Начало сна Кидалова

Бог сна по приказанию Перунову сошел тогда на землю с той горы, которая именуется престолом богов и на которой обитает всегдашняя тишина и спокойствие; преселившись на тот остров, приближился к Кидалу, покрыл его мечтаниями и, положив на голову его руку, представил ему сие видение, по повелению отца богов и всесильной судьбины.

Подле морского берега лежала высокая и крутая гора, о которую разбивались морские волны; а еще с трех сторон окружала ее высокая и дремучая роща. При захождении солнечном сидел Кидал на вершине оной и смотрел в пространное море, как пресветлый оживотворятель дышущих и цветущих душ и око всех планет с предивной высоты опускался в объятия морской богини. Море и небеса тогда краснели, когда сложил он с себя блестящий венец и облобызал прекрасную богиню, лежавшую покойно на волнах. Тритоны, нереиды и сирены, лишившиеся великого зною, погружали себя в волнах и пели дела сего великого светила.

В самое это время увидел Кидал подлетающую к себе большую птицу, которая прямо стремилась на ту гору. Клаигов сын, усмотрев ее силу и великость, спустился несколько ниже той горы, чтоб не быть повреждену от сего чудовища. Страшная сия птица именовалася Роком. Прилетев, села на вершину горы и почти всю ее покрыла собою; потом говорила человеческим голосом Кидалу:

— Многих смертных счастливее человек! Судьба велела мне отдать тебе залог несчастного города Хотыня, который по всевидящему ее смотрению наказыван был до сего времени; взойди ко мне на спину и, утвердившися на оной, возведи глаза на небо и нимало не страшись твоей участи: ибо вы, смертные, ни для себя, ни для другого нималого счастия и несчастия предвидеть не можете. Всего более опасайся усумниться во власти того, который имеет больше твоих силы и которому открыты некоторые таинства природы, совсем тебе несведомые, ниже всему смертному племени. Это я говорю тебе о себе, и если ты не знаешь, как меня именуют, то я скажу тебе, что называюся Роком и имею такую ж власть над людьми, какую имеют боги; не изъясняясь еще далее, ступай! — примолвил он.

Кидал, услышав его слова, хотел беспрепятственно повиноваться; восшед к нему на спину, утвердился между крыл и по повелению его возвел глаза на небо. И так поднялся сей страшный бегемот на воздух и, разделяя оный, поднимался в небеса.

В скором времени почувствовал Кидал, что охладел воздух и сделался столь тонок, что едва мог он питаться; наконец, унялось его дыхание, и что было удивительно, то он и без оного мог препроводить свою жизнь. Потом обратил глаза свои на Землю, которая начинала уже казаться светлою, но только темнее, нежели Луна; высокие и крутые горы казалися ему такою малою вещию, которую и вблизи едва рассмотреть можно; а наконец и вся великая твердь показалася ему шаром, не больше тех, которые мы видим на тверди небесной.

Рок возвышался весьма поспешно, и чувствовал Кидал, что он весьма сильно боролся с вихрями; потом переменился опять воздух и сделался столь же густ, как и в земной атмосфере. Изумленный Клаигов сын, обратив глаза свои к новоявленной тверди, чувствовал, что оживляется он нечем новым и совсем ему непонятным. Кровь его пришла в особливое движение, и сердце трепетало от радости. Он видел пред собою весьма обширную твердь, подобно как земную; горы и леса, пустыни, пропасти и воды одевали лицо ее и служили наместо ризы, и чем ближе подвигался Рок к оной, тем большее благоухание поражало Кидалово обоняние. Наконец сел он на некоторую весьма возвышенную гору и приказал сойти с себя Кидалу; потом сказал ему, что при первом солнечном восхождении увидится с ним, и полетел от тверди сей неизвестно куда.

Кидал, оставшися тут, трепетал от радости и не знал, на какой предмет устремить свои очи. Все казалось для него прелестно; и что он ни видел, все было удивительно, все ново и все еще им никогда не видимо. Все играло в его глазах, и все старалося приводить его пред другим в большее удивление. Одним словом, весь сей новый свет казался ему далеко превосходящим и самые блаженные поля Елисейские.

Во-первых, обратил он глаза свои в некоторую долину, которая простиралась от подола сей горы весьма далеко. Увеселяли взор его различные цветы, рассеянные по долине, разного цвета и разной величины птицы, биющие беспрестанно ключи и протекающие излучинами чистые источники от оных. Удивляли его разум стоящие по всей долине каменные столы, на которых видны были большие хрустальные банки и также различные книги.

На другой стороне протекала река, окруженная лесом; листья же на древах совсем были отмениты от наших и казались различного цвета; как деревья, так и воды покрыты были все птицами, которые, осязаяся крыльями, играя между собою и ныряя в водах, изображали тем, что оная твердь во всем изобиловала.

В третьей стороне увидел Кидал чистое поле и весьма обширное, покрытое все различного рода скотом; и что его всего больше удивило, так то: свирепые звери, ядовитые гадины, хищные птицы соединены все были вместе и друг друга нимало не вредили; валяясь по холмам, утучнялися влажною травою и оживотворялися солнечными лучами.

Когда Кидал возвел взор свой в особливую сторону, увидел тамо город; но в оном не видно было ни крепости, ни окружающих его стен; также не видно было ни одного здания, которое бы составляло два или три покоя, но везде виделся один; но только чистота, изрядный оных вид и весьма простое украшение превосходили всякое великолепное здание.

Прельстившися сим зрением, сошел с горы Кидал и следовал к городу. Пришедши в оный, не видал он нигде и никакой стражи, ниже чем-нибудь укрепленного. Увидев народ, весьма много испужался: ибо между оного и во всяком месте ходили и лежали ехидны, аспиды, василиски, крокодилы, тигры, львы и леопарды, также скот и дикие птицы, и никто друг другу не вредил. Великое удивление поразило его разум, и он не знал, как о том подумать.

Наконец когда увидел его народ, то со всех сторон бежали к нему со удивлением; лица их изображали, что они не могут вместить во внутренности своей сей невиданный ими от века диковинки. Иной боялся к нему подступить, некоторый щупал его платье, саблю и все; другой смотрел ему в очи; однако всякий опасался и думал, что не свиреп ли сей животный. Образ он имел такой же, как и те люди, но платье и вооружение представляли им его таким чудом, который упал к ним с другой сферы, что была и действительная правда; но они оного не понимали и думали, что родился он на их же тверди, но в каких-нибудь диких и непроходимых горах, и для того дивилися они ему чрезвычайно. Не меньше их удивляющийся Кидал, увидев, что они приходят от того в робость, принял на себя униженный и ласковый вид и старался уверить их о своей добродетели.

Увидев сие, незнаемый ему народ весьма много обрадовался и старался услужить ему всеми силами; всякий просил его к себе в дом и обещался угостить его самым лучшим образом. Кидалу сие было весьма приятно, и он пошел в тот дом, который ближе всех подле него находился. Язык их был совсем несходен с нашим, но Кидал понимал его совершенно: ибо сие было во сне.

Пришедший во оный, нашел он хозяина весьма учтивого и ласкового, который, стоя пред ним, дрожал и ожидал повеления от пришедшего, чтоб только ему ни понадобилось. Потом вошла его супруга: она была весьма прекрасна, так что во многом превосходила самую первую на земле красавицу. Платье на ней было белое и столь чисто, что уподоблялося снегу; вошед, поклонилася она Кидалу и, не сказав ему ни слова, спросила у своего мужа, что он прикажет ей делать.

— Мы должны, — говорил он ей, — употребить все силы, чтобы угостить этого человека; он чужестранец, и как видно, то человек добродетельный и милостивый; все его полюбили и стараются угодить во всем; должны мы предложить ему все наше имение, и сколько ему угодно будет, пускай возьмет.

Красавица на сие была согласна, и не только что все свое имение, но и сама отдавалась в волю незнакомого чужестранца. Кидал удивлялся сему чрезвычайно и думал, что принесен он в такое место, где обитают золотые веки, в чем и не обманулся. Он просил чистосердечного и добродетельного сего гражданина, чтобы он уведомил его, на какой он находится тверди; сколько расстояния от Земли до сего мира; вся ли оная твердь обитаема; какие у них нравы; есть ли царства и владения. Выслушав сие, господин дома отвечал ему:

— В этом я тебя не могу удовольствовать, ибо в такие дела мы не входим, которых не понимаем; я человек ремесленный и стараюся вникать в мое художество, а высокое знание совсем ко мне не принадлежит; суть у нас люди ученые, оные могут уведомить о том подробно и представят все, о чем ты знать захочешь.

Кидал просил его, чтобы он отвел его к тем ученым людям; и как только выпустил он о том первое слово, то хозяин и прекрасная хозяйка взяли его под руки и повели к тому месту, где обитали их ученые люди.

Кидал, идучи к оным, воображал себе, что они таковы же, как и земные философы, но, увидев оных, переменил совсем свои мысли. В жилищах их нашел он необыкновенную чистоту и опрятность, и сколь высоко их понятие, столь и жили они богоугодно; приняли его весьма учтиво и старалися угодить всем лучшим.

Гнамол, так назывался первый из них мудрец, сколь превосходил других знанием, столь старался быть снисходителен и чтился завсегда оказывать больше всех смирения и никогда не желал возвышаться своими науками. Сия похвальная в нем добродетель привлекла к себе народ и производила в оном великое почтение к тому премудрому мужу, который с великим смирением и постоянностию взялся уведомить обо всем Кидала.

Таким образом вышед на улицу, и взошли на некоторое возвышенное место, и сели все на оном; но Кидала почтили первым местом. Сие учинил Гнамол для того, чтобы и народ сделать участником их рассуждения: ибо было там такое обыкновение, что никто не скрывал талана своего от другого и за открытие оного не требовал никакого воздаяния для того, что почитали они все общим между собою.

— Добродетельный иноплеменник, — говорил земному жителю Гнамол, — о чем ты прежде всего желаешь быть известен?

— Прошу тебя, почтенный муж, уведомить меня, в каком я нахожусь свете?

— Твердь сия, — отвечал Гнамол, — называется Луною, сколько же она имеет расстояния от Земли, о том мы не известны: ибо воздушного пути невозможно измерить чтоб в чем-нибудь не ошибиться; догадкою кладем мы что сия планета ближе всех к Земле и служит ей спутником. Впрочем, наука сия не многим здесь известна и весьма мало стараются вникать в оную; мы стараемся больше познавать того, кто создал всю вселенную, какую приносить ему за то благодарность, как прославлять его и просить отпущение нашим согрешениям; наконец стараемся изведать, что воспоследует с нами по окончании нашей жизни; а как сего узнать невозможно, то молим мы Творца, чтоб даровал он нам то, что для нас лучше, а не то, что нам угодно. В прочем никакой другой науки на сей тверди ты не сыщешь, как только сверх того вся кий человек старается познавать самого себя, учиться быть добродетельным и покорять пристрастия свои собственному своему разуму. Народом управляет у нас высшее существо; закона мы никакого не знаем и не слыхали о правах.

Не стараемся мы овладеть чужим и ничего лишнего при себе иметь; всякий довольствуется от своих трудов и никому не уделяет: ибо кому он даст, тот будет иметь лишнее, чего у нас никогда не бывает. Престарелый муж в своем поколении владетель и повелитель: все повинуются его приказам и исполняют оные с великим благоговением; по смерти оного наследует сие достоинство его сын и повелевает так же: и так равенство между нами не искореняется, от чего избегнули мы зависти и злости. Преступники и нарушители спокойствия судимы бывают всем обществом, и какое определят им наказание, такое они и претерпеть должны. Выдумывальщики чего-нибудь нового ненавидимы у нас так, как и преступники, и для того никогда оных и не бывает. Нужные для нас вещи, которых мы сами сделать не можем, берем у других, отдавая за то свои, которые им потребны. Питаемся всем тем, что производит наша твердь неодушевленного.

Кидал, выслушав сии слова, желал возблагодарить Гнамола за уведомление подробно, чему весьма много удивился. И в то время, как он ему рассказывал, услышал необыкновенное согласие музыки, которое началося вдруг по всему городу. Сие нечаянное приключение вселило в сердце Кидалово великую радость. Он спросил у Гнамола о причине оного, на что отвечал ему философ следующими словами:

— Сей день назначен у нас выбором невест, и таких бывает в году двенадцать. При захождении солнечном все молодые люди отходят от обитания в некоторую нарочно определенную к тому рощу и там веселятся различными забавами, и кто к чему больше способен, тот там показывает свое искусство; на такое позорище выходят все жители, для того что бывает оно иногда весьма удивительно, и нельзя, чтобы и ты не был оного свидетелем. Пойдем, — примолвил он, — может быть, увидим мы там что-нибудь достойное примечания, что у нас случается весьма часто.

Как скоро вышли они из обитания в поле, то увидели, что множество народа окружали молодых людей, которые находились посередине и шли в назначенную рощу. Один некакий человек был им предводителем: имел он в руках масличную ветвь, а на голове лавровый венок и шел, задумавшись, пред ними; казался один и изо всего общества печален. Подошед к назначенной роще, обернулся он к своим товарищам, отдал из рук им ветвь и с головы венок; потом вынял из кармана некоторый состав, вылил его на себя и сделался невидим.

В одно мгновение ока на том самом месте, на котором он скрылся, явилася великолепная гробница, да и такая, какой Кидал не видывал еще от своего рождения. Четвероугольное возвышенное место высечено из черного и светящегося мрамора; имело оно по шести ступеней со всех сторон кверху, на котором стояли четыре столба по углам из белого и чистого мрамора, и были они увиты поблеклыми кипарисными листами; на них утверждена была покрышка, которая состояла из серебра и на которой видны были черные местами полосы наподобие тесьмы: на оной изображено было летящее время; в правой руке имело оно косу, в левой песошные часы, а за плечами распростертые большие крылья; стояло оно одной ногой на большом шаре и от колебания ветров находилось всегда в движении; по краям крышки сидели печальные купидоны, облокотясь на иссохшие кипарисные ветви; венки на них были из сего же дерева, а тела прикрыты были несколько черною фланелью.

В середине столбов стоял каменный гроб, или высеченная из камня гробница; на наружности ее изображены были печальные приключения и плачущие гении. На крышке ее стояла урна, обыкновенно такая, в которой сохранялися пеплы умерших. В головах поставлена была плачущая статуя, которая, наклоняясь к гробу, казалось, как будто бы каждую минуту оплакивала кончину лежащего в оном человеке. В ногах стоял чудный и страшный скелет, или обыкновенно такой, которым изображают смерть: на голове у него был железный черный шелом, в правой руке обнаженный и окровавленный меч и другою волочил за собою косу.

По двум сторонам сей гробницы стояли по два дерева кипарисных, которые были, однако, не выше оной; ветви и листы имели они опущенные вниз, и казалось, что покрыты были все слезами, так, как утренней росою.

На третьей стороне в головах стояло лавровое дерево; оное опускало и поднимало свои ветви, для чего казалося одушевленным и изъявляло скорбь свою и мучение некоторым стенанием.

По малом времени приклонилися все сии деревья к гробнице и услышались от оных плач и рыдание. Гроб отворился- и встала из оного тень некоторой прекрасной девушки. Статуя перестала плакать, смерть сокрылася во гробе, и деревья унялись от стенания; потом явился на воздух орел и казался объят весь пламенем, ибо имел он в когтях громовые стрелы, около которых беспрестанно обвивалася яркая молния. Спустившись с высоты, сел он на урну и вручил огненный перун тени; оные как скоро его взяла, то ударила в кипарисные деревья, которые в одну минуту сотлели, а на место их явились четыре девушки, стоящие пред гробницею на коленях. Лавровое дерево приняло образ того человека, который предшествовал всему собранию: оный стоял и весьма горько плакал. Утомленная тень, озревшися на все стороны и увидя плачущего сего человека, прослезилася сама и бросилась в его объятия. Как скоро они обнялися, то вдруг и окаменели, и сии две плачевные статуи остались соединенными навек. Четыре те девушки, подошедши к ним, омывали их своими слезами и рыдали пред ними неутешно; потом вспорхнул орел и, прикоснувшись к ним, лишил их чувств и движения, и исшедшие из них души понес в неисследованную бездну.

Гробницы и всего украшения не стало, двое окаменелых покрылися мраком, и когда миновалася сия мгла, тогда и они сделалися невидимыми. Все собрание единодушно тогда сожалело, а сродники того пропадшего человека возвратилися с плачем и рыданием в свои обители. После сего началась опять музыка и назначенное от всех торжество.

Кидал не мог пробыть без великого удивления, увидев такое чрезъестественное приключение, чего ради обратившись к Гнамолу, просил от него уведомления, который объяснил ему сие дело такими словами:

— Человек, который предшествовал всему собранию, разумел весьма изрядно гадательную науку и, по оной предузнав свою кончину, избрал сие место для окончания своей жизни. Девушка, которая встала из гроба, была его любовница; а те четыре, которые обращены были в деревья, ее совместницы. Они любили того молодого человека столь, сколь и она; но, однако, он к ним не чувствовал ничего: чего ради предприяли они отравить любовницу его ядом, что в скором времени и исполнили. Когда же узнали сие люди, то выгнали их из нашего общества, и они пришед ко гробнице отравленной ими девицы, плакали над оною долгое время и наконец, не знаю каким случаем, превращены были в деревья. Такое чудное приключение считаем мы первым на нашей тверди, и о подобном оному никто еще не слыхивал.

В сие время началися различные забавы между молодыми людьми: всякий хотел показать свое искусство и к чему он был больше способен. Тут увидел Кидал театр, которого еще и никогда видеть ему не случалось, и он не походил совсем на те, которые начинались уже в ту пору на Земле.

Вначале появилось на сем театре дерево, украшенное листами и ветвями совсем невоображаемыми; по сторонам его шли два купидона и играли на свирелках, чем изъявляли желание и мысли движущегося дерева; потом появилось другое с такими же игроками, но, однако, оное убрано было не так великолепно, по чему догадаться можно было, что оно находилося под властию первого, и так далее.

По окончании всех вступлений, в которых находилось множество деревьев, также животных, воздушных и земных, началися другие игры; земля покрылася песчаными дорогами; явилися по местам сильные и страшные чудовища; выехали и храбрые ирои, одетые в разные одежды, начали сражаться между собою и потом со зверями. Все сие происходило с великою радостию и народным плесканием; все удивляло как Кидала, так и лунных жителей: ибо всякими видами обращалися люди и принимали на себя различные образы.

Настала ночь; всякий молодой человек засветил имеющуюся у него в руках свечу, и которая девушка больше всех ему показалась, то он подносил ее к той; некоторые задували, а некоторые не хотели; однако возвратилися домой все больше с радостию, нежели с неудовольствием. Музыка удвоила свое согласие, и всякий веселился различными образами.

Проводив их в город или в их обитания, просил Кидал Гнамола, чтобы показал он ему ту долину, которую он видел с горы, и так, нимало не медля, пошли они в оную. Различное благоухание, которое носилося по ней, вселило в сердце Кидалово великую радость. Во-первых, увидели они на столе хрустальную банку, у которой на крышке подписано было следующее: "Утоление жадности ко богатству"; на второй: "Воздержание подношения выше меры", на третьей: "Средство получить покой"- и так далее. Гнамол без просьбы Кидаловой принялся его уведомлять о сем.

— Все сие, что ты ни видишь, — говорил он ему, — приготовляет Рок и, принося отовсюду, кладет в сии банки. У нас есть лекарство душевное и лекарство телесное; душевное по большой части бывают книги, которые ты пред собой видишь; а телесное- некоторые составы, которые производит наша твердь, и желающие излечения сами сюда приходят и пользуются всем, что только потребно, от чего получают всякую пользу, выключая одних только стихотворцев неученых, которые никогда не хотят вылечиться и желают лучше бредить, нежели писать дело; безделье их увеселяет, а дело печалит, потому что оное для них трудно и невозможно. Долина же сия именуется местом здравого рассуждения, или, лучше, жизненным блаженством: всякое человеческое благополучие здесь сохраняется, и жребий оного царствует без отлучения.

Услышав сии слова от Гнамола, уведомил его Кидал, каким образом пренесен он на их планету, и просил его уведомить, есть ли что тому известно о его участи?

— Может быть, — говорил ему Гнамол, — должен ты разрешить какую-нибудь народную нестройность, и так Рок принес тебя сюда для взятия чего-нибудь к тому потребного: ибо он приносит сюда все, а отсюда не берет ничего, потому что ему невозможно. При солнечном восхождении хотел он быть сюда, как ты о том сказывал сам, то будем ожидать того времени с терпением, и оно откроет тебе всю тайну; а ты тем временем рассматривай нашу твердь и все то, что для тебя удивительно, для того что, пришедши на Землю, должен иметь сведение о том, о чем ты сказывать станешь; и не следуй тем, которые хотя ничего не видали, однако сказывают о многом.

Когда показалось солнце на тверди лунной, тогда он, возшедши на гору, увидел Рока, который, обратившись в человека, повел его в ту же долину, в коей был Кидал с Гнамолом. Как скоро пришли они на середину оной, то увидели тут древнее и великолепное здание, которое сделано было из черного мрамора, и на дверях оного находились сии слова: "Источник живой воды".

Рок, отворивши двери, вошел в оное, и ему последовал Кидал. Нутр сего здания состоял из разных раковин, и все стены занавешены были сетьми, плетенными из различного бисера и жемчугу, по которым ниспадала чистая вода наподобие росы; пол сделан был из зыблющей материи, коя казалась или белою губкою, или морскою чистою пеною. Оный пол пожирал в себя падающую воду и казался всегда ничем не орошенным. Посредине здания находился источник; окружность его состояла из белого и чистого мрамора, и простиралась она пятьсот сажен в землю, а тамо находилась оная живая вода.

Рок, положив руку на плечо Кидалово, а другою указал в водяную бездну и говорил ему так:

— Возьми сего неоцененного сокровища на перст и, пришед в Хотынь, коснись оным очам Олановым, от чего получит он зрение и прежние чувства.

Выговорив сие, толкнул его в пропасть.

Кидал весьма испужался и столь сильно вздрогнул, что проснулся от сего мечтания. Сердце его и наяву трепетало, и он не весьма в скорое время мог опамятоваться от сего привидения; а как получил прежние чувства, то усмотрел, что большой перст, именуемый между простым народом врачомНе знаю, кто наименовал у рук наших персты, но только это ведаю, что каждый из них имеет свое имя. Большой палец называется доктор, а по-нашему врач; указательный купец; подле указательного или средний, называется дураком; а тот, который подле мизинца, именуется ученым; мизинец же нарицается любовником. Doctor, mercator, ftultus, sludiofus, amator., орошен был водою, от которой происходило великое благоухание. Такому открытию Кидал, без сомнения, поверил и не хотел нимало усумниться, памятуя свой проступок, о котором уведомил его плачущий Пекусис, то есть генийГении- духи добрые и злые; они препровожают людей, помогают им при их рождении и имеют в своем охранении. Каждый человек посвящал день рождения своему гению; в жертву приносили им вино, цветы и ладан, запрещено было притом проливать кровь и также приносить какое-нибудь животное на сию жертву. Царства, провинции, города и народы имели своих особливых гениев., или покровитель города Хотыня: ибо осторожность, употребленная нами в нужном случае, остается всегда крепко в нашей памяти, а особливо в тех людях, которые желают исправить себя, или, лучше, познать самого себя.

Хотя ирои от рук природы происходят со всеми отменными достоинствами разума, храбрости и отваги, однако омарский обладатель, проснувшись, чувствовал некоторое в духе своем смущение, тем более что до сего подвиги его были ему назнаменованы, а от сего времени требовалось уже расположение единственно ума его и прозорливости. Но дела, употребленные к избавлению от бед рода человеческого, путеводительствуемы бывают самими богами; чего ради иройский дух его и разум, стремящийся всечасно к добродетели, в минуту назнаменовали ему путь в чрезвычайном его положении.

Вставши с постели, не успел он сделать шагу к подвигам добродетели, как предстал пред него Пекусис, или гений, покровитель города Хотыня с радостным лицом, увенчанный лавром и держащий в руке миртовую ветвь, сказав в восторге:

— Избавителю Хотыня воспета будет песнь неумолкными в вечность голосами, которую и все снедающая древность в глубокости своей прервать и умолкнувшею сделать не может; окончивай, счастливый смертный и возвышенный пред прочими ирой, окончивай богам подобные твои подвиги; все препятствия уже теперь миновались, ступай на остров к Тризле; путь с сего острова тебе отворен, и благодарные сильфы, обитающие в воздухе пространного владения Оланова, пренесут тебя на нежных раменах своих; а я, всеминутно пекущийся о благоденствии народа, предшествую тебе в Хотынь и исполню сердца подданных радости и веселия о оживотворении их обладателя, счастия их, благоденствия и покоя.

Расставшись с гением, отворил он двери в тот покой, где множество было людей засыпающих, и думал также скоро миновать оный; но увидел совсем противное тому уже действие. Великое то собрание людей стояли, изготовясь во ожидании его выходу. Все они казались в великой заботе, бледные их лица и сухощавый вид представляли их такими, которые долговременно не вкушали пищи, и смотрели все на него завистливыми и ядом преисполненными глазами, которые означали таковые же злые качества и сердца их, зараженного ужасным, неистовым, нечестивым, кровожаждущим, пронзающим оное ядовитыми своими стрелами и мучащим души их пороком, то есть завистию. Кидал, не презря их, но соразмерив несходство нрава их со своим, миновал сие собрание, оказав им учтивость наклонением своей головы и приложением правой руки к своему сердцу, также и головы, прежде зевавшие, а в то время такими ж ядовитыми глазами на него смотрящие, вступил с радостию в тот покой, в котором все прелести природы судьба в собрании видеть ему определила.

Но каким он поражен был удивлением, когда усмотрел встающую в то время с постели богиню не красоты и любви, но богиню зависти и непримиримой злобы, женщину страшную и престарелую, у которой голова обвита была змеями, груди отвисли, глаза косые с бельмами и в яме, кожа на ней вся иссохла, бледность и скаредность изображены были на лице ее, зубы черные и нечистые, сердце наполнено желчию, а язык покрыт ядом, казалась она беспокойною и печальною. Ревнивое ее чело и помертвелые губы показывали страх ее и заботу; бледное лицо и непрестанно терзающаяся болезнию нутренность изображали зараженную ее душу, которая всеминутно чувствовала мучение Тризлино: ибо виющаяся около нее змея беспрестанно уязвляла ее сердце; а из-под кровати видна была семиглавая гидраГидра- чудовище или змея преужасная, родилась от Пифона и Ехидны и имела множество голов, и когда одное у нее срубят, то на место ее в одну минуту вырастут две, ежели не приложат огня к ране; яд сего чудовища был смертельный, и когда намазанной им стрелою кого ранят, тот уже умрет непременно. Геркулес ее победил в то время, когда опустошала она поля и стада лернейские..

Пораженный таким видением, Кидал стоял долгое время безмолвен; наконец природное сие безобразие прервало молчание и произнесло сии ужасные слова:

— Не удивляйся, счастливый смертный, странному моему виду: я тебе вовсе незнакома и должной мне, так как от других, жертвы и милости от тебя не уповаю; я есмь богиня зависти, отец мой гордость, а мать безумство; я ненавистница всех смертных и дня; меня ничто ни усладить, ниже просветить не может, а услаждает только приключающееся людям несчастие, да притом приятны мне беседы нечестивых, а смотря на благополучные происшествия в свете, чахну с досады, мучусь непрестанно, муча тем других, о себе не сожалея; питаюсь змеями, и вместо крови в жилах моих обращается холодный яд, от коего они и замерзают, и горячатся. Сон никогда глаз моих не закрывает, и я никогда ж не смеюся, разве смотря на какое-нибудь несчастие людское; а заслуги других мне весьма тягостны. Жилище мое- подножие горы ГеликонаГеликон- имя горы в Беоции, на которой имели пребывание свое музы. в пропасти, где печальные тени пребывают; а на сем месте пребывала я для того, что имела удовольствие близко двадцати лет услаждаться стенанием народа обширной области Олановой и болезнию Тризлы; их благополучный жребий произволением богов отдан был в мои руки, но минувшую ночь их же определением взят оный от меня и находится уже в твоих руках.

При сем слове все ее члены задрожали, и она оперлась об стол, находившийся подле ее кровати, и, взглянув на перстень, бывший уже в его руках, вся помертвела и тем прервала страшные ее изречения, а умолкнув, дышала только злобою.

В ту минуту окружили ее все последователи ей, которых вошло к ней множество, и различными представлениями старались в отчаянности ее утешить, представляя ей состояния всех земнородных, ненависть их друг к другу, жадность к чинам и богатству, разные гонения и притеснения бедных, несогласие целых народов, войны и моровые язвы, чем она по восстановлении в Хотыне благополучия услаждаться еще может; но сия фурия по потерянии власти над несчастным народом ничем, казалося, удовлетворена быть не могла; она не преставала кипеть злобою и скрежетать зубами.

Кидал хотя и преисполнен был добродетели и снисхождения к слабостям человеческим, но таковая злость произвела в нем омерзение ко всему тому собранию и отвратила глаза его на другие предметы, которые не меньшее произвели в нем удивление.

Неописанное великолепие здания, которое он прежде видел, превращено было в сокрушенное глубокою древностию строение, величество и блеск его превратились в вид угрюмый и ужас наводящий малодушным, все побочные украшения исчезли, и осталось единое только основание огромного, но безо всякого вкуса построения; выступив из которого увидел он мраморное над собою небо, и гневные над островом тучи закрывали вид блестящего светила, угнетая влагою воздух; весь остров изменился, земля открыла пропасти и горы, чем прервалися все приятные равнины; деревья, увеселяющие взор, двигнулись и, пришед в беспорядок, оделись грубою корою, уронив свои листья и потеряв благоухание, что привело в великое смущение молодого ироя, понеже все сие было ему неизвестно, да и то сокрыто, что с ним теперь воспоследует.

В сем неведении облокотился он левою рукою на одно дерево и лишь только сие учинил, во мгновение ока сильный и неслыханный от века громовый удар разорвал весь сей остров в мелкие части и превратил все имевшееся на нем в пыль. Море почернело, и смесившийся с пылью воздух закрыл остатки происходящего сквозь мглу света, и во тьме сей ревел беспрестанно вихрь и сверкали молнии. Потом погрязло все во глубине морской, даже и покрывающие остров тучи, и когда открылися лучи дневного светила, то Кидал увидел себя на поверхности моря, ничем не поддерживаемого, кроме сгущенного под ним облака, которое находилось в беспрестанном движении и влекло его в неизвестную дорогу, над самою спокойною поверхностию моря, при ясном солнечном сиянии и в тишине установившегося воздуха.

Путешествуя Кидал таким чрезъестественным и странным образом, мыслил по преждебывшему ему откровению, что сила очарованного перстня истребила волшебством воздвигнутый остров и что он по предсказанию Пекусиса путешествует, поддерживаем малыми насекомыми, которые составляют несущее его облако и которых за мелкостью различить не можно.

В сем размышлении видит он остров и на нем гору, где терзаемая Тризла произносит стенание, и, приближался к оному, приходит в несказанное удивление, для того что остров сей прежде был неприступен для смертных, а теперь путешественник видит на оном людей, собравшихся на берегу оного и ожидающих, как ему казалось, его пришествия, что по прибытии его и учинено.

При вступлении на остров встречен он первосвященником хотынским, кабалистом и Алимом при множестве верноподданных Олановых, увенчанных зелеными ветвями в знак доселе неслыханной победы, при звуке музыкальных орудий и при радостном восклицании народном. Первосвященник в жреческом, а кабалист в волшебном одеянии приняли Кидала под руки и повели по дороге, устланной ветвями и цветами. Восхищенный народ, преследуя своему избавителю, с жадностию и с лиющимися от радости слезами осматривали его, и зрением тем насытиться не могли, и, не имев смелости коснуться избавителю своему или его одежде, вместо того лобызали друг друга и сообщали тем радость горящих сердец их благодарностию к нему, предчувствуя избавления тиранства. Следуя таким образом к горе, где находилася Тризла, подошли к жертвеннику, стоящему на дороге, который окружали стоящие жрецы в белых долгих одеждах, в венках и препоясаниях ветвяных. Сей жертвенник украшен был различными цветами, и на поверхности его лежал туго натянутый лук и две стрелы. Первосвященник, приближившись к нему, преклонил колено, что учинили жрецы и весь народ, и чтены были просительные молитвы к Чернобогу, яко богу злых духов, дабы благоволил он отвратить от них все ненавистные силы демонского наваждения. Потом встал первосвященник и, обратясь к Кидалу, говорил следующее:

— Боги, властители над нами, располагая судьбами человеческими по произволению, вчерашний день, по захождении солнечном, бывшу мне во храме на молитве, в присутствии всех жрецов, благоволили учинить откровение, дабы рука избавителя нашего посредством сего оружия поразила адских фурий, терзающих тело Тризлы; их всесильная воля избавляет поразителя от всех худых следствий, от того другому произойти могущих.

Окончав сие, подал он лук и стрелы омарскому обладателю, и следовали к горе в присутствии всего народа. Тризла находилась тогда не в мучительном положении, и две те адские птицы сидели подле нее без всякого действия. Кидал, направив обе стрелы в тех адских жителей, пустил их столь сильно, что во мгновение ока вместо тех двух фурий поразили они Тризлу в самое ее сердце, и она в ту ж минуту испустила свою душу.

Алим при сем действии не мог удержать в стройном течении своих чувств, пришел он в беспамятство и упал на руки его окружающих; Кидал ужаснулся и последовал Алиму; все зрители пришли в движение, поражены будучи таковою неизвестностию. Первосвященник, кабалист и прочие жрецы не были тронуты таковым приключением, ибо они чрез прорицание известными о том уже находились, чего ради употребили все силы и старание возвратить чувства двум молодым ироям; и когда некоторым образом миновало их забвение, то первосвященник говорил Кидалу так:

— Храбрый избавитель стенящего народа, не меткая рука твоя тебя в том обманула, ниже какое намерение твое могло к тому примесится, чтобы учинить таковую прошибку ко унижению твоего иройства. Но тем исполнена воля богов, или учиненное предопределение; я и все жрецы известны были о том чрез прорицание, глас великого Чернобога нам, предстоящим его кумиру, изрек сие предопределение; но мы, зная сердце твое, преисполненное нежными и сострадающими несчастным чувствованиями, удумали в совете не открывать тебе сего долженствующего учинить тебе подвига, для того что воля богов должна без отлагательства быть исполнена, и чувствительное твое сердце без величайшего обременения приступить к тому бы не могло. Человек по содеянным им делам терпит наказание, правители ж вселенною справедливы: то и должно-то оставлять предержащей их власти, без всякого роптания смертных.

Неискорененное сожаление осталось в сердцах чувствительных Кидала и Алима, но предлежащие подвиги не позволяли оному вдаль распространиться. Тризла испустила свою душу, которая под видом бабочки, в провождении тех двух адских птиц, отлетела в неизвестную всем зрителям дорогу. В скором потом времени гора сделалась освещенною некоторым особенным светом и успокоившаяся осталась разрешенною от цепей, которыми она близко двадцати лет одержима была.

Потом увидели на горе явление по двум сторонам бездушного тела: стояли два обнаженные юноши, за плечами которых видны были крылья; один из них держал погашенный и еще дымящийся обращенный к земле факел, а в другой руке венец, из цветов сделанный; другой в руках имел закрытую книгу. Оба они соболезновали и печаль свою сообщали друг другу; пред ними сидели два младенца у ног их: один имел песошные часы, а другой из небольшого сосуда соломинкою пускал в воздух мыльные пузырьки. Наконец явился юноша светлообразный, ведущий с горы тень, покрытую от головы и до ног тончайшим белым покрывалом, которому последовали и те юноши и младенцы; но вдруг покрыла их мгла, по прошествии которой не увидели более на горе, как одно Тризлино тело.

Первосвященник и другие жрецы, восшед на гору, взяли тело супруги их обладателя и с подобающею честию снесли со оной; потом учинив древесный костер, покрыв оный белым покрывалом и украсив по приличности цветами, положили тело и при священнических обрядах сожгли оное; пепел и кости которого положив в урну, отнесли на гору и поставили на столбе.

По окончании сей церемонии кабалист предложил первосвященнику и всему народу о прошении Кидала, дабы благоволил он на шлем возложить тот венец, который дал он ему на острове по поражении буйвола.

— Ибо приступая ко освобождению от ига варваров отечества нашего, — продолжал он, — без него обойтися не можно; понеже несведомая вам сила, имеющаяся в нем, соблюдает верноподданных от кровопролития и оградит всех нас безопасностию.

Кидал приял от народа сие предложение с радостию, и первосвященник возложил на него венец при возглашении народном; а потом и начали приготовляться в путь, ко окончанию последнего подвига и ко освобождению из рук варварских целого государства.

По пришествии к брегу сего острова увидел Кидал изготовленный подле оного флот, украшенный великолепнейшим образом и стоящий расположенным в таких линиях, как назначено было шествие его к Хотыню.

Как только Кидал ступил на пристань, то дан был знак к путешествию флота поднятием алых флагов на всех судах, и первое судно под разными вымпелами и флагами и со множеством музыкальных орудий, при громогласном игрании на оном пустилось в море. Второе за ним: великая ладья, испещренная лазурью и золотом, на носу которой утвержден был позлащенный орел с распростертыми крыльями, держащий в правой лапе блестящий перун, от коего яркие молнии, сделанные из чистого золота, покрывали всю переднюю часть судна, которая от сияния солнечного затмевала зрение всех, на оное смотрящих. На корме виден был распущенный флаг на высоком золотом древке, около которого сверху и донизу обвилася змея, сделанная из блестящих и разноцветных каменьев, и блеск от оной при солнечном сиянии превосходил всякую красоту, сделанную человеческими руками. На раздуваемом же легким ветром желтом флаге изображен был черный парящий орел, имеющий в правой лапе молоток, что означало тогда самодержавие.

Посередине судна на возвышенном несколькими ступенями столбе, или престоле, под балдахином стоял Перунов истукан- бога, производящего все воздушные действия и явления, как-то: грома, молнии, облаков, дождя и прочего, держащий в руках блестящий камень, наподобие пылающей молнии. Сей истукан сделан был из чистого золота; а на голове его корона или венец из разноцветных драгоценных каменьев. Столб, или престол, возвышающийся ступенями, сделан был из различных металлов; древки под балдахином из золота, около которых представлена извивающаяся молния в виде изменяющих цвета огней, что составляли редкие и драгоценные каменья. На краях судна, наподобие скоб или положенной цепи, сделаны были уключины, осыпанные голубыми прозрачными каменьями; веслы вызолочены, и гребцы- в лазоревых одеждах.

Засим следовало судно, вмещающее в себя все доброты, сокровища и преизящности света, все украшения природы и отменные ее произведения. Вся сия ладия, или учан, казалась вылитою из чистого и блестящего золота, кругом которого, по краям, уключины сделаны были из синего армянского камня. На носу сего неописанного судна изображено было солнце, в виде восходящего на горизонте, лучи которого представлены были из всех драгоценных каменьев, находящихся в земных недрах, которым сей оживотворитель природы роздал разные блески, колера и виды. Итак, первый, происходящий от оного луч, сделан был из разноцветной яшмы, или ясписа, второй- из прозеленого аквамарина, третий- из зелено-желтого хризолита, четвертый- из блестящего алмаза, пятый- из голубо-желтого холкидона, шестый- из темно-красного алмандина, седьмый- из кофейного турмалина, осьмый- из фиолетового аметиста, девятый- из злато-желтого топаза, десятый- из кофейного ахата, первыйнадесять- из темно-красного спинела, вторыйнадесять- из розового баласа, третийнадесять- из светло-зеленого смарагда, четвертыйнадесять- из светло-алого рубина, пятыйнадесять- из темно-зеленого изумруда, шестыйнадесять- из рудо-желтого гиацинта, седьмыйнадесять- из голубого сапфира, осьмыйнадесять- из бирюзы прозеленой, девятыйнадесять- из красно-желтого рубицела, двадесятый- из темно-зеленого гелиотропа, двадесятьпервый- из огненного празера, двадесятьвторый- из темно-красного граната, двадесятьтретий- из красно-кофейного и фиолетового порфира, двадесятьчетвертый- из бледно-красного гранита, двадесятьпятый- из опала молочного цвета, двадесятышестый- из прозеленого златого берила, двадесятьседьмый- из голубо-желтого оникса, двадесятьосьмый- из красно-желтого карниола, или сердолика, двадесятьдевятый- из тополевого малахита, тридесятый- из злато-желтого кризопраса, тридесятьпервый- из желтого линкура, тридесятьвторый- из лазоревой златовидной лазури, и так далее. Ударение солнечных лучей во оное производило зрелище, уму человеческому непостижимое.

На корме сего удивление наводящего судна распущен был на игру ветров алый флаг, со изображением на оном лука и стрелы, в таком смысле, что солнечные лучи с стремлением на землю упадают. Посредине судна, на возвышенном и украшенном таким ж каменьями престоле, стоял кумир Световидов, бога солнца и войны, о четырех лицах, держащий в левой руке лук, а в правой рог изобилия; на голове его был венец, который от изящности металла и чистоты оного испускал лучи, наподобие солнечных, и таковой же блеск происходил и от балдахина, на древках коего изображены были трофеи, сложенные из разных орудий. Гребцы на сем судне имели на себе желтое одеяние.

Потом двигнулось чудное судно, покрытое все черною краскою, а уключины по оному сделаны были из белых веревок. На носу виден был иссохший от древности старик с крыльями, имевший в руках весло, на которое он опирался; а в ногах его лежали два младенца. На корме распущен был флаг черного цвета, со изображенным на нем красным бичом, у коего на концах укреплены были игловатые кистени.

Посредине судна, на возвышенном престоле, стоял кумир Чернобога, — адского бога, держащий в руках ключи, для показания, что врата жизни всегда бывают заперты для тех, которые вошли уже в царство его. На голове имел он венец кипарисный. При ногах его лежали две фурии, у коих головы обвиты были змеями. Престол, на котором стоял сей истукан, сделан был из металла пепловидного цвета, а древки у балдахина испещрены были разными орудиями, коими во аде мучат беззаконных. Гребцы на сем судне имели одеяние кровавого цвета.

Подле пристани стояло судно, украшенное различными цветами; мачты и раины оного изувешены были гирляндами и фестонами; посредине его, на устланном же цветами престоле, стояли два кумира Белбога. Белбог, или Белцебуб — божество славян варяжских; истукан сей имел кровавый образ, покрытый множеством мух; его почитали они добрым богом; мухи означали его питателем тварей, жертвовали ему, и подобным оному, веселием, играми и радостными пированиями. и Радегаста. Радегаст- славянский бог. Кумир сей держал пред грудью щит, на котором изображена была воловья голова, в левой руке копие, а на шлеме изображен был петух с распростертыми крылами; сему богу приносили славяне плененных христиан на жертву и почитали его защитником и покровителем городов., первого яко подателя всех благ, а второго защитника города Хотыня, и пред ними учрежден был жертвенник со изготовленною на нем жертвою.

Первосвященник просил Кидала сойти во оное, чему последовали и другие; и так по сожжении жертвы, при гласе трубном и народном восклицании отправилися в путь, а за сим судном и весь народ, поместившись на имевшиеся тут, прежде еще сего заготовленные суда, продолжая беспрестанно радостные восклицания.

Первосвященник с глазами, исполненными слез, и с сердцем, не вмещающим радости и восхищения, говорил беседующему с ним Кидалу:

— Мы приступаем ко освобождению целого государства из-под ига многочисленного и сильного варварского народа, но нас дружина весьма малая, и мы безоружны. Все наше воинство составляет непостижимая нами сила, то есть предшествующие нам кумиры, которых мы не могли бы и из храмов наших изнести к нам на помощь, ежели бы не учинил нам в том вспоможение почтенный кабалист; его высокою наукою могли мы выйти утаенно от стражи из города; его предводительством собрали мы сей флот и дерзнули ступить на очарованный остров. Все спасение наше и надежда состоит в наших истуканах; а сила и преодоление неприятелей наших в тебе, избранный от богов смертный. Мы никак не известны, что последует с нами по прибытии нашем в Хотынь, но творим волю прорицания.

В продолжении сих слов увидели они легкое судно, плывущее к ним с великою поспешностию, по приближении которого взошел к ним на судно вестник из верноподданных Олановых, который в превеликой робости и сердечном сокрушении уведомил их о совершенном падении государства следующею вестию:

— Как только учинилось ведомо в Хотыне, что неко торые знатные бояре, а с ними первосвященник и многие жрецы, взяв с собою кумиры, скрылись из владений и власти Нахаевой, то в ту ж минуту во всем городе ударили сполох, во всех градских вратах опустили решетки и утвердили все крепостные заклепы, войско Нахаево вооружилось и наполнило собой городские стены, во все владение того же часа отправлены гонцы, дабы везде взята была воинская предосторожность. Все темницы наполнили Олановыми боярами и приставили наикрепчайшие стражи, у всех верноподданных наших взято всякое оружие и положено в оружейные палаты, всякому воспрещен выход из дома его под страхом смертной казни. Все затворены храмы и запечатаны Нахаевою печатью. Народная молва рассеяна в Хотыне, что тиран известился о прибытии Кидаловом на дельфине, и за утаение того пред ним воспылал злобою на всех хотынцев, а более на бояр знатных, и предприял истребить их всех острием меча, что завтрашний день, конечно, исполнено будет.

Услышав сие, все предстоящие оцепенели и не знали, что предприять в таком отчаянном приключении. Жрец приказал уготовить жертву великому Чернобогу, дабы умилостивить его и отвратить гнев, безвременно их постигающий. Алим и Кидал, обнадеженные проречением богов, желали поспешать к стенам Хотыни для избавления несчастного народа; а кабалист предложил им о принесении заготовляемой жрецами жертвы Чернобогу и потом обещал уведомить их о судьбине верноподданных Олановых, находящихся в Хотыне и во всем пространном его владении.

Путешествуя по морю, хотынцы не имели у себя никакой приуготовленной жертвы; чего ради все множество народа, не исключая ни единого, резали конец правой полы своего платья, и каждый сам часть сию полагал на жертвенник Чернобогов. По произнесении приличных к тому молитв и по зажжении жертвы в дыму, восходящем от оных, в сомнительстве находящемуся народу открылось явление: тень некоего воина, оболченная с головы до ног рыболовною сетью, что подданные Олановы приняли для себя наилучшим предзнаменованием.

Во время приношения жертвы кабалист находился на судне Белбога и Радегаста и, производя кабалистические исчисления и исследования, нашел, что несчастие хотынцев прекращено и власть Нахаева над оными уже миновалась, следовательно, вредить уже он не в силах, о чем и уведомил все народное собрание.

Между тем увидели они стены города Хотыня, преисполненные множеством воинов и воинского снаряда, пред которыми на берегу расположена была также многочисленная армия, предводительствуемая самим Нахаем и лучшими его полководцами. Как только торжественные суда при громогласном музыкальных орудий согласии достигли до берега на перестрел пращи или стрелы, тогда из армии Нахаевой пущены были на оные стрелы, толиким множеством, что затмили сияние солнца, наподобие густой нашедшей тучи; и как в рассуждении сего воинского сопротивления невозможно было судам ближе к городу следовать.

Тогда кабалист предложил Кидалу, чтобы оный, скинув с руки волшебный перстень, кинул его в море, что Кидал немедленно и учинил. Вдруг в глубине морской, на дне неизмеримой бездны, растворилась обширная пучина, извергающая на поверхность воды глыбами землю, ил, песок и самые тяжелые камни; море воскипело, и из спокойных вод учинилась темновидная клокочущая смола, изливающаяся из среди пучины по всему Варяжскому понту, и сии быстростремящиеся струи смесили песок и влагу, наподобие обуреваемого окияна. Но все сие происходило без действия Борея и при самом тихом состоянии воздуха, что привело народ, находящийся на судах, и воинство Нахаево в несказанное изумление, и каждая сторона почла сие божеским гневом, знаменующим в предприятиях их неудачу; а потому воинские сердца в армии Нахаевой чувствительно уныли, но храбрость оных против действия и сил волшебных имевшегося на голове Кидаловой венца ни к чему уже служить не могла, как то в скором времени и исполнилось.

По усмирении моря и по сокрытии черных и неприязненных струй под тяжестию водною явилось на поверхности спокойных вод блестящая колесница, запряженная двумя играющими дельфинами. Основание ее составлено было из большой морской раковины, которая, наподобие распущенного павлиньего хвоста, снаружи и изнутри украшена была разноцветными камнями; два позлащенные колеса, у коих вместо спиц вставлены были извившиеся рыбы, на которых чешуя сделана была из шлифованного восточного хрусталя; дельфины заложены были в колесницу корольковыми припряжками, и в пенящиеся их челюсти вложены голубые вожжи. Назади колесницы, между двумя колесами, утверждены были две рыбы, наподобие угрей, возвышающиеся над поверхностию оной, и, перевиваясь между собою, держали в челюстях лавровый венец, который по вмещении в колесницу всадника зыблился над главою его. Рыбы сделаны были из голубого и прозрачного хрусталя. Сия колесница, приближившись к судну Белбога и Радегаста, где Кидал находился, остановилась.

Кабалист, встав с своего места, говорил омарскому обладателю следующее:

— Всяк из нас откровенно видит, что мы ни сил, ни искусства не имеем преодолеть нашего неприятеля, с толико многочисленным воинством под стенами Хотыня стоящего; следовательно, и несть мы способны не токмо освободить отечество наше чуждой власти, но и выступить на берег. А сия честь и слава произволением богов предоставлена Кидалу, который один только без всякой дружины долженствует сразиться с сим воинством; ему поборствовать будут Святовид и Радегаст. Время уже приспело! Иди на избавление отечества нашего! Сии дельфины представят тебя к ставке самого Нахая, и что потом воспоследует, о сем известны только боги, а от нашего понятия сокрыть им то за благо произволилось.

Первосвященник преклонил колено, и все люди, находящиеся на всех суднах, по учиненному о том знаку то же учинили; чтены были приличные к тому молитвы, с плачем и с произнесением прошения от сокрушенных сердец о сохранении ироя, предприявшего освободить их отечество от чуждой власти; потом Кидал садится в колесницу при плаче и неведении судьбы своей народа.

Дельфины, почувствовав тяжесть в колеснице, пустились быстро, ударив хвостами по волнам, прямо к берегу, обремененному стенами Хотыня, а жрецы и народ на суднах остались в теплой молитве с коленопреклонением.

Воинство незаконного обладателя Хотыня, усмотрев плывущего к берегу человека на дельфинах, пришло в крайнее отчаяние, по предсказанию, находящемуся в надписи над Оланом. А блестящая его колесница представляла его им богом, что и наводило на них ужас и трепетание; и сколько ни старался Нахай вселить в них ободрение, но слова его им были не внятны, и они час от часу в большую приходили робость, отчего вскоре учинилась и расстройка во всех воинских распоряжениях; многие из воинов возвращались в город, а другие, сходя со стен, укрывалися в своих домах.

Полководец, усмотря таковый распорядок, послал тотчас избранных бояр своих к берегу моря известиться о прибывшем на оный человеке; по пришествии их пристал и Кидал ко оному. Явившиеся вдруг два крылатые юноши, то есть гении, приняли его из колесницы под руки и повели к воинству Нахаеву.

Пришедшие бояре по повелению своего государя хотели попросить его, но почувствовали все, что языки их учинились без действия; они хотели следовать за Кидалом, но ощутили, что ноги их лишились движения и так остались на берегу одушевленными статуями: ибо отселе началось действие и волшебная сила данного Кидалу от кабалиста венца.

Кидал вступил потом в ставку Нахаеву; и как с сим предводителем, со всеми его окружающими и со всем воинством его учинилось то же, что и с боярами его на берегу, то таковое приключение весьма удивило и самого Кидала. Он торжественно посредине неприятельского ополчения и в самой ставке их полководца преклонил колено и воссылал на небо благодарственные молитвы за ниспосланную от богов победу над многочисленным и сильным воинством, без всякого от него сопротивления и кровопролития.

В сем положении застали его первосвященник, Алим и кабалист, со всем прибывшим к берегу народом, ибо кабалисту сила и действие венца прежде уже известны были, и они по приказанию его вышли на берег. Все сие пришедшее многолюдство преклонили колени пред Кидалом и благодарили его за избавление их отечества посреди и в глазах неприязненного воинства, которое, впрочем, имев все чувства, не могло токмо иметь движения.

Потом отверсты были городские ворота и начался торжественный в город ход; впереди несены были кумиры, за ними шли жрецы; а им последовал избавитель их отечества Кидал, сопровождаемый Алимом и кабалистом со множеством народа. Шествие сие было во дворец Оланов, и как скоро прибыли во оный, то Кидал приказал супругу Нахаеву и всех ее окружающих переместить немедленно в другой определенный к тому дом, ибо силы венца, данного от кабалиста, на женский пол не простирались; воинству Оланову, вышед из города и на стенах, принять оружие от армии Нахаевой и снять везде стражу; заключенных в темницы знатных господ немедленно освободить, а предпочтительно и прежде Датиноя, брата Оланова, под видом которого будет уже неистовый и злобный Аскалон, непримиримый злодей Алима, или лучше- всего смертного поколения, которые по несчастию с ним знакомство возымеют. Но сия тайна ведома была токмо одному извергу Аскалону, и одне токмо кости и кожа, оставшиеся в нем от изнурения темничного, препятствовали распознать различие между добродетельным Датиноем и злобным Аскалоном. Токмо сердечное чувствие Алима отличало Аскалона от его дяди при самом первом сем свидании; но сей справедливый и беспристрастный вестник есть безмолвен.

Воинство Оланово было уже вооружено обезоружением Нахаева; бояре освобождены, и о наставшем благополучии государства уведомлены, и предстояли Кидалу в торжественных одеждах. Первосвященник с дозволения избавителя приказал во всем городе отверсти божеские храмы и воскурить жертвы фимиама и всех благоуханий, собранных из всех частей света, и во время оживотворения находящегося в смертном сне Олана всем жрецам и народу произносить молитвы пред жертвенниками с коленопреклонением.

Наконец началось шествие в то обитание, где Олан двадцать лет в числе мертвых находился. В начале восемь человек жрецов несли на долгих древках престол, покрытый золотою парчою, искусства восточных народов, на котором стоял истукан Радегастов, яко защитника города; засим шестнадцать жрецов на огромных носилках, покрытых аксамитом, несли престол, сделанный из металла и украшенный сверкающею молниею, исходящею от камня, держимого Перуном, сидящим на сем престоле; засим столько же жрецов и на таких же огромных носилках, покрытых поставом из битого золота, несли престол, украшенный всеми драгоценными разноцветными каменьями, на котором виден был кумир Святовида; за ним несен был на престоле ж Чернобог, которого истукан представлялся в виде раскаленной меди, и так далее; за кумирами несли два боярина бархатную подушку с золотыми кистями, на которой лежал княжеский венец, осыпанный драгоценными каменьями; потом на такой же подушке несли два боярина золотой молоток, такими ж каменьями осыпанный; на третьей подушке несли цепь, или гривну, украшенную каменьями ж, саму ту, которая снята была с Олана и дана для подвигов Кидалу; за сею несены были перчатки, зарукавие которых унизано было бурмитскими зернами; потом меч и пояс со изображением золотых львиных голов, а на мече орлиной; засим кинжал и белый платок несли рынды; наконец, следовали первосвященник, Кидал, Алим, кабалист, бояре и прочие по порядку.

Как только передние жрецы с Радегастовым кумиром достигли до того отверстия, по которому должно опускаться в подземное жилище, то внезапу ударил страшный подземельный гром, и все то место, под коим находилась Оланова гробница, потряслось с великим движением; потом черный густой дым, смрад и зловоние стремились из отверстия подземного, как самая мрачная туча, долгим столбом к зениту, в густоте которого мрака всем зрящим тут видна была тень неизмеримой величины и огромности, исшедшая с дымом из подземельного жилища. Сие страшилище, отходя в неизвестную дорогу, ужасным голосом взревело; а в дикости звука, от него происшедшего, слышалися всем следующие изречения:


БЕЗ НАСЫЩЕНИЯ ОСТАВЛЮ СЕЙ ПРЕДЕЛ, КАК РОК ВЕЛЕЛ.


Кабалист уведомил Кидала и всех, тут бывших, что действием сим и видением прервалась волшебная власть над сим очарованным местом, и злой дух, отлетая отселе, объяснил, что произволением рока власть демонская прекратилась.

По очистившемся зловонии и когда ужасное безобразие адской тени, разорвавшись в воздухе, исчезло, тогда жрецы принесенными кумирами оградили подземное отверстие, в которое первосвященник с некоторыми жрецами и с домашними кумирами, Кидал, Алим, Аскалон, кабалист и некоторое число бояр вступили.

Стены сего здания, производя ужас, кажется, сами от оного трепетали; вид их и расположения знаменовали печаль, отчаяние и слезы; мрачность и каплющая беспрестанно едкая влажность представляли их преддверием ада и обитанием печальных теней; своды их, закрывшись зловонным мхом, казалось, сами чувствовали отвращение от нестерпимой сырости и смрада. Посредине сего отчаянный стон производящего здания висела закоптелая лампада, которая от сырости и беспрестанно падающих капель поминутно казалась погасаемою. Пол пред софою обладателя Хотыня преисполнен был болотной тины, которая от превеликой и едкой влажности, казалось, как будто бы поминутно закисала. Все ж сие произошло от того, что никто не дерзал вступить в сие жилище, ежели не хотел так же усыплен быть вечным сном, и во все те двадцать лет один токмо кабалист входил в сие здание для снятия с Олана цепи и возложения ее на Кидала, что жрецам великой суммы, а ему еще большего ответа стоило.

По принесении домашним богам жертвы Кидал коснулся перстом обоих глаз Олановых, и лишь только он сие учинил, то аки все здание затрепетало, мрачность и влага вся исчезла, и на место их явились свет и сухость, стены уподобились белизною ярине, а на место тусклой лампады отворились окна, получающие свет с земной поверхности. Воины, сидевшие подле Олана, положив мечи на землю, встали и со удивлением смотрели на предстоящих. Вместо черной доски над Оланом явилась тотчас белая со изображенными на ней золотыми словами, следующего содержания:

"За претерпение Тризле — покой.

Олану, Алиму, Плакете и два раза убитой от Аскалона Асклиаде- благоденствие".

Потом отворил глаза Олан. Всех сердца воспылали радостию, и покатились из глаз их горячие слезы, с которыми совокупились и страдавшего Олана: ибо при получении чувств представилось ему несчастное его состояние, о котором он воображал, что и теперь в нем же находится, понеже бывший его двадцатилетний сон представлялся ему одною только нощию. Но первосвященник, уведомив его кратко, предложил одежды, по возложении которых, при громогласном от народа восклицании и целовании рук его и одежды, следовали в храм Перунов, неся первосвященник пред собою доску, явившуюся над Оланом, яко знак благоденствия их, посланный от богов и начертанный всесильною их рукою, которую и поместили в том храме в знак вечного возблагодарения.

По принесении жертвы и по возвращении из храма держан был совет о бывшем обладателе Нахае и о его воинстве, в коем удумано отпустить его и воинство безоружных, не учиня ни малейшего озлобления, в благодарность к богам за учиненное от них милосердие; что того ж дня и исполнено, и с сего часа правление и судопроизводство в государстве объявлено бывшим при Алане порядком.

По рассветании следующего дня первосвященник со всею подробностию уведомил Олана, что происходило в его государстве во время двадцатилетнего его сна и каким несносным игом обременены были его подданные; что слушал Олан с прискорбием сердца своего, забывая даже полученное им ныне благоденствие, для чего и предприято было учреждением особого сословия восстановить благополучие тех подданных, которые от Нахая лишены были почестей и имения.

Кидал, окончав иройские подвиги, а Алим, узрев оживотворенного родителя и восстановленное царство, ему принадлежащее, почувствовали в сердцах своих, как им казалось, большую прежней силу владеющей ими любови. Плакета живо представлялась в воображениях Кидаловых в неизвестном ее путешествии, а в сердце Алимовом незаглаждаемое впечатление осталось изображенных на доске слов:

"…два раза убиенной от Аскалона Асклиаде…"

Торжествуя восстановление царства, при всяком народном благодарственном молении и на всяком пиршестве находились они с Оланом, нося всюду с собою тяжесть несносного бремени любовной страсти, которое некоторым образом помрачало их вид иройства, что вскоре запримечено было всеми, а особливо прозорливым Оланом, чем чувствительное сердце его встревожилось во многом. Ибо в первом из них видел он избавителя своего и своих подданных, а во втором сердечно предчувствовал иметь открывшегося сына, надежду будущих благополучных времен для своих верноподданных; но какое подать им в том утешение или надежду, находился вовсе не известен, следовательно, и сам обременен будучи сею печалию, казался не в полном удовольствии и ощущении совершенного благоденствия, что видя, и окружающие его верноподданные чувствовали некоторый род уныния. Но источник щедрот благоволения богов ко всему племени Оланову и к его подданным находился уже отверстым без покрова, из которого могли они почерпать все услаждения, какие только от престола милосердия проистекать могли во удовольствие, радость и восхищение сердец всего земнородного племени.

В некоторый день, при восхождении солнечном, объявлено государю, что к берегам Хотыня прибыли два корабля, на коих начальствуют две женщины. Кидал и Алим взялися учинить им встречу и, уведомясь о роде их и надобности быть в Хотыне, уведомить Олана.

Сей случай совершенно доказывает произволение богов, милующих Олана и ниспосылающих ему за претерпение всякое удовольствие, какое только смертный во время жизни его вкусить может. Кого ж Кидал и Алим увидели? Плакету и Асклиаду.

— Милосердые боги! — возопили они все вообще и бросились совокупно все друг ко другу в объятия, будучи уже Плакета и Асклиада обо всем происшедшем в Хотыне известными. И хотя в таком только случае гордость девице в рассуждении Кидала приличествовала, но крайняя к нему благодарность преодолела в ней установленные на таковые случаи обхождением обряды.

По миновении первых сих восхищений и по уведомлении друг друга, сколько краткость времени дозволила, спешили они к Олану, яко к общему их отцу, который до сего времени ни о сыне, ни о дочери известен не был. Представ пред него, стали они все на колени, чем нечаянно привели в незапное смущение чувствительного государя, сидящего вместе с самозванцем Датиноем.

— В докончание высоких милостей, ниспосылаемых тебе ныне от всещедрых богов, — говорил так Алим, стоящий на коленях, — ниспосылают тебе во мне сына, а в ней, — указывая на Плакету, — дочь. Сия есть моя супруга, — говоря об Асклиаде. — А Кидал желает быть усыновлен совокуплением с ним дочери твоей Плакеты.

Олан, подняв к небу взор и длани, возносил в жертву милостивым богам молитвы и фимиам горящего сердца его благодарностию.

Мнимый Датиной стоял неподвижен; злобный образ его покрылся синеватою бледностию, кровожаждущие глаза, устремяся на Асклиаду, остенели, зверская страсть его подвигла ядовитое сердце, зараженная желчь в нем охладела, и паки устремил желание к достижению или погублению невинной жертвы.

Олан принял их всех в свои объятия, что должно было учинить и брату его Датиною, к которому как скоро, следуя за другими, подошла Асклиада, то, вскричав от ужаса неизъясненным голосом, лишилась всех чувств и упала мертвою в руки предстоящих.

Таковое приключение произвело во всех предстоящих неизреченное смятение; все видели ее лишенною чувств, но причины тому никто, кроме Аскалона, не понимал. Старались подать ей помощь, но ничто не успевало; однако кабалист взялся привести ее в чувство, что по миновании некоторого времени и исполнил. И так сие первое открытие родства присутствием злобного Аскалона и под образом добродетельного и убиенного в темнице Датиноя попрепятствовало было ко излиянию всех чувств сердец соединенных.

По получении Асклиадою чувств Алим, желая быть о таком удивительном приключении известен, спросил о том у оной, на что ответствовала Асклиада следующее:

— Возлюбленный мой супруг, известно тебе, коликое гонение претерпела я от моего рока, сколько бед и напастей приключила мне, соперничествуя, волшебница, сколько чувствовала и преодолела я гонений и неблаговоления раздраженных богов: раз была убиенна, о котором ты известен, а другой- о котором ты еще и сведения не имеешь. Я сердечно желаю, чтоб мнением моим ошиблась и чтобы узревшие глаза мои меня обманули, но сердце и живейшее чувствие оного представили мне вместо дяди твоего Датиноя — изверга Аскалона. Ехидный его образ сколь, впрочем, ни изменился, но черты лица его, изображающие ядовитость сердца его и злые намерения, достоверно его обнаружили, и всей той радости, какую я чувствовать должна при свидании с тобою, меня лишили и вместо восхищения, довлеющего в сем случае, исполнили меня ужаса и отчаяния.

Выслушав сие, Алим почувствовал в себе то ж самое движение сердца своего, какое ощущала и его супруга; но не имев к тому ни малейшего предусмотрения, долженствовал остаться в неведении и, не видав и не зная от рождения своего дядя Датиноя, предприял от знающих уведомиться, что и учинил без дальнего труда: ибо первосвященник, кабалист и все бояре на вопрос его уведомили, что они великое различие полагают между Датиноем и видимою ими особою. А сего-то ради и предприял Алим от самой той особы изустно и достоверно уведомиться обо всем том, что благоденствию княжеского дома наносило препону и замешательство. Но милующие уже их боги предупредили Алимово намерение.

Того же дня, по зашествии солнечном, присланный от самозванца Датиноя просил Алима навестить его в его обитании, представляя необходимую в том надобность.

Алим, нимало не медля, спешил просьбу его и свое желание исполнить. И как только вступил он в его покои, то и увидел, что радость, торжество и благоденствие, которыми преисполнен был в то время весь город Хотынь, места сего не касались и чувствия восхищения обитанию сему коснуться не смели, а вместо того водворены были ужас, отчаяние и стенание сердечное. Стены внутри покоев закрыты были черными завесами, и никакого украшения во оных не находилось; в переднем углу стояла софа, покрытая белым покрывалом, пред нею стол с черною паволокою, на котором стоял домашний кумир Чернобогов, пред которым лежал череп головы человеческой и несколько мучительных адских орудий, и горела истомленно одна только свеча.

Датиной, или лучше Аскалон, при входе Алима сидел на софе, облокотясь рукою на стол, и был в неизреченном ужасе; лицо его покрыто было бледностию, и члены все трепетали, так что истукан Чернобогов находился от того в движении. Осиплым, страшным и прерывающимся голосом просил Аскалон Алима сесть подле себя на софу, что Алим тотчас и учинил, смотря со удивлением на все ему представившееся. Трепещущий от ужаса Аскалон начал говорить таким образом:

— Ты видишь пред собою беззаконника, пришедшего в раскаяние при последнем конце своей жизни. Я не Датиной, которого образ представляю, но есмь его убийца, известный тебе Аскалон.

При сем слове Алим ужаснулся; но в трепет приведен был большим и страшнейшим сего приключением. В то ж время восколебался весь покой, софа и стол потряслись, и произнес страшный голос, подобен грому или реву огнедышущих гор, сии слова протяженно:

— ВРЕ-МЯ, АС-КА-ЛОН!

И доколе Алим находился у Аскалона, то чрез каждую минуту делалось такое потрясение здания и произнесение страшного такового приговора. В ужасном трепете, раскаивающийся, но поздно, Аскалон продолжал дрожащим и охриплым голосом:

— Жизнь мою препроводил я, не повинуяся никакому закону, не признавал всемогущего Существа и подвергал все случаю, не имел ближнего и желал всякому зла, был много раз убийцею неповинных, в том числе дважды и твоей супруги, пожелал убить отца моего и дал дияволу кровью моею рукописание и клятву злодействовать всему роду человеческому, не храня и самых священных обрядов и не щадя своих родственников. Пребывание мое на сем свете по произволению диавола уже окончивается, и сей страшный глас, слышанный тобою, зовет меня из света во ад на определенные мне жесточайшие мучения.

При сем слове залился он слезами и продолжал:

— Не смею призывать в помощь прогневанного мною всевышнего Существа и просить отпущения грехов моих, потому что пред престолом его предстоят с жалобою все мною неповинно убиенные; не смею просить прощения и у тех, кому я приключил все на свете злости; по делам моим оставлен я от всех и предаюсь теперь в руки дияволов.

— ВРЕ-МЯ, АС-КА-ЛОН! — паки при восколебании всего здания страшным и ужас самым ироям наводящим голосом произнесены были сии слова.

Аскалон столь был объят смертельным ужасом, что не токмо все члены его, но и софа, на которой он сидел, в беспрестанном находилась движении. Злость из сердца его исчезла, а робость его и отчаяние изъявляли слезы, беспрестанно лиющиеся из глаз его, наподобие жены, неизреченную ощущающей горесть. Он лобызал руки Алимовы и просил, забыв все злости, причиненные им ему и супруге его, подать, ежели есть к тому возможность, какую ни есть помощь против действия диявольского и непреоборимой его силы.

Сердцам, исполненным добродетели, сродно великодушие. Алим, отпустив ему все причиненные дому его злодеяния, советовал принести чистосердечное покаяние всемогущему Существу и единое то призывать себе в помощь; но робость, сродная подлым душам, произвела в Аскалоне и в том уже отчаяние. Чего ради Алим пожелал пригласить к нему Кидала и кабалиста, но послать за ними не отыскал он ни единого служителя, которые от ужаса, происходимого в покоях Аскалоновых произношением демонского голоса, все сокрылись; почему и принужден был Алим с отчаянным и в трепете находящимся Аскалоном препроводить всю ночь безо сна, чувствуя и сам некоторое содрогание от неприязненной силы, которая во все мрачное время разными действиями и под разными видами оказывала свое неистовство и власть над добычею, адом приобретаемою.

Поутру, когда известился двор и весь город о превращении Аскалоновом и народная молва рассеяла повсюду все учиненные им злодеяния, то не отыскался ни единый человек, который бы возымел сожаление о наступающей ему злейшей демонской участи. Но Олан, Алим и Кидал, пренебрегши презрительные дела, им произведенные, предприяли учинить ему помощь; но как произвести в действие, того не понимали. В чем и осталась одна только надежда на кабалиста. По предложении которому получен был следующий ответ: что главные правила таинственной его науки состоят в том, дабы делать доброе и искоренять злое; следовательно, наступающей участи ко истреблению злобного Аскалона остановлять не должно, ибо потерянием сего изверга спасены будут многие, невинно от него пострадать могущие. Но Алим и Кидал просили кабалиста, чтобы оный из единственного только сожаления к неизъясненно страждущему человеку оказал свое благодеяние с тем, однако ж, чтобы оставшийся на свете Аскалон не мог вредить смертным и чтобы все способы к тому отняты у него были, и чтобы сие произведено было текущим днем, для того что в следующую ночь истяжут душу его дияволы.

Кабалист объяснил им, что действие то стоить будет ему толикого труда, какого он в жизни своей еще не предпринимал и ни для кого б того сделать не похотел; однако для избавления народного и настоящего торжества в угодность своего государя учинит он иройский подвиг: отвлечением изверга на некоторое время от определенной ему адской муки, избавив, однако ж, род человеческий от яда, носимого оным извергом на сердце его, языке и в глазах, и что к сему трудному и важному действию приступит он в следующую ночь, учиня к тому приуготовление во весь текущий день.

По наступлении ночи Алим и Кидал прибыли к Аскалону, которого нашли лежащего уже без чувств, измученного наваждением диявольским, за которыми прибыл вскоре и кабалист. Оный при первом на него взгляде казался им выступившим из своего ума; глаза его преисполнены были яростию, а лицо покрыто образом зверства, дыхание его поминутно остановлялось, грудь воздымалася, и губы запекались, голова и руки в беспрестанном были трясении, от чего легкое на нем платье непрестанно трепетало, как будто раздуваемо будучи ветром. Положил он на стол некакий черный камень, по одну сторону его скипетр древнего мастерства и фигуры, сделанный из пепловидного и непрозрачного камня, а по другую поставил хрустальный сосуд, исполненный красною жидкою матернею; а в заглавии поставил птицу ворона, представляющегося живым, но сделанного, впрочем, из металла. Потом охриплым и прерывающимся голосом сказал Алиму и Кидалу:

— Станьте к стене и во все время страшного сего действия будьте безмолвны и неподвижны, бодрствуйте и не страшитесь ужасного видения!

Наконец, очертив то место, на котором он стоял, мелом, сделал три круга из оного и, положив на пол большое зеркало, стал на оное, поднял взор и руки кверху и закричал столь громким и столь страшным голосом, что два молодые ироя, не страшась, впрочем, целого ополчения неприятельского, пришли от того в превеликое движение; лица их побледнели и сердца затрепетали, и даже до того содрогнулись, что вселилось желание в них выйти из сего очарованного покоя; но, пришед в себя и исполнясь бодрости, остались тут во все сие страшное и уму человеческому непостижимое волшебное действие.

Потом во громогласном сем произношении кабалиста начали слышимы быть следующие заклинания:

— Глас освященного восторга, бурные вихри, проникнув хляби земные, внушите изобретателю таинственной и величественной науки Зороастру. Зороастр — царь бактрианский. Он первый выдумал волшебную науку, но другой Зороастр, который жил в Дариево время, переменил некоторые обряды в персидском законе и сделал новую секту. и последователю его Архимеду, и вы, достопочтенные тени, покоющиеся в полях Елисейских. Поля Елисейские, где души праведных наслаждались совершенным спокойствием до тех пор, пока оне не возвращались для оживотворения других тел; тогда пили они воду из реки Леты, имеющей в себе силу приводить в забвение все, что видели оне в Плутоновом царстве. Повествуют о сих полях, что они приятны и веселы, но где находятся, неизвестно., предстаньте моему предприятию: подвиг достоин вашего присутствия, и я властию, мне от вас данною, дерзаю вызвать вас из глубины неизвестной на поверхность земную.

При сем последнем слове охладел в покое воздух, точно как при чувствительном морозе; поднялися вихри, и шум, от них происходящий, подобен был многоспершемуся льду в великом речном устье, которого трение в далеком расстоянии слышимо. Отверзлись по сторонам кабалиста две пропасти, из которых в густом дыму выступили две усопшие тени. Пропасти затворились, дым исчез, и они стали обе по сторонам кабалиста. Роста были они высокого, с коротенькими вьющимися бородами, в белых долгих одеяниях, опоясаны фестонами; у одной голова была не покрыта, а другая в белой вострой шапке наподобие сахарной головы.

Кабалист сделал им самое униженное почтение наклонением головы и пренесением правой руки к своему сердцу. Впрочем, тени стояли неподвижно, как сделанные из мрамора, в тусклом только виде.

Ужас и в сем случае не оставил коснуться двум молодым ироям, но ободрить друг друга и сообщить о том свое мнение завещание кабалиста им не позволяло; и так стояли они неподвижными и безмолвными, ожидая не окончания еще, но страшнейших и ужаснейших бывших до сего действий волшебных и очарованных предприятий.

По сем, возвышая голос, продолжал кабалист вызывание:

— Проклятый и ненавистный небом и всякою созданною от него тварию, сильный князь злых духов Гомалис, заклинаю тебя великим Чернобогом, сим камнем, отделенным от его престола, и всем адом, державным скипетром, царствующим над всеми прочими таинственными нашими науками и сими высокопочтенными предстоящими здесь тенями! Сей час предстань моему произволу и заклинанию для услышания назначения участи добровольно предавшегося тебе Аскалона!

По окончании сего кабалист утих, положа правую руку на черный камень, и, потупя голову вниз, стоял неподвижен. Стоявшие ирои почувствовали в горнице ужасный смрад и зловоние, к снесению которого едва терпимости в них доставало; появился потом черный и густой дым, сокрывший от них находящийся в горнице свет, кабалиста и тени; наконец, слышан был стон многоразличных свирепых и дико ревущих животных, отчаянные, тяжелые, в трясение стены приводящие вздохи, подобные отверстым земным хлябям, изрыгающим из себя великое изобилие огнепалимой материи, затем плач и вопль невоображаемого множества народа, и дико ревущие голоса подобны были происходящим от людей диких, обитающих на краю земном, питающихся сыростию и плотоядством.

Адский их рев и стонание мучащихся фуриями. Фурии- адские богини, дочери Ахерона и Ночи, служительницы Плутоновы и мстительницы за беззаконие. Оне в Тартаре мучат и бьют пламенными бичами тех, кои беззаконно на свете жили. Их было три: Алекта, Мегера и Тизифона; имели они пламенные глаза, на головах змеи, в руках зажженные пуки лучин, при них присутствовали всегда ужас, неистовство и смерть. заглушали слова кабалиста; однако ирои хотя смутно, но могли оные слышать.

— Сила сего камня, — говорил он Гомалису, стоящему пред столом на коленах, и положив на голову его руку, — самодержавный скипетр и присутствующие тени запрещают тебе ныне похитить во ад Аскалона, а определяют продолжить жизнь его в другом только виде, без всякого уже нанесения вреда роду человеческому, не воспрещая, впрочем, власти твоей над оным: ибо предание его тебе есть добровольное, то и ожидай похищения его в будущее время и исчезни от сего места.

Вдруг слышны были под землею сильные громовые удары, прерывая один другого беспрестанно; земля восколебалась, и под зданием, в коем ирои находились, учинилась беспрестанная зыбь. Горница шаталась, как корабль на волнующемся море, стены и все укрепления трещали, и казалось, что разрушится все здание и превратится в пыль. Рев, стон и вой неизъясненно усилились, смрад и зловоние увеличились, дым и мгла, отняв прежде еще свет, закрыли наконец и глаза ироям, которые, преступив уже повеление кабалистово, взялися за руки и друг друга во время волнения здания поддерживали.

По миновании некоторого времени все сие страшное привидение исчезло, то есть сокрылись тени, и адское зловоние и стон пропали. Кидал и Алим увидели кабалиста, лежащего на полу во окружении, бесчувственного и неподвижного, однако по довольном времени пришедшего в память.

Он взял скипетр в правую руку и, простерши от себя оную, говорил тако:

— Таинство неисследованное, глубина премудрости, бездна сокровенных сведений превыше во многом понятия человеческого, приобретенного трудом и прилежанием, — все совокупно предстаньте мне теперь! Да учиню подвиг, достойный самодержавной и преестественной науки! Предстань власти и произволению моему, Аскалон!..

По сем увидели Аскалона, стоящего пред ним на коленах, и кабалист, положив на голову его скипетр, продолжал:

— Боги, которых ты пред Сатаною отрекся и предал себя добровольно во власть диявола данною клятвою и рукописанием, оставили тебя в добычу ада, и в сию ночь богами проклятое тело твое и смрадная в нем душа долженствовали взяты быть демонами, но за добродетель Алима и Кидала остановляют твое низвержение на некоторое время, отъемля, однако ж, у тебя половину человеческого образа и все человеческие чувства и понятия, награждая тебя половиною образа скотского, а понятием зверским!

Потом, положа скипетр, взял стоящий на столе сосуд, из которого жидкою материею окропил Аскалона три раза.

Вдруг из унылой подлой души представился молодой и бодрый Полкан, от головы и по чрево имеющий образ человеческий, а от оного — сложение конское, облое и стройное. Бодрился и бил копытами в землю, не был обуздан, порывался во все стороны, как молодой зверь, изъявляя охоту к ристанию по непроходимым дебрям и пустыням; для чего кабалист приказал приступить к нему Алиму и Кидалу и воздержать от устремления, доколе он окончает таинственные сии действия. Потом поставя сосуд, взял паки скипетр и коснулся оным ворона, который от того прикосновения сделался оживотворенным, распростер крылья свои и ожидал повеления от кабалиста, который говорил ему следующее:

— Таинственный вестник, проникнув растворенные хляби земные, достигни до ада и предстань престолу великого Чернобога, возвести ему здесь бывшее и внуши заклятие Гомалиса и превращение Аскалоново, учиненное для просящих особ, исполненных особливыми и высокими качествами добродетели, силою самодержавной и таинственной науки и властию моею, данною мне от высокопочтенных ее изобретателей к произведению добрых дел.

Ворон, выслушав сие, отправился в путь, а Полкана приказал кабалист Алиму и Кидалу, выведя за градские стены, пустить в открытом поле.

Таким образом отняты были все способы у неистового Аскалона к повреждению ближнего, чем Алим и Асклиада сделались вечно успокоенными, забыв все причиненные им от сего изверга озлобления. А как Алим о последнем приключении с Асклиадою был еще не известен, то и пожелал от оной уведомления.

Супруга его рассказала ему подробно до того времени, как отдано было тело ее искусному египтянину для бальзамирования, и потом продолжала так:

— Сей человек, как я после уже уведомилась, учинив все приуготовления в присутствии всех до того меня окружающих женщин, приступил ко исполнению; но вдруг остановился и был в крайней задумчивости, а на вопрос наперсницы моей ответствовал, во услышание всех предстоящих, что оный по превосходному его знанию и отменному от прочих искусству находит в теле моем некоторую живость и кровь не совсем охлажденною. Все бросились к его ногам и с неизреченным воплем и слезами просили его употребить превосходное его искусство к возвращению моей жизни, обещавая ему такое награждение, какое он сам по произволению его избрать может.

Египтянин, отложа бальзамирование до другого дня, обещал поутру уведомить их решительно, может ли он возвратить мне жизнь или нет. Во всю текущую тогда ночь не оставляли согревать моего тела разными прикладываниями, а в наступающий день отменный сей врач торжественно объявил, что он действительно уверен стал по разным его примечаниям в возвращении мне жизни; что действительно известными ему только одному составами и учинил очевидно.

Окружающие ж меня от всех сие сохраняли в тайне; а как получила я чувства, то и рассудила тайну их утвердить во всей ее силе непременно, дабы простой народ не мог вывесть из очевидности сей какого-нибудь очарованного действия и не счел бы меня каким-нибудь волшебством преисполненную. А более причинствовал к тому ужас, от изверга Аскалона мне причиненный.

Итак, учинив совершенное воздаяние лекарю и приказав запереть и запечатать тот покой, в коем будто бы тело мое находилось, до прибытия твоего предприяла я жить во дворце сокровенно, что и продолжалось до пришествия в отечество наше сестры твоей Плакеты.

Сия государыня, путешествуя по всему свету с отменным любопытством и изведыванием о тебе, могла получить совершенное о том сведение от жрецов наших, по найдению тебя младенцем на берегу, а более по имевшемуся тогда на тебе талисману, лежащему ныне на престоле Перуновом. Она просила дозволения видеть тело мое, что от бояр и получила; но вместо неодушевленного тела пожелала я видеться с нею сама, а свидевшись, условились ехать вместе для отыскания тебя. И так и доныне в государстве нашем подданные остаются в том мнении, что я нахожуся мертвою и тело мое сохраняется в запечатанном покое; а известно только ближним, окружающим меня женщинам, что я, путешествуя с Плакетою, ищу моего супруга в его отечестве, что благоволением всещедрых к нам богов по желанию нашему и исполнилось.

Первое потом старание было открыть кости невинно убиенного Датиноя, брата Оланова, которые положили во гроб, поставили в храме Чернобоговом и на другой день с подобающею княжескою фамилии церемониею вынесли из города для погребения и учинения тризны, что происходило следующим образом.

При рассветании дня от храма Чернобогова до места, назначенного для тризны, усыпали дорогу крупным красным песком и молодыми ветвями можжевелового и елового дерева, побросав местами на оную благоуханные цветы. Каплицы храма и истукан Чернобогов занавесили черным сукном, утвердив по местам белые перевязи, а с престола Чернобогова от подножия его протянули до дверей храма черное ж сукно, на котором поставлен был Датиноев гроб и стоял первосвященник.

В шествии на место погребения несен был, во-первых, домашний кумир Чернобогов двумя жрецами в черном одеянии, покрытый черным флером, протянувшимся назад локоть на двадцать; за ним два боярина на черной подушке с белым гасом и кистями несли Датиноев талисман, или досканец, возложенный на него по рождении. Потом два воина в кольчугах и шлемах вели оседланного коня под черною сетью, влекущеюся за ним локоть на пять; затем следовал великорослый человек, облаченный в железные латы. По сем два боярина в ратных одеждах и на такой же подушке несли стальную кольчугу, другие два- серебряный с финифтью шлем, третьи два- меч и пояс, осыпанный каменьями, четвертые- лук и стрелы. За сими один путешествовал с копьем, а за тем на подушке двое же несли гривну, или цепь; им последовали двадцать четыре воина, державшие под мысцами копья, обращенные острием в землю; за сими жрецы, поющие надгробные стихи, в черных долгих одеяниях, у которых выше локтя перевязаны были руки белым долгим флером. Гробу предшествовали два жреца, имевшие в руках великие с жаром урны, из коих благоухание во все пределы города разносимо было колеблющимся воздухом от собрания многочисленного народа.

Гроб везен был под балдахином десятью лошадями, покрытыми черными сетями; на поверхности блестящего златого балдахина утвержден был большой черный парящий орел в том знаменовании, что птица сия храбрых и добродетельных ироев неустрашимые души относит в рай. Гроб покрыт был аксамитным покрывалом, опущенным с одра до земли, на котором изображены были гиероглифами все те победы, которые Датиной одержал над неприятелями; по сторонам которого воины несли зажженные пламенники. За гробом следовал первосвященник в белом одеянии и в венце, сделанном из ветвей кипарисных; за ним Олан, Алим и Кидал, а потом бояре два-два и множество народа.

В поле, вокруг ископанной могилы, в дальнем, однако ж, от оной расстоянии, поставлены были столы, покрытые белыми столетниками, увешанные из цветов навесками и обремененные различною пищею, подле которых в разных местах стояли огромные сосуды, исполненные пива и меду, а за ними по всей окружности насыпан был великий бугор, или вал, рыхлой земли.

Пред могилою уготован был жертвенник, по пришествии к которому и по заклании пяти великорослых и тучных волов внутренность их возложили на жертвенник и сожгли, а мясо употреблено было за столами в пищу; потом опустили в землю тело, и как только первосвященник с серебряного блюда бросил в могилу три горсти земли, то меньше нежели в десять минут узрели над могилою бугор, или курган, огромной величины, наподобие высокой горы, ибо все вышедшее из города воинство и весь народ носили землю шлемами и шапками и во мгновение ока очистили землю, находящуюся за приготовленными столами; а учинив сию громаду, все вдруг бугру поклонились и обратилися к столам; и как скоро государь сел за оные, то по данному знаку все поместились и, насыщаясь всякий по мере и желанию, к вечеру уже все возвратились в город.

По окончании таковых необходимостей Олан определил быть совету для назначения в знак их благодарности награждения Кидалу, ирою, предприявшему толикие подвиги ко избавлению отечества их от ига неволи и тиранства и к возвращению обладателю жизни, а подданным покоя. Большая часть из собрания известны уже были, в котором числе и Алим, какого награждения за то ожидает от них Кидал, то есть увенчания любви его получением Плакеты в супружество. Таковое награждение почитал Олан божеским провидением, и не только что охотно желал на то согласиться, но и чаять того не смел, чтобы он того, кому жизнию своею обязан, мог присовокупить в свое родство и тем достойно возблагодарить освободителя отечества.

Определено было предложить Кидалу о роде и избрании самим им того, что долженствовало им учинить, дабы соразмерно было его услуге и чувствуемой ими всегдашней к нему благодарности, которое предложение взял на себя Алим и в скором потом времени обрадовал государя, своего отца, что Кидал за верх счастия и благополучия своего почитает быть супругом дочери его Плакеты, и ежели последует на то соизволение Оланово и желание Плакетино, то он сочтет себя выше услуг его награжденным. Для чего позвана была к отцу своему Плакета, и на предложение от него о сем союзе ответствовала так:

— Боги и ты, родитель мой, известен, коликою благодарности обязана я сему молодому ирою; он оживотворил моего отца, избавил подданных от ига чуждого рабства, мне, изгнанной из отечества и странствовавшей по всему свету, учинил пристанище; воля на сие государя и отца моего последовала, я чувствую к нему беспредельную благодарность, а потому и любовь; то провидение в том богов, воле родительской и своей благополучной участи; зная его добродетельное сердце, покоряюся беспрекословно.

И по сему благополучному с обеих сторон согласию назначено быть в наступающий день торжеству обручения, которое при собрании всего двора и народа в ЛадиномЛада- славенская богиня браков, любви и веселия. Каждые сочетавшиеся приносили ей жертву, наделся получать от нее счастие в супружестве. храме, со всеми услаждающими взор обрядами, ко удовольствию соединенных сердец, не токмо обрученных торжественно, но и всего государства благополучно исполнено и назначено от сего дня устроивать с отменным великолепием, иждивением и вкусом все принадлежащее к обрядам бракосочетания.

А доколе оные приуготовляемы будут, покрытый почтенною сединою, знаменитый глубокою старостию и возвышенный таинственным познанием кабалист предложил государю и всему его высокому родству выслушать от него все те приключения, которые учинились от начала падения их государства, относящиеся собственно к его особе, к супруге его Тризле, Алиму, Плакете, особо его подданным, вообще всему государству и ему, знаменитому в отечестве их прорицателю; на что как государь, так и другие согласились: ибо всякому нужно было услышать обстоятельно о приключениях всего государства вообще и частно о самом себе, что кабалист и начал таким образом.

Загрузка...