания, те же самые стены Самообладания удержали его от того, чтобы закричать, броситься на охранников и умереть в огне лазерных лучей.

— Я убил Мастера и всех, кто был там. Кое-кого не хватало. Это те, кого я узнал на фотографиях из Ирландии. И еще Хаск. Но я убил всех остальных, они все находились в комнате, где был стол, и я один перебил их. Они сопротивлялись как только могли, все, кроме Мастера, который только стоял, как будто не мог поверить в то, что видит. Может быть, они даже и не знали, чему меня учили на палубе.

— А потом?

— А потом, когда все уже были мертвы, я услышал сверху, на палубе, шаги.

— Чьи?

— Я не знаю. Коробка приказала мне лечь на живот, и я послушался, а потом коробка приказала мне закрыть глаза. Я закрыл и уже не мог их снова открыть. После этого шаги спустились вниз, кто-то хлопнул меня по руке, и я проснулся идущим по улице.

Какое-то время все молчали. Первым молчание прервал Управляющий:

— Повелитель, это великая любовь Певчей Птицы к тебе пробилась через все барьеры, вопреки тому, что Капитан был уже мертв…

— Управляющий! — перебил его Майкел. — Еще одно слово, пока я не обращусь к тебе, и тебя ждет смерть. — Он повернулся к Рикторсу Ашену. — Капитан, я хочу знать, каким образом эти киншасцы прошли через твоих охранников.

Тот не делал ни малейшей попытки оправдаться.

— Охранники на дверях были мои люди, и они устроили им самый обычный досмотр, без всяких попыток выявить непривычное оружие в их необычных прическах. Теперь все они заменены более внимательными людьми, а те, кто позволили убийцам пройти, сейчас в тюрьме и ждут вашей милости.

— Моя милость заключается в долгосрочном изгнании, — ответил Майкел.

Самообладание уже вернулось к Анссету. Он слышал песню в голосе Рикторса Ашена и удивлялся уверенности этого человека. Все было так, будто Рикторса Ашена ничего не касалось. Он знал, что с его стороны никаких ошибок не было, знал, что его не накажут, знал, что все закончится хорошо. И его уверенность была столь заразительной, что Анссет почувствовал себя намного лучше.

Майкел отдал своему Капитану ясные приказы:

— В Киншасе следует провести тщательнейшие расследования. Следует выявить все связи между попыткой покушения и воздействием на Анссета. Каждый заговорщик должен быть наказан как государственный изменник. Все остальные киншасцы должны быть депортированы на планету с самым неподходящим климатом, все строения в Киншасе должны быть разрушены и снесены с лица земли, все поля, сады, животные должны быть уничтожены. Каждая секунда карательной акции должна быть записана на голо и передана на все миры империи.

Рикторс Ашен склонил голову.

После этого Майкел повернулся к Управляющему, окаменевшему от ужаса, хотя никто не лишал его должности.

— Управляющий, и что вы посоветуете, как поступить мне со своей Певчей Птицей?

Тот вновь вернулся к своей обычной осторожности:

— Мой Повелитель, это не тот вопрос, который мне позволено обдумывать. Я не чувствую себя ответственным решать какие-либо проблемы, связанные с вашей Певчей Птицей.

— Весьма осторожно сказано, дорогой мой Управляющий.

Анссет изо всех сил старался сдержать самообладание, слушая их дискуссию по поводу того, как поступить с ним. Майкел поднял руку, что, согласно ритуала, означало спасение жизни Управляющего. Облегчение того было столь явным, что в другой раз Анссет бы расхохотался; но теперь он не испытывал ни малейшего веселья, он знал, что его облегчение будет не столь легким, как у Управляющего.

— Мой Повелитель, — сказал Анссет, когда в разговоре произошла пауза. — Я молю вас предать меня смерти.

— Черт подери, Анссет, мне уже блевать охота от этих ритуалов.

— Это не ритуал, — устало и хрипло произнес мальчик. — И это уже не песня, Отец Майкел. Я представляю для тебя опасность.

— Я отметил это, — сухо ответил император, после чего повернулся к Управляющему. — Соберите все принадлежащее Анссету имущество и будьте готовы к отправке.

— У меня нет имущества, — сказал мальчик.

Майкел удивленно поглядел на него.

— У меня никогда ничего не было своего, — заявил Анссет.

Майкел только пожал плечами и вновь обратился к Управляющему:

— Сообщите в Певческий Дом, что Анссет возвращается. Передайте им, что он выступал изумительно, и что это я испортил его, приняв его при своем дворе. Сообщите, что им заплатят вчетверо больше от договоренного заранее, но это даже в малейшей степени не сможет компенсировать прелести их подарка или же того вреда, который я нанес им. Проследите за этим. Проследите за всем.

После чего Майкел повернулся, чтобы уйти. Анссет не мог вынести того, что Майкел уйдет именно таким вот образом, отвернувшись спиной, без единого слова прощания.

— Отец Майкел! — вскрикнул он. А точнее, подумал, что вскричал. Слова были тихими-тихими, еле слышными. И это была песня, после чего до Анссета дошло, что он спел первые ноты песни любви. Только их он мог дать на прощание.

Но Майкел вышел, не подавая ни малейшего знака того, что услыхал.

19

— Мне сообщили, что ты не заключенный, — сказал охранник. — Но мне приказано, мне и другим, следить за тобой, чтобы с тобой не произошло ничего опасного, или же чтобы ты не пытался сбежать. Для меня это звучит, как будто бы надзирать за заключенным, но, полагаю, что я должен относиться к тебе по-доброму.

— Спасибо, — ответил Анссет, даже выдавив что-то вроде улыбки. — Означает ли это, что я могу пойти куда захочу?

— Все зависит от того, куда ты захочешь.

— В сад, — ответил Анссет, и охранник кивнул.

После этого он с напарниками вышли за Анссетом из дворца, через широкий луг по направлению к берегу Сасквеханны. Теперь Самообладание не покидало мальчика. Он вспоминал слова своего первого учителя:

— Если тебе хочется плакать, позволь слезам катиться через твое горло. Пускай боль пройдет через напряжение мышц на бедрах. Позволь стыду подняться вверх и резонировать в голове.

Все было песней, и, в виде песни, могло певцом контролироваться.

Направляясь к Сасквеханне по лугу, остывшему в полуденной тени, Анссет пел свое горе. Он пел тихо, но охранники слыхали его песню и, не имея возможности справиться с собственными чувствами, плакали тоже.

Мальчик остановился в таком месте, где вода выглядела холодной и чистой, и начал стаскивать с себя тунику, собираясь поплавать. Охранник протянул руку, чтобы остановить его. Анссет заметил лазер, нацеленный ему в ногу.

— Я не могу позволить тебе этого. Майкел приказал, что тебе нельзя позволить лишить себя жизни.

— Но я всего лишь хочу поплавать, — ответил ему Анссет самым достойным доверия голосом.

— Меня казнят, если с тобой хоть что-то случится, — сказал на это охранник.

— Даю тебе честное слово, что я всего лишь хочу поплавать. Я хорошо плаваю. И я не буду пытаться удирать.

Охранники посовещались друг с другом, и доверенность в голоса Анссета принесла ему победу. — Только не заплывай слишком далеко, — сказал ему главный из охранников.

Анссет сбросил с себя белье и нырнул в воду. Река была холодна как лед, ведь осень давным-давно выстыла ее, так что поначалу она обожгла мальчика. Но он широкими замахами поплыл по течению, зная, что оставшиеся на берегу гвардейцы будут видеть его как щепку на поверхности реки. А потом он нырнул и поплыл под водой, удерживая дыхание, как умеют только лишь певцы и ныряльщики за жемчугом, и направился поперек течения к ближайшему берегу, где ожидали его охранники. Он мог слышать, хотя и заглушенные водой, их крики. И только после этого он, смеясь, выплыл на поверхность. Боже, он снова мог смеяться.

Два охранника к этому времени уже сбросили сапоги и зашли по пояс в воду, собираясь выхватывать тело Анссета, если оно выплывет само. Но тут мальчик рассмеялся у них за спиной, и они повернули к нему свои рассерженные лица.

— Ну зачем же так беспокоиться, — крикнул им Анссет. — Я же дал слово.

После этого охранники расслабились, и Анссет уже не играл с ними в подобные игры, он только плавал, лежал на воде и загорал на берегу. Осенняя прохлада напоминала вечный холод Певческого Дома, и, хотя Анссет и продрог, ему было, если и не совсем уютно, но чувствовал он сам себя довольным.

Время от времени он опять немного плавал под водой, прислушиваясь к различным звукам восторгов и смеха охранников, когда Анссет исчезал у них из виду. Потом они играли в догонялки, и их главный чаще всего проигрывал, хотя он был неплохим спортсменом. А временами, когда в игре наступало затишье, Анссет мог слышать вдалеке птичьи крики, становящиеся то более резкими, то неясными, смазанными на фоне шума реки в его ушах.

Это было очень похоже на приглушенные птичьи крики, когда Анссет сидел в своей камере на плоскодонке. Птицы для него были единственным знаком того, что снаружи существует другой мир, что если даже на какое-то время его хотят ввергнуть в безумие, останется что-то такое, чего безумие не коснется.

А после этого Анссет кое-что соединил в мыслях и внезапно понял, что ужасно, убийственно ошибался. Он был не прав, и Майкел должен немедленно узнать об этом, он обязан узнать про это, пока не случилось нечто страшное, нечто худшее, чем все, происшедшее до того — смерть Майкела.

Анссет быстро поплыл к берегу, выскочил, весь в брызгах, из воды и, даже не делая попытки вытереться, натянул на себя белье и тунику, после чего побежал в сторону дворца. Охранники звали его, потом бросили игру и помчались за мальчиком. Пускай, пускай гонятся, подумал Анссет.

— Стой! — кричали ему охранники, но мальчик не останавливался. Разве что, теперь он пошел шагом. Ладно, пускай уж догоняют и хватают.

— Куда это ты направляешься! — стал допытываться первый из догнавших его. Гвардеец схватил мальчика за плечо, пытаясь его остановить, но Анссет легко вывернулся и прибавил шагу.

— Во дворец, — сказал он. — Мне нужно во дворец!

Теперь уже все охранники сгрудились возле него, кое-кто пытался заградить ему путь.

— Вам же говорили, что я могу идти куда захочу.

— С ограничениями, — напомнил ему главный.

— Можно ли мне идти во дворец?

Недолгая пауза.

— Конечно.

— Так вот, я иду во дворец.

Посему охранники следовали за Анссетом, когда же он вступил во дворец и повел их за собой по лабиринту переходов, некоторые сняли лазеры с предохранителя. Двери никто не перенастраивал — мальчик мог открыть все те, что и ранее. По мере того, как он пробирался по лабиринту коридоров, охранники все сильнее чувствовали себя не в своей тарелке:

— Куда мы идем?

— А разве вы не знаете? — невинным голоском ответил им Анссет.

— Я вообще не знал, что такой коридор существует, откуда же мне знать, куда он ведет!

Кое-кто из них уже начал даже разглагольствовать, найдут ли они сами обратную дорогу. Анссет даже не улыбнулся, хотя ему и хотелось. Они проходили рядом с кухней, общей столовой, помещениями охраны — уже более-менее знакомыми для них местами во дворце. Только вот Анссету все они были известны даже в большей степени, так что удивление вновь вернулось.

Правда, всякое удивление покинуло их, когда они вышли прямиком в помещение для охранников рядом с личными апартаментами Майкела. Главный среди охранников тут же опознал место и, подняв лазер, нацелил его на Анссета.

— Это единственное место, куда тебе нельзя приходить, — сказал он. — Так что, давай, уходи куда-нибудь!

— Я здесь для того, чтобы увидать Майкела. Я должен увидаться с Майкелом! — Анссет повысил голос, так что его можно было слыхать во всем этом помещении, в коридорах и во второй комнате для проверки посетителей. И действительно, тут же появился один из привратников, чтобы спросить своим спокойным, бесстрастным голосом, чем он может служить.

— Ни коим образом! — крикнул охранник.

— Мне нужно повидаться с Майкелом! — крикнул Анссет, в его голосе звенела песня муки, мольба о милости. И сопротивляться этой мольбе было невозможно. Правда, слуга и не собирался сопротивляться. Он только лишь удивленно моргнул и спросил у охранников:

— Разве вы не специально привели его? Майкел искал мальчика.

— Искал? — удивился гвардеец.

— Майкел желает принять его немедленно. И без всякой охраны.

Главный охранник опустил свой лазер. То же самое сделали все остальные.

— Все правильно, — сказал привратник. — Иди сюда, Певчая Птица.

Анссет кивнул охраннику, который только пожал плечами и отошел. А затем, следуя жесту привратника, Анссет прошел дальше.

20

Анссет выглядел обезумевшим со своими все еще мокрыми волосами и мятой одеждой, болтающейся на не успевшем высохнуть теле. Но он никак не был готов к тому, что застанет в комнате только лишь Майкела, Управляющего и Рикторса Ашена. Майкел был воплощенное добродушие. Он приветствовал мальчика, пожав ему руку, чего никогда не делал раньше. В его голосе звучало необычное веселье, когда он сказал:

— Анссет, сын мой, все устроилось. Мы сглупили, считая, будто тебя следует отослать от нас. Капитан был единственным из заговорщиков, способным дать тебе сигнал. Когда он умер, я тут же оказался в совершенной безопасности. И действительно, как ты уже доказал, в твоем лице, мой мальчик, я приобрел самого лучшего телохранителя, которого только можно иметь!

Майкел рассмеялся, Управляющий и Рикторс Ашен присоединились к нему, как будто не было ничего более замечательного и радостного как этот поворот событий. Только вот поверить в это было невозможно. Слишком уж хорошо знал Анссет голос Майкела. За всем, что он говорил и делал, звучало предупреждение. Что-то было не так.

Ну ладно, что-то было не так, поэтому Анссет тут же выложил свои догадки Майкелу:

— Майкел, когда меня держали на плоскодонке, я мог слышать птиц снаружи. Птиц, и больше ничего! Ничего! Но ведь когда мы отправились на Делавер, мы слыхали детский смех на дороге, мобили на реке! Так что, меня никогда там не держали! Так что, все это был обман, и Капитан умер напрасно!

Но Майкел только лишь покачал головой и рассмеялся. В этом смехе было что-то безумное. Анссету хотелось прижаться к императору, предупредить, что устроивший этот заговор действовал гораздо умнее, чем им казалось, так что существовала огромная…

Но в это время к ним подошел Управляющий, держа в руках бутылку вина. Он смеялся, подстраиваясь под Майкела, и в его голосе звучала песня измены.

— Да не забивай ты себе голову, — сказал Управляющий. — Пора отпраздновать. Ты ведь спас Майкелу жизнь, мой мальчик! Я принес вино. Анссет, почему бы тебе не разлить его!

Анссета передернуло от воспоминаний.

— Я? — изумленно спросил мальчик, хотя потом удивление испарилось. Управляющий протягивал ему бутылку с вином и пустой бокал.

— Повелителю Майкелу, — сказал Управляющий.

Анссет вскрикнул и бросил бутылку на пол. — Прикажи ему замолчать!

Неожиданность непонятного поступка мальчика заставила Рикторса Ашена вырвать лазер из кобуры. Рикторс пришел в личные апартаменты императора вооруженным, понял Анссет с облегчением.

— Не позволяй Управляющему говорить! — крикнул он.

— Ну почему же так? — невинно спросил Майкел, и лазер шелохнулся в руке Рикторса; один только Анссет знал, что за этими словами не было никакой невинности. Майкел только лишь притворялся, будто ничего не понимает. Анссету хотелось взлететь под потолок и немедленно бежать отсюда.

Но Управляющий не остановился. Он быстро-быстро, торопясь, продолжил:

— Ну зачем же ты так? Ничего, у меня есть еще одна бутылка. Милая Певчая Птица, пускай Майкел напьется под завязку!

Слова молотом грохнули по сознанию Анссета, и, подчиняясь рефлексу, он развернулся на месте, оказавшись лицом к лицу с Майкелом. Мальчик знал, что происходит, знал и возопил против этого. Только вот руки действовали вопреки его воли, ноги подогнулись, он весь сжался как пружина — все это произошло так быстро, что мальчик не мог остановиться. Он знал, что через мгновение его рука погрузится в лицо Майкела — любимое, улыбающееся лицо Майкела…

Майкел улыбался ему, по-доброму, без малейшей боязни. Многие годы Самообладание служило Анссету, чтобы скрывать эмоции. Теперь же он послужил для того, чтобы выразить чувства. Мальчик не мог, не мог, не мог хоть как-то повредить Майкелу, и хотя тело несло в своем движении смерть, Анссет метнулся вперед, его рука ударила…

Только удар не попал в лицо Майкела. Рука пробила поверхность пола, вызвав извержение подогретого геля. При этом кожа на руке Анссета лопнула; гель делал боль едва выносимой; кость при ударе тоже, видимо, пострадала. Только Анссет не чувствовал этой боли. Единственное, что он испытывал — это страшную боль в сознании, боль сопротивления той силе, что все еще таилась внутри и настойчиво требовала: убей Майкела, убей Майкела.

Теперь его тело метнулось вверх, рука молнией мелькнула в воздухе, и спинка императорского кресла смялась от удара, обшивка лопнула. Кресло задрожало, потом разрыв начал затягиваться. Зато рука Анссета была вся в крови; капли ее летели во все стороны, опрыскивая гель, покрывший поверхность к тому времени уже излечившегося пола Только это была кровь Анссета, а не Майкела, и мальчик закричал от переполнившей его радости. Правда, более всего, этот крик был похож на вопль агонии.

Где-то вдалеке Анссет слышал, как голос Майкела приказывает:

— Не стрелять в него!

И так же неожиданно, как и пришло, принуждение исчезло. Сознание мальчика странным образом перевернулось, когда он услышал уже затихающие слова Управляющего:

— Что же ты наделал, Певчая Птица!

Это были слова, что делали его свободным.

Совершенно обессиленный, истекающий кровью мальчик лежал на полу, его правая рука представляла собой сплошную рану. К нему вновь вернулась боль, и он застонал, хотя в его голосе, скорее, звучала песнь победы, а не жалоба на страдания. Каким-то образом Анссет нашел в себе достаточно сил, чтобы сопротивляться приказу и не убить Отца Майкела.

Наконец он перекатился на живот и сел, прижимая руку к груди. Кровь текла уже тонкой струйкой.

Майкел все еще сидел на своем, к этому времени полностью самостоятельно излечившемся кресле. Управляющий стоял на том же месте, где он был и десять секунд тому назад, в самом начале муки Анссета, бокал в его руке смотрелся как-то смешно. Лазер Рикторса был нацелен на Управляющего.

— Вызовите гвардейцев, Капитан, — приказал Майкел.

— Уже сделано, — ответил Рикторс. Кнопка вызова на его поясе горела желтым. В комнату вбежали охранники. — Управляющего в камеру, — приказал им Рикторс. — Если у него хоть волос упадет с головы, все вы будете казнены вместе со своими семьями. Понятно?

Гвардейцам все было понятно. Это были люди Рикторса, а не Управляющего, и любви к нему они не испытывали.

Анссет все так же баюкал свою руку. Майкел с Рикторсом подождали, пока не пришел врач и не перевязал ее. Боль понемногу стала утихать. После этого врач ушел.

Первым заговорил Рикторс:

— Мой Повелитель, конечно же ты знал, что это был Управляющий.

Майкел отделался легкой усмешкой.

— И вот почему ты позволил ему уговорить тебя вызвать Анссета сюда. Ты хотел, чтобы он сам доказал свою вину.

Улыбка на лице Майкела сделалась шире.

— Но, мой Повелитель, только ты мог знать, что Певчая Птица найдет в себе достаточно сил, чтобы сопротивляться принуждению, которое прививали ему целых пять месяцев.

Майкел рассмеялся. И на сей раз Анссет слыхал в его голосе истинную радость.

— Рикторс Ашен, — сказал император. — Как тебя назовут: Рикторс Великий или Рикторс Узурпатор?

Смысл сказанного дошел до Ашена не сразу. Но это заняло буквально миг. Но, прежде чем его рука дотянулась до лазера, висящего к этому времени у него на поясе, Майкел уже целился из собственного лазера прямо ему в сердце.

— Анссет, сын мой, будь добр, забери у Капитана его лазер.

Мальчик поднялся и забрал у Рикторса его оружие. Он слышал в голосе Майкела торжествующую песнь. Только вот Анссет ничего не понимал. Что сделал Рикторс? Это был человек, которого Эссте приказывала ему любить как Майкела, как и любого другого…

Но Майкел покорил галактику. Все так, Эссте предупреждала его, но сам он ничем таким и не беспокоился!

— Ты совершил всего лишь одну ошибку, Рикторс Ашен, — сказал Майкел. — Все остальное же было проведено совершенно исключительно. И, честное слово, я и сам не вижу, каким образом можно было избегнуть подобной ошибки.

— Ты имеешь в виду силу Анссета? — спросил Рикторс. Он старался, чтобы голос его звучал ровно, и, удивительно, но это ему прекрасно удавалось.

— Нельзя сказать, что я на это рассчитывал. Если бы возникла такая необходимость, я бы готов его убить.

Эти слова не покоробили Анссета. Он и сам скорее бы умер, чем причинил вред Майкелу, и ему было известно, что Майкел тоже знает об этом.

— В таком случае, я никаких ошибок не сделал, — ответил на это Рикторс. — Откуда же ты узнал?

— Дело в том, что мой Управляющий, если только он не находился под чьим-то принуждением, никогда бы не набрался смелости спорить со мной, настаивая на том, чтобы брать Анссета на эту идиотскую военную акцию. К тому же, он никогда бы не осмелился назвать твое имя, когда я спросил, кого бы он предложил в новые Капитаны гвардии. Но это ты должен был воздействовать на него, разве не так? В противном случае, ты бы не сделался Капитаном и не смог бы контролировать событиями в случае моей смерти. При этом, ясное дело, Управляющий предстал бы самым виновным, а ты сделался бы героем, пришедшим на мое место и удерживающим империю как единое целое. Самое лучшее из всех возможных начал для правления. Никто бы и не связал твоего имени с этим покушением. Естественно, что половина империи тут же бы взбунтовалась. Но ты хороший тактик и еще лучший стратег, ты весьма популярен на флоте и у большинства граждан. Потому-то я и дал тебе шанс устроить все это. Ты самое меньшее из всех зол во всей империи.

— Я учел даже это, — сказал Рикторс, и теперь Анссет ясно слыхал страх, звучащий за его храбрыми словами. А что, почему бы и нет? Смерть висела в воздухе, и Анссет знал, что никто, за исключением, разве что старика, такого как Майкел, который мог глядеть в глаза смерти, не мог без страха ожидать смерти, особенно такой, рожденной из абсолютнейшего провала.

Только Майкел не нажал кнопку на своем лазере. Он даже не вызвал гвардейцев.

— Убей меня теперь, и покончим с этим, — попросил Рикторс, умоляя хотя бы о смерти с почетом, зная при том, что ему не позволят этого.

Майкел отвел лазер.

— Этим? Но он даже не заряжен. Управляющий установил детекторы заряда в каждую дверь еще пятнадцать лет назад. Он бы знал, что я вооружен.

Рикторс тут же сделал шаг вперед, самое начало движения в сторону императора. Но так же быстро Анссет уже вскочил на ноги, несмотря на свою забинтованную руку, готовый убивать другой рукой, ногами, зубами. Рикторс остановился.

— Ах! — заметил Майкел. — У тебя никогда не было времени учиться у человека, который готовил Анссета. А ты подарил мне великолепного телохранителя, Рикторс!

Голос императора с трудом доходил до Анссета. Все, что он слыхал, это были слова: «Он даже не заряжен». Выходит, Майкел доверял ему. Майкел поставил свою жизнь на карту способности Анссета сопротивляться внешнему принуждению. Анссету хотелось плакать из благодарности за подобное доверие и от страха, что ужасная опасность все же могла произойти. Но вместо этого он стоял, удерживаемый железным самообладанием, и высматривал любую попытку движения со стороны Рикторса.

— Рикторс, — продолжил Майкел, — все твои ошибки совершенно ничтожны. Надеюсь, ты научишься на них. Так что, когда ты будешь представлять убийцу, пытающегося забрать твою жизнь, таким же хитроумным и предприимчивым как ты сам, ты будешь знать и всех других убийц, всех других неприятелей, и вместе с тем тебе будет известно, чего точно ожидать от каждого.

Анссет поглядел на лицо Рикторса и вспомнил, как сам радовался, когда этот высокий солдат сделался Капитаном.

— Разреши мне убить его сейчас, — попросил он.

Майкел вздохнул.

— Никогда не убивай ради удовольствия, сын мой. как только ты начинаешь убивать ради удовольствия, ты тут же начинаешь себя ненавидеть. К тому же, неужели ты не слышал? Я собираюсь сделать Рикторса Ашена своим наследником.

— Я не верю тебе, — сказал Рикторс, хотя анссет тут же услышал в его голосе надежду.

— Я вызову своих сыновей — они вечно крутятся неподалеку от дворца, надеясь быть как можно ближе, когда я умру, — сказал Майкел. — Я хочу, чтобы они подписались под тем, что считают тебя моим наследником. Понятно, что они поклянутся в этом, и понятно, что они нарушат свои клятвы, и понятно, что ты убьешь их всех, как только займешь трон. Если у них имеется хоть капля ума, самое умное, что они могут сделать после сегодняшнего дня — это убраться на другой край галактики. Только сомневаюсь, чтобы кто-то из них был столь умен. Так, когда же мы тебя коронуем? Через три недели от сегодняшнего дня, думаю, будет достаточно. Я отрекаюсь в твою пользу, подписываю все бумаги, на несколько дней это займет заголовки во всех газетах. Могу себе представить, как все потенциальные мятежники будут рвать волосы от ярости. Самый приятный фон для ухода на песию.

Анссет ничего не мог понять.

— Но как же? Ведь он пытался тебя убить.

Майкел лишь рассмеялся. Мальчику ответил Рикторс:

— Он считает, что мне удастся удержать империю от распада. Только мне хочется знать, какую цену придется заплатить.

— Какую цену? Такое, что дав мне, Рикторс, ты забрать не сможешь? Я ждал тебя шестьдесят лет. Даже семьдесят, Рикторс. Я все думал, что должен же найтись кто-то, имеющий достаточно мозгов и сил в штанах чтобы взяться за это. Ты сам увидишь, что я строил не на песке. Что никакой ветер не сможет все разрушить за раз. И я не собираюсь забирать все это с собой. Единственное, что мне хочется от тебя, когда ты вступишь на трон, это домик для меня и моей Певчей Птицы, пока я не умру. На Земле, так что ты сможешь присматривать за мной. И мне нужно будет сменить имя, чтобы избавиться от тех сукиных детей, которым захочется с моей помощью спихнуть тебя с трона. Когда же я умру, отошли Анссета домой. Все довольно-таки просто.

— Я согласен, — сказал Рикторс.

— Боже, как благоразумно с твоей стороны.

И Майкел снова расхохотался.

21

Все клятвы были даны, отставка и коронация прошли с громадной помпой, и все владельцы гостиниц и судов на Сасквехане сделались такими богатыми, как не могли они себе представить даже в самых смелых мечтах. Все изменники и притворщики были казнены, и Рикторс провел год, путешествуя из системы в систему, подавляя любые проявления мятежного духа со своей обычной смесью грубости и симпатии. После того, как первые несколько планет были усмирены, все их население осчастливлено, а мятежники четвертованы, большинство остальных выступлений угасло само собой.

На следующий же день после того, как в газетах появилось сообщение о возвращении Рикторса — императора на Землю, у двери маленького домика в Бразилии, где жил Майкел с Анссетом, появились солдаты.

— Как же он мог! — закричал Анссет, увидав солдат у порога. — Он же дал слово!

— Открой им дверь, сын мой, — попросил его Майкел.

— Они прибыли сюда, чтобы убить тебя!

— Я и не надеялся на то, что у меня будет целый год. А так у меня был целый год! Неужели ты и вправду считал, будто Рикторс свое слово сдержит? В галактике нет места для двух голов, которые знают, сколько весит имперская корона.

— Я могу убить большинство из них. Они даже не успеют войти. Если ты спрячешься, то, возможно…

— Никого не убивай, Анссет. Это не твоя песня. Танец твоих рук, без поющего голоса, уродлив, Певчая Птица.

Солдаты начали стучать в дверь, но она, поскольку была из стали, так легко им не поддавалась.

— Через минуту они ее снесут, — заметил Майкел. — Пообещай мне, что ты никого не станешь убивать. И не важно, кто бы он ни был. Пожалуйста, не надо мстить за меня.

— Обещаю.

— Не мсти за меня. Поклянись. Своей жизнью или же своей любовью ко мне.

Анссет дал клятву. Дверь слетела с петель. Солдаты убили Майкела в лазерной вспышке, превратив его тело в пепел. Они не прекращали палить, пока труп весь не превратился в золу. После этого они собрали останки. Анссет только глядел, поскольку дал слово, но всем своим сердцем он желал, чтобы в его сознании была какая-нибудь стена, за которой можно было бы спрятаться. Но, к несчастью, сознание его оставалось слишком ясным.

22

Двенадцатилетнего Анссета и пепел отвезли к императору на Сасквеханну. Пепел поместили в огромную урну и выставили на всеобщее обозрение со всеми почестями. Всякий говорил, что Майкел умер от старости, и никому не могло прийти и в голову, что могло случиться что-то иное.

На похоронах Анссета охраняло множество гвардейцев из страха перед тем, что могут натворить его руки.

После поминок, на которых каждый притворялся опечаленным, Рикторс вызвал Анссета к себе. Охранники пошли было за мальчиком, но Рикторс отослал их всех одним движением руки. На его голове блестела корона.

— Я знаю, что тебя мне опасаться нечего, — сказал Рикторс.

— Ты — лживый сукин сын, — тихо, так чтобы мог слышать только Рикторс, сказал Анссет, — и если бы я не дал слово человеку, намного лучшему, чем ты, то смешал бы тебя с грязью.

— Если бы я не был лживым сукиным сыном, — с улыбкой ответил ему Рикторс, — Майкел никогда бы не передал империю мне.

После этого Рикторс поднялся с места.

— Друзья мои, — сказал он, и все присутствующие озарились улыбками. — С нынешнего дня я буду зваться не Рикторс Ашен, а Рикторс Майкел. Имя Майкел будет переходить ко всем моим наследникам трона в честь человека, который воздвиг империю и принес мир всем людям.

Рикторс уселся среди всеобщего шквала аплодисментов и здравиц, звучавших так, как будто кое-кто из присутствующих провозглашал их от чистого сердца. Для импровизированной речи эта была чудесной.

После этого Рикторс попросил Анссета спеть.

— Уж лучше я умру, — ответил на это мальчик.

— Когда придет твое время, так оно и будет. А теперь спой — ту самую песню, которую Майкел желал, чтобы ты исполнил на его похоронах.

И тогда Анссет запел, стоя на столе, чтобы каждый мог видеть его, как уже однажды он пел для людей, которых ненавидел, в свой последний вечер пленения на корабле. В его песне не было слов, потому что все слова, которые он мог произнести, были бы словами измены, и они могли бы так разбередить слушателей, что они бы растоптали Рикторса на месте. Вместо слов Анссет пел только лишь мелодию, перетекающую из одного настроя в другой, каждая нота прокалывала его горло будто тернии, принося боль в каждое слышащее ее ухо.

Песня перебила банкет, потому что притворная печаль превратилась для каждого в печаль истинную и жгучую. Многие отправились по домам в слезах; все испытывали глубочайшую боль от потери человека, чей пепел теперь тонким слоем пыли покрывал внутренности урны.

Когда же Анссет закончил петь, возле стола остался один только Рикторс.

— Теперь, — сказал мальчик, — они никогда не забудут Отца Майкела.

— Или же его Певчую Птицу, — заметил на это Рикторс. — Но теперь это я Майкел, то самое большее, что смогло остаться от него: имя и империя.

— В тебе нет ничего от Отца Майкела, — холодно ответил Анссет.

— Так уж и ничего? — тихо сказал Рикторс. — Неужели ты обманывался жестокостью Майкела перед публикой? Ведь нет же, Певчая Птица.

И в его голосе Анссет услышал боль, таившуюся за маской жестокого и немилосердного императора.

— Останься и пой для меня, Певчая Птица, — попросил Рикторс, в голосе которого слышалась неподдельная мольба.

— Меня прислали к Майкелу, а не к тебе. Теперь я должен возвратиться домой.

— Вовсе нет, — заметил Рикторс и вынул из кармана письмо. Анссет прочитал его. Это был почерк Эссте, и наставница сообщала, что если Анссет пожелает, Певческий Дом может ангажировать его для службы Рикторсу. Анссет ничего не понимал. Только послание было вполне ясным, слова, без всякого сомнения, принадлежали Эссте. Он доверял ей, когда та приказывала мальчику любить Майкела. И теперь он должен был бы довериться ей.

Анссет протянул руку и коснулся стоявшей на столе урны с прахом.

— Я никогда не полюблю тебя, — сказал он так, чтобы слова укололи как можно сильнее.

— И я тебя тоже, — ответил Рикторс. — Но, тем не менее, мы сможем дать пищу друг другу, когда будем голодны. Майкел спал с тобой?

— Он никогда не хотел этого. А я никогда не предлагал.

— Я тоже никогда не предложу, — сказал Рикторс. — Единственное, чего я хочу, это слышать твои песни.

Когда Анссет решился ответить, его голосу не доставало силы. Поэтому он смог только кивнуть. У Рикторса же хватило такта не усмехнуться. Он тоже кивнул в ответ и отошел от стола. Прежде, чем он дошел до двери, Анссет спросил:

— Как ты поступишь вот с этим?

Рикторс глянул на урну, на которую положил свою руку мальчик.

— Останки принадлежат тебе. Делай с ними все, что хочешь.

И после этого Рикторс вышел.

Анссет забрал урну с прахом в ту комнату, где он с Отцом Майкелом спели друг другу так много песен. Очень долго мальчик стоял перед камином, перебирая воспоминания в памяти. Он вернул все свои песни Отцу Майкелу, а затем, с чувством огромной любви, он поднял урну и высыпал ее содержимое в огонь.

И прах затушил пламя.

23

— Передача завершена, — сообщил Песенный Мастер Онн Песенному Мастеру Эссте сразу же, как только дверь в Высокий Зал закрылась за ним.

— Я так беспокоилась, — призналась Эссте в тихой, дрожащей мелодии. — Но песни Анссета сильнее мудрости.

Они сидели вместе в не дающем тепла солнечном свете, пробивавшемся через жалюзи в Высокий Зал.

— Ах! — пропел Песенный Мастер Онн, и мелодия эта была переполнена любовью к Песенному Мастеру Эссте.

— Только не надо хвалить меня. Ведь дар и его могущество принадлежат Анссету.

— Но учителем была Эссте. В других руках мальчик мог превратиться в средство для достижения власти и богатства. Или даже хуже, все его способности могли быть растрачены впустую, и сам он был бы опустошен. А в твоих руках…

— Нет, Брат Онн. Анссет сам в большей мере сотворен любовью и верностью. Он заставляет других желать того, чем сам он уже является. Да, он орудие, но такое, которое нельзя использовать ради зла.

— Узнает ли он об этом?

— Возможно; не думаю, что он хотя бы подозревает о могуществе собственного дарования. И было бы лучше, если бы он никогда не открыл, насколько сильно отличается он от остальных Певчих Птиц. Что же касается последнего в его сознании блока — мы установили его хорошо. Он никогда не откроет, каким образом был замешан во все эти события, никогда не узнает правды о том, кто по-настоящему управлял процессом передачи имперской короны.

Песенный Мастер Онн робко, застенчиво пропел про тончайшие тайные узелки, вплетенные в сознание пяти-, шести-, а затем и девятилетнего ребенка, узелки, которых никто и никогда не смог бы распутать. «Но ткач был мудр, и ткань крепка».

— Майкел Завоеватель, — сказала Эссте, — научился любить мир сильнее, чем он любил себя. Так же будет и с Рикторсом Майкелом. И этого достаточно. Мы выполнили свою обязанность перед человечеством. Теперь мы должны учить других маленьких певцов.

— Вот только — старым песням, — вздохнул Песенный Мастер Онн.

— Нет, — улыбаясь, возразила ему Песенный Мастер Эссте. — Мы будем учить их песне Певчей Птицы Майкела.

— Анссет уже спел эту песню и спел ее лучше, чем мы могли надеяться.

Они неспешно вышли из Высокого Зала, когда Песенный Мастер Эссте шепнула:

— Тогда мы будем ее гармонизировать!

И их смех музыкой прокатился вниз по ступеням.

1

У Киа-Киа были слишком тонкие и слабые руки. Она еще раз отметила это, прикоснувшись к клавишам своего компьютерного терминала; если ей придется поднимать что-то тяжелое, руки смогут просто переломиться. Но я и не собираюсь таскать тяжести, тут же напомнила девушка себе. Я вовсе не похожа на приземленную особу, так зачем же мне заставлять себя делать такую глупую работу.

Подобное рационалистическое объяснение девушка пыталась представить уже ранее, хотя верила ему мало. Она закончила Принстонский Правительственный Институт с четвертым наивысшим результатом за всю историю этого учебного заведения; но когда она стала пробовать найти работу, вместо того, чтобы быть заваленной предложениями престижных должностей, выяснилось, что придется выбирать между набивкой компьютерных данных в Информационном Центре Тегусигальпы и должностью в городском управлении какой-то богом забытой планеты, которую нельзя было найти на картах. «Это только поначалу», — сообщил ей тьютор. «Работай хорошо, и ты быстро поднимешься по служебной лестнице». Но Киа-Киа чувствовала, что даже ее наставник не слишком-то верит в это. Ну что она могла надеяться хорошо делать в Тегусигальпе? Работала она в департаменте Социального Обеспечения, отдел Обслуживания Лиц Старшего Возраста, в офисе по Выплате Пенсий. И это был даже не имперский офис — всего лишь планетарный. Что ни говори, Земля, которая могла быть столицей вселенной, оставалась, тем не менее, забитой провинцией.

Если бы Киа-Киа попыталась убеждать себя, что лучшего места ей не предоставили из-за какого-то неправильного представления о себе, из-за ее слабости, некомпетентности или неспособности к самостоятельности, она бы еще могла убедить себя, что, после развития в себе силы, компетентности и независимости, ситуация, возможно, и улучшится. Но она прекрасно понимала. В Певческом Доме имелись Глухие и, в чуть меньшем числе, Слепые, которым приходилось исполнять вторые и третьи роли в общине. Здесь, на Земле, такие роли предоставлялись молодым, одаренным и женщинам.

Поскольку же молодость могла сама позаботиться о себе, относительно своего женского пола Киа-Киа менять ничего не желала, изменившие свой пол вновь дискриминировались намного сильнее. Зато ее способности, то, что могло бы сделать ее саму наиболее ценной для правительственной службы — делало ее объектом зависти, возмущения или даже страха.

Пошла уже третья неделя пребывания здесь, и именно сегодня нарыв созрел. Сама работа занимала у девушки в лучшем случае треть ее времени, после этого можно было и расслабиться. Поэтому она начала пытаться (предполагая, что тем самым необходимо подтвердить собственную компетенцию) узнать побольше о системе, покопаться в каждой функции, выяснить, как все системные данные соединяются вместе.

— Кто программировал компьютеры? — невинно спросила она у Уорвела, начальника отделения Выплаты Пенсий.

Тот раздраженно глянул на девушку, он не любил подобных расспросов.

— Мы все, буркнул он, тут же вернувшись к своему столу, где цифры прыгали по всей поверхности, показывая начальнику, что делается за каждым рабочим столом в его офисе.

— Но кто конкретно, — настаивала на своем Киа-Киа, — устанавливал режимы работы? Кто первый программировал все это?

Уорвел, похоже, был раздражен еще сильнее. Он внимательно глянул на девушку, а затем злым голосом заявил:

— Когда мне нужно будет исследовать данную тему, тогда я могу тебя назначить для этого. Но сейчас твоя работа заключается в том, чтобы брать показатели инфляции и применять их к различным классам пенсий для бюджетного года, который начнется через шесть месяцев, но, Киарен, пока ты находишься здесь, у моего стола, это означает, что ни ты, ни я, своим прямым делом не занимаемся!

Киа-Киа еще немножечко подождала, глядя на небольшую лысинку на самой макушке головы начальника, когда тот игрался цифрами на собственном столе, перенастроив компьютер на процедуру запроса. Она никак не могла понять жестокости его вспышки, столь неожиданной, как будто девушка только что спросила его, правда ли, что его кастрировали в детском саду в пятилетнем возрасте. Когда же начальник заметил, что Киа-Киа все еще стоит рядом с ним, он указал ей на своем рабочем столе место, на котором не было никаких цифр.

— Видишь это пустое пятно? — спросил Уорвел.

— Да.

— Это ты. Это та самая работа, которую ты сейчас делаешь.

И Киа-Киа вернулась к своему столу, к своему терминалу, и начала вбивать цифры своими тоненькими пальчиками на тоненьких руках, чувствуя себя слабее и незащищеннее, чем когда-либо.

Но причиной всему был не только Уорвел, не только работа. С самого момента ее появления здесь, никто из сотрудников, похоже, не заинтересовался тем, чтобы познакомиться с нею. Разговоры никогда не включали ее; все шуточки на местные темы были ей совершенно непонятны; все замолкали, когда девушка проходила мимо них в столовой или же в фойе. Поначалу — и до сих пор — Киа-Киа пыталась верить, будто все это из-за того, что она слишком молодая, из-за того, что она сама робкая, из-за того, что не может легко заводить друзей. Но и в то же самое время, с самого начала, до нее стало доходить, что все это из-за того, что она амбициозная девушка с очень высокими баллами, полученными ею в наилучшем учебном заведении планеты; поскольку она была любопытной, потому что ей хотелось учиться и стать самой лучшей, что могло бы представлять угрозу для всех них, из-за чего на ее фоне они выглядели бы бледненько.

Маленькие бюрократишки с куриными мозгами, говорила она сама себе, стуча по клавишам компьютера. Маленькие умишки, управляющие маленькой планеткой, опасающиеся кого угодно, который проявляет потенциальное величие — или даже потенциальный средний уровень.

Все они следили за ее возвращением к рабочему столу после беседы с Уорвелом. Женщины пренебрежительно осматривали ее с ног до головы, как это было принято на Земле, словно сам акт обследования ее тела выражал их мнение относительно ее ума и души. И ни на одном лице не было выражения сочувствия.

Киа-Киа перестала барабанить по клавишам и попыталась взять себя в руки. Если ты станешь думать только таким образом, Киарен, сказала она сама себе, ты никогда никуда не придешь. Необходимо работать как можно лучше, необходимо быть доброй ко всем ним и надеяться на перемену, надеяться на какую-нибудь возможность блеснуть.

Экран монитора глядел на нее, не мигая, столь же яркий и готовый к действию, как и ее амбиции, столь же ослепляюще, как и ее собственный страх, и поэтому девушка уже не могла сконцентрироваться на своей работе. И таким вот образом она колупалась до самого обеда, а когда ей было позволено уйти, отправилась в столовую. Глаза вновь следили за ней, и уже на самом пороге, Киа-Киа услышала гул начавшихся разговоров. Когда она находилась в офисе, комната была невыносимо тихой; когда же она его покинула — все в нем находящиеся снова почувствовали себя друзьями.

И как раз в столовой она впервые повстречалась с Йосифом.

Месторасположение в Тегусигальпе было прекрасным. Информационный Центр был практически невидимым с воздуха — все крыши были покрыты той же самой тропической растительностью, что покрывала окружающие холмы. Но сам комплекс зданий представлял собой чудо из стекла и зелени; огромные прозрачные стены зданий высились на двадцать, сорок и даже восемьдесят метров. Столовая находилась на краю, на склоне, откуда можно было видеть большую часть комплекса — и даже видеть селение, единственное что осталось от древнего города. Когда Киа-Киа — или же Киарен, кок она сама стала называть себя, узнав, что станет работать на Земле, чтобы ее имя звучало не столь чуждо для земного уха — взяла поднос с обедом у стойки и понесла его к пустому столу, она начала следить за яркой и пестрой птицей, слетавшей с крыши Департамента Доходов и садящейся на небольшом островке на реке Чултик. Во время этого спуска — птица продолжала жить в совершенном природном окружении и следовала обычаям дикой природы — это яркое чудо пролетело перед стеклянными стенами, за которыми десятки людей работали, выкачивая информацию из своих компьютеров, покружилось и наделало на гладкую поверхность. Джунгли, с проложенными меж деревьями электрическими кабелями и устройствами, хранящими все знания мира.

Йосифу удалось присесть за ее стол незамеченным, потому что внимание Киа-Киа было привлечено к птице. Понятное дело, Йосиф вел себя незаметно — ты был тихим, как все статистики, сказала ему впоследствии Киарен. Но, продолжая следить за птицей, которая, вроде бы совершенно бессмысленно танцевала на своем островке, девушка почувствовала, что кто-то за ней наблюдает.

Она повернулась и вот тут-то увидала Йосифа. Глубоко посаженные, но в то же время кажущиеся такими раскрытыми на мир глаза, тонкие черты лица, и эти вечно улыбающиеся губы, как будто бы парень знал какую-то веселую штуку, но никому не собирался ее открывать, поскольку на самом деле шутка вовсе и не была такой уж смешной.

— Я слыхал, что Уорвел слопал тебя даже без соли.

Слухи бегают на быстрых ногах, подумала Киа-Киа — и в то же время она была обескуражена уже тем, что этот незнакомец может беспокоиться о ней; тем не менее, ей было приятно, что с ней заговорили о чем-то, что не связано с работой.

— Меня пережевали, — ответила Киа-Киа, — но пока что не проглотили.

— А я тебя заметил, — улыбаясь, сказал Йосиф.

— А я тебя — нет, — ответила ему Киарен, хотя это и не совсем было правдой. Она видала его — парень работал в Отделении Статистики, Департаменте Жизненных Ресурсов, Офисе Смертей, одним этажом ниже, чем ее собственный, и особого внимания не обращала. Киа-Киа выросла в Певческом Доме, и близкие отношения между полами отчасти делали ее неспособной оценивать мужскую привлекательность. В голове Киа-Киа мелькали мысли: Как он внешне? Красивый? Просто привлекательный? Она не была уверена. Интересный, да. Глаза, выглядящие такими невинными, уверенные губы…

— И все-таки заметила, — с той же самой улыбкой заметил Йосиф. — Ты отверженная.

Значит это столь очевидно; вот что Киа-Киа прочитала в его словах.

— Точно? — спросила она.

— У нас есть кое-что общее. Мы оба изгои.

Это уже была попытка навязать контакт, и Киарен вздохнула. Она стала экспертом по уклонению от контактов — скучающие студенты неоднократно пытались соблазнить Киа-Киа, предлагая ей провести вечерок вместе. Раз или два она даже согласилась. Только дело никогда не стоило усилий.

— У нас так мало общего, и я сомневаюсь, что нам светит дружба, — девушка вернулась к своей еде.

— Какая дружба? Нам следует быть врагами, — сказал Йосиф. — Мы можем помогать друг другу, так долго, пока будем один другого ненавидеть.

Тут уже Киарен не могла сдержаться. Она подняла голову от своей тарелки. При этом она убеждала себя в том, что все потому, что ей не нравилось стремление работников столовой следовать местным традициям — гондурасские блюда были просто ужасными. Девушка оттолкнула поднос и откинулась на спинку стула, ожидая, что будет дальше.

— Видишь ли, — продолжил Йосиф, заметив, что его слушают, — пока ты будешь занята тем, что станешь меня отталкивать, у тебя появится чувство удовлетворения тем, что сама принадлежишь к окружающему тебя большинству. Я хочу сказать, что ты вовсе можешь и не быть внутри его, зато у тебя будет стопроцентная уверенность в том, кто находится вне его.

Это было последней каплей. Киа-Киа засмеялась, а Йосиф подмигнул.

— Слишком много для теории фригидной сучки, — сказал он.

— Тебе бы глянуть на меня в кровати, — в шутку заявила Киарен, и тут же побледнела, когда до нее дошло, что вместо того, чтобы сразу пресечь попытку соблазнить ее, она сама влезла с предложением. Но парень отверг какой-либо из сам собой напрашивавшихся остроумных ответов, а вместо этого сменил тему разговора.

— Самой большой твоей ошибкой сегодня было то, когда спросила Уорвела относительно прошлого, истории. Откуда ему знать? Он может стоять посреди битвы и не знать, что вообще что-либо происходит. Для него там нет никаких событий — одни только тенденции. Это статистическая миопия, болезнь, широко распространенная в нашей профессии.

— Я всего лишь хотела знать. Как все это работает. Он же воспринял все это слишком неадекватно. И вообще я удивлено, как быстро расходятся слухи.

Йосиф улыбнулся ей, протянул руку и коснулся плеча Киа-Киа. Она не восприняла этот жест как интимный — просто стерпела.

— Я наверно ужасно надоедливый, правда? — спросил Йосиф. — Я имею в виду, слишком тебе надоедаю всем этим.

Киа-Киа кивнула.

— Я имею в виду, кому, черт подери, какое дело до всего этого? Все должно быть сделано как с удалением нечистот, обучению детей чтению и всем подобным, но никто по-настоящему во все это не вникает.

— Я хочу вникнуть, — сказала Киарен. — Во всяком случае, мне было бы это интересно на высшем уровне.

— Выше, чем что?

— Повыше, чем простое вбивание информации о пенсиях в терминал.

— Можешь подняться выше хоть на пятнадцать уровней, но там такие же задницы.

— Я такой не буду, — заявила Киарен и только сейчас до нее дошло, что она говорит слишком громко. Неужто она и вправду желает признаться в собственных амбициях этому вот парню?

— А у тебя что, иммунитет от этих задниц? Любой, кто считает, будто может отдавать распоряжения относительно жизней других людей, уже становится задницей. — Йосиф рассмеялся, но на сей раз он показался девушке растерянным, он сделал такой жест, как будто бы попытался стащить маску со своего лица, но, как будто бы под нею уже была иная маска, лицо его сделалось легкомысленным и невинным одновременно, все признаки каких-либо мыслей с него испарились. — Я надоедаю тебе, — сообщил он.

— Ну как же ты можешь мне надоедать? Ты первый человек за три недели, заговоривший со мной о чем-то кроме статистики.

— А знаешь, все потому, что от тебя просто несет компетенцией. За неделю до того, как ты прибыла сюда, каждый услышал о твоих оценках на экзаменах в Принстоне. Довольно впечатляюще. И все мы заранее настроились тебя ненавидеть.

— Теперь ты говоришь «мы». Ты тоже являешься частью группы, разве не так?

Йосиф покачал головой, а его лицо вновь приняло серьезное выражение.

— Нет. Но совсем не так, как в твоем случае. Тебя они шугают потому, что ты лучше, чем они, они тебя просто боятся. Меня они гоняют, потому что для них я не заслуживаю даже презрения.

Когда Йосиф сказал это, Киарен поняла, что он и сам верил в подобную оценку собственной личности. Еще до нее дошло, что если позволит беседе продолжиться, так легко от этого человека ей не избавиться.

— Спасибо за компанию во время ланча, — сказала она. — Хотя, предпочитаю, чтобы ТВ ко мне не привыкал.

Тот состроил удивленную мину.

— А что я такого сказал? Почему это ты взбесилась?

Киарен холодно усмехнулась.

— Я не взбесилась, — ответила она своим наилучшим «а-вот-и-не-затащишь-меня-в-постель» тоном, достаточным, чтобы превратить в лед тропическую реку. Повернувшись к нему спиной, она тут же представила сосульки, свисающие с носа Йосифа, вышла из столовой и тут же пожалела о собственном поведении. Уже несколько недель она ни с кем еще не установила столь близкого контакта. Говоря точнее, уже несколько лет — никто из встреченных ею в Принстоне не удостаивал ее такой же симпатией, как этот парень. Она же отпихнула его, даже не зная имени.

Она не знала, что Йосиф идет за ней, пока он не догнал ее в стеклянном коридоре, пересекавшем полосу джунглей между столовой и офисными зданиями. Парень схватил ее за плечо, достаточно крепко, чтобы она могла так легко вырваться, но не настолько сильно, чтобы ей того хотелось. Киарен не замедлила шаг, но он прекрасно подстроился под ритм ее шагов.

— Ты уверена? — спросил он.

— В чем? — прозвучал холодный ответ.

— В том, что мы не станем приятелями. Знаешь, мне нужен приятель. Даже в виде такой холодной, подозрительной, смертельно перепуганной девицы, как ты. Хотя, естественно, ты ведешь настолько богатую светскую жизнь, что найдешь в своей записной книжке свободный вечерок, чтобы провести его со мной, не раньше, чем через несколько месяцев.

Киа-Киа повернулась к настырному собеседнику, скорее инстинктивно, чем сознательно, готовая оттолкнуть его, освободить руку и вернуться в офис в одиночестве. Но невольная улыбка испортила весь эффект — молча, Киарен пыталась погасить эту улыбку, а парень передразнивал ее, комично кривя лицо и пытаясь делать грозные мины, но безуспешно.

Девушка расхохоталась.

— Меня зовут Йосиф, — сказал парень. — А ты — Киарен, правильно?

Она кивнула, сражаясь с желанием продолжить смеяться.

— Давай притворимся, будто в твоих глазах я чего-то да стою. Притворимся, что ты желаешь встретиться со мной сегодня вечером. Далее, притворимся, что ты сообщишь мне номер твоей комнаты, и мы пойдем на прогулку по Зоне, чтобы ты не думала, будто бы я желаю затащить тебя в постель. Давай притворимся, что ты мне доверяешь.

Киа-Киа начала притворяться. Это было даже несложно.

— Тридцать два семнадцать, — сказала она.

Йосиф отпустил ее руку, и она в одиночестве возвратилась в офис, удивительным образом обрадованная, забыв даже про утреннюю унизительную нахлобучку со стороны Уорвела. Впервые с момента прибытия на Землю, она испытывала истинную симпатию к кому-то. Не очень сильную, но достаточную, чтобы провести с ним забавный вечерок. Ей даже хотелось развлечься, хотя Киа-Киа не сильно понимала, в чем, собственно, забава состоит.

Что самое удивительное, Киа-Киа сидела перед компьютером буквально несколько минут, как вдруг одна из сотрудниц, похожая на попугая женщина, проводившая страховые экспертизы для всей популяции, подошла к ее столу и уселась на краю.

— Киарен, — сказала она.

— Да? — с подозрением ответила та, готовая к открытой враждебности, хотя в глубине души и надеялась на приятельскую болтовню — она была именно в том настроении.

— Тот сукин сын из отдела смертей, Йосиф…

— Ну?

— Дружеское предупреждение. Не заводись с ним.

— Почему?

Попугаица насторожилась — по-видимому, она не привыкла, чтобы ее расспрашивали, когда она давала непрошеные советы.

— Потому что он блядь.

Киарен уже успела выработать столь иное мнение про Йосифа, что только изумленно спросила:

— Чего?

— Ты слышала.

— Но… он ничего не пробовал, ничего не предлагал.

— Не тебе, — ответила попугаиха, нетерпеливо водя глазами. — Ты же женщина.

Потом она встала и отправилась к собственному столу, а Киарен продолжала вбивать деньги в жизни пожилых людей, размышляя, правда ли это, уговаривая сама себе, что тут нет никакой разницы, чувствуя, что портрет Йосифа как гомосексуальной проститутки полностью уничтожил радость от той четверти часа, которые она провела в его компании.

Все искушало, чтобы не отвечать, когда она услышала его голос за дверью. Нету меня, подумала девушка. Не для тебя…

Но когда он отозвался снова, ей пришлось встать с кровати и открыть дверь. Только лишь затем, чтобы увидеть его и убедиться самой, правда ли это.

— Привет, — улыбаясь, сказал Йосиф.

Девушка в ответ не улыбнулась.

— Один вопрос. Правда или ложь. Ты и вправду гомосексуальная проститутка?

Его лицо сделалось уродливым, какое-то время он не отвечал. В конце концов, тихо произнес:

— Вот видишь… Не нужно принадлежать к группе, чтобы облить кого-нибудь грязью.

Он не отрицал, а Киа-Киа всегда испытывала презрение к продажным людям. Она начала закрывать дверь.

— Погоди минутку, — попросил он.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Так ведь ты задала два вопроса.

— Хорошо, — уступила она.

— Я не проститутка, — сообщил Йосиф. — А второе только гарантирует, что с моей стороны тебе ничего не грозит, правда?

Все это было отвратительным. Сегодня Киа-Киа встретило что-то приятное, но сейчас она могла думать об этом лишь в сексуальном контексте. Понятное дело, что о гомосексуализме она слышала; в своем воображении она представляла акт между двумя мужчинами как нечто гадкое, и вот теперь, невольно, представляла Йосифа во время такого акта. Теперь он будил в ней отвращение. Его стройность, нежное лицо, невинные глаза — да ведь они были лживыми, обманными, отталкивающими.

— Извини, — сказала она. — Я хочу остаться одна.

— Нет, не хочешь, — сказал он.

— Я сама знаю, чего я хочу.

— Нет, не знаешь.

— Ну… Если я сама не знаю, уж ты точно не знаешь.

— Почему, знаю.

Йосиф осторожно толкнул дверь, проскользнул под ее рукой и вошел в комнату.

— Можешь уйти, — сказала Киарен.

— Могу, — согласился он кротко, усаживаясь на краю кровати, единственного здесь крупного предмета мебели.

Девушка нарочито уселась в кресле.

— Киарен, — начал он. — Сегодня я тебе понравился.

— Вовсе нет, — возразила та. А поскольку знала, что говорит неправду, упорно продолжала: — Вовсе и не понравился. Ты был настырным и несносным, навязал мне собственную компанию.

— Успокойся, мы ведь статистики, — ответил он на это. — Ничего ведь не бывает на все сто. Скажем, что настырным я был на семьдесят процентов, а ты на шестьдесят процентов не желала моей компании. Я проведу с тобой всего лишь десять процентов вечера, так что у нас остается приличное периферийное поле. Сконцентрируйся на том, что я тебе нравлюсь. Например, я же прикрыл глаз на тот факт, что ты мелочна как имперский флот. А ты, наверняка, можешь прикрыть глаз на тот факт, что я делаю извращенные вещи. Тебе я ничего не сделаю.

— Зачем ты меня преследуешь?

— Поверь мне, не хотел я тебя преследовать.

— Почему бы тебе не оставить меня в покое?

Йосиф долгое время глядел на нее; затем у него в глазах появились слезы, лицо приняло невинное, беззащитное выражение.

— Потому что, — тихо произнес он, — я все еще надеюсь, что не вечно буду единственным человеческим существом в этом зоопарке.

— Считай меня еще одним животным.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что ты нечто большее.

Киарен не могла оставаться безразличной к его взгляду, к этим остекленевшим от слез глазам. Может, это игра? Или это всего лишь исключительно сложный способ снять девушку? Потом до нее дошло, что ему, наверняка, нужно было не то, что обычно нужно соблазнителям.

— Чего ты хочешь?

Он сознательно исказил смысл вопроса. Из чистого упрямства ответил неправильно, и, тем не менее, совершенно верно, подумала Киарен.

— Хочу жить вечно.

Девушка попыталась его перебить.

— Нет, я имела в виду, что…

Только Йосиф не позволил себя перебить. Он заговорил громче, поднялся с кровати и бесцельно кружил по ограниченному пространству комнаты.

— Я хочу жить вечно, окруженный вещами, которые люблю. Миллион книг и одна особа. Все человечество присутствует в прошлом, и всего единственный экземпляр людской расы наличествует в настоящем.

— Всего одна особа? — спросила Киа-Киа. — Я?

— Ты? — бросил тот с издевательским изумлением. Затем он смягчил тон. — Почему бы и нет? Во всяком случае, на какое-то время. Одна особа на один раз.

— Все человечество присутствует в прошлом, — повторила Киарен его слова. — Ты настолько любишь свою работу в секции Смертей?

Йосиф рассмеялся.

— История, Киарен. Я ведь историк. У меня дипломы трех университетов. Я писал статьи и работы. Херни и блевоты, — буркнул он. — С моей специальностью у меня нет ни малейшего шанса получить работу на этой планете. Или хорошую должность где-либо еще.

Он подошел к Киарен, встал на колени и положил голову ей на колени. Девушек хотела его оттолкнуть, но как-то не смогла решиться.

— Я люблю все человечество в прошлом. И люблю тебя в настоящем. — Тут он, словно сумасшедший, оскалил зубы, поднял руку с искривленными пальцами и шутливо цапнул ее по предплечью. Киа-Киа не смогла удержаться от смеха.

Выиграл. Она знала об этом. Йосиф остался и продолжил говорить. И он рассказывал ей о своей маниакальной привязанности к истории, которая началась в библиотеке Сиэттла, Западная Америка, в городе, возведенном на развалинах громадного древнего города.

— Мне не удавалось договориться с другими детьми. Зато я прекрасно умел договориться с Наполеоном Бонапарте, Оливером Кромвелем, Дугласом Макартуром, гунном Аттикой. — Эти имена ничего не значили для Киарен, зато для Йосифа они явно были связаны с многочисленными воспоминаниями. — Наполеона я всегда вижу в густом лесу. О нем я читал среди деревьев, могучих деревьев, растущих на такой сырой почве, что там можно было чуть ли не плавать. Зато Кромвель всегда сидит в маленькой лодочке в заливе Панджент, во время дождя. Библиотека приказала мне заплатить за новую распечатки книги… с моего экземпляра краска сошла полностью. Я мечтал изменить мир. Пока не подрос и не понял, что мечтаний не достаточно, чтобы повлиять на ход событий. А читатель книжек не управляет людьми.

Он настолько погрузился в воспоминания, которые вытекали из него без какого-либо контроля, зато в столь чудесно утонченном порядке, что Киарен тоже начала вспоминать, хотя ничего не сказала. Она воспитывалась среди музыки, среди непрерывных песен; но здесь она нашла песню, намного лучше всех тех, которые слышала на Тью. Каденции, мелодии, темы и вариации его голоса были вербальными, не музыкальными, потому они легче до нее доходили, когда же он, наконец, закончил. Девушка чувствовала себя так, будто бы только что прослушала виртуозный концерт. Но она сдержала желание наградить Йосифа аплодисментами — он воспринял бы это как иронию. Поэтому, она только вздохнула, закрыла глаза и вспомнила собственные мечтания с тех времен, когда стала Скрипучкой и желала в один прекрасный день спеть перед тысячами людей, которые будут ею восторгаться, они будут восхищены и тронуты. Эти мечтания у нее отбирали одно за другим, пока ничего не осталось, только шрам, который частенько кровоточил, но никогда не лопался. Киарен вздохнула, а Йосиф воспринял это неверно.

— Прости, — сказал он. — Мне казалось, будто тебе не все равно.

Он встал и направился к выходу.

Киа-Киа задержала его, схватила за руку и оттащила от двери, которая снова закрывалась, поскольку Йосиф не переступил порога.

— Не уходи, — попросила она.

— Я надоел тебе.

Киа-Киа отрицательно покачала головой.

— Нет. Совсем не надоел. Просто, я не понимаю, зачем ты мне все это говоришь.

Йосиф тихонько засмеялся.

— Потому что ты давно уже первая особа, выглядящая так, словно хотела бы слушать и могла понять.

— Мечты, мечты, мечты, — сказала она. — Ты так и не повзрослел.

— Почему же, повзрослел, — возразил он, и боль в его голосе ранил ее слух.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Воды.

— А у меня только она и есть, — призналась Киа-Киа. — Так что все прекрасно складывается.

Она принесла два стакана, и Йосиф напился с таким благоговением, словно пробовал вино, освященное на алтаре. Правда, когда он обратился к Киарен, голос его был мрачен:

— Я обманывал тебя.

Та удивленно подняла бровь.

— Я сменил тему.

— Когда же? — В течение вечера он затронул столько тем. Киарен глянула на запястье.

Они разговаривали более двух часов.

— С самого начала. Я начал говорить о детстве, о мечтах, об истории, и моем личном безумии. В то время, как тебя интересовали исключительно извращения.

Девушка мотнула головой.

— Я не хочу об этом говорить.

— Я хочу.

— Нет. Мне было просто замечательно, и я не хочу этого испортить.

Йосиф быстро допил воду.

— Киарен, — сказал он. — Из этого делают гадкие вещи, но все это не так.

— Я не хочу знать, гадкое это или нет.

— Меня называют блядью, а это неправда.

— Я тебе верю. Не будем об этом уже, ладно?

— Нет, черт возьми! — резко бросил он. — Как ты думаешь, что я переживал последние пару часов? Тебе кажется, будто я хожу на вечеринки и рассказываю людям историю собственной жизни? Я прицепился к тебе, Киарен, словно пиявка к акуле.

— Мне не нравится подобное сравнение.

— Я не поэт. Не знаю, какую боль ты перенесла в своей жизни, но стала такой, какой есть, но ты мне нравишься именно такой, какой ты есть, и я хочу немного побыть с тобой, и когда я так говорю, я не шучу. Я сделаюсь присутствующим повсюду. Ты не отцепишься от меня. Всякий раз, когда оглянешься, будешь видеть мое лицо. Наступишь на меня, когда утром встанешь с кровати, когда же на работе у тебя зачешется нога, ты заглянешь под стол и увидишь, что это я тебя щекочу. Понимаешь? Я собираюсь остаться с тобой.

— Почему со мной?

— Думаешь, я знаю? С такой надутой выпускницей Принстона? Может быть, потому, — стал угадывать он, — что ты слушала меня все время и не заснула.

— Пару раз, еще бы чуть-чуть…

— Я приехал сюда в качестве любовника Банта.

— Я не хочу слышать этого.

— Бант любил меня, а я любил Банта, поэтому, когда он приехал сюда, то забрал меня с собой, потому что не хотел со мной расставаться, и это он устроил мне должность в Смертях, потому что сам был директором в Демографии. Я не хотел приезжать сюда. Мне хотелось только жить неподалеку от библиотеки и читать. До конца жизни. Но бант привез меня сюда, а потом через год я ему надоел. Иногда я бываю нудным.

Киарен решила не пытаться быть остроумной.

— Я сделался нудным, потому он и не забрал меня с собой, когда его перевели на должность начальника отдела Трудоустройства. И он не предупредил меня, когда перебрался в квартиру получше. Правда, моей должности он у меня не отобрал. Милостиво разрешил мне сохранить пост.

Йосиф плакал, и вдруг Киарен поняла нечто, чего никто и никогда не рассказывал ей про гомосексуализм, несмотря на всяческие пояснения: что когда Бант ушел, для Йосифа наступил конец света, ибо, когда Йосиф к кому-то привязывался, порвать с ним он уже не мог.

Но Киарен не знала, как ей следует отреагировать. В конце концов, Йосифа она почти что не знала. Зачем он сегодня вечером открыл ей сердце? Чего он от нее ожидал? Если того, что теперь она, в свою очередь, обнажит перед ним душу, то он ошибался — Киарен тщательно скрывала собственные воспоминания. Ей не хотелось рассказывать о собственном детстве в Певческом Доме. И что она могла сказать? В течение многих лет она была несчастна, поскольку ей недоставало способностей, чтобы соответствовать минимальным стандартам Певческого Дома, так? Потому она и не хотела слышать слова жалости по причине детских неуспехов. Ей хотелось, чтобы другие испытывали уважение к ее нынешней компетенции.

Только уважение как-то не соответствовало ситуации, когда мужчина тихо плачет, уткнув лицо ей в колени, сидя на полу возле кровати. Киа-Киа могла догадываться лишь об одной причине такого эмоционального взрыва. Раз этот парень не хотел ее соблазнить, в этом случае, он желал только лишь ее дружбы. Девушка болезненно переживала собственную изоляцию; если Йосиф испытывал хотя бы половину этой боли, не было ничего удивительного в том, что вцепился в первую же особу, которая проявила к нему хотя бы тень сочувствия.

В таком случае, размышляла она, почему же у меня нет желания воспользоваться его предложением?

Потому что я ему не верю, пришло постановление. И тут же Киа-Киа устыдилась своих подозрений.

Она опустилась на колени, а затем присела рядом с Йосифом, обняла его за плечи, попыталась утешить.

Через четверть часа он начал ее раздевать. Киарен удивленно глянула.

— А мне казалось… — начала она.

— Статистика, — прервал тот ее. — Тенденции. Склонности. Во мне на шестьдесят два процента склонность к мужчинам, на тридцать два — склонность к женщинам, и на семь процентов — склонность к овцам. И на все сто процентов — склонность к тебе.

А я таки была права, не доверяя ему, издевательски фыркнула циничная, побитая жизнью часть ее разума. Все это было всего лишь соблазнением.

Ем не менее, приманку она схватила и позволила себя обмануть. Поскольку другая часть ее разума в последнее время испытывала недостаток в развлечениях, Киарен были нужны его нежные руки и тихие слезы, его ложь и ласка. Потому она притворилась, будто бы верит, что он и вправду нуждается в ней, даже когда сказала: «Я ведь чувствовала, что, в конце концов, к этому все и придет». Но не сказала, поскольку, когда к этому пришло, ей самой неожиданно захотелось; она уже не искала развлечения, а только успокоения потребностей, поскольку этот полумужчина за один вечер смог совершить то, чего никто еще не совершал — завоевать ее доверие настолько, что, хотя бы и на короткое время, она сама позволила себе пожелать его.

И она утешила Йосифа той ночью и, что самое удивительное, сама тоже нашла утешение, хотя ничего не сказала ему о собственном одиночестве, ни слова не сказала и о собственных мечтаниях. Водя ладонью по его гладкой коже, Киа-Киа вспоминала шершавый камень Певческого Дома и никак не могла понять, почему это одно напоминает ей о другом.

2

— На следующий год я объеду всю империю, — объявил Рикторс за обедом, и двести префектов, собравшиеся за столами, начали аплодировать и издавать приветственные кличи. Анссет, сидящий рядом с Рискторсом, заметил со своего места, что радость была практически откровенной — редкий случай во дворце. Он улыбнулся Рикторсу.

— Они и в самом деле рады, — сказал он тихо, чтобы слышал один Рикторс. Тот всего лишь легонько прищурил глаза в знак того, что понял. Затем шум утих, и Рикторс прибавил:

— Я не только посещу хотя бы по одному миру в каждой префектуре, но еще и возьму с собой свою Певчую Птицу, чтобы вся империя услышала его песню!

Аплодисменты и славословия зазвучали еще громче. Рикторс глянул на Анссета и весело рассмеялся — на лице мальчика до сих пор гостило изумленное выражение, а Рикторс обожал его изумлять — дело было не легким.

Но когда шум в зале снова затих, Анссет спокойно заявил:

— Но меня в будущем году здесь не будет.

Его услышало достаточное количество пирующих, чтобы шепоток обежал главный стол. Рикторс пытался сохранить безразличное выражение лица. Он сразу же понял, о чем говорил мальчик. Сам Рикторс как-то позабыл об этом, хотя, собственно, и не забыл. Он знал, что Анссету скоро исполнится пятнадцать лет, что контакт с Певческим Домом идет к концу. Но он не позволил себе думать об этом, не позволил планировать будущее без Анссета.

Он глянул на мальчика и похлопал его по ладони.

— Потом поговорим, — пообещал он. Но Анссет казался обеспокоенным.

Он повысил голос.

— Рикторс, мне уже почти пятнадцать лет. Через месяц мой контракт заканчивается.

Кто-то из префектов испуганно отпрянул; но большинство поняло, что за главным столом произошло нечто, не соответствующее плану. Анссет сделал нечто, на что никто другой никогда бы не осмелился — напомнил императору о делах, о которых повелитель предпочитал не знать. Сделалось тихо.

— Контракт можно и возобновить, — сказал Рикторс, пытаясь, чтобы голос его звучал весело.

Он хотел как можно скорее сменить тему, не зная, как отреагировать на упорство Анссета. Почему мальчишка так настаивает?

Но, несмотря на причину, Анссет продолжил упираться.

— Только не мой, — ответил он. — Через два месяца я могу возвращаться домой.

Теперь уже тишина охватила весь зал. Рикторс сидел, выпрямившись, но ладони, опирающиеся на край стола, дрожали. В одну минуту он пытался отбросить значение слов Анссета, но ведь сам он стал императором не потому, что обманывал сам себя. Домой, сказал парень. И он сознательно воспользовался этим определением — в присутствии посторонних Анссет всегда тщательно подбирал слова. «Я могу возвращаться домой», нет: «Я должен возвратиться домой». И вдруг последние несколько лет исчезли; Рикторс чувствовал, как они отпадают от него, порются и распадаются на отдельные клочки, словно ткань, распавшаяся на отдельные, лишенные значения нити, которых уже никак не удастся соединить в единое целое.

Ушли бесчисленные дни бесед, песен, которые пел ему Анссет, когда они прогуливались над рекой. Вместе, они вели себя словно братья; Рикторс забывал о своем императорском достоинстве, Анссет же забывал — во всяком случае, так верил Рикторс — о давней враждебности.

Ты меня любишь? — спросил как-то раз Рикторс, открываясь настолько, как не открывался еще ни перед кем. Анссет же пропел ему о любви. Рикторс посчитал это за утвердительный ответ.

И все это время Анссет отсчитывал дни, ожидал своего пятнадцатого дня рождения, завершения срока действия контракта, возвращения домой.

Нужно было знать лучше, горько сказал сам себе император. Следовало помнить, что этот мальчик принадлежал Майкелу, что он всегда будет принадлежать Майкелу, никогда он не будет моим. Он не простил мне.

Он представил возвращение Анссета в Певческий Дом на Тью; представил, как мальчик обнимает Эсте, жесткую женщину, размягчавшуюся лишь тогда, когда глядела на Певчую Птицу. Он представил, как она спрашивает у Певчей Птицы: «И как тебе жилось с убийцей?» И он представил, что Анссет плачет; нет, нет, не Анссет, тот никогда не плачет. Он сохранит спокойствие, просто споет ей об унизительной жизни с Рикторсом Ашеном, императором, убийцей и жалким обожателем песен Анссета. Он представил, как Анссет с Эсте смеются, вспоминая ночь, когда Рикторс, уставший от бремени власти, пришел к Анссету, чтобы получить излечение из его рук, и как он заплакал, еще до того, как мальчик спел первую ноту. Слизняк, я поступил как слизняк перед этим мальчишкой, который никогда не проявляет ненужных ему эмоций; он видел меня обнаженным, и вместо любви испытывал ко мне только лишь презрение.

Всего лишь несколько секунд Рикторс сидел молча, но за этот период изумление успело переродиться в негодование, униженность и, наконец, в ярость. Он поднялся с места, не скрывая гнева. Префекты запаниковали — им было известно, насколько опасно видеть могучих людей в хлопотных для тех ситуациях, а никто не мог сравниться в могуществе с Рикторсом Майкелом.

— Ты прав, — громко заявил Рикторс. — Моя Певчая Птица напомнила мне, что через месяц срок его контракта заканчивается, и что он может возвратиться, как сам выразился, домой. Я-то думал, что его дом здесь, но теперь вижу, что ошибался. Певчая Птица возвратится на Тью, в свой обожаемый Певческий Дом, поскольку Рикторс Майкел всегда держит свое слово. Но, поскольку Певчая Птица явно не испытывает к нам уважения, он больше уже не увидит своего императора, а император никогда уже не согласиться слушать его лживые песни.

С багровым и искаженным болью лицом Рикторс повернулся и вышел. Кое-кто из префектов робко пытался еще есть; остальные тут же поднялись, и вскоре все покинули зал, дискутируя друг с другом, то ли лучше остаться и проявить перед императором неколебимую верность, то ли побыстрее вернуться в свои префектуры, чтобы все могли притвориться, будто бы ничего не произошло, будто бы сцены с Анссетом попросту никогда и не было.

После их ухода Анссет сидел за столом один, глядя на блюда ничего не видящими глазами. Так он сидел без слова, пока к нему не подошел дворцовый мажордом (пост управляющего давно уже был ликвидирован) и не приказал идти за собой.

— Куда ты меня забираешь? — тихо спросил Анссет. Мажордом не ответил, а только вел его по лабиринту коридоров. Правда, вскоре до мальчика дошло, куда они направляются.

Когда Рикторс Ашен сменил имя и въехал во дворец, жить он стал подальше от старых комнат Майкела — вместо них он выбрал для себя новые покои на верхних этажах здания, откуда расстилался вид на окружающие луга и лес. Теперь мажордом открыл перед Анссетом двери, когда-то охраняемые самыми сильными средствами безопасности во всей империи. Они очутились в комнате, где в очаге камина все еще лежал остывший пепел; где мебель осталась нетронутой, не переставленной; где многолетнее присутствие Майкела оставила неуничтожимый след на окружении, на всех воспоминаниях, которые эта комната пробуждала в мыслях Анссета.

Пол был покрыт тонким слоем пыли, как и во всех не используемых дворцовых помещениях, которые убирали, самое большее, раз в год. Анссет медленно подошел к камину, на каждом шагу поднимая облачки пыли. Урна, содержавшая когда-то прах Майкела, до сих пор ожидала возле очага. Анссет повернулся к мажордому, который только сейчас заговорил:

— Рикторс Император, — казенным тоном объявил тот выученную информацию, — сказал, раз рядом с ним ты не нашел дома, останешься здесь, где твой дом, пока Певческий Дом не пришлет за тобой.

— Рикторс неправильно меня понял, — только и сказал Анссет, но мажордом сделал вид, будто не слышит. Он повернулся и вышел, когда же Анссет попытался открыть дверь, та не уступила его пальцам.

3

Очередные выходные они проводили в Мексике, крупнейшем городе на этом полушарии. Йосиф отправлялся на обход книжных лавок — на редкие и старинные книги всегда имелся спрос, а у Йосифа был нюх, ему удавалось находить книги, продаваемые гораздо ниже их стоимости. Кроме того, ему удавалось вынюхать и такие экземпляры, которые интересовали его самого — давно уже не издаваемые заново исторические учебники, древние романы, рассказывающие о временах, в которых жил автор, мемуары и дневники.

— Говорят, будто бы по истории Земли уже нельзя написать ничего оригинального, будто бы все факты давным-давно известны, — резко заявил Йосиф. — Но ведь все это происходило очень давно, сейчас же никто и ни о чем не помнит. Как тогда жилось.

— Когда? — спросила Киарен.

— Тогда. В отличие от сейчас.

— Меня более всего беспокоит завтрашний день, — всегда отвечала ему она.

Но она лгала. В течение первых проведенных вместе недель ее интересовало только настоящее. Сейчас ей было хорошо, как никогда в жизни, только она не знала, как долго это продлится, и принесет ли завтрашний день столько же удовольствий.

Киарен отправилась в Мексику из-за людей. Нигде в Восточной Америке, и уж наверняка в Певческом Доме не было таких людей как те, что толпились на тротуарах города. Здесь были запрещены любые транспортные средства, кроме электрических тележек, на которых привозили товары в магазины; люди, отдельные личности, должны были передвигаться пешком. А их были миллионы. И могло показаться, что все они одновременно высыпали на улицы; даже в дождь они прогуливались по городу, подставляя лица свежим каплям, которые стекали по их одежде. Это был город, в котором Киарен могла успокоить собственный голод. Она никого не знала, но любила всех.

— Они потеют, — заявил Йосиф.

— Слишком уж ты безупречный, — въедливо заметила на это Киарен.

— Они потеют и топчутся у меня по ногам. Не вижу причин, чтобы находиться в толпе больше необходимого.

— Мне нравятся их голоса.

— Вот это как раз самое паршивое. Крупнейший в мире город, а они упираются на том, чтобы говорить по-мексикански, на языке, который не имеет права существовать.

Киарен сморщила лоб.

— Почему?

— О Господи, Мексика располагается всего лишь в пяти тысячах километров от Сиэттла. Мы научились говорить, как и во всей империи. У них же — это обычное тщеславие.

— А ты знаешь, это красивый язык, — заявила Киарен. — Я училась ему. Он открывает разум.

— И выкручивает язык во рту.

Йосиф терпеть не мог выходки своей родной планеты.

— Иногда я чертовски стыжусь того, что родился на Земле.

— Колыбели человечества.

— Эти люди — они ведь не настоящие мексиканцы. Знаешь, какими были мексиканцы? Низкими и темноволосыми. А покажи мне здесь кого-нибудь низкого и темноволосого, еще и смуглого!

— Какое имеет значение, могут ли они выводить свое происхождение от первой мексиканки и ее мужа? — начала протестовать Киарен. — Они хотят быть мексиканцами. А когда я сюда приезжаю, мне тоже хочется быть мексиканкой.

Эти дружеские стычки всегда заканчивались на прогулке — где Киарен разговаривала с продавцами и лавочниками, а Йосиф шарил по книжным полкам, выискивая интересный ему экземпляр — или в постели, где они соглашались друг с другом еще лучше.

Как раз во время выходных в Мексике они решили объехать весь свет.

— А почему не вселенную?

— Твои амбиции совершенно безвкусны, — заявил Йосиф. Он лежал на балконе, обнаженный, потому что лил дождь, а ему нравились прикосновения капель.

— Хорошо, будем скоромными. Откуда начнем?

— Отсюда.

— Не очень практично. У нас нет оперативной базы.

— Тогда из Тегусигальпы. Переделаем в тайне все компьютерные программы, чтобы они выполняли наши приказы. А потом срежем все пенсии, пока они не сдадутся.

Они оба рассмеялись, потому что это была забава. Но забава, которую они сами достаточно абсолютно серьезно, чтобы вначале провести разведку. Они выискивали слабые места, возможности свержения системы. Кроме того, они пытались обрести общее знакомство с системой, понять ее действие. Йосиф знал каждый уголок правительственной библиотеки в Мексике, так что они оба проводили время, выискивая данные про основание Тегусигальпы всего лишь тремя веками ранее.

— Эта штука относительно новая. Половина функций установлена в течение последних десяти лет. Лет! А большая часть планет уже полностью компьютеризирована уже несколько сотен лет.

— Ты слишком критикуешь Землю, — укорила его Киарен, сидящая над протоколами собраний, которые на их уровне доступа были отредактированы настолько паршиво, что она не могла выжать из них ничего толкового.

В конце концов, крючок они нашли, и вовсе даже не в Мексике, а дома.

Киарен читала книгу о демографии, единственном предмете, который могла пропустить в Принстоне. Книга сообщала нормы возрастного распределения для планеты: ее эта информация увлекла, в особенной степени, расслоения, зависимые от местного климата, уровня безработицы и относительного благосостояния. Ради интереса она составила график демографического распределения населения Земли по возрастам, опираясь на легко доступных статистических данных, касающихся трудоустройства и экономики. Затем, уже на работе, позволила себе прерваться на несколько минут, чтобы проверить результаты собственных расчетов.

Они были ошибочными.

От рождения до выхода на пенсию в восемьдесят лет результаты совпадали.

И только в диапазоне от восьмидесяти лет и до сотни выступали значительные отклонения.

В этом возрасте умирало слишком мало людей.

Собственно говоря, выяснила Киарен, практически никто не умирал, по сравнению с нормальными показателями смертности. А уже потом, в возрасте от ста до ста десяти лет, люди мерли как мухи, так что для возраста более ста десяти лет статистика выглядела нормальной.

Наверняка кто-то это уже заметил, подумала Киарен. Земля должна быть знаменитой необычно низкими показателями смертности. Ведь такая тенденция должна была проявиться — и она наверняка влияла на распределение пищевых продуктов и в значительной степени увеличивала расходы на пенсии. Учение наверняка пытались открыть причины этого явления.

И, тем не менее, сама она никогда ни о чем подобном не слышала.

В учебниках по программированию, которые они просматривали в библиотеке в Мексике, Киарен нашла несколько малоизвестных программ, которые позволяли оператору проверить программу, вместо того, чтобы применить ее для обнаружения и преобразования данных. Она поговорила об этом с Йосифом в следующую же ночь, которую провели в его жилище, поскольку оно было большим и могло поместить их двоих; им не нужно было подавать заявки на дополнительную мебель, что могло бы раскрыть их связь.

— Я проверяла результаты несколько раз, и они верны.

— Ну, единственным решением здесь было бы пришить несколько старичков, — заметил на это Йосиф, читавший детективный рома двадцать третьего века… ясное дело, в переводе.

— Йосиф, что-то здесь не сходится. Что-то тут не так.

— Киарен, — бросил тот, пытаясь скрыть раздражение, — но ведь это всего лишь забава. На самом деле мы не несем ответственности за весь мир. Только за умерших и за еще не совсем умерших. Причем, только за цифры.

— Я хочу узнать, совпадает ли число смертей, или нет.

Йосиф захлопнул книжку.

— Киарен, количество смертей совпадает. В конце концов, это моя профессия. Я работаю в отделе смертей.

— Тогда проверь, правильны ли мои выводы.

Йосиф проверил. Выводы были верными.

— Твои результаты верны. Может, это книжка врет.

— Но ведь это библия демографии в течение трехсот лет. Кто-то давно бы уже заметил.

Йосиф снова раскрыл свою книжку.

— Чертова Земля. Люди даже не знают, когда им умирать.

— Ты должен был это заметить, — стояла на своем Киарен. — Ты должен был знать что большая часть смертей концентрируется в диапазоне от ста до ста десяти лет.

— Никогда я ничего такого не замечал. Мы занимаемся отдельными случаями, а не массой. Мы просто закрываем файлы, знаешь? Никаких тенденций мы не наблюдаем.

— Я всего лишь хочу проверить несколько вещей. Помнишь ту программу, которую мы нашли, для проверки вводных записей? Которая находит ошибки?

— Да, помню.

— Числовые показатели помнишь?

— Киарен, ты перестаешь быть хорошей компанией.

Вместе они воспроизвели числовые данные и код; Киарен вышла на несколько минут и проверила их через библиотечный терминал, затребовав информацию, о последнем своем посещении библиотеки. Программа действовала безупречно; собственно говоря, она была совершенно простой, потому они и смогли ее запомнить.

На следующий день, во время перерыва Киарен набила запрос о дате ввода информации про смерть некоего гражданина из региона Цюон-цзюн — она считала, что отдельный смертный случай проверить легче. На экране должны были появиться: дата ввода, фамилия оператора, вводившего данные о смерти, статистические данные, относящиеся к данному гражданину и номер операции.

Вместо этого, на экране появилась яркая надпись «ОГРАНИЧЕННЫЙ ДОСТУП! ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ», а на письменном столе Уорвела прозвучал зуммер.

Все тут же подняли глаза и глядели, как обеспокоенный Уорвел сорвался с места. Киарен знала, что на его столе мигает номер ее рабочего места; и вправду, когда он локализовал виноватого, тут же злобно стукнул кулаком по столу и быстрым шагом направился к терминалу Киа-Киа.

— Что ты вытворяешь, Киарен! — закричал он на нее.

Что ей следовало ответить — что игралась в завоевание власти над миром? Что проверяла цифры, поскольку те не соответствовали результатам ее вычислений?

— Не знаю, — ответила та, не скрывая замешательства. — Я только так… набирала первые попавшиеся цифры и буквы.

— Какие еще цифры и буквы? — рявкнул начальник, склонившись над терминалом.

— Да не помню я, — соврала девушка. — Совершенно случайные.

— Это совершенная глупость, — стал укорять тот. — Имеются такие программы, что если случайно вызовешь их, то они способны подвесить всю работу, пока не приедет чертова полиция с проверкой, кто копался в системе. Поняла? Эта система защищена от вредительства, только не надо, чтобы каждая дура могла это доказать!

Киарен униженно извинялась, но когда Уорвел, явно не духе вернулся к себе, до нее дошло, что он показал больше страха, чем гнева. Остальные же сотрудники глядели на нее мрачно — и тоже со страхом в глазах.

Что же я сделала?

— Киарен, — сказал Уорвел, когда девушка выходила из конторы, закончив рабочий день. — Киарен, через несколько дней закончится твой четырехмесячный стаж. Боюсь, что мне придется выставить тебе отрицательное заключение.

Киарен почувствовала себя, будто ее ударили.

— Почему?

— Ты не работаешь. Просто-напросто бьешь баклуши. Тем самым подаешь плохой пример и тратишь время понапрасну.

— Да как же я бью баклуши? — начала протестовать та. Отрицательное заключение с первого же места работы — тем более, такой несложной — могло уничтожить ее надежды на карьеру государственного служащего.

— Я получил жалобы от четырнадцати человек. От каждого из этого офиса, за исключением меня и тебя, Киарен. Им надоело глядеть, как ты все время развлекаешься, изучаешь древнюю историю, играешься в компьютерные игры, в то время, как обязана помогать пожилым людям преодолевать инфляцию и экономические колебания. Мы сидим здесь не ради собственного удовольствия, Киарен, но чтобы помогать людям. Понимаешь?

Девушка кивнула.

— Как раз это я и пытаюсь делать.

— Я выставлю тебе отрицательное заключение, но не уволю тебя, если ты только ты снова не устроишь скандал. Ясно? Три года честной работы, и я удалю отрицательную оценку из твоего реестра. Ты справишься… если только в будущем будешь лучше следить за собственными делами.

Киарен вышла. Вечером, Йосиф был потрясен.

— Четырнадцать жалоб?

— Так он сказал.

— Киарен, даже если бы ты занялась сексом с лампой посреди столовой во время ланча, и то, поступило бы, самое большее, жалобы три!

— Почему они настроены против меня? — спросила Киа-Киа.

Йосиф нахмурился.

— Против меня, — сказал он.

— Что?

— Против меня. У тебя и так достаточно неприятностей. А если прибавить еще и меня… знаешь, сколько женщин пыталось затащить меня к себе в постель? Декларирующий себя гомосексуалист неотвратимо притягателен для определенного рода женщин. Это для них что-то вроде вызова. И этот вызов — я! А потом приезжаешь ты, и вдруг мы с тобой проводим каждые выходные. Те люди, которые не ревнуют, наверняка возмущены тем, какими извращениями я заставляю тебя заниматься.

— Тут дело не в тебе.

— В чем же тогда?

— Они боятся.

— Чего?

— Откуда мне знать?

Йосиф встал с кровати, подошел к двери, оперся на фрамугу.

— Нет, Киарен, тут дело во мне. Мы должны порвать наши отношения. После того, как ты сегодня выйдешь — это уже конец.

Он говорил от чистого сердца. Киа-Киа не понимала, почему при самой мысли об окончательном разрыве, она чувствовала себя так, словно падала с высокой горы.

— Сегодня я не уйду, — заявила она. — Уйду завтра утром.

— Нет. Ради твоего же добра.

Девушка презрительно рассмеялась.

— Ради моего добра!

Йосиф глядел на нее очень серьезно, хотя и исподлобья.

— Ради моего добра я обязана остаться!

Парень отрицательно покачал головой.

— Ты и вправду этого хочешь? — спросила Киа-Киа с недоверием. — Я должна уйти, вот так просто, поскольку ты посчитал, что так будет ждя меня лучше?

— Действительно, как-то глупо все это, — согласился тот.

И они начали смеяться. Йосиф вернулся в кровать, а потом, внезапно, они уже не смеялись, а только обнимались и знали, что не могут всего этого, вот так, порвать, когда ситуация сделалась невыгодной.

— Йосиф, — отозвалась Киарен.

— Ммхмм? — он погрузил лицо в ее волосах и теперь хватал их губами.

— Йосиф, я их напугала. Они чего-то боятся.

— Конечно, ты выглядишь очень грозной.

— Во всем этом есть нечто странное. Почему информация о записи смертных случаев должна быть засекречена?

Тот не мог понять причины.

На следующий день, во время ланча, Йосиф передал девушке листок бумаги — которая редко использовалась в компьютерном центре — с десятью фамилиями и номерами.

— Глядишь, может пригодиться? — спросил он.

— Что это такое?

— Умершие. Первая сегодняшняя запись-ввод. Они уже должны быть в твоем компьютере, потому что я все ввел. Здесь их идентификационные номера, время ввода несколько часов назад. Так что код даты особо много тебе не скажет. Ты можешь это использовать?

Киарен не отважилась забрать листок в офис — нечто столь необычное, как бумага, обратило бы внимание, она же предпочитала этого избегать. Поэтому она запомнила первые три позиции и оставила листок этажом ниже, в туалете. Во время первого же перерыва она спустилась вниз, но вместо того, чтобы запомнить три очередные имени, она направилась к Йосифу.

— Ты точно записал все без ошибок?

Йосиф вбил фамилии и номера на своем терминале, на экране появились данные. Все абсолютно покойные.

— А у меня в терминале они живехонькие, — сообщила Киарен.

Йосиф поднялся с места и вывел девушку в коридор. Там он тихо сказал:

— Мы должны были сразу же догадаться. Это мошенничество. Кто-то снимает пенсионные деньги, но не эти люди. Ведь они уже мертвы.

Киарен оперлась на стенку.

— Ты знаешь, сколько это денег?

Йосиф не обратил на это внимания.

— Пошли, — сказал он.

— Куда?

— Выходим из здания, и немедленно.

Он потянул Киа-Киа за собой. Та позволила себя вести, хотя в голове у нее была абсолютная каша.

— Куда мы идем?

Тот не ответил. К себе в комнаты они не отправились, а сразу же пошли к аэропорту, расположенному на восточном краю комплекса.

— Но ведь для выходных в Мексике еще не время, — стала протестовать Киарен.

— Просто сообщи им, что ты приболела.

Они остановились перед билетным терминалом. Киарен сделала то, что предложил Йосиф, воспользовавшись своим офисным кодом. Затем Йосиф занял ее место перед терминалом и набрал заказ на два билета на собственное имя, производя оплату со своего счета.

— Я могу заплатить за себя, — заявила Киарен.

Йосиф ничего на это не сказал. Он забрал билеты, и они оба поднялись на борт ракетоплана, летящего в Марракеш. Только лишь когда они взлетели, Йосиф начал объяснения.

— Тут дело не в одном твоем офисе, Киарен, — сказал он. — Но и в моем. В дело замешана куча людей, из отделов Смертей, Оплат, Пенсий, даже не знаю, откуда еще. Если тебя прихватили на том, что ты задаешь вопросы, то наверняка у них имеется программа, которая заметила, что ты только что вызвала фамилии трех лиц, смерть которых зарегистрирована сегодня, и что я перед тем вызывал те же самые имена. Компьютеру известно, что кто-то открыл расхождения. А я не знаю, сколько времени мы сами остались бы в живых, если бы там остались.

— Но ведь они не имеют права воспользоваться насилием! — возмутилась Киарен.

В ответ на это Йосиф лишь поцеловал ее и сказал:

— Где бы ты не воспитывалась, Киарен, то был настоящий рай.

— Куда мы направляемся? — снова спросила девушка.

— Понятное дело, туда, где мы можем об этом заявить. Пускай этим делом занимается полиция. Все должен устроить Вавилон. У них имеется власть задержать все и всех на время следствия. У нас же никакой власти нет.

— А если мы ошибаемся?

— Тогда отправимся искать работу за миллион световых лет отсюда.

Свою историю они рассказали пяти разным чиновникам, прежде чем найти кого-то, кто согласился взять на себя ответственность за решения. Этот человек не представился, но первым выслушал их спокойно, не проявляя сомнений, раздражительности или страха.

— Всего три фамилии? — спросил он в конце концов, когда Киарен и Йосиф все рассказали.

Те кивнули.

— Мы подумали, что будет опасно ждать и искать следующих.

— Абсолютно верно, — согласился мужчина. Он кивнул, словно повторял их поведение минутой ранее. — Да, это требует расследования.

Киарен с Йосифом глядели, как он поднял трубку, набрал код и начал отдавать приказы на жаргоне, который был им непонятен.

Лицо чиновника привлекло Киарен, хотя и непонятно, почему. Выглядел он достаточно обыкновенно — не очень высокий мужчина, не слишком даже привлекательный, но и не сильно некрасивый. Волосы у него были не очень длинными, глаза не сильно темными, черты лица не очень-то правильные. Киарен за то осознала постоянное изменение не сколько выражения на его лице, сколько того, каким она это лицо видела: словно оптическая иллюзия, его лицо колебалось туда-сюда между абсолютной откровенностью и холодной угрозой. Никто не сообщил им его имени или даже должности — ему просто передали сложную проблему на решение, и он с охотой этой проблемой занялся.

Наконец, он закончил разговор и вновь обратился к Йосифу и Киарен.

— Хорошая работа, — похвалил их чиновник.

Затем начал им рассказывать, очень тихим голосом, о них самих. Он рассказал Киарен такие вещи, касающиеся Йосифа, о которых тот никогда не упоминал: как он дважды пытался покончить с собой после ухода Банта; как он провалил четыре экзамена во время последнего семестра в университете, но, тем не менее, представил дипломную работу, которую факультетское начальство должно было единогласно принять; как затем то же начальство выгнало его из учебного заведения с самыми паршивыми рекомендациями, чтобы парень нигде не мог найти работы по своей специальности.

— Не слишком ты хорошо договариваешься с начальством, правда, Йосиф? — обратил внимание мужчина.

Йосиф только отрицательно покачал головой.

После этого чиновник перешел к Киарен, он начал рассказывать о том, как она росла в Певческом Доме, где не могла преодолеть даже самые низшие стандарты, о ее бегстве из того места, где ее считали наихудшей, и как с тех пор она никому не говорила про Певческий Дом.

— Ты же не можешь позволить, Киарен, чтобы кто-то узнал о твоих поражениях, правда? — спросил он.

Киа-Киа кивнула.

Со всей остротой она осознала факт, сколько много утаил перед ней Йосиф — и дел важных, если ей следовало его понять. Тем не менее, сейчас она испытала, скорее, облегчение, а не разочарование. Ведь сейчас и он узнал те вещи, которые она сознательно умолчала; так что сейчас у них не было тайн друг о друге.

Было ли это целью сидящего перед ними человека? Или он просто хотел поставить их в неловкое положение, доказав, что их союз значил намного меньше, чем им казалось? Впрочем, неважно. Киарен украдкой глянула на Йосифа и увидала, что он тоже старается избегать ее глаз. Но это не имело смысла. Она глядела так долго, что сама сила ее взгляда заставила его посмотреть на девушку. А после этого она улыбнулась.

— Привет, незнакомец, — произнесла она, и Йосиф в ответ тоже улыбнулся.

Мужчина тихо кашлянул.

— Вы двое возвышаетесь над средним уровнем. По различным глупым причинам вас несправедливо удерживали там, где вы не могли полностью реализовать свои способности. В связи с этим, я даю вам шанс. Воспользуйтесь им с умом.

Они хотели просить объяснений, но чиновник вышел, не прибавив ни слова. Только начальник отдела Планетарной Безопасности объяснил, что теперь с ними станется.

— Вас уволили с предыдущей работы, — сообщил он так спокойно, как говорит лишь человек, обладающий огромной властью. — И теперь вы получили новую работу.

Йосиф стал помощником министра образования; он распоряжался исследовательскими фондами.

Киарен же получила должность специальной ассистентки управляющего Земли, где она имела доступ практически ко всем ресурсам планеты. Не имперские посты, но должности, исключительно высокие для новичков — работа, благодаря которой они установят ценные контакты на будущее, благодаря которой у них появится масса возможностей проявить себя.

В один момент у них появился шанс сделать самостоятельную карьеру.

— Так кто он такой, ангел? Бог? — спросил Йосиф у начальника. Тот фыркнул.

— Большая часть людей ставит его на противоположном конце иерархии — Дьявол, Ангел Смерти. Только он вовсе даже и не таков. Просто-напросто, Крыса. Имперская Крыса, понимаете. Он творит и уничтожает людей, и отвечает только лишь перед императором.

Киарен с Йосифом уже знали, как искусно Крыса творит людей. Уничтожение они увидели через несколько недель, когда смотрели новости в своих апартаментах. День в Вавилоне был дождливым и парким. На закате они стояли на балконе и смотрели, как свет блестит на миллиардах капель воды, свисающих со стеблей травы, а длинные тени деревьев ложатся в буйной саванне в случайных, зато и идеальных отступах. В высокой траве тяжело шествовал слон. Далеко на севере промелькнуло стадо газелей. Йосиф и Киарен чувствовали себя уставшими после целого дня работы, но они полностью слились с красотой вечера, с роскошным настроением лени. Им было известно, что сегодня в Тегусигальпе будет объявлен приговор аферистам, и они чувствовали себя обязанными наблюдать трансляцию.

Когда показывали отдельные кадры процесса, и на скамье обвиняемых мелькали лица бывших сотрудников, Киарен почувствовала себя не в своей тарелке. Не потому, что всех их выдала — но потому, что не испытывала каких-либо угрызений. Согласилась бы она выдать их столь охотно, если бы те не так жестоко не обошлись с ней? Она представляла, как было бы, если бы пришла в отдел Пенсий с покорным выражением на лице, без прекрасных результатов экзаменов, не вооруженная холодной отстраненностью. Приняли бы они ее тогда теплее, чтобы постепенно допустить к афере? И была бы она способна впоследствии обвинить их?

Никогда я об этом не узнаю, подумала Киа-Киа. Ведь если бы пришла к ним с покорной миной на лице, я не была бы сама собой, и не могла бы предвидеть, как поступила бы дальше.

Стоящий рядом с ней Йосиф вдруг ахнул. Киарен внимательнее поглядела на экран.

На скамье обвиняемых сидел следующий мужчина, которого он не знала.

— Кто это такой? — спросила она.

— Бант, — ответил Йосиф, кусая пальцы.

Во всех своих рассуждениях они не рассматривали того, что Бант, будучи начальником Отдела Демографии, естественно должен был быть замешанным в аферу. Киарен никогда с ним не встречалась, но у нее создалось впечатление, что она была с ним знакома через Йосифа. Но ей был знаком лишь его веселый характер, его непоколебимая уверенность в том, что любовь должна быть забавной. Киарен не любила представлять Йосифа в объятиях другого мужчины, но и тот сам не мог удержаться от того, чтобы не говорить об этом. По-видимому, для Банта сексуальное желание представляло всего лишь один аспект жадной натуры; он не считался с чувствами Йосифа, точно так же, как не считался с кем-либо другим.

Все обвиняемые были осуждены. Все они получили от пяти до тридцати лет каторги, депортацию и вечное изгнание с Земли, абсолютный запрет работать по профессии. Приговор был суровым. Но, видимо, не достаточно суровым.

Диктор начал говорить, что обязательно следует дать пример, чтобы другим не показалось, будто бы стоит рисковать групповым расхищением общественных средств.

Тем временем, на экране появилась спина мужчины, идущего в направлении ряда осужденных. Те стояли со связанными на спине руками, в окружении стражников. При виде приближавшегося мужчины на их лицах появилась гримаса ужаса. Камера отъехала назад, чтобы показать причину этого страха. Мужчина держал в руке меч. Не лазер, а выкованный из металла меч, тем более страшный, поскольку был такой старинный и варварский.

— Крыса, — сказала Киарен, а Йосиф кивнул. Лица мужчины на экране не было видно, но они оба его узнали.

Затем Крыса подошел к первому из осужденных, остановился перед ним, двинулся дальше, задержался перед следующим. Лишь возле четвертого в ряду рука палача нанесла удар. Лезвие попало в то место, где челюсть касается уха, переместилось влево и вышло в том же месте по другой стороне головы. Какое-то мгновение осужденный казался удивленным, всего лишь удивленным. Затем на его горле появилась красная черта, и вдруг из раны хлынула кровь, обрызгивая соседей по обеим сторонам. Тело сползло вниз, губы еще пытались что-то шепнуть, глаза молили отсрочить наказание. Но наказание не было отсрочено или отменено. Стражник за спиной осужденного придержал тело, когда же голова упала вперед, он поднял ее за волосы, чтобы показать лицо. С этим движением рана разошлась, словно пасть пираньи. Кровь почти что перестала литься, и Крыса кивнул, все так же повернутый спиной к камере.

Охранник пустил тело, которое свалилось на пол.

По-видимому, камеры сняли эту казнь так подробно, потому что она была первой. Когда Крыса шел вдоль ряда, перерезая горло каждому третьему, четвертому или пятому осужденному, крупных планов умирающих людей уже не показывали, программа шла своим чередом.

Киарен с Йосифом этого не заметили. С того самого мгновения, когда лезвие в первый раз свистнуло в воздухе и ударило в горло осужденного преступника, Йосиф кричал. Киарен пыталась оттащить его от экрана, пробовала закрыть ему глаза, чтобы он не видел смерти того человека, тем не менее, не прерывая своего ужасного вопля, Йосиф ни на миг не оторвал взгляда от крови и агонии. Когда же голова казненного упала вперед, Йосиф громко зарыдал:

— Бант! Бант!

Теперь-то они видели, как Крыса уничтожал людей. Он должен был знать, подумала Киарен, должен был знать, какие чувства Йосиф испытывал к Банту, потому и решил его убить, как бы говоря: «Ты можешь сдать преступника, но должен понести и последствия».

Киарен была уверена, что жертв он выбирал сознательно, поскольку, добравшись до последних шести осужденных, он замедлил шаг и каждому заглядывал в лицо. Преступники реагировали по-разному: некоторые стоически пытались принять перспективу смерти, другие умоляли их простить, кто-то не мог сдержать от страха физиологические позывы. После каждого человека, мимо которого проходил Крыса, следующий был более уверен, что станет очередной жертвой — до сих пор Крыса не пощадил более четырех человек подряд. А потом он добрался до последнего.

Последним в ряду стоял Уорвел, абсолютно уверенный в том, что сейчас умрет — ведь перед ним пропустили уже пять человек. Киарен, прижимая к себе Йосифа, который тихо плакал у нее на плече, испытала удовлетворение, грязненькое довольство от того, что тот сейчас умрет. Раз уж Бант, то наверняка и ее бывший начальник.

Но тут рука Крысы метнулась вперед. Но не для того, чтобы убить, ведь в руке ничего не было. Крыса схватил осужденного за шею, оттащил его от охранника. Уорвел пошатнулся, практически упал, потому что колени под ним подкашивались. Динамики передали голос Крысы:

— А этого мы прощаем. Император проявляет милость к этому человеку.

С Уорвела сняли наручники, а голос диктора начал говорить, что всегда следует помнить об императоре — ибо, если кто-то обманывает и обворовывает людей, император мстит от их имени. «Но справедливость императора всегда смягчается милосердием. Император всегда помнит, что даже самый закоренелый преступник принадлежит к подданным императора».

Уорвел.

Бант.

— Чему бы Крыса не желал нас научить, — шепнула Киарен настолько тихо, что даже она сама с трудом слышала свои слова. — Чему бы Крыса не желал нас научить, урок мы поняли. Мы поняли урок.

Потому-то Киарен с Йосифом находились в Вавилоне, когда туда же перевели Анссета.

4

Впервые в жизни Анссет утратил песни.

До сих пор, что бы с ним не случалось, обогащало его музыку. Даже смерть Майкела научила его новым песням и обогатила давние мелодии.

В заключении он провел всего месяц, но все это время он провел без песни. Но не потому, что решил молчать. Поначалу, время от времени он пытался петь.

Даже что-нибудь простенькое, что-то, чему он научился еще в детстве. Звуки свободно исходили у него изо рта, только во всем этом не было музыки. Всякая песня звучала пусто, и он не мог заставить себя продолжать петь.

Анссет размышлял о смерти, может быть, потому, что перед глазами у него все время находилась урна с прахом Майкела, возможно, потому что он чувствовал себя похороненным заживо в этой пыльной комнате, наполненной памятками прошлого. А может и потому, что лекарства, задерживающие созревание Певчей Птицы переставали действовать, и изменения теперь проходили более неприятно по причине этой искусственной задержки. Анссет часто просыпался ночью, мучимый странными, непонятными снами. Малорослый для своего возраста, он начал испытывать беспокойство; ему хотелось померяться силами в драке с каким-нибудь противником, он тосковал по физическим усилиям, которых он был лишен в своем заключении.

Именно такова смерть и есть, думал он. Именно так чувствуют себя покойники, замкнутые в гробницах, или когда их публично ловят без тел. А духи просто желают чего-нибудь коснуться, но без тела не могут; они жажда ют тепла, холода, даже дающей наслаждение боли, но у них отобрано все это.

Он отсчитывал дни. Каминной кочергой он отмечал каждое утро в золе очага, хотя зола эта когда-то была телом Майкела — а может, именно потому. И наконец наступил день, когда контракт завершился, и Анссет мог возвратиться домой.

Ну почему Рикторс столь превратно понял его? В течение всех лет, проведенных с Майкелом, Анссету никогда не нужно было его обманывать. Союз с Рикторсом тоже, хотя и до какой-то степени, был честным, пускай оба и замалчивали определенные темы. Их не соединяла связь отца и сына, как с Майкелом; скорее уже, они чувствовали себя братьями, хотя было неясно, кто из них играл роль старшего брата, а кто меньшим, неуклюжим, недозрелым, требующим постоянного внимания и опеки. Теперь же, по причине нескольких откровенных слов, Анссет прикоснулся к такому месту у Рикторса, о котором никто не знал — этот человек оказался мстительным, способным на безрассудную жестокость, даже в отношении беззащитных.

Анссет считал, будто бы он знает Рикторса — точно так же, как знал практически всех. Другие люди доверяли собственным глазам, Анссет же доверял собственным ушам. Никто не мог перед ним маскироваться или обманывать его, пока говорил. Но вот Рикторс Ашен маскировался, пускай и отчасти. И Анссет испытал ту же неуверенность, словно зрячий человек, неожиданно открывший, что волки невидимы, и что они подкрадываются к нему ночью.

В тот день, когда Анссету исполнилось пятнадцать лет, он ожидал с надеждой, что дверь откроется, что войдет мажордом, а еще лучше — посланник Певческого Дома, возьмет его за руку и выведет отсюда.

Мажордом, и вправду, пришел. Он появился под вечер и, не говоря ни слова, вручил мальчику листок бумаги, заполненный характерным почерком Рикторса.

С огорчением сообщаю, что Певческий Дом информировал нас о том, что ты не можешь туда возвратиться. По их мнению, служба у двух императоров испортила тебя, потому они не желают твоего возвращения. Сообщение подписала Эссте. Очень жаль, что сообщение пришло тогда, когда и ты сам перестал быть приятным для нас. В настоящее время мы должны решить, что с тобой сделать, раз ни мы, ни Певческий Дом не можем больше выделять средства на твое содержание. Вне всякого сомнения, ты воспринял это как удар. И, вне всякого сомнения, понимаешь, насколько это огорчительно для меня.

Рикторс Майкел, Император.

Если бы длительное молчание Анссета в покоях Майкела закончилось возвратом в Певческий Дом, это помогло бы ему повзрослеть, точно так же как молчание и страдания в Высоком Зале вместе с Эссте помогли ему сделаться взрослее. Но когда мальчик прочитал письмо, от него ушли все песни.

Нет, с самого начала в письмо он не поверил. Поначалу он подумал, что это жестокая, чудовищная шутка, последний мстительный жест Рикторса, чтобы Анссет пожалел, что хотел покинуть Землю и вернуться в Певческий Дом. Но по мере того, как шли часы, его охватило сомнение. Каменные стены стерлись из памяти, замененные садами Сасквеханны. Рикторс сделался более реальным, чем Эссте, хотя Эссте и вызывала более теплые чувства. Но, находясь так далеко от дома, Анссету пришла в голову мысль: а может Эссте просто манипулировала им.

Быть может, их совместные переживания в Высоком Зале были всего лишь частью стратегии — рассчитанной на то, чтобы победить его, но не делить с ним опыт. Быть может, его сослали на Землю в качестве жертвы; быть может, скептики были правы, может, Певческий Дом поддался давлению Майкела и выслал ему Певчую Птицу, зная, что император ее не заслуживает, что он уничтожит Певчую Птицу, который никогда уже не сможет вернуться домой.

Быть может, именно потому, после смерти Майкела, Певческий Дом поступил так, о чем и подумать было невозможно, позволив Анссету остаться с Рикторсом Ашеном.

Все сходилось. Чем больше Анссет об этом размышлял, тем больше все сходилось, и, прежде чем заснуть, он долго сражался с отчаянием. В нем до сих пор еще тлела надежда на то, что на следующий день появятся посланники, скажут ему, что все это было лишь жестокой шуткой Рикторса, что они приехали его забрать; но надежда устаивала, и Анссет понял, что хотя раньше он принадлежал некоторым из тех людей на Земле, которые считали себя не зависимыми от императора, чуть ли не равными ему — теперь он полностью зависел от Рикторса, и в нем не было никакой уверенности в том, что тот чувствует себя обязанным отнестись к нему, Анссету, с мягкостью.

Той ночью Самообладание повело его, и он проснулся с громким плачем. Он попытался взять себя в руки, но ему это не удалось. Мальчик не мог знать, что это процесс созревания временно ослабил его знание самого себя. Сам же он посчитал это доказательством того, что Певческий Дом был прав — он испорчен.

Если перед тем он испытывал беспокойство, то теперь начал пани ковать. Помещения казались ему меньшими, чем когда-либо, пол сделался невыносимо мягким. Он хотел ударить его и почувствовать твердое сопротивление вместо уступчивости. Пыль, снесенная в углы по причине его неустанных хождений, начала его раздражать; мальчик часто чихал. Слезы все время набегали на глаза, он объяснял это пылью, но внутри себя понимал, что причиной является страх перед тем, что его покинули. В течение чуть ли не всей жизни, которую он помнил, его окружала безопасность — поначалу, безопасность Певческого Дома, затем, безопасность любви императора. Теперь же, очень резко, и то, и другое исчезло. Давным-давно позабытое чувство вновь начало посещать его сны. Кто-то его украл. Кто-то отобрал от его семьи. Кто-то спрятал его родных далеко-далеко, никогда уже не увидит он своих близких, и Анссет просыпался в темноте, охваченный испугом, боясь пошевелиться в кровати, ведь если бы он всего лишь поднял руку, они набросились бы на него, забрали бы туда, где никто его не найдет, где до конца дней своих он станет жить в маленькой келье на качающемся судне, окруженный издевательскими лицами мужчин, которые видели только лишь его наготу, а не душу.

А потом, через неделю, долгое молчание достигло конца. За ним пришел мажордом.

— Рикторс желает тебя видеть, — сообщил он, и поскольку не передавал заученного известия, говорил собственным, теплым и наполненным сочувствия голосом. Анссет дрожал, когда служащий подходил к нему. Он взял протянутую к нему ладонь и позволил вывести себя из покоев Майкела в великолепные апартаменты Рикторса.

Император ожидал его, стоя возле окна и глядя на лес, где листья уже начали желтеть и краснеть. Снаружи дул сильный ветер, но, естественно, до комнаты он не добирался. Мажордом ввел Анссета и оставил его самого с Рикторсом, который ничем не выдал, будто бы заметил мальчика.

Мальчика? В первый раз до Анссета дошло, что он растет, что он вырос. Рикторс уже не высился над ним как тогда, когда забрал его из Певческого Дома. Анссет все еще не доставал ему до плеча, но знал, что очень скоро достанет. Он почувствовал, что все больше равняется с Рикторсом — не с точки зрения независимости, поскольку то чувство исчезло, но в плане того, что делается мужчиной. У меня большие руки, подумал мальчик.

Мои пальцы могут вырвать у него сердце.

Он отпихнул эту мысль на самое дно сознания. Он не понимал своей жажды убийства; достаточно имелось таких переживаний в детстве, подумал он.

Рикторс отвернулся от окна, и Анссет увидел его глаза, покрасневшие от плача.

— Извини, — сказал Рикторс. И снова заплакал. Его печаль шла от самого сердца, она была невыносимо настоящей. По привычке, Анссет подошел к мужчине. Только привычка уже утратила свою силу — раньше он обнял бы Рикторса и спел ему, теперь же только стоял рядом, не касаясь его, и, конечно же, не запел. Для Рикторса у него уже не было никаких песен.

— Если бы я только мог все это повернуть назад, то повернул бы, — сказал Рикторс. — Но ты затронул меня сильнее, чем я смог вынести. Только ты мог так разгневать меня, ранить меня столь глубоко.

В голосе Рикторса звенела правда. С замиранием сердца Анссет понял, что Рикторс его не обманывает. Император не лгал.

— Ты споешь мне? — попросил Рикторс.

Анссет очень хотел ответить «да». Но не мог. Он искал в себе песни, но не нашел ни единой. Вместо мелодии, к горлу подступили слезы; лицо его съежилось, без слова он отрицательно покачал головой.

Рикторс окинул его горьким взглядом и отвернулся.

— Так я и думал. Я знал, что ты никогда не простишь мне.

Анссет снова отрицательно покачал головой, пытаясь издать из себя голос, стараясь произнести: «Я прощаю тебя». Но никакого голоса в себе не нашел.

Он не нашел ничего, кроме страданий и страха перед тем, что его покинут.

Рикторс ждал, чтобы Анссет заговорил, чтобы начал отрицать, чтобы простил; когда же стало ясно, что по собственной воле Анссет не прервет молчания, Рикторс начал ходить по комнате, касаясь стен и окон. В конце концов, он уселся на кровати, которая через мгновение почувствовала, что хозяин не собирается ложится, и образовала небольшую опору для его спины.

— Ладно, не буду я тебя более карать, задерживая во дворце рядом со мной. На Тью ты не вернешься. Обычного содержания назначить я тебе не могу, ты заслуживаешь лучшего отношения. Поэтому, я решил дать тебе работу.

Анссет не проявил какого-либо интереса.

— Тебя это не интересует? Зато меня — да, — говорил Риск торс молчащему мальчику. — Управляющий планетой Земля получит повышение. Тебя же я назначаю на его должность. Ты будешь присылать отчеты непосредственно в имперскую столицу, между нами не будет никаких префектов.

Мажордом хотел, чтобы тебе дали что-нибудь поменьше, какую-нибудь должность, не связанную с такой ответственностью. — Тут Рикторс сухо засмеялся. — Но ведь ты не привык к меньшей ответственности, так? Во всяком случае, протокол тебе известен.

И ты получишь очень хороший персонал. Они будут направлять тебя, пока ты сам не научишься.

Если тебе понадобится помощь, можешь рассчитывать на меня.

Рикторс искал на лице Анссета следы хоть каких-то чувств, хотя сам должен был знать лучше. Анссет желал ему что-то показать, выполнить его ожидания. Но все силы он сконцентрировал на том, чтобы удержать Самообладание, чтобы не разбить стекло и не выпрыгнуть из окна, чтобы не кричать, пока не лопнет горло. Потому он не отвечал и ничего по себе не выказал.

— Но видеть тебя больше я не желаю, — закончил Рикторс.

Анссет знал, что это было неправдой.

— Впрочем, нет, это неправда. Я должен тебя видеть, я не могу жить без тебя. И я это четко понял, Анссет. Ты доказал, как сильно я в тебе нуждаюсь. Но я не желаю в тебе нуждаться, не в тебе, не сейчас. В связи с этим, я не могу желать тебя видеть, потому и не буду тебя видеть. До тех пор, пока ты не будешь готов мне простить. Пока не будешь готов снова спеть для меня.

Я не могу петь уже ни для кого, хотелось сказать Анссету.

— Поэтому, я организую для тебя учебу… понятно, что специальной школы для управляющих планетами не существует. Более всего тебе помогут встречи с нынешним управляющим. Потом тебя заберут в Вавилон. Это замечательное место, как говорят. Сам я его никогда не видел. Когда ты уже поселишься в Вавилоне, мы никогда уже не увидимся.

Голос Рикторса был переполнен болью, раздиравшей сердце Анссета. В какой-то миг ему захотелось обнять этого человека, который ранее ведь был его другом и братом. Он считал, будто бы знает Рикторса и не мог не любить кого-то, кого полностью понимал. Только ведь я его вовсе даже не понимал, дошло до него. Рикторс маскировался передо мной, я вовсе не знаю его.

Между ними выросла стена, которую Анссет и не пытался разрушить.

А вот Рикторс пытался. Он встал с кровати, подошел к Анссету, встал перед ним на колени, обнял его за пояс и зарыдал, прижимая лицо к бедру мальчика.

— Анссет, прошу тебя. Поверни все назад! Скажи, что любишь меня, скажи, что здесь твой дом, спой мне, Анссет!

Но мальчик сохранил молчание, а мужчина сполз вниз по его телу и теперь, сломленный, лежал у его ног. Наконец, император перестал плакать и сказал, не поднимая головы.

— Иди. Уйди отсюда. Ты никогда уже меня не увидишь. Можешь править Землей, но мною уже править не будешь. Уйди.

Анссет высвободился от бессильных рук Рикторса и подошел к двери. Те открылись под его нажимом. Но, прежде чем мальчик вышел, Рикторс с отчаянием крикнул:

— И ты ничего мне не скажешь?

Анссет повернулся, ища чего-нибудь, что могло бы переломить внутреннюю тишину. Нашел:

— Спасибо, — произнес он.

Это означало: благодарю, что заботишься обо мне, что я все еще важен для тебя, что ты даешь мне какую-то работу сейчас, когда я уже не могу петь, когда утратил свой дом.

Только Рикторс услышал нечто иное. Он услышал, как Анссет говорит: спасибо, что позволил мне уйти, спасибо, что не задерживаешь меня рядом с собой, спасибо, что позволяешь мне жить и работать в Вавилоне, где мне уже не придется для тебя петь.

Поэтому, к полнейшему изумлению Анссета, когда он выдавил из себя это слово, абсолютно лишенное музыки, Рикторс не принял его с добром. Он лишь поглядел на Анссета, и в его глазах мальчик увидел холодную ненависть. Взгляд этот длился несколько минут, невыносимо долго, пока, наконец, Анссет уже не мог снести ненависть Рикторса. Он повернулся и вышел. Дверь за ним закрылась, и тогда он осознал, что, по крайней мере, он уже перестал быть Певчей Птицей. Новая работа не будет требовать песни.

И, к собственному изумлению, он испытал облегчение. Он отбросил музыку, словно докучливое бремя.

И только намного позднее он понял, что отсутствие пения представляло собой еще большее бремя, которого он уже так легко сбросить не мог.

5

Песенный Мастер Онн вернулся в Певческий Дом один. Никто не спешил с тем, чтобы сообщать дурные вести; никто не опередил его, чтобы огласить полнейшее фиаско его миссии.

Потому-то Эссте, терпеливо ожидая в Высоком Зале, первой услышала, что Анссет не вернется домой.

— Мне не позволили сесть на Земле. Остальных пассажиров забрали челноком, я же даже не ступил на планету.

— Сообщение, — сказала Эссте. — Оно было передано на собственном языке Анссета?

— Это было личное извинение от Рикторса Майкела, — ответил Онн и процитировал по памяти: «С сожалением сообщаю, что Анссет, ранее Певчая Птица, отказывается возвращаться на Тью. Его контракт завершен, а поскольку он не является предметом или ребенком, я не могу его заставлять законным порядком. Надеюсь, вы поймете, что ради его безопасности я не позволю никому из Певческого Дома садиться на Земле, пока он здесь проживает. Он занят и счастлив; не нужно о нем беспокоиться».

Эссте и Онн, не говоря ни слова, поглядели друг на друга, но тишина между ними пела.

— Он лжет, — сказала наконец Эссте.

— Одно является правдой: Анссет не поет.

— Чем же он занимается?

Он ответил голосом, наполненным болью, с таким же болезненным выражением на лице:

— Он — управляющий Землей.

Эссте резко втянула воздух. Она сидела молча, всматриваясь в пустоту. Он говорил спокойным голосом, пел ей мягко и ласково. Вот только содержание его слов не было мягким. Рикторс мог заставить Анссета остаться — в это было легко поверить. Но как он заставил Анссета принять столь ответственный пост?

— Он такой молодой? — запела Эссте.

— Он никогда не был молод, — мелодично ответил ей Онн.

— Я была жестока к нему.

— Всегда ты проявляла к нему только доброту.

— Когда Рикторс умолял меня, чтобы я позволила остаться им вместе, мне следовало отказать.

— Все Мастера Песни согласились с тем, что он должен остаться.

А потом крик, который не был песней, и который вырвался из глубины, намного большей, чем вся музыка Эссте:

— Анссет, сын мой! Что я наделала, Анссет, мой сын, мой сын!

Онн вышел, чтобы не видеть, как Эссте теряет Самообладание. То, что она делала в одиночестве в Высоком Зале — это ее личное дело. Тяжелым от печали шагом он спустился по лестнице. Сам он уже успел привыкнуть к мысли, что Анссет не возвращается. Эссте — еще нет.

Онн опасался, что она так никогда к этой мысли и не привыкнет. Не проходило ни единой недели с момента выезда Анссета, чтобы Эссте не пела о нем, либо просто не упоминала его имени, либо не воспроизводила мелодию, которую ее приятели узнавали — вот песня Анссета, фрагмент мелодии, которую могло сформировать только детское горло или горло Эссте, поскольку она очень хорошо знала все его песни. Его возвращения ожидали так, как не ожидали никакого иного певца. Никаких торжеств не планировалось, разве что только в сердцах тех, которые желали его приветствовать. Зато ждали песни, готовые взорваться радостью по причине великолепнейшего из Певчих Птиц.

Для Анссета уже было приготовлено место. Было решено, что он сражу же начнет учить. И это означало, что голос его будет петь целый день, он будет ведущим в песнях на большом дворе, будет звучать вечерами с башни. Это означало, что когда-нибудь Анссет станет Песенным Мастером, возможно, даже в Высоком Зале.

У Онна было время привыкнуть к краху всех этих планов. Но теперь, когда он медленно спускался по ступеням, он слышал глухой звук своих шагов по камню, поскольку все еще носил дорожную обувь. Неподходящий путешественник возвращается, подумал он. В своем воображении он услышал последнюю песню Анссета, что звучала много лет назад в огромном зале. Воспоминание уже было затертым. Мелодия звучала словно ветер на башне, из-за чего он понежился от холода.

6

Анссет пребывал в Вавилоне уже неделю, когда он потерялся.

Слишком долго он жил во дворце. И ему не приходило в голову, что он не знает дороги.

Вообще-то, он чуть ли не сразу сориентировался в планировке здания управления Землей, которое в течение двух недель делил с уходящим управляющим, пытающимся познакомить его с персоналом, работой и насущными проблемами. Дела скучные, но в эти дни Анссет и тосковал по скуке. Она позволяла ему забыть о себе. Значительно легче было без остатка погрузиться в правительственных заботах.

Формально, у него не было соответствующей подготовки. Но неформально — у него имелась самая лучшая подготовка на свете. Долгие часы выслушивания откровений Майкела и Рикторса, рассказы о предпринимаемых ими решениях. Его память сделалась свалкой имперских проблем; никакая проблема планеты не могла застать его врасплох.

Но иногда его оставляли одного. Возможности усвоения знаний ограничены, и хотя Анссет знал, что ему нечего стыдиться собственных методик обучения, он болезненно воспринимал тот факт, что все считают его ребенком. Он был малорослым, да и голос его, благодаря лекарствам Певческого Дома, почти не изменился. Потому к нему относились как к малышу, излишне опекая.

— Я могу сделать больше, — сказал он однажды, когда они покончили с делами перед закатом.

— На сегодня хватит, — возразил на это министр образования. — Мне приказали закончить до четырех, а уже почти пять. Ты замечательно справляешься.

И тут до министра дошло, что он относится к ученику с превосходством, он еще попытался как-то исправиться, затем махнул рукой и вышел.

Оставленный самому себе, Анссет подошел к окну и выглянул наружу.

В других комнатах были балконы, а эта выходила на запад. Солнце заходило над зданиями, возведенными на тонких столбах, чтобы не портить земли, поросшей густой травой. Анссет увидел птицу, взмывающую из травы, увидел крупное млекопитающее, бродящее под домами и направляющееся, по-видимому, на восток, в сторону реки.

Мальчику захотелось выйти наружу.

Понятное дело, никто наружу не выходил, не при такой погоде. Через несколько месяцев, когда Евфрат разольется, и вода покроет равнину от края до края, прогулочные лодки будут проплывать между домами, осторожно обминая гиппопотамов, в то время как государственная работа будет кипеть в бетонных коробках, заякоренных в камне словно цапли, не обращающие внимания на течения, поскольку лапы их глубоко погружены в ил.

Сейчас же равнина принадлежала животным.

Но все двери под пальцами Анссета отворялись, все кнопки, на которые он нажимал, действовали. Поэтому он спустился лифтом на самый нижний уровень, а потом шел и шел, пока не нашел грузовой подъемник. Вошел, нажал на единственную кнопку и ждал, пока кабина не спустится вниз.

Дверь открылась, и Анссет вышел на траву. Вечер был жарким, но под зданиями дул легкий ветерок. Воздух здесь пах совсем не так, как на берегах Сасквеханны, но вполне приятно, хотя мальчик чувствовал в нем резкий животный запах.

Лифт высадил его в самом центре пространства под домом. Солнце как раз показалось в щели между землей и другим зданием на западе; тень Анссета, казалось, растянулась на километр к востоку.

Только лучше всех видов и запахов были звуки. Вдали Анссет слышал рычание какого-то могучего хищника; значительно ближе кричали птицы, их голоса были более дикими, чем чирикание птичек в Восточной Америке. Анссет был настолько очарован красотой этих новых звуков, что даже и не заметил, как подъемник исчез, пока не повернулся за какой-то птицей и не открыл пустоты за спиной. Не только кабина, но и вся шахта поднялись вверх, и она как раз возвращалась на место — металлический квадрат высоко над головой, в полу первого этажа.

Анссет понятия не имел, как вызвать лифт назад. Через минуту он почувствовал страх. Потом, скривившись, подумал, что люди вскоре обнаружат его отсутствие и придут его искать. Ведь его все время спрашивали, не нужно ли чего, чуть ли не каждые десять минут.

Раз уж он освободился от людей, раз уже стоял здесь, в траве, с ушами, наполненными новой музыкой, нужно было как можно лучше этим воспользоваться. Здания тянулись в бесконечность к востоку; на западе всего лишь два дома отделяли его от открытой равнины. Поэтому, он пошел на запад.

Никогда в жизни не видел он столько открытого пространства. Правда, равнина была усеяна деревьями, так что, если бросить взглядом достаточно далеко, деревья образовывали тонкую зеленую линию, определявшую границу мира, прежде чем исчезнуть за кривизной горизонта. Зато небо казалось огромным, птицы исчезали в нем так легко, такие маленькие на фоне ослепительной синевы.

Анссет пытался представить равнину, залитую водой, деревья, храбро высящиеся над ее поверхностью, чтобы отправившиеся на прогулку могли привязать лодки к веткам и устраивать пикники в тени. Эта страна была безжалостно плоской — ни единой возвышенности. Анссет размышлял над тем, а что же делали тогда животные. Наверняка, мигрировали, пришел он к выводу, хотя, какое-то время, внутренним взором видел, как охранники сгоняют их в стада и перевозят в безопасное место. Гигантская эвакуация: человек, защищающий природу, древние роли менялись местами. Но так происходило лишь здесь, в громадном Имперском Парке Животных Видов, тянущемся от Средиземного и Эгейского морей вплоть до Олины Инда. Здесь мертвую землю вернули к жизни, и только Вавилон и немногочисленные туристические центры вторглись в воскрешенное царство зверей.

Когда солнце коснулось горизонта, птичьи голоса чуть ли не обезумели, много новых птиц тоже подняло крик. На закате все животные проявляют усиленную активность: одни ищут последнюю добычу перед наступлением ночи, другие же выходят на охоту после проведенного во сне дня.

Песня наполнила Анссета покоем. Он думал, что никогда уже ее не услышит.

Напряжение, которого ранее даже не замечал, постепенно спадало с него, мышцы расслаблялись. Чуть ли не инстинктивно Анссет открыл рот, чтобы запеть. Чуть ли не.

Дело в том, что его бдительность пробудил сам отступ между песнями. Это было чем-то новым. Он сразу же осознал, что это была его Первая Песня. Поэтому, когда он начал петь, пытки расчета деформировали мелодию. То, что он должен был делать инстинктивно, сейчас делал осознанно, и потому понес поражение, и не мог петь.

Он пытался и, естественно, звуки раздались. Анссет не знал, что его неуспех в значительной степени следовал от недостатка практики, к чему, в свою очередь, привел тот факт, что голос его как раз начал мутировать. Он знал лишь, что то, что раньше было таким же естественным, как дыхание, как хождение, теперь сделалось совершенно ненатуральным. Песня в его устах звучала гадко. И он вскрикнул жалостливым, словно крик чайки, голосом. Птицы поблизости замолкли, тут же почувствовав, что он не из их числа.

Я не принадлежу вам, беззвучно подумал мальчик. Вообще никому не принадлежу. Самые близкие мне люди оттолкнули меня, а здесь я тоже чужой.

Только лишь Самообладание удержало его от плача, но постепенно, по мере того, как эмоции в нем накапливались, Анссет понял, что без песни сохранить Самообладания не сможет. И нужно было найти какой-то выход.

И потому он заплакал, закричал от отчаяния, завыл в небо, словно волк. Он и сам перепугался этих животных звуков. Голос его звучал, словно жалоба раненного зверя; к счастью, хищники не дали себя обмануть, и они не пришли к предполагаемой жертве.

Но кто-то, все же, пришел, и когда уже сделалось тихо, а солнце исчезло за далекими деревьями, кто-то сзади коснулся локтя Анссета. Мальчик резко обернулся, перепугавшись, уже забыв о том, что ждал помощи.

Девушка выглядела знакомо, и через какое-то время Анссет нашел ее в собственных воспоминаниях. Странно, он помнил ее и по Певческому Дому, и по дворцу. Только один человек, кроме него самого, пребывал в двух этих местах.

— Киа-Киа, — произнес Анссет хриплым голосом.

— Я услышала твой крик, — сказала та. — Ты не ранен?

— Нет, — сразу же возразил мальчик.

Они глядели друг на друга, не зная, как себя повести. Наконец Киа-Киа прервала молчание.

— Там все с ума сошли. Никто не знает, куда ты пошел. Но я знала. Во всяком случае, так считала. Потому что я и сама как-то раз спустилась вот так. Мало кто из нас спускается вниз в сухое время. Звери — не самая лучшая компания. Они лишь проходят мимо, могучие и свободные. А людские существа не любят видеть чужую силу и свободу. Они делаются завистливыми.

Девушка рассмеялась, а мальчик завторил ей. Но его смех был натянутым. Что-то испортилось.

— Ты здесь работаешь? — спросил Анссет.

— Я вхожу в число твоих специальных ассистентов. Но пока что мы не встречались. Меня записали на следующую неделю. Пока что я не такая уж и важная.

Мальчик не ответил, и Киа-Киа снова ждала, мучимая неуверенностью. Она уже разговаривала с ним — и всегда с гневом, когда столкнулись вначале в Певческом Доме, а потом во дворце. Но теперь она уже ни за что не позволит, чтобы подобная мелочь помешала ее карьере. Это ужасно, что этого пацана сделали ее непосредственным начальником, но она сможет обернуть это в свою пользу.

— Я могу показать, как возвратиться. Если только хочешь вернуться.

Анссет все еще молчал. В его лице было нечто странное, хотя девушка и не могла этого определить. Оно казалось совершенно неподвижным. Но тут дело было даже и не в том — ведь когда она разговаривала с ним в его келье Певческого Дома, а он спел ей утешение, мальчик тоже стоял тогда с таким вот неподвижным, буквально нечеловеческим лицом.

— Так ты хочешь вернуться? — спросила Киа-Киа.

Анссет не отвечал. Беспомощная, не знающая, как поступить с этим ребенком, который держал в своих руках ее будущее (что бы я ни сделала, Певческий Дом вечно возвращается, чтобы преследовать меня — подумала Киарен то же самое, что обдумывала уже сотни раз, с тех пор как узнала, что Анссет сделался управляющим Земли), она только ожидала.

И тут только девушка заметила, что же изменилось в его лице. Оно вовсе не было неподвижным — то были только попытки. Мальчик дрожал. Наиболее совершенное существо из Печенного Дома, пользующееся Самообладанием, дрожало. Голос его тоже дрожал и ломался:

— Я не знаю, где я нахожусь.

— Ты всего лишь в двух зданиях от собственного… — но тут до Киарен дошло, что мальчик говорил не об этом.

— Помоги мне, — попросил Анссет.

И внезапно ее чувства развернулись на сто восемьдесят градусов, отношение к мальчику изменились диаметрально.

Она была готова сражаться с тираном, с чудищем, с плюющим на все выскочкой. Но она не была готова встретить ребенка, которому требовалась помощь.

— Как я могу тебе помочь? — шепнула девушка.

— Я не знаю дороги, — признался Анссет.

— Когда-нибудь узнаешь.

Мальчишка казался взволнованным, даже более перепуганным, маска спадала с его лица.

— Я потерял… потерял голос.

Девушка не поняла. Ведь он же разговаривал с ней.

— Киа-Киа, — сказал Анссет, — я уже не могу петь.

Из всех людей на Земле одна только Киа-Киа могла понять, что это означало, что это значило для него.

— Совсем? — недоверчиво спросила она.

Анссет кивнул, и на глазах у него выступили слезы.

Мальчишка был абсолютно беспомощен. Такой же красивый, такой же притягательный, но только сейчас Киарен по-настоящему увидела в нем ребенка. Он потерял голос! Потерял единственную вещь, обеспечивавшую ему успех в мире, где сама Киарен понесла сокрушительное и обидное поражение!

Но она тут же устыдилась собственного возбуждения. У нее этого никогда и не было. А он это утратил. Киа-Киа заставила себя сравнить его утрату с потерей собственного интеллекта, от которого полностью зависела. Непонятно. Певчая Птица Майкела — и без пения?

— Но почему? — спросила она.

В ответ слеза покатилась у него по щеке. Анссет, устыженный, вытер ее и этим жестом покорил сердце девушки. Киарен встала по его стороне. Кто-то страшно обидел Анссета, больше — чем похищение, больше — чем смерть Майкела. Она протянула к нему руки, обняла его и говорила ему слова, которые никогда не ожидала призвать хотя бы в мыслях, не говоря уже, вслух.

Шепотом она повторила ему песню любви, а он плакал в ее объятиях.

— Я помогу тебе, — сказала она после того. — Я сделаю для тебя все, что только могу. И голос вернется к тебя, вот увидишь.

Анссет только помотал головой. Платье у нее на груди было мокрым в том месте, где лежала его голова.

Потом Киарен провела его к опоре и коснулась пальцем кнопки, вызывающей кабину лифта, после чего отодвинула мальчика на расстояние руки.

— Впервые я помогу тебе именно так. При мне можешь плакать. Мне можешь сказать все и показать все, что чувствуешь. Но никому больше, Анссет. Раньше ты думал, что тебе нужно Самообладание, но по-настоящему оно нужно будет тебе именно сейчас.

Мальчик кивнул, и тут же на его лице появилось выражение контроля. Этот пацан не забыл свои штучки, подумала девушка.

— Мне уже легче, — сказал он, — когда я могу как-то выбросить это из себя. — Раз уж не могу этого спеть, Киарен четко услышала эти, хотя и не высказанные им слова. А когда они вместе уже шли по коридорам здания, где все их видели, и по стеклянным переходам, направляясь к жилым помещениям управляющего, мальчик снова придвинулся к Киа-Киа и взял ее за руку.

Многие годы она ненавидела Анссета, он был для нее символом всех тех, кто так жестоко ее обидели. Теперь же она была удивлена тем, как легко испарилась эта ненависть только лишь потому, что мальчик открылся перед ней. Теперь, когда она так легко могла нанести ему рану, ни за что на свете она так бы не поступила.

Шеф персонала с ума сходил от радости, когда Анссет вернулся, но с вопросами обратился к Киарен, а не к мальчику.

— Где ты его обнаружила? Где он был?

Но ему ответил Анссет, и очень холодным тоном:

— Она нашла меня там, где я проводил время, Калип, и вернулся я, когда мне этого захотелось. — После этого он специально обратился к Киа-Киа: — Встретимся в восемь утра, Киа-Киа. Мне хотелось бы, чтобы ты сопровождала меня во время утренних встреч. Калип, прошу вас немедленно подать ужин.

Тот был совершенно изумлен. Он так уже привык составлять программу занятий для Анссета и представлять ему людей, что ему и в голову не могло прийти, что у мальчика может иметься собственное мнение. Калип только кивнул и вышел из помещения.

Как только он исчез за дверью, Анссет глянул на Киарен и поднял бровь.

— Очень хорошо, — похвалила его девушка.

— Майкел справлялся лучше, но я выучусь, — пообещал ей Анссет. Потом он улыбнулся ей, она тоже ответила ему улыбкой. Но в его улыбке Киарен уловила тень страха, след того самого момента, когда мальчик попросил ее помощи.

Когда же Киарен прощалась с ним, в ее голосе он услышал дружбу. И, к собственному удивлению, он был уверен, что дружба эта исходила из самого сердца. Быть может, подумал он, я как-то и переживу все это.

7

— Это крайне важно, — сказал министр по вопросам латиноамериканских народов. — Произошло кровопролитие. Тридцать человек убито, насколько нам известно, десять из них — в открытых столкновениях.

Анссет кивнул.

— И тут имеется одна сложность, сэр. Хотя уругвайцы и парагвайцы согласны на имперский язык во время этой встречи, бразильцы настаивают на португальском.

— Что является совершенно абсурдным, — вмешался шеф по вопросам персонала, — ведь даже сами португальцы на нем уже не говорят.

Анссет никогда не понимал, зачем существует столько языков. Сам он считал это исторической аберрацией, которую, к счастью, давным-давно уже исправили. А здесь, в столице империи, довольно-таки крупный народ цеплялся за анахронизмы настолько упрямо, что это возмутило их правителей.

— У нас есть переводчик?

Шеф по вопросам персонала кивнул.

— Но это один из них. Здесь португальского никто не знает.

Анссет глянул на Киарен, которая одарила его улыбкой. Девушка сидела рядом, скромно отодвинувшись от стола, изображая из себя секретаршу, но она была готова в любой момент прийти к нему на помощь с какой-нибудь рекомендацией.

Этой проблемой она занималась уже несколько недель по указанию уходящего управляющего — и уже разработала несколько компромиссных решений пограничного конфликта, в зависимости от того, проявят ли разобщенные стороны готовность к сотрудничеству.

Поскольку сейчас именно бразильцы контролировали территорию, их склонность к сотрудничеству являлась ключом к разрешению конфликта. Но бразильцы были знамениты своей неуступчивостью.

— Введите их, — приказал Анссет.

В зал вошло по два делегата от каждой национальности. В подобном случае, протокол требовал, чтобы они входили поочередно, от самого старейшего, чтобы избежать прецедента. Но тут же Анссет заметил, что в составе каждой делегации находился одни очень, очень пожилой человек. Странно, что народы придают вес подобным вещам.

Шеф по вопросам персонала пояснил принципы дискуссии. Запрещается перебивать. Каждый делегат, который перебьет речь другого делегата, будет удален в ходе процедуры, без возможности заместительства. Делегаты не начинают говорить без разрешения Анссета и вежливо слушают других выступающих. Анссет был изумлен тем, что подобные пояснения необходимы. На имперском дворе это принималось в качестве очевидности.

После этого все ожидали, пока бразильский переводчик не переведет пояснения на португальский язык. Анссет внимательно следил за этим. Его подозрения оказались обоснованными. Бразильские делегаты практически не обращали внимания на перевод — они прекрасно владели имперским языком.

Мальчика увлекло само звучание чужой речи. Он никогда не думал, чтобы складывать губы таким вот образом, использовать нос с таким эффектным результатом. Искушающая перспектива. Когда переводчик говорил, Анссет формировал звуки губами, чувствовал их в горле. Скорее чем индивидуальные звуки, он воспринимал их последовательность, настроение, ритм.

Португальский язык был наполнен экспрессией, и Анссет знал, что даже не понимая значения слов, он способен воспользоваться этим языком для достижения собственных целей.

Как только переводчик закончил, все делегаты подняли ладони, обращенные внутренней стороной к Анссету — просьба дать голос. Анссет импульсивно повернулся к представителю бразильцев и начал петь. Нет, он не пел, так как раньше. Это была речь, трактованная как мелодия, чистая мелодия и сила португальского языка. Если какие-то определенные слова в ней и появлялись, то лишь случайно.

Анссет говорил и говорил, обрадованный тому, что не утратил дара подражания, старательно модулируя эту простую мелодию, чтобы она была воспринята сердцами бразильцев.

Оба посланца от Бразилии, дряхлый старик, словно бы отсутствующий здесь духом, и мужчина помоложе с упрямым выражением на лице, были поражены, слыша собственный язык, затем они очутились в замешательстве, когда напрасно пытались расшифровать значение слов. Даже для них они звучали словно совершенный португальский язык. Но это был только бессмысленный набор звуков. Младший делегат гневно наморщил брови, считая, будто бы над ним насмехаются.

Но к этому времени голос Анссета дошел до них, и они почувствовали, что в потоке бессмысленных слов Анссет передает им доброту и понимание. Это прекрасный язык, казалось, говорил он, и вы имеете право гордиться им. То, что в устах другого человека было бы издевкой, в устах Анссета стало наивысшей похвалой, когда же наконец он замолчал, всматриваясь в бразильцев, те поднялись, обошли стол и подошли к нему.

Стоящие под стеной гвардейцы, смешавшиеся как и остальные присутствующие, потянулись к оружию; но они успокоились, когда Калип подал им знак расслабиться.

Поначалу пожилой, а затем и молодой бразилец обняли Анссета. Странный был вид: старец обнимает красивого мальчика, затем высокий мужчина склоняется и прижимает шершавую щеку к гладкому лицу Анссета.

Когда они обнимались, мальчик шепнул на имперском языке:

— Умоляю вас, говорите на всеобщем, чтобы другие нас понимали.

Делегат усмехнулся, отступил на шаг и сказал:

— Управляющий Анссет слишком вежлив и добр. Никакой другой губернатор не пытался понять нас, ни осознать нашей любви к отчизне. Он попросил, чтобы мы говорили на имперском, и я соглашаюсь с его просьбой по его причине.

Киа-Киа, изумленная не менее других, должна была заметить выражение ужаса на лице переводчика. Она была уверена, что бразильцы планировали стратегию использования переводчика для того, чтобы затянуть переговоры, навязать собственный темп, поскольку, кто бы ни брал голос, перевод приводил к раздражающим всех задержкам.

Теперь эта стратегия была отброшена, и бразильские посланники уже не могли делать вид, будто бы не знают имперского языка.

Встреча продолжалась, и депутаты постепенно представляли свои претензии. В беспокойном регионе Парана коренные жители говорили по-испански, и даже теперь, спустя несколько тысячелетий, пользовались эти языком. Но последние четыреста лет бразильцы стремились к гегемонии над этим районом — и с успехом, поскольку, до того, как Майкел сделал Землю своей столицей, существовало лишь слабое планетарное правительство и небольшие ограничения в отношении национальных правительств. Португальское меньшинство постепенно мельчало, когда испаноговорящее большинство начало все сильнее жать на него, чтобы оно отказалось от собственного языка. К тому же, на севере люди разговаривали на парагвайской версии испанского языка, непонятной для уругвайцев, что еще более усложняло ситуацию. Уже много лет было много разговоров о самоопределении, несмотря на официальные бразильские заявления о Едином и Неделимом Народе. И, наконец, разговоры привели к кровопролитию.

Уругвайцы и парагвайцы потребовали, чтобы Бразилия вернула им территорию.

К сожалению, спорный район представлял собой гидроэлектрический рай, посему бразильцы не собирались отдавать другим народам более пятидесяти процентов энергии, получаемой не благодаря Солнцу.

Когда национальные представители закончили излагать проблему, Анссет попросил их, чтобы они приготовили на одной странице письменное резюме того, что сами они считают справедливым решением для всех заинтересованных сторон, после чего отправил их отдыхать до того времени, как он сам ознакомится с их предложениями.

Оставшись в более тесном кругу, министр по вопросам южноамериканских народов сделался более разговорчивым.

— Как ты это сделал? Что ты им сказал?

В ответ Анссет только усмехнулся и обратился к Киа-Киа, которая горячечно стенографировала ход встречи.

— Конфликт можно разрешить. Здесь нет противоречивых интересов, — сообщила она. — Бразильцы хотят сохранить лицо, сохраняя собственные границы. И они стоят на этом. И им же нужна энергия. Но те требуют лишь сохранения собственной культуры. Они хотят, чтобы гражданам, говорящим по-испански, разрешили доминировать в собственном краю. Им не нужна, да они и не могут использовать всю гидроэлектрическую энергию с этой территории.

Министр по делам латиноамериканских народов кивнул в знак согласия. Совместно они начали создавать проект компромиссного решения, еще до того, как поступили предложения сторон. Когда депутатов вновь вызвали, уже наступил вечер. Киарен была восхищена внешним видом Анссета — он был такой же свежий и спокойный, как и утром. Словно сам он совершенно не трудился, как будто бы решение проблемы пришло очень легко. Он прочитал депутатам свое компромиссное решение, после чего вручил каждому по экземпляру.

— Нам необходимо изучить его, — сказал младший посланник Парагвая.

— Похоже, в этом нет необходимости, — ответил Анссет в соответствии с рекомендацией Киарен. — Это решение не сильно отличается от вашего предложения. Впрочем, нас очень радует, что вы отнеслись к проблеме столь честно.

Тут Анссет начал искусно снимать очередные возражения. Киарен вместе с министром по делам латиноамериканских народов тщательно установили с ним, какие пункты можно изменить и насколько. Голос Анссета был самим рассудком: мягкий, теплый, благожелательный, говорящий о любви и уважению к представителям наций. Благодарю, что вы согласились немного уступить вот в этом месте, ради дела мира. А вот в этом месте, вы сами понимаете, почему я уступить не могу, ведь другие не согласятся, и совершенно справедливо. Зато мы можем уступить вот здесь, поможет ли это? Ах, я так и думал, что поможет.

Каждый из депутатов был полностью уверен, что Анссет держит его сторону в дискуссии; когда же они поздно ночью закончили, чиновники приготовили копии нового соглашения, и все представители, а так же Анссет, поставили под ним свои подписи.

Потом, когда уже забрезжила надежда на мирное решение, Анссет внимательно присмотрелся к собравшимся. Он совершенно не выглядел уставшим. «Самообладание», подумала Киарен.

— Друзья, — сказал Анссет, — сегодня вы завоевали мое громадное уважение. Вы действовали быстро, мудро и честно. Я понимаю, что некоторые ваши правительства прочитают это компромиссное соглашение и пожелают его изменить. Мне не хочется, чтобы вам пришлось спорить со своими правительствами. И, конечно же, мне не хотелось бы, чтобы вы возвращались сюда с теми же самыми претензиями. Поэтому, сообщите вашим правительствам, очень вежливо, что если в течение пяти дней они не примут данного соглашения именно в той форме, в которой оно было составлено, я исключу такое правительство из участия в компромиссном решении, и если оно и дальше будет сопротивляться, я лишу его власти. Я требую, чтобы к этому разумному документу все отнеслись, как к закону. Вы меня понимаете?

Они все понимали.

— Только нет необходимости говорить, каким я буду неуступчивым, если они не станут выдвигать критические замечания или возражения. Я верю в ваш разум и умение хранить тайну, которые сегодня научился ценить более собственных. А теперь, пойдем уже спать, наверняка все мы устали.

Когда Анссет встал из-за стола, посланники спонтанно вознаградили его аплодисментами.

Но вечер на этом еще не закончился. Анссет, Киарен и министр вышли из зала для собраний в небольшую комнату, где их ожидал уходящий управляющий. Весь день он следил за переговорами через мониторы. Теперь он должен был критиковать действия Анссета, чтобы мальчик мог учиться на своих ошибках.

— Только ты никаких ошибок не допустил, — сообщил управляющий с улыбкой, показавшейся Киарен не совсем откровенной. — Таким образом, я могу уйти с чистым сердцем.

И он вышел.

— Конечно, он может говорить о легком сердце, — буркнул Анссет Киа-Киа, — но меня он как-то не слишком полюбил.

Киарен в ответ рассмеялась.

— Ты объяснишь Анссету, почему так? — обратилась она к министру по делам латиноамериканских народов.

У министра желания смеяться не было.

— Я не собираюсь дискредитировать бывшего управляющего Земли, Анссет, но до сих пор никому еще не удалось справиться с бразильцами. Впервые к моменту завершения конференции, управляющий не должен был угрожать, что вышлет против них вооруженные силы.

Анссет улыбнулся.

— Это гордые люди, — сказал он. — Я полюбил их.

Потом министр вышел, а Анссет уселся. Наконец-то на его лице отразилась усталость. Его руки дрожали.

— Это было самым сложным, что я сделал в жизни, — тихо сказал он.

— Дальше пойдет легче, — успокоила его Киарен, все еще изумленная тем, что мальчик проявляет свою слабость.

— Гляди, — сказал ей Анссет. — Я весь дрожу. Раньше я никогда не дрожал.

Потому что раньше ты пел, подумала Киарен. Оба они прекрасно понимали, почему Анссет уже не может сохранить идеального Самообладания. Девушка помогла мальчику подняться.

— Ты идешь спать? — спросила она. Анссет отрицательно покачал головой.

— Сомневаюсь. Да и не смог бы я заснуть. А если бы заставил себя, заплатил бы за это завтра. Например, тем, что разбил бы окно и начал грызть стекло.

Он явно стыдился своей новой слабости.

— Так может пойдешь со мной? — предложила Киарен. — Я еще не ужинала. Мы можем вместе поесть и немного поболтать, чтобы расслабиться. Если ты желаешь.

Анссет желал.

8

Йосифа разбудил, скорее, запах, чем звук. Во всяком случае, запах первым проник в его сознание, аромат настоящей еды, которая готовилась на кухне, а не слабенький запах блюд из автомата. Йосиф глянул на часы. Час ночи. Он лег тремя часами ранее, зная, что Киарен вернется поздно. Но в кухне готовилась настоящая еда — хотя они теперь чаще позволяли себе такую роскошь, возможную, благодаря недавнему увеличению зарплаты; но настоящую еду они всегда ели вместе.

Потом он услышал голоса. Голос Киарен он узнал по интонации. Второй голос был ему неизвестен; он звучал по-женски. Йосиф внутренне расслабился, поднялся с кровати, накинул халат и сонно вошел в переднюю комнату.

На кухне Киарен готовила салат, разговаривая с мальчиком лет двенадцати-тринадцати. Они стояли, повернувшись к Йосифу спинами.

— Но справился ты с ними мастерски, — говорила Киарен. Мальчик только пожал плечами.

— Я услышал их песни и спел их. Это легко.

— Для тебя, — возразила ему Киарен. — Правда, ты же пел.

Мальчик рассмеялся. Йосиф воспринял этот звук не столько ушами, сколько всем телом. По позвоночнику прошли мурашки. Он уже знал, кто был этот ребенок — единственный ребенок, голос которого обладал подобной силой. Анссет. Йосиф еще ни разу не встречался с ним, видел только снимки. Но ему не хотелось, чтобы мальчик повернулся.

Он глядел на него сзади и видел, как мальчишеские волосы слегка завиваются на шее и клеятся к коже, вспотевшей от кухонного тепла; он видел, как торс сужается и переходит в стройную талию, а потом линия тела совершенно не расширяется, только гладко стекает в худенькие бедра и сильные, хорошо сформированные ноги.

Мальчик двигался грациозно; он то наклонялся, чтобы наблюдать за занятыми работой руками Киарен, то снова выпрямлялся, чтобы видеть ее лицо.

— Я пел? — повторил он. — Если это было пение, тогда попугаи точно разговаривают.

— Это было пение, — заявила Киарен. — Хотя, у меня никогда не было слуха.

Понятно, Певческий Дом. Йосиф знал от Крысы, что Киарен воспитывалась в Певческом Доме. Только сами об этом никогда не говорили. Это явно находилось в списке тем, которых Киарен не желала затрагивать. Йосфу никогда не приходило в голову, во всяком случае, серьезно, что Киарен могла быть знакома с Анссетом. Точно так же, словно они были бы родом из одного города на Земле. Даже если Сиэттл, в котором Йосиф родился, не было никакой метрополией, ему всегда казалось абсурдным, когда люди спрашивали: «Из Сиэттла? Тогда ты точно должен знать моего кузена?» Само название для него ничего не значило. Но ведь Певческий Дом не был никаким городом, всего лишь школой, правда?

И Киарен знала этого мальчишку. Который тоже, совершенно случайно, был управляющим планетой, то есть — ключом к их карьере.

Йосифу пришло в голову, что Анссет может им помочь. Только эта мысль утонула под лавиной гораздо более сильных мыслей и чувств. Потому что Анссет как раз повернулся и глянул на него.

Снимки не передавали всей правды. Йосиф не ожидал подобных глаз, которые нашли его лицо, как будто бы Анссет искал его долгое время; губ, которые легенько приоткрылись в предсказании страсти и улыбки; просвечивающей кожи, которая казалась гладкой словно мрамор, и, тем не менее, теплой и мягкой, как земля под солнцем. Йосиф был красив, словно ребенок, но рядом с этим мальчишкой он чувствовал себя просто уродом.

Руки Йосифа желали хотя бы прикоснуться к детской щеке — не мог же тот быть столь совершенным, как выглядел.

— Привет, — сказал мальчик.

Киарен, которую застали врасплох, повернулась. Увидав Йосифа, она облегченно вздохнула.

— Ой, Йосиф. Я думала, что ты спишь.

— Я спал, — ответил тот, удивленный тем, что вообще может разговаривать.

— Как долго ты здесь стоишь?

Вместо него ответил Анссет:

— Несколько минут. Я слышал, как он вошел.

— Но почему ты не отозвался?

И снова ответил Анссет, хотя вопрос был направлен к Йосифу:

— Я знал, что нам ничего не угрожает. Он вышел из спальни. И я догадался, что это твой приятель — Йосиф.

— Ну да… — несколько неуверенным тоном признала Киарен. Йосиф догадался, что она никогда не упоминала про него Анссету — девушка была удивлена тем, что Анссет про него знает.

По-видимому, Анссет тоже заметил ее колебания.

— Ой, Киарен, не думала же ты, будто бы мне позволят дружить с тобой, пока тебя не проверят? — Казалось, что его это развлекает. — Они все так совестливо работают. И наверняка им известно, где я сейчас нахожусь, и что мы здесь делаем.

— Они что, подслушивают нас? — перепугалась Киарен.

— У них нет разрешения, — ответил Анссет, — но, наверняка, так. Если не местные, то имперские шпики. Не стоит этим беспокоиться. Они наверняка лишь прослеживают пульс и число человек. Все-таки, какую-то приватность мне позволяют. И я имею право этого требовать.

Голос его излучал покой. Киарен с Йосифом тоже почувствовали себя спокойнее.

Салат был готов. Киарен посыпала его горячими шампиньонами.

— Я не ожидал настоящей пищи, — сказал Анссет.

— Как правило, мы берем пищу из автоматов, — ответила на это Киарен, и в течение всего ужина они говорили о достоинствах, недостатках, расходах и опасностях настоящей еды.

Понятное дело, во дворце Анссет никогда не пробовал машинной пищи — у стола императора свои привилегии.

Йосиф говорил немного и немного ел. Он пытался сам себя убедить, что это по причине усталости. Но глаза его были широко открыты, и внимание его не ослабевало ни на мгновение. Он следил за Киарен и Анссетом, в основанном — на Анссета; он глядел, как ладони мальчика рисуют грациозные линии в воздухе, как его глаза радостно блестят, попробовав блюдо, после остроумной шутки или даже без причины, просто потому, что он радовался текущим мгновением.

Каждое слово Анссета говорило о любви, и молчание Йосифа соответствовало ситуации.

— А ты как считаешь, Йосиф? — обратилась к нему Киарен, и тот сориентировался, что не слушал беседы.

— Прошу прощения, — сказал он. — По-моему, я задремал.

— С широко раскрытыми глазами? — рассмеялась Киарен. Правда, голос у нее был усталым.

Анссет внимательно поглядел на Йосифа. Тот думал, что мальчик пытается ему что-то передать; тот знал, что Йосиф солгал, что он вовсе не дремал.

— Почему бы тебе не пойти спать? — предложил ему Анссет. — Ты же устал.

Йосиф кивнул.

— Пойду.

— Да и я тоже уже лучше пойду, — сказал Анссет. — Все было замечательно. Спасибо.

Он поднялся из-за стола и направился к двери. Киарен провела его, болтая по дороге. Но Йосиф пренебрег требованиями вежливости и вернулся в спальню. Ему не нужно было времени на раздумья. Он знал, что следует сделать. Анссет не был всего лишь случайным знакомым, а самым обычным начальником. Киарен будет приглашать его снова и снова. Потому Йосиф начал снимать одежду с полок и укладывать ее в сумку.

И все же, он был уставшим и потому вскоре уселся на краю кровати, держа края наполненной до половины сумки. Размышляя, а поможет ли это. Сама мысль о том, чтобы покинуть Киарен была для него невыносимой. Но мысль о том, чтобы остаться была еще более страшной.

Ведь я уже так делал, подумал он. Все это уже было, и что хорошего мне это принесло?

Он вспомнил Пиотера, и после того уже не мог попросту подняться, закончить сборы, уйти. Пиотера он любил первой любовью. Именно Пиотер научил Йосифа, робкого мальчика исключительной красоты, как давать и принимать любовь. Тогда Йосиф открыл нечто, чего о себе никогда не знал. А именно, что если кому-то доверял, то не скрывал ничего. Что если любил, не мог полюбить никого другого. Он и Пиотер ходили повсюду вместе, делали все вместе. Они столь часто говорили «мы», что слово «я» с трудом проходило сквозь уста. Всего лишь год разницы в возрасте сделал их любовь такой мальчишеской, такой подчеркнутой, что никто не замечал в ней какого-то сексуального подтекста; но Йосиф узнал и то, что не может любить, не занимаясь любовью. Что одно является частью другого, центром мечтаний и желаний Потому он с Пиотером делили все, и казалось, будто бы так останется навечно.

Пока не появился Бант. Тот сразу все понял. До Йосифа так и не дошло, что же вызвало перемену. Попросту, в один прекрасный день все было, как и раньше: Бант — далекий приятель, и Пиотер — заслоняющий весь мир. А на следующий день все изменилось. Пиотер сделался чужим, а Бант, который наконец взял Йосифа в постель, полностью заменил его.

Йосифа пугало то, что он смог измениться так быстро, что все его чувства изменились в течение одной ночи. Ему не хотелось думать, будто бы причиной является секс; он воспроизвел ход событий и отметил зародыши перемен уже несколькими месяцами назад, когда Бант принял его на работу в качестве секретаря, и когда они начали обмениваться шуточками в офисе. Теперь Йосиф вспомнил прикосновения, жесты, улыбки; он менялся все время, вот только заметил это спустя какое-то время.

Он не мог вынести своей неверности в отношении к Пиотеру. В течение нескольких недель он пытался удержать их былую связь. Но у него не было ни малейшего шанса. Пиотер не был глупцом, и он страдал все сильнее, по мере того, как все четче становилось понятно, что Йосиф ему уже не принадлежит. И, наконец, Пиотер сказал: «Почему ты не ушел сразу, вместо того, чтобы теперь вот так рвать меня на кусочки?» На сей раз, подумал Йосиф, на сей раз я обязан уйти. Пока я не уничтожил Киарен. Ведь я же не смогу устоять перед этим мальчиком, и, раньше или позднее, случится перемена, если я и дальше буду видеть его.

Очень скоро уже не в сторону Киарен стану я направлять свои мысли и чувства; и даже если этот мальчик никогда не станет моим приятелем, очень скоро он станет для меня навязчивой идеей, как было с Бантом, что с Киарен я уже не выдержу.

Наполовину заполненная сумка лежала у него под ногами. Почему я не ухожу? — спросил сам себя Йосиф. Ну почему я до сих пор здесь торчу? Я знаю, что мне следует сделать, знаю причину, таков уж я есть, и единственный способ, чтобы меня здесь удержать — это все прекратить, а все еще сижу здесь, и до сих пор не уложил вещи, и не ухожу — так почему же?

Ответ стоял в дверях с изумлением на лице.

— Ты что делаешь? — спросила Киарен.

— Собираю вещи, — ответил на это Йосиф, но уже знал, что не уйдет. Он не мог покинуть ни Пиотера, ни Банта по собственной воле; не сможет он покинуть и Киарен. Я не владею собой, дошло до Йосифа. Я предался ей и уже не могу принять решения, чтобы окончательно освободиться.

— Зачем? — спросила Киарен, уже оскорбленная, поскольку не понимала его поведения.

Если я останусь, то уничтожу ее, точно так же, как уничтожил Пиотера.

— Останемся друзьями, — сказал Йосиф.

— Что произошло? Почему сейчас, в три часа ночи? Что я такого сделала?

— Анссет, — ответил на это Йосиф.

Киарен не поняла.

— Как ты можешь ревновать к нему? Ему всего пятнадцать лет. В Певческом Доме им дают лекарства, он бесплоден, созревание задерживают на целые годы… у него вообще нет пола, Йосиф…

— Я ревную не к нему, — возразил тот.

Какое-то время девушка глядела на него, потом до нее дошло.

— Все еще те самые шестьдесят два процента, так? — закинула она удочку.

— Нет, — возразил Йосиф. — Просто, я вижу возможность. И хочу этого избежать.

— Нет никакой возможности.

— Ты не понимаешь.

— Чертовски хорошо я все понимаю. Выходит, все это время я только грела тебе постель, пока ты не нашел красивого мальчишку на мое место?

Быть может, лучше все это отложить? — подумал Йосиф. Да, будет намного лучше, все это отложить. Я не могу сделать этого сегодня. Ведь Анссет — это всего лишь возможность, а Киарен — реальна, я люблю ее сейчас и не могу снести боли и гнева в ее голосе.

— Нет, — тихо, но с чувством произнес он. — Киарен, ты ничего не понимаешь. Я не выбрал тебя. Не я выбирал Банта. Такие вещи просто случаются. Все это сильнее меня.

— Выходит, тебе хватило одного вечера, и ты вдруг забыл, что любишь меня…

— Нет! — в отчаянии воскликнул Йосиф. — Нет! Киарен, просто я знаю, что такое возможно, и я не хочу, чтобы это случилось, как ты не понимаешь?!

— Не понимаю, — ответила та. — Если ты меня любишь, значит — любишь.

Йосиф поднялся и подошел к девушке, перевернув по дороге сумку.

— Киарен, я не хочу от тебя уходить.

— Так не уходи.

— Я хочу уйти, потому что люблю тебя.

— Если ты меня любишь — тогда останешься.

Йосиф знал об этом уже с того мгновения, как Киарен встала в дверях. Он не мог ее покинуть. Перемена, когда уж случится, совершится совершенно неотвратимо, и тогда он покинет Киарен, потому что полюбит кого-то другого, а что-то ему не позволяет любить двух человек одновременно. Теперь же самым главным человеком была для него Киарен, и он не мог уйти от нее, поскольку она желала, чтобы он остался..

— Я доставлю тебе боль, — сказал Йосиф.

— Не будет большей боли, если ты уйдешь сейчас, без причины.

Йосиф задумался над тем, была ли Киарен права, легче ли было уйти без причины или же по причине, которая появится в будущем. Наверняка, сейчас было легче. Наверняка, легче было вынести, если не знаешь, кто забрал сердце любимого.

Но, может, и нет; Киарен была женщиной, а Йосиф женщин не понимал. Быть может, она была права, и будет легче подождать.

— А кроме того, Йосиф, почему ты думаешь, что Анссет когда-нибудь поддастся тебе? Ты же знаешь, он устоял перед двумя императорами.

Тут она была права. Она была права, и Йосиф сам это понял, в связи с чем, подошел к сумке, вынул одежду и снова уложил ее по полкам.

— Он никогда меня не за хочет, — сказал он. — Какой же я дурак. Просто я устал.

Он разделся и лег в постель.

Любовью они занимались в молчании, и неоднократно Йосиф изумил Киарен силой своей страсти. Она не знала, что, несмотря на все усилия, он все еще видел колечки волос на шее Анссета, мягкую щеку, которой касался лишь в воображении, но которая из-за того сделалась еще мягче. Йосиф пытался выбросить из памяти лицо мальчика. Напрасно.

После всего, Киарен довольно вздохнула и поцеловала Йосифа. Ей кажется, что все уже лучше, горько подумал тот. Ей кажется, что удержала меня. Гораздо легче она удержала бы меня, если бы позволила сейчас уйти.

Когда Киарен задышала ровно и глубоко. Йосиф приподнялся на локте и поглядел на ее лицо, которым она всегда поворачивалась к нему во сне. Он нежно погладил ее щеку; губы девушки инстинктивно пошевелились, словно у новорожденного, ищущего материнскую грудь.

— Я предупредил тебя, — сказал Йосиф тихо, настолько тихо, что слова даже не вышли из губ. — Я тебя предупредил.

Потом отказался от дальнейших действий, повернулся навзничь и пытался заснуть, с тяжким сердцем, поскольку один-единственный раз попытался управлять собственной жизнью, но не смог.

Но Киарен не спала, а может ее разбудило его прикосновение.

— Йосиф, — сказала она. — Я хочу от тебя ребенка.

— Нет, — шепнул тот.

— Пожалуйста, — попросила она. А поскольку был уставшим и ни в чем не мог ей отказать, и поскольку знал, что вскоре откажет ей во всем, Йосиф взял себя в руки, и они опять занялись любовью. На следующей неделе Киарен забеременела, и когда Йосиф увидел, какая она счастливая, и как он сам заботится о ней, его охватили сомнения: а может он и не был прав, быть может, Анссет совершенно ничего для него не значит.

Йосиф настаивал на том, чтобы они оформили брак, в связи с ребенком и поскольку желал еще крепче связаться с Киарен. Теперь я уже никогда не выброшу тебя из сердца.

Всегда буду любить тебя.

Ложь, подумал он, и на сей раз был прав.

9

Инспекция были идеей Анссета. Рикторс как раз вернулся с инспекции префектур, которая дала замечательные результаты. «Так почему и не я?» — спросил сам себя Анссет.

Чем больше он об этом говорил, тем больше идея нравилась советникам.

— На планете всегда выступают региональные различия, — говорил Анссет. — И большинство планет развивает собственные диалекты, иногда, даже языки. Но на Земле существуют народы. Если император обязан поддерживать контакты с каждой префектурой, то управляющий Земли обязан поддерживать контакт с каждым народом.

Киарен услышала и дополнительные объяснения:

— Статистические данные и числа, которыми вы все время играетесь, для меня ничего не значат. Я не умею мыслить подобным образом. Ты представляешь мне свои заключения, а я не знаю, откуда те взялись. Но когда я сам все увижу, когда услышу их голоса, когда познаю песни людей и их предводителей, я пойму их лучше.

— Лучше?

— Чем теперь. И, в какой-то степени, лучше, чем их понимаешь ты, хотя твои компьютеры запоминают всякий старый велосипед, переданный на слом.

Потому они выехали в инспекцию, и Анссет забрал с собой всех основных советников, а так же позволил им взять их супругов, если имелись брачные контракты. Таким образом, Йосиф тоже поехал, хотя в число советников он не входил.

Путешествие началось по обеим Америка: Уругвай, Парагвай, Бразилия, Титикака, Панама, Мексика, Восточная Америка, Западная Америка и Квебек. В Мексике Йосиф с Киарен остались на дополнительные три дня, чтобы снова посетить места, в которых были в начале своей любви. Конечно же, с ними был и их сынок, маленький Эфраим — Йосиф выбрал это имя, поскольку именно так тысячелетия назад назвал своего любимого сына библейский Иосиф.

— История, — только и фыркнула Киарен. — Смешное имя. — Ей оно совершенно не нравилось.

Эфраиму исполнился всего годик, но он считал себя замечательным атлетом. Для его возраста у него была исключительная координация, но вот умения было недостаточно, и он сломал себе руку, упав с полки в развалинах Олимпийского Стадиона.

— Эфраим замечательно справляется, — пожаловалась Киарен. — Это ты, Йосиф, доводишь меня до кипения.

— Я обеспокоен этим.

— Ты слишком много беспокоишься, — заявила на это Киарен. — С ним ничего не случится. Пара недель отдыха, и все будет нормально. Я забочусь о нем. А вот ты заставляешь его нервничать.

— Но не могу же я сидеть и ничего нее делать. Поэтому они решили, что Йосиф присоединится к инспекции в Квебеке, а встретятся вместе уже в Европе, когда Эфраим полностью выздоровеет.

— Может, будет лучше, если ты поедешь, а я останусь? В конце концов, ведь это ты же личный консультант. Я всего лишь муж.

— Анссет сейчас во мне не нуждается. А Эфраиму ты тоже не нужен. Осматривай виды, изучай историю и позволь Эфраиму спокойно выздороветь вместо того, чтобы постоянно забавлять отца. Вчера он икал целых полчаса, так ты его рассмешил.

— Ладно, раз ты так хочешь, я поеду.

Киарен в ответ поцеловала его.

— Уматывай, — приказала она.

Йосиф вышел из комнаты, немного жалея, что оставляет семью, зато радуясь тому, что не потеряет времени в старой Европе, где древних народов сохранилось больше, чем в других регионах мира.

Анссет заметил его чуть ли не сразу.

— Ты уже вернулся к нам?

— Киарен осталась с ребенком. А меня выгнала, потому что я был невыносимым.

— Надеюсь, мальчик быстро выздоровеет.

А потом снова государственные дела, встреча с самозванным королем Квебека — титул, который император едва терпел, но терпел, поскольку короли Квебека в достаточной степени подлизывались к властям, а народ ненавидел их от всего сердца. Мятеж, похоже, здесь не намечался, так что никаких проблем решать здесь было не нужно.

В течение последующих дней Анссет с Йосифом все сильнее сближались друг с другом. Поначалу Анссет считал, что они встречаются случайно. Потом до него дошло, что это он сам организовывает эти встречи, что сознательно посещает те места, где ожидает найти Йосифа. В течение последних нескольких месяцев они редко контактировали — хотя Анссет по голосу сразу же узнал, что Йосиф не испытывает к нему антипатии, но муж Киарен все время старался избегать парня, не принимал участия в беседах, оставлял его самого с Киарен. Ему не нужно было объяснять причину своей робости перед Анссетом. И Анссет это уважал.

Но сейчас рядом с ним не было Киарен, своей ближайшей поверенной особы и приятельницы, ему просто необходимо был с кем-то говорить. Потому, он не избегал встреч с Йосифом. Анссет приглашал его разделить трапезы, беседовал с ним по вечерам. Анссет не понимал, почему Йосиф всегда как-то без особой охоты выражал согласие, тем не менее, никогда не отказывался от приглашений. Постепенно, с прохождением дней в Париже, Вене, Берлине, Страт форде и Байле Атха Клиатх, дни дождливые, приятно прохладные и туманные, Йосиф утратил свою сдержанность, и Анссет начал понимать, почему Киарен так сильно была привязана к этому мужчине.

Еще Анссет отметил, что Йосиф желает его в сексуальном смысле. Сотни мужчин и женщин уже проявляли такие желания. Анссет привык к этому, ему приходилось справляться с этим в течение всех лет, проведенных во дворце. Только Йосиф вел себя иначе. В его голосе было меньше плотского желания, но больше ласки, вытекающей из привязанности.

Он интриговал Анссета, хотя раньше подобного рода вещи его отталкивали. Теперь же он был заинтригован. А еще, с тех пор как занял должность в Вавилоне, он вырос на семнадцать сантиметров, голос его становился более глубоким. Изменился он и в других отношениях.

Его терзали желания, которых он не мог успокоить; вопросы, которые он не осмеливался задавать, поскольку словесный ответ ему был известен, а другой ответ он боялся узнать.

В Певческом Доме не много говаривали о лекарствах, которые давали певцам и Певчим Птицам. Разве что то, что они замедляли созревание и вызывали побочные последствия. Ходили слухи, что эти лекарства хуже действовали на мужчин, чем на женщин, но в каком смысле хуже, и в чем вообще заключалось их воздействие, этого никто объяснить не мог. Лекарства прибавляли им пять лет дополнительного детства, еще пять лет с волшебными детскими голосами.

Но, Анссет утратил свои песни, поэтому голос ему больше не был нужен, разве что для примитивных песенок, с помощью которых он подчинял себе всех национальных лидеров — легкая штучка, которой он потом все время стыдился. Пять дополнительных лет детства прошло, потому он хотел знать, что будет дальше.

После встречи с предводителем валлийцев, человеком с грубоватыми манерами, кельтский язык которого в ушах Анссета звучал словно музыка, управляющий планетой и вице-министр по вопросам колонизации отправились вместе в замок Каэрнарвон. Замок был накрыт защитным куполом несколько тысяч лет назад — последнее британское строение, в котором сохранилось несколько оригинальных камней. Вместе они прогуливались по стенам, глядели сверху на густую зелень травы и деревьев, на синюю воду, отделяющую замок от острова Анжелси. Единственным следом современности был флаер, охраняемый гвардейцами и полоса примятой травы на дороге, которой пользовались транспортные средства.

Понятное дело, что в замке были и другие современные средства передвижения — замок был переделан в шикарную гостиницу, и здесь гости должны были заночевать. Службы безопасности проводили последний осмотр. Но там, где сейчас стояли Анссет с Йосифом, никого не было, только птицы парили над морскими волнами.

— Что это за место? — спросил Анссет. — Почему оно так выглядит?

— Замок походил на военный корабль, — ответил ему Йосиф. — Все люди скрывались сюда, когда нападал враг, а стены удерживали атаку.

— То есть, тогда лазеров не было.

— Ни бомб, ни артиллерии. Только луки, стрелы и копья. Ну, еще несколько других особых штучек. Например, со стен выливали кипящее масло на людей, которые пытались на них карабкаться.

Анссет спустил взгляд, легко скрывая свое отвращение, но и заинтересованный, как далеко было от земли.

— Даже на стенах было опасно.

— Те люди жили во времена насилия.

Анссет подумал о нынешних временах насилия.

— Как и все мы.

— Тогда было по-другому. У кого был меч, тот обладал и властью. Он управлял всеми теми, кто был слабее его. Все время шли какие-нибудь войны. Люди все время убивали друг друга. Они дрались за землю.

— Майкел покончил с войнами, — сказал Анссет. Йосиф на это рассмеялся.

— Ну да, потому что во всех их выиграл. Наверное, это единственный способ установить мир. Ведь люди пробовали и другие способы, только все они закончились неудачей.

Йосиф провел пальцами по шершавым камням.

— Когда-то я жил в подобном месте, — признался Анссет.

— В Певческом Доме? А я и не знал, что он похож на замок.

— Там никто уже не льет кипящее масло, если ты это имеешь в виду. И стена не удержит вражескую армию не более получаса. Но он весь из камня, как и этот.

Анссет уселся, снял ботинки и встал на камнях босиком.

— Я чувствую себя так, словно бы вернулся домой.

Он легко побежал по стене к башенке и забрался по крутым ступеням на самый верх.

Йосиф направился за ним. Анссет стоял на вершине башни в самой высокой точке замка, испытывая головокружение. Ему вспомнился Высокий Зал, вот только сюда никогда не доходили ни холод, ни ветер, ведь весь замок покрывал практически прозрачный купол. Анссет начал уже понимать значение времени. Певческому Дому исполнилось тысяча лет. Люди проживали на Тью более две тысячи лет, прежде чем был построен Певческий Дом. Но когда люди поселились на Тью, три тысячи лет назад, этот замок стоял уже шестнадцать тысяч лет, из них десять тысяч он провел под куполом.

— Мы такие древние, — сказал Анссет.

Йосиф кивнул.

— За все это время ничего не забыли. Но ничему и не научились.

Анссет усмехнулся.

— Возможно, чему-то и научились.

— Лишь некоторые из нас.

— Ты такой суровый к людям.

— Возможно, — ответил на это Йосиф. — Таких замков мы уже не строим. Для этого мы слишком изощренные. Мы просто размещаем флот на орбите возле планеты, так что, вместо крепости на берегу моря, у нас имеются крепости, отбрасывающие тень на каждый сантиметр почвы. Древние времена были страшными, Анссет, тем не менее, у них были и свои достоинства.

— Я слышал, они опорожнялись и сохраняли свои экскременты.

— У них не было конвертеров.

— В ямах. И они разбрасывали экскременты по полям, чтобы получить больший урожай.

— Так было в Китае.

— Вон она как…

— Но в одном было лучше. Человеку было где укрыться.

В голосе Йосифа проскользнула такая тоска, что Анссет даже обеспокоился.

— Укрыться?

— Девственные, еще не открытые страны. Достаточно было поплыть в Ирландию… Человек мог укрыться перед своими врагами.

— А у тебя разве есть враги? — спросил Анссет. В ответ Йосиф горько рассмеялся.

— Только я. Я — единственный свой враг.

С тех пор, как Анссет был заключен в покоях Майкела, никогда еще он так не тосковал по своим песням. Но теперь у него не было песни, он не мог спеть утешения и победить те страхи, что грызли Йосифа. Анссет знал, что Йосиф в какой-то степени боялся и его самого; и теперь он желал спеть ему песню любви, сообщить, что он, Анссет, никогда его не обидит, что за последние несколько месяцев, а особенно за последние несколько дней, полюбил его так же, как любил Киарен, что они оба, каждый по-своему, частично заполняли ту громадную пустоту, что осталась в нем после утраты песни.

Только он не мог этого спеть и не мог этого сказать, потому лишь протянул руку и нежно погладил Йосифа по плечу.

К его изумлению, Йосиф тут же отпрянул от него и сбежал вниз по лестнице. Анссет побежал за ним и чуть ли не столкнулся с мужчиной, когда Йосиф задержался в двери, что вели к дорожке, идущей по вершине крепостных стен. Он обернулся к Анссету со странно искаженным лицом.

— Что произошло? — спросил Анссет.

— Киарен приезжает завтра.

— Я знаю. И жду ее. Мне ее очень не хватало.

— Мне тоже.

— Тем не менее, я рад, что она оставила нас одних. В противном случае, я никогда бы не полюбил тебя.

И тогда Йосиф ушел, а дезориентированный Анссет не побежал за ним.

Весь остаток дня и весь вечер Анссет ломал себе голову над этой загадкой.

Он знал, что Йосиф любит его, знал он и то, что Йосиф любит Киарен — в таких вещах лгать невозможно. Тогда, откуда эти сложности? Почему Йосиф так страдает?

Он отправился к комнате Йосифа, но застал там кого-то совсем другого.

— А где Йосиф? — спросил он, но охранник, которому предоставили это помещение, только пожал плечами.

— Я лишь сплю, где мне сказали, сэр, — ответил он.

Тогда Анссет направился к Калипу, занимавшемуся назначением номеров.

— Где Йосиф?

Калип сделал удивленную мину.

— Вы не знаете? Он сообщил, что это вы приказали перевести его в другой номер. Чтобы ему было ближе к библиотеке.

— В какой номер?

Калип не ответил сразу. Он неспокойно глянул по сторонам, затем спросил:

— Сэр, а вам было известно, что Йосиф гомосексуалист?

— Не он один, — ответил на это Анссет. — Или у вас для гомосексуалистов особенные комнаты?

— Просто, я не был уверен, известно ли это вам. Мы подумали… нам показалось, что он был слишком возбужден, потому что делал вам предложение. А вы его оттолкнули.

— Это уже исключительно мое дело. И он не делал мне предложений. Он — мой приятель, и я хочу знать, в каком номере он проживает.

— Он сам просил не говорить вам. Ему хочется быть одному, это он сам так сказал.

— Ты работаешь на него или на меня?

— Сэр, — пролепетал перепуганный Калип, — нам кажется, он прав. Ваша дружба — дело замечательное, но оно продвинулось слишком далеко.

— Я здесь управляющий планетой или уже нет? — ледяным тоном спросил Анссет.

Калип чуть не намочил штаны — голос Анссета все так же обладал властью над людьми, тем более, когда парень подражал самому грозному, отдающему приказы голосу Майкела.

— Да, сэр, — поклонился Калип. — Прошу меня простить.

— Или же кто-то запретил тебе выполнять мои приказы?

Собрав всю свою отвагу, — Калип возразил:

— Сэр, я всего лишь пытаюсь дать вам совет, когда вижу, что вы совершаете ошибку.

— Так ты считаешь меня глупцом? — спросил Анссет. — Думаешь, я прожил столько лет в дворце и не научился заботиться о собственной шкуре?

Калип отрицательно покачал головой.

— Когда я чего-то требую, твоей единственной обязанностью, Калип, является как можно скорее выполнить мое требование. Так в каком номере проживает Йосиф?

Калип ответил, но в его голосе были слышны гнев и оскорбленное достоинство.

— Слишком часто вы слушаете несоответствующих людей, сэр, — заявил он. — Иногда вам следует слушать меня.

Тут Анссету в голову пришло, что Калип в чем-то может быть и прав. В конце концов, Майкел с Рикторсом слушали своих советников всякий раз, когда им предстояло принять важное решение.

Анссет же в последнее время постепенно замыкался перед всеми, кроме Киарен и, в последние несколько дней, Йосифа. Но в данном случае советы Калипа были ненужными и бестактными. В соответствии с законом, Анссет был взрослым. Калипу не следовало вмешиваться в отношения между друзьями.

Парень без труда нашел номер Йосифа, но, прежде чем постучать, заколебался. Он снова пытался понять мотивы Йосифа, причины столь резкого бегства. Но ничего так не надумал. Эмоции Йосифа не представляли загадки для Анссета — парень прекрасно знал, чего хочет и чего не хочет этот мужчина. Йосиф хотел Анссета и не хотел его, но Анссет не знал — почему так. Не по причине Киарен — она не была ревнивой, и у нее не было бы претензий, если бы Йосиф захотел заняться любовью с Анссетом. Тем не менее, Йосиф вел себя так, словно само прикосновение Анссета было ядовитым, хотя он всей душой желал этого прикосновения.

Анссет ничего не понимал, но должен был понять, поэтому постучал, и дверь открылась.

Йосиф тут же попытался закрыться, но Анссет уже скользнул в номер. Когда же Йосиф попытался уйти сам, Анссет закрыл двери на замок и поглядел ему в глаза.

— Зачем ты сражаешься с самим собой? — спросил он у мужчины.

— Я желаю того, чего не хочу желать, — глухо ответил Йосиф. — Оставь меня, прошу тебя.

— Но почему ты не можешь получить того, что желаешь? — спросил Анссет, касаясь щеки Йосифа.

На лице взрослого мужчины четко отразилась внутренняя борьба. Он хотел оттолкнуть руку Анссета, но он этого не сделал. Вместо того, он сделал то, чего желал сильнее. Когда пальцы Анссета сдвинулись на шею Йосифа, тот сам протянул руку, погладил лицо парня, очертил контуры его губ и глаз.

А потом вдруг неожиданно повернулся, подошел к кровати и бросился на живот.

— Нет! — крикнул он. — Я не люблю тебя.

Анссет присел рядом с ним на кровати, провел пальцами по его спине.

— Ну почему же, ведь любишь, — возразил он. — Почему ты все время это отрицаешь?

— Нет! Не могу…

— Слишком поздно, Йосиф. Ты не сможешь меня обмануть, и сам это знаешь.

Йосиф повернулся навзничь, подальше от Анссета, и поднял на него глаза.

— Даже так?

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказал Анссет, — и я согласен.

И тут борьба в голосе и на лице Йосифа закончилась, и Йосиф капитулировал, хотя Анссет до сих пор не знал, за что же эта битва шла, и какая крепость пала.

Йосиф победил, но Йосиф же и проиграл; тем не менее, он добыл желаемое.

Прикосновение Йосифа ничем не походило на прикосновение гвардейца, который жадно ощупывал Анссета в первый же день пребывания на Земле. Глаза его ничем не походили на глаза педерастов, посещавших дворец, и которые практически не слышали песни Анссета, занятые оглядыванием его тела. Уста Йосифа на теле Анссета высказывались более красноречиво, чем тогда, когда касались только воздуха. И вопросы Анссета нашли свой ответ.

А потом вдруг, когда чувства были наиболее интенсивными, его застала врасплох резкая боль в паху. Анссет не смог сохранить Самообладания — и он издал тихий, невольный окрик.

Йосиф не обратил на него внимания или неправильно его понял. Тем временем, боль нарастала и нарастала, она накапливалась в паху и расходилась по всему телу волнами огня. Наверняка такая боль — это что-то ненормальное, подумал испугавшийся Анссет. Наверняка люди не испытывают подобного всякий раз. Я бы слышал об этом. Я знал бы об этом.

И пришел оргазм, но не как наслаждение, а как чудовищная боль, большая, чем могло выдержать Самообладание, большая, чем мог выразить голос. Анссет молча вился на кровати, его лицо было искажено мукой, рот был открыт в крике, слишком болезненном, чтобы он мог преобразоваться в звук.

Йосиф был ужасно поражен. Что такого он сделал? Анссет ужасно страдал; Йосиф никогда не видел, чтобы мальчик проявлял на себе боль. А ведь Йосиф знал, что никакой боли быть не должно, не при столь лаковом, деликатном соединении.

— Что случилось? — спросил он.

Анссет не мог извлечь из себя голоса, он лишь дернулся настолько резко, что упал с кровати.

— Анссет! — вскрикнул Йосиф.

Голова парня стукнула в стену. Один раз, другой, третий. Анссет вроде и не замечал этого. У него изо рта полилась слюна, обнаженное тело выгнулось дугой, затем страшно ударило в пол. Йосиф знал, что Анссет был на грани оргазма, но вместо наслаждения, которое так желал подарить парню, наступил кошмар.

Никогда в жизни Йосиф не желал принести кому-либо боль; его убивало само сознание того, что он кого-нибудь мог обидеть. И никогда в жизни не видел он такой боли, как боль Анссета.

Всякий конвульсивный спазм мальчишеского тела он воспринимал как удар.

— Анссет! — про стонал он. — Анссет, я всего лишь хотел любить тебя!

С голосом Йосифа, звенящим в ушах, Анссет наконец ударился головой настолько сильно, что потерял сознание. Только таким образом мог он сбежать от боли, которая давно уже пересекла границу стойкости; она сделалась бесконечной и вечной, исключительной причиной его существования. Боль превратилась в Анссета, а потом все накрыла тьма, крики утихли, и Анссет, наконец-то, освободился от страданий.

Разбудил его бледный утренний свет, вливающийся в окно. Он увидел каменные стены, но не слишком толстые; он все еще находился в замке, в одном из домов на замковом подворье. Почувствовал он и движение в комнате. Повернул голову. Рядом стояли Калип и два врача.

— Что случилось? — слабым голосом спросил Анссет. Трое мужчин тут же глянули на него.

— Это он проснулся? — спросил Калип у одного из врачей.

— Я проснулся, — ответил парень.

Калип склонился над ним.

— Сэр, вы бредили всю ночь. Прошло два часа, пока мы не узнали достаточно много о вашем случае, и чтобы смогли уменьшить боль.

— Это могло убить вас, — отозвался один из врачей. — Если бы сердце у вас было не настолько сильное, вы были бы уже мертвы.

— Что это было? — глухо спросил Анссет.

— Медикаменты Певческого Дома. Того, что они сделали, отвернуть уже невозможно. Но мы открыли обещающую комбинацию лекарств, и поскольку только таким образом могли спасти вам жизнь, провели контр-лечение, которое до определенной степени подействовало. Я просто удивлен тем, что вам позволили остаться здесь, после того, как вам исполнилось пятнадцать лет, а нам не сообщили о способе лечения.

— Как такое получилось? — шепнул Анссет.

— Вам следовало послушаться меня, — ответил на это Калип.

— Ты думаешь, будто я этого не знаю? — нетерпеливо бросил пациент.

— Лекарства Печенного Дома превращают для вас оргазм в пытку, — пояснил врач. — Кем бы ваша любовница не была, в своем деле она разбиралась.

— И так будет каждый раз?

— Нет, — возразил врач. Он глянул на своего коллегу, затем на Калипа. Тот, разрешая, кивнул. — Так вот, — продолжил первый врач. — ваше тело создает механизм самоконтроля. Как контроль для рожениц, только сильнее. Такое никогда уже не повторится, поскольку вы абсолютный импотент, либо будете таким при малейшем предзнаменовании боли. Ваше тело не желает снова проходить через подобное переживание.

— Ему всего лишь семнадцать лет, — обратился второй врач к Калипу.

— Но он теперь выздоровеет? — обратился Калип к обоим врачам.

— Он обессилен, но никаких физических ран, кроме синяков, нет. Несколько дней у вас будет болеть голова. — Врач смахнул волосы со лба Анссета. — Прошу не беспокоиться, сэр. Могло быть хуже. Никакой потери вы не почувствуете.

Анссет попытался изобразить слабую улыбку. Он не сильно был обеспокоен — он и вправду не знал, что утратил. Но после того, как врачи вышли, он вспомнил прикосновение Йосифа и то, что испытывал, прежде чем появилась боль — теперь он этого никогда не почувствует. Тем не менее, он хотел видеть Йосифа. Ему хотелось заверить мужчину, что это все было не его вина. Он достаточно хорошо узнал Йосифа, чтобы представить чудовищные угрызения совести, мучающие мужчину, который принес боль, хотя желал дать лишь наслаждение.

— Я должен поговорить с Йосифом.

— Он выехал, — ответил на это Калип.

— Куда?

— Не знаю. Он не показался с самого утра, а я не приказывал его искать. Честно говоря, мне и дела нет до того, куда он убрался.

Калип вышел из комнаты, а Анссет вновь заснул, побежденный усталостью.

Он проснулся и увидел рядом Киарен с обеспокоенным лицом.

— Киарен, — шепнул он.

— Мне сообщили, — призналась та. — Анссет, мне так жаль.

— Совершенно напрасно, — возразил он. — Йосиф не мог знать. Я тоже не знал. Это все вина Певческого Дома. Они могли меня предупредить.

Киарен кивнула, но голова ее была занята совершенно иным.

— Калип не согласится разыскивать йосифа. Все время он твердит, будто надеется на то, что Йосиф свергнется со скалы. Идет дождь. Ты ничего не знаешь, Анссет. Йосиф ведь ранее уже пытался покончить с собой. Это было несколько лет назад, но сейчас снова может попробовать.

Анссет тут же обеспокоился. Он уселся в постели и с изумлением понял, что голова болит не так уже и сильно. Он чувствовал себя слабым, но не беспомощным.

— Тогда мы должны его найти. Вызови начальника охраны.

Тот прибыл через минуту.

— Мы должны организовать поиски Йосифа, — заявил Анссет. — Не могу поверить, будто бы поиски до сих пор не были начаты.

Начальник охраны уставился в пол.

— Собственно говоря, не начаты, — признал он.

— Он может покончить с собой, — предостерег его Анссет, не скрывая своего возмущения.

— Калип не стал организовывать поисков, сэр, впрочем, я бы и так отказался.

Анссет не мог поверить в отсутствие субординации со стороны тех людей, на которых научился полагаться за последние два года.

— Тогда бы я убрал вас с должности, что сейчас и делаю.

— Как желаете, сэр. Но поиски Йосифа я не организовывал, потому что знаю, где он.

При этом голос его был неуверенный — он на самом деле знал, где находится Йосиф, но не знал, в каком состоянии тот находится, подумал Анссет.

— Где же он? Кто его задержал?

— Имперская Служба Безопасности, сэр. Это очевидно. Мы не знали, что с вами произошло. Подозревали покушение на вашу жизнь. Только после трех часов исследований установили причину. Мы сообщили императору. Тот оставил мне приказ, чтобы я немедленно сообщил ему, если с вами что-либо произойдет.

— Йосиф в руках Имперской Безопасности, — тупо произнесла Киарен.

— Почему не сообщили мне?

— Крыса запретил мне говорить до тех пор, пока вы сами не спросите.

— Крыса отдает вам приказы не сообщать мне о важных делах?

Начальник охраны явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Император всегда подтверждает слова Крысы. Вы сами должны понять, сэр, ведь мы нашли вас в таком состоянии, и Йосиф, в таком состоянии…

— В каком состоянии? — вмешалась Киарен.

— Он был совершенно голый, — вежливо ответил начальник охраны. — И орал во все горло. Мы думали, что он пытался вас изнасиловать. Мы понятия не имели, что происходит. С педерастами никто толком ничего не знает.

Киарен ударила его по щеке, который принял это совершенно спокойно.

— Просто, вы не имеете с ними дела, как имею их я, — сказал начальник безопасности. — Подобные истории случаются все время.

— Какие еще истории? — рявкнул Анссет, беря в свои ладони дрожащие пальцы Киарен. — Все время случается, что лекарства Певческого Дома почти убивают людей?

— Нет, я имел в виду насилие. Педерасты — они такие.

— Только не Йосиф, — возразил Анссет. — Йосиф совершенно не таков. И потому ваша теория ни хера не стоит. — Он использовал наиболее оскорбительный тон; вульгарные слова сам он использовал только в случае необходимости, и теперь удовлетворенно отметил, что начальник даже глазами захлопал. — А теперь прошу вас заказать прямой рейс в Сасквеханну.

— Таких рейсов из Каэрнарвона нет.

— Теперь есть. А самый ближайший — через четверть часа.

Вылетели они через пятнадцать минут — Анссет и Киарен в пустом коммерческом реактивном лайнере. Их обслуживал всего один стюард, которого они тут же отправили.

Охранники, вопреки всем требованиям регламента, летели за ними на другом самолете. Анссет все еще чувствовал себя слабым, но напряжение помогло ему перенести дорогу в аэропорт. Теперь он расслабился и погрузился в размышления, не совсем во сне, но и не бодрствуя.

Но тут же до него дошло, что Киарен нуждается в компании больше, чем сам он нуждался в отдыхе. Не двигаясь, она вглядывалась в океан за стеклом иллюминатора, но пальцы стиснула на поручнях кресла так сильно, что костяшки побелели, а само кресло застыло от напряжения.

— Киарен, отозвался Анссет. — С ним ничего не случится. Я все быстро поясню Рикторсу.

Она кивнула, но ничего не ответила.

— Есть что-то еще, так?

Киарен кивнула.

— Не то ли, что мы с Йосифом были вместе? Мне казалось, что нет, но вот он вел себя так, словно думал по-другому.

— Нет, — ответила она. — Мне не мешает, что вы с Йосифом были вместе.

— Но?

— Что «но»?

— Это ты подумала: «но». Это тебе не мешает, но…

Киарен опустила взгляд и нервно сплела пальцы.

— Анссет, наша первая встреча. Два года назад, когда я пригласила тебя к себе, на салат…

Анссет улыбнулся.

— Помню.

— Тогда Анссет мне сказал… что почти что влюбился в тебя.

— А ты имела что-то против?

— Да почему же? — ответила женщина голосом, дрожащим от эмоций. — Ведь существует множество способов любить, так чего же беспокоиться? Я сама люблю и его, и тебя, ты же сам знаешь, а ты любишь нас обоих, но вот он все время твердил, что может только… Что если полюбит тебя, то перестанет меня любить. Это он так сказал. И еще сказал, что если бы когда-нибудь занимался с тобой любовью, то лишь тогда.

— Когда?

— Когда перестал бы любить меня.

Для Анссета все это не имело ни малейшего смысла. Но потом он осознал, что до сих пор, сознательно или бессознательно, сам тоже все время любил поочередно. Эссте, затем Майкел, потом Рикторс, а за ним — Киарен. Но любил ли он Киарен меньше, потому что полюбил Йосифа? Конечно же — нет.

Но теперь поведение Йосифа начало обретать смысл. Если он и вправду так считал, то каким-то извращенным способом был прав, что так долго сопротивлялся собственному желанию, что так долго запрещал себе дружить с Анссетом, зная, чего это будет стоить ему, если дружба перерастет в нечто большее.

— А где Эфраим? — спросил Анссет.

— Я оставила его в Каэрнарвоне с женой министра по вопросам информации.

— Йосиф все еще любит тебя, — сказал Анссет.

Киарен глянула на него и попыталась улыбкой выразить свое согласие. Но без особой уверенности.

Йосиф был арестован Имперской Службой Безопасности, потому что сделал что-то такое, что по его мнению означало конец их союза. А что же с Эфраимом?

— Контакт всегда остается, — с трудом произнесла Киарен и разрыдалась. Анссет обнял ее рукой, прижал ее голову к своей груди. При этом он с изумлением отметил, что стал выше нее. Он рос. Вскоре вырастет в настоящего мужчину. Он задумался над тем, что это означает.

Наверняка, он не мог требовать от себя больше, как от мужчины, чем от него требовали, когда был ребенком. Наверняка, больше требовать уже невозможно.

10

Рикторс принял их в большом зале.

Охранников не было. Только Крыса. Но Анссет и Киарен знали, что Крыса представляет собой достаточную охрану.

В зал их провел дворцовый мажордом, но по знаку Рикторса он вышел. Киарен четко чувствовала висящее в воздухе напряжение. Анссет ничего по себе не проявлял, но Киарен знала, что это ошибочное впечатление. В случае необходимости, он все так же использовал Самообладание. Зато Рикторс напряжения и не скрывал. Киарен никогда еще не видела его так близко. Выглядел он как истинный император, которому никто не осмелится противоречить. Тем не менее, признаки страха были заметны. Все было так, словно Анссет держал оружие, способное серьезно ранить Рикторса. Все было совершенно так, словно он опасался того, что Анссет этим оружием воспользуется.

Киарен знала, что император и Анссет не виделись два года. От Анссета ей было известно и то, что они не расстались друзьями. Но, казалось, встречей они были довольны; Киарен не думала, что они притворялись.

— Я скучал по тебе, — сказал Рикторс.

— А я — по тебе, — ответил Анссет.

— Мои слуги сообщают, что ты неплохо справляешься.

— Лучше, чем я сам ожидал, но не настолько, как на то надеялся.

— Подойди сюда, — попросил Рикторс.

Анссет подошел поближе, остановился в нескольких метрах от трона и опустился на колени, в поклоне касаясь лбом пола. Нетерпеливым жестом Рикторс приказал ему подняться.

— Ты не должен делать подобных вещей, не тогда, когда мы наедине.

— Но я пришел просить у императора милости.

— Я знаю, зачем ты пришел, — сказал Рикторс, и лицо его потемнело. — О том поговорим позднее. Как ты себя чувствуешь?

— Со здоровьем все более-менее, люди помогают мне в границах разумного. Я же пришел за Йосифом. Он никакого преступления не совершил.

— Неужели? — спросил Рикторс.

И вдруг Киарен почувствовала тяжесть на сердце. Ее покинуло нечто, что спустя пару секунд она распознала как доверие. Сопротивления она не ожидала — обычная ошибка, которая будет исправлена, как только будет представлено объяснение. Какое преступление совершил Йосиф? Почему император тянет?

Ответ она узнала, как только поставила этот вопрос. Йосиф занимался любовью с Певчей Птицей Майкела. Даже император не занимался любовью с Певчей Птицей майкела. Йосиф получил то, чего император даже и не просил. Но желал ли того император? В этом ли была причина его гнева и того, что он тянул время?

— Он невиновен, — медленно произнес Анссет, и в его голос закралась угроза. — Я желаю его видеть.

— Неужто ты способен думать только про этого Йосифа? — спросил император. — Раньше, в первую очередь ты бы мне спел. Когда-то ты приходил ко мне, весь перепаолненный песнями.

Анссет не ответил.

— Два года! — крикнул Рикторс, не контролируя собственный голос. — Целых два года ты меня даже не посетил, и даже не пытался.

— Я не думал, будто бы ты желаешь меня видеть.

— Желаю? — Рикторс вернул себе какую-то часть достоинства. — Когда я здесь поселился, это место было наполнено твоими песнями. А потом ты ушел. Два года тишины. И болтовня всяких глупцов. Спой для меня, Анссет.

Парень молчал.

Рикторс вглядывался в него, и Киарен поняла, что это была та цена, которую император надеялся получить. Песня взамен за свободу Йосифа. Очень дешевая оплата, если бы у Анссета были внутри какие-нибудь песни. Но Рикторс не знал. Откуда было ему знать?

— Спой для меня, Анссет! — крикнул Рикторс.

— Он не может, отозвалась Киарен. Она глянула на Анссета, который стоял неподвижно, спокойно, глядя на Рикторса. Еще одно умение, которым сама она не смогла овладеть в Певческом Доме.

— Что это значит: не может? — спросил Рикторс.

— Это значит, что он утратил свои песни. Он не спел ни ноты, с тех пор как выехал отсюда. С тех пор, как ты…

— С тех пор, как что?…

Император провоцировал девушку, чтобы та продолжала говорить, чтобы отважилась осудить его.

— С тех пор, как ты закрыл его в покоях Майкела на месяц.

Отваги у Киарен хватило.

— Он не мог утратить своих песен, — упирался Рикторс. — Он тренировался и готовился с третьего года жизни.

— Мог, и утратил. Не понимаешь? Он не учил песни. Он учился, как открывать ее в себе. Как извлекать ее из глубины на поверхность. Думаешь, он запоминал их все, а потом выбирал подходящую для данного случая? Те песни исходили из его души, а ты его сломал, и вот теперь он уже не может их найти.

Киарен была изумлена собственным гневом. Анссета она слушала, сочувствуя ему. И до нее не доходило, насколько сильно она ненавидела Рикторса по причине Анссета. Странно, ведь сам Анссет никогда не вспоминал о Рикторсе с ненавистью. Только с болью.

Рикторс не обратил внимания на дерзкий тон Киарен, только вопросительно глянул на Анссета.

— Это правда?

Анссет склонил голову.

Рикторс спрятал лицо в ладонях, опер локти на поручнях трона.

— Что же я наделал, — сказал он, стиснув пальцы на волосах.

Он и вправду сожалеет об утрате Анссета, подумала Киарен и поняла, что, несмотря на страшную несправедливость, этот человек до сих пор любил Анссета. Потому, она неуклюже попыталась смягчить удар, который только что сама нанесла.

— Это не только твоя вина, — сказала она. — На самом деле, виноват Певческий Дом. Виновато то, что с мальчиком сделали. Они ведь бросили его здесь. Ты не знаешь, как значим Певческий Дом для… для людей, таких как Анссет. — Она чуть не сказала: «для нас». — Я знаю, что это сволочи, которые не заботятся о нас, а только заковывают нас в цепи и никогда не выпускают нас на свободу.

Рядом с ней Анссет, не соглашаясь, качал головой.

— Это правда, Анссет. Они поступили достаточно плохо в том, что бросили нас здесь без предупреждения, но ведь они даже не предупредили тебя про… перед тем, что произошло, перед действием лекарств… — Киарен не закончила. Она просто повернулась к Рикторсу, который, казалось, не слушал, и твердо заявила:

— Это Певческий Дом более всего обидел его.

Теперь Рикторс услышал. Он выпрямился, и ему, вроде, стало легче, хотя в нем все так же оставалось напряжение, видимое даже для Киарен, которая этого человека не знала.

— Правильно. Это Певческий Дом более всего обидел его, — повторил он.

Вдруг Анссет сделал шаг вперед, в сторону трона. Он был разгневан. Киарен была удивлена — ведь это же она все время говорила, но Анссет, тем не менее, рассердился на Рикторса.

— Это было ложью, — заявил Анссет.

Рикторс с изумлением глянул на него.

— Я знаю твой голос, Рикторс, знаю его так же хорошо, как и собственный. И эти слова были ложью, не каким-то мелким враньем, Рикторс, но ложью, которая очень много для тебя значит, и потому я хочу знать, зачем ты солгал!

Рикторс не отвечал. Через какое-то время он отвел взгляд от Анссета и посмотрел на Крысу, который тут же направился вперед.

— Оставайся на месте, — приказал Анссет, и Крыса, изумленный силой в голосе парня, послушал. Анссет вновь обратился к Рикторсу:

— Так это Певческий Дом более всего обидел меня?

Рикторс отрицательно покачал головой.

— Так в чем же заключается ложь, Рикторс? Меня оторвали от Певческого Дома, что стоило мне намного больше, чем всякая иная утрата, даже больше, чем утрата Майкела, чем утрата твоей дружбы. А ты говоришь, что это не Певческий Дом обидел меня более всего? Кто же? Кто оторвал меня от них?

Рикторс еще раз апеллировал к Крысе:

— Он опасен, Крыса.

Тот не согласился жестом.

— Я буду знать, когда он попытается напасть на тебя.

Киарен четко видела, что Рикторс не разделяет этой уверенности. Только теперь ее покинуло всяческое сочувствие и жалость к этому человеку. Ей до сих пор было трудно поверить, что кто-то мог поступить столь жестоко, как поступил Рикторс.

— Выходит, все это было ложью, — произнесла она в тишине. — Певческий Дом вовсе не отказался от него. Певческий Дом желал возвращения Анссета.

Рикторс молчал.

— Ты хитро все это разыграл, — обратился к нему Анссет. — Во время всего нашего разговора, в тот последний день, ты ни разу меня не обманул. Ни разу. А мне казалось, что твое напряжение берется из печали, что я ухожу.

Наконец-то Рикторс хрипло отозвался:

— Я жалел того, что ты уходишь.

— Куда угодно. К кому угодно. А я ведь был твоим, правда? Я должен был более всего любить тебя, так? Если я считал Певческий Дом своим домом, ты не мог этого вынести, правда? Раз я любил Певческий Дом больше этого дворца, ты отобрал у меня Певческий Дом, так? Но тебе пришлось при этом все выкрутить так, чтобы в результате я возненавидел их, а не тебя. Ты не мог позволить, чтобы я тебя возненавидел.

Слова, казалось, били в Рикторса, он даже зашипел под градом этих ударов. Действительно, Анссет утратил песни, но голос его все так же оставался мощным инструментом, которым парень пользовался, чтобы атаковать императора.

— Я желал твоих песен, — признал Рикторс.

— Ты желал моих песен, — с горечью возразил ему Анссет, — больше, чем желал моего счастья. Для того ты отобрал у меня счастье и украл мои песни.

И тут в голове у Киарен что-то щелкнуло, и она поняла, что Рикторс не держал Йосифа в качестве заложника взамен за песни.

— Анссет, — отозвалась она. — Йосиф.

Анссет опомнился, и маска Самообладания вновь появилась на его лице.

Для ненависти будет время, когда Йосиф получит свободу.

— Я хочу Йосифа. И немедленно, — потребовал Анссет.

— Нет, — воспротивился Рикторс.

— Ты еще не закончил? — бросил Анссет. — Думаешь, будто еще можешь что-то спасти? Или же решил, что если ты не получишь моей любви — поскольку не получишь, Рикторс, не получишь — то и никто уже не получит. Если ты когда-нибудь любил меня, Рикторс, то отдашь мне Йосифа. Сейчас же.

«Не получишь, Рикторс, не получишь».

«Если ты когда-нибудь любил меня, Рикторс».

Слова крепко ударили в Рикторса; он изменился в лице, хотя Киарен и не поняла, то ли под влиянием гнева, то ли печали.

— Вызови стражу, — приказал он.

— Нет, — начал было протестовать Крыса. Рикторс поднялся на троне.

— Вызови стражу! — рявкнул он.

Крыса вышел и через мгновение вернулся с двумя стражниками.

— Проведите их к заключенному. К Йосифу.

Гвардейцы обменялись взглядами, затем поглядели на Крысу, который кивнул и что-то шепнул им на ухо. Выражение на лицах гвардейцев было растерянным, но они пошли вперед, ведя за собой Анссета и Киарен.

— Он ведь нам ничего не сделает, правда? — шепнула Киарен. Анссет покачал головой.

— Рикторс никогда не сделает мне ничего плохого, не прямо, и ни тебе, пока ты со мной. А пока ты со мной, никто тебя от меня не отберет.

Киарен поглядела ему в лицо. Под тонким слоем Самообладания она увидела убийцу, и ей сделалось страшно. Нечто подобное никогда не должно встретить Анссета, не его.

— Каким же образом к тебе не допустили посланников Певческого Дома? — спросила она. — Если те и вправду хотели, чтобы ты вернулся…

— Империя контролирует космопорты. Опять же, раз он обмануть меня, их тоже мог обмануть. Но все это уже в прошлом. Мы еще сможем все исправить, как только вернем Йосифа.

Киарен чувствовала, что потерялась в дворцовом лабиринте, она утратила всякое чувство направления. Она знала лишь то, что они спускаются все ниже. В тюрьму, как предполагала. Но потом они свернули там, где Анссет не ожидал поворота — он с разгона проскочил дальше, и ему пришлось вернуться на несколько шагов.

— Что случилось? — спросила Киарен.

— Он не в тюрьме.

— Где же тогда?

— В больнице, — ответил Анссет.

Гвардейцы остановились перед дверью.

— Он под сильным наркозом. Выглядит не самым лучшим образом, но Крыса сказал, чтобы показать его вам в таком состоянии. Извините.

После этого гвардеец открыл дверь, они вошли вовнутрь и увидели Йосифа.

На первый взгляд могло показаться, что с ним ничего не случилось, разве что его на фаршировали наркотиками. Йосиф увидел посетителей, но в его взгляде не блеснуло узнавание. Лицо его расползлось, челюсть слегка отвисла. Он сидел на узкой кровати, опершись о стенку, расставив ноги, руки безвольно висели по бокам.

Он выглядел так, словно никогда и не собирался пошевелиться.

А потом Киарен глянула ниже, между его ног, в тот самый миг, когда и Анссет увидел это и попытался закрыть ей глаза. Не успел.

Киарен вскрикнула, отпихнула парня и, все время крича, подбежала к Йосифу, схватила его за плечи, прижала к себе, обняла в агонии печали. Тот оперся на женщину всем весом, голова повисла, изо рта потекла слюна. Киарен все еще слышала собственные истерические крики; постепенно ей удалось взять себя в руки; в конце концов, даже спазматические всхлипы прекратились, в комнате вновь воцарилась тишина. Киарен поглядела на Анссета. Лицо его выглядело ужасно — но не по причине отражавшихся на нем чувств, но потому, что никаких чувств и не отражалось.

Киарен осторожно оперла Йосифа о стену. Его голова склонилась направо, так что он не видел женщины, просто уставился в стенку. Наркотики полностью владели им.

— Завтра ему хотят установить постоянный зонд, — сказал гвардеец.

Анссет проигнорировал его, Киарен лишь попыталась. Они хотели обойти охранника, но тот поднял оружие. Это был не лазер — усыпляющее средство.

— Крыса сказал, что когда это увидите, вам уже нельзя возвращаться в большой зал.

Анссет даже не останавливался, он только взмахнул ногой. Рука мужчины переломилась в запястье; оружие упало на пол, конечность бессильно повисла. Через мгновение отозвалась боль, гвардеец пошатнулся, уступая двоим дорогу. Второй оказался слишком медлительным — Анссет разорвал ему лицо обеими руками. Киарен побежала за Певчей Птицей, протиснулась рядом с орущим мужчиной, который упал на колени, закрывая лицо руками, а между его пальцев текла кровь.

Они не пришли той же дорогой, это точно. Тем не менее, Анссет, казалось, прекрасно знал, куда они направляются. Киарен подумала, что он предпочитает обойти те коридоры, где их могли ожидать гвардейцы. Кроме того, он избегал и дверей. Но вот он вторься в большой зал через главный вход, который стоял открытым.

Киарен добралась до двери в мгновение после Анссета, но он уже пересек половину зала, направляясь не в сторону Рикторса, но к Крысе. Внезапно он взвился в воздух, и девушка ожидала, что в этой атаке ярости он уничтожит императорского убийцу.

Но уже в следующий момент Анссет с Крысой сцепились в бою. Никакое движение Анссета не было способно пробить защиту Крысы; ни единый удар Крысы не достал тела Анссета.

В конце концов, обессиленные, они застыли в страшном клинче; каждый боялся пошевелиться, чтобы противник не использовал это движение против него. Губы Анссета очутились у самого уха Крысы. Он тихо застонал, в отчаянии, что не может выразить своей муки ни телом, ни голосом. Он не мог убить, не мог запеть, и не мог найти никакого иного способа, чтобы извергнуть из себя то, что требовало выхода.

Крыса с триумфом шепнул ему на ухо:

— А ты ничего не забыл.

Рикторс отозвался с трона, на котором снова уселся, успокоившись тем, что Ассет напал не на него, успокоенный тем, что никто из противников не мог добиться перевеса.

— И как ты думаешь, Анссет, кто научил тебя убивать подобным образом?

— Я убил своего учителя, — ответил парень.

— Это тебе сказали, что ты убил его, — возразил ему Рикторс. — Все это было ложью.

— Никогда тебе не сравниться со мной, — заявил Крыса.

— Ты же служил Майкелу, ты присягал ему на верность, — сказал Анссет.

— Служу императору, — ответил на это Крыса. — Майкл был стар.

И это было одним предательством, одним ударом больше, чем следовало. Что-то лопнуло в Анссете. Плотина рухнула, и вся боль, накопленная долгими месяцами, когда он считал, будто Певческий Дом не желает его, вся печаль над увечьем Йосифа, все бешенство на ложь Рикторса, все переполняющая его ненависть и желание мести, которых он не мог выразить — все это в одно мгновение вырвалось наружу.

Анссет снова запел.

Но это не была изящная песнь, как все предыдущие. Анссет за годы молчания много утратил из собственной техники, он уже не старался, чтобы заполнить голосом все помещение или извлечь из мелодии все нюансы. Это была песнь инстинктивная, она не основывалась на умениях, привитых Певческим Домом, а исключительно на имеющейся в нем самом силе, которую Певческий Дом открывал очень постепенно; эта сила позволяла ему досконально понять сердца и мысли людей, формировать их, манипулировать ими и менять, пока они не начинали чувствовать то, что Анссет приказывал им чувствовать.

Песня звучала ужасно, даже для Киарен, которая стояла под стеной, и которая не понимала всего, ведь эта песня была не для нее.

Но для Рикторса, который понял практически все, это было концом света.

Все его преступления вернулись из прошлого и, вопреки его воле, им овладели угрызения совести, чудовищное чувство вины, словно глаза Бога, заглядывающие в его душу, словно зубы дьявола, вгрызающиеся в его сердце. Фурии трепетали своими крыльями на границах поля зрения, он поднял голос в чудовищном визге, который заглушил все иные звуки, но не песнь Анссета.

Ведь песнь продолжалась.

Она истекала дальше, наполненная красками любви Анссета к Рикторсу — преданной; любви Майкела к Анссету — уничтоженной; робкой, ласковой и страстной ночи Анссета с Йосифом — утраченной навечно. Песня покрылась мраком отчаяния Анссета, когда из его тела вырвали наибольшую радость, которую он мог познать, и заменили ее наигоршим страданием, которое только он мог вынести. Глубинная боль и отчаяние заполнили воздух, они были усилены долгими — долгими месяцами молчания, когда Анссет потерял свои песни и частично утратил Самообладание. Теперь же это Самообладание он просто отбросил.

Теперь его уже ничто не удерживало.

Дворцовый мажордом слышал песню Анссета словно предсмертный скулеж лесного зверя, но никакой другой звук из зала не исходил. А потом мажордом услышал вопль Рикторса. Он вызвал стражу, побежал в зал; открыл дверь; увидел.

Анссет, с лицом поднятым к потолку, песнь истекает из его горла словно вулканическая лава, на первый взгляд — бесконечная, на первый взгляд — смертельная для всего света.

Разбросанные руки, растопыренные пальцы, широко расставленные ноги, словно земля дрожала, и парень едва мог стоять выпрямившись.

Киарен, сжавшаяся под дверью; она плачет над теми фрагментами песни, которые смогла понять.

Рикторс Майкел, император всего человечества, валяется на полу, скулит, умоляет простить его, ползет в поисках места, куда песня не доходит. Только песня нашла его и нашла цель настолько точно, что он лишился рассудка. Рикторс порвал на себе одежду, кровь стекала с лица, которое он раздирал ногтями. Всего час назад он был спокойным и неприкасаемым; теперь же песнь его победила.

Но не вся песня. Некоторые ее фрагменты Рикторс Майкел понять не мог.

Эссте была права в отношении Рикторса, когда почувствовала, что, точно так же, как перед тем Майкел, он знал границы жестокости. Рикторс, точно так же, как и Майкел, любил человечество и чувствовал свою ответственность за человечество. Если и убивал, то по необходимости. Когда же достигал своей цели, убивать прекращал. Рикторс не понимал всей песни, ибо, хотя в нем было больше жестокости, чем подозревала Эссте, была в нем и доброта.

Только песня в какой-то своей части рассказывала о смерти и о любви к смерти; она говорила об убийстве и любви к убийству. Песнь провозглашала, что необходимо понести наказание за преступления, и что единственной ценой за это является только смерть, и лишь тот, кто полюбил смерть всем сердцем, способен заплатить такую цену.

Только одна особа в зале поняла этот фрагмент песни.

Мажордом наконец-то глянул на Крысу, который единственный не издавал ни звука. Он разорвал себе собственными руками живот и теперь сам выбрасывал кишки на пол.

Он потрошил себя в фонтанах крови. На его лице был написан экстаз; он единственный из присутствующих в зале нашел средства выражения, адекватные требованиям песни.

Крыса убивал сам себя ритмичными движениями, пока не достал до сердца; остатком сил он вырвал его из груди, стиснул в пальцах. И только потом опустил взгляд. Он глядел на собственные руки, сжимающие и раздавливающие кровавый орган. Он покаялся. Теперь можно было и умирать.

Когда же он сползал на пол, песнь дошла до конца, визги Рикторса затихли, и в зале были слышны только тяжелое дыхание мажордома и тихие всхлипы Киарен, свернувшейся в комочек под стеной.

1

Мог воцариться хаос. Известие могло разойтись, и тысячи солдат, управляющих планетами, префектов и бунтовщиков из каждого уголка империи могли начать войну за отделение, которая уничтожила бы все, созданное Майкелом и удерживаемое Рикторсом.

Могли.

Но война не вспыхнула. Поскольку дворцовый мажордом был человеком, понимающим, что он не справится с возложенной на него ответственностью. И поскольку Киарен была женщиной, которая проявила присутствие духа и отложила траур на позднее.

Рикторс Ашен впал в спячку, а когда пришел в себя, он не хотел говорить; хотя его глаза реагировали на свет, он не мигал ими, если что-то бросали ему прямо в лицо; он не отвечал на вопросы; если его руки поднимали, он держал их вверх, пока кто-нибудь не опускал их. Было исключено, чтобы он мог и дальше управлять империей. Не было известно, когда он выздоровеет и выздоровеет ли вообще.

Но лишь немногие знали о том, будто что-то произошло. Мажордом тут же окружил плотным надзором те части дворца, где правду нельзя было скрыть. Апартаменты Рикторса, в которых император лежал под надзором двух врачей, осознающих, что они никогда не выйдут отсюда живыми, если что-то не изменится. Комнату Анссета, где мальчик, владеющий идеальным Самообладанием, сейчас уже практически мужчина, постаревший от печали, все время истерически скулил, когда не спал. Тюремную камеру, где Йосиф очнулся от наркотического отупения и покончил с собой, запихивая себе простынь в рот, пока не задохнулся. Помещения, в которых мажордом и Киарен принимали имперских чиновников и передавали им указания Рикторса, словно сам Рикторс был занят в каким-то ином месте. Тех из министров и консультантов, которые, обычно, обладали легким доступом к императору, выслали подальше в командировки, чтобы они не задумывались, почему это император их избегает.

Одного из них назначили заменить Анссета на посту управляющего Землей. Если же кто-либо спрашивал, почему это Рикторс так давно не созывает советов, мажордом отвечал: «Рикторс привез свою Певчую Птицу к себе, и теперь они хотят быть одни». Все кивали головами, и им казалось, будто бы они все понимают.

Только нельзя было так тянуть до бесконечности. Оба они, мажордом и Киарен, должны были принять решение, которое их перерастало. У них обоих имелся талант к управлению, а поскольку отчаянно требовали помощи, то полагались друг на друга и не ревновали взаимно, и постепенно они стали мыслить словно одна личность чуть ли не в каждой ситуации; даже если кто-то из них принимал решение единолично, второй обязательно соглашался с мнением первого. Тем не менее, они нуждались в помощи, и буквально через пару недель Киарен решила сделать то, что, как сама знала, ей следовало бы сделать с самого начала.

По согласию мажордома она отослала сообщение на Тью с просьбой к Эссте, чтобы та покинула Высокий Зал и прибыла оздоровить больную империю.

2

Тихо, тишина настолько черная, словно темнота за самой дальней звездой. Но в этой тишине Анссет слышит песню и просыпается. На сей раз, проснувшись, он не плачет; он не видит перед собой скромно и робко улыбающегося, словно не чувствующего собственного увечья Йосифа; не видит он Майкела, рассыпающегося в прах; не видит никаких болезненных картин из прошлого. На сей раз песня контролирует его пробуждение; ласковая песня в комнате на вершине высокой каменной башни, где туман просачивается сквозь ставни. Эта песня — словно ласка материнской руки на головке ребенка; эта песня окутывает его и утешает, поэтому Анссет протягивает руку и наощупь ищет лицо в темноте. Он находит это лицо и проводит пальцами по лбу.

— Мама, — говорит он.

А она отвечает:

— Ох, дитя мое.

А потом она говорит уже песней, а он понимает каждое слово, хотя у мелодии нет слов.

Она рассказывает ему о своем одиночестве без него, тихонько поет о своей радости встречи. Говорит ему, что жизнь его все еще богато возможностями, он же никак не может сомневаться.

Он пытается ответить ей песней, ведь раньше и сам знал этот язык. Только его подвергнутый пыткам голос не звучит так, как должен. Он запинается, звучит слабо и жалко, и Анссет плачет над собственным поражением.

Но она вновь прижимает его к себе и утешает, и плачет вместе с ним, пряча лицо в его волосах, и говорит:

— Все хорошо, Анссет, сын мой, мой сынок.

И к его изумлению, она права. Анссет опять засыпает, убаюканный в ее объятиях, и темнота уходит, мрак света и мрак звука. Он нашел ее снова, и она все так же любит его.

3

Эссте осталась на целый год и творила в это время тихие чудеса.

— Никогда мне не хотелось лично вмешиваться во все эти дела, — сказала она Киарен, когда пришло время отъезда.

— Жаль, что ты уезжаешь.

— Это не моя настоящая работа, Киа-Киа. Моя истинная работа ждет меня в Певческом Доме. А это — твоя работа. И ты замечательно справляешься.

За год своего пребывания Эссте оздоровила дворец, одновременно удерживая империю в целостности. Человечество находилось в состоянии хаоса более двадцати тысяч лет; империя объединяла его неполные сто лет. Так что оно снова могло легко распасться. Но сильный голос Эссте действовал искусно и продуманно; когда пришло время объявить о болезни Рикторса, Эссте уже успела обрести доверие, возбудить страх или уважение людей, на которых должна была полагаться. Она не принимала решений — это было дело мажордома и Киарен, которые намного лучше ориентировались в ситуации. Эссте только говорила и пела, и приносила успокоение миллионам голосов, которые требовали помощи и указаний от столицы; которые искали в той же столице слабости и порчи. Ножи не обнаружили каких-либо отверстий в доспехах. Под конец этого года было учреждено и закреплено регентство.

Но гораздо большее значение для Эссте имела работа с Анссетом и Рикторсом. Это ее песни, в конце концов, вырвали Рикторса из каталепсии. Это она нашла противоядие для бешенства Анссета. Хотя Рикторс не отзывался целых семь месяцев, теперь он уже глядел более сознательно, наблюдал за людьми в его комнате, вежливо съедал подаваемые ему блюда и сам занимался собственным туалетом, к громадному облегчению следящих за ним врачей. А через семь месяцев наконец-то ответил на вопрос.

Ответ был крайне вульгарным, и он шокировал слугу, который его услышал, но Эссте только рассмеялась, подошла к Рикторсу и обняла его.

— Ах ты сука старая, — сказал император, и глаза его сузились. — Заняла мое место.

— Всего лишь сохраняла его для тебя, Рикторс. Пока ты не будешь готов вернуться.

Правда, вскоре оказалось, что Рикторс никогда уже не будет готов вернуться на свое место. Через какое-то время он даже повеселел, но частенько у него случались приступы тяжелой меланхолии. Он поддавался собственным капризам, после чего резко менял мнение — как-то раз он бросил три десятка охотников в лесу и пешком возвратился во дворец, вызывая всеобщую панику, пока его не нашли, когда он, голышом, переплывал реку, чтобы покрасться к плавающим у берега гусям. Он не мог сконцентрироваться на делах государства. Когда его просили принять какое-то решение, он действовал поспешно и необдуманно, лишь бы побыстрее избавиться от проблемы; и ему было совершенно безразлично, были ли эти проблемы решены как следует. Амнезией он не страдал и прекрасно помнил о том, что раньше эти вопросы его очень даже занимали.

— Но сейчас они меня подавляют. Они стесняют меня, словно неудобный мундир. Я ужасный император, правда?

— Вовсе нет, — возражала ему Эссте, — пока не вмешиваешься в дела тех, кто по собственной воле желают взвалить на себя это бремя.

Рикторс выглянул в окно на собирающиеся над лесом тучи.

— Так мой трон уже занят?

— Это не твой трон, Рикторс, — ответила ему Эссте. — Это трон Майкела. Ты уселся на нем и какое-то время занимал его. Но теперь он сделался неудобным… как ты только что сам жаловался. Но служить ты еще можешь. Если останешься жить и будешь время от времени показываться публично, то удержишь объединенную империю. Другие же станут решать те проблемы, которые тебя уже не касаются. Наверное, это справедливо.

— Неужто?

— А на что теперь тебе власть? Ты уже пользовался властью и чуть ли не убил все, что любил.

Рикторс с ужасом поглядел на Эссте.

— Мне казалось, что об этом мы не говорим.

— Не говорим. Разве что когда тебе нужно напомнить.

Так вот Рикторс жил в своих дворцовых апартаментах, сколько хотел развлекался, и публично показывался, чтобы граждане знали, что император жив. Но всеми серьезными делами занимались его подчиненные. По мере того, как заканчивался год, Эссте отступала от участия, покидала собрания, а мажордом вместе с Киарен управляли вместе, оба еще недостаточно сильные, чтобы управлять самостоятельно, но оба довольные тем, что и не должны этого пробовать.

Излечение Рикторса, во всяком случае, частичное, не было единственным заданием Эссте.

Имелся еще и случай Эфраима, в каком-то смысле, наиболее легкий, и, в каком-то смысле, наиболее сложный.

Эфраиму было всего лишь год, когда у него отобрали и убили отца, но он крайне болезненно воспринимал потерю. Плакал по отцу, по отцовской ласке и веселью, и Киарен не могла его утешить. Потому мальчика забрала Эссте, и она пела ему, пока не нашла песни, соответствующей желаниям ребенка.

— Но ведь я не останусь здесь навсегда, — заявила Эссте, — а у него должен быть кто-то, кто заменит ему отца.

Мажордом быстро все понял и обратился к Киарен.

— Он живет во дворце, и я тоже. Ведь удобно, правда?

И не прошло и шести месяцев пребывания Эссте в столице, как Эфраим называл мажордома «папой», а еще перед тем, как Песенный Мастер выехала, Киарен с мажордомом подписали контракт.

— Вечно я называю тебя мажордомом, — сказала Эссте однажды. — Разве у тебя нет имени?

Тот рассмеялся.

— Когда я заступил на эту должность, Рикторс заявил, что у меня нет имени. «Ты утратил свое имя», — так он сказал. «Тебя зовут мажордомом, и ты принадлежишь мне». Ну, сейчас-то я ему уже и не принадлежу. Но я привык, что другого имени у меня нет.

Таким вот образом Эфраим был излечен, а вместе с ним, практически случайно, и Киарен. Ох, естественно, она уже не переживала таких страстей, как ранее, с Йосифом. Но страсти ей уже под надоели. Совместная работа также давала опору и приносила радость. Киарен делила с мажордомом всякую минуту своей жизни, а он делил с ней каждую минуту своей жизни. Иногда они ссорились, но никогда не были одинокими.

Только все эти оздоровления — Рикторса, Эфраима, Киарен, империи — не были самым главным заданием Эссте.

Анссет отказывался петь.

Как только у него прошла истерика, и он вернулся к равновесию, Эссте захотела услышать его голос.

— Песни можно утратить, — сказала она, — но их можно и вернуть.

— Не сомневаюсь в этом, — ответил ей Анссет. — Но свою последнюю песню я уже спел.

Эссте не пыталась его переубеждать. Она лишь надеялась на то, что перед отъездом сможет увидеть в нем перемену.

Конечно же, изменения в нем она видела. Анссет всегда был мягче Рикторса, потому страдание, которое выжгло в нем всяческую ненависть, не лишило его личности.

Очень часто он бывал веселым и игрался с Эфраимом, словно с младшим братом, идеально подражая его детскому способу разговаривать.

— Мне кажется, словно у меня двое детей, — со смехом заявила однажды Киарен.

— Один из них подрастет скорее, чем другой, — предсказала Эссте, и она была права. Уже через несколько месяцев Анссет начал интересоваться государственными делами. Он был из тех немногих обитателей дворца, которые пребывали в непосредственной близости и Майкела, и Рикторса. Он знал многих людей, которых не знали Киарен и мажордом. Более того, значительно лучше, чем даже Эссте, он понимал, что люди желали высказать, что они на самом деле думали, чего на самом деле хотели, и он умел отвечать им таким образом, что те уходили довольными. Он использовал остатки песни, которые сделали его хорошим управляющим Землей. Теперь, в отсутствии императора, когда Эссте все сильнее отодвигалась от проблем управления, Анссет начал перенимать общественные функции; он встречался с людьми, которых не следовало допускать к Рикторсу, с опасными людьми, с которыми Киарен с мажордомом не могли справиться.

И это действовало. Киарен с мажордомом остались практически неизвестными во всей империи, зато Анссет завоевал славу, способную сравниться со славой Майкела и Рикторса. И хотя никто уже не слышал, чтобы он пел во дворце, как раньше, его все так же называли Певчей Птицей, Соловьем, и люди его любили.

Только он не был по-настоящему счастливым, несмотря на смех и тяжелый труд. В день отъезда, Эссте отвела его в сторону, чтобы поговорить.

— Мать Эссте, позволь мне ехать с тобой, — попросил Анссет.

— Нет, — ответила та.

— Мать Эссте, — повторил он, — разве не задержался я на Земле достаточно долго? Мне девятнадцать лет. Я должен был вернуться домой еще четыре года назад.

— Четыре года назад ты мог вернуться домой, Анссет, но сейчас не можешь.

Парень прижал лицо к ее рукам.

— Мама, я нашел тебя буквально за несколько дней перед выездом из Певческого Дома. Лишь сейчас я провел с тобой целый год. Не покидай меня снова.

Эссте вздохнула, и в этом вздохе прозвучала песня любви и печали, Которую Анссет услышал и понял, но не принял.

— Я не хочу печали. Хочу вернуться домой.

— И что бы ты там делал, Анссет?

Об этом он не подумал, хотя, где-то в самой глубине души и знал, что правда будет болезненной, а в последнее время он старался избегать боли.

Что бы он там делал? Петь он не мог, следовательно, не мог и учить. Он правил всем светом и помогал управлять империей — удовлетворился бы он ролью Слепца, ведущего мелкие дела Певческого Дома? Там он был бы бесполезным, и, вдобавок ко всему, ему неустанно пришлось бы вспоминать все, что утратил. Поскольку в Певческом Доме нельзя было избежать песни; дети пели в коридорах, музыка вытекала из окон на двор, шептала в стенах и деликатно вибрировала в камнях под ногами.

Анссет страдал бы даже сильнее, чем Киарен, ведь она, по крайней мере, никогда не пела, то есть, и не осознавала, чего ей не хватает. Для немого лучше жить среди других немых, где никогда он уже не станет тосковать по утраченному голосу, и где никто не заметит его молчания.

— Я бы ничего не делал, — ответил Анссет. — Только любил бы тебя.

— Я это запомню, — сказала Эссте. — Всем своим сердцем.

Песенный Мастер крепко обняла Анссета и снова заплакала, потому что они расставались — при нем ей не нужно было сохранять Самообладание.

— Прежде, чем я уеду, хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

— Что только пожелаешь.

— Я хочу, — сказала Эссте, — чтобы ты пошел вместе со мной проведать Рикторса.

Лицо Анссета застыло, он отрицательно качнул головой.

— Анссет, он уже другой человек.

— Тем более, я не обязан его видеть.

— Анссет, — сурово произнесла Эссте, а тот ее слушал. — Анссет, в тебе имеются места, которых я не могу излечить, и есть такие места в Рикторсе, которых я тоже не могу излечить. Его ранила твоя песня; тебя оскорбило его вмешательство в твою жизнь. Тебе не кажется, что ты сможешь вылечить то, чего не могу я?

Анссет молчал.

— Анссет, — повторила Эссте тоном приказа. — Ты же знаешь, что до сих пор любишь его.

— Нет, — возразил юноша.

— Анссет, ты никогда не любил наполовину. Ты давал без ограничений и принимал без каких-либо условий, и ты не мог все это отбросить лишь потому, что это доставило тебе боль.

И она медленно повела юношу в покои Рикторса. Тот стоял у окна и глядел наружу, как давно уже стало для него привычным. Он высматривал птиц, садящихся на лужайки.

Прошло несколько минут, прежде чем он обернулся. Вначале увидел только Эссте и улыбнулся. Затем увидел Анссета и нахмурился.

Несколько минут они молча глядели друг на друга. Оба ожидали возврата страшных эмоций, но те не вернулись. Остались только печаль и жалость, воспоминания о дружбе и боли, но сама боль исчезла, а угрызения совести как-то затерлись. Анссет с изумлением открыл, что практически не испытывает ненависти, потому подошел поближе к Рикторсу, а тот подошел к парню.

Я уже не буду твоим приятелем, как раньше, без слов сказал Анссет этому мужчине, с которым теперь был одинакового роста, ведь сам он вырос, зато Рикторс сгорбился, усох. Но я буду твоим приятелем так, как только смогу.

В висящем между ними молчании, глаза Рикторса, казалось, говорили то же самое.

— Привет, — заговорил Анссет.

— Привет, — ответил ему Рикторс.

Больше ничего они и не говорили, ведь нечего и не было сказать. Но когда Эссте вышла из комнаты, мужчины вместе стояли у окна и глядели на охотящихся ястребов, выкрикивая предостережения птицам, которые отчаянно пытались сохранить свою жизнь.

4

Рикторс умер тремя годами позднее, весной. В своем завещании он просил, чтобы империя признала Анссета его наследником. Это казалось естественным, ведь детей у Рикторса не было, а с Анссетом его объединяла легендарная любовь. Таким вот образом Анссет получил корону и правил в течение шестидесяти лет, пока ему не исполнилось восемьдесят, всегда с помощью Киарен и мажордома; в личной жизни они все считали себя равными, хотя корону носил Анссет.

Их любили той любовью, которую никогда не смогли обрести Майкел и Рикторс, у которых было множество врагов. Постепенно, рассказы об Анссете, Майкеле, Рикторсе, Киарен и мажордоме расходились все шире; они превратились в миф, в котором люди находили опору, поскольку он был правдивым. Эту историю рассказывали не на публичных собраниях, где восхваление повелителей империи было частью политики, но в частных домах, где взрослые удивлялись страданиям великих людей, а всякий ребенок мечтал сделаться Певчей Птицей, любимой всеми, и в один прекрасный день занять в качестве императора золотой трон в Сасквеханне.

Эти легенды развлекали Анссета, поскольку их так раздували во время устных пересказов, и они трогали Киарен, поскольку представляли собой отражение любви простых людей. Но они ничего не изменили. В самом центре управления, окруженные проблемами тысячи миров, они вместе создали семью. Встречались ежевечерне, мажордом с Киарен как муж с женой, Эфраим — как старший сын, и Анссет — как дядя, который так и не женился, и который вел себя словно старший брат, который игрался с детьми и беседовал со взрослыми, но потом один уходил к себе в спальню, куда семейный шум доходил приглушенно, как бы с большого расстояния.

Вы принадлежите мне, но и не принадлежите мне, говорил Анссет. Я принадлежу к вам, но вы практически не видите этого.

Он не был несчастным.

Но он не был и счастливым.

5

— Нехорошо сваливать нам нечто подобное на голову, — терпким тоном заметила Киарен.

— Если ты надеешься на то, что кто-то из нас двоих примет корону, то разочаруешься, — прибавил мажордом.

— Я не дал бы тебе корону, даже если бы ты сам попросил, — с улыбкой возразил на это Анссет. — Я старею, а ты ведь еще старше. Так что, иди к черту. — Он повернулся и глянул в другой конец помещения, где Эфраим разговаривал с двумя братьями, держа на руках самого младшего внука. — Эфраим, — позвал Анссет. — Хочешь стать императором?

Тот рассмеялся, но потом увидел, что Анссет совершенно не шутит. Подошел к столу, за которым сидели его родители и дядя.

— Ты серьезно? — спросил он.

— Ты готов? Я выезжаю.

— Куда?

— Какое это имеет значение?

— Ой, не надо этих тайн, — вмешалась Киарен. — Ему кажется, будто бы Певческий Дом сохнет от тоски по нему.

Анссет все еще улыбался, все еще следил за лицом Эфраима.

— Ты и вправду собираешься отречься?

— Эфраим, — бросил нетерпеливо Анссет, — ты чертовски хорошо знаешь, что когда-нибудь станешь императором. Сколько моих детей ты здесь видишь? А теперь я снова спрашиваю: ты готов?

— Да, — очень серьезно ответил тот.

— Когда Майкел отрекся, это заняло у него всего пару недель. Я не буду тянуть так долго. До завтра.

— Зачем так быстро? — вмешалась Киарен.

— Я принял решение. Хочу это сделать. Нет смысла тратить время на ожидание.

— Если ты желаешь поехать только с визитом, езжай, Анссет, — сказал мажордом. — Останься на Тью несколько месяцев. Потом решишь.

— Ты не понимаешь, — ответил ему Анссет. — Я не желаю ехать туда как император. Хочу отправиться туда как Анссет. И даже не в качестве Анссета, бывшей Певчей Птицы. Просто, как Анссет, который с охотой будет заметать, убирать со столов или делать все, что только ему приказывают. Не понимаешь? Здесь твой дом и мой тоже, в определенном смысле…

— Во всех смыслах.

— Нет. Ведь здесь — твое место. Но я родился для чего-то иного. Я не принадлежу этому месту. Я воспитывался среди песен. И хочу среди них умереть.

— Эссте уже нет в живых, Анссет. Она умерла много лет назад. Есть там у тебя кто-нибудь знакомый? Ты будешь там совершенно чужим. — На лице Киарен появилась озабоченность, но Анссет протянул руку и шутливо выгладил морщинки у нее на лбу. — Можешь не беспокоиться, — буркнула женщина, отталкивая его ладонь. — Они у меня там уже навечно.

— Я не возвращаюсь, чтобы увидеть Эссте. Ни к кому другому я тоже не возвращаюсь.

Эфраим положил руку дяде на плечо.

— Ты хочешь найти Анссета, правда? Какого-нибудь маленького мальчика или девочку с голосом, способным двигать камни?

Смеясь, Анссет похлопал Эфраима по ладони.

— Второго себя? Другого Анссета, Эфраим, я уже не найду! Если я поеду туда искать, то никогда и ничего не найду. На самом деле, пел я не долго, но никто уже так петь не будет.

И Киарен поняла, что из всех жизненных достижений, из всех сложных задач Анссет до сих пор гордился тем, что он совершил в возрасте десяти лет.

Для сотворения легенды полностью хватило рассказов, ходивших перед отречением Анссета. Но следовало прибавить еще одну историю, ради которой Анссет покинул Землю и оставил свою должность, остаток своих денег на станции и появился без гроша под дверью Певческого Дома.

Его впустили вовнутрь.

1

Анссет уже тридцать лет занимал должность императора, когда труды Эссте дошли до конца. Летом Эссте почувствовала, что конец приближается; ей надоело выполнять одну и ту же работу, освоенную ею до совершенства. Ее уже не интересовали никакие ученики. Среди учителей у нее не осталось уже приятелей, если не считать Онна. Все чаще она отдалялась от жизни в Певческом Доме, хотя все так же управляла его жизнью из Высокого Зала.

К осени Эссте начала тосковать по тому, что безвозвратно утратила. Она тосковала по своему детству. Тосковала по любовнику в хрустальном дворце. Тосковала по Анссету, красивому мальчику, которого она держала в объятиях и любила так, как не любила никого другого.

Только ничто уже не могло успокоить печали; в хрустальном дворце наверняка уже проживала иная любовь; Эссте-девочка умерла, сбросила молодую кожу, и теперь осталась лишь оболочка, женщина с жестким лицом, закутанная в темные одеяния; на а Анссет, император всего человечества, уже не был ребенком, и Эссте уже не могла заключить в объятиях.

Ооо, конечно же, она тешила себя мыслью про очередную поездку в Сасквеханну. Но перед тем отправилась туда, чтобы помочь империи в трудную минуту. Подобного путешествия исключительно ради собственного удовольствия она оправдать не могла, тем более, зная, что вовсе не успокоит своей истинной потребности.

Все песни когда-то должны кончиться, до того, как мы их узнаем, гласит максима. Того, что не имеет границ, нельзя признать целым. Потому Эссте решила провести окончательную границу в собственной жизни, чтобы все ее труды и все дни можно было охватить мыслью, понять и даже пропеть.

Стояла зима, и снег плотно сыпал за окнами Высокого Зала. Эссте не решала заранее, что она выберет именно этот день, среди всех прочих. Возможно, к принятию решения привела красота снега, быть может, сознание того, что в такой метели мороз быстро заберет ее. Она выслала с различными поручениями всех тех, кто бы мог обнаружить ее слишком быстро. Затем распахнула все ставни и впустила ветер вовнутрь, сняла одежду и легла на камнях посреди комнаты.

Ветер хлестал ее тело, засыпал хлопьями снега, которые таяли все медленнее и медленнее. Эссте укрылась за стеной Самообладания и размышляла. В своей жизни она спела все песни, но что она должна спеть в самом конце? Какую погребальную песнь должен услышать Высокий Зал?

Мысли занимали ее слишком долго, и, в конце концов, она не спела ничего, лежа на каменном полу. Под конец, Самообладание покинуло ее, как обычно и бывает в крайних случаях.

Но, неспешно вползая под одеяло, Эссте частью собственного сознания довольно отметила, что задание исполнила. Одеяла уже никак не помогут. Снег в высоком Зале лежал слоем в пару дюймов. Завтра сюда придет новый Песенный Мастер, и Певческий Дом узнает новые мелодии.

2

Онн был занят.

Работы было невпроворот, а те наиболее важные Глухие и Слепые были одновременно высланы с поручениями, что иногда случалось, но теперь вызвало серьезные неудобства.

— Иногда, — признал Онн молодому мастеру, — мне кажется, что я мог бы стать и Глухим, так мало времени провожу с музыкой.

Но это ему не мешало. Он был хорошим певцом, хорошим учителем, достойным всяческого уважения. Но, в отличие от многих мастеров и Печенных Мастеров, ответственных за надлежащее функционирование Певческого Дома, он был еще и хорошим администратором. Он улаживал дела. Помнил о мелочах. И потому, хотя большинство мастеров предпочло бы переложить практически все проблемы и решения на плечи Слепцов, Онн считал делом чести, чтобы как можно больше знать о деятельности Певческого Дома и изо всех сил помогать Эссте.

Что самон главное, делал он это очень изящно. Потому для всех заинтересованных было ясно, что именно Онн станет следующим Песенным Мастером в Высоком Зале, когда Эссте решит уйти. Сам он тоже пришел к подобному заключению, если бы только не был таким занятым.

Когда Песенный Мастер Высокого Зала не желал, чтобы ему мешали, он просто не отвечал на стук в двери. Таким был общепринятый обычай. Только Глухие и Слепцы, исполняющие свои обязанности, могли нарушить этот обычай, поскольку, в соответствии с этикетом Певческого Дома, они формально не существовали. Глухой, занятием которого была уборка помещений, просто заметал комнату, а человек, ищущий в этом помещении личного уединения, не обращал на него внимания — но вот если бы студент или учитель захотели войти без разрешения, это было бы признано проявлением неотесанности и грубости.

Такие обычаи царили в Певческом Доме. Но случилось так, что Онн должен был получить ответ от компьютера, что, в свою очередь, требовало совета с Эссте. Тогда дело казалось очень срочным, хотя через несколько часов Онн уже и не помнил, в чем там было дело.

Он отправился в Высокий Зал и постучал в дверь.

Ответа не было.

Если бы Онн руководствовался амбициями, а не пожертвованием, он принял бы во внимание возможность того, что Эссте не отвечает, поскольку решила бросить свою работу, он ушел бы на цепочках и стал бы терпеливо ждать. Но если бы Онн не был столь уверен в себе, он не осмелился бы открыть двери. Только мастер был именно таким, потому он открыл дверь и нашел труп Эссте — за холодевший под толстой снежной шубой.

Смерть Эссте его опечалила, и он долго сидел возле останков в вымороженном помещении (после того, как закрыл ставни и включил отопление), оплакивая утрату ее дружбы, поскольку очень ее любил.

Но Онн помнил и об ответственности. Это он обнаружил тело. Следовательно, ему предстояло оповестить того человека, который затем станет следующим Песенным Мастеров в Высоком Зале.

Но ведь это он сам был единственным логичным кандидатом на этот пост. Только сам себя именовать он не мог. Обычай запрещал подобное.

Какое-то время Онн боролся с искушением — в конце концов, он был всего лишь человеком — немедленно выйти, оставить все, как есть, и терпеливо ждать, когда какой-нибудь Глухой или Слепой найдет останки, что, впрочем, и соответствовало естественному ходу вещей.

Правда, Онн был честен и понимал, что, раз уже он и так нарушил обычай, войдя без разрешения, уже самого этого проступка было достаточно закрыть ему путь к повышению. Раз он презрел вежливость и непрошеным вторься в частное помещение, то сам оказался слишком безответственным, чтобы стать Песенным Мастером в Высоком Зале.

Ладно, а кто другой? Не случайно, Онн был наиболее очевидным кандидатом — не только потому, что выделялся, но и потому, что никто другой не соответствовал этой должности. Среди Песенных Мастеров и старших мастеров было много способных певцов и учителей — в конце концов, всех их, по причине таланта, и выбрали для того, чтобы петь и обучать. Но найдется ли среди них личность, одаренная настолько сильной волей, настолько разумная, настолько способная к пожертвованию, чтобы безопасно направлять жизнью Певческого Дома?

В течение всех лет существования Певческого Дома всегда кого-то такого находили, выбор был или легким, или, по крайней мере, понятным. Всегда один из Песенных Мастеров ждал в готовности, а если даже и не один из них, то чем-то выделяющийся молодой мастер, кандидатура которого приходила сама собой.

Но в этот раз никого не было. Ну ладно, один или два человека еще, более-менее, подходили, только Онн не желал для себя подобных начальников, поскольку один из них имел склонность принимать поспешные решения, второй — любил спорить по мелочам, третий же был слишком рассеянным, чтобы на него можно было положиться. Кто-то всегда должен был бы исправлять их ошибки. Такое принять было невозможно.

К вечеру Онн уже впал в отчаяние. Он забаррикадировал двери — не было смысла рисковать, что какой-нибудь Глухой случайно войдет, и потом слух разойдется по всему Дому — и сидел весь промокший, несчастный, среди остатков снега, образовавших лужи на полу.

Онн не желал выходить из помещения, пока не примет решения. Но решиться никак не мог.

Посему, рано утром он поднялся после беспокойного сна, перепрограммировал замок в двери на собственную ладонь, заблокировал дверь и начал кружить по коридорам и Камерам, по Общим Залам, по туалетам и кухням, надеясь, что в голову придет какая-нибудь ослепительная идея, или же, что наконец-то избавится от нерешительности и он выберет кого-нибудь на место Эссте.

После полудня, совершенно разочарованный и угнетенный, он вошел в Общий Зал, где занимались Ветерки. Здесь Онн искал лишь утешения; молодые голоса не были еще достаточно наученными, чтобы заставлять слушателя концентрировать внимание, но достаточно опытные, чтобы доставить удовольствие своим гармоничным пением.

Сидя сзади, Онн наблюдал за учительницей и слушал ее голос. Конечно же, он сразу узнал ее. Она была достаточно талантливой, чтобы обучать в Камерах и Яслях — голос у нее был чистым и утонченным. Но она была уже не молодой и не ожидала повышения на мастера или Песенного Мастера, поэтому попросила, чтобы ее оставили в Общих Залах, поскольку она любила детей и не стыдилась этого, и она не была разочарована тем, что проведет всю жизнь, обучая их. Эссте сразу же выразила согласие, ведь дети должны учиться у, по возможности, наилучших голосов, а эта женщина была самой лучшей певицей из всех учителей в Общих Залах.

По отношению к детям она была мягкой, но требовательной, любящей, но и скрупулезной. Дети ее любили; обычные ссоры, неизбежные среди учеников такого возраста, ей удавалось легко затушевать, и каждый ребенок с трогательной старательностью старался спеть как можно лучше, чтобы заслужить похвалу учительницы. Иногда, когда дети пели исключительно хорошо, она сама присоединялась к ним, в тонкой и прекрасной гармонии, которая возбуждала ребят и давала вдохновение петь еще лучше.

Онн принял решение, еще перед тем, как полностью его осознал. Неожиданно он сориентировался, что просто ищет аргументы против кандидатуры, которую избрал совершенно бессознательно. Ей не хватает опыта, сказал он сам себе, но, по сути, только он сам обладал опытом, который был необходим для работы в Высоком Зале. Она слишком тихая, слишком робкая, чтобы навязать свою волю всему Певческому Дому, упирался Онн, но он знал, что женщина эта управляла детьми с помощью любви, а не силы, и точно так же она могла управлять и Домом.

В конце концов, все возражения свелись к одному: к жалости. Женщина обожала учить маленьких детей, а в Высоком Зале у нее будет время учить лишь одного, самое большее — двух, да и то, из Яслей и Камер. Ее не осчастливит отказ от работы, которую так любила, ради задания, которое, по мнению ее самой и многих других, перерастало ее возможности.

Тем не менее, Онн был уверен. Наблюдая за этой женщиной, он уже знал, что именно она должна занять место Эссте. Если же это будет для нее трудным, если ей придется чем-то пожертвовать — что же, Певческий Дом многое требовал от своих детей, она же сама с охотой исполнит свой долг, точно так же, как и все обитатели Дома.

Онн поднялся, а она закончила петь, после чего спросила, чего тот желает.

— Ррук, сказал Онн, — Эссте умерла.

Он с удовольствием отметил, что женщине и в голову не пришло, что этими словами она была призвана на место Эссте. Ррук проявила лишь сердечную печаль и жалость по любимому Песенному Мастеру. Она запела свою печаль, и дети осторожно присоединились.

Свою песнь Ррук начала, используя всю имеющуюся у нее технику, но когда дети попытались включиться, она чуть ли не инстинктивно упростила мелодию, приспособила к их уровню, и вместе они трогательно спели о любви, которую должна закончить смерть.

Песня тронула Онна до глубины души. Ррук была замечательной женщиной. Его выбор был правильным.

Когда она закончила петь, он произнес слова, которые должны были доставить ей много боли:

— Ррук, я обнаружил ее тело и прошу, чтобы ты занялась приготовлениями к похоронам.

Та сразу же все поняла, но Самообладания не утратила, и тихо произнесла:

— Мастер Онн, случай, приведший тебя к ее телу, был жестоким, но случай, приведший тебя ко мне — это уже чистое безумие.

— Тем не менее, это твое задание.

— Тогда я его исполню. Но не одна я буду жалеть, что впервые наш обычай не сработал и не указал лица, которое бы соответствовало этому посту.

Они говорили на песенной речи, голосами контролируемыми, но звенящими от эмоций, которых не воспринимали недостаточно обученные уши детей.

— Нет, наш обычай прекрасно сработал, — возразил Онн. — В свое время ты сама в этом убедишься.

После этого Ррук вышла из класса, а ученики разбежались, чтобы передать новость, и весь Певческий Дом наполнился трауром по Эсте. И повсюду раздались шепотки изумления тем, что это не Онн стал следующим Песенным Мастером в Высоком Зале, что впервые на этот пост был избран даже не мастер, а обычный учитель Ветерков.

Онн с Ррук со всем тщанием занялись телом Эсте. Обнаженная старушка казалась необыкновенно хрупкой, она совсем не походила на тот символ мощи и силы, каким была при жизни.

Но ведь она и жила среди людей, для которых тело ничего не значило, для которых важен был лишь голос, и по вот этому критерию никто более мощный не жил в Певческом Доме вот уже несколько поколений. Во время работы Онн и Ррук разговаривали и пели: Ррук задавала множество вопросов, Онн же пытался в течение этих нескольких часов научить ее тому, что у него самого заняло несколько лет.

В конце концов, под влиянием понимания громады стоящих перед ней заданий, Ррук воскликнула:

— Но ведь я же никогда не научусь всему этому!

А Онн обещал:

— Все время я стану тебе во всем помогать.

Ррук согласилась, и сразу же, вместо того, чтобы взять власть в качестве Песенного Мастера в Высоком Зале, она всего лишь передавала решения Онна. Подобной ситуации невозможно было скрыть, и некоторые считали, что Онн должен был выбрать их, но избрал Ррук, самую слабую кандидатуру, чтобы самому управлять Певческим Домом при ее посредствии.

Но постепенно Ррук начала выполнять свои обязанности самостоятельно, и обитатели Певческого Дома начали понимать, что, благодаря ней, они чувствовали себя более счастливыми; что, хотя музыка заметно и не усовершенствовалась, равно как и не ухудшилась, во всех песнях звучало чточку больше счастья. Ррук относилась к детям с таким же уважением, как и ко взрослым; по отношению ко взрослым она проявляла столько же терпения и любви, как и к детям. И это действовало. Когда же Онн умер несколькими годами спустя, не было никаких сомнений, что он сделал самый правильный выбор — многие даже утверждали, что это судьба была милостива к Певческому Дому, раз это Ррук стала Песенным Мастером в Высоком Зале, а не Онн — ведь Певческий Дом не утратил его собственного опыта, а вдобавок приобрел еще и понимание Ррук.

Потому-то Ррук и была Песенным Мастером в Высоком Зале, когда Анссет возвратился домой.

3

Ясное дело, что привратница его не узнала. Прошло слишком много лет, и хотя привратница была Скрипучкой в то время, когда Анссет пел в Яслях и Камерах, она никак не ассоциировала этого старика со сморщенным лицом и седыми волосами с прекрасным, светловолосым ребенком, песни которого звучали столь чисто и сильно.

Но Певческий Дом никому не отказывал в милосердии, а было сразу видно, что старик у дверей в богатстве не купался — одет он был скромно, у него не было никакого багажа, на нем не было никаких украшений. Он не пояснил, по какому делу прибыл, лишь сказал, что желает говорить с Песенным Мастером из Высокого Зала, что, естественно, было абсолютно исключено. Но пока он просто хотел ожидать в вестибюле, ничто ему не могло в этом помешать, и когда привратница увидала, что старик не принес с собой еды, она провела его на кухню и позволила присоединиться к трапезе группы учеников из Яслей и Камер.

Старик, однако, не стал злоупотреблять добротой чужих людей. После еды он вернулся в прихожую и сидел там до тех пор, пока не пришло время очередной трапезы.

Старик не заговаривал с детьми. Он ел неспешно и осторожно, глядя в собственную тарелку. Дети чувствовали при нем свободно, они разговаривали и пели. Сам же он никогда не присоединялся к ним, равно как и не реагировал на них.

В конце концов, этот старик из кухни стал их поводом для гордости. Ведь сами дети проживали в Певческом Доме уже лет пять или шесть и знали всех взрослых, тем более, старших возрастом; новыми были, как правило, певцы и Певчие Птицы, возвращающиеся домой, когда им исполнилось пятнадцать лет, а так же искатели, привозившие новичков в Общий Зал. Никогда не было такого, чтобы кто-то новый одновременно был и таким пожилым.

В глазах детей старик воплощал собой тайну. О нем рассказывали различные истории: будто бы он совершил чудовищные преступления на далекой планете и вот теперь скрывался в Певческом Доме; будто бы он был дедушкой знаменитого певца и теперь приехал шпионить за собственным внуком; будто был он глухонемым, который воспринимал песни посредством вибрации стола во время еды (потому некоторые из детей заткнули себе уши ватой и ощупывали столы во время трапез, пытаясь хоть что-то воспринять); будто бы это был Певчая Птица, который провалился и теперь пытался получить место в Певческом Доме. Некоторые истории походили на правду, но другие были настолько сказочными и фантастическими, что даже самые легковерные дети не давали себя обмануть, хотя с охотой подобные байки слушали. Только ни одна из бесчисленных историй о старике из Радужной Кухни никогда не дошла до взрослых.

Потому Ррук узнала о старике совершенно случайно. Обычно, он помогал убирать со столов после еды. Кухарка из Радужной Кухни была Слепой, ей помогали два молодых Глухих, перемещавшихся из одной кухни в другую. Однажды Глухие запозднились с уборкой, потому старик сам начал мыть посуду.

Кухарка была женщиной наблюдательной, и она заметила, что руки старика, хотя и сильные, никогда перед тем никакой физической работы не выполняли — внутренняя часть ладони была мягкой, как у ребенка. Но стрик тщательно помыл посуду, и очень скоро парочка молодых Глухих выяснила, что если и опоздают на уборку в Радужную Кухню, то убирать там и не должны.

Кухарка упомянула об этом привратнице, которая как-то давно привела старика на кухню, но та лишь пожала плечами.

— Почему бы и нет? Пускай почувствует, что зарабатывает на свой хлеб.

Но кухарка верила, что это кто-то, стоящий повыше привратницы, позволил старику пребывать здесь.

Только лишь когда пожилой человек неосторожно коснулся горшка, который оставили на печи вместо того, чтобы перенести на стол, кухарка заметила, что произошло. Старик наверняка сильно и болезненно обжегся. Но он не сказал ни слова, никак не показал, что ему больно. Он просто вернулся к делу и продолжал мыть посуду после ужина, хотя наверняка испытывал мешающую ему боль. Кухарка обеспокоилась. Она знала только две возможные причины того факта, что старик прикоснулся к горячей посудине и даже не моргнул.

— Либо он прокаженный, и у него нет чувствительности в руках, в чем я сомневаюсь, поскольку он никогда не ронял посуды, либо ему знакомо Самообладание.

— Самообладание? — спросил главный повар. — Так кто же он такой?

— Его впустила привратница. Наверное, из жалости.

— Она должна была сообщить мне. Дополнительный рот, а я ни о чем не знаю и даже не отобразил этого в калькуляциях!

Кухарка из Радужной Кухни пожала плечами.

— Но нам всего хватает.

— Здесь дело в принципе. Мы или организованные, или же нет.

Поэтому главный повар сообщил снабженцу, а снабженец сообщил охране, та же спросила у привратницы, что она тут, черт подери, вытворяет.

— Он голодный и, по-видимому, очень бедный.

— И как долго это уже творится?

— Месяца три, где-то так. Нет, чуточку больше.

— У нас здесь не гостиница. Нужно будет вежливо попросить, чтобы он убирался. Зачем он сюда пришел?

— Чтобы встретиться с Песенным Мастером из Высокого Зала.

— Избавься от него. Больше никакой еды. Вежливо, но решительно. В конце концов, именно ты у нас привратница.

В связи с этим, привратница очень вежливо сообщила старику, что ему уже больше нельзя питаться в Певческом Доме. Он ничего не ответил. Только сидел в приемном помещении. Через пять дней привратница обратилась к начальнику охраны.

— Он собирается умереть с голоду.

Начальник охраны сам спустился вниз, чтобы поговорить со стариком.

— Чего ты хочешь?

— Я пришел встретиться с Песенным Мастером из Высокого Зала.

— Ты кто такой?

Ответа не было.

— Не пропускаем к ней лишь бы кого. Она очень занята.

— Она обрадуется, когда меня увидит.

— Сомневаюсь. Ты понятия не имеешь, что здесь происходит.

Снова на это никакого ответа не было. Или старик усмехнулся? Начальник охраны был слишком раздражен, чтобы беспокоиться еще и этим. Вот если бы старик вел себя настырно или шумел, его можно было бы убрать силой.

Но здесь, по мере возможности, силы старались не применять, а поскольку пожилой мужчина явно собирался остаться в прихожей, пока не умрет с голоду, начальник охраны отправился в Высокий Зал переговорить с Ррук.

— Раз уж он так обязательно желает меня видеть, и раз выглядит не грозно, то он должен встретиться со мной.

Вот почему Ррук спустилась по лестнице и через лабиринт помещений добралась до комнаты ожидания, где сидел пожилой мужчина.

В ее глазах он был красивым. Понятное дело, весь в морщинах, но глаза его были, одновременно, мудрыми и невинными, как будто бы все видел и все простил. Уста, которые приоткрылись в улыбке при ее появлении, выглядели по-детски. На его коже, прозрачной от старости, но, тем не менее, грубоватой по сравнению со снежно-белыми волосами, не было ни малейшего пятнышка. Морщины, образовавшиеся, скорее, от боли, чем от смеха, пропахали на лице всю историю его жизни. Старик открыл свои объятия Ррук.

— Ррук, — произнес он и обнял ее.

Она же, к изумлению привратницы и начальника охраны, ответила ему:

— Анссет. Ты возвратился домой.

Существовал лишь один Анссет, который мог вернуться в Певческий Дом. Для привратницы Анссет — это было то дитя, которое так прекрасно пело перед своим отъездом. Для начальника охраны, который его не знал, Анссет был императором Вселенной.

Для Ррук он был любимым приятелем, по которому она тосковала и которого горько оплакивала, когда он не вернулся домой шестьдесят с лишним лет назад.

4

— Ты изменился, — сказала Ррук.

— Ты тоже.

Ррук сравнивала нынешнюю себя с неуклюжим ребенком, которым была раньше.

— Не так уж сильно, как думаешь. Анссет, почему ты не сказал им, кто ты такой?

Анссет оперся на одну из ставней Высокого Зала.

— Если я скажу привратнице, кто я такой, то через десять минут весь Певческий Дом будет знать, что прибыл. Ты согласишься принять меня, а через несколько дней отведешь меня в сторону и скажешь: «Тебе нельзя здесь оставаться».

— Нельзя.

— Но я остался, — ответил на это Анссет. — В течение нескольких месяцев. Я еще не настолько стар, но мне кажется, что снова переживаю собственное детство. Дети прекрасны. Когда я был в тех же годах, то не знал об этом.

— И я тоже.

— Они тоже этого не знают. А ты знаешь, они бросаются хлебом, пока кухарка не смотрит. Ужасное нарушение Самообладания.

— Дети не могут поддерживать абсолютного Самообладания. По крайней мере, большинство их.

— Ррук, меня так долго не было. Позволь мне остаться.

Та отрицательно покачала головой.

— Не могу.

— Почему же? Я могу делать то, что делал. Разве это как-то помешало вам? Просто, относись ко мне, как к очередному Слепцу. Ведь я такой и есть. Певчая Птица, которая вернулась домой и не может обучать.

Ррук слушала его, и ее кажущееся спокойствие маскировало все большее внутреннее кипение. Да за месяцы, проведенные в Доме, он никому не нанес вреда, тем не менее, это противоречило традиции.

— Да плевать мне на традиции, — заявил Анссет. — Моя жизнь не была полностью обычной.

— Эссте постановила…

— Эссте нет в живых, — возразил Анссет жестко, но Ррук обнаружила след ласки в его голосе. — Теперь в Высоком Зале правишь ты. Эссте любила меня, но вот сочувствие было уже не в ее стиле.

— Эссте слышала, как ты пытаешься петь.

— Я не могу петь. И я не буду петь.

— Тем не менее, ты поешь, даже не осознавая того. Когда ты говоришь, мелодии твоего голоса выражают больше, чем многие из нас пытаются выразить в песне.

Анссет отвел взгляд.

— Ты не слышал собственных песен, Анссет. Слишком многое ты пережил за последние годы. А точнее, в первые годы жизни. Твой голос наполнен далекими мирами. Он наполнен слишком болезненными воспоминаниями и бременем ответственности. Каждый, кто тебя услышит, поддастся твоему влиянию.

— Ты боишься, что я испорчу детей?

— И учителей. И меня.

Анссет задумался.

— До сих пор я молчал. И я могу сохранять молчание. Я могу быть немым в Певческом Доме.

— И как долго ты выдержишь?

— Но ведь я же могу поискать одиночества. Разреши мне свободно входить и выходить из Певческого Дома, позволь мне путешествовать по Тью, когда я почувствую потребность говорить, а потом возвращаться домой.

— Это уже не твой дом.

И вот тут Самообладание отказало полностью, и Анссет начал умолять, лицом и голосом:

— Ррук, здесь мой дом. В течение шестидесяти пяти лет здесь был мой дом, хотя мне и запретили возвращаться. Я пытался не возвращаться. Слишком много лет я правил во дворце. Я жил среди людей, которых любил, но, Ррук, как долго можно прожить без этих камней?

И рук вспомнила свой собственный ангажемент певицы, годы, проведенные на Умусувее, где ее любили и баловали, где она называла своих покровителей отцом и матерью; тем не менее, когда ей исполнилось пятнадцать лет, она радостно возвращалась домой, поскольку джунгли бывают красивыми и сладостными, но эти холодные камни сформировали ее душу, и она не могла вынести слишком долгого расставания с ними.

— Что же кроется в этих стенах, Анссет, что обладает над нами такой властью?

Тот вопросительно поглядел на Ррук.

— Анссет, я не могу принять бесстрастного решения. Я понимаю, что ты чувствуешь, наверное — понимаю, но Песенный Мастер из Высокого Зала не может руководствоваться жалостью и милосердием.

— Милосердие, — сказал Анссет, полностью восстановив Самообладание.

— Я должна действовать ради добра Певческого Дома. А твое присутствие здесь принесет слишком много замешательства. И последствия этого мы можем испытывать несколько веков.

— Милосердие… — повторил Анссет. — Я неправильно понял тебя. И просил, чтобы ты руководствовалась только любовью.

Теперь уже замолчала Ррук. Любовь. Правильно, подумала она, для нее мы и существуем.

Любовь, покой и красота, именно для этого и был создан Певческий Дом. И один из наших лучших детей, один из самых способных — нет, наилучшая Певчая Птица, которая родилась в Певческом Доме — просит любви, которую я не могу дать из страха.

Ррук посчитала это несправедливым. Изгнание Анссета казалось ей нечестным, безотносительно всех логических предпосылок. Ррук отличалась от Эссте; она не руководствовалась исключительно логикой и здравым смыслом.

— Если бы по данному делу требовалось разумное решение, тогда в Высоком Зале должен править разумный Песенный Мастер, — сказала она. — Но я не принимаю подобных решений. У меня нет охоты разрешить тебе остаться, но еще больше мне не хочется приказать тебе уйти.

— Благодарю, — прошептал Анссет.

— Молчание — в этих стенах. Ни один ребенок не может услышать твой голос, хотя бы бормотания. Будешь служить как Глухой. Когда же уже не сможешь выдержать молчания, можешь уйти, куда пожелаешь. Денег можешь брать, сколько тебе будет нужно… даже если бы ты разбрасывал их горстями, все равно, не потратишь того, что нам оплатили за твои услуги, когда ты отправился на Землю.

— И я могу возвращаться?

— Так часто, как того пожелаешь. При условии, что здесь будешь хранить молчание. И ты простишь меня, если я запрещу Слепым и Глухим рассказывать певцам, кто ты такой.

Анссет отбросил Самообладание и улыбнулся ей, обнял и запел:

Песнь разорвала сердце Ррук, но только на миг. Потому что звучала она ужасно. Этот голос не мог сравниться даже с неподготовленными детскими голосами. Это был голос старого человека, который слишком много говорил и за много-много лет совершенно не пел. Отсутствовала модуляция, отсутствовал контроль, даже мелодия звучала фальшиво. Какая утрата! — крикнула Ррук про себя. Неужто, осталось только это?

Тем не менее, в голосе до сих пор звучала сила. Анссет не обрел силы в Певческом Доме, он родился с ней и увеличивал эту мощь собственными страданиями, поэтому, когда он спел Ррук песню любви, та тронула ее до глубины души. Она вспомнила собственный слабенький голосок, поющий ему эти же слова давным-давно, словно миллион лет назад, словно это было вчера. Ей вспомнилась его верность к ней, когда ничто его не заставляло. И она уже не сомневалась, должна ли разрешить ему остаться.

— Со мной можешь разговаривать, — сказала она. — Больше ни с кем, но из-за меня ты не обязан молчать.

— Я испорчу твой голос, как и всякие другие.

Ррук не согласилась.

— Ничто, что исходит от тебя, не может мне помешать. Когда я слышу твой голос, вспоминаю Прощание Анссета. Знаешь, среди нас еще осталось несколько человек, которые помнят. Благодаря этому, мы ведем себя покорно, поскольку знаем, на что способен голос. И, благодаря этому, я сохраню чистоту.

— Спасибо тебе, — повторил Анссет, а затем покинул Высокий Зал и спустился по лестнице в те места в Певческом Доме, где уже никто не должен был услышать его голос.

5

После нескольких дней перерыва старик возвратился в Радужную Кухню. Дети были в восторге. Они опасались того, что таинственный старец исчез навсегда. И они внимательно выискивали хоть какое-то указание относительно причины исчезновения. А старик вел себя так, будто бы ничего и не случилось. После еды он, как и раньше, помогал кухарке.

Но теперь уже старик не исчезал после трапез. Он появлялся в коридорах, в Камерах, в Общих Залах. Он выполнял работы, обычно выполняемые молодыми Глухими — убирал, заметал, застилал постели, стирал белье. Входил он молча, без стука, как и каждый Глухой, но, в отличие от Глухих, его присутствия никто не игнорировал. Понятное дело, с ним никто не разговаривал, но его проводили взглядом, украдкой следили за каждым его перемещением, хотя ничего особенного он и не делал. Он сам был особенным — поскольку, либо Певческий Дом нарушил тысячелетнюю традицию и позволил работать здесь кому-то, кто никогда не пел здесь, будучи ребенком, либо же пожилой мужчина был когда-то певцом, а за его нынешней деградацией скрывалась какая-то тайна.

Конечно же, среди учителей тоже ходили сплетни. Они пытались удовлетворить свое любопытство, но вскоре убедились в том, что Глухие и Слепые никак не соглашаются говорить о старике. Ррук четко дала понять, что не согласна на какое-либо следствие. Оставались только сплетни и слухи. Ясно, что имя Анссета тоже возникло, вместе с именами других певцов, которые не вернулись или не нашли себе места в певческом Доме, только ни одно из этих имен не казалось правдоподобным, а кандидатуру Анссета тоже очень быстро отбросили. В конце концов, трудно представить, чтобы кто-то заметал полы, если перед тем был императором.

Только два человека были уверены, если не считать Ррук, Слепых и Глухих.

Одним из них был новый Песенный Мастер Ллер, который много лет вел поиски, а после возврата застал в Певческом Доме старика, тихого и повсюду присутствующего, словно дух. Ллер сразу же узнал его — годы не стерли черт лица, которые Ллер запомнил еще в детстве. Его привлекала идея застать Анссета в одиночестве, подойти к нему и приветствовать со всей любовью и уважением, которые он испытывал. Но потом передумал. Раз Анссет молчал и скрывал собственное тождество в Певческом Доме, значит, у него для этого были важные причины, и потому, пока Ллер не получит разрешения нарушить эту анонимность и молчание, он сам обязан хранить спокойствие. Но всякий раз, когда песенный мастер видел старика, к нему возвращались воспоминания о детстве, и он не мог сдержать жалости при виде величайшего из всех певцов, который теперь пал столь низко.

Второй особой, узнавшей Анссета, никогда его ранее не видевшей, никогда не слышавшей его пения, тем не менее, в глубине сердца она была столь же уверена, как и Ллер. Звали ее Фииммой. Она знала легенды об Анссете и сделала его своим идеалом. Не в том смысле, чтобы сравниться — нет, она не собиралась соперничать с этим давно умершей Певчей Птицей.

Тем не менее, Фиимма мечтала трогать людские сердца, чтобы ее помнили так же долго, вспоминали столь же сердечно, как и Анссета. Она была молода, чтобы мечтать о бессмертии, но о смерти знала гораздо больше, чем большинство детей ее возраста. Она видела, как убили ее родителей, когда ей не исполнилось и двух лет, и хотя сама она об этом никогда не говорила, помнила все очень четко. Кошмары ее не мучили; она относительно легко несла бремя воспоминаний. Но ничего не забыла; она часто видела перед собой смерть и понимала, что только случай спас ее от бандитов.

Потому-то она и мечтала жить вечно в легенде, как Анссет, и потратила массу усилий, чтобы узнать о нем все, что только возможно: она выпытывала учителей, которые знали его много лет назад, о его поведении, о выражении его лица.

Те мало чем ей помогли. Поэтому, все остальное она себе представила. Как должен выглядеть, разговаривать, ходить человек, такой как Анссет? Почему он не вернулся в Певческий Дом? Чего он желал в самой глубине сердца?

Постепенно, видя старика в Радужной Кухне и слыша сплетни относительно него, она начала размышлять, а не Анссет ли это. Поначалу ей понравилась лишь первоначальная идея — верить в это она не верила. Но, по мере того, как проходили дни и недели, ее уверенность возрастала. Анссет, который стал императором, мог возвратиться домой именно таким образом, молчащий и неизвестный. Кто знает, какие помехи удерживали его от возвращения? Потом он исчез на несколько дней и вернулся в качестве Глухого, который мог свободно бродить по коридорам Певческого Дома. Кто-то принял решение, размышляла Фиимма, потому старик не промолвил ни слова с тех пор, как ему разрешили остаться. Согласился бы Анссет на молчание в качестве условия пребывания тут?

Фиимма считала, что да.

В конце концов, она уверилась настолько, что за ужином в Радужной Кухне сознательно села рядом с ним. Как правило, старик сиживал один, но если и удивился ее компании, то не показал этого, а только продолжил ломать хлеб и бросать его в миску с мясом.

— Я знаю тебя, — шепнула девочка.

Старик не ответил и не прекратил ломать хлеб.

— Ты же Анссет, правда?

Вновь он никак не проявил, что услышал ее.

— Если ты Анссет, — сказала девочка, — продолжай ломать хлеб. Если же ты не Анссет — откуси от горбушки.

Ей казалось, что она придумала все очень хитро, но старец просто бросил оставшийся у него хлеб в миску.

А потом он ей, абсолютно игнорируя ее присутствие. Некоторые дети заметили ее поведение и начали комментировать его между собой. Фиимма испугалась, что, сидя рядом со стариком, она нарушила какое-то правило; наверняка она ничего бы не достигла, пытаясь заставить его говорить.

Тем не менее, она не считала себя проигравшей. Поэтому попросила:

— Анссет, если это ты, то хочу, чтобы ты меня учил. Я хочу научиться всем твоим песням.

Действительно ли он замялся, сбился с ритма? Или на мгновение перестал есть, чтобы подумать? Фиимма не была уверена, но надеялась.

— Анссет, я выучу все твои песни! Ты должен меня учить!

Потом, исчерпав до конца запас отваги, она оставила старика и присела к другим детям, которым обязательно хотелось знать, что она сказала ему, и ответил ли он ей. Но она ничего им не открыла. Девочка чувствовала, что старик был бы сердит на нее, если бы она выдала кому-то свою уверенность, что это Анссет. А на самом ли деле это Анссет?

Фиимма оттолкнула всяческие сомнения.

На следующий день старик в Радужной Кухне не появился и не приходил туда, пока Фиимма там ела.

6

Молчание сделалось невыносимым значительно раньше, чем Анссет надеялся.

Возможно, возвратились воспоминание о молчаливом заключении в покоях Майкела, когда Анссету было пятнадцать лет. Возможно, точно так же, как все пожилые люди, с возрастом он сделался болтливым, и обет молчания тяготил его сильнее, чем кого-нибудь молодого. Так или иначе, он затосковал по разговору, поэтому тихонько отправился к Ррук, получил ее разрешение и отправился в свой первый отпуск, как он сам называл его про себя.

В первые несколько отпусков он не покидал территории Певческого Дома. Да и не нужно было, поскольку Дому принадлежало более трети единственного континента планеты. Неделями он путешествовал по лесам Долины Песен, обходя экскурсии воспитанников.

Он нашел озеро, окруженное кольцом гор, где Эссте впервые сказала, что любит его, впервые показала ему истинную мощь Самообладания.

Анссет с изумлением открыл, что тропа исчезла. Неужто никто больше не приводил детей сюда? Да нет, наверняка их сюда приводили — через лес вели дороги для скользящих мобилей, и трава росла там ниже, явный знак, что гости время от времени проезжают. Но от подножия водопада к вершине не вело ни единой тропинки. Он попытался вспомнить маршрут восхождения; в конце концов, очень уставший, он забрался наверх и увидел озеро.

Время не коснулось этого места. Если деревья и стали старше, Анссет этого не заметил. Если вода и поменяла цвет, Анссет не помнил, как она выглядела ранее. Птицы все так же планировали над водой и ныряли в поисках рыбы; ветер все так же наигрывал свою ненадоедливую мелодию на листьях и иголках деревьев.

Я стар, подумал Анссет, лежа у воды. Далекое прошлое я помню намного лучше, чем помню вчерашний день. Это было потому, что когда всякий раз он закрывал глаза, видел Эссте рядом с собой, слышал ее голос. Здесь, в одиночестве, он отбросил всякое Самообладание и позволил течь слезам памяти; жаркое солнце высушивало эти слезинки, собиравшиеся в уголках глаз. Но плач, даже длительный, успокоения не приносил.

Поэтому, Анссет запел.

После столь длительного молчания голос его звучал жалко. Любой Скрипучка спел бы лучше. Годы вытворяли штучки с тональностью, модуляции практически не существовало.

Всего лишь суровый тембр старческого голоса, которым слишком злоупотребляли в молодости.

Раньше Анссет мог петь с птицами и обогащать их песни. Сейчас же птицы замолкли, когда он запел; они посчитали его чужаком.

И тогда Анссет заплакал; слезы лились из самой глубины души, и он поклялся себе, что больше никогда уже он столь не унизится.

Только слишком уж долго обходился он без песни во дворце и Певческом Доме. Много лет он не пел, чтобы другие не услышали его пустоты, его поражения. Здесь, глубоко в лесу, никого не было, и даже если бы он запел плохо, этого никто бы не услышал. Поэтому, еще в тот же самый день, когда он дал себе клятву, Анссет нарушил ее и вновь запел. Лучше не стало, но он почувствовал себя свободнее.

Если у меня только такой голос, подумал он, какой-никакой, но это голос.

Никто другой больше не услышит его пения, в этом Анссет был уверен. Зато он услышит сам себя и с песней выплеснет все то, что так долго подавлял в себе. Песня была уродливой, она не звучала так, как он того хотел, зато свое задание исполнила. Она опорожнила его переполненное нутро, и в этих хриплых звуках он даже нашел какое-то утешение.

В течение первого отпуска Анссет узнал Долину Песен так, как мало кто ее знал, ведь никто не приезжал сюда ради удовольствия, без надзора. Но Долина пробуждала слишком много воспоминаний, и была она слишком одинокой — Анссет любил одиночество, но сам долго выдержать не мог.

Во время второго отпуска он посетил одно из трех убежищ Певческого Дома.

Он не мог посетить места, называемого Уединением, на берегу крупнейшего озера планеты, поскольку туда приезжали учителя и мастера из Певческого Дома, когда они нуждались в покое для собственной работы. Там он был бы обязан выполнять обет молчания.

Зато два остальных были для него открыты.

Далеко к югу располагалась Сторожевая Башня, остров из песка и камня, омываемый волнами мелкого моря. Это место отличалось грозной красотой, а каменный город Сторожевая Башня, возведенный на северном мысу, представлял собой место отдыха, островок зелени среди бесплодных пустошей. Раньше Сторожевая Башня была крепостью, еще в те времена, когда Певческий Дом был небольшим поселением, а весь мир сотрясала война. Теперь сюда уходили проигравшие.

Каждый год сотни певцов выезжали из Певческого Дома, чтобы служить другим людям до пятнадцатого года жизни. Лишь несколько из них в течение десятилетия становилось Певчими Птицами, но и обычных певцов ценили очень высоко, и всех их с охотой приветствовали в Доме после возвращения.

Некоторые певцы так хорошо адаптировались к новому миру, что не желали возвращаться домой. Высланный за ними искатель пытался уговаривать их несколько дней, но если уговоры не действовали, принуждения не применяли. Певческий Дом платил за образование таких певцов до того, как им исполнялось двадцать два года, как и в случае с Глухими.

Некоторые певцы возвращались в Певческий дом и быстро находили радость в обучении, достигали успехов в качестве учителей и оставались в Певческом Доме до конца жизни, за исключением выездов в Уединение. Через какое-то время, если их мастерство оставалось на уровне, они становились Печенными Мастерами и управляли Певческим Домом.

Но бывали и другие случаи. Не все, кто возвращался на Тью, годились в учителя, так что нужно было найти для них место. И не все певцы выдерживали до конца контракта. Кто-то из них не мог вынести внешнего мира, им требовались знакомые каменные стены, обособление, строгие правила и рутинные действия. Некоторые даже сходили с ума. «Цена музыки», говорили в таких случаях управляющие Певческого Дома и заботливо ухаживали за теми, кто заплатил наивысшую цену: получали голос, но теряли разум.

Именно такие люди и приезжали на Сторожевую Башню, и Анссет мог с ними разговаривать, поскольку те никогда уже не возвращались в Дом.

Море между Пустыней Прищурь-Глаз и островом Сторожевая Башня было мелким, редко где больше двух метров глубиной, в нем было полно движущихся мелей, так что его чуть ли не можно было пройти пешком, если бы не палящее солнце и ненадежное дно. По этой причине, путешествие осуществлялось на неудобной плоскодонной барке, под защитой балдахина. Вез Анссета молодой Глухой, который проводил здесь три месяца в году, обслуживая паром.

Глухой болтал без умолку — гости редко случались здесь — и в его голосе Анссет слышал покой этого места. Хотя суша была пустынной, а вода мелкой, здесь существовала жизнь. Рыбы лениво шевелились в воде. Птицы вылавливали их и съедали в воздухе. Громадные насекомые прогуливались по воде или жили сразу под ее поверхностью, засасывая воздух сверху.

— Здесь концентрируется вся жизнь, — сказал парень. — Рыбы не могут жить под водой без насекомых, которые живут на поверхностью или сразу под ней. Птицы не могут жить, не вылавливая рыбу. А насекомые поедают растения, развивающиеся на поверхности. Вся жизнь здесь существует, благодаря тому тонкому слою воды, которая соединяется с воздухом.

Парень многому научился. У него не было голоса, зато у него имелся понятливый ум и сердце, и здесь он нашел местечко для себя. Если он не мог жить в воде, мог жить в воздухе.

Он даже сказал:

— А знаешь, Певческий Дом не может жить без того, чтобы не высылать певцов во внешний мир.

— А внешний мир, все внешние миры, по-видимому, не могут по-настоящему жить без Певческого Дома, — ответил ему на это Анссет.

Парень фыркнул смехом.

— Ох, мне кажется, что музыка — это всего лишь роскошь, я так считаю. Она прекрасна, но не удовлетворяет никаких потребностей.

Анссет сохранил свои возражения про себя. И даже на мгновение подумал, а не прав ли мальчик.

На Сторожевой Башне проживало всего семь человек, так что для Анссета места хватило.

Трое из них были Слепыми, а четверо были сумасшедшими.

Одна из этих четверых была девушка, которой еще не исполнилось двадцати лет, которая ежедневно спускалась из прохладной башни к морю, где лежала голышом, погрузившись в воду наполовину. Ее тело двигалось вместе с приливом. Когда же срывался ветер, она пела красивую, жалостливую мелодию, которая никогда не повторялась, но всегда казалась неизменной — песнь одиночества, разума, настолько спокойного и на первый взгляд пустого, словно море. Когда ветер прекращался, она тоже умолкала, так что большую часть времени она лежала молча. Девушка ни с кем не разговаривала и, казалось, она не замечает людей, хотя и съедала, что ставили перед ней, и послушно выполняла немногочисленные поручения.

Следующим безумцем был пожилой мужчина, который провел на Сторожевой Башне чуть ли не всю жизнь. Он совершал длинные прогулки по острову и казался абсолютно нормальным.

«Меня вылечили давным-давно», — говорил он, — «но я предпочел остаться здесь». Кожа его была бронзовой от солнца. На берегу он собирал моллюсков, которые составляли важную часть меню островитян. Он по кругу рассказывал одни и те же истории, и если его не перебивали, мог повторять их одному и тому же человеку целый день и часть ночи. Однажды Анссет позволил ему выговориться. Старик все говорил и говорил, пока, наконец, не заснул. Ни одной из своих историй он не изменил. Анссет спросил у одного из Слепых. «Нет», — ответил тот. — «Все эти истории — неправда».

Оставшуюся пару безумцев держали под замком в комнатах, где их видели только Слепые, которые обслуживали сумасшедших. Иногда Анссет слышал их пение, но оно всегда было отдаленным, чтобы слышать четко.

Анссет посетил Сторожевую Башню всего раз: больше того он там выдержать не мог. Эти люди, подумал он, заплатили за свои песни более высокую цену, чем я, и, тем не менее, получили меньше. Оставшись в одиночестве на скалистых холмах за стенами поселения, он запел и нашел в своей песне новые отражения, новые эмоции.

И тогда он запел вместе с девушкой, что лежала, наполовину погрузившись в море, а она не замолчала при звуках его голоса. Один раз она даже поглядела на него и улыбнулась, а он подумал, что, все же, голос его не звучит так уж ужасно. Он спел ей песню любви, а на следующий день покинул остров.

Еще одним убежищем, гораздо большим всех остальных, был Мыс. Здесь жило большинство Слепых, певцов, которые после возвращения обнаружили, что, собственно, обучать не любят, что они не пригодны в качестве учителей. Мыс был городом людей, которые постоянно пели, но время проводили в иных, чем музыка, занятиях.

Мыс так же был выстроен на берегу моря, громадное каменное здание (поскольку дети Певческого Дома всегда скучали по камню), высящееся над бурлящим, ледяным морем. Здесь не было детей, во всяком смысле, по возрасту, но детские игры и забавы постоянно проходили в лесах, на полях и в холодных водах залива. Как объяснила Ррук Анссету, прежде чем тот отправился на Мысб «Они посвятили большую часть собственного детства в песнях, ради удовольствия других людей. Теперь, наконец-то, они могут вести себя, как дети».

Но обитатели Мыса не только играли. У них имелись громадные библиотеки и учителя, которые усваивали знания о вселенной и передавали младшим Слепым то, что узнали сами, пока, наконец, не умирали, как правило, довольные своей жизнью. Конечно же, сами себя они никогда Слепыми не называли — здесь они были просто людьми, вели нормальную жизнь. Тех, кто проявлял исключительные административные и организаторские способности, призывали в Певческий Дом; все остальные были счастливы на Мысу.

Но Анссет не чувствовал себя здесь счастливым. Место было замечательно расположено, люди здесь жили хорошие и дружелюбные, но здесь царила слишком большая толкучка; правда, ему не запретили разговаривать со здешними жителями, но он быстро сориентировался, что те странно глядят на него, поскольку он никогда не пел. Очень скоро они узнали, кто он такой — его тождество не было для слепых загадкой — и хотя относились к нему уважительно, у него не было никаких шансов с кем-нибудь подружиться. Для большинства из обитателей Мыса его запутанная жизнь представляла собой непонятную загадку, потому они предпочли его избегать.

Так что, ничего удивительного не было в том, что, хотя Анссет и посещал Мыс несколько раз, как правило, уже через неделю он возвращался Домой. Разговоры со Слепыми и одинокое пение в лесу или в пустынном месте не могли заменить ему детских песен.

А через какое-то время появилась и другая причина для возвращения. Анссет никогда не намеревался нарушать обет молчания; ему было стыдно за то, что он, все же, не заслужил доверия Ррук, что не смог сохранить Самообладания. Но он знал, что некоторые обещания нельзя сдержать. А некоторые — не нужно выполнять. И потому, в один прекрасный день, в тихой комнатке Певческого Дома, где когда-то Эссте научила его достигать голосом до каждого уголка, он запел.

7

Если бы Ллер не был учителем Фииммы, он мог бы ничего и не заметить. А если бы Фиимма была не столь хорошей певицей, Ллер не был бы так тронут, чтобы еще рапортовать об этом. Но Фиимма явно готовилась стать Певчей Птицей. А перемену в ее песнях, непонятную для какого-то другого Песенного Мастера, Ллер легко мог пояснить.

Поскольку он знал о присутствии Анссета в Певческом Доме. И он узнал его музыку в странных, новых песнях Фииммы.

Поначалу ему казалось, что она споткнулась только временно, что Фиимма случайно где-то подслушала Анссета и включила его голос в собственную музыку. Но чужие темы упрямо возвращались. Фиимма пела песни, требующие опыта, которого у нее не было. Она всегда пела о смерти, но теперь пела об убийстве; она пела о страстях, которых никогда не испытывала и не переживала; ее песни говорили о боли страданиях, которых она никак не могла познать, не за те несколько коротких лет своей жизни.

— Фиимма, — сказал ей Ллер. — Я знаю.

Фиимма пользовалась Самообладанием. Она не показала по себе ни следа удивления, ни грамма страха, который наверняка испытывала.

— Говорил ли он тебе, что дал обет молчания?

Девочка кивнула.

— Пошли со мной.

Ллер привел ученицу в Высокий Зал, где их ждала Ррук. Та неоднократно слышала пение Фииммы — девочка с самого начала подавала большие надежды.

— Мне бы хотелось, чтобы ты послушала пение Фииммы, — обратился Ллер к Ррук.

Но Фиимма не хотела петь.

— Тогда сказать должен я, — заявил Ллер. — Мне известно, что Анссет здесь. Мне казалось, что я единственный из певцов, которому это известно. Но Фиимма слышала его пение. Он деформировал ее голос.

— Нет, он прибавил моему голосу красоты, — отозвалась девочка.

— Она поет о тех вещах, о которых не должна знать.

Ррук поглядела на девочку, но обратилась к Ллеру:

— Ллер, друг мой. Анссет часто пел о вещах, о которых ничего не знал. Он черпал эти знания из голосов людей, которые обращались к нему, и он умел это так, как ни один из певцов до него.

— Но у Фииммы никогда такие способности не замечались. Ррук, нет никаких сомнений. Он не только пел в Певческом Доме, но он еще и учил Фиимму. Не знаю, какие условия ты ставила анссету, но считаю, что ты обязана знать об этом. Голос Фииммы был испорчен, искажен.

И тогда Фиимма запела, рассеивая всяческие сомнения в отношении влияния со стороны Анссета. По-видимому, когда раньше она пела для Ллера, то скрывала те вещи, которым научилась у Анссета. Лишь сейчас ее голос зазвучал в полную силу; он совершенно отличался от того голоса, которым обладала девочка всего несколько месяцев назад.

Песнь была слишком могучей для детских возможностей. Фиимма познала чувства, которых никогда не должна была испытать. Она научилась тем штучкам, тонким манипуляциям и искажениям голоса, которые будили тревожное изумление, которые неотвратимо приковывали к себе внимание, которые чуть не сломили Самообладания Ррук и Ллера.

Песнь была красивой, но страшной, как будто бы исходила вовсе не из детских уст.

— Что он с тобой сделал? — спросила Ррук, когда песня закончилась.

— Он обучил меня моему самому красивому голосу, — ответила на это Фиимма. — Иы слышала? Разве не было это прекрасно?

Ррук не ответила. Она вызвала главного распорядителя и приказала ему найти Анссета.

8

— Я доверилась тебе, — сказала Ррук Анссету.

Тот не отвечал.

— Ты обучал Фиимму. Ты пел ей. И сознательно обучил ее тем вещам, которых она не имеет права знать.

— Так, — тихо согласился он.

— И ущерб неотвратим. Она уже никогда не вернет собственного голоса. Она потеряла чистоту. А ведь она была нашим лучшим голосом за много лет.

— Она до сих пор такая же.

— Она перестала быть собой, Анссет. Как ты мог? Зачем ты это сделал?

Тот какое-то время молчал, затем решился.

— Она знала, кто я такой, — сказал он.

— Не могла она знать.

— Ей никто не говорил. Попросту, знала. Когда я это заметил, то держался от нее как можно дальше. Целых два года скрывался, увидав ее. Потому что она знала.

— Почему же ты и дальше не мог ее избегать?

— Она сама не позволила мне. Ходила за мной. Хотела, чтобы я ее учил. С тех самых пор, как прибыла сюда, она слышала обо мне, и ей хотелось узнать мой голос. И вот однажды она отправилась за мной в комнату, которой никто не пользуется, и куда я иногда хожу по причине… по причине воспоминаний. И она начала умолять меня.

Ррук поднялась и отошла от Анссета.

— Скажи, каким образом она тебя вынудила. Скажи, почему ты попросту не вышел.

— Я хотел. Но ты не понимаешь, Ррук. Ей хотелось услышать мой голос. Она хотела услышать, как я пою.

— Мне казалось, что ты уже не можешь петь.

— Не могу. И так ей об этом и сказал. Да, я нарушил присягу и сказал ей: «У меня нет никаких песен. Я утратил их много-много лет назад».

И когда он сказал об этом, Ррук поняла. Ибо слова его были песней, и этого хватило, чтобы переломить все барьеры.

— Пойми, она это спела, — продолжал Анссет. — Она взяла мои слова и чувства, и пропела мне их обратно. Прекрасным голосом. Она взяла мой несчастный голос и превратила его в песню. Песню, которую я и сам спел бы, если бы только мог. И вот тогда я уже не мог сдержаться. Я и не хотел сдерживаться.

Ррук повернула к нему лицо. Она сохранила самообладание, но Анссет знал — или ему показалось, что знает — что она при этом думает.

— Ррук, подруга моя, — вновь заговорил он, — ежедневно ты слышишь сотни детей, поющих свои песенки. Ты прикоснулась ко всем им, ты пела всем им в Общих Залах, и тебе известно, что когда певцы выедут и вернутся, в течение всех последующих лет твой голос сохранится среди их голосов.

Но не мой! Никогда! Ооо, возможно, мои детские песенки, еще до того, как я выехал. Но ведь тогда я еще не жил. Я еще ничему не научился! Ррук, мне известны такие вещи, которые не должны быть забыты. Но я не могу никому передать их, только в песне; и только тот, кто поет сам, может понять мой голос. Ты же знаешь, что я имею в виду?

Я не могу иметь детей. В Сасквеханне я жил с семьей, которая меня любила, но это были не мои дети. Я не мог им дать того, что находилось во мне очень и очень глубоко, потому что они не слышали песни. А потом я приехал сюда, где мог обращаться ко всем так, чтобы меня поняли, но должен был молчать. Ладно, молчание было моей ценой, я знаю, что за счастье нужно платить, и я охотно платил.

Но Фиимма! Фиимма — это мой ребенок.

Ррук покачала головой и тихо запела ему, что она весьма сожалеет, но ему придется уйти. Он нарушил данное слово и обидел ребенка, так что теперь он просто обязан уйти. Что нужно будет сделать с девочкой, Ррук решит позднее.

Какое-то время казалось, что Анссет примет приговор в молчании. Он встал и направился к двери. Но вместо того, чтобы выйти, он обернулся и закричал на Ррук. И крик превратился в песню. Анссет рассказывал, какой радостью было для него найти Фиимму, хотя он совсем и не искал ее. Он рассказывал, как мучительно было осознавать, что его песни умерли навечно, что его голос, даже поправленный одинокими тренировками в лесах и на пустошах, неотвратимо уничтожен, он уже не способен выразить вещи, скрытые внутри его.

— Голос звучит слабо и гадко, Ррук, но она слушает. Она понимает. Она переводит все это на свой детский голос, и выходит красота.

— Но и безобразие. В тебе имеются уродливые вещи, Анссет.

— Да! Здесь тоже имеются безобразные вещи. Некоторые живут, дышат и жалко пытаются петь в Сторожевой Башне. Некоторые играются, словно затерявшиеся дети, на Мысу и делают вид, что до конца жизни у них имеется что-то важное для работы. Только они знают, что все это ложь! Они знают, что их жизнь дошла до конца, когда им исполнилось пятнадцать лет, когда они возвратились домой и не смогли стать учителями. Всю свою жизнь они проживают за пятнадцать лет, а все остальное, последующая сотня лет — это уже ничто! И это должно быть красотой?

— Ты жил дольше пятнадцати лет, — напомнила ему Ррук.

— Да. Я все испытал. И выжил. Я узнал методы, как выжить, Ррук. Ты думаешь, что кто-то столь хрупкий и талантливый, как Финна, сможет долго выжить во внешнем мире? Как тебе кажется, выдержала бы она все то, через что прошел я?

— Нет.

— А теперь выдержит. Поскольку теперь ей известен мой опыт и мои способы. Она знает, как сохранить надежду, когда уже все утрачено. Она знает, поскольку это я ее научил этому, именно это показываю в своих песнях. Эти знания грубы и суровы, но в ней они делаются красивыми. Думаешь, это повредит ее песням? Да, они изменятся, но публика снаружи… я знаю, чего ей нужно. Они хотят ее. Именно такую, какая она теперь. И намного сильнее, чем хотели бы ее раньше.

— А ты научился выступать в Сасквеханне, — заметила Ррук.

Анссет рассмеялся и вновь направился к двери.

— Кто-то должен говорить речи.

— У тебя это хорошо получается.

— Ррук, — сказал Анссет, все еще повернувшись к ней спиной. — Если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Фиимме. Если бы она не была столь замечательной певицей. Если бы она так сильно не желала моего голоса. Я никогда бы не нарушил данного тебе слова.

Ррук подошла к стоящему у двери Анссету. Коснулась его плеча, провела пальцами по его спине. Тот обернулся к женщине, а она охватила ладонями его лицо, притянула поближе и поцеловала в глаза и губы.

— Я любила тебя, — сказала она, — всю свою жизнь.

И заплакала.

9

Сообщение, разносимое Глухими, быстро распространилось по Певческому Дому. Дети должны были разойтись в Общие Залы и Камеры, где ими займутся Слепые, чтобы забрать на трапезы и ради других дел. Все же учителя и воспитатели, все мастера, старые мастера, Песенные Мастера и все искатели, сейчас пребывающие в Доме — все должны были собраться в большом зале, поскольку Песенный Мастер из Высокого Зала желает обратиться к ним.

Не петь. Обратиться в форме речи, говорить.

И они пришли туда, обеспокоенные, расспрашивая вслух и тихонько, что же происходит.

Ррук встала перед ними; она вновь контролировала себя, потом никто и предположить не мог, что недавно она утратила Самообладание. За ней, на каменном возвышении стоял Анссет, старик. Среди учителей его узнал один только Ллер и удивился — ведь старца нужно было удалить тихо, а не приводить на общее собрание. Тем не менее, Ллер почувствовал дрожь надежды. А вдруг Певчая Птица снова запоет.

Абсурдное желание — он ведь слышал, как чудовищно его песни изменили голос Фииммы. Тем не менее, он надеялся. Ведь он знал голос Анссета, а тот, кто хотя бы раз его услышал, всегда испытывал по нему тоску.

Ррук говорила четко, но не пела. Этих слов она не желала доверять песне.

— Именно так я стала Песенным Мастером в Высоком Зале, — напомнила она собравшимся. — Никто обо мне не подумал, кроме Онна, который сам должен был занять мое место. Но именно случайность формирует Певческий Дом. Много-много лет назад был введен обычай, что мы предаемся на волю случайности, когда выбираем главного управляющего Домом, который оказался готовым в момент предыдущего Песенного Мастера из Высокого Зала. Случай призвал меня на этот пост, где моей обязанностью является защита безопасности Певческого Дома.

Только речь идет не только о безопасности. Стены Певческого Дома не затем сложены из камня, чтобы сделать нас мягкотелыми. Их выстроили из камня, чтобы сделать нас сильными. Но, с течением времени, что-то должно измениться. Иногда, что-то обязано случиться, даже если это можно предотвратить. Иногда мы сами должны впустить в Певческий Дом нечто новое.

Только лишь теперь Ллер заметил Фиимму, сидящую в дальнем углу, единственную ученицу в зале.

— И вот произошло нечто новое, — сообщила Ррук и кивнула девочке, которая покорно ждала. Она казалась перепуганной, но не потому, что проявляла страх, но потому, что не показывала по себе ничего, когда медленно поднялась и вошла на сцену.

— Пой, — приказала Ррук.

И Фиимма запела.

А когда ее песнь умолкла, учителя были тронуты до глубины души. И они не могли сдержаться. Они запели ей ответ. Ибо, вместо детской невинности и простоты, вместо обыкновенной виртуозности, песнь Фииммы достигла таких глубин, которых большинство присутствующих никогда не познала. Она извлекла из них такие чувства, которых сами они никогда еще не открывали. Фиимма пела так, словно она была старше, чем сама Земля, словно вся боль тысячелетий человеческой истории прошлась по ней и оставил на ней шрамы, но вместе с тем оставила ей мудрость и надежду.

Потому они запели ей то, чего не могли сдержать в себе; они спели свое восхищение, свое изумление, свою благодарность; но прежде всего, они пропели свою собственную надежду, подпитанную ее песнью, хотя перед тем совершенно не знали, что им нужна надежда; до сих пор они и не знали, что до сих пор отчаиваются.

В конце концов, их песни завершились, и вновь сделалось тихо. Ррук вновь отослала Фиимму в угол. По дороге девочка споткнулась — она совершенно обессилела.

Ллер знал, чего стоила ей эта песня. По-видимому, Фиимма решила, будто бы судьба Анссета находится в ее руках, поэтому она спела лучше, чем даже сама ожидала, из привязанности к Анссету, из любви к этому старому-старому человеку.

— Певцы, — вновь заговорила Ррук, ее лишенный пения голос прозвучал в тишине как-то шершаво. — Вы сами четко услышали, что с этим ребенком что-то произошло. Она пережила нечто такое, чего дети из Певческого Дома никогда пережить не должны были. Но я не знаю. Повредило ей это? Помогло ей это? Чем была ее песня? И то, что ее изменило, не надлежит ли нам всем и всем детям?

Ллер молчал. Он знал, как это важно, чтобы ребенок нашел свой собственный голос.

Но голос Фииммы, когда она пела, все так же оставался ее собственным голосом. Не голосом того ребенка, которым она была несколько месяцев назад. Но он не был и голосом Анссета. Все тот же ее собственный голос, только обогащенный, более темный. Но не черный. Ибо, хотя темнота в ее голосе и углубилась, благодаря наукам Анссета, яркость сделалась еще более светлой.

Никто не отвечал. Они не были готовы — ни к песни Фииммы, ни к той дилемме, которую поставила перед ними Ррук. Слишком мало они знали. Странная сила песни Фииммы явно исходила из страдания, но голос Ррук не предсказывал для них каких-либо страданий в будущем. Даже когда она говорила, вместо того, чтобы петь, все понимали достаточно четко, что она сама опасается того решения, которое избрала.

Потому все сохраняли молчание.

— Вы нехорошо поступаете, — пожурила их Ррук. — Вы приказываете принять решение мне. И тогда, если я приму неверное решение, вина падет исключительно на меня.

И тогда Ллер поднялся и заговорил, поскольку не мог оставить ее в одиночестве:

— Я — учитель Фииммы, — объяснил он, хотя все это и так уже знали. Я должен ревновать из-за того, что ее песни изменил кто-то другой. Я должен был злиться, что все моя работа с девочкой пошла впустую. Только я не злюсь и не ревную.

Каждый из вас поймет меня. Если бы я пришел к вам и сказал, что знаю способ, как в два раза увеличить диапазон голоса ваших детей, разве не приняли бы вы такое предложение? Если бы я пришел к вам и сказал, что могу сделать так, чтобы ваши дети пели в два раза громче и при этом более мягко, чем теперь, разве вы не воспользовались бы случаем? Вы все знаете, что самым важным является заключенное в песне чувство. То, что произошло с Фииммой, увеличило диапазон ее эмоций даже не в два раза, но тысячекратно. Оно изменило ее песни. Я сам лучше знаю, как сильно они изменились, и не все эти изменения хороши. Но разве есть что-то такое, чего это дитя не может спеть? Существует ли что-нибудь такое, чего это дитя не сможет выдержать и выжить после того? Я прекрасно понимаю угрозы, следующие из предложения Ррук, но эти угрозы являются ценой. Но за эту цену мы сможем обрести такую мощь, которой у нас никогда не было.

Под самый конец своей речи Ллер уже пел, а когда он закончил песнь, раздались многочисленные окрики одобрения, хотя и явно окрашенного страхом. Но этого хватило. Ррук распростерла руки и воскликнула:

— Благодарю за то, что вы встали на моей стороне!

А потом приказала, чтобы все они привели своих детей в большой зал.

10

Анссет запел для них.

Поначалу дети не понимали, зачем их привели, чтобы слушать этого старика.

Они не желали звука его голоса, как того желала Фиимма. Для них он звучал грубо. Фальшиво. Слишком слабо. Песня была суровой, не отделанной.

Но через какое-то время, через час они начали понимать. А поняв, услышали. Шероховатые мелодии были только намерением — слушатели начали воспринимать содержание, которое хотел передать им этот человек. Они начали понимать истории, рассказываемые его голосом, и они испытывали точно то же, что и он.

Он спел им свою жизнь. Спел с самого начала, о похищении, о своей жизни в Певческом Доме, о собственном молчании и муках, которые, наконец, были сломлены и излечены Эссте во время их совместной спевки в Высоком Зале. Он спел им про Майкела. Спел про то, как его похитили, про убийства и про траур после смерти Майкела. Он спел им о Рикторсе Ашене и пропел собственное отчаяние, когда Певческий Дом не пожелал принять его обратно. Он спел им про Киарен, которая предложила ему дружбу, когда он более всего нуждался в ней; спел им о том, как управлял Землей. А когда он заново переживал каждое событие, то испытывал практически то же самое, что и тогда, в прошлом. И поскольку переживал все столь сильно, публика переживала так же сильно, ибо, хотя Анссет и утратил голос, он обрел еще большую силу и мог, несмотря на собственную слабость, трогать людские сердца как никакой другой певец.

Когда же он запел о своей любви к Йосифу и о его смерти, когда запел о чудовищной песне, разрушившей разум Рикторса и убившей Крысу, слушатели не могли этого вынести. Во всем громадном зале Самообладание было нарушено.

Их победил не только голос Анссета, но и усталость. Анссет не пел быстро, поскольку некоторые песни требуют времени. Лишь на четвертый день пения, когда голос его часто срывался от недостатка сил, а иногда опадал до шепота, не имея возможности удерживать мелодию — только тогда привел он их всех на край безумия, где пребывал сам.

В течение одного ужасного часа Ллер и Ррук опасались, что совершили ошибку, что слушатели просто не вынесут того, что делает с ними Анссет, что им будет нанесен такой удар, после которого Певческий Дом уже никогда не оправится.

Но Анссет продолжал петь. Он спел про оздоровляющее влияние песни Эссте, спел о спокойной любви Киарен, мажордома и их семьи; спел о примирении с Рикторсом; спел о годах служения империи, и как он, наконец, полюбил всех тех, кого встретил в жизни.

И он спел им о возвращении домой.

Под самый конец шестого дня его голос умолк, его труд был завершен.

Результаты этого деяния дали почувствовать себя лишь через определенное время. Поначалу все песни во всех Общих Залах и Камерах звучали хуже; все дети сгибались под тяжестью нового дара. Но уже через несколько дней некоторые дети начали вплетать сюжеты из жизни Анссета в собственные песни. Через несколько недель уже все поглотили эту эпопею, этот художественный образ в большей или меньшей степени. Учителя так же воспользовались этим опытом, и все мелодии в залах Певческого Дома обрели новую глубину.

В тот год даже голоса обычных певцов, которые выезжали из Певческого Дома, звучали словно голоса Певчих Птиц. А уж сами Певчие Птицы пели настолько чудесно, так мощно, что во всей империи говорили: «Что-то случилось с Певческим Домом». Люди, которые слышали пение Анссета, когда он был еще ребенком во дворце, иногда вспоминали, где раньше они слышали столь прекрасные песни. «Они поют как Певчая Птица Майкела», — говорили они.

«Никогда бы не подумал, что вновь это услышу, но они поют, словно Певчая Птица Майкела».

11

Когда Анссет спел свою жизнь детям из Певческого Дома, он почувствовал себя так, словно сбросил с себя громадное бремя. Вместе с Ррук он отправился в Высокий Зал и попытался объяснить ей, что сейчас испытывает.

— Я не знал, что желал сделать именно это. Но только лишь затем вернулся домой.

— Знаю, — ответила ему Ррук.

Сейчас он уже не беспокоился Самообладанием. Ррук видела в нем все, всю его жизнь, которую до конца раскрыл на сцене большого зала. Теперь у него уже не было никаких тайн. Потому в течение часа он плакал от облегчения, а потом молча сидел рядом с Ррук еще целый час.

— Что теперь ты желаешь делать? — спросила Ррук. — Ничто уже не вынуждает тебя молчать. Можешь жить здесь, если того желаешь. Можешь делать все, что только за хочешь.

Анссет размышлял, но не очень долго.

— Нет, — сказал он. — Здесь я сделал все, для чего прибыл.

— Ооо. Но ведь что-то осталось? Куда ты отправишься?

— Никуда, — ответил тот. А потом: — Выполнил ли я Труд?

— Да, — ответила Ррук, зная, что одним этим коротким словом позволяет ему умереть.

— Исполнил ли я Труд, достойный этого помещения? — спросил Анссет.

И хотя никто еще перед тем не был удостоен подобной чести, Ррук снова ответила:

— Да.

— Сейчас?

— Да, — ответила она, и когда выходила из комнаты, он уже раскрывал все ставни и впускал вовнутрь холод поздней осени. До нынешнего дня только Песенным Мастерам из Высокого Зала разрешали пору завершения трудов. Но ведь это абсурдно, подумала Ррук, отказывать величайшему из Певчих Птиц в праве на смерть, которое дается другим, значительно меньше заслуживающим подобной чести.

Еще до того, как Ррук пересекла порог, Анссет обратился к ней.

— Ррук.

Та повернулась к нему.

— Ты первая дала мне любовь, — сказал он. — И последняя.

— Они все тебя любят, — заявила Ррук, даже не пытаясь скрыть слезы.

— Возможно, — ответил он на это. — Мне казалось, Ррук, что я умру и исчезну из вселенной. Но, благодаря тебе, все они — мои дети.

Анссет улыбнулся ей, она же, с усилием, вернула ему улыбку, подбежала и обняла в последний раз, как будто бы оба все еще были детьми, а не пожилой женщиной и пожилым мужчиной, которые знали друг друга слишком хорошо и все же — почти не знали. Потом Ррук повернулась и вышла, закрыв за собой дверь. Через три дня холод и голод совершили свое дело. Анссет так сильно желал уйти, что ни на мгновение не поколебался, даже в последние, критические мгновения он не пытался искать тепла под одеялом. Он умер, лежа обнаженным на каменном полу, и Ррук впоследствии подумала, что никогда еще не видела кого-либо, лежащего столь комфортно, несмотря на твердые камни, несмотря на ветер, безжалостно бичующий все тело.

Похороны задержали по причине приезда императора. Родители Эфраима, Киарен и мажордом, приехали первыми. Киарен не плакала, хотя почти сорвалась, когда в тайне призналась Ррук:

— Я знала, что он умрет, но никогда не думала, что уйдет так быстро, что уже никогда его не увижу.

Нарушая очередной обычай — хотя нарушение табу стало уже привычным в Певческом Доме — Эфраим, Киарен и мажордом приняли участие в погребальных торжествах и слушали песни; и никто их не осуждал, когда они не могли сдержать слез во время исполнения Фииммой траурной песни.

Из всех обитателей Певческого Дома лишь Ррук присутствовала при погребении, естественно, не считая Глухих, которые исполняли обязанности могильщиков.

— Этот вид не способствует песням, — сказала она Киарен, стоящей рядом с нею у могилы, — когда кого-то кладут в землю. Земля замыкается над ним так окончательно, навечно…

Две женщины, последние две особы, которые любили Анссета в детстве, стояли, обнявшись, когда Глухие закидывали землю в могилу.

— А знаешь, он ведь не умер, — сказала Киарен. — Люди никогда о нем не забудут. Они всегда будут его.

Но Ррук знала, что всякое воспоминание, даже наиболее важное, когда-нибудь поблекнет, и в конце концов Анссет сделается только именем, затерянным в книгах, изучаемых педантами. Возможно, имя его сохранится в народных преданиях, но легенды исказят до неузнаваемости историю его жизни — рассказы о Певчей Птице Майкела уже и теперь значительно перерастали реальность: они стали более великолепными, благородными, следовательно — не такими болезненными.

Но какая-то частица Анссета выживет. Хотя никто уже не распознает в ней Анссета. Ведь когда певцы и Певчие Птицы покинут Тью и разъедутся по всей галактике, они заберут с собой то, чему научились из голосов обитателей Певческого Дома. И теперь мощное течение в этих голосах станет жизнью Анссета, которую он отдал им неотвратимо, на вечность — вечно сильный, навечно наполненный красотой, болью и надеждой.

Перевод: В.Б. Марченко, 23.01.2011