Первый из первых или Дорога с Лысой горы

ГЛАВА 14 ГРАНИ НЕТ МЕЖДУ ПРАВДОЙ И ВЫМЫСЛОМ

Пусть и лениво, но все же рассвет расползался над Тверью, начиная в ней второй фестивальный день.

Город, измотанный карнавалом, пробуждался тягуче, медленно и неохотно. Даже не пробуждался, а выползал из своих сновидений. Как из клея. Как из тумана. Как из болезни.

Странные сны снились людям в ту ночь. Их и снами-то не назовешь. Ну скажите, когда это было, чтобы от сна оставались в постели серебряные монеты, истертые так, что знаки и символы их почти что не различались? Или, допустим, узкие листья неизвестных деревьев. Разве могут они появиться на старой ковровой дорожке в хмурой хрущобной квартире после обычного сна?

А один старичок в изголовье кровати, пружины которой давил в одиночестве третий десяток лет, обнаружил заколки из кости и замысловатую медную брошь.

Боже мой! Как взволновал старичка резкий запах, который хранили заколки, и тепло, сбереженное ими от той, что вонзала их в черные пышные волосы и, казалось, только что вышла, встав из постели. Бедный мой старичок!

Неудивительно, что многие и не хотели расставаться со сном. Взять, к примеру, Макара Электросилыча… После долгих мучений проснувшись и сев на кровати, и поняв, что находится в доме, отведенном правительству на самой окраине города, вспомнив, кто он такой, наш Макар торопливо зажмурил глаза в надежде, что эта реальность уйдет, и вернется сон, а вместе со сном идевушка Эльза, которая увела его со сцены во время открытия фестиваля и которую «ёжиком» он по привычке назвал. Но лишь раз…

Эльзочка, Эльза! Вернись и скажи ему снова, повтори, повтори, что он добрый и славный, пушистый и мягкий. Прошепчи ему вновь, что он глупый, глупый. Да, глупый! если не понял еще, что важнее любви ничего в этом мире быть просто не может. Все остальное — никчемная суета. Обожги его ухо словами о том, что ждала и любила его ты давно. Ждала и любила на расстоянии. А теперь, повстречав, ты готова растаять в нежных и сильных объятьях его. Готова растаять…

Эльзочка, Эльза! Девочка! Ангел!.. Робко держа его за руку, ты увела всемогущего Электросилыча с этой огромной сцены, из этой дурацкой жизни. Увела непонятно куда.

Там, за кулисами, ждал коридор. Полумрачный, наполненный зыбкими тенями, вроде знакомыми; звуками голосов, отдающихся в сердце, и мелодией. Легкой, веселой мелодией, под которую танцевали так много десятилетий назад… Вы прошли сквозь огромное здание, где у подъезда Электросилыча поджидал лимузин с водителем и охраной, с телефоном кремлевской связи.

Вы прошли сквозь огромные кабинеты с безвкусною мебелью и сквозь квартиру с большими комнатами, в которых всегда безнадежно скучно, если нет внучки… Вы прошли сквозь незасьшающую коммуналку, чуть не задев гремевшую тазом Валентину Петровну, которую дети за спиной называли Валькой-дурочкой и подстраивали ей мелкие пакости.

Боже мой! вы прошли даже мимо обширной поляны, вырубленной в тайге. Мимо поляны, из центра которой к небу взлетела его буровая вышка. Да, первая вышка, установкой которой он руководил!.. А нефть… Как пахла нефть, лизнувшая небо из живота той поляны?

Весной!.. Точно, точно! Пахла весной! Талым снегом и черным хлебом, которым занюхивали спирт.

Он вспомнил, он вспомнил тот запах, казавшийся позабытым, забитым навечно запахом кожаных кресел, важных бесед, неотложных бумаг и французского одеколона.

Он вспомнил его, держа Эльзочку за руку, шагая с ней по коридору, из которого вышли они к сонному морю, в рыбацкий шалаш, где его, Толмая, помощника начальника тайной стражи при прокураторе Иудеи, никто бы не смог увидеть с этой деревенскою девушкой.

Имя свое он ей не говорил. Девушка знала лишь, что он не просто римлянин.

— Имя твое и кто ты такой, для меня ничего не зна чат, — сказала она, когда он решил вдруг открыться.

— Я люблю тебя. Что еще нужно?.. Учитель сказал, только любовь важна, только она всех нас спасет. А имен у одного человека может быть много.

Она говорила, а Толмай улыбался. И словам ее, и запаху талого снега, и сладкой тоске, согревавшей сердце. Плюнуть на все! И остаться у моря, в шалаше, рядом с девушкой этой. Что еще нужно?

— Оставайся. Мы будем жить тихо. Только любовью. И не сделаем зла никому… Ты знаешь, даже от мыслей, что можно жить и не делать плохого, уже становится хорошо. Прав учитель! Тот, кто любит, дурного другим не сделает… Оставайся. Но только если сам этого хочешь…

— Про какого учителя ты все говоришь? — улыбался Толмай.

— Его зовут Вар-Равван. Он родом из Назарета и был здесь, в нашей деревне, недолго. И больше всего говорил о любви… Поначалу над ним смеялись. Не все, но многие. Называли его полоумным и одержимым.

— И что же он? — имя учителя отозвалось в Толмае смутным тревожным воспоминаньем.

Они лежали на старой соломе, пахнувшей пылью, и смотрели на море, стрелявшее бликами.

— Он? Ничего. Учитель не обижается ни на кого и никого никогда не ругает, — ответила Эльза. — Он говорит, что ругать человека нельзя. Вместо этого тем, кто смеялся над ним, он рассказывал притчи, из которых любой понимал, что душа человеку дана для любви. Не сердце, как мы говорим, а душа. То, что роднит его с Богом. Душа и любовь.

Вар-Равван, Вар-Равван… Откуда Толмаю знаком человек с этим именем? Где он слышал его?

— Я вижу, что ты не можешь остаться, — тихо сказала Эльза, прижавшись к Толмаю еще тесней. — Я чувствую, что ты меня любишь, это скрыть невозможно, но остаться не можешь…

— Пока не могу.

— Тогда уезжай, — помедлив, сказала Эльза. — И дай Бог, чтобы ты еще встретил кого-то, кто полюбил бы тебя так же, как я.

— Я уеду, но скоро вернусь. И… увезу тебя в Ершалаим, — пообещал Толмай. Верил ли он своим же словам? Он очень хотел себе верить.

Он уехал… Утром. Рассвет расползался лениво, с моря дышало прохладой, над степью звенели птицы. Деревня спала. Эльза не пошла провожать его. Эльза? Разве ее звали Эльзой?..

Нет! Конечно же, нет! Ее звали… Как? Как ее звали?.. Ну?..

Он… не помнил.

Ветер, летевший с сонного моря и словно его по, нявший, должно быть засыпал ее золотистое имя золостым песком с берега сонного моря. Засыпал и не оставил следа.

Вот, значит, что не давало покоя Макару Электросиловичу всю его жизнь! Имя. Забытое имя. Непроходящая боль. Боль от того, что он смог позабыть это имя. Боль от того, что он не вернулся в деревню, в рабский шалаш.

Боль от того, что всю жизнь он был не с той, с к хотел, по кому тосковал. И от этого жизнь его не удалась…

— Слушайте, слушайте все! — это уже на подъезде Ершалаиму долетел до него надтреснутый голос глашатая. — Римскими властями разыскивается преступни выдающий себя за мессию! Его называют Вар-Раввано из Назарета! Он подбивает людей на бунты! Оноско ляет закон иудейский! Он оскорбляет кесаря-императора!.. Слушайте! Слушайте все!.. Каждому, кто помож поймать Вар-Равваиа из Назарета, римские влас выплатят двадцать тетрадрахм! Каждому!.. Слушай все!

Мысли об имени девушки попритупились, боль, терзавшая сердце, поприостыла. Все-таки он был ищейкой он был Толмаем, незаменимым помощником начальник тайной стражи при прокураторе. И новость, которую прокричал усталый глашатай, означала одно: спокойно жизни в Ершалаиме Толмаю не будет.

Сейчас он приедет в казармы, явится с докладом Афранию, и тот, скорее всего, ему и поручит разыскивать Вар-Раввана. Того Вар-Раввана, который учил рыбаков из деревни на берегу сонного моря, что главное в жизни — любовь.

Постойте, постойте… а это не тот Вар-Равван, которого года четыре назад приговорили к повешению на кресте, но в честь пасхи помиловали? Неужто он взялся за старое?

Впрочем, тот был не из Назарета. Да и был он кинжальщиком и красноречием не отличался.

Ладно, посмотрим…

— Вы правильно рассудили, это другой Вар-Рававан, — согласился Афраний, выслушав помощника до конца. — Но этот, новый, гораздо опаснее прежнего…

Скажите, вы помните бродягу Га-Ноцри? Его еще приговорили к казни вместе с первым Вар-Равваном.

Как же Толмаю не помнить Иешуа? Как не помнить ту ночь, когда его, Толмая, команда тайно захоронила Га-Ноцри и двух разбойников, тоже распятых в тот день?

Это же он, Толмай, и надел каждому из казненных по кольцу на сведенные судорогой пальцы. Точно помнит Толмай и кольцо, что досталось Иешуа. Помнит, что было оно с одною насечкой…

— Новый Вар-Равван куда как опасней Иешуа! — насупившись продолжал Афраний. — Достаточно будет сказать, что в какой-то богами забытой Гинзе, где на римского воина никогда не осмеливались и взглянуть искоса, под влиянием этого Вар-Раввана едва не начался бунт. И в опасности оказалась жизнь самого легата.

Странно, — подумал Толмай, — и зачем вдруг легата занесло в какую-то Гинзу? Что ему там?

— Солдаты схватили Вар-Раввана в Гинзе, связали и охраняли всю ночь, — говорил между тем Афраний. — Но ему удалось бежать… Так что это опасный преступник, хитрый и ловкий… Вы, конечно, найдете его и поймаете. Я в этом уверен. Но будьте готовы к тому, что он снова попробует из-под стражи сбежать. Обязательно! Вот увидите.

— От моих людей он не сбежит, — твердо пообещал Толмай.

— Не сомневаюсь, — обжег его взглядом Афраний. — Но я опасаюсь другого: что при попытке к бегству он будет убит. Так, к сожаленью, бывает часто, и вы это знаете лучше меня. Преступник разгневает ваших людей, и они церемониться с ним не будут… Этого я и опасаюсь. Хотя, с другой стороны, хорошо понимаю солдат, когда от ненависти и в азарте погони кто-то из них может перестараться. Бывает… Вот я и прошу вас, Толмай, сделайте все, чтобы, когда Вар-Равван попытается убежать — а он попытается! — его задержали бы, причинив как можно меньше вреда. Понимаете?

Толмай понял все.

Убить при попытке к бегству? Могут. И даже очень. Толмай знает, кто из его людей скорее всего и убьет пленника, попытавшегося бежать. От этих троих не сбежать. Но уж если попробуешь…

Странно, но чем так опасен бродяга, проповедующий любовь? Может быть, тем, что люди, следующие ему, не боятся ни жизни, ни смерти? А если так, то животной покорности от них не дождаться? Если для них ничего нет важнее любви, то никакими цепями их не сковать? И закованные они будут свободнее стражников, их охраняющих? Этого так испугался легат?

Убить при попытке к бегству… Могут, могут!

И девушка из рыбацкого шалаша на берегу сонного моря больше уже не увидит учителя. И никто ей не скажет, что она, рыбацкая дочка, может любить римлянина. Ибо любовь уравнивает всех. Чушь!.. Девушка из шалаша на берегу сонного моря выйдет замуж за рыбака и нарожает ему кучу детей. Чумазых, сопливых, вечно орущих, черноволосых. И только один из них, первый, возможно, будет не смуглым и с золотыми кудрями. Только Толмаю его никогда не увидеть. Как девушке с именем золотистым никогда не увидеть своего учителя. То есть, одно как бы следует за другим? И он, Толмай, изловив Вар-Раввана и не сумев уберечь его от гибели при попытке к бегству, сам себя навсегда лишит возможности повстречать того мальчугана?..

— Отправляйтесь немедленно! — приказал Афра-ний. — Я очень надеюсь на вас. Очень надеется- Очень…

Почему-то Толмаю до слез захотелось увидеть Вар-Раввана. Но не чтобы схватить, а — послушать. Может, тогда от Афрания он направился бы не в казарму, не к солдатам, не командовать сбор, а назад, к сонному морю? И сейчас бы сидел на соломе в том шалаше и слушал, как тихо дышит во сне девушка, которую Эльзочкой никогда не звали?

Но Толмай был ищейкой. Не исполнить приказа он просто не мог. А потому и сидел этим утром в кровати в комнате на втором этаже дома, оцепленного охраной. И считал, что заовут его Макаром Электросилычем. Сидел с пустым и тяжелым сердцем.

Как он здесь оказался? Куда делась Эльзочка? А Вар- Равван? Ведь люди его, Толмая, выследили и схватили Вар-Раввана. Они доставили Вар-Раввана связанным, с заткнутым ртом, в грязном мешке. С телеги на землю сбросили этот мешок у калитки и втащили во двор, окруженный высоким глинобитным забором, точнее — стеною на окраине Антипатриды.

— Сопротивления не оказал, — поклонившись Толмаю, тихо сказал Галликан, десятник, и вытянул из-за пояса нож. — Развязать?

Что-то жгуче кольнуло Толмая. В сердце.

— Подожди! — остановил он десятника.

Мешок лежал неподвижно. И вряд ли со стороны кто-то чужой, непосвященный, догадался бы, что в грязном мешке находится человек. Несколько трудных минут Толмай стоял перед ним и пытался представить, что же он скажет Вар-Раввану, когда тот посмотрит ему в глаза. Толмаю казалось, что бродячий философ знает и про шалаш на берегу сонного моря, и про девушку, и о том, что Толмай так ей и не назвал свое имя.

Что он скажет Вар-Раввану? В чем обвинит? Как объяснит, за что он был схвачен и упрятан в мешок? Правда… Можно мешок не развязывать. И уж тем более можно не объяснять ничего. С какой это стати он будет отчитываться перед преступником? Но Толмай понимал, что не сможет… Не сможет оставить в мешке Вар-Раввана, не сможет с ним не заговорить.

Сердце, пустое тяжелое сердце хотело простых и понятных слов. Опустив свой бандитский нож, десятник ждал молча распоряжений.

— Бежать не пытался? — Толмай все тянул и тянул.

— Нет, он вел себя очень смирно, — угрюмо ответил десятник.

Голос его Толмая насторожил:

— Вы слушали его проповедь?

Десятник с досадою засопел и признался не сразу:

— По-другому не получалось… Его окружала такая толпа, что нам вдесятером с ней было не справиться. Д еще раз ждать в стороне я не рискнул. Ведь дважды он уже уходил от нас…

— Да, уходил, — подтвердил недовольно Толмай.

— Вот я и решил, что уж если мы нашли его, то останемся рядом, пока не представится случай схватить, — пояснял Галликан. — Ждать пришлось долго, вчера ему задавали особенно много вопросов…

— Но вы дождались.

— Мы подождали, пока наступили сумерки, и толпа разбрелась, а сам он с учениками — или как их там называть?! — направился к озеру. Толпа-то была из соседней деревни… Там, у озера, мы его и схватили.

Толмай все смотрел на мешок:

— Много было учеников?

— Четверо.

— Где сейчас они?

— Я посчитал совершенно ненужным, чтобы кто-то разнес по селениям весть о том, что Вар-Равван схвачен…

— Где сейчас они? Десятник замялся:

— Нам пришлось их убить.

— Всех четверых?

— Всех.

— Где их тела?

— Мы возились полночи. Тела унесли далеко в степь. Толмай поморщился:

— Вы бросили их в одном месте?

— Нет. На изрядной дистанции одно от другого, в низинах. Думаю, их не скоро найдут.

Спросить? Не спросить?.. Толмай колебался. Разум был против. Но если бы нами всегда и во всем управлял разум! Как бедно б мы жили. И Толмай не удержался:

— Что же он вчера проповедовал?

Десятник рассматривал нож в опущенной руке, словно видел его впервые.

— Что-то опять несуразное… Говорил, будто надо любить всех и каждого и прощать всё и вся. Мол, свободен по-настоящему только тот, кто умеет прощать… А еще говорил он, что люди рождаются равными независимо от того, кто их родители. И когда его кто-то спросил, что не хочет ли он сказать, будто самый последний бродяга равен первосвященнику, он ответил, что равен. Бог-де создал всех одинаково по образу своему и подобию. А деление на сословия и положение идет не от Бога.

— И что же толпа? Смотрела ему с восхищением в рот и поддакивала? Еще бы! Кому не понравится, что его называют равным с первосвященником?! — Толмай разозлился.

Десятник сопел как простуженный и глядел то на нож, то на мешок.

— Развяжи! — приказал Толмай и на шаг отступил от мешка.

Галликан нагнулся и перерезал веревку, затем рукою махнул солдатам, переминавшимся у калитки. Те подошли к нему и взялись за мешок. Толмаю же показалось, что мешок неподвижен бездыханно. Что если в нем кто-то и есть, то неживой. И почему-то Толмаю сделалось страшно. Неужели…

— Шевелитесь! — поторопил он солдат.

Они подняли мешок, и из него показались мускулистые голые ноги, а чуть позже вывалился и весь Вар-Равван. Живой и глядевший вокруг спокойным, смиренным взором. Он стоял очень прямо и ничем не показывал ни злобы, ни страха, ни даже ненависти.

— Освободите его, — распорядился Толмай.

С Вар-Раввана сняли веревки, и он принялся растирать руками лицо.

А Толмай окаменел.

Окаменел от того, что на правой руке Вар-Раввана, на указательном пальце увидел кольцо. То самое — медное, неказистое. С одною насечкой. Кольцо Иешуа? Быть не может…

Электросилыч поднялся с кровати, оглядевшись, увидел халат — толстый, тяжелый и длинный — и потянулся к нему. Откуда взялось у Вар-Раввана это кольцо? Ведь он же чувствовал, он догадывался, что это — то самое. Не другое и не похожее. А то самое.

Из могилы?

Зачем?

Кто додумался?

Бред!

Но тускнело кольцо на указательном пальце. С одною насечкою…

Халат показался Макару Электросилычу тяжелее обычного. Как он раньше не замечал, что халат этот чертов сковывает как мешок?

В ванной, из зеркала, на него глядели глаза Толмая. Растерянные, блестевшие унизительным страхом. Отвратительным! За дверью ванной послышался кашель помощника:

— С добрым утром, Макар Электросилович!

— С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем, — с привычной бодростью прозвучало в ответ. Так отвечал он всегда. Так ответил сегодня.

Толмай по ту сторону зеркала, Электросилыч — по эту его сторону, в ванной, не поверили. Как он мог? Словно ничего не случилось.

А Эльзочка? Галликан? Вар-Равван?

— Завтракать будете в номере? — поинтересовался помощник.

— Конечно! Где же еще? Только чего-нибудь легкого, не как вчера, — продолжая удивлять самого себя, хохотнул этот Электросилыч.

Эльзочка, Эльза!.. Проклятый Вар-Равван. Повеситься, что ли? Он должен был отпустить Вар-Раввана, позволить ему убежать. А он…

Всемогущий Макар Электросилыч не в силах был отойти от зеркала, из которого на него спокойно смотрел Вар-Равван, потиравший лицо рукою… Кольцо.

Вон оно.

И насечка!

Вон она… Одна.

А нож у Галликана бандитский.

Так значит прощать всё и всех? Убийство можно простить? Если уж всё, так и убийство! И каждый бродяга, каждый мерзавец, каждый преступник от рождения равен кесарю-императору? И кесарь их должен любить?

Голос помощника был озабоченным:

— Макар Электросилович, вы определились, на какое из мероприятий пойдете сегодня вечером? Начальник охраны просит предупредить его заранее.

— А что там у них по программе?

— Ну, днем всякая мелочь. Центральными сегодня будут два представления. Политическое и актерское. В чем их суть, мне должны сообщить с минуты на минуту.

Макар Электросилыч подумал и сказал:

— Пожалуй, пойду на оба.

— Они предполагаются очень длинными.

— Ничего, выдержу.

— Конечно, выдержите, о чем речь? — сразу же согласился помощник. — Только я не уверен, что они будут интересными. А уходить посреди представления… Сами понимаете.

Электросилыч пожал плечами:

— Посмотрим.

— Тогда я распоряжусь насчет завтрака, — тихие шаги направились от двери в ванную к двери из номера.

Вар-Равван в зеркале молча ждал, когда Толмай ему что-нибудь скажет. А может еще не поздно все изменить?

Ведь Вар-Раввана могут и не убить при попытке к бегству. И попытка может оказаться удачной. Может, может! Он даже услышал разгневанный голос — свой разгневанный голос, хлещущий Галликана и всех остальных. Тех, кто не углядел за Вар-Равваном. И еще он услышал голос счастливый и удивленный. Девичий голос:

— Ты… вернулся? Ты вернулся ко мне навсегда?

Боги небесные! Как захотелось Электросилычу услы шать в ответ свое твердое:

— Да. — Боги небесные! Все тогда было б совсем по-другому. Жизнь другая. Он сам. Весь мир… И не стягивала б сердце сейчас колючею проволокой эта сосущая боль.

Если бы он решился тогда.

Если бы сделал то, что хотел.

Да. — Все несчастья мирские начинаются тем, что не слушают повеления сердца.

…Долго ждал всемогущий Электросилыч, долго вслушивался в тишину ванной, надеясь и трепеща, но короткого словно жизнь, твердого «да» своего не услышал.

И тогда отвернулся от зеркала, от молчавшего Вар-Раввана, от кольца его, от себя. И походкой разбитого немощью старца, сломанно передвигая ногами, с мокрым лицом, в давящем халате вышел из ванной.

В комнате под присмотром помощника крутоплечий официант с выправкой офицера сервировал стол для завтрака. Электросилыч смотрел вокруг тусклым взглядом животного, чующего, что последние силы из него истекают. Все ему было противно. А в первую голову был ему мерзок он сам.

Бедный, бедный Электросилыч!

Всё зря.

ГЛАВА 15 ЗВЕЗДА ПО ИМЕНИ ПОЛЫНЬ

В городе, между тем, происходили события прелюбопытнейшие.

Угаснув, невероятные сны оставили жителям предчувствие сбывающихся желаний.

Вставая из растерзанных постелей, похожих на поле битвы, люди не только обнаруживали предметы чужие и незнакомые, которые кроме как из сновидений ниоткуда больше вывалиться не могли, но и удивлялись наполнявшему их невесомостью предчувствию, будто самые их заветные желания сбываются.

Не сбылись и не сбудутся, а сбываются. Прямо сейчас, в настоящем, так сказать, продолженном времени. И от предчувствия этого хулиганского щеки многих прохожих пылали румянцем как от пощечин. У других же на глазах набухали почки неожиданных, торопливых слез.

Отчего? Почему? Что за глупые слезы?

Черт его знает!

Впрочем, так ли уж это важно? Главное, что у всех и у каждого, в упомянутой невесомости, сердце задыхалось и словно таяло. И накатывало на людей бестолковое ощущение счастья. Поразительно! И об этом будут еще говорить, будут еще вспоминать потом, что в то утро город проснулся добрым. Он давно таким не был. Так давно, что люди, помнившие те времена хорошо, успели смириться с новыми нравами, успели забыть вкус предчувствия счастья, а о прошлом старались не думать, чтобы себя не нервировать.

Как бы там ни было, но, проснувшись, люди смотрели на мир поначалу лишь с любопытством.

Если бы, если бы так оно и продолжалось! Проснулись же добрыми, так оставайтесь такими и дальше!

Но люди выходили на улицу, а там…

К примеру, на одной из главных площадей Твери, у подножия памятника Михаилу Евграфовичу, с утра разрасталась, шумя и волнуясь, толпа митингующих дамочек, чью профессию кто-то не очень удачно назвал древнейшей. Красоток здесь собралось к полудню так много, что огромной площади им не хватало. Причем, тверские умелицы составляли лишь малую толику от толпы. Большинство же было приезжих. Из столицы, из Питера, из других городов. Точно было известно, что прибыли делегации Новосибирска, Архангельска, Краснодара и Омска, Екатеринбурга и Владивостока, Находки, Анадыря и Воркуты. Из уютной Калуги и прижимистых Чебоксар. Но самыми шумными и беспокойными оказались представительницы Петрозаводска и Биробиджана. Им все не стоялось на месте, и это они были первыми, кто заметил на площади появление милиционеров. Томноглазые биробиджанки немедленно соорудили плакатик и вскинули его над толпой: «Нет произволу органов правопорядка! Ментов — в общую очередь!». Чем заслужили бурное одобрение своих подруг из других регионов.

А вообще-то над площадью вздымались плакаты и транспаранты во множестве.

Заготовлены они были заранее, и чаще всего повторялись следующие: «Ваши налоги плодят импотентов!», «Долой извращенцев из парламента!», «Прихватизация кастрирует массы», «От каждого — по способностям, каждому — по возможностям!», «Давайте все решать любовью!».

Поначалу жрицы любви митинговали сами по себе. Под наблюдением милиции, естественным образом, и собрав изрядное количество зевак. Однако весть о столь специфическом собрании облетела город быстро, и вскоре на улицах, впадавших в площадь, стали припарковываться раздутые важностью «мерседесы», похожие на гончих псов «вольво», провинциально неповоротливые «кадиллаки» и прочие автомобили царских кровей.

Постояв-постояв как в раздумье, автомобили распахивали бесшумные дверцы и выпускали на недостойную землю вялооких своих владельцев, которые совершенно барской походкой врубались в толпу красоток и с некоторыми из них пытались вступить в деловые переговоры.

Разнообразием вкуса пришельцы из жирных машин не отличались. В партнеры для переговоров они выбирали, как правило, дамочек ростом повыше, поподжари-стей телом и с воинственно-пышными бюстами.

Но ни одни из переговоров успехом не увенчались. Ни одна из девиц соблазну не поддалась, не польстилась на темпераментные обещания сотен американских долларов. А нетерпеливый и жутко азартный толстячок из малинового «шевроле», дважды словив издевательское «катись, цыпуля, знаешь, куда?!», вместо того, чтобы катиться по известному всем адресу, засверкал почти слипшимися глазками и выпалил, как вынес приговор:

— Полторы тысячи баксов! Поехали!

Тут на него разом набросились все красавицы, находившиеся поблизости:

— Ты, тюбик, что ли плохо впитываешь? Ты не понял еще, что не у себя в офисе-пописе кантуешься? Или отросток твой листьями зазеленел? Щас мы твои полторы тысячи знаешь куда засунем? Доставать взмокнешь!

Цыпуля опешил. И вроде даже остолбенел. Но увидев выражение лиц надвигавшихся на него красавиц, быстренько сообразил, чем все для него может кончиться, и ретировался. И правильно, между нами говоря, сделал.

«Шевроле» же его, отъезжая, обиженно дыхнул в сторону площади кляксой едкого дыма. Чего раньше за ним никогда не замечалось. Вот оно — единство человека и техники!

…Отбив наступление вялооких, митинговавшие воодушевились и стали требовать не просто депутатских мандатов («Что за жрица любви да без мандата?»), но и кресел в правительстве. Хотя бы в теневом кабинете.

— Сколько могут править страной комиссары, кухарки и каменщики?! Довели государство до того, что и вокзальным девчонкам стыдно отдаваться за деревянные!..

К этому времени на площади появился и Худосокин.

Опекаемый похожими на истуканов с острова Пасхи телохранителями, он ледоколом прополз к стоявшему перед памятником грузовику и взобрался в кузов, на котором был установлен микрофон для выступавших.

— Красавицы мои распрекрасные! Как я вас понимаю, — начал он с прокисшим лицом защитника интересов народа. — Никто, никогда и нигде не понимал вас как я. Никто, никогда и нигде не любил вас так. Вы ведь знаете это?

— Еще бы! Знаем! — подтвердили в основном почему-то представительницы Сочи, Ялты и Тамбова.

Худосокин остался доволен.

— Вот! Я понимаю всех, кто отстаивает правое дело, всех, кто, не жалея себя, трудится на благо Отечества нашего, — правую руку со сжатым кулаком он мастерски выбросил вверх. — А вы отстаиваете дело правое, как никакое другое. Вы отстаиваете свободу, вы отстаиваете право человека на любовь. И поэтому нынешние власти вас боятся. Они ненавидят вас, потому что не могут сов ладать с вами, с вашим неукротимым желанием быть сво бодными и независимыми… Официальные власти назы вают вас воплощением греховности, утверждают, что вы продажны. Чушь! Пусть оглянутся на себя самих. Вот они действительно продажны. И готовы продаваться каждому, у кого есть деньги… Так ответьте мне: нужны ли нам такие власти? Нет, нет и еще раз нет! Поэтому я призываю сменить правительство, сменить президента, выбрать новый парламент. А для этого все честные люди должны вступить в нашу партию. И вы, знающие истин ную цену любви, должны вступить в нашу партию в пер вую очередь… Если мы придем к власти и сформируем правительство, то ваша отрасль народного хозяйства будет финансироваться из государственного бюджета.

Натурально! Это я вам обещаю… В каждом городе на каждые десять тысяч мужиков мы откроем по публич ному дому. Любить — это естественная потребность человека. Так пусть же люди занимаются любовью тог да, когда им этого хочется. Тут нечего стесняться… Вот посетил я с визитом дружественный город Помпеи. Так там на стенах домов на центральной улице вылеплено что?.. Правильно — фаллос! И какой фаллос! Нашему премьеру такой и не снился… Так вот, даже в древних Помпеях люди, а они были не глупее наших, поверьте, понимали, что замечательный фаллос на стене — лучше дурацких и к тому же кривых указателей. Поэтому его и использовали, чтобы указывать нормальным людям, куда им идти в первую очередь. А в домах у помпейских гетер, между прочим, кровати были из камня. Для того, чтобы клиенты не засыпали. И это правильно. Если пришел к ней в гости, так будь любезен, не спи. А у нас прямо в зале заседания парламента спят. Я уж не говорю про заседания правительства и правления главного банка… Если наша партия придет к власти, то первым делом я прикажу закрепить за каждым парламентарием по опытной девушке. Сам буду отбирать. И уж поверьте, таких отберу, что ни один депутат — мать его! — ни то что задремать, усидеть спокойно не сможет. Они у меня будут на заседания от жен убегать и от любовниц. Абсолютно! Это я обещаю… Во всех крупных городах России мы откроем специальные учебные заведения, в которых будут готовиться высокопрофессиональные жрицы любви. Образование ваших юных подруг необходимо поставить на строго научную основу. Хватит любить по-ста-ринке! Хватит бездумно копировать растленный Запад, который понимает в любви, как обезьяна в компьютерах. Но и всяким там индусам подражать нам тоже не к лицу. У нас свой путь и свое предназначенье! Мы будем учить весь мир, как надо любить. Мы сформируем дивизию… нет — армию, даже две армии сформируем из вас. Одну из них двинем на Запад, а вторую на Восток. А специальный ваш полк на парашютах выбросим над Израилем и завоюем так называемый Старый свет без единого выстрела. Что останется тогда зажравшимся янки? Только приползти к нам на животе, лизать сапоги и молить о пощаде. Но пощады им не будет! В любви пощады не бывает. И с ее, с вашей помощью мы снова станем супердержавой. Причем, супердержавой номер один! Весь мир мы засунем в… — Худосокин на мгновенье задумался: —…в карман… Но все это станет возможным, только если к власти придет наша партия. А для этого вы и ваши коллеги во всех городах должны выступать за нас. Больше того, вы должны заставлять и своих клиентов поддерживать нашу партию. Не отдавайтесь ни одному человеку, ни за какие деньги до тех пор, пока он не даст письменное обязательство поддерживать нашу партию. Образцы таких обязательств вы можете получить в местных представительствах нашей партии…

Нельзя сказать, что речь Худосокина нашла на площади безоговорочную и всеобщую поддержку. Однако идея формирования армий, направляемых за счет государства в дальнее зарубежье, понравилась многим. И самые решительные из них тут же принялись организовывать инициативную группу, которая бы занялась записью добровольцев…

Между тем вслед за Худосокиным у микрофона в кузове грузовика один за другим стали возникать самые разные политические физиономии, пытавшиеся переманить жриц любви на сторону своих партий и движений.

От них митинговавшие узнали, что демократия в первую очередь подразумевает свободу поведения. То есть она дает человеку и право торговать всем, чем угодно. И тот, кто осуждает торговлю принципами, взглядами, телом, выступает против демократии и несет наибольшую угрозу нашему новому обществу.

Кто-то, проявив невероятную эрудицию, вспомнил слова популярного писателя о том, что лишь приститутка может стать по-настоящему верной женой. Из чего следует, что коль скоро общество в целом складывается из кирпичиков отдельных семей, а каждая отдельная семья держится на жене, то, стало быть, именно проституция выполняет роль того цемента, который не дает обществу, государству окончательно развалиться.

Слова «проститутка» и «проституция» собравшиеся на площади встретили с неудовольствием, но на прокаркан-ный из динамиков лозунг «Платная любовь служит будущему!» откликнулись бурными, можно сказать, продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию.

Пример жриц любви оказался более чем заразительным. Самые различные митинги и собрания заволновались чуть ли не на каждом перекрестке в центре Твери, на каждом пустыре, в каждом сквере. Собирались на них все, кому не лень, а выступали все, кто хотел. Иногда, правда, выступавшие друг за другом граждане и гражданки задвигали вещи настолько несовместимые, что дело доходило и до мордобоя. Но ведь у нас без мордобоя митинговать не умеют. Так чему ж удивляться? Вот мы и не удивляемся…

Как не удивляемся и на очередь, спиралью опутавшую передвижной зверинец, вольеры и вагончики которого необъяснимым образом за ночь возникли на площадке у цирковой гостиницы, еще более необъяснимым образом площадку эту расширив и раздвинув. Зверинцы всегда пользовались у нас популярностью. И пользоваться будут. Тоже всегда. Причем, у взрослых больше, чем у детей.

И это понятно. Ведь как приятно смотреть на, допустим, оленя и нежиться мыслью, что каким бы он быстроногим ни был, но мы-то его поймали! Мы-то, выходит, быстрее! И всех других тоже переловим. Куда они денутся? Или слон. Силища у него какая, а? Ну прямо живой танк! А сидит за решеткой, на цепи и будет сидеть. Потому как сила бессильна против ума.

Если же про ум заговорили, то возьмем тех же обезьян. Взяли? Поглядели на них?.. Значит, сделалось сладко на душе от сознания, что мы тоже такими были: уу-у-у-а-а-а… И какими стали? Не в смысле волосатости или красивости профиля. В этом многие среди нас еще того. Зато в смысле ума-а-а… Они-то вон нагишом прыгают, а у нас почти каждый в фирме. Значит извилины у нас поизвилистее будут. И есть. Поэтому обезьяны в клетках, а мы деньги платим, чтобы на них поглазеть.

А заодно и на хищников… На этих вообще не наглядеться. И не потому, что всякие пантеры да тигры такие уж раскрасавцы. У нас дикторы телевидения не хуже. Но в нашем-то мире когда можно хищников за решеткой увидеть? Правильно! Наших львов за них не упрятать.

Вот и невозможно отойти от вольера с каким-нибудь крокодилом, вот и любуемся на зубки, которым нас не схватить и не пережевать. Давай-давай, тритон-переросток, бей хвостищем своим, клацай саблезубо! Все равно до нас не доберешься. Кукиш тебе с маслом… Да-а-а, смотришь в зверинце на людей, перед клетками стоящих, и не надо у них биографию спрашивать, незачем их личное дело смотреть, вопросы глупые задавать о политических пристрастиях. Здесь, перед клетками, они как раздетые, все как на ладони, как рентгеном просвеченные…

Зверинец же, за ночь возникший у цирковой гостиницы, был интересен не только несчетным количеством клеток занятых, но и тем еще, что многие вольеры его были пусты. И любой желающий мог за умеренную плату провести до десяти минут в клетке —, на которой висела табличка, допустим, «Умный». Или — «Честный», «Скромный».

Вот у этих клеток возникло настоящее столпотворение. Многие возмущенно кричали, что десяти минут мало, что они о таком вольере для себя всю жизнь мечтали, что у них с собой видеокамеры, а кассеты продолжительностью от двух часов до трех.

Но события, напоминавшие штурм Измаила, происходили у клетки с табличкой «Хороший».

Желающих попасть в нее оказалось больше, чем даже в клетку «Порядочный бизнесмен». Дело опять-таки дошло до драки. А потому «хорошие», то есть те, кто в клетку попадал, смотрели из-за решетки на остальных, вроде как нехороших, харями исцарапанными, глазками, синяками заплывшими.

Но зато как смотрели! Олимпийские чемпионы, стоя на пьедестале почета, оглядывают толпу перед собой с меньшим самодовольством и меньшей надменностью.

Через эту клетку прошло за день столько народа, что к вечеру золотистые буковки, складывавшие слово «Хороший» на табличке, приобрели зеленоватый оттенок и поблекли. Последняя ж буковка слова и вовсе неизвестно куда подевалась…

А какая нервная толчея царила в другом конце зверинца, где разыгрывалась зоолотерея!.. Лотерея была беспроигрышной и всего по пятьсот рублей за билет. То бишь, считайте, задаром.

Ну а кто задаром да в беспроигрышной лотерее поучаствовать откажется? Ищите дураков…

Вот и напирала толпа на столик, за которым продавали билеты, вот и давилась вокруг человека, крутившего барабан, из которого вытягивались свернутые бумажонки с указанием выигрыша. А с каким ликующим нетерпением переминались люди в очереди за выигрышами, с каким удовольствием получали их… Словно мечтали о том всю жизнь, жадно хватали и прижимали к груди коробки со скорпионами, целлофановые пакеты с гадюками и гремучими змеями, с кровожадными красными африканскими муравьями. В обнимку, будто их отнимают, уносили взъерошенных грифов в траурных одеяниях. Шевелящимися поленьями тащили юных совсем аллигаторов. Одному мужику досталось свободолюбивое кенгуру, и он гонялся за ним по всему зверинцу, поскольку кенгуру сумело вырваться из его рук и возвращаться не думало. Но мужик догнал его и, взвалив на плечи, понес домой с радостной улыбкой на лице. А другому выпал хитромордый шакал, от которого дети и женщины шарахались с истошными криками. Хозяин же, шакала заполучив, принялся лобызать его с такою страстью, с какой не всегда и жених-то лобзает невесту… Но самым счастливым выглядел все-таки выигравший пол-литровую банку с пираньями. Уж он и охал, и ахал, и даже подпрыгивал! И уверял всех, что с детства хотел стать аквариумистом. Возможно, он и хотел. С детства. Аквариумистом. Таким, понимаете ли, увлеченным и бескорыстным. Не от мира сего.

Возможно… Однако теперь, на месте его неповоротливой в движениях тещи, предпочитавшей называть несостоявшегося аквариумиста исключительно «никчемным оболтусом», мы — прежде, чем залезать в манящую теплую ванну — хорошо подумали бы и внимательно-внимательно посмотрели, а не чиркают ли в воде серебристые искорки спинок прожорливых и вечно голодных рыбок.

Н-да, наделала в городе дел та лотерея! Долго будут ее вспоминать соответствующими выражениями участковые инспектора, зооветслужба и санэпидемнадзор, которым придется отлавливать вырвавшихся на свободу питонов, гиен, краснозадых макак и медведя-гризли. А камышовый кот?

Сбежав от растяпной семьи, которой достался, кот облюбовал неухоженный берег Тьмаки в самом центре города, неподалеку от колхозного рынка, откуда и совершал даже средь бела дня дерзкие нападения на неосторожных прохожих, на отлучившихся по нужде с рынка торговцев и покупателей, набрасывался в самый неподходящий момент на изнывающих от страсти влюбленных. И гонял всех безбожно.

Скольких же купцов из южных республик напугал кот до смерти, и они уже никогда больше не приезжали в Тверь! Сколько браков по его милости не состоялось! Сколько младенцев так и не было зачато в прибрежном ивняке!

Зато сам кот… У-у-у, эта зверюга в считанные дни завела дружбу со всеми окрестными кошками и наплодила столько себе подобных злодеев, одержимых отчаянной ненавистью к роду человеческому, что людям стало опасно выходить на улицу. А потому в центральной части города одно время хотели ввести чрезвычайное положение. На отлов камышового кота и его детенышей направили особую команду омоновцев и суворовское училище в полном составе. Дважды на подмогу им из Москвы вызывали команду «Альфа» и бригаду охотников из Казахстана, но всю стаю так и не выловили. А уж самого кота и тем более. Куда он подевался, где схоронился, неведомо. Но не удивлюсь, если кот еще даст о себе знать.

Впрочем, речь сейчас не о нем, а о втором фестивальном дне, который разлился над Тверью ленивым рассветом.

Настолько ленивым, что, придя на работу, сотрудники Дворца спорта, главного спортивного сооружения города, первым делом затеяли чаепитие. В благодушном таком настроении, когда лучше всего рассказывается о болезнях детей, о сварливой соседке и о надежде, что года так через три удастся купить пусть и в комиссионке, но достаточно новый и работающий холодильник.

Не знали они, наивные, что им готовил сей день. Не знали того, что было известно уже всему городу.

А потому и удивились до опупения, когда во Дворец повалили толпы народа. С чего бы это? В такую-то рань? Да ведь и не запланировано на сегодня никаких мероприятий!

И совсем уж добил их, мирно чай попивавших, один из смотрителей ледовой арены, ввалившийся в комнату с разинутыми глазами и сообщением, что на арене-то вместо льда — паркет! Ей-богу, паркет, мать его так! И сцена какая-то! Вся блестящим разукрашена, огнем горит. Но близко к ней не подойти, потому как на арене люди непонятные присутствуют и к сцене никого не подпускают…

Так сотрудникам Дворца стало известно, что у них будет проходить выездной тур всенародно любимой телеигры «В какой руке?». Ну а как обо всем этом узнали остальные горожане, остается тайною до сих пор.

Да, собственно, это и не суть важно. Куда как важнее, что узнать они узнали и толпами, толпами двинулись на берег Волги, где возвышается Дворец.

Никого почему-то не смутило, что «В какой руке?» за пределами Москвы не проводится, что единственным ее местом действия всегда оставалась телевизионная студия. Но кто станет над глупыми вопросами задумываться, если представился случай поприсутствовать на съемках игры, живьем увидеть ее ведущего, обворожительного Леху, а может быть — ну чем черт не шутит, а? — выйти на сцену. И потом… «В какой руке?» была действительно игрой всенародно любимой. Миллионы, десятки миллионов людей по всей стране в час, когда главный телевизионный канал транслировал очередное представление, ведомое Лёхой Драндулей, бросали все свои дела и усаживались перед телевизионными приемниками.

Если бы столь же добросовестно те же самые люди выполняли свои служебные обязанности, делали свою работу… О-о-о, никакая Япония, никакая Швеция и близко сравниться бы не могли с нами по уровню жизни. Во время трансляции «В какой руке?» можно было спокойно и почти беспрепятственно грабить банки, магазины и склады, поскольку охранники их смотрели не на лампы сигнализации, а на Лёху. Переживали не за сохранность вверенного им имущества, а за участников игры. Да, пока на экране вершилось действо под названием «В какой руке?», преступники могли творить свои черные дела смело и безнаказанно. Но они не творили. Потому что и преступники любили Лёху, любили его игру и старались не пропустить ни одного ее розыгрыша.

А посему каждую пятницу на целых сорок пять минут вся страна превращалась в дружную семью, в которой никто никому ничего плохого не сделает ни за что…

Был, правда, случай, когда года два назад три залетных урки из Таджикистана грабанули во время лёхиной игры коммерческий киоск в Кривом Роге и, довольные собой, думали, что такое сойдет им с рук.

При другом раскладе оно, может, им и сошло бы. Тем более, что мужики сразу после дела в поезд сели и направились в сторону, кажется, Новороссийска. Или Новокузнецка?.. Короче, убрались из Кривого Рога достаточно далеко, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. И чувствовали.

А как же? Они ведь, горемыки, ведать не ведали, что буквально на следующий день после удачно — как они считали — проведенного ими дельца, в Сочи, в банкетном зале отеля «Голубой карбункул», состоялась встреча 244-х уголовных авторитетов, в высшей степени возмущенных совершенным святотатством. И что бы вы думали? Еще через два дня опростоволосившихся урок нашли в этом самом то ли Новороссийске, то ли Новокузнецке, ну и… Н-да, трудно им позавидовать. И едва ли кто захотел бы оказаться на их месте. Вот какой любовью и популярностью пользовалась в стране игра «В какой руке?». И уважением.

По этой причине министерство внутренних дел настойчиво рекомендовало Лёхе проводить свою игру ежедневно. И продолжительностью не по сорок пять минут, а часа так по три. Но при всем уважении к названному министерству и стоящим перед ним задачам график игры не изменился. Кабинет министров большинством голосов высказался против. Резонно рассудив, что в таком случае и еще работающие предприятия остановятся, фирмы лопнут, а банки обанкротятся.

И кто тогда будет спонсировать игру? Кто будет предоставлять призы игрокам и победителям? А ведь именно сказочно богатые призы, щедро раздаваемые участникам шоу, больше всего и привлекали к экранам зрителей. Принцип игры был нехитр и стар как мир. Придумали его, должно быть, неандертальцы, которые днями напролет, даже столетьями скучали без тринитроновских телевизоров, концерна «ЖЖЖ» и кривого президентского правления. От скуки и часто одолевавшего их голода наши далекие предки и придумали эту забавную игру.

При чем тут голод? — могут спросить некоторые не очень сообразительные граждане. Объясняю: очень даже при том. Не понятно? Хорошо… Ну представьте, возвращается племя неандертальское с охоты. Прямо скажем, с охоты неудачной. Медведя из пещеры не выманили, олень убёг, «Сникерсы» в киоск не завезли, на картофельных полях Нечерноземья неурожай. А кушать хочется. Что им в такой ситуации оставалось? Гуманитарная помощь-то опять до адресатов не дошла. Вот и протягивал председатель местного пещерного комитета одному из не самых уважаемых членов племени два волосатых кулака и серьёзно так спрашивал:

— У?

Давай, мол, решай вопрос кардинально. Тот, не самый уважаемый, побегав глазками, побегав с одного кулака на другой, робко решался:

— У! — и сердце скатывалось в пятки. По вполне понятной, говоря между нами, причине.

То есть, если в волосатом кулаке, на который он укнул, не оказывалось заветного камушка, если камушек оказывался в другом кулаке, то неугадавшии гражданин неандерталец незамедлительно, под ликующие крики остальных членов племени, получал дубинкой по нече-санной своей голове и максимум через час в зажаренном виде подавался на первое своим собратьям.

Ну что поделаешь? Такова была социально-политическая реальность неандертальского общества.

Ее можно и, наверное, нужно осудить. В первую очередь, естественно, потому, что слишком уж частое употребление в пищу себе подобных чревато кишечно-желу-дочными заболеваниями. Но напрочь отказываться от всех ее достижений тоже будет не очень умно. Вот мы и не отказались, позаимствовав у далеких пращуров принцип все той же игры «В какой руке?». То есть, смысл ее оставался и при свете нынешних софитов тем же, что и при свете первобытного костра.

Правда, каждому из лёхиных игроков предоставлялось не по одной, а по три попытки на угадывание, в каком из по-прежнему двух кулаков спрятана теперь уже не камушек, а позолоченная фишка с выдавленными на ней буквами ВКР. И за неправильный ответ никому дубиной по голове не стукали. Во всяком случае, в буквальном смысле. Зато в переносном…

Дело в том, что победители игры одаривались призами действительно сказочными. И все больше не из наших сказок, а из импортных. Если, к примеру, победителю вручали стиральную машину, то обязательно выдающую вместо запиханного в нее грязного белья — букет ароматных роз.

Если счастливцу выпадала туристическая путевка, то ни в коем случае не в Кустанайскую область в пансионат «Ласковая трясина», а в Таиланд. Да с семейным талоном на бесплатное посещение салона эротического массажа. Ну а когда выигравшему доставался супер-приз в виде автомобиля, то непременно такой длины и ширины, что на наших дорогах это авто занимало две с половиной полосы и вписывалось в повороты только с помощью трактора. Но сколько ж людей не могло заснуть по ночам, вспоминая эти призы, выигранные другими! Сколько крови пролито с искусанных от досады губ и локтей, глядючи на чужое везение! Как мечтали миллионы, миллионы людей по всей стране — в том числе, само собою, и в Твери — попасть в число игроков! Мечтали и не верили…

И вот игра проводится в вашем городе. Понимаете? Не по телеку, а живьем, в натуре. Здесь! Что случилось после того, как горожане узнали об этом? Ну конечно, конечно! Дворец спорта оказался в осажденном положении. Происходящее вокруг него напоминало штурм Измаила. Напоминало настолько, что подчас слышался хищный визг картечи, слышались азартное уханье мортир и леденящий душу звон сабель.

Но, слава Богу, ни одно из ядер в стены Дворца не угодило, а капризная картечь не задела ни одного из рвущихся в стеклянные двери поклонников Лёхи и его игры. И звонкая сталь не царапнула ничьей щеки. Слава Богу.

Если бы не сверхусиленные кордоны милиции, если бы не приданные им две роты солдат внутренних войск, если бы не молчаливые крепыши в спортивных костюмах, загадочным образом появившиеся во Дворце и энергично помогавшие милиционерам, стеклянные двери парадного входа главной спортивной арены города, а также и двери обоих служебных входов, без сомнения, были бы снесены в считанные минуты, и толпы жаждавших своими глазами увидеть Лёху ворвались бы в холл, заполнили бы и трибуны, и паркет, занявший место льда, и распёрли Дворец так, что треснули б стены, рухнула б кровля.

Однако солдатам, милиции и удальцам в спорткостю-мах удалось сдержать натиск поклонников игры и установить некоторый порядок у входа. В холл пропускались только счастливцы, предъявлявшие вместо нормальных билетов картонки с единственным словом — «Пора!»…

Главный менеджер Дворца Элизабетта Юрьевна Бюстова была человеком, закаленным в боях с наседающей публикой и изворотливыми безбилетниками. Но и ее нервы не выдержали картины творившегося в тот день перед входом.

Нервы Элизабетты Юрьевны не выдержали, воздуха в холле ей стало не хватать, шестеренки в железном сердце заело, и главного менеджера пришлось почти уносить в медпункт, где сразу запахло нашатырем, на столе появился стакан воды, нитроглицерин и еще какие-то лекарства, знать названия которых лучше не надо.

Пока Элизабетту Юрьевну приводили в чувство, представление на арене началось, и восхищенный гул зала волнами накатывал на медпункт, где обычно происходящего на трибунах слышно не было.

Вернувшаяся в нормальное состояние перманентной озабоченности менеджер забеспокоилась:

— Что это они там так расшумелись?! — она села на покрытой белым лежанке.

— Вам полежать еще надо! — попыталась остановить ее медсестра.

Но Элизабетта Юрьевна только мотнула головой:

— Менеджеры умирают стоя.

И не слушая причитаний сердобольной женщины, не обращая внимания на ее уговоры остаться, решительно вышла из комнатки медпункта и направилась к выходу на трибуну. Медсестра же семенила следом со своими склянками в руках. И склянки эти чуть было не пригодились снова. Потому как выйдя на второй ярус, оглядевшись, Элизабетта Юрьевна тут же левой рукою схватилась за грудь, а правою уперлась в стену. Благодаря чему только и не упала. Еще бы! Перспектива ей открылась поразительная.

Трибуны, знакомые Элизабетте Юрьевне до самого последнего кресла, не заканчивались теперь третьим ярусом, а вздымались дальше и вверх еще как минимум на пять. Отчего зал Дворца превратился в некий каньон.

А потому показались трибуны главному менеджеру чужими и незнакомыми. И обожгли сердце едкою неприязнью. Какую вызывает обычно предательство, совершенное лучшим другом. Трудно было тут не схватиться за сердце, не пошатнуться, не растеряться.

Но Элизабетта Юрьевна на сей раз показала себя женщиной сильной и на подсунутые ей под нос склянки только поморщилась. Вдохнув глубоко и целеустремленно, она приняла вертикальное положение и устремила свой взгляд прочь с переполненных трибун на сцену. А там, на сцене, царил и властвовал Лёха Драндуля. У него, собственно, было и полное имя, и даже отчество. Но влюбленные поклонники называли ведущего только Лёхой. Тем самым приближая его к себе, а себя поднимая к нему. Шустрый толстячок с отвислыми, но всегда идеально выбритыми щеками, Лёха излучал жизнелюбие, кругосветный оптимизм и веселость, омрачить которую, казалось, не могло ничто и никогда.

Даже лёхины кулаки, которые миллионы телезрителей знали лучше, чем свои собственные, выглядели радостными и поднимали у людей настроение. Ну а чувства юмора Драндули хватило бы на роту юмористов-сатириков, переиначивающих старые анекдоты на новый лад.

К тому времени, когда Элизабетта Юрьевна устремила свой взгляд на сцену, Лёха заканчивал тур со второй тройкой игроков и протягивал кулаки невысокому субъекту в белом рыбацком свитере. У субъекта оставалась последняя попытка. Поэтому он был желт от волнения, весь вспотел и мало что соображал. Лёхины кулаки закрыли от него остальной мир.

— Мы ждем, — ласково напомнил ему Лёха. — Баше решение…

— Правый, — слово это субъект начал басом, но дал петуха.

— Не понял, — сочувственно улыбнулся Драндуля. Высокий сухо откашлялся:

— Правый.

— Что «правый»?

— В правом кулаке… фишка, — вяло сформулировал свою мысль высокий.

— В правой, говорите? — не обращая внимания на поднявшийся на трибунах ор, уточнил Лёха. — Вы, значит, сторожем работаете?

— Ну…

— Значит, у нас в стране есть еще что сторожить? Значит, не все разворовали? — привычно вытягивал нервы у игроков и у зрителей Драндуля. Это он делать умел, как никто.

Высокий не отрывал глаз от лёхиных рук и молчал.

— И что же вы сторожите, если не секрет? Это не государственная тайна?

Высокий выговорил кое-как:

— Брата своего.

— Не понял, — с пленительной улыбкой признался ведущий.

— Братана своего я сторожу, — уже более внятно сказал высокий.

— Вы, получается, сторож брату своему? — не поверил Лёха.

Субъект вроде бы пришел в себя и на этот вопрос уже ответил с глубокомысленной иронией в голосе:

— Все мы такие. Каждый есть сторож брату своему!

— Так, так, так! — еще более оживился Драндуля. — И вы, будучи сторожем брату своему, настаиваете на том, что фишка находится у меня в правом… или левом кулаке?

— В правом, в правом!

Лёха обратился к трибунам:

— Итак, сейчас у нас на кону уникальное изделие немецких мастеров-ортопедов! Мы разыгрываем удиви тельный протез тазобедренных суставов!.. Только с таким протезом человек может чувствовать полную уве ренность в своем будущем!..

Зрители взвыли, уже догадавшись, что будет дальше.

— Удивительный, замечательный, фантастический протез тазобедренных суставов! Чудо современной орто педической техники! — нагнетал ажиотаж Лёха. — И только что было сказано, что фишка находится в правой руке! Я правильно понял? Вы не отказываетесь от своих слов?

Высокий субъект замотал головой.

А зрители бесновались. Ну кому же не хочется заполучить такой протез? Кто не мечтал о нем по ночам, кусая подушку? Блестящий, весь такой импортный, гнущийся во все стороны беззвучно протез тазобедренных суставов! Мечта любого сознательного гражданина, понимающего свою ответственность перед Родиной. Как можно жить без такого протеза в наше переломное, судьбоносное время? Ответьте на этот вопрос, и вам самим все станет ясно. И поймете вы, почему зрители бесновались, ногами топали и рвали рты.

— Так вы от своих слов не отказываетесь? — в последний раз уточнил Лёха.

— Нет! — рев трибун только упрочил высокого в его решении.

— Тогда я должен сообщить вам, что вы… угадали! — окончание этой фразы захлебнулось в завистливом, восторженном, нечеловеческом крике.

Многотысячная толпы вскочила на трибунах и запрыгала, потрясая над собой кулаками. Высокий же, придя окончательно в рассудок, пустился по сцене вприсядку. Да так, что нескладные длинные ноги его взлетали выше головы.

И надо же! Выделывая очередное коленцо, высокий не удержал равновесия, кувырнулся в сторону, проскользни на спине по сцене и грохнулся с нее на паркетный пол, к зрителям первого ряда.

А это метра полтора вниз будет…

Выскочившие из-за кулис медики, словно чего-то подобного и ожидавшие, определили у победителя тройной перелом тазобедренного сустава. Правого. И просто перелом тазобедренного сустава левого.

— Вот видите, как кстати придется вам выигранный протез! — обрадованно заявил победителю Лёха, когда высокий появился на сцене уже в кресле-каталке. — В нашей игре люди получают только необходимые им вещи.

Вручив победителю конверт с акциями концерна «ЖЖЖ», электронный русско-финский разговорник и набор мячей для игры гольф, Лёха выпроводил высокого со сцены, пообещав быть его другом до конца дней.

До конца чьих дней, он не уточнил…

А перед ведущим появились участники следующего тура игры.

И первый же из них с первой же попытки угадал, что фишечка-то зажата в правом кулаке! И было это из ряда вон как удивительно. Потому что Лёха прятал фишку всегда именно в правом кулаке. Только в правом. И все об этом знали. Но угадывали не всегда и не каждый. А с первой попытки — так и подавно…

Сухонький же мужичок ростом чуть выше метра проявил редкую прыть и, только Лёха спросил его, в каком кулаке находится фишка, мужичок сразу и ткнул кривым волосатым пальцем с обкусанным ногтем в правый холеный лёхин кулак.

Бразильские болельщики так не ликуют, когда их сборная выигрывает финальный матч чемпионата мира по футболу, как возликовали и возрадовались трибуны тверского Дворца спорта точному движению сухонького мужичка.

Толстые стены Дворца задрожали, и гул из него прокатился по всему городу.

— Браво, браво, браво! — восторгался вместе со всеми Лёха, размахивая над головою руками, что должно было призвать зрителей к спокойствию.

Зал нехотя, но успокоился.

— Поздравляю вас, поздравляю! — Лёха улыбался мужичку самой дружелюбной своею улыбкой. — Вам удалось то, что за всю историю нашей игры удавалось еще только четверым. Это прекрасно!.. Кстати, я очень прошу вас назвать себя. И наши зрители в зале, и наши дорогие телезрители просто обязаны знать ваше имя.

Итак…

Мужичок, став пунцовым лицом, крякнул и сказал:

— Отпискин я.

— А имя-отчество?

— Отпискин и хватит, — махнул рукою счастливец.

Пожав плечами, Лёха согласился:

— Ну как знаете. Отпискин так Отпискин. А хоть откуда приехали, скажите?

— Из Кесаревой Дыры я буду. И родственники мои все там, в Дыре. Позволите, я им привет передам?

Лёха великодушно развел руками:

— Разуме-е-ется. Хоть десять приветов. Передавай те!

Мужичок откашлялся в тощий кулачок и, напряженно вытаращившись в камеру, затараторил, как перед расстрелом:

— Жене моей Анастасии Петровне и детям моим Катерине, Николке, Танечке и Полине посылаю я отсюда, с игры «В какой руке?», пламенный и горячий привет от всего сердца… Желаю им жить в мире, радости и благополучии, никогда не болеть и не помнить худого… д еще сказать можно?

— Можно, можно, — подбодрил его Лёха.

Победитель игры снова крякнул, утер губы тыльной стороной ладони и, попунцовев лицом еще более, затараторил и того быстрее:

— А еще передаю я привет начальнику кесареводырских автомастерских товарищу Редькину, его заместителю по производственным вопросам Нехайло и главному инже неру Жучку… Последнему хочу сказать: Валерьян Валерьянович! Не брал я того разводного ключа! На хрен он мне не нужен. У меня три своих дома имеется… Это должно быть Глюкин его спер, а валит на меня. Но вы ему не верьте. Я из родных мастерских никогда ничего не пёр!.. Все! — мужичок повернулся к Лёхе.

А тот спросил у него совершенно невинно:

— А еще с тестем ничего передавать не будете? Отпискин помрачнел и насупился:

— Приз давайте, — раздраженно потребовал он. Сообразив, что сказал что-то не то, ведущий не стал настаивать. Вновь озарив зал своей знаменитой улыбкой, Лёха пояснил:

— А вот с призом полной ясности еще нет… По нашим правилам, угадавший с первой попытки выбирает приз себе сам…

От лёхиных слов Отпискин аж побледнел, будто с сердцем у него делалось плохо.

— Сегодня вам предлагается выбрать себе приз из трех… Это информационный шлем, надев который, вы сможете подключаться к окружающему Землю информа ционному полю и черпать практически любые сведения о прошлом и будущем человечества… Это садово-огородный комбайн, способный выполнить за вас любую работу на вашем приусадебном участке. И, наконец, это компьютерная супер-приставка к телевизору. С программой, включающей около шести тысяч самых разнообразных игр. Внесите призы! — скомандовал Лёха ассистентам.

На сцене появились шлем, очень напоминающий мотоциклетный, многоколесный комбайн, смахивающий на пылесос, и телевизионная приставка на палехском подносе.

Бегло осмотрев призы, ведущий обратился к залу:

— Ну а что вы, дорогие наши зрители, посоветуете выбрать господину Отпискину?

И без того напряженно гудевшие трибуны в ответ на вопрос взвыли. Все кричали что было сил. Но вот что любопытно. Как ни вслушивался Лёха, слова «шлем» он не услышал ни разу. Трибуны разделились на скандировавших «Приставка!» и требовавших «Ком-байн! Ком-байн!». Причем, последних было явно больше. Шлем же не интересовал никого.

— Отлично, отлично, — констатировал Лёха. — Ну а что вы решили, господин Отпискин?

Мужичок в задумчивости смотрел на зал.

— Приставка! Приставка! Приставка!..

— Ком-байн! Ком-байн!..

Кивнув собственным мыслям, Отпискин кашлянул, и трибуны мгновенно затихли.

— Я возьму… — начал Отпискин ужасно медлен но. — Приставку!

Сторонники комбайна тут же засвистели, затопали. Подсказывавшие «Приставка!» наоборот — зарукоплескали. И тоже засвистели. Но одобрительно. Тень мелькнула на лице только у Лёхи:

— Выбор сделан, прекрасно! Приставка — ваша, — сообщил он Отпискину и чуть помедлив спросил: — А вы не поясните мне, почему выбрали именно ее?

Отпискин скривился:

— А чё ж?.. Ну» в огороде у меня есть кому пахать. И никакой комбайн их не заменит… А приставку с телеви зором я в сарае поставлю, игровой зал открою, бизнес получится. Сами понимаете, денежки потекут. Пусть и деревянные, но все равно денежки.

Отпискин выглядел вполне довольным своим объяснением.

— Вы забыли про шлем, — напомнил Лёха.

— Про шлем-то? Ничего я про него не забыл! — возразил почему-то обиженно Отпискин. — Только и помнить про него ни к чему! Зачем он мне, на кой ляд?

— Вы наверное не поняли. Или я плохо объяснил. Да, это я плохо объяснил, простите, — виновато улыбнулся Лёха. — С помощью этого шлема, стоит вам одеть его на голову, можно подключиться…

— Да помню я, помню! И все понял. Не совсем дурак еще! — перебил Отпискин почти гневно. И прозвучало это так, словно он именно тем и недоволен, что не совсем дурак еще. — Поле! Информационное! Черпать чего-то там из прошлого и будущего? Ну и на фиг мне это надо? Вот радость-то: сиди, как идиот, с дурацкой шапкой на голове и глазей, как они там, в будущем, живут припеваюче. И чё? На хрена попу гармонь, если он не комсомолец?!

Трибуны поддержали Отпискина понимающим гулом и одобряющим смехом.

Лёха попытался объяснить еще раз:

— Но вы сможете подключиться к мыслям гениев всех времен и народов!..

— Стоп! — прервал его Отпискин насмешливо. — Я понимаю, что вам этот шлем сбагрить надо. Только со мной этот номер не пройдет. Мне чужого не требуется. Ни мыслей, ни ключей разводных. Так что оставьте шлем себе, а мне давайте приставку…

Лёхе пришлось сдаться. Под голосистые раскаты фанфар он вручил Отпискину приставку и продолжил представление с новой тройкой игроков.

А в то самое время, когда любимец публики Драндуля вел во Дворце спорта свою игру, по центральным улицам Твери засновали, загорланили мальчишки-разносчики газет.

— Экстренный выпуск «Тверской панорамы!» Экстренный выпуск «Тверской панорамы»! — рвали пацаны воздух перочинными голосами. — Профессор Эйзенц вступил в контакт с инопланетной цивилизацией! Мы не одиноки во Вселенной! У землян есть старшие братья! Кардинально меняется представление о челове честве! Экстренный выпуск «Тверской панорамы»! Мальчишки старались вовсю. Однако газета расходилась из рук вон плохо. Экстренный выпуск почти никто не покупал. Сообщение о контакте с инопланетной цивилизацией заинтересовало совсем немногих. И уж тем более не было заметно, чтобы у людей, спешивших туда-сюда, кардинально изменилось представление о человечестве.

Ошибался профессор Эйзенц, не до инопланетян было горожанам и многочисленным гостям города.

Зато новость о том, что в казино «Привет», открывшемся при центральном городском морге, сегодня состоятся два выступления певца Кирилла Филёрова, отвлекла очень многих даже от мысли о фестивале. И состоятельные граждане устремились к моргу, два зала из трех которого арендовало казино. Устремились к нему и граждане несостоятельные. Но не за билетами, а в надежде увидеть Филёрова, поскольку их больше всего на свете интересовало, действительно ли Кирилл сменил цвет лака для ногтей с оранжевого на изумрудный. И если да, то как это отразится на его отношениях с Дашей Беспутной, тоже звездой эстрады, вот уже шестой год всё набивающейся Филёрову в мачехи. Одна бабулька пожаловалась толпе, собравшейся у черного входа в морг, что прибежала сюда от стен тюрьмы, где стояла в очереди на передачу сыну.

— Но как только про Кирюшу услыхала, так и решила, что кровинушка моя и подождать может. Ну не сегодня, так через полгода передачку ему передам. А Кирюшу-то живьем еще когда повидать смогу? Когда про ноготочки его узнаю? Вдруг помру, так и не узнамши, это ж как мне на том свете будет?

И ведь права, права бабулька! Ну что за жизнь на том свете, если не знаешь, в какой цвет красит Кирилл свои ногти.

Филёров же приехал поздно вечером. На броневике с пушкой. В сопровождении двух танков, передвижной ракетной установки и грузовика с солдатами. Причем, первым во двор морга-казино вполз грузовик. Из него горохом высыпали солдаты, оцепили морг, гроздьями повисли на деревьях, ощетинившись во все стороны снайперскими винтовками. Потом половину двора занял один из танков и навел ствол на толпу у черного входа. И командиру танка долго пришлось объяснять, что здесь собрались не террористы и не вымогатели. Кое-как убедить его удалось, и тогда танк направил свой ствол на расположенный через дорогу детский сад. Второе гусенично-бронированное чудовище замерло у ворот морга и начинало сердито рычать всякий раз, когда мимо проезжала какая-либо машина. Даже самая затрапезная.

Броневик же Филёрова остановился дверь в дверь с моргом, а потому никто из поклонников так и не увидел, как сладкоголосый, изумрудно-ногтистый певец перекочевал из машины в здание.

И, следовательно, зря бабулька убежала из очереди у тюрьмы. Впрочем, так ли уж зря? Ведь вместо эстрадной звезды она смогла хорошенько, во всех деталях рассмотреть сверхсекретную ракетную установку, которая подстраховывала солдат и танки, для чего заняла позицию в конце улицы.

Представить страшно, какие деньжищи отвалила бы кенийская разведка, боливийская, а тем более гвинейская за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на этот агрегат, пройти от него так близко, как прошла наша бабулька.

Они-то, бестолковые, в погоне за сведениями о новой ракетной чудо-установке засылали к нам целые подразделения агентов, подкупали министров, одаривали бриллиантовыми колье любовниц конструкторов.

А достаточно было присоединиться к отряду поклонников Кирилла Филёрова и встретить его в Твери, Ижевске, Саратове или Бобруйске, куда Кирюша без такой охраны не выезжал.

Но наша бабулька, не догадываясь ни о каких страшных деньжищах, которые можно было получить за сведения об этой установке, чертыхаясь, пошлепала себе домой, когда стало окончательно ясно, что ноготки Кирюши увидеть не удастся. Она шлепала, поначалу думая о своем, но потом стала замечать, что вокруг нее как-то много людей с чересчур уж блестящими глазами. Нет, люди с такими глазами, с самодовольными складочками в уголках рта попадались и раньше, но в тот вечер бабулька заметила их очень уж много. Бабулька ведь не подозревала, что блестящеглазые возвращались из дома культуры профсоюза работников легкой промышленности, где свой сеанс проводил президент академии оккультных наук доктор Одиссей Бис-Казбеков.

Сеанс назывался «Я сделаю вас богатыми!» и, естественно, собрал в зале клуба желающих разбогатеть гораздо больше, чем имелось в нем кресел. А потому многим пришлось стоять в проходах между рядами и вдоль стен.

На сияющей ослепительным светом сцене Одиссей появился из ниоткуда. Он просто возник вдруг у самой рампы — огромный, толстый, чернобородый и с зачесанными назад вьющимися черными волосами. Одиссей был в широком белом балахоне до пола, а с щей у него до самого живота свисала золотая цепь толщиною в палец.

Оглядев жгучим взглядом переполненный зал, Бис-Казбеков спросил:

— Вы хотите стать богатыми?

— Да, хотим, — прошелестели собравшиеся.

— Я не слышу! — повысил голос Одиссей. — Вы богатыми стать хотите?

— Да! — громогласно выдохнул зал.

— Вы хотите стать богатыми во что бы то ни стало?!

Зал снова ответил раскатистым «Да!».

— У меня столько денег, сколько я хочу, — поднимая руки, сообщил Одиссей. — И у меня есть сила, чтобы стать еще богаче, чтобы никогда не думать о деньгах. И эту силу я могу передать вам. Вы хотите получить мою силу?

— Хотим!!!

— Очень хотите?

— Да-а-а!

— Любой ценою?

— Да!

— Вы готовы ради этого на все?

— На все! На все!

Одиссей продолжил не сразу.

Закрыв глаза, тяжело дыша, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, он как бы вслушивался во что-то, доступное только его слуху. Грудь его при этом вздымалась все выше и выше. Казалось, еще чуть-чуть и она лопнет.

Глаза открылись, и зрителей пробрала дрожь от устремленного на них пронзительного взгляда.

— Тогда впустите мою силу в себя! — прогремел тре бовательно голос Одиссея. — Впустите ее в свое сердце, в свою душу! Забудьте обо всем!.Берите мою силу, и вы разбогатеете. С ее помощью вы будете иметь столько денег, — сколько вам надо… Впустите в себя мою силу!

Дышите ею! Вот она!

И зал наполнился туманом, больше похожим на дым. Его запах был едким и вызывал тошноту. Было замечено, что туман временами искрится кровавыми блёстками. И обжигает, когда вдыхаешь его.

— Чем больше вы впустите в себя моей энергетики, тем богаче сможете стать! — гудел со сцены Бис-Казбеков.

И зрители глотали, глотали туман. Жадно и торопливо. А когда они сглотнули, вдохнули весь его, и в зале снова стало светло, Одиссей удовлетворенно сообщил:

— Теперь вы — мои! Теперь вы можете все! Идите и несите мою энергетику в мир. Будьте богатыми и ни на какие законы внимания не обращайте!..

И люди, переполняемые новым, странным чувством, блестя глазами и с самодовольными складками в уголках губ, ушли из зала, покинули клуб, наполнили город Город, над которым в тот день взошла звезда, напоминающая лампадку. В самом зените она загорелась. А потому люди, и без того редко поднимающие глаза к небу, в большинстве своем ту звезду не увидели. Те же из них, кто все-таки удосужился заметить ее, не догадались, что имя звезде — Полынь.

Страшное, страшное имя.

Только никто из горожан об этом не подозревал.

Ну а звезда, между тем, ближе к вечеру, вспыхнув печально, с небосклона скатилась.

ГЛАВА 16 СОМНЕНИЯ ДИКООБРАЗЦЕВА

Однако, что-то мы со звездой и со всем остальным забежали вперед. Придется вернуться. Из вечера в утро. Хорошо, что сие в нашей власти. Итак…

Рассвет растекался по небу лениво. Но растекался. И напряжение, которое каждый рассвет приносит в наш мир, пробудило Дикообразцева.

Открыв глаза, Александр Александрович впервые за всю свою жизнь не поднялся рывком на кровати, а остался лежать. Не моргая, слепыми глазами уставившись в потолок спальни в люксовом номере. Он проснулся, но пытался себя убедить в том, что спит еще и лишь поэтому чувствует себя Вар-Равваном, бродячим философом из Иудеи. Ведь невозможно же, чтобы так было на самом деле! Он — Дикообразцев! Он — исполнительный директор фестиваля! У него забот и проблем выше крыши! И некогда думать о сложностях какого-то Вар-Раввана.

Но чем мы живем еще, если не чувствами? А чувства, они делают с нами, что им угодно. Поэтому с каждой минутой слепого глядения в потолок Александр Александрович все больше смирялся с мыслью, что он Вар-Равван. А когда вдруг последним усильем решил отмахнуться от этого чувства, от этой мысли и схватился рукою за лоб, то с удивлением ощутил, что прижалось ко лбу и что-то холодное, надетое на указательный палец. Он отнял ладонь ото лба и взглянул на онемевшие пальцы. На указательном тускнело кольцо. Вроде как медное. И похоже, что очень старое. Сняв его и рассмотрев, Дикообразцев обнаружил насечку. Одну. Но такую знакомую, что сердце похолодело.

И Дикообразцеву стало страшно… Сжав кольцо в кулаке и уронив руку, сжимавшую это кольцо, на постель, Дикообразцев обессилел и взмок. Он понял, что пока это кольцо с насечкою будет с ним, он так и останется Дикообразцевым и Вар-Равваном одновременно. За обоих в ответе сразу. И только ли за двоих? Понял он также, что если выбросит это кольцо, если избавится от него незамедлительно, то все изменится, и вместе с кольцом он отшвырнет от себя Вар-Раввана. По страшной подсказке, пришедшей невесть откуда, Александр Александрович тут же вскочил и устремился к окну.

Распахнул его, не заметив ударившей в грудь прохлады, и уже замахнулся, чтобы бросить кольцо… Но увидел внизу человека, подметавшего улицу под присмотром фестивальной охраны, и не бросил.

Не смог.

«Это мое кольцо», — тут же подумал он. С облегчением.

Оно надето ему на палец судьбою. И если он вот сейчас, от испуга, выбросит его, то выбросит часть себя. И может быть, большую часть, лучшую. Тогда он не сможет и шага ступить к Анечке Измородиной… Вспомнилось имя, вспомнился взгляд, вспомнился голос, дрожавший отчаяньем… Анечка Измородина!

Дикообразцев вернулся к кровати и сел на нее, спрятав лицо в ладони. Ну, хорошо. Пусть он — Вар-Равван. Вернее, был им когда-то. И что с того? Теперь-то другое время. Мир другой, да и он сам. И можно лишь вспоминать о том, что когда-то происходило с бродячим философом в селениях Иудеи. Что может сделать он для Вар-Раввана? Как может вмешаться в его судьбу? Да никак! Никак?

— …Вы должны понимать, дорогой Афраний, что бегства Вар-Раввана вам не простят, — с заметной насмешкою говорил голос в соседней комнате.

Голос показался Дикообразцеву страшно знакомым. И забыв о своих сомненьях, Александр Александрович вслушивался в разговор, долетавший к нему из-за двери.

— Мне ли этого не понимать? — ответил другой, и тоже знакомый голос. — Я не знаю пока, как случилось, что люди Толмая его упустили. Но я разберусь.

— Вы уверены в этом Толмае? — поинтересовался насмешливый. — Он не мог встать на сторону бунтовщика?

Ответа Дикообразцев дождался не сразу. Голос Афрания показался ему растерянным:

— Нет, мой помощник не мог встать на сторону бунтовщика. В самом Толмае я не сомневаюсь. И все-таки…

— Что? — вцепился в растерянность вопрошавший.

— Предчувствие, — было ясно, что Афраний не хочет говорить об этом. — В донесении сказано вроде бы все. И все из него понятно… Да, бывает, что арестованным удается бежать. Бывает!.. Если помните, Вар-Равван сбежал и от солдат легата. И никто их не обвинял, не заподозрил в том, что они его отпустили. Почему же не мог он обвести вокруг пальца людей Толмая? Мог, наверное. Мы ведь знаем, что он хитер, как лиса.

— Но вы говорили о каком-то предчувствии, — напомнил насмешливый.

Дикообразцев услышал за дверью, в своем кабинете, шаги. Которые показались ему вкрадчивыми. И догадался, что это Афраний встал и в раздумье ходит по комнате.

— Предчувствие у меня очень сложное, — после вздоха сказал Афраний. — Как и вся ситуация. Кто знает, как она может еще повернуться… Но в одном я уверен: мы поймаем его. Теперь уже сам я возглавлю поиск!

Тут в кабинет вторглись звонкие каблучки, и голос смешливой Ниннель Ивановны, главбуха дирекции фестиваля, обратился к беседовавшим:

— Здрасьте! А где Александр Александрович?

— Еще не проснулся, — пояснил собеседник Афрания.

— Как же так? У меня к нему столько срочных вопросов! — посетовала Ниннель Ивановна.

— Быть не может вопросов, настолько срочных, чтобы для них лишать человека единственной радости — сна, — ответил ей голос, став еще больше насмешливым.

Однако Ниннель Ивановну так просто было не остановить.

— Это вы жене своей опилки на нос сыпьте! — парировала она. — А мне нужно, чтобы Александр Александрович подписал несколько бумаг. И без этого я не уйду!

— Вот так всегда, — насмешливый голос зазвучал с сожалением. — Какая-то закорючка, не кровью даже нацарапанная, важнее для нас покоя хорошего человека. И мы еще имеем наглость при этом о совести рассуждать…

Главбухша кашлянула, собираясь с решимостью.

— И все-таки мне придется его разбудить! — заявила она.

— Валяйте! Будите! Но если вам действительно очень нужна его подпись, то будите с нежностью. Как мать будит больного ребенка для укола… Тогда он подпишет и смертный вердикт самому себе. Нежностью можно всего добиться.

Неожиданно усмехнувшись этим словам, Дикообразцев поднялся с кровати.

— Я уже встал, — опередил он Ниннель Ивановну, чей силуэт затемнел на мутном дверном стекле. — Я сейчас.

— Доброе утро, Сан Саныч! — обрадовалась главбухша, отпуская дверную ручку. — Прошу прощенья, конечно, но у меня в самом деле очень срочные бумаги.

— Сейчас, сейчас, — как мог бодрее вымолвил Дикообразцев.

Но первым делом он направился не в ванную и не к стеклянной двери, а подошел к распахнутому окну.

Утро на улице жмурилось от беспощадного солнца и недоумевало ему. Глядя на запущенные берега застенчивой Тьмаки, Дикообразцев подумал, что история Вар-Раввана, выходит, еще не закончена, что теперь все зависит в ней от него. И неправы те, кто прошлое считают ушедшим от нас безвозвратно. Нет отдельно ни прошлого, ни настоящего. Все перемешано. И никому не дано знать, откуда волна в следующий миг накроет его. Из прошлого? Или из будущего?

Там, у окна, раскрытого в утро, Дикообразцев с безжалостной ясностью осознал, что даже не в этом кольце с одною насечкою дело. Что даже и выброси он кольцо, ничего не изменится.

Кем ты был, тот ты и есть. Как ни крути. А кольцо — это только напоминание. Только знак. Чтобы все понимать. Но готов ли он все понимать? Готов ли быть тем, кто он есть?

Сможет ли?..

Выйдя из спальни, Дикообразцев застал в кабинете одну лишь Ниннель Ивановну, вышагивавшую вдоль стола.

— А с кем вы здесь разговаривали? — спросил он, а сердце запнулось.

— Я? Разговаривала? — оторопела Ниннель Ивановна. И тут же заулыбалась сочувственно. — Вам, должно быть, это приснилось. Когда я вошла, здесь никого не было… Я еще удивилась, почему это дверь входная открыта, а вас в кабинете нет. Я даже перепугалась, подумала, уж не случилось ли что-нибудь с вами. Окликнула, и вы, слава Богу, отозвались… Что, очень плохо после вчерашнего?

Она намекала на то, что накануне, в ПРОКе, Дикообразцев пил слишком крепко.

Дикообразцев кивнул. Не объяснять же Ниннель Ивановне, что происходит с ним.

Сообразительная главбухша немедля направилась к холодильнику, достала бутылочку пива, открыла и заботливо протянула Дикообразцеву:

— Вот выпейте! Полегчает. Мой благоверный по утрам только пивом и выхаживается.

— Нет-нет, не надо, — категорически отказался Дикообразцев. — Я не опохмеляюсь. Тем более пивом. К тому же у меня с утра столько важных встреч, что дух пивной мне совсем ни к чему.

— А что это у вас за кольцо такое? — блеснула наблюдательными глазами Ниннель Ивановна.

Дикообразцев почувствовал, что щеки его загорелись.

Он взглянул на кольцо на своем указательном пальце, словно только сейчас его и заметил.

— Э?.. Так… Подарок сэра Девелиша Импа.

И сам не понял, что потянуло его сказать такое. А Ниннель Ивановна ничего вокруг больше не видела. Кроме кольца.

— Его вам сэр Девелиш Имп подарил? Правда?.. Зна чит, дорогим должно быть колечко. Никогда не поверю, чтобы мультимиллионер подарил какую-нибудь дешевку. Хотя… у богатых свои причуды!.. Я, конечно, прошу прощения за любопытство, но из чего колечко, Сан Саныч? Если честно сказать, то выглядит оно не то чтобы очень. А?

Дикообразцев нахмурился. Меньше всего он хотел обсуждать кольцо.

— Ему цены нет.

— Бесценное? — чуть не задохнулась главбухша.

— Бесценно, — уточнил Дикообразцев.

Рот у Ниннели Ивановны приоткрылся от восхищения.

Наконец, справившись с потрясением, она призналась:

— Что-то не верится.

— Никогда не судите по внешнему виду, — посоветовал Дикообразцев. — То, что бесценно, в глаза не бросается, бережет себя.

Ниннель Ивановна согласилась задумчиво:

— Конечно, вы правы… Да и едва ли сэр Девелиш Имп стал бы дарить вам, исполнительному директору фестиваля, то есть, его заместителю какую-то пустяковину. Едва ли… Но, Сан Саныч, с таким кольцом на руке выходить на улицу небезопасно! Вы понимаете?

— Это я понимаю лучше, чем кто бы то ни было, — подтвердил Дикообразцев. Грустно.

И грусть эта словно бы передалась главбухше. Ниннель Ивановна изменилась в лице. Как постарела. Шмыгнула носом. Глаза покраснели.

— Знаете, — неожиданно для себя призналась она, — а вот мне очень редко что дарят. На день рождения только да на восьмое марта. И дети, и муж. По обязанности, чтобы выполнить долг… Не от души… Никогда мне никто ничего не дарил, чтобы сделать приятное. Просто за то, что я есть. Никогда!

— Ниннель Ива…

Но главбухша не дала себя перебить. Затаенная боль рвалась из нее, как пружина из продавленного матраца… Замотав головой, Ниннель Ивановна перебила Дикообразцева:

— А самое страшное знаете что?! — обращалась главбухша то ли к Дикообразцеву, то ли к себе самой, то ли к невидимому собеседнику. — Самое страшное то, что мне давно уже кажется, будто подарки дарить мне, меня замечать действительно не за что. Ну не сделала я ничего такого! Ну, никто я, никто!

— Ниннель Ивановна! — прервал ее все-таки Дико-образцев. — Да что вы такое говорите? Как можно?!

— Что я говорю? Правду! А вы не хотите меня слушать. Зачем? Ведь так удобнее… Зачем я нужна вам, говорящая правду? Такая я на человека похожа, а следовательно, и отношение ко мне должно быть иным. А не говорящая правду, просто «Ниннель Иванна, здрасьте! Как жизнь?», не требует ничего. На нее можно смотреть и не замечать. Спрашивать и не слушать ответа… Как дома. Знаете, какой муж у меня? Хозяйственный! Все завидуют. И обед приготовит, и пол вымоет, и белье в прачечную снесет… Только на черта он мне такой нужен? Я с ним в одной комнате задыхаюсь…

Дикообразцеву стало больно под ложечкой. Он смотрел на разъяренное лицо главбухши и не знал, что ей сказать.

А ей и не нужны были никакие его слова.

— Но самое главное, дорогой наш Сан Саныч, не в том, что всем на меня наплевать, что для всех я — пустое место. Гораздо важнее, что и мне-то на всех начхать. С самой высокой колокольни! На всех, понимаете?.. Ино гда у меня даже вроде бы сердце останавливается от мысли о том, как мне все безразличны. Смотрю вокруг и вижу лишь тени. И что есть они, что их нет, мне все рав но… То есть, одна я на этой планете. А все остальные как умерли. Для меня. Все!

Ниннель Ивановна прижала к лицу кружевной платочек и тихонько заголосила.

Но когда Дикообразцев сделал к ней шаг, чтобы хоть как-то попытаться утешить, Ниннель Ивановна шарахнулась от него обиженно, выскочила в коридор и гневно хлопнула дверью. Растерянный Дикообразцев не понимал, что ему делать дальше. Он стоял и старался себя убедить, что в несчастье, в обидах Ниннели Ивановны не виноват.

Старался.

Но не получалось…

ГЛАВА 17 ОХОТА НАЧАЛАСЬ

После того, как главбухша убежала из кабинета, Дикообразцев стоял в растерянности долго, и никто не мешал ему, никто исполнительного директора не домогался.

Мир словно замер, ожидая решения Дикообразцева.

Но так продолжаться всегда, разумеется, не могло. И не дождавшись решенья, мир закрутился по-прежнему.

Людям потребовался исполнительный директор, и они заспешили в штабной кабинет. Телефоны, наверстывая упущенное, посходили с ума окончательно и от напряжения так раскалились, что, неосторожно взяв трубку в руки, очень просто было обжечься.

И время первых из встреч, запланированных на утро, приближалось стремительно, не оставляя возможности на размышленья.

Дикообразцев заторопился. И должно быть, заторопился уж слишком. Потому и не замечал всевозможных деталей вокруг и мелочей.

И напрасно.

Да, напрасно! Потому как если бы он, принимая тех же утренних посетителей, отвечая на их вопросы, подписывая бумаги, был повнимательнее, то наверняка бы заметил кое-что настораживающее. Например, он мог бы заметить, что пока дверь кабинета была нараспашку и люди валили в нее галдящими стаями, вместе с другими в проеме дверном возникал трижды и молодой человек. Невысокий такой, крепкий, невзрачно одетый и с наружностью самой непримечательной. В кабинет молодой человек не входил, а только заглядывал, словно бы проверял, на месте ли Дикообразцев, не собирается ли уходить. Вздумай вдруг Александр Александрович расспросить у своих подчиненных, кто же это такой, то вразумительного ответа он не услышал бы. Непримечательного крепыша сотрудники исполнительной дирекции не знали и понятия не имели, с какой это стати он здесь тусуется.

Однако, Дикообразцеву не до того было, не до рассматривания людей, заглядывавших в кабинет.

Когда часы на столе с эмблемою фестиваля на циферблате показали двадцать минут десятого, Александр Александрович резко поднялся и, заявив толпившимся в кабинете, что всё, ему надо по срочным делам в городскую управу, вышел из кабинета, оставив хозяйничать в нем своего заместителя Жору Шуваева.

И снова спешил Александр Александрович. И снов вокруг ничего не видел.

А потому, захлопнув дверцу бежевой «Волги», ско мандовав шоферу «В управу!», он не заметил, что следо за его штабною машиной от гостиницы юрко отчал новенький джип, блестевший всякими никелированн стями на капоте.

Рядом с водителем джипа стрелял вокруг цепки взглядом лучника тот самый крепыш. А позади кре пыша, в темном чреве надменной машины, был ещ человек. И у него на коленях лежало что-то широкое плоское, завернутое небрежно в бумагу. И напомина ло приготовленный к бане веник или же теннисную ракетку.

Но это было ни то и ни другое…

Городская управа Твери располагалась в одном из старинных зданий, опоясывавших площадь имени Ленина. Центр площади занимал бездарно обстриженный сквер. Ну а через все это удовольствие, вместе взятое, пролегала главная улица города, Советская, по которой помимо автомашин ходили еще и трамваи.

Один-то из них, из трамваев, и спас в то утро Дико-образцева…

«Волга» и джип вывернули на Советскую, направляясь к площади. Вывернули чуть позже трамвая, спустившегося с моста через мать русских рек. И так получилось, что «Волга» с Дикообразцевым успела пересечь Советскую к управе под самым, что называется, носом трамвая, вызвав бурное негодование вагоновожатой и сетование Александра Александровича:

— Нет, Алексей, — сказал он водителю, — с тобою до пенсии не доживешь!

А тот усмехнулся:

— Так сами же говорили, что вы опаздываете…

Ну а джипу пришлось пережидать, пока прогремят мимо желто-красные вагоны, и глотать поднятую ими пыль. Как бы там ни было, но когда он остановился метрах в пятнадцати от «Волги», Дикообразцева в ней уже не было, его поглотила тяжелая дверь управы. И потому сидевший во мраке джипа расслабился и убрал руки со свертка. А крепыш заматерился озлобленно, но бестолково. Материться тоже надо уметь. А он не умел.

— Да брось ты, Санёк! — посоветовал крепышу водитель. — Куда он денется? Сейчас выйдет… А мы пока оглядимся, может, позицию сменим. Ты чё, говоришь, Освальд, надо нам позицию менять? Решай, пока время есть.

Освальд, который до этого ничё не говорил, пощурился на площадь капризно, потер остроконечный нос и лениво сказал:

— Все есть нормально. Обзор вери гуд. Наш клиент до свой машин топай и топай. Все будет окей!

Крепыш зыркнул через плечо назад:

— Промаха быть не должно, мать твою! Иначе ты — труп, приятель.

— Донт вори. Би хяпи, — жизнерадостно пообещал ему Освальд выполнить свою работу как можно лучше, несмотря на непростые обстоятельства.

— Тогда я пошел, — вздохнул крепыш, и через минуту дверь управы проглотила и его.

Крепыш знал, что Дикообразцев направился к городскому голове, а потому расположился с газетой в руках в холле на втором этаже, откуда прекрасно просматривался длинный коридор с выходившей в него дверью приемной головы.

Как только Дикообразцев появится в коридоре, крепыш должен выйти на улицу, что будет сигналом Освальду приготовиться, отшвырнуть газету и взять в руки то, что она укрывала.

Так бы все, возможно, и получилось, но…

Крепыш развернул газету и прикинулся, будто читает ее. Сам же то и дело поглядывал поверх нее на дверь приемной.

Все вроде бы правильно и профессионально.

Одного крепыш, он же Санёк, не учел. Вести оперативное наблюдение внутри здания управы, а тем более в холле второго этажа — дело очень и очень непростое. В первую очередь потому, что лишь в холле и могли собираться, обмениваясь шутками и покуривая, сотрудники этого уважаемого учреждения. Только здесь и позволялось обсуждать свои проблемы посетителям управы.

Они и собирались, и покуривали, и обсуждали. Несмотря на субботу. И тем более несмотря на крепыша. А собираясь, люди, естественно, загораживали Саньку перспективу коридора, дверь приемной. Больше того, в их присутствии он уже не мог так часто бросать свои вороватые взгляды поверх газеты. Иначе кто-нибудь да принял бы его за террориста и сбегал за милиционерами, чей пост находился на первом этаже.

Самым умным было бы для Санька газету в карман сунуть. Он же ею зачитался и чуть все дело не провалил. Страна у нас, как известно, самая грамотная в мире. У нас даже такие вот, как Санёк, ребятишки буквы в слова, а слова в предложения складывать умеют.

Эти непомерные знания крепыша-то и подвели. Газета рекламных объявлений «Несушка» была открыта у него на развороте рубрики «Куплю — Продам», и конечно, конечно, как и для каждого полноценного гражданина нашей необъятной Отчизны, опубликованные на этом развороте объявления представляли для Санька жизненно важный интерес.

Читал он их с жадностью прямо-таки волчьей, ненасытной. Одно за другим, одно за другим. И успевал при том каждое в уме своем взвесить и оценить, прикинув, а есть ли у него потребность в том, что продают, и сколько бы он, Санёк, за это согласился выложить. Но тут же зло и бездарно начинал материть в уме продававших, поскольку наверняка знал, что цену они заломят гораздо выше, чем его устроила бы. Так могло продолжаться очень долго, поскольку рубрика «Куплю — Продам» занимала в том номере газеты не один, а четыре переполненных разворота.

Однако, Санёк был все-таки профессионалом своего дела. Поэтому даже задумавшись над объявлением о продаже по сходной цене совершенно новой шестидюймовой гаубицы с телефоном и тещей впридачу, он нюхом почувствовал, что Дикообразцев вышел-таки в коридор.

А посему, так и не решив окончательно, как бы распорядился он чьей-то тещей, если бы все же надумал купить и гаубицу, и телефон, крепыш от газеты оторвался и увидел идущего ему навстречу исполнительного директора фестиваля. Не позволив своему лицу дрогнуть, Санёк сбежал по металлическим ступеням на первый этаж, как старым и милым знакомым кивнул милиционерам и вышел на улицу.

— Ну, Освальд, давай! — скомандовал водитель джипа.

— Ай эм реди, — откликнулся остроносый с заднего сиденья и, откинув газету, взял в руки новенький арбалет. Тугожильный. Тускло отсвечивающий гранями лакированного корпуса.

Арбалет был заряжен отравленною стрелой. Умело и хладнокровно Освальд прицелился в спину уходящего крепыша, хмыкнул и перевел прицел арбалета на дверь управы. Двигатель джипа в готовности заурчал. Водитель сжимал баранку, подавшись вперед. Крепыш достиг перекрестка, перешел дорогу в сквер и теперь наблюдал за происходящим из-за деревьев. Наконец, дверь управы открылась, на ступеньках появился Дикообразцев. Освальд щелкнул предохранителем. Его палец на спусковом крючке не дрожал. Дикообразцев неторопливо спускался по лестнице. Освальд должен был выстрелить, когда Александр Александрович подойдет к машине. Дикообразцев спустился на тротуар и направился к «Волге». Вот он достиг середины дороги.

Осталось два шага.

Палец Освальда надавил на спусковой крючок арбалета. Дверь управы испуганно распахнулась. Взволнованная женщина вылетела на крыльцо. Держатель стрелы арбалета начал тонуть.

С криком «Стойте!» женщина понеслась по ступеням прыгая через одну.

Дикообразцев уже протянул руку навстречу ручке машины.

— Стойте!

Палец Освальда отжал спусковой крючок до предела.

Дикообразцев остановился и стал оборачиваться в недоумении.

Стрела арбалета рванулась вперед. Женщина бросилась Дикообразцеву на грудь. Дикообразцев не устоял и начал падать. Стрела с шипеньем вонзилась женщине под левую лопатку.

— Мария? — падая вспомнил Дикообразцев имя той женщины.

Он рухнул на спину, ослепительно стукнувшись головой об асфальт. Женщина лежала на нем, обнимая за шею. Взгляд, взывающий к Дикообразцеву, угасал.

Неторопливо джип свернул в переулок и, только выехав на улицу Вольного Новгорода, взревел мотором и полетел.

— Мария? — теряя сознание, изумился Дикообразцев.

И уже в тумане расслышал, как женщина прошептала:

— Вар-Рав…

Мария из Цобы стала первым его испытанием.

Ему было так радостно рядом с ней, так тепло от ее восхищенного взгляда, так покойно, когда он знал, что Мария ждет его в доме и волнуется, если его долго нет.

Они о любви никогда с ней не говорили. Они не хотели слов.

Только однажды Иосиф, глядя под ноги, спросил его:

— Ты знаешь, что дочь моя любит тебя?

— Знаю, — смутился Вар-Равван.

Иосиф вздохнул:

— Ну что ж, ты человек хороший. Ты нам не сделаешь зла, я верю. Но мне кажется, долго жить так нельзя. Это трудно и ей, и тебе…

Вар-Равван кивнул:

— Я скоро уйду… Я не знаю, хороший я человек или плохой, но со мною вам счастья не будет… Меня ищут римские власти. Рано иль поздно, но они доберутся и до вашей гостеприимной Цобы.

— Что ты сделал? За что тебя ищут?

— Я просто выбрал свою дорогу.

— И это не та дорога, которой ты шел раньше, — сказал, не спросил, Иосиф.

— Совсем не та, — подтвердил Вар-Равван.

Иосиф покачал головой:

— Я это понял сразу. Ты — особенный человек. Жизнь твоя будет трудной. Хороший плод стараются все сорвать.

— Вот я и не хочу, чтобы Марии досталось часть моих трудностей.

В упор поглядев на него, Иосиф сказал:

— Ей будет трудно, хоть ты останешься, хоть ты уйдешь. Влюбленной женщине счастье неведомо… Но если я что-нибудь понимаю, то тебе предстоит долгий путь, очень долгий. И Мария станет обузой, если пойдет с тобой. С нею тебя поймают быстрей. Поэтому уходи один.

И он ушел из маленькой Цобы. Ушел от Иосифа, от Марии. Ушел от первых людей, слушавших его проповеди.

Мария с двумя подругами решила нагнать его, но не сумела. Они так и ходили за ним. Из деревни в деревню, из города ъ город. Слушали, запоминали, записывали, что говорили о Вар-Равване люди, и пересказывали потом в других деревнях, где он не был.

Но никогда… никогда они больше не встретились. Мария и Вар-Равван. Никогда.

…Увидев, что Дикообразцев цел-невредим, что он потерял сознание лишь потому, что ударился головой, крепыш взбешенно сжал кулаки, ругнулся вполголоса и направился на Трехсвятскуго, пожалуй, самую шумную улицу города, к тому же и пешеходную.

Там, затерявшись в толпе, отойдя в сторонку, Санек достал из кармана радиотелефон, набрал нужный номер и сказал:

— Клиент здоров… Так получилось… Да, сейчас буду.

ГЛАВА 18 ОЧЕВИДНОЕ НЕ ЕСТЬ ПОНЯТНОЕ

Стрела, с шипеньем вонзившаяся под левую лопатку Марии и разорвавшая сердце, была не совсем обычной. Вонзившись, она тут же как бы растаяла, не оставив никакого следа. Только разорванное сердце.

Но ведь сердце же рвется и от любви, и от ненависти. От радости и разочарованья. Это известно всем.

Это было известно и врачам скорой помощи, примчавшейся к управе и засвидетельствовавшим смерть.

От чего? Разорвалось сердце…Почему?

Э-э-э… Бесспорных причин не видно. Вскрытие объяснит.

Кстати, кто эта женщина? Одета престранно, документов при ней никаких. Сержанты Гадюшин и Черпаков, дежурившие в управе, говорят, что она минут пятнадцать ходила по коридору, словно кого-то ждала, а потом вот бросилась за вами, товарищ Дикообразцев. Кричала «Стойте!». Вы ее знаете? — это взялись за дело прибывшие из прокуратуры.

Александр Александрович, чувствовавший слабость и головокруженье, невнятно ответил:

— Да как вам сказать?.. Лицо мне знакомо. Но откуда — не помню. Я ведь полгорода знаю!

— Ну, если вспомните, проинформируйте нас.

— Хорошо…

Хорошо… Теперь он не сомневался, что это Мария из Цобы. И не сомневался, что на площади, здесь, она очутилась совсем не случайно.

Дикообразцев отказался от помощи и сам дошел до «Волги».

— Знаете, Сан Саныч, — водитель смотрел на него растерянно. — А мне показалось, что в нее стреляли. Вернее… Стреляли в вас, а попали в нее.

— Кто стрелял? Из чего?

— Я не знаю, — водитель был бледен.

— Если бы в Ма… в нее попали, то была бы кровь. Но ведь нет же ни капли! Ты сам видел, — почему-то разозлился Дикообразцев. — Если бы стреляли, то мыуслышали б какой-то хлопок. А я, например, ничего не слышал.

Водитель кивнул:

— Я тоже…

— Вот видишь. Но тот упрямился:

— Я не слышал выстрела. Но сейчас и необязательно, чтобы он был. Сейчас есть пистолеты, винтовки с такими глушителями, что вообще ничего не слышно!..

Александр Александрович зло улыбнулся;

— Ну ты прямо детектив какой-то придумал! С глушителем!..

— Я слышал другое… Такой специфический свист, словно мимо пролетела стрела.

— Стрела? — эта догадка Дикообразцева возмутила: — Что ты такое, Алексей, говоришь? Какая, к черту, стрела? Где ты ее видел?

Водитель вроде бы согласился и в то же время не согласился:

— Все это так. Но я слышал, Сан Саныч, понимаете, слышал такой специфический свист. Я ведь стрелял из лука, в секцию ходил, первый разряд имел. В детстве, правда. Но этот звук я знаю. То есть, что-то не так здесь… И стреляли-то в вас. А она как будто знала и… Милиции я ничего говорить не буду. Затаскают. А доказательств нет. Но на вашем месте я бы подумал и поостерегся. Честное слово! Даже так просто женщины ни с того, ни с сего на груди у вас не умирают…

— Послушай, Алеша, — очень серьезно и тихо сказал Дикообразцев. — Я тоже ведь понимаю, что здесь что-то не так. Мне вообще очень не нравится, когда умирают люди. Я смерть не люблю. Тем более вот такую. Но давай мы с тобой об этой трагедии забудем. Временно. Сейчас для нас главное — провести фестиваль. Все остальное — потом. Согласен?

Водитель включил зажигание, подумал и произнес:

— Ну, хорошо. Будь по-вашему. Отложим, значит, отложим…

«Волга» двинулась в обратный путь, к отелю. Но двинулась медленно, поскольку Дикообразцев чувствовал себя нехорошо. И это спасло их. Потому что на светофоре «Волга» чуть задержалась и пропустила вперед забавный «Фиат» белого цвета. И вот в этот «Фиат» на полной скорости врезался рефрижератор, почему-то рванувший на красный свет. Он подмял под себя легковушку и протащил метров десять, превратив в искореженную консервную банку. А когда монстр на колесах остановился, из того, что было «Фиатом», струилась темная кровь и слышались слабые стоны. Тут Алеша не выдержал, надавил на газ, и «Волга» помчалась отчаянно.

— Что с тобой? — воскликнул Дикообразцев, до конца еще не осознав, что же случилось на перекрестке.

— Не нравится мне все это! — не оборачиваясь, раздраженно процедил сквозь сжатые зубы водитель. — Слишком много несчастий за одно утро.

У горсада Алеша так резко крутанул баранку, что колеса машины завизжали истошно, а Дикообразцева бросило на боковое стекло. Он тихо ругнулся, ударившись головой, и все же успел заметить на тротуаре человека, лицо которого показалось знакомым. Правда, Александр Александрович даже не стал вспоминать, кто же это такой. Он думал совсем о другом. Он вспоминал иное…

День был на редкость прохладным. С учениками он сидел на берегу Соленого моря неподалеку от селенья Ен-Герш. В селении Вар-Равван останавливаться не стал специально, поскольку знал, что по следам его несется погоня. Зачем же давать римлянам повод для бесчинства в Ен-Герше? Его жители приняли Вар-Равван радушно и просили остаться, обещая, что спрячут надежно, и никакие солдаты его не найдут. Как трогательна эта наивность их! Чтобы римляне да в селении из тридцати домов не нашли его? А в отместку за то, что спрятали, не сожгли полдеревни?

Нет, он вовсе не хочет, чтобы кто-то страдал за него.

И даже не согласился ночевать в Ен-Герше. Он лишь побеседовал с ее жителями, собравшимися в синагоге, и ответил на их вопросы. А потом в сопровождении учеников отправился к роще на берег Соленого моря. Утром из селенья прибежал мальчишка и рассказал, что в Ен-Герше появились какие-то странники, расспрашивающие о нем, Вар-Равване, и уверяющие, что знакомы с ним и хотят только снова увидеться.

— Их пятеро, — говорил мальчишка. — Три женщины и два калеки. За старшую у них та, которую все называют Марией. Это она говорит, что знает тебя, а калеки твердят, что ты должен их излечить.

— Марией ее называют? — задумался Вар-Равван.

Ему захотелось вдруг увидеть Марию, обнять, прошептать ей на ухо, что он любит ее и любил все эти два года, с тех пор, как ушел из Цобы…

Мария! Мария!

И что потом? Кончится Вар-Равван, вот что потом! Жить им в покое и мире все равно не дадут. А вместе их римляне поймают быстрее. И распустится слух, что нет больше Вар-Раввана. Что говорил он одно, а сам поступил по-другому. Что он врал и морочил голову людям. Не было Вар-Раввана! Его придумали те, кто стремится сбить иудеев с толку. Но если он встретит Марию и скажет ей то, что хочет сказать, все эти слухи не станут правдой?

Нет. Он не может.

— Попроси от меня Магиша, — наставлял Вар-Рав ван мальчишку, имея в виду раввина Ен-Герше, — не говорить этим людям, где мы сейчас… Они хорошие люди. Пусть им дадут отдохнуть, пусть накормят. Но встречаться с ними я не хочу. И еще передай, что мы сей час же отсюда уходим. Мы пойдем во-о-он к тому мысу.

Видишь? Прибежишь туда завтра утром? Хорошо, молодец! И еще передай Магишу, что как только Мария и ее люди уйдут, мы придем к вам в селенье и проведем там в беседе весь вечер.

Мальчишка все повторил, кивнул и сопя побежал обратно. А через день в лагерь к Вар-Раввану, к мысу, пришли сам Магиш и еще трое старцев. Они рассказали о том, что в Ен-Герше несколькими часами позже Марии прискакали римляне. Они обошли все дворы в поисках Вар-Раввана, но вместо него нашли за синагогой Марию и ее спутников. Те заявили, что Вар-Равван не дошел до Ен-Герше, куда-то с дороги свернул. Он так, мол, делает часто. Увидит в степи пастухов и направляется к ним, нарушая все прежние планы. Так что, где он сейчас, знать не знает никто. И уж тем более люди в Ен-Герше.

Старший из римлян им не поверил, и солдаты их стали бить. Всех. Женщин тоже. Били сильно, но те твердили свое. Тогда старший из римлян приказал обезглавить одного из калек.

— Нет! Нет! Он ничего не знает! — кричала Мария.

Но калека от боли, наверное, впал в помешательство. Он хохотал и плевался в солдат, и повторял, что не скажет им, где Вар-Равван, пусть с ним делают, что угодно. Его оттащили чуть в сторону и обезглавили. А голову, продолжавшую корчить гримасы, бросили в пыль на дорогу. Старший из римлян же пригрозил, что обезглавит и всех остальных, если через минуту они не скажут, где Вар-Равван.

Тут Мария сказала, что отведет их туда, где прячется Вар-Равван. Но сначала пускай отпустят двух женщин и плакавшего калеку.

Римлянин согласился. Калеке и женщинам было приказано убираться.

А Марию посадили на лошадь к одному из солдат, и отряд уехал из Ен-Герше.

— Мы послали за ним двух мальчишек, — продолжал безнадежно Магиш. — Они вернулись вот только что и сказали, что Мария уводит римлян к пустыне. Те уже заподозрили что-то неладное. Потому что стаскивали Марию с лошади и били, заставляя признаться, что она их обманывает и уводит подальше от места, где скры вается Вар-Равван. Но Мария стоит на своем. И римляне углубляются в степь…

Вар-Равван принял решение.

— Вы дадите мне лошадь? — спросил у Магиша.

— Что вы хотите делать? — глядя в землю, раввин ломал в руках тонкий прутик.

Вар-Равван посмотрел на море, с которого дул непривычно прохладный ветер. Море катало волны. Равнодушно. Он знал, что когда-нибудь это случится. Он знал, что погоня его настигнет. И был готов, что его убьют. Его. Но не других же из-за него!

— Я должен догнать их, — сказал он твердо.

— Нет! Не надо! — раздалось со всех сторон. Мудрый Магиш покачал головой:

— Это правильно… Ваше сердце не может быть равнодушным к тому, что кого-то обрекают на смерть из-за вас. Но давайте подумаем…

— Я подумал. Вы дадите мне лошадь?

— Разумеется, лошадь найдется…

— Тогда давайте не тратить времени, — резко и холодно произнес Вар-Равван. — Хватит калеки, погибшего за меня!

Магиш усмехнулся:

— Да, жаль его… И жаль эту женщину, эту Марию… Вы ее не спасете, даже если отдадите себя в руки римлян. Они убьют ее все равно. Чтобы она не рассказала о том, как погиб Вар-Равван. Создавать вам ореол погибшего мученика им ни к чему. Они пустят слух, что вы отреклись от всего, что проповедовали людям, что вы взяли их деньги и уехали из Иудеи. Им так будет гораздо выгоднее…

— Но ведь Мария…

— Да, я знаю, — не дал ему говорить Магиш. — Она мне все рассказала. Мы беседовали с ней очень долго. И когда приехали римляне, я прятал Марию и ее людей. И мы вместе решили, что им надо спрятаться так, чтобы их нашли. А когда их найдут, она согласится будто бы показать римлянам дорогу к вам. Мы только не предусмотрели, что солдаты убьют калеку. Жаль его. Но, выходит, судьба.

Здесь, у моря, в порывах непривычно прохладного ветра, Вар-Раввану стало душно. Он задохнулся. Его словно ударили по голове медным щитом. И поэтому он не сразу заговорил…

— Значит, — наконец губы его послушались, — все было заранее решено?

— Вот именно, — печально сказал Магиш. — Все решено… Я, конечно, могу дать вам лошадь и дать мальчишку. Он покажет дорогу. Но как же люди? Люди, которым нужны вы живым. Как они?.. Поймите, досточтимый Вар-Равван, себе вы не принадлежите. И не имеете права бездумно, по порыву души распоряжаться собой.

— Вы хотите сказать, что я должен спокойно смотреть, как из-за меня убивают людей? Ни в чем не повинных? Людей, которые меня любят?

— Тех, кто ненавидит вас, убивать из-за вас не будут. Никогда… А тех, кто вас любит, будут преследовать, мучить и убивать, даже когда вы умрете. Так уж устроен мир. Доброе слово рождает добро в сердцах, но отзы вается злом в поступках.

Вар-Равван молчал. Он понимал, что Магиш говорит все правильно. Но в сердце кипела кровь, и разум туманился.

Мария… Нет, нет!

— Я должен догнать их, — сказал он упрямо.

— Ладно, — кивнул обреченно Магиш. — Пойдемте.

В Ен-Герше Вар-Раввану дали лошадь и двух мальчи шек. Люди вокруг старались на него не смотреть. А Магиш был мрачен и молчалив. Когда Вар-Равван сел на лошадь, Магиш протянул ему нож. Длинный, широкий и с деревянного ручкой.

— Это нож из синагоги. Для жертвоприношений, — пояснил он, не глядя в лицо Вар-Раввану. — Живыми им не отдавайтесь. Они увезут вас в Ершалаим и будут там истязать. Не вытерпев боли, вы можете согласиться на все, что они предложат. А это страшнее смерти. Поэтому лучше, освободив Марию, умрите…

Взяв нож, Вар-Равван тронул лошадь, а впереди побежали мальчишки. Он ехал, то вглядываясь в степь, то посматривая на нож. Для жертвоприношений. Вот он и стал жертвою собственной жизни. А как по-другому? По-другому и не бывает. Недалеко от деревни мальчишки свернули с дороги на юг, в степь. Вар-Равван направил лошадь за ними.

…Широкий и острый. И тусклый… Он, должно быть, так потускнел от невинной крови, которой умыт был неоднократно. Теперь он умоется и его теплой кровью. Невинной ли? Если уже погиб человек за него, то невинен ли он?..

После полудня, когда солнце прогрело воздух, и ветер забыл о прохладе, мальчишки обнаружили место, где по лошадиным следам отчетливо было видно, что солдаты повернули на северо-запад и поскакали отсюда галопом. Ничего говорившего о расправе над женщиной ни мальчишки, ни Вар-Равван не нашли.

— Они забрали ее с собой, — снизу смотрел на него один из мальчишек. — Куда мы направимся дальше? За ними?

Выбора не было. Солдат ему не догнать.

— Возвращаемся, — вглядываясь в безмолвную степь, сказал Вар-Равван…

Встречать их выбежала вся деревня.

Люди кричали «Славься! Славься!», обнимали друг-друга и целовались.

Даже мудрый Магиш не сумел удержаться от смеха. Радостного и по-мальчишески звонкого. Он поддержал Вар-Раввана, когда тот спускался с лошади, а потом, обняв его крепко, сказал:

— Небо хранит тебя!

Вар-Равван же выглядел хмурым.

Мысль о Марии ела его изнутри. Он не мог улыбаться. Отстранившись, Вар-Равван спросил:

— Могу я оставить ваш нож у себя? Магиш прищурился:

— К чему он вам?

— Не знаю… Так… Если вдруг что-то случится подобное, чтобы он был под рукой, — сказал сквозь смущенье Вар-Равван.

Магиш чуть заметно кивнул:

— Хорошо. Оставьте его. Но никогда не торопитесь пускать нож в дело. К оружию прибегают от слабости. Как и к любому насилию вообще… А ваше слово сильнее и стрел, и мечей.

Вар-Равван вздохнул:

— Если бы мое слово сумело помочь Марии. Или тому калеке…

ГЛАВА 19 СМЕРТНЫМИ ПРИГОВОРАМИ НЕ БРОСАЮТСЯ

Вернувшись в гостиницу, где все уже знали о случившемся перед управой, пройдя сквозь сочувственные, изумленные, любопытные взгляды и вопросы «А правда…?», «И вы не знаете, кто такая?», «Как же это могло случиться?», «Вы думаете…?», Дикообразцев в люксе сел к своему столу и предложил поднявшемуся вместе с ним Алексею:

— По сто пятьдесят?

— Я за рулем, — ответил водитель, но прошел к холодильнику и налил Дикообразцеву полстакана холодной водки. — Придется вам одному… Достав из открытого холодильника кусок ветчины, Алексей осмотрелся, чем бы отрезать пару-другую ломтиков. Нож он увидел на подоконнике.

— Откуда у вас такой? Прямо тесак какой-то! — удивленно разглядывал он странный нож.

При виде ножа в глазах Дикообразцева потемнело.

— Ну-ка дай сюда, — взяв себя в руки, потребовал Александр Александрович.

— С таким хорошо в рукопашной! Или на волка, — развивал свою мысль Алексей. Но передал нож Дикообразцеву.

Алексей был вообще исполнительным парнем.

Сжав рукоятку ножа, Дикообразцеву показалось, что он схватился за трубу, по которой бежала ледяная вода.

— Выпейте побыстрее, а то вы опять стали бледным, — посоветовал Алексей, глядя на Дикообразцева.

Оглядевшись внимательнее, водитель нашел на журнальном столике обычный нож и нарезал румяное мясо щедрыми ломтиками.

— Давайте, давайте, Сан Саныч, или я врача позову, — пригрозил Алексей, откусывая бутерброд.

— Я тебе позову, — через силу улыбнулся Дико-образцев, спрятал нож в верхний ящик стола и залпом выпил налитую водку.

Стало полегче. Теплее. И ярче вокруг. Но вопрос оставался вопросом. С чего бы это появился здесь нож? Тот самый. Подаренный ему в Ен-Герше Магишем. Этот нож он носил с собой долго. Никогда ничего им не резал и никому не давал. Был уверен, что нож пригодится ему для другого. Но когда день пришел, но когда наступил тот момент, нож исчез. Он не нашел его. И не смог… Как же нож оказался здесь? Что это значит?

Неужели…

— Ну вот дело другого рода! — обрадовался Алек сей. — Теперь вы на человека похожи. Водка — великая вещь! Она помогает от всех болезней. Если, конечно, не злоупотреблять.

И действительно, Дикообразцев ожил лицом, глаза у него заблестели, цвет губ из синюшного сделался розовым.

«Нож без причины вернуться не мог, — сделал вывод Дикообразцев. — Значит, приближается время пустить его в дело. Ладно, пусть так.»

Тут зазвонил телефон так называемой малой связи, которой в городе пользовались только руководители государственных учреждений и предприятий.

— Александр Александрович, — сняв трубку, Дико образцев услышал голос полковника Крысобоева, начальника муниципальной милиции, — что-то мне не доставили пригласительных на встречу с актером Анжовским. Мне бы его сто лет не видать, но супруга, пони маете ли… А мои охламоны говорят, что до вашей дирекции не дозвониться. Если же дозвонишься, то всех посылают… ха-ха!.. к вам. Вот я и звоню. Так что же делать?

Закатив глаза, Дикообразцев спросил:

— Что за вопрос, Иван Иваныч? Сейчас я вам кого-нибудь с пригласительными пришлю! Вам на сколько персон надо?

На том конце провода замычали, вроде как даже замявшись:

— Ну, в общей сложности, на семнадцать.

Дикообразцева передернуло. Но что поделаешь? Фестиваль-то пройдет, а полковник останется.

— Никаких проблем, — сказал Александр Александрович по возможности с энтузиазмом. — Мой водитель доставит их вам через десять минут.

— Да? Ну и отлично!.. Кстати, Сан Саныч, вы как себя чувствуете? Мне доложили об инциденте, который случился. Сочувствую.

— Спасибо. Со мной все в порядке.

— Правильно. Будьте мужчиной. Люди, как известно, погибают и мрут, как мухи… А эту женщину вы не знали?

Дикообразцев опять нахмурился:

— Нет.

— Вот как бывает… И фамилия Охламович ничего вам не говорит? — допытывался Крысобоев.

— Охламович? — напрягся Дикообразцев. — Что-то такое слышал. Это… это, по-моему, журналист. То ли из Питера, то ли из белокаменной…

— Из белокаменной, — подтвердил Крысобоев. — Правильно вы говорите, журналист он. Павел Зенонович Охламович. При фестивале аккредитован. Был.

Александр Александрович насторожился:

— Был? С ним что-то случилось?

— Избили его. Самым жестоким образом. Мне вот только что доложили. Парень в реанимации, — скучнейшим тоном проговорил Крысобоев. Странно… Средь бела дня? Журналиста?.. За что?

Дикообразцев испытывал совершенно особенное волнение. Словно избили кого-то родного или, по крайней мере, хорошо знакомого человека. Но Охламовича он видел лишь раз или два… Ну, конечно, на пресс-конференции и в буфете театра. И запомнил его по вопросу, с которым Охламович обратился к нему. Вопрос был такой. Не считает ли он, Дикообразцев, что фестиваль превращает Тверь в какие-то Нью-Васю-ки, в подобие им? Охламович представился перед вопросом, потому-то Дикообразцев и запомнил фамилию. Парень высокий, черноволосый, с аккуратною бородой и богемно одет.

Стоп!

Так ведь это его Дикообразцев и видел, ударившись головой о стекло, когда Алексей крутанул машину в переулок у городского сада. Тогда он успел подумать, что кто-то знакомый переходит Советскую. А кто — не различил.

— Где же его избили? — спросил Дикообразцев полковника.

— На набережной. Неподалеку от кинотеатра «Звезда»…

Все так! Туда Охламович, должно быть, и шел, когда его «Волга» свернула с Советской.

— Как же все произошло? — волнуясь все более, спросил Дикообразцев.

— По рассказам свидетелей, — начал полковник с интонациями опытного повествователя страшных историй, — ваш Охламович вышел на набережную и увидел бомжей, просящих милостыню у кафе «Восточные сладости». То ли с похмелья он был, то ли вообще чуть-чуть не в себе, не знаю, но только направился ваш Охламович.

— Почему же он мой-то? — не понял Дикообразцев?

— Ну а чей? — Вы начальник всего фестиваля, вы и за всех отвечаете, — резонно ответил ему Крысобоев.

А ведь он действительно за всех отвечает. Он За всех. За Охламовича, за полковника тоже. За всех охламовичеи, за всех полковников. Он отвечает… — осознай неожиданно Дикообразцев.

Значит, сменил ваш Охламович свой курс и вместо того, чтобы пойти в «Звезду», на встречу с молодыми актерами, он двинул прямо к этим бомжам, а их было там шестеро, и каждому дал по пять тысяч… Вот я и говорю-ненормальный какой-то или с похмелья. Хотя я и с похмелья такого не отмочу!.. Дал он им деньги и пошел сеое. К «Звездочке»… А бомжи за ним. Предлагают отметить такую удачу. Ему предлагают. Мол, спасибо тебе, мужик, но раз ты так по-людски с нами, то и мы к теое со всем сердцем. Давай по стакану портвейна за здоровье твое и наше… Охламович не согласился. Они его не пропускают. К ним к тому времени еще двое присоединились. Короче, пошел базар. Бомжи: «Пей!». Охламович: «Не буду!»… Это их и взбесило. «Так? — говорят — Пить, значит, с. нами не хочешь? Брезгуешь? За людей не считаешь? Ну, получай тогда!»… Набросились они на него, и пока свидетели вызывали милицию, пока мои орлы прибыли, бомжи отделали вашего Охламовича так, что и мать не узнает родная. Еле жив. В реанимации, я говорил уже… Вот такие дела.

Дикообразцеву стало так тошно, словно это его испи-нали ногами, отмолотили пустою бутылкой из-под портвейна озверевшие бомжи.

Что же такое творится? Шел человек, дал им денег, а они его… в благодарность! И кричали еще, даже когда их вязала милиция: Добрый, да? Самый добрый из всех? Теперь ты поймешь, что значит быть добрым! Теперь ты запомнишь, что добрым быть больно. Запомнишь, если память тебе мы не отбили!.

Ни бомжи не знали, ни Дикообразцев, ни милиционеры Охламовича, что Паша шел после дискуссии на тему «Нужна ли миру доброта?» котопый проходил в Доме офицеров, который в последнее время чаще называли Дворянским собранием. И на ней, то бишь, на дискуссии, в гарнизонном дворянском собрании сошлись все ведущие кинокритики, киноведы, самые именитые режиссеры и, естественно, сами актеры. Охламович пришел на дискуссию, честно скажем, с похмелья. Правда, все остальные там тоже были такими. Ну а как же еще-то после вчерашнего? А потому и дискуссия протекала неинтересно и вяло. Языки у собравшихся были тяжелыми, шурупчики в головах не поворачивались.

Искусствовед Понизовский первым взял слово — это он сформулировал тему дискуссии — и сказал, что по его глубочайшему убеждению, выстраданному за тридцать лет, проведенных в библиотеке иностранной литературы, мир погибнет без доброты… А если погибнет мир, то кто же и, собственно, для кого будет снимать кино? Это проблематично!

И поэтому он, искусствовед Понизовский, написал монографию в девяти томах, в которой, как ему кажется, убедительно доказал, что доброта миру необходима для существования кинематографа. Если кто не читал его монографию, то, пожалуйста, в холле ее продают. Все как один девять томов. Не стесняйтесь, он готов всем поставить автографы. После такого вступления все выступавшие говорили, что добавить им нечего, что они полностью разделяют, поддерживают и присоединяются.

И так — двадцать шесть человек… Двадцать седьмым встал из кресла усмехающийся Охламович и заявил, что Понизовский балбес и такой же искусствовед, как он, Охламович, негр. А миру — продолжал разошедшийся Паша, — не доброта нужна, а, пардон, не при вас будь сказано, честность! Если все станут честными, вот тогда и не будет зла. То есть добро-то и победит. Дискуссию же эту придумал один идиот, а собралось сюда такое количество идиотов, что в пору снимать здесь картину о корабле дураков…

Все тут как зашипели, как закачались от возмущения, как затрясли кулаками!

Понизовский же подавился водой минеральной. И какая-то дама в краповом платье с декольте до колен колотила его ефрейторским кулаком по сутулой спине. Охламович направился к двери, в которую при его приближеньи стали вонзаться свистящие пули, злые, как критики у него за спиной. Впрочем, то свистели киношные пули, а потому Охламович не пострадал. Но как бы там ни было, в первый раз на жизнь его покусились его же коллеги. И будь они менее тяжелы на подъем, будь чуть попроворнее, Паше бы не сдобровать, и до бомжей бы он не дошел…

Но подробностей этих Дикообразцев не знал. Как не знал и о том, что на теплоходе «Отчизна», в каюте, выдержанной в голубых тонах, сидел в это время Виссарион Станиев, недовольно косясь на тонкий высокий фужер, в котором вино постоянно и очень быстро кончалось.

Через этот фужер прошла уже третья бутылка токайского. Пил его сам Станиев. Пил и не хмелел. А хотелось быть пьяным! Хотелось быть буйным. Хотелось забыть два неудачных сегодняшних покушения на Дикообразцева. Надо же, как упорно тому везет! Будто кто-то его охраняет. И потому-то Станиев хотел напиться, что все больше он утверждался в мысли о недосягаемости Дикообразцева. А верить в такое ему не хотелось.

Крепыш, руководивший покушением из арбалета, этот снайпер с козлиной фамилией Освальд и водила блестящего джипа, все они были спущены в реку с камнями на шее. Туда и дорога им! Не умеют работать, значит что? Совершенно верно… Впрочем, если бы они свое дело сделали на отлично, то были бы обречены и тем более. Водитель рефрижератора, раздавившего белый, «Фиат», а не «Волгу», умер по дороге в милицию. Сердечный приступ.

Что? Вы сказали, он был здоровее быка? Ха! И не таких убивает инфаркт, если на завтрак им в чай капнуть особого яду с замедленным действием…

Что ж, придется ему самому взяться за дело, — понял Станиев.

Нет, разумеется, можно вызвать других специалистов и отвалить им огромные деньги. Можно. Но лучше, чем Освальд и тот крепыш, не найти. Он это знает. Так зачем же швыряться деньгами? Они пригодятся.

А с Вар-Равваном он разберется сам. Он возьмет его хитростью… Хлопнув в ладоши, Станий-младший распорядился принести еще вина. И слуга без промедленья исполнил приказ. Чертов фужер! Пить из него только микстуру. Звон хрустальный. Осколки искрами…

Подайте чашу!

И на столе в каюте, выдержанной в голубых тонах, появилась толстостенная персидская чаша с диким орнаментом по краям. Вот то, что надо…

Значит, так. Пусть Вар-Равван сам придет к нему. Сделать это проще, чем кажется. Надо только выкрасть и спрятать Анну. И сообщить о том Дикообразцеву. Так он добьется сразу двух целей: Анна будет его, а Дикообразцев — мертв. Браво! Отлично! План гениальный.

Станий-младший позвал рабыню, и она позвонила в штаб фестиваля, чтобы узнать, где и когда Анна Павловна Измородина встречается со зрителями.

— Сегодня, в тринадцать тридцать, в Доме культуры «Ноябрь», — ответила бойко девушка из пресс-службы. Часы же показывали 12.40.

Станий задумался, побродил по каюте в голубых тонах и взялся за телефон.

— Мне бы товарища Крысобоева, — сообщил он секретарше полковника. — По какому вопросу? По нуж ному. Товарищ полковник просил меня заказать ему сауну…

Секретарша все поняла. Если звонят насчет сауны, значит, надо соединять немедленно. С кем бы полковник ни говорил.

Она это и сделала.

— Да, я слушаю, — тоном барина произнес полковник.

— Марк? Ты слушаешь сидя? Меня? — гаркнул в трубку Станиев.

Полковник аж подскочил… Он узнал этот голос. Он все сразу вспомнил. Он… Нет, не сидя! Как можно?

— Я! — выдохнул он.

— Можешь сесть, — снисходительно улыбнулся легат. И дальше заговорил на латыни.

Увы, но в свое время мы крайне небрежно изучали этот чудесный язык, давший миру так много! А потому и не поняли, что распорядился легат сделать центуриону.

Но знаем зато, что через четверть часа у черного входа Дома культуры «Ноябрь» возник, словно с неба упал, милицейский уазик, а чуть позже появился и темно-синий микроавтобус с наглухо зашторенными окнами и надписью по бортам «Перевозка грузов». Что за грузы перевозил микроавтобус, и кому он принадлежал, указано не было.

Да никому это и не было любопытно. Всех, кто пришел в Дом культуры и толпился безбилетно вокруг, интересовало одно: в каком именно платье выйдет к ним Анечка Измородина. И более — ничего…

А в микроавтобусе, между тем, прятался Станий-младший в компании трех человек из группы захвата муниципальной милиции. Они поджидали машину с Анечкой, чтобы похитить ее тут же, до встречи со зрителями. Здоровенные милиционеры с накаченными шеями вяло шутили между собой, полагая, что дело им предстоит пустяковое. Ну, актриску какую-то сцапать, подумаешь! Вот неделю назад они брали Жупарина Женьку по кличке Волк. Это было, конечно… А тут!

Станиев же их шуток не слушал, не улыбался им, а с каждой минутой хмурился, хмурился, становясь похожим на старый вулкан, готовящийся к извержению. Мысли дурацкие лезли в голову, как блохи в собаку, и грызли, грызли, поскольку ответов на вопросы Станиев не находил.

…Что же, какая сила хранит Вар-Раввана всему назло?

Станиев кисло скрипел зубами. Не помогало. Ответа нет…

…Но если что-то хранит Вар-Раввана, хранит упорно, всему назло, то есть ли надежда, ну, хоть какая-то наза-ретянина одолеть? Есть ли смысл гоняться за ним?

«Волга» с Анечкой подкатила не к черному входу, как полагалось, а к парадному. Где Измородину встречала толпа поклонников. Увидев их, Анечка и сказала:

— Остановите здесь!

— Анна Павловна, так нельзя, — пыталась отговорить ее девушка — сотрудница штаба, сопровождавшая Анечку на концерт. — Если вы выйдете здесь, то на встречу наверняка опоздаете. Они же вас не пропустят!

— Остановите! — решительно воскликнула Анечка, хотя в голосе ее слышались слезы. И не случайно. На встречу в ДК «Ноябрь» она ехала из гостиницы, где хотела поговорить с Дикообразцевым. Она без труда разыскала его люксовый номер, но он был полон народу. И Анечка прислонилась к стене в прихожей, где был выключен свет, а потому она с полчаса наблюдала за Дикообразцевым, оставаясь сама незамеченной. Она обо всем позабыла, глядя, как Вар-Равван говорит с кем-то по телефону, беседует с посетителями, смеется. И хотя глаза его были все время грустными от тревоги за Охламовича, Александр Александрович выглядел бодрым и энергичным. И таким нравился Анечке еще более.

Наконец ее опознали. Кто-то, выходивший от Дикообразцева, узнал в полумраке знакомое всем лицо и спросил с удивлением:

— Анна, вы что тут стоите? Вы к исполнительному директору? По делу?

Она улыбнулась.

И этот, ее узнавший, обернулся к Дикообразцеву:

— Сан Саныч! Здесь Анечка Измородина! К вам!

По кабинету расплылась тишина.

— Измородина? Анна Павловна? — заволновался Дйкообразцев. — Заходите же! Заходите…

Еле сдерживая себя, чтобы не броситься к Дикообразцеву и не пасть перед ним на колени, Анна вошла в кабинет своей всем известною легкой походкой, так волновавшей мужчин.

Дйкообразцев поднялся. И смотрел на Анечку растерянным взглядом. Всю эту ночь, все утро он только о ней и думал. Даже когда Мария повисла на нем, умирая, он думал подспудно об Анне. Сердцем. И хотел ее видеть. Но не надеялся повстречать. Ему почему-то казалось, что больше ее он уже не повстречает. Потерял навсегда.

И вот она здесь. Вот она рядом. На расстоянье руки! Чтобы не выглядеть радостным идиотом, Дйкообразцев насупился. И сказал поофициальнее:

— Та-а-ак… вы по какому вопросу? Чем могу быть полезен?

Все вокруг, улыбавшиеся Измородиной с обожанием, оторопели от этой напыженности. Ниннель же Ивановна, сидевшая на диване, с компьютерной быстротою сообразила, что Александр Александрович насупился неспроста. Что-то тут есть. Посмотрим-посмотрим!

Но выпорхнувший из спальни заджинсованный Поцелуев лихо разрушил ее коварные планы.

— Все, все, все, господа и дамы! Уходим, уходим! Не мешаем божественной Анне осчастливить Сан Саныча двумя-тремя словами наедине! — заверещал Поцелуев и протянул свою руку Ниннели Ивановне. — Сделайте мне удовольствие! Разрешите вас проводить!

И надувшей обиженно губки любопытной главбухше-разведчице не осталось другого, как опереться на руку противного Поцелуева и, улыбаясь ему змеино, выйти из люкса.

Все остальные тоже покинули номер, переглядываясь многозначительно.

Так Вар-Равван и Анна остались одни.

— Ты меня… избегаешь? — сонно спросила она. — Почему?

— Потому, что люблю тебя, — был ответ. Обжигающе честный.

Сжатыми кулаками оперевшись на стол, Анна сказала:

— И это значит…

— Да!.. Я люблю тебя, Анна. Но больше никогд тебе этого не скажу. Мы не можем быть вместе, как б этого нам ни хотелось!.. Вместе мы все разрушим, захлебывался словами Дикообразцев.

Анечка все понимала. И знала, что Дикообразце прав. Но согласиться с ним не могла. Не хотела.

— А если попробовать? Вдруг не разрушим…

Дикообразцев не выдержал. Вышел из-за стола и встал перед Анной. Так, что ее дыханье ткнулось ему в лицо.

— Я принес тебе столько горя, столько страданий, столько тревог, — говорил он охрипше. — Ты ведь знаешь, что я не такой, как говорят обо мне, и каким все считают меня. Я — другой! Я недостоин твоей любви… Если ты не откажешься от меня, будешь рядом со мной, то тебе станет хуже, чем было. Я этого не хочу! И не соглашусь!

— Мне все равно, что будет, — замотала головой Анна. — Мне кажется, мы за всех уже отстрадали. Хватит! Ты сам всегда говорил, что главное в этом мире — любовь. Так почему же, когда любовь пришла и к тебе, когда мы вот так встретились, ты… ты…

К Дикообразцеву вернулось спокойствие. Непонятное, странное, страшное. Он не узнавал сам себя. Он казался себе самому таким древним, таким уставшим, таким холодным. И невозможно чужим. Но ничего поделать не мог.

— Прости меня, — тихо вымолвил он. Тихо, но жестко. Как ставят диагноз. — Нас развела судьба. И противиться ей я не стану. Я…

В дверь номера нерешительно постучали, и голос, извиняющийся за то, что он вообще появился на свет, напомнил:

— Анна Павловна, вам пора! У вас встреча через пятнадцать минут. Прошу прощенья, конечно…

— Действительно, вам пора, — повторил Дикообразцев.

Анна закрыла глаза. Сил идти у нее не было.

— Но прошу вас, — продолжил Вар-Равван, — не держите на меня зла. По-другому я поступить не могу.

— Анна Павловна! — заволновались за дверью. — Опоздаем…

— Да, иду, — откликнулась Анна.

Уже от двери, взявшись за ручку, она оглянулась. Хотела сказать что-то, но не сказала. И, потупившись, вышла из люкса. Всю дорогу до «Ноября» Анечка смотрела вперед не моргая. Не обращая внимания на комплименты водителя, который скоро перестал улыбаться и, поглядывая на Анну, в недоумении морщил лоб. И когда Измородина у парадного входа ДК настоятельно повторила «Остановите!», водитель «Волги» машину остановил. Анечка вышла и сейчас же оказалась в толпе, окружившей ее так плотно, что сопровождающая из штаба пробиться к ней не могла.

— Пропустите! — кричала она, чуть не плача, побледнев и висками вспотев. — Пропустите, нам надо идти! Время! Нас там ждут. Что же это такое?! Толпа же гудела, галдела, взвизгивала и стонала. Руки тянулись к Анечке, ей передавали цветы. Листки бумаги и фотографии для автографов. Вот ведь как люди любят актрису, игравшую женщин, не очень-то нравственных. Вот ведь как сладость чужого порока желанна и притягательна! Ни один моралист так не уважаем, как распутница откровенная.

Наблюдавший эту сцену Станиев бесился. Все продумано, все подготовлено было. А толпа, эта толпа безмозглых ублюдков как всегда все испортила!

Где солдаты? Где копья? Где плети? Почему газ «Акация» не заставляет всю эту чернь рыдать?! Где справедливость? Нет справедливости. Нету-у-у!

— Что будем делать? — посмотрел на Станиева старший группы захвата. — Прикажете ждать?

Если преследовать цель, чтобы никто не догадался похищении Анны, то надо бы, разумеется, подождать. И перехватить ее после концерта. Или — встречи со зрителями? Да какая же, к дьяволу, разница?! Но откровенное похищение истолкуют скорее всего как один из сюрпризов дирекции фестиваля или актерского братства. А следовательно, скандала не будет, чрезвычайных мер не предпримут и не помешают закончить всю операцию.

Так? Похоже…

— Нет, ждать не будем, — еще раз все взвесив, отве ил Станиев. — Будем брать прямо сейчас. Начинайте!

Вклинившаяся в толпу троица милиционеров пробивала дорогу себе без особого напряженья. Вот что значит профессионалы. И пробила, и, взяв Анечку под локотки, пронесла деловито ее сквозь месиво обожателей к микроавтобусу.

Анечка, не понимавшая, что происходит, поначалу накаченных благодарила за помощь. Раздавая автографы, Анечка вспомнила, что в зале ее ждут люди. В духоте, в раздражении. Ей стало стыдно, но вырваться из толпы она не могла. Потому и обрадовалась бугаям, выносившим ее на свободу. Вроде бы. Лишь в автобусе, лишь увидев Стания с потемневшим лицом вулкана, Анна все поняла, но не испугалась… Через двадцать минут на столе у Дикообразцева подал голос телефон малой связи.

— Ты уже слышал, что Анна пропала? — голос легата звучал торжествующе. Дикообразцев пока слышал только, что Анечка не явилась на встречу со зрителями, и вместо нее пришлось посылать другую актрису, которую там освистали. Но тут Александру Александровичу все стало ясно.

— Ты? — тихо спросил он, хотя спрашивать было глупо.

— Не тыкать легату римского императора! — зло прикрикнул Станиев. — Анна со мною, на теплоходе. И вечером мы с ней уедем. Ты мне не нужен. Я взял, что хотел. А позвонил только чтобы проститься. Мы не увидимся больше. Прощай!

Он бросил трубку,

Станий не сомневался, что Вар-Равван не захочет отдать ему Анну и примчится на теплоход. Конечно, один. Конечно же, безоружный.

И тогда…

Нет, теперь Вар-Раввану не убежать и не спастись.

Да-а-а, гениальный он план придумал! — Станий-младший улыбнулся самодовольно и растянулся на широком диване с голубоватой обивкой.

А Дикообразцев долго еще сжимал трубку в руке, глядя в пространство пустыми глазами. В этот мир, в этот люкс, в это время вернул его Поцелуев, оказавшийся в кресле у холодильника.

— Что будем делать? — спросил он тревожно. — Мне думается, вам нужна наша помощь…

— Чья это «ваша»? — аккуратно Дикообразцев положил трубку на аппарат.

Поцелуев поднялся и открыл холодильник:

— Моя помощь, сэра Девелиша Импа, допустим… — советник по русским делам взял бутылку мадеры. — Тысяча восемьсот сорок третьего года разлив… Это был замечательный год! Замечательный на урожай винограда. Вы как, Александр Александрович, вина не желаете?

Дикообразцев как будто не слышал вопроса.

— Нет, ваша помощь мне не нужна. И хозяина вашего тоже.

— Почему? — удивился советник, откупоривая бутылку. — Ах, какой аромат! Зря, уважаемый Александр Александрович! Зря вы отказываетесь от вина. И от помощи нашей. Больше вам все равно не поможет никто. Ведь давно уже надо понять, что бороться со злом можно только его же оружием!.. Мы с этим Станием, с этим, возомнившим себя черт знает кем легатом разберемся в два счета. Поверьте! И никаких проблем. Вы будете с Анной. И будете как ветер свободны. Подумайте. Пока время есть.

— Тот, кто делает зло, никогда не свободен, — отве тил Дикообразцев, — Мне не нужна ваша помощь.

Поцелуев наполнил стаканы и поставил один из них перед Дикообразцевым. Свой же бокал пригубил и облизнулся довольно:

— Замечательное вино! Вы попробуйте только, и, не сомневаюсь, захотите еще… — он улыбнулся улыбкою соблазнителя. — Что же касается помощи, дорогой Александр Александрович, то у вас просто выбора нет. Не-ту!.. Или с легатом расправимся мы, а вы будете вроде как в стороне. Или вам самому придется брать в руки меч, пистолет, водородную бомбу — что угодно. Но — брать! И обагрить свои — повторяю — свои руки кровью легата. Где здесь большее зло?

Дикообразцев неожиданно рассмеялся, озадачив тем Поцелуева.

Взяв стакан, Александр Александрович сделал глоток, на мгновенье прикрыл глаза, наслаждаясь терпким букетом вина, и выпил стакан до дна. Он посмотрел на советника пристально, но веселым, лукавым взглядом, и сказал:

— Зло не бывает меньшим и большим. Это придумали лицемеры. Как оправданье себе… Зло есть зло! Как нельзя умереть маленькой смертью, так невозможно и совершить зло, но маленькое… Так что прошу передать от меня драгоценному сэру, что я справлюсь сам. И ни в чьей крови руки не обагрю.

— Вам еще-то налить? — булькая в свой стакан из бутылки, спросил Поцелуев.

Дикообразцев по-гусарски махнул рукой:

— Наливайте!

Они чокнулись, выпили, и Поцелуев заметил:

— Кстати, Александр Александрович, вы на актерское шоу пойдете?

— Не знаю. Как выйдет.

— Нет-нет, я вам очень советую! — поспешно вскричал Поцелуев. — Там будет очень, очень забавно!

— Да мне как-то не до забав.

— Я понимаю, но эту программу посмотреть вам советую. Даже, если хотите, настаиваю.

Дикообразцев посмотрел на него с интересом:

— Что же такое вы там собираетесь продемонстриро вать?

— Казнь! — выпалил Поцелуев и рассмеялся, как школьник, подложивший под стул учителя взрыв-пакет.

— Казнь?

— Ага! Самую настоящую. Мы четвертуем господина Заваркина. Помните, на открытии фестиваля зрители вынесли ему приговор? А приговоры, дорогой мой Сан Саныч, просто так не выносятся. Будучи вынесен, приговор обязательно будет исполнен. Как бы приговоренный ни юлил и ни прятался, как бы ни молил о пощаде. Нее-е-ет, голубчик! Нашкодили-с? Получайте!

Дикообразцев смотрел на стакан, дно которого прикрывала недопитая им мадера. Цвета остывшей крови.

— Так! Все правильно, Александр Александрович! — закивал Поцелуев. — Кровь остывшая выглядит именно так. А хлеб, нормальный, хорошо пропеченный и лучше — пропеченный на углях в тандыре, этот хлеб чрезвычайно похож на тело. Как вы и говорили когда-то.

— Но, надеюсь, четвертование будет лишь розыгрышем? — не заметив рассуждений советника о крови и хлебе, спросил Дикообразцев.

Поцелуев довольно покачал головой:

— Нет, уважаемый Александр Александрович, мы сюда прибыли не для розыгрышей… Впрочем, я что-то заговорился. Хотя с вами поговорить — одно удоволь ствие. Но надо и меру знать. Мне пора.

И со словом «адьё» Поцелуев растаял.

Тут опять зазвонил телефон, и самовлюбленный женский голос сообщил, что с Дикообразцевым будет говорить первый заместитель городского головы Офиген Бармалеевич Кислючий.

— Сан Саныч, жив? Тебя еще не похоронили? — начал Бармалеич со своей обычной жизнеутверждающей шутки. — Ну, ладушки, ладушки… Я чего звоню-то? Что это за афиши, Сан Саныч, в городе появились? Казнь какую-то, понимаете ли, обещают, четвертование! Что все это значит? Шутка?

— Ну, как вам сказать… — этого вопроса Дикообразцев не ожидал, и ответа у него не было.

— Не понял! — признался Кислючий. — Ты, что ли, тоже в эти игрушки играешь? Актером себя почувствовал? Может, еще капустник у себя в штабе устроишь?

— Тогда уж лучше расстегайчик! — вроде как пошутил Дикообразцев.

И Офиген Бармалеичу это понравилось. Он игри-венько рассмеялся, а отсмеявшись, спросил:

— И кого же будут четвертовать?

— Заваркина.

— А-а-а, ну я так почему-то и думал! — обрадовался Кислючий. — Значит, решили привести приговор в исполнение? Правильно! А после вчерашнего, когда этот Заваркин напился до скотского состояния и, прошу прощенья, обблевал всю мне машину, я бы сам его… Ну да ладно! Значит, шоу будет веселым. Придем, придем.

Не успел Дикообразцев повесить трубку, как в номер вошла Милочка Посюсяева, руководившая в штабе службой обеспечения участников фестиваля.

— Сан Саныч, я не знаю, что делать! — сказала она, остановившись перед столом.

— А что случилось? Должно быть, нечто чрезвычайное, если ты да не знаешь, что делать, — улыбнулся ей Дикообразцев.

— Да вот Заваркин… Понимаете, бьется в истерике, рыдает, не слушает никого и все твердит, что сегодняшний день он не переживет. Как быть?

Александр Александрович тяжко вздохнул:

— Как быть, как быть… Он опохмелялся?

— Отказывается! Он говорит, что это все заслужил, что пощады ему быть не может, но он боится, — оттара-торила Милочка.

И Дикообразцев понял, что надо делать:

— Позвоните в епархию или… пошлите кого-нибудь в ближайшую церковь. За священником. Пусть Заваркин ваш исповедуется. От этого ему станет легче.

Не подумав спросить, на кой ляд Заваркину исповеды-ваться, Милочка радостно выбежала из кабинета. Довольная. С уверенностью, что так и надо…

ГЛАВА 20 ЧЕТВЕРТОВАНИЕ

План Станиева был понятен Дикообразцеву и очевиден. Он не поверил, что стал легату неинтересен.

Да, когда-то давно, так давно, что с тех пор горы сделались ниже, а песок еще более мелким, Станию-младшему нужна была только Анна. Только она. Разделаться с Вар-Равваном Станий хотел лишь в отместку, чтобы избавиться от него между делом. Как от маскита назойливо-дерзкого. Шлёп его! чтоб не мешался. Палицей по голове.

Ну кем был Вар-Равван для легата? Одним из сотен странствующих философов. Сначала — именно так. Но потом… Позже, когда Станий прекрасно знал, что Вар-Равван путешествует уже без Анны, римский легат тратил время, гонял солдат, сам мотался из деревни в деревню в поисках Вар-Раввана, не Анны.

Это Станий ведь объявил его бунтовщиком и преступником. Это Станий ведь убедил прокуратора и местные власти Ершалаима, убедил без особого, впрочем, труда в том, что Вар-Равван особо опасен. И прокуратору, и в первую очередь Синедриону нужен был повод, чтобы начать охоту на проповедников, не подчинявшихся никому и призывавших людей задуматься, так ли живут они, и достойные ли стоят во главе государства.

Их действительно появилось немало. И некоторые из них говорили, что мирно, без пролития крови ничего в Иудее не изменить.

Сам Вар-Равван о таком и не думал. Он считал, что неважно, кто правит страной. Главное, чтобы люди любили друг друга. Вот тогда все изменится.

Если видеть в другом не врага, не обманщика, а любимого человека и относиться к нему с любовью — это изменит мир. Только это. А не войны, не золото и не новые изобретенья.

Если люди не любят друг друга, не любят совсем незнакомых людей, то все остальное будет служить лишь ненависти, будет ее обострять и совершенствовать.

Так говорил Вар-Равван. Всем, кто слушал его. А таких становилось все больше и больше.

И молва о нем поползла по стране, сделав имя его всем знакомым.

Потому-то, когда Станий-младший объявил, что Вар-Равван опасен особо, местные власти и прокуратор согласились. Решив, что под предлогом поиска назаретя-нина смогут хватать и всех остальных проповедников.

Они не думали, что разыскать Вар-Раввана окажется так непросто. Почти невозможно. И что тихий философ, проповедующий любовь, станет вроде как знаменем всех остальных. И действительно превратится в самого известного бунтовщика. Хотя сам он ни о каком бунте и не помышлял.

Но было поздно.

И для властей, и для самого Вар-Раввана.

А тем более для легата, которому все никак не удавалось сдержать свое слово, свое обещанье разыскать и схватить Вар-Раввана, и притащить в Ершалаим на веревке, как бешеную собаку.

Время шло. Имя Вар-Раввана знали теперь в каждом селенье. И повторяли с любовью, с надеждой.

Были случаи, когда находились безумцы, выдававшие себя за назаретянина. И солдаты хватали их, убивали. А когда привозили к Станию-младшему, живыми или тела, он с негодованием узнавал в них не Вар-Раввана.

Над Станием насмехались. Даже римляне. Не в открытую, правда, на такое не решался никто. Но за глаза. И он, разумеется, знал о насмешках. А потому сам мотался с отрядом отборных солдат по деревням, сам допрашивал и пытал перепуганных его появленьем крестьян. И даже казнил, не задумываясь, тех, кто решался перечить.

Дикообразцев все это знал. А потому и не верил, что Станий, захватив несчастную Анну, исчезнет. Дикообразцев был уверен в другом. В том, что Станий на теплоходе ждет его, не сомневаясь, что он придет.

И он придет! Он не отдаст ему Анну.

Анна… Боль и блаженство!

Да, он придет. Один, без оружия. Но чуть позже. Станий его подождет. А сейчас надо сделать что-то с этим четвертованьем… Эта решительность Вар-Раввана Дикообразцева напугала. Напугала даже не тем, что и дураку было ясно, чем закончится его встреча со Станием, Об этом он не задумывался особо, поскольку до встречи еще было время. Его напугало то, что такой безоглядной решительности он за собою раньше не замечал.

Он, Дикообразцев, никогда не был трусом. Но чтобы вот так, не колеблясь, решиться идти на встречу с человеком, который намерен его убить? Идти к нему в одиночку, безоружным…

Чем больше думал над этим Дикообразцев, тем острее чувствовал кислый холод глухой тишины, вечного мрака. И останавливалось дыхание, а легкое головокружение словно влекло и уносило его куда-то вверх. В облака, сквозь которые даже звезды не видно? В облака, где вокруг ни-че-го?

Что же с ним происходит? Что в нем меняется? Почему? И надо ли это ему? Он ведь донял уже, что не готов отвечать за поступки Вар-Раввана… Подожди, подожди! За поступки Вар-Раввана или… свои?

За свои, но — Вар-Раввана.

А если так, то больше ему ничего и не остается. Если крылья твои, то, оторвав их, отрезав, перестанешь собой быть.

Если крылья твои, значит, надо лететь. Хоть летать не умеешь. Учись!

Дикообразцев поднялся. Ладно, Станий, сиди там, на теплоходе. Меч точи. Или остри копьё.

Он придет, можешь не сомневаться. Он, Дикообразцев из Назарета, Вар-Равван из Твери…

Дикообразцев поднялся. Время идти в цирк. На четвертование.

В цирк он поехал на «Волге». И Алеша вел машину так настороженно, что четыреста метров от гостиницы до цирка они ехали минут десять.

— Поспешай медленно, — объяснил Алексей непривычную для него медленную езду. И сам то и дело оглядывался.

А когда Александр Александрович вышел из «Волги», Алексей пошел сзади него, почти вплотную, словно бы прикрывая собой.

От выстрела? От кинжала? От злобного взгляда?

Че-е-ерт! И смешно, и печально…

Цирк был полон. Но толпа безбилетников штурмовала стеклянные двери в надежде опрокинуть наряды милиции и дружинников, размазать по полу охрипших, издерганных билетеров.

Александр Александрович и Алексей с неимоверным трудом протиснулись сквозь толпу, предъявили спецпропуска, и толпа же втолкнула их внутрь.

Уф-ф-ф… Дикообразцевский двубортный пиджак был изжеван, галстук развязан, а туфли истоптаны.

Правда, привести себя в должный вид Дикообразцеву не дали и в холле. В нем тоже было не повернуться. Та же толпа, только снующая в разные стороны, осаждающая буфеты, прорывающаяся в туалеты.

Пробравшись в амфитеатр, Александр Александрович увидел, что в цирке произошло то же самое, что случилось и во Дворце спорта.

То есть, трибуны его стали выше, чем были, и вмещали теперь зрителей тысяч десять.

Длинная лестница привела Дикообразцева в ложу почетных гостей.

Обычно принимавшая максимум пятьдесят человек ложа на сей раз пределы свои так раздвинула, что вместила и членов правительства с приближенными, и политиков с телохранителями, и руководителей местной власти в окружении жен, детей, и всех участников фестиваля.

У двери в ложу Дикообразцеву встретился Грибому-хин, генеральный директор цирка. С оквадратившимися глазами.

— Александр, ётать! Что же это такое? — обрадовался он Дикообразцеву, который показался гендиру родным и желанным, поскольку готов был его выслушать и посочувствовать. — Ничего не пойму! Мой цирк или не мой?! Что происходит? Хоть бы предупредили. А то, понимаешь…

— А вам, господин Грибомухин, ничего понимать и не требуется! — возник за спиною гендира сумрачный Поцелуев. — Вы цирк свой в аренду сдали? Денежки получили? А раз денежки получили, значит, терпите. Деньги платятся за терпение, а не за дурацкие ваши вопросы, которые только смущают почтенную публику… Смотрите, выставлю вас с представления, если не прекратите к гостям приставать.

И Поцелуев исчез, чтобы через мгновенье оказаться уже на арене в фокусе прожекторов.

Ну а трибуны накрыла тьма, в которой зрители не различали и ближайших соседей. Каждый стал сам п себе.

— Дамы и господа! — вскричал Поцелуев, раскя нувши руки. Был он в монашеской рясе, траурно-черной но без креста. — Товарищи, граждане и братки! М»

собрались здесь все для того, чтобы привести в исполне ние приговор, вынесенный вчера господину Заваркину…

Опустив свои бледные руки, Поцелуев кому-то кинул, и два кукишеголовых абмала, также в черных монашеских рясах, но с капюшонами на головах, вывели на арену Заваркина.

Председатель актерского братства гремел кандалами, был желт лицом, однако, причесан модельно. Как на съемках.

— Все вы знаете, что вчера господина Заваркина приговорили к четвертованию, — продолжал Поцелуев, пока председателя братства подводили к нему. — То есть, в принципе, мы сейчас можем просто его казнить и разойтись по домам, где, надеюсь, многих из вас ждут преданные супруги и любящие наследники… Ждут или нет? — неожиданно резко выкрикнул Поцелуев. —

Только быстро и главное — честно! Да или нет?! Кто солжет, тот присоединится к Заваркину. Да или нет?!

Трибуны безмолвствовали.

— Так… Значит в верности ваших супругов, равно как и любви к вам наследников вы сомневаетесь? Ну что же, это тоже ответ, — улыбнулся загадочно Поцелуев. — Я прошу вас его запомнить. Пригодится… Для того, например, чтобы лучше понять, как редки в вашем мире преданность и любовь… Но вернемся к Заваркину. Вот уж кто от природы не может быть преданным, а любит только себя! За что мы его и казним. Никто из подобных товарищей ничего кроме казни и не достоин. Вы соглас ны? Казнить подлеца, неумеющего любить? Не слышу!

Темнота на трибунах загудела решительно:

— Казнить подлеца! Казнить…

Поцелуев вздохнул:

— Казнить, говорите? Ну, если за то, что он не умеет любить и быть преданным, так это здесь многих можно казнить. Похлеще Варфоломеевской ночи получится. А может быть так и сделать? Интересная мысль! Взять всех, кто любить не умеет, да и казнить. Оптом! Пред ставляете, жизнь наступит какая… Скукотища! Ни измен тебе, ни предательств, ни милых сердцу самоубийств…

Тоска гремучая! Нет, любезные, так не пойдет! Живите пока. Да и с казнью Заваркина мы повременим. С полча сика. А сейчас… Потренеруйтесь!

Поцелуев лопнул, как мыльный пузырь из тазика, где стирали портянки. Кукишеголовые лопнули, лопнул Заваркин.

А на залитую светом арену вылетел вихрем олень в сопровождении собачьего разъяренного лая.

Казалось, еще мгновенье, олешек пересечет арену и спасется под сводом центрального входа, но перед самым бордюром он внезапно споткнулся, упал и вынесшиеся из-под занавеса охотничьи псы настигли его, навалившись всей стаей на поверженного красавца. И забрызгала в стороны кровь, и покатились над ареной собачье чавканье, хруст костей и стоны оленя.

Под куполом цирка зазвучал насмешливый Поцелуев;

— Что прикажете делать, любезные? Будем спасать оленя, или пусть уж грызут?

Женский голос из шестидесятого ряда гневно крикнул:

— Не надо!

— Что, простите, не надо? — спросил Поцелуев.

— Пусть грызут! Зачем его мучить?

— То есть, когда вы кого-то грызете, то доставляете ему удовольствие? И сейчас не желаете лишать оленя его удовольствия? Я правильно понял? — уточнил Поцелуев.

— Ну, в общем… — хихикнула дама.

Поцелуев вздохнул, перекрыв этим вздохом радостное урчанье собак.

— Так. С вам все ясно. Вы наш человек… А что же другие молчат? Давайте, давайте! Если кому-то оленя жалко, пусть признается. И мы охотно и немедленно пре доставим ему возможность заменить на арене оленя. Сей час же! Только скажите и будете здесь. Вместо оленя…

Ну так-с? Где вы, добрые люди? Или всем безразличен этот красавец, пожираемый псами?

На трибунах поднялся растерянный ропот, из которого к куполу выплыл вопрос:

— А почему обязательно надо заменять на сцене оленя?

— Оттащите собак да и все тут! — предложил еще один мужской голос.

Поцелуев в ответ рассмеялся:

— Ах, какие забавные люди! Почему вы решили, что спасти другого от смерти можно, спокойненько сидя в кресле? Кто сказал вам, что прекрасное от уничтоженья можно спасти, не ударив пальцем о палец? Не-е-ет!

Чужое горло защитить от зубов можно, только подста вив свое. Это — закон. И не из тех, которые вы соблю дать не привыкли… Так что если хотите оленя спасти, то спускайтесь! Спускайтесь, спускайтесь! Ну? Выходите, законопослушные!

Но никто не спустился к арене. А растерянный ропот на трибунах затих. Как шепот листьев старого дуба, без ветра. Ветра нет, значит, не о чем говорить. В этом безветрии, в тишине, в отсутствии темы для разговора, собаки дожрали оленя, оставив лишь то, что им было не сгрызть. На арену выбежали служители цирка и увели присмиревших псов.

— Прекрасно! — заявил Поцелуев, оставаясь все также невидимым. — Значит, в цирке собрались нор мальные люди. Для которых своя жизнь дороже всего, своя шкура ближе к телу, свое дерьмо не воняет. Про стите уж за банальность!

Между тем из-под купола спустилась просторная сетка, блестя металлически, и служители закрепили ее вдоль бордюра так, что арена превратилась в огромную клетку.

— Если вам, мои разлюбезные, — продолжал Поце луев неизвестно откуда, — не довелось еще побывать в Древнем Риме, то сейчас вы своими глазами увидите шоу, которое очень любили в этом веселеньком городе…

Оркестр, музыку!

Барабанная дробь. Фанфары. Гонг. И на арену выбежали гладиаторы.

Было их четверо. Двое в красных одеждах, с коротенькими мечами и щитами размером с суповую тарелку. Двое — в синем, с трезубцами и легкими сетками.

— Аве Цезарь! Маритури те салютант! — прокри чали они дружным хором, обращаясь к ложе почетных гостей.

В это время прожектор узким лучом выхватил в ложе Макара Электросилыча.

Раздувая пухлые щеки, тот приветствие выслушал высокомерно и, кивнув гладиаторам, приподнимая руку:

— Начинайте!

— Браво, браво! — тут же раздался поцелуевский голос. — Вы в совершенстве овладели искусством с легким сердцем посылать невиновных на гибель. То есть, вы — настоящий правитель!.. Что ж, давайте начнем.

Гладиаторы бросились друг на друга. Зазвенели мечи, выбивая досадные искры из трезубцев. Зашипели по-змеиному сети, пытаясь накрыть меченосцев. Тумкали о щиты трезубцы.

Поначалу красные были настойчивей, быстрее в движеньях и теснили противников, захватив центр арены.

Зрители дружно болели за них, вскрикивая при каждом взмахе меча:

— Ну-у-у? Давай!.. Эх-х-х… Мазила-а-а!

Можно было подумать, что на арене играют в-футбол. Или в другую игру. Во вполне безобидную.

Так продолжалось минуты четыре, пока один из меченосцев не повернулся так неудачно, что трезубец вонзился ему в преплечье, и на опилки упала кровь.

Раненый дернулся в сторону от трезубца, не рассчитав движения, и хлесткая сеть оплела его тут же, натянулась, рванула, после чего меченосец повалился, еще больше запутавшись в сетке.

— А-а-а!!! — возликовали трибуны.

— А-а-а!!! — кричали все до единого. В том числе и в ложе почетных гостей.

Бой прекратился. Второй меченосец отбежал по правилам от товарища в сторону.

А гладиатор с трезубцем, чья сеть опутала первого из меченосцев, встал над упавшим и, руки подняв, обратил взор к трибунам.

— Как пожелает почтенная публика? Поверженного убить или оставить в живых? — пояснил ожидание гла диатора Поцелуев. — Ну! Решайте!

Трибуны молчали.

— Решайте, решайте! — поторапливал их Поцелу ев. — Что боитесь? Тонка кишка?!

На трибунах один за другим зрители стали вытягивать руки вперед. Со сжатыми кулаками.

У большинства кулаков оттопыренный большой палец был опущен безжалостно вниз.

— Замечательно. Действуй! — скомандовал гладиа тору Поцелуев.

Тот поклонился, вздохнул, двумя руками поднял трезубец, направив вниз… И с негромким гортанным вскриком, похожим на «Хе-еп!», вонзил трезубец в лежавшего меченосца. Вонзил беззвучно. Легко, как в тесно. Лежавший выгнулся, дернулся и затих.

— Заметили, как все проделано мастерски? — убил повисшую тишину Поцелуев. — Нет, видимо, не замети ли. Не слышу аплодисментов!

Один хлопок, второй… и вот трибуны задрожали от яростных рукоплесканий. Настолько громких, что в них тонуло и уханье барабана.

А гладиаторы вернулись к делу. И двое синих набросились на меченосца. Он отражал их атаки ловко. Не суетился, не бегал трусом и, уворачиваясь от сетей, сумел одну из них рассечь надвое. В конце концов он пошел в атаку на оставшегося без сети и отрубил ему руку.

Зал встретил это разгневанно. Все почему-то болели против ловкого меченосца. И рев трибун, свист, топанье как будто его оглушили. Лишь на мгновение он растерялся, но этого вполне хватило, чтоб сеть второго из синих его опутала, а трезубец, плашмя ударив, сбил с ног.

Вот тут все зрители вскочили, взвыли. Так радостно и так довольно, как будто свершилась их давнишняя розовая мечта. А синий снова вскинул победно руки и обратился с немым вопросом к трибунам.

На сей раз Поцелуев не вмешивался.

Да это и не потребовалось. Поскольку кулаки большими пальцами вниз уткнулись и без его напоминания.

Выполняя их волю, трезубец послушно нырнул по древко в распростертое на опилках тело, пришпилив его к арене. Как бабочку.

Фанфары.

Рукоплескания.

Венок лавровый.

А мертвые, когда их за ноги тащили к занавесу, безвольно бились головами об пол. Как будто бы кивали, одобряя то, что с ними сделали.

— Теперь, я вижу, вы готовы к главному! — сообщил трибунам Поцелуев довольно.

И после этого явился на арену. Все в той же рясе, перетянутой на поясе цепочкой. Похоже, золотою.

За ним вели Заваркина. К каждой руке и каждой ноге которого зачем-то привязали по канату.

— Судьба любого человека есть отражение судьбы его страны, — задумчиво сказал трибунам Поцелуев. — Наде юсь, с этим никто не будет спорить… И вот сейчас я пред лагаю совместить решение судьбы господина Заваркина с определением того, какая из политических сил готова больше решать судьбу родного государства. Согласны?

— Согла-а-асны! — проблеяли трибуны, прокричали пролаяли.

Поцелуев кивнул. Он ничего другого не ожидал.

— А сделаем мы это очень просто… — он замолчал многозначительно, и под его молчанье служители бегом, бегом выкатили на арену стол. На низких ножках. И уло жили на него Заваркина, продев канаты в специальные петли по углам стола. — Сейчас я предлагаю всем, кто считают себя политиками, выйти на арену и взяться за канаты. Причем, советую разбиться на команды по общности идеологий и программ. Ну, то есть, с кем бы вы хотели быть в правительстве или, допустим, в блоке, с тем в одну команду и объединяйтесь… Затем, по моему сигналу, не раньше, команды начнут тянуть канаты на себя. Та из команд, которой достанется большая часть господина Заваркина, она и будет считаться победившей.

Со всеми вытекающими последствиями. То бишь… мы ей поможем взять верх в парламенте и назначить прави тельство. А мы, как вы заметили, своими обещаниями бросаться не привыкли, — чуть помолчав, переведя дыхание, Поцелуев бросил: — Вперед! Быстрее! Вас ждет парламент!

И ложа для почетных гостей начала пустеть. Стремительно. У двери из нее возникла давка. И потасовка. Политики спешили.

Так бедуины не спешат, завидев колодец после недели блуждания по пустыне.

Но еще большая неразбериха возникла на арене, при распределении, на команды.

Все бегали вокруг стола, хватались то за один канат, то за другой. Обзывались «ренегатами», «фискалами», «гаденышами», «агентами империализма», ну, и так далее. Перечислять все — скучно.

Но как бы ни было там, команды определились. Правда, сомкнувшаяся у левой руки Заваркина команда оказалась самой многочисленной. А у левой ноги вообще топталось только пять облезлых личностей и Худосокин.

— Так нечестно! — кричал последний. — Это подстроено! Это происки спецслужб! Я буду жаловаться в Конституционный трибунал и Лигу малых народов и народностей!

— Ну что поделаешь? — развел руками Поцелуев. — Попробуйте переманить кого-то из других команд.

Худосокин как загорелся:

— Да? Отлично! Сейчас все как миленькие перебегут ко мне. Без вопросов!.. — и сразу же принялся за дело. —

Эй, Бульдожкин, ты, по-моему, не там стоишь. Забыл уже, кто из тебя, негодяя, человека сделал? Забыл, кто вывел тебя на большую дорогу? Вот она, твоя благодар ность?.. Ты, ублюдок, подумай. Хорошенько подумай!

Или мне надо кое-какие документики из портфеля достать? Ведомости кое-какие, фотографии. А может, надо вертихвостку одну сюда пригласить, сынка твоего, урода?

Депутат Бульдожкин, в алой косоворотке и с картузом на голове, лицом побледнел и зашлепал губами:

— Я… это… сюда вставать не хотел… Меня демократы, насильно. Сам я с радостью…

— Вот и перебегай! Тебе ведь не привыкать, — понимающе закивал Худосокин. — А ты, Жандармов, с чего это вдруг к недобитым диссидентам пристроился? Думаешь, они тебе твое прошлое простят? Заслуги-то перед партией и правительством. Сколько орденов хапа-нул за то, что гноил жидов недорезанных в наших самых демократических тюрьмах? Вот увидишь, ты им плечом своим мощным поможешь к власти прийти, а они тебя — по этапам, по этапам. Давай ко мне! Я тебе снова погоны верну и кресло прежнее. И топор подарю. Потяжелее. У тебя ведь руки по топору чешутся?

Двухметровый Жандармов не заставил себя упрашивать. Хрустя сапогами и суставами пальцев, он молча обошел стол и встал позади Худосокина.

А тот продолжал свое, обращаясь уже у суетливому толстячку в изумительно кровавом костюме.

— Эй, Собачкин! Гав-гав, братишка! — улыбался ему обворожительно Худосокин.

Толстячок зыркнул на Худосокина с откровенным презрением.

— Вам я совсем не братишка! Я с вами ничего общего иметь не желаю!

— Правда? — прыснул в кулак Худосокин. — Ничего-ничего? А портфель министра? Какой дурак кроме меня тебе его даст? Назови-ка такого!

Взгляд Собачкина помягчел. И сделался заинтересованным.

— О каком портфеле вы говорите? — медленно спросил он.

— Я обещаю тебе портфель министра без портфеля по производству крепленых вин! — без колебаний ответил ему Худосокин.

— Что-о-о?! — возмутился Собачкин. — Да как в смеете? Да вы… да я… да после этого…

Худосокин такого не ожидал:

— Ладно, ладно! Чего завелся?

— Вы что, не знаете разве, что я крепленых вин те петь не могу?! У меня на них аллергия! — брызгал сл~ ной Собачкин. — Я эту гадость…

— Сухого! — оборвал его Худосокин. Собачкин осекся:

— Что значит «сухого»?

— Портфель министра без портфеля по производству сухого вина — твой! — пояснил Худосокин. — Можешь мебель для кабинета подбирать. И секретаршу.

— А полусухого? — не успокаивался Собачкин.

— Тоже твой! — расщедрился Худосокин.

Толстячок задумчиво произнес:

— Я вот себе думаю… Политические пристрастия следует определять стратегической необходимостью.

Увидеть которую дано не каждому. Совсем не каждому.

Для этого нужен глубокий и проницательный ум. А потому многие меня сейчас не поймут, а отдельные из коллег, самые зацикленные, еще и осудят. Ну да это их дело! Настоящий политик должен уметь переступать через предрассудки. Для меня, например, они ровным счетом ничего не значат!

И кровавый костюм перекочевал в стан Худосокина.

Перспектива, открывшаяся перед Собачкиным, подтолкнула к решительным размышлениям и других депутатов, поначалу занявших позиции не на стороне Худосокина.

— Скажите, а могу я рассчитывать на пост председателя комитета по надзору над порнографией? — подал голос высокий субъект лет шестидесяти с лоснящимся от пота лицом и бегающими глазками опытнейшего онаниста.

— Нет вопросов! Я вас ввожу в мой теневой кабинет! Не сомневаюсь, что вы поднимете отечественную порнографию до международного уровня, — откликнулся Худосокин.

— А совет по делам инвалидов ума?.. А министерство рекламы?.. А подкомиссия по дождям в Нечерноземье? А управление социальных бед? — занервничали со всех сторон.

Худосокин всем обещал, всех назначал, никому неотказывал.

Так что вскоре за ним собралась преогромнейшая толпа, больше напоминавшая очередь за колбасой или за макаронами, одну из тех очередей, каковые не так давно глистами опутывали всю страну.

— Вот теперь мы поборемся! — злорадствовал Ху досокин, оглядывая противников с откровенным пре зрением. — Ну, — обратился он к Поцелуеву с коман дирскою интонацией, — подавайте сигнал! Мы гото вы. И на месте наших соперников, я бы сдался без боя… Эй, вы, дети несчастных родителей! — крикнул другим командам, тая улыбкою, Худосокин. — Объяс няю для идиотов. Сдавшихся мы мучить не будем. Ну разве что чуть-чуть, шутя. Для отчета. Подумайте, пока не поздно!

Но призыв его не подействовал. Желающих перебежать к Худосокину больше не обнаружилось.

— Все? Силы распределились? — уточнил Поцелу ев. — Тогда на счет «три» начинайте. Всем понятно?

Отлично!.. Вот ведь как много понятливых собралось в одном месте одновременно… Ра-а-аз… Два-а-а…

— Стойте. — крикнул из ложи Дикообразцев.

И трибуны в ответ зароптали.

— Остановитесь! — Александр Александрович сто ял, не чувствуя никакого волнения. Он лишь удивлялся, что так долго и так безучастно следил за вершившимся на арене.

Испепеляющий луч прожектора вытянул Дикообраз-цева из темноты, и теперь все смотрели исключительно на него.

Дикообразцеву же показалось, что стоит он не здесь, не на трибуне цирка, а на каком-то холме под густеющим к ночи небом. Стоит в размышлении перед учениками, которые с нетерпением ждут его слов.

— Александр Александрович! Не утерпели? — ухмы лялся ему Поцелуев. — А я-то все удивлялся, как же вы изменились, что сидите и терпите наш спектакль.

Напрасно, выходит, я удивлялся, напрасно… Дорогие друзья и почтенная публика! — прокричал он трибу нам. — Перед вами — господин Дикообразцев, исполни тельный директор всего фестиваля. Он, как я понимаю, не согласен с четвертованием. И наверное хочет сказать нечто чрезвычайно важное. Давайте послушаем! Вдруг он действительно знает слова, которые нас убедят, что казнить господина Заваркина, не умеющего любить и быть преданным, — плохо! А? Согласны?

— Да пошел он…

— Казнь, казнь давай!..

— Мы наелись пустой болтовней! Хлеба и зрелищ!

— Не тяните резину! Мы деньги платили не за проповеди!

— Четвертовать и Дикообразцева, чтоб не мешал…

Поцелуев кивал взлетавшим словам, но смотрел он при этом все время на Дикообразцева.

— Нет, почтенная публика, — перебил он кричав ших. — Четвертовать Дикообразцева мы не станем. Ему уготована казнь другая. И он к ней готов. Но всему свое время… А пока я все-таки предлагаю послушать его. Ибо мы, не послушав, не узнаем, чего он хочет… Александр Александрович, начинайте!

Тишина как окостенела, смешавшись со мраком, который окутал теперь и арену.

Ни звука, ни вздоха, ни того ветерка, что прилетал на покрытый выгоревшей травою холм под густеющим небом.

Дикообразцев смотрел себе под ноги, но не видел их. Как не видел и собственных рук.

Он не видел себя из-за света.

Только свет был в глазах. Только свет был везде и повсюду.

А сам он, Дикообразцев, в этом свете как будто бы растворился. Утонул и растаял.

Он был и не был.

Был здесь и где-то.

Он был собой и кем-то еще. Но в то же мгновение.

— Люди добрые! — сказал Дикообразцев чуть слыш но, но все услышали. — Я хочу рассказать вам о челове ке, который долго завидовал своему соседу, более состо ятельному. Он завидовал его просторному дому, его ков рам и посуде, его одеждам и сундуку, где хранились сере бряные монеты… Так завидовал, что однажды взял да и убил соседа… Он поселился в соседском доме, стал спать на его постели, одеваться в его одежды, пил его вина. И называть себя стал его именем, чтобы соседа никто не искал… Все шло так хорошо, что человек этот только радовался, поздравляя себя с тем, как ловко устроил жизнь. Но вскоре ночью в дом к нему забрались грабители и убили его, и забрали все, что могли унести… Так вот я вам хочу сказать, что на самом деле этого человека убили совсем не грабители. А он сам… Он убивал себя медленно, завидуя соседу. И убил себя окончательно тем самым ножом, который вонзил в соседа… Вьг хотите казнить человека, — почти без паузы продолжал Дико-образцев, — который вам ничего не сделал. Он не умеет любить? Не умеет быть преданным? Так он от этого сам и несчастен!.. Глупость рождает зависть. Зависть рождает подлость. Подлость рождает трусость. Трусость умерщвляет всех, у кого сил нет не быть глупцом… Подумайте и отпустите Заваркина. И вы победите свои дурные намерения, победите зависть, победите глупость!

Дикообразцев вновь опустил глаза себе под ноги, которых не видел. На душе было тяжело.

— Все? Вы закончили? — спросил Поцелуев.

Дикообразцев молчал.

— Ну, хорошо! — хмыкнул с иронией Поцелуев. — Не скажу, что я в восторге от вашего красноречия. Честно признаться, я думал, вы произнесете речь, более пламенную. Но что сказали, то и сказали… Почтенная публика! — над ареною вновь вспыхнул свет. — Вы изво лите отпустить Заваркина? Или будем четвертовать?

Принимайте решение. Все в вашей власти!

На трибунах поднялись крики, базарный гомон, тяжелый рев.

Им не поддались только Дикообразцев и Макар Электросилыч.

Дикообразцев стоял по-прежнему в луче прожектора и хмурился каким-то мыслям.

Электросилыч же смотрел внимательно на правую руку Дикообразцева. На указательный палец. На тусклое кольцо с одной насечкою.

Смотрел, и сердце леденело.

Вот, значит, где он…

Ах, как все просто! Теперь? Все просто!

Теперь ему не деться никуда. И нет поблизости тех пастухов, которые отряд его, Толмая, направили на север. Хотя Вар-Равван ушел на запад.

Тех пастухов нет уже давно…

Когда он понял, что им солгали и указали неверный путь, Толмай развернул отряд и, невзирая на ночь, упавшую на степь, помчался назад.

Костер был виден издалека. А пастухи, как оказалось, были глупей овец, которых стерегли.

С тех пор Толмая занимал вопрос: что стало с овцами без пастухов?

Должно быть, долго гоняли волки отару брошенную по степям. Вот праздник живота был у волков!

— Многоуважаемый Макар Электросилыч! — вдруг обратился к нему с арены Поцелуев. — Тут полная нераз бериха. Народ не хочет безмолвствовать. А мненья раз делились. Что будем делать? Вы здесь главный, вот вам решение и принимать!

Лучи прожекторов перекрестились на Электросилыче. Он встал. Трибуны онемели.

Откашлявшись, Электросилыч покосился на Вар-Раввана и увидел, что тот стоит с поднятой головой. Вид у него был независимый и гордый.

— Ну, ладно! — подумалось Электросилычу. — Ну, герой народный, держись! Сейчас ты будешь посрамлен.

Увидишь, как возликуют все эти «люди добрые», когда услышат приказ: Заваркина четвертовать!

А он прикажет его четвертовать. Прикажет! Увы, но без невинных жертв победа невозможна. В этом Электросилыч был уверен. Как и в том, что именно невинные жертвы и делают победу сладкой.

Итак, Электросилыч откашлялся и сказал:

— Мне данной властью я повелеваю Заваркина за скотство и бесстыдство казнить… не надо! То есть, не казнить. Помиловать его, мерзавца!

Электросилыч пошатнулся, за грудь схватился и опустился в кресло.

Он, бедный, не мог понять, не мог взять в толк, как он сказал такое!

Едрена вошь… О, небеса! Не понимаю…

Какой-то ветер, замешанный на аромате сухих степных цветов и трав, ворвался в цирк, и в вышине под куполом — или над ним? — рассыпались по небу звезды. Слезливые и немигающие звезды страны далекой. Электросилыч увидел, что трибуны рухнули, куда-то провалилась арена со столом, с Заваркиным и остальными. Под звездным. небом остались только он и Вар-Равван. И можно было очень просто меч выдернуть из ножен замахнуться… Но Вар-Равван смотрел ему в глаза доверчиво и беззащитно. И с сожалением. О нем, Толмае.

А в воздухе, уже прохладном, еще звучали слова Вар-Раввана о том, что глупость… рождает… зависть…

ГЛАВА 21 ДАМЕ ВОЗВРАЩАЮТ ИМЯ

Из цирка Дикообразцев перенесся в гостиницу, в свой люкс. За окнами топленой синевой дрожали сумерки. Сентябрь дни укорачивал, как языки болтливым чересчур придворным. И люкс расплылся в полумраке… Но Александр Александрович свет не включил. Он чувствовал, что в номере есть кто-то, кого он видеть не хотел. И это было так. В широком кресле у окна чернело пятно. Дикообразцев сел на диван. Чуть слева от него угадывался журнальный столик, на котором мутнели силуэты бокалов и кувшина.

— Вино уже разлито, — низкий голос привел бокалы в дрожь. — Вина хотите?

— Оно отравлено, — спокойно сказал Дикообразцев.

— Ну разумеется! Другим не потчуем, — пятно пошевелилось в кресле. — Но вы же знаете, что вас земная отрава, яды, стрелы, ножи убийц и пули не возьмут.

Дикообразцев удивился:

— Я этого не знаю и вам не верю.

— Серьезно? Вы этого не знали?.. Так знайте! — в голосе звучало самодовольство. — Вот видите, вам от меня есть прок. Начало сотрудничеству положено. Продолжим?

— Уйдите, — вздохнул Дикообразцев. — Мне ничего от вас не надо. Ни о каком сотрудничестве речи быть не может!

Тяжелый смех, как эхо камнепада.

— Напрасно! Когда б вы согласились, все стало б проще для вас. Поверьте…

Дикообразцев вздохнул намеренно нетерпеливо:

— Нам не о чем беседовать! А слушать ваши праз дные софизмы мне некогда и недосуг.

Пятно склонилось на бок и чуть приблизилось:

— Так вы спешите?

— Да!

— А можно узнать, к кому, куда?

— На теплоход. К Станиеву.

— Серьезно? Так вы решились?

Дикообразцев вздохнул теперь действительно нетерпеливо:

— Решился! Вам какое дело?

— Ну как же! Станий-младший по праву считается одним из лучших фехтовальщиков. Моих… Он хладнокровен, он хитер. И беспощаден… Вы что с собой берете: меч? шпагу? саблю? Он владеет ими прекрасно. Так что… я не завидую вам, Вар-Равван!

Скривив улыбку, Дикообразцев сказал:

— Опять прикидываетесь? Вам ведь хорошо известно, что я оружия в руки не беру! И даже злейшего врага, вернее, того, кто сам себя считает моим непримиримым врагом, я не убью его. И не ударю. За что? Любой имеет право думать и считать, все, что ему угодно и как угодно. А убивать людей — противно Богу!.. И вот поэтому на теплоходе я буду безоружным. А там уж как получится. Надеюсь, Станиев все поймет, и мы договоримся без шпаг, мечей, ножей и пистолетов.

— Увы! Здесь вы неправы, — заметило пятно не сразу, правда. А как бы поразмыслив над сказанным Дико-образцевым. — Мой Станий-младший как раз из тех немногих, кто может и должен вас убить. Скажу вам больше. Он послан для этого. Специально! Он и еще лишь трое. Кстати, они сейчас все здесь, в Твери, на фестивале. Ждут часа. И один из них убьет вас обязательно. Вам никуда не деться. И что тогда? Тогда все кончится… Свершится то, чего вам удавалось избегать так долго. История Вар-Раввана закончится, прервется. Вас забудут. Как ваши поучения, предсказания. Всё — к чёрту! Вы этого хотите?.. Но если мы договоримся…

— И то-о-огда! Каждую пятницу! В ночном теле-эфире! Поле для дураков? — съязвил Дикообразцев.

Из кресла выкатился досадный вздох:

— Нет! Тогда все в мире останется по-прежнему. Как есть. Как было всегда. Вы будете целы и невредимы. И вместе, бок о бок, мы будем править миром. Вы — на свету, на пьедестале, во славе и любви всеобщей. Ну а ваш покорный слуга — во мраке ночи и со дна могилы.

Подумайте! Вы либо погибнете, оставив людей мне на потеху. Либо… все царства мира будут у ваших ног.

Дикообразцев всплеснул руками:

— Вы это уже мне предлагали. Давно когда-то. Не помните? Склероз?.. И что я вам ответил, тоже не помните? Мне повторить?

— Фанатик! Слепец!.. Когда я в первый раз вам предлагал все это, за вами не тянулся, как сейчас, шлейф миллионов жизней, загубленных во имя ваше! Тогда вы не были по голову в крови, как ныне! Тогда вы были молоды, наивны и не ведали, чем обернуться могут для мира ваши поучения, — гудящий голос негодовал из кресла. — Тогда вы просто говорили, что вам на ум придет, не подозревая, что если кто-то последует точь-в-точь всем вашим умствованиям, то станет в лучшем случае убогим идиотом или несчастным импотентом, а в худшем — его казнят как злейшего врага, или он сам с собой покончит, увидев, что все вокруг его не понимают…

Дикообразцев поднял руку, но гость воскликнул:

— Нет, дайте мне закончить!.. Так вот, я вас хочу спросить, мне это, правда, интересно… Неужто вы до сих пор не поняли, что миру без вашего учения будет лучше?

И если все ваши догмы убрать из прошлого, то оно ста нет чище, светлее, спокойнее и не так кроваво. Люди прекрасно проживут без вас! Глаза откройте! Люди никогда не верили вам и не верят… А ваши призывы любить других, как самого себя, прощать долги им, как себя прощают — словами были и остаются… Других не любят и не прощают. А каждый сам для себя — и центр Вселенной, и венец творения, и единственный объект любви… Все, все, чему учили вы, не сбылось! Но чтобы не попасть в какой-то там Аид, безвольные людишки лицемерят, изображая веру в учение ваше. Так они мечтают жизнь после смерти обрести. Вы им нужны, ка та соломинка для утопающего. Он сам не верит, что он спасет, но ведь другой надежды нету…

Дикообразцев рассмеялся:

— Мой нежеланный гость! Вы сами как, считаете в сказанное правдой?

— Конечно!

— Вы лжете… — возразил Дикообразцев. — Ибо если все, что вы сказали, правда, тогда… чего же вы хотите от меня? Зачем вам я, союз со мною, сотрудничество, о котором вы просите?.. Коль правда все, что вы тут говорили, то правите всем миром вы. Вы — повелитель судеб, вы — властелин событий. А я… изгой, бол-, тун никчемный… О, нет, мой нежеланный гость! Все не так просто, как вам хотелось бы. Все дело в том, что этим миром никто не правит. Никто им не владеет… Но большинству людей, какие бы они ни были, слова любви понятнее, дороже и нужней всех ваших посулов пышной власти, золота, величия… Из золота ничто не прорастает. Любая власть покоится на страхе. А нежностью, заботой и любовью крестьяне выращивают урожай на голых скалах…

Из кресла выкрикнули:

— Какие, к черту, скалы?! Что за крестьяне? Опять вы чушь несете!

— Вот видите, нам не понять друг друга. Мы разного хотим. О чем же говорить? Что обсуждаем?

— Как вас спасти!

— Меня? Спасти? — Дикообразцев поднялся. — Меня спасать не надо. Меня спасет любовь. Она спасает всех…А вы не сможете. К тому же вы не этого хотите. Увы… Но я прощаю вас.

— Вы меня… прощаете? — в кресле как будто задохнулись перцем.

— Да.

— Нет! Не надо! Уж лучше прокляните!

Дикообразцев вздохнул:

— Я не умею проклинать. И вам все ваши дела прощаю. Вы их не от большого ума творили. Но от больной души.

— Что? Что-о-о?!

— Простите, мне пора… Вы, если угодно, оставайтесь, отдыхайте здесь. Вот только вино не пейте. Оно отравлено…

И Александр Александрович пошел из комнаты.

В прихожей он обернулся.

Кресло у окна тускнело бликами на подлокотниках. Никто в нем не сидел…

А в то самое время, когда Дикообразцев покидал расплывшийся в темноте люкс, в каком-нибудь километре от гостиницы, в здании музыкальной школы № 1, происходили события весьма и весьма необычные.

Прежде всего надо заметить, что изначально здание это строилось для райкома правившей партии. Но когда оно уже было готово с радостью и удовольствием принять своих всемогущих хозяев, главный в этом райкоме предусмотрительно понял, что убежденным партийцем сам он никогда не был.

Наоборот! Ему стало ясно, что его ум, честь и совесть с малолетства были устремлены к демократическим идеалам. Именно потому он в детском саду поступал не как все остальные. То есть писал мимо горшка. Вопреки принятому очередным пленумом мудрого ЦК постановлению.

Так вот, осознав, что с младых ногтей, с октябрят-ского возраста он мечтал о реформах, способных создать общество с человеческим лицом, что двадцать два года партийной работы был в душе оппозиционером, наш герой взял да и подписал бумагу, согласно которой новенькое здание, возведенное в центре города и очень напоминавшее тюрьму, было отдано не райкому, а музыкальной школе.

После этого бывший главный райкомовец получил срочную и чрезвычайно правительственную депешу, в которой ему объясняли, с лицом какого именно человека нужнее всего нашим людям общество.

Врожденный демократ согласился с депешею на сто двадцать процентов. И не колеблясь решил, что для него наступила пора больших перемен.

Пора-де сменить место жительства, работу, жену и прочих тещ с кумовьями. И сменил. На столичных, естественно.

А воздух московский подействовал на него столь ободряюще, и проницательный экс-партиец так выбился в люди, что вбить обратно его не смогли никакие колебания курса.

Как бы там ни было, но в здании райкома, отданном музыкальной школе, в интересующий нас день проихо-дило то, что организаторы называли актерским представлением «Снимается кино!».

Здесь съемочные группы самых различных кинокомпаний и студий проводили пробы претендентов на главные и второстепенные роли для своих кинофильмов.

Заметим, что съемочных групп оказалось так много, что заняли они буквально все кабинеты и даже подсобки огромного дома. Не говоря уже о холлах, фойе, гардеробе изалах. Причем, участвовать в пробах могли не только профессиональные или самодеятельные актеры, но и все, кому было угодно. Все. У входа в здание поместили широченный щит, на котором все аккуратненько расписали: в каком помещении, кто и для какой картины проводит пробы.

Читаешь, выбираешь, решаешь, идешь, играешь.

…Лучшую площадку заполучила, разумеется, съемочная группа «ВАМП» одноименного промышленно-торгового объединения. И это вполне понятно, поскольку объединение, поставлявшее в районы Дальнего Севера рукавишно-кальсонную продукцию одноразового пользования, денег своей съемочной группе никогда не жалело.

Поэтому директор группы и бровью не повел, арендуя для проб актовый зал музыкальной школы.

Целью проб «ВАМГТа» было подобрать девушек для массовой сцены в рекламном клипе на песню «Лихой начес».

Режиссеру клипа, Карамурзяну, человеку южному, темпераментному, требовалось 126 девушек, юных и очаровательных, которые бы под текст «Даже в лютый мороз меня согреет мой начес» бегали бы по заснеженной тундре в нижнем мужском белье пятьдесят четвертого размера.

Кальсоны и рубашки должны были быть именно и только пятьдесят четвертого размера. А девушки — хрупкими и очаровательными. Никакими другими.

Ну а то, что белье этого размера, сами понимаете как, смотрелось на таких девушках, и составляло главную режиссерскую находку и его же гениальную задумку.

Нравятся или нет вам карамурзянские находка и задумка, дело ваше. Но отбоя от желающих сняться в клипе не было.

Во-первых, потому, что клип есть клип. Он сделает звездой кого угодно, а во-вторых, «ВАМП» платил за съемки такие деньги, что сниматься у него рвались и самые именитые актеры.

То есть, весь тот день актовый зал музыкальной школы заполняли юные и менее юные представительницы прекрасного пола, легко и охотно сбрасьшавшие с себя все подчистую и облачавшиеся в кальсоны и кальсонные рубашки. Затем переодетых девушек партиями выводили на сцену, где на самом настоящем снегу переминались замерзшие и самые настоящие олени, показывали девушкам, не оленям, какие телодвижения следует выполнять под музыку. Репетировали. Подавали сигнал ансамблю, который живьем, не под фонограмму, исполнял нужный куплет.

А Карамурзян смотрел и выбирал…

Сколько слез было пролито, а карвалола выпито в тот день в актовом зале! Теми, кого темпераментный режиссер, обозвав «неповоротливым кенгуру», отвергал непреклонно и категорически.

Четыре несостоявшиеся клип-звезды обещали повеситься.

— Вешайся! — кричал каждой из них Карамурзян. — Мне твой будущий муж спасибо скажет!

Семь «зарезанных» грозили подать в суд.

— Подавай! — не боялся режиссер. — Любой су меня оправдает, увидев тебя в кальсонах! Ты в них знаешь, на кого похожа? Не скажу, чтобы моему языку не было стыдно!

Но больше всех оказалась разочарованной заслужен ная артистка Прибайкальского округа, которая порвал целых три комплекта белья, пытаясь его натянуть, н так натянуть на себя и не сумела.

— Почему такие маленькие размеры? Нормальных, что ли, нету? — возмущалась она, широко размахива руками.

На нее Карамурзян кричать не стал. Он подошел к разгневанной актрисе вплотную и сказал:

— Стой здесь, никуда не уходи. Мы с тобой другой клип снимать будем. «Красная шапочка на льдине» называется.

И говорят, этот клип карамурзянчик действительно снял…

Забито претендентами было и фойе при входе в музыкальную школу, поскольку в помещении гардероба молодой, но подающий налево и направо надежды режиссер Шмайсер отбирал кандидаток для эротической комедии «Сифилис в 3-ем „Б“.

Сюжет этой веселой и жизнеутверждающей картины раскручивался вокруг судьбы молодой учительницы, куратора третьего класса, которая во время экскурсии в краеведческий музей заразила нескольких своих подопечных сифилисом. А от них коварная болезнь передалась и почти всем остальным классам, и завучу, и директору школы, и даже инспектору районе

В гардеробе Шмайсер просматривал желающих сняться в сцене родительского собрания 3 „Б“.

Согласно первоначальному варианту сценария, сцена собрания должна была продолжаться максимум пять минут и отличалась от всех остальных сцен тем, что в ней никто не раздевался.

Однако режиссера такой поворот событий не устроил, и он сцену переписал.

Так что теперь собрание растянулось на двадцать две минуты, девятнадцать из которых родители третьеклассников под руководством учительницы энергично и увлеченно занимались эротикой.

Кое-кто советовал Шмайсеру пригласить на эту сцену профессиональных актеров. Но режиссер от своего не отступал:

— Для меня эта сцена — одна из главных. Она симво лизирует сплочение народных масс вокруг нашей системы образования! — объяснял бестолковым совет чикам молодой талант. — Только такое сплочение и вытянет нашу школу, наше образование, нашу страну, в конце-то концов, из той дыры, в которой она оказалась в результате тоталитаризма. А потому сниматься будут нормальные люди!..

Смета фильма не позволяла Шмайсеру платить актерам больших гонораров. Но желающие шли к нему и становились в очередь.

— Ради такой идеи мы готовы сниматься бесплатно.

Всего по сто пятьдесят долларов в час, — выразил общее мнение страдающий отдышкой пузан, когда какой-то корреспондентишко захотел выяснить причины столь массового энтузиазма.

И все теснившиеся перед гардеробом поддержали его… Не закрывалась дверь и в комнату, где режиссер Жучайро пробовал актрис на роль главной героини ^музыкального триллера „Площадь красная от крови“. Но пробовал он актрис исключительно профессиональных.

— Триллер — жанр специфический, осилить его могут только актеры настоящей закалки, — устало философствовал мэтр, вертя в одной руке свою знамени тую вересковую трубку, а другой рукою поглаживая свою не менее легендарную лысину, успевшую засве титься на всех международных кинофестивалях. — в триллере надо сыграть так, чтобы зритель наложил в штаны, чтобы его пришлось отдирать от кресла, чтобы он, сволочь, копчиком своим понял, что зло творить нехорошо, окурки бросать мимо урны — еще хуже, гвозди под ногти подчиненным засовывать — никуда не годиться, а по воскресеньям спать надо только со своею женой!.. Триллер должен от первой и до последней минуты держать зрителя за горло, киномеханика — за волосы, директора кинотеатра — за член. Только тогда они поймут, что мир катится в пропасть, и спасти его можно лишь добрыми делами и чистыми помыслами…

В ходе просмотра Жучайро был особенно требователен и строг. Первым делом он задавал очередной кандидатке вопрос о том, как назывался фильм, который он снял ровно двадцать три года назад, И стоило соискательнице хоть на мгновенье замяться, как указующий перст режиссера вонзался в пространство по направлению к двери:

— Пшла, дура! — резюмировал Жучайро, и смягчить его не могли ни слезы, ни мольбы, ни страшные обе щанья.

Тем же, кто с электронной быстротой вспоминал, что двадцать три года назад Жучайро закончил работу над четырехсерийной эпопеей „В колхозе маленьком“, ассистент режиссера протягивал целлофановый пакет, наполовину набитый совершенно живыми, совершенно шевелящимися, слизистыми лягушками.

— Ешь! — тихо, но безапелляционно приказывал Жучайро.

Ко всем актерам, невзирая на возраст и звания, он обращался только на „ты“.

— Актер для меня — всего лишь инструмент. Как, допустим, кисть для художника или фортепьяно для ком позитора. А разговаривать с кистью на „вы“, по меньшей мере, глупо! — утверждал мэтр…

Что же касается лягушек, то он заставлял актрис есть их вовсе не потому, что и в фильме придется лакомиться излюбленной пищей французов. И не для того, чтобы проверить претенденток на брезгливость. Заставляя есть лягушек, Жучайро испытывал актрис на готовность выполнить любой режиссерский каприз.

— Инструмент должен быть послушен и без мозга! В противном случае это негодный инструмент. И такому актеру сниматься только в мультфильмах! — не раз повторял Жучайро.

А потому из-за двери комнаты, где проводились пробы для „Площади красной от крови“, слышались то рыданья, то женский визг, то кваканье поедаемых тварей.

Но — ничего. Пробы шли полным ходом.

— Лягушку съесть? Эка невидаль! Да мы во время съемок боевика „Моя жизнь среди чукчей в прериях такое ели… — снисходительно улыбаясь, рассказывала своим более молодым коллегам актриса Брунская. И шептала в с готовностью подставленные уши какие-то короткие слова, от которых щеки подставивших уши заливались стыдливой пунцовостыо.

…Ближе к вечеру в коридорах музыкальной школы неожиданно объявился Сизигмунд Чигиз. В лиловом фраке, сидевшем на его могучих плечах идеально, с бабочкой цвета старого янтаря он был бледен, серьезен и тих.

Среди всех претенденов тут же пронесся слух, что прибыл американский продюссер, подыскивающий актеров для съемок любовной драмы.

И толпы решительно настроенных людей самого различного возраста повалили в актовый зал, откуда съемочная группа объединения „ВАМП“ загадочным образом исчезла. Вместе со снегом, оленями и кальсонным бельем. Попадающим в зал служители в черном шепотом предлагали располагаться поудобнее в креслах. И они распологались, дивясь полумраку, царившему и на сцене, и в зале. Ну а с чего же в зале могло быть светло, если все его помещение освещалось лишь двумя семисвечниками, горевшими на сцене у рампы? Правда, дивились люди этому недолго, поскольку звучавшая в полумраке средневековая музыка действовала на рассевшихся удивительно. Они чувствовали себя оказавшимися у святилища. Очищающего, обессиливающего. И замыкались в себе. И удивлялись странным мыслям о бренности бытия, которые обычно обходили их стороной, а тут вот давили на сердце, распирали виски.

Зря живем. Зря суетимся. Зачем?.. Свет угаснет. Тепло испарится. Что потом?.. Обижаем тех, кто нас любит. Сами любим не тех. Жизнь растрачиваем на глупости, а к маме съездить в деревню, к отцу на могилу — все времени нет… Подавленные такими мыслями, захлопнувшись в себе, они не сразу заметили, что на сцене, в глубине ее возникло кресло. Средневековое, под стать музыке. Жесткое, с высокой спинкою, а подлокотники смотрели в зал мордами львов.

В кресле сидел Сизигмунд Чигиз, которого многие уже видели в коридорах и теперь узнали по фраку.

Со своего места он рассматривал зрителей внимательным взглядом, так что казалось, что для него в зале светло, а потому Сизигмунд видел каждого.

Он действительно видел и читал мысли любого, к кому прикасался взглядом.

Видимо, удовлетворив свое любопытство, Чигиз хлопнул в ладоши.

Струнный квартет оборвался, словно разом сломались смычки. Под потолком вспыхнули хрустальные люстры, которых здесь никогда и не видели. Ну а свечи потухли. Только ниточки дыма тянулись от них вверх.

Закинув правую ногу на левую, показав всем начищенные туфли восхитительно нежной замши, Чигиз обратился к залу:

— Вас не обманули, — в руках его образовались четки с косточками из душистого самшита, и Сизигмунд ими защелкал, — я действительно из Америки, и я есть действительно продюсер кинокомпании „Блэк стар“, которая принадлежит сэру Деве лишу Импу. Я хочу снимать фильм под названием „Убитые любовью“, и мне нужны люди на роли главных героев. Один мужчина и одна женщина. Возраст пока неопределен, поскольку у нас есть на данный момент только генеральная идея. Детали фильма будут определяться позже…

Воздух в зале наэлектризовался. Кое-где было замечено таинственное свечение, точно указывавшее, кто из внимавших Чигизу готов прямо сейчас, немедленно, не заходя домой, вылететь в Соединенные Штаты Америки, в проклятый Голливуд, на съемки, и готов там быть убитым любовью.

Но только там и любовью только голливудской.

Пощелкав четками так громко, что их слышали и в самых отдаленных уголках зала, Чигиз продолжил;

— Генеральная же идея фильма такова. Два человека любят друг друга насмерть, но жизнь, обстоятельства мешают им соединиться… Идея понятна?

Зал выдохнул без слов. Но выдох этот не оставлял сомнений, что идея была понятна.

— Прекрасно! — улыбнулся Чигиз, оставаясь таким же бледным. — Тогда я должен сказать вам, что по моему убеждению, главных героев картины могут сыграть только люди, которые сами знают, что значит любить насмерть. Здесь есть такие? Поднимите руки!

Чащоба рук…

Их подняли почти что все, кто были в зале. А кое-кто так поднял даже обе руки.

И только одна неприметная девушка, невысокая, с некрасивым лицом, с прыщами на лбу, но с огромными глазами, из которых при резком повороте головы могла плеснуть волной бездонная голубая тоска, только эта девушка, сидевшая в середине двенадцатого ряда, руку не подняла.

— Ах, значит, вот как! — будто бы удивился Чи гиз. — Выходит все вы любили насмерть. И любовь была несчастной?

Зал снова выдохнул. Любили… Несчастной… Чигиз прищурился:

— А что же вы, моя хорошая?.. — он взглядом дер жал ту девушку из двенадцатого ряда. Держал крепче, чем цепью. — Вы, что ли, не любили никогда? Идите-ка сюда! Идите, идите, не стесняйтесь.

Когда девчушка поднялась на сцену, Чигиз оставил кресло и протянул ей руку.

— Вас как зовут? Наташа? — он держал ее ладонь двумя своими.

— Нет. Оксана.

— Ну, то есть, Ксана?

— Да… — девушка смутилась окончательно. Потупилась и покраснела.

Чигиз подумал и спросил:

— Так что же получается, Ксана, вы еще ни разу не любили? И вам никто не дорог так, что за него — хоть под трамвай, хоть в Волгу?!

— Нет, почему же? — Ксана, казалось, освоилась ц волноваться перестала.

— Тогда чего ж вы руку не подняли? Или не хотите в Голливуд?

— Про Холливую не знаю, а руку… — Оксана запнулась. — На мой взгляд, то, что вы сказали, и то, что знаю… что чувствую я, не одно и то же… Любовь насмерть — это совсем другое. Она дается очень редко, очень немногим.

Нахмурившись и глянув на зал, Чигиз спросил:

— Да? Вы так считаете?.. То есть, по-вашему, все эти люди лгут? Все-все?

Не поднимая глаз, Оксана замотала головой. Она обидеть не хотела никого. И поспешно сказала:

— Нет, что вы?! Нет!.. Они не лгут и лгать не думали. Но просто… они не понимают, что такое любить насмерть.

— Не знают?

— Ну, конечно!.. Узнать это можно, только насмерть полюбив, — пояснила Оксана.

Чигиз кивнул:

— Отлично! Я с вами полностью солидарен. И знае те, что предлагаю? Давайте у них сейчас и спросим, — он повернулся к залу: — Ответьте все, кто руки поднимал!

Вы насмерть любили? Нет, лучше пусть снова поднимут руки те, кто насмерть любил!

Ответом была такая же чащоба рук, как в первый раз.

— Ну, видите? — Чигиз кивнул на зал. — Все люби ли.

Оксана вздохнула.

— Тогда спросите их еще… Если они действительно любили насмерть, то почему все живы до сих пор?

— Вы слышали вопрос? — Чигиз стоял у рампы. Ответить может кто-нибудь?

Ответа не последовало.

Люди в зале молчали. И таяли. Да-да! Как призраки. Таяли и таяли, делаясь прозрач ней и прозрачнее, пока и вовсе не исчезли… И вот, когда они исчезли все, когда в заполнивши зал мраке вновь вспыхнули огоньки семисвечников Чигиз взял руку девушки и, заглянув в ее глаза, сказал:

— Боюсь я, Ксана, вы долго жить не будете. Те, к любить умеют насмерть, сгорают быстро.

А девушка сказала чуть слышно:

— Пусть…

— Тогда держитесь, — то ли посоветовал, то ли предупредил Чигиз. И очень вовремя.

Поскольку в зал сейчас же ворвался ветер. Да знойный, с пылью! И не просто ветер, а ураган, который смёл Чигиза, зал, здание музшколы, всё вообще перемешал. Короче, Оксана оказалась на набережной Волги. Закат тонул в реке, и первая звезда уже проснулась на востоке. Оксана сидела на скамейке и смотрела на теплоход, стоявший у причала и сиявший огнем. С теплохода звучала музыка. По набережной мимо Ксаны прогуливались люди, но она на них внимания не обращала. Она была взволнована, а почему — не понимала. И тут совсем-совсем рядом раздался голос:

— Простите, девушка, вас как зовут?.. Вы не поду майте, я к вам не пристаю, но понимаете…

Оксана увидела, что рядом с нею на скамейке сидит незнакомый молодой человек, весь нос которого был усыпан, как золотым песком, веснушками. Ксане хватило взгляда, чтобы понять: это он! Тот о ком она мечтала…

Дама не выдержала.

Резко поднявшись с оттоманки, она подошла к Кавалеру, который стоял перед камином, вытянув руки к жаркому пламени, и ждал, когда только что написанные им строки будут прочитаны.

— Так быстро? — удивился он. — Все прочитала?

— Нет, я дальше не могу читать! — призналась Дама.

— Глаза устали?

— Нет… Понимаешь, все как-то очень грустно получается! — встав рядом с любимым, сказала Дама. — Дикообразцев опять расстался с Анечкой и собирается на теплоход. Оксана… Она утопится? Не зря ведь их встреча случилась на берегу реки?

Кавалер задумчиво пожал плечами:

— Пока не знаю… А Дикообразцев… Я не хотел, чтоб он расстался с Анной, и не могу сказать, что прои зойдет на теплоходе. Но предчувствие у меня недоброе на этот счет.

Он помолчал, вздохнул и сказал:

— Устал я… Ты не будешь против, если я пойду прилягу?

— А ужинать? — спросила Дама.

Кавалер поморщился;

— Мне даже думать не хочется об ужине… Может быть потом?

— Конечно, ложись. Я велю накрыть позже обычного и разбужу тебя.

Кивнув, Кавалер замедленной походкой скрылся в спальне.

Дама, походив перед камином, повернулась к колонне. И тихо позвала:

— Соринос. Вы здесь?

Из колонны вышел без промедленья Соринос:

— Здесь, королева. Где еще мне быть?

Но Дама на него и не взглянула. Она спросила, глядя почему-то на оттоманку:

— Куда подевался ваш аквариум?

— Никуда он не подевался, — Соринос указал рукою в сторону камина, где золотясь отблесками огня, на низком столике, стоял аквариум.

Дама подошла к аквариуму и встала в шаге от него. Она следила за рыбками с нетерпеливой жадностью.

— А к чему вам аквариум? — поинтересовался Соринос.

— Я решилась…

— Решились на что?

— Попасть в него, — Дама кивнула на аквариум, но сказала: — в роман, который пишет Кавалер… Я не могу быть просто свидетелем того, что происходит! Я должна вмешаться, должна помочь.

Соринос кивнул и улыбнулся:

— Вы это твердо решили, Маргарита Николавна?

Дама вздрогнула, поёжилась и улыбнулась насторо женно:

— Вы… возвращаете мне имя?

— Я? Нет!.. Имя никто другой вернуть не в силах. Она дается раз, чтоб человек был автором своих поступков, и если он ничего за жизнь не совершил, то имя исчезает, забывается практически одновременно с ним. Здесь, в нашем мире теней, все имена излишни.

— Но почему тогда меня сейчас назвали вы по-имени?

Соринос тоже подошел к аквариуму. Рыбки сновали в нем вроде бы бесцельно.

— Решившись попасть в роман, решившись отказа ться от вечного покоя с любимым, вы совершили не про стой поступок. А у поступка, повторяю, должен быть и автор, — пояснил Соринос устало. — Так что, вы сами себе вернули имя, Маргарита Николавна.

Дама заулыбалась. Потом нахмурилась:

— Как жаль, что я об этом не могу рассказать ему!..

Но имя именем, Соринос, а как же сделать, чтобы я ока залась в романе? Ведь он ни за что не согласится вписать меня, я знаю. Что посоветуете?

Соринос посыпал на поверхность воды в аквариуме каких-то крошек, и рыбки рванулись к ним, толкаясь, опередить стараясь одна другую.

— Не знаю, Маргарита Николавна, не знаю… — ска зал Соринос. — У вас теперь есть имя, вам и решать!

Он сделал шаг назад, второй и скрылся в колонне.

Маргарита Николаевна осталась у камина одна. И без аквариума. Он тоже пропал.

Поразмышляв, Маргарита Николаевна сказала негромко:

— Подавайте ужин, — и направилась в спальню будить Кавалера…

ГЛАВА 22 ВОЕННЫЙ СОВЕТ

Электросилыч узнал Слюняева сразу же, с первого взгляда. И привычная робость, которая всегда охватывала его при встрече с Афранием, опалила Электроси-лыча изнутри и на сей раз.

А потому глава правительства чуть было не вскочил, чуть было не вытянулся по стойке „смирно“ перед занюханным тверским киноведом.

Но — не вскочил, не вытянулся.

Нынешняя тяжесть начальственного духа в нем оказалась сильнее памяти о прошлом и давних привычках.

Однако голос Макара Электросиловича слабовольно все-таки дрогнул, когда он спросил:

— Это… вы?

Неуверенно чувствовал себя и Слюняев. Его распирало сознание собственного превосходства. Киновед знал, что главный здесь он, и что он может приказывать Электросилычу, а тот обязан ему подчиняться и подчинится… Но в то же время Слюняев так давно никем не командовал, так страшно давно приказов не отдавал и настолько свыкся с мыслью, что он — всего лишь занюханный киновед, которого никто и нигде всерьез не воспринимает, что даже проснувшийся в нем Афраний, восставший начальник тайной стражи при прокураторе Иудеи, вот так вот сразу не смог взять свое, не сумел одолеть Слюняева-нынешнего.

И поэтому Слюняев ответил Электросилычу еще более слабо:

— Да, это… я.

Дальше они говорили на смеси русского и латыни. Порой прибегая и к арамейскому.

— Вот, значит, где встретились! — усмехнулся Электросилыч.

— Но вы, кажется, этому не рады? — в тихом голосе Афрания зазвенела натянутая тетива.

И Толмай все же поднялся. Он не смог не подняться, обожженный той молнией, что ослепила его, вспыхнув на миг в глазах начальника тайной стражи.

„Это — он,“ — понял Электросилыч, не зная, что делать со своими руками. Давненько он ни перед кем не стоял навытяжку.

— Я? Не рад?.. Вы ошибаетесь! — заторопился с оправданьем Толмай. — Я просто никак не могу пове рить… Здесь? Сейчас?.. Вот ведь судьба!

Заискивающий тон Электросилыча Слюняева приободрил. Сознание превосходства, сознание собственных власти и значимости просыпались в нем, как медведь по весне. Неотвратимо и клацая зубами от голода.

— Судьба, судьба, — согласился Афраний со своим помощником. — Значит, что-то мы не доделали там… тогда. Хотя мне-то казалось, все, что требовалось, мы выполнили. Но видите, он тоже здесь!

— Да, я видел его, в цирке. И по-моему, он почти не изменился.

Афраний вздохнул:

— Пожалуй… И это — самое странное. Ведь за вре мя, которое пролетело с тех пор, все изменилось. И даже те, кто идут за ним, уже не те, не такие, какими бы он сам хотел их видеть. Я уж не говорю о мире вообще!

Разговор происходил в просторном кабинете, освещенном по-казенному ярко, с длинным столом заседаний, стульями вокруг него и множеством телефонов на рабочем столе, за которым поначалу сидел, а теперь вот стоял Электросилыч.

Что это был за кабинет, как они в нем оказались, не знал ни тот, ни другой. Электросилыч стоял, не отрывая глаз от Слюняева, который прогуливался вдоль стола заседаний. Прогуливался важно, сложив на груди свои тощие руки…

— Я правильно понимаю, что перед нами задача поставлена прежняя? — обратился Толмай к спине ухо дившего от него Афрания.

Тот ответил, лишь повернув назад:

— Задача-то прежняя, только прежних возможностей у нас нет.

— Прежних возможностей нет, — хитро прищурился Электросилыч. — Но есть другие. На мой взгляд, не менее широкие.

Афраний плюхнулся в кресло у стола с телефонами и сказал:

— Да вы садитесь, садитесь, мой дорогой помощник! Я бы даже сказал, мой драгоценный… От последнего слова, от интонации, с которой было оно произнесено, у Толмая между лопатками похолодело. Он знал, что с такой интонацией начальник тайной стражи говорил обычно с теми, чью участь уже решил. И показалось Электросилычу, что за спиной у него замаячили трое солдат, один из которых нёс аккуратно свернутым просторный мешок из плотной материи, а коротенькие мечи двух других были отточены так, что вонзались в тело, почти не роняя крови.

— Что вы так побледнели? — немигающим взглядом смотрел на Толмая Афраний. — Надо было бледнеть там, в Антипартиде, бездарно упустив Вар-Раввана!..

Или — не бездарно? Или — намеренно?.. Мне ведь потом донесли, что Галликан получил от вас какие-то секретные указания. Вы шептались с ним, после чего десятник и организовал охрану Вар-Раввана так легко мысленно. О чем вы шептались?

Бледный, ссутулившийся Электросилыч с трудом разжал губы:

— Но вы меня спрашивали об этом… И Галликана Допрашивали…

Афраний зло рассмеялся:

— Вы думаете, я поверил тому, что вы мне тогда рас сказали?! Не принимайте меня за безмозглого раба-ассирийца!.. А Галликан был вам слишком предан. Он твер дил лишь одно, как его не пытали, что будто бы вы при казали ему лично стеречь пленника всю ночь. Он и остался рядом с Вар-Равваном, отпустив остальных сол дат. Но на рассвете уснул. Чем Вар-Равван и воспользо вался… Так что, мой драгоценный помощник, я еще не решил, бездарно ли вы упустили Вар-Раввана или способ ствовали его побегу. Все теперь будет зависеть от вас.

Посмотрим, как вы здесь себя покажете.

Электросилыч, опустившийся с разрешения начальника стражи в кресло, снова вскочил:

— Я сделаю все, что могу! Афраний махнул рукой и улыбнулся.

— Сидите. Не надо таких церемоний. Толмай продолжал стоять:

— Приказывайте, мой господин! Я заверяю, что имею сейчас возможности невиданные. Мы достанем Вар-Раввана из-под земли!

— Да сядьте же вы! — поморщился киновед. Хотя сам он уже о своем киноведчестве и не помнил.

И после того, как Электросилыч нехотя втиснулся в кресло, Слюняев сказал:

— Да. я знаю, что ваши возможности нынче, ну, скажем так, весьма и весьма обширны. И нам не составит никакого труда Вар-Раввана схватить, выкрасть и сделать с ним, что угодно, — он задумчиво улыбнулся. — Но дело в том, что сейчас нам приказано самого Вар-Раввана пока не трогать, а лишь похитить кольцо с руки. То самое, помните? С одной насечкою.

— Помню, — кивнул Толмай. — Это кольцо я надел на палец Иешуа, распятого на кресте, которого мы потом тайно и погребли. Каким образом кольцо попало к Вар-Раввану, я в толк взять не могу. Вы не знаете?

Лицо Афрания посуровело, сделалось серым:

— Нет, — резко ответил он, — не знаю и знать не хочу. Пусть над этим ломают голову почитатели и того, и другого. Я знаю только, что это кольцо значит для них, и для самого Вар-Раввана чрезвычайно много! И поэтому я намерен выполнить приказ во что бы то ни стало…

Еще одной неудачи, подобной случившемуся в Антипартиде, я не потерплю. А если она все-таки, боюсь это даже выговорить, произойдет, то повинные в ней будут незамедлительно отданы в руки, знаете, чьи? Толмай не знал и угадать не попытался.

— В руки Марка по-прозвищу Крысобой. Вы помните такого центуриона?

Еще бы Толмай да и не помнил Марка! А потому из побледневшего Электросилыч в мгновенье сделался прозрачным.

— Вот так-то, мой драгоценный помощник, — Афраний был доволен переменою на лице Толмая. — Я здесь не для шуток. Хватит с меня и былого позора! Я не легат Станий-младший, терпевший насмешки и сплетни. Мне их не надо.

Афраний помолчал и, покосившись на телефоны, спросил:

— Так может кто-нибудь нам раздобыть кольцо?

— Сейчас распоряжусь, — Электросилыч поднял трубку телефона пепельного цвета и распорядился: — Стоеросова немедленно!

Минуты не прошло, как по селектору секретарь сообщила:

— Макар Электросилыч, к вам Стоеросов.

— Пусть войдет.

Начальник охраны Электросилыча дважды генерал Арсений Стоеросов был невысок, широк в плечах, пузат, а круглое лицо заканчивалось острым подбородком. Вместо лба — три продольных морщины.

— Я прибыл! — доложил Стоеросов, прилипнув взглядом к Электросилычу. Киноведа он, кажется, не замечал.

— Вижу, — хмурился Электросилыч, вновь обретя начальственную важность. — Садись, Арсений.

— Я постою.

— Как знаешь… — набычившись, Электросилыч заговорил помедленнее, чтобы до дважды генерала смысл его слов дошел без изменений. — Такое дело… Есть у нас люди, которые сумели б снять с пальца человека кольцо, да так, что он этого и не заметит? Это задание государственной важности, Арсений. Поэтому подумай хорошо.

Стоеросов кивнул, однако, ответил сразу:

— Докладываю: такие специалисты есть. Они с кого угодно и что угодно снимут так, что тот и глазом не морг нет. Проверено, испытано, доказано!.. Рубашку снимут, брюки, ботинки. Хоть голову. А он будет идти себе без головы и не знать об этом. Ну а кольцо… Раз плюнуть! Тут в разговор вступил Слюняев:

— А если нам надо снять это кольцо не завтра, не через час, но… в прошлом?

Дважды генерал зыркнул на Слюняева, запомнил навечно все его приметы и снова обратил глаза к Электросилычу. Взгляд был вопрошающим.

Тот понял генерала и кивнул. Мол, здесь все свои и можешь говорить.

— Конечно, если в прошлом, то это задачу усложняет. В какой-то степени. Хотя… работать в прошлом легче, чем в будущем. Там в ресторанах такую водку подают примерзкую! Изжога от нее… Сплошная химия! А в прошлом, там продукты натуральные, никаких вам искусственных волокон…

— Ты отвлекаешься, — остановил Стоеросова Электросилыч.

— Прошу прощенья, — откашлялся генерал. — Мы в прошлом работаем. Так что говорите: кто, где, когда…

— Недалеко, — Слюняев был доволен ответом дв жды генерала. — Минувшим утром…

— То есть, сегодняшним, — уточнил Стоеросов Электросилыч.

Начальник охраны закивал:

— Ага, ага, я понял!

— Сегодня утром здесь, в Твери, из фестивально гостиницы вышел человек, на правой руке, на указатель ном пальце которого есть… было?., есть кольцо. О направлялся к „Волге“, — неторопливо давал вводну^-Слюняев. — Нам надо, чтобы за эти одну — две минуть пока он шел от гостиницы к машине, кольцо с его ру исчезло. Сумеете?

Стоеросов щелкнул каблуками:

— Так точно! Будет исполнено!

— Если сумеете, то получите награду, — пообещ; ему Слюняев и обратился к Электросилычу: — Пять окладов?

Макар Электросилыч был щедрее:

— Шесть!

— Е-е-есть! — подавился Стоеросов.

— Ну, действуйте! — Электросилыч шлепнул ладонью по крышке стола. — Вам хватит тридцати минут?

— Так точно! И двадцати достаточно!

И дважды генерал ушел.

— А мы пока по рюмочке? — спросил с надеждой Электросилыч.

Слюняев снизошел:

— Ну разве что по маленькой…

Ни за столом с английской королевой, ни на банкете в парижской Гранд-опера, ни на ужине после охоты с главою государства в завидовских лесах Электросилыч не чувствовал себя таким счастливым, как наливая стопку холодной водки Афранию. Мечта сбылась! Ведь раньше: он и думать не смел о том, что будет чокаться с человеком, столь близким к прокуратору…

Пока Афраний и Толмай закусывали пшеничную, Стоеросов организовал все как следует.

То есть, в тот миг, когда Дикообразцев вышел из „Полноводной“, направляясь к машине, чтобы ехать в управу, его нагнал какой-то малый в синей униформе и с огромной сумкой на животе.

— Товарищ Дикообразцев! — окликнул он Александра Александровича. — Вы не подскажете, кому мне передать вот это письмо?

Дикообразцев взял протянутый конверт и прочитал на нем: „Штаб фестиваля. Епихиной В. К.“.

— А, это? — он повернулся к гостинице. — Вам следует подняться на второй этаж и в самом конце коридора найдете комнату номер двести семнадцать. Там и работает Вия Константиновна Епихина.

— Спасибо вам огромное! Спасибо! Не знаю, как бы я без вас! — униформист затряс Дикообразцеву руку. Да так, что Александр Александрович едва вырвался.

Малый нырнул в гостиницу. Дикообразцев пошел к машине. На указательном пальце его кольца уже не было… Афраний и Толмай выпили по третьей и зажевали бутерброды с черной икрой, когда селектор сообщил, что прибыл Стоеросов.

— Сюда его, сюда! — потребовал Электросилыч.

Дважды генерал вошел, чеканя шаг. Прошествовал к столу и молча положил перед Электросилычем кольцо. С одной насечкой. Не глядя на генерала, Электросилыч сказал:

— Вы свободны. Благодарю за службу! Приказ о премировании уже написан.

Стоеросов ушел.

Афраний и Толмай склонились над кольцом.

— Оно, — Афраний осторожно взял кольцо и положил на ладонь.

— Да, это оно, я хорошо его запомнил, — сопел Толмай.

— Холодное, — заметил Афраний. — Как взгляд мертвеца.

— А если его… надеть?!

Афраний даже передернул плечами:

— Нет, спасибо… Его наденешь, а потом не снять. Оно как приговор. Мне кажется, что тот, кто носит его, он обречен. Поскольку оно предназначалось только одному…

ГЛАВА 23 ОТВЕРГНУТЫЕ СОБЛАЗНЫ

Здесь следует заметить, что всяческие манипуляции с прошлым эффект дают своеобразный.

Ну согласитесь, по логике обывательской, то бишь, повседневной, коль скоро кольцо было похищено у Дикообразцева утром, то весь последующий день на пальце Александра Александровича быть его не могло.

И это правильно. По обывательской логике.

А в противоречивой нашей действительности, никаким законам ньютоновым не подчиняющейся, все происходит не совсем так и совсем даже не так.

Вот почему кольцо с руки Дикообразцева исчезло — в нашей беззаконной действительности — только в тот миг, когда Стоеросов положил его на письменный стол перед Афранием и Толмаем.

Александр Александрович как раз захлопывал дверцу „Волги“ на причале у теплохода и тут почувствовал судорогу, которая свела ему правую кисть. Свела лишь на мгновенье и отпустила, но в указательном пальце засела холодом. И поэтому палец был словно мертвый.

Дикообразцев поднял кисть к лицу и, увидев, что нет кольца, остолбенел.

Мир вокруг качнулся и поплыл. Огни теплохода смазались, музыка, звучавшая с него, забуксовала.

— Сан-Саныч, что с вами?! — послышался сзади голос водителя, неестественно растягивающий слова.

Хлопнула дверца, Алексей бросился к Дикообразце-ву.

— Вам плохо? Сердце? Что с рукой?

Дикообразцев медленно опустил руку с по-прежнему мертвым пальцем и посмотрел на водителя потусторонним взглядом:

— Всё… нормально. Уже отпустило. Поезжай…

— А что было-то? Сердце? — допытывался встрево женный Алексей.

Дикообразцев кивнул. Говорить ему было трудно.

— Может, к врачу вас? — водитель и сам побледнел. — Может, ну ее к лешему, эту встречу?!

— Нет, нет, что ты! — Александр Александрович выдавил на губах улыбку. — Мне лучше. Просто… переутомился. Бывает.

Ему действительно стало значительно лучше. Мир вокруг больше не плыл, не был размыт. Словно залитое дождем лобовое стекло опустилось, исчезло.

Теперь Александр Александрович смотрел на водителя совершенно обычным взглядом, со всегдашней своей ироничностью:

— Спасибо, Алешенька, за беспокойство! Но честное слово, ничего серьезного! Бессоные ночи, все на нервах, перекусить толком некогда. Откуда тут здоровье возь мется? Ну прихватило слегка. Пустяки!.. Поезжай, поез жай! Все нормально. А от встречи этой я отказаться никак не могу. К сожаленью, — он усмехнулся горько и добавил: —Такова моя участь!

Хлопнув водителя по плечу, Дикообразцев направился к трапу, перед которым чему-то смеялись скучающие милиционеры.

Водитель же, потоптавшись, наблюдая за тем, как милиционеры пропускают Дикообразцева, вернулся в автомобиль и уехал.

Спецпропуск исполнительного директора, действительно, не вызвал у дежурных вопросов.

Зато мрачный тип, торчавший у трапа на теплоходе и выряженный в белую парадную матросскую форму, пропуск у Дикообразцева выхватил и принялся изучать его, вертя в руках как нечто диковинное.

— Так-так! — кривился он усмешкой живодера, ухва тившего за холку очередную беззащитную жертву. — Дикообразцев? Александр Александрович? Исполнительный, значит, директор?.. Явились, стал-быть, не запылились? Храбрец вы наш, удалец! Ну-ну, входите! Добро пожаловать! Вас ждут. И еще как ждут! Хе-хе…

— Кто ждет и где? — Дикообразцев и удивился, и в то же время не захотел вступать с матросом в пререкания.

— А вот по лестнице вниз и по центральному коридору. Никуда не сворачивайте, там вас и встретят. Когда потребуется! — и матрос указал на лестницу, сбегавшую в трюм.

Не удостоив его и взглядом, Александр Александрович начал спускаться.

Лестница оказалась длиннее, чем ожидал Дикообразцев.

Яркий праздничный свет иллюминированной палубы теплохода постепенно от Дикообразцева отстал, как стихла и бодрая музыка, разливавшаяся по Волге. В просторном овальном холле, куда Александр Александрович спустился по лестнице, было сумрачно, тихо и неуютно. Слева от Дикообразцева оказалась глухая стена, справа — широкий коридор, уводивший мимо редких дверей куда-то во тьму.

— Смелее, смелее! — скатился по лестнице издева тельский окрик матроса. — Уж если пришли, так чего же тут?! Раньше следовало думать и колебаться. Встал на дорогу — иди!

Покосившись на мутное пятно света, обозначавшее лестницу, Дикообразцев вздохнул.

Ему вдруг стало жалко себя. Жалко, как не было никогда раньше… Нет, было, пожалуй! В детстве, когда он пытался понять, что же такое смерть. Когда он примеривал к себе безликий глагол „скончаться“…

Как хорошо было в детстве! Губы кусай над вопросами безответными, плач в подушку, будь испуганным сколько угодно, и никакого сомненья, что папа с мамой помогут и защитят, что бы ни случилось… И никто не стоит за спиной, и не смотрит, примериваясь, как ты поступишь, что сделаешь в следующее мгновенье. Никто не прошепчет: „Я ожидал от тебя другого…“

Почему он сейчас должен идти по этому коридору? В темноту. Неизвестно к кому. Зачем? Для чего, для кого должен мучить себя вопросами, ожиданием страшного? Кто сказал, что он это должен? Что заставляет его? Вот же лестница, свет вверху! Там и музыка, там веселятся. Почему бы ему не подняться по ней? Но он спустился по лестнице, как когда-то спустился с Лысой Горы. И теперь его эта дорога привела к коридору, где двери закрыты наглухо для него… А позади он оставил столько людей, которые любили его и погибали, спасая. Он же лишь говорил о любви, но самой любви им так и не дал. И вот сейчас в заложниках Анна.

Даже если легат не убьет ее вместе с ним, жизнь у Анны теперь будет страшнее, чем у рабыни. После того, как Станий-младший убьет его.

А будет именно так! Потому что из этого коридора ему живым не уйти. Он это чувствует. Так не лучше ль подняться по лестнице и сказать» сем, что он никакой не Вар-Равван?! Вот смотрите, нет у него никакого кольца. Не-ту! Он — Дикообразцев. Все остальное — миф, детская сказка. Никакого Вар-Раввана давно уже нет. Если был он: вообще! Так и сказать… И тогда, может быть, всем действительно станет лучше, легче и… проще?

Да, проще! Если не было Вар-Раввана, значит можно жить так, как хочется. Ничего себе не запрещая, ни на кого не оглядываясь. Если никто не спускался с Лысой Горы, значит… никто не спускался. И дорожка та непротоптанной так и осталась! Братцы мои, как все просто!

Откажись… от Марии, от тех пастухов, изрубленных на куски обозлившимися солдатами, от Андрея, ученика из Цобы, отданного на растерзанье львам вместе с сотней других, считавших себя учениками Вар-Раввана и также скормленных римлянами измученным голодом львам.

Откажись, откажись, откажись! И от Анны тоже. Но отказавшись, ты будешь мучиться один. Только ты. Другие же перестанут гибнуть из-за тебя. Те, кто останутся после этого, не будут мучиться ни из-за кого…

— Эй ты там, храбрец-удалец! — прилетел из яркого мира снисходительный смешок матроса с живодерской улыбкой. — Ну чего ты топчешься, как конь у сена, до которого не дотянуться? — Давай сюда! Не стесняйся! Пошутили и — хватит… Пошутили? Кто здесь шутил? Ничего себе шуточки…

— Нет, мой друг, — отозвался Дикообразцев на арамейском, — вы ошиблись. Я не шутил. Он вздохнул, сунул руки в карманы и шагнул в коридор. Коридор его встретил тяжелым воздухом, пропитанным запахом плесени. Дикообразцеву стало тоскливо. Было в детстве такое, когда они шастали по подвалам. В холоде, сырости и сплошной темноте, где мерещились призраки, и от каждого звука сердце пронзала спица тоски. Тогда они шарили обычно в карманах, чтобы найти хоть какой-то предмет и зажать его в кулаке. С ним было легче. Что угодно, зажатое в кулаке, успокаивало и придавало уверенности.

Вот и сейчас Александр Александрович по давней привычке стал шарить в карманах. И неожиданно обнаружил моточек обыкновенной медной проволоки, который дня три назад его попросил припрятать младший из сыновей. Чтобы средний не обнаружил. В первый миг Дикообразцев, обрадованный находкой, сжал моток в кулаке. Но внезапно его осенил чудесная мысль.

Он распутал моток и потом накрутил проволоку на указательный палец правой руки. Получилось… кольцо! Да, кое-какое, не то, без насечки. Но все равно. Кольцо. С ним на пальце Дикообразцев пошел решительнее. Он не задумывался, почему. Он вопросов себе не зада вал, потому как боялся, что нет вопроса, на который сей час он нашел бы ответ. Он просто знал, что должен идти. Как знают птицы что им надо вернуться весной даже из самых красивых теплых стран, даже от самых насиженных гнезд. Вер нуться, ну, вы сами знаете, к чему и куда…

Дикообразцев шел медленно. Вытянув правую ру вперед, потому как совсем ничего не видел. И не мо разобрать, то ли было вокруг так темно, то ли ослеп он. По бокам от него, должно быть за стенами коридора, слышались звуки, как из-под подушки. Глухие, неясные. Порою ему почему-то казалось, что это далекие звуки. Или давние. Очень и очень давние. И долетают они не из-за стен, а через годы, через столетья, сползшие за горизонт.

Если бы в эти минуты его спросили, кто он такой, то Александр Александрович не смог бы ответить. Там, в коридоре, в темноте, с вытянутою рукою слепца он не знал себя и не помнил. И не смог бы сказать, куда он идет.

К свету?.. Какому? К выходу?.. Но из чего и куда?

Однако, желанья вернуться, попятиться, плюнуть на все и убежать он не слушал.

Было, было такое желанье. Благоразумное, правильное. Душило сердце, нашептывало горячо, прямо в душу: «Возвращайся, вернись… Что ты делаешь, глупый?!».

Смешно и завидно! Но Дикообразцев шел вперед вопреки рассудку. Если бы все мы умели презреть железные аргументы рассудка! Если б умели…

Позади себя, за спиной, Дикообразцев услышал чужое дыханье.

— Кто здедсь? — вымолвил он сухими губами.

— Это я, Сабина, — тихий ответ хрипловатым голосом юноши.

— Сабина?..

Ну, конечно! Мальчик из Гинзы! Тот, что ночью пробрался во двор Бен-Халима и перерезал веревки, державшие Вар-Раввана у дерева. Сабина, Сабина… Слышал Вар-Равван, что через несколько лет этот мальчик стал называть себя его, Вар-Раввана, учеником.

С группой друзей Сабина путешествовал из деревни в деревню, из города в город и повторял людям то, что сам слышал от Вар-Раввана, и пересказывал то, что сам видел. Это он же, Сабина, стал первым из тех, кто записал все, что помнил о Вар-Равване, на папирусе. Помнится, Вар-Раввану показывали один из списков воспоминаний Сабины. И он был удивлен неприятно, как многое оказалось в рассказе напутанным. Сабине слагать бы поэмы и драмы! В том он поспорил бы с великими греками.

Впрочем, главное, что Сабина правильно изложил смысл того, что говорил Вар-Равван. Ну а сказки… Сказки, — решил Вар-Равван, — будут на пользу. Взрослые любят сказки сильнее, чем дети. И в таком изложении, как у Сабины, они лучше поймут, что хотел Вар-Равван.

Они так никогда и не встретились. С Сабиной случилось что-то ужасное. Кто-то предал, и римляне настигли его… Подробностей Вар-Равван не слышал. Но он знал, что несколько месяцев римляне охотились за Сабиной ожесточеннее, чем за ним. Эти месяцы Вар-Равван жил спокойно неподалеку от Назарета. Почти открыто, почти на виду у римлян. Должно быть, Сабина выдал себя за него, Вар-Равва-на. Так делали многие. Но редко кто соответствовал этому имени больше, чем Сабина.

Вар-Равван спросил неторопливо:

— Ты здесь зачем, Сабина?

— Меня послали сказать вам…

— Ответь сначала, кто тебя послал? Голос Сабины дрогнул:

— Вы знаете прекрасно. Он меня послал…

— Сказать мне что?

— Он меня послал сказать, что дальше вы можете и не идти. Он даже просит, чтоб дальше вы не ходили.

Остановившись, Вар-Равван повернулся назад. Со тьмою что-то случилось. Сделалось светлей, и Вар-Равван увидел перед собою юношу такого же, примерно, роста, как и он сам. Но страшно щуплого. Он даже смог различить лицо Сабины. Узкое, с большими черными глазами. Да, юноши глаза напоминали угольки. И почему-то Вар-Равван понял, что они умеют так вспыхнуть, что у других на сердце становится тепло.

— Он просит дальше… не ходить? — Вар-Раввану казалось, что он слова Сабины понял неправильно, что он их не расслышал.

Но юноша кивнул:

— Да, все так… Он говорит, что хватит и того, что вы решились, что этого достаточно.

— Достаточно? Он хочет, чтобы я вернулся?!

— Он просит…

— Отступить?

Сабина опустил глаза:

— Меня просили передать, что отступить порой полезней, чем лезть в огонь, что ум и храбрость не всегда в родстве. Что если вы пойдете дальше… Он вам не смо жет помочь.

Виски Вар-Раввана вспотели.

Подумав, он вздохнул и улыбнулся. Как просто все! Он не хотел идти вперед, он заставлял себя идти, и вот ему позволили вернуться. И просят об этом. Как все просто!

— Сабина, ты передай, что я прошу прощенья. Что я любую просьбу выполнить готов. Его… Но эту… исполнить не могу. Я знаю, он меня простит.

— Вы, то есть, не…

— Да! Я не отступлю. Я дальше пойду, — Вар-Равван»: повернулся к Сабине спиной. Дыханье Сабины стало тише, тише. Вар-Равван уже думал о своем, когда его догнали торопливые шаги, и запыхавшийся Сабина выпалил:

— Я с вами! Не прогоняйте!

— Не надо. Зачем? Это опасно.

Юноша ответил:

— Пусть.

Вар-Равван понял, что Сабина не отстанет. Зачем же прогонять его?

Он тихо согласился:

— Хорошо. Не прогоняю… Пойдем!

ГЛАВА 24 УЖИН ПРИ СВЕЧАХ

По приказанью Маргариты Николавны невидимые слуги накрыли стол для ужина. Он не ломился от явств, он был изыскан. А в центре стола, среди тарелок, блюд и ваз, стоял подсвечник пятиглавый. И Маргарита Николаевна сама зажгла все свечи.

Проснувшись от ее прикосновенья, Кавалер сел на диване и некоторое время сидел, укрыв лицо в ладони.

— Ты знаешь, — сказал он, выпрямившись наконец, — мне странный снился сон. Мне снилось, как будто ты… уходишь от меня!.. Уходишь непонятно. Как растворяешься. Как гаснешь… А еще меня давило чувство, будто роман дописан без меня. Ужасное такое чувство. Наверное, похоже на похмелье… Ты разбудила меня для ужина?

Маргарита Николаевна слушала его взволнованно.

— Да, конечно, для ужина, — ей хотелось, чтобы слова ее звучали полегкомысленнее, понепринужденней. — А сон… Не обращай вниманья! Ты просто переутомился. Иначе, по-моему, ничем и не объяснить подобный глупый сон… Иди умойся, и станет легче.

Кавалер последовал ее совету и вышел в залу с влажными висками.

— Какой роскошный ужин! Мы что-то празднуем? — спросил он, стоя у стула с резною спинкой.

— Да как тебе сказать? Мы празднуем, что был сегодня день, что он закончился, что вечер наступил, и что мы вместе. Что жизнь идет! Мне кажется, лишь это и достойно празднования: жизнь идет.

— Философ ты мой любимый! — Кавалер приобнял ее за талию, взял руку и поцеловал.

Ответив ему улыбкой, Маргарита Николаевна освободилась и прошла к другому стулу, стоявшему на том конце стола:

— Садись, садись! Иначе все остынет. А что може быть хуже остывшей куропатки?

— Согласен, моя госпожа, — Кавалер сложил моли твенно ладони перед грудью. — Я слушаюсь и повинуюсь!

Вино мерцало загадочно в бокалах. А куропатка таяла во рту. Салат французский был легок и пикантен. И лобстеры казались забавными, почти живыми.

— Любимый, а ты хотя бы предполагаешь, хотя бы интуитивно чувствуешь, чем кончится роман? — спросила как бы между прочим Маргарита Николаевна, глядя на купола свечей сквозь бокал с вином. — Ты сам ведь говорил, что больше половины написал… Ну, то есть, сюжет идет к развязке. Я не права?

— Ты как всегда права!

— Но если так, то я… пока… не вижу, не понимаю, к чему же ты придешь. Чем все закончится?

Отпив вина и звякнув бокалом о вилку, Кавалер откинулся на стуле и улыбнулся:

— Вот в том-то вся и прелесть словосложения! Не знать, что будет дальше, и чем все кончится… Я говорил тебе. Когда есть план и точное решенье, то получается доклад для конференции на тему «Проблематика сюжетных линий и сквозного действия». Чушь собачья! Хотя… собаки достаточно умны, чтоб'заниматься подобной ахинеей. Так что это — чушь человечья. Сквозное действие возможно лишь одно. И знаешь, как называется? Вдох-но-ве-нье!.. И все. И боль- и боль- и больше ничего, как выразился один поэт. Чертовски талантливый, но слишком рано решивший не писать стихов.

— Я знаю его имя?

— Боюсь, что нет. Как правило, известны гении да бездари. А вот чертовски талантливых почти не знают… Но кажется, мы отвлеклись. Еще вина? Давай налью.

Маргарита Николаевна кивнула:

— Налей… Ой, хватит! Ты спаиваешь меня.

Он рассмеялся:

— Я? Конечно! Хочу, чтоб ты была хмельной-хмельной и совершала поступки, один безумнее другого! Давай устроим самый настоящий кутеж! Ведь мы вернулись в этот мир, и сегодня будет последняя здесь ночь для нас. Когда еще мы попадем сюда?.. То есть, мы знаем, что завтра вроде как умрем, и можем это дело отметить!.. Ты только представь, какие люди закатывали б пиры накануне своего ухода, когда бы точно знали срок…

— Не думаю, — с сомненьем призналась Маргарита Николаевна. — Когда бы люди знали срок, они бы торопились жить. И вряд ли тратили бы время на кутежи. А впрочем… они ведь разные. И к сожаленью, для многих в кутежах и есть смысл жизни. И в мерзопакостных поступках… Но это, по-моему, все от того, как раз, что срок им неизвестен.

Зажмурившись смешно, Кавалер замахал руками:

— Довольно, довольно! Нашли застольную беседу!

Нам, к счастью, срок известен, как известно и то, что он не есть предел. Давай за это выпьем!

Бокалы их встретились, хрусталь воскликнул удивленно. Вино согрело кровь.

— И все же, — хмель Маргариту Николаевну не брал, — скажи, любимый, а новые герои не могут появиться в романе?

— Все может быть.

— Допустим, в нем может появиться героиня? Колдунья, гадалка… Ну, такая вот…

— Как ты? — он угадал с улыбкой совершенно беззаботной.

Чуть смутившись, Маргарита Николаевна ответила не сразу. И в голосе ее звучала настороженность, когда она сказала:

— Да, такая как, допустим, я!

— Нет, — Кавалер ответил убежденно. — К чему?

Пятна акварельного румянца легли на щеки Марга риты Николаевны.

Она взяла бокал и стала катать его между ладоней.

— Ну как «к чему»? Я ведь колдунья. Ты помнишь об этом? И я вполне могу в твоем романе появиться!.. Поверь, я буду вести себя послушно. Однако, слово даю, что действие разнообразю.

Кавалер глядел на Даму с любовью:

— Не сомневаюсь! Ты там такого начудишь, что придется и продолжение писать.

— Нет, правда! Сам рассуди, что за роман о трех невероятных днях да без колдуньи?! Ты знаешь ведь, что нынче мир так тянется к различной чертовщине, как не тянулся в Средние века. Куда ни глянь, гадалки, ворожеи! Снимают порчу и наводят сглазы! Предсказывают путчи и банкротства, по номерам разыскивают угнанные машины. К ним очереди, толпы валят желающих понять, какие акции доходны, менять квартиру или не менять, политики советуются со звездами, какие речи им произносить!.. Да в этом мире колдунье самое и место. Тем более когда такое происходит, как этот фестиваль актеров!.. Я там должна быть, милый. Подумай.

Решительно поднявшись и уронив при этом бокал, Кавалер отрезал:

— Нет!

— Но почему? — взмолилась Маргарита Николаевна. — Ведь это глупо!

— Нет!.. И не упрашивай!

Он заходил по зале, беззвучно шевеля губами, как будто с кем-то спорил.

Маргарита Николаевна следила за ним некоторое время, поигрывая вилкой, потом пригубила вино, отставила бокал и проговорила:

— Жаль… Очень жаль, что в наш, возможно, самый по-настоящему последний день на этой Земле и в этом мире ты отказал мне в такой невинной просьбе! А я-то думала…

— Не надо! — воскликнул яростно Кавалер.

— Не надо что?..

— Не надо шантажировать любовью!

Он подошел к ней стремительно и приклонил колено взял за руку:

— Я не хочу тебя терять! Я не хочу тобой делиться с кем. И даже с собою, пишущим роман!.. Вписав тебя него, тебя я потеряю.

Но Маргарита Николаевна не отступала:

— Не понимаю, как может автор потерять того, кто действует в его романе?

— Автор, — сказал печально Кавалер, — в романе теряет и себя. А тех, кто в нем живет, тем более. И безвозвратно.

Похоже, им больше было нечего сказать.

Они молчали. Он — стоя на колене, припав щекою к ее руке. Она — откинувшись на спинку стула напряженно, второй рукою, кончиками пальцев поглаживая бокал, в вине которого сияли звезды свеч. Совсем как на новогодней елке цвета крови.

Молчание прервала Маргарита Николаевна:

— Послушай, давай серьезно и без лишних нервов…

— Давай, — послушно согласился Кавалер.

— Ты вроде пишешь роман.

— Почему же «вроде»?

— Ну как же! Сам говорил, что ты не пишешь, а пишется роман. И пишется он так, как захочет. Ты им не руководишь. Все получается само собой. Я правильно все сказала?

Он поднялся с колена и медленно вернулся на свой стул.

— Да, в общем правильно. И это называется писать экспромтом. Так что же?

— А то, что авторства тут твоего, по-моему, не так уж много! — как саблей махнула Маргарита Николаевна. И прикусила губу. Ей стало стыдно. И больно за любимого.

Но Кавалер ничем не выдал ни боли, ни обиды. Он головою покачал и произнес задумчиво:

— Ты несправедлива… Ведь то, что получается экс промтом, рождается не где-нибудь, а в голове. Моей. И в сердце тоже моем… Так почему же я не автор? Другое дело, что механизм экспромта непонятен. Но я и не собираюсь разбираться, как он работает. Он есть во мне, и этого достаточно. С избытком. А если кто-то другой намерен претендовать на авторство романа… Прекрасно! Пусть сядет рядом и пишет дальше. Посмотрим, что получится. Я не завистлив.

Увидев, что Кавалер отнесся к ее словам спокойно, Маргарита Николаевна продолжила:

— Ты не завистлив, я это знаю и еще больше люблю тебя за это… Но согласись, что талант писать экспромтом тебе дарован свыше. Так?.. Тогда ты должен согласиться и с тем, что выступаешь в роли, ну, скажем, медиума. Ты — посредник между каким-то высшим откровеньем, которое нисходит на тебя, и обыкновенными бумагой, ручкой. Что даст тебе вот это откровенье, то ты и переложишь на бумагу- Ведь так?

— Так.

— А если так, то полностью роман твой твоим назвать нельзя. И подпись твою под ним я ставить не решилась бы… Ведь настоящий автор, мне кажется, лишь тот, кто делает, что только он захочет!.. Я умоляю тебя — стань автором. Стань тем, кого все звали Мастер. С большущей буквы прописной! Не будь так холоден писать, что снизойдет… Вот — я! Возьми меня и дай мне волю в своем романе. Я буду твоей рукою в нем, твоим дыханьем. Я его согрею! Я справедливость в него внесу!.. Сейчас ты не такой, как был. Нас мир без солнца сделал ледяными. И я прошу тебя — оттай! Стань прежним! Вернись ко мне, мой Мастер!

Она дышала тяжело и раскраснелась. Но не от вина, хотя и несколько раз, пока все это говорила, прикладывалась к бокалу. Она смотрела на Кавалера так, как смотрит умирающий на доктора. Со страстью. С мольбой. И страхом. Не знаем, что происходило в душе у Кавалера, но на лице его ни бури, ни тени борьбы сомнений не появилось. И Маргарита Николаевна поникла. Ей стало зябко. Она взяла бутылку, наполнила бокал почти что до краев. Но в то мгновенье, когда она губами коснулась бокала, Кавалер спросил:

— Ты хочешь, чтобы я вписал тебя в роман?

Вино плеснулось радостно на скатерть.

— Хочу! Так надо… Мне и тебе. Роману!

— А что же будет с нами? — все с тем же гипсовым лицом спросил чуть слышно Кавалер.

— Мы будем любить друг друга еще сильнее.

— Ты победила, — поднялся Кавалер.

— Не я. Ты победил, мой Мастер. Ты!

ГЛАВА 25 ПЛЕН У ЛЕГАТА

Анна лежала на кожаном диване и уже не плакала она от слез устала, обессилела, а потому лежала бледная с закрытыми глазами и неподвижная, когда в двер постучали. В дверь каюты. Анна не пошевелилась. Она решила, что это в очередной раз явился кто-то из помощников Стания-младшего. С корзиной фруктов, с охапкою цветов, которыми и так была заставлена каюта, или с кувшином древнего вина. Откуда только Станий брал эти вина здесь?

Анна не пошевелилась.

Но Станий, листавший рекламные журналы у круглого зеркального стола, поднялся настороженно. В дверь постучали не условным стуком. И это его встревожило. Он посмотрел на Анну, на ее бесстрастное лицо, и ее как будто ударило под дых.

Лежит! Чужая… И никаким словам не поддается! Н хочет слушать. Твердит свое.

Ч-ч-черт! Этот Вар-Равван…

Выкрав Анечку и усадив ее в микроавтобусе меж двух слонов-милиционеров, которые по договоренное напялили на головы свои дурацкие маски, чтоб напугать ее сильней, Станиев некоторое время не говорил ни слова.

Когда ее внесли в микроавтобус, он сказал:

— Ну вот и все.

И отвернулся. Пусть испуг проймет ее насквозь. Пусть обреченность ее парализует. Конечно, Станий-младший знал, что Анна не из пугливых. Знал, что она умеет переносить любые испытанья, а в час опасности в истерике не бьется и ведет себя похладнокровней многих из мужчин. Но…

Но Станий также знал, что обстоятельства меняют человека.

Тот, кто не гнется на ураганном ветре и не ломается от жуткого мороза, когда крошится и металл, он очень просто может расплавиться, как воск, на нежном солнце. Иль треснуть от ласкового прикосновенья. И Станий верил, что Анна там, в иссушенных степях под небом Иудеи, была одной, а здесь, в актерской славе, в разгильдяйском уюте этого изнеженного мира, она другая. Лишь внешностью осталась прежней. Поэтому, считал он, припугнув ее, наобещав немедленных злодейств, нагнав тумана жестокости, он заставит Анну отказаться от Вар-Раввана. От прошлого. От себя самой, той — Анны из Иудеи.

Поэтому когда они пришли сюда, в каюту, специально приготовленную для нее, Станиев сказал:

— Все кончено… Ты или становишься моей, или я убью сначала его в каюте, здесь, ты все увидишь, а потом возьму тебя, после чего убью. Решай!

Он был уверен, что она не зря из Анны стала Анечкой. Ведь имя дается не случайно. Возьмите любое, и по нему наполовину точно вы сможете представить хозяина. Поэтому Станиев удивился, что Анечка — а как безвольно это имя звучит! — не пала на колени, не зарыдала сразу же, не взмолилась оставить Вар-Раввана в живых.

Так, значит, с ней будет все сложнее… Отлично! Он и к этому готов.

— Ты помнишь мать свою? — спросил он с улыбкой палача. — Ее все звали почему-то двужильной. Смешной народ! Никто так и не смог в твоей вонючей Гинзе мне объяснить, ну почему же ей дали прозвище такое… Ведь никакой двужильной она в помине не была… Простая немощная старуха! И легкая, как клок соломы. Ты видела бы, как мои солдаты ее друг другу перебрасыва ли, потеха! Уже от третьего солдата она летела, бормоча нечленораздельное. Ни сил, ни памяти у нее не осталось… Ты представляешь, ей хватило и девяти плетей, чтобы подохнуть! В десятый раз плеть рубанула труп… Твои чумазые соседи просили им оставить тело. Но это было б глупо…

Тут Анна закричала. И на колени упала. Но не для того, чтобы просить пощады, а потому, что силы оставили ее, и разум начал мутнеть. Она сорвала криком голос и с хрипом потеряла сознание… Когда же пришла в себя, Станий-младший, как будто ничего и не случилось, продолжил;

— Так вот, я посчитал, что будет глупо оставить тело. Преступник недостоин погребенья, как все нормальные. А из нее ты сделала преступницу. Ты! Ее дочь… Так вот, я приказал, и тело вывезли подальше в степь и бросили на растерзанье. Наверное, гиены были очень нам признательны. Да и не только гиены.

Анна рыдала в голос, хриплый, чужой, и колотила кулаками в пол.

Легат посмаковал свое молчанье и тем же игривым тоном продолжил:

— А твой отец… Ты хочешь знать, что случилось с твоим отцом?.. Так хочешь или нет? Я ведь могу и не рассказывать.

Анна мотала головой, царапая лицо о жесткий ворс паласа.

— Не хочешь, ну, как хочешь… Тогда я расскажу про девчонку из дома, соседнего с твоим. Наверное, ты помнишь. Ей было лет двенадцать, а отец ее был без одной руки, — легат рассказывал с довольною улыбкой. Как о удачной рыбалке рассказывает без конца, в деталях, страстный рыболов. — Так вот, девчонка эта, увидев, что солдаты делают с двужильной, вдруг закричала что-то похожее на «гады»… Признаюсь, я не разобрал, девчонка была, по-моему, заикой. Но даже если и была, то перестала заикаться. Во всяком случае, когда солдаты ее насиловали!.. Подумай только, пять моих солдат отборных, один другого выше, насиловали эту… тьфу!., малолетнюю засранку… Тут она орала, не заикаясь! Значит, на пользу ей пошло. Вот я и говорю, все, что ни делают солдаты кесаря, идет на пользу…

Амия… Так звали эту девочку. Она действительно растягивала слова. Но как смеялась звонко! Такого смеха Анна больше не слышала ни у кого. Амия, прости ее, но видит Бог… Амия! Нет слов…

— А знаешь, я все же расскажу про твоего отца, — не умолкал Станий-младший. — Паскудный, надо заметить, был старик! Увидев нас, он понял все и вместо того, чтоб пасть на землю, повиниться, признать, мол, вырастил плохую дочь, паскудник старый кинулся за топором и умудрился нанести удар!.. А если бы Целер был без щита иль зазевался? Ведь он же мог ему и голову разбить!.. а впрочем, нет. До головы ему не дотянуться было. Целер-то, слава небесам, в казармы мог войти, лишь согнувшись пополам… Но руку бы ему твой мерзкий родитель, наверняка, оттяпал бы. А рук таких немного в легионе!

Анна тряслась уже без слез.

Отец… Зачем?.. Отец! Прости… Прощенья нет? А может то, что он поднял топор на римских легионеров, и есть его прощенье? Ведь он и в самом деле мог от нее отречься. Хотя, конечно, это не спасло бы. Но мог. А он…

— Солдаты так разозлились на твоего ублюдочного отца, что чуть его на месте не разорвали в клочья. Но я остановил их. Я против варварского убийства. Мы ведь цивилизованные люди! Мы граждане империи, которая несет другим народам культуру, просвещенье, демокра тические законы. Разве можем мы таких, как твой отец, казнить так примитивно?! Конечно, нет!.. Мы для начала согнали всю деревню на площадь. Чтобы объяснить, что с римскими солдатами так не поступают, что покушение на жизнь и здоровье кесарева легионера — поступок нехороший… Все это я как умел подробно рассказал твоим соседям, а затем… Солдаты для начала выкололи твоему отцу глаза. И отрубили нос. Ведь согласись, что глупо быть без глаз, но с носом?!

От этих слов легата Анна снова лишилась сознанья. Он подождал немного и поднес к лицу ей флакончик нашатыря.

Анна поморщилась, поморщилась. Очнулась.

— Воды не хочешь? — с сочувствием спросил Станиев.

Анечка отказалась.

— Напрасно! Вода всегда поможет… Мы ведер десять вылили на твоего отца, когда он отрубался. Но он намного крепче был, чем мать… Уже без глаз, без носа он, сумасшедший, продолжал кричать ругательства на нас. Нет, правда сумасшедший! Другой бы стал просить пощады. Глядишь, я бы его и пощадил!.. Ну жил бы без глаз, и что? Ведь сколько слепых вокруг? Мы просто редко их замечаем! А когда ты слеп, тебе без разницы, есть нос иль нет… Но он ругался. И пришлось отрезать руки. Обе. По плечи… Потом и ноги отрубили. Тогда он и перестал кричать… Вся кровь ушла, и он замолк… Ты знаешь, какою сладкой мне показалась тишина без криков? Сказка!

Но этих его слов Анечка не слышала.

И только нашатырем, водой Станиев вернул ее в сознанье.

Он без труда поднял Анечку с паласа и положил на кожаный диван. А сам расположился перед зеркальным столиком с журналами.

— Я вот что хочу сказать, — он пристально смотрел на Анну. — Времени у тебя мало… Как только Вар-Равван придет сюда, и я его убью, ты станешь мне неинтересна. Пока что я не решил, как поступлю с тобой, но ничего хорошего не жди. Я знаю одно: мне брать с собой упрямицу нет смысла… Вот если ты сама захочешь со мной поехать, дело другое. Но чтобы я тебе поверил, ты докажи свое намерение и подари мне любовь…

Пока он говорил, какие-то угрюмые субъекты вносили в каюту кто вино в кувшине, кто цветов охапку. Одну, другую… Кто корзину фруктов…

— Поверь, я сделаю тебя счастливой, какой не сможет сделать никто другой! Ты будешь первой женщиной Ершалаима. А позже — и Рима. Ты будешь идти со мной по лестнице, ведущей вверх. И все, что есть в подлунном мире, увидишь у ног своих.

— А как же Вар-Равван? — спросила Анечка, на каждом слоге запинаясь.

— Нет, с ним все решено. Его убьют. И здесь сомнений быть не может!

— Я никуда с тобою добровольно не поеду. Что хочешь делай: издевайся, пытай, хоть режь меня на части, выкалывай глаза… Я не поеду!

— Смешная, — сказал легат, но не рассмеялся. — Да ты подумай, из-за кого страданья все! Из-за кого погибли мучительно твои родители? А тысячи других? Ведь этот Вар-Равван… где ни появится, везде он сеет смерть! Он хуже, ну, я не знаю, чумы! И людям он дает одни слова. Слова и больше ничего!.. Вот ты, которая так долго следуешь за ним, ответь, ты разве не жила и без его елейных слов? Во что поверила ты? Что он сказал такого? — легат разнервничался. — Все эти басни о любви? Все эти сказки о том, что с помощью любви когда-нибудь построят новый мир?.. Ну вот сейчас ты в этом новом мире, где никого уже не распинают и не сжигают за веру в его слова. И что? Мир изменился? Другими стали люди?.. По-моему, теперь все только хуже! Ты не согласна?

Весь этот разговор о Вар-Равване подействовал на Анну, как вода. Холодная и чистая. Ее плеснешь в лицо, глаза откроешь — все вокруг как будто чище.

И на вопросы Станин, хотя на сердце было тяжело, Анна улыбнулась:

— Да, лучше мир не стал. И люди не стали лучше…

— Вот видишь! — воскликнул обрадованно Станий которого улыбка Анны озадачила.

— Но если бы не он… Но если бы не его слова, мир и людей давно бы не было.

Легат вскочил:

— Ты просто дура! Ты — сумасшедшая! Заразная! Теперь — все! Решено! Ты здесь умрешь. Твою зара назад я не возьму. Он заходил по комнате, схватившись за голову. Впервые в жизни легату захотелось разрыдаться. Потом он вдруг остановился, как будто налетел на стену. И тихо-тихо сказал:

— А ты ведь страшней, чем он… Ну что он смог бы, один? Ходил бы из деревни в деревню, из Цобы в Гинзу, из Ен-Герше в Антипартиду, над ним смеялись бы, подавали куски засохшие и… и — все. Один он ничего бы не смог. Такие же как ты… Они-то пострашнее будут! Глупцы, твердящие бездумно то, что один глупец придумал. И повторяющие это бесконечно, везде и всем… Вы, вы людей сбивали с толку, морочили им головы слова ми, смысл которых и сами-то не понимали! И вы же сла гали легенды про учителя, который никого, ни одно го из вас не научил, как стать счастливым… Пожалуй, я тебя убью, а этого чумного… оставлю в живых. Пусть он посмотрит, как ты умираешь, и убирается! В этом мире его ученье о любви уже осмеянно. Здесь ему никто не будет верить и за него не станет умирать.

Сказав так, легат упал на стул. Он больше не мог ни говорить, ни даже стоять. Сил не было. Немного отдышавшись, он взялся за журналы. Хотя картинок их не различал. Да и не пытался! Еще раз мысленно припомнив все, что он во гневе сказал, легат решил, что будет несправедливо оставить Вар-Раввана в живых. Он столько искал его, ловил, преследовал и столько вынес насмешек, оскорблений. Он потерял любимую. Из-за Вар-Раввана. И после этого, поймав его, оставить в живых и отпустить?

Не-е-ет! Так не пойдет!

И тут — стук в дверь. Стук не условный. Станиев поднялся настороженный.

— Что надо? — спросил, проверив под мышкой пистолет в шпионской кобуре.

За дверью по коридору заметался истеричный голос Пелагеи Кольц-Шацкой, заместителя Заваркина по братству:

— Господин Станиев! Мне очень нужна Анечка Измородина! Мне донес… Я знаю, что она у вас! А мы ее все потеряли. Уже разыскиваем через милицию! Нехорошо! Хотя бы предупредили, что у вас, понимаете ли, беседа… А то в «Ноябрь» так и не попала, пришлось Валюту Паршившину туда послать, ну, на замену. Ее там освистали… Одни хлопоты с этой Измородиной! И теперь она, похоже, решила завалить нам церемонию вручения «Стального Эроса»!.. Не выйдет! Анечка, как вам не стыдно?! Немедленно давайте выходите. Вас ждут в банкетном зале. А то еще наш Эрос… стальной возьмет и — ха-ха! — заржавеет. Как у моего супруга… Нет, Анечка, серьезно, выходите! Все вас заждались. Иначе при кажу матросам дверь ломать!

Станиев оглянулся на Анечку.

Она уже сидела с глазами, сияющими надеждой.

Мрачно усмехнувшись, Станиев прошипел:

— Ты зря обрадовалась! Ни эта старая карга, ни лодыри-матросы, ни милиция тебе здесь не помогут. Тебе отсюда уже не убежать. Да и куда ты побежишь без Вар-Раввана?.. Я дверь открою, и ты пойдешь в банкет ный зал… Ты поняла? Пойдешь! Но только для того, чтоб не было скандала. Финальную сцену нашего спектакля, порядком затянувшегося, я бы хотел сыграть красиво.

Он повернулся к двери:

— Ах, как нам стыдно! — он дверь открыл. — Да здесь же не заперто… Входите, входите! Анна Павловна готова с вами пойти куда угодно… А мы с ней, кстати, беседовали здесь о будущих ролях. Вам ясно? О будущих ролях! — он глянул на Кольц-Шацкую так злобнообещающе, что та как подавилась собственными мыслями. И пролепетала:

— Да, да, конечно… О будущих ролях. И я про то же…

А Станиев, не глядя, руку протянул назад:

— Анна Павловна, позвольте мне проводить вас. Вы не против?

Анечка взяла протянутую руку. Пальцы Станиева были как изо льда.

Они поднялись в банкетный зал, находившийся на верхней палубе, и половина стен которого была стеклянной.

Их прихода и в самом деле ждала толпа ехидных журналистов. Меж ними можно было увидеть и актеров, кинокритиков, функционеров братства с кривыми рожами, ну и, конечно, несколько китов из океана финансовых афер.

При появлении Анечки весь люд поднялся, зааплодировал, раздались возгласы, как будто и впрямь встречали королеву или хотя бы принцессу крови.

— Ну что, довольна? — Станиев тоже заулыбался, но страшною улыбкой зверя. — Ты счастлива?.. И вот теперь представь, что этого всего ты сейчас лишишься!

Из-за чего?

Он подвел Анечку к эстраде, на которой уже сидел, от света жмурясь, Алексей Обулов, а перед микрофоном качался на каблуках известный критик Карамзин, он же — редактор журнала «Кадр».

На самом деле его фамилия была Толстой, но Корнелий Орестович решил, что гениев с такой фамилией для нашей страны достаточно. И выбрал псевдоним. Как он считал, гораздо более скромный и незапоминаю-щийся.

Так вот… Корнелий подал Анне руку, помог взойти на банкетную эстраду и, вернувшись к микрофону, объявил:

— Коллеги и друзья! Позвольте мне открыть наш вече… хотя… какой же сейчас вечер? Так значит, позвольте мне открыть…

— Бутылку! — крикнули из зала.

— Бутылки будут позже, — не растерявшись, пообещал Корнелий. — А сейчас я открываю церемонию врученья новой кинематографической награды — «Стального Эроса»! Ура!

— Ураа-а-а!!!

С довольным видом выждав, пока зал смолкнет, Корнелий сообщил, что новый приз решили учредить, поскольку в наше время кино и эрос, можно сказать, близнецы. Они друг без друга теперь немыслимы.

— И это правильно! — заверил всех Корнелий.

И дальше объяснил, что вершиною искусства является то состоянье, когда наш зритель переживает вместе с актерами. А что сильнее всего берет за душу, за нервы, наконец, за сердце?.. Эротика, конечно.

— И это правильно! — всех убеждал Корнелий, хотя все были с ним и так согласны, никто не думал спорить.

И вот сегодня компетентное жюри свой вынесло вердикт. Самой эротичной актрисой года признала…

— Ну вы, наверное, все догадались, — решил привнести интригу в свою речь Корнелий. — Что самой эротичной признали присутствующую здесь Анечку Измородину! Гип-гип ура!

— Гип-гип! Гип-гип!!!

Корнелий вручил все так же бледной Анечке статуэтку мальчугана, чья нагота была прикрыта лишь фиговым листочком. Тут блики фотоаппаратов зачиркали, как крылья стрекозы. Все хлопали, ногами стучали, выкрикивали поздрав-ленья.

— Надеюсь, Анечка, вы и дальше, от фильма к фильму будете совершенствовать свое эротическое мас терство. И мы еще такое, пардон, увидим, что… Ну я не знаю! — Корнелий склонился в уважительном по клоне.

Затем он поднял руку. Мол, тихо, черти! И в ослабевшем шуме сказал:

— Высокое жюри постановило, что самым возбужда ющим и самым любвеобильным актером года был Алексей Обулов! Алешенька, я рад!.. Ты не сыграл ни Гамлета, ни Мцыри, ни дядюшку по имени Иван, но как ты был неподражаем в фильме «Лабуда»! Я фонарею! Поздравляю, Алеша!

Кривляющемуся Обулову был вручен приз под названием «Стальной». Он выглядел как нечто, торчавшее с подноса вверх, но непонятное. Поскольку было накрыто покрывалом стального цвета. И покрывало не приподнималось.

— Дерзай и помни, Алексей, что все мужчины смо трят на тебя с большой надеждой. Ты должен на экране показать, что мы умеем, на что способны. Пусть глядя на тебя, любая из женщин вспомнит, что слово «муж» исходит от «мужчины»! Ну а мужчина — вот он, на экране…

Корнелий обратился к залу:

— Есть пожелания к лауреатам?

— Есть! — перекрывая всех, раздался голос критика Бубуки, обиженного тем, что его не взяли в состав жюри. — Пусть лауреаты прямо здесь, сейчас докажут, что получили призы не зря! Пусть разыграют эротическую сцену.

Тут и Корнелий несколько оторопел:

— Не понял… Как это? Что вы хотите? Но за Бубукина ответил Обулов:

— Прекрасная идея! Анечка, ты как? Анечка с готовностью сказала:

— А что? Давай! Корнелий заулыбался гаденько:

— Вы это… серьезно?

Обулов поставил приз на столик у стены:

— Ну а какие шутки, Корнелий Орестович? Раз публика желает, актер обязан подчиниться. Мы — люди подневольные.

— Давай, давай! — согласно закричали в толпе. А телеоператоры поспешно меняли кассеты и аккумуляторы. Такое да не снять? Уволят к черту!

Анечка шагнула навстречу Обулову. И если раньше он был ей противен, то сейчас казался милым и желанным. Под взглядом Стания Обулов был ей дорог. И в этот миг она бы согласилась с ним на все. Почти.

— Итак, сейчас мы разыграем сцену… — Анечка замялась.

— Да что выдумывать?! — не выдержал Обулов. — Мы просто разыграем сцену любви. Все просто, без затей… Начнем с того, что ты меня целуешь. А дальше, как получится…

Он Анну взял за плечи и притянул к себе.

Какая-то струна смертельно натянулась в ней, но Анна сделала усилье, расслабилась и стала целовать Обу-лова с такою страстью, что в зале застонали.

А руки Обулова уже скользили по телу Анны. Скользили очень смело и даже дерзко. В зале глотали слюни и сопели. Когда же рука Обулова добралась до…

— Остановись, мерзавец! — прохрипел Станиев. — Оставь ее! Немедленно! Иначе я убью тебя сейчас же!

И Станий-младший, легат, решительно поднялся на сцену.

Под недоуменный шум зала Станий-младший вырвал Анну из объятий Обулова, который так увлекся, что ничего вокруг не замечал и уж тем более не слышал и не видел легата.

От неожиданности Обулов задохнулся и с распростертыми руками так и замер на несколько секунд. Но надо сказать, Обулов был не из зевак. Он быстро опомнился и, покраснев от ярости, взрычал:

— А это кто? Какого черта?! Уйди, ублюдок! Слиняй скорее!

— Что-о-о?! — легат железной рукою отодвинул Анну в сторону и сделал жест к бедру.

Какое-то смятенье случилось в воздухе. Ну словно пробежала рябь. И в зале стало мрачнее и тяжелей дышать.

Глаза у Анны в испуге округлились. Она увидела то, чего другие не заметили: все в зале сделались иными, чем миг назад. Вся публика — актеры, журналисты и прочие — вдруг оказались в одеждах странных, но таких знакомых ей. В хитонах, туниках, сандалиях разбитых, в плащах мешко-подобных, накидках с капюшонами.

— Что ты сказал, урод?! — ревел взбешенный Станин. — Как разговариваешь с римским легатом?! На колени! Падай! Иль я тебя сейчас…

И Станий от бедра рванул из ножен меч. Тот блеснул, как фотовспышка, и в грудь нацелился Обулову.

— Не надо! — закричала Анна.

— Молчи, блудница! Не мешай! — Станий-младший на Анну не посмотрел. Его свинцовый взгляд жег Обулова как кислотой.

Обулов попятился, но на лице его не появилось страха.

— Любимец женщин!.. Сейчас я так устрою, что жен щинам не будет за что тебя любить. Иди сюда, иди, развратник, — Станий медленно сам шел на Обулова. И неожиданно в руке Обулова блеснуло лезвие меча. Блеснуло усмешкой злою.

— Это я урод? — усмешка полоснула и по лицу Об лова. — А ты давно смотрелся в зеркало, красавчик? Сейчас я из легата сделаю легашку! И Обулов бесстрашно бросился вперед.

Зал ахнул. Сталь зазвенела о сталь.

А в голове у Анны хулиганский голос с блатными интонациями замурлыкал песню, которая ей показалась знакомой и в сердце отозвалась тоскою:

Смешная песенка из детства.

Ей пел ее отец. Не Минарефф. Другой. Ей или Анечке?..

Станий и Обулов сражались на смерть. Рычали, скрипели зубами, пытались один другого ударить кулаками. Но главное — мечи. Сыпя искры, звеня с такой свирепостью, что у Анны при каждом их ударе дергалась щека, мечи без шуток стремились к крови. В конце концов короткий меч Обулова был выбит, а сам Обулов повалился на пол. Станий бросился к нему и, наступив ногой на грудь, приставил острие меча Обулову под подбородок.

— Ну что, любимец женщин? — хрипел он, тяжело дыша. — Ты понял все? Еще вопросы есть?.. Проси пощады!

Обулов и не пытался сбросить ногу легата. Он, казлось, смирился с тем, что произошло. Но после этих слов воскликнул:

— Пощады? Просить? Мне у тебя?.. Катись ты знаешь, куда, легашка!

— Проси пощады!

— Нет!

Глубоко вздохнув, легат сказал, как что-то сам обыкновенное:

— Ну, ладно. Тогда тебе конец. Из зала не выдержал Корнелий и закричал:

— Имейте совесть! Станий ухмыльнулся:

— Я ее имею два раза в сутки. А иногда и чаще!

И совершенно равнодушно Станий-младший резанул мечом Обулова по горлу. Кровь хлынула на сцену. В зале закричали. Анна осела на пол без чувств.

…Она очнулась в каюте, из которой ушла в банкетный зал. Очнулась все на том же диване.

Станий-младший листал журналы у зеркального столика.

Увидев это, Анна глаза прикрыла и постаралась вздохнуть неслышно.

Она не хотела верить, что все, свершившееся на сцене, было правдой. И пока она старалась не верить, ей казалось, что ничего и не случилось…

Трижды грохнув в дверь кулаком, в каюту вошел высоченный легионер в тяжелом вооруженье, протиснувшийся только боком, поскольку прямо, плечами в дверь не проходил.

Станий отшвырнул журнал, поднялся.

Приставив ногу, стукнув об пол копьем, солдат простуженно прогавкал:

— Он здесь! Он прибыл!

И Анна от голоса легионера с пульсирующей болью, со смятым рассудком поняла, что — правда все! Обулов убит. А на корабль прибыл Вар-Равван…

ГЛАВА 26 ЗА ДВЕРЬЮ

Вар-Равван и Сабина шли по коридору под те же звуки из-за стен. Под стоны, треск огня, отчаянные крики, под пение какое-то и эхо взрывов. Светлее в коридоре не становилось. Вар-Равван и Сабина друг друга различали с трудом и шли на ощупь.

Вдруг Сабина прошептал с тревогой:

— Смотрите, свет!

Действительно, вдали вдоль пола коридора протянулась, как призрак, полоска света. Золотистого… Они пошли быстрей и вскоре уткнулись в дверь, которая размерами напоминала ворота. То есть, от стены к стене. Из-под нее-то и выползал тот золотистый свет.

Сабина надавил, дверь поддалась и стала приоткрываться. Но юноша тотчас же руку с нее убрал. Ты что? — Вар-Равван улыбнулся. — Боишься? Нет. Но опыт научил меня, что не в любую открытую дверь следует входить. Как не любой улыбке можно верить.

Вар-Равван посмотрел на дверь:

— Я думаю иначе. Коль ты встречаешь на пути пре-граду — преодолей ее. Реку переплыви, на гору вскараб- кайся, а через пропасть сделай мост. Ну хотя бы дерево сруби, чтобы оно упало своей верхушкой на далекий край… А если встретил дверь — открой ее, войди и там уже суди о том, что ждет тебя за дверью. Все очень просто! Мир прост вообще, когда не держишь зла на него…

Сабина пожал плечами и присел:

— Сказать по правде, я с вами не совсем согласен Так может рассуждать лишь тот, кто в жизни, в людях толком не разобрался! Но… вы слышите? Какой-то аромат исходит из-под двери.

— Со мной ты не согласен… Ты! Который считае себя моим учеником… Печально, но я уже привык тому, что меня никто не понимает. И прежде всех — мои ученики. Вы так горазды повторять мои слова! Но повторяя, вы меняете их смысл. А это хуже, чем если бы вс вы молчали… Я привык, привык! Господи, как больно этого в груди…

— Вы запах узнаёте? — спросил Сабина.

Он вроде бы не слышал того, что говорил с досадой Вар-Равван.

Сабина пробовал под дверь подсунуть пальцы. Н получалось. Слишком щель узка.

— Запах? — Вар-Равван опустился на корточки. — Знакомый запах. Так пахнет степь весной, на утро после ночного ливня. Так пахнет степь к востоку от Ерашалаима. Тюльпаны там так выстилают плавные холмы, что степь походит на ковер бескрайний. Раскинувшийся от горизонта до горизонта. И хочется лежать на нем с открытыми глазами и в небо смотреть, смотреть. В небо из голубого шелка.

Сабина помрачнел:

— И вот когда лежишь так, я помню это хорошо, то можешь услышать звуки издалека. А если ухом припадешь к земле, то можно расслышать шаги за мно госотен стадий… И топот уставших лошадей с солдатами услышишь раньше, чем их увидит кружащий в небе коршун!

— Да, это так, — Вар-Равван задумался. Помолчав, Сабина спросил:

— Вы что-то вспомнили?

— Мне почему-то кажется, что это запах не утра вообще, а именно того… ты понимаешь? того последнего, безоблачного утра!.. И правильно ты все сказал. Мы топот копыт услышали задолго до того, как всадники набухли на горизонте. Они смешными казались издали! Симеон еще сказал, что они похожи на бараньи шарики. И сам смеялся. Надо же такое придумать! Бараньи шарики… Нет, это были солдаты. Это были люди, которым никогда и ничего не суждено понять.

— И что вы сделали?

— Мы?.. Симеон и Франий, и все другие стали говорить, что надо поторопиться, бежать, искать какое-нибудь укрытье.

— Вы не побежали?

Вар-Равван усмехнулся:

— Ты понимаешь, когда тебя загнали в угол, лезть на стену глупо. Смеяться будут. А зачем мне это?.. Я им сказал: бегите, прячьтесь. Я останусь… Да, да! Поверь мне, это тот самый запах.

Сабина встал. И посмотрел на дверь в раздумье. Потом спросил:

— Ну, то есть, вы знаете, что ждет вас там, за дверью?

— Да, знаю.

— Мне кажется, я тоже…

Поднялся и Вар-Равван:

— Конечно, догадаться нетрудно… Но почему тогда ты мне не предлагаешь вернуться?

— Я предлагал уже. И даже просил!

— Но это было еще до двери.

Угольки в глазах Сабины пылали тем огнем, который Вар-Равван в них и подозревал.

— Я предлагал, когда все было еще неясно!

— Нет, все было ясно с самого начала, — не согласился задумчиво Вар-Равван. — Все было ясно, когда я только спускался с Лысой Горы!.. А раньше чуть или попозже, так это ничего по сути не меняет.

— Но все равно, в начале коридора вам было можно вернуться! Не зря же меня послали к вам.

Вар-Равван пристально посмотрел на юношу:

— Ты хочешь сказать, что сейчас уже не предлагаешь возвращаться?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю… Наверно потому, что сам бы не вернулся. И не вернусь… Хоть даже вы пойдете назад.

Тихонько рассмеявшись, Вар-Равван спросил:

— А если я и в самом деле пойду назад, что станешь делать? Стоять у двери до скончанья дней?

Сабина замотал лохматой головой:

— Нет, стоять не буду. Войну туда и всем скажу, что я — Вар-Равван.

— Войдешь туда и скажешь? Красиво!.. Но знаешь ли ты отважный юноша, что за красоту приходится платить кровавой платой? У красоты один закон — отдай ей жизнь! Всю. До последнего дыханья. Иной цены она не признает… Ты умереть готов? Не завтра, не когда-нибудь. Не где-то. А прямо сейчас, за этой дверью. Готов?

Огонь в глазах Сабины побелел. Потрескавшиеся губы шевельнулись:

— Да… Готов.

— Под именем чужим?.. Никто ведь не узнает, что это ты пошел навстречу солдатам, что это ты распят на перевернутом кресте! — голос Вар-Раввана рвался от гнева.

Сабина отпрянул:

— Но почему на перевернутом?

Вар-Равван рассмеялся зло:

— Каждый должен понимать, кто он такой, и для чего он совершает свои поступки… Крест должен быть один. Стоящий нормально. Один!.. Если таких крестов вдруг станет много, все потеряет смысл. Все жертвы ока жутся напрасны. И в том числе твоя… Ты знаешь, сколько погибло вар-равванов, чтоб Вар-Равван был жив?! Ты знаешь, сколько часов провел я, оплакивая их?.. Ты думаешь, я не понимал, что уходя от пастухов, которые меня предупреждали о погоне, я оставляю их на смерть? А сколько вдов осталось в деревнях, когда мужчины отказывались указать, куда направился я? А кто растил сирот, родителей которых закапывали в землю живьем?.. Все это надо взвалить себе на плечи, на сердце, в душу, если хочешь назваться Вар-Равваном!.. Ну, что молчишь?

Сабина насупился.

А запах трав струился из-под двери. И свет из-под нее, казалось, ярче стал.

Вар-Равван вздохнул:

— Давай поступим так… Ты отправляешься сейчас назад… Когда-то давно ты сделал уже то, что сам хотел. Меня с тобою не было тогда! Как я жалел… Поэтому сегодня ты должен выполнить, что я скажу. Не спорь!

— Но я…

— Не спорь! — Вар-Равван был неумолим. Теперь уже его глаза блистали неустрашимо. — Ты сделаешь, что я сказал! Пойми, я первым спустился с Лысой Горы, и я последним должен войти вот в эту дверь. Я! И никто другой… А ты… Иди. Стань Вар-Равваном… Вар-Равван обязан жить.

Вар-Равван закрыл глаза. В раздумье. На мгновенье. Но этого вполне хватило Сабине надавить плечом на дверь. Дверь приоткрылась. Сабина шагнул в нее и растворился в золотистом свете, в густом, пьянящем аромате трав.

— Жить должен настоящий Вар-Равван! — услышал Дикообразцев бросившийся следом.

— Сабина! Стой! Вернись!

Дверь стремительно закрылась. Беззвучно. Со стороны казалось, она незаперта. Но Дикообразцев напрасно бился о нее, напрасно стучал, пытался открыть. Звук от ударов был почти неслышен. Обессилев от бессмысленных попыток, Дикообразцев сполз спиною по двери и долго так сидел, кусая губы. У ног его сгущался и сгущался туман. Ластящимися, подлыми клубами. …За дверью веселилось солнце! Вот было где ему раздолье! Ни облака на небе, ни деревца в степи. Как скатертью кровавой степь покрывали тюльпаны. От горизонта к горизонту… Кто так говорил?

Какая, впрочем, разница!

Сабина улыбнулся. Хоть он не помнил, кто так сказал красиво, но все равно ведь — чудесно же! Утро словно праздник. Костер потрескивал, но в этом свете солнца его огонь языческий был бледен смертельною болезнью. Сабина лежал ногами к костру, закинув руки за голову и любовался шелком неба. Сейчас он ни о чем не думал.

Ни о погоне близкой, ни о том, что совершил ошибку, когда пришел так близко к Ершалаиму. И что теперь ему, пожалуй, не вырваться из той петли, которую стягивали вокруг него римляне. Его предали. Без сомненья. Иначе весть о том, что здесь, в селении Гумир, он очень нужен, что ждут его, а римляне об этом не знают, до него просто не дошла б. Но кто-то весть принес. Издалека. И он отправился в Гумир, хотя предчувствовал ловушку. Однако у таких предчувствий есть и другая сторона. Когда на сердце свернется ледяная змейка предчувствия опасности, весь мир становится роднее, и прелесть его воспринимается всем телом и всей душою. Поэтому и здесь, неподалеку от Гумира, в двух днях ходьбы от дикого Ершалаима, Сабина с особой радостью смотрел вокруг. Обложенный со всех сторон засадами.

— Я слышу конский топот! — воскликнул Симеон.

Сутулый, он так вскочил с земли, что словно распрямилея, расправил плечи, стал стройным. Страх и не плечи расправляет…

— Я тоже! — откликнулся Зелей, но продолж лежать, прижавшись ухом к придавленным цветам.

— Ты слышишь, Вар-Равван, погоня! — это уже был голос Петра, могучего верзилы с до корки красной обветренным лицом. — Нам надо уходить!

— И лучше поторопиться, — без паники и рассуд тельно сказал Сиким.

Сабина улыбался небу.

— Вар-Равван, очнись же!

— Ты разве нас не слышишь?!

— Приди в себя, учитель!

— Решай же, Вар-Равван!

Над ним склонились перекошенные лица. Глаза см трели испуганно, с надеждой, с непониманьем. И тут Сабине стало ясно, что Вар-Равваном называ его. Его! Что все вопросы — к нему. Что это он и должен решить, ответить, сказать хоть что-то.

Сабина сел и осмотрелся. Щелка небес все также безмятежны. И степь кровава. И аромат тюльпанов дурманит голову.

— Вон, вон они!!! — вскочил на ноги Зелей и указал на запад.

На горизонте, как почки на деревьях, набухали фигурки всадников. Примерно, двадцать. Пока они казались лишь точками. Но без сомненья, то были всадники. Римляне.

Сабина встал.

— Что будем делать? — у Франия слезился левый глаз.

— Бежать на юг, я знаю там овраг. В его откосах есть пещеры, — Зелей дрожал и не мог сдержаться. — Нас не найдут в них.

Симеон расхохотался, и все взглянули на него с испугом. А он, давясь безумным смехом, выдавливал:

— Они… они… похожи… на ба…бараньи… шарики!

Его словам никто не улыбнулся.

Петр прорычал:

— Заткнись, придурок! Эти шарики сейчас прика тятся и сделают из нас одну большую коровью лепешку!

Заткнись! Иначе я тебе сейчас…

— Не ссорьтесь, — тихо проговорил Сабина. Все посмотрели на него.

— У вас нет времени на ссоры.

— Ты прав, учитель! — Петр исподлобья смотрел на Симеона, которому никак не удавалось справиться со смехом.

Сабина встал меж ними и сказал Петру:

— Не обижай его. Он успокоится. Франий со страхом в голосе сообщил:

— Они как будто едут прямо к нам! Неужто заметили?

— Что делать, Вар-Равван?

— Скажи, учитель!

— У нас есть палки, два меча. Вокруг полно камней…

Мы будем защищаться! — и Петр, подняв кулак, с угро зой потряс им в воздухе.

Зелей насупился:

— Ты с ума сошел! Сопротивляться римлянам? Всех убьют на месте!.. А если мы сдадимся, то будет надежда сбежать от них. Неправда ли, учитель?

Петр резко повернулся к нему.

От гнева лицо Петра вскипело малиновыми пятнами:

— Что ты сказал?! Сдаваться римлянам, имея мечи?!.. Да никогда!.. Ах, подлый трус! Не ты ли предал нас?.. Но знай, что если ты побежишь сдаваться, я пер вым рассеку тебя мечом. Напополам! А после брошусь на первого же римлянина, который приблизится к учите лю. И пусть меня убьют, пусть разорвут на части, но хотя бы ухо солдату отрублю! Я…

Не дав Петру договорить, Сиким сказал:

— Мне кажется, что лучше всего для нас, пока не поздно, рассыпаться, поодиночке разбежаться и спрятаться, кто где сумеет. Ведь степь — не караван-сарай, где вечно все заняты углы. Здесь места хватит для всех. И так скорее мы спасем учителя. Ведь римляне за каждым не поскачут. Сабина согласился:

— Ты прав, Сиким. Бегите, кто куда! По одному. Быстрее! Пока есть время…

— Бегите? А ты? — насторожился Петр.

Зелей заторопился:

— Как говорит учитель, так надо нам и сделать. Я иду на юг.

— А я на север! — поддержал Сиким.

— Вы разбегаетесь? — возмутился Петр. — Бросаете учителя? Шакалы! Так вот что стоят все ваши заверения в любви и клятвы быть рядом до конца?! Ну ладно! Расползайтесь все! Как вши! Но я останусь с учителем и буду защищать сто один.

И Петр поднял с земли короткий меч.

— Я тоже никуда не побегу, — встал с Петром Лука.

— Я — с вами! — собравшись с духом, выкрикнул им Франий.

Давя волненье, Сабина обратился к этим трем:

— Оставьте глупую затею. Я не хочу, чтоб вы сражались. Смысла никакого!.. И дело не в том, что римлян больше, что они солдаты, а потому умеют сражаться, а вы — нет. Важнее, что, покушаясь убить другого, вы предаете меня и все, что я вам говорил. Запомните: убийство убийством не остановить!

— Так что же, смотреть спокойно, как тебя схватят? — Петр меч не опустил.

— Вар-Равван! Мы не можем допустить, чтобы тебя пленили! Ты знаешь, чем это кончится… — от этих слов, от страха Франий задыхался.

— Тебя убьют, — зловеще, тихо сказал Лука. — Ты понимаешь это? Я думаю, они не повезут тебя в Ерша-лаим. К чему? Вдруг ты сумеешь убежать? Да и потом… они тебя боятся. Они боятся, что люди в Ершалаиме, узнав, что ты пленен, поднимут бунт… Ты живым не нужен ни прокуратору, ни Синедриону…

— Живым я никому не нужен! — почти что весело промолвил Вар-Равван…

ГЛАВА 27 ЖЕНСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ

Колдунья из Маргариты Николаевны вышла отменная!

Лишь только на стене у входа в один научно-исследовательский институт средь прочих объявлений появился ее рекламный плакат, как очередь у двери под номером 69 выстроилась словно за авансом. И что ж тут удивляться, когда с плаката на проходящих смотрела женщина обворожительнейшей красоты. И как живая! К тому же с добрым взглядом, заглядывающим в душу и душу ласкающим.

На листке, пришпиленном слева от двери 69, было написано, что Маргарита Николаевна предсказывает судьбу, снимает стрессы, сглазы, порчу, устраивает браки и браки разрушает, излечивает решительно все болезни, какие есть и те, какие будут, предупреждает о налете налоговых инспекторов, охмуряет кредиторов, запугивает должников и возвращает совесть… Короче, оказывает полный комплекс колдовских услуг И все — по смехотворным ценам.

Понятно, что желающих попасть к ней нашлось немало. И так же понятно, что поначалу шли на прием все больше сотрудники НИИ.

А выходя от Маргариты Николаевны, помимо остального рассказывали изумленно, что аппартаменты колдуньи занимают четыре огромных комнаты. Их это изумляло потому, что дверь под номером 69, насколько знали все, вела в убогую подсобку с одним малюсеньким оконцем. Такую тесную, что в ней и канцелярский стол не помещался. А тут…

Ну что ответить им?.. Запамятовали о пятом измеренье. Напрасно! Его еще не отменили.

Вот почему-то никто из многоумных сотрудников НИИ не изумлялся, что кабинетик их директора был короче городошной площадки. Поэтому директор, бросая биту, спиной вжимался в стену. А кто сумеет в этом положенье серьезный нанести удар? Чего же спрашивать тогда, с какого хрена так часто меняют стекла в директорском зеркальном шкафу? То, что кабинет директора столь безобразно мал, — да, это чудо. Позорное! А стены подсобок раздвигать умеют нынче многие. И то, что преображенье подсобки так изумляло сотрудников НИИ, во многом подтверждает предположенье, что это был дремучий институт…

Итак, желающих попасть на прием к Маргарите Николаевне собралось столько, что прибежал вахтер, зачем-то сидевший у парадной двери, и стал кричать, что всех к чертям разгонит, коль этот базар не прекратится. Тогда из 69-й вышла старушка в черном одеянье с морщинистым-морщинистым лицом и, обратившись к вахтеру, сказала:

— Милейший, не поминайте черта всуе! Иначе, кто знает, что с вами может приключиться.

Вахтер затопал ногами, покраснел и зарычал:

— Ты, старая, молчи! Ты знаешь, с кем говоришь?! Я тридцать лет служил, чеканил шаг, стоял правофланговым…

— К даме обращаться на «ты»? — брезгливо произнесла старушка под общее хихиканье. — Фу, хам какой! Вам место в конуре…

Вахтер вдруг задрожал, задергался и заискрился. Еще мгновенье — он стал туманностью светящейся, и тут же залетный сквознячок унес туманность, не оставив следа.

Тю-тю вахтер. Гуд бай, май лав, гуд бай! А через миг в одном из частных дворов поселка имени супруги вождя всех революций, в собачьей конуре, возник лохматый пес. Он цепь затряс, завыл, залаял и кинулся кусать свой бок, где блохи устроили гулянку. Услышав вой его, хозяин двора в недоуменье вышел на крыльцо, поскреб затылок и, вернувшись на кухню, сказал хозяйке:

— Ты представляешь, Трезор вернулся! И сам залез в ошейник! Бывает же такое, черт подери его…

Исчезновение вахтера очередь у 69-й сопровождала вздохом удивленным. Ну а когда старушка в черном обратилась к ней словами «Дамы и господа…», очередь захлопала в ладоши. От страха и восторга.

Старушка поклонилась и продолжала:

— Дамы и господа!.. Мы примем всех, не надо волноваться, но и шуметь, прошу вас, не надо. Не сомневайтесь, Маргарита Николаевна всем вам поможет. И это было правдой.

А Маргарита Николаевна работала, не покладая рук. Снаружи, в коридоре, ожидающим казалось, что посетимтели не больше минуты находились в 69-й. А те, кто выходили из комнаты, упорно утверждали, что час — как: минимум! — сидели в кресле перед колдуньей. Впрочем, какая разница, как долго с тем или иным; клиентом работала Маргарита Николаевна! Важнее то, что каждый остался доволен. Еще бы! К одной клиентке вернулся муж. Здесь же, прямо в 69-й. Он вышел из стены и кинулся к своей законной, которую три месяца как оставил, уйдя к молодке с длинными ногами, ну, и с деньгами. Она работала в коммерческом, киоске. А тут он из стены да на колени — бух! И ну вспотевшей от счастья супруге руки целовать.

— Я к Зинке, — шепчет, — больше ни полшага!.. И никакие ноги, — говорит, — с твоим борщом сравниться не могут! Я твой навеки…

Другому клиенту Маргарита Николаевна показала из окна его машину, которую угнали недели две назад. Так он от радости полез в окно!

А необъятной даме дала испить пахучего настоя. Та десять раз присела после и, знаете, как баба снежная в апрельский день на солнце, стала таять, таять… И сделалась фигурой под Джейн Фонду! Естественно, что платье пятьдесят шестого размера на ней обвисло, как сдутый дирижабль, а кольца и браслеты посыпались на пол блестящим дождем.

— Ой, батюшки, да как же я пойду? — дама вот-вот и разрыдалась бы!

Но Маргарита Николаевна ей улыбнулась и сказала кому-то:

— Подайте госпоже наряд!

Лиловый негр в одной набедренной повязке мгновенно вышел у Маргариты Николаевны из-за спины, неся в огромных мускулистых руках коробку с платьем и прочим хитросплетеньем женским из кружев, тесемок, лент.

— Извольте переодеться. Я думаю, все это вам подойдет, — и Маргарита Николавна указала клиентке на зашторенную дверь.

Дама в дирижабле потупилась и, порозовев, кивнула на исполина в набедренной повязке:

— Он мне поможет?

— Это уж как хотите…

И дама тут же устремилась к двери.

Негр шел за ней торжественной походкой султанского слона.

…Так продолжалось долго. Пока к подъезду института не подлетели, сиренами распугивая прохожих и ворон, семь черных „Мерседесов“ в тесном окружении трясучих милицейских „канареек“. Блюстители порядка оцепили вход в институт, всех разогнали в холле, в коридоре, а у 69-й возникли гренадеры в камуфляже и черных масках. Как палачи. Но с автоматами, не с топорами.

— Фрида! Что там за шум? — спросила Маргарита Николаевна в приемную, где с вязаньем сидела в кресле та сморщенная-сморщенная старушка.

Не отрываясь от вязанья, старушка откликнулась:

— Приехали спецслужбы в лице своих начальников.

— Начальники спецслужб? А почему же они так неповоротливы, грузны? Они, по-моему, и шпаги-то не удержат в руках и с самой покладистой кобылой не справятся! И пахнет от них мышиным духом, бумагами и пылью. Ну, не знаю… Какие такие спецслужбы они могут возглавлять? Я не доверила бы им командовать мытьем посуды! Что надо этим господам?

Пожав остроугольными плечами, Фрида ответила: — Не торопитесь, хозяйка! Они сейчас расскажут сами. А дельце у них забавное…

Начальники спецслужб в лице трех рыхлощеких мужиков ввалились в приемную и, потрясая подбородками, уставились на Фриду, которая невозмутимо продолжала вязать.

Как так? Не встала смирно? Не приветствует? Не чтит?

Но Фрида невозмутимо губами шевелила, глядя только на рождающийся носок.

— Мы к… к… кхе-кхе, — начал самый смелый.

— К дантисту? — подсказала Фрида.

— К данти… К какому еще дантисту?! — возмутился; он.

— Ну уж не знаю, к какому. Это вам видней, не у меня, у вас ни к черту зубы, — Фрида выглядела попрежнему домашней. — А если вы пришли проситься на прием к колдунье, то так и говорите.

— К ней! Все правильно. О'кей! — ловко встрял в разговор второй, наполовину владевший тремя чужими языками.

Фрида отложила вязанье и поднялась:

— Пойду спрошу. Не сильно ли хозяйка утомилась…

— Ты это брось, бабуля! — попёр на Фриду третий. — Сейчас отдам команду, и будешь со своей хозяйкой надраивать полы в каком-нибудь бараке в Магаданском крае. Мы не шутить приехали! Мы с государственной проблемой.

Тут Фрида на каблуках легко и резко развернулась к начальникам спецслужб, и челюсти у них отвисли.

А как же не отвиснуть? Ведь перед ними стояла молодая, высокая и стройная княжна надменной красоты.

Никаких морщин и плеч сухих. А платье длинное из фиолетового панбархата с жемчужной вышивкой.

— Вы что-то сказали о возрасте моем? — жестоко губы изогнулись, и третий из начальников со свойственной ему смекалкой понял, что голова его повисла на волоске. Одном-единственном.

И что по мановению руки надменной княжны сейчас же этот волос без долгих слов возьмут и перережут.

— Я не о вашем возрасте, а вообще! — он поспешил заверить хозяйку фиолетового платья.

Смерив его презрительно глазами, Фрида заметила:

— Должна сказать, что „вообще“ бывает лишь глупость. Вас это следовало бы знать!..

— Теперь я знаю.

— …А что до государственных проблем… Моя хозяйка не очень любит вмешиваться в них, поскольку, как правило, проблемы эти государства ни коим образом не касаются. А прикрывают делишки ловких чиновников… Но раз уж вы пришли, узнаю у хозяйки… — и с этими словами Фрида исчезла за дверью кабинета.

Переглянувшись, начальники спецслужб вздохнули облегченно и пот утерли. Каждый захотел такую секретаршу завести себе.

А Фрида уже вернулась и повела рукою, приглашая начальников спецслужб войти.

Их встретила, как деготь, темнота, которая казалась еще таинственнее и угрюмей от одинокой свечи, горевшей на письменном столе.

Подойдя к столу, начальники услышали:

— Присаживайтесь, господа.

И только тут увидели пятно лица, мутневшее на заднем плане свечки.

Они расселись на стульях с решетчатыми спинками и мялись, как первоклашки, не выучив урока.

— Так что вас привело ко мне? — спросила Маргарита Николаевна, и голос ее дрожал тревожным эхом под потолком.

— Мы… вас… к вам… нам…

— Понятно!.. Вам нужен государственный преступник по имени Рамзай, — пророкотало эхо.

— Мы… вот… хотелось бы…

— Наивный вопрос! Медитировать? Лучше, чем я, никто на свете не умеет! Поверьте уж нечистой силе… Сейчас я вас свяжу с Рамзаем.

Второй начальник все же справился с собой:

— Вери гуд!.. Бат… он захочет с нами говорить? Под потолком раздался смешок:

— Посмотрим, как он не захочет!..

На столе, у свечки, появился кувшинчик, коричневый, из глины. Он слегка дымился. Начальники увидели, как две руки из темноты к кувшину протянулись и нежно стали поглаживать его бока кончиками прозрачных длинных пальцев.

Дым из кувшина заструился вертикально и почернел.

— Уходят время, расстоянья, страхи…Уходят голоса, уходят люди… Сливаются в один котел, в одно желанье… — как будто читала Маргарита Николаевна.

И голос ее начальников спецслужб заворожил. — Нет никого порознь, есть все в одном… Ты, называющий себя Рамзаем, слышишь меня?

Ответ пришел не из кувшина. Сверху:

— Слышу, моя душа…

— Ты мне ответишь на все вопросы?

— Спрашивай. Отвечу…

Маргарита Николаевна наклонилась к столу, к свече, и начальники спецслужб увидели ее суровое лицо с сияющими глазами:

— Что вас интересует? — спросила она начальников.

— Пусть ответит, в Москве он или нет! — нашелся первый.

— Ты где, Рамзай, в Москве? — обратилась к кувшину Маргарита Николаевна.

— Нет. Пока я далеко…

— У-ф-ф-ф… — первый начальник аж вспотел. — А и я-то думал, что мои мерзавцы врут, чтобы только всех успокоить. Ну, слава Бо…

— Т-с-с! — Маргарита Николаевна не позволила ему договорить. — Еще вопросы есть к Рамзаю?

— А он в Москву вообще-то собирается?

— Пока не знаю, не решил. Но если надо…

— Не надо! Не надо! Так и передайте! — вскричали все трое. И очень дружно.

Маргарита Николаевна кивнула:

— Рамзай, мой брат, прошу, в Москву не приезжай!

— Ну, если просишь ты, то не поеду…

Начальники, забыв про все на свете, вскочили и стали обниматься. Как будто бы «Динамо» забило гол «Спартаку».

Дав время им нарадоваться, Маргарита Николаевна поинтересовалась:

— В чем вторая проблема, с которой вы пришли сюда?

Заняв свои места на стульях, начальники стали толкать друг друга в бок. Решительнее всех был полиглот. Он и сказал:

— Мы понимаем, се ля ви, что каждый может занемочь. Однако, болезнь болезни — рознь. Натюр-лих!..

— Вы это о самом-самом говорите? Его имеете в виду?

— Си, си, мон ами!

— Я вам не друг! — отрезала без всякого смущенья Маргарита Николаевна. И так пронзила полиглота взглядом, что у того чуть не отсох язык. — Итак?

Третий из начальников кашлянуть хотел солидно, но получился зайчий кашлёк, когда косой, забившись в норку, надеется, что волк ее минует.

И все-таки начальник произнес:

— Нам надо знать, откуда он издает приказы. Нам говорят одно, но мы подозреваем другое.

— Милейшие, — и Маргарита Николаевна опять откинулась в густую тень, — насколько я понимаю, у вас другая задача: приказы выполнять. А где уж они подписываются, не ваше дело!.. К тому же лично вам я посоветовала бы лучше приглядывать за собственной женой. Подумайте, не слишком она часто ездит на примерки? В одно и то же время, пять раз в неделю. И постоянно с вашим адъютантом… Смотрите, скоро и папаха на голову не будет налезать.

Третий на секунду онемел, потом вскочил:

— Как? Что? Моя супруга? Не только с Баркевичем, но и с Володькой?! Повешусь!

— Ну, это воля ваша, — задумчиво сказала Маргарита Николаевна. — Но в вашем звании, я вешаться не стала б, а застрелилась… А впрочем, как хотите…

Тут первый крякнул и с робостью спросил:

— А мне что посоветуете?

— Вам… На вашем месте я бы послезавтра с Жутимским на охоту не поехала. Во-первых, не сезон, а во-вторых, седьмая бутылка водки будет лишней. И «скорая» помочь вам опоздает. Вы лучше займитесь физкультурой, бег по утрам, зарядка, теннис по пятницам. Глядишь, лет семь еще протянете. Хоть сердце у вас, конечно… — и Маргарита Николаевна многозначительно руками развела. Мол, плохо дело.

Второй начальник, полиглот, предусмотрительно заулыбался:

— Спасибо, но мне ничего предсказывать не надо. Я знаю все и сам.

— Конечно! Как не знать? — не возразила Маргарита Николаевна. — Вы умный человек и понимаете, что рано или поздно, однако, конкурирующие службы разыщут и ваш счет в токийском банке, и узнают, откуда деньги поступали на него… Недолго осталось утаивать и обе дачи: на Лазурном берегу и новенькую в Тунисе… Я больше вам скажу! Уже есть фотоснимки, на которых вы запечатлены с кем, как по-вашему? Второй начальник побледнел:

— Это умелый монтаж!

— Правильно, с вальяжным господином, который плохо говорит по-русски. Зато сицилийский его акцент прекрасен. Хотя вообще-то он живет в Чикаго…

— Монтаж, монтаж! — упорствовал второй.

— Да боюсь ты, — злорадно усмехнулся первый. — Какой монтаж? Зачем он нужен? Пока я эти снимки никому показывать не собираюсь. Я думаю, что мы с тобой договоримся.

Полиглот подпер рукою сердце:

— Ты… Ты… Да знаешь, я…

— Довольно, господа! — сказала властно Маргарита Николаевна. — Я от вас устала, — и тут же свечу задула.

Начальников спецслужб какое-то теченье тьмы умчало прочь из кабинета и разбросало по их машинам.

И кавалькада черных лимузинов под вой сирен, в сопровождены! «канареек», движенье перекрыв, заторопилась от института…

А по кабинету разлился мягкий свет. И Маргарита Николаевна, уже сидевшая на низеньком диване, позвала:

— Фрида! Не будешь так любезна посмотреть, там кто-нибудь остался из людей?

Надменная княжна, опять сменившая свой облик на сморщенную старушонку, сняла с колен вязанье и, встав, спросила:

— А мне-то можете сказать, хозяйка, откуда, ну, этот, самый-самый, приказы издает? Ведь если судить по их, приказам, содержанью, то не иначе, как из клинической больницы имени профессора Стравинского!

— Все так, — ей улыбнулась с дивана Маргарита Николаевна. — Откуда же еще? Об этом, правда, не говорят. Поскольку это — самая большая тайна. Государственный секрет! Но что поделать, если человек с обычной язвой, таких приказов сочинить не может. А потому всем все понятно. Кроме вот этих, из так называемых спецслужб.

Старушка кивнула:

— Жаль, конечно. Человек болеет, а они ему покоя не дают. Все «правь да правь»! Да-а-а, с совестью у них проблема. Нет совести. И не на что купить…

— Увы, но не жалеют здесь больных душою! — печально согласилась Маргарита Николаевна. И спросила: — Ну так как же, посмотришь ты, там кто-нибудь остался?

— Иду, иду! — старушка выглянула в коридор.

Там, прислонившись к стене, стояла девушка с огромными глазами, с прыщами на лбу. И безобидная, как одуванчик.

— Вы, милая, к колдунье? — старушка оглядела коридор. И не увидела в нем больше никого.

— Да!.. Если еще не поздно, — как испугалась девушка.

— А где все остальные?

— Их выгнали милиционеры и эти, в масках. Фрида удивилась:

— А вас не тронули?

— Они меня, ну, не заметили.

— Очень интересно! — и Фрида поманила девушку рукой. — Тогда входите. Вы будете последней на сегодня… Маргарита Николаевна! К вам посетитель… Ступайте в эту дверь.

Маргарита Николаевна полулежала на диване. В мягком свете непонятных ламп она казалась бледной и уставшей.

— Садитесь, — глазами указала на кресло перед диваном. И прикрыла глаза. — Вас зовут… Оксаной?

— Да, — девушка поникла, как будто стеснялась имени.

— Вы влюблены в мужчину. Он — Игорь… Игорь… О, фамилия какая! Да, это звучит величественно — Игорь Муромец!.. Вы встретились случайно на набережной Волги. Он первым к вам подошел и с вами заговорил… Вы полюбили с первого же взгляда. И вы готовы для него на все, поскольку любите его сильнее жизни… А он… А он женат! — рассказывала Маргарита Николаевна с закрытыми глазами. — Да, я вижу Игоря в квартире, с ним женщина… красивая… какие кудри золотые! Ребенок с ними… Ему два года, мальчик… сейчас болеет… А Игорь любит вас… Мне все понятно. Вы хотите его влюбить в себя еще сильней. Чтоб он ушел из дома, развелся и женился на вас. Не правда ли?

Маргарита Николаевна глаза открыла и в упор взглянула на Оксану. А та смотрела на колдунью глазами, распахнутыми настежь. Как окно без стекол. Смотрела и молчала.

Ответа не дождавшись, Маргарита спросила:

— Так я права? Вы этого хотите? Чтоб я его влюбила насмерть в вас?.. Скажу вам прямо, это для меня несложно… Вы мне дадите руку, я капну воском свечи вам на ладонь, произнесу совсем коротенькое заклинанье, смочу вам губы и лоб волшебной жидкостью и — все! Он будет вашим сердцем, душою и, конечно, телом… Подо ждите, я в будущее заглянула, — и Маргарита Николаевна глаза закрыла вновь. — Так, так… чудесно… Ну вот, вот вижу… Ах, как вы счастливы! Как славно вы живете!.. У вас друзей не перечесть, ваш дом всегда от крыт для них, вас называют идеальной парой… А каких три славных малыша у вас: девчушка и два мальчишки, близнецы. Девчушка похожа больше на него, вся в конопушках, а мальчики, ну, вылитые вы! Я поздравляю! Все сложится отлично. Так редко бывает, уж поверьте мне… Но между прочим, вы не ответили! Скажите «да, я этого хочу», и мы приступим. Я лишь возьму свечу. Ну что и же — «да»?

Оксана со всхлипом сказала:

— Нет!

По бледному лицу колдуньи мелькнула тень. А в переносицу вонзилась складка.

— Я, кажется, ослышалась, — сказала Маргарита Николаевна. — Вы сказали…

— Нет! Нет! — Оксана кусала губы.

— Тогда, наверно, я плохо объяснила… Вы любите его, он — вас. Чего еще вам?.. Я вас соединю, и счастья получите за десятерых. Да что там! За десять тысяч несчастливых пар! Такое счастье может только сниться, поверьте уж колдунье, — Маргарита выглядела растерянной. — Поймите, коль судьба вот так благоволит к вам с ним, то этим грешно швыряться. Вы больше ни с кем и толики такого счастья не испытаете. Ни с кем вообще!

Оксана схватилась руками за лицо:

— Я знаю. Но…

— Какое, к черту, «но»?! Поймите, от счастья отказываться нельзя. Вам шанс дается? Так берите! Хватайте! Тащите на себя!.. Ведь этот шанс — как мост над пропастью. Вы либо идете по нему. либо… летите в пропасть. Откуда вас не вытащит никто. Никто, вы слышите?

— Я слышу.

Маргарита Николаевна уже сидела на диване, как можно ближе наклонясь к Оксане. И говорила:

— Девочка моя, ну, объясните мне, скажите, что вам мешает ответить «да»? Я вас не понимаю… Ко мне при ходят сотни несчастных женщин, просящих о любви, мечтающих вернуть себе любимых, вернуть любой ценою. Хоть на день, на час… Они готовы все отдать за это. Готовы взять грех любой, любую цену заплатить: деньгами, кровью, душой! А вы…

Оксана сняла с лица ладони. На колдунью смотрели чистые глаза, не знающие лжи.

— А я? — спросила тихо Оксана. — А я люблю его.

— Ну, да! Вот и любите на здоровье, на счастье! Ведь я же говорю, что…

— А он?

— Что «он»? — нахмурилась колдунья.

— Он любит сына. И жену… Сейчас он как бы между двух огней! Вы понимаете? — Оксана не повышала голос. — И даже если он жену разлюбит, то сына — никогда… И я не хочу, чтобы он сына разлюбил! Я не смогу быть рядом с тем, кто сына своего не любит!.. И что тогда?.. Получится, что я… я развела отца с любимым ребенком. Я развела, не кто-нибудь другой! Я буду виновата в несчастье двух людей… Мне кажется, вы что-то не то там, в будущем, увидели. Не может быть такого, чтоб я забыла все и думала лишь о себе, и была счастливой вот просто так… Не то вам показали. Не то!

Маргарита Николаевна откинулась на спинку дивана. Морщинка на переносице разгладилась.

— Да, Оксана, с вами не затосковать!.. Ну, хорошо! Пусть так… Тогда скажите, чего хотите вы от меня. Смелее! Я разные капризы исполняла. И если вы узнаете, с какими желаньями ко мне порой приходят, то не поверите. Но люди в своих замашках зачастую страшнее демонов. И коварней… Поэтому — смелее! Меня вам не удастся удивить. Что надо сделать? Подстроить несчастный случай его жене? Чтоб вы потом усыновили его ребенка? Раз плюнуть!

— Нет! Не надо ничего подстраивать Ирине! Оставьте ее в покое! — Оксана аж дернулась.

— Хорошо, не буду… Но я услышу или нет, что вы хотите? Молчите? Тогда заглянем в будущее ваше, но без него. Попробуем? Согласны?

— Мне все равно, — ответила Оксана.

— Не может быть! Будущее безразлично одним покойникам. Им вообще живется спокойней всех! — сказала Маргарита Николаевна и глаза прикрыла.

Она молчала долго. Когда ж вернулась в этот мир, во взгляде была печаль.

— Ты знаешь, — медленно проговорила, — я не нашла тебя… Без Игоря тебя там, в будущем, я не увидела… Мне показалось, я видела в один из близких дней… мост Старый через Волгу, воду… она все ближе, ближе… султан из брызгов… холод, мрак… и — все!.. А после этого тебя уже не видно.

— Я знаю, — спокойно заметила Оксана.

— И что ты знаешь?

— Что без него жить не смогу.

— Тогда о чем мы говорим? Давай я сделаю, чтоб ты его забыла. Чтоб он тебя забыл. И нет проблем!

Оксана рассмеялась странно. Так смеются, взяв под язык таблетку цианида.

— Нет! Ни за что!

— Ты не согласна?

Девушка сказала впервые за весь вечер горячо:

— Ни от него, ни от своей любви я ни за что не откажусь… Поэтому прошу вас сделать так, чтоб только он меня забыл. А дальше…

— Старый мост, река, вода все ближе, ближе… Это?

— Мне ничего другого не остается.

— Нет! — теперь воскликнула колдунья.

— Как «нет»?

— Я этого не буду делать.

Теперь Оксана улыбнулась улыбкой светлой:

— Ну, почему же? Вы спросили, чего хочу я. Я объяснила… Вы обещали выполнить любую просьбу. Так выполняйте!

Маргарита Николаевна, непроизвольно перешедшая к Оксане на «ты», сказала:

— Знаешь, у меня есть некоторый опыт в таких делах. И этот опыт сейчас подсказывает, что спешить-не надо. Река и мост нас подождут! Ну проживешь ты еще один обыкновенный день, помучаешься. Это хорошо. Мученья девушкам на пользу… Тем более, что мне надо спешить. Один хороший человек в опасности. И кроме меня, пожалуй, никто другой ему помочь не в силах… Ты, Ксана, завтра приходи. Под вечер. И мы тогда решим все окончательно. А я сейчас должна бежать.

— Бежать? — удивилась Оксана. — Но разве вы не можете помочь любому, сидя на этом диване? Возьмите свечу или, не знаю, карты… Заклинанье какое-нибудь над чашей дымящейся произнесите, и дело сделано.

— Нет, — Маргарита Николаевна помрачнела, — Жизнь человека может спасти лишь человек! Не карты, не настои самых волшебных трав, не заклинанья. Увы… Хотя — так лучше. Это значит, что люди не зря рождаются на свет.

Оксана слушала ее с порозовевшим лицом:

— И вы сейчас идете спасать другому жизнь?

— Я попытаюсь…

— Послушайте, а вы… — Оксана сбилась. Собралась. — А я вам не могу помочь? Возьмите меня с собой! Нет, правда! Возьмите! Я готова на все…

Маргарита Николаевна взглянула на девушку, как будто только что увидела:

— Тебя? С собой?.. Зачем?

— Ну как же? А вдруг вам станет трудно, и рядом никого! Вы можете такое представить?

— Представить я все могу.

— Тем более! Мне почему-то кажется, что человек, которому хотите вы помочь, хороший человек, — Оксана торопилась в словах, а потому чуть заикалась.

Маргарита Николаевна смотрела на нее внимательно:

— Хороший, говоришь? Более чем!

Оксана поднялась:

— Вот видите! Идемте. Я с вами. Это решено.

Однако Маргарита Николаевна все продолжала колебаться:

— Не знаю… Взять тебя с собой?.. Но там опасно.

— Да что вы такое говорите? Какой же смысл там помогать, где это не опасно?!

Подумав, просветлев лицом, решившись, Маргарита Николаевна ответила:

— Что ж, давай считать, что так судьба распорядилась!.. — и крикнула в прихожую: — Красавица моя! Ты не уснула там?

— Да с вами разве уснешь? — отозвалась Фрида. — Вы гомоните так, что сфинкс проснется!

— Ой, только не ворчи! — поднялась Маргарита Николавна. И пояснила Оксане: — Уж если Фрида разворчится, то и чертям не сдобровать…

— Так что хотели вы? — спросила Фрида, заглядывая в комнату.

Маргарита Николавна сделалась серьезной:

— Мы уезжаем. Дело будет трудным. И могут быть раненья, травмы. Поэтому ты тут все приготовь… И стол накрой. Мне думается, мы вернемся с победой. А ее необходимо отметить. Так что приготовься к пиру!

— Ну это — дело приятное, — пробубнила Фрида…

ГЛАВА 28 АННА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

…Туман у ног Дикообразцева сгущался и сгущался. Ластящимися, подлыми клубами. Укутывал от взора все, все, все… Пропали стены коридора, пол, потолок. И если бы Дикообразцев обернулся, то двери, у которой он сидел, не обнаружил. Она в тумане исчезла. Но Дикообразцев не оборачивался. Сидел с потухшими, свинцовыми глазами. Без чувств, без мыслей, без ощущений. Себя не осознавая. Он был, и… не было его!

И тут… В тумане… медленно возникло… Черное пятно. Напоминая вход в пещеру, оно дышало вечным холодом. Неодолимым. Без удивленья Дикообразцев понял, мысль возникла в нем отчетливо, что это — за ним. И понял, что готов. А поэтому не вздрогнул, услышав голос:

— К чему же вы, собственно, готовы?

— Я ко всему готов, — ответил он.

— Ну так-таки и ко всему?

— Вот именно, — вздохнул Дикообразцев. Пятно как будто усмехнулось:

— Тогда выходит, вы готовы признать, что проиграли?

Дикообразцев удивился:

— Я? Проиграл?.. Во-первых, я не играл, чтобы проигрывать. Я жизнью не играю. А во-вторых, я понял, что роль моя окончена. Всего лишь! Я сделал, что должен был, что мог. Теперь другой всю ношу понесет. Теперь ему идти моей дорогой. Хотя вообще-то она и не моя. А просто дорога, по которой идти необходимо. И всегда — запомните, всегда, как вы бы ни старались, — найдется человек, который по ней пойдет. Он будет знать, что кончится все страшно, но…

— Довольно? Посмешили и хватит! Я не за тем сюда явился, чтоб слушать ваши нравоученья. Вот я уйду, тогда придумывайте слова для самооправданья. Сколько хотите.

Дикообразцев кивнул:

— Так уйдите поскорей! Послышался гудящий смех:

— И вам совсем неинтересно, зачем пришел я?

— Нет! Едва ли вы что-то новое придумали.

— Так знайте, я пришел проститься…

— Ну, наконец-то! — перебил Дикообразцев, не скрывая облегченья. — Прощайте! И, надеюсь, навсегда!

Ему ответил не гудящий, но — ревущий смех. Когда же ураган пронесся, все тот же обволакивающий бас сказал:

— Вы зря так радуетесь моему уходу… Со мною вместе от вас уйдет та жизнь, в которой вы были настоящим человеком. И все. Вам больше в нее дороги нет. Вы остаетесь в тухлом мире. Не победив, жертвы не принеся. В ваш звездный миг вы место на пьедестале уступили другому. Вы теперь никто!.. Дикообразцев! Александр Александрович! Исполнительный директор фестиваля!

Ть-фу! Ничтожество! Мне стыдно с вами и разговаривать-то!

От этих слов Дикообразцев ни спазмы горечи не ощутил:

— Зачем тогда пришли? Уйдите прочь! Не надо о меня мараться… Я остаюсь в том мире, который есть. Другого мне не надо.

— Другого вы не достойны! — голос задрожал, пятно налилось еще большей чернотою. — Все, время вышло. Ваше время. Я больше вас видеть не хочу!..

— Взаимно, — признался Дикообразцев, но — никому. Поскольку пятно мгновенно растаяло, а низкий голос оборвался. И стало ясно, что вокруг в тумане нет никого… Туман же вдруг сделался колючим, искрящимся. Щипал глаза, лез в ноздри тошнотворной вонью гари. Непроизвольно Дикообразцев закрыл глаза и замотал с досады головою.

— В ушах зашелестело, сквозь веки были видны плывущие огни.

— Эй! Ты что, совсем сдурел?! — сварливый голос раздался поблизости. И дверцей хлопнул автомобиль.

Дикообразцев открыл глаза. И оказалось, что он стоит у кучи тлеющих осенних листьев, посреди какой-то аллеи, а перед ним всего лишь в шаге замер, поблескивая никелированными зубами, автомобиль. Из этого автомобиля и выскочил взъерошенный мужчина в синей куртке. Он смотрел на Александра Александровича с ненавистью и удивленьем:

— Ты откуда здесь взялся? Ведь только что аллея была пуста!.. Вот люди шутки шутят! Так сами под колеса и лезут! Жить надоело?

Дикообразцев ничего не помнил и понять не мог, как оказался здесь.

— Я извиняюсь, — пролепетал он водителю зубастой машины. — Я не хотел! Нечаянно… Я растерялся. Понимаете? С кем не бывает? Извините…

— Извините, извините! — не мог никак угомониться водитель. Но все же уселся назад в машину, и она умчалась.

А Дикообразцев осмотрелся и увидел, что он находится во дворе больницы, до входа в которую еще, ну, метров сто по этой вот аллее. И он пошел к больнице, не представляя, зачем… Но в гулком холле, оглядевшись, наморщив лоб, Дикообразцев вспомнил, что он пришел проведать журналиста по фамилии…Охламович. Ну как же, конечно! Он ведь исполнительный директор фестиваля, а потому не может оставить без вниманья столь глупо пострадавшего журналиста из Москвы. Дежурная нашла по книге регистрации, что Охламович лежит в травматологической палате на первом этаже, что он не поднимается, а потому она Дикообразцева в палату может впустить, но только в халате, а халатов пока что нет. Сидите, ждите.

Дикообразцев сел на стул послушно, стал ждать. Вокруг него другие посетители беседовали с больными, звонили по автомату, висевшему на выкрашенной тусклой зеленой краскою стене. Специально Дикообразцев их не слушал, однако обрывки разговоров долетали, и спрятаться от них он не мог.

— Я не хотел ее сбивать! — оправдывался какой-то малый перед человеком в пижаме мышиного оттенка. — Я выворачивал с Трехсвятской, когда вдруг эта бабка мне под колеса как прыгнет! Сама! Я — по тормозам! Выскакиваю, весь трясусь от страха. Ну, — думал, — человека задавил. А бабка меня увидела и давай кричать: «Дави меня, дави! Зачем мне жить?! Я протестую против низких пенсий! Мне жизнь не в радость. Дави меня совсем!». Я поднял ее, хотел узнать, цела ли, невредима ль, тут бабка ногой мне в пах, клюкою по загривку; «А-а-а, — верещит, — убивец, не добил?! На, получай!». Я еле спасся. На счастье милицейская машина подъехала. А то не знаю, чем кончилось бы все…

Дикообразцев улыбнулся, но тут же насторожился и напрягся, услышал сзади:

— А я вам говорю, что это проделки мафии! А как же? Она весь город прибрала к рукам. И до него теперь добрались. Я только не пойму, кто именно. А это очень важно, — шептал по-голубиному глубокий женский голос. — Ведь группировки разные бывают. Одни умнее, другие, пардон, совсем борцы! Узнать бы как. Я, собственно, за этим к вам и пришла…

— Чего же проще — ответил кашляющий баритон.

— Сейчас узнаем…

Дикообразцев увидел краем глаз, как некий высокий человек, весь в полосатом, прошаркал тапочками к телефону, набрал привычно номер и, выждав, спросил:

— Так, это мафия? Дежурный оператор? Я вот что хочу узнать…

И зашептал, прикрыв ладонью рот. Затем вернулся неторопливо и сообщил:

— Шатиловская группировка.

— Ой, мамочка! — в испуге воскликнул женский воркующий голос. — Полный атас!..

Александр Александрович поднялся и прошел к окну. Зачем знать лишнее? Что, мало своих забот? У него закрытье фестиваля на носу. И глядя в окно, как будто что-то его там привлекало, Дикообразцев услышал разговор двух подростков.

— Мне с клипами «Любовников» кассету принесли! — хвастал один. — Круче не бывает.

— «Любовники»? — пренебрежительно спросил второй. — Попса слащавая! Вот я Сабины новый диск переписал. Вот это круто!

Сабины диск… Сабина… Откуда это имя так ему знакомо? Вернее, даже не знакомо… А почему оно в нем отдается тревогой, болью? Что за наважденье?! Какие тюльпаны здесь, во дворе больницы? Где? Во дворе какой больницы?

Смотри, смотри! Нет никакой больницы! Есть небо голубого шелка. Есть тюльпаны, колышащиеся от горизонта до горизонта. И всадники на загнанных конях… Хрипя, роняя пену, с глазами под цвет тюльпанов кони неслись вперед, вперед, делая все ближе горстку людей в поношенных одеждах. Чертовы тюльпаны! Вот выросли, едва ли не по пояс. Коням не разбежаться…

Поспорив, покричав, чуть не подравшись, никто из спутников Вар-Раввана не бросил. Никто его на сей раз не послушал и не ушел, не спрятался, как он просил. Когда скакать солдатам осталось стадий десять, Вар-Равван предложил:

— Давайте помолимся и попросим, чтоб эту чашу мимо пронесли, но только если так угодно Всевышнему. А если нет, то скажем, что нашу долю мы принимаем с покорностью, с готовностью испить всю чашу до дна…

Они расселись вокруг почти погасшего костра и, закрыв глаза, ушли в молитву. Когда солдаты окружили их, едва не подавив конями, они так и сидели. Молясь. Не выражая ни страха, ни удивленья. Только Петр скрипел зубами, косясь на меч, который бросил по приказанью Вар-Раввана, да Франий посерел лицом. Все остальные по примеру Вар-Раввана, казалось, солдат не замечали.

— Вы что, ослепли и оглохли?! — взревел центурион Антоний, с трудом удерживая обезумевшего от этой скачки по тюльпанам коня. — Перед римскими солдатами сидеть? Да лишь за это можно вас повесить. Встать, встать, скоты! Живей!

— Мы не скоты, — ответил Вар-Равван. — Но если вам надо, чтоб мы встали, мы встанем. Из уваженья к вам.

Антоний усмехнулся усмешкой волка:

— Так это ты, должно быть, и есть тот самый Вар, которого везде так ищут? Ты — он?

— Я есть я! — ответил Вар-Равван, отряхивая хитон.

— Как твое имя?! — потребовал центурион.

— Ты прав, почтенный. Я — Вар-Равван. И я хочу ска…

Договорить он не успел. Мелькнув, как молния, тугая плеть сломала Вар-Рав-вана пополам. Солдаты, спрыгнувшие с лошадей, схватили его и обмотали веревкой.

— А ну-ка посмотрите, есть у него на пальце кольцо с одной насечкой? — скомандовал Антоний.

— Нету! — ответили солдаты.

— Что?! — вскипел Антоний. — Тогда у этих посмотрите! Живей!

Солдаты осмотрели руки учеников, которых тоже связали.

— И у этих нет!

— Проклятье! — негодовал центурион. — Легату это будет не по нраву… Что ж, в крайнем случае придется казнить всех семерых. Подумаешь, бывало и побольше… Пошли, пошли! В Гумире разберемся.

Под вечер, сделав два привала, они пришли в Гумир… Еще завидев деревню издали, потухший Франий, уставший больше всех и всех сильнее напуганный, хоть долгий путь страх и ослабевает, спросил:

— А в самом деле, учитель, где твое кольцо?

— Сам не пойму, куда оно девалось! — ответил Вар-Равван, всю дорогу ломавший голову над этим же вопросом.

— Ты спрятал у костра? — не унимался Франий, морщась от боли.

Вар-Равван улыбнулся:

— Нет, я его не прятал. И не глотал… Да ты не бойся! Легат меня в лицо узнает. Меня он помнить должен. Память у легата хорошая.

Петр, шедший позади Вар-Раввана, сказал:

— Но ведь еще сегодня утром, когда ты спал, а я вернулся от колодца, я видел на твоей руке кольцо!.. Ты прикрывал ладонью лицо от солнца. Я рядом проходил и видел кольцо. Я еще подумал, оно так врезалось в твой палец, что теперь его не снимешь.

Хмурясь, Вар-Равван повторил:

— Да я и сам не понимаю, что с ним случилось, куда оно пропало… Но говорю вам: не бойтесь, все идет, как должно. Легату нужен я. А вас отпустят.

— Я не боюсь! Я не об этом! — разволновался Петр. — Как мог ты обо мне такое подумать? Ведь если бы не твой приказ, мы просто так не сдались. И даже Франий, хоть он и трус последний, сражался бы за тебя!

— Кто трус? — вяло возмутился Франий.

— Ты! — Петр был немилосерден.

— Он не трус, — вступился Вар-Равван, — Он просто хочет жить. И хочет справедливости. Что в общем правильно. Ну почему погибнуть должен Франий, если казнь предуготована Вар-Раввану?.. Не бойся, Франий, я не дам тебя убить. Пусть лучше дважды казнят меня…

Навстречу им из полусонного Гумира послали трех верховых. Выслушав рассказ Антония, солдаты ускакали назад и доложили обо всем легату. Немедленно и очень тихо, чтоб не всполошить деревню, центурия поднялась по тревоге и приготовилась на случай, если кто-то захочет Вар-Раввана освободить. Однако деревня готовилась ко сну. И только собаки подняли лай, предупреждая, что к Гумиру приблизился отряд чужих. Но когда в деревне стоят римляне, кто захочет выйти лишний раз на улицу да в сумерках к тому же? Никто не попытался отбить Вар-Раввана. Отряд Антония спокойно прошел по улице к калитке дома, где остановился легат.

…Анна лежала на диване, подавленная воспоминаньем обо всем случившемся и сообщением о том, что люди Стания нашли Вар-Раввана. Какие только мысли не лезли в голову ей! Одна страшней другой, одна другой нелепей! Сначала она хотела тихо-тихо наполнить ванну водой и, заперевшись, утопиться. Но во-первых, Станий куда-то подевал от ванны пробку, а во-вторых, все взвесив, Анна поняла, что самоубийством она судьбу Вар-Раввана изменить не сможет. Поэтому уж лучше подождать, что будет дальше, и там решать, как действовать, что делать. Затем ее вниманье привлек кинжал, оставленный легатом на столике. Что если кинжал припрятать в складках платья, позвать легата, притворившись, что ей вдруг стало плохо, а когда над нею он склонится, вонзить кинжал ему под сердце? По рукоятку! И провернуть!

И долго Анна пыталась представить, как все получится. Как кровь легата хлынет на нее. Как закричит он, схватится за грудь. Как рухнет на колени, а с них повалится на пол и, в судороге корчась, умрет… Что после этого случится? Конечно, паника! Солдаты забегают, начнут кричать… И дальше что? Скорей всего ее убьют. На месте. Здесь же.

А потом?

Убьют и Вар-Раввана! Со злости. В панике. В панике, которую устроит она…

Нет, нет, нет!

От безысходности, от страха она то и дело принималась плакать. Потом внезапно слезы высыхали, и Анна лежала с безжизненным лицом. И терзалась мыслью, что началось все из-за нее. Тогда… Там, в Гинзе… Ведь согласись она вернуться со Станием в Ерша-лаим, легат бы Вар-Раввана не заметил. И не было бы столкновенья на площади, пленения, побега. А сколько людей осталось бы в живых? Ведь если Станий рассказал ей правду, то римляне убили полдеревни! Ее деревни. Из-за нее… Всевышний, схорони ее от этих мыслей! Так можно и с ума сойти.

Да-да, все началось с нее! Вернись она в Ершалаим с легатом, все было б по-иному. Но если это так, то значит только она и может сделать что-то, способное Вар-Раввана спасти.

Но что?.. Пожертвовать собою! Ведь если вдуматься, то ею уж столько в жертву Вар-Раввану принесено людей, что время настало пожертвовать собой.

Вот именно! Собою, но не жизнью своей. Так было б очень просто: умереть, отмучиться в одно мгновенье. И — вечный покой. Нет, справедливо будет отдать себя легату на растерзанье. Он ее хотел? Он начал все, чтоб ею завладеть, чтобы она была его и только?

Прекрасно! Пусть получит, что хотел. Она его… полюбит! И станет его женой, любовницей, рабыней. Его и только. Госпожой! Любовь как кара и как жертва. Вот что ей нужно. Вот что поможет всем и все окупит. И может быть, отдав себя ему, она сумеет вымолить пощаду для Вар-Раввана? Почему бы нет? Любовь страшнее яда и кинжала. Она умеет так свести с ума, что все забудешь. И мир увидишь вверх ногами!

— Мой господин! — позвала грустно Анна. Станий оторвался от журнала:

— Как ты меня назвала?

— Как и положено. Мой господин. Он хмыкнул подозрительно:

— Не надо теперь покорность изображать! Со стороны я, может быть, похож на идиота. Но не на такого же!

— На идиота? Вы?

— Я говорю еще раз тебе: не надо…

— Это я — идиотка! — Анна не слушала его. Она входила в роль и понимала интуитивно, что надо Станию сказать. — Вы знаете, за это время, что я лежу здесь, мне все припомнилось… Вы сами помните цветы, тот первый букет, который вы мне прислали? Самый-самый первый букет… Его принес ваш раб, одетый в золотое. Моя служанка приняла его за господина и стала уговаривать войти. Все не могла взять в толк, поверить, что это — обыкновенный раб! Мы долго потом над ней, над глупой, потешались…

— Нет, я цветов не помню, — ответил Станий, отложив журнал. — Но не забыл, что этот раб запорот был. И до смерти! За то, что вернулся назад с букетом… В назидание другим. Мои приказы надо исполнять исправно.

Анна сказала мечтательно:

— Это были розы… Чудесней, по-моему, я больше не видела цветов. Она вздохнула, словно вдыхала аромат того букета.

— А ожерелье из бриллиантов? Какие были камни! Какой волшебной чистоты! — продолжила она. И Станий больше не брался за журнал. — На черном атласе подушки они смотрелись, как звезды на летнем небе. Холодное, далекое созвездье, положенное на подушку!.. Я их коснулась только и… поверите ли?., испугалась! Я испугалась человека, который их прислал. А это были вы!

Легат сел, наклонившись вперед. Он хмурил лоб, мял пальцы. Он Анне не верил. Но слушать ее было приятно И жутко.

— Чего ж ты испугалась?

— Того, что полюблю вас! Того, что крылья, кот рыми до этого владела и чувствовала себя свободной, в мне подрежете. А значит, я стану птичкой в клетке В красивой, золотой, но клетке!

— Что в этом плохого? Ты ведь и раньше свободно не была. Любой римлянин мог очень просто на теб накинуть аркан!

Анна покачала головой:

— Вам это не понять… Ведь вы всегда были свободны. Вы родились орлом, свободу которого могла отнят лишь смерть… А я… Я поднялась к свободе из самой грязи, со дна ущелья, из колючек. Я вырвалась из Гинзы!.. Конечно, меня любой римлянин мог заарканить и сделать наложницей своею. Но… я и тогда в душе была б свободной. Я сердцем бы ему не принадлежала. А вы…

— Что?

Анна улыбнулась:

— А вы меня бы засадили в клетку вместе с сер дцем… Вот этого я испугалась!

Станий расхохотался:

— Наивная! Ты хочешь, чтоб я поверил в эту га лиматью?! Ты думаешь, что я сейчас расплачусь и бро шусь на колени перед тобой? Ты принимаешь меня за олу ха, готового от нежных слов твоих о прошлом сейчас же слюни распустить и, все забыв, опять в тебя влюбиться?

— Так вы любили меня? Смех оборвался:

— Любил!.. И об этом я говорил тебе не раз!

— Но как вы говорили…

— Что значит «как»?

— То, что об этом вы говорили мне с ненавистью, со злобой, всегда с угрозами. Да еще с какими!

Станий вскочил:

— А кто меня до этого довел?! Кто издевался, отвергая мои подарки? Кто делал из меня посмешище, объявляя при людях, что я противен ей? Кто просил знакомых мне передать, что если я приду, то обольет меня водой из таза, в котором гости омывали ноги? Кто?

Анна сказала почти беззвучно: — я…

— Ну вот! Чего же ты хотела?.. Признаться честно, я до сих пор не понимаю, как не отдал приказ поджечь твой дом!.. О, небеса! Каких мучений мне стоило терпеть ту мысль, что ты с другими весела, кокетлива, беспечна. Все были в восхищеньи от тебя. Я слышал разговоры, что среди римлянок немного наберется женщин, достойных почестей аристократки больше, чем ты достойна!.. А сколько слышал я пересудов о том, как ты ловка на ложе любовном, как с тобою любой старик становится юнцом!

— Не может быть…

— Да, да! Не притворяйся! Ершалаим был полон этих слухов, воспоминаний, рассказов самых красочных…

Анна залилась румянцем:

— Ничего святого нет у мужчин!

— Святого? У мужчин?.. — будь Станий деревянным, он задымился бы от этих воспоминаний. — Тебе ли рассуждать о святости?!

— Конечно, не мне.

Станий безвольно вдруг упал на стул и голову зажал в ладонях:

— А я… Каждую ночь… Я должен был терпеть, что ты… каждую ночь… проводишь с кем-то, что ублажаешь их, что даришь им любовь… О, небеса!

— И что же делал ты?

Станий вздохнул протяжно, обреченно:

— Что мог я делать?.. Пытался отвлечься от этих мыслей… Я перепробовал всех самых дорогих продажных женщин. И выгонял их до наступленья утра. Меня от них тошнило!.. Я перепробовал все вина лучшие, все игры, все ночные развлеченья Ершалаима. А толку? Стал злым и раздраженным. Приказывал сечь слуг без повода, солдат гонял до полного изнеможденья. А мальчик тот, поэт, Лизаний? Ты помнишь еще его?

— Я помню!.

— Так это ведь ты его убила. Я предупреждал! А ты… а он… Глупец, мальчишка! О, небеса! Любовь к тебе, святое чувство, как пишут такие вот поэты, превратила меня в тирана, в изверга! Любовь…

— Любовь к тебе со мною сделала, сам видишь, что… — прошептала Анна.

Станий вырвал лицо из рук:

— Любовь… ко мне?

— Любовь к тебе… Конечно! А что еще? Когда бы тебя я не любила, то что мне стоило одну лишь ночь с тобою провести и принимать твои подарки! И жить спокойно, в роскоши, красиво. Но… я говорю, я тебя боялась. И даже не тебя, а себя самой.

Легат со стула сорвался и рухнул на колени перед диваном, на котором Анна по-прежнему лежала. Но не с безжизненным теперь лицом:

— Так ты меня любила? — отчаянье дрожало в голо се.

— Любила и… люблю.

В каюту ввалился центурион Антоний и, гаркнув: «Слава императору!», рапортовал:

— Мы привезли его! И отсалютовал мечом.

Легат поник плечами, вздохнул, открыл глаза. Поднялся:

— Иду!

Сев на диване, Анна спросила робко:

— Мне можно с тобой?

Станий покосился с неудовольствием:

— Зачем?

— Я быть с тобой теперь хочу всегда и всюду… Станий с досадою кивнул:

— Пойдем.

И не взглянув на замершего центуриона, вышел из комнаты. Анна направилась за ним. Но на пороге остановилась. Ей стало страшно ночи, упавшей на Гумир и трепетавшей всевидящими звездами. Они запомнят и этот миг, и этот шаг…

Те звезды пахли холодом степных уставших трав. И кровью.

ГЛАВА 29 ПОСЛЕДНИЙ ПОБЕГ

Милиционеры, балагурившие у трапа на теплоход, заулыбались Маргарите Николавне и Оксане, как добрым знакомым. И на пропуска их внимания не обратили. Кивнули: проходите, мол, свои же!

— Вы их гипнозом так? — спросила Оксана, подни маясь следом за Маргаритой Николавной по трапу.

Та улыбнулась:

— Гипнозом? Нет! Порядочные люди друг друга понимают сердцем… А этот тип мне что-то неприятен, — она смотрела на матроса в белой униформе, который поджидал их на борту.

Противный малый встречал корявою усмешкой:

— Красавицы! Осмелюсь вас спросить, к кому вы и зачем?

— Вот пропуска, — прищурилась Маргарита Николавна. — Они, как видите, в порядке! Чего еще вам надо?

Малый кокетливо взмахнул руками. Я-де тут ни при чем, но я на вахте, войдите в положение…

— Ну что такое эти пропуска?! — воскликнул он, актерствуя. — Бумажек, подобных вашим, я могу нашлепать в любой конторе. Был бы только ксерокс!

— Вы нас подозреваете в обмане? — вознегодовала Маргарита Николавна.

И тон ее Оксану бросил в жар. Вот так, должно быть, говорила аристократка крови с нерадивым лакеем.

— Вас? В обмане? Помилуйте-е-е! — как завопил матрос, за голову схватился и ну рвать волосы. Клоками, клоками они летели на пол! — Да никогда! Да чтоб меня акулам скормили! Или в Бермудский треугольник пустили плавать на надувном матрасе…

— Вы это прекратите или нет? — атаковала Маргарита Николавна. — Что за дешевый балаган? Оставьте волосы свои в покое!

Матрос послушно руки опустил, но шевелюра его уже изрядно поредела.

— Итак, чего хотите вы от нас? — почти спокойно спросила Маргарита Николавна.

— Да ничего! От вас? Я? Ничего!.. Бродите по теплоходу хоть до второго пришествия. Тем более что, так и знайте, его не будет… — матрос опять заулыбался хитро. — Но я хотел вам предложить свои услуги! Ведь я почти уверен, что вы не знаете, где следует искать того, кто нужен вам. Поэтому без помощи моей вы будете, действительно, бродить по кораблю, ну, как по лабиринту.

Взглянув на Ксану и увидев сконфуженность в ее глазах, подумав, Маргарита Николавна с неохотой согласилась:

— Пожалуй… в ваших рассужденьях определенный резон имеется…

— Конечно! А как же?!

— И вы действительно, пожалуй, нам можете помочь…

— Готов служить до фоба! Распоряжайтесь мною! — и матрос картинно вытянулся как в почетном карауле. Но тут же, хихикнув, сообщил: — Я вас заждался, честно говоря! Уж думал, вы не придете.

Качнув величественно головою и усмехнувшись, Маргарита Николавна сказала:

— Полно врать! Вы подскажите лучше, куда направился Вар… Дикообразцев. Насколько знаем мы, он час тому назад приехал на теплоход. Вы знаете его?

— Это который Дикообразцев? — наморщился матрос. — Не исполнительный ли директор фестиваля? Не Александр ли Александрович?

— Он самый, — Маргарите Николавне матрос по-прежнему не был по душе. — И вот что, милейший, прекратите паясничать. Вы знаете, где Дикообразцев? Говорите! Не знаете, так мы сами отправимся его искать.

Матрос в парадной униформе состроил печальную гримаску:

— Боюсь, теперь его вы не найдете. Здесь.

— А что случилось? — осмелилась спросить Оксана.

— Да ничего такого. Но если источники мои не лгут, то Александр Александрович уехал в больницу.

Маргарита Николавна обеспокоилась:

— В больницу? Зачем еще? В какую?

— Вы слишком многого хотите от вахтенного, Маргарита Николавна! — развел руками матрос. — Я видел Александра Александровича, когда поднялся он по трапу, сюда. И видел, как он спускался. По этой лестнице… Все!.. Однако верные источники сообщили, что он отправился в больницу. Как он покинул теплоход, я голову и сам ломаю. Меня он миновать не мог. А я, поверьте, никуда не отлучался.

— В больницу, значит… — Маргарита Николавна прикусила губу.

Матрос пожал плечами:

— Но, знаете, — малый заозирался опасливо, — там, в трюме, куда спустился ваш Дикообразцев, творится черте-что! То стоны, то раскаты грома, то ржание коней! Кошмар!.. А минут за пять до вашего прихода я видел отсюда, как там по коридору отряд, похоже, древне-римских солдат вел пленников. Избитых, в изодранной одежде, жалких… Я уж хотел позвать милиционеров, но потом решил, что там готовятся к каким-то съемкам. Фестиваль-то — актерский! Ну я и передумал, не позвал.

— Где это было, говорите? — от нетерпенья Маргарита Николавна вперед шатнула.

— Там, внизу. А что?

— Вы нам позволите туда спуститься? — спросила Маргарита Николавна.

— Нам очень надо. — вторила ей Кеана. Изобразив, что он обижен, матрос ответил — Что за вопрос?! Вас там заждались! Ступайте. С вашими-то пропусками вы можете пройти куда угодно!

— Пошли! — сказала Маргарита Николавна Оксане. И И первой ступила на лестницу, сворачивавшую вниз. За ней — Оксана. Сердце билось в горле, в глазах вставал туман.

— Вы только там поосторожней, — посоветовал матрос. — И думайте над каждым шагом, над каждым словом!.. Они спустились в мрачный холл, знакомый Дикообразцеву, и перед ними, естественно, открылся коридор, в котором сгущалась тьма. Но никаких неясных звуков сквозь стены не слышалось. Наоборот, такая стояла тишина, что словно заложило уши.

Чуть отдышавшись, Маргарита Николавна сказала смело.

— Идем!

— А может быть сначала привыкнем к темноте? — предложила Оксана.

— Нет, если уж ныряешь, так ныряй! — и Маргарита Николавна двинулась вперед по коридору.

Пошла и Ксана.

Тьма вокруг сгустилась быстро, как ночь на юге. А под ногами появились камни, неровности и выбоины. Как будто шли они не по ковровой дорожке, а по проселку. Земля суха и от шагов гудит.

— Смотрите, звезды! — воскликнула Оксана.

Действительно, над ними ночное небо трепетало всевидящими звездами, которые запомнят этот миг, запомнят каждый шаг. Те звезды пахли холодом степных уставших трав. И кровью..

Поблизости залаяла собака. Но не злобно. Скорей испуганно.

— Нам сюда, — сказала тихо Маргарита Николавна и за руку Оксану увлекла в проем какой-то между стен, потом они прошли в калитку, свернули за угол… Вот дверь… другая. Прошли их обе и оказались в комнате, чадяще освещенной масляным светильником. Другая дверь той комнаты была открыта, и на ее пороге стояла женщина. К ним спиной. Их вторженья она не слышала. И даже в этом рыжем полумраке заметно было, что она застыла в напряженном размышленьи, что не уверена, шагать ей за порог или остаться…

Отчаянная Маргарита Николавна шепнула:

— Анна! Анечка!..

Женщина качнулась и, прислонившись к дверно косяку, спросила тихо, не поворачиваясь:

— Вы кто? Вы как сюда попали?

— Неважно! Это все неважно, — торопливо заговорил Маргарита Николавна. — Его схватили? Привели сюда?

Анна кивнула:

— Да. Только что. И Станий пошел к нему. А я, не знаю!.. Но все-таки, чего хотите вы?

— Мы хотим помочь. Вам и ему. Мы все знаем, и вам не надо нас бояться. Мы специально, на помощь… — как уговаривала Маргарита Николавна.

Обернувшись, Анна их оглядела обеих быстрым, оценивающим взглядом и произнесла чуть слышно:

— А я уже не знала, что делать. Так растерялась!

— Теперь давайте решим, как мы поступим дальше, — тон Маргариты Николавны был заговорщицкий. — Я догадалась правильно, что вы со Станием, ну, вроде как помирились?

Анна глотнула воздух жадно:

— Не знаю, поверил лн он мне. Мне кажется, я больше сама поверила тому, что говорила…

— Не суть! — бесстрастно перебила Маргарита Николавна. — Сейчас идите за ним. И постарайтесь дать Вар-Раввану понять, что ночью он должен быть готов к побегу. Мы спрячемся здесь, рядом. А вам придется ночь провести… со Станием! Вы к этому готовы?

Анна подавила вздох:

— Я сделаю, как вы сказали! Но будьте осторожны, дом оцеплен.

— Уж не волнуйтесь об этом! Солдаты уснут, как сытые медведи, — пообещала Маргарита Николавна.

Она закрыла глаза, задумавшись, пытаясь сообразить, все ли они учли. Потом сказала:

— Да, все так!.. Теперь — идите. Идите! И поспокойней…

Ее слова придали Анне сил. И за порог она ступила смело.

А Маргарита Николавна с Оксаной прошли назад две двери, свернули в ночь и очутились в загоне для скота, среди овец, заблеявших спросонья.

— Т-с-с-с, милые! Молчите! Вам надо спать. Мы вас не тронем, — с особой нежностью сказала им Маргарита Николавна и присела на корточки.

Оксана устроилась с ней рядом.

— Отсюда двор прекрасно виден, как на ладони, — заметила она. — Откуда только вы знаете все здесь?

— Все можно знать. Но надо знать душой, — ответила Маргарита Николавна и предупредила: — А теперь молчим…

У старого платана, во дворе, ссутулившись стоял Вар-Равван. Он еле держался на ногах. Был связан так, что руки онемели и стали синими. Чуть в стороне попадали на землю его ученики. Они молчали, дышали хрипло, а Франий был почти что без сознанья. Вар-Равван поначалу сидел средь них, но вышел Станий, и Вар-Раввана подвели к нему.

О, сколько раз легату представлялась эта сцена! Как долго он озлобленно мечтал вот так вот оказаться с Вар-Равваном лицом к лицу! Он думал, что устроит ему такую пытку, такою болью пронзит его… О, небо!

— Куда ты дел кольцо? — устало спросил легат.

Вар-Равван поднял глаза:

— Что вам до этого кольца?! Не знаю я, куда оно девалось! Да и вообще, вам нужен я или кольцо?

— Ты дерзок так от страха или от глупости? — ни злобы, ни желанья разорвать Вар-Раввана на части легат не чувствовал. Он даже подумал, что Вар-Равван нелеп и жалок. И связываться с ним чести нет. И не добавит.

А тот ответил так:

— Наверное, я глуп. Поскольку страха нет… Могу я с просьбой обратиться?

— Проси.

Вар-Равван кашлянул:

— Я понимаю, вы к смертям привычны, вам все равно — один иль несколько. Но все же я вас прошу… вы отпустите их, — и он кудрявой головою мотнул на полумертвых учеников. — Они вам ничего не сделали. Что будет толку убить их?

— Все зависит от тебя, — сказал легат.

Тут Анна к ним приблизилась. И тихо проговорил потрескавшимися губами:

— Здра…вствуй.

— Ты?.. Здесь? — Вар-Равван побледнел, и это скрыть не смогла густая пыль, лежавшая на исхудавше лице. — Откуда? Почему?

— Она со мной! — как ожил Станий. — Она одумалась и вот из нас двоих свой выбор остановила на мне. Ведь правда, Анна?

Анне захотелось сгинуть, провалиться, быть пораженной молнией. Но вместо этого она сказала:

— Да! Правда! — крик рвался, но закричать сил не было. И Анна пошатнулась от слов своих.

— Пойдем, — легат заботливо ее поддерживал под локоть. — Ты устала… Антоний! — подбежал центурион. — Утроить охрану и стеречь их неусыпно. Ты лично мне ответишь головой, коль хоть один их них сбежать сумеет! — и повернувшись к Анне, Станий повторил: — Пойдем… Я с ними завтра разберусь.

Однако Анна отстранилась:

— Позволь… любимый, мне два слова сказать ему наедине. Мне надо высказаться! Ведь столько лет я прожила… в обмане. Позволишь?

— Ну, хорошо, как хочешь. Я отойду.

И Станий отошел, как будто наблюдая за тем, как отдавал распоряженья центурион. Но исподлобья следил за Анной и Вар-Равваном.

— Ты говоришь, что столько лет жила в обмане? — спросил Вар-Равван, глядя пристально на Анну. — Прости, я виноват…

— Молчи, — под взглядом Стания сказала Анна. — Молчи и слушай… Где-то поблизости сейчас таятся две женщины. Попозже, когда все успокоятся, они помогут тебе бежать. Ты понимаешь? Поэтому не удивляйся, когда увидишь их.

— Две женщины? Не надо! Их схватят. Я не хочу, не надо! Скажи им, пусть уходят…

— Молчи! Все решено. Их никто не схватит, — Анна почему-то была убеждена, что все так именно и произойдет.

— Да и к чему бежать мне? — негодовал Вар-Рав-ван. — Я буду жить и знать, что ты со Станием, что ты принадлежишь ему? Мне этого не нужно! Пусть меня убьют.

Анна не знала, что ему сказать. А потому сказала:

— Ты позже все поймешь… Прости меня, — и повернувшись, пошла к легату.

Он обнял ее за талию и в дом повел. Со скрипом вдовьим дверь закрылась… Солдаты не засыпали. Хоть Маргарита Николавна старалась, как могла. Не получалось!

— Я ничего не понимаю, — призналась наконец она. — Здесь силы мои не действуют. Что делать? Пол ночи прошло!

Оксана поднялась:

— Мне кажется, я знаю, что надо делать.

И не успела Маргарита Николавна ее остановить, как девушка, скользнув меж прутьев загона, зашагала к Антонию.

— Эй, доблестный герой! Чего тебе не спится? Давай я приласкаю тебя. Ты как, не против?

Центурион сначала удивился. Но тут же, сделав Оксане знак молчать, стал звать ее рукой.

— Дуреха! Шальная! Что ты творишь?! — сжимала кулаки, кусала губы в загоне Маргарита Николавна.

Оксана же обвила бычью шею центуриона. Он засопел, заволновался грудью и так ее прижал к себе, что Оксана пискнула, как мышка.

— Пойдем куда-нибудь, — она шептала сладко ему на ухо. — Ты дашь мне за эту ночь монетку серебрянную?

— Золотую получишь! — пообещал Антоний и увлек Оксану в глинобитную пристройку.

Солдаты уснули без присмотра центуриона быстро.

Перерезать веревки Вар-Раввана и остальных не так-то просто оказалось. И Маргарита Николавна все ногти изломала, помогая ими ножу.

Но веревки пали…

ГЛАВА 30 НЕМАЯ КРАСОТА ТЮЛЬПАНОВ

Взгляд оторвав от капель тяжелых звезд, застывших над Гумиром, Мастер поднялся из-за стола. Он чувствовал себя опустошенным… Жалобно, скуляще звучали скрипки в необъятной зале. За сводчатым окном, открытым в Тверь, дрожали в небе звезды. Но не тяжелые, а больше как пылинки на рабочем столе у ювелира. Да, это были другие звезды, мир, другое время.

— Устали? — спросил мессир, шагнувший из стены.

— Я вас не звал, — ответил Мастер, окаменев лицом.

— Вам только кажется, что вы меня не звали. На самом деле для вас сейчас нет никого желаннее меня. Ведь вы, признайтесь, чертовски устали от своих героев, от их нелепостей!.. Но еще сильнее устали от самого себя. Ведь так?

Мастер пошел к камину. Молча. Встал перед ним и руки нервно сплел на груди.

Шагами, звук которых отдавался под потолком, мессир прошествовал к оттоманке и сел откинувшись. Отблеск пламени прилип к носкам его сапог.

— И кстати, о времени! — сказал мессир. — Вы зря о нем так. Время не может быть другим. И мир, и звезды. Условности все это. Вам грех их повторять… Конечно, звезды, бывает, гаснут. Как все, что светит. Но загораются другие. Соотношенье Тьмы и Света нарушать нельзя. Поэтому и над Гумиром, и здесь горят одни и те же звезды. И время одно для Вар-Раввана и Дикообразцева… Мне даже как-то неловко вам это объяснять!

— Так и не объясняйте, — Мастер смотрел в камин, но не замечал огня, а потому не щурился.

— За что вы злитесь на меня-то? Что сделал я? — в словах мессира слышалась досада. — По-моему, вы сами согласились и вписали Маргариту Николаевну в роман. При чем здесь я?.. Никто вас не заставил! Вы захотели стать полноценным автором. И стали… Вы захотели сами вершить судьбу своих героев. И вы ее вершите! Что вам еще?.. Уже раскаялись? Так говорите прямо. Поверьте, я не удивлюсь. Я видел много авторов, которых сожгло раскаянье. Не редкость это!

Мастер повел плечами:

— Мне надоели эти разговоры! Пустая болтовня о, якобы, высоком!.. Что проку в ней?

— В ней прок один, — мессир не торопился продолжать: — Вы можете признаться, что вы раскаялись, что вам не нравится все то, что получилось у вас, и вы хотите изменить роман. Поверьте, еще не поздно…

— Поздно!

— Нет!

— Ну, хорошо, допустим, я это все признаю, что потом?

Мессир довольно улыбнулся:

— Потом все просто и для вас приятно!.. К вам Маргарита Николаевна вернется. И навсегда. Вы месте будете! Вы и она. Как было все эти годы.

Мастер встрепенулся. Казалось, он в огне увидел себя и Маргариту Николавну. Бок о бок и рука в руке.

— Я обещаю, вы вернетесь в свой домик с вьющимся виноградом и окнами венецианскими. Свечи будут по вечерам вас радовать своим…

— Что вы за это хотите? — не дослушал Мастер.

— Мессир состроил мину пренебрежительную и так сказал, как будто сам стеснялся того, что предлагал: — Совсем простую вещь и между прочим для вас полезную…

— Давайте ближе к делу!

— Я для начала хочу сказать, что финал истории, которую вы тут сочиняете, давно известен. Его исправить, изменить никто не может. В том числе и вы. Не можете! Как ни пытайтесь, — он рассмеялся, словно был чрезвычайно рад бессилью Мастера что-либо изменить. — Тогда… зачем пытаться? К чему вам попусту терять здоровье, время… любимую, в конце концов?!

— Еще короче можно? — мрачнея воскликнул Мастер.

С усмешкой змея мессир сказал:

— Короче, я предлагаю все вернуть назад. И всех. Вас с Маргаритой Николавнои я, в частности, верну в ваш дом… Но вы для этого должны от авторства романа отказаться. Отдайте мне его!.. Сражаться с этим миром, терпеть утраты, пораженья привычней мне. Таков уж мой удел. А вам… Вы пишете сонеты?

— Пишу, — ответил Мастер непроизвольно.

— А вам куда как больше подходит жизнь спокойная, размеренная. По вечерам при свечах вы будете читать сонеты, и Маргарита Николавна будет говорить, что ваши сонеты гениальны…

— Нет!

Мессир вздохнул и с видом человека, чьи опасенья худшие вдруг оправдались, заметил:

— Я так и знал…

— Зачем тогда мне это предлагали?

— Я так и знал, что никогда вы Маргариту Николаевну по-настоящему-то не любили!

Но Мастер только улыбнулся:

— Мессир! Ну что вы в самом деле! К чему лукавство детское? Зачем хитрить? Мы с вами не первый день, не первый год знакомы. И оба понимаем смысл слов друг друга. Поэтому не надо!

— Не надо чего?

— Поймите, я так заинтересовался, поскольку вдруг решил, вы что-то придумали оригинальное. А вы…

— Что я? — невозмутимо уточнил мессир.

— А вы все о своем!.. Увы, но должен разочаровать. Душой я не торгую, — закончил Мастер строго.

Мессир расхохотался как от хорошей шутки:

— Какой душою вы не торгуете? Откуда ей быть у вас? Ох, позабавили!.. Не надо обольщаться, мой милый. Свою так называемую душу вы мне отдали. Добровольно. Давным-давно. Почти задаром… Иначе сидели бы по-прежнему в больнице, а ваш роман о Понтии Пилате из пепла не восстал… За все на свете надобно платить. Добру иль Злу, но — надо!

— Да-а-а, вы умеете сплетать из мягких слов стальные кружева!.. Но мы уж слишком давно знакомы, чтоб я поверил вам. Я знаю, что, владея моей душой, вы разговор вели бы по-иному. Вы в рассужденья бы не пускались и не просили ни о чем!.. И больше скажу. Будь продан вам душою, я бы и строчки написать не смог. Кто вам принадлежит, тот пишет лишь доносы!.. И давайте закончим этот разговор. Мне надо работать. Не отвлекайте больше!

— А Маргарита Николавна? Ее судьба вам безразлична?

Мастер повернулся резко к мессиру:

— У Маргариты Николавны своя судьба! — голос стал острее скальпеля. — Она вас не касается!

— Конечно! Она касается лишь вас. Вы позаботитесь о Маргарите Николавне со всей любовью. Не правда ли? — гудел мессир с ехидством.

От неприятного волненья, охолодившего внезапно грудь, с запалом юноши обиженного Мастер воскликнул:

— Да! Позабочусь!

Мессир согласно покивал и странно заблистал глазами:

— Чудесно. Я не сомневаюсь в вас, Уж вы-то позаботитесь. Конечно. Вы дело знаете свое. Но… спросить позвольте. Вы помните, как распорядились судьбою Анны? Куда послали Ксану? Уже забыли? Нет?.. Иль судьбы их вам безразличны? Нет, не поверю!.. А если так, и вам они не безразличны, то разрешите вас поздравить! Вы сделали в сюжете поворот, достойный гения, доверьтесь мне на слово. Одну из героинь своих отправили в постель с легатом. Другую — чистую, наивную девчушку — отдали Антонию в объятья, мерзавцу из мерзавцев. Великолепно, бра-во! Вы поднялись в моих глазах… Но дальше что? Вы правила игры установили, по которым… Хотите, я скажу, что дальше быть должно?

— Увольте! Не хочу…

— Да нет уж, не уволю! Здесь вам не жилдортрест. Я заявлений «по собственному» не принимаю… Так вот, по правилам интриги, которую вы сами закрутили, в романе, дальше, с Маргаритой Николавнои вы нам устроите такое… Не надо возражать! Мы больше в бирюльки не играем… Коль авторство романа вы мне не отдаете, то сами его и завершайте! А завершить его возможно только драмой. Трагедией! Каким-нибудь кошмаром, в котором Маргарита Николавна станет одним из главных действующих лиц… Я понимаю ваши чувства. Но, милый мой, ваш выбор невелик: иль отступить, или писать, как гений. Своим сердечным интересам вопреки!.. Придумать Маргарите Николавне, допустим, смертельную любовь с Афранием. Но, впрочем, я не советчик вам. Пишите так, чтоб самому себе как лезвием по венам. А не хотите, так я готов помочь…

— Уйдите, — сказал сквозь зубы Мастер.

Он весь дрожал и был лицом как мел.

Мессир поднялся:

— Уйти? Пожалуйста!.. Но знайте, что если я уйду, никто другой не согласится взять на себя ваш груз. Кому захочется за вас стать автором романа, где столько крови и драм?

— Уйдите прочь!

— Прекрасно. Вам надо все обдумать… А как решитесь, я буду тут как тут, — и после этих слов мессир расплылся. Как туман над речкой от утреннего ветерка.

А Мастер, набегавшись по темной зале, где скрипки все так же жалобно, скуляще вспоминали о странностях любви, о подлости, коварстве и изменах, упал на стул, схватил перо, и на бумаге набухла ночь в Гумире.

Скрипучая калитка из сострадания открылась тихо. И звезды из последних сил светили беглецам, чтоб не споткнулись. Как призраки они выскальзывали за калитку и, затаив дыханье, устремлялись туда, где степь сливалась с небом.

— Быстрее же, быстрее! — их подгоняла Маргарита Николавна, шагая рядом с Вар-Равваном. Всех позади. И то и дело оглядываясь.

Беглецы спешили как могли. Первым шел Симеон, который лучше других знал местность. А Петр Франия почти нес. Зелей трусил короткими шажками, Сиким пригнулся чуть не до земли. Лука кряхтел. Он самым старшим был. И всех медлительней в движеньях. Когда прошли последний двор, Петр прохрипел:

— Сворачивай с дороги! Нам надо идти на север, к Ершалаиму. Кто догадается, что мы пошли туда?

— А может быть, мы разойдемся по одному? — прокашлял запыхавшийся Лука. — Вы помните сегодняшнее утро? Зачем ошибку повторять? Все вместе мы далеко отсюда не уйдем!

Остановились. Обернулись к Вар-Раввану. Он перевел дыханье, всех оглядел внимательно и произнес:

— Нам спорить некогда. Поэтому решаю я. Прости те, но… И я решаю так: я ухожу на юг. Один!

Петр открыл уж рот, но Вар-Равван его не слушал:

— Я повторяю. Я ухожу один. А вы уходите на север, в Ершалаим. По двое. Разными путями… Там, в этом базаре многолюдном, вы затеряетесь. Ты, Петр, заботишься о Франии. Он скоро придет в себя. И вот еще что… Не верьте слухам, будто я убит. Такому не бывать!

Я вскоре к вам вернусь, и вы узнаете меня по медному кольцу с одной насечкой. Вы помните его… А слухи? Распустят римляне, когда поймут, что им меня не победить. Но вы простите им трусливую их ложь. Вы знаете, в чем правда… Ну а теперь — пора! Я не прощаюсь с вами.

И всех обняв поочередно, расцеловав, похлопав Франия по щупленькой спине, Вар-Равван двинулся на юг. За ним пошла лишь Маргарита Николавна. Клубочек солнца подползал к зениту, когда на горизонте появились точки. И постепенно они жирнели.

— Нас догоняют, — Маргарита Николавна сказала обреченно.

Вар-Равван предложил:

— Давай присядем. Они спокойно посидеть мне не дадут.

И опустился на траву. Маргарита Николавна села рядом. Ветер вздыхал в тюльпанах. Птицы уже не пели. Было слишком жарко.

— Ты не жалеешь? — робко спросила Маргарита Николавна.

— О чем?

— О жизни.

— Почему? Жалею, — Вар-Равван сорвал большой тюльпан, понюхал. — Он силы все истратил, чтоб стать таким красивым. На запах не осталось сил… Но толку нет жалеть. Я знал, что будет так… Я знаю, будет крест. Но перевернутый. Солдаты, хохот, гвозди. Я это пережил и к этому готов… Поэтому жалею только, что больше тюльпанов не увижу, неба. Еще жалею о том, что будет больно. Мне боль противна. Но жизнь саму жалеть наивно. Боишься потерять? Так не живи!

А точки от горизонта приблизились настолько, что можно было различить масть лошадей…

ГЛАВА 31 ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ОХЛАМОВИЧА

— Легат опять наделал под себя! — злорадно лыбился Афраний. — Связался с девкой и обо всем забыл. Ублюдок! Не по чину рылом вышел. Патриций, мать его! Аристократ… А пленники сбежали из-под носа… Ну что ж, Толмай, вот нам прекрасный шанс всем доказать, что только мы умеем чужие исправлять ошибки и доводить любое дело до конца. Итак, поднять людей! По коням! И не забудьте крест. Мы больше в эти игры не играем и Вар-Раввана никуда не повезем. На месте суд над ним устроим, и если он не отречется от гнусностей своих, тогда… Давайте поживей!

Он зря кричал, зря торопил солдат. Они уже сидели на лошадях. И понеслись! Пути не разбирая. Гумир объехали и — на юг, на юг! Коням давали передых, с них не слезая. И к полудню заметили двоих. Почти на горизонте. Две точки, но среди тюльпанов Отчетливо видны.

— Туда, туда! — победно закричал Афраний, указы вая плеткою на них.

По голосу его мгновенно догадавшись, что цель близка, и что, ее достигнув, им будет отдых, кони понеслись со злою силой.

А беглецы меж тем и не подумали скрываться. Они уселись на траву лицом к охотникам и… ждали? Смирились? Вымолить пощаду надеялись?

Напрасно! Нет! Пощады им не будет! Глаза Афрания налились кровью. Он слышал запах страха, который от любого исходит перед казнью. Вы можете молчать, сжав зубы. Вы можете храбриться и шутить, как будто смерти не боитесь. Вы даже можете кричать, плевать в солдат и осыпать их руганью площадной. Ну, словно вы бунтарь неустрашимый. Но запах страха… Его не спрятать никому.

Сейчас, сейчас! — готовился Афраний, и раздувались ноздри, как у коня. — Сейчас!.. Ты этим запахом всю степь зальешь. А Станий… Патриций! Гнус! Он этот день запомнит…

— Нам окружать их? — прокричал Толмай, чья лошадь была резвее, а потому он мчался впереди Афра ния. — Послать людей в обход?

Начальник тайной стражи рахохотался:

— Не надо, мы их так возьмем? Куда деваться им?

А сам подумал, что Вар-Равван и спутник его среди тюльпанов как на блюде обеденном. Как яство лакомое. И время наступило их съесть!

Перед Вар-Равваном солдаты поспрыгивали с коней, ронявших пену, и кинулись хватать его и спутник… спутницу его.

Откуда женщина? — недоумевал Афраний. Он что-то не слыхал о женщине средь тех, кто постоянно был рядом с бунтовщиком. А, впрочем, так лучше. Будет кем солдатам поразвлечься!

— Зачем его вязать?! — прикрикнул Афраний на слишком расторопных подчиненных. Начальник тайной стражи единственным остался на коне.

И он с коня сказал:

— Ну вот и свидились, Вар-Равван! А ты здесь время не теряешь. Пока твои ученички бегут, как зайцы, врассыпную, стараясь замести следы, пока легионеры за ними гонятся, надеясь поймать тебя, ты с девушкой прекрасной решил на травке отдохнуть?.. Ты кто такая?

— Я — Маргарита, послушница при Вар-Равване.

Афраний вскинул брови:

— Послушница? Великолепно! Мои солдаты послушных любят! Но это позже… А пока, Вар-Равван, скажи мне, где твое кольцо?

— Не знаю. Нет его.

— Не знаешь… А как тогда докажешь, что ты и есть Вар-Равван? Пойми, ты без кольца никто!.. В лицо ты неизвестен людям. А сумасшедших, называвших себя Вар-Равваном, только я казнил, ну, двадцать человек, не меньше. Кольцо — твой документ! Оно важней тебя. Надень его на хвост любой собаке, и будет Вар-Равван. Ха-ха! Что скажешь?

— Скажу, что тот, кто любит людей сильнее, чем себя, он и есть Вар-Равван. А чтобы любить других, не надо никаких колец!

Афраний не рассмеялся, как солдаты, стоявшие вокруг. Афраний смотрел на Вар-Раввана взглядом и ненавидящим, и в то же время… испуганным. О, небеса! Начальник тайной стражи боялся пленника. Боялся…

— А я тебе, Вар-Равван, могу ответить, где твое кольцо, — и узкою ладонью Афраний себя похлопал по груди, по кожаному мешочку, висевшему на стальной цепочке. — Вот здесь оно! Ты понял? Здесь! Давно… А вместе с кольцом в моих руках твое, несчастный, имя, — и, злобно усмехнувшись, Афраний предложил:

— Теперь давай решать.

— Что именно?

— Все очень просто, — Афраний плетью себя постукивал по ноге. — Ты говорил, что миром будет править крест? Мы привезли его с собой. Эй, покажи!

Солдаты сняли с коня тяжелый, длинный крест. Оструганный, должно быть, в спешке.

Афраний смотрел на Вар-Раввана, как будто взгляда оторвать не мог.

— Ты видишь, какой красавец! И высоко поднимется. Тебе с него обзор откроется далекий… В Ершалаим я повезу лишь тело твое. С кольцом на пальце. Если мы не договоримся… Но если ты…

— Мы не договоримся, — сказал Вар-Равван, не дослушав.

— Ты хорошо подумал?

— Не теряйте время, — разгульный ветер взъерошил кудри Вар-Раввана.

— Ты не забыл, что именем твоим теперь владею я? — прищурился Афраний.

Впервые за это утро Вар-Равван рассмеялся, махнул рукою резко. Солдаты схватились за мечи.

— Вы звуком владеете пустным, который не стоит ровным счетом ничего! Любое имя значит что-то, когда за ним стоят дела. А просто имя — слово, которое не тронет душ ничьих…

Афраний так резко натянул узду, что конь заржал и вздыбился в испуге. Однако, начальник тайной стражи был опытным наездником и быстро успокоил лошадь. А успокоив, сказал:

— У нас с тобою было два варианта. Ты выбрал первый сам. Ну, что ж, пусть так!

— Есть третий вариант! — не выдержала Маргарита Николавна.

— Увы, но третьего здесь…

— Есть!

— А ты, красавица, настырна, — Афраний обрадовался такому вмешательству, поскольку разговор с Вар-Равваном ему давался трудно. — Пожалуй-ка, не буду я спешить и прежде, чем отдать солдатам, тебя проверю сам на вкус. Ты, судя по всему, плод очень сладкий.

Не обратив внимания на тон его и смысл коварный слов, Маргарита Николавна продолжила свое:

— Есть третий вариант. Поверьте, есть!.. Вы сами говорили, что без кольца он вроде не Вар-Равван. Кольцо у вас! Чего еще вам надо?.. Позвольте нам идти своей дорогой. Это будет всего разумнее для вас. Афраний так и застонал в седле. От смеха.

— Не надо, Маргарита! — осуждающе проговорил Вар-Равван. — Их ни о чем просить не надо.

— Ну почему же? Пусть просит! — улыбался Афраний.

Черты лица у Маргариты Николаевы обострились.

— Да, я прошу! — она шагнула к Афранию. Тот мах нул рукой, солдаты пропустили, и Маргарита Николавна взялась за стремя. — Прошу! Ведь вы не варвары из стран далеких, не каменные идолы, которым безразлич но, что рядом происходит. Вы — люди, римляне. У вас в груди сердца горячие, я знаю. И верю, вы слабого убить не можете, не вздрогнув сердцем!.. О, воин бесстрашный! — Маргарита Николавна протянула руки к Афранию, который сверху смотрел с улыбкой на нее. — Ты говорил, что я похожа на сладкий плод. Ты прав. Я слаще душистых персиков, медовых дынь. Я одарю тебя такой любовью, что ты забудешь обо всем. Возьми меня! Но отпусти его… А чтоб ты понял истинную сладость, позволь тебя поцеловать. Сейчас же! И обещаю, этот поцелуй растопит лед, сковавший твое сердце!

Афраний цвел улыбкой и, кивнув, сказал:

— Ты обещаешь сладкий поцелуй? Давай испробуем! — он наклонился и Маргариту Николавну взял за плечи. Она его одной рукой обвила и впилась губами в губы. Их поцелуй продлился долго. Когда же Афраний выпрямился, он был румян лицом, как юноша.

— Да-а-а, ты умеешь… — он слова подходящего не вспомнил. — Не поцелуй, а пламень!..

— Так ты его отпустишь? — сжимая руки на груди, спросила Маргарита Николавна.

— Все от него зависит! — Афраний кивнул на Вар-Раввана, который эту сцену наблюдал с лицом бесстрастным. — Ты слышала, он каяться не хочет. О чем же говорить? Я должен его казнить. И я его казню!

— Не делай этого! Ты обесславишь себя на многие века! — и Маргарита снова за стремя ухватилась.

Конь захрипел.

— Толмай, вы слышали ее слова?

— Конечно, слышал.

— И как, вам очень стало страшно? Не захотелось убежать подальше, меч бросить и податься в рыбаки, чтобы ловить людские души?! — Афраний снова смотрел на Вар-Раввана.

Толмай зло усмехнулся. Он чувствовал противное смущенье, поскольку вспомнил Антипартиду, вспомнил слова Вар-Раввана о рыбаке и душах человеков.

— Позвольте мне заняться ею, — сказал он, чтобы это смущенье скрыть. — Я быстро объясню ей, как надо с вами говорить. А-то дерзка без меры!

— Ты после займешься ею, — румянец с лица Афрания сошел. — Итак, Вар-Равван, формальности пустые исполнены. Твой ответ понятен, теперь — за дело. Начнем.

И словно был на площади, перед толпою, он прокричал:

— Преступник отказался раскаяться! А поскольку человек, зовущийся Вар-Равваном из Назарета, опасен чрезвычайно, то, пользуясь мне данной властью, я, Афраний Виитал, начальник тайной стражи при прокураторе, который представляет здесь, в Иудее, кесаря…

— Слава кесарю! — пролаяли солдаты вразнобой. А с ними и Толмай.

— …постановляю! Преступника предать позорной казни через прибитие на крест! Сей приговор есть окончательный и подлежит исполненным быть немедля… Толмай!

Маргарита Николавна попыталась броситься к Афранию, но солдаты ее перехватили. И она их стала бить со злобой кулаками:

— Нет! Нет! — кричала. — Вы не посмеете! Не надо! Позор вам! На века!..

Афраний сказал солдатам:

— Свяжите-ка ее и — на коня! Возьмем в Гумир… Толмай! Готова яма для креста?

— Готова.

— Начинайте!

Солдаты между тем скрутили Маргариту Николавну, связали и отнесли на лошадь, на которой был раньше крест. И закрепили так, чтобы не свалилась.

Никто не обратил вниманья, что во время этой возни Маргарита Николавна успела что-то сунуть в рот себе. Легко и быстро. А потому молчала, даже когда один из тех солдат, пониже пояса ей хлопнув, сказал:

— Терпи, красотка! Не надо было буянить. Ну, ниче го, здесь быстро ты придешь в себя и поумнеешь. А в Гумире… хотел бы я с тобою поиграть в хваталки…

Оттуда, с лошади, свисая вниз головою, Маргарита Николавна услышала, как начальник тайной стражи спросил Вар-Раввана:

— Ты станешь упираться иль сам пойдешь на крест? И слышала ответ:

— Я сам пойду.

— Прекрасно. Расступитесь! Дорогу дайте идущему на крест!

Из сил последних оставаясь в сознаньи, Маргарита Николавна, кусая губы, видела, как походкой медленною Вар-Равван прошел к лежавшему среди тюльпанов кресту, присел на длинный столб, подумал… И распластался на кресте. Так буднично, как будто лег на ложе!

Солдаты смотрели молча на него.

— Где гвозди? — обратился Толмай к одному из них.

— Здесь. И молоток…

— Так приступайте! — скомандовал Толмай.

— Нет-нет, Толмай! — распорядился Афраний. — Давайте-ка вы сами. Возьмите гвозди, молоток и покажите, на что способны.

Толмай кивнул и подошел к кресту.

Вот он склонился над Вар-Равваном и, взяв кривой и ржавый гвоздь, в живот ему уперся кулаком. Спросил, противно брызжа слюною и перебив тяжелым дыханием чесночным шкодливый аромат весенних трав:

— Так что ты говоришь? Семь звезд взойдут, и семь светильников зажгутся? Ты это говорил?

— Да, говорил.

— Ну, хорошо! — Толмай оскалился. — Сейчас увидишь и светильники, и звезды.

Он стал давить огромным кулаком с обкусанными ногтями. Давить со всею силой.

— Так, значит, година искушенья придет, чтоб испытать живущих на земле. Все-всех?.. Или не всех?

— Нет, всех! — сказал Вар-Равван, закрыв глаза.

И Маргарите Николавне стало больно, как будто это ей давили на живот. Еще немного, и кулак Толмая продавит тело до позвоночника. Ужасно больно! Но еще больнее будет, когда приставят острие гвоздя к ладони и по неровной шляпке ударят молотком.

Приставили… Ударили!

Гвоздь легко прошел насквозь и ткнулся в дерево. Оно ответило сухим и звонким лаем. Вар-Равван не кричал. Он чуть стонал. Вторую ладонь пробили. Из нее кровь заструилась веселее. Когда Толмай склонился над ступнями Вар-Раввана, Маргарита Николавна сознанье потеряла…

Оно к ней возвращалось много раз и снова уходило, пока ее везли в Гумир. А там, в Гумире, солдаты Маргариту Николавну бросили в пристройку к дому, где останавливался Станий. Здесь была и Анна со связанными руками.

…Когда на утро Станий проснулся и узнал, что Вар-Равван с учениками бежал, и что Афраний в погоню поскакал, легат взбесился.

Древком копья он бил солдат, избил до полусмерти Антония, который провел с Оксаной ночь вот в этой же пристройке, но очнувшись, ее нигде не обнаружил.

Потом легат вернулся к Анне и долго на нее смотрел, не говоря ни слова.

Убитым был этот взгляд.

— Я так и думал, — произнес он тихо. — Ты мне вчера лгала… Ты — молодец! Ты своего добилась. Какой бы ты могла мне стать женой… Но только ты, пожалуйста, не думай, что я тебе вчера поверил. Нет! Я не настолько глуп.

— Зачем же ты пошел со мною? — Анна решила, легат кривит душой, чтобы не выглядеть нелепым.

— Я пошел с тобой, во-первых, потому, что верил, Антоний не позволит Вар-Раввану сбежать, устережет его. Но главное… Должно быть, ты смеяться станешь, но я тебя люблю… И те мученья, что пережил из-за тебя, мою любовь лишь укрепили… Я думал утром отпустить тебя. К чему удерживать насильно того, кто любит не тебя? Но, видишь, как все получилось! Теперь, боюсь, не мне решать, как поступить с тобою. Я больше ничего решать не буду. Я видел счастье этой ночью. С меня довольно.

И не успела Анна ни вскрикнуть, ни подняться с ложа, а Станий выхватил из ножен короткий меч и без колебаний вонзил его себе под ребра! Слева… Кровь. Хрип. Застывшие глаза. Солдаты ей ломают руки, заталкивают в дверь пристройки, кричат, грозят ее убить… Командовал солдатами Антоний. Избитый, в синяках, но квадратное лицо восторгом злым так и сводило. Он Стания боялся, ненавидел всегда, И вот — свободен от него, свободен!

…— Пока сидела здесь, я поняла, — продолжить Анне было трудно. — Что так, как Станий, меня никто не любит больше. И не любил… Мне жалко не себя. Мне жаль его. Что он наделал!

— Я тоже такого от него не ожидала, — призналась Маргарита Николавна. Выходит, правда любить умеют все? И сердце камнем не бывает ни у кого… — Но ты мне ничего не рассказала о Вар-Равване! Он сумел бежать? Тебя одну схватили?

— Его казнили.

— Что?!

— Распяли на перевернутом кресте… Солдаты долго хохотали, разглядывая Вар-Раввана, висевшего ногами вверх.

— Смотри, как морда покраснела! Как капля крови!.. Он держит землю на голове! Силач, герой! Спаситель голодранцев! — они соревновались в остроумье.

Маргарита Николавна их слышала сквозь полузабытье.

— Проверьте, жив? — в конце концов подал команду начальник тайной стражи.

— Чуть дышит, — был ответ.

— Ну, хватит. Нам пора, — Афраний подошел к кресту и постоял, разглядывая Вар-Раввана. Затем он вынул нож, потрогал острие и резко всадил его по рукоятку в грудь Вар-Раввана.

Кровь проступила неохотно и побежала вниз тягуче.

— Снимите, привяжите на лошадь рядом с этой девкой, и трогаемся! — приказал Афраний, влезая на коня. Подумав, прочь отбросил нож, которым он добил Вар-Раввана. Как смог подальше. Нож упал в тюльпаны.

… — Но почему они перевернули крест? — спросила Анна.

— Он сам так захотел… Сказал, что не имеет права быть распятым, как был распят философ из Гамалы.

— Выходит, мы никому не помогли и ничего не изме нили. Выходит… Все впустую? Все напрасно?

А во дворе поднялся шум. Разгневанный Афраний кричал, но здесь, в пристройке, они расслышали не все слова:

— Немедленно!.. Все, все… Ищите!.. Всё перевернуть…

Маргарита Николавна улыбнулась.

— Что они там ищут? — Анна взглянула на нее.

— Кольцо.

— Какое кольцо?

— Начальник тайной стражи вдруг обнаружил, что нет кольца Вар-Раввана. А это значит, что проиграли они!..

— Какое-то кольцо так много значит?

Тут Маргарита Николавна рассмеялась:

— Без этого кольца, его не предъявив, они не смогут доказать, что был распят Вар-Равван. А не какой-нибудь бродяга, присвоивший себе чужое имя. Так было уже много раз.

— Да, я помню, и Станий тоже говорил об этом кольце.

— Конечно! Ведь пока кольцо свободно, Вар-Равван будет жив! — ликующе сказала Маргарита Николавна. Ее глаза сияли изумрудно.

— А где кольцо? — смотрела Анна на нее с улыбкой, невольно всплывшей на губах от дерзкого предчувствия победы. — Ты знаешь, Маргарита? Где кольцо?

Не говоря ни слова, Маргарита Николавна протянула к Анне руку, кулачок разжала, и на ладони та увидела кольцо.

Обыкновенное. Из меди. С одной глубокою насечкой.

— Ты…

— Я выкрала его! Афраний слишком любит целоваться!.. И так горяч, что забывает во время поцелуя обо всем.

— Дай подержать его.

— Прости, но… не могу. Боюсь! Мне почему-то кажется, что если я с ним расстанусь хотя бы на мгновенье, то обязательно случится непоправимое.

Анна не удивилась и не обиделась:

— Я понимаю тебя. Подобные бесценности нельзя одалживать другим.

— Ну, хорошо! Возьми его, потрогай. И ощутить неведомую силу.

Взяв осторожно пальцами двумя кольцо, подняв его к лицу и улыбнувшись, Анна произнесла:

— Я чувствую как будто жженье и… прохладу!

— Еще бы! Это ведь кольцо…

— Мое! — Афраний прорычал с порога.

Как он открыл бесшумно дверь? Как он вошел? Ни Анна, ни Маргарита Николавна не слышали… Настала тишина смертельная. Как за мгновенье до первого раскатистого залпа решающего сраженья. И как за вздох перед аккордом, обрывающим симфонию всей жизни. В этой величественной, словно горной, тишине вдруг скрипнул кислый голос. Как из коммунальной кухни:

— Товарищ, так вы халат берете или нет? Вы к Охламовичу идете?

Дикообразцев, смущенный от чувства, что вопросы эти дежурная ему адресовала не первый раз, поежился, поднялся, взял халат, который цветом был под высохший асфальт, и двинулся в больничный коридор.

— Направо вам, направо! — сварливо крикнула ему во след дежурная.

В сером коридоре хотелось умереть. Так было там тоскливо. Все как-то брошено. Все как-то в беспорядке. Как у людей, которым платят очень скупо за их работу. Больные в несуразных одеяньях, молоденькие медсестры в халатиках, ну, совершенно проститутских. И с лицами такими же. Замученные врачи с опавшими плечами…

Дикообразцев без труда нашел травматологическую палату и обнаружил в ней штук двадцать коек. Здесь пациенты были все больше в гипсе, со вздернутыми к потолку руками, ногами. Стонали, матерились, но кое-кто дышал довольно перегаром. Сообразив, что в этом переплетенье бинтов, повязок, шин и спиц, в кровоподтеках, синяках и шрамах он Охламовича узнает вряд ли, тем более, что видел его раньше мельком, Дикообразцев прямо от двери громко спросил:

— Кто здесь Павел Охламович?

Ворчание в ответ.

— Есть здесь Охламович? — с большим воодушевленьем упорствовал Дикообразцев.

— Ты, милый, по что калек ругаешь? — на койке ближайшей проворчал какой-то дед. — Сейчас вот гипсом по уху получишь, тогда, чай, перестанешь обзываться!

— Да я не обзываюсь! Ну что поделать, если фамилия такая? — однако, в голосе Дикообразцева звучало извиненье. — Его вчера к вам положили. Он — журналист. Звать — Павел Охламович. Из Москвы. Его избили бомжи.

Дед застучал незагипсованной рукой по жеванному покрывалу:

— Ну как же, как же! Был такой! Кормилец бомжей! Вот чуморик!..

— Высказали… был?

— Ага, ага! Был да весь вышел! — блеснул глазами дед.

Дикообразцев проговорил сквозь силу:

— Он… он… умер?

Дед зычно засмеялся. И эта зычность показала, что пива обычно он выпивает много. Под водочку.

— Да нет! Какой там! Он этой радости нам не доставил!.. Он здесь лежал. Вот видишь пустую койку со мною рядом? На ней. И тихо так лежал… А, может, с час назад к нему с врачом пришла какая-то девица, одета странно, вся в пыли, они о чем-то пошептались… Я не подслушивал, но слышал, что какой-то друг погиб, его, мол, надо заменить… Твой Охламович поначалу упирался, прикидывался дурачком. Но эта девица ему чего-то показала, я разглядеть не смог чего, и он сказал, что ладно, мол, согласен. Поднялся и, опираясь, на доктора, ушел.

— А что за доктор это был? — в висках у Дикообразцева стучало, как будто кто-то колотил в ворота и требовал впустить его средь ночи.

Небритое лицо скривилось, как выпив горькой микстуры:

— Да этот, наш… Ну, главный здесь который. Все запрещает паскуда курить в палате. А раз узрел бутылку из-под портвейна…

— Фамилия! — потребовал Дикообразцев.

— Бакинский…

Дикообразцев рванулся в коридор: скорей, скорей! Скорей… куда? зачем? Что так его в рассказе деда взволновало? Ну, вышел Охламович с девушкою и врачом, и что с того? Но в памяти вскипали и кружились воспоминанья душные, дыханье перехватывавшие. И сердцу стало жарко и тесно у Дикообразцева в груди. Он чувствовал себя другим, не здешним, не нынешним, чужим, чужим! Он чувствовал себя стоящим на расслаивающемся хребте горы.

В лицо пылало солнце. Тень мерзла позади. И медлить нельзя! Но… Шагнешь вперед, и где-то ты не здесь. Отступишь назад, ты — здесь. Но где?

Стены коридора и силуэты медсестер поплыли вокруг Дикообразцева, который вдруг захохотал, как демон горный. И — потерянный в сомненьях.

— Прекратите это! — железный голос как будто дал подножку смеху.

И Александр Александрович увидел перед собою невысокого, поджарого мужчину с чуть поседевшей кучерявой шевелюрой и генеральскими усами.

— Мне нужен доктор Бакинский, — Дикообразцев как жаловался.

— Пойдемте, — под локоть взял его усатый. — Бакинский — это я…

Устроившись за письменным столом, Бакинский закурил. И взгляд его в пространстве таял. Он словно забыл о визитере и думал о своем.

Дикообразцеву пришлось расположиться на укрытой белым лежанке. Рядом с зеленым сейфом. Второй из стульев маленького кабинета горой скрывали пыльные бумаги. И сидя на лежанке, в неловкости не зная, что сказать, Дикообразцев вдруг пришел в уверенность, что надо лечь и приспустить штаны. Тогда большая медсестра с обиженной улыбкой разведенки ругать его не будет, не скажет, что, как все мужчины, Саша — трус, и сделает укол почти небольно…

— Вы можете не представляться, — без предисловий заговорил Бакинский. — Мне хорошо известно, и кто вы, и зачем пришли. Но… Вы опоздали. Так уж получилось, что человек, который бы надел кольцо, понадобился срочно. Немедленно. И выбор пал на Охламовича. За ним прислали девушку по имени Оксана. Ей удалось уговорить его. Они ушли.

— А как же… я? — спросил Дикообразцев, испытавший парализующую боль утраты и невозможную тоску невосполнимой потери. Причем, он сам бы не сумел сказать, что именно утратил, что потерял. Он не назвал бы. Но так бывает, когда не можешь вдохнуть весь ветер предгрозовой, когда уходит сон, и бесполезно хватать его руками. Не хватит пальцев удержать мечту.

— Не знаю… Возможно, когда-нибудь потом, — Бакинский врать не мог. И лучше б не пытался!

Дикообразцев поднялся:

— Значит… навсегда.

— Я провожу вас, — заспешил Бакинский и вышел с Александром Александровичем в больничный коридор. В кармане отутюженного халата таилась ампула нашатыря. На всякий пожарный.

ГЛАВА 32 ТАНЦУЮТ ВСЕ!

На торжественном закрытии фестиваля Макар Электросилыч выглядел вроде бы умиленным и вроде бы благорасположенным ко всему происходившему. Вроде бы…

Но поскольку внимания ему уделяли гораздо больше, чем даже самим виновникам торжества, то и не самые наблюдательные легко заметили и тень озабоченности, коричневевшую под глазами Электросилыча, и лишние складки усталости, зазмеившиеся у переносицы, и вообще — подозрительную пустоту, то и дело отрешавшую взгляд его от окружающего.

И правильно заметили, правильно! Макару Электросилычу не до фестиваля было, не до праздника.

Однако, как закаленный боец, держался он мужественно. Аплодировал охотно, улыбался щедро, а речь в честь тех актеров, что были признаны лучшими за прошлый год, толкнул настолько пламенную, что, казалось, вот-вот кулисы примутся огнем.

И все же по залу перебежками уже метался гадкий шепоток о том, что, видимо… нет — точно Электросилычу конец. Его правительство, мол, зашаталось, сегодня — завтра рухнет, а может, в отставку подало уже. Сам же Электросилыч уйдет в парламент, возглавит фракцию. Или… отправится в Сибирь командовать каким-то заштатным управлением. Другие ж утверждали, что цезареподобныи Электросилыч будет отдан под суд за растрату казенных денег в размере 2 триллионов российских рублей и 5 миллиардов шведских крон, на которые он приобрел для секретарши остров с вулканом в Карибском море.

Самые же информированные категорически заявляли, что прямо после закрытия фестиваля Макара Электросилыча увезут на Лубянку, поскольку он подозревается в продаже одной недружественной азиатской державе по бросовой цене 136 тонн отменного риса из стратегических запасов 1913 года.

Поэтому многие и поглядывали в ложу, где восседал Электросилыч, с откровенной брезгливостью. И вопрошали соседей по партеру, а не скомпрометировало ли себя актерское братство, пригласив этого козла на фестиваль. Кто он такой? Что понимает в искусстве? Его давно пора…

Н-да, с какой любовью у нас умеют быстро хоронить того, кому еще вчера так сладострастно улыбались и спины гнули перед кем!

От этих слухов и предположений Заваркин словно занемог. Он чувствовал себя тонущим. И волновался больше остальных. Но не судьбой Электросилыча он был, конечно, озабочен. Еще чего? Надо же такое придумать! Председатель братства, как в лихорадке, думал о другом.

Он голову ломал над тем, что если преемник Электросилыча симпатизирует не тем актерам, кого на фестивале признали лучшими за прошлый год, то как же он, Заваркин, сможет оправдаться? Ведь избирали лучшими-то, исходя из симпатий Электросилыча и кое-кого еще… Но как узнать пристрастия преемника, когда и сам он неизвестен? Да и вообще, смещают ли Электросилыча? Смещают! Слухов без смещений не бывает. Короче говоря, мозги Заваркина с перепугу так раскорячило, что на вопросы он то и дело отвечал невпопад, а временами впадал в состояние предобморочное. Плохому у нас верят охотнее, поскольку в хорошее верить глупо…

Но несмотря ни на что, голос Заваркина прозвучал уверенно и не дрогнул, когда он, объявив фестиваль закрытым, обратился к Электросилычу с вопросом:

— Вы не будете так любезны открыть наш бал? Глава правительства согласился с готовностью:

— Разумеется! С удовольствием!

И поднявшись, оглядев из ложи расфранченную публику, Макар Электросилыч скомандовал без лишних слов:

— Танцуют все!

Никого из собравшихся не удивило, что кресла под ними немедленно лопнули, что стало вокруг светлее, просторнее и прохладнее, а музыка полилась вроде как не из оркестровой ямы, а будто бы отовсюду сразу.

— Танцуют все! Все! Все! — подхватили глашатаи звонко.

И все закружились, и все полетели в вальсе. В легкомысленнейшем из вальсов. Но что самое любопытное — каждому была пара. Каждому.

Пары не было только Электросилычу. Так ему во всяком случае казалось. Он стоял в своей ложе почетных гостей, задумчиво улыбался проносившимся мимо танцорам и чуть морщил широкий лоб. Должно быть, о государственных проблемах тревожится, — думали те, кто успевал подумать о чем-либо в этом ураганном танце. И все, как ни странно, как-то забыли о гаденьком шепотке и о слухах, о предположениях.

Забыли-то они правильно, а вот думали совершенно неверно. Да и к чему было думать вообще? Во время танца это — дело последнее. Как разгадывать кроссворды в новобрачную ночь…

Между тем глава правительства морщил лоб совсем не над государственными проблемами. Нет и тысячу раз еще нет!

Электросилычу представлялось, что стоит он отнюдь не в ложе почетных гостей, а на берегу разыгравшегося моря, и у ног его озорует прибой. Как расшалившийся мальчуган без присмотра. Ветер выдергивает из чаек крики как перья. И крики эти похожи… Похожи на имя!

Что за имя?

Имя той самой девушки. Из рыбацкого шалаша. Имя, звучащее совсем не как Эльза. Электросилыч смотрел на танцующих, видел море, прибой и ждал, когда ветер ему принесет вместе с криками чаек— имя.

Он сделал для этого, кажется, все.

…Направившись в пристройку, где прятались Маргарита Николавна и Анна, Афраний не стал оглядываться. С чего бы это? А потому и не заметил взгляда, которым его словно пытался заарканить Толмай. И не увидел, что помощник двинулся следом за ним.

Впрочем, если бы даже он и оглянулся, и увидел тот взгляд, то все равно не заподозрил бы хоть что-то опасное. Ведь это всего лишь Толмай, испытанный, верный помощник. Его, как считали все остальные, правая рука.

И зря не заподозрил бы. Ибо руки… Они, случается, живут и отдельной, самостоятельной жизнью.

Но ничего не заподозрил тогда Афраний. А потому и лежал теперь совершенно нагим, стонал, обливаясь потом, Слюняев на жесткой койке во владениях у Бакинского.

От мгновенной смерти Афрания спасло только то, что Толмай ударил его мечом с такою силой, что Афрания выбросило из пыльного Гумира в не менее пыльную Тверь. И точно в палату центра реанимации. Куда Бакинский, услышав об этом, сразу и прибежал. А за ним и Дикообразцев.

— Рана, конечно, страшная. Можно сказать, безнадежная, — сообщил Бакинский, закончив осмотр невесть откуда взявшегося пациента. — Но думаю, мы спасем его. Бывало, и не таких спасали… Помню, как-то к нам привезли одного журналиста без пульса практически и без давления. У него были сразу и двусторонний отек легких, и токсическая почка, и миокардит. Короче, парень был уже там… Три недели мы за него воевали. И пожалуйста, жив до сих пор! Про коллапс, который случился с ним, не вспоминает.

Безусловно, это был весьма интересный рассказ. И в другое время, при других обстоятельствах Дикообразцев расспросил бы Бакинского поподробнее о случившемся с журналистом. И доктор охотно б ему все поведал.

Но сейчас Александр Александрович реаниматора почти что не слышал. Он смотрел заколдованно на правую руку Слюняева, указательный палец которой был объят перстнем, неотпускавшим взгляд Дикообразцева.

Память о странных, страшных событиях пробудилась в нем и открылась, как река после внезапного ледохода. И понял, понял Дикообразцев, что видел этот проклятый перстень раньше. Когда-то. И в том невероятном когда-то перстень значил только одно. Мог принадлежать лишь одному человеку. Всегда и только ему — Афранию, начальнику тайной стражи при Понтии Пилате, пятом прокураторе Иудеи.

И если здесь появился перстень, то появился он только на руке Аф…

— А вам известно, что произошло со Слюняевым? — настороженно спросил Дикообразцев.

— Нет, — Бакинский не скрывал раздражения. — Обстоятельства случившегося мне неизвестны. Вот придут товарищи из компетентных органов, вы у них и спрашивайте. А мне, если уж говорить по-совести, так и вовсе без разницы, что и как с ним произошло. Мне все равно, кого к нам привозят и откуда. Какое имеет значение, при каких обстоятельствах один схлопотал перелом челюсти, другой — пулю в предплечье, а третий выпил стаканчик «Фанты», допустим, с мышьяком. Нам-то что? Мы обязаны помогать всем, не разбираясь, кто прав, кто виноват.

— Почему же? — не смог не удивиться Дикообразцев, хотя и думал совсем о другом.

Бакинский вздохнул:

— Судить людей — бездарнейшее из занятий. Вы это знаете, пожалуй, лучше, чем я… К тому же пока мы будем судить да разбираться, едва ли останется кого спасать… Поверьте, для тех, кто призван других защищать от смерти, любопытство — грех непростительный.

А перстень между тем все ярче, злее разжигал огонь воспоминаний в Дикообразцеве. Хотя пока он и не мог понять, каких…

Ну хорошо, Слюняев есть Афраний, начальник тайной стражи оттуда, из прошлого, из Ершалаима. И перстень при нем законно. Иначе быть не может. Так что с того? При чем здесь он, Дикообразцев? Какое дело ему до перстня, до киноведа Афрания? Почему его страшит и привлекает этот умирающий человек? Дикообразцев и чувствовал ответ, и мучился, что четко его понять не может. И знал, что без него он стать не может самим собой. Самим собой… каким?

Тут как раз Бакинский направился прочь из палаты, и Дикообразцев бездумно последовал за ним. И только они вышли в коридор, как во внутреннем дворе больницы, совсем под окнами, противно, искалеченными голосами, взахлеб завыли плакальщики. Целая толпа. Голоса у подлецов настолько были жалостливы, настолько прочувствованно тянули всхлипы, что, их услышав, слез удержать не мог никто.

Бакинский бросился к окну:

— Э-э-это что такое? Кто вас пустил? Кто вам позволил? — наполовину он высунулся на улицу.

Толпа здоровенных потных мужиков в иссиня-черных костюмах, при строгих галстуках, в надраенных туфлях, сложив молитвенно ладони у груди, оплакивала во дворе замечательного человека, прекрасного гражданина и авторитетного в мире искусства киноведа… Слюняева!

Неподалеку от них, как жук с крылами, готовыми к полету, раскинув дверцы, стоял микроавтобус — катафалк.

Сконфузившись и сбившись от окрика Бакинского, плакальщики обиженно глядели на него и отвечать не торопились. И состроили кислые физиономии, надувшись по-детски.

Но все-таки старший из них, оказавшийся ростом ниже всех остальных и с огромною лысиной, Бакинскому неохотно ответил:

— Мы по распоряжению канцелярии сэра Девелиша Импа прибыли. Чтобы оплакивать безвременно ушед шего киноведа Слюняева…

Лицо Бакинского от возмущения побагровело:

— Да кто вам сказал, что Слюняев умер? Какая еще, к черту, канцелярия? Какой там сэр?.. Слюняев жил, жив и будет жить! — доктор вскипал все яростнее. — Поэтому давайте отсюда прочь, пока я не вызвал милицию! Слюняеву мы не позволим умереть. Он слишком нужен государству… Езжайте вон! И побыстрей…

Однако его слова у старшего из плакальщиков вызвали улыбку:

— Не умер? Так умрет! Нас никуда еще ни разу не посылали зря. Где-где, а в нашей канцелярии уж дело знают. И мы…

— Милицию позвать? — вознегодовал Бакинский.

— Милицию? — не испугался лысый. — И Армию Спасения, пожарных. Зовите всех! Мы будем плакать все вместе. Давно пора. Хоть слезы нас объединят.

— Скажите, — вмешался вдруг Дикообразцев, — вы только плакать и причитать умеете? А спеть заздравную?

Лысый усмехнулся:

— Нет, спасибо. У каждой птицы — собственная песня. Представьте, если соловей вдруг вздумает закуковать. Что у него получится?

— Так вы считаете себя соловьями? — удивился Дикообразцев.

— Для вас мы хуже воронов, конечно. А вот для тех, кто испускает дух… — лысый прищурился. — К вам, если я не ошибаюсь, подошла с каким-то известьем медсестра. Так вы узнайте, что хочет она.

Дикообразцев и Бакинский обернулись. Перед ними стояла медсестра. И прятала глаза.

— Что? — тихо спросил Бакинский.

Ответ он знал уже.

— Этот… с раненьем в бок… — шептала девушка, Слюняев… умер… Кажется.

И хоть она шептала чуть слышно, лысый откликнулся:

— Что значит «кажется»? Конечно, умер! — он повернулся к плакальщикам, физиономии которых залоснились самодовольно. — Ну-с, господа, начнем!

Под окнами раздались завыванья, всхлипы.

— Не может быть! — Бакинский взорвался.

— Он открыл глаза, — продолжила, собравшись, медсестра, — вздохнул тоскливо так, тоскливо, сказал одно лишь слово «влип», и сердце остановилось.

— Немедленно электрошок! — Бакинский ринулся в палату, и там работа закипела.

Но все старанья были впустую. Ни что не помогло. Бакинский вышел в коридор, где ждал его Дикообразцев, закурил и, отвернувшись в сторону, сказал:

— Да, этот сэр напрасно плакальщиков не присылает…

А к нему уже спешила другая медсестра:

— Там объявился… то есть, вернулся Охламович, — губы ее дрожали и были как измазаны черникой.

— Как вернулся?! — сорвался с места доктор, и его шаги запрыгали по лестнице, спускаясь на первый этаж.

Дикообразцев хотел пойти за ним, но что-то его остановило и повлекло в палату к Слюняеву. Худое лицо умершего киноведа казалось более живым, чем было при жизни. Во всяком случае такого румянца Александр Александрович не видел на щеках Слюняева ни разу. Впрочем, лицо его Дикообразцева интересовало слабо. Поэтому румянцу он даже не удивился. Взгляд Александра Александровича искал, конечно, перстень.

И — не было! На правом указательном пальце Слюняева от перстня осталась лишь полоска светлая незагоревшей кожи.

Дикообразцев растерянно смотрел на эту полоску и слышал удушливый запах чеснока. Такой знакомый. И отдающийся в душе волнением, предчувствием недобрым, испугом.

Пытаясь отделаться от наважденья, Дикообразцев пустился догонять Бакинского, которого нашел уже в травматологической палате у койки, на которой полулежал весь запыленный Охламович с кровоподтеком у виска.

— …где был, где был! — с ненавистью повторял вопросы Охламович. — Где был, там больше нет меня. И слава Богу! Я здесь. Вы, что ли, недовольны?

— Но… — не сразу как-то нашелся Бакинский, — насколько понял я, вас эта девушка — Оксана, кажется? — позвала для какого-то чрезвычайно ответственного дела. Она ведь говорила, что от вас зависит судьба других людей. И очень многих… Я видел, как эта Оксана обрадовалась, услышав, что вы согласны. На ее лице такое счастье засветилось, словно невеста дождалась моряка, объявленного погибшим и много раз уже оплаканного. То есть, вы где-то там были нужны чрезвычайно… И вот вы здесь. Так скоро… Вы что, успели все сделать?

Охламович с досадой чертыхнулся, утер ладонью губы и сказал:

— Считайте, вам повезло, что вы не разобрали, о чем у нас с Оксаной этой шла речь, о чем она меня просила, на что толкала! — он говорил со злостью. — Мне, будет вам известно, предложили такое, на что никто из умных людей не согласится!.. Я поначалу-то решил, что все это — шутка, хохма какая-нибудь или новое какое теле шоу. Естественно, с призами, спонсорами, ну, и так далее. То есть, как и положенно… Так нет же! Оказалось, все вправду и всерьез! И я обязан буду из года в год пешком слоняться по степям, хрен знает, в каком столетье, скрываться от погонь, носить прямо нищенские отрепья, питаться только пресным хлебом да медом с кислым молоком, без женщин жить, без… И знаете, все это во имя чего? Скажу, вы не поверите!.. Во имя какого-то кольца, которое обязан кто-то постоянно носить на пальце! Вы представляете?.. Меня все убеждали, что если кольцо не будет ни на чьей руке, то мир изменится, и люди станут другими. А кто на палец его наденет — без разницы. Ну абсолютно! Но тот, кто согласится на это, получит чужое имя, а о своем забудет… Нет, надо же такое придумать! Под именем чужим, без снимков в газетах, без интервью по телевиденью и встреч в Доме кино — страдать и маяться? А меня за это, прошу заметить, могли бы и убить. Ведь там, куда попали мы с Оксаной, жизнь оборванцев и в грош не ставят. Мне так и сказали две другие полоумные девицы, к которым меня Оксана привела. «Вы, — говорят, — идете на великий подвиг и великие мученья ради будущих поколений. Едва ли при жизни вас оценят толком, зато лишения вам выпадут такие, какие не каждый осилить сможет. И жизнью рисковать вам предстоит почти что ежедневно. Но с вами кольцо…». На кой мне хрен кольцо? А уж тем более — слюнявая благодарность в будущем!

— И вы вернулись, — задумчиво сказал Бакинский.

Охламович дернулся:

— А вы бы там остались? — голос его звучал язвительно.

Доктор полез в карман халата за сигаретами:

— Не знаю… Мне никто такого пока не предлагал.

— Предложат, и вы откажетесь, — пообещал, скривившись, Охламович. — Если вы, конечно, в своем уме… Я вот отказался и считаю, что сделал правильно. Пусть каждый делает, что нравится ему. А разные там «должен», «во имя» я никогда не уважал. И жизнь свою ломать из-за каких-то непонятных идеалов не собираюсь!

— А что стало с женщинами, к которым вас привела Оксана? — вступил Дикообразцев, у которого от слов Охламовича сердце заскакало вприпрыжку. — Вы там их и оставили?

Тут даже Охламович потупился:

— Конечно! А что я с ними должен был делать?.. Они, признаться, не дуры и не стали отговаривать меня, когда я заявил, что с ними не останусь. Сказали: «Ладно, возвращайтесь, мы сами все уладим…» И я вернулся. А что с ними стало, не знаю.

Они не дуры… Дикообразцев присел на краешек кровати. Держаться на ногах сил не было. И, сидя так, он вдруг почувствовал, как в лицо ему повеял сухой и обжигавший зноем полуденных степных дорог разгульный ветер. Нос защекотал пьянящий аромат бескрайних пространств, среди которых, дай Бог, на повороте из вечера в глухую ночь затлеют огоньки деревни, забрешут накормленные собаки. А значит, возможно, приют найдется. Конечно, если жители деревни не побоятся впустить того, за кем гоняются римляне.

Дикообразцев встал. Он видел степь. Он слышал запах ветра. Он различал и голоса учеников, которые устало брели за ним. Он знал, что к вечеру они придут в деревню, и их не испугаются принять, хотя и будут знать, кто они такие. Хозяин дома на краю деревни зажжет для них свой праздничный светильник. А его жена на ветхую кошмуперед гостями подаст в некрашенных и грубых мисках все, что есть, что Бог послал. И во время долгой, неторопливой беседы за трапезой хозяин дома не раз ему признается: «Как просто и понятно ты все нам объясняешь, Вар-Равван! Как говорить с тобой приятно!..»

Стойте, стойте. … Кто?! Как он его назвал? Вар-Равван?

Дикообразцев поднялся резко. Жесткая кровать недоуменно скрипнула. На правой руке Александра Александровича горел, как воспаленный, как только что обрубленный, и страшно ныл палец. Указательный. На котором раньше…

Он вспомнил! На этом пальце раньше сидело плотно кольцо. С одной насечкой. Кольцо, которого так испугался в Гумире Охламович. Его кольцо, его. Вар-Раввана! Жаркий туман рассеялся. Дикообразцев вспомнил все…

… — Как это вам понравилось, Чигиз? Вы видели? Он и в самом деле все вспомнил! — покачал тяжелой головою мессир, наблюдавший за сценой в реанимационном центре. — Наш автор вытворяет чудеса. Или… с ним вытворяют чудеса герои?.. Воистину, природа человеков сплошь соткана из нелепейших противоречий. Чигиз слепился рядом из мрака и заметил:

— И поделать с этим, боюсь, что ничего нельзя.

— А для чего? — мессир повел плечами. — Мир держится на противоречьях. Они людей и губят, и спасают… Как-либо исправлять их я не собираюсь… Но автор наш! Он радует меня. И в этом можно было бы побожиться, когда б я не был тем, кто есть! Посмотрим, что он еще удумает. Посмотрим…

… Дикообразцев смотрел на Охламовича с такой испепеляющею силой, что у того испариной виски набухли.

— И… и все? — спросил, не веря, Дикообразцев. — Вы просто отказались принять кольцо и сразу же… ушли оттуда?

Охламович от шепота его и взгляда оробел:

— Ну… как сказать?.. Не то, чтоб сразу, тут же…

— Тогда, возможно, вы что-нибудь еще успели там заметить? Вы постарайтесь вспомнить. Я очень вас прошу! — почти молил Дикообразцев.

И Охламович задумался.

— Еще?.. Я слышал, как одна из женщин сказала, что поскольку у них нет времени на поиски кого-нибудь другого, то кольцо она сама наденет. Вторая закричала:

«Анна! Нет! Ты что? Одумайся!..» И вроде попыталась кольцо у той забрать. Но чем уж кончился их спор, не знаю. Я как раз вернулся.

Анна! Конечно, Анна. Кто еще? Дикообразцев словно задохнулся. Любовь его разбила как инфаркт. Но надо что-то делать. Вмешаться надо. А как? Он — здесь. С горящим пальцем. С хаосом в голове. Она, его любимая, с кольцом и там, куда ему дороги, похоже, нет. Она наденет кольцо, которое принадлежит ему, которое — его судьба, его дорога и крест. А после…

— Что делать, доктор? — безнадежно спросил Дико образцев.

Бакинский затянулся дымом и, выпустив струю, сказал:

— Я попытаюсь вам помочь. Но ничего не обещаю. Мы только попробуем. Согласны?

— Я согласен на все.

— Тогда идите переодеваться во все больничное. Татьяниванна! Дайте пациенту белье почище…

…А бал меж тем достиг разгара веселья, достиг вершины, на которой волшебный эфир пьянит, с которой уносит в забытье, волнует, как юношеский поцелуй в кустах сирени в первый раз. Мелодии, зовущие в полет, к игристым звездам, мелодии, сводящие с ума, сменяли одна другую. И не давали передохнуть.

— Танцуют все-е-е!

За пульт перед оркестром вставали дирижеры, чьи лица так разительно напоминали портреты на стенах зала Консерватории. И дирижировали, не глядя в ноты, сверкая палочкой, как молнией, пронзая ею волны звуков, как шпагой.

— Танцуют все-е-е!

Все танцевали. Не обращая внимания на то, что декорации вокруг менялись от танца к танцу. И менялись наряды самих танцующих. Менялся мир, сменялись времена, но танец продолжался. Что за танец? Не спрашивайте! Его ничто прервать не сможет. Прислушайтесь… Ну как? Он! Правильно!.. Он и сейчас вокруг звучит. Хотя так мало тех, кто услышать его способен. Но там, в огромном зале подзвездном, он всех околдовал. Все были счастливы, все были влюблены. Никто не вспоминал о суетных проблемах. И видели вокруг те лица, которые хотели видеть, но увидеть и не надеялись. Которые, казалось, потеряли навсегда. Но — вот они!

И ни один не удивился…

Лишь в ложе почетных гостей Макар Электросилыч был грустен. Всеми забыт. Телохранители его и те нашли себе по паре и в танце улетели. С улыбками восторга на губах. Электросилыч их понимал… На темно-вишневом бархате величественного кресла он чувствовал себя ненужным никому. Как там, в гумирской пристройке к дому, над телом Афрания. И перед взором внутренним его вставали странные картины, в душе звучали голоса. Давно забытые.

Макар Электросилыч все это плохо понимал, пока вдруг не расслышал застенчивое: «Сура… Меня так мама нарекла. В честь бабушки своей…»

Конечно! Сура!

Вот имя, которое мечтал он вспомнить! Вот имя, без которого он счастлив не мог так долго быть… Ах, Сура, Сура! Теперь все кончено. Теперь он счастье познал. И можно умирать. Счастливым…

Лишь только Макар Электросилыч подумал так, как что-то ему дыханье перекрыло, словно кран затянув. И сердце, ударившись с разбегу в стену, взорвалось. Макар Электросилыч стал сер лицом и, закатив глаза, осел в величественном кресте. Безжизненно. И тут же из остывающего тела легко и плавно выскользнула душа Толмая. Наконец-то! Свобода, воля, легкость. Ее явленье оркестр встретил окрыленно. Все улыбались ей. И аплодировали, ненадолго забыв о танце. Толмай смутился, потупился совсем как юноша. Но что-то его заставило поднять глаза от пола.

Он поднял их… О, Небеса! Ему навстречу сквозь толпу танцующих стремилась… Сура! С глазами, сиявшими от первого их поцелуя.

Сура! Его мечта!

Толмай, забыв смущенье, устремился к ней. Мгновенье, и они в одном сиянье соединились. Еще мгновенье, и танец подхватил их и унес, и спрятал от нас среди всех остальных. И правильно! Ну что на них смотреть? Счастливая любовь скучна…