Перст обезьяны

– Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да, – сказал Марми Таллинн, писатель-фантаст, всякий раз придавая голосу новую модуляцию и высоту тона. Кадык на его длинной шее ходил ходуном.

– Нет, – отрезал Лемюэл Хоскинс, редактор научно-фантастического журнала, глядя немигающим взором сквозь стекла очков в стальной оправе.

– Значит, вы против научного опыта. Вы и слушать меня не желаете. Как это понимать? Меня забаллотировали? – Марми принялся подниматься на носках и опускаться, дыхание у него участилось. В тех местах, где он хватался за голову, волосы его спутались.

– Один против шестнадцати, – сказал Хоскинс.

– Слушайте, – не унимался Марми, – ну почему вы всегда правы? Почему я всегда не прав?

– Марми, посмотрите правде в глаза. С каждого из нас спрашивают по-своему. Упади тираж: журнала, и я погорел. Меня тут же вышвырнут. Президент фирмы «Спейс паблишерс» даже не станет задавать вопросов, уж вы мне поверьте. Он просто посмотрит цифры. Но тираж пока не падает, а растет. Выходит, я хороший редактор. Ну, а с вами дело обстоит так: когда редакторы принимают вашу продукцию, вы талант. Когда они вас отвергают, вы бездельник. В данном конкретном случае вы бездельник.

– Есть и другие редакторы. На вас, знаете ли, свет клином не сошелся. – Марми воздел руки и растопырил пальцы. – Считать умеете? Вот сколько научно-фантастических журналов с удовольствием возьмут любое произведение Таллинна, причем возьмут с закрытыми глазами.

– Ну и на здоровье, – сказал Хоскинс.

– Послушайте, – голос Марми смягчился. – Вы хотите, чтобы я внес в повествование два изменения, верно? Вам нужен был вводный эпизод с войны в космосе. И я вам его представил, вот он. – Марми помахал рукописью под носом у Хоскинса, и тот отодвинулся, будто от нее попахивало. – Но вы также хотели, чтобы в эпизод, где действие происходит на обшивке корпуса космического корабля, я ввел короткую ретроспективную сцену с действием внутри корабля, – продолжал Марми, – А вот этого вам не видать как своих ушей. Если я пойду на это изменение, я испорчу концовку, которая в ее теперешнем виде исполнена пафоса и глубокого чувства.

Редактор откинулся в кресле и воззвал к своей секретарше, которая на протяжении этого спора знай себе неторопливо печатала. К подобным сценам она привыкла.

– Вы слышите, мисс Кейн? И он еще толкует о пафосе, глубоком чувстве… Что он, писатель, может понимать в таких вещах? Да вы меня послушайте! Если вы вставите эту ретроспективную сцену, вы усилите напряжение, уплотните сюжет, прибавите ему убедительности.

– Каким же образом я прибавлю ему убедительности? – в отчаянии вскричал Марми. – По-вашему, если я заставлю ребят в космическом корабле толковать о политике и социологии, когда они того и гляди взорвутся, повествование от этого станет убедительнее? О Господи Боже!

– А больше ничего и не остается. Если вы начнете толковать о политике и социологии после кульминации, читатель у вас заснет.

– Но я же пытаюсь доказать вам, что вы ошибаетесь. И я могу это доказать. Какой прок от разговоров, когда я условился о научном эксперименте…

– О каком еще эксперименте? – Хоскинс снова обратился к секретарше: – Как вам это нравится, мисс Кейн? Он уже вообразил себя одним из своих героев.

– Так уж вышло, что я знаком с одним ученым.

– С кем именно?

– С доктором Арпдтом Торгессоном, профессором психодинамики из Колумбийского университета.

– Сроду о таком не слыхал.

– Я полагаю, это о многом говорит, – с презрением сказал Марми. – Вы никогда о нем не слыхали! Да вы и об Эйнштейне-то услышали только тогда, когда ваши авторы стали упоминать о нем в своих рассказах!

– Очень смешно. Ну, и что этот Торгессон?

– Он разработал способ научного определения ценности литературного произведения. Это огромная работа… она… она…

– И она закрытая?

– Разумеется, закрытая. Он же не профессор от научной фантастики. В научной фантастике, когда человек придумывает какую-нибудь теорию, он тут же растрезвонивает о ней в газетах. В настоящей жизни такого не бывает. Ученый порой годами экспериментирует, прежде чем что-нибудь напечатать. Публикация – дело нешуточное.

– Тогда откуда об этом знаете вы, если не секрет?

– Так уж вышло, что доктор Торгессон – мой поклонник. Так уж случайно оказалось, что ему нравятся мои рассказы. Так уж получилось, что он считает меня лучшим из всех писателей-фантастов.

– И он знакомит вас со своей работой?

– Совершенно верно. Я как будто чувствовал, что вы встанете на дыбы из-за этого рассказа, и попросил его устроить для нас показательный опыт. Он обещал – если только мы не станем болтать. Он сказал, что эксперимент будет интересный. Он сказал…

– Что же в нем такого тайного?

– Ну… – Марми замялся. – Послушайте, а что, если бы я сказал вам, что у него есть обезьяна, которая из головы может отстукивать на машинке «Гамлета»?

Хоскинс в тревоге воззрился на Марми.

– Что это вы тут устраиваете? Хотите сыграть со мной злую шутку? – Он повернулся к мисс Кейн: – Когда писатель десять лет строчит научную фантастику, его для вящей безопасности надо держать в клетке-одиночке.

Мисс Кейн знай себе размеренно печатает.

– Вы слышали, что я сказал, – продолжал Марми. – Обыкновенная обезьяна, на вид даже смешнее среднестатистического редактора. Я договорился на сегодняшний полдень. Пойдете со мной или нет?

– Разумеется, нет. Вы думаете, я оставлю кучу рукописей вот такой высоты, – он провел рукой по горлу, – ради ваших глупых шуток? Вообразили себя комиком, а я, значит, должен вам подыгрывать?

– Если это шутка, Хоскинс, я угощаю вас обедом в любом ресторане по вашему выбору. Мисс Кейн свидетель.

Хоскинс откинулся в кресле.

– Вы угостите меня обедом?! Вы, Мармадъюк Таллинн, самый известный в Нью-Йорке тунеядец, живущий в долг, собираетесь уплатить наличными?!

Марми всего передернуло – и не оттого, что его упрекнули в скупердяйстве, а потому, что произнесли его имя полностью, все его три ужасных слога.

– Повторю, – заявил он, – обед за мной: где хотите и что хотите. Бифштекс, грибы, грудка цесарки, марсианский аллигатор – что угодно.

Хоскинс встал и взял шляпу с крышки ящика для картотеки.

Да ради того только, чтобы поглядеть, как вы разворачиваете огромные старинные долларовые купюры, которые прячете в ложном каблуке своей левой туфли с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, я бы пошел пешком в Бостон…

Доктор Торгессон был польщен. Он тепло пожал Хоскинсу руку и сказал:

– Я читаю «Космические истории». С тех самых нор, как приехал в эту страну, мистер Хоскинс. Превосходный журнал. И особенно мне нравятся рассказы мистера Таллинна.

– Вы слышите? – не удержался Марми.

– Слышу. Марми говорит, что у вас, профессор, есть какая-то одаренная обезьяна.

– Да, – ответил Торгессон, – но, разумеется, это должно остаться между нами. К публикациям я еще не готов, а преждевременная шумиха может погубить мою профессиональную карьеру.

– Дальше редактора не пойдет, профессор.

– Хорошо, хорошо, садитесь, джентльмены, садитесь. – Он принялся вышагивать перед ними туда-сюда. – Что вы сказали мистеру Хоскинсу о моей работе, Марми?

– Ничего, профессор.

– Так. Ну, мистер Хоскинс, поскольку вы редактор журнала научной фантастики, мне, я полагаю, не нужно спрашивать, имеете ли вы представление о кибернетике.

Хоскинс сверкнул из-под очков в стальной оправе взглядом, в котором сконцентрировались все его умственные способности.

– Ну да. Счетные машины… Массачусетский технологический институт… Норберт Винер… – Он пробормотал что-то еще.

– Да-да. – Торгессон зашагал быстрее. – Тогда вы должны знать, что на принципах кибернетики созданы компьютеры для игры в шахматы. Правила шахматных ходов и задачи игры встроены в их схемы. Возьмите любое положение на доске, и машина вычислит все возможные ходы с их последствиями и выберет тот единственный, который обеспечит наибольшую вероятность победы в партии. Машину даже можно настроить так, что она будет учитывать темперамент противника.

– Ну да, – согласился Хоскинс, задумчиво поглаживая подбородок.

– Теперь представьте ситуацию, в которой вычислительной машине предложат отрывок из литературного произведения, к которому компьютер затем сможет добавить слова из своего запаса. Из того словаря, который служит материалом для создания величайших литературных ценностей. Естественно, эту машину пришлось бы научить, что означают различные клавиши на пишущей машинке. Разумеется, подобный компьютер был бы гораздо сложнее, чем любой шахматный.

Хоскинс беспокойно заерзал.

– А как же обезьяна, профессор? Марми упоминал какую-то обезьяну.

– Но ведь именно к этому я и подхожу, – сказал Торгессон. – Естественно, ни одна рукотворная машина не может быть достаточно сложной. Другое дело – человеческий мозг. Он и сам по себе уже вычислительная машина. Разумеется, я не могу использовать мозг человека: этого мне, увы, не позволяет закон. Но даже и мозг обезьяны, если им умело манипулировать, в состоянии сделать гораздо больше, чем любая машина, когда-либо созданная человеком. Подождите! Пойду принесу крошку Ролло.

Он вышел из комнаты. Хоскинс подождал немного, потом с опаской посмотрел на Марми и сказал:

– Эх, братец!

– В чем дело? – спросил Марми.

– В чем дело?! Да ведь этот человек самозванец. Скажите мне, Марми, где вы наняли этого жулика?

– Жулика?! – оскорбился Марми. – Ну знаете! Мы находимся в кабинете настоящего профессора в Фейеруэзер-холл, Колумбийский университет. Надеюсь, хоть Колумбийский университет вы узнаете? На 116 авеню вы видели статую Альма Матер. Я еще показал, где кабинет Эйзенхауэра.

– Разумеется, но…

– А это кабинет доктора Торгессона. Взгляните на эту пыль – он дунул на какой-то учебник и поднял целое облако пыли. – Одна эта пыль уже говорит о том, что тут все самое настоящее. А взгляните-ка на заглавие этой книжки: «Психодинамика человеческого поведения». Автор – профессор Арндт Ролф Торгессон.

– Допускаю, Марми, допускаю. Есть какой-то Торгессон, а это его кабинет. Как вы пронюхали, что настоящий Торгессон в отпуске, и как вам удалось воспользоваться его кабинетом, я не знаю. Но неужели вы пытаетесь убедить меня, что этот шут с его обезьянами и компьютерами – настоящий ученый? Х-ха!

– Судя по вашей природной подозрительности, можно сделать лишь один вывод: у вас было несчастливое и полное лишений детство.

– Подозрительность во мне развилась от постоянного общения с писателями, Марми. Ресторан я уже выбрал, и сводить меня туда вам обойдется в кругленькую сумму.

Марми фыркнул:

– Это не будет стоить мне даже того самого жалкого цента, который вы время от времени мне кидаете. Тс-с-с! Он возвращается.

К шее профессора липнула обезьянка-капуцин, имевшая очень грустный вид.

– А это, – представил профессор, – крошка Ролло. Поздоровайся, Ролло.

Обезьянка дернула себя за вихор.

– Боюсь, он переутомился, – сказал профессор. – Ну, вот тут у меня как раз кусок его рукописи.

Он опустил обезьянку, позволив ей дернуть себя за палец, а сам тем временем вытащил из кармана пиджака два листка бумаги и протянул их Хоскинсу. Тот прочел:

«Быть или не быть, таков вопрос. Что благородней духом – покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчася против роя смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть и только; и сказать, что сном кончаешь…»

Он поднял глаза.

– Это напечатал крошка Ролло?

– Не совсем. Это копия с того, что напечатал он.

– Ах, копия. Ну, крошка Ролло не знает своего Шекспира. Здесь должно быть: «Иль ополчась на море смут».

Торгессон кивнул:

– Вы совершенно правы, мистер Хоскинс. Шекспир действительно написал «море». Но, видите ли, это смешанная метафора, На море с оружием не бросаются. Ролло выбрал односложное слово и отстукал «рой». Это одна из редких ошибок Шекспира.

– Позвольте мне понаблюдать, как он печатает, – попросил Хоскинс.

– Пожалуйста. – Профессор выкатил столик с машинкой. За ней тянулся проводок. Он объяснил: – Приходится пользоваться электрической машинкой, иначе физическое напряжение оказывается слишком большим. Необходимо также подсоединить крошку Ролло вот к этому трансформатору.

Он сделал это, используя в качестве подводящих проводов два электрода, которые едва заметно торчали из шерсти на голове зверька.

– Ролло подвергся весьма тонкой операции на мозге, в результате которой несколько проводков были вживлены в различные участки коры. Мы можем блокировать свободную деятельность мозга и, по сути дела, использовать его как компьютер. Боюсь, подробности были бы…

– Давайте посмотрим, как он печатает, – повторил Хоскинс.

– Что бы вы хотели?

– Он знает «Лепанто» Честертона? – почти не раздумывая спросил Хоскинс.

– Наизусть он ничего не знает. Его писательство – просто вычисления. Прочтите отрывок из этого произведения, чтобы он мог проникнуться настроением и высчитать продолжение.

Хоскинс кивнул, набрал в грудь воздуха и громовым голосом принялся читать:

– «Бьет в Садах Солнца сто один фонтан, Усмехается фонтанам Византийский Султан, Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот: Срединным морем мира завладел султанский флот…»[1]

– Достаточно, – сказал Торгессон. Наступило молчание. Они ждали. Обезьяна разглядывала пишущую машинку.

– Этот процесс, само собой, требует времени, – сказал Торгессон. – крошке Ролло надо принять во внимание романтичность этого стихотворения, несколько архаичный оттенок, четкий монотонный ритм и все такое прочее.

И вдруг черный пальчик потянулся и коснулся какой-то клавиши. Это была буква «б».

– Заглавных букв он не пишет, – объяснил ученый. – Не ставит и знаков препинания, да и слова не всегда отделяет друг от друга. Вот почему я обычно перепечатываю его работу, когда он заканчивает.

Крошка Ролло нажал «е», потом «л», потом «о», «с», «т», «е», «н», «н», «а», «я». Потом, после продолжительной паузы, он стукнул по пробельной клавише.

– «Белостенная», – сказал Хоскинс.

Слова печатались сами собой:

«белостенная италия от страха чуть жива в адриатике ждет гибель веницейского гольва у монархов христианских папа ради Христа молит войско для спасения святого креста»

– Боже мой! – воскликнул Хоскинс.

– Значит, у стихотворения такое именно продолжение? – спросил Торгессон.

– Видит Бог! – отвечал Хоскинс.

– Если так, значит, Честертон, должно быть, поработал на славу. Тут все на своем месте.

– Видите? – проговорил Марми, сжимая Хоскинсу плечо. – Видите, видите, видите? – И еще раз добавил: – Видите?

– Черт меня подери! – не успокаивался Хоскинс.

– А теперь, – сказал Марми, взъерошив себе волосы так, что они стали похожи на хохолок какаду, – давайте перейдем к делу. Давайте проверим мой рассказ.

– Да, но…

– Не бойтесь. Крошке Ролло это по силам, – заверил Торгессон Хоскинса. – Я частенько читаю ему отрывки из лучших образцов научной фантастики, включая многие рассказы Марми. Просто поразительно, насколько он улучшил многие произведения.

– Не в этом дело, – сказал Хоскинс. – Любая обезьяна способна писать научную фантастику лучше иных наших литературных поденщиков. Но ведь в рассказе Таллинна тридцать тысяч слов. Этому монаху[2] понадобится целая вечность, чтобы отстукать его.

– А вот и нет, мистер Хоскинс, а вот и нет. Я прочту ему рассказ, а в самом важном месте пусть продолжает он.

Хоскинс сложил руки.

– Валяйте, я готов.

– А я и подавно, – заявил Марми и тоже скрестил руки.

Крошка Ролло, пушистый комочек, похожий на несчастного каталептика, сидел и слушал, а мягкий голос доктора Торгессона мерно повышался и понижался, пока он читал о битве в космосе и о последующей борьбе пленников-землян, стремившихся вернуть себе потерянный корабль.

Один из героев выбрался на обшивку корабля, и доктор Торгессон передавал эти колоритные события с легким восхищением. Он читал:

– «Безмолвие вечных звезд повергло Стелни в оцепенение. Саднящее колено резко напомнило о себе, когда он ждал, что чудовища услышат звук удара и…»

Тут Марми неистово дернул доктора Торгессона за рукав. Торгессон поднял глаза и отключил Ролло.

– Ну вот, – сказал Марми. – Понимаете, профессор, именно здесь Хоскинс лезет своими липкими пальцами в мою работу. Я продолжаю эпизод за пределами космического корабля. Наконец Стелни побеждает, и корабль снова оказывается в руках землян. Затем я начинаю объяснять. Хоскинс хочет, чтобы я прервал эту сцену, вернулся на борт корабля, приостановил действие на целых пять страниц, затем снова вышел в космос… Вы когда-нибудь слышали такую муру?

– Может быть, пусть все-таки решает обезьяна? – предложил Хоскинс.

Доктор Торгессон включил крошку Ролло, и черный сморщенный пальчик неуверенно потянулся к машинке. Хоскинс и Марми одновременно подались вперед, их головы мягко соприкоснулись над тельцем размышляющего крошки Ролло. Машинка отстукала букву «н».

– «Н», – подбодрил Марми, кивая.

– «Н», – согласился Хоскинс.

Машинка пробила «а», затем продолжала в более быстром темпе; «…чнут действовать стелни ждал в беспомощном ужасе что сейчас откроются шлюзовые камеры и неумолимо появятся облаченные в скафандры ларусы».

– Слово в слово, – восхищенно проговорил Марми.

– Да, у него, безусловно, ваш слащавый стиль.

– Читателям он нравится.

– Только потому, что их среднее умственное развитие… – Хоскинс умолк.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрил Марми. – Говорите уж. Скажите, что коэффициент их умственного развития на уровне двенадцатилетнего ребенка, и я процитирую вас во всех научно-фантастических журналах нашей страны. Скажите, ну!

– Джентльмены, – встревожился Торгессон. – Джентльмены, вы мешаете крошке Ролло.

Они повернулись к машинке, которая по-прежнему размеренно отстукивала: «звезды кружили по своим орбитам а чувствительное нутро землянина упорно подсказывало стелни что корабль вращается стоя на одном месте».

Каретка откатилась назад, чтобы начать новую строку. Марми затаил дыхание. Если что-то и произойдет, то именно сейчас.

И обезьяна, протянув палец, отстукала «*».

– Знак сноски! – завопил Хоскинс.

А Марми пробормотал:

– Звездочка…

– Звездочка?!– удивился Торгессон. Последовала строчка еще из девяти звездочек.

– Все, братец, – сказал Хоскинс. Он быстро объяснил вытаращившему глаза Торгессону: – У Марми такая привычка – пробивать строчку из звездочек, когда он хочет указать на радикальное изменение действия. А радикальное изменение действия – именно то, чего я от него добивался.

Машинка начала новый абзац: «внутри корабля…»

– Отключите его, профессор, – попросил Марми. Хоскинс потирал руки от удовольствия.

– Когда я получу переработанный вариант, Марми?

– Какой вариант? – холодно спросил тот.

– Обезьяний. Сами же говорили…

– Да, говорил. Для этого я и привел вас сюда. Этот крошка Ролло, он – машина, холодная, бесчувственная логическая машина.

– Ну и что?

– А то, что хороший писатель – не машина. Он пишет не умом, а сердцем, – Марми несколько раз стукнул себя в грудь. Хоскинс застонал.

– Что вы со мной делаете, Марми? Если вы опять заведете свою песню о душе и сердце писателя, я просто не выдержу, меня вырвет прямо здесь, сию же минуту. Давайте придерживаться обычной формулы: «Ради денег я напишу что угодно».

– Одну минуту, – сказал Марми. – Послушайте. Крошка Ролло поправил Шекспира. Вы сами указали на это. Крошка Ролло хотел, чтобы Шекспир сказал: «против роя смут». И он был прав с его машинной точки зрения. «На море смут» в данных обстоятельствах выступает как смешанная метафора. А вам не кажется, что Шекспир тоже это знал? Шекспир просто знал, когда нарушить правила, вот и все. Крошка Ролло – машина, которая правил нарушать не может. А хороший писатель может и должен. «Море смут» производит большее впечатление, в этом есть некая раскатистость, мощь. А то, что метафора смешанная, – пустяки, черт с ним.

Далее. Велев мне сменить место действия, вы руководствовались механическим правилом для поддержания напряженности повествования, поэтому, разумеется, крошка Ролло согласен с вами. Но я-то знаю, что обязан нарушить правила, чтобы не снизить глубокого эмоционального воздействия концовки, какой я ее вижу. В противном случае у меня получается механическая продукция, которую в состоянии выдать и компьютер.

– Но ведь… – начал было Хоскинс.

– Давайте голосуйте за механическое! Скажите еще, что мечтаете стать моим редактором, как крошка Ролло!

– Ладно, Марми, – с дрожью в голосе сказал Хоскинс, – я возьму рассказ в его нынешнем виде. Нет, не давайте его мне, пошлите почтой. Пойду поищу бар, если вы не против.

Он нахлобучил шляпу и повернулся, готовый уйти. Торгессон крикнул ему вслед:

– Пожалуйста, никому не рассказывайте о крошке Ролло!

Из-за хлопнувшей двери донеслось в ответ:

– Вы что, думаете я сошел с ума?

Удостоверившись, что Хоскинс ушел, Марми довольно потер руки.

– Великая вещь мозги, – сказал он и до упора вдавил палец в висок. – С каким удовольствием я продал этот рассказ, профессор. Эта сделка стоит всех предыдущих вместе взятых.

Он весело плюхнулся в ближайшее кресло. Торгессон посадил крошку Ролло себе на плечо.

– И все же, Мармадъюк, – мягко спросил он, – как бы вы поступили, если б крошка Ролло напечатал вместо своей версии вашу?

По лицу Марми пробежала грустная тень.

– Черт возьми, – сказал он, – как раз этого я от него и ждал.