Первый эйдос

Глава 4 Враг врага

Инструкция № 177 бытового кодекса мрака гласит: если хочешь поссорить брата с сестрой, посели их в однокомнатную квартиру и сделай так, чтобы ни один из них не имел ни денег, ни желания снимать что-нибудь другое. Мрак уважает свои инструкции, и именно поэтому Зозо и Эдя по-прежнему жили вместе. Молнии скоропалительных свадеб, во множестве сверкавшие вокруг, так и не поразили эти две сосны, росшие рядом на вершине горы.

Правда, у Хаврона была Аня, но неосознанными стараниями Эди роман все больше принимал формы вялотекущие и безнадежные. Менять привычный уклад жизни надо решительно, как и прыгать в ледяную воду. Чем дольше ты стоишь на берегу и трогаешь ее большим пальцем ноги, тем больше вероятность, что никакого экстремального купания вообще не произойдет. С вежливой улыбкой ты попятишься от речки и скроешься в теплых объятиях автомобиля.

Эдя сидел за письменным столом и с помощью туристического тесака пытался раскрутить крошечный шурупчик на часах, чтобы поменять батарейку. Часы, разумеется, были одноразовые, но тем интереснее было надругаться над их личностью. Предназначенный для того, чтобы колоть лучину, тесак был больше шурупчика в десять тысяч раз, однако шурупчик мужественно не сдавался. Эдя тоже не сдавался. В его глазах светилась извечная мужская ненависть ко всему, что глаз видит, а руки оторвать не могут.

Зозо ткнула кулаком во всепрощающий бок подушки и тотчас без сил плюхнулась рядом. Это называлось у нее «заправить кровать».

– Теперь я понимаю, в кого Мефодий такой упрямый! Это фамильная черта всех Буслаевых! – сказала она, глядя на Эдю.

– Спешу тебе напомнить, дорогая, что мы с тобой Хавроны! Быть хавроншей – это призвание, почти миссия. Всякому умному человеку звучание фамилии «Хаврон» говорит о хорошем здоровье, физической и душевной красоте и нравственных совершенствах! – заученно, как попугай, отозвался Эдя.

Он уронил на тесак каплю пота и с ненавистью к упрямому шурупу добавил:

– А Буслаевы твои – они все либо богатыри-экстремалы, либо алиментщики. Но чаще всего и то, и другое.

Летняя молния за окном пронесла громокипящий кубок и тихо слиняла, подтягивая штаны, сшитые из золотых тучек, ночевавших на груди утеса-великана.

– Как погода? – спросила Зозо, чтобы сменить тему.

– А самой влом посмотреть, а, сеструндия? Типа, комната такая большая, что до окна сутки на велосипеде? – ехидно поинтересовался братец.

Зозо не отозвалась, и Эдя подошел-таки к окну сам.

– Сейчас дождь будет! Из дома никуда вытаскиваться не хочется, а надо… – сказал он.

– А кто тебе вчера по сотовому двенадцать раз звонил? – внезапно спросила Зозо.

Как всякая истинная женщина, она владела наукой логических перескоков. Там, где для мужчины смысловая пропасть, женщина всегда переправится на резинке для чулок.

Эдя выпрямился, грозно покачивая зажатым в руке тесаком.

– А ты откуда знаешь?

– На сотовом было двенадцать неотвеченных, – пояснила Зозо, без страха глядя на тесак.

На упитанное лицо Хаврона легла тень.

– Ты что, трогаешь чужие мобильники? Новая профессия?

– Почему чужие? Кто тебе на него чехол подарил? Я. Значит, могу трогать сколько угодно! – заявила Зозо.

– Вот и трогай твой чехол! – сказал Эдя недовольно.

Помахивая тесаком, он принялся ходить по комнате. Напоминание о звонках лишило Хаврона душевного равновесия. Зозо осторожно молчала. Опытным путем она давно установила, что Эде, чтобы оправиться от серьезной обиды, надо примерно пять минут. От очень серьезной обиды – шесть минут и от смертельного оскорбления – минут девять. Однако сегодня Эдя установил рекорд и остыл за четыре минуты.

– Хочешь, я познакомлю тебя со своим последним научным открытием? – предложил он.

– Валяй, – сказала Зозо.

– Только не вздумай присвоить! Будущую Нобелевскую премию мы уже попилили с одним парнем, с которым я работал в пиццерии. Хороший был парень, веселый. Ловил мух и запекал без крылышек. Когда они без крылышек, их в пицце от грибной начинки не отличишь, потому что лапки запекаются и их особо не видно.

– Надеюсь, его уволили? – скривилась Зозо, имевшая слабость к пиццериям.

– Сам ушел. В гимназию устроился учителем черчения. Это была его дипломная специальность. Короче, мы с ним пришли к выводу, что женщины – это бытовые приборы.

Зозо поморщилась.

– Кухарки, поварихи и домашняя мебель, что ли? Как банально!

– Нет, другое. Душа бытового прибора, хорошо справившегося со своим назначением, вселяется в женщину. Это у них типа награда такая за верную службу в прошлой жизни, – важно сказал Эдя.

Брови Зозо превратились в два вопросительных знака.

– Ну смотри… Есть дамочки с переменчивой душой флюгера. Есть зудящие, как миксер. Есть кипящие, как чайники, и пустые, как коробки от сахара. Есть женщины, которые трясутся от злости, как холодильники. Эти обожают ставить всех на место. Прямо хлебом не корми и компотом не отпаивай… Женщины-калькуляторы тоже есть. Их толпы. Работают в бухгалтериях. Сентиментальны, но деловиты, как муравьи. Любят печенье и ночную еду. Держат на столе фотографии родственников.

– А что в этом плохого? – возмутилась Зозо, сама державшая на рабочем столе фотографию Мефа.

– Да ничего. Не принимай все на свой счет! Мы говорим о бытовых приборах!.. Однажды мне попалась дамочка жадная, как пылесос, и настолько же помешанная на чистоте. На всякую соринку кидалась коршуном, а вилки в кафе опрыскивала духами. Есть дамочки хлопотливые, как стиральная машина. У этих даже в животе так же булькает.

– Гад ты! – обиделась за весь женский род Зозо.

Эдя притворился, что хочет ударить ее по голове кулаком.

– Будешь так говорить, решу, что ты провокаторша. Из тех, что поощряют пьяненьких мужичков бить стекла в ресторане, а потом первые вызывают милицию… Ну дамочка-кофемолка тоже была. Эта все время дробила меня по Фрейду, и все спрашивала, что является для меня более вдохновляющим символом: пепельница или сигарета.

– А ты?

– Я отвечал, что не курю… Дамочка-диктофон тоже как-то попалась, только не мне, а чертежнику. Вумная, аж жуть! Учебники по маркетингу шпарила от названия издательства на обложке до адреса типографии на последней странице включительно. Но при этом она не знала, почему белые медведи не едят пингвинов.

– И почему?

– На разных полюсах живут потому что…

Эдя случайно взглянул на настенные часы, до которых не добрался пока его тесак, и засобирался.

– Ой, блин!.. Я ушел. Далеко и надолго, – сказал он.

– Куда?

– В пошлое и тухлое место, где никогда не светит солнце и никто не вытряхивает вонючие пепельницы, – на работу, – сказал Хаврон, с некоторым усилием побеждая задник легких летних туфель.

Обувной ложкой он пользовался в исключительных случаях: ну, например, когда нужно было замахнуться на сестру или сшибить со шкафа какой-нибудь высоко находящийся предмет.

– Если встретишь того гада, у которого воет под окнами машина, сбрось его в шахту лифта, – напутствовала брата сестра.

– Зачем? – удивился Эдя. – Есть способ лучше: берешь газетку. Аккуратно подстилаешь на капот и кладешь на газету кирпич. Только помни: газета обязательна. В противном случае могут остаться царапины, а это для первого предупреждения не комильфо. Кирпич без газеты – это уже третье предупреждение, если не срабатывают деликатно (то есть без проколов!) спущенные шины.

– Вот и положи свою газету сам! – предложила Зозо.

Хаврон оскорбился.

– Работа в кабаке – профессия ночная. Когда я утром прихожу, этого экземпляра с машиной уже нет. Когда ухожу вечером – его еще нет. Так что кирпич класть тебе. Только сперва узнай, женат ли он. Всегда, знаешь ли, приятнее стать спутницей жизни и отравить ему существование в более глобальном масштабе.

Заметив, что сестра задумалась, Хаврон ухмыльнулся. До чего же предсказуемы женщины! И даже то, что Зозо – его сестра и, следовательно, урожденная хавронша, увы, не делает ее исключением из общего правила.

Изгнав из головы все посторонние мысли, Хаврон учесал на одну из своих многочисленных и часто параллельных работ – в ресторан эфиопской кухни. В этом ресторане он старательно изображал эфиопа две смены в неделю.

Настоящие эфиопы на работе долго не задерживались. Они считали ниже своего достоинства запоминать названия того, что выдавалось якобы за их кухню. Чего стоила одна только «говядина тра-та-ла-ла по-каннибальски» – плод совместной, подогретой градусами спирта фантазии шеф-повара и опять же Эди Хаврона.

Эде же было не привыкать. Кроме главного эфиопа, были в его карьере и такие вершины, как швейцар-мандарин в китайском ресторане и официант-самурай в японском. Официантом-самураем работать было сложнее, чем китайцем. Обширная талия Хаврона неохотно подчинялась тугим поясам кимоно, а меч, который нужно было все время таскать за поясом, при попытке повернуться опрокидывал со столов тарелки и бутылки, пачкая посетителям брюки.

Когда Даф пыталась приучить Депресняка к ошейнику, кот катался по полу, орал дурным голосом и пытался сорвать его задними лапами. Ошейник не отпускал, но и Депресняк не сдавался. Он не ел неделями, хрипел и раза три едва не задавился, просунув лапы под ошейник дальше, чем это было безопасно. Это была смертельная битва двух сущностей, которые ненавидели друг друга.

И вот теперь, привыкая к дарху, Меф ощущал себя Депресняком. Как и кот, он не мог избавиться от ненавистного ошейника. Цепь с дархом позванивала у него на шее, как колокольчик прокаженного. Дарх причинял постоянную ноющую боль. Когда сосулька касалась голой кожи, боль становилась острее и напоминала Мефу слабый электрический разряд.

Занудливая старушка-память листала страницы. Когда-то давно ему подарили зажигалку из магазина фокусов. Из любознательности Мефодий расковырял ее в первый же вечер. Внутри обнаружились кнопка и отходящий от нее провод. Приложив провод к коже и нажав на кнопку, можно было получить удар током. Таким же оголенным проводом Меф и представлял себе дарх.

Хуже всего было ночью. Мефу снились отвратительные сны. Ему чудилось, что дарх превращается в ртутную змею. Змея ползет по груди и заползает в нее сквозь кожу. За несколько дней Меф осунулся, похудел, стал вспыльчивым и как-то едва не прикончил Чимоданова, когда на тренировке тот в очередной раз попытался поиграть в берсерка.

Много раз Мефодий пытался сорвать цепь с дархом. Порой ему это удавалось, но все равно отойти от дарха далеко он не мог. Боль становилась непереносимой, и он почти терял сознание. Только прохладная рука Дафны приводила его в чувство.

Хуже было другое: теперь, когда на шее у Мефа покачивалась сосулька из Тартара, самой Даф мучительно было прикасаться к нему. Он видел, как она бледнеет, стискивает зубы и пытается скрыть это напряженной, жалкой и перекошенной улыбкой.

Спору нет, продуманный подарок сделал Мефу великодушный горбун!

– Пока я с тобой, пусть даже обессиленная, я не дам дарху поглотить твой эйдос. Будем сопротивляться, пока можем, – ободряла его Дафна.

Меф благодарен был ей за «мы». Особенно за то, что это «мы» не казалось страдальческим. В нем не присутствовало ни малейшей позы. Жертвуя собой, Дафна этого даже не замечала.

«Дарх дает силы только одному… Дарх несет боль всем, кто с ним соприкоснется. Но самую большую боль он причиняет тому, кто его носит… Дарх вселяет ужас во врагов… Дарх обжигает взгляд стражу света и завораживает смертного переливами граней… Дарх не должен соприкасаться с крыльями стражей света… Дарх дарит вечность, но эта вечность близка смерти… Дарх останавливает внутренний рост и уничтожает все хорошие задатки. Кто-то может сопротивляться веками, но финал предопределен… Дарх порабощает своего хозяина, если он слабее его. Но и если хозяин сильнее, он все равно порабощает его… Темный страж, лишившийся дарха, теряет вечности… Дарх не должен достаться свету… В дархе не должно быть меньше одного эйдоса. Опустевший дарх заберет собственный эйдос того, кто его носит», – повторял Меф сухими губами, с ненавистью разглядывая переливающуюся сосульку.

Арей понимал состояние Мефа. Пару раз Буслаев ловил на себе его задумчивый взгляд. Однако вслух сочувствие мечник не выражал – это было не в его привычках. «Жалость – наркотик посильнее героина. Если кто на нее подсядет – ничего уже его не вытащит», – говаривал он.

– Теперь дарх мучит тебя потому, что он пуст. Но когда он и получит первый эйдос, он продолжит терзать тебя. Удовольствие, которое ты испытаешь с каждым новым эйдосом, будет ярким, острым, но кратковременным. Единственное, что дарх действительно дарит, – это силу в битвах и хмурое удовлетворение от собственного всесилия… Ну а боль… к боли привыкаешь, это мелочи, – вот и все, что сказал он Мефу.