Часть первая Человек зеркал

I

Есть в Светломорье заповедные острова, о которых знают лишь ветры-странники да редкие мореходы.

Острова спрятаны вдали от больших Архипелагов с шумными городами, разбросаны, как бусины, по синему шелку бескрайних морских просторов. Не на каждой карте и разглядишь точку за сотни миль от торговых путей.

Само время, когда-то заглянув сюда, остановилось и пустило корни в каменистую землю, где они накрепко срослись с вековыми соснами. С тех пор жизнь тут не шла, а проплывала, как облака по небу в погожий день. Бури и шторма лихолетий проносились над островком, едва задевая крыльями верхушки деревьев. И только мореходы, что изредка появлялись здесь, приносили слухи один тревожнее другого: о пиратах, которых развелось полно в Светломорье, о мятежах, беспорядках и скором конце света, да много еще о чем…


…Как-то в начале марта, когда холодные дожди ушли далеко на север, а с востока подули теплые ветры, в гавани островка бросил якорь незнакомый корабль.

Стояло то чудное и таинственное время, когда год поворачивает с зимы на весну. В эту пору отмечают Ясные вечерницы – череду старых языческих праздников, которые длятся до первой весенней грозы. Говорят, будто в Вечерницы старое время смыкается с новым, а на границе крутит невидимые вихри, путает и скрещивает людские дороги. Потому и случается то, чему случаться вроде бы и не должно. Время-то ничейное…

Нынче вот был канун дня, который в народе зовут четверг-ветреник. В этот день ветры дорог своих знать не хотят и летают, как вздумается. Звенят повсюду гости с юга и запада, с гор и морей, и тот, кто знает их язык, услышит немало новостей. Но то – привилегия чародеев, а мальчишка по имени Арвельд Сгарди учился совсем другому ремеслу. Преподавали ему искусство не менее древнее, чем колдовское – искусной драки и защиты. Чудного языка он не знал, а потому в шелесте ветвей и свежем дуновении слышалась ему весна, такая же юная, полная сил и надежд, как он сам. Арвельду было семнадцать лет.

Сгарди несся по крутой каменистой тропе, перескакивая через валуны и глубокие расселины, поднимаясь к вершине Горы. Никто за ним не гнался, а несла вперед, как на крыльях, радость от славного весеннего дня. Вот и ушла зима, и, как во всякий год, казалось, ушла навсегда, что больше не будет ни дождей, ни промозглых туманов, особенно тоскливых здесь, на острове, а впереди бесконечное лето…

На вершине он остановился, всей грудью вдохнул крепкого, холодного воздуха и закрыл глаза. Распростер руки, точно хотел обнять все – море, небо, лес, Гору.

– Эге-гей! – закричал он. – Ветры! Слышите вы меня? Тогда летите сюда! Все сюда!

С вершины видна была вся Храмовая гряда – десяток островков, поросших сосновыми и кедровыми лесами, осколков больших земель между Северным и Лафийским архипелагами. Не иначе, когда пращур всех рыболовов наделял детей землями, осталась у него горсть камней, которые и дать кому-то было совестно, так он размахнулся и бросил их в море: бери, кто захочет! Только, по всему видать, никто не позарился. Незавидная была земля: горы, затянутые жесткими коврами хвойных лесов, продуваемые всеми ветрами, на окраине Светломорья. С давних пор звали эти места Шартэн-аэп-Келлах – «пристанище на краю морей».

Место хоть и глухое, а все ж гости с больших земель наведывались: что ни месяц, то стоял в заливе корабль. Иногда местному люду удавалось кой-чего вызнать о гостях, и тогда в рыбачьем поселке пищи для пересудов хватало надолго. То старики-чародеи ходили, порой такого страхолюдного вида, что не приведи бог, то мореходы в плащах чудного покроя и такой ткани, какой в этих краях не водилось. Еще появлялись молчаливые, неприметно одетые люди, с бесшумной поступью и стальными глазами. Раз как-то сын сельского старосты своими глазами видел, как такой чужак мечом снес старое дерево под корень. Это ж какую силищу надо иметь!

Домыслов было много, а точно знали только одно: гости приезжали в монастырь у Кедрового ручья.

Вон виднеются шатровые монастырские крыши. Правду сказать, от самого монастыря осталось только название да память о том, что некогда здесь жил орден. А в то время, о котором ведется рассказ, в Обители Всех Ветров монахов уже и след простыл. Там жил Арвельд и двое его друзей. Мальчишек в деревне знали, но кто они, откуда взялись, никто не задумывался. Так, живут и живут… И уж точно никому бы в голову бы не пришло, что таинственные гости являются на остров из-за них.

Близился вечер. Облака серебристым неводом висели в небе. У берега задремывали рыбачьи лодки. Стлался над изумрудным лесом дымок из печных труб да напевала немудрящий мотив свирель.

Арвельд стоял, словно ожидая ответа на свой призыв, но ветры не торопились. Холодало, ждать ему надоело, и Сгарди махнул рукой. Ну и не надо! Но тут дунул в затылок резкий, ледяной ветерок. Скользнул между деревьев, закружился по вершине маленький смерч, подхватил горсть сухих листьев и швырнул с Горы. Исчез так же быстро, как появился.

А вслед за этим стихло все вокруг. Смолкли птицы. Замерла листва. Даже шепот моря, набегавшего на берег, растаял. Светлый горизонт затянуло дымкой, облака потемнели и опустились ниже, надвинувшись на остров. В тишине пронесся еле слышный звук – то ли шипела змея, то ли шептал кто-то на чужом языке.

Это длилось всего мгновение.

А в следующий миг дымку на горизонте развеяло, небо посветлело, и снова поплыла свирель.

Сгарди поежился – его прохватил озноб, будто снова вернулась зима. Видение появилось и пропало так быстро, что он не успел толком разглядеть. Было это на самом деле или только почудилось?

Мальчик встряхнул головой, отгоняя наваждение, и двинулся по каменистой тропе, что вела к деревушке. Не иначе как Ясные Вечерницы чудят – в эти дни всякое случается. Исчезло куда-то ликование и ожидание чуда, захотелось оказаться в деревне, среди людей.

Тропинка вильнула, и тут из-под ног скользнула черная блестящая лента. Гадюка! Мальчик отскочил в сторону и еле удержался, чуть не полетев с обрыва. Несколько камней сорвались со склона в шумевший в расселине водопад. Сгарди постоял, переводя дыхание. А когда снова поднял голову, то увидел его.

Сначала Арвельд подумал, что это каменная статуя, темная от времени, ветров и дождей – таких истуканов немало разбросано по островку – и лишь потом понял, что перед ним человек.

Чужак стоял поодаль от него, на самом краю. Необыкновенно прямой и стройный, в тяжелых, ровных складках плаща, словно выбитого из черного камня, он стоял и смотрел на море.

Откуда ему здесь взяться… Всего минуту назад Арвельд оставил вершину и мог поклясться, что ни единой живой души окрест не было. Склон весь как на ладони, спрятаться негде. Будто ветром принесло…

Незнакомец повернул голову и встретился с Арвельдом глазами. И снова мальчику показалось, что перед ним статуя: такие мраморные, точеные черты у него были. Даже глаза как смарагды – чистой воды, зеленые и пугающие.

– Добрый вечер, сударь, – начал Сгарди, потому что незнакомец молчал и все смотрел на него. – Ищете кого-то?

– Ищу, – ответил чужак, не спуская с Арвельда глаз-самоцветов. – Монастырь, который назывался Обителью Всех ветров. Он стоял когда-то на одном из этих островов, – незнакомец кивнул на море, – но мне не вспомнить, на каком.

– Монастырь здесь, – сказал Арвельд. – Спуститесь по той тропе, перейдете через ручей, а там ворота видны. Это и есть обитель.

– А как зовутся теперь эти края? – спросил чужак, обводя взглядом залив.

– Храмовая гряда, сударь.

– Храмовая гряда, – припоминая, повторил незнакомец. – Сколько лет, немудрено и забыть. Последний раз я был тут, когда Шартэн-аэп-Келлах еще принадлежал Лафии…

Больше он не спрашивал, и Арвельд, пожав плечами, двинулся своей дорогой. Странный гость пожаловал. Любопытно, к кому из них троих.

В затылок дунул знакомый уже студеный ветер. Сгарди обернулся еще раз взглянуть на чудного незнакомца и замер как вкопанный: на том месте никого не было! Пустой обрыв да кривая сосна вцепилась корнями в огромный валун. А чужака и след простыл. Арвельд плюнул и ускорил шаг, хотя тропа становилась все круче.

Когда Сгарди подходил к деревеньке, встреча на обрыве уже казалось сном, навеянным колдовским вечером, как вдруг он вспомнил, что земли Храмовой гряды и впрямь считались раньше лафийскими. Только было это восемьсот лет тому назад.

II

Нигде ветры не шумят так тревожно и сильно, как в прибрежных соснах. Это оттого, что странствуют они год от года по разным землям, а береговые деревья им – что кораблям гавань. Там их пристань. Вот и ведутся разговоры денно да нощно о делах, что творятся в мире. Только язык тот мудрено понять.

– …а сегодня сцепились двое у переправы в полдень, – Гессен перебирал прошлогоднюю клюкву, вытаскивая листья и мох из корзины, – морской с юга, и горный – с запада. Настоящую бурю на реке устроили.

– Что не поделили? – Флойбек вытащил ягодку.

– А бог знает, я так и не понял. Вроде дорогу. Потом, как разлетелись, я с южанином словцом успел перекинуться. Он сказал, на Юге все покоя нет. Как три года назад междоусобицы начались, конца краю войнам не видать. Такое пожарище раздули…

– Хорошо, наверно, с ветрами говорить, – сказал Флойбек. Ветер трепал его темные волосы и заставлял щурить карие глаза.

– Иногда полезно, хотя много не вызнаешь. Ветры людские дела понимают плохо, больше чувствуют, а каких-то слов в их языке вовсе нет. Ты-то разве их не слышишь? Мореход ведь – должен уметь!

– Нет. Чувствовать – чувствую, предсказывать могу, а язык не слышу. Уши не те, – он улыбнулся.

Гессен отодвинул корзину и взобрался на каменный парапет. Внизу лежал залив, изрезанный скалами. Легкий ветер морщил воду. К востоку торчала на отмели старая башня, на вершине которой росли деревца. А за башней стоял корабль.

– О! Гостя-то видел? – Гессен кивнул на судно.

– Видеть не видел, зато слышал, – Флойбек поднес ладонь к глазам, разглядывая корабль против солнца. – Вся деревня гудит, как улей – любопытно ведь, кого принесло на этот раз. Ты как думаешь?

– Телохранитель Северного короля обещал прибыть, посмотреть, каков у Арвельда удар. Думаю, он и есть. Заодно расскажет, какие на Севере дела.

– Нынче дела везде одинаковы – худые, – ответил Флойбек. – Это мы и без его рассказов знаем. Нет, Гессен, корабль не северный.

– Тогда чей?

– Эх, так слепит, и не разглядеть толком! По обводам вроде как с Востока. Ага, носовая фигура в виде змеи. Вон, посмотри – змея ведь?

Гессен напряг глаза:

– Да, змея. А там принято змей на нос сажать? Никогда раньше не слышал…

– Огромный какой гад – весь в золоте, – рассуждал Флойбек. – Прямо огнем горит. Да, ты прав, редко такие фигуры встречаются, но я пару раз видел. Именно на восточных кораблях, только на каких-то особенных… Вспомню – скажу. Ты подожди тут, я сейчас, одним глазком, – и Флойбек спрыгнул на тропу и понесся вниз.

Тропа звалась Глухариной. Она огибала весь остров несколько раз, то спускаясь к заливу, то поднимаясь к Горе. Здесь она шла вдоль обрыва, где узловатые сосны, кривые от сильных ветров, цеплялись корнями за каменные глыбы. Когда осталась позади башня с граем чаек, шумно вздоривших в расселинах, Флойбек остановился.

С этого места корабль просматривался хорошо. Солнце осталось за утесом, и теперь отчетливо виднелись высокие обводы, раззолоченный змей на носу и зеленоватые паруса. Да, вправду лафиец, он не ошибся.

Сверху с шорохом посыпался мелкий камень. Флойбек поднял голову и на вершине Горы увидел Арвельда.

– Эй, Сгарди! – крикнул Флойбек. – Давай сюда!

Но Арвельд не слышал. А точно ли он? Флойбек знал, что друг часто ходит на Гору: вид оттуда на Храмовую гряду открывался дивный. Старики, правда, говорили, что кроме островов на вершине можно увидеть кое-что другое, отчего и сон может надолго отбить.

– Арвельд, слышишь? – снова завопил Флойбек, размахивая руками.

Да Сгарди это, больше некому. Только будто не один. Мореход взобрался на камень и увидел прямую фигуру в плаще, замершую на самом краю обрыва. Вот безумец, так и сорваться недолго. Арвельд повернулся и двинулся к тропе, ведущей вниз по склону. Флойбек стоял, не шелохнувшись, взгляд его был прикован к черному незнакомцу. Тот сделал шаг и…

Мореход выдохнул, широко раскрыв глаза.

– Ну и дела… – прошептал он. Вершина была пуста, а чужака след простыл. Только дунул с вершины холодный ветер, коснувшись его щеки.


Гессен выбросил сор из корзины, потянулся и встал пройтись. Корабль, стоявший в заливе, его не волновал. Что зря переживать, сейчас примчится мореход и все доложит: кто, откуда да зачем пожаловал. А нет – так старик Лум вечером скажет, он-то первый узнает.

– Новый наставник явился, – Гессен ступил на разбитый парапет, шаг за шагом прошелся по нему, чувствуя, как солнце греет затылок. – Может, и чародей пожаловал. Совсем про меня забыли, учителя тоже…

Порыв ветра качнул кроны сосен. Холодный, студеный ветер, как зимой. Только холод был не морской, а будто могильный, каким веет от камня. Гессен передернул плечами и спрыгнул на землю.

Янтарные отблески плясали на корявом стволе сосны. А в тени ее, притаившись, стоял человек.

Солнечный свет, дробясь в морской ряби, мешал разглядеть пришельца, а отворачиваться от него не хотелось. Мальчик приблизился и увидел, что за человека он принял статую, одну из многих, что стоят на островах Гряды. Замшелый каменный столб, с которого время и морские ветра стесали всякое обличье, только два зеленых камня мутнели там, где были глаза.

– Истукан, – сказал себе Гессен. – Как это мы его раньше не встречали…

Солнце клонилось к морю. И тут яркий луч, прорезав сосновую хвою тонким лезвием, вспыхнул огнем в самоцветах и осветил все лицо. Гессен отшатнулся. Глаза! Живые!

В следующий миг страшные очи снова были тусклыми, грубо ограненными бериллами. Надбровные дуги стерлись, рот обозначался узкой канавкой, а нос и вовсе только угадывался. Но чье тогда лицо он увидел? Странные черты так прочно врезались в память, что мальчик без труда узнал бы их снова.

Не успел Гессен подумать это, как за спиной послышался шорох мокрой гальки, точно кто-то шел к нему. Мальчик резко обернулся. Пусто. Шаги тут же раздались с другой стороны, но теперь они удалялись. Гессен быстро пошел прочь от странной статуи, и нос к носу столкнулся с Флойбеком.

– Что вызнал? – сразу спросил он морехода и осекся. – Да на тебе лица нет!

– На себя посмотри, – фыркнул тот. – Арвельда видел?

– Откуда? Я же тут был.

– Откуда, откуда… – Флойбек прислонился к сосне. – С вершины он шел, и хорошо бы спросить, с кем там встретился. А ты что с лица-то спал?

– Да так, нехорошо. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

– Я уже навидался.

– Идем! – Гессен потащил его за рукав. – Сейчас скажешь, видел ты здесь раньше это или нет…

Битый час Гессен водил Флойбека вдоль парапета, приглядываясь к каждой сосне, а все не мог найти странную статую, хотя знал каждую пядь Глухариной тропы. Истукан как сквозь землю провалился.

III

– «…настоящим подтверждаю, что предъявитель сего является моим первым доверенным лицом. Мудрецов Храмовой гряды прошу принять его слова как приняли бы слова Алариха I Ланелита, короля Лафийского архипелага», – старый Лум закончил читать и свернул грамоту. – Узнаю почерк короля, хотя давненько не приходило от него писем. – Наставник поднял глаза на старца, стоявшего над ним. – Позвольте мне выразить… – Лум встретил взгляд зеленых глаз, тяжелый, пристальный, и смутился, растеряв слова почтения. – Я готов выслушать волю короля Алариха.

Они встретились у Кедрового ручья. В быстром потоке ломался и дробился мост, соединявший пологие бережки, осыпанные жухлой прошлогодней листвой. За мостом, в лиственницах, белела часовня. Качались на столбиках лампадки со свечами, огоньки теплились, мерцая в хвойной зелени, и запах горячего воска плыл в прохладном воздухе. От этого мерцания покойно и благостно становилось на душе, но Луму было не до покоя, словно старый знахарь чувствовал, что гость явился к нему не с простым сердцем.

Нений. Нений по прозвищу Любомудр. Имя это звенело по всему Светломорью еще в те времена, когда сам Лум только учился врачевать и читать по звездам. Но последние десять лет мудрец куда-то запропал. Пали слухи, что после гибели Серена он принял затвор и доживал свой век в горах на севере Лафии. Славное имя начало забываться. Стало быть, дела столь серьезны, что Аларих упросил-таки Нения покинуть свой горный приют. «…Моим первым доверенным лицом…» Первым и, пожалуй, уже единственным. Как-то быстро и незаметно перемерли в Светломорье свидетели того времени, когда юный Серен готовился занять престол и так странно сгинул на Лакосе.

Никогда раньше Лум не видел Нения, хотя живо представлял себе его. Теперь Любомудру лет этак за девяносто. Праведник от великих своих дарований богатств не искал, только скромностью и украшался, жил всегда бедно, а в последнее время вовсе пробавлялся чем бог пошлет. Лум покосился на гостя. Что ж, и на старуху бывает проруха…

Поодаль расхаживал величавый, осанистый старик, в горделивом лице которого и сейчас видны были следы редкой красоты. Заходящее солнце скользило сквозь деревья и вспыхивало переливчатыми искрами в драгоценных камнях на его мантии. Белоснежная борода, завитая крупными кольцами, опускалась до пояса. Так вот каков был Нений по прозвищу Любомудр…

– Скоро будет десять лет, как умер Серен, – произнес Лум. Нений чуть склонил гордую голову в знак скорби. – И все это время отец его, Аларих Лафийский, соблюдал обычай, храня престол для нового принца. А теперь, стало быть, он свое решение изменил…

– Время не ждет, – ответил Нений. – Смута в Светломорье не прекращается, а другого владыки все нет. Когда он появится? Звездочеты молчат, и молчать могут бесконечно.

– И это очень странно, – заметил Лум. – Если принц умер, то должен появиться другой. Самый видный астролог нашего времени и вправду не предсказывал рождения нового правителя еще в течение тридцати лет. И это самое меньшее…

– По всему видно, на небесах тоже смутное время, – сдержанно усмехнулся Нений. – Знамений не было, и король Аларих решился. Престол Светлых морей король передает наместнику-местоблюстителю, а три советника будут при нем, как того требуют законы правления.

От изумления Лум на мгновение потерял дар речи.

– Постойте-ка! Верно ли я понял? На престол сядет не принц?

– Нет.

– И советники будут при нем как…

– …помощники, не облеченные властью.

– И Светлыми морями со всеми Архипелагами начнет управлять один-единственный правитель, да еще и оказавшийся на престоле волей другого правителя. Не волей господа Первого рыболова. И этому самому правителю все будет позволено. Так?

– Именно так.

– А король подумал о том, что это может привести к тирании? Когда-то очень давно Архипелаги уговорились на правление трех Советников и принца как раз таки за тем, чтобы не соединять власть в одних руках, – Лум досадливо поморщился. Все это казалось ему непонятным. – Светломорье снова вернется к тому, отчего с таким трудом удалось уйти.

Нений смотрел куда-то поверх Лума, и по его надменному лицу блуждала снисходительная усмешка.

– И кого же Аларих думает посадить наместником? Обычного человека?

– Нет, – коротко ответил Нений. – Меня.

– Ах, вот оно что… – и наставник смолк.

– Я видел здесь троих юношей. Это и есть будущие советники?

– Они самые, – кивнул Лум. – Арвельд Сгарди родился в рыбацком поселке на Северном архипелаге. В семье было пятеро детей, и мы уговорили родителей отдать его нам. Учили телохранители королей. Морехода зовут Флойбек. Мать его умерла при родах, а отец, лафийский лоцман, скончался от морового поветрия. Мальчика забрал дальний родственник, привез сюда, а потом и сам обосновался на Храмовой гряде. У чародеев учился Гессен. О нем мы вовсе ничего не знаем, даже настоящего имени. Еще младенцем его подкинули к дверям монастыря на островке близ Лакоса, монахи и дали ему это имя.

– Судьбы советников часто похожи, – заметил Любомудр. – Должно быть, им исполнилось восемнадцать?

– Семнадцать, а Гессену чуть меньше.

– Надеюсь, юный возраст не станет помехой.

– Не станет, поверьте. Они достойны. – «Если только ты не решишь обойтись без них».

Любомудр кивнул. Кажется, он не ожидал, что беседа окончится так скоро и просто.

– Что ж, тогда смута в Светлых морях скоро подойдет к концу, и на Лакосе появятся новые правители. А с ними придет и новое время.

– Да будет так, – ответил Лум. Он сидел, сгорбившись, и водил глазами по строчкам, начертанным королем, который еще недавно казался ему последним оплотом правды в Светломорье.

В затылок дунул холодный ветер. Наставник зябко поежился и встал, собираясь идти в монастырь. Огляделся.

Нения и след простыл.

IV

От жарившейся рыбы в избушке было горячо и чадно. Флойбек, насвистывая, заворачивал разрубленные бруски в листья папоротника и выкладывал на противень.

– Хороший улов, – сказал он, обернувшись.

– Не жалуемся, – ответил Ревень, лукавый старый добряк, слывший на острове колдуном. – С утра на Белом утесе рыбалил. Думал, вы придете.

– Учеба, – коротко сказал Арвельд. Ревень единственный в поселке был посвящен в тайны монастыря.

Старик с пониманием кивнул и вернулся к починке сети, краем глаза наблюдая за Арвельдом.

– А вы что-то невеселы, сударь мой, – вполголоса обратился он к мальчику. – Случилось чего?

Сгарди взял щепоть крупной сероватой соли и присыпал кусок рыбы.

– Да я сам не понял еще – случилось или нет. Скажи-ка, Ревень, а было ли что-то необычное восемьсот лет назад?

Ревень усмехнулся:

– С чего бы такой вопрос?

– А вот любопытно стало.

Рыбак продолжал класть стежки деревянной иглой.

– Неспроста вы разговор завели, сударь, – помолчав, ответил он. – Как есть неспроста. А было такое, что восемьсот лет назад завязалась в Светломорье такая же примерно кутерьма, как нынче.

– Смутное время? – спросил Арвельд.

– Да, смутное, только звали его по-другому. Скверный был век, тяжелый…

– Тоже междуцарствие?

– Междуцарствие. И длилось не десять лет, а всего-то года два. Затем Элезис Лакосский на трон сел, потомок первого принца Светломорья. Много ему выпало трудов, но правитель был сильный. – Ревень перекусил нитку. – В молодости, еще с женой-покойницей, довелось мне побывать на Лакосе, в махоньком городишке, где родился на свет принц. Там, в доме Совета старейшин, висит его парсуна, портрет по-нашему. Глаза серые, как небо перед грозой, грива огненная, кольцами. Еще старая кровь в нем текла, не людская. Нраву был сурового, крут на расправу, и всякую кривду насквозь видел. Хотя, говорят, понапрасну никого не обижал…

Арвельд внимательно слушал, держа в одной руке раковину с солью, в другой кусок рыбины.

– Ты про смутное время говорил. Отчего оно началось?

– А разно говорят. Летописцам ежели верить, так это короли поссорились: кто-то кого-то убил, али обворовал… А давным-давно, еще я был такой, как вы, запомнил, что старые люди говорили. Будто в это время границы между мирами стираются. Оттого все мешается в Светлых морях и в людских душах, – старик отложил сеть и уставился слезящимися глазами в окно, на тлеющий закат ранней весны. – Появляются силы старых эпох, которым в нашем мире делать нечего, а они все приходят, ищут здесь свою долю. Кого-то из них давно позабыли. Других помнят только староверы вроде меня, – он задумался, сжав губы. – У Асфеллотов, к слову сказать, еще живо предание об их пращуре, так он из той породы. Демон, который якобы заложил душу, чтобы спасти свой народ, и время от времени возвращается ее вернуть. Зовут они этого духа человеком зеркал или как-то так…

Огонь с треском взметнулся, лизнув верх камелька. Арвельд вздрогнул.

– Ревень, – произнес он, наклонившись к старику. – Кто это такой? Как выглядел?

– Бог миловал, ни разу не видал, – усмехнулся старик. – Да и кто знает – есть ли он на самом деле…

– Хорошо, не видел, так ведь слышал! Может, что еще припомнишь? Асфеллоты – колдуны не из последних, не могут они верить в то, чего нет и никогда не было!

Ревень смотрел на него выцветшими старческими глазами и все медлил с ответом.

– Зря вы разговор этот завели, сударь, – тихо сказал наконец рыбак, – да еще на ночь глядя. Пустой он. Старые восточные поверья – как корни тамошних кедров: узловатые, темные и крепкие. И никто не знает, из какой глуби они растут.

…К ночи Арвельд вышел на берег. После натопленной, пропахшей рыбой избушки море остро дохнуло ему в лицо прохладой и солью. Светился над Горой месяц, окутанный радужным сиянием. Глухо рокотал прибой да взлаивали в поселке собаки. Самая обычная была ночь, только все тревожнее становилось у Арвельда на сердце, будто кто чужой ходил за ним и выжидал.

В мокром песке под ногами тускло блеснуло. Мальчик нагнулся и подобрал мелкую серебряную монету.

Странная какая монетка: гладкая, без всяких знаков подданства. Арвельд потер ее, счищая песок, перевернул и увидел, что это не монета, а медальон: на другой стороне извивалась змейка из темно-зеленого камня. Цепочка потерялась, зато ушко в порядке. «Как раз шнурок пролезет», – мелькнуло у мальчика. Арвельд был не охотник до вещей, которые выбрасывает прибой, – много ли удачи приносят дары погибших кораблей? – но медальон вдруг почувствовал своим, точно для него здесь и положили.

Вернувшись в хибарку, Арвельд пробрался на лежанку и вытащил из кармана находку, чтобы разглядеть получше.

Угли догорали, затухая. Внезапно огонь вспыхнул в последний раз, и по змейке пробежал яркий зеленый сполох. Она словно моргнула. От неожиданности Сгарди чуть не выронил медальон, но в следующий миг змейка снова была мутно-зеленой, непрозрачной, и больше не подавала признаков жизни. «Показалось», – Арвельд сжал медальон.

– Чего разглядываешь? – спросил мореход.

– А… вот, нашел, – Сгарди нащупал в кармане ракушку, завалявшуюся еще с прошлого лета, и показал Флойбеку. Тот фыркнул.

– Находка завидная, – пробормотал он, засыпая. – Теперь ты у нас богач, Сгарди…

Арвельд покраснел. Зачем он солгал? У них никогда не было тайн друг от друга. Никаких. «А с чего я должен оправдываться?» – буркнул он про себя и убрал медальон.

Сгарди не видел, как змейка начала разгораться. Снова полыхнул огненный сполох, потом еще один… Цвет от мутно-зеленого изменился до ярко-изумрудного, камень словно ожил. Засыпая, Арвельд почувствовал, что карман нагрелся, но не придал этому никакого значения…

…И привиделся ему в ту ночь странный сон.

Снилось, будто брел он по краю обрыва, а у самых ног курился туман. Сизая дымка плыла, отделяясь от земли, из нее выступали не то скалы, не то башни, и скоро стало видно, что внизу, как в огромной чаше, лежал город.

Был он огромен: волны тумана уходили вдаль, впадая в серое море, и вершины затопленных башен поднимались даже из пасмурных вод. Шпили обугленными иглами вспарывали призрачную хмарь. На горизонте, где море смыкалось с небом, посверкивали зарницы, только грома слышно не было.

Прибой дышал, как спящий исполин, а из глубины города, вторя ему, поднимались шорохи, вздохи – тяжкие, зловещие. То ли гуляли сквозняки по древним улицам, то ли кто-то стонал там.

Никогда раньше Арвельд здесь не был, но отчего-то сразу понял, где находится, и от догадки у него захватило дух.

Одному Рыболову ведомо, сколько таких городов спрятано в горах Лафии – городов-мертвецов, городов-кладбищ, покинутых, опечатанных вечностью, выродившихся не одну тысячу лет назад. То были останки старой эпохи, навечно замершие в мгновении своей смерти – не живущие, но и не умершие до конца. Из всех Асфалин был самым большим. О нем Сгарди слышал от Флойбека, который родился на восточных островах.

Мальчик толкнул ногой камень, и он, сорвавшись с горной кручи, плавно полетел вниз, разорвав туман. Здесь все было тягучим, долгим – время в Асфалине превратилось в один вечный, нескончаемый миг. «О-о-ох…» – донеслось из чаши, всколыхнув тишину. Дымка разошлась, и взгляду открылись следы ужасающего бедствия – огромная черная трещина пересекала город с севера на юг. На Сгарди повеяло могильным холодом.

Рядом с Арвельдом шел давешний незнакомец. Теперь на нем был серый плащ, точно выбитый из мрамора. И двигался он не как человек, а будто скользил по краю пропасти.

– В ваших краях меня называют Нением, – говорил он. – Зови и ты. Настоящее мое имя ничего тебе не скажет.

Они брели по краю обрыва, и сизая дымка подползала к самым ногам. А внизу двигались синеватые тени и все слышались жуткие вздохи.

– Спустимся вниз, – произнес Нений, – и я покажу тебе свой город…

Он скользнул с горной кручи – серый плащ взметнулся за его спиной, как чудовищные крылья. Арвельд последовал за ним, и волны тумана подхватили его.

… Город был очень стар. Срок его на земле давно вышел, он умер, и на его месте начал жить лес. И росли в том странном лесу деревья-исполины, такие огромные, будто их питали какие-то неведомые соки. Сосны и кедры выпирали прямо из домов и башен, вершины торчали из крыш, корни разламывали плиты на древних улицах, проникая в самый камень и превращая его в мелкое крошево. Деревья росли и по краям разлома, их обнаженные мохнатые корни торчали из пропасти. Издали казалось, что землю разорвали, как ткань, и древесными нитями она пыталась залечить шрам.

При их появлении все замерло. Стоны смолкли. Город-лес разглядывал их, решая, кто и зачем вторгся в его пределы. Нений замер.

– Мой город! – произнес он. – Величайшее чудо мира! Мы оба были молоды и полны сил, а теперь ты мертв, а от меня осталась одна тень…

Из глубины леса, из самого мертвого сердца исторгся вздох, похожий на завывание ветра, и снова все наполнилось стоном. Город был насквозь мертвый, но память наполняла его. То стонали воспоминания. И точно вторили голосу Нения: «А помнишь? Помнишь?» Образы кружились, сменяя один другого, восставали из небытия и исчезали.

– Я очень стар и потерял счет векам, проведенным здесь. Умерли все… Весь народ. Уцелел я один. Один! Как страшно… – Нений закрыл глаза.

Плиты устилала палая листва. Там, где они проходили, ее сдувало ветром от плаща, и обнажался черный, блестящий камень, точно политый ртутью.

– Взгляни на эту башню! – поодаль стоял круглый каменный столб, двуглавая вершина которого исчезала в тумане. – В ней обитал мой дальний родич, великий колдун, который отравил однажды целое море. Народ островов вымер, а их земли перешли к Асфалину.

– Посмотри туда! Это сокровищница моего Города. Когда пять тысяч лет назад мы истребили северный народ, даже она не смогла вместить завоеванных богатств. А та колонна? Она из чистого серебра. В нее замуровали скелет последнего князя. Раньше колонна стояла на холме и видна была с каждого корабля, подходившего к Асфалину. Горела на закате чудным факелом, как памятник могуществу моего города…

Дорога из черного плитняка поднималась к горбатому мосту, темневшему в тумане, словно выгнутая спина неведомого животного. По руслу высохшей реки ветер с шелестом гнал бурые листья. Белесая дымка отнимала очертания у домов и деревьев, искажала звуки, клубилась и плыла, а в ней все пробегало что-то, появлялись и исчезали синеватые тени, и все стенал, вздыхал кто-то неприкаянный.

– В тот мост замурован зодчий, построивший его, – сказал Нений. – Тогда верили, что постройка будет стоять века. И стоит, как видишь.

Неожиданно рядом с ними прозвучал голос – серый, как все вокруг, бесцветный, лишенный всякого выражения. Голос произнес несколько слов на чужом языке и смолк.

– Мой прадед, – сказал Нений. – Великий воитель! Когда народ, обитавший в здешних горах, поднял мятеж против Асфалина, прадед стер его с лица земли. Их гробницы разобрали по камням и перевезли сюда. Вот они!

Над улицами темной громадой нависало что-то многоглавое и ребристое, уходившее вершинами в туманную серь.

– Ни одного камня не осталось от тех гробниц, из них возведен этот замок! На костях его и заложили. Был обычай – если исчезнут с земли гробницы и кости, исчезнет народ. Навсегда. Даже памяти о нем не останется. – Нений, прищурив глаза, любовался тяжелым черным исполином. – Я был совсем молод тогда…

Асфалин раскрывался перед ними, как анфилада пустынных каменных залов. Мертвенная дымка рассеивалась, открывая то арку, оплетенную голыми стеблями плюща, то огромные ворота, то башню, то дворец. Нений помнил каждый камень. А там, где память его истончалась, подсказывал Город. И любая тень, мелькнувшая в тумане, развалина, почерневшая рука статуи, выступавшая из тумана, хранила память о неслыханном зле. Смерть, кругом была одна смерть… Сколько крови выпил этот город…


Флойбек проснулся под утро оттого, что порывом ветра настежь распахнуло окно. Ставня, дребезжа, билась о стену, и в хибарку влетали холодные брызги. Мальчик выбрался из-под покрывала и, стуча зубами от холода, затворил окно. Постоял, прислушиваясь к дыханию моря, и снова улегся, потеснив Сгарди.

Из-под ставен сочился бледный свет нарождающегося утра. И в этом неверном свете тускло поблескивали белки открытых глаз Арвельда, устремленных в потолок.

– Ты-то что не спишь? – тихо спросил Флойбек. Сгарди не отвечал. – Эй, будет шутки шутить, – он легонько потряс Арвельда.

– Чего раскричался? – прошептал с лавки Гессен. – Всех перебудишь!

– А тебе лишь бы дрыхнуть! – тоже шепотом отрезал Флойбек. – Глянул бы, что делается!

Гессен повернулся на своей лавке, посмотрел на них.

– Арвельд…

– А вдруг он…

Гессен прижал жилку на шее.

– Нет, жив, сердце бьется. Погоди, не трогай, только хуже сделаешь. – Гессен присел на край лежанки. – Сейчас увидим…


На краю Леса, где колоколом било-звучало море, срослись дуб и башня. Дряхлая башня осела оплывшей свечой. Черный камень, осклизлый от вечных туманов, источен был окнами-дуплами, забранными ржавой паутиной решеток. Желудь фонаря висел над дверным проемом на длинных цепях.

– Мы пришли, – Нений проплыл под кружевными воротами башни. – Здесь хранилось величайшее сокровище Города. Бесценное сокровище. Оно и доныне тут, только мне не достать… – голос Нения становился похож на тот, что слышался у моста – бесцветный, неживой. – Страшная гроза пронеслась когда-то в этих краях, жуткая гроза, о которой сложили легенды. Одна молния копьем ударила сюда, пробив земную кору. А через несколько дней из трещины начала сочиться вода. Черная и тяжелая…

– Это была кровь! – изумленно воскликнул Арвельд. – Кровь земли! И башня закрыла трещину?

Нений рассмеялся сухим, дробным смехом, похожим на стук камней.

– Закрыла трещину! Закрыла трещину! – он скользнул к дверному проему, из которого несло погребом, и воздел руки к небу, нараспев повторяя что-то на своем языке. Серый плащ светился в дымке. – Мы были бессмертны! Великий Асфалин, непобедимый Асфалин! Величайшее чудо мира!

– Бессмертны… – эхом повторил Арвельд. – Бессмертны… Вы пили ее! Пили земную кровь!

Прибой оглушил его. Закачались деревья-исполины, ветви сомкнулись, закрыв зыбкий свет, что сочился сквозь туман. Сухой воздух комом встал в горле – теперь он казался пропитанным ядовитыми испарениями почвы. Она столько выпила крови, оттого и рожала эти громадные стволы, выпиравшие из нее и душившие сородичей, как душили других жители Города. Так вот она, разгадка Асфалина, его бесценное сокровище!

Стоны и вздохи в дымке усилились, и в этом хоре уже можно было различить отдельные голоса. Один из них становился все громче.

– Арвельд! Арвельд! – звал он.

Сгарди очнулся. Перед ним стоял Нений.

– Иди за мной… За мной… – его плащ, развеваясь, поплыл вперед.

Задняя стена башни была разрушена, и перед остатками стены лежала груда камней. Источник засыпало в год Великой беды, когда под Асфалином разверзлась земля.

– Я возвращался к этому месту, когда был живым: искал остатки своего народа. И всякий раз находил только смерть…

Он скользнул вокруг каменного кургана, и тут Арвельд заметил, как изменился его страшный спутник. Нений съежился, и серый плащ колыхался так, будто под ним была пустота. Лицо старилось на глазах, стягивалось и усыхало. Теперь на Арвельда смотрела посмертная восковая маска, только самоцветы в ее глазницах полыхали зеленым огнем.

– Взгляни, что открылось мне, – шипел он. – Гляди! Гляди! Я дождался!

Сгарди проследил за рукой Нения и увидел, как из трещины в каменной глыбе сочились черные капли. От них поднимался пар и рассеивался туман. Пахло жженым. Муторная тоска легла Арвельду на сердце, он с трудом оторвал глаза и посмотрел на Нения.

– Ты зачем меня сюда привел? – спросил он. – Для чего я тебе?

Нений вздрогнул, пустой плащ его колыхнулся.

– Убери камни, – прошептал он, указывая на груду, из которой сочилась земная кровь. – Освободи источник.

– Сам не можешь? – бросил Арвельд.

Он видел перед собой уродливого старика с темным лицом, изрезанным морщинами, точно кора древнего дерева. Нений в исступлении припал грудью к кургану, его паучье лицо дрожало от чудовищного усилия, он тянулся дрожащими пальцами, похожими на обломанные сучья, к источнику, обещавшему новую жизнь. Вечную.

Арвельд смотрел, борясь с омерзением, и ждал ответа. Но Нений молчал, он только шипел, царапая ногтями камень и не оставляя на нем следов.

И вдруг Сгарди понял. Нений был бестелесным, от него остался только дух. Дух, который привел живого человека к источнику.

– Освободи-и-и… – пронеслось у Арвельда в голове. – Напейся… сам… Дай жизнь моему Городу…

Сгарди выпрямился и обвел взглядом развалины в клочьях тумана. Сам Асфалин тянул к нему скрюченные пальцы. Вся сила земная текла у его ног, совсем близко… Какая огромная, чудовищная власть! Возродится великий Город, равных которому не было и не будет в Светлых морях. И Нений не забудет той великой услуги. Хотя…Что ему тогда будет Нений?

Арвельд запрокинул голову и посмотрел вверх, где плыла и клубилась призрачная хмарь. Туман скрывал от проклятого Города небо. Там летают птицы, провеивают ветры, сменяют друг друга закаты и рассветы… Пройдет не один век, быть может, тысяча лет, прежде чем Асфалин залечит рану и в нем снова появятся люди. Этот город назовут по-другому, а старое имя его навсегда сотрется из памяти. Никогда ему не быть величайшим чудом мира, но в нем не будут пить кровь. Ничью.

Мальчик одним движением выбил из башни осколок камня, ступил ногой на курган и плотно заткнул осколком трещину. Потом начал горстями брать землю, забивая ею трещины.

– Нет больше твоего источника! – приговаривал он. – Нет больше твоей силы!

Нений смотрел на Арвельда безумными глазами: близость вожделенного источника затмила ему разум. Вдруг его глаза расширились. Он захрипел и бросился вперед, что есть силы карабкаясь к Арвельду.

– Ничего ты не понял, – устало сказал Сгарди. – Проклят в веках твой город, земля его стерла. И посильнее тебя нашлись…

Не успел он вымолвить этих слов, как свет померк, голоса смолкли, а Город растаял в тумане.


Когда в окне забрезжил розоватый свет, Арвельд глубоко вздохнул. Веки его сомкнулись, теперь он спал обычным сном.

– Отошло, – прошептал Гессен. – Все, Флойбек, досыпай, теперь уже ничего… – он встал и ощупью, хотя уже светлело, добрался до стола, нашел глиняный кувшин и приник к нему.

– Что это было? – спросил мореход.

Гессен, не отрываясь от воды, покачал головой. Напившись, поставил кувшин на место и уставился под ноги. Как-то на ярмарке он видел, как плетут золотое кружево ювелиры. Берут крохотный слиток, плавят его и тянут нить. Нить получается длинная, тонкая, не рвется, и все тянется и тянется, хотя, казалось бы, куда уж… А что же он про это вспомнил?

Такая же нить тянулась в сознании Арвельда. Истончалась, но не рвалась. «Где-то ходила ночью его душа, – подумал Гессен. – Надо бы спросить, что ему снилось…»

V

Флойбек так и не смог заснуть. То было жестко лежать, то становилось жарко, и он сбрасывал колючее шерстяное покрывало. Но тут же подступал холодок, пробиравший до костей, и он опять закутывался с головой. В углу, на своей лежанке, громко сопел Ревень. Наконец мальчик встал, оделся, и вышел из избушки.

Серое море туманилось, выкатывая на песок мелкие волны. Флойбек брел по кромке берега, глядя, как наливается перламутром горизонт на востоке.

На заре чувства его обострялись. Он ощущал, как билось огромное сердце морей, с каждым ударом выталкивая волны на берега Архипелагов, и его сердце вторило этому биению. Дыхание прибоя было его дыханием. На мгновение что-то содрогнулось в бесконечной глубине, и послышалось далекое эхо… Это на севере зарождался шторм.

Шумели далекие гавани. Накатывали приливы. Облака спешили дорогами своих ветров. Шли корабли. Те, что проходили ближе к Храмовой гряде, виделись тенями, хотя были за десятки миль, где обычный человек их не разглядел бы. Но Флойбек и не был обычным человеком. Он был мореходом.

Однако сегодня утром ему застило глаза. Взгляд его был взглядом смертного, и перед ним расстилалась только туманная даль, спокойная и пустынная даль северного моря.

С берега в Гору поднималась лестница, из щербленных ступеней которой торчали узкие стрелки травинок. В чашах на перилах тлели уголья, наполняя воздух сладким древесным запахом.

Флойбек облокотился о перила, ковыряя угольки. На закопченном дне чаши тускло блеснуло. Мальчик разобрал сучки и вытащил из золы серебряный медальон размером с монетку.

– Ого… – мореход подкинул его, перевернул и увидел на другой стороне змейку, выложенную темно-зеленым камнем. Флойбек подцепил пальцами горстку золы, потер серебряный кругляшок. Медальон ярко сверкнул, а сама змейка будто зажглась изнутри. Мальчик сунул находку в карман и, насвистывая, пошел дальше.

Утро разгоралось, и белесый туман над морем таял. Надо бы сходить до башни, еще раз взглянуть на корабль – стоит ли еще там? Вечером так и не удалось вызнать, кто это был – может быть, сегодня получится.

Он шел, трогая шершавые стволы сосен, как вдруг вверху, на лестнице, мелькнуло что-то темное. Мальчик встрепенулся, но тень уже скрылась за поворотом. Это было как наитие: темный плащ, тот самый, который взметнулся и исчез вчера над обрывом Горы. Флойбек ускорил шаги, догнал его на тропе и бесшумно пошел следом, так близко, что мог видеть расшитый воротник плаща и слышать звон серебряных подвесок.

Никогда Флойбек не думал, что Глухариная тропа такая длинная. Каждый камень в лесу был знаком – весь остров он мог обойти с закрытыми глазами. По всем приметам здесь были верховья Кедрового ручья, за которыми тропа поворачивала вниз, а она все забирала в гору.

У россыпи валунов незнакомец обернулся, и Флойбек застыл на месте.

По виду это был обычный человек, узловатый и жилистый. Резкие черты сильно врезаны в худощавое лицо. Глубоко посаженные зеленые глаза смотрели спокойно, и Флойбек заговорил:

– Доброе утро, сударь.

Незнакомец молчал долго, будто не слышал. Потом глянул вверх.

Флойбек поймал его взгляд и осекся: небо над головой наполнялось закатными красками. Но он и удивиться не успел, как незнакомец ответил:

– Добрый вечер. Ты вчера торопился ко мне, но так и не успел. Так?

– Да, сударь, – произнес Флойбек.

– Тогда сейчас самое время. Тебя зовут…

– Флойбек.

– Нений, – он кивнул на тропу, приглашая его за собой, и двинулся вперед.

Тропа все шла и шла вверх. Давно должен был начаться рыбачий поселок, но впереди все были прямые стволы сосен. Не чувствовалось и признака человечьего жилья, ни петушиного пения или собачьего лая. Не тянуло дымом. Все сосны и сосны, и безмолвие кругом.

Тут Флойбек увидел под ногами черный плитняк, которого на Глухариной тропе отродясь не было. Вот мелькнуло за деревьями вечернее небо, расступились корабельные сосны…

Горный склон полого сходил к морю и весь был взрыт трещинами, словно по земле прошелся огромный плуг. Из трещин торчали руины башен, узорчатых стен, крыш. Обломки домов усеивали берег и уходили далеко в море, будто город спустился к воде и по колено встал в ней.

Над городом-утопленником чужими, невиданными красками полыхал закат. Гудел колокол на покосившейся колокольне, хотя звонница была пуста. Звук уныло, тягуче стлался над водной гладью.

– Вот мы снова здесь, – молвил Нений, глядя на башни. В его голосе слышалось благоговение. Флойбек не понял, о чем он говорил – никогда раньше он не видел этого места. – Что это, по-твоему?

– Не иначе, как Асфалин. Какой долгий закат…

– Долгий, – повторил Нений. – С тех пор, как я дал за свой Город великий заклад, боги сменили гнев на милость, туманы порой рассеиваются, и становится видна заря…

Флойбек вгляделся в облачные горы, стоявшие над башнями, и понял, что такого странного, пугающего таили в себе небеса. Ему в глаза смотрела сама вечность. Бесконечный закат какого-то длинного дня, который умирал без права возродиться наутро. Нет, не закат дня – закат мира… Гнетущая тоска стонала в звуке колокола, от которого сжималось сердце.

– Уйдем отсюда, – произнес Флойбек.

– Погоди, еще не время… Ты не видел главного.

Разбитые, вывернутые ступени мраморной лестницы вели к воде. У самой кромки Флойбек остановился.

– Боишься, – проговорил Нений. – А я не так думал о тебе.

Мальчик зло глянул в спину Нению, нагнал его, а потом, не колеблясь, ступил в воду.

Странное дело – вода была прозрачная, но не мокрая, а походила на невесомую дымку. Словно прозрачный туман коснулся щиколоток, колен, и сомкнулся над головой.

Под водой город продолжался. Землетрясения, вспахавшие склоны, изуродовали его лицо, но не стерли величия. Древние улицы расходились в темные глубины призрачного моря, и в них снова и снова звучала бесконечная история рода властелинов, пивших земную кровь.

Дорога из черного плитняка поднималась к горбатому мосту, темневшему в дымке. Дальше она упиралась в площадь, разбитую ударом невиданной силы. За площадью начиналась пропасть.

А на самом краю стояла большая серебряная чаша, до краев наполненная чем-то зеленым, мерцающим. Флойбек подошел ближе и глаз его различил огромные изумруды. Самоцветы переливались, словно дыша, ловили малейшие проблески заката в сумерках и горели дивными огнями. Они единственные были живы среди вечной смерти Города.

– В разрушенных городах много тайн и сокровищ, но главные покоятся здесь, – молвил Нений.

Флойбек с трудом оторвал взгляд от манящего света.

– Так пусть покоятся себе дальше…

– Скоро явятся сюда непрошенные гости, – проговорил Нений. – Народ твоей эпохи зарится на богатства погибших городов. Моих городов.

– Я слышал про них, – с трудом сказал Флойбек. То ли волны, то ли чей-то шепот отдавался в его голове, давя на сознание. – Люди умирают от них. Плохой смертью…

– Умирают, – подтвердил Нений. – А их души забирает себе город как дань за похищенное. Что-то достается и мне.

– Люди слабы, – Флойбеку все тяжелее становилось говорить. – А ты… Тебе зачем это? – он поднял голову. – Ты ведь не зря меня сюда привел!

Нений простер руку к чаше.

– Бери что хочешь, – шелестел он. – Для тебя свободно от проклятий. Все лежит у твоих ног, только возьми.

Серебряная чаша тянула к себе с безумной силой, струила волшебный свет. Даже выморочный город тускнел перед ним. Шепоты в голове усиливались, заволакивая мысли. Флойбек качнулся навстречу сокровищам Города, прямо к краю пропасти.

«Не трогай! – взорвалось в нем. – Сгинешь!»

Скоро, скоро явятся сюда гости. Люди слабы, они ничего не знают… А Нений все стоял и выжидал.

Флойбек пересилил себя, обернулся к Нению, и отшатнулся прочь, отрезвев: его спутник съежился, расшитый плащ колыхался так, точно под ним была пустота. Живое прежде лицо состарилось, иссохло, только зеленые глаза горели, как самоцветы вечно умирающего города.

Так вот какое будущее предлагал ему Нений…

Флойбек сделал глубокий вдох и с силой столкнул чашу в обрыв. Она медленно скользнула вниз, полетела, ударясь о каменные выступы. Драгоценные зеленые слезы рассыпались, исчезая в кромешном мраке. Нений упал на колени перед обрывом, вцепился сучковатыми пальцами в обломки плит и яростно зашипел во мглу.

– Проклято, здесь все проклято, – тяжело дыша, сказал Флойбек. – Каждый камень… – договорить он не успел. Шепот призрачных волн усилился в его голове, нарастая, и так же быстро смолк, а вслед за ним растаял затонувший город.


Флойбек очнулся на ветхих ступенях лестницы, весь окоченевший от утреннего холода. Солнце взошло и плоским серебряным блюдом висело над берегами Храмовой гряды. В кустах сонно перекликались воробьи. Туманило.

В горле было сухо, точно он глотнул мертвого, застоявшегося воздуха и не мог выдохнуть. Флойбек встал, еле передвигая ногами, дотащился до Кедрового ручья и, набирая воду в горсти, стал с жадностью пить. Ему полегчало, но тут навалилась слабость. Он свернулся клубком прямо на земле и провалился в забытье.

А когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. Проснулся с ощущением мимолетного путаного сна – вроде снилось что-то, да не вспомнить никак. И затопленный город, и Нений начисто стерлись из памяти. А медальон остался в кармане.

VI

– Неужели не помнишь? Ничего? – спросил Гессен.

Арвельд коротко мотнул головой.

– Маячит что-то… Лес и, кажется груда камней. А как пытаюсь припомнить, так и это пропадает.

– Камни-то какие? Валуны или мелкий щебень?

– Не помню, говорю же.

– Лес хвойный? Лиственный? – Арвельд пожал плечами. – Да, из этого немного выжмешь. Ладно, оставим на потом твою загадку, только не нравится она мне. Расходимся?

Сгарди кивнул ему и свернул на тропинку к монастырю.

Оставшись один, Гессен сбавил шаг – за Арвельдом всегда приходилось почти бежать – и побрел вперед, потирая ладонью подбородок.

Где-то рядом заслышался тонкий писк. Гессен остановился, прислушался и сошел с тропы. Пищал птенец, выпавший из гнезда. Мальчик взял его в руки и поискал глазами гнездо. Косматый ком из прутьев висел невысоко над землей. Гессен сунул притихшего птенца за пазуху и полез наверх.

Под ним треснула ветка, и комочек, пища, завозился под одеждой.

– Тихо ты, – пробормотал Гессен. – В другой раз падать не будешь.

В гнезде среди пестрой скорлупы лежали цветное стеклышко, рыболовный крючок, осколок эмали… Тут в куче травинок что-то поймало солнечный луч и зажгло его росистой звездой. Гессен нащупал тонкую нить, потянул ее, и из вороха прутьев, звякнув, вывалился круглый серебряный медальон величиной с мелкую монету. Белый кружочек лег ему в ладонь, припечатав холодком.

В середине медальона свернулась змейка темно-зеленого непрозрачного камня, похожая на мелкого червяка.

– Ты гляди, какая штука, – удивленно сказал Гессен. Он пошарил в кармане, извлек оттуда блестящую стеклянную бусину и положил ее в гнездо. – Обмен, понимаешь? – спросил он недовольно пищавшего птенца и с этими словами спустился вниз.

За деревьями зазвенел Кедровый ручей. Гессен двинулся по течению, ногами разбрасывая листья, усыпавшие бережки. Он перекладывал свою находку из одной руки в другую, чувствуя, как острые края впивались в ладонь. Медальон приятно удивил его: он любил тайны. Странно, откуда бы ему здесь взяться – сорока не улетит далеко, значит, медальон потерян кем-то на островке.

Мальчик разжал ладонь. Каменная змейка так знакомо свернулась на белеющем серебре! Какой-то тайный смысл заключала она в себе, не то чей-то древний герб, не то символ…

Прохладный ветерок выхватил у него из-под ног горсть листьев и разбросал в ручье. Гессен остановился, глядя, как они кружатся и скользят между камней, пристают к мосту. Где-то видел он эту змейку… Точно видел. Причем совсем недавно кто-то напомнил о ней. Мысль вертелась в голове, дразнила, трогала сознание своей важностью и тут же пряталась, как улитка, чуть коснись ее рожек.

Посвежевший воздух подернулся запахом горячего воска – у часовни жгли свечи. Гессен пересек мост. Каменный домик чисто белел в зелени лиственниц, посверкивая жестяным шпилем. При часовне жил старый увечный монах, последний из тех, кто еще помнил орден. В это время он обычно обходил часовню, позвякивая ключами, сжигал увядшие цветы и ветки, опрыскивал углы заговоренной водой, чистил подставки для свечей. Но сейчас привычного бренчания не было слышно.

У входа в часовню стоял кто-то чужой. Деревья мешали разглядеть его, Гессен видел только зеленое одеяние. Солнце то пряталось, то показывалось краем из-за туч, и по платью незнакомца пробегала огнистая волна – сияли самоцветы на тонком плаще.

Гессен подкрался ближе. Теперь стали видны борода и седые волосы, которые крупными, точно коваными из серебра кольцами спускались до пояса. Старик неспешно прогуливался вокруг часовни.

Никогда не видел Гессен платья, расшитого так дорого. Раз только появился на Храмовой гряде старый друг Лума, целитель из Северных морей. Знатный лекарь учил мальчика «отколдовывать» чужие заклятия и заговаривать воду. Большой охотник был до украшений… Не он ли это снова? Старик обернулся, и Гессен встретил пристальный немигающий взгляд.

И тут его резануло жгучей болью по глазам… Они заслезились, как от сильного ветра, все вокруг искривилось, полезло в стороны. В тот же миг остро ужалила отгадка: ученик чародея понял, кто стоит перед ним. Увидел. Ладонь потянулась к серебряному кругляшу.

Но будущий чародей Светломорья опоздал. Он упустил миг, и зрение вернулось к нему раньше, чем он успел схватить медальон. А человечьи глаза слепы…

Гессен сморгнул. Резь исчезла, и он забыл. Мальчик смотрел на чужого старика в богатой мантии, но чувствовал только любопытство.

Гессен поклонился, незнакомец вернул поклон.

– День добрый, ученик, – сказал он.

– Здравствуйте, сударь.

– Ты знаешь, где там лежат свечи? – старик кивнул на часовню. – Хотел поставить, да не у кого спросить. А я тут не хозяин, копаться не стану.

– Сейчас, – Гессен взялся за кольцо и потянул на себя дубовую дверь.

После яркого солнца часовня казалась погруженной во мрак. Свет шел из трех оконниц, повисая в воздухе голубоватыми полосами. Сильно и густо пахло хвоей: сосновые ветки устилали беленый пол и стояли в кадках с водой.

Гессен снял со стены ключи и открыл деревянный ящик под скамьей, где хранились огниво, щетки, склянки с маслом. Там же были и свечи.

А на скамье лежало зеркальце. Старое зеркало – матовое поблекшее стекло было покрыто сетью трещин, серебряная оправа в жемчугах потемнела. И странной какой-то формы, неправильной.

Мальчик не удержался и заглянул в него. Зеркало послушно отразило правильное, светлое лицо с настороженными глазами. Отразило и… в глубине его что-то моргнуло. Еле видная волна всколыхнулась и прошла под тусклой гладью.

Гессен еле успел положить зеркальце на место, как услышал шаги. Старик стоял в дверях часовни, высокий, темный, и тут у Гессена захолонуло сердце, будто он опять увидел того каменного истукана с жуткими глазами-камнями. От изумрудов мантии плясали на полу крохотные зеленые сполохи.

– Вот, сударь, – сказал мальчик. – А… это зеркало ваше?

– Мое, – старик взял тонкие желтые свечки, глянул на Гессена, точно все понял, и вышел из часовни.

Оставшись один, Гессен присел на краешек скамьи. Зеркальце таинственно мерцало рядом, словно разлитая лужица, и неудержимо тянуло к себе. Старое зеркало старого чародея.

Чужое. Нельзя. А зачем старик оставил его, ведь понял, что у Гессена на уме! Не хотел бы, чтоб трогали, так надо было забрать! Гессен осторожно взял зеркальце, положил на раскрытую ладонь. Снова всмотрелся в него.

Блеклая гладь отражала беленый потолок. Треск свечей смолк, они прогорели, из подсвечников шли сизые дымки. В часовне было тихо.

«Нет, молчит», – подумал Гессен, хотел было вернуть зеркальце на место, но тут зеркальная глубина замутилась. Матовая гладь пошла кругами, будто Гессен держал в руках чашу, а в ней плескалась вода. Плескалась все сильнее, еще чуть-чуть – и хлынет через край. Но вода не хлынула, а начала успокаиваться, круги разошлись, но потолок часовни в зеркале не отразился, а появилась полутемная комнатка, заставленная разной рухлядью.

Гессен пригнулся ниже, не веря глазам. Да, каморка. На стенах висят холсты, пыльные и засиженные мухами. Единственное окошко загромождено ларцами и сундуками почти доверху, и свет падает узкой полосой на ковер, тоже старый, истертый.

В комнатенке стоял… Это лицо Гессен часто видел на портретах и не мог обознаться. Принц Серен. Странно, что ему здесь делать?

Вокруг принца крутился маленький старик. Был он колдун, как понял Гессен, но колдун не по рождению, а выученик чародея. Старик суетился и дергал себя за поясок, на котором болталась всякая мелочь: кошелек, чернильница, гребень и какие-то монетки.

Серен оглядывал каморку, водя глазами по стенам, и неожиданно встретился взглядом с Гессеном. «Зеркало, – мелькнуло у мальчика, – там висит зеркало. Я смотрю из него, а он видит свое отражение…»

Старик поймал взгляд принца, угодливо закивал и подвел гостя прямо к зеркалу. У Гессена сердце сжалось от предчувствия страшного, непоправимого: он видел, как за спиной Серена колдун силился сдержать глумливую улыбку, которая так и лезла из него.

Принц вгляделся в глаза своему отражению, смотрел долго, удивленно, не сводя глаз. И тут что-то содрогнулось в темной глубине зеркала. По нему пошли трещины, все быстрее разбегаясь по всей поверхности черной паутиной.

Серен отшатнулся, а в следующий миг Гессен увидел, что его лицо начало меняться. Кожа посерела и сморщилась, будто принц старел на глазах. Глаза померкли, округлились… От ужаса у Гессена выступил пот.

– Боже, боже, откуда? – шептал он, не отрывая глаз от страшной каморки.

Зеркало в комнатенке разбилось вдребезги, словно от сильного удара изнутри. Стены заходили ходуном, пол каморки полетел прямо на Гессена. Мальчик выронил зеркальце и лишился чувств.

Очнулся Гессен оттого, что кто-то трепал его за плечо.

– Вставай, вставай, жив? – над ним гундосил Литварь, монах, глядевший за часовней.

– А? – мальчик оторвал голову от скамьи.

– Вставай, – повторил тот. – Плохо тебе?

– Я здесь… долго? – Гессен протер глаза.

– Почем знаю, пришел, а тут ты лежишь лицом в скамейку, – бурчал монах. – Думаю, поди, плохо стало…

Он продолжал бухтеть под нос, обходя часовню с веником, а Гессен все не мог прийти в себя. Шарил по скамейке, но зеркальца не было.

– А старик где?

– Какой еще старик? Не было тут никакого старика, – отвечал Литварь, – окромя меня.

– Приходил свечу зажечь, – терпеливо продолжал Гессен. – Высокий такой старик, в зеленой мантии!

– Не было никакого старика, – повторил монах. – Я пришел, а тут ты лежишь, лицом в скамейку… – и снова зашуршал веником.

Голова шла кругом, а сердце стучало и подпрыгивало. На мгновение даже показалось, что оно выскользнуло наружу и теперь горячо колотилось о грудь. Чувство было таким сильным, что Гессен невольно ощупал себя: пальцы схватили что-то маленькое и раскаленное. В ладони лежал медальон, тот самый – Гессен и сам не заметил, как надел его на шею. Зеленая змейка дрожала и переливалась огнистыми зелеными волнами. Мальчик резким движением сунул на свет. Но змейка тут же померкла, точно по мановению руки. Гессен продолжал держать руку под оконницей, но странный медальон молчал.

– Если худо, так я водой побрызгаю, – снова раздалось над ухом. – Холодненькой водой, а то свалишься где в лесу… Лежал с чего-то лицом в скамейку…

Гессен махнул рукой и вышел из часовни. От яркого света он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что солнце уже перешло за полдень. Подсвечники были пустые, вычищенные. У Литваря бесполезно спрашивать, когда он огарки убирал, опять за свое примется…

Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел в часовне на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони еще помнили холодок серебряной оправы. А ведь зеркальце было осколком того, что разбилось в каморке – вот откуда его странный вид!

Что-то хрустнуло под ногами. Гессен нагнулся и подобрал маленький перламутровый шарик.

Это была жемчужина, выпавшая из серебряной зеркальной оправы.

* * *

Внизу, в кромешной тьме, вздыхало море, а над головой глухо шумели сосны. Столько лет накатывал на берег прибой и раскачивались вершины сосен, что звуки эти, казалось, корнями вросли в Храмовую гряду и успели здесь состариться. Но теперь от этого шума было неспокойно, и бередила душу тревога.

По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. И, может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.

Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем. Им нечего было сказать друг другу, словно что-то пролегло между ними и развело дороги.

Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же чародей сидел, точно придавленный к земле.

Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.

– Мы уходим завтра? – спросил Арвельд. Он и так это знал, но хотел нарушить тишину. – Значит, решено?

– Завтра, – Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. – Вон корабль идет…

– Где?

– Поздно уже, – невпопад ответил Гессен. – А ты ведь хотел отсюда уйти… – и они снова замолчали.

– Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, – через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.

– Вернемся. И еще не раз, – ответил Гессен. – На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый – слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…

– Тебе… видение было? – спросил Арвельд, начиная отходить от сна.

– Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…

Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.

– Помните клятву, которую мы придумали тогда? – спросил Арвельд. – Присягу Советников?

– Я помню, – ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. – Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…

– …сколько бы раз месяц не стал луной, – продолжил Гессен, – и хоть разрушатся горы…

– …а мы останемся прежними. И будем верны себе. Гессен с Лакоса, Флойбек с Лафии и Арвельд с Севера. Во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена.

– Клятва дана на Храмовой гряде, концом марта, в четверг-ветреник. Призываю все ветра в свидетели!

Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх, под порывом ветра, заколебались, готовые погаснуть.

– Огонь не умрет, – сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.

Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.

Потом они узнают, что нет ничего крепче клятвы, принесенной в полночь на краю Светломорья.

…На заре трое друзей простились с Храмовой грядой. Корабль шел на Лафийский архипелаг.


Через день после этого разразилась гроза, первая в этом году.

За всю свою жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить такой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но все же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.

За ночь к берегу бурей прибило что-то. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны поймали добычу и с глухим стуком колотили о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже.

И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.

Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело – отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, чтобы никто потом и знать не знал, что сталось.

Развернувшись к берегу, наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла там, где лестница делала поворот. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой.

За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.

Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что она сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под мокрой ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший чуть шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.

– Идти сможете? – спросил наставник.

– Смогу, – неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец.

Здоровой рукой он отбросил с лица мокрые космы, и брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими нежными, светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.

– Куда я попал?

– На острова Храмовой гряды, – ответил Лум.

– Значит, Первый рыболов не оставил меня, – продолжал старик. – А я уж думал – вы его посланник по мою душу…

– Нет, таким званием он меня не сподобил, – произнес Лум. – У вас рука сломана.

– Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.

– Вставайте, – старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и тяжело поднялся. Был он легкий, будто весь высохший.

– Как вас угораздило?

– Вот уж точно – угораздило! – кивнул старик, ковыляя. – Мне, в мои годы, да по морям ходить! Так ведь дело такое было, что никак не отказать…

– В бурю попали?

– Эх, что там буря! Бог бы миловал… Пираты. Шли, поди, за нами от самой гавани, нечистое племя, – странник сокрушенно покачал головой. – Еле уцелел. И ведь суденышко было не торговое, брать нечего. Да что мне деньги-то! Письмо украли, – теперь он разговаривал сам с собой. – А как мне без письма быть? Кто на слово поверит? Я ведь даже имя свое подтвердить не могу.

– Отчего не поверить? – с расстановкой спросил Лум. – На Храмовой гряде всегда все на доверии только и стояло… – он говорил медленно, прислушиваясь к тревожным мыслям, которые вдруг полезли в голову. Защемило сердце, захолонуло сознанием ошибки, непредвиденной и непоправимой. – Так кто вы такой?

Старик приостановился отдышаться. Седые волосы начали подсыхать и прозрачной кисеей свисали по обе стороны худого, изможденного лица, но глаза смотрели все так же светло и чисто.

– Нений мое имя, – просто ответил он. – Людской молвой Любомудр.


VII.


Не счесть в Светломорье морских путей. Один Рыболов знает, сколько их.

Потайными пробираются корабли королей и их посланников. Идут закрытыми проливами, огибают одним им ведомые острова, бросают якоря в укромных гаванях.

Рыболовные фелюги пасутся торными прибрежными тропами.

Размытыми, пространными дорогами – от святыни к святыне – идут суда пилигримов.

Хищные пиратские корабли рыщут по Светломорью как хотят.

А больше всего дорог проложено купцами. Синие шелковые нити опутали карты Светломорья, а на них нанизаны, как жемчужины, большие и малые торговые города.

У берегов Лафийского архипелага все пути сходятся. Так что морская карта Лафии похожа на скорлупку грецкого ореха: так густо пролегли здесь переплетения линий. И так же густо переплелись судьбы людские.


– Эй, Сгарди, лови!

Арвельд поймал брошенное яблоко.

– Кислые, ну да ничего, после такой бури в самый раз, – заметил Флойбек. – Думал, даже меня наизнанку вывернет, до сих пор дурно. А ты ничего, молодец.

– Гессен-то как?

– А что ему сделается? Он только на вид хилый. Спит, десятый сон видит. А мне вот не спалось, – мореход положил голову на сложенные руки и уставился на утреннее море. Над розовой гладью плыл прозрачный туман. В небе таял бледный серпик месяца. – Буря-то наверняка по Храмовой гряде прошлась. Островок наш цел, как думаешь?

Оба замолчали.

Корабль шел на юго-восток. Прошло четыре дня, как осталось позади Пристанище на краю морей и началось само Светломорье. Все это время они были наверху, беседовали, убивали часы. Арвельд приглядывался то к Нению, то к кораблю, и все раздумывал, куда и зачем они направляются. Очевидно, обучение их подошло к концу, но что будет дальше – никто не говорил.

За эти дни Сгарди заметно похудел и осунулся: он плохо спал. Странные сны, подобные тому, какой он видел на Храмовой гряде, приходили каждую ночь. Сгарди видел их ясно, пугающе отчетливо, а, проснувшись, мигом забывал. Память не оставляла ни малейшей зацепки, словно во сне он шел по невидимой нити, которая рвалась с его пробуждением. И все сильнее ощущал в себе перемены.

Исчезло состояние безмятежности, обычное в монастыре. Потом начали появляться в голове какие-то мысли, чужие, что ли… Бывало, думаешь о чем-то своем, как вдруг вольется в этот поток посторонний голос, произнесет несколько слов, понятных, но будто не связанных друг с другом, и смолкнет. Жизнь на Храмовой гряде начала забываться, точно подергивалась туманцем, который постепенно сгущался. И вот уже годы обучения, старые наставники виделись как в дымке, отрывками. Чтобы удержать их в памяти, Сгарди взял за правило каждый вечер вспоминать какой-нибудь день из прошлой жизни в самых мелочах. Но и это давалось все трудней. Зато невесть откуда начали приходить картины с чужих берегов, как если бы Арвельд смотрел чужими глазами. Мало-помалу картины складывались, соединялись одна с другой, точно кусочки смальты, и Сгарди стал понимать, что творится в Светломорье…

Всю работу на «Востоке» делали человека три-четыре, смуглых до черноты, тощих, гибких и безмолвных. Даже между собой объяснялись они знаками, будто немые.

– Флойбек, глянь-ка!

Мореход встрепенулся.

– Чего?

– Вон там, видишь? Да левее, не туда смотришь!

Из воды торчала колонна с обломанными краями, а на ней сидел каменный коршун с серебряным клювом. В опаловых глазах мерцал восход, драгоценные белые зрачки смотрели хищно и жутко.

Вскоре оказалось, что коршун – диковина не единственная. Слева от него вздымался тонкий золоченый шпиль. Его игла прошла так близко от борта, что Арвельд поежился. И тут же взгляд уперся в торчащую из волн руку. Пальцы складывались в неизвестный знак, а на безымянном пальце мерцал перстень с лиловым камнем. Сгарди из чистого любопытства попытался повторить знак, но, странное дело – он казался простым, а пальцам не хватало гибкости. Флойбек шлепнул его по руке.

– Не надо, – сказал он. – Не знаешь, что это показывает, чего повторять-то?

Среди команды «Востока» диковинки не прошли незамеченными. Темнокожие молчуны заметались по палубе, стали перекрикиваться гортанными голосами, очень похожими на орлиный клекот, на сильно искаженном восточном наречии.

– А вон назад посмотри, – сказал Флойбек.

Сгарди обернулся. По правому борту мерцала верхушка фиала из розового камня, оплетенная серебряным вьюном. На вершине ветви сплетались в тонкую фигурку, тянувшую длинные руки к солнцу. Фигурка походила на женщину, но имела три ноги. У Арвельда помутилось в глазах. Что-то такое он уже видел… Когда-то давно, в прошлой жизни. Так же поднимались из моря шпили и башни, выступали из тумана чужие мысли и воспоминания…

– Арвельд, очнись! – Флойбек тряхнул его за плечо. – Заснул?

– Я… Нет… почудилось. – Сгарди с силой тер лоб.

– Почудилось…Края здесь такие – оттого и чудится, – Флойбек догрызал яблоко. Он ничему особенно не удивлялся, потому что вырос в этих краях. – Это лафийское мелководье. До берега близко. Архипелаг когда-то был единым островом, потом раскололся весь. Сначала Южно-Лафийская гряда отстала, затем, говорят, и Храмовая. Много городов под воду ушло, над ними мы сейчас и идем, – Флойбек вгляделся в таявший утренний туман. – Когда-то это был входом в город!

Из дымки, среди дремлющего моря, поднимались две башни, соединенные тонким сводом. Были они еще далеко, но даже отсюда поражали величиной. «Восток» шел к ним.

Ходить по лафийскому мелководью всегда было делом опасным, того и гляди натолкнешься на башню или пропорешь днище о подводный шпиль. Местные течения закручивались в улицах города, снося суда с небольшой осадкой. А под Лафардской аркой глубина была порядочная, и вода спокойная. Самый надежный фарватер на подходе к острову.

– Надежный, но, как ты понимаешь, не единственный, – Флойбек принялся за второе яблоко. – Места знать надо. За приличную мзду корабли водят и быстрее, и удобнее, чем через арку. Это ведь сейчас пусто, а с конца весны целый флот на рейде стоит, – мореход бросил огрызок в воду. – Только хорошие лоцманы наперечет. Мало сам город знать, надо осадку учитывать, и время суток, да много еще чего… И мелководье меняется – башни оседают, течения смывают-намывают островки, – мальчик помолчал. – В гавани рассказывали – тишком, конечно, – что кое-кто водит на стоянки пиратские корабли.

– За деньги?

– И да, и нет. Сейчас в Светломорье и пиратов-то обычных не осталось, ну, тех, что сами по себе. Все либо данники Черного Асфеллота, либо у него под началом…

– Король-то куда смотрит?

– Тут видишь какое дело… Когда Аларих был в… в силе, – он запнулся, потому что хотел сказать «в уме», – все было ого-го как строго. Лоцманских цех был, и попробуй еще попади туда… За дном следили. Единые сборы брали. А нынче-то жулья всякого развелось – сколько кораблей загубили, подумать страшно. А король… Король умом ослабел. Не до кораблей ему сейчас. Да и вообще не до чего.

Арвельд проводил взглядом чашу, из которой пил воду ящер с алмазными глазами. Точнее, глаз был один, на месте другого зияла черная впадина.

– На каждой статуе камней полно, а все почти нетронутые. Хотя рукой дотянуться можно. Неужели охотников нет?

– Охотников полно, дураков мало. Воровали здесь когда-то, да… Потом замечать стали, что все, кто хоть что-то взял, скверно кончали, в самый короткий срок. Кто без вести пропал, кто умом повредился, кто головой вниз со скалы кинулся… Много слухов ходило, потихоньку перестали сюда за добычей ходить, – Флойбек повеселел и продолжил: – Я когда с Ревенем тут жил, обитал на Старых верфях чудак один, Мирчей звали. Мирча Наутек. Вечно был он битый и в долгах, все от кого-то спасался, и всегда его кто-то искал, чтобы вздуть. Брался корабли водить по мелководью, и каждый на мель сажал. А подводный город знал, как свои пять пальцев, даже карты составлял, только в судах не разбирался. И мелководье его не трогало! Сколько шуток сыграло с другими, а этот все облазил и хоть бы разок поранился! Ныряльщик был хоть куда, пока здоровье позволяло. Да только не моряк… – Флойбек улыбнулся по-доброму. – Где-то он сейчас, жив ли…


Когда корабль миновал арку, туман истаял. Подводные предместья остались позади, и морская гладь запестрела островами, на которых выстроили дома уже нынешние обитатели Светломорья. «Восток» обогнул изрезанный клочок суши, где из-за кедров торчал серый особняк с черными карнизами – в нем заседало правление корабельного цеха. На другом острове поблескивала на солнце зеленая башенка таможни.

На невидимой колокольне пробудился колокол, и поплыл надтреснутый звон, отражаясь от воды, разнося эхо по островкам. Корабль обогнул остров с ближним маяком, а за ним рукой подать было до самой Лафии.

Столичная гавань уже не спала, но пока потягивалась спросонья. Даже чайки в небе вскрикивали коротко, лениво, точно нехотя.

Покачивались на волнах эрейские торговые каракки, убрав паруса и свесив флаги с яркими солнцами – королевским гербом. Застыли иссиня-серебристые северные пинассы. У мыса стоял красный с золотом галеон Южного архипелага, высокомерный, осанистый. Больше тамошних кораблей не было видно. Да и немудрено – такие дела творятся на Юге, не до торговли. С Лакоса и вовсе никого.

В глубине гавани с натужным шипением отбивали время куранты. На сторожевой башне трижды ударила колотушка – ночная стража была окончена.

«Восток» причалил, меднокожие заметались по палубе, разматывая канат. Тут Арвельд подтолкнул Флойбека локтем: на палубе показался Любомудр.

Нений двинулся к сходням скользящим бесшумным шагом. На этот раз одет он был неприметно – что-то мешковатое, не то серое, не то коричневое. Сошел вниз, будто слетел, и был таков. Арвельд приподнялся, выглядывая Нения на берегу, но его уже и след простыл, будто растворился в воздухе.

– А Любомудр-то погулять вздумал, – произнес Флойбек. – Знать бы, какие такие дела его в такую рань погнали…

Они обменялись понимающими взглядами.

– Давай-ка тоже на берег, – негромко продолжил мореход. – Посмотрим, что здесь к чему.

– Постой минутку. Спущусь вниз, Гессену скажу, чтобы не волновался.

– Только быстро…

Уйти им, странное дело, никто не помешал. Один матрос обернулся вслед, но и движения остановить не сделал.


VIII.


Под ногами хрустел белый ракушечник плит гавани. Арвельд с Флойбеком прошли ворота, над которыми высилась башня с часами. Над головой громко заскрипел, поворачиваясь, жестяной флюгер-кораблик.

– Вот я и снова здесь, – Флойбек вздохнул полной грудью. – Хоть денек провести в Лафии! Такого города во всем Светломорье еще поискать. Куда пойдем?

– Куда посоветуешь?

– Я бы прямо на лафийский торг отправился. Нынче вторник? Вторник. Привозной день на приморском рынке. Можно в парк сходить, к Андорским высотам – на королевский дворец посмотреть, хоть издали…

Проулок от башни вывел на круглую площадь с фонтаном. Вода журчала в уступах пожелтевших раковин, гулко отдавалась в тишине улочек.

– Погоди-ка, – Флойбек приостановился, роясь в карманах. – Дай, пуговицу сюда брошу. На счастье, чтоб не последний раз мы тут побывали…

– В фонтан монеты бросают.

– Ты смотри здесь такого не скажи! Край торговый, деньгами кидаться не привыкли. Во, нашел… Надо вон в ту раковину попасть, между двумя камнями.

Арвельд взял пуговку, подкинул на ладони и метнул. Костяной кругляшек упал ровно на волнистое донце раковины. Сгарди усмехнулся, и тут же, на бортике фонтана, увидел выдолбленную надпись. Подошел ближе.

«Смерть королю Алариху».

– Посмотри…

Флойбек глянул.

– Давай-ка отсюда, Сгарди, – он схватил его за руку и потащил в переулок.

– Кто это сделал? – удивленно спросил Арвельд.

– Да уж не портовые бродяги, им-то король ничего плохого не сделал… Ладно, забудем.

Утро разгоралось над черепичными крышами старого города. Влажный холодный булыжник сверкал под ногами, с цветов на балконах осыпалась роса, падая за шиворот. Они неторопливо шли, смеясь и болтая, по приморским улочкам: Глухой и Проездной рыбной, Доброго улова, Дырявой сети, Моряцких вдов…

На улицах становилось люднее, хлопали ставни, распахивались окна, лязгали замки, скрипели телеги. Запахло горячим хлебом.

Народу попадалось все больше – их обгоняли торговки с огромными корзинами, садками, тележками, лоточники, рыбаки и рассыльные. Все спешили на Приморский рынок.

Скоро впереди показался и он сам.

* * *

– Ну и пахнет здесь, – шипел Арвельд, когда они пробирались мимо лотков и телег.

– Здесь рыбой торгуют, а не духами, – отрезал Флойбек.

– В жизни не пойду в рыбаки…

– Кто бы тебя туда еще взял! Не забывай, между прочим, Господь наш тоже рыболов был!

– Так то бог, ему все можно… Пуговицу оторвали!

– Смотри, как бы руку не оторвали, а то и голову. Хотя что тебе голова! Добро бы хоть раз пригодилась. Хорошо еще, кошельков нет – следить не надо…

Рынок одурманивал запахами. В огромных чанах кипели в пряном бульоне мидии. Продавцы наваливали в тарелки горы темно-синих раковин. Тут же стояли жаровни с углями, от которых чадно несло рыбой. Из тени полосатых навесов выглядывали бочки с лимонной водой и квасами, а раскрытые двери подвальчиков обдавали горячим запахом сладкого теста и миндаля.

Флойбек тащил Арвельда за руку.

– Так… Вон там славная была когда-то харчевня, может, и нынче стоит. А в том переулке воры собирались. Продавали краденое, камни из подводного города сбывали. Старик мой чуть уши мне не оборвал, как узнал, что я здесь бываю. Видишь, перцы красные в бочке? Их попробуешь, день потом есть не сможешь – весь язык сожжешь…

– Осторожно, телегу не задень.

– Да, вижу.

Тут Арвельд стал замечать, что люди вокруг не путем суетливы и растеряны. Торговля шла не бойко, хоть рынок шумел, словно потревоженный улей. Все переговаривались о чем-то, опасливо поглядывая вглубь торга. Краем уха он ловил слова, которыми перебрасывались торговцы: «Когда появилось? Да болтают – ночью! Ночью не было, брешут! Утром, пока рынок пустой стоял! Кто сделал-то? Поймали? Да поймаешь, где тут!»

Они, толкаясь, пробрались сквозь толпу к самой середке площади. Гул взволнованных голосов становился громче. Тут Флойбек встал как вкопанный.

Арвельд глянул ему через плечо.

Посреди площади стояла статуя редкого «морского» камня – белого с голубыми прожилками, изображавшая правящего короля. Аларих протягивал руку ладонью вверх, без оружия – так ваяли монархов, которые не вели войн. О том, что это был именно король, говорила золотая корона на голове. Сама голова валялась тут же, у подножия посеребренного постамента. Складки одежды ниспадали, забрызганные чем-то ярко-красным, будто кровью.

Флойбек остолбенело смотрел на изувеченную статую, не веря глазам. Кто-то потеснил их, встав рядом. Сгарди скосил глаза и увидел человека в бедной одежде, сутулого и до того худого, что непонятно, в чем душа держалась. Всклоченные пшеничные волосы торчали в разные стороны. И был-то он не стар, а точно изношен сверх всякой меры. Но тяготы не коснулись его души, и с веснушчатого лица смотрели добрые глаза. Внезапно он всхлипнул, точно решившись на что-то, и рванулся к статуе. Флойбек изумленно выдохнул и прижал руку к губам. На человека он смотрел так, точно пытался узнать, но не мог.

Незнакомец кинулся к постаменту, с усилием подобрал голову.

– Люди добрые! – заговорил он. – Это что ж делается в Лафии! Что ни день, то статуи калечат! А стража-то молчит, хоть бы кого поймали! А почему? А все знают, почему!

На площади стало тихо. Только слышно было, как где-то в лошадиной сбруе позвякивали медные колечки.

– Потому что в страже они-то всем и заправляют! Асфеллоты! Младшего погубили, теперь и до старшего добираются… – по толпе пробежал гул. И тут же, со стороны улицы, заслышались крики, перекрывшие шум:

– Дорогу! Дорогу страже короля Алариха! А ну, расступись! Эй!

Толпа отхлынула и стремительно начала редеть. Флойбек первым пришел в себя и толкнул Арвельда.

Они кинулись через площадь, подальше от злополучной статуи. Народ тоже бросился врассыпную – как видно, никому не хотелось столкнуться с городской стражей, ни правому, ни виноватому. Друзья добежали до какого-то дома и собирались было нырнуть в переулок, но тут Арвельд обернулся и заметил, как сцапали несчастного правдолюбца. Сгарди остановился так резко, что Флойбек едва не налетел на него.

– Стой!

– Куда стой! – возмутился мореход, не выпуская его рукава.

– Нам не туда.

– А куда?! Обратно на площадь?

Арвельд, прижавшись к дому, следил, как ремесленника, или кем он там был, потащили под арку.

– Видишь тот простенок? Вон, штукатурка облуплена…

– Вижу… Да объясни толком, что случилось-то!

– Оттуда дорогу сумеешь найти, если свернем?

Мореход, прищурившись, смотрел на Арвельда.

– Ты чего задумал, Сгарди? А?

– Сам догадаешься?

Флойбек смерил глазами расстояние до переулка, опять поглядел на друга, потом обреченно вздохнул.

– Дурень ты, каких поискать, – протянул он. – И я с тобой вместе. Пошли…


IX.


Приморский рынок был сердцем гаванских улиц. Сначала появился он, а потом вокруг него понастроили харчевен, пивных, мастерских и складов. Об удобстве и красоте заботились при этом меньше всего, а потому от площади разбегались даже не улицы, а их мелкие собратья – проулки, переулки, закоулки и простенки.

Стражники притащили бедняка в «каменный двор» – обычный для Лафии тупичок, где сходились глухие стены, оплетенные стеблями плюща. Дворик украшали несколько туй и клумба, выложенная цветным щебнем. С одной стороны в стену была вделана решетка. Арвельд присел перед ней, Флойбек опустился рядом.

– Здравствуй, любезный, – послышался мелодичный голос. – Что ты выкинул на этот раз? Опять мутил толпу своими бреднями? А, Мирча?

Флойбек вдруг хлопнул себя по лбу, точно вспомнив что-то.

– Мирча! – отчаянно прошептал он. – Мирча Наутек! То-то я смотрел, что лицо знакомое…

Арвельд шикнул на него.

– Я говорил то же, что и обычно, – ответил Мирча. – И не сказал ничего лживого или дурного, сударь, – говорил он негромко, но без тени страха.

– Это я сам решу. Повтори-ка, что молол.

Наутек молчал, переминаясь с ноги на ногу. В дворике повисла недобрая тишина.

– Так я жду.

Один из стражников – тощий, с едким, сухим лицом – услужливо склонился к нему и забормотал. В его словах слышалось «площадь… статуя… про Асфеллотов…»

Тишину резануло, как ножом:

– Да ты опять поносил мой род! – говоривший вскочил, оказавшись на целую голову ниже горе-лоцмана. Арвельд, сколько мог, вытянул шею.

Это был светловолосый, стройный, хоть и маленький ростом, и на диво красивый человек. Хотя… Человек ли? Сгарди силился и не мог понять, что же странного в нем было. А между тем острое, разительное отличие от прочих людей, даже стоявших там же стражников, бросалось в глаза. Точно какая-то отметина, недоступная глазу. Гессен бы понял, в чем дело, но Арвельду было невдомек, что он впервые видел настоящего Асфеллота.

– Мешал наше имя с грязью на рынке, среди черни!

– Черни… Это обычные люди, господин Лоран, не хуже других. Правда, вы к ним не принадлежите… разумеется… – Мирча криво улыбнулся – так, как если бы хотел удержаться от усмешки, да не смог.

Оскорбительный намек не ускользнул от Асфеллота. Он изменился в лице и молниеносно, без размаха, ткнул Мирчу пониже груди. Наутек согнулся в три погибели, схватившись за живот, и захрипел. Арвельд услышал, как коротко выдохнул рядом Флойбек, и закусил губу. Удар этот он знал, самому не раз так доставалось, а потому хорошо представлял, каково было бедняге.

– Послушай-ка, что я тебе скажу. – Асфеллот взял его за подбородок, благо теперь мог дотянуться. – Не первый раз тебя ловят на том, что ты разносишь сплетни о том, чего знать не можешь. Тебе это зачем, а, Наутек? – Лоран впился немигающими зелеными глазами ему в лицо. – Или ты свечу держал над Сереном, когда тот подыхал? Это раз. Если жизнь твоя никчемная тебе дорога, Асфеллотов не трогай, ни делом, ни разговорами. Это два, – с этими словами Лоран согнул пальцы и костяшками скользяще врезал лоцману по скуле. Голова Мирчи дернулась, но он не проронил ни звука. – Занимайся своим грошовым ремеслом, а дела престолов оставь – не твоего ума это дело. – Асфеллот выпрямился во весь свой невеликий рост, и его кулак вошел лоцману между ребер. Лоран брезгливо глянул на Мирчу, который, скрючившись, стоял на земле на коленях, и обратился к старшему из охраны. – Сведите в Штормовой бастион, пусть посидит денька два.

Стражники подхватили Мирчу под мышки и поволокли из дворика. Лоцман сжимал зубы, но молчал. Лоран проводил их настороженным взглядом, потом подозвал к себе тощего.

– Мимо Старых верфей пойдете? – осведомился Асфеллот.

Тот кивнул.

– Дорога вдоль обрыва, там есть ненадежное место. Где третьего дня Хромой из твоего отряда чуть не сорвался, – Лоран постукивал носком ботфорта о цветной щебень.

– Знаю, сударь.

– Сбросьте его оттуда. Да на камни, чтобы наверняка разбился, а то ведь выплывет, поганец… Недоумок вечно где-то пропадает, скоро его не хватятся. А мне эта ходячая зараза давно поперек горла… Все понял? Выполняй.

Оставшись один, Лоран в задумчивости прошелся по дворику, потирая кулак, который ушиб о тощие ребра Мирчи. Каждое движение его исполнено было легкости, изящества, но снова выдавало в нем что-то чужое. Грация его не походила ни на человеческую, ни на животную, а приходилась сродни той, с которой скользит между камней змея или парит в толще воды саламандра. Будто во всем теле не было ни единой кости.

– Мирча Наутек… – пробормотал он. – Мирча Дурачок… Вот с тобой и покончено.

Улочка от каменного двора вилась к Старым верфям в глубокой тени, так что мальчишек, крадущихся по пятам, стража не заметит, если даже кто из них догадается оглянуться. Но нет, им это и в голову не придет. Они тут боги, сразу видно. До Арвельда с Флойбеком долетал грубый хохот и ругательства.

– Ты понял, что он сказал? – прошептал Сгарди. – Какой-то бастион…

– Штормовой. Арвельд, до него рукой подать, успеем ли? Если ничего не путаю, Кривая дорога, ну, та, что мимо обрыва, через две улицы начнется…

– Ладно. Двигайся за мной, только поодаль, понял? Близко не подходи!

– А ты?!

– Близко не подходи, я сказал!

Арвельд ускорил шаг и быстро нагнал отряд. Он хорошо видел всех – двое стражников тащили Мирчу, который то и дело сплевывал кровь, один, тощий и цепкий, похожий на рысь, шагал впереди. Этот поопасней будет. Но если другие вовремя не оклемаются, то обойдется. Продолжая жаться к стене, Сгарди обошел их и остановился перед поворотом, сделав вид, что задумался, куда идти. Первый стражник поравнялся с ним, и тут Арвельд отступил на шаг назад, толкнув его.

– Куда прешь, щенок, глаза разуй! – рявкнул тот и занес уже руку для подзатыльника, но запястье сжало в тиски, ноги подкосились, и Сгарди только успел заметить его удивленное лицо, когда тот хлопнулся на булыжник.

Второго Арвельд свалил ударом в подбородок. Третий наконец догадался выпустить лоцмана, выхватил кинжал и, ощерившись, двинулся на Сгарди. Это был здоровенный увалень, сильный, как бык, но тяжелый и неповоротливый.

Гляди, как схватился за кинжал – точно за мотыгу. Мастера так клинок не держат, да и маловат он для него, выбрать по руке не сумел. Или даже не пытался. Видно, что пользуется им нечасто, предпочитая кулак. Проще и надежнее.

Верзила глядел на Арвельда, пытаясь угадать, кто стоял перед ним. Сопляк свалил двоих без труда, а теперь и до него пытается добраться… Он сделал пару выпадов, гибельных для любого человека, для Арвельда же тяжеловатых и неуклюжих. На мгновение осталась неприкрытой грудь, и Сгарди быстрым движением коснулся точки пониже ключицы. Стражник коротко всхрипнул, схватившись за горло. Глаза выкатились, но это, Арвельд знал, больше от страха и неожиданности. Приступ удушья продлится от силы минуты полторы, надо успеть!

Флойбек уже поднял Мирчу, который меньше всех понимал, что происходит. Он оторопело смотрел на стражников. Двое из них валялись, будто сметенные ураганом, а третий стоял на коленях и хрипел, держась за горло, точно кто-то стягивал на его шее удавку.

– Бегом, бегом, – приговаривал Флойбек. – Идти-то сможешь, Мирча?

– А?

Арвельд сам подхватил его и потащил за угол.

– Шевелитесь, сударь, – с натугой произнес он. – Я не смогу бежать с вами на шее!

– Идти?! – дошло до Мирчи. – А, могу! Пустите!

– Так-то лучше!

Вместе с даром речи к лоцману вернулась и сообразительность.

– Вас куда понесло? – воскликнул он, озираясь. – Так мы снова на площадь выберемся! Вон в ту сторону, эй!

– А там что? – обернувшись к мореходу, спросил Арвельд.

– Старые верфи, – ответил тот. Они бежали, переходя на шаг. Мирча поминутно хватался за живот: видно, бить Асфеллот умел. – Сущие трущобы, даже я их толком не знаю…

– Вот, а я что говорю! – обрадовался Наутек. – Туда нам и надо!

Перед ними мелькали запутанные крученые улицы, и Арвельд уже потерял счет поворотам.

Наконец Мирча припал к стене, держась за ребра и дыша, как выброшенная на берег рыба.

– Все, не могу больше, – просипел он. – Да и пришли, кажется…

Флойбек прислушался.

– Будто бы оторвались… Никого не слышу.

– Да кто сюда доберется? – Наутек осел на землю. – Ох, ты боже мой… Будто желудок в спину вбил, проклятый Асфеллот…

– Вроде вода где-то журчит, – заметил Арвельд.

– А гляньте-ка за угол, – ответил Мирча, – там фонтанчик…

Сгарди зашел за угол, идя на звук, и уткнулся в заросли колючего кустарника. Арвельд раздвинул шипастые ветки и заметил нишу в стене – из тени смотрела пожелтевшая каменная маска старика с гривой волос и отбитым носом. Изо рта каменной головы в замшелую чашу вялой струйкой бежала вода.

Приковылял Мирча, зачерпнул воды и ополоснул лицо.

– Ф-фу… – с облегчением прошептал он. – Гляди-ка, опять жив остался… – лоцман поднял глаза и уже осмысленным взглядом посмотрел на них. – Кого мне благодарить за это?

– Первого Рыболова, – ответил Сгарди, присев перед ним. – И его вот, – он кивнул на Флойбека, – за то, что вовремя на площади оказались. Тут болит? – Арвельд тронул ребра. Мирча скривился. – А здесь? – его рука поползла по солнечному сплетению. – Вот так сильнее?

Наутек помедлил с ответом.

– Нет, там хуже было.

– А если я отпущу руку?

– Тогда… тогда вроде не чувствую.

– Повезло, – Сгарди поднялся. – Ребра не сломаны, и внутренности целы. Недели через две пройдет.

– Не иначе, как передо мной ученик лекаря, – предположил Мирча. – Угадал?

Арвельд усмехнулся.

– Не совсем…

Флойбек тем временем обошел дом. Под стенами разрослась крапива, из нее выглядывала то богатая лепнина, то резной карниз. В окнах острыми кольями торчали осколки витражей. Что за диво… Кому это пришло в голову возвести в таком месте особняк?

Дом был выстроен на совесть, даже теперь смотрел крепко и основательно, вот только вид имел какой-то окаянный, выморочный, какой имеют дома «с дурной историей», чьи хозяева нехорошо кончили свой век.

– Любопытные здесь трущобы, – заметил мореход, описав круг и вернувшись к нише с фонтаном.

– Дом хитрый, – согласился лоцман. – Но он на Старых верфях один такой. Хозяин лет пять как помер, и теперь тут живет Мирча Наутек. А потому пожалуйте в гости!

Наутек отряхнулся и прошел влево, где заросли крапивы казались вовсе непролазными. Он продрался, ругая на чем свет стоит «злой сорняк», нащупал в глубине жгучего леса медное кольцо и потянул на себя. Деревянная дверь громко, тягуче заскрипела.

– Ну будет, будет голосить, – пробормотал Мирча. Он обернулся, поманив друзей в сырую темень. – Милости прошу!


X.


Лоцман был обычный вольнолюбивый бедняк, каких много в Лафии.

Горя он хлебнул на своем веку достаточно, но мало кто мог припомнить, чтобы Мирча Наутек унывал или жаловался на судьбу. Жизнь не возносила его, зато швырять наземь любила. А он, как любой чудак, упавший в яму, вставал, удивлялся, как это его угораздило, на ровном-то месте, и, как ни в чем не бывало, продолжал путь. Во всех делах Мирче безнадежно, до обидного глупо не везло. Торговал ли он на рынке чужим товаром, держал ли свою лавку, водил корабли через лафийское мелководье, или занимался еще каким ремеслом – везде будто злая и умелая рука настраивала каверзы одна хуже другой: горели лавчонки, лошади сметали прилавки и копытами давили товар, про корабли и говорить нечего. После историй на мелководье Мирча и обзавелся знаменитым прозвищем, иначе его уже не звали.

В последнее время Наутек начал было снова подниматься, но и тут вмешался непутевый его жребий: он умудрился перейти дорогу тем, кому в Лафии простой народ старался вовсе на глаза не попадаться…

– Кто это был? – спросил Флойбек. – Там, в каменном дворе?

Мирча помедлил с ответом.

– Лоран Ласси, – неохотно сказал он наконец. – Возглавляет гаванскую стражу… Асфеллот, как вы поняли.

– Чем ты ему не угодил?

– Я вырос в Лафии и знаю ее, как свои пять пальцев. Живу на этих улицах и много чего вижу и слышу такого, чего не следует видеть и слышать. Да и язык за зубами держать не умею.

…Внутри дом оказался не таким сырым и мрачным, каким виделся снаружи, хотя ветхость и разруха давно стали его хозяевами. Особняк разворовали, утащив все, что могло стоить хоть какие-то деньги. Полы прогнили, проросли травой, лестница обвалилась, по углам свалена была ломаная мебель и груды черепков. Сам Мирча обжил только одну комнатку, собрав в нее все, что не успели растащить или разломать незваные гости – два стула с гнутыми ножками, шкаф без ящиков и колченогий стол, заваленный холстами. Холсты были расписаны старыми лафийскими живописцами, а на обратной стороне Наутек рисовал свои карты.

– Хоромы, конечно, не бог весть какие, а все ж не под открытым небом ночевать, – Мирча возился, выкладывая снедь: затвердевший копченый сыр «с дымком», каравай ржаного хлеба и бутыль лимонной воды.

– Не страшно здесь одному? – Флойбек водил глазами по разломанным потолочным балкам.

Наутек с гулким звуком вытащил пробку.

– Нынче в Лафии везде страшно, – ответил он. – Время такое. Только соображать надо, кого бояться. Те, что в каменном дворе, будут пострашнее старых стен и разбитых окон, – он разлил воду по двум чашкам, себе налил в треснувшую миску.

– Да я про другое говорю, – Флойбек потянулся к сыру, – прежние хозяева не навещают? Дом-то, по всему видать, нечистый. Кто в нем раньше жил?

– А, вот вы о чем… – Мирча уселся на полу, скрестив ноги. – Этот особняк выстроил лет тридцать назад торговец один родом с этих улиц. Они, говаривал, счастливые, не желаю отсюда съезжать. Тут родился, тут разбогател, тут и… Эх! – Наутек махнул рукой. – Жаль человека, ни за грош пропал, а все из-за жадности. Был он моих примерно лет, или чуть постарше, не особенно богатый, не слишком удачливый – так, ни то ни се. Жил себе потихоньку, торговал разной мелочью, как вдруг, – Мирча отломил себе от каравая, – привалило ему богатство, да такое, что все вокруг диву дались. Ниоткуда свалилось, прямо на голову. Враз купил себе два корабля, третий приглядывал. Дом выстроил, этакую хоромину. Там, где лачуги стоят – вон в окне видать, белье сушится – лимонный сад разбил, кедры хотел сажать, да они тут не прижились. Ну и чудить стал, понятное дело. Из фонтана вино пустил, улицу павлиньими перьями выкладывал… Но вот что странно, – Мирча помолчал, жуя, – болтливый он был, а как разговор про его деньги заходил, слова было не вытянуть! Сколько бы бутылок ни опорожнил, сразу замолкал. Тут и последний дурак смекнул, что дело поганое. Ходили там слухи, домыслы всякие. Кто болтал, что напоил какого-то шкипера и обыграл его, кто говорил, что наследство получил или что с пиратами стакнулся… Правды в этом, надо сказать, ни на столечко не было, – Наутек показал ноготь на мизинце, – а тем временем дом начал многим глаза мозолить. Предлагали продать особняк, но Богатей наотрез отказался. И однажды исчез. То ли ночью за углом ему нож под ребро вогнали, то ли стража по чьему наущению сцапала, вот как меня, этого никто не скажет…

– Выходит, из-за особняка человека сгубили? – спросил Сгарди. – Что ж не живут?

– Да вроде привидение его тут видели. Только вранье это, – Наутек поскреб подбородок, заросший жесткой щетиной. – Нет здесь никаких привидений – живу ведь. И не в доме дело, – Мирча помолчал. – Как раз в то время и начали подводный город разворовывать. Богатей одним из первых был. Через те сокровища и богатство свое обрел. Через них и сгинул. Тогда ведь не знали еще, чем все это обернуться может.

– Почему ты так думаешь? – спросил Флойбек.

– Догадываюсь кой по чему, – Мирча, крякнув, наклонился, разгреб на полу солому, поскреб лоб, точно припоминая. Вытащил половицы. – Гляньте!

Мореход подошел к трещине, присел, да так и замер у края. Арвельд привстал, вытянул шею, сколько мог.

Под полом устроен был тайник.

Солнце в этот миг затянуло облаком, и каморка окунулась в тень. А когда яркий луч вырвался из-за тучи и пополз по полу, в полумраке нищей каморки, наполненной духом ветхости и несбывшихся надежд, вспыхнул волшебный зеленый огонь…

Тайничок наполнен был изумрудами.

Самоцветы лежали горкой. По ним пробегали сполохи цвета молодой листвы, прокатывались зеленоватые с просинью волны. Над горкой стоял столб воздуха, пронизанного солнцем, и казалось, что это курится драгоценный дым, ложась зеленоватым отсветом на потолок.

– Таких по всему дому много устроено, – хриплый голос Мирчи нарушил очарованную тишину, повисшую в каморке. – Этот еще не самый большой. Какие-то до меня разобрали, кое-что я разрыл…

– И что ты с ними сделал? – мореход оторвал глаза от сказочного огня. Взгляд его скользнул по ободранным стенам убогого жилья.

– Вернул городу.

– Что? – Флойбек широко раскрыл глаза: – Да неужели…

Мирча грустно усмехнулся.

– Да, сударь. Прямо в море. Вы, верно, смотрите и мыслите: дурень-то, сколько деньжищ сгубил! На них жить да жить припеваючи! – он вздохнул, глядя на камни, сверкавшие в гнилом полу. – Богатея эти сокровища на тот свет сослали, а за ним и другие отправились: Рух Кривой свой корабль на подводный шпиль посадил, Салазар Лисий Нос с обрыва сорвался да прямо на флюгер угодил, что из воды торчал, так его навылет и пропороло… Лилан Остромысл, когда нырял за новым кладом, застрял между статуями и захлебнулся. Много их было. Кого-то я знал, – Мирча обхватил голову руками. – Пропали люди, пропали, ни за грош сгинули…

Флойбек, перебирая камни, отдернул руку и невольным движением вытер об одежду, словно стирая невидимую грязь. Но взгляд его все равно прикован был к изумрудам, неотвратимо, чарующе зовущим.

Арвельд тоже глядел на самоцветы, но спокойно, задумчиво.

Мирчу камни не занимали вовсе. Проклятые сокровища давно потеряли власть над его душой – для него они были одной из загадок подводного города. Зато взгляд лоцмана все чаще обращался на Сгарди. Наконец Мирча решился.

– Поправьте меня, сударь, если я ошибся, – начал он. – У вас серые глаза. Значит, вы родом с Лакоса или, скорее, с доброго старого Севера, – Арвельд кивнул. – И вы не можете быть в родстве с этими гадюками. Я говорю об Асфеллотах.

– Мои родители рыбаки, – ответил Сгарди, – или были рыбаки, если уже прибрал их господь. Мне далеко до королевского рода.

– Неужто, по-вашему, простые люди, которые честно добывают свой хлеб, хуже разодетых убийц? Нет, сударь, у вас доброе сердце. Но тогда откуда взялось вот это? – и он указал на медальон со змейкой, который выскользнул из-под рубашки Сгарди и сейчас болтался, ловя свет изумрудов.

Мальчик почувствовал, как его лицо заливает краска, и быстрым, вороватым движением спрятал медальон.

– Нашел.

– Нашел? – переспросил Мирча. – Такую вещь не найдешь просто так, потому что ее не теряют. Может быть, кто-то постарался, чтобы она попала к вам в руки?

Арвельд молчал. Вдруг ему в голову пришла простая мысль.

– Вам знаком Нений Любомудр?

Золотой луч снова пробежал по каморке, коснувшись лица Мирчи, и отразился в его глазах. Наутек улыбнулся.

– Кто не знает мудреца с гор! – ответил он. – В детстве он избавил меня от падучей болезни, – луч скрылся. – Правда, прошел слух, что он погиб в морях. Недели три тому…

– Да нет, нет же! – горячо прошептал Арвельд. – Нений жив! Я видел его, сам! – Наутек удивленно и недоверчиво поднял брови. – Любомудр здоров, полон сил и… – тут Сгарди поймал взгляд лоцмана, осекся, и до него с поразительной ясностью дошло, что они говорят о разных людях.

– Полон сил? – с нажимом повторил Наутек. – Меня водили к нему, когда я был младше вас, сударь, и уже тогда Нений был стариком. У Любомудра не тело поддерживало душу, как у всех прочих людей, а наоборот. – Мирча подпер подбородок рукой. Взгляд его потяжелел, у рта резко обозначились морщины. – Как много лжи сейчас в Светломорье… Все смешалось в морях и в людских душах, – Арвельд поднял глаза – слова эти, однажды услышанные, тревожным эхом отозвались в памяти. – Берегите себя. И не слишком доверяйте глазам.

– Чему же тогда?

– Сердцу – оно не обманет. – Наутек глядел в гнилые половицы, будто в воду.

Но Арвельд поймет это гораздо позже…


Пора было собираться. Мирча вывел гостей через парадный вход, заросший крапивой.

– Что ты ее не повыдергиваешь? – бурчал Флойбек, потирая обожженные руки.

– Так ведь сразу поймут, что в доме кто-то живет, – рассудительно ответил Наутек. – А мне это нужно? Прав я или нет?

– Прав, прав, – отозвался мореход. – Скажи, как теперь отсюда выйти?

Наутек приставил ладонь к лицу, заслоняясь от солнца, которое теперь, в полдень, палило вовсю.

– А очень просто, – он подвел их к фонтану. – Видите, желобок торчит? – Мирча показал на еле видную канавку, уходившую от ниши. – Это сток. Идите прямо по нему, никуда не сворачивая, он приведет вас к Тенистому – канал такой. Пойдете по течению – окажетесь на площади, против течения – на Озерах. Но туда идти я вам не советую. Не советую, судари, – повторил Мирча.

На том и распрощались. Арвельд с Флойбеком пошли вдоль желобка, Наутек остался у своего дома. Отойдя, Сгарди обернулся. Лоцман по-прежнему смотрел им вслед – худой и нескладный, в бедной одежонке, взъерошенный, как воробей.

У Арвельда дернуло сердце. «А встретимся ли еще?» – вдруг подумалось ему. Он махнул рукой, и Наутек ответил ему.


XI.


Канавка исчезала перед чугунными перилами Тенистого. В зеленоватой воде стояли опрокинутые башни старой Лафии. Под замшелым мостом крякали утки.

– Тут что по течению, что против, – заметил Флойбек, глядя в темную глубину, где что-то бродило и шевелилось. – Будто пруд заросший, – они стояли, опираясь о перила, и глазели по сторонам.

– Да вот же оно, – Арвельд проводил глазами жухлый лист, медленно скользивший по болотной глади.

– Тогда за ним, – Флойбек оттолкнулся от моста. – Пошли, Сгарди.

Но Арвельд продолжал стоять у перил, будто не услышав.

Течение вяло тащило сонную воду к широкой улице. Там, за домами, шумело и волновалось море большого торгового города: дробно стучали копыта, высекая искры, скрипели тележные колеса, кричали разносчики, зазывалы, гомонил торговый и ремесленный люд. Из харчевен несло жареным мясом, кислой капустой и прочим съестным.

А с другой стороны веяло тишиной и безлюдьем.

Верховья Тенистого уходили за поворот, в глубину улицы, укрытой лиственницами. У поворота застыла статуя в человеческий рост, облитая иссиня-зеленой патиной. Арвельд смотрел на нее и чувствовал, как холодок ползет по спине. Существо, похожее на женщину с чрезмерно длинными руками, закутанное в просторную одежду. Из-под струящихся складок виднелась третья нога. Опять оно… Странное создание застыло у поворота, поправляя рукав. Поза была такой непринужденной, будто существо вот-вот разгладит складку и двинется своей дорогой.

– Флойбек, – вполголоса позвал Арвельд. – Что такое Озера?

– Асфеллоты там селятся, – ответил мореход. – С давних пор. И мы там, Сгарди, ничего не забыли. Слышал, что Наутек сказал? Он не советовал туда идти.

– Так разве мы пойдем? – с нетерпением спросил Арвельд. Чужеродное существо тянуло к себе, словно обещая, что там, за поворотом, появятся штуки подиковинней. – Одним глазком глянуть. Чего бояться? Улица не купленная!

– Не купленная – так-то оно так… Куда тащишь? – Арвельд уже схватил его за рукав. – Сгарди! Чувствовало мое сердце, не надо было тебя дальше гавани вести!

Но было уже поздно. Они шли против течения, забыв совет Мирчи, и скоро шум базарной улицы отстал, потерялся за домами.

За поворотом улица забирала в гору. Город поднимался ярусами, лиственницы сменились невысокими кедрами. Особняки карабкались вверх, выглядывая из-за хвойной зелени гранеными башнями, цветной черепицей и арками, оплетенными диким виноградом. Вместе с улицей поднимался наверх и канал. Но, странное дело, течение в нем все также было едва различимо. Наоборот, ближе к истоку, Тенистый все больше зарастал кувшинками. Их желтые прошлогодние листья лежали на мутной глади, как блины.

Где-то визгливо прокричал павлин. Сверху звучали переборы арфы. И только. Тишь стояла такая, словно все вымерло.

– Пойдем назад, Сгарди, – сказал Флойбек. – Неуютное место.

– Да подожди! Канал длинный?

– Откуда мне знать? В жизни тут не был.

– Дойдем до конца и назад повернем. Видишь, мельчает – вот и дно видать. Глянем только, где он начинается…

– Дался тебе этот Тенистый…

Канал сужался, сквозь мутную воду виднелись камни на дне. Потом гальку затянуло песком. Через несколько шагов канавка, в которую превратился Тенистый, потерялась в густых зарослях.

– Все, пришли, – ворчливо сказал Флойбек. – Пора назад. Слышал?

Арвельда запустил руки в колючие ветки, ища что-то.

– Флойбек, да тут решетка! Решетка за кустами! – Сгарди, держась за чугунные прутья, прошел немного и споткнулся о камень, едва не упав.

Валун врос в землю, выпирая из травы одним боком, весь покрытый мхом – лишь в середине торчала проплешина, на которой лафийской вязью были вырезаны два слова.

– «Спящий редан», – прочитал Флойбек и присвистнул. – Знаешь, Сгарди, что такое реданы? Ну, куда тебе… Домовладения на островах. Ставят их только Асфеллоты, да самые зажиточные. А коли самые зажиточные, так и самые… неуживчивые, что ли. Это у них в породе заведено.

Арвельд и сам чувствовал, что надо поворачивать назад, пока не поздно. Место смотрелось вполне мирным, но чем-то чужим от него даже не веяло, а прямо дышало в лицо. Но Сгарди уже понимал, что никакая сила не прогонит его отсюда, прежде чем он заглянет за ограду и увидит, чьи владения отметил камень.

– Арвельд, кто-то смотрит… – вполголоса произнес Флойбек.

Сгарди обернулся, но мореход уже сам вздохнул с облегчением: за человека он принял статую. Под лимонным деревом стояла бронзовая фигура, закутанная до самых глаз в плащ, вытянув вперед руку. Длинные тонкие пальцы показывали тот же знак, который они видели нынче утром над морем.

Арвельд точно против воли снова запустил руки в заросли, нащупывая решетку. И в этот миг явственно ощутил прореху в прутьях. Здесь был вход во владение «Спящий редан».


…В Лафии множество каналов. Широких и узких, длинных и коротких, глубоких и мелких. Лафийцы любовно кличут их «водяными улочками», вычищают, одевают камнем и узорными перилами. Знатные люди по весне устраивает катания с прятками под мостами, горожане попроще катаются на лодках не от праздности и веселья, а быстроты ради.

Тенистый канал, однако, любовью не пользовался. Извилистый, сильно заросший и капризный – дно его было тайной даже для старых лодочников. То на глубоком месте невесть откуда выскакивала мель, то острый камень. Низовья Тенистого у рынка были завалены мусором, а в верховья не ходили. Мало кто и знал, где начинается «текучая лужа».

Мирча Наутек и подобные ему любители дворов, улиц и развалин пробовали дойти до истока Тенистого из любопытства. Но, увидев, в какой конец Лафии уходит канал, поворачивали назад, находя дальнейшие поиски небезопасными. Кто-то пустил слух, что Тенистый вытекает из болота, где проложены сгнившие мостки, и смотреть там нечего. Этим остальные и удовольствовались. Мирча хоть не заходил дальше других, но слышал об истоках Тенистого от людей знающих и потому предостерегал двух друзей от прогулки вверх по течению.

Он представлял себе, откуда берет начало «текучая лужа». Истоки ее лежали в озере Спящего редана.


XII.


Реданы строились на Лафии испокон веку.

С востока обычай разнесли по всему Светломорью, так что укромные островные дома можно увидеть на любом архипелаге. Но островов на всех не хватает, и по времени строгая традиция начала забываться. Теперь даже старейшие ветви бывших королей смотрят на это сквозь пальцы и часто селятся на ровной земле.

Озеро, на котором стояло владение Спящий редан, называлось Ковш.

Было оно круглое, вровень с берегами налитое зеленоватыми водами, такими тихими, неподвижными, словно не воды это были, а продолжение берегов.

Над погруженной в дрему гладью носились стрекозы. Они касались прозрачными крыльями зеркальной поверхности, не оставляя на ней кругов.

А из спящего озера поднимался, словно видение, редан о двух граненых башнях, оплетенный сетью узорных решеток. Стрельчатые окна и шатровая крыша стояли, перевернутые, в недвижной воде, там же застыли витые облака. Казалось, редан парит в полуденном мареве и вот-вот растает – коснись только рукой.

Между тем он стоял прочно, основательно, уже не первый век, не меняя ни хозяев, ни уклада.

Двери Спящего редана, или, как еще называли, Редана-на-Ковше, открывались редко, да и то – не распахивались, а легонько приоткрывались, для того, чтобы выпустить в свет очередную каверзу, на которые Асфеллоты были великие мастера.

Однако сегодня с острова на берег перекинут был мост, а значит, хозяин ждал гостей. Так оно и оказалось.

Еще с вечера Элам Ласси расхаживал по дому, с головой погрузившись в свои думы, глубокие и мутные, как воды Ковша.

Ходил он неторопливо, степенно, потому что к старости разжирел, обрюзг и страдал одышкой.

В молодости чародей был красив, как все Асфеллоты, но быстро отцвел, завял и теперь напоминал перезревший, начавший подгнивать плод, истекающий ядовитым соком. Еще недавно он двигался быстро, порывисто, так что от его плаща разлетался сквозняк. Этот сквозняк, да дробное цоканье острых каблуков помнили все дворы Светломорья, потому что они предшествовали очередной заворохе, которую расхлебать потом стоило многих сил. Злобный, коварный нрав его вошел в поговорку.

Однако ж, история была давняя, а между тем время шло к назначенному сроку. Старый Змей сошел вниз, к двери – он знал, что тот, кого ожидали, явится точно вовремя. Так бывало всегда.

На пороге зала встал, словно сплотившись из воздуха, тот, кого на Храмовой гряде называли Нением Любомудром. Впрочем, пора уже перестать называть его так. Гость, явившийся в этот день в Спящий редан, имел не больше прав на это имя, чем сам Элам Ласси.

– Добро пожаловать в мой дом, Амальфея, – старый Змей поклонился, прижав руку к сердцу.

– Я рад встрече, – величавый старик, в таком же образе, каким был на Храмовой гряде, переступил порог.

В точеном лице его угадывались черты Элама Ласси, но не точно, а будто передавая общий смысл. Старый Змей тащил на всем облике отпечаток прожитых лет и страстей, поедавших изнутри, иными словами, был живым. А гость, казалось, не жил, не старился, а так и появился на свет. Он был вне времени.

– Мы одни?

– Разумеется. Нынче утром я услал вон всех слуг.

– Иначе тебя примут за сумасшедшего, – бесстрастно отметил гость. – Старый Змей тронулся умом – вот как скажут. Он разговаривает сам с собой, задает себе вопросы и сам же на них отвечает. Ведь такие слухи ходят про короля Алариха?

Элам Ласси отвел глаза. Гость начинал тяжелый разговор, но этого стоило ожидать. Змей открыл шкафчик, достал зеленую бутыль, оплетенную золотой нитью, и налил в бокалы крепкого лафийского травника. По комнате поплыл пряный хвойный дух. Со стороны, Элам знал, так оно и выглядело: колдун заседал в своих покоях в одиночестве, но перед двумя бокалами, из которых второй был никому не нужен. Но почтение к гостю было сильнее, и Змей хотел отдать дань уважения.

Амальфея оценил этот жест.

– Я безмерно сожалею, что не могу разделить с тобой трапезу въяве, и, видит бог, не знаю тому причины, – начал колдун. – Скоро уж десять лет, как ты существуешь в таком обличье, а ведь время твое давно пришло…

– Да, только между тем я именно существую, как нахлебник, подъедающий с чужого стола! Кормлюсь от силы живых людей, привязываюсь к ним, точно низшая сущность. Я зависим.

– И все же сила твоя возросла неизмеримо.

– Она растет подобно страху, покуда есть те, кто боится и верит. И всякую минуту может меня покинуть, либо я снова вернусь в мир, который оставил. А тебе известно, чем это кончится.

Старый Змей задумчиво кивнул.

– Ты потянешь за собой души, которые забрал. И многие ослабеют, а то и сойдут с ума…

– По-другому не выйдет. Встречи со мной даются тяжело, я знаю. Историю Ланна ты знаешь – теперь он одержим приступами безумия… И я тому причиной.

– Ланн всегда страдал черной меланхолией, я знал его еще ребенком. Возможно, поэтому он и видит тебя лучше всех, – Змей осушил бокал с травником. – Что до меня, то я прекрасно понимаю, кем ты являешься на самом деле, однако же, до сих пор не помешался.

– Да, здравомыслию твоему можно позавидовать! Ты ведь не допускаешь до меня своего единственного сына.

Глаза Элама увлажнились.

– Ведь ты колдун, а он простой смертный, – продолжал Амальфея. – Успокойся, Змей, ты прав. Я не желаю зла никому из Асфеллотов, вы дух от духа моего. Рано или поздно все встанет на свои места, и я сторицей возверну каждому все, что взял. А теперь мне нужна помощь.

Амальфея прошелся по комнате. Змей видел, как легкие занавеси на окне качнуло, точно сквозняком, а его руки коснулся еле ощутимый холодок. Уж это-то ему не почудилось. Сила Амальфеи и впрямь нарастала – теперь его можно было чувствовать кожей, а по временам ощущать, как уплотнялся и потрескивал в комнате воздух.

– В Светломорье у меня есть враг. Ему известно, кто я такой, и чем больше я пытаюсь войти в этот мир, тем сильнее он меня отгоняет.

Змей усмехнулся.

– Да кому тягаться с тобой?

– Не знаю. Странное ощущение – будто наблюдает кто за мной чье-то око, смотрит и смотрит, приглядывает. А пытаюсь вглядеться в него, мне слепит глаза, – бокал едва видно дрогнул – это Амальфея ударил по столу рукой. – И вот сейчас оно совсем рядом, на Лафии. На подходе к островам я ощутил его так явственно, словно кто-то смотрел на меня в упор.

В комнате воцарилась тишина. Элам сидел в кресле, помешивая в бокале пахучий травник и глядя в окно, за которым шевелились ветви ив, одетых серебристой листвой. Поблескивала зеленая гладь сонного озера, жившего своей таинственной, темной жизнью. И такие же темные, глубокие мысли тенями бродили в голове старого Змея.

– Око, око… – повторял Асфеллот. – Человеческое?

– Стал бы я тогда думать!

– Тогда кто-то из старой эпохи?

Амальфея размышлял мгновение.

– Из моего мира я таких не знаю. А здешние земли – мои, тут не должно быть врагов.

– Если эта сила не твоего мира, то нашего, не иначе, – проговорил Змей. – И кого-то я могу знать, – он щелкнул пальцами, – только бы мне поймать это ощущение.

Амальфея провел рукой по лицу, потом положил ладонь на стол. Старый Змей коснулся этого места, и в его пальцах воздух сгустился в серый холодный круг. Сердце забилось быстрее, как всякий раз, когда Асфеллот чувствовал прикосновение демона.

Теперь Змей держал медальон в ладони, ощущая, как тот холодит кожу. Он не согревался. Никогда. Змейка неподвижно лежала, закованная в серебро, и молчала. Время потекло медленно, тягуче, а потом и вовсе остановилось… Вдруг в мертвой глубине дрогнуло что-то. Будто удар сердца. И вот по ней волной пронесся яркий изумрудный сполох, выпукло очертив каждую чешуйку. Потом еще… И еще… Змейка вспыхивала зеленым светом, сначала прерывисто, затем ровнее, удар за ударом. Когда огненные сполохи слились с биением его сердца, Элам Ласси закрыл глаза.

Перед ним встало зеркало, холодное, прозрачное, не имевшее границ. Он протянул к нему руки, и стекло втянуло его в себя, сомкнувшись за спиной. В зазеркалье кружил бешеный водоворот людей, городов, событий, но не таких, какими бывают они в жизни, а призрачных, растворенных в воде. Все здесь было видно насквозь, и все покровы с людских душ были сорваны… Над этим водоворотом высились черные вершины затопленных башен.

Когда Элам Ласси первый раз коснулся Амальфеи, бездонный колодезь едва не свел с ума. Поток бросал и швырял, и Змей метался в лабиринте чужих отражений, ища дороги. Но теперь, спустя годы, чародей входил в зеркальное море, зная, что хочет там увидеть, и выведывал все тайны. Сколько душ пленил Амальфея, и все они лежали перед ним как на ладони!

В том мире не существовало времени. Потому Элам Ласси с трудом приходил в себя, соображая, сколько просидел вот так – минуту, час или целый день. Но то самое чувство он поймал – Амальфея указал ему, где искать.

Воздух в комнате искрил и клубился, Змею даже казалось, что проскакивали напротив него зеленые сполохи, но это, он сам понимал, только мерещилось. Старик шевельнулся и начал заваливаться набок. Амальфея вскинул руку, сухо щелкнув пальцами:

– Очнись, Змей!

Чародей вздрогнул и коротко выдохнул.

– Видел?

– Да… Я понял.

Элам Ласси сидел, тяжело привалившись к спинке кресла, и держался рукой за сердце. На виске его вздрагивала жилка, уходившая в седые волосы.

– Староват я стал для таких забав… – сипло прошептал Змей. Его пальцы с длинными перламутровыми ногтями, обхватившие ножку бокала, дрожали. – Послушай, Амальфея… Мне попались три бледных пятна. Они светились поодаль от всех прочих, то вспыхивали, то меркли…

– Будущие советники Светломорья.

Элам Ласси весь подался вперед.

– А почему так слабо?

Амальфея покачал головой.

– Я плохо вижу их души. Много сил надо приложить. Больше, чем я думал.

– Но для тебя нет невозможного, – молвил Змей. – А теперь поговорим об этом твоем оке… Я понял, что это.

Демон сощурил глаза-смарагды.

– Правители Светломорья носят на безымянном пальце… перстень. Перстень Рыболова – так его называют. Передается от одного принца к другому века, – Элам говорил медленно, короткими предложениями, роняя слова. – То ли оберег от колдовства, то ли символ единства архипелагов в Светло…морье… Была легенда, что это око самого Первого рыболова, которое он отдал богам – спасти свой народ. Остался слепой и сорвался… в пропасть… – Змей налил травника, опрокинул в себя полный бокал и перевел дыхание, после чего заговорил ровнее.

– Кто его уже разберет, столетия прошли. Лет двадцать назад случилось мне перстенек видеть, еще у прошлого принца… Ничего особенного, тонкая оправа, даже вроде не золотая, и большой голубоватый камень.

Элам встал с места, чтобы поразмять ноги и разогнать кровь. Опасно все-таки было отпустить всех, запоздало подумал он. Случись что, и помочь некому будет…

– А ведь знаешь, что я тебя не оставлю, – прозвучал в ответ на его мысли голос Амальфеи. – Пока я рядом, твое сердце не остановится.

– Прости, – сказал Змей. – Иногда я все же боюсь того, что выше моего понимания… – он обошел стул, где сидел Амальфея, стараясь не коснуться демона. В прошлый раз, когда его рука ненароком прошла сквозь Амальфею, на полдня онемели пальцы.

– Не тебе объяснять, что я мастер определять свойства вещей, но тут и мне любопытно стало, что за диковина. Какая-то сила за ним стоит, но природу ее разгадать не берусь. Сродни силе первородной, неразбавленной – огня, воды или земли. Никогда не слышал, чтобы перстень хоть как-то себя проявлял. – Змей пощипывал завитую седую бородку. – Доподлинно известно, что когда почил старый принц, реликвию передали Серену. В королевском дворце портрет есть, где он с перстнем писан, в семнадцать лет, еще до твоего прихода. И когда это произошло, перстень был при нем. А в том, что принц умер, я уверен. Нет, перстень покоится на дне морском, либо в брюхе какой-нибудь рыбы… Неужели так сильно тревожит?

– Прямой угрозы будто нет, – помедлив, ответил Амальфея. – Пока. Однако на моей памяти бывало, что подобные вещи столетиями молчали…

Элам хотел сказать что-то, но вдруг встрепенулся, напрягая слух.

– Разреши, я встречу его… Наконец-то пришел!


XIII.


Пираты в Светлых морях водились всегда, чего уж греха таить. Охотников за чужим добром хватает и на сухопутных дорогах, и на морских. Однако в последнее время разбойников появилось слишком много.

Морская торговля стала делом не то что рисковым, а опасным, и в одиночку ходили промеж архипелагами либо сумасшедшие, либо отчаянные смельчаки, либо пилигримы, у которых, известно, брать нечего, кроме жизни, а человеческая жизнь в Светломорье за последние пять-шесть лет заметно упала в цене. Зато товары вздорожали втрое – суда сбивались в караваны, нанимали охрану и поспевали всюду с большим опозданием.

Глаз сторонний, но внимательный мог бы заметить такую странность: бесчинствовали на морских дорогах не абы как, а со смыслом, будто заранее зная, где какое судно брать. Так исчезли бесследно корабли с золотом, серебром, драгоценными тканями, а уж сколько захвачено было посланников с королевскими тайнами, и не счесть… Казалось бы – а бумаги-то кому нужны? Стало быть, и на них находились покупатели, да такие, что за ценой не стояли.

Нынче уже не сказать точно, когда это началось. Наверно, как и всякая большая завороха, началось тихо и незаметно. А если точно, то тогда, когда в Светломорье впервые произнесли имя Сен-Леви, которого теперь знали больше под прозвищем Черного Асфеллота. Происходил он из старой, выдохшейся и почти забытой семьи, принадлежавшей к западному дому Асфеллотов. Какой-то злой рок устроил так, чтобы эта иссохшая ветвь выбросила молодой сильный побег, в одночасье задушивший все Светломорье. И теперь имя этого неуловимого, «заговоренного» пирата не сходило с уст.

Молва приписывала ему жестокие и отчаянные дела. Говорили, что он поклялся разорить Эрейского короля и купить его королевство, что захваченные корабли нужны ему для того, чтобы устроить из них остров, и что якобы этот остров уже виден где-то у Северного архипелага. Болтали о его морском дворце, в стены которого замурованы все награбленные сокровища, и что Черный Асфеллот, мол, тогда только остановится, когда стены сравняются по высоте с самыми высокими горами в Светломорье. Шуршали даже слухи, что никакого Сен-Леви и вовсе не было – возможно ли поспеть везде одному? – а вместо него моталось по морям множество шаек, нанятых враждующими купцами, либо вельможами, которые вечно между собой дерутся и что-то делят.

Все эти досужие разговоры и яйца выеденного не стоили для того, кто только что переступил порог Спящего редана и теперь торопливо расшнуровывал плащ.

– Здесь? – тихо спросил он. Ласси кивнул. – Как я рад видеть тебя, Змей, в добром здравии. Говорили, будто ты совсем плох.

– Постой, я еще схороню всех, кто болтает такое, – высокомерно ответил старик. – Нет, мой мальчик, я пока не только ползаю, но и кусаюсь.

– Верю, – гость избавился от плаща и бросил его на кресло.

Каждое движение говорило о том, что он в этом доме свой. Сквозь стрельчатое окно ворвался солнечный луч, повис в воздухе золотистой кисеей и выхватил из тени всю фигуру Черного Асфеллота. Старый Ласси даже отступил назад, залюбовавшись родичем.

Сен-Леви был молод. Худощавый и изящный, как большинство Асфеллотов, он обманчиво казался хрупким. Простая черная одежда, без всяких украшений, сидела на нем как влитая. Черты лица полностью вписывались в старинные Асфеллотские каноны – прямой нос и большие зеленые глаза совершенного оттенка выдавали чистую кровь. Смотрели они с каким-то непонятным выражением, то ли задумчивым, то ли кротким. С такого лица можно было писать портреты, и единственным, что его портило, был короткий шрам в углу рта, походивший на легкую улыбку. Откуда он взялся, Сен-Леви не говорил никому.

Пират переглянулся с Эламом, поймал его одобрительный взгляд и вошел в зал. Замер на пороге, ожидая, пока Амальфея заметит его.

Демон сидел на подлокотнике кресла, сжав рукой подбородок. Величавый старец исчез, растворившись в воздухе, и на его месте был тот самый мореход, с которым встретился на Храмовой гряде Флойбек. Сен-Леви чуть шевельнулся, и Амальфея поднял голову. Мгновение они смотрели друг на друга, затем Сен-Леви приблизился неслышными шагами и опустился на одно колено. Амальфея простер над ним узкую жилистую ладонь, скрестив пальцы все тем же непонятным способом.

– Встань, – разрешил он.

Асфеллот грациозно поднялся и сел перед ним.

– Хорош, нечего сказать, – бесстрастно заметил демон. – С годами ты все больше походишь на своего прадеда, каким я его помню. Не повтори только ошибок, которые он совершил. С него-то и началось падение вашей семьи. Впрочем, до умерших мне дела нет. Я тебя позвал для другого, – демон умолк на мгновение. – Время приходит, Сен-Леви.

Загрузка...