Объединенное посольство из двух вольных городов, Соруга и Лофу, насчитывало более четырехсот человек, включая двух послов, двадцать посольских помощников, по десятку на каждого посла, два десятка 'гостей', то есть, купцов, добившихся чести быть включенными в посольство, а кроме того, входили в него слуги, охрана, проводники, носильщики, знахари по людским болезням, знахари по хворям лошадей и гужевых ящеров…
Далеко отстоят два вольных города от Империи и ее столицы, гордой Океании, оба они — портовые города, раскинувшиеся на двух сторонах громадной бухты одного из Западных морей, оба они дороже всего на свете ценят свои вольности и выгоды, от этих вольностей проистекающие, однако… Империя, бывшая некогда сильным, но сугубо сухопутным государством, набрала столько могущества, что в последние век-два стала пробовать свои силы и на морях. Да так резво и успешно взялась осваивать новые рубежи, пусть пока и без глубоких выходов в море, что купеческим кораблям из обоих вольных городов стало небезопасным осуществлять каботажное плавание вдоль западного и юго-западного побережья. Вот и снарядили вольные города общее посольство, чтобы добраться через сопредельные земли до Океании и во что бы то ни стало договориться с Императором, или теми, кто управляет Империей вместо Императора, если тот, как это нередко бывает в монархиях, царствует, а не правит. Всякое говорят, Империя далека и темна для посторонних, но чем ближе к ее границам, тем яснее становится из разговоров и слухов: Император правит сам, вдобавок, любит управлять и умеет это делать. Войти в пределы Империи оказалось на удивление легко: в приграничном городе Бая отметились в управе, получили, все до единого, в зависимости от ступени и чина, пайзы различного достоинства — и скатертью дорога!
Путь посольству имперские чиновники проложили на карте строгий, но никаких угроз и наказаний за отступление от пути не сулили… И мзды никакой не брали, разве что по мелочи: свиток с картинками, кувшин вина. От золота отказались недвусмысленно резко и откровенно: от своих — по обстоятельствам, а от чужих накладно… Да, судари, за такие прибытки от чужих — у нас на кол сажают, четвертуют, из особого милосердия головы секут. Так что езжайте, просто благословляя наших и ваших богов… Ах, они общие у вас и у нас? Тем более. Езжайте себе, если вернетесь невредимыми и той же дорогою — тогда и помыслим совместно об общей будущей выгоде… А так — нет, не навлекайте гнев людй и богов на вас и на нас…
— Странные люди здесь живут. — Один посол, из города Соруга, пригласил к себе в крытую повозку другого посла, уроженца города Лофу, чтобы можно было ехать, беседуя с равным себе, разгонять таким образом дорожную скуку и не ронять высокого посольского достоинства. Он же и задал направление беседы.
— И не говори. Как это они не боятся? Все-таки несколько сот людей, почти все вооружены, углубились в самое чрево страны, без догляда, без клятв богам даже…
— Что значит — чрево? Империя обширна: мы уже третьи сутки едем — и все еще у нее на краю. Однако, ты прав, имперцы неосмотрительны, разболтаны и безалаберны предельно. Об этом следует крепко и не спеша поразмыслить.
Как бы в подтверждение их наблюдениям, процессия вынуждена была обогнуть лежащее поперек дороги голое по пояс человеческое тело, которое можно было бы принять за мертвеца, если бы не оглушительный храп, прущий в небо из жирной груди. Все крики, топоты и скрипы большого каравана не могли полностью заглушить это отвратительное хрюканье. Помощник посла города Лофу обследовал лежащего и сунулся в окно повозки с докладом:
— Жив, ран и повреждений не видно. Однако, судя по запаху — мертвецки пьян. Карманы вспороты, сапоги сняты, кошелек срезан, если только у него был кошелек.
— Оружие?
— Секира на поясе, это единственное его имущество, не считая порток. Ни доспехов, ни меча… Шапки нет, но и ошейника нет. Росту огромного, четыре локтя с половиной, примерно, очень жирный, довольно молодой…
— Оставьте его как есть… Нет, вы видели?
— Вот такая вот и вся их Империя, благородный Мисико. И их мы испугались, и им везем дань! Нет, я не вступаю в спор, решение принято людьми поважнее нас, но надобно, надобно осмыслить… А этот — пусть лежит, нам не помеха.
— И во всяком случае — трижды, четырежды взвесить — не слишком ли щедры наши предложения по обеспечению мира с ними?
— Воистину… Чего этот купчишка хочет от нас?
— Откуда же мне знать, благородный Имар? Это ваш купчишка, вот вы и спросите.
Посол Суруги кивком разрешил приблизиться к повозке купцу из своего города и тот смиренно попросил разрешения отделиться от основного отряда, с тем, чтобы проехать напрямик через плоскогорье и воссоединиться с основным отрядом в Марубо, городишке, указанном властями для посольства, для остановки и отметки: 'Такое-то посольство, тогда-то прибыло и тогда-то убыло'. В предложении купца наличествовали здравый смысл и возможность получить ответ на естественный вопрос: почему надобно объезжать по кривой и тратить лишний день пути там, где можно взять прямо, тем более, что карта указывает наличие ездовой дороги, хорошей дороги! Впрочем, похоже, что в Империи все ездовые дороги хороши: ровные, широкие, удобные для лошадиных и человеческих ног, а также для повозок и, вероятно, саней, если ехать по ним зимой. Ходят слухи, что в Империи, высоко на севере, и зим-то нет… Может, и правда…
— Езжай. Если что — ты поступил самовольно.
— Да, конечно, ваша милость! Все будет только моя вина!
— Ну и… гм… глаза пошире, уши повыше, понял, да?
— Все запомню до мельчайшего, ничего не упущу!
— Скачи тогда. Докладывать будешь в Марубо, и лично мне… Во-от. А что прикажете делать, благородный Мисико, зевать нельзя и лениться нельзя…
— Да нет, ты все верно делаешь. У меня в этом одна лишь досада, а именно: ваши-то догадались, а мои спят.
Имар из Суруги довольно колыхнул чревом, но ответил вполне дружелюбно, без усмешки в голосе:
— Я тебе все расскажу. А еще того лучше: приглашаю вместе послушать моего купчишку. Убрал я этим твою горечь?
Мисико из Лофу лишь вздохнул в ответ, но благодарно пожал руку Имару из Суруги…
Купец Бирам из Суруги, с двумя доверенными людьми (оба племянники, сыновья сестер) и воинским десятком в охране — вот и весь маленький отряд, что пустился напрямик по дороге сквозь Плоские Пригорья — так по карте назывались эти пустынные места.
Купец чувствовал себя вполне уверенно: он еще не стар, вооружен, равно как и его рослые племянники, да и охрана более чем надежна.
Воительницы — это вам не шутки!
Два города не поскупились для своих посольств и наняли им в охрану самое лучшее, что можно было найти в тех краях: отряд из трехсот воительниц, наемниц, для которых смысл жизни и заработок — военное искусство. Всю свою молодость проводят они в ратных делах, чтобы к зрелости, годам к восьмидесяти, выйти в отставку обеспеченными людьми, выйти замуж, успеть нарожать детей, вволю пожить мирной жизнью и тихо встретить старость, вспоминая о ярком и героическом былом. Смерть и увечья в клане воительниц тоже совершенно обычное дело, но не такова ли вся жизнь на земле? Настигнет судьба — и за щитом у бога не убережешься от беды и бесчестья… Во всяком случае, недобора в их ряды не наблюдалось уже долгие и долгие годы, напротив: всегда было кого отбирать и отсеивать, в пользу самых лучших.
Женщина изначально рождена быть слабее мужчины, однако, с помощью упражнений и секретных приемов эту разницу можно уменьшить, если не вовсе устранить… Зато женщины гибче, хитрее, коварнее, проворнее… Любая из воительниц запросто управится в рукопашной схватке с двумя хорошо вооруженными городскими стражами из Суруги или Лофу…
Варвары иногда смеются, впервые увидев женщин в доспехах, но если этот смех задирист и неуместен — весельчак, как правило, живет недолго…
— Бей!..
Бирам в испуге обернулся: в нескольких шагах от него развернулась странная битва: прямо посреди дороги, плохо видимый в густой пыли, мечется странный клубок из лошадей, всадниц и… еще чего-то такого… Но битва внезапно закончилась, пыль осела, клубок распался… У одной из воительниц из плеча, сквозь разодранный тегиляй, лилась кровь, глубокая царапина пробороздила шею лошади другой воительницы, а на окровавленной земле осталось лежать бездыханным какое-то странное чудище…
— Боги! Это цераптор, но к-какой-то странный цераптор… — Старшая над десятком кивнула Бираму, полностью согласная с его наблюдением.
— Странный, да. И крупный, и… Надо же, не побоялся напасть на людской караван… нам великая честь, что мы управились с ним так быстро и почти без потерь. Впрочем, их двое было, да который другой, или другая — от первого же удара упрыгнула в кусты и исчезла. А этот — он мертв… Бирам, нам нужно сделать привал. Промыть раны, наложить повязку. Потом пришпорим коней и нагоним отставание.
— Конечно, конечно! Тем более, что когти у этой твари выглядят отвратно…
— Я только что хотела сказать то же самое…
Жизнь есть жизнь: коли привал, так тогда и обед не грех сварить, одних лечат, а другие голодны. Да и отдохнуть у костра — также не последнее дело, потому что осеннее солнышко не торопится по утрам прогревать землю и воздух.
Десятница, по имени Гадюка, выставила в дозор двух опытных воительниц, Нож и Быструю, в походе любая предусмотрительность лишнею не бывает… Если бы знали они заранее, что в этих краях случается подобное… Однако, в любом случае, десять воительниц — надежный заслон против любых угрожающих случайностей. Нож и Быстрая встали в дозор. А все же, несмотря на опыт и выучку, пропустили они появление всадника на вороной кобыле…
Ни топота копыт не услышали, ни пыли не увидели: бесшумно раскрылись заросли папоротника — и вот он здесь, на придорожной поляне. Худощавый, дорого и ладно одетый, очень молодой, меч и секира при нем, по местному обычаю…
— Прошу прощения за проявленную неучтивость, судари и сударыни, я без угрозы, но рад был бы помочь. Если это в моих силах?
Юноша, это было совершенно явно, благородного воспитания, однако достоинство сие — вовсе не препона бесцеремонности воинов, проводящих большую часть своей жизни в очень грубых и суровых условиях, и не удивительно, что воительница Нож, раздосадованная собственной оплошностью, поспешила исправить ее насмешкой:
— В твоих ли силах нам угрожать? И не опасно ли в таком возрасте путешествовать по пустынным местам без папы и мамы?
Юноша замешкался с ответом и даже слегка покраснел, но поглядел в упор на воительницу Нож:
— Опасно в незнакомых местах отлучаться в одиночку, подставляя случайностям незащищенную спину и иные места, включая филейные.
Нож, багровая от стыда и ярости, зарычала в ответ как можно более грозно:
— Слезь с коня, маленький подглядчик, и постой смирно, отвечая на вопросы, которые тебе могут задать. — И видя, что юноша не торопится исполнить ее приказ, сложила руки крест-накрест на поясе — вжик! И вот они уже — в левой кинжал, а в правой сабля — направлены в его сторону, готовые рассечь грудь и шею вороной кобыле.
Но кобыла, послушная чуть заметному движению руки всадника, развернулась и юноша, почти не нагибаясь, взмахнул правой рукой, внезапно ставшею очень длинной… Меч в его деснице свистнул вкрадчиво, сталь лязгнула о сталь.
Гадюка видела все, от первого движения до последнего, и огромный опыт ее обрел новые, не изведанные ранее, сильные впечатления: кинжал одной из лучших воительниц отряда вылетел из ее руки с коротким испуганным звяком, а клинок сабли переломился у самой рукоятки и улетел в кусты, никого, по счастью, не задев.
Юноша уже стоял на земле, деликатно перехватив рукоять меча на церемониальный манер — вперед саком, навершием рукоятки, мизинцем к гарде. Впрочем, Гадюка знала, что меч настоящего воина и в таком положении ничуть не менее смертоносен. Юноша оказался высок, почти четырех локтей ростом, и хорошо сложен.
— Сударыня, — обратился он к окаменевшей Нож, — мы скрестили клинки, и оба устояли на ногах, невредимые. Стало быть, поединок был равный, а предмет спора исчерпан… Ничья.
Нож продолжала молчать. Замерли на месте и остальные свидетели происшедшего…
— Но я готов смиренно признать и собственное поражение, поскольку все, что я хотел, — это помочь во врачевании одной из ваших спутниц… И помочь срочно, ибо рана скверная…
Первым опомнился Бирам, но он был слишком хитер и мудр, чтобы брать на себя бразды правления в этом непростом деле, которое по всем статьям — военное, а не торговое. Пусть вперед Гадюка начнет выпутываться, а уже он тогда подсобит. Купец оказался прав, как и обычно, иначе бы он не был удачливым купцом, но и Гадюка, также по горло набитая опытом и умом, не сплоховала:
— Рана выглядит гадостно, это да, сударь. Мы же идем налегке и знахаря не взяли. Сама я только и умею, что грамотно перевязать. Но тут этого мало, судя по всему, да? Мы рады вашей помощи.
— Да. Чистые тряпки мне надобны и горячая чистая вода, нужные травы у меня всегда с собой. У рапторов на когтях нечто вроде отравы, от них плоть гниет и стремительный смертельный жар по телу. Есть ли у вас…
— Да, сударь, — перебил его купец. Вот чистейшее полотно на тряпки, а вода уже согрета на костре. Помогите, и я заплачу, сколько скажете.
Юноша коротко взглянул на него, и купец даже поежился внутренне — столько высокомерного недоумения отразилось в этих синих глазах…
— Сие лишнее. Итак… — Вдруг юноша возвысил голос и приказал: — Прошу всех не волноваться, ибо сейчас появится мой зверь, он никого не тронет!
И пусть слова этого громкого приказа внешне походили на просьбу, они возымели необходимое действие, переполоха не случилось… хотя… при других обстоятельствах…
Затрещали кусты и на полянку тяжело выпрыгнул здоровенный зверь, да из таких, о которых уроженцы Суруги и Лофу только в сказках слыхивали: в два локтя высотой, но длинный, с огромной зубастой пастью, с длинным хвостом, на конце которого также торчала оскаленная пасть, только маленькая, на сильных толстых лапах когти — еще побольше, чем у церапторов… Боги, это же охи-охи! А клыки!.. Ой… А в пасти-то, в пасти…
В зубах у охи-охи болталась добыча: мертвый цераптор, чуть поменьше, быть может, только что убитого, но — тоже весь такой страшный… А вокруг могучей шеи у охи-охи свободно обернута ленточка, по виду шелковая, в знак того, что эта кошмарная тварюга — ручная, вроде домашнего песика.
— Гвоздик, спасибо, дорогой. Выпусти его, он не съедобный. Вот так… Ляг или сядь, но не балуйся, ладно? Нет, ты все хорошо понял!?
Охи-охи зарычал обиженно, испустил тяжелый вздох и, отойдя на несколько локтей от выплюнутой добычи, брякнулся на примятую траву. Хозяин недвусмысленно дал понять, что не расположен шутить и играть, поэтому пропади все остальное пропадом, съедобное и несъедобное, а он, Гвоздик, хорошенько поспит среди этого дурацкого гвалта. Еще вспомните, еще сами играть позовете, да поздно будет, он нарочно не проснется, раз так!
— По следам судя, эта парочка давно за вами следовала, неужто вы не видели?
Воительницы переглянулись.
— Нет.
— Тем не менее. Сейчас мы взболтаем отварчик и на рану польем. Это даже хорошо, что она без сознания, жидкость довольно едкая… Но зато — действенная… И сразу же повязку.
Кто-то тронул юношу за локоть. Он обернулся — это была Нож, с виноватой улыбкой на обычно свирепом лице, а чуть сзади, за ее плечом, стояла Гадюка.
— Сударь… Гадюка… наша старшая говорит… и я с нею полностью согласная, и прошу меня извинить… До сегодняшнего утра я не видывала такого удара. Вот.
По мнению Гадюки, извинительная речь могла бы звучать и более связно, но с другой стороны — чего еще ждать от простой воительницы.
— Сударыня, моей заслуги в этом немного, просто сталь хороша. А вот ваш клинок был чуточку перекален… Однако, сударыни, — юноша перевел взгляд на Гадюку, понимая, что она здесь старшая воительница, — раненой лучше всего было бы поспать, но я настоятельно советую свернуть бивак и поспешить. Солнце почти в зените, до заката далеко, но и до безопасных мест путь не близкий. — Он перевел взгляд на тихо подошедшего Бирама: — Велите собираться сударь, это будет хорошее решение. Не стоит мешкать.
Купец немедля подал рукой сигнал своим племянникам, однако решился спросить:
— Но, сударь, если вы следуете тою же дорогой и в том же направлении, — быть может, нам следует объединить силы на этом отрезке, и дорога перестанет быть опасной? И мы сможем тогда не торопясь отдохнуть, подкрепиться… Раненая поспит, опять же…
— Во-первых, я очень и очень спешу. А во-вторых, ночью, которая непременно воспоследует за днем, объединение наших сил не намного уменьшит риск. Повторяю, днем здесь вполне нормально, как и всюду в Империи, а ночью Плоские Пригорья — опасные края.
Вдруг, не дожидаясь ответа, юноша поднял голову: вдали по дороге, навстречу им клубилась густая пыль…
— Трое, всадники. Но это не тревожно, не бойтесь, просто встречные путники.
Всадники — действительно, их было трое — мчались по дороге бешеным галопом, но внезапно они сбавили ход, потом развернулись, поперек дороги, и рысцой направились к стоянке.
Все лошади были вороной масти, как и у юноши, но у каждой белое пятно во лбу, и размерами они ее превосходили: так, по сравнению с конем главного из троих воинов, рослая Черника (кобылу звали Черника) выглядела щупленьким тонконогим жеребенком.
Да и всадники были под стать: когда главный из них спрыгнул с коня и подошел поближе, стало видно, что это человек богатырского роста и сложения: четыре локтя с пядью, так прикинул на взгляд купец Бирам. Крупная голова сидела на крутых плечищах, из-под шлема выбивались во все стороны жесткие прямые волосы, еще более светлые, чем у юноши, пришедшего на помощь раненой воительнице. Подошедший был очень молод, немногим старше юноши, но держался куда более сурово и резко. И гораздо более громогласно.
— С ума вы тут, что ли, посходили, стоянки устраивать? До ночи ведь, если головой подумать, а не задницей, не так уж и далеко!.. - Тут взор его упал на юношу, на его меч, переместился на лошадиную сбрую, на небольшой щит с гербом у седла, на лениво подошедшего охи-охи… И, по-прежнему громогласный, слегка сбавил тон. — Прошу прощения, сударь. Кстати, я вас узнал, хотя и не видел до этого.
Юноша улыбнулся в ответ.
— И я вас до этого не видел, и, конечно же, тоже узнал. Вы…
Незнакомец сделал предостерегающий жест рукой и следом же еще один, приглашающий отойти в сторонку и побеседовать наедине. Юноша тотчас же последовал за ним, а любознательный охи-охи за юношей.
— Лучше бы вам, сударь, для вас же лучше, не называть имен. Сегодня это крайне было бы неуместным. Кстати, насколько я понял, вас ждут во Дворце, ибо на днях государь венчает вас в рыцари? Я прав?
Юноша счастливо улыбнулся и кивнул:
— Совершенно верно, и я волнуюсь, но надеюсь вовремя успеть.
— Да уж постарайтесь, государь ждать не будет. Милости прошу в наш круг — незнакомец весело звякнул золотой шпорой. А я еду и думаю — боги, что ли, расположились тут, костер, понимаешь, разожгли? Свихнулись, не иначе! Ладно — они, чужестранцы, если я правильно их увидел, но вы-то должны понимать?
— Чужестранцы. Я-то как раз понимаю и точно такими же словами объяснял им сущее, вот только что. Я ведь и сам недавно их нагнал, помог раненую перевязать. Но вы, сударь… мне показалось… и сами чем-то обеспокоены?
— Обеспокоен??? Горбатые боги, кривые ноги! Я в большой тревоге, сударь, вот так будет сказать вернее всего! Государь на меня гневается. Ну и зверь у вас! Мне бы такого.
— Да вы что? На вас гневается???
— Да. И главное — полумесяца в столице не пробыл… Но это бы четверть беды, а вся-то беда в том, что он гневается по делу! Таким образом, вовремя узнав об этом, я драпаю со всех ног, чтобы имперский курьер меня не догнал, не сунул указ под нос и не вернул под пресветлые очи. Через Пригорья-то он не рискнет, а я напрямик… Хоть бы дождя какого осенние боги прислали, не то я вскорости лопну от проглоченной пыли!.. Но могут перехватить через птеровую почту в Бая, вот и спешу. Предпочитаю пересидеть его гнев у себя дома, оттуда уж не выковырнут. А там поход до весны и все такое прочее… Государь милостив.
— Удачи вам. Тогда я понял, зачем вы предупредили меня не называть имен. Вы уберегли меня от возможной лжи при возможных вопросах, но ради вас, сударь, мне кажется, я бы солгал без зазрения совести.
Рыцарь захохотал в ответ, и смех его был похож на рев молодого дракона.
— Недаром мой дед был дружен с вашим батюшкой! Короче, я помчался дальше, а вы предупреждены. Там, впереди, я слегка подчистил путь, но это случайность. Счастливо, сударь. Незнакомец стянул перчатку и как равному протянул руку юноше. Тот с готовностью пожал ладонь, размерами более похожую на медвежью лапу, и они расстались.
Юноша терпеливо подождал, пока купцы и воительницы свернут бивак, впрочем, и они, встревоженные услышанным, старались действовать как можно быстрее, и небольшой караван, умноженный тремя присоединившимися путниками, одним человеком и двумя животными, резво пустился вперед. Долго ли, коротко, но наткнулись они и на кусочек 'расчищенного' встреченным рыцарем пути, и даже остановились на осмотр и короткую передышку.
На обочине дороги валялось разрубленное на две отдельные части тело страховидного чудовища, очертаниями слегка напоминающего человека: две толстенные короткие ноги, длинные ручищи с загнутыми когтями, вытянутая зубастая морда с маленькими глазками и небольшими острыми ушами по бокам черепа, бугристая по всему телу безволосая кожа, объемистое брюхо, необъятной ширины спина. Росту в разрубленном наискось чудовище, пока он еще существовал единым целым, было не менее пяти локтей, и чем-то неуловимым напомнил он купцу Бираму пьяного, встреченного караваном посольства на дороге.
Это был цуцырь, демон юго-западных холмов и предгорий. Цуцырь — естественный враг горного, или, как еще его называют, пещерного медведя, единственный его соперник за право владычества на плоскогорьях, ибо еще более грозные существа — огнедышащие драконы и тургуны — не любят холодной осени и дождей, не терпят трескучих морозов и снегов. Цуцырю же все нипочем, голод может выгнать его из пещеры даже днем, как это и случилось ныне, хотя цуцырь — ночной демон. Размерами он весьма уступает горному медведю, но уравновешивает силы лютостью в схватках и невероятной крепостью безволосой шкуры и плоти под нею, недаром легенды считают, что цуцыри рождены из камня.
Попадись он живым на дороге маленькому отряду — Гадюке даже страшно стало представить себе итог столкновения, цуцыри ведь не редкость в окрестностях Суруги и Лофу, пусть и не такие огромные… Секи его саблей во весь замах — он и не заметит царапины, но сам ударом передней лапы… или руки?.. легко убьет и лошадь, и ящерную корову… Это тебе не цераптор, и даже не два цераптора, и даже не охи-охи. Но вот он лежит мертвый на дороге, вывалив наружу требуху и содержимое кишок, и ни малейший лоскуток кожи не соединяет одну его часть с другой.
— Да-а… За что я всегда люблю цуцырей, что они не брезгуют питаться нафами.
— Что? Что? — Бирам и Гадюка хором переспросили юношу, ибо он сказал непонятное.
— Я говорю, немножко исказив слова одной из ваших воительниц, что до сегодняшнего дня никогда не видывал такого удара. По правде говоря, я был совершенно уверен, что на всей Земле только два воина могут делать столь изящные надрезы…
— Один из них — вы?
Юноше польстили вытаращенные глаза Гадюки, но он вздохнул и ответил честно:
— Куда мне. Я, конечно, не мальчик, мне довелось участвовать в двух битвах… и в двух дуэлях… но этот удар не по моему плечу. Я бы не знаю что отдал, чтобы научиться такому же! А ведь мне было у кого учиться. Ах… Увы, Гвоздик, увы тебе, и эта падаль несъедобна… По коням, судари и сударыни, у нас с вами очень и очень мало времени. Чем быстрее вы воссоединитесь с основным отрядом, тем будет спокойнее. В Марубо я оставлю вас, и во всю возможную прыть поспешу вперед, ибо в Океании меня ждут неотложные и чрезвычайно важные дела… Вперед, вперед!
— Вперед, вперед, клячи!
Кони мчались как бешеные и без понуканий громкоголосого рыцаря, ибо им очень не нравились полные жути пространства, которые им приходилось преодолевать. Вдобавок, молодой рыцарь, видимо опасаясь императорских посланий, передумал следовать через города Баю и двинулся напрямик, сквозь Пригорья.
— Ваша светлость не там боится, где следовало бы.. - пробурчал один из его спутников, воин с проседью в бороде.
Другой, помладше, попытался поддакнуть, но рыцарь гаркнул, в зародыше пресекая их попытки спорить:
— Оба молчать! Вперед!
И они мчались дальше, оставляя под копытами один долгий шаг за другим. Им очень и очень везло весь путь, и не было почти никаких неприятностей, если не считать, что ближе к ночи, возле урочища Безымянное, увязалась за ними стая гигантских оборотней в дюжину морд. Однако после того, как воины прервали скачку и встретили атаку оборотней в мечи, стая уполовинилась, и погоня прекратилась.
Над всем миром воцарилась ночь, мрачная и затаенная, освещаемая только луною, да звездами, собранными в середине неба в Белое веретено… Но звезды ничего не освещают, это всем известно, хорошо хоть — сами светятся в безоблачную ночь, сбиться с пути не дают…
— Похоже, заканчиваются Пригорья… Чего молчите? Я разрешаю говорить.
— Похоже. — Это младший поторопился откликнуться первым. Как-то так ощущалось, что между двумя спутниками рыцаря, которые также отнюдь не выглядели простыми ратниками, существует некое соперничество, никакими заметными словами и поступками не проявляемое… — Да только четкой границы нет у Пригорий, а так бы все хорошо. Проехали — и с плеч долой.
— Ан есть.
Рыцарь и младший спутник обернулись к седобородому, чтобы слушать его речь лицом к лицу, как это и положено в спокойное время среди воинов.
— Есть такая граница. Видите… вон там… впереди… Словно волк-великан глазами лупает? Это же трактир 'Ручеек', я эти места знаю. У него как раз два окна выходят на дорогу, чтобы издалека было видно. А мы как раз на тракт выбрались. Ваша светлость как по карте путь прокладывали: куда нам надобно, туда и выскочили. Хорошо бы коням чуток передохнуть! Но пусть будет как вы скажете, а не как я скажу.
— Годится. Трапезничать не будем на ночь глядя, спать не будем, лучше мы ночным ходом по безопасным местам еще расстояние до дому сократим. А вот пыль с лица стереть, да задницу размять, да горло промочить… В самый раз и кони чуть отдохнут. Рокари… ну-ка, щелкни стрелою вон туда… тихо… тихо… во-он в тот кустик, на уровне груди, как если пешим стоишь… стальную накладывай, простую каленую…
Младший воин выслушал указание и мгновенно выхватил из седельного мешка короткий лук. Д-зиннь!
В ответ раздался душераздирающий вой, очень высокий, даже пронзительный, как у рога, сигналящего атаку. Воины дружно покатились со смеху.
— Вот же дурак, а? Ваша светлость, ну почему горули такие тупые! А как вы узнали, что он на задних лапах стоял, а не пригнулся?
— Случайно. Глаза и клыки у него блеснули. Ты ему как надо влепил, в брюхо. Если он один караулил — значит старый был, одиночка. Все, брат, теперь тебя самого съедят, к утру и стрелы от тебя не останется… Да, судари мои, вот вам граница обозначена, вернее всякого трактира: уж коли старые горули не боятся ночью в одиночку охотиться — кончились Пригорья.
Оба спутника дружно кивнули, соглашаясь с бесспорным доводом.
— Но все равно — уши востро держать. Не то один такой рыцарь ехал-ехал среди бела дня по ровной безопасной дороге, да и чихни вдруг! А конь его был молодой, пугливый… Встрепенулся и понес, да как раз мимо дерева, а в дереве сук поперек, на уровне головы… Конь-то дальше скачет, всадника несет, а голова, слышь, на суку в шлеме качается, как в люльке!
Все трое опять негромко засмеялись, продолжая на рысях двигаться в сторону двух желтых огней… Верно: это и был придорожный трактир 'Ручеек', так и на вывеске изображено и написано.
Радостно бывает — поменять, сделав единственный шаг, чистые и влажные, с горчинкой, запахи ночной осенней прохлады на удушливый и теплый, весь пропитанный уродливым человеческим духом, трактирный чад. Там, под звездами, ты слаб и одинок, даже если под тобою горячий конь, а бок о бок верные люди, с мечами наготове… Сладко дышится, но с каждым вздохом в грудь все теснее набивается… печаль… неизвестно для чего… И все кажется таким мелким, ненужным, бесполезным… Ночь, глубокая ночь, тому причиной, и богиня Ночи, коварная Сулу. Прочь, отвяжись, не пристало воину кручиниться да грустить и загружать себе голову пустопорожним, словно какому-нибудь звездочету!
Трактир не мал размерами, столов с десяток, да кабацкая стойка, да невысокая оградка, отделяющая три 'господских' стола от семи 'прохожих'. Господские столы все пустуют, а за 'прохожими' — четверо человек народу, двое мужчин да две красотки в дорожных нарядах, не иначе — веселые девки путешествуют. Ночь, все остальные постояльцы спят, чей-то храп сверху даже сюда доносится. Одна красотка, похоже, даром времени не теряла и вытрясла из одинокого полупьяного ратника-верзилы кружку белого вина под лакомство: яблоки в меду. А другая повертелась, наверное, так и сяк возле другого странника, да и отлипла, не солоно хлебавши. Первый странник — истинный вояка, из так называемых 'черных рубашек', здоровенный малый со странными, вроде как заморскими, наручами на предплечьях, второй же — мирный простолюдин, среднего роста и возраста, из-под простой кожаной шапки — седые волосы до плеч, в одной руке свиток, в другой стило, взгляд отсутствующий. Не иначе — знахарь, либо книгочий, с таких никакого прибытку быть не может… Зато вновь зашедшие путники — явно богатые люди, владетельные господа, наверняка при золоте…
Сели за 'прохожий' стол, спросили вина получше, балыку пожирнее, слуга с подносом тут как тут! Свободная девка, пользуясь вольностями дороги, священными во всей Империи, немедленно подсела к вновь прибывшим, поближе к самому молодому и главному из них.
— Ах, что мне больше всего на свете всегда нравилось в мужчинах, так это могучая стать, и при этом — милые конопушки вокруг носа. Вот как у тебя, милый!
Тот, к кому она обратилась, мог бы одним взмахом руки отослать ее прочь или даже обозначить грубыми словами ее принадлежность к малопочтенной гильдии, но он не сделал ни того, ни другого, а даже кивнул трактирному слуге, чтобы тот поднес девушке такую же кружку с вином.
— Чем это я вдруг мил тебе стал?
— Сама не знаю, влюбилась. — Девка надула губы и пропела эти слова самым низким тоном, что у нее был. — Я хочу быть только твоей, и чтобы ты был только моим! Зайчик…
Двое спутников рыцаря ели и пили, не произнося ни единого слова, вероятно, подобное почтительное молчание было у них в обычае.
— Зайчик уже год как женат, милая дева, и разводиться ради тебя не возжелает. Если ты расстроена этим — выпей вина, а то оно у тебя нетронутым бултыхается.
Девка заморгала, и в ее больших глазах появились настоящие слезы.
— Ты мне не веришь. Ты думаешь, что я такая… как все эти… — Она изящно махнула ручкой в сторону своей соратницы по ремеслу. — Но я вовсе не такая, и если ты позволишь мне побыть наедине с тобою хотя бы…
— Погоди, погоди. Да ты не из замка ли? — перебил ее рыцарь. — Ну-ка встань сюда, повернись…
Девица, недоумевая, послушно отставила кружку и встала в проходе между столами, в двух локтях от рыцаря. Рыцарь неуловимо быстрым и мягким, словно бархатным, движением правой руки вынул секиру и наискось рассек девку, от правого плеча, до левого бедра. Та без звука повалилась на ветки папоротника, для чистоты и аромата раскиданные по земляному полу… Кровь жутким выплеском окрасила землю и ветви на локоть вокруг…
Вдруг кровь из багрово-черной стала желтой, лужа стала пятном, мгновенно высохла, потрескалась и исчезла. Тело же убитой до неузнаваемости изменило очертания: теперь это были гадостные мохнатые когтистые ошметки посреди гниющего тряпья.
— Пусть сначала научится тень отбрасывать, — рыцарь левым кулаком в бок несильно ткнул того, кого он называл Роки, и засмеялся, довольный.
— Боги! Она была сахира, демон! — Вторая девица в ужасе завизжала, глядя безумным взором на остатки бывшей своей подруги. — Она же могла меня съесть! Спасите!
Третьим опомнился ратник, сидящий двумя столами дальше, рядом со второй девкой. Он тоже выхватил секиру и ловким ударом снес той голову. Оказалось, что вторая девка совершенно напрасно боялась подругу-демона, ибо она оказалась точно такою же сахирой, разновидностью оборотня и кровоеда. И ратник же, единственный в трактирном зале, поддержал смех рыцаря, тоже расхохотался во все горло, тряся черной, длинной, по грудь, бородой. Посетитель у стены даже и головы не поднял, все что-то царапал в своем свитке, двое спутников рыцаря вопросительно ждали, что тот решит и скажет, а трактирщик и слуга стояли бледные, почти без памяти от ужаса: их запросто могли проверить мечами и секирами на принадлежность к нечистой силе, и никто бы ни с кого не взыскал за ошибку.
— Ну вот… Я ее на целый кругель напоил, накормил! Это грабеж с ее стороны. Хозяин, принеси кувшинчик покрепче, дабы мне успокоиться…
Тем временем и ошметки нечистой плоти на полу растаяли бесследно.
Присевший было на прежнее место рыцарь обернулся на веселого ратника, бросил кусок и встал.
— Эй, черная рубашка, поди сюда.
Ратник оборвал смех и ворчание, послушно подошел к их столу. Когда он остановился напротив рыцаря, стало видно, что это настоящий богатырь, широченный, очень крепко сбитый мужчина, постарше рыцаря, но еще вполне молодой; в длинной черной бороде его не было ни единого седого волоса, непокрытая голова чисто выбрита. Росту он был точно того же, четыре локтя с пядью, разве что не столь кряжистый, да и в плечах чуть посуше молодого рыцаря.
— Ты весьма громок. Недоволен чем-то? Огорчен?
— Нет, ваша светлость. Живу легко, без огорчений, почти без огорчений. Обрадовался, вот, нежданно увидев отличный удар.
Рыцарь без улыбки выслушал похвалу и продолжил вопросы:
— Почему почти?
— Потому, ваша светлость, что не берете к себе в дружину таких, как я. Вот и вся причина огорчения. Самую малость, но все-таки…
— А, так ты знаешь, кто я? — воин кивнул.
— Нетрудно узнать, ваша светлость!
— А почему — самую малость?
— Почему огорчен самую малость? Потому, что мне и так, в сущности, неплохо. Руки-ноги, меч-секира — есть, спрос на мои услуги — есть. Живу не тужу. Но у вас, как говорят, интереснее.
Рыцарь совершенно по-мальчишески вытер нос рукавом и слегка расслабился.
— Да, наемников не берем, это точно, и для черных рубашек исключений не делаем. Но кто тебе мешает дать полную вассальную присягу? Воин ты похоже что не из робких, смекалист, и меч у тебя не простой, как я чую… Люди с простором нам всегда нужны.
Воин в ответ поклонился, и в этом неглубоком поклоне чувствовалось неподдельное уважение.
— Почти то же самое однажды сказал мне ваш батюшка… Но, увы, я, хотя и не паладин, однако связан некими обетами, запрещающими мне приносить полную присягу кому бы то ни было. Только на время, только за деньги — вот мой девиз.
Рыцарь кивнул.
— Стало быть, и говорить тут не о чем. Откуда такие диковины? — Он указал на серебряные наручи ратника, и тот опять заухмылялся:
— За морем достал. Снял на пустынном берегу с одного мертвого пирата. Нет, сначала-то он был живой…
— Понятно. Ладно, иди, отдыхай.
Воин поклонился, на этот раз чуть поглубже, и отошел, а рыцарь продолжал вертеть головой, осматривать слегка опустевшие пространства трактирного зала. На это раз взгляд его упал на странника, в плаще и со свитком, и рыцарь сам подошел к нему.
— Здорово, отец. Э-э… на всякий случай… не из дворян ли?
Странник оторвался от своего мирного занятия и поднял голову вверх, под потолок, откуда на него пролился громыхающий бас.
— Нет, я простолюдин, если для вас это важно. Итак?
Рыцарь опешил от несоответствия слов и поведения этого странного человечка, который даже не удосужился встать перед ним. Нормальные люди ведь как друг для друга: либо ты пентюх и клади поклоны, как в храме, либо представься равным… А тут… чуть ли не насмешка в этих серых глазках навыкате.
— Ну и… чем ты так увлечен? Чем занят-то?
— В данные мгновения, сударь, я безуспешно подыскиваю рифму, сиречь складную строку, к слову 'камни'.
Рыцарь ухмыльнулся, точь-в-точь, как до этого ухмылялся ратник черная рубашка: все спокойно, тут никаким непочтением или угрозой не пахнет, блаженные и юродивые — они даже при Дворе такие… чего уж с них…
— А поэт, ну-ну. Трубадуры — они полезные. И что за рифма? Можешь вслух сказать? Мало ли, я помогу чем?
— Да, сударь, отчего же нет? 'Сидеть на берегу, Бросать в болото камни… И осушать могу… Но… И — затык, полный затык дальше. Думаю, думаю, все никак не придумаю, как складно обозначить свое равнодушие к судьбе болота… Может, вы что присоветуете?
Рыцарь продолжал ухмыляться, но разговор с бродячим трубадуром успел ему надоесть.
— Извини, отец, это выше моих сил. Хотя я вполне грамотен и даже романы читал… Хозяин! С поэта ничего не брать, я плачу.
С этими словами рыцарь швырнул, в знак расчета, золотой червонец на трактирную стойку, а сам вернулся к своим спутникам, которые так ни разу и не вставали из-за стола, но зато ели и пили от души, то и дело посылая слугу за добавками.
— Ну что, судари, поели, попили? А ведь не собирались трапезничать. Ну да ладно, пора и честь знать. В дорогу, в дорогу, дома отдохнем! Марони, ты что, ослеп, старый? Я уже расплатился. Вперед! Стоять…
И уже стоя в дверях погрозил кулаком трактирщику:
— Будь ты на моей земле — сидел бы уже на колу, раз не умеешь своих постояльцев обезопасить от нечисти. Но я тебя и своей властью на ломти нарежу, ежели еще раз увижу или услышу про подобные безобразия. И ничего мне за тебя не будет, кроме дойки от имперского сыска, и то навряд ли.
Дверь захлопнулась, а хозяин — в поту, хоть выжми! — все еще кланялся в нее, не в силах поверить, что так дешево отделался. Тем временем, ратник уже сидел за столом у поэта и, похоже, пытался уговорить его распить с ним новый кувшин вина, в обмен на рифму…
Как ни понукал рыцарь коней и спутников, но приходилось им еще не раз и не два останавливаться и отдыхать, ибо сказано мудро кем-то и когда-то: лучше десять раз расседлывать живую лошадь, чем один раз павшую.
И однажды, на закате, все трое остановились у огромного плоского камня на перекрестке трех дорог. Одна дорога вела еще ниже на юг, в дикие хладные земли, другая, по которой они прибыли, на шумный и обжитой восток, в имперские провинции, а третья, берущая свое начало от камня на перепутье, гордо лежала между ними, открывая путь на юго-восток, и была она широка, вдвое шире необходимого для имперских дорог, ибо принадлежала местным владетелям и строилась по их, а не имперской надобности, и на собственный счет.
— На, — рыцарь спешился и передал поводья молодому спутнику, затем не спеша снял с себя шлем, кольчугу, отстегнул секиру вместе со скрипучим поясом, из основного вооружения оставив только двуручный меч на перевязи за спиной. Посопел недовольно, однако наклонился и отстегнул большие позолоченные шпоры. И счел нужным оправдаться за это перед спутниками:
— А иначе поскользнусь и всю задницу ими порежу, как это однажды и случилось. Ну, ты помнишь. Причем сам виноват, отец меня предупреждал… Эх…
Молодой рыцарь горестно вздохнул и начал взбираться на камень по влажному мшистому боку. Подошвы сапог то и дело срывались на скользкой крутизне, но рыцарь был очень упрям и очень силен: на одних пальцах подтягивался, если только удавалось ими зацепиться за ямку или трещинку в гранитном боку. Наконец он выпрямился на плоской вершине и, наскоро отряхнувшись от грязи и зеленой прикаменной слизи, обратил раскрасневшееся лицо на темный, в багровых осенних всполохах юго-восток, туда, где всего в полудне пути — к раннему утру должны добраться — ждал его родной дом, ждали родные и близкие, ждала жена и крохотный сын-наследник.
— Э-э-эй!!! - Рыцарь в этот миг был очень похож на мальчишку, стоящего на крыше и круговыми взмахами тряпки нагоняющего кутерьму в порхающих над домом почтовых птеров, только вместо белой тряпки у него в руке грозно гудел сверкающий двуручный меч, а мглистое небо было пустынно, если не считать уставших от осени облаков, совершенно равнодушных к выходкам смертных.
Вот это получился крик — так крик! Все три лошади попытались было испуганно взбунтоваться против всадников, но те — двое на трое — довольно скоро одержали победу и сумели успокоить бедных животных. Несмотря на всю его густоту и силу, крик очень быстро и без следа испарился на бескрайнем просторе, но вослед ему летели, так же легко растворяясь в холодном сумраке, ликующие слова:
— Э-гей! Слушайте меня, леса и долы, дороги и горы, пастбища и реки! Слушайте меня, олени лесные, карпы речные, ящеры луговые и озерные, птеры небесные! Слышите меня??? Это мои земли и луга, мои пещеры и реки, мои поля, пашни и запруды. Испокон веку принадлежат они мне, благородным предкам моим, из коих ближе всего я почитаю покойного отца моего, Ведди Малого, и вовеки будут принадлежать потомкам моим, а из них я знаю лишь сынишку моего, которому я имя привез! Это я, по древнему обычаю, в конце пути оповещаю вас о своем прибытии и здороваюсь с вами! Низкий вам поклон! — Рыцарь поклонился в пояс. — Я, властелин и охранитель этого края, верный слуга Империи и Государя, я Хоггроги Солнышко, маркиз Короны!
Я вернулся!