Пересмешник на рассвете. Книга 2

Глава 52

Дуло револьвера на вкус было как корица. Вильгельм ожидал иного. Резкого привкуса стали или, может быть, маслянистой терпкости оружейной смазки, а то и сухой горечи пороха. Но нет, на вкус дуло пистолета оказалось таким же, как Сесиль… Сесиль! Куда ни плюнь – всюду эта чертова Сесиль! Ну почему она не может оставить его в покое?

Скрестив ноги, Вильгельм Винкерс сидел на полу разгромленной квартиры, среди обрывков уничтоженных полотен, и ждал. Чего именно – он и сам не знал. Может, той самой, единственно верной секунды, когда у него будут силы спустить курок и покончить со своей паршивой жизнью? Жизнью, в которой его все предали: и друг, и любимая женщина, и город. В которой не осталось ни любви, ни дружбы, ни картин. Он сам их уничтожил, собственными руками. Вильгельм смотрел на обрывки холстов, на разбитый мольберт, на растоптанные тюбики с красками – разноцветные червяки расползлись по полу… Смотрел на поломанные кисти и уже не верил, что когда-нибудь сможет снова начать писать. Все ушло в одно мгновение, словно, переступив порог квартиры, Сесиль унесла с собой и его дар. Подло украла самое главное сокровище – его искрящееся вдохновение. И что же она оставила взамен? Дешевый черный револьвер – простой выход и очевидный намек. Давай, Вильгельм Винкерс, не трусь. Сейчас у тебя одна дорога…

Часы тикали, время шло. Устав держать пистолет во рту, Вильгельм прижал обслюнявленное дуло к виску – вдруг так будет легче? Но нет. Пальцы дрожали, но сил спустить курок не появилось. Он приставил пистолет к подбородку, и скошенная мушка царапнула кожу на нижней челюсти. На счет «три»? Раз, два… Четыре, пять.

Револьвер грохнулся на пол, Вильгельм спрятал лицо в ладонях и принялся методично повторять все ругательства, которые знал. Без злости, без ярости и гнева, но с тоскливой обидой в голосе. Черт, черт… Трус, слабак – вот кто он. Даже на такой простой шаг, как кончить жизнь самоубийством, оказался неспособен. Что уж говорить о том, чтобы удержать любимую женщину? Зря критики из «Суаре» хвалили его работы за смелость. Когда дошло до дела, этой смелости не набралось и с чайную ложку.

Это все Сесиль, она во всем виновата. Подлая стерва украла не только его вдохновение, но и его решимость…

Вильгельм прислушался к своим чувствам. Он ведь не боялся умереть, на самом деле. Плох тот художник, который страшится смерти. Его останавливало нечто иное. Быть может, подспудное понимание того, насколько бессмысленным окажется этот жест. Он ничего не решит и ничего не исправит, разве что цены на его картины взлетят до небес. Нет ничего пошлее художника, кончающего жизнь самоубийством. Это штамп, а штампов Вильгельм не признавал. Вот если бы можно было превратить свою смерть в произведение искусства… Поставить за спиной чистый холст и разукрасить его узором из собственной крови и мозгового вещества. Но и это тоже штамп. Кто-то из великих уже провернул подобный трюк, а Вильгельм не хотел идти проторенной тропой. Бездарь Хавьер со своей банкой краски, брошенной в портрет Президента, и то был оригинальнее.

Вильгельм сжал виски ладонями и застонал. Проклятая Сесиль! Сучка, шлюха… Ну как она могла так с ним поступить? У нее же все было: и стол, и крыша над головой, деньги и подарки, а под конец он отдал ей даже свое сердце. А она, неблагодарная тварь, взяла и выбросила его на помойку ради какого-то недоделанного поэтишки-клоуна, у которого молоко на губах не обсохло. Почему? Неужели он был плох в постели? Но тогда какого хрена она так стонала, выгибалась и закатывала глаза? В чем этот щенок Арти настолько лучше, что Сесиль бежала к нему, позабыв надеть панталоны? Ни денег, ни перспектив… Он же до сих пор живет с матерью! Ничего у него нет, кроме смазливой физиономии… И таланта. Все же, как бы сильно Вильгельм ни ненавидел сейчас Этьена, он был достаточно честен, чтобы не отрицать наличие у того искры божьей. Но какой толк от поэтических дарований? Бедолага слишком опередил свое время и денег на своих стихах точно не заработает. Войдет в историю как непризнанный гений, но не более того. Как этот стихоплет собирается обеспечивать его малышку, которой так нужны и уют, и комфорт, и забота? Рифмами сыт не будешь, даром что рифмы Этьен презирал.

Не удержавшись, Вильгельм нервно захихикал. А ведь это тоже штамп: два гения – один поэт, другой художник – не поделили одну женщину. В будущем их биографы будут ссать кипятком от этой истории. Будут сочинять романы о бушующих страстях и настоящих чувствах. И им будет невдомек, насколько же все было пошло и банально. Такие дела: куда ни глянь, кругом сплошные штампы.

И самым банальным было то, что Вильгельм все еще любил Сесиль. Когда за ней захлопнулась дверь, ушло многое, но только не любовь к этой девушке с глазами испуганного лесного зверька. Хотя, казалось бы, нет в ней ничего особенного. Ни экзотической красоты Мидори, его предыдущей любовницы, ни откровенной сексуальности Адель, ни даже нарочитой артистичности Ивонн Ванмеер. Ни тайны, ни загадки… В рабочих кварталах сказали бы и того грубее: ни задницы, ни сисек. Другой бы на его месте плюнул и забыл: невелика потеря. Так отчего же он никак не может выкинуть ее из головы? Не может и не хочет.

Сесиль была… Вильгельм облизнул пересохшие губы. Слова давались ему плохо, он привык думать образами, а слова – игрушки для поэтов. Но он попытался. Сесиль была уютной, домашней, правильной. Такая девушка будет встречать каждый вечер у дверей, с одной лишь лентой в волосах, девушка, которая может поддержать и утешить, которая способна самую грязную дыру превратить в уютное гнездышко. Даже сейчас, когда она ушла, Вильгельм видел, как преобразилась его квартира с ее появлением. Мелкие детали, неприметные штрихи, но именно они и делали его дом настоящим домом. Горшок с цветущей фиалкой на подоконнике, ее вещи тут и там, сверток из булочной на обеденном столе… И ее запах, жасмин и корица, едва уловимый, но все еще здесь. Как долго он продержится? Сколько еще ждать, прежде чем квартира окончательно превратится в место холодное и чужое?

Вильгельм вскочил на ноги, так что закружилась голова. Хватит! Так больше продолжаться не может. Если он и дальше будет думать о Сесиль, то окончательно слетит с катушек. Вильгельм вцепился себе в волосы и дернул вверх.

– Уходи! – заорал он, обращаясь к запаху в квартире, к горшку с фиалкой, к своим собственным путаным мыслям. – Прочь! Прочь из моей головы!

Помогло? Если бы! Как бы ему ни хотелось этого (а на самом деле совсем не хотелось), он не мог прекратить о ней думать. О ее глазах, о теплом и мягком теле, о темных волосках у нее под мышками, о маленьких знаках внимания вроде нежного поцелуя в шею, когда он не хотел просыпаться на работу, и о том, как она засыпала в его объятиях… Кто ей снился, когда она улыбалась во сне? Он или проклятый Этьен Арти?

Голова полнилась этими осколками воспоминаний, осколками прекрасного витража, разбитого вдребезги. И каждый резал как острый нож. Вильгельм прошелся по комнате, топча и ломая все, что попадалось ему на пути. Брюки до колен были вымазаны в краске, следы ее были и на пиджаке, и в волосах.

– Уходи, – взмолился Вильгельм. – Пожалуйста, уходи…

Сесиль не ушла, она захлопала длинными ресницами и спросила, как в тот день, когда она впервые пришла к нему с объявлением из «Суаре» в руках:

– Вы хотите, чтобы я разделась?! Но я же буду совсем голенькая!

– Уверяю вас, мадемуазель, – соврал ей Вильгельм, – не нужно бояться. У меня и в мыслях нет ничего непристойного.

Не прошло и пары часов, как они переспали, и он в порыве нежности предложил ей остаться. А она согласилась… Легко пришла и так же легко ушла, растаяла, как сон. Сон чудесный и волшебный, но все сны заканчиваются.

Вильгельм метнулся к револьверу, но на этот раз не стал подносить его к виску. К счастью, этот порыв угас раньше, чем он успел натворить глупостей. Он должен выгнать Сесиль из головы, если хочет сохранить рассудок, но пуля не лучший способ открыть эту дверь.

Вильгельм сел на кровать, тут же вспомнил, что на ней произошло, и перебрался на подоконник. Прижался лбом к холодному стеклу, покрытому с той стороны мелкой россыпью дождевых капель. Город был удивительно тих. Странное дело. Несмотря на поздний час, даже в это время можно услышать какие-то звуки: где-то проедет автомобиль, где-то хлопнет дверь, пройдет по улице ночной гуляка или жандармский патруль… На худой конец, вспорхнет с крыши стая голубей или закаркает ворона. Сейчас же тишина была абсолютной, на кладбище такой не бывает.

Вильгельм прикусил губу. Неужели это из-за беспорядков, устроенных брешистами? Страх расползся по Столице, заставив всех затаиться и спрятаться… А потом он вновь подумал о Сесиль – как же иначе? Как она там, на темных улицах?

Конечно, рядом с ней был Этьен, но этого хлыща и соплей перешибить можно. Он не сможет ее защитить, тем более что свой пистолет этот дурень забыл. А если с ней что-то случилось?

– Это не моя проблема, – громко сказал Вильгельм. – Уходи!

И ни на грош себе не поверил. Вильгельм провел пальцем по запотевшему от дыхания стеклу, оставляя извилистую дорожку, по которой побежали капли воды. Еще штрих ногтем, еще мазок подушечкой большого пальца – и крошечное мутное пятнышко обратилось не в портрет, но в то, что могло стать портретом. Вильгельм подышал на стекло, увеличивая импровизированный холст, и продолжил рисовать – зыбкое, мимолетное искусство, которое исчезнет быстрее, чем успеет появиться. Глаз, плавная линия челки…

Он резко остановился, сообразив, кто именно смотрит на него с оконного стекла. Опять она! Да какого черта?! Одним движением руки он смазал не успевший родиться рисунок. Так дело не пойдет.

В конце улицы мигнул и погас фонарь, осталась только луна, спрятавшаяся за пеленой облаков, светлое пятно на почти черном небе. Вильгельм продолжал всматриваться в темноту, почти ничего не различая, словно весь мир сжался до размеров его крошечной комнатушки. И постепенно, как чудовище, поднимающееся из темных глубин, в голове стал вырисовываться план. Существовал только один способ избавиться от Сесиль – по крайней мере, единственный доступный ему, как художнику.

Когда Вильгельм еще учился в академии, он слышал историю о Шеппарди, одном из величайших живописцев прошлого века. У Шеппарди никогда не хватало денег на холсты, и бо́льшую часть своих полотен – теперь уже признанных, а тогда чересчур смелых и новаторских – он писал поверх старых работ. Каждая из его работ на самом деле представляла слоеный пирог: картина, слой грунтовки, затем следующая картина, и так до трех-четырех слоев. Все знали, что под «Девушкой в жемчужном ожерелье» прячется не менее великая работа «Охота на вепря», вот только добраться до нее было невозможно, даже если уничтожить верхнюю картину.

Именно так он и должен поступить с Сесиль. Загрунтовать ее мысленный образ, уничтожить его, а поверх написать новую картину… Подобное лечится подобным, так ведь говорят? И если он хочет избавиться от мыслей о женщине, значит, ему нужна другая женщина.

Вильгельм провел по лицу холодной влажной ладонью. Другая женщина? Ха! Только где же ее искать посреди ночи в этом напуганном городе? Первой мыслью было отправиться к Адель – еще свежи были воспоминания об их забавах на рабочем столе. Но меньше всего Адель подходила на роль утешительницы, несмотря на прочие свои достоинства. К тому же Вильгельм не хотел выяснять отношения с ее мужем, двухметровым мясником с кулаками размером с дыни. Тот сидел сейчас без работы и слишком нервно на все реагировал. Кроме того, это ведь Адель насоветовала ему купить торт, она спросит, как прошло предложение руки и сердца. Что он ей скажет?

Мысль цеплялась за мысль: Адель, торт… И идея вспыхнула, как спичка. Словно на горизонте зажглась Полярная звезда, указывая единственно верное направление. Ну конечно же! Есть в этом городе место, куда он может отправиться со своей болью. Место, где от старой картины не оставят и малейшего следа, покроют холст его жизни таким слоем грунтовки, что вовек не догадаешься, что на нем было написано прежде. Он уже был там сегодня, его туда звали – что же он, дурак, сразу не воспользовался предложением? Когда жизнь делает столь недвусмысленные намеки, только круглый идиот станет их игнорировать. Если бы он сразу послушал ту милую женщину, не пришлось бы пробовать на вкус ствол револьвера. Как она там говорила? Блондинки, брюнетки, катлинки, фринки, сарацинки… Да какого черта?! Он перепробует их всех. Не будет вылезать из постели, пока в голове не останется даже мысли об этой сучке Сесиль. Денег у него хватит и на неделю, и на месяц в борделе. А что? Не самый плохой способ убить прежнего себя – потратить все нажитое состояние на выпивку и шлюх. Разве не так полагается жить и умирать художнику? Напившись до беспамятства, в объятиях пары умелых девиц с крепкими сиськами. На мгновение улыбка вновь вернулась на свое законное место. Но катлинкам, фринкам и сарацинкам придется еще постараться, чтобы она утвердилась там окончательно.

Вильгельм нашел ящик для красок, в котором хранил сбережения – пачки мятых купюр, векселя, довольно крупная сумма, которую он копил на то, чтобы перебраться в другую, более просторную, квартиру или в домик в пригороде. Но сейчас эти планы на «лучшую жизнь» потеряли всякий смысл. Не пересчитывая, он распихал деньги по карманам. Имеющейся наличности с лихвой хватит на то, чтобы снять всех до единой цыпочек в «Курятнике», включая брандершу. Такие времена, что шлюхи стоят дешево.

Дождь за окном усилился, забарабанил по стеклу, но подобные мелочи уже не могли его остановить. Его странствие не закончилось, а вышло на новый круг. Он спустился на самое дно ада, теперь ему предстоит выбираться наверх.

Самое дно? Вильгельм представил себя в окружении разгоряченных, потных женских тел, среди стонов, визга и криков… Он и в самом деле этого хочет? В глубине души Вильгельм не был в этом так уж уверен, но заставил себя думать, что у него нет выбора. Катлинки, фринки и сарацинки ждут его. Как и он сам, все они были рождены для этой ночи.

Путаясь в рукавах, Вильгельм натянул пальто и выскочил из дома. Впрочем, не прошло и пары минут, как он вернулся – забрать пистолет. Это оружие тоже было создано для этой ночи, и оно не собиралось пропускать все самое интересное. Оно просто ждало своего часа.

Глава 53

Море шепчет, море стонет, море плачет. Не шелестит, не плещется волнами, разбиваясь о прибрежные скалы, а говорит человеческим голосом. Кричит тихо, почти беззвучно, умоляет, просит: «Дочка, милая, пожалуйста… Пожалуйста, милая, мне больно, пожалуйста…»

Ивонн Ванмеер знает этот голос, знает как никто другой. Голос не моря, а ее несчастной умирающей матери. Голос сожранного болезнью человека, которому уже не помогают лошадиные дозы обезболивающего, у которого не осталось ничего, кроме отупляющей боли, огромной, как раскинувшееся перед Ивонн море. Этот голос рвет сердце Ивонн в клочья. Каждое слово, произнесенное этим голосом, – терновый шип, вонзающийся в грудь, каждое из бесконечных «пожалуйста» оборачивается глубокой кровоточащей раной. Она не столько слышит эти мольбы, сколько чувствует их. Скоро от сердца совсем ничего не останется, только черная дыра в трепещущей клетке ребер.

Но самой матери здесь нет. Ивонн идет вдоль кромки прибоя, по узкой песчаной косе. Слева от нее – бесконечное море, тяжелые волны цвета бутылочного стекла накатывают на пляж и лижут ее босые ступни. Справа от Ивонн высится отвесная скала из красного камня, ровная, как кирпичная стена. Ивонн смотрит вперед, оборачивается назад, но не видит, где стена начинается и где заканчивается. Волны, которые омывают ее ноги, не холодные и не теплые. Ивонн вообще не ощущает их как воду, только чувствует ритмичные толчки. Странное море, неправильное. Оно совсем не похоже на то море, которое помнит Ивонн. На пляже здесь нет ни ракушек, ни гальки, ни гниющих водорослей… Не исключено, что и в толще вод не плавают рыбы, а по дну не ползают крабы и морские звезды. Но кто-то в этом море живет – кто-то очень-очень-очень большой, ибо кто еще может вместить в себя столько боли?

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Помоги мне, дочка, помоги мне, милая…

От этого крика-шепота у Ивонн звенит в ушах. Она останавливается, обратившись лицом к морю. В небе нет ни единой чайки, до самого горизонта – ни паруса, ни рыбацкой лодки. Да и сама линия горизонта отсутствует, не понять, где серо-зеленое море превращается в серо-зеленое облачное небо.

– Дочка, пожалуйста, мне больно…

Ивонн зажимает уши ладонями, но голос моря, голос ее матери, проникает сквозь любые преграды.

– Помоги…

– Я сделала все, что могла! – Ивонн гадко слышать свой голос, резкий, как чаячий крик. – Я сделала все что можно!

Море, или ее мать, не слышит или просто не способно воспринимать слова. Ивонн оказалась в ловушке, зажатая между бесконечной болью и каменной стеной, которую ей не преодолеть. И она идет дальше, вдоль кромки прибоя, не веря, но надеясь и молясь о том, чтобы найти выход.

Она одета в легкое платье с оборками, на голове – соломенная шляпка с голубой лентой. Ивонн знает, что это то самое платье и та самая шляпка, которые она носила в то лето, когда они с матерью и ее любовником ездили на море. Странное дело: тогда ведь ей было двенадцать, однако сейчас детская одежда ей совсем не мала. В то же время Ивонн ощущает себя отнюдь не маленькой девочкой.

– Пожалуйста, доча, мне больно…

– Чего ты от меня хочешь? – орет Ивонн. – Я не могу! Я не знаю, как тебе еще помочь!

Она продолжает идти. Ноги по щиколотку утопают в текучем песке, но за спиной не остается следов. А Ивонн все идет и идет… Она не знает, как долго это продолжается. Час, день, вечность? Ничего не меняется, ничего не происходит.

«Я умерла, – думает Ивонн. – Я умерла и попала в ад за все мои прегрешения. Я была плохой девочкой. Я не заботилась о своей матери, я слишком легко раздвигала ноги, я… Я умерла и попала в ад, и я это заслужила».

У Ивонн нет ни малейших сомнений в том, где она находится. Но как она здесь очутилась – этого она не помнит. Она старается, напрягает память, и что? Пустота, да и только. Мертвецам не полагается помнить о собственной смерти, мертвецы не знают, что они мертвы. Последнее, что помнит Ивонн, – сырая кирпичная стена и сильный запах хвойного одеколона, два образа, два воспоминания, которые не получается связать между собой.

– Я не могу больше… Пожалуйста, я хочу… Пожалуйста, мне больно…

– Я не знаю, как тебе помочь! – кричит Ивонн морю. – Прошу, не мучай меня, я не знаю…

– Неужели? – звучит гулкий голос. – Все-то ты знаешь, не ври.

Мгновение назад здесь не было никого, кроме Ивонн и моря. Но сейчас он здесь, и Ивонн не удивлена его появлению. В конце концов, это же ад, его владения.

Черт сидит на песке, поджав ноги, и смотрит на Ивонн черными круглыми глазами. Ветер, которого она не чувствует, треплет короткий плащик – черный как ночь снаружи и кроваво-красный с изнанки. Черт не похож ни на жутких бесов, терзающих грешников на церковных фресках, ни на Черного Человека с огненными глазами из модного мистического романа. Он не страшен – он смешон. Больше всего он напоминает куклу-марионетку из бродячего балагана. Вместо головы у него высокая маска из крашеного папье-маше с нарисованными на ней глазами, усами и бородкой клинышком; нос тонкий и кривой, как рыболовный крючок; физиономия цвета не крови, но томатного сока. В руке Черт держит трезубец и рисует на песке какие-то символы. Ивонн присматривается – сердечки. Черт рисует сердечки, как безнадежно влюбленный подросток. Впрочем, она не обманывает себя: если Черт и влюблен, то не она предмет его воздыханий.

Ивонн одергивает платье, поправляет шляпку и садится рядом. Черт кивает, будто так и должно быть. Голова у него огромная, и от этого простого движения он едва не падает лицом в песок. Если это случится, самостоятельно подняться он не сможет, так и останется лежать, дергая ручками и ножками.

Некоторое время они сидят рядом и глядят на зеленое море. А оно все шепчет и шепчет, просит и молит:

– Дочка, пожалуйста… Мне больно, я больше не могу…

Волны одна за другой слизывают нарисованные сердечки, но Черт упрямо продолжает их рисовать, словно на что-то намекает.

– Ты можешь ей помочь? – наконец решается заговорить Ивонн.

Черт обращает к ней красное лицо. Нарисованные черные глаза увеличиваются в два раза. Над ушами у Черта небольшие рожки, коровьи, как подозревает Ивонн. Подняв руку, обычную человеческую руку, Черт трет кончик крючковатого носа.

– Я правильно понимаю, что ты просишь о помощи? – уточняет он. Слова слетают с его губ, но сами губы при этом не шевелятся.

– Да. – Ивонн отворачивается к морю. Ей неприятно смотреть на это нарисованное лицо. На маску, фальшивую изнутри и снаружи. Море жалостливо лижет пальцы ног.

– Ты просишь меня о помощи. – Судя по голосу, Черт глубоко тронут. – Ты хоть понимаешь, что это значит? Ты собираешься заключить сделку с Чертом! Как это волнительно!

Он вскидывает трезубец и пронзает нарисованное на песке сердечко.

– Да, – говорит Ивонн, не глядя на собеседника. – Если ты можешь ей помочь, ради этого я готова даже на сделку с Чертом. Ты можешь?

– Хм… – Черт чешет себя за рогом. – Вопрос сложный… Лично я – нет, пожалуй, что нет. Это случай не из моей практики. Так уж вышло, что я занимаюсь несколько иными вещами. Вот если бы ты хотела споить трезвенника, совратить монашку, заставить любящего мужа избить жену до смерти – это ко мне. Искушения, соблазны, мелкие грешки – тут мне нет равных. Я вовсе не хвастаюсь. Вру, конечно, но не хвастаюсь.

– Жаль, – вздыхает Ивонн.

Она берет пригоршню песка и смотрит, как тот утекает сквозь пальцы.

– Погоди, – говорит Черт. – Я же не сказал, что отказываюсь. Плохой бы я был Черт, если бы бежал от сделки из-за таких пустяков. Я знаю, кто тебе может помочь. Кое-кому из моих коллег такая задачка вполне по силам.

– Неужели?

– Правда, правда! Один из них – Доктор, другой – лечит от всех болезней. Там, где не справится первый, второй с блеском завершит его дело. Уверен, они не откажут в твоей маленькой просьбе.

Ивонн вскидывает голову и видит на губах Черта торжествующую усмешку. Конечно, он дурит ее, конечно, обманывает. Он Черт, по его венам вместо крови течет ложь. Но разве у нее есть выбор? Она уже исчерпала все средства, кроме самого последнего.

– Они… Твои коллеги действительно могут мне помочь?

О том, какие коллеги могут быть у Черта, Ивонн не хочет даже думать.

– Конечно, обязательно, даже не сомневайся, – заверяет ее рогатый собеседник. – Обтяпают всё в лучшем виде.

– И какие условия?

– Не будем городить огород. – Усмешка Черта становится шире. – Предлагаю воспользоваться стандартной процедурой: ты мне, я тебе. Вернее, я тебе, а ты мне.

– Договор, подписанный кровью? – спрашивает Ивонн.

– Ну, какие формальности между друзьями? Или ты думаешь, если мы заключим договор, то я не смогу его нарушить? Это же смешно, ты же взрослая девочка. Сколько у тебя было мужчин? Четырнадцать, двое даже за один раз. У тебя не осталось неиспользованных дырок, а говоришь как маленькая. Договор, подписанный кровью… Это же не сказка, право дело.

Каждое слово Черта звучит для Ивонн так, будто он загоняет ей иголки под ногти. Четырнадцать? В самом деле? Даже если это и ложь, звучит она похоже на правду.

– Так что, – Черт взмахивает трезубцем, – доверься мне. Обтяпаем всё в лучшем виде!

– Ты меня обманешь.

Черт трясет фальшивой головой. Внутри нее что-то стучит и шуршит, как горошины в сухом стручке.

– Я? Обману? – Черт хватается за сердце. – Да как ты могла такое подумать? Все гораздо хуже: условия нашей сделки я выполню со скрупулезной точностью. А потом ты будешь рвать волосы и кричать: нет, нет, я вовсе не этого хотела!

Ивонн, поджав губы, глядит на море, а оно все шепчет и шепчет: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Разве у нее есть силы это терпеть?

– Ладно. Пусть будет так. И что ты хочешь взамен?

Нарисованные глаза Черта медленно сдвигаются к переносице.

– Хороший вопрос, – говорит он. – А что у тебя есть?

Ивонн пожимает плечами. И в самом деле – что? Он оглядывает ее с головы до пят, как корову на сельской ярмарке.

– Так-так, посмотрим… С девственностью ты рассталась без моей помощи – жаль, мы могли бы неплохо повеселиться. Ты же вроде певица? Может, мне забрать твой голос?

Нарисованные глаза сжимаются, становятся размером не больше ногтя мизинца. Черт выжидает, смотрит, как она отреагирует на его слова. Ивонн пожимает плечами.

– Как скажешь. Если тебя устроит такая цена…

– Нет! Не устроит. Нет у тебя никакого голоса, и петь ты совсем не умеешь!

Может, Черт и врет, но ему удается задеть Ивонн. Она ежится, а Черт на это ухмыляется.

– А может, мне забрать твою молодость и красоту? – предлагает он. – Хм, хм, хм…

– Думай скорее.

Море перед ней темнеет, словно что-то очень большое поднимается из глубины – не просто так, а чтобы лучше видеть и слышать, чем завершится эта сделка.

– Не торопи меня, – обижается Черт. – Может, ты этого не понимаешь, но на самом деле это вопрос жизни и смерти.

Он не уточняет, чьей именно.

– Значит, молодость и красота… Нет, не годится. Это скоропортящийся товар, ты и сама, без моей помощи, от них избавишься. И потом, зачем мне твоя красота, когда я и сам красив, как Черт?

– Хочешь сказать, мне нечего тебе предложить? – щурится Ивонн.

Черт мотает головой.

– Вовсе нет. У каждого найдется что мне предложить. Надо только докопаться до сути. Например…

Он проводит трезубцем по песку.

– Вот оно! Я возьму твое сердце.

– А! – говорит Ивонн.

Признаться, она удивлена. Она и сама не прочь избавиться от этого холодного давящего комка в груди. Если не будет сердца, то и нечему будет болеть. Черт только окажет ей услугу. Еще одну.

– Идет, – кивает она. – Забирай.

– Как же приятно иметь с тобой дело!

Он протягивает к ней руку и умелым движением раздирает платье на груди. По нарисованным губам скользит нарисованный язык, раздвоенный, как у змеи.

– Ух ты! Какие у тебя красивые сиськи!

Ивонн вздрагивает. В словах, в голосе, в интонациях Черта ей слышится что-то знакомое. Кто-то уже говорил ей эти слова – и именно таким голосом. Двумя пальцами Черт теребит темный сосок, и против воли Ивонн чувствует возбуждение.

– Давай быстрее, – говорит она, прижимая ладонь к низу живота. – Чего ты тянешь? Ты не этого хотел.

– Конечно, конечно, – ухмыляется Черт, не прекращая ласкать ее грудь. Руки у него сильные, даже грубые, пальцы шершавые… Какое знакомое чувство! Ивонн понимает, что заводится все сильнее.

– Ну же! – выкрикивает она. Дыхание становится прерывистым и частым.

И Черт входит в нее. Пальцы его погружаются в мягкую плоть груди – легко, будто для них не существует никакой преграды. Лишь один мужчина из четырнадцати входил в нее точно так же. Ощущения похожи настолько, что Ивонн кончает. Она кричит и впивается в спину Черта длинными ногтями. Сама движется ему навстречу, прижимается к нему и что-то шепчет, шепчет, заглушая голос моря.

– Да, милая, да, – отвечает Черт с придыханием. – Сейчас, еще чуть-чуть…

Его рука шарит у нее в груди. Ивонн чувствует, как двигаются его пальцы, и чувствует приближение второго оргазма. Лишь один мужчина на всем белом свете мог доставить ей такое удовольствие. И он тоже был красив, как черт.

– Вот оно! – восклицает Черт. Рука в ее груди сжимается в кулак. Черт медленно вытаскивает ее, и Ивонн обессиленно падает на песок. Что-то ритмично пульсирует внизу живота, но это не сердце – ее сердце забрал Черт. Подняв взгляд, она смотрит на него, не в силах ничего сказать.

– Уф-ф… – Черт устало приваливается к ней и гладит ее по коленке. – А ты и в самом деле хороша!

Ивонн хочется мурлыкать – самое нелепое желание здесь и сейчас. Какая-то часть ее глядит на это с отвращением. То, что произошло, – это хуже всех четырнадцати мужчин ее жизни, вместе взятых. Но какая теперь разница, раз у нее нет больше сердца? Она переводит взгляд на руку Черта – не ту, что гладит ее по ноге, а ту, что была у нее в груди. Можно предположить, что она окажется в крови по локоть, но ничего подобного. Лишь в длинных пальцах Черта что-то пульсирует, бьется, как пойманная синица, силясь вырваться наружу из цепкой хватки.

Так вот оно какое, ее сердце. Не комок окровавленной плоти, а нечто совершенно иное, что сложно описать словами. Ивонн прислушивается к своим ощущением – ну, и что она чувствует? Пустоту? Щемящую тоску? Ничего подобного. Она чувствует, что ее сердце у Черта, и он волен делать с ним все, что ему заблагорассудится. Растоптать, съесть, вышвырнуть на помойку, сжечь и развеять прах по ветру – все что угодно, и все равно ее сердце останется у него.

– Дело сделано. – Черт поднимается на ноги. – Теперь мне пора уходить.

Он одергивает плащик, оглядывается по сторонам – не будь его голова всего лишь маской, Ивонн бы сказала, что Черт выглядит испуганно.

– Ты бросишь меня здесь? – Ивонн тянется, чтобы схватить его за руку, но Черт уворачивается.

– Я не возьму тебя с собой, – отвечает он. – У меня тысяча дел. Скоро Представление, и я должен спешить. Сделка есть сделка, ты же понимаешь.

– А как же я?

– Ну… – Черт поднимает трезубец. – Она о тебе позаботится.

– Она? – хмурится Ивонн, но, честно говоря, ей плевать, есть ли у Черта другая и чье еще сердце он забрал с собой.

– О да. Она любит неприкаянные души, сирых и убогих. Сама же такая. Скоро она будет здесь. Видишь? – Он указывает трезубцем в небо. Ивонн напрягает глаза и наконец различает темную точку.

– Это самолет? – спрашивает она.

– Так или иначе, – качает головой Черт. – Мне пора. Не хочу, чтобы она видела нас вместе. Ей это не понравится.

Ивонн продолжает смотреть на приближающуюся точку, которая из темной становится красной.

– Держи, – говорит Черт, протягивая ей что-то. – Понюхай это.

Ивонн берет стопку с темной жидкостью и подносит ее к носу. Запах резкий и сильный.

– Что это?

– Сливовый бренди, – отвечает Черт изменившимся голосом. – Лучшее средство, чтобы привести в чувство…

– Что?

– Я говорю: сливовый бренди, – сказал Раймон Бальбоа. – Вот, понюхай…

Всей своей нескладной фигурой он навис над Ивонн и пихал стопку ей под нос. В ноздри ударил запах алкоголя, сильный и резкий, разом смывая остатки сна. Прошелся по ним как наждачной бумагой, и не осталось ничего, вообще ничего, если не считать тянущего чувства внизу живота, как после секса, и странной пустоты в груди. Сон? Она спала?

Ивонн вскинула руку, отодвигая Раймона. Тот не ожидал этого, и бренди выплеснулся ей на лицо и на грудь. Губы будто обожгло щелоком, и Ивонн скривилась от гадкого вкуса, в котором было слишком много от бренди и почти ничего от сливы.

– Черт! – выругался Раймон, но взял себя в руки. – Уф! Слава богу, очнулась! Э… Ты как? Жива? В порядке?

– Я? – Ивонн провела ладонью по лицу, стирая с губ остатки выпивки. – Где я? Что случилось?

Она попыталась приподняться на локтях, оглядеться, но стоило это сделать, как голова закружилась. Она видела только лошадиную физиономию Раймона, да и та расплывалась. Обессилев в одно мгновение, Ивонн упала на подушку и уставилась на потолок.

– Тише, тише. – Раймон положил ей руку на плечо. – Тебе… э… не стоит делать резких движений.

– Что случилось? – настойчиво повторила Ивонн. – Где я?

Она нахмурилась в тщетной попытке восстановить цепочку событий. Что случилось до того, как она уснула или же потеряла сознание? Однако вспомнила почему-то велосипедиста, который, увидев в окне ее обнаженную грудь, рухнул со своего железного коня на мостовую. А ведь было же что-то еще, то, что ее память так старательно от нее прятала… Думать было больно. От этого ее еще сильнее замутило. И эта тянущая боль внизу живота… Это… Страх комком рванулся к горлу, и Ивонн едва не стошнило. Ее изнасиловали?

– Как «где»? – сказал Раймон. – Ты в «Лошадке», в этой, в гримерке.

Не слушая его, Ивонн опустила руки, проверяя одежду. Платье, панталоны – вроде все было целым. От облегчения она едва не расплакалась. Но все же: что с ней случилось?

– Как я здесь оказалась? – Ивонн повернулась к Раймону. Под ее взглядом тот глотнул из бутылки и даже не поморщился.

– Ну, тебя… кхм… принесли сюда.

– Кто?!

– Пара парней. Бре… Из «Партии Объединения». Отличные ребята, кстати. Выпили со мной по рюмашке. За счет заведения…

Ивонн смотрела на него и не понимала, о чем он говорит. Очевидно же, что слова Раймона имели какой-то смысл, но он ускользал от нее. Парни из «Партии Объединения», брешисты… Она ведь должна держаться от них как можно дальше. А почему?

– Сударыня, с вами все в порядке? – услышала она голос из-за спины Раймона. Хрипловатый мальчишеский басок. – Мы очень из-за вас переживали.

Только тогда Ивонн сообразила, что кроме нее и Раймона в гримерке есть кто-то еще. Она постаралась сфокусировать взгляд и смогла разглядеть молоденького парнишку в зеленой рубашке, застегнутой на все пуговицы. Лицом парень удивительно походил на рыбину, вытащенную из воды: такие же глаза навыкате и открытый рот. Физиономия показалась знакомой, она точно где-то его встречала. Ивонн предприняла еще одну отчаянную попытку напрячь память, нутром чувствуя, что делать этого нельзя ни в коем случае. И мысленная плотина, оберегавшая ее от кошмара наяву, рухнула. Она вспомнила всё и сразу: что случилось в грязной подворотне у мусорных баков и что этому предшествовало.

Должно быть, мысли отразились у нее на лице, потому что Раймон отпрянул от кушетки. Туда, где стоял парень с рыбьей физиономией, а с ним еще один зеленорубашечник. Двое жестоких, безжалостных убийц, готовых убивать и своих, и чужих. И теперь они здесь, в ее гримерке, делают вид, что пришли ей помочь. Хотя на самом деле они пришли за ней и за Хавьером. Они ищут его, чтобы сделать с ним что-то ужасное, они знают про их отношения, они…

Ивонн понимала, насколько глупы ее страхи. Но страх сильнее разума.

– Сударыня, – в голосе рыбьей физиономии прозвучало беспокойство, – вам плохо? Что-то вы сильно побледнели и…

Ивонн подняла руки, защищаясь от него, отгораживаясь, хотя парень этого и не понял.

– Нет, нет, со мной все хорошо, – залепетала она. Только бы он не подошел ближе. – Я в порядке.

И тут ее стошнило, прямо на грудь и на живот. Перед глазами снова все поплыло, и, если бы не Раймон, подхвативший ее в последний момент, она бы свалилась с кушетки.

– Тише, тише… – запричитал Раймон. – Не стоит это… В общем, лежи спокойно, не вставай.

Ивонн вцепилась в его руку. Раймон поморщился от боли.

– Э… Думаю, не нужно тебе сегодня выходить на сцену, да? Лучше отлежись… Тебе что-нибудь принести? Воды? Или поесть чего… Сигарету?

– Раймон…

– Что?

Ивонн глубоко вдохнула и сказала то, о чем знала уже пару недель, но только сейчас смогла оформить в слова:

– Я беременна.

Глава 54

Клара не успела даже вскочить на ноги. Шестеро брешистов окружили их, точно стая диких псов, отрезая пути к отступлению. Шестеро крепких накачанных парней – в темноте глаза их блестели. Четверо были вооружены дубинками. Вот теперь все кончено… Осталось лишь попытаться продать свою жизнь подороже – конечно, если успеет дотянуться до лежащей в луже навахи.

– Что случилось? – громко спросил один из брешистов. Они все тяжело дышали, только что языки набок не свесили.

– Это вы кричали? – сказал другой. – Вы звали на помощь?

Клара захлопала глазами. Она была уверена, что зеленорубашечники разделаются с ними без лишних слов. И уж тем более не могла предположить, что они пришли сюда по той же причине, что и она сама: на крики о помощи. Это не вписывалось в тот образ брешистов, который успел сложиться у нее в голове.

– Этот хлыщ напал на вас? – Один из парней указал дубинкой на Флипа. – Ты попал, приятель. Решил поразвлечься, значит?

– Что?! Нет, погодите, стойте…

Клара подняла руки ладонями вверх.

– Стойте! Он со мной. Это мой…

Она не стала уточнять, кто именно, поскольку сама не знала ответа на этот вопрос. Да и какая разница после всего, что здесь случилось?

– Твой?! Тогда какого черта? Мы услышали крики, бежали сюда со всех ног… Это ты кричала?

Парень с короткими светлыми волосами оглядел Клару и нахмурился.

– Не я.

Клара прижала ко лбу мокрую ладонь. Ее трясло, но не от холода. События последних минут обернулись ворохом бессмысленных образов – Клара с трудом осознавала, что произошло на этой грязной улице и что сейчас происходит. Горящие фары молочного фургона, колеса в считаных сантиметрах от ее ноги, ухмыляющиеся рожи молочников, голос за железной дверью и выбегающие из подворотни брешисты – все смешалось и перепуталось.

– Здесь кричал ребенок, – подал голос Флип. – Мы тоже услышали крик и прибежали сюда.

Брешист огляделся по сторонам.

– Ребенок? И где же он?

– Здесь был… – Клара поморщилась. – Здесь был грузовик, молочный фургон. Какие-то люди… Они заперли ребенка в кузове и куда-то увезли! Они его увезли, а я… Я ничего не смогла сделать! Они его… ее увезли, понимаете?!

Она так посмотрела на брешиста, что тот отпрянул. Ничего он не понимал.

– Барышня, вы бы не сидели на земле-то, – сказал он. – А то застудите себе чего-нибудь. Давайте помогу подняться…

Он протянул Кларе руку. Чуть замешкавшись, она взяла его за запястье, и брешист сильным рывком поставил ее на ноги. Конечно, он был прав: не стоило сидеть на земле, холод мостовой чувствовался и через пальто, и через юбку. Но как же глупо об этом беспокоиться! И не просто глупо, а стыдно. Слезы наворачивались на глаза, стоило подумать о девочке в фургоне, о девочке, которой она не смогла помочь… А вместе со слезами пришла и злость.

– Где вы были? – выкрикнула Клара. – Почему так долго?

– Спокойно, барышня, тише, – попытался урезонить ее брешист. Клара в сердцах отбросила его руку.

– Если бы вы… – Она прикусила язык, прекрасно понимая, что ищет виноватых там, где их нет. Эти парни прибежали так быстро, как могли. Чьи-то руки легли ей на плечи: Флип. Клара отвернулась и уткнулась лицом ему в грудь, всхлипывая и дрожа от рыданий. Флип смущенно обнял ее за плечи.

– Слышь, приятель, – обратился к нему брешист. – С твоей девкой все в порядке или она того? Не в себе? Что-то я ни черта не понял, о чем она лопочет? Какой еще фургон?

– Молочный фургон, – объяснил Флип. – Тут были какие-то бандиты, и они похитили ребенка. Затолкали его в грузовик и увезли. Мы не смогли их остановить.

Клара прижалась к нему сильнее. Она чувствовала себя такой слабой и беспомощной, словно у нее вырвали некий внутренний стержень, который только и помогал ей держаться. Однако на Флипа произошедшее подействовало совсем иначе. Его задумчивая растерянность ушла, уступив место холодной ярости, и, быть может, впервые после смерти отца Клара почувствовала, что рядом есть кто-то, на кого она может опереться.

– Я че-то не понял, – сказал брешист. – Тут че, какие-то хмыри украли ребенка, что ли?

– Именно. И укатили на молочном фургоне. Туда…

Флип кивком указал направление. Все брешисты, не сговариваясь, обернулись. Но фургона давно и след простыл, и не осталось никакой надежды найти его в ночи и в тумане.

– Бред, – замотал головой брешист, который помог Кларе подняться. – Откуда ночью на улице ребенок?

– А я знаю? – огрызнулся Флип. – Это же Мон-Флер, здесь всякое бывает.

– Гребаная клоака, – согласился с ним брешист. Его приятели переглядывались и громким шепотом обсуждали услышанное:

– Ребенок…

– Похитители…

– На кой черт им ребенок?

– А ты сам подумай.

– О черт!

– Туда поехали?

Из подворотни послышался топот, и на улицу, размахивая кулаками и палками, выбежали еще четверо брешистов, громко восклицая:

– Где? Где драка?

– Да стойте вы, – прикрикнул на них светловолосый. – Тут вообще засада. Какие-то уроды ребенка украли.

– Ты чего мелешь, Франц? Какого ребенка?

Клара напряглась, голос показался ей знакомым. Она обернулась, и – надо же! – растолкав плечами приятелей, к ним вышел не кто иной, как кочегар отеля «Луна» собственной персоной.

– Гюнтер… – тихо сказал Флип. – Какая неожиданная встреча.

Лысый громила подошел ближе, щурясь в поздних сумерках.

– О-па! – сказал он, узнав Флипа. – Стихоплет! Вот уж кого не ожидал…

Он снова прищурился – на Клару.

– И девчонка тут! Чего только не бывает! А твоя мать знает, где ты шляешься по ночам?

– Мать? – Клара не сразу сообразила, что Гюнтер говорит о мадам Буше. Видимо, кочегар не стал вдаваться в тонкости их родственных отношений.

Удивительное дело: если в столовой отеля при появлении Гюнтера Клара напряглась, то сейчас она почувствовала облегчение. И дело не в том, что они были знакомы – до сих пор они не обменялись и парой слов. Просто Гюнтер выглядел как человек, который знает, что делает, и способен разобраться в любой ситуации. Каким-то образом она догадалась, что прочие брешисты относятся к кочегару с большим уважением и даже побаиваются.

– Спокойно, парни, – сказал Гюнтер, подняв руку. – Это свои, я их знаю.

– Знаешь? – спросил кто-то из брешистов из-за его спины. – И анархисточку тоже?

– И анархисточку тоже, – кивнул Гюнтер. – Ну, что тут у вас случилось?

– Не ожидал тебя здесь встретить, – сказал Флип. По лицу было заметно, что он не понимает, радоваться ему или нет.

Гюнтер хмыкнул.

– Я тоже не ждал тебя увидеть, приятель. – Это слово он произнес с усмешкой. – Далековато вы забрались от дома, не считаешь? Что шибздику вроде тебя понадобилось в Мон-Флер?

– У меня тут живут родственники, – не моргнув глазом соврал Флип. – А ты что здесь делаешь?

– Ну… – Гюнтер поскреб щетинистую щеку. – У меня тоже родственники.

Один из брешистов громко заржал, хотя Клара так и не поняла, в чем шутка.

– Так что тут у вас произошло? – снова спросил Гюнтер.

– Парочка уродов… – И Флип вкратце рассказал о случившемся. Гюнтер слушал его не перебивая, но с каждым словом становился мрачнее и мрачнее.

– Ясно, – сказал он, когда Флип закончил. – Дерьмо. Слышали, парни, как оно бывает, когда в стране нет Порядка?

Прочие брешисты загудели, точно шмели: «Да, именно, вот оно, так и есть…» Клара сжала кулаки.

– Да при чем здесь ваш Порядок?! – не выдержала она. – Какие-то ублюдки похитили ребенка, а вы… Их надо найти, пока…

Гюнтер смерил ее взглядом.

– Не кипятись, – сказал он. – Мы их найдем. Придет срок, мы всю эту мразь переловим.

– Тогда чего же вы стоите и ничего не делаете? – не унималась Клара.

Гюнтер погладил блестящую от дождя лысину.

– Ну а что ты предлагаешь? Бегать за ними по всему городу? У них машина, они уже укатили – ищи-свищи. Ты знаешь, сколько в этом городе молочных фургонов?

Клара не знала, но догадывалась, что больше одного. Ей было больно и обидно, но Гюнтер прав. Сейчас, ночью, у них нет ни единого шанса найти похитителей. К тому же, после того как они их вспугнули, бандиты наверняка затаились.

– Надо… – она прикусила краешек губы, – надо вызвать жандармов. Это же их работа.

Брешисты переглянулись.

– Ты серьезно? – Гюнтер закатил глаза. – Не шутишь? Да жандармы в жизни не сунутся в Мон-Флер. А если бы сунулись, то толку от них как с козла молока. Не, подруга, ты совсем того, коли рассчитываешь на жандармов. У них же все куплено – кто платит, того и защищают. Вот примут наконец закон «О гражданской ответственности», тогда мы быстро со всей швалью разберемся, а пока…

Клару так и подмывало сказать: мол, видела она тот Порядок – с разбитыми витринами и толпами озверевших молодчиков, громящих все подряд. Но она прикусила язык. Не время, не место, и компания не самая подходящая. Пусть она и числилась бойцом НСФ, но все же была далека от политики и ввязываться в политические споры не собиралась.

– Так что, ребятки, шли бы вы лучше домой. – Гюнтер обвел взглядом улицу. – Твоя мать, поди, вся извелась. Может, она с головой не дружит, но баба-то хорошая, не стоит ее огорчать. Вот наступит эра Порядка, тогда и гуляйте себе под луной, а пока сидите лучше по домам. Ну а фургоном вашим мои ребята займутся – пара дней, и мы найдем этих гадов. Они еще пожалеют, что на свет родились. Верно говорю, парни?

Брешисты ответили одобрительными возгласами. Клара хотела сказать, что пара дней – это слишком много, за это время похитители могут сделать с ребенком что угодно. Что-то настолько чудовищное, что она боялась даже думать об этом. Но Гюнтер прав: здесь и сейчас они ничего не могут поделать. Прав он и в том, что мадам Буше наверняка волнуется. Прав, что сейчас лучше пойти домой и хорошенько выспаться, ведь завтра предстоит тяжелый день и важная встреча…

Гюнтер переступил с ноги на ногу, и что-то звякнуло по мостовой. Нагнувшись, кочегар поднял наваху.

– Это еще что такое? Молочники обронили?

– Нет. – Клара откинула со лба челку. – Это мое. Отдай.

– Твое? В самом деле?

Гунтер разглядывал нож со всех сторон, любуясь изгибом клинка и узором на рукояти. В его лапище наваха казалась меньше, чем была на самом деле, совсем как перочинный ножичек, но от этого она не становилась менее опасной. Гюнтер дотронулся указательным пальцем до острия и тут же отдернул руку.

– Отдай, – повторила Клара.

Ей было неприятно видеть нож в чужих руках.

– Острая, – хмыкнул Гюнтер, глядя на подушечку пальца. И пусть в темноте этого было не видно, Клара знала, что на ней выступила капелька крови. – Опасная игрушка для девчонки.

– Смотря какая девчонка, – парировала Клара.

Она протянула руку. Гюнтер снова хмыкнул и положил наваху на протянутую ладонь.

– Осторожнее с ней. Не порежься.

Клару до того взбесила снисходительность в его голосе, что она не удержалась от маленькой демонстрации – позволила ножу змейкой скользнуть между пальцами и только потом сложила его и убрала в карман. Пусть знает, с кем имеет дело. Однако Гюнтер лишь слегка приподнял бровь и больше ничем своего удивления не выказал.

– Слышь, Гюнт, – один из брешистов подошел ближе, – а девчонка настоящая анархистка или как?

– А тебе какое дело? – насторожился Гюнтер.

– Ну… – Брешист стушевался. – Не знал, что ты якшаешься с анархистами. Мы же с ними вроде как враги?

– Дурень. – Гюнтер положил руку парню на плечо, и у того подогнулись колени. – Наши враги – это те, кто мешает Порядку и Процветанию. А с детьми и бабами мы не воюем, сколько можно говорить одно и то же?

– Ну да… – смущенно отозвался брешист.

Клара так и не поняла, к какой именно категории, по классификации Гюнтера, относятся они с Флипом, но выяснять подробности не было ни малейшего желания. К тому же вопрос парня навел Гюнтера на размышления.

– Вот что, ребятки, – сказал он, повернувшись к Кларе. – Лучше мы проводим вас до дома. А то ночка такая – всякое может случиться.

Клара с Флипом переглянулись.

– Но…

– Да ладно вам, – усмехнулся Гюнтер. – Я ж все понимаю про эту вашу любовь. Можете спокойно целоваться и держаться за ручки – я не против. Но в городе сейчас небезопасно. Как бы ваша прогулка не обернулась изнасилованием да отбитыми почками. Сейчас все на взводе. И наши и… – он смерил Клару взглядом, – и наши и ваши.

Флип протянул ей руку. Не говоря ни слова, Клара сжала его ладонь, правда, сопроводив это взглядом: мол, на поцелуи можешь не рассчитывать. Но оба прекрасно понимали, что здесь и сейчас лучше строить из себя влюбленную парочку. Это отводит взгляды от других вещей. Например, от красного берета.

– Черт, Гюнтер, – подал голос один из брешистов. – Мы же шли в «Свиную голову»! Я не подписывался разводить по домам влюбленных детишек.

Парень, сказавший это, на вид был не старше Клары. Лицо его покрывали прыщи, а подбородок украшала коротенькая бородка.

– Не завидуй, – снисходительно сказал Гюнтер. – Хочешь – иди в «Свиную голову», я никого не держу. Но моя забота – следить за тем, чтобы в городе был Порядок.

Парень надулся, но ничего не сказал. Компания брешистов разделилась. Сопровождать Клару и Флипа вместе с Гюнтером вызвались еще трое, включая парня с бородкой, остальные же направились в таверну, решив между собой, что большего эскорта не требуется. Клара все гадала, какой прием ждет брешистов в «Свиной голове» и знают ли они про подвал, но вполне допускала, что таверну они выбрали именно потому, что там легко можно нарваться на драку.

– Слушай, – спросил Флип у Гюнтера, когда они уже шагали по узким и грязным улочкам Мон-Флер по направлению к мосту, – может, хоть ты объяснишь мне…

– Че?

– Ну. – Флип поджал губы. – Что вообще происходит в городе? А то всякое говорят.

– И что говорят? – прищурился Гюнтер. Флип прочистил горло.

– Как бы сказать… – Гюнтер хмыкнул. – Говорят, что брешисты совсем взбесились – прости, но это не мои слова, – громят всё подряд, бьют витрины магазинов и прочее в том же духе.

Гюнтер почесал затылок.

– Может, кто из парней и перестарался немного, но чтобы взбесились – это уже перебор. Ты бы, друг, последил за языком. Я знаю, ты стихоплет и у тебя язык как мельница, сам не знаешь, чего говоришь. Но кое-кому из парней такое может не понравиться.

Клара сжала ладонь Флипа. «Не понравиться»… Честно говоря, чувствовала она себя странно: идет за ручку с парнем, с которым познакомилась несколько часов назад, да еще и в компании людей, которые должны считаться ее врагами. В этом городе события происходили слишком быстро – она с трудом за ними поспевала. В горах время текло куда как спокойнее.

– Вот что я тебе скажу, – проговорил Гюнтер, ковыряясь мизинцем в зубах. – Не знаю, что ты и твоя анархисточка думаете про меня и моих парней. Что нам бы только водку глушить да кулаками махать – или еще что-нибудь такое? Так вот, дружище, это не так. На самом деле у нас болит, понимаешь, вот здесь болит.

Он постучал себя кулаком по груди.

– Думаешь, нам шибко нравится тот бардак, который развели в стране? Цены растут, работы никакой, в магазинах ни хрена нет – скоро хлеба нельзя будет купить, и это в Столице!

– А если бить витрины, то в магазинах появится хлеб? – спросил Флип.

Гюнтер снова ударил себя кулаком по груди, на сей раз сильнее.

– Да что ты прицепился к этим витринам? Ну, перестарались парни, с кем не бывает? Не в витринах же дело! Страна должна встать с колен, понимаешь? В стране должен быть Порядок – только тогда она сможет подняться. Ты же сам видишь, что творится! Бандиты воруют детей прямо на улице и никого не боятся… Тут девчонку зарезали только за то, что она влюбилась в кого-то из наших. Думаешь, колбасы в магазинах просто так нету? Коровы не уродились? Нет! Есть эти, враждебные силы, или как там… В общем, всякие гады, которым не по нутру, что страна пытается встать с колен. Вот они и вставляют палки в колеса. И если мы все сообща не ответим, не покажем, у кого тут правда, так они передавят нас, как клопов. Им чего нужно? Только брюхо свое набить да нахапать побольше. А на то, что будет со страной, им насрать. И не говори мне, что это все политика – нет тут никакой политики. Есть моя страна, а есть паразиты, которые сосут из нее кровь. Ну а с паразитами один разговор. Это грязная работа, но кто-то должен ее делать. Если этим гадам не дать по зубам, они так и утопят нашу страну в дерьме.

Гюнтер так распалился, что принялся размахивать руками, и Кларе пришлось оттащить Флипа в сторону. А то ведь ненароком можно было и в самом деле получить по зубам.

– Но при чем здесь витрины и погромы? – не унимался Флип.

– Лес рубят – щепки летят, – хмыкнул Гюнтер. – Деремся как умеем. Мой папаша, гореть ему в аду, всегда говорил: если хочешь победить в драке, то бей первым. Толковый был старикан, даром что за старого короля готов был глотку перегрызть. Пристрелили его, когда Революция случилась.

Лицо Гюнтера помрачнело, и на секунду Кларе показалось, что глаза кочегара увлажнились. Но нет, это были лишь капли дождя на веках. Флип хотел что-то сказать, однако Клара дернула его за руку.

– Не заводись. Не время.

Они молча миновали мост, каждый погруженный в свои мысли. На другом берегу Клара почувствовала себя спокойнее. Вместе с вонью Мон-Флер ушло и ощущение нависшей угрозы. Она даже выпрямилась, будто на плечи перестал давить невидимый груз.

У них ушло не меньше часа на то, чтобы добраться до отеля – по пустым улицам и переулкам, мимо стоящих машин и трамваев. Город был тих и спокоен, нигде не слышались голоса, на мостовых и набережных ни одного прохожего. Лишь один раз им встретилась прогуливающаяся компания брешистов. Гюнтер поприветствовал их коротким выкриком: «Порядок и Процветание!» Брешисты ответили тем же, прежде чем раствориться в темных подворотнях, должно быть, в поисках врагов Республики. Что бы там Клара ни думала о взглядах Гюнтера, без кочегара и его приятелей возвращение домой могло закончиться и не так удачно. Наверное, эти парни были не такими плохими ребятами, подумала Клара, и руководствовались они самыми лучшими побуждениями. Они действительно верили в то, что поступают правильно… Но потом она вспомнила окровавленное лицо мясника, которого они с Флипом встретили по дороге в Мон-Флер. Правильно или нет, но существует предел, до которого цель оправдывает средства, а брешисты этого предела не видели или не хотели видеть. Им нравилось то, что они делали, – вот что самое гадкое. И пусть сейчас они шли вместе, Клара прекрасно понимала, что они никоим образом не на одной стороне. Поэтому она крепко сжимала ладонь Флипа, намеренно и напоказ дистанцируясь от сопровождающей их компании… А еще потому, что ей не хотелось его отпускать, но об этом она запретила себе думать.

Перед отелем они остановились. Гюнтер обменялся рукопожатиями со своими приятелями, и те растворились в ночи. Клара понятия не имела, как с ними прощаться, и потому лишь кивнула им вслед, впрочем, никто из брешистов не обратил на нее внимания. Затем она повернула ручку и открыла дверь.

На пороге стояла мадам Буше с лицом мертвенно-бледным как рыбье брюхо.

– Ты?! Ты?! – проревела она жутким голосом. – Где Дафна?!

Глава 55

Поспевать за Хавьером оказалось непросто, особенно теперь, когда тот загорелся идеей во что бы то ни стало добраться до кабаре «Лошадка». Капитан Варгас гордился тем, что он, несмотря на возраст, держит свое тело в отличной форме. Но сейчас он порядком запыхался. Ноги у Хавьера были длинные, как у цапли, и на один его шаг капитану приходилось делать полтора, а то и два своих. Неудивительно, что после происшествия на вокзале этого горе-художника так и не смогли догнать.

– Вот здесь мы и срежем, дружище. – Хавьер указал на решетку ограды, тянущуюся по краю парка.

Варгас принюхался. Ветер донес ароматы давно не чищенных конюшен.

– Значит, вы твердо решили пойти через зверинец?

– А что такого? Да не дрейфь, дружище! Львы и тигры по клеткам сидят, не укусят.

Варгас потер скулу.

– Пожалуй, тигры и львы беспокоят меня в последнюю очередь. Но мне бы не хотелось встретиться с ночным сторожем.

Хавьер хлопнул капитана по плечу.

– С этим порядок, – сказал он. – Тут ночным сторожем одноногий дедок, тугой на ухо. Ночью он из своей будки носа не кажет, проверено. У него слона уведут, он и то не заметит.

Капитан задумался.

– А зачем кому-то воровать слона?

– Да мало ли? – развел руками Хавьер. – Полстраны мяса недоедает, а этот слон – это же хренова гора мяса, понимаешь. Хватит на весь Мон-Флер и еще останется.

Он прошел вдоль ограды, постукивая пальцами по прутьям решетки. По ту сторону продолжался парк с раскидистыми кленами, вязами и ивами. Влажные листья блестели, будто покрытые леденцовой глазурью. Где-то в глубине парка протяжно крикнула птица – с учетом того, где они находились, капитан не рискнул бы предположить, какая именно.

– Пойдем, дружище, – снова позвал Хавьер. – Я уже тысячу раз ходил этой дорогой.

Он взялся за прутья ограды и подпрыгнул, пытаясь дотянуться до верхней перекладины. С первого раза не получилось, и он прыгал так еще пару минут, прежде чем смог ухватиться. Варгас с интересом разглядывал острые, как наконечники копий, навершия ограды. В городе рассказывали, что на этих прутьях солдаты одного из драгунских полков во время Революции казнили офицеров, отказавшихся перейти на сторону Республики. Правда это или нет, капитан не знал, однако ему не хотелось бы повторить подвиг тех несчастных, до конца оставшихся верными присяге.

– Слышь, дружище Антуан, подсоби, – пропыхтел Хавьер, извиваясь на перекладине, как червяк на рыболовном крючке. Сил подтянуться самому ему не хватало. Капитан мысленно выругался, но подошел к своему «приятелю» и, поддерживая под ноги, помог вскарабкаться наверх. Хавьер перевалился через решетку, точно в его теле совсем не было костей. Только это и объясняло, как ему удалось не пораниться и не переломать себе руки и ноги – он рухнул на другой стороне ограды, точно куль с мукой, и тут же вскочил. Не зря говорят, что пьяному море по колено.

– Давай, – сказал Хавьер, протягивая Варгасу руки. – Твоя очередь, я ловлю.

Лишь на секунду у капитана мелькнула мысль: «Какого черта? Во что я вообще ввязался?», но он задавил ее в зародыше. В первую очередь он должен думать о деле. Он подпрыгнул, с первого раза достал до перекладины, подтянулся и перебрался в зоосад. Хавьер смотрел на эту акробатику с нескрываемым восхищением. Когда Варгас выпрямился рядом с ним и одернул задравшийся пиджак, художник от души хлопнул его по спине.

– Ну ты даешь, мужик. Силен! Но надо спешить, пока моя баба не сбежала с каким-нибудь хлыщом. Она девка хорошая, да только ветер у нее – и в голове, и между ног. Падка на мужиков, особенно на тех, у кого деньги водятся.

Капитан промолчал. Из короткого знакомства с Ивонн Ванмеер у него сложилось иное впечатление: это мужики, с деньгами и без, липли к ней как мухи. Он и сам на нее запал, что скрывать. Не больше, чем мог себе позволить, но и не меньше. Варгас и не помнил, когда в последний раз испытывал к женщине не только физиологический интерес, и плохо представлял, что ему теперь с этим делать. Как не понимал и того, как себя вести, когда они доберутся до цели. «Действовать по обстоятельствам» – худшая из стратегий, совершенно недопустимая для человека его положения. Тем не менее Варгас сейчас поступал именно так. Подобно маленькой щепке в бурном потоке, он не мог сопротивляться силам, которые влекли его за собой.

Справа громко зашуршали кусты, треснула сломанная ветка. Варгас обернулся, хватаясь за пистолет. В тот же момент из зарослей показалась вытянутая мохнатая морда с огромными влажными глазами. Зверь удивленно уставился на непрошеных гостей, прядая длинными ушами. Капитан опустил руку.

– Это еще что за тварь? – Хавьер схватил Варгаса за рукав. Капитан искренне удивился невежеству своего спутника.

– Олень, – сказал он. – Олениха.

– Вот черт! А я думал, олени огромные, как коровы. С вот такими рогами…

Хавьер приставил к голове растопыренные пятерни. Олениха смотрела на него с ужасом в глазах. Ее никак нельзя было назвать огромной: не выше пони, только стройнее и тоньше. Вдоль выпирающего хребта белели пятна размером с монету в четверть марки.

– Гы… – проговорил Хавьер. – Она похожа на одну знакомую. Любовницу приятеля. Может, ее покормить надо? Смотри, какая тощая. Что едят олени? Сено?

В том, как Хавьер разглядывал олениху, было что-то настолько детское, что Варгас ужаснулся. Да он же всего-навсего глупый мальчишка! Пусть Хавьер и пил как лошадь, и дымил как паровоз, пусть он ругался как сапожник и вел самый разгульный образ жизни – он все равно оставался мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло. Даже его выходка на вокзале – обыкновенное ребячество, и не более. Не было в ней никакого смысла. Варгас искал террориста, а нашел мелкого хулигана… Капитан взмахнул рукой. Олениха тут же скрылась в зарослях, и Хавьер громко застонал.

– Ты вспугнул ее! Я же ее покормить… Вот… – Он вырвал из земли пучок травы и в сердцах швырнул себе под ноги.

– Если не ошибаюсь, – заметил Варгас, – мы пришли сюда не для того, чтобы кормить животных.

– Ну да, точно, – проворчал Хавьер, с тоской глядя на качающиеся ветви, и вдруг захихикал. – По ходу дела, нам повезло, дружище.

– Неужели?

– А то! – Хавьер пригладил растрепавшиеся волосы. – Мы угодили в олений загон, а могли бы и к волкам. Но рано мне становиться мучеником.

– Хм… – только и смог сказать Варгас, у которого на этот счет было иное мнение. – Хм…

Хавьер встрепенулся, повел плечами, отряхиваясь от дождевых капель.

– Слушай, друг, а ты когда-нибудь видел слона?

Этим вопросом он поставил Варгаса в тупик. Невероятно, с какой скоростью скакали у художника мысли с одной темы на другую, без малейшей связи.

– Нет, слона я не видел, – признался он, что было чистой правдой. За годы жизни в Столице Варгас ни разу не сподобился посетить зоологический сад. Среди медведей и тигров не так много врагов Республики, и офицеру Тайной Жандармерии здесь делать нечего.

– Так что же ты до сих пор молчал?! – Хавьер замахал руками. – Ты обязан на него посмотреть! Ты же у нас этот, как его…

Он наморщил лоб, пытаясь отыскать среди бардака в голове правильные слова.

– Ну, этот… Гость Столицы! – Хавьер широко улыбнулся, демонстрируя крупные зубы. – Тебе полагается смотреть на всякие достопримечательности. А этот слон – наша главная достопримечательность. Такая зверюга, что закачаешься. Ножищи у него – во!

Он широко развел руки.

– Наступит он на тебя такой ножищей – и всё, в лепешку.

– Главная достопримечательность? – удивился капитан. – А разве это не Дворец Совета и не обелиск Павшим Героям?

Хавьер заржал.

– Дворец Совета? Скажешь тоже… Дворец Совета – это просто дом, в котором собрались толстожопы. Знаешь, как я его называю? Клоповник – вот как. Потому что сидят там одни клопы-кровососы. Вот если бы у меня была мощная бомба…

К чести капитана, он даже бровью не повел, а Хавьер продолжил как ни в чем не бывало:

– Ну а обелиск? Разве это достопримечательность? Дебильная каменюка посреди города, а все должны на нее любоваться. Чем там любоваться-то? Ты знаешь, как его в народе называют?

Варгас покачал головой.

– Хрен мавра, – сказал Хавьер шепотом, будто открывал капитану страшную тайну. – Понимаешь, да? Потому что он черный и торчит. Ну и скажи мне, дружище, разве может быть достопримечательностью хрен мавра?

На это Варгас не нашел, что ответить. Впрочем, он и сам был невысокого мнения о художественной ценности обелиска.

– Вот! – протянул Хавьер. – Выходит, единственная достопримечательность в этом городе – чертов слон. Кстати, хрен у него вполне выдающийся, так что ничего не теряешь.

Он хлопнул капитана по плечу и двинулся в сторону, где теоретически находился выход из загона. Капитан поспешил за Хавьером, безуспешно пытаясь понять, откуда взялось это странное чувство, будто он катится по наклонной в пропасть?

Изнутри олений загон огораживал невысокий, в половину человеческого роста, забор. Даже Хавьер смог через него перебраться. Не учел он лишь того, что по ту сторону окажется глубокая канава, заполненная черной жижей. Вляпавшись в нее по колено, Хавьер разразился такой бранью, что, похоже, перебудил весь зоосад. В ответ на его ругань завыли волки, закаркала ворона, заревел осел, пронзительно закричали неведомые птицы. А Хавьер стоял по колено в черной жиже, оглушенный внезапным концертом, и только хлопал глазами.

Варгас перепрыгнул через канаву и протянул своему спутнику руку.

– Думаю, нам стоит поспешить, – сказал он, вытягивая Хавьера из чавкающей грязи. – Как бы весь этот тарарам не сыграл с нами злую шутку.

Вопреки заверениям Хавьера, он не верил, что зоосад по ночам охраняет всего один человек. Художник, однако, не торопился. Он попрыгал на месте, постучал ботинком о ботинок и заявил:

– Сначала – слон! Дружище Антуан, я себе не прощу, если из-за какой-то ерунды ты не увидишь слона. Знаешь, какой у него хобот? Как пожарный шланг! Пойдем.

Он махнул рукой, указывая направление. Ничего не оставалось, кроме как пойти следом. Варгас уже понял, что, если Хавьеру что-то втемяшилось в голову, его не остановит даже кирпичная стена в метр толщиной – лоб расшибет, но будет идти напролом.

– А ты знаешь, что слоны боятся мышей? – спросил Хавьер.

– В самом деле?

– Зуб даю. – Художник стукнул себя кулаком по груди. – Это, чтоб его, научный факт. Никто не знает почему, но стоит слону увидеть мышь, у него случается нервический припадок. Он может впасть в бешенство и начать крушить все подряд. Или же у него может разорваться сердце.

– Я слышал, – сухо заметил капитан, – будто у слонов настолько плохое зрение, что разглядеть мышь у себя под ногами они не в состоянии.

– Ну, черт его знает, – пожал плечами Хавьер. – Может, они этих мышей чуют. С таким носом нюх у них должен быть – о-го-го!

По петляющей тропинке, мимо темных клеток с невидимыми обитателями, они вышли на небольшую площадку. Посреди нее стояла старая карусель с полосатой крышей и с разноцветными лошадками.

Капитан невольно поежился: в темноте карусель выглядела жутковато, а у лошадок был крайне злобный вид. И чем только детей привлекают подобные развлечения? Какая радость кататься по кругу, раз за разом возвращаясь в точку, из которой ты отправился в путь? Впрочем, не исключено, что таким образом дети готовятся к взрослой жизни: тот же бег по кругу под дурацкую назойливую музыку…

Они пошли по песчаной дорожке в обход застывшей карусели, мимо запертого лотка, в котором днем продавали карамельные яблоки – он до сих пор хранил приторный кисло-сладкий запах, – и мимо одиноко стоящей клетки, из которой таращила круглые глаза огромная сова. Похоже, Хавьер часто сюда наведывался и дорогу до слоновьего вольера помнил отлично. Пяти минут не прошло, как они стояли перед каменной оградой высотой по пояс, за которой… никого не было.

– Вот он, – гордо сказал Хавьер, постучав ладонью по ограде. – Дом, где живет Соломон. Так нашего слона зовут.

За оградой находилась круглая площадка утрамбованной земли, посреди нее лежало жестяное корыто, полное яблочных огрызков и овощных отбросов, валялась пара смятых ведер и вырванный с корнем куст, а в дальнем конце возвышался крытый шифером навес – единственное укрытие, где бедолага слон мог бы спрятаться от дождя. Но это и всё. Капитан Варгас смотрел долго, но, в конце концов, слон не тот зверь, которого можно не заметить.

– Мне кажется, здесь никого нет.

Капитан терпеть не мог проговаривать очевидные факты, но сейчас посчитал необходимым обратить на них внимание своего спутника.

– Ну как же так! – возмутился Хавьер. – Он же…

Художник замотал головой. Подойдя к ограде, он подтянулся, опираясь на руки.

– Спрятался он, что ли? Эй! Соломон! – заорал он во всю глотку. – Соломон! Выходи!

Варгас нервно огляделся, почти уверенный в том, что к ним уже бежит сторож, размахивая ружьем. Но если тот и услышал вопли Хавьера, то оставил их без внимания. И правильно поступил: в этом городе слушать ночные крики себе дороже.

– Какого лешего? – не унимался Хавьер. – Куда они дели слона?!

– Может, решили, что такой холодной ночью не стоит оставлять его на улице? Насколько мне известно, слоны – теплолюбивые животные.

– Ерунда! Его держат в этом вольере до самой осени. Зимний вольер, его отапливать нужно, иначе там холодно, как в склепе. А кто, прости, даст на это денег летом?

Осведомленность Хавьера в вопросах содержания слонов поражала.

– А может, он сбежал? – рискнул предположить Варгас. – Через такую ограду кто угодно может перепрыгнуть.

– Кто угодно, но только не Соломон, – отрезал Хавьер. – Слоны не умеют прыгать.

– В самом деле? – Этого капитан не знал.

– Честное слово! Эй! Соломон! Выходи!

– Оставьте, друг мой. – Варгас положил ладонь на плечо Хавьера. – Нет здесь никакого слона. Думаю, его куда-то увели. В любом случае, нам пора идти.

– Идти? Увели? – Хавьер уставился на него пьяными глазами. – Нет! Никуда я не пойду, пока не выясню, куда делся Соломон! Может, его похитили… Может, он сейчас в опасности! Может, его…

– Я думаю, – с нажимом произнес Варгас, – этот вопрос мы можем обсудить утром. А сейчас… Ты же хотел проведать свою женщину?

– Да плевать на баб! – затрясся Хавьер. – Баб много, а слон один!

– Ясно, – вздохнул капитан. – Но что мы сможем сделать?

– Пойдем. – Хавьер махнул рукой, указывая вглубь парка. – Нужно разбудить сторожа. Вот ведь урод! У него слона увели, а он дрыхнет без задних ног!

– В самом деле? – Капитан приобнял Хавьера за плечи, достаточно крепко, чтобы тот не смог вырваться. Художник дернулся, но, почувствовав сопротивление, тут же сник. – А вы подумали о последствиях, друг мой? Сторож вызовет жандармов, ну а те… Кажется, вы забыли, что вас ищут?

Во взгляде художника промелькнула паника. По лицу было видно, как он отчаянно, ценой мучительных усилий пытается сложить два и два, но ничего у него не получается.

– Сейчас каждый жандарм в городе знает ваше описание, – продолжал капитан. – Попадись вы им в руки, и они передерутся за право принести вашу голову Господину Президенту на блюде. Вы этого хотите?

– Но Соломон… – проблеял Хавьер. – Он же, как же, он ведь…

Варгас улыбнулся.

– Всему свое время, друг мой, всему свое время.

Глава 56

– Оно… – Киршоу сглотнул слюну. – Оно живое?

Развалившийся под деревом гигант перевернулся на бок и попытался подняться, опираясь на руку. Но сил удержать огромное тело ему не хватило, и он рухнул обратно с отвратительным хрустом. Киршоу нутром чуял, что лучшее, что он может сейчас сделать, – это бежать. Прочь, прочь отсюда! Но ноги будто приросли к земле. В той же неподвижности застыли Президент и Пьер Бреши, а Карло… Карло он не видел.

Из груди Бальяско снова вырвался мучительный стон. Великан обвел присутствующих взглядом; его глаза походили на черные дыры, подернутые маслянистой пленкой, пустые и бессмысленные, как у слепца. И все же Киршоу не мог отделаться от ощущения, что великан не просто смотрит на него, но и видит его насквозь: все кости, мышцы, внутренние органы, мысли, самые сокровенные тайны и желания. И не только видит. Длинные пальцы гиганта не двигались, но политику казалось, будто Бальяско ковыряется ими внутри его плоти, что-то передвигает, что-то меняет местами, лепит из него, как из куска глины, нечто совершенно иное. Нечто, что не имеет права называться человеком.

По штанам Киршоу расползлось теплое пятно. Но ему было глубоко плевать на то, что он обмочился в присутствии Господина Президента и Пьера Бреши. Значение имел только безгубый рот Бальяско, растянувшийся в самодовольной ухмылке:

– Хо! Какое чудное получится стадо!

У Киршоу подгибались колени, ему нестерпимо хотелось опуститься на четвереньки и… Оно еще и разговаривает?!

В тот же миг раздался дикий крик, не крик даже – звериный вопль. Человеческая глотка не способна издавать подобные звуки. Черная тень метнулась из-за спины политика навстречу великану. Бальяско поднял худую руку в попытке защититься, но Карло это не остановило. Мавр налетел на гиганта и придавил к земле. Тот попытался его оттолкнуть, но слабо и безвольно, особо не сопротивляясь. Карло попросту смял его, как тряпичную куклу. Прижимая Бальяско коленями, мавр обхватил его голову и крутанул вправо на полный оборот. Если бы на месте гиганта был человек, то захрустели бы сломанные кости, наверняка бы хлынула кровь. Но вместо этого послышался скрип, а следом – громкий треск, с каким рвется полотно. Мавр – страшный, с выпученными глазами, с оскаленными зубами – продолжал крутить голову Бальяско. Оборот, еще один… Великан пытался сопротивляться, колотил Карло по спине, но в его ударах не было даже намека на силу. Затем раздался хлопок, и Карло вскочил на ноги, двумя руками удерживая оторванную голову. Ни капли крови не пролилось на землю, только сухая солома посыпалась из шеи. Высоко подняв свой трофей, Карло издал победный рык и швырнул голову вглубь оранжереи, после чего обернулся к еще дергающемуся телу и харкнул на останки.

Киршоу схватился за узел галстука и так сильно вдавил его в гортань, что в глазах потемнело. Если бы не это, его бы точно вывернуло наизнанку. Блевал бы собственными внутренностями, пока не осталось бы ничего, кроме пустого мешка из человеческой кожи, вроде того, что лежал сейчас под деревом. Киршоу не мог даже вообразить ничего столь же кошмарного, столь же мерзкого и отвратительного, как разыгравшаяся перед ним сцена. Он отказывался верить в то, что все это произошло на самом деле. Это же был какой-то спектакль, правда?

Карло выпрямился, оправил задравшийся фрак, и жуткое лицо вновь обратилось в бесстрастную маску вышколенного слуги.

– Однако, – сказал Бреши. – Хм… Занятно… Это ведь солома?

Киршоу, бледный как смерть, если не считать пунцово-красных пятен, обернулся к лидеру «Партии Объединения». Он не знал, что именно должен увидеть в его глазах – ужас, быть может, или отвращение, – но увидел лишь любопытство. Как у человека, разглядывающего необычного жука. В груди Киршоу похолодело. Во что, черт возьми, он ввязался? Во что его втянули?

Стоящий рядом Президент Республики выглядел куда человечнее: он трясся, как желе. Толстые губы двигались, хотя с них не срывалось ни звука. Киршоу не сразу сообразил, что Президент молится. Что ж, это можно понять. Тело серокожего гиганта наконец застыло, но политику казалось, будто он до сих пор чувствует длинные пальцы, мнущие, комкающие, меняющие его плоть и душу, и единственное слово, которое приходило на ум, было «изнасилование».

– Что это было, Пьер? – заговорил Президент, и в его голосе прозвучали истеричные нотки. – Ты можешь мне хоть что-то сказать?!

Бреши сухо кашлянул.

– Боюсь, не могу, Господин Президент. Я и сам озадачен.

– Озадачен?! – взвизгнул Президент. – Ты озадачен?!

Лицо его перекосило. Киршоу испугался, что сейчас Президент набросится на своего лучшего друга с кулаками. Однако, наткнувшись на ледяной взгляд Бреши, Президент растекся как квашня.

– Они пришли за мной, Пьер, – забормотал он, ладонями сжимая виски. – Они меня ненавидят. Они сделают всё, чтобы…

Президент всхлипнул.

– За что, Пьер? Что я им сделал? Я же всего себя, всю свою… Да я же…

Киршоу вдруг понял, что сейчас Президент разревется, и это зрелище будет пострашнее великана Бальяско. Рыдающий Президент – это конец всего того, во что верил политик и на что он опирался. Вдруг оказалось, что дом, который он возводил долгие годы, стоит на фундаменте из зыбучего песка.

Бреши решительно шагнул вперед и взял Президента за плечи.

– Шарль… – Впервые в жизни Киршоу услышал, чтобы кто-то обратился к Президенту Республики по имени. Тот дернулся, пытаясь освободиться, но Бреши только крепче сжал его плечи. – Шарль, – повторил он. – Успокойся. Возьми себя в руки.

– В руки?! Да я только и делаю, что держу себя в руках! Они же… Они не понимают!

– Шарль!

В голосе Бреши прозвучала сталь. Те самые ноты, которые вводили в неистовство его последователей, те самые ноты, после которых они готовы были пойти за ним хоть на плаху. И Президент, услышав их, замолчал – все равно как если бы Бреши влепил ему пощечину.

Бреши выдержал небольшую паузу.

– Друг мой, – заговорил он куда мягче. – Все хорошо. Вы не один. С вами преданные друзья и соратники, вам есть на кого опереться. И мы не оставим вас, что бы ни случилось.

– Но, Пьер, ты не понимаешь. Они…

– Даю вам слово, Господин Президент: я лично со всем разберусь. Обещаю. А вам нужно отдохнуть. Вы сильно устали, вы слишком много работали. Один человек не в силах нести столь неподъемную ношу.

– Но…

– Просто отдохнуть, – с нажимом повторил Бреши, а затем, все еще держа Президента за плечи, обратился к камердинеру: – Карло, пожалуйста, позаботься о нем. Сделай то, что ему сейчас нужно: ванны, соли – ты знаешь.

– Да, господин Бреши.

– И… Моя глубочайшая благодарность. Твой поступок, несомненно, достоин восхищения. Я рад, что Господин Президент в столь надежных руках.

Карло склонил голову.

– Спасибо, господин Бреши.

Они обменялись быстрыми взглядами, но что стояло за этим – Киршоу не понял.

– Вот и хорошо, – сказал Бреши, отпуская Президента. Только что по щеке не потрепал. Киршоу поежился. Какого черта он с ним нянчится? Как с малым ребенком… Но в этот момент Бреши посмотрел на него, и Киршоу понял, что никогда в жизни не задаст этот вопрос.

– Вы обязаны отдохнуть. Слушайте Карло, он обо всем позаботится.

Господин Президент вяло махнул рукой и поплелся по дорожке к выходу из оранжереи. Карло черной тенью заскользил за ним следом. Впрочем, как только мавр поравнялся с Бреши, тот удержал его за рукав.

– Вот еще, Карло, у меня к тебе будет небольшая просьба…

– Да, господин Бреши?

Бреши быстро глянул на удаляющегося Президента и заговорил тише, чтобы тот его не услышал:

– Найди ему женщину.

Если Карло и удивился, то на лице это никак не отразилось.

– Да, господин Бреши.

– Но… Никаких красавиц, актрис, профессионалок высшего класса и тому подобного сброда. Найди ему тихую и уютную женщину. Что-то маленькое и хрупкое, но не совсем ребенка, конечно же… Что-то домашнее.

– Понял, господин Бреши.

– В Старом Городе есть заведение под названием «Курятник», обратись туда, и тебе помогут. Лучше всего – провинциалка, только приехавшая в город, или кто-то в этом роде.

– Хорошо, господин Бреши.

Карло коротко кивнул и поспешил за Президентом. Бреши дождался, пока оба скроются из виду, и обернулся к Киршоу.

– Дрянь, – сказал он спокойным, ровным голосом, но было в этом спокойствии что-то такое, отчего Киршоу захотелось куда-нибудь спрятаться или, на худой конец, забраться на дерево.

– Э-э… – Если у него и оставались какие слова, все они застряли глубоко в глотке.

– Дрянь, – повторил Бреши. – Ситуация выходит из-под контроля. Пойдем.

Он махнул рукой, чтобы Киршоу следовал за ним, и, чеканя шаг, двинулся по дорожке. Киршоу семенил следом – точь-в-точь маленькая собачонка.

– Пьер, вы… Пьер, что…

– Лайонель, помолчите. Вы мешаете мне думать.

– Прошу прощения, я просто хотел…

Бреши смерил его взглядом, и под прицелом серых глаз Киршоу вдруг вытянулся по струнке, к немалому своему удивлению. Он не привык подчиняться приказам: он был политиком, а не солдатом. В его природе было лавировать и извиваться, слушать тех и этих, но всегда поступать по-своему, руководствуясь исключительно собственной выгодой. Но сейчас чутье настойчиво советовало ему беспрекословно выполнять все то, что говорит этот сухопарый человек в военном френче без нашивок.

Автомобиль ждал у парадного входа. Шофер, поджарый парень со взглядом убийцы, молча открыл дверь и молча ждал, пока Киршоу и Бреши устроятся на кожаных сиденьях.

– К-куда мы едем? – в третий раз рискнул заговорить Киршоу, когда дверца захлопнулась.

Бреши ответил не сразу. Пару минут он разглядывал пятно на брюках политика, и под этим взглядом тот задергался, как дохлая лягушка от ударов током. Бреши откинулся на спинку сиденья.

– Для начала проведаем нашего дорогого профессора, – сказал он, и его голос прозвучал на удивление устало. – Надеюсь, ему найдется что нам сказать.

Глава 57

Окно открылось только с шестьдесят шестой попытки.

Шестьдесят шесть раз Этьен Арти толкал и дергал старую, рассохшуюся раму, запечатанную тысячей слоев масляной краски окаменевшего уплотнителя и черт знает чего еще. Толкал и дергал, колотил по ней кулаками и наваливался плечом. Когда стало окончательно ясно, что грубой силой он ничего не добьется, Этьен набросился на окно, вооружившись сначала вилкой, а когда та сломалась – бронзовым ножом для бумаг. Полчаса он ковырялся в щели между рамами, радуясь победе над каждой чешуйкой краски и ужасаясь тому, как быстро утекает время. Почему, когда на счету каждая секунда, эти секунды начинают бежать особенно быстро? Не проще ли выбить стекло?

Удержало его только то, что в выбитых стеклах не было смысла. Слишком частый оконный переплет, ему не протиснуться. Если он действительно хочет выбраться наружу, путь один: открыть раму. После того как родная мать заперла его комнату на ключ, у него не было иного способа обрести свободу.

Этьен задрожал, вспоминая жуткую сцену. Когда Сесиль, его чудесная, замечательная, волшебная Сесиль, убежала, спасаясь от красноглазого чудовища, в которое обратилась его мать, та тут же переключилась на сына. Она набросилась на Этьена с криками и кулаками, она вцепилась ему в волосы, она била по лицу и осыпала такой грязной бранью, какой он в жизни от нее не слышал. А Этьен лишь прикрывал голову руками. Жалкий, ничтожный, трусливый червяк, не способный защитить ни себя, ни свою женщину. Мать за волосы втащила его в комнату, швырнула на пол – и откуда только силы взялись? Как будто в нее вселились все демоны ада. Затем она заперла дверь, провизжав напоследок, что до конца своих дней он не выйдет за порог. И Этьен еще долго лежал, скрючившись на холодном полу, поджав колени к груди и вздрагивая от беззвучных рыданий. Он не мог поверить в случившееся. Это было настолько же бессмысленно, насколько и ужасно. Как? Как она могла с ним так поступить?

Оставалось лишь признать очевидное: его мать окончательно свихнулась. Та хрупкая нить, которая связывала ее с реальностью, лопнула, как паутинка. И именно Этьен был в этом виноват. Сходил за артишоками! Ушел на час, пропал на целый день, и это тогда, когда весь город сошел с ума, брешисты громят лавки и вообще творится черт знает что. Бог знает, что мать успела себе навоображать, наверное, уже надгробие ему заказала… Но затем пришли мысли о Сесиль, и Этьена прошиб холодный пот. Пока он здесь распускает сопли и упивается собственной беспомощностью, его малышка бродит одна по мокрым улицам свихнувшегося города! С ней же может что-то случиться, она может попасть в беду, она…

Этьен вскочил на ноги. Кровь вскипела в жилах, как кислота, в которую добавили воду. Он должен найти ее. Он обещал, что никогда ее не оставит.

Впрочем, сказать всегда легче, чем сделать. Прежде чем спасать свою женщину, нужно хотя бы выбраться из дома. Не такая уж и тривиальная задача, как оказалось. Путь через дверь закрыт, так что оставалось только окно. Как поэт, Этьен не мог не отметить скрытый и явный символизм этого выхода, но разозлился на себя за такие мысли. Разве можно думать об идиотских символах, когда Сесиль… Где она? Что с ней? И, скуля от ярости, обиды и страха, Этьен набросился на оконную раму.

Шестьдесят шесть отчаянных попыток, полчаса кропотливого труда, прежде чем окно с грохотом распахнулось и в разгоряченное лицо Этьена ударил холодный ветер. Ветер ворвался в комнату, смел со стола незаконченные наброски никому не нужной поэмы «Цирк», сбросил на пол карандаши, закачал лампу в стеклянном плафоне – причудливые тени заплясали на стенах. Несколько мгновений Этьен так и стоял, вдыхая воздух свободы и воображая себя узником, вырвавшимся на волю из сырых казематов тюрьмы Сан-Мартан. Свобода пахла бензином, речной тиной и гнилыми овощами, но для него не было аромата слаще.

Впрочем, долго наслаждаться победой он не мог. Времени в обрез, и даже меньше. Высунувшись из окна по пояс, Этьен посмотрел вниз и выругался. Всего второй этаж, но прыгать высоко, да еще и на булыжную мостовую. Насмерть он, может, не разобьется, но кости переломает. И как он тогда будет спасать Сесиль?

К счастью, ответ пришел почти мгновенно. Связанные простыни! Отважная Клара постоянно так делала – сбегала через окна по связанным простыням, как будто дверей для нее не существовало. Хоть какой-то толк от этих дурацких радиопостановок. В свое время Филипп уговорил его послушать несколько выпусков, но Этьен не впечатлился, а оказывается, и в навозной куче можно отыскать жемчужины.

Этьен метнулся к кровати. Простыня у него была одна, но не беда. Можно разорвать на полосы, главное – завязать достаточно крепкие узлы, которые выдержат его вес. Впрочем, и за этим дело не станет. Давно, когда Этьен был совсем мальчишкой, он, начитавшись приключенческих романов о дальних морях и чудесных островах, мечтал сбежать из дома и стать моряком. Начать юнгой и дослужиться до капитана прекрасного фрегата с белоснежными парусами… Мечты, разумеется, так и остались мечтами, но, готовя побег, Этьен наловчился вязать морские узлы. Для его цели как раз подойдет узел с дурацким названием «обезьянья голова».

Схватив валявшийся на полу нож для бумаг, Этьен набросился на простыню с яростью, удивившей его самого. Не прошло и пары минут, как в руках у него оказались рваные полосы льняного полотна, и он связывал их в некое подобие веревки. Закрепить ее можно за батарею парового отопления, ну а потом…

В этот момент из коридора послышались шаркающие шаги. Этьен замер. Проклятье! Только этого не хватало: мать решила его проведать! И именно тогда, когда он так близок к тому, чтобы выбраться из этого проклятого дома. Шум, который Этьен поднял, пытаясь открыть окно, мать проигнорировала, но сквозняк привлек ее внимание. Шаги в коридоре замерли, затем зазвучали снова. Мать не спешила ворваться в комнату, к двери она приближалась осторожно, как укротитель к клетке со львом. Но сейчас ключ в замке повернется, и тогда…

Отбросив недоделанную веревку, Этьен подбежал к окну. Значит, прыгать? Этьен вскарабкался на подоконник. Ну что ж. Если нет иного выхода… Он глубоко вздохнул, перед тем как сделать решительный шаг в пустоту.

И, разумеется, в тот же момент Этьен увидел другой выход. Справа от окна, на расстоянии полутора метров спускалась старая водосточная труба. Нужно только до нее дотянуться. Это даже лучше, чем веревка из простыней, и так очевидно, что Этьен даже удивился, как это он сразу о ней не подумал. Вместо того чтобы тратить время на возню с постельным бельем, сейчас был бы уже внизу.

По дребезжащему карнизу Этьен перебрался к краю проема. Ну и как дотянуться до трубы? Прыгнуть и попытаться ухватиться за нее на лету, как обезьяна за ветку? Отчаянная и дурацкая идея – Этьен трезво оценивал свои физические возможности. Какому-нибудь цирковому акробату провернуть подобный трюк ничего не стоило, но для него все окончится булыжной мостовой.

Он ощупал мокрую кирпичную кладку наружной стены в поисках выбоины, за которую можно ухватиться. Без толку. Старый раствор осыпался, острые крошки впивались под ногти, но пальцы соскальзывали. Спасительная труба была столь же близка, сколь и недостижима.

Дверь задергалась: похоже, мать забыла, что сама же его заперла. Затем послышался испуганный голос: «Этьен? Что ты там делаешь? Этьен?» Он не стал отвечать, продолжая ощупывать стену. Проклятье! Почему он не догадался забаррикадировать дверь кроватью или еще какой мебелью? Это бы могло ее задержать. Но все хорошие мысли приходят так поздно! В замочной скважине загремел ключ.

В тот же миг Этьен прыгнул, презрев все страхи и сомнения. Мгновение полета – и сильный удар о холодную жесть. Каким-то образом Этьен умудрился обхватить трубу руками и ногами и прижался к ней так крепко, как несколько часов назад прижимался к горячему телу Сесиль.

Падения не случилось: Этьен немного съехал вниз и остановился, опираясь ногой о металлический штырь опоры. Сердце в груди трижды перевернулось, желудок сжался, а рот наполнился горечью желчи, но не более того. По крайней мере, он не лежал на мостовой, с головой, расколотой, как орех. Труба, словно приветствуя его, громко заскрипела.

Этьену потребовалось четыре вдоха, чтобы вновь осознать себя в этом мире. Столько же времени потребовалось и его матери, чтобы добраться до окна.