Пес

Пес Рассказ

Дэвид Лэшли, поплотней закутавшись в тощие одеяла, тупо смотрел, как холодный свет утра просачивается через окно и костенеет внутри комнаты. Точную природу кошмара, сквозь который он только что отчаянно пробился к яви, припомнить не удавалось, осталось лишь ощущение, что тот был просто-таки невероятным и будто вновь окунул его в переполненную всяческими страхами атмосферу детства. Словно что-то таилось поблизости всю ночь, а под конец склонилось над ним и метнулось прямо в лицо.

С первым толчком пара, поданного из подвала, уныло завыл радиатор, и Дэвид невольно поежился в ответ. Вполне естественная реакция, подумал он иронически, если учесть тот факт, что в комнате было тепло только тогда, когда его самого там не было. Но дело было и еще в чем-то. Протяжный вой что-то затронул и у него в голове, так и не сумев, правда, протолкнуть это «что-то» в область сознания. Растущий шум городского движения и одышливое пыхтение локомотива на сортировочной станции переплелись с этим более близким звуком, упорно вытаскивая наружу затаившийся где-то в самой глубине страх. Несколько мгновений он лежал неподвижно, прислушиваясь. Вдобавок ему показалось, что в комнате еще и чем-то неприятно пованивает, но как раз этому удивляться не приходилось. После выздоровления от гриппа ему уже не раз чудились всякие посторонние запахи, — видно, болезнь оставила осложнения. Потом он услышал, как мать хлопочет в кухне, и это его подстегнуло.

— Ну что, опять простудился? — спросила она, обеспокоенно глядя на него, когда он принялся торопливо вычерпывать из скорлупы вареное яйцо, пока его тепло окончательно не рассеялось в ледяной тарелке.

— Точно? — настаивала она. — Всю ночь слышала, как кто-то шмыргал.

— Может, отец… — начал было он.

Она помотала головой:

— Нет, он не мог. Вчера вечером у него сильно болел бок, но спал он хорошо. Вот я и решила, что, наверное, это ты, Дэвид. Я дважды вставала посмотреть, но… — в ее голосе появились скорбные нотки, — я знаю, ты ведь не любишь, когда я суюсь в твою комнату даже днем.

— Неправда! — возмутился он. Она казалась такой хрупкой, маленькой и изможденной, стоя у плиты в бесформенном отцовском халате, висевшем на ней, как на вешалке, такой похожей на больного воробышка, пытающегося держаться бодрячком, что на него вдруг нахлынуло раздражение — больше на самого себя, на свое собственное бессилие и тщетность попыток хоть как-то облегчить ей жизнь, из-за чего даже голос у него прервался. — Я просто не хочу, чтоб ты постоянно вставала и потом не могла заснуть! Тебе и так достается, пока ты с отцом целый день возишься. Я уже двадцать раз повторял, что нечего готовить мне завтрак. Сама знаешь, что доктор говорил — тебе нужно побольше отдыхать.

— Ой, уж со мной-то все в порядке, — быстро ответила она, — но я была просто уверена, что ты опять подхватил насморк. Всю ночь шмырг да шмырг…

Кофе выплеснулся в блюдце, когда Дэвид резко опустил чашку. Слова матери все-таки пробудили то неуловимое воспоминание, и теперь, когда оно вернулось, не хотелось заглядывать ему в лицо.

— Опаздываю, надо бежать, — буркнул он.

Она проводила его до двери, настолько привыкшая к его спешке, что и не увидела в ней ничего необычного. Ее усталый голос догнал его уже на темной лестнице:

— Очень надеюсь, что под полом не сдохла крыса. Заметил, как воняет?

Наконец он выбежал из дома и затерялся вместе со своими воспоминаниями в утренней городской горячке. На асфальте пели шины. Кашляли, потом заводились с ревом остывшие за ночь моторы. По тротуару постукивали каблуки, спешили, семенили рысцой, сходясь у трамвайных остановок и станций надземки. Низкие каблуки, высокие каблуки, каблуки стенографисток, едущих в центр, и рабочих, направляющихся на оборонные заводы у окраин. Вопли газетчиков и мелькание заголовков: «ПОБЕДОНОСНОЕ ВСТУПЛЕНИЕ АВИАЦИИ… ПОТОПЛЕН ЛИНКОР… ПОДГОТОВКА К ОБЩЕМУ ЗАТЕМНЕНИЮ… НА ЗАРАНЕЕ ПОДГОТОВЛЕННЫЕ ПОЗИЦИИ».

Но в чопорной тесноте трамвая тревожные мысли опять настойчиво полезли в голову, и отделаться от них было просто невозможно. К тому же застарелый лекарственный запах желтых деревянных скамей немедленно напомнил про тот, другой запах. Стиснув в карманах пальто кулаки, Дэвид Лэшли спросил себя: возможно ли, чтобы взрослый человек так поддавался каким-то детским страхам? И в то же самое мгновение вдруг с острой уверенностью осознал, что никакие это не детские страхи — это все та же непонятная тварь, что преследовала его годами, становясь все сильней и опасней, пока, будто у демонического волка Фенрира с наступлением Рагнарёка, ее зияющая пасть не стала уже задевать челюстями небо и землю, стремясь распахнуться еще шире. Тварь, что неотвязно ходила за ним по пятам, иногда так далеко позади, что он забывал о ее существовании, но теперь так близко, что он чувствовал на затылке ее холодное тошнотворное дыхание. Оборотни? В библиотеке он прочитал про них почти все, в тревожном оцепенении перелистывая пыльные тома, но прочитанное делало их какими-то безобидными и безликими — лишенными всякой жизненной силы суевериями — в сравнении с тварью, что была плоть от плоти огромных расползшихся городов и хаотически переплетенных народов двадцатого века, настолько плоть от плоти, что он, Дэвид Лэшли, уже пугался рычания моторов и тоскливых завываний фабричных гудков — звуков одновременно животных и механистических; вздрагивал и торопливо отступал при виде фар в ночи — этих ослепительных немигающих глаз; невольно поеживался и убыстрял шаг, заслышав крысиную возню в переулке или ухватив взглядом темные очертания изможденной дворняги, роющейся в отбросах на пустыре. «Шмырг да шмырг», — сказала мать. Какими еще словами опишешь пытливое, назойливое любопытство зверя, всю ночь в его снах таившегося за дверью спальни, а потом вломившегося внутрь, чтоб поставить грязные лапы ему на грудь? На мгновение на желтом потолке и кричащих рекламных плакатах вагона проявилась его безобразная морда… красные глаза, словно подернутый грязной пеной расплавленный металл… челюсти, сочащиеся черной нефтяной слюной…

Дэвид дико оглянулся на соседей по вагону, пытаясь стряхнуть это видение, но оно словно перескользнуло на них вместе со взглядом, заразило собой, придав лицам уродливые собачьи черты — отвисшую скошенную челюсть довольно смазливой вроде бы блондинке, узкую башку и широко расставленные глаза небритому механику, возвращающемуся с ночной смены. Он попытался обрести спасение в открытой газете, которую читал сидящий впереди, и принялся напряженно водить глазами по строчкам, не обращая внимания на неприглядное впечатление, которое производит. Но на карикатуре внизу был нарисован волк, и он быстро отвернулся, чтобы уставиться сквозь пыльное стекло на проплывающие мимо магазины. Постепенно ощущение гнетущей опасности немного отпустило. Но карикатура все-таки что-то зацепила у него в памяти, напомнив о другом подобном рисунке, времен еще Первой мировой войны. Что изображал волк или пес на той более ранней карикатуре — войну, голод или жестокость врага, он сейчас бы уже не сказал, но тот не оставлял его сны неделями, таился в темных углах, поджидал на верхней площадке лестницы. Позднее он пытался объяснить эти страхи тем, что с присущей ребенку наивностью излишне конкретно воспринял символику карикатуры, но убедить себя до конца так и не сумел.

Кондуктор проворчал название одной из центральных улиц, и Дэвид опять затерялся в толпе, найдя облегчение в беспрерывном движении и мимолетных столкновениях с плечами прохожих. Но когда штамп-часы издали свое протяжное мелодичное «банг!» и он повернулся, чтобы сунуть свою карточку в компостер, девушка за стойкой подняла взгляд и улыбнулась:

— За собаку тоже будете пробивать?

— За собаку?!

— Ну да, только секунду назад здесь была. Прибежала прямо за вами, будто вы ее — в смысле, будто она ваша. — Она коротко фыркнула себе под нос. — Наверное, миссис Монморанси прислала кого-то из своих мастифов поразнюхать настроения среди рабочего класса.

Он продолжал туповато таращиться на нее.

— Шутка, — терпеливо пояснила она и вернулась к работе.

«Надо взять себя в руки», — услышал он собственное бормотание, пока лифт бесшумно опускал его в полуподвал.

Дэвид беспрестанно повторял эту банальную фразу, пока торопливо бежал в раздевалку, оставлял там пальто и пакет с бутербродами, быстро и тщательно причесывался, опять бежал по все еще пустынным проходам между прилавками и занимал свое место в отделе носовых платков и носков.

«Это просто нервы. Я не спятил. Но все равно надо обязательно взять себя в руки».

— Конечно спятил. Разве ты не знаешь, что, когда человек разговаривает сам с собой и никого вокруг не замечает, это первый симптом сумасшествия?

Рядом остановилась Гертруда Риз, направляющаяся в отдел галстуков. Светло-каштановые волосы, усердно завитые и уложенные, обрамляли серьезное, не слишком-то миловидное личико.

— Извини, — промямлил он. — Просто я что-то нервничаю.

А что еще скажешь? Даже Гертруде.

Она скорчила сочувственную гримаску. Рука ее скользнула через прилавок, чтоб на мгновение стиснуть его пальцы.

Но даже когда он смотрел ей вслед, машинально расставляя перед собой коробки с образцами, этот новый вопрос молотом бу́хал у него в мозгу. А что еще скажешь? Какими словами все это опишешь? А раз уж на то пошло, кому? В голове у него промелькнуло с десяток имен, которые столь же быстро исчезли.

Одно осталось. Том Гудселл. Он расскажет Тому. Сегодня же вечером, после занятий по оказанию первой помощи.

Покупатели уже понемногу просачивались в подвальчик. «У него одиннадцатый размер, мадам? Да, у нас есть совершенно новые фасоны. Вот, и шелковые, и нитяные». Но даже их неуклонно растущее число не придало ему чувства безопасности. Толпясь между прилавками, они образовывали преграду, за которой могло таиться что угодно. Он постоянно вытягивал шею, пытаясь заглянуть за их спины. Какой-то малыш, который случайно забрел за прилавок и наткнулся на его коленку, до смерти его перепугал.

Обеденный перерыв наступил для него раньше обычного. В раздевалку он подошел как раз вовремя, чтобы перехватить Гертруду Риз, которая нерешительно пятилась из темного коридорчика.

— Собака, — выдохнула она. — Огромная. Жутко меня напугала. Он еще про нервы говорит! Интересно, откуда она тут взялась? Осторожней. На вид она злая.

Но Дэвид, побуждаемый внезапной безрассудностью, порожденной страхом, уже оказался внутри и включил свет.

— Никакой собаки не вижу, — объявил он.

— Ты чокнулся. Она точно там. — Ее лицо, опасливо показавшееся из-за дверного косяка, удивленно вытянулось. — Но точно тебе говорю… Ой, наверное, она выскочила через вторую дверь.

Он не стал ей говорить, что вторая дверь была заперта на засов.

— Наверное, кто-то из покупателей привел, — нервозно затрещала она. — Некоторые, видать, не могут ходить по магазинам, если не прихватят с собой парочку русских волкодавов. Хотя такие обычно не забредают в подвальчики вроде нашего. По-моему, надо ее все-таки найти, пока мы не начали обедать. На вид она опасная.

Но он едва ли ее слышал. Он только что заметил, что его шкафчик открыт, а пальто вытащено из него на пол. Коричневый бумажный пакет со съестным был разорван, а его содержимое перерыто, словно туда залезло носом какое-то животное. Нагнувшись, он увидел на бутербродах черные маслянистые пятна, а ноздрей коснулась знакомая тошнотворная вонь.

Том Гудселл, которого он разыскал ближе к вечеру, пребывал в каком-то нервическом, неугомонно-болтливом настроении. Его призвали, и через неделю ему уже следовало прибыть в часть. Пока они потягивали кофе в пустой закусочной, из Тома потоком изливались воспоминания о старых временах. Дэвид слушал бы и с несколько большим интересом, если бы его внимание то и дело не отвлекали неясные тени, мелькавшие за окном. Постепенно ему удалось повернуть разговор на предмет, целиком завладевший его мыслями.

— Сверхъестественные создания в современном городе? — переспросил Том, которого, похоже, подобный поворот беседы ничуть не удивил. — Ну конечно же они должны отличаться от духов вчерашнего дня! Каждая культура создает своих собственных духов. Смотри: в Средние века строили соборы, и очень скоро вокруг них начали болтаться какие-то серые тени, беседующие с горгульями по ночам. Нечто подобное обязательно должно приключиться и с нами, со всеми нашими небоскребами и фабриками. — Он говорил горячо, с присущим ему поэтическим пылом, словно с самого начала намеревался обсуждать именно эту тему. Он мог целый вечер проговорить абсолютно о чем угодно. — Сейчас объясню, как это получается, Дэйв. Мы начинаем с отрицания всех устаревших взглядов и суеверий. Почему? Да потому, что они принадлежат эпохе деревушек и замков. Они просто не в состоянии укорениться в новой среде обитания. Наука становится все более материалистичной, доказывая, что во Вселенной ничего нет, кроме неуловимых пучков энергии. Как будто, раз уж на то пошло, неуловимый пучок энергии сам по себе ничего не значит.

Но погоди, это еще только начало. Мы все продолжаем изобретать, открывать и организовывать. Мы покрываем землю гигантскими строениями. Мы громоздим их в огромные груды, по сравнению с которыми древний Рим, Александрия и Вавилон показались бы игрушечными городишками. Понимаешь, формируется новая среда обитания.

Дэвид недоверчиво-завороженно уставился на него, абсолютно сбитый с толку. Это было вовсе не то, чего он ожидал или на что надеялся — такое чуть ли не телепатическое проникновение в его наиболее глубоко упрятанные опасения. Конечно, ему и хотелось поговорить именно про все эти вещи — но только в совсем другой, эдакой скептически-разубеждающей манере. Вместо этого Том претендовал чуть ли не на полную серьезность. Дэвид подал было голос, но Том поднял палец, призывая к молчанию, словно школьный учитель.

— А между тем что происходит внутри каждого из нас? Я отвечу. Накапливаются все виды сдерживаемых эмоций. Страх накапливается. Ужас накапливается. Новый вид опасливого благоговения перед тайнами Вселенной накапливается. Вместе с физической формируется и психологическая среда… Погоди, дай закончить! Наша культура становится предрасположенной к инфекции. Откуда-то извне. Почти как бактериальная культура — я вовсе не намеревался каламбурить, — когда она достигает нужной температуры и консистенции для развития колонии микробов. Так вот, точно так же и наша культура в определенный момент вдруг плодит орду демонов. И, подобно микробам, у них есть особая склонность к нашей культуре. Они именно такие, какие требуются. Они идеально ей соответствуют. Ты ни за что не найдешь подобный вид в какое-то иное время или в каком-то другом месте.

Как узнать, что зараза уже проникла повсюду? Слушай, ты ведь воспринимаешь все это довольно серьезно, а? Ну что ж, пожалуй, и я тоже. Да, не исключено, что они уже преследуют нас, пугают, пытаются править нами. Наши страхи для них — питательная среда. Нормальные отношения паразита и организма, его питающего. Эдакий сверхъестественный симбиоз. Некоторые из нас — наиболее восприимчивые и чувствительные — заметят их раньше остальных. Некоторые видят их, не зная, кто они такие. Другие знают, да не видят. Вроде меня, угу?

Так о чем ты там? Я не до конца уловил. А, оборотни. Вообще-то, это совсем особая статья, но я чувствую, что сегодня способен отыскать ответ на любой вопрос. Да, я считаю, что среди наших демонов встречаются и оборотни, но только совсем непохожие на тех, из старых времен. Никакого тебе чистого шелковистого меха, белых зубов и горящих глаз. Ну уж нет. Взамен приходится скорей ожидать какого-нибудь отвратительного пса, который ничуть тебя не удивит, если ты увидишь, как он роется в отбросах или вылезает из-под грузовика. Испугает, ужаснет — да. Но удивить ничуть не удивит. Он ведь будет идеально соответствовать окружающей среде. Являться неотъемлемой принадлежностью города, вобравшей в себя его образы, звуки и запахи. И дико закрученные эмоции, что служат ему пищей, твои эмоции и мои. Вопрос диеты, понимаешь ли.

Том Гудселл громко хихикнул и прикурил следующую сигарету. Но Дэвид только таращился на исцарапанную стойку. Он понял, что никогда не сможет рассказать Тому, что случилось нынешним утром… или днем. Том, конечно, тут же скептически усмехнется и начнет язвить. Но при этом никак было не обойти факта, что Том уже и так дал ответ — пусть и полушутя, но дал. Сам Том и подтвердил это, когда уже более серьезным и дружеским тоном закончил:

— Я знаю, что наговорил сегодня всякого вздора, но все же пойми — при том, как все вокруг складывается, в этом наверняка что-то есть. По крайней мере, я просто не в состоянии выразить свои ощущения как-то по-другому.

На углу они обменялись рукопожатием, и Дэвид покатил на бестолково громыхающем трамвае сквозь город, в каждом камне которого ощущалось неуловимое присутствие заразы, а каждый звук таил в себе надрывные истерические нотки. Мать дожидалась его, и после того, как он устало поспорил с ней на тему «побольше отдыха» и проследил, как она ложится спать, улегся сам и всю ночь напролет пролежал без сна, словно ребенок в незнакомом доме, прислушиваясь к каждому слабому шороху и пристально приглядываясь ко всякой переменчивой тени во тьме.

В эту ночь ничто не проталкивалось в дверь и не прижимало морду к оконному стеклу.

И все же он обнаружил, что утренняя поездка до работы стоила ему заметного усилия — так сознавал он присутствие твари в лицах и фигурах, строениях и машинах вокруг себя. Он словно заставлял себя проникнуть в самое сердце чудища. В нем начинало расти непреодолимое отвращение к городу. Как и вчера, переполненные проходы между прилавками представлялись только удобным местом для засады, и заходить в раздевалку он избегал. Гертруда Риз что-то сочувственно заметила относительно его вида, и он воспользовался возможностью пригласить ее на вечер. Конечно, горько твердил он себе, пока они сидели в кино, она не испытывала к нему особой близости. Да и вообще у девушек не было оснований испытывать особую близость к такому, как он — не слишком разворотливому молодому человеку, по рукам и ногам скованному немощными родителями, крошечные сбережения которого давно уже до последней капли иссякли. Он назначал им свидания, вел серьезные разговоры, поверял свои надежды и амбиции, а потом они одна за другой исчезали, чтобы выйти замуж за кого-нибудь другого. Но все это абсолютно ничего не меняло, в тот момент он нуждался просто в добром участии, которое могла дать ему Гертруда.

И, провожая ее домой сквозь зябкую ночь, он поймал себя на том, что непоследовательно чего-то рассказывает и хохочет над своими собственными шутками. Потом, когда они повернулись друг к другу в полутемном вестибюле и она протянула губы для поцелуя, ему показалось, что лицо ее как-то странно меняется, словно вытягивается. «Странное тут освещение», — смутно подумал он, заключая ее в объятия. Но тонкая полоска меха у нее на воротнике стала вдруг спутанной и маслянистой на ощупь, пальцы ее точно окаменели и впились ему в спину. Он остро ощутил нажим выпирающих из-под губ зубов, а потом пронзивший все тело холод, будто в него вонзились тысячи ледяных иголок.

Он слепо отпихнулся от нее, после чего увидел — и увиденное заставило его замереть на месте, — что никаких перемен в ней вообще не произошло или же если какие-то перемены и были, то они бесследно исчезли.

— Что такое, милый? — услышал он ее испуганный вопрос. — Что случилось? Чего это ты там бормочешь? Перемены, говоришь? Какие еще перемены? Какая зараза? О чем это ты? Ради бога, перестань. Что-то мне отдал, говоришь? Что отдал?

Он почувствовал на плече ее руку, снова мягкую, теплую руку.

— Нет, ты не сошел с ума. И думать забудь. Но нервы у тебя явно не в порядке. Просто чуток распустился. Ради бога, возьми себя в руки.

— Сам не знаю, что со мной такое, — выдавил он, опять своим нормальным голосом. И добавил, потому что надо было еще хоть что-то сказать: — Вдруг всего как подбросило, будто кнутом огрели.

Он ожидал, что она рассердится, но она лишь сочувственно удивилась, будто действительно испытывала к нему теплое чувство, но начинала его немного побаиваться, будто подозревала, что с ним творится нечто, чего она не в силах понять или исправить.

— Давай-ка последи за своим состоянием, — проговорила она с сомнением в голосе. — Мы все иногда вылетаем из колеи. У меня у самой нервы как струны. Спокойной ночи.

Он проследил, как она растворяется в темноте лестницы. Потом повернулся и побежал.

Дома мать опять поджидала его возвращения, пристроившись поближе к радиатору, чтобы уловить его угасающее тепло, и завернувшись все в тот же бесформенный халат. Поскольку некая новая мысль совершенно затмила все остальное у него в голове, он уклонился от ее объятий и, обменявшись с ней несколькими короткими словами, поспешил в свою комнату. Но она вышла вслед за ним в коридор.

— У тебя совсем больной вид, Дэвид, — обеспокоенно проговорила она шепотом, потому что отец мог уже спать. — Ты точно не подхватил грипп? Тебе не кажется, что завтра лучше показаться врачу? — Тут она быстро переключилась за другой предмет, используя тот нервно-извиняющийся тон, с которым он был так хорошо знаком: — Мне не хотелось бы этого говорить, Дэвид, но будь все же поаккуратней с постельным бельем. Ты положил что-то грязное на покрывало, и остались большие черные пятна.

Он уже толкал дверь спальни. Ее слова остановили его руку только на мгновение. Разве скроешься от твари, попросту переходя с место на место?

— И вот что еще, — добавила она, когда он включил свет. — Не раздобудешь ли завтра немного картона, чтоб затемнить окна? В соседних магазинах нету, а по радио говорили, чтоб все были наготове.

— Хорошо, раздобуду. Спокойной ночи, мама.

— Ой, и еще чуть не забыла, — не отставала она, неловко переминаясь на пороге. — Наверное, действительно где-то под полом дохлая крыса. Запах просто волнами накатывает. Я поговорила с агентом по недвижимости, но он так ничего и не сделал. Я хочу, чтоб ты сам с ним поговорил.

— Ладно. Спокойной ночи, мама.

Он выждал, пока не услышал, как она мягко прикрыла за собой дверь. Потом закурил сигарету и тяжело повалился в постель, чтобы как следует поразмыслить над тем, что не поддавалось обыденным объяснениям.

Вопрос первый (с легким уколом иронии он подумал, что это звучало вполне мелодраматически для десятицентового романа): являлась ли Гертруда Риз тем, что за неимением лучшего термина можно было бы назвать оборотнем? Ответ: почти наверняка нет, в любом привычном смысле этого слова. То, что на мгновение на нее нашло, он сам ей каким-то образом передал. Это случилось только по причине его присутствия. И то ли его собственный испуг прервал это превращение, то ли сама Гертруда оказалась не совсем подходящим объектом для воплощения твари.

Вопрос второй: мог ли он передать тварь какому-то другому человеку? Ответ: да. На мгновение его размышления прервались, и перед его мысленным взором промелькнула калейдоскопическая вереница лиц, которые могли безо всякого предупреждения вдруг начать меняться в его присутствии: матери, отца, Тома Гудселла, агента по недвижимости с вечно поджатыми губами, покупателя в магазине, какого-то бродяги, столкнувшегося с ним дождливым вечером.

Вопрос третий: имелся ли какой-то способ избавиться от твари? Ответ: нет. И все же… Это было только голое предположение. Скрыться из города. Город породил ее; может, она к нему крепко прикована? Хотя вряд ли это так уж обоснованно — разве сверхъестественное существо может быть привязано к какому-то определенному месту? И все же… Он торопливо подступил к окну и после секундного колебания дернул раму наверх. Звуки, до сей поры приглушенные его размышлениями, выплеснулись на него с учетверенной громкостью, вразнобой смешиваясь друг с другом, словно инструменты, настраиваемые для некой титанической симфонии: грохот и визг трамваев и надземки, кашель локомотива на путях, гудение шин на асфальте и рев двигателей, смутное бормотание радио, слабые траурные нотки далеких гудков. Но теперь это уже были не отдельные разрозненные звуки. Всех их издавала одна бездонная глотка — этот единый стон, безгранично пронзительный, безгранично угрожающий. Он захлопнул окно и заткнул уши. Выключив свет, бросился на кровать и зарылся головой в подушки. И все же звук продолжал упорно пробиваться и туда. Именно тогда он и осознал, что в конечном итоге, хочет он того или нет, тварь выдворит его из города. Такой момент наступит, когда звук начнет проникать слишком глубоко, греметь и раскатываться невыносимо для слуха.

При виде множества лиц, размыто мерцающих на самой грани страшного превращения, он в конце концов не выдержит. Бросит все, что бы в этот момент ни делал, и уйдет прочь.

Момент наступил на следующий день, сразу после четырех часов. Он не сумел бы сказать, что за ощущение добавило свой ничтожный вес ко всему прочему, вынудив его на этот шаг. Возможно, это было мимолетное движение у вешалки с платьями в двух прилавках от него; возможно, призрачный образ звериного рыла, на мгновение принятый скомканной тряпкой. Чем бы это ни было, он без единого слова выскользнул из-за прилавка, бросив возмущенно бормочущего покупателя на произвол судьбы, поднялся по ступенькам и вышел на улицу, двигаясь почти как лунатик, хоть и постоянно шарахался из стороны в сторону, чтобы избежать любого прямого соприкосновения с толпой, поглотившей его. Едва оказавшись на улице, он вскочил в первый же подошедший трамвай, даже не заметив его номера, и юркнул на свободное местечко в углу передней площадки.

Поначалу со зловещей медлительностью, а потом со все увеличивающейся быстротой сердцевина города покатилась из-под колес назад. Позади остался мрачный огромный мост, нависший над маслянистой рекой, и хмурые утесы зданий начали уменьшаться в размерах. Пакгаузы уступили место фабрикам, фабрики — доходным домам, доходные дома — особнячкам, которые были сперва крошечными и грязно-белыми, потом побольше и похожими чуть ли не на дворцы, но ветхими и неухоженными, и, наконец, новенькими и монотонно-единообразными. В вагоне, последовательно пересекающем различные городские пласты, сменяли друг друга люди самого разного экономического положения и расовой принадлежности. Но вот показались пустыри, поначалу разделенные плотно застроенными участками, а потом все более обширные, где в отдельных кварталах сиротливо стояло всего по два-три дома.

— Конечная! — пропел кондуктор, и безо всяких колебаний Дэвид спрыгнул с площадки и зашагал дальше в том же направлении, в котором ехал трамвай. Он не бежал и не плелся. Он двигался, как автомат, который завели и отпустили и который не остановится, пока не кончится завод.

Солнце окрасило западную сторону горизонта в грязновато-красный цвет. Самого солнца не было видно из-за поросшего деревьями холма впереди, но его последние лучи подмигивали ему из оконных стекол крошечных домиков, теснящихся справа и слева, точно пламенеющие огни горели у них внутри. На ходу они то вдруг вспыхивали, то потухали, будто сигналы. Через два квартала тротуар кончился, и он пошел прямо по середине грязной ухабистой улочки. За последним домом улочка тоже закончилась, превратившись в узкую пыльную тропку, вьющуюся среди буйных зарослей бурьяна. Тропка привела к подножию холма и лесной опушке. Продравшись сквозь подлесок, он невольно замедлил шаг и в конце концов даже остановился, настолько ошеломляюще фантастической оказалась представшая перед ним сцена. Солнце уже село, но высокие залежи облаков продолжали отражать его свет, расцвечивая ландшафт смутными бликами всех цветов радуги.

Непосредственно перед ним раскинулось пустое пространство, равное по площади двум-трем городским кварталам, но сразу за ним начиналось некое странное царство, будто перенесенное совсем из другого климата и иной геологической системы и невесть зачем брошенное здесь, у самых городских стен. Тут были диковинные деревья и кустарники, но что самое поразительное — огромные неровные глыбы какого-то красноватого камня, которые вырастали прямо из земли через неравные интервалы и сходились в массивную центральную возвышенность пятидесяти-шестидесяти футов высотой.

Пока он глазел на все это, свет потускнел, словно на землю набросили покрывало, и во внезапно наступивших сумерках откуда-то спереди донесся едва слышный вой, унылый и зловещий, но никоим образом не сродни тому, что преследовал его дни и ночи. Он опять зашагал вперед, теперь уже неосознанно в направлении источника нового звука.

Узенькая калитка в проволочной изгороди распахнулась, пропуская его в каменное царство. Он машинально двинулся по усыпанной гравием дорожке среди густого кустарника и деревьев. Поначалу показалось, что там очень темно по сравнению с открытым пространством у него за спиной. С каждым шагом вой становился все ближе. Наконец тропа резко завернула за скалистый уступ, и он оказался прямо у цели.

Ров из грубого камня футов восьми в ширину и примерно столько же в глубину отделял его от плоской площадки, поросшей низкой коричневатой растительностью и вплотную окруженной с остальных трех сторон отвесными каменными стенами, в которых темнели входы двух-трех пещер. В открытом центре площадки сбилось вместе с полдюжины призрачно-белых собачьих силуэтов с задранными к небесам мордами, издавая тот унылый, жалобный вой, который и привел его сюда.

Только натолкнувшись коленями на низкую железную оградку и разглядев маленькую аккуратную табличку с надписью «АРКТИЧЕСКИЕ ВОЛКИ», он понял, куда, скорее всего, попал — в знаменитый зоологический сад, который знал по рассказам знакомых, но сам еще не посещал, где животные содержатся в условиях, наиболее близких к естественным. Оглянувшись, он заметил очертания двух или трех низеньких неприметных зданий, а чуть дальше — фигуру охранника в форме, вырисовывающуюся на фоне светлой заплаты на темном небе. Очевидно, он попал в сад уже после закрытия через служебный вход, который позабыли запереть.

Повернувшись обратно, он с невольным любопытством уставился на волков. Неожиданный поворот событий привел его в полное замешательство и совершенно сбил с толку, и довольно долго он туповато размышлял, с чего это вдруг эти звери не вызывают у него никакой тревоги и даже кажутся в чем-то привлекательными.

Наверное, это происходило потому, что в них было так много от природы и так мало от города. Взять, к примеру, огромного хищника, самого крупного из всех остальных, который подступил вперед к краю рва, чтобы уставиться на него в ответ. Он казался истинным воплощением примитивной силы. У него был такой молочно-белый мех… ну, пожалуй, не такой уж и белый: мех оказался темнее, чем ему почудилось на первый взгляд, с какими-то черноватыми потеками — или это следовало отнести на счет слабеющего закатного освещения? Но, по крайней мере, глаза у него были чистые и прозрачные и мерцали в сгустившихся сумерках, словно драгоценные камни. Но нет, прозрачными они все же не были: их красноватое свечение сгущалось, мутнело, и вскоре они уже больше походили на два смотровых глазка в стенке притушенной топки. И почему он сразу не заметил, что это создание отличается совершенно очевидным уродством? И почему остальные волки жмутся подальше от него и испуганно рычат?

Потом зверь облизал черным языком вымазанную чем-то черным морду, из его глотки вырвался смутно знакомый вой, в котором не было абсолютно ничего от дикой природы, и Дэвид Лэшли понял, что перед ним притаилось чудище из его снов, обретшее наконец плоть и кровь.

С придушенным вскриком он развернулся и слепо кинулся бежать по усыпанной гравием дорожке, которая вела между зарослями густого кустарника к калитке, спотыкаясь на неровной земле и дважды свалившись. Добежав до опушки, он обернулся и увидел приземистый, сгорбленный силуэт, показавшийся в воротах. Даже на таком расстоянии он мог сказать, что глаза не могли принадлежать обыкновенному животному.

Среди деревьев было темно, и темно было на улочке за ними. Где-то впереди теплились уличные фонари, и в домах горел свет. Скованный беспомощным ужасом, он увидел, что трамвая на кольце нет, пока внезапно не осознал — и это осознание мелькнуло как призрак надвигающегося безумия, — что ничего в городе не обещает ему убежища. Все, что лежало впереди, было охотничьей территорией твари. Она загоняла его в свое логово, чтобы там убить.

Тогда он побежал, побежал с беспомощным ужасом жертвы на гладиаторской арене, кролика, выпущенного перед гончими псами, бежал до тех пор, пока бока не сковала боль и горло не перехватило пламенем, а потом все равно бежал не останавливаясь. Прямо по грязи, лужам и обломкам кирпича, потом по бесконечному тротуару. Мимо аккуратных пригородных особнячков, которые в своем единообразии казались монолитной кладкой какой-нибудь египетской гробницы. Улицы были практически пусты, и те немногие люди, мимо которых он мчался, таращились на него, как на сумасшедшего.

Показались более яркие огни — перекресток с двумя-тремя магазинами. Здесь он приостановился, чтобы обернуться назад. Мгновение он ничего не видел. Потом оно вынырнуло из тени в квартале от него, надвигаясь длинными неровными скачками, которые стремительно несли его вперед. Под фонарем маслянисто блеснул спутанный мех. Дэвид с хриплым рыданием отвернулся и побежал дальше.

Внезапно завывания твари тысячекратно усилились, превратились в жуткий пульсирующий вопль, привизгивающее улюлюканье, которое словно окутало собой весь город. И пока длился этот демонический визг, окна в домах стали одно за другим гаснуть. Потом вдруг разом потухли все уличные фонари, приближающийся трамвай провалился во тьму, и только тут до него дошло, что звук доносится совсем с другой стороны. Это было давно предсказываемое затемнение.

Он бежал, вытянув вперед руки, скорей чувствуя, чем видя перекрестки, сбивался с шага на поребриках, спотыкался и падал всем телом, тут же судорожно вскакивал и, шатаясь, оглушенный, бросался бежать дальше. Под ложечкой все туже и туже затягивался узел невыносимой боли. Дыхание ерзало в горле грубым напильником. Казалось, в целом мире не было ни крупицы света — с момента заката облака только сгущались и сгущались. Ни крупицы света, не считая двух грязновато-красных точек на черном фоне позади.

Твердый край тьмы вдруг резко налетел на него спереди, опрокинув навзничь. В плече и в боку отозвалось резкой болью. Он с трудом поднялся. И тут же второе твердое препятствие, возникшее у него на пути, опять сшибло его с ног. Он сильно ударился лицом и грудью. На сей раз он уже не поднялся. Ничего не соображающий, жестоко измученный усталостью, недвижимый, ожидал он приближения неизбежного.

Сначала стремительно налетающий мягкий топоток и шарканье когтей по бетону. Потом хриплое пофыркиванье. Потом тошнотворная вонь. Потом мелькнувшие наверху красные глаза. А потом тварь навалилась на него, прижав всем своим весом, прорываясь пастью к горлу. Он инстинктивно отдернул голову, и клыки впились в правую руку, с ледяной остротой ужалив сквозь несколько слоев ткани, а какая-то отвратительная маслянистая жидкость брызнула ему прямо в лицо.

В этот момент на них хлынул свет, и он осознал, что уродливая морда исчезла во тьме, а страшный вес больше не придавливает его к земле. Потом тишина и полное отсутствие движения. Ничего, вообще ничего — только свет, льющийся откуда-то сверху. Как только в голову вернулись сознание и рассудок, глаза его сами собой отыскали источник света — ослепительно-белый диск всего в нескольких футах в стороне. Электрический фонарик, но за ним — только темнота. Казалось, целую вечность ситуация никак не менялась — он все так же безвольно валялся на земле, цепко схваченный недвижимым кругом света.

Потом из темноты послышался голос, голос человека, парализованного сверхъестественным страхом:

— Боже, боже, боже! — все снова и снова. Каждое слово словно выдавливалось с чудовищным усилием.

Дэвида охватило незнакомое ощущение, чувство чуть ли не полной безопасности и облегчения.

— Так вы… вы его видели? — услышал он голос из собственной пересохшей глотки. — Пса… волка?

— Пса? Волка? — Голос за фонариком жутко дрожал. — Ничего подобного. Это был… — Тут голос прервался, вновь стал земным. — Подожди, парень, сейчас мы отнесем тебя в дом.