Перелом (часть 1, 2)

Глава 1

Итак, в конце августа сорок третьего под Гомелем произошел прорыв до Киева, между Гомелем и Брянском началось уничтожение котлов, а вот под Брянском и восточнее шла битва титанов — у немцев там были близко основные ударные силы, что наступали на РККА, ну и нам тоже доставалось.

Напомню, двадцать шестого мы прошли сто пятьдесят километров на юг от Брянска до Льгова, двадцать седьмого — еще шестьдесят километров на восток, и завязали бои на окраинах Курска. Но в четыре часа дня наша Третья танковая была отрезана от основных сил немецкой танковой и двумя мотопехотными дивизиями.

Первые атаки с тыла наши отразили во встречных боях — два батальона развернулись "на пятке" и пристопорили продвижение передовых частей немцев. Затем, одной рукой зарываясь в землю, другой наши отразили еще две атаки — немцы все пытались взять нас с наскока, но плотный стрелковый огонь на средних и ближних дистанциях заставлял их откатываться раз за разом. Потом немцы подтянули гаубичную артиллерию и начали долбить наши позиции. Мы как раз только что потеряли на этом направлении три высотника, поэтому запретили полеты остальным, отчего немецкие артиллеристы почувствовали себя в безопасности. Снаряды в сто пять и сто пятьдесят миллиметров падали и падали на наши позиции. В окопы залетали максимум один из двадцати-тридцати снарядов — слишком мало было у фрицев в дивизиях стволов на такой фронт, чтобы создать достаточную плотность падения снарядов, которой только и можно было эффективно разрушать окопы с использованием навесного огня — это ведь не наши штурмовики, бьющие тоже сверху, но прямой наводкой. Но и близкие разрывы действовали на нашу пехоту угнетающе — под прикрытием высотников, которые и были основным средство контрбатарейной борьбы, мы уже отвыкли от постоянного и изматывающего артиллерийского огня, и сейчас каждый разрыв воспринимался бойцами довольно нервно. Еще бы — все знали, что немецкие сто пять миллиметров дают на грунте средней плотности воронку диаметром полтора и глубиной полметра, а сто пятьдесят — уже почти пять метров и полтора соответственно. Поневоле начнешь ежиться.

Можно было бы, конечно, и пересидеть, дождаться вскрытия окружения снаружи — ведь стволов у немцев пока немного, примерно по пять-семь на километр, боеприпасов тоже наверное не бесконечное количество, да и поражающая сила снарядов по открыто стоящей цели гораздо сильнее, чем по закопанной по самые брови — в этом плане атака была гораздо опаснее. Так, сплошное поражение, с вероятностью девяносто процентов, снаряды калибра сто пять миллиметров давали на площади четырнадцать на шесть метров, а сто пятьдесят — крыли площадь уже двадцать два на двенадцать. Действительное, с вероятностью поражения в пятьдесят процентов, конечно же больше — сорок на двадцать и семьдесят пять на двадцать пять соответственно — в этом плане сто пятидесятки вообще смотрелись как стопы злого гиганта, которые действительно топтали бы нашу пехоту, пойди она в полный рост. Но были моменты. Наша пехота не шла в полный рост. Никогда. Поведение скрытных ящериц им прививалось на КМБ с первыми словами инструктора. Да и пешее наступление практиковалось только на последних сотне-другой-третьей метров, в зависимости от того, как сильна противотанковая оборона, есть ли участки, по которым можно проехать на БМП и не подставить борт под немецкие орудия. К тому же, если удастся сохранить подготовку атаки в тайне, то немцы откроют огонь с некоторым запозданием — надо и обнаружить ее начало, и сообщить на батарею, а батарее — сменить установки прицелов с текущих на подготовленные для заградительного огня, зарядить орудия — пройдет минут пять, ну, минимум три — за это время, да на гусеничном транспорте, можно проехать очень далеко — тогда снова придется менять установки, ну и так далее, а там уже и до немецких окопов недалеко — опасались немцы стрелять так близко к своим, пусть и закопанным в землю. Если только стопятками да минометами. Так что наши, посидев под обстрелом всего пару часов, сказали магическую фразу "да ну их нахер!" и пошли в атаку.

Ну, не сразу, конечно, а после некоторых прикидок сил и их расстановки. И не только из-за обстрела — с каждой минутой оборона немцев будет усиливаться, так что через некоторое время ее уже будет не пробить ничем, только полягут зазря. Так что — сейчас или никогда.

Несмотря на то, что наша третья танковая имела всего пять тысяч человек, занятых в том числе и боями в городе, они собирались атаковать немецкие войска общей численностью в сорок тысяч человек. И были в общем-то правы. По количеству тяжелой бронетехники в сто тридцать танков и САУ мы были сравнимы с немецкой танковой дивизией в сто восемьдесят танков и самоходок, но по пробивной способности наши кумулятивные снаряды позволяли бить их с дистанций в два километра — это если дальнобойными кумулятивами, тогда как немцы могли подбивать нас только подкалиберными с дистанций в полкилометра, да и то — по бортам — лобовая броня с большим углом наклона на таких дистанциях пробивалась насквозь только в тридцати процентах попаданий — ее разнесенные листы были неоднородной преградой, в которой подкалиберник после борьбы с первым листом обычно разрушался на подходе ко второму, еще целому — мы выгребли из межлистового пространства уже не один десяток килограммов вольфрамо-керамических осколков и трухи вперемешку с размолотым наполнителем межлистового пространства — бетон, или пластик, или стеклопластик, или керамика, залитая пластиком — мы экспериментировали. Правда, в немецких мотопехотных дивизиях было дополнительно по сорок танков и еще сорок самоходок, десять из которых были с противоснарядным бронированием, а тридцать — с противопульным. То есть на сто тридцать наших пушечных стволов в противоснарядной броней приходилось двести восемьдесят в противоснарядной броне и шестьдесят — в противопульной. Но в нашей дивизии были еще около двухсот БМП, чьи кумулятивные выстрелы были способны пробивать немецкие танки на дистанциях до километра — с ограничением по дистанции прежде всего из-за повышенного разброса, ведь для кумулятива нет ограничений по дальности поражения — всю свою пробивную силу он несет к цели неизрасходованной, в отличие от бронебойных и подкалиберных снарядов, которые на сопротивлении воздуха теряют энергию, необходимую для пробития брони. Так что против трехсот сорока противотанковых немецких стволов, у нас было триста тридцать стволов. Паритет. Причем, двести из этих стволов могли пробираться по неудобьям, они могли даже плавать! И это не учитывая почти полсотни СПГ и более сотни РПГ. Впрочем, последние были и у немцев, и примерно в таком же количестве, но на все три дивизии — они пока еще не развернули массовое производство своих РПГ на базе нашей конструкции.

Вот по гаубичной артиллерии у нас был провал — всего двенадцать стволов против почти сотни у немцев — у нас отличной заменой гаубиц были штурмовики, поэтому мы не особо возились со ствольной, да к тому же буксируемой артиллерией — и время сворачивания-разворачивания большое, и удлиняются маршевые колонны, и усложняется ведение боя, когда командиру приходится учитывать еще и артиллерию — назначать ей позиции, рубежи огня, вовремя отдавать приказы на сворачивание. С самолетами проще — обозначил цель, прилетели, обстреляли, улетели — и не болит голова о том, что надо не забыть еще и про артиллерию — у нас ведь в дивизиях не было полкового уровня — батальоны, и сразу над ними штаб дивизии — офицеров не хватало, да и появлялась некоторая гибкость, когда можно было набрать боевую группу разного состава, и оперировать уже ими — мы повторяли на уровне дивизии то, что раньше делали на уровне оперативных направлений. Так что и в этой операции мы рассчитывали на штурмовую авиацию. И она работала по немцам ото Льгова. Вот только немцы прикрыли свою главную поражающую силу бронированными ЗСУ, поэтому к немецкой артиллерии можно было добраться только по земле. Да и надо было спешить — наша дивизия хотя и взяла четыре боекомплекта, но половина б/к уже была израсходована во время марша и в боях за Курск. И без создания наземного коридора их пока никак было не пополнить, даже транспортной авиацией — все доступные к посадке участки местности простреливались как минимум гаубичной артиллерией. Зато топлива еще оставалось две трети в баках техники и еще ползаправки — в обозе, а это — более трехсот километров смешанного пути шоссе-пересеченка. Так что тут можно было не беспокоиться.

Как и об обороне — поголовное вооружение автоматическим оружием создавало такую плотность стрелкового огня нашей пехоты, что мы превосходили все три немецкие дивизии. Правда, у немцев в отделениях этих новых дивизий помимо пулемета появилось уже два автомата МП-43 под немецкий промежуточный патрон 7,92х33 и одна бельгийская самозарядка под немецкий винтовочный. То есть в обороне немецкое пехотное отделение, вместе с оставшимся пулеметом, становилось вполне серьезной силой, несмотря на вооружение остальных винтовками с ручным перезаряжанием. Но наше отделение в обороне по количеству выпущенных пуль было все еще в два раза мощнее, несмотря на в треть меньшую численность. Но немецкий взвод был уже в полтора раза больше нашего, хотя половина его была с обычными винтовками, так что разница в численности нивелировалась, а по мощности огня мы были впереди. Правда, за счет большего количества стволов и нового оружия немцы уже могли иногда свести это преимущество до равного состояния — просто стрельбой из большего числа стволов с разных направлений — нашему пехотинцу приходилось следить за большим количеством направлений, ему было доступно меньше позиций для стрельбы, так как его подкарауливало больше стволов. Но, тем не менее, за оборону мы были спокойны — ведь каждое наше отделение поддерживала одна БМП, которая своим оружием вполне могла тормознуть и положить мордой в грязь два-три немецких отделения, ведь мы довольно плотно упаковали ее оружием — 82мм пушка-миномет, способная стрелять в обоих режимах, 7,62-мм пулемет, АГС — все это — сведенное в один оружейный блок в башне, причем пулемет и АГС можно было расстопорить для более гибкого управления огнем, и на крыше — еще крупняк — и по пехоте, и против авиации. Башня БМП была больше, чем в моем времени, зато не тесно и есть пространство для установки еще чего-нибудь интересненького.

Вот, исходя из этих расчетов, комдив и оставил два мотопехотных батальона оборонять занятые кварталы Курска, а из остальных сформировал боевые группы и двинул на прорыв.

Диспозиция немцев была следующей. В городе оборонялись части самого гарнизона, а также проходившие маршем на север части и вдобавок уже прошедшая через город мотопехотная дивизия, которую завернули обратно. Она же давила и на северный фланг нашей дивизии. С запада зашла еще одна мотопехотная дивизия, которая и отрезала нас от основной группировки, образовав внутренний и внешний фронт. А с юга подходила танковая дивизия, но ей еще надо было перебираться через болотистые берега Сейма. Сделать ей это было непросто, так как мы выставили против нее десять самоходок, которые, выезжая из-за укрытий, пока срывали все подготовительные работы по наведению переправ. Мост на шоссе к югу от Курска мы смогли разрушить, и ей, чтобы подобраться к нам, оставалось либо идти на восток и потом проходить через город или севернее него, либо на запад, чтобы уже там перейти по мостам на северный берег Сейма, и затем ударить по нам из-за спины западной мотопехотной дивизии. Она, кстати, тоже не представляла непосредственной опасности — ее сил явно не хватит, чтобы удерживать западный фронт и еще наступать на восток. Так что у нас было три часа, пока немецкие танки не найдут, как до нас добраться. За эти три часа требовалось разгромить северную мотопехотную дивизию. К ней как раз шел удобный маршрут по междуречью Большой Курицы и Обмети, протекавших с севера на юг и впадавших в Сейм. Между ними было десять-двенадцать километров, и хребты междуречных возвышенностей шли также с севера на юг, что было для нас удобно — это и прикрывало нас от артиллерии западной дивизии, так как их наблюдатели не видели, что происходит за этими холмами, и одновременно затрудняло оборону северных — мы могли простреливать местность вдоль склонов и сбоку, а сами находились на той же высоте, что и немцы.

Вдоль хребтов мы и двинулись. Наше наступление началось во время очередной немецкой атаки — они как раз подошли близко к окопам, так что немецкая артиллерия прекратила огонь, чтобы не задеть своих. И тут из-за южных склонов холмов, под прикрытием которых мы организовали пункты сосредоточения атакующих частей, и двинулись наши стальные колонны. Немецкая атака сразу "присела". Фрицы уже были готовы сделать последний рывок к нашим окопам, а тут на них вывалилась куча палящих с коротких остановок стволов. Шесть немецких танков, что поддерживали атаку пехоты, были подбиты сразу, остальные начали спешно откатываться. Но, кажется, немецкая пехота скоро их обгонит.

Мы же, раздвигая взрывами замешкавшихся, неспешно шли вперед — нельзя было сразу уничтожить атакующих фрицев, иначе немецкие гаубицы могли снова открыть огонь. Ближе к вершинам шли танки, ворочая башнями и стреляя в малейшее движение. Ширина хребтов была два-три километра, и разместить средства ПТО немцы могли либо на западных или восточных склонах самих хребтов, либо уже через понижения местности, с соседних вершин. Но тогда при первом варианте вершины будут закрыты выпуклостями склонов самих холмов, защищая нашу технику от выстрелов по бортам, и только в редких случаях они будут доступны для огня, а во втором варианте дистанции в полтора-два километра будут уже великоваты для надежного поражения наших танков, тогда как мы могли обстреливать немецкие пушки осколочными, а их самоходки — кумулятивными снарядами. То есть расчет направления атаки по вершинам хребтов был построен на том, что на них нельзя организовать нормальную противотанковую оборону, когда можно стрелять в борт и перекрестным огнем, когда хотя бы один из бортов будет доступен для поражения.

Но все оказалось еще проще — немцы еще не успели подтянуть всю свою ПТО, и тем более расставить ее на местности — по рассказам пленных, при развороте дивизии обратно к Курску вперед пустили пехоту на грузовиках и танки, чтобы как можно скорее добраться до города и помочь с обороной, поэтому противотанковые средства, уступив им дорогу, запаздывали. Так что наши танки вполне спокойно шли на север, постепенно отдавливая немецкую пехоту, что пыталась как можно быстрее откатиться обратно. Но под танковыми гусеницами ей это плохо удавалось — повсюду звучали выстрелы, взрывы осколочных снарядов сметали пехотинцев, пулеметные очереди прошивали их насквозь, а очереди крупняка просто рвали немцев на куски. Несколько оставшихся после атаки немецких танков пытались было оказать сопротивление, но их минут за пятнадцать расстреляли наши танки и, особенно, самоходки, которые шли следом за танками в качестве средства огневой поддержки — они не могли идти вперед и одновременно стрелять вбок, поэтому со своим ограниченным огневым маневром не годились для скоротечного наступления, когда надо продвигаться вглубь вражеской обороны, но при этом одновременно вертеть стволом во все стороны и вступать в огневые противоборства на довольно близких дистанциях, когда противник может оказаться практически на любом ракурсе. Зато самоходки хорошо отстреливали немцев на дальних дистанциях — жесткое крепление орудий, когда не надо заботиться о том, чтобы башню не снесло отдачей, позволяло установить более мощные по сравнению с танками пушки. Да и старички калибров 85–88 работали неплохо — более просторное боевое отделение позволяло поддерживать высокий темп стрельбы, буквально забивая в очередной немецкий танк снаряд за снарядом, пока тот не начинал дымить. Так танки с самоходками и продвигались вперед, поочередно делая короткие остановки и выстреливая очередной снаряд, так что по направлению к немцам шел постоянный поток стальных тел вращения. А по склонам и между холмами, чуть впереди танков, шла спешенная пехота, которую поддерживали огнем из АГС, пулеметов и пушек-минометов их БМП — они прикрывали танки от гранатометчиков, которые то тут, то там пытались высунуться из травы, из-за холмика или куста и всадить реактивную гранату в танк. Над местностью висела пороховая дымка, которую пытался, но никак не мог прибить к земле по осеннему мелкий дождь, почти изморось. Ни мы, ни немцы не применяли задымления — для нас неудачно дул ветер — сильно и в лицо, быстро снося любую дымовуху, а немцы рассчитывали использовать свою артиллерию, поэтому пытались сохранить максимально возможные дистанции для наблюдателей. Правда, получалось у них не очень — мы прочно висели на хвосте у пехоты, отступавшей под мощным натиском наших танков, и немцы, опасаясь ее задеть, относили огонь слишком далеко на юг, пытаясь хотя бы помешать подтягиванию наших резервов.

Между двумя хребтами, вдоль которых шла атака, было два-три километра. По этим хребтам и двигались две боевые группы. Западная гнала немецкую пехоту медленнее и постепенно отставала от восточной, прикрывая левый фланг наступления. А восточная, гораздо более сильная, мощно перла вперед — немецкие солдаты буквально выскакивали из-под гусениц, но только чтобы угодить под автоматные очереди нашей пехоты. Поэтому, отследив наступление двух групп, немцы начали перестраивать свою оборону для отражения обеих атак — они сняли часть резервов из-за спины роты, державшей оборону против восточной колонны, и начали передвигать их на запад. А взамен от шоссе пошли другие части, чтобы подпереть уже восточный фланг.

Этого-то мы и ждали. Пока западная группа из танковой роты и батальона мотопехоты неспешно продвигалась вперед, восточная, состоявшая из танкового батальона, рванула к немецким позициям, что немцы начали оборудовать в пяти километрах к северу от Курска. Ее поддерживала вся гаубичная артиллерия дивизии, обрушив на немецкие позиции короткий огневой вал. Под его прикрытием из-за спин спешенной пехоты вышла пехота на БМП, откинула в стороны остатки отступавших немцев и рванула к немецким позициям, пока занимавшие их немцы прятались от артиллерийского огня и не могли стрелять прямой наводкой. Когда нашим оставалось сто метров, артиллерийский огонь сместился чуть вперед, но его интенсивность была такой же, чтобы немцы в наспех отрытых окопах считали, что по ним еще стреляют. И они поняли свою ошибку только тогда, когда к ним стала спрыгивать злая русская пехота. Немецкая рота, что обороняла участок в полкилометра, была сметена этой стремительной атакой, а пока наш батальон зачищал окопы и выставлял оборону по флангам взятой позиции, в прорыв вошли танковая рота и следующий мотопехотный батальон, дошли полкилометра до Верхнего Касиново, в котором сходились оба хребта, и вломились в резервы и тылы немецкой дивизии. А за ними шла еще одна танковая рота и одна мотопехотная рота. Эта группа не стала ввязываться в бои, а прошла на запад с юга от Верхнего Касиново, развернулась в обратную сторону и обрушилась на тылы роты, что обороняла западный хребет. Тут и наша западная группа поднажала, так что немецкая рота за пятнадцать минут была расплющена между молотом и наковальней. Центр обороны немецкой дивизии был уничтожен. Меньше чем за час немцы потеряли более батальона пехоты, двенадцать танков и семь противотанковых орудий, при наших потерях семеро убитыми, три танка безвозвратно, и пять — с ремонтом до полутора суток. Самое главное — мы нашли половину немецкой дивизионной артиллерии — она находилась в лощине за Верхним Касиново. После короткой бойни в живых осталось совсем немного артиллеристов — уж очень наши бойцы на них обозлились.

Темнота понемногу опускалась на землю. В вечерних сумерках еще один мотопехотный батальон при поддержке танковой роты завернул направо, на восток, прошел за спинами немецкой обороны, вышел на шоссе, скорым маршем прошел пять километров обратно на юг и уже в густых вечерних сумерках вломился в городские кварталы, занятые фрицами. Те, не ожидая русских с северного направления, были слишком дезориентированы нападением с тыла, чтобы оказать какое-то существенное сопротивление — мы потеряли всего один танк и две БМП, зато уничтожили более двух рот немецкой пехоты и, самое главное, освободили городские кварталы вплоть до Тускаря — в руках немцев осталась только восточная часть города вместе с железнодорожной станцией, находившейся на восточном берегу реки. Плюс — немецкие части, находившиеся западнее шоссе, попали в окружение. Их дожимали уже ночью. Всего же за день северная дивизия немцев потеряла половину личного состава, почти все танки, две трети артиллерии. Конечно, операция была на грани фола — комдив бросил на нее почти все силы, оставив на остальном периметре длиной более пятнадцати километров всего три мотопехотных батальона и десяток самоходок, так что тем пришлось изрядно повертеться, чтобы создать видимость больших сил — ведь даже с автоматическим оружием бойцам, растянутым парами и тройками по всему фронту, приходилось бегать вправо-влево на полсотни метров, чтобы показать немцам, что огонь ведется из многих точек. Блеф удался еще и потому, что немцы пока не подготовили атаки — на оставшемся периметре мы были прикрыты реками, да и немцам требовалось сосредоточить силы — они ведь атаковали буквально с марша. Так что по результатам дневных боев в руках нашей дивизии оказался почти прямоугольник со сторонами двенадцать на пятнадцать километров, неприкрытый реками только с северной стороны. Но завтра, когда немцы перегруппируются, придется туго.

Глава 2

К полуночи двадцать восьмого августа на периметр в пятьдесят километров в третьей танковой приходилось чуть более четырех тысяч бойцов, ну, если поставить в строй и всех тыловых, которые тоже были неплохо обучены, а из техники — девяносто танков, двадцать две САУ и сто пятьдесят БМП. Еще около десятка танков и семнадцать БМП требовали ремонта, а несколько единиц бронетехники были годны только на переплавку. То есть на километр фронта приходилось по восемьдесят бойцов, два танка или САУ и три БМП. Если бы не характер противостоящих нам частей, оборона была бы довольно прочной, хотя и без резервов — на одного бойца приходилось всего двенадцать метров фронта, а на один противотанковый ствол — двести метров, и это еще без учета СПГ и РПГ.

Проблема была в том, что против нашей дивизии были подвижные части, которые могли довольно быстро организовать на узком участке подавляющее превосходство в силах, ведь на тот же периметр у немцев приходилось полторы мотопехотные дивизии с пятнадцатью тысячами пехотинцев в боевых частях при полусотне танков и одна танковая дивизия с полутора сотнями танков и семью тысячами пехотинцев. То есть всего на пятьдесят километров у них приходилось двадцать две тысячи бойцов и двести танков — почти по пятьсот солдат и четыре танка на километр. А еще у них оставалось полсотни самоходок, почти столько же стволов гаубичной артиллерии и около сотни стволов буксируемых ПТО, то есть по четыре ствола артиллерийской поддержки на километр. Ну и минометы добавляли еще столько же.

То есть вроде бы негусто. И, если бы немцы перли на нас таким равномерно размазанным строем, проблем бы не было — по орудийным стволам фактически паритет, а учитывая, что наступающей стороной являются немцы — мы в явном плюсе — надо лишь выбить движущуюся по полю боя технику, которой по противотанковым стволам у нас даже больше, а орудия могут бить по нам до посинения и все-равно почти ни в кого не попасть — с плотностью сто двадцать пять метров на один ствол, да навесным, а потому не особо точным, огнем или, для ПТО — настильным огнем с дальних дистанций, что еще хуже — да они быстрее спалят свои стволы, чем достанут нас в окопах. И даже пять немецких пехотинцев на одного нашего не особо напрягают — в нас ведь есть БМП с их АГС, пулеметами и минометными пушками, и они смогут организовать на поле боя плотную завесу из поражающих элементов. Вот только немцы наверняка сосредоточат на двух-трех участках атакующие колонны с большим количеством танков, прошьют ими нашу оборону и потом пойдут окружать и добивать остальные участки. Знаем мы их.

Это была плохая сторона медали. Хорошая заключалась в том, что силы немцев находились на внешнем обводе, соответственно, чтобы сосредоточить части на участке в два-три-пять километров, им пришлось бы огибать фронт по дуге в десять-пятнадцать-двадцать километров, тогда как нам, чтобы сосредоточить подразделения, например, на противоположном фасе, потребовалось бы пройти максимум десять-двенадцать километров. Выгода действий по внутренним коммуникациям была очевидной. Мы уже прочувствовали это, когда окружали немцев севернее Брянска и нам приходилось держать много войск только лишь чтобы хоть как-то снизить вероятность прорыва из котла. Сейчас же ситуация была обратной — много войск приходилось держать немцам.

Но комдив не собирался ждать, когда немцы расставят свои подразделения в наступающий порядок. "Старый" ДРГшник двадцати семи лет от роду, участвовавший в боях еще летом сорок первого в качестве рядового, он решил "тряхнуть стариной", "вспомнить молодость" и "погонять фрица по лесам". Правда, лесов тут было не так уж и много — если только заросшие балки, которые были далеко не столь массивными, как белорусские леса — сто-двести метров в поперечнике и километр-два длиной, но и этого ему оказалось достаточно. Тем более что и безлесные поля-холмы все-таки имели какую-то растительность — группы деревьев, порой даже небольшие рощицы, заросли кустарников, или буераки, поросшие еще высокой, не примятой осенними дождями травой — мест, где можно было спрятаться, скрытно подойти к немецким позициям, хватало. Правда, хватало и открытых на километр-полтора-два участков, где немцы могли подбить как минимум БМП, а то и танк — в основном именно на таких участках мы и теряли технику, когда не успевали отследить, что фрицы заняли какую-то позицию, с которой открывался такой "замечательный" вид. Но сейчас была ночь, и даже мерцание осветительных ракет, что немцы пускали тут и там, позволяло проскакивать такие участки без потерь.

К сожалению, как мы были прикрыты от немцев реками, так и они были прикрыты ими от нас. Да и действовать по расходящимся направлениям было стремно. Так что запад и юг отпадали. Как и восток в черте города. К тому же большинство подразделений дивизии еще находились на севере, громя немецкую мотопехотную дивизию. И, раз так уже сложилась диспозиция частей, комдив не стал ничего менять, разве что немного изменил их расстановку и применение. Так, вся артиллерия перенесла свой огонь на немецкие части, окруженные к западу от шоссе. На начало немецкой атаки они нацеливались ударить нам во фланг, поэтому против них были выставлены заслоны из мотопехотных взводов, и по мере продвижения атакующих подразделений на север, в сторону шоссе выставлялись все новые и новые заслоны, так что к моменту поворота атаки на юг, вдоль шоссе, эти заслоны уже выстроились цепочкой взводных опорных пунктов общей длиной уже семь километров — как раз пятнадцать взводов, по полкилометра на каждого. При обходе немцев по шоссе мы также выставляли взводные опорные пункты. Так что к ночи на запад от шоссе было окружено более двух пехотных батальонов, чьи попытки прорвать окружение мы могли сдерживать только благодаря тому, что артиллерийский огонь сильно замедлил скорость их перемещения, отчего они не смогли создать достаточно мощный ударный кулак. Ну а к часу ночи такой кулак создали уже мы — двадцать танков и пятьдесят БМП стальной стеной прошили немецкую оборону на участке шириной в километр, отделив от окруженных немцев примерно треть. Против одного пушечного ствола на каждые пятнадцать метров без хотя бы десятка противотанковых орудий не выстоит никто. И немцы не выстояли, хотя и смогли подбить в неровном свете осветительных ракет два танка и шесть БМП из гранатометов и двух пушек, что у них были. Нам еще повезло, что танкисты смогли обнаружить в новые тепловизоры две немецких САУ, которые были уничтожены сосредоточенным огнем в самом начале атаки, иначе, с этими маневренными и защищенными броней противотанковыми пушками, наши потери были бы гораздо выше.

Мы отсекли дальнюю от Курска треть и сначала уничтожали именно ее, так как у нее было больше возможностей пробиться к своим или получить от них помощь. К тому же ближние две трети были менее удобны для атаки, так как с запада их фронт был защищен балкой с протекавшим в ней ручьем. Так что пока мы их давили артиллерийским огнем, хотя и он не смог предотвратить прорыв на восток примерно роты пехоты и четырех САУ. Но далеко они не ушли, напоровшись на наши танковый взвод и роту пехоты на БМП, которые зачищали Поповку к северу от Курска.

Но основные усилия были направлены на север, в тылы немецкой мотопехотной дивизии, где находились их резервы. Пока они еще подтягивались или же были рассредоточены, но утром они уже сольются в более крупные боевые группы и будут готовы наступать. Поэтому комдив и отправил туда две танковые роты и три пехотных батальона.

Разбившись на ротные группы, они частым бреднем шли на север через поля, перелески, избегая дорог, где враг наверняка уже подготовил узлы обороны. Найти их в темноте было бы непросто, если бы не "глаза" дивизии — легкие самолеты "Аист" с новыми тепловизорами. С установленными глушителями, они почти неслышными в трескотне перестрелок тенями скользили на высоте полкилометра, выдавали координаты засеченных тепловых пятен, и туда выдвигались бойцы разведроты. В зависимости от размера обнаруженной цели и наличия групп, в операции по уничтожению очередного опорника участвовало одна, две или три десятки, которые засекали через тепловизоры постовых, по возможности снимали их из бесшумного оружия, занимали позиции внутри немецкой обороны, и по радиосигналу вперед шли уже две-три колонны из шести-семи БМП, так же с установленными глушителями. Первые машины были проводниками — их мехводам выдавались ПНВ, по которым те и находили путь. Мехводы следующих машин видели только небольшой огонек снизу впередиидущей машины, и при его потере тут же подавали сигнал по радио, все останавливались, и тогда ставшая последней в оборванной цепи машина подавала более сильный световой сигнал в надежде, что его не засекут немцы, и, восстановив таким образом цепь, колонна шла дальше. На подходе оставшиеся на удалении танки начинали постреливать из пулеметов, с каждой секундой все сильнее и сильнее, в надежде заглушить шум БМП — хотя и с глушителями, их все-равно было слышно за сто метров — тут и глушитель уменьшал звук выхлопа не на сто процентов, и гусеницы, хотя и с обрезиненными пальцами и колесами, работали все-таки небеззвучно, да и сам двигатель издавал звуки, несмотря на звуко- и виброизоляцию. Но, хотя немцы как правило реагировали на стрельбу танков, но они это делали не так активно, как они среагировали бы на звук приближающейся техники — все-таки стрельба велась на расстоянии более километра, и опытные немецкие пехотинцы знали, что, даже если это атака непосредственно на них, время еще есть. Но его не было — вылетавших из домов или зашевелившихся в окопах фрицев начинали отстреливать из бесшумного оружия занявшие позиции разведчики. И, пока немцы разбирались, что, несмотря на расстояние до места стрельбы, их уже убивают, наши БМП успевали проскочить последние сто-двести метров и вывалить на еще непроснувшихся фрицев свою пехоту. Ну а там уж вперед шли и танки с остальными БМП, чтобы добить захваченный опорник и выставить заслон наружу, пока идет зачистка.

Таким образом за ночь мы уничтожили семь взводных, три ротных опорных пункта, захватили гаубичную батарею, и еще приняли на марше передвигавшуюся на юг танковую роту, пехотную роту на грузовиках и две колонны с грузами. К четырем утра фронт отодвинулся на север от Курска на пятнадцать-двадцать километров, до линии Шемякино-Курасово-Волобуево. Дальше на север идти было нельзя — просто не хватало сил. И так вдоль Большой Курицы на западе и Тускаря на востоке мы оставили восемь взводных групп прикрытия из одного танка и одного взвода мотопехоты — и хотя на каждую приходилось почти по два километра, этого должно было хватить, чтобы приостановить любую немецкую атаку — наши танковые пушки могли стрелять прямой наводкой по цели размером с танк как раз на два километра, так что они еще и прикрывали друг друга. На северном фасе длиной двадцать километров мы также оставили восемь таких групп. А оставшиеся два танка и девять мотопехотных взводов отошли в Верхнюю Медведицу — село, расположенное на шоссе Орел-Курск и почти по центру образовавшегося "нароста" нашей обороны на севере — до каждого из взводов прикрытия там было семь-двенадцать километров — это пятнадцать-двадцать минут хода — вполне можно успеть на помощь, чтобы отразить небольшую атаку или прикрыть отход в случае крупного наступления. К ним были направлены еще шестнадцать танков, чтобы на пехотный взвод пришлось по два танка — не хотелось бы получить стремительный прорыв в самое сердце обороны.

Остававшиеся на юге пятьдесят один танк и семнадцать САУ также были частично распределены по фронту, а частично сведены в две танкопехотных группы резерва, чтобы выполнить контратаку, если фриц где-то прорвется. Но это было сомнительно. Как ни хотелось комдиву самому поучаствовать в ночных "забегах", но ему приходилось заниматься хозяйственной работой. К двенадцати ночи, когда северный и восточный фланги были отодвинуты на дальность, не дававшую прямой видимости немецким арткорректировщикам, на выровненную посадочную площадку стали садиться транспортные самолеты, которые привезли пополнения — пехоту и, самое важное — сменные экипажи для техники. Конечно, пехоте тоже хорошо бы отдохнуть, но экипажам надо было отдохнуть вдвойне — эффективное использование техники было единственным шансом отбиться от фрица, и отдохнувшие экипажи — семьдесят процентов успешного применения бронетанковых сил. Пехота тоже отдыхала, хотя бы по четыре часа за последние сутки. Да и вряд ли фриц полезет везде и сразу, так что хотя бы на некоторых участках к десяти утра мы будем иметь пехоту, отдохнувшую минимум десять часов. А на западном и южном фасе мешка пехота уже имела такой отдых — немцы там не наступали, тасуя свои подразделения, и от нас работали в основном самоходчики и снайпера, отгоняя фрицев от реки, чтобы те не дай бог не построили переправы. Наступало утро.

И всю ночь, пока на севере шел разгром ближних тылов мотопехотной дивизии, на юге, к западу от Курска, шла подготовка к утреннему наступлению немцев. При построении боевых порядков для отражения атак комдив исходил из того, что немецкая танковая дивизия за остаток предыдущего дня и ночь пересечет Сейм где-то западнее впадения в него Большой Курицы, и в дальнейшем будет наступать вдоль северного берега Сейма, в направлении Духовец — Моква Первая — Курск. И, как вариант, комдив предполагал вспомогательную атаку мотопехоты от Лукина в направлении Анпилогово — Гремячка — Курск. Направления были сходящимися, отстоящими друг от друга на пару-тройку километров — идеальные условия, чтобы раздробить двумя рядом расположенными ударами нашу оборону, окружить часть войск, попавшую между ними, и выбить из-под нас сравнительно большой кусок территории, который будет нечем вернуть. Исходя из этих предположений он и расставлял по местности подразделения.

В Духовце комдив устроил ротный опорник, где окапывались пехотинцы при поддержке четырех САУ — когда немцы начнут протискиваться дальше к Курску, у этой группы будет возможность отойти на восток болотистыми и заросшими лесом берегами Сейма — сам Духовец отстоял от реки примерно на полкилометра, но был прикрыт с юго-запада старицами — немецким танкам пришлось бы идти через дефиле между ними, подставляя борта под наши выстрелы. Не, не сунутся, хотя позиции для стрельбы мы приготовили. Основную же часть первой линии обороны южного участка он организовал на высоте севернее Духовца — там как раз была балка, в которой можно было скрытно разместить танки и пехоту. Ну, а чтобы фрицам было нескучно, на дистанции в полтора километра от Большой Курицы до Духовца были подготовлены позиции и маршруты отхода для гибкой обороны — несмотря на открытую местность, там было с пару десятков точек, заросших кустарником и деревцами, имеющих местные неровности, которые и спрячут, и уведут наших от немецкого огня и взгляда.

На северном направлении, от Лукина, все было проще — дорога проходила между двумя возвышенностями, которые и стали двумя опорниками — и нечего тут мудрить, разве что на северо-восточном склоне северной возвышенности, чтобы прикрыть от немцев, комдив разместил танковый взвод с пехотной ротой — при удачном стечении обстоятельств они смогут вынырнуть из-за холма и ударом во фланг отсечь от реки наступающие части. Такая небольшая "домашняя заготовочка". Одна из.

И пружина, закрученная событиями предыдущего дня, продолжала скручиваться все сильнее. Опаснее всего была артиллерия немцев. Ночью она приостановила обстрел наших позиций, но с самого утра возобновила огонь. И это несмотря на то, что наши снайпера отследили через тепловизоры семь позиций арткорректировщиков и наблюдателей. Шестнадцать гаубиц танковой дивизии калибра сто пять миллиметров, восемь гаубиц калибра сто пятьдесят миллиметров снаряд за снарядом вспахивали наши позиции. Ложные. В полметра глубиной. Мы их рыли предыдущим днем практически на виду у немцев, позволяя их корректировщикам и наблюдателям нанести "траншеи" на свои карты, составить таблицы и порядок стрельбы. А вот когда мы выставили дымовые завесы, прикрыли ряд участков маскировочными стенками из кустарника и соломы — тогда уже стали рыть настоящие траншеи. Правда, пришлось поступиться несколькими удобными для создания огневых мешков участками — иначе немцы просто не поверили бы, что мы создаем такие неразумные позиции — уважать нас они уже как-то научились. Так что артиллерия молотила наши "позиции", заодно раскрывая и свои — если от штурмовиков немецкие батареи были прикрыты, то высотники, что снова начали летать не слишком далеко вглубь немецкой территории, активно работали по немцам — даже если какое-то орудие и не удавалось разбить прямым попаданием, то ударная волна, пыль, визг осколков заставляли немецких артиллеристов прятаться в щели или в яме, в которой стояло само орудие. Даже самоходные орудия, попав под близкие удары, старались сменить позиции — а это — потеря времени, которого у немцев не было.

Ведь к концу предыдущего дня мы наконец сумели сконцентрировать во Льгове достаточную для дальнейшего продвижения группировку войск, и пошли не только на юг, но и начали давить на восток, на внешнюю оборону немецкого кольца вокруг почти нашего Курска. А ближе к утру пришло сообщение из-под Лукино, откуда мы тоже ждали атаку — наша группа из танкового и двух мотопехотных взводов уничтожила гаубичную батарею немецкой мотопехотной дивизии и завязала бой на северной окраине Лукина.

Получилось все случайно. Согласно нашей стандартной практике, каждой подвижной группе придавались штурманы группы — офицеры или сержанты, которые только и делали, что отслеживали текущее положение группы, тем самым разгружая ее командира хотя бы от этой заботы. Заодно они же передавали информацию о положении группы наверх, чтобы и вышестоящее командование знало, кто где находится. Так вот — их штурман ошибся, командир не проверил, и в ночной темноте группа вместо очередной речушки пересекла Большую Курицу, вышла в тылы уже западной немецкой пехотной дивизии и, обалдев от обилия целей, всю ночь куролесила по округе. Точнее, куролесили они всего час, а потом, осознав свою ошибку, пытались выбраться обратно к своим, на восточный берег.

Но это было непросто. Немцы как раз концентрировали подразделения для наступления, поэтому, вломившись в очередную походную колонну или лагерь, группе приходилось очень сильно вертеться, чтобы хотя бы продраться через немецкую пехоту. Помогал только шквальный огонь из всех стволов — девяти пушечных, шести АГС и двадцати пулеметных. Свои боеприпасы закончились через два часа, и дальше в группе работали только БМП, которым подходили трофейные мины. Пулеметы тоже были забраны у немцев — группа оставила только по несколько десятков патронов для крупняка, по привычке ожидая атаки с воздуха. Машина с дальнобойной рацией для связи с вышестоящим командованием была потеряна почти в самом начале их рейда, так что запросить помощь они не могли. Зато, постепенно пересаживаясь на трофейную технику, группа все больше походила на немецкие части, поэтому, несмотря на стоявший вокруг переполох, у нее появлялась возможность и подобраться к немцам поближе, и затем более-менее скрытно выйти из очередной перестрелки, которая затихала далеко не сразу — порой две немецкие части продолжали палить друг в друга, не разобравшись в темноте, кто на них напал. Шорох стоял знатный, но к утру, когда группа вышла к Лукино, в ней оставалось только три БМП и один танк из тех трех танков и шести БМП, на которых она выехала первоначально. Правда, по пути они прихватили одну четверку и три ганомага, но прорваться через реку явно уже не могли. Зато они наконец смогли достучаться до своих и через обычные рации.

Получив сведения о том, что на западном берегу попали в ловушку бойцы дивизии, комдив думал недолго. Уже пять минут спустя батарея гаубиц снималась с позиций из-под Курска, а от Гремячки стронулась танковая рота и один из мотопехотных батальонов, что стояли там в резерве на случай прорыва немцев. Но первой помощью стала авиация. В дивизии было четырнадцать легких самолетов Аист. Эти машинки сконструировали и отработали в рамках учебной программы группа студентов — будущих конструкторов авиатехники и технологов авиапромышленного производства. И сначала эти самолетики использовались в качестве учебных машин начального уровня — автоматика, во многом содранная у немцев, управляла не только шагом винта, но и механизацией крыла — предкрылками и закрылками, так что полет был сравнительно безопасен для начинающего, позволяя ему не слишком отвлекаться на управление самолетом. Но потом какой-то светлой голове пришла мысль, что их можно использовать и в подвижных частях — ведь те же свойства позволяли наблюдать за местностью, то есть вести разведку, а механизация крыла обеспечивала взлет с пятидесяти метров, а для посадки хватало и тридцати. А, самое главное, они могли быть сложены в компактную конструкцию, которая помещалась в кузов вездехода — сложить крылья, балочный хвост, добавить направляющие для закатывания и выкатывания из вездехода — и через пять минут самолет мог быть развернут и готов к полету. Соответственно, в танковой дивизии были по два самолета в каждом танковом батальоне, два — в артдивизионе и шесть — при штабе, где они использовались в качестве разведчиков в интересах всей дивизии, а также могли подвезти командиров или посыльных, доставить раненных до санпункта, а то и подкинуть боеприпасов или топлива — грузоподъемность в пятьсот килограммов обеспечивала неплохие транспортные возможности, а если снять панели внутренней композитной брони, грузоподъемность повышалась еще на центнер.

И в предыдущие дни самолетикам пришлось поработать чуть ли не круглые сутки — они были глазами подвижных групп, что комдив бросал вдоль фронта, купируя контратаки, или, наоборот, разведывая пути уже для своих атак. Но летчикам просто летать было скучно. Как только появились первые подбитые БМП, пилоты быстро столковались с замом по вооружению, и техники начали снимать АГС со стреноженных БМП и устанавливать их на самолеты, благо в обозе везли и соответствующие крепежные приспособления — студенты-проектировщики разошлись до того, что сконструировали такие приспособления буквально для всего — даже для РПГ, минометов и СПГ. Правда, последние решили все-таки не производить — уж слишком необычно, да и есть аналоги — пусковые для реактивных снарядов. А вот для АГС крепеж начали выпускать — идея устанавливать автоматические гранатометы калибра сорок миллиметров показалась здравой — тут и осколочные выстрелы, и кумулятивные — полезная штука. И вот, вооружившись такой карманной артиллерией, наши "аистята" начали не только высматривать немцев и изредка обстреливать их из пулеметов, но еще и производить вполне полноценные штурмовки, вплоть до того, что ими было сожжено три немецких танка — кумулятивные выстрелы пробивали до тридцати миллиметров брони, так что удар в двигательный отсек при удачном стечении обстоятельств мог наделать немало дел.

Так что к моменту выхода заблудившихся к Лукино, у комдива под рукой оказалась целая эскадрилья недо-штурмовиков. Их он и отправил на выручку — сначала восьмерку, чтобы сбить атакующий порыв немецкой пехоты, а потом, через пятнадцать минут, оставшиеся шесть, чтобы прикрыть переправу через реку. Но сначала через реку на ту сторону переправилась рота на БМП — просто переплыли под прикрытием танкового огня и недо-штурмовиков, добили немецкую цепь, что наступала на Лукино с севера, но залегла под огнем с фронта, через реку и с воздуха. И уже затем, под ее прикрытием, начала выход мобильная группа, что гуляла по немецким тылам. Трофейную технику, конечно, пришлось взорвать, так как мост у Лукино был разрушен, а плавать она не могла. Пришлось взорвать и наш остававшийся танк. Но три оставшиеся БМП самой группы и все БМП роты поддержки вернулись обратно в полном составе. Комдив еще подумывал оставить за дивизией плацдарм на том берегу — уж очень было бы заманчиво приковать к нему хоть сколько-то немецких сил — фронт-то выгнется дугой, и чтобы обеспечить себя от прорывов, им придется держать там больше войск, чем нам — ведь это мы знаем, что не сможем наступать, а немцы этого наверняка знать не будут, только строить догадки. Но не складывалось — и так по расчетам выходила нехватка бойцов и техники на этом берегу, а если их еще и разделить водной преградой — и маневр будет затруднен, и сложности со снабжением плацдарма будут невероятные — из-за малочисленности войск слишком далеко немцев от плацдарма не отодвинешь, и они смогут стрелять по реке прямой наводкой — упаришься их отгонять. Так что комдив оставил такую заманчивую мысль, а вот по Аистам отдал несколько дополнительных команд.

Глава 3

И работа на "аэродроме" завертелась. Как только очередной самолет садился на поле, его тут же дружной толпой, с матерками, закатывали на "пристрелочный" стапель, ориентированный по щиту выверки наводки, прикручивали направляющие для РС-60, винтами выставляли сходимость ракетного огня на трехста метрах, и передавали оружейникам, которые снаряжали Аисты ракетами, патронами и снарядами к АГС.

Немцы же начали атаку с первыми лучами солнца. Вперед пошли понтонеры. Подкатив под прикрытием артогня свою технику, они начали устанавливать переправу через Большую Курицу. Речка-то и была шириной десять-двадцать метров, но берега были в основном топкие, поэтому мест для переправы было не так уже и много, так что, сделав пару пристрелочных в километре дальше, чтобы не спугнуть фрицев раньше времени, наша батарея гаубиц сделала короткий огневой налет, который лег точно по одному из саперных подразделений. Подразделение перестало существовать, а остальные резко отпрянули от реки.

Проблема для наступающих была в том, что река протекала в широкой низине, с перепадами высот от силы один метр, и тянулась она на пятьсот-шестьсот метров по обе стороны от реки. Идеальный тир. И на него уже вышли три колонны танков — немцы собирались рывком навести переправы, перебросить по ним танковую дивизию и обедать уже в Курске. А тут — сначала артналет сорвал наведение переправ, а потом из-за холма на взгорок выехали семнадцать наших танков и самоходок и за три минуты устроили немецким танкам ад. С расстояния в километр-полтора, да с возвышенности, да с защищенного места — идеальные условия. Даже немецкая артиллерия поначалу не мешала, лишь через пять минут сменив установки и начав интенсивный обстрел позиций, откуда велась наша стрельба. Но было уже поздно — кумулятивные и бронебойные снаряды издырявили более трех десятков танков — пока они шли в колоннах, промахнуться было очень сложно — не в один, так в другой попадешь — немцы шли максимально плотно, чтобы сократить длину колонн что позволяло увеличить скорость прохождения местности максимально возможными силами, и дистанция между танками была пять-семь метров, отчего с расстояния в километр, да при высоте немецкой бронетехники под три метра, каждая колонна выглядела сплошной рычащей змеей, в которую вонзались стальные иглы наших снарядов, выбивая из ее боков и башенных наростов горячие осколки и впиваясь в ставшую беззащитной плоть, в которой находилась смесь из немецких танкистов, снарядов и бензина. Уже через минуту "змеи" рассыпались, оставив на маршрутах движения свои горящие куски, но и разбежавшиеся змеиные сегменты, подставив борта, были по прежнему легкой добычей. Наконец, сначала один, потом другой, третий танк врубали дымоаппаратуру — как шутили наши бойцы — "опять фриц пустил газы". Поле боя, точнее — избиения, заволакивало дымом, постепенно скрывая недобитков. Вскоре мы прекратили стрельбу, вывели бронетехнику из-под навесного гаубичного огня и стали ждать продолжения. Счет тридцать-ноль нас вполне устраивал.

Фрицы, получив передышку, собрали разбежавшихся саперов, и те начали возводить оставшиеся неразгромленными переправы. Мы не препятствовали — нечем. Но выдвинули к речке группы пехоты, которые заняли подготовленные для засад позиции — теперь, в дымовухе, риск снизился еще больше, так что комдив двинул вперед еще и бронетехнику — пободаться на близких дистанциях.

Первый перебравшийся на наш берег немецкий танк был подбит из СПГ расчетом с классической триадой фамилий — Иванов, Петров и Сидоров. Таких троиц в нашей армии было сорок семь, и они устроили между собой негласное соревнование, которое, тем не менее, широко освещалось в боевых листках и республиканской прессе. "Наши", участвуя в категории "расчет СПГ", были пока на третьем месте с восемью подбитыми танками, и этот танк позволил им подняться сразу на две ступеньки — теперь они поделили первое место с тройкой из седьмой пехотной дивизии. Вот только сразу после выстрела они надолго выбыли из соревнований — подобравшись слишком близко к переправе, они обнаружили себя выстрелом, и уйти не успели — их позицию накрыло тремя близкими взрывами. Петров был вырублен сразу, Иванов, получив контузию, мотал головой, и только Сидоров, сохранив ориентацию в пространстве, потащил Петрова в промоину, из которой они вообще-то и должны были вести огонь, да понадеялись, что за дымом успеют смыться. И лишь дотащив его до промоины, Сидоров увидел, что броник Петрова пробит в трех местах. Откинув защелки, боец сбросил с Петрова его покоцаную скорлупу, взрезал одежду и стал налеплять на раны компрессы — срывал с них защитную пленку и лепил прямо на тело клейкой стороной, максимально быстро, чтобы клеевые компоненты схватились уже в контакте с телом, надежно запечатывая рану и фиксируя в своей быстро застывающей пене возможные мелкие осколки и кожу с подкожными слоями, создавая эдакий местный монолит.

Действовал он быстро и сноровисто, даже успел поймать левой рукой Иванова, который, явно находясь в прострации, полз куда-то на север. В руке он держал ошметки своей каски, разрезанной осколком почти пополам, так что из нее жесткой щеткой торчали обрезки стеклопластика, а налобная титановая пластина была порвана косым шрамом почти вдоль всей своей длины. Причем ременная система креплений и пластиковый подкасочный амортизатор оставались на голове Иванова эдакой камилавкой, опутывая ее своими ремешками — ее крепления имели предел по тянущим усилиям, и именно они спасли Иванова от сворачивания шеи, когда осколок вошел в каску и своей инерцией потащил ее вбок — в какой-то момент соединения лопнули и дальше осколок и жесткая часть каски ехали по черепу, точнее — по системе амортизации, которая предохраняла скальп. Но, увлекаемая осколком, раздробленная жесткая часть системы защиты головы, похоже, все-так надорвала левое ухо — оно все было залито кровью и как-то неестественно болталось. Поэтому Сидоров, особо не вдаваясь в детали, быстро приладил ухо на место и просто налепил такой же компресс — медики потом разберутся, сейчас главное — остановить кровь, защитить от дальнейшего загрязнения и снять болевой шок. Ну, тут от Иванова уже ничего не зависело — работали кровеостанавливающие и противоболевые препараты самих компрессов, он только на всякий вколол каждому по противошоковому тюбику и стал думать, как тащить своих товарищей в тыл. Но тут из дымовухи вынырнула их группа прикрытия — не дождавшись возвращения СПГшников, они ломанулись "вытаскивать" их "из лап немцев". И очень вовремя — за те пять минут, что Сидоров вытаскивал и латал своих товарищей, немцы, несмотря на перекрестный огонь с разных направлений, переправили на наш берег уже семь танков и роту пехоты, и они разворачивались веером, чтобы отодвинуть наших бойцов от плацдарма.

К сожалению, мотопехота этой танковой дивизии уже полностью была на бронетранспортерах. Мы уже как-то привыкли, что немецкая мотопехота перемещалась в основном на грузовиках, а на поле боя взвод, максимум рота действовали на ганомагах. А тут этой пехоты становилось на нашем берегу все больше и больше, и они как-то излишне быстро стали вытеснять наших бойцов с предполья, к возвышенностям, по которым и проходила основная линия обороны. По речной долине в дыму шли короткие схватки между мелкими группами пехотинцев. Немцы старались рывком продвинуться на бронетранспортерах как можно глубже на нашу территорию, мы подбивали их технику из гранатометов, минометных или танковых пушек. Выжившие после попадания выскакивали под автоматные или пулеметные очереди, выжившие еще и после этого залегали за холмиками, бугорками, а то и в траве, и начинали палить во все стороны. Конечно, если какой-то бронетранспортер въезжал в подготовленный парой отделений огневой мешок, то скоро от него оставался горящий кузов и горстка рассыпанных поблизости трупов. Но ганомаги не всегда въезжали так удачно — в попытках прорваться через недостаточно плотный, но все-таки действенный пушечно-гранатометный огонь, немецкие мехводы кидали свои боевые машины резкими зигзагами, порой проскальзывая перед самым носом реактивного снаряда РПГ или резким поворотом уходя от неминуемого поражения танковым снарядом, который лишь прочеркивал трассером дымный воздух с правого или левого борта.

Так, выкидывая гусеницами при резких спуртах травянистые комья земли, немецкие бронетрапспортеры наконец отодвинули нашу пехоту от переправ. Группы немецкой пехоты еще попадали под кинжальный огонь, когда выныривали сквозь дым на нашу очередную позицию, но постепенно они просачивались между ними, и нашим бойцам приходилось все время пятиться, чтобы их не взяли в клещи. Стрельба шла непрерывно, в разных направлениях, взрывы гранат, крики, топот ног смешались в сплошной какофонии слепого боя, когда уже на трех десятках метров видны только смутные силуэты, и время на реакцию — опознать, прицелиться и выстрелить, или не стрелять — измеряется долями секунд — действовать приходилось на подкорке. Наконец прозвучали тройные свистки, и наши стали энергично оттягиваться за линию ловушек. Пара немецких отделений, преследовавшая наших по пятам, влетела в такие ловушки — в низинках, где так удобно продвигаться вперед под защитой неровностей, в траве на невысоких кольях были натянуты нити колючей проволоки, которые придержали рывок фрицев — и чтобы они замедлили движение, и чтобы не попадали кучей. И тогда-то и были нажаты подрывные машинки, и четыре МОНки выкосили сначала одну, а потом и вторую ложбинку. Мощные слитные взрывы на близких дистанциях тормознули немецкую пехоту, она залегла и стала ждать свои танки, а наши бойцы, получив передышку, оттягивались за линию окопов.

Теперь лишь редкий гаубичный огонь да слепая танковая стрельба сквозь дымовую завесу по засеченным ранее направлениям хоть как-то мешали немецким танкам переходить на наш берег. Но, видимо, недостаточно — уже через час после начала пехотной атаки немцы сосредоточили танковый кулак в три десятка машин, развернулись цепью и пошли вперед.

И тут-то комдив в очередной раз поблагодарил себя, что не пожадничал грузоподъемность автотранспорта на обвес для дивизионных Аистов и взял с собой все, что к ним полагалось, не забив этот объем чем-нибудь более логичным для танковой дивизии — теми же снарядами или топливом в бочках. Топлива и снарядов и так хватило бы на три дня интенсивных боев, а вот дополнительные опции к своей авиатехнике вдруг выстрелили самым удачным образом. Так-то предполагалось, что наши наземные части всегда будут иметь поддержку штурмовой авиацией. Но третья танковая временно оказалась отрезанной от основных сил, да и чтобы подтянуть штурмовики поближе, требовалось время. Они уже пару дней оказывали все большее давление ото Льгова, но немцы обложили свои батареи бронированными ЗСУ-20-4, да и обычные буксируемые двадцатки были густо натыканы — одна танковая дивизия имела их шестьдесят штук — эту-то колючую конструкцию пока и раздергивали наши штурмовики, теряя за вылет по одному-два самолета. Так что помощь авиации нашим танкистам была пока косвенной — так, предыдущим вечером она накрыла колонну грузовиков, перевозивших боеприпасы для гаубиц — потому-то сегодня огонь немецкой артиллерии и не был таким интенсивным, несмотря на достаточность стволов. Зато постоянные штурмовки заставили немцев оттянуть все зенитные стволы к своим штабам и батареям, оставив без прикрытия наступающие части. В общем, это было логично — ну не видно было под Курском нашей штурмовой авиации.

Но она была. Как раз в лице этих недо-штурмовиков. Конечно, единственный двигатель уменьшал их живучесть, а более слабое бронирование позволяло выдерживать лишь стрелковый огонь, да и то — только с переднего и заднего ракурса, а уж попадание хотя бы двумя двадцатками гарантированно выводило самолет из строя. Но сейчас, в отсутствии двадцатимиллиметровок, да еще в горячке боя, немцы не сразу заметили ровный строй Аистов, заходивших на цепь немецких танков. Задымление давало достаточное прикрытие по горизонтали, но сверху немецкие танки были как на ладони, и наши Аисты один за другим стали заходить в атаку.

Они обогнули поле боя с севера, и теперь по одному ложились на курс атаки, нацеленный на очередной танк. Пилоты были не слишком опытными, да еще усилившийся ветер все время норовил сбить прицел, так что летчикам приходилось прилагать много сил, чтобы удержать легкий самолетик в дерганных воздушных потоках. Но тем не менее новоявленные штурмовики с интервалами в пятьсот метров делали плавный доворот на восток, "садились" прицелом на двигательный отсек и, с трудом удерживаясь на нем, подбирались на двести-двести пятьдесят метров, после чего, уловив момент, когда пляшущий прицел снова захватывал танк, давали залп двумя РС-60. Оставляя дымные шлейфы, снаряды устремлялись к цели. Попадания перемежались промахами, и тогда на тот же танк заходил следующий в цепочке самолет, а отстрелявшийся делал поворот на север и совершал круг, чтобы через пару минут снова зайти на следующий еще не подбитый танк. Самолеты начинали атаку строем в виде пологой дуги длиной более трех километров, медленно втягиваясь в пространство над полем боя. Но уже после первого прохода всех самолетов эта дуга превратилась в круг, который все сжимался и сжимался, так что уже к третьему заходу его диаметр стал менее километра. И эта циркулярная пила деловито вырывала из жизни танк за танком — уже через двадцать минут на поле горело или просто стояло более сорока танков. А самолеты, расстреляв каждый по восемь ракет, точно также стали "ходить" по пехоте, поливая ее из пулеметов и осыпая снарядами АГС. Немецкая атака захлебнулась, не дойдя даже до наших окопов.

И немцы пока не знали, как им выбраться обратно — возвращаться по открытому полю, под слабым прикрытием редеющей дымовой завесы, было самоубийством. Похоже, они только дожидались, когда их возьмут в плен — "выглянувшие" на поле боя БМП за три минуты собрали более пятидесяти немецких пехотинцев. Вскоре на нем сновало уже более десятка групп из трех БМП, окружая, добивая и собирая оставшуюся без прикрытия танков пехоту. Но дым постепенно редел, и по нашим БМП начинали бить с противоположного берега немецкие самоходки.

Потеряв одну БМП подбитой и одну — поврежденной, комдив дал приказ танкам выдвинуться к берегу реки и постараться подавить немецкий огонь. Шесть танков под прикрытием огня наших самоходок пошли вперед, к переправам. Немецкие самоходки переключились на новые цели, и вскоре вокруг танков плясали всполохи земли. Мехводы шли по ломанным траекториям, но то один, то другой снаряд бил в танковую броню, высекая снопы искр. Вот один танк, словив снаряд в гусеницу, замер и окутался в дымовую завесу, под прикрытием которой к нему сразу же рванул эвакуатор, вот другой, получив рикошет в башню, пошел задним ходом обратно к исходным позициям — от сильного удара поломался поворотный механизм башни. Пришлось выставлять дымовую завесу по всему полю, хотя комдив и старался сохранить немногочисленные оставшиеся дымовые мины — его надежда на сильную броню своих танков не вполне оправдалась — хотя корпуса пока и выдерживали огонь немецких ПТО, у техники нашлись другие места, уязвимые даже на таких дистанциях.

Так что к моменту подхода к переправам оказалось, что те уже взорваны. Наводить свои переправы под гаубичным огнем комдив не стал — слишком высок риск. Вместо этого он снарядил три мотопехотные взводные группы, которые, переправившись через реку на БМП, попытались зайти в тыл немцам, чтобы выкурить их самоходки и арткорректировщиков с позиций на возвышенностях западного берега. Но и тут последовала неудача. Немецкие мотопехотные роты имели на вооружении по три ганомага с пушкой 37 миллиметра, и эти подвижные огневые точки, да еще в обороне, оказались опасным оружием против нашей легкобронированной техники. А попытки пройти по балкам или руслам ручейков срывались выставленными засадами с Фауст-РПГ. Потеряв три БМП, группы откатились назад, так что комдив вернул в расположение и три мотопехотные роты, которые должны были поддержать прорыв в случае его успеха. На остальных участках положение тоже было патовым. Немцы сунулись было с севера, но танки взводных групп подбили с дальних дистанций три немецких танка, и фрицы временно прекратили свои попытки.

Возник новый феномен — насыщенный техникой и артиллерией позиционный фронт, который пока не могла прорвать ни одна из сторон. Наше преимущество в подвижности нивелировалось многочисленностью немцев, а многочисленность немцев — той же подвижностью и плотностью орудийного огня, так что даже задымление поля боя не помогало, наоборот, в нем увереннее действовали наши БМП, которые под прикрытием дымовухи могли выходить во фланг немецким танкам. Ну а по артиллерии — немецкая была прикрыта от воздушных налетов мощной ствольной ПВО, но недостаток снарядов не позволял ей раскатать наши позиции — боеприпасов хватало только на отражение атак, при которых огонь гораздо эффективнее, чем при стрельбе по укреплениям — если в первом случае площадь поражения измеряется десятками квадратных метров, накрытых стеной осколков, то во втором — несколькими квадратными метрами разрушенных окопов, в которые еще надо попасть. Но отражать атаки они все-таки могли. Тоже тупик. Мешок получил плотные стенки, которые могли выгибаться в ту или иную сторону, но никто не мог их прорвать. И решение надо были искать вовне.

К этому моменту наш восточный фронт, проходивший с юга на север по линии Курск-Орел-Козельск длиной двести пятьдесят километров, стабилизировался. Два дня — с двадцать шестого по двадцать восьмое — к западу от Орла шли маневренные бои. Немцы пытались отдавить нас обратно в брянские леса, мы упорно этому сопротивлялись. Танковые перестрелки, атаки пехоты с заходом во фланги, просачивание — обе стороны пытались нащупать чудодейственное средство, которое помогло бы переломить врага. Ни у кого это не получалось, но в выигрыше от такой ситуации были мы. До сих пор именно немцы владели инициативой, навязывая бои после того, как сосредоточат войска — все наши прорывы основывались на случайности, а их дальнейший успех — на способности быстро наращивать усилия с помощью многочисленного гусеничного транспорта, постоянно подпитывая напор с помощью железных дорог — мы пользовались преимуществом коммуникаций по внутренним хордам нашей территории. Сейчас же и немцы, и мы кидали в топку сражений все новые и новые части, по мере того, как подтягивали их к линии фронта.

Но и тут ситуация была в нашу пользу. Если нам подтягивать их было близко, то немцам, с потерей транспортных путей по линии Курск-Орел, приходилось тащить составы в обход, через Новый Оскол и Касторное, дальше распределяя их либо на фронт под Ельцом, против РККА, либо пробрасывая на запад, против нас — через Ливны до Долгого, а то и до Орла — и затем на север. Но вот от Орла железнодорожное сообщение было прервано нашими бомбардировками, поэтому от Долгого и Орла войска шли на север уже своим ходом — через пробитый коридор шириной сто пятьдесят километров между еще немецким Орлом и все еще советским Ельцом, который РККА обороняла уже почти два месяца, зарывшись в землю многокилометровыми траншеями и постоянно то оказываясь в окружении, то снова прорывая его. Да и воспользоваться железными дорогами севернее Орла было проблематично — наши высотники неплохо погуляли над территорией, захваченной немцами в июле-августе — мосты, путепроводы, водокачки и станции были разрушены во многих местах, так что когда фрицы все-таки смогли защитить пути зенитными ракетами, защищать именно железную дорогу уже не было смысла, только обычные дороги, по которым немцы и везли все свои грузы и войска. Поэтому после Долгого пути расходились — большая часть шла на север, чтобы наступать на позиции РККА а меньшая — доезжала до Орла и вступала в бои уже с нами.

Так что западнее Орла подразделения обеих сторон, уперевшись, крутились на площади сорок на восемьдесят километров, стараясь зайти во фланг, подловить на марше, занять выгодную высоту. Возникла своеобразная собачья свалка, когда небольшие подразделения, вплоть до взвода, а то и отделения, настолько перемешивались на местности, что было сложно разобрать, где кто находится. Порой даже отдельные бойцы, оказавшись в одиночестве, но с гранатометом, дожидались прохода врага, выстреливали гранату в танк или грузовик, и только после этого утекали по кустам и оврагам — и мы, и немцы были настроены на взаимное уничтожение. Вот только немцы не могли перемещать тяжелое оружие вне дорог, наши же БМП ходили "по направлениям", появляясь совершенно из неожиданных мест. Немцев просто не хватало, чтобы перекрыть все участки местности — помимо одной танковой и одной мотопехотной дивизий они смогли выделить еще одну пехотную дивизию, да и то не сразу. Так что поначалу эти две дивизии и удерживали фронт в восемьдесят километров, причем двадцать шестого они еще пытались отдавить нас на запад, соответственно, между их наступающими частями были просветы. А больше этих трех дивизий они выделить и не могли — все их силы сейчас были направлены на север, в сторону Москвы.

И только в первый день боев, пока пытались пробиться через наши порядки во встречных боях или в атаках на поспешно занятую оборону, эти соединения потеряли из трехсот танков и САУ более ста единиц бронетехники. Когда к вечеру нас отдавили до естественных препятствий, немецкий фронт несколько уплотнился — все-таки почти по пять бронированых стволов и двести пятьдесят пехотинцев на километр фронта у них еще оставалось. Если считать по прямой. Но фронт прямым не был — с изгибами, небольшими взаимными плацдармами, вклинениями, полными и частичными окружениями небольших подразделений, он представлял собой пористую губку. И мы напитывали ее поры новыми частями, тогда как немцы только на следующий день начали подтягивать еще и пехотную дивизию, стараясь заменить ею танковые части, чтобы вывести их из позиционного соприкосновения, перегруппировать и ударить своими клиньями. Но мы этого им не позволили. Как только на каком-то участке изменением характера огня или авиаразведкой обнаруживался отход подразделений, мы тут же шли следом, выдавливая оставленное прикрытие из их слабых укреплений. Немцам ничего не оставалось, как возвращать танки обратно к линии фронта, чтобы проводить контратаки.

А передвигающийся танк — законная добыча штурмовиков и ДРГ. На это направление мы смогли выделить на пару дней сотню штурмовиков, которые обеспечивали семьсот вылетов в день. К этому моменту мы уже смекнули, что немецкие бронированные ЗСУ были двух типов — со старыми и новыми зенитными автоматами. И если новые были уже с ленточным питанием по нашему образцу, то старые — еще с кассетным, соответственно, их боевая скорострельность была гораздо ниже. Правда, сверху было неясно, какая именно ЗСУ вступила в единоборство со штурмовиком, поэтому залповая стрельба кумулятивными РСами велась по каждой машине, но, в общем, потери были уже значительно ниже, чем во время штурмовок транспортного коридора на север — там-то все ЗСУ были с ленточным питанием, да и "зверь" был для нас еще новым.

Так что штурмовики действовали более решительно, даже если по длительности стрельбы оказывалось, что ЗСУ все-таки ленточная. Правда, немцы и тут умудрялись удивить — на части ЗСУ стояли смешанные стволы — два нижних — с ленточным питанием, два верхних — с кассетным. Ленточными они нащупывали самолет, и, когда тот попадал в круг рассеивания, давали залп уже из всех четырех стволов, чтобы увеличить вероятность поражения самолета. Но мы это узнали почти сразу, по мере накопления отчетов летчиков и получения первых трофеев. Так что пилоты, ошибочно приняв ленточную ЗСУ за кассетную, порой выигрывали бой только за счет уверенности, что вот сейчас зенитка прекратит огонь, соответственно, можно прицелиться получше, да и руки меньше дрожат. И попадали. За первый день мы забили более двадцати ЗСУ при потере четырех штурмовиков — и у немцев перестало хватать зениток на весь фронт. Так-то в двух дивизиях у них было восемьдесят бронированных ЗСУ и столько же буксируемых — как раз перекрыть весь фронт — по две зенитки на километр, ну, если бы все они вышли к линии фронта. Но все буксируемые были еще с кассетным питанием, поэтому они гибли еще быстрее бронированных — незащищенным броней расчетам было достаточно взрыва где-то рядом, особенно если они еще не успели окопаться.

Через эти-то прорехи в ПВО штурмовики на следующий день и начали протискиваться в немецкий тыл, гоняя транспортные и войсковые колонны, расчищая путь ДРГ на БМП. Попутно возникала и новая тактика. Как водится, ее нащупали случайно, но отследили этот момент, обдумали, и уже осмысленно стали отлаживать новую технологию. Начиналось все утром двадцать восьмого. Мы проводили очередную операцию по проталкиванию взвода на трех БМП вглубь немецкого фронта. Выкатив семь танков на прямую наводку, мы подавили разведанные ночью через тепловизоры огневые точки, а также необнаруженные точки, что открыли огонь, когда другая группа из пяти танков пошла вперед, имитируя атаку. Сверху на немцев навалилось еще и четыре штурмовика. Под этим прикрытием три БМП скользнули по лощинке на восток, переправились через ручей и рванули в немецкий тыл болотистой низинкой, где из-за высоких грунтовых вод не оборудуешь никаких окопов, а до ближайших возвышенностей — более семисот метров, так что попасть в довольно быстро движущуюся цель уже проблематично.

Сверху их прикрывала другая четверка штурмовиков — немцы, как и мы, строили эшелонированную оборону, поэтому в глубине тоже могли быть противотанковые огневые точки, опасные для наших БМП. Но сначала группе везло — подвернувшаяся тридцатисемерка была раздавлена гусеницами вместе с расчетом, бронетранспортер был подорван, а группа стала доворачивать на север, чтобы оседлать дорогу и устроить на ней засаду. Но тут истребитель-разведчик обнаружил выдвижение ей наперерез колонны из пяти танков и трех ганомагов — причем они явно шли по нашу душу — по неудобьям, ограниченно проходимым для их тяжелой бронетехники с узкими гусеницами, зато аккурат наперерез нашей группе. Отворачивать с маршрута было нельзя — восточнее находилась боевая часть размером чуть ли не с батальон — могут зажать. Поэтому только что ушедшие штурмовики были развернуты обратно, в утренней дымке они по наводке истребителя отыскали "охотников" и как следует их проштурмовали — на поле остались гореть все восемь единиц бронетехники — для четверки штурмовиков такие мелкие колонны, да без прикрытия даже крупнокалиберными пулеметами, были на один зубок.

Но тут, казалось, вокруг группы зашевелилась вся земля — истребитель-разведчик докладывал уже о пяти колоннах и группах, направлявшихся в зону действия ДРГ.

Глава 4

После двух минут размышлений над картой командир группы указал штурмовикам новую цель, а сам изменил направление движения, чтобы встретить еще одну колонну в засаде. По пути группа перемахнула через водораздельчик между двумя речками, заодно смахнув с возвышенности немецкий наблюдательный пост — наши пехотинцы даже не выходили из машин, а откинули верхние люки транспортного отделения и задавили немцев огнем — единственный выстрел из ФРПГ прошел мимо. Но, видимо, при этом группа попалась на глаза другому посту — если бы сразу после возвышенности они не свернули на север, их бы накрыл огонь гаубичной батареи. А так снаряды пропахали соседнюю ложбинку в полукилометре от них.

Группа же разворачивалась на выходе из "своего" оврага — три БМП выстроились у самого выхода, и их экипажи накидывали на них маскировочные сети, траву и кусты, хотя за кустами их и так было почти не видно. А шесть групп по три бойца тащили СПГ на склоны — все уже привыкли брать в выходы по паре дополнительных "труб" — первые два залпа давали самый большой эффект, пока немцы еще спокойны и не начали маневрировать, и чем больше в залпах будет кумулятивных снарядов — тем лучше. Вышло очень неплохо — появившаяся через семь минут танковая колонна в первую минуту потеряла шесть танков — при стрельбе из девяти стволов их не спасли даже бортовые экраны, хотя зачастую кумулятивная струя настолько рассеивалась в образуемой ими перед броней воздушной прослойке, что та если и пробивалась, то совсем уж брызгами, и надо было быть очень везучим стрелком, чтобы они хотя бы ранили кого-нибудь из экипажа — все-таки для таких толстых преград был маловат калибр, и увеличивать раскрытие кумулятивной воронки, чтобы создавать не струю, а более устойчивое на больших дистанциях ударное ядро, было нельзя — слишком мало металла окажется в этом ядре.

Наши же, сделав по два выстрела, быстро нырнули за склоны оврага, избавив себя от настильного огня танковых пушек, и уже неслись вглубь оврага, чтобы скрыться за его поворотом, куда заворачивали и БМП. Там, погрузившись за две минуты в машины, группа в быстром темпе пошла обратным маршрутом, а над остатками танковой колонны уже заходили две четверки штурмовиков, вызванные для такого дела на подмогу, так как первая четверка, что поддерживала группу ранее, уже возвращалась на аэродром, чтобы пополнить боекомплект, заправиться и сменить экипаж. Но до этого она смогла проштурмовать пехотную колонну, которую ей указал командир группы, поэтому путь на север был временно свободен — надо было пользоваться возможностью, пока немцы не закупорили прореху. Правда, немного пришлось повилять, когда очень близко стали падать гаубичные снаряды — видимо, их снова засекли с одного из постов. Но выискивать его было некогда — на ДРГ заходили с разных сторон еще семь немецких подразделений, причем три из них — с танками.

С одной стороны, дело начинало пахнуть керосином — дальше могли оказаться еще какие-то немецкие части, и группа окажется в конце концов зажатой в какой-нибудь низинке, откуда уже не будет свободного выхода. С другой стороны, в воздух уже поднимались еще шесть штурмовых четверок, так что была возможность ускользнуть по балкам и оврагам, если те помогут расчистить путь. Чтобы группа не шла вслепую, командование выделило еще три истребителя, которые теперь висели сверху и докладывали командиру группы о передвижениях немцев. Снова пришлось менять направление и перескакивать через водораздел — по старой балке ДРГ вышла бы как раз на танковую засаду. Но на новом направлении не было поддержки штурмовиков — те сцепились с батарей буксируемых зениток, что шла на запад, но была перенаправлена немцами, чтобы перекрыть пути отхода нашей ДРГ — не любили немцы наши группы, шнырявшие в их тылах. И правильно делали — пока они охотились за этой ДРГ, другая, которую протолкнули в немецкий тыл пятью километрами севернее по той же технологии, зашла в тыл пехотной роте, что преградила пути первой ДРГ, и смяла ее мощным ударом — сначала из всех орудийных, гранатометных и пулеметных стволов, а затем атакой автоматчиками. Удар по центру разметал немецкую роту, но наши не стали добивать остатки — было не до них. Просто прошли дальше, и через пятнадцать минут группы соединились. Теперь они были уже более существенной силой, а тут и куратор направления заинтересовался всей этой суетой, поэтому на аэродромах прогревали двигатели уже двадцать штурмовиков — охота на живца давала неожиданно богатые плоды — раздергать немецкие тылы такими группами было бы заманчиво.

Так что по уже пробитым ранее коридорам вглубь немецкой обороны пошли новые маневренные группы. Чтобы увеличить их поток, мы даже раззенковали уже подавленную предыдущими прорывами немецкую оборону — вместо очередного прорыва в немецкие тылы, группа из шести БМП завернула на север и пошла сворачивать немецкую оборону. Одновременного удара с фронта, с фланга и с воздуха немцы не выдержали и начали уходить по окопам и буеракам на север, так что уже через пятнадцать минут был образован безопасный проход шириной полкилометра, и он продолжал расширяться — такие же действия выполнялись и по направлению на юг.

Ну, тут уж было бы грешно не просунуть в прореху и танковые подразделения. Впереди все-равно шла мотопехота, которая стала отжимать подразделения немцев, заодно создавая безопасную от ПТО зону. Маневренные и почти везде проходимые БМП под прикрытием штурмовой авиации и танков просачивались по балкам и оврагам вглубь немецкой обороны. Создавая угрозу охвата с фланга, а то и обхода с тыла, эти подразделения из трех-пяти БМП заставляли сниматься с места очередную позицию — стрельба вниз для противотанковых средств была сложновата — им пришлось бы вылезать из своих укрытий, но так они подставлялись бы под огонь с дальних дистанций танков и самоходок, что неспешно шли вперед, страхуя просачивающиеся по флангам ДРГ. Причем несколько немецких взводов промедлили с уходом со своих опорных пунктов и были перехвачены нашими ДРГ, которые раскатали отходящих немцев кинжальным огнем из засад.

Но отходили не все. Два ротных опорника, оборудованных кое-как, но с уверенным в своих силах командиром, пришлось все-таки обходить — мы оставили лишь три взводные группы при поддержке одного танка каждая, чтобы только они не ударили в тыл нашим наступающим частям. А эти части тем временем медленно продвигались вперед. Ведь БМП приходилось преодолевать неудобья, чтобы не подставиться под выстрелы средств ПТО, соответственно, и танки, шествовавшие по дорогам или более-менее ровным участкам, не могли спуртовать, иначе их бы подбили из еще невыдавленных ДРГшниками опорников. Но, хотя и медленно, но дело двигалось — за четыре часа мы прошли тремя клиньями более двадцати километров — ДРГшники находили возможность поднажать на удалении от очередного опорника, и лишь при приближении к нему скорость продвижения снижалась, так как надо было спешивать пехоту, чтобы она защитила БМП от гранатометчиков, ну и если попадут в БМП — чтобы не погибло много народа. А на дистанциях менее пятидесяти метров до немецких окопов БМП и вообще притормаживали, поддерживая огнем пехоту, пока она карабкалась вверх по склону балки к немецким позициям. Немцы пытались кидать вниз гранаты, но на этот случай пара БМП оставалась чуть поодаль, метрах в двухста, откуда уже были видны брустверы немецких окопов, и садили по ним из пулеметов, только чтобы фрицы не могли высунуться и кинуть гранаты прицельно. В свою очередь, эти БМП поддержки были недоступны для огня немецких противотанковых средств — гранатометчики не могли высунуться из-за огня этих БМП, а орудия не были рассчитаны на стрельбу по дну балок и оврагов — их сектора захватывали только открытые пространства, по которым могут пройти танки. Опасность представляли только гаубицы и минометы, так что за ними шла настоящая охота — воздух был напичкан нашими истребителями и штурмовиками, которые ловили малейший дымок в окружающем пространстве и, завидев его, тут же кидались на цель, пусть даже и пустую. Правда, корректировщики артогня также были зажаты в окопах сильным пулеметным огнем, поэтому они не видели, где именно находятся наши пехотинцы, и немцам приходилось вести огонь вслепую, причем не очень близко к своим позициям — либо дальше, либо ближе по оврагу, иначе из-за малых дистанций от склонов оврагов до краев немецких окопов снаряды могли залетать и к своим. Так что, начиная атаку снизу вверх почти напротив опорника, наши бойцы были как бы защищены близостью к этим окопам, а БМП поддержки, наоборот, находились далековато от обстреливаемого места — наступающие попадали либо в "глаз циклона", либо находились вне его.

Так что — полчаса на обнаружение, пятнадцать минут — на сближение, пятнадцать минут — на взятие опорника — каждый час мы продвигались вперед на пять-десять километров — некоторые опорники немцы пытались обустроить совершенно в спешке, а так многие удобные для обороны места не были оборудованы, а то и заняты — в предыдущие дни немцы стремились вперед, поэтому не обустраивали глубокоэшелонированную оборону.

А вслед за клиньями, все глубже проникавшими в немецкую оборону, шли легкопехотные батальоны, которые занимали фланги. Несмотря на постоянные удары штурмовиков, немцы под прикрытием дымовых завес смогли организовать несколько контратак. Но сильная привязка немецкой бронетехники к дорогам сыграла свою роль — мы выставили на этих направлениях усиленные завесы из разнообразных ПТО — от танков и самоходок до расчетов СПГ, в которых немецкие атаки вязли, как мухи в меде. Уже к полудню немцы больше занимались вытаскиванием своих оставшихся подразделений на восток — отсутствие авиационного прикрытия не оставляло им никаких шансов устоять перед превосходящими силами. Еще бы — они ведь поперли на почти семьсот противотанковых стволов, если считать и БМП. Мы вдруг прочувствовали, что об обороне нам больше беспокоиться не надо — перемелем все, что подгонят.

Но мы рано успокоились. Развивая наступление на восток, мы слишком увлеклись накачиванием головы каждого из клиньев. Фланги тоже старались укреплять, но менее активно — мы предполагали, что разбитые прорывом немецкие части еще минимум два часа будут собирать свои разрозненные подразделения и группироваться в какие-то более-менее крупные силы. Немцы сгруппировались быстрее. К этому моменту вся местность уже была затянута дымкой от костров и дымовых шашек, к тому же пошел дождь, так что эффективность воздушной разведки резко упала, да и удары с воздуха стало наносить сложнее. Поэтому вынырнувшая сбоку группа из десяти танков и двух рот немецкой пехоты стала для нас неожиданностью.

Немцы вломились в порядки нашего легкопехотного батальона, который еще только подходил к назначенным ему рубежам обороны. Батальон был необстрелянным и недоукомплектованным, безо всякой бронетехники, и единственным его плюсом было то, что он оказался поблизости — потому его и бросили на это направление, чтобы хоть как-то прикрыть кусок нашего фланга. И если бы он успел хоть как-то окопаться, он, может, и выдержал бы удар. А так, практически в походных порядках, он был буквально разметан немецкой атакой. Правда, передовой дозор, первым завязавший бой с немцами, дал три минуты на то, чтобы развернуть два СПГ и начать отводить в сторону обоз из семи грузовиков, двух вездеходов и двадцати повозок. Нам даже удалось подбить один из немецких танков, когда они начали выходить из балки, по которой шли на север.

Но на этом успехи первого этапа боя закончились — немецкие автоматчики с МП-43 и двухпулеметные отделения их пехоты поставили слишком плотный заградительный огонь, чтобы даже пытаться высунуться с гранатометом. И под этим прикрытием танки постепенно продвигались вперед, выкуривая своими снарядами небольшие очаги сопротивления нашей пехоты. Немцы наступали тремя группами, и по центру и правому флангу быстро рассекли нашу цепь, которая еще пыталась как-то преградить им путь вперед. А вот на левом фланге немецкие танки вляпались в заболоченный участок — шедшие все чаще дожди оставляли им все меньше возможностей для маневра. Но с танками против автоматов маневр был особо не нужен — постреляв не более десяти минут, наша пехота, подхватив раненных и что попалось под руку из тяжелого оружия, рассыпалась по окрестным балкам и оврагам на мелкие группы — лишь оставленные в качестве прикрытия группы из трех-пяти бойцов немного придавили массированным огнем ручных гранат продвижение немецкой пехоты, и под прикрытием дымовухи также оторвались от наступавших немцев. Появилось несколько минут, чтобы перевести дух.

Казалось, с нарушенным управлением, батальон должен был прекратить всякое сопротивление. Но бойцы, отдышавшись, начали как-то соображать. Первым делом мелкие группы, на которые рассеялся батальон, стали отправлять по округе разведчиков, через которых были установлены связи с соседними группами, находившимися порой в паре десятков метров в соседней ложбинке. Разведав, что путь на север еще не перекрыт, наши из подручных средств организовали несколько десятков носилок и отправили в тыл раненных. Оставшиеся же пересчитали оружие. В трех соседних балках, расположенных ближе всего к немцам, было по два РПГ с семью выстрелами на оба ствола и один СПГ с пятью выстрелами — все, что успели прихватить сначала из обоза и потом с позиций при отступлении. Немцы, подтянув силы, снова пошли в атаку, и были неприятно удивлены, когда увидели, что им навстречу двигалась наша пехотная цепь из десятка групп по пять-семь человек — у наших бойцов сработала программа "видишь — стреляй, не видишь — ищи" — вот они и пошли искать девшихся куда-то фрицев.

Первые минуты столкновения принесли плоды — вырвавшиеся вперед немецкие танки схлопотали два попадания из гранатометов — Пантеры шли по дну балки, и один из выстрелов, произведенных с ее западного склона, попал прямо в крышу тут же взорвавшегося от детонации танка. Второй танк отделался легким испугом — реактивная граната попала в противокумулятивный экран на башне и лишь чиркнула струей вдоль брони. Но Пантера все-равно предпочла дать задний ход, тем более что до взорвавшегося собрата было менее тридцати метров. Пехота же вступила в перестрелку по склонам балки и на верху, заросшем кустарником. Поначалу, после взрыва танка, мы еще как-то отжимали немцев на юг. Но вскоре немецкие пулеметы стали выкашивать кусты как безумный газонокосильщик, так что невозможно было поднять головы, да и шедшие следом танки, хотя подбитая Пантера и преградила им путь, начали обстреливать склоны балки, отчего их выступы и неровности перестали быть более-менее надежным укрытием. Так что, изредка пощелкивая своими самозарядками в сторону немцев, наша пехота стала откатываться на север, остановив их продвижение только через семьдесят метров, когда балка начала загибаться на восток и немецкие танки прекратили огонь. Но скоро они пройдут на юг, выберутся из балки и тогда их уже ничто не удержит — оба гранатомета были потеряны в ходе этого скоротечного боя, а гранатометчиков сейчас перевязывали и заклеивали, чтобы отправить в тыл. Хотя, судя по звукам, тыла скорее всего уже не было — танковая стрельба велась уже и на востоке, и на западе. Там немцы рискнули двинуть танки по открытой местности и не прогадали — противотанковых средств у нас там не было, авиация тоже была непонятно где, так что они вполне комфортно продвигались поверху между балками, отдавливая нашу пехоту все дальше на север.

С авиацией же вышла досадная задержка. Из-за быстрого роста армии в последние три месяца мы не успевали насыщать ее радиосредствами, поэтому в батальоне было всего пять раций старого образца — три взводных, с дальностью связи два километра, были в ротах, а две ротных, с дальностью пять километров — были батальонным средством связи — одна — для связи с ротами, которые работали в общей батальонной радиосети, и одна — для связи с полком. Конечно, очень уязвимая система — чтобы поддерживать связь со всеми тремя ротами, внутрибатальонному узлу приходилось быть обязательно между всеми ротами, уменьшая возможность выхода из-под огня. Да и роты далеко не отпустишь. В принципе, с легкопехотными батальонами и предполагалось, что они будут занимать участки обороны в два-три километра, так что для обороны это было не так уж критично. Но когда надо перемещаться, могут возникать потери связи как минимум с полковой радиосетью, как сейчас и случилось. К тому же при немецком наступлении были потеряны сразу обе ротные радиостанции, которые в целях безопасности хоть и находились в разных машинах, но неподалеку — одну машину вместе с радиостанцией накрыло минометным огнем, а вторую радиостанцию, хотя и успели вытащить из машины, но не успели даже развернуть — снаряд из танковой пушки прошил ее осколками, когда связисты разворачивали направленную антенну неподалеку.

Из взводных же радиостанций после первого удара осталось только две, и одну из них комбат отправил на запад, чтобы установить связь с командованием и передать сведения об атаковавшей батальон немецкой боевой группе. Связистам выделили три мотоцикла, и они ушли в дождливую даль. Мотоциклы были уже нашего производства — "Минск-1". Название, если честно, предложил я, по старой памяти. Точнее, я предложил "Минск", но когда меня спросили "А почему Минск?", я ответил "Ну, не хотите Минск, пусть будет Минск-1". Все поржали и приняли это название. Я-то подозревал, что наверняка собирались предложить какой-нибудь СтаМаВИЛ, или МотоВИЛ — с появлением новой техники и станков собственного производства многие порывались давать им такие названия, мне даже как-то приснился сон, что операционную систему Vista назвали именно в честь В.И.Ленина и Сталина. Но, шутки-шутками, а если мы потом будем выходить на международные рынки, названия все-равно придется менять, как например Жигули заменили на Ладу, поэтому я закладывался на будущее, каким бы оно ни было.

Так мотоциклы стали Минском-1. В девичестве они, правда, были Цундаппом KS 750, и первые экземпляры нашего "производства" были далеки и от прародителя, и от совершенства. Но нам надо было растить конструкторов и технологов, поэтому "студенты" усиленно набивали руку, отлаживая и конструкцию, и приспособления для производства различных деталей. Так что летом сорок третьего мы вышли на производство уже ста мотоциклов в неделю с перспективой роста до двухсот пятидесяти — спецоснастка была отлажена — знай только гни, штампуй и сваривай на автоматах, разработанных специально под эту модель. Правда, по трудоемкости изготовления Минск-1 оказался ненамного проще Кюбельвагена, сначала заднеприводного, Тип 82, а потом, когда немцы соизволили начать в сорок втором выпуск полноприводного Тип 87 — и такого варианта. И выпускали мы их тоже по сотне в неделю, правда, без возможности наращивания — все-таки автомобиль — более объемная конструкция, и у нас пока не было дополнительных производственных площадок. Точнее, они были, но мы там начинали запуск в производство внедорожника "Пинск" — он и пошире, и подлиннее, и двигатель мощнее в два раза, да и внешне более презентабельный, даже с возможностью установки нормальной крыши — ну, когда у нас руки доберутся. Это была уже наша разработка. Да, основанная на немецких конструкциях, но уже вполне самостоятельная.

Хотя и мотоциклы нам пришлось осваивать чуть ли не год. Сложнее всего оказалась карданная передача — пришлось подбирать и металл из доступного нам сортамента, и термообработку, да и с нарезкой конических передач пришлось повозиться. Я-то все еще ворчал, что все "немцы", что нам попадались, были с такой передачей, хотя по своему детству из восьмидесятых я помнил, что мотоциклы были с основном с цепным приводом. Но все цепи на тот момент у нас шли на наши версии дизеля В-2 и его усеченных вариантов для вездеходов, БМП, грузовиков и тракторов — штука оказалась тоже сложной, хотя и избавила нас от нарезки конических шестерней. Правда, к сорок третьему мы уже лихо их нарезали с использованием протяжек и последующей чистовой обработкой, так что даже поставляли на заводы в СССР. И учились их нарезать именно на мотоциклах. В общем, работали все-таки не зря. И еще я порадовался, что в качестве образца мы взяли Цундапп, а не, скажем, мотоциклы фирмы БМВ — R75 или R71, который взяли за основу советские конструктора для своего М-72 — какие-то они были нелепые, "прозрачные" с их большими промежутками между мотором и рамой, тогда как монолит Цундаппа выглядел мощно, солидно — чего стоили одни дуги, идущие с наклоном от рулевой колонки, под бензобаком, и до самого заднего колеса. Красота!

Вот на этой красоте связисты и рванули на запад. Рацию везли уже на новой модели, с приводом и на коляску, а сзади в качестве страховочного транспортного средства шел еще старый вариант "Минска", без привода — мы осваивали все постепенно. Ну а в дозоре шел мотоцикл без коляски, с одним ездоком. Он и попал первым под очереди, вильнув напоследок мотоциклом в кювет, по которому сначала ползком, а потом уже и пригнувшись, выбрался к своим только через два часа. Шедшие же на удалении мотоциклы с колясками не раздумывая свернули в поле. Мотоцикл с приводом на коляску перевалил через кювет сравнительно легко, а вот второй пришлось вытягивать на руках, под свист пуль, летевших от засады метров на семьсот, а потому уже неточно. Дальше последовал быстрый рейд через поле, затем по дну балки, вброд через ручей, где полный привод снова показал себя во всей красе, перетащив в воде мотоцикл и ездоков чуть ли не по топливный бак — только и оставалось смотреть, чтобы не залило рацию и батареи. А "старичка" снова пришлось перетягивать чуть ли не по пояс в воде. Вылетев через три минуты на опушку небольшого леска, связисты снова попали непонятно под чей обстрел — мотоциклы-то что у нас, что у немцев внешне почти одинаковые. Так что, больше не пытаясь испытать судьбу, связисты вернулись под защиту деревьев и стали разворачивать аппаратуру — ехать дальше — высок риск вляпаться в еще одну засаду — кто его знает, кто тут шастает.

И только тут выяснилось, что им не дали ни позывных, ни паролей, ни даже действующих на это время частот полковой, а уже тем более дивизионной радиосети. Полчаса радист провел за поиском работающих станций. Попытка вклиниться в чью-то передачу ни к чему не привела — его послали и перешли на другой канал, а на какой — пойди теперь поищи среди полутора десятков, доступных его рации — могли уйти и на другие диапазоны — там уж не услышишь. Пришлось разворачивать длинную антенну, устанавливать противовесы, чтобы уменьшить потери электромагнитной энергии в земле, и только так смогли нащупать хоть кого-то, кто их не сразу послал. Да и то пришлось переставлять провода два раза, пока не нащупали нужное направление.

Так что сообщение было передано только через час после ухода от батальона. На принимающей стороне его выслушали, но не сказали ни да, ни нет. В общем-то правильно — паролей он не назвал, так что "там" не знали, кто передает — то ли свои, а то ли немцы снова затеяли радиоигру — для этого у них был достаточно людей, свободно говоривших на русском — как самих немцев, так и русскоязычных из разных народностей. Оставалось только ждать.

Глава 5

Но помощь пришла с другой стороны. Пока мы получали поддых в основании южного наступающего клина, немцы нанесли удар и по его голове. Ударная группа из десятка Пантер и трех десятков четверок при поддержке двух батальонов пехоты ударила с севера по "челюсти", которой мы собирались отхватить один из опорников уже в десяти километрах западнее Орла. Фланговый удар пришелся по ротной группе из семи БМП, трех танков и пяти вездеходов. Танки были потеряны сразу, и еще две БМП также остались на поле боя, а остальная техника, похватав с поля боя раненных, быстрее собственного визга занырнула в низинку, на время спрятавшись от губительного танкового огня, по ней ломанулась на восток, потому что больше было некуда, пробила хлипкое охранение из двух пулеметных гнезд и взвода пехоты и вышла на немецкую транспортную колонну, что везла подкрепления и боеприпасы. Все еще напитанные адреналином, наши мотострелки прошлись вдоль нее огненным смерчем, раскидав по обочинам горящие останки машин и десятки трупов в немецкой форме. Отдышаться удалось лишь через пятнадцать минут, когда группа, свернув на юг, зашла в небольшую балку, заросшую кустарником и деревьями. И уже оттуда удалось установить связь с основной группой.

Между тем немцы, расплющив северную "челюсть" атаки, набрали инерцию, прошли к западу мимо своего опорника и хорошенько так вломили и южной "челюсти", также совершенно неготовой к атаке с фланга — слишком привыкшие к авиаразведке, наши бойцы как-то упустили необходимость выставлять фланговые охранения. К счастью, при атаке немцы замешкались с преодолением неглубокой балки, поэтому южная группа не потеряла ни одного танка, хотя атаку также пришлось сворачивать. Но оказалось, что разлетевшиеся в разные стороны "челюсти" охватили другую немецкую боевую группу — мотопехотный батальон, правда, еще на грузовиках, зато с пятью танками, что шла на северо-запад, высвобождать тот же самый опорник. Группа была замечена авиаторами, что рискнули пролететь под низкими облаками, поэтому наши устроили ей неплохой огневой мешок, одновременно отбиваясь еще и от наседавших с севера, а также прикрываясь от оставленного нами в покое опорника, да еще одной рукой в виде остатков северной "челюсти" загребая в тылы южной боевой группы. Экс-северные уже не имели тяжелой бронетехники, поэтому преград для них почти что не было. Пробурившись через овраги и косогоры почти по прямой, они вышли через семнадцать минут в тылы южной боевой группы и рассекли ее на две части, тут же завернув на восток для зачистки того фланга, тогда как экс-южные пробились своими БМП навстречу и завернули уже на запад, с той же благой целью.

Тем временем северная боевая группа немцев, получив пополнения, возобновила атаку, окончательно отрезав воссоединившуюся "голову" от остального клина. "Да и черт с ними!" — сказала голова своими кое-как собранными челюстями и пошла на юго-запад. И через полтора часа, растоптав по пути несколько мелких групп немецкой пехоты, она наткнулась на поисковую передачу того самого избиваемого легкопехотного батальона. Передача шла открытым текстом, пароли и позывные были незнакомы, так что была вероятность, что ее ведут немцы. Но буквально через полминуты по характерным интонациям и матеркам проводивший передачу ротный легкопехотников был опознан бывшим сослуживцем, и командир группы решил рискнуть. Атака прошла стремительно. Не ожидавшие удара с тыла, немцы заметались под автоматными очередями и гусеницами — повторялась ситуация, в которой оказалась наша атакующая группа буквально два часа назад, вот только у немцев не было бронированной техники высокой проходимости, на которой те могли бы улизнуть либо быстро выставить засаду по флангу наступления. Легкая пехота была спасена.

И по всей территории западнее Орла шла возня таких небольших групп, которые атаковали, окружали или сами попадали в окружение, выскользали из-под удара или прорывались к своим, так что уже атакующие становились окруженными. И чем больше мы и немцы подбрасывали в этот район пополнений, тем все сложнее оказывалось нащупать свободный от войск противника путь, так что уже к следующему утру вся местность была скована огнем наших и немецких подразделений, поэтому ни у них, ни у нас уже не было возможности продвинуться ни на шаг — мы не могли использовать штурмовики и бомбардировщики из-за погоды, а немцы еще не подтянули артиллерию — обеим сторонам нечем было перемалывать врага. Война замерла.

Но она продолжалась южнее. Так как мы старались пропихнуть на юг как можно больше войск, чтобы как можно дальше зайти в своем наступлении, то там и оказалось достаточно сил, чтобы завернуть часть на восток и пойти по практически пустым немецким тылам. Две группы численностью в три танковых батальона и три мотопехотных двинулись на восток от двух городов — Дмитровск-Орловского, расположенного в девяноста километрах к юго-западу от Орла, и Дмитриев-Льговский, в пятидесяти километрах южнее, и от которого до Курска было сто двадцать километров. От обоих городов до шоссе Курск-Орел было пятьдесят километров, и обе группы прошли это расстояние за три часа, попутно сбивая небольшие гарнизоны в населенных пунктах. Все крупные немецкие части, что находились на нашем восточном фронте, были сосредоточены у Курска и Орла, поэтому продвигались мы быстро. А следом шли уже пехотные, а то и легкопехотные батальоны — мы столбили территории. В итоге первая группа заняла Кромы, расположенные в шестидесяти километрах на юго-запад от Орла, а вторая — Фатеж, расположенный на таком же расстоянии, но уже на север от Курска. Между Кромами и Фатежем еще оставался зазор почти в сто километров, но группы, дождавшись смены пехотными соединениями, рванули каждая к своей цели.

К сожалению, орловская группа была остановлена встречным боем с танковым батальоном и полком пехоты — немцы пытались обойти пересеченную оврагами и балками территорию к западу от Орла, где развернулись суматошные бои множества мелких групп наших и немецких войск. А вот курская группировка долбанула с тыла мотопехотную дивизию, что прессовала наших танкистов из третьей танковой, и вскрыла кольцо окружения вокруг наших войск. Немецкая оборона к северу и востоку от Курска тут же начала сыпаться, и этот процесс ускорился, когда ото Льгова подошли еще три танковых и пять мотопехотных батальонов — они не ломились напрямки, а прошли сорок километров на северо-восток по водоразделу, там свернули на юго-восток и прошли в десятке километров от шоссе, развалив немецкую оборону на западном берегу Большой Курицы в районе Лукино.

А в образовавшуюся прореху сплошным потоком шли наши войска — за три дня мы пропихнули на юг от Брянска более ста тысяч человек, пятисот танков, двухсот самоходок, под тысячу БМП и около трех тысяч вездеходов. И сейчас эта стальная лавина, продираясь по начавшим раскисать дорогам, холмам и оврагам, валила на восток, стараясь пройти как можно дальше. Перейти через Сейм под Курском нам пока не удалось — немецкая танковая дивизия, хотя и существенно потрепанная, могла оказать в обороне на открытых участках неплохое сопротивление, особенно по БМП и уж тем более по вездеходам. Поэтому мы только освободили восточную часть Курска с железнодорожной станцией, и на этом все — надо было выставить заслоны максимально далеко на восток, в расчете перерезать как можно больше путей, ведущих на север, к наступающей на Москву немецкой группировке. Тут главное было сечь, чтобы она не развернулась и не отрезала наши вырвавшиеся части — истребителям пришлось летать порой на ста метрах, чтобы отслеживать перемещения крупных немецких колонн — проклятая низкая облачность мешала нам реализовать абсолютное превосходство в авиации, что сложилось на южном фронте после разгрома трех немецких аэроузлов три дня назад.

Но дожди ограничивали и подвижность немецких соединений. Немцы не успевали ни выйти из окружений, ни выставить заслоны на пути прорывов. А крупные населенные пункты с сильными гарнизонами — от роты и выше — мы просто обходили, оставляя их пехоте и тяжелой бронетехнике. Да и второстепенных дорог хватало, чтобы не только БМП, но и танки шли все дальше на юг и на восток — мы наступали по расходящимся направлениям, и это нас почему-то не пугало. Точнее, мы знали, почему. Всего на восточном фасе фронта у нас было восемьсот тысяч человек, на южном — пятьсот. А противостояло нам не более трехсот тысяч, причем большинство — именно на восточном фасе нашего фронта, где немцы накачивали свою наступающую на север группировку — они все еще рвались к Москве. Ну и в котлах и полукотлах между Брянском и Гомелем еще застряло полторы сотни тысяч, обложенных четырьмя сотнями тысяч бойцов. В общем, пока расчеты показывали, что мы справимся — все подвижные соединения немцев были скованы боями у Курска и у Орла и севернее него, тогда как наши растекались во все стороны — преимущественно на БМП и вездеходах. Наш прорыв немцам просто нечем было останавливать. И мы пользовались моментом.

Утром двадцать девятого начало распогоживаться, и наша авиация — что штурмовая, что истребительная — заработала с удвоенной силой. Истребители, правда, работали больше как разведчики, лишь иногда обстреливая немецкие колонны, а вот штурмовики развернулись вовсю. К десяти утра мы наконец выдавили немцев с территории севернее Сейма, между Льговом и Курском, и двумя клиньями пошли на юг. Немецкая танковая и остатки мотопехотной дивизий, похоже, не стали дожидаться, когда их прижмут к Сейму, и начали откатываться на юг. Тут-то их и подловили несколько волн штурмовиков. В боях предыдущего дня немцы потеряли почти все свои ЗСУ — они прикрывали в основном артиллерию, и когда мы вскрыли с тыла немецкую оборону и фрицы стали оттягиваться на юг, ЗСУ и артиллерия наконец оказались доступны и для наземных войск. Как немцы не старались прикрыть свои отходящие колонны от нападений, наши БМП продирались по неудобьям на фланги транспортных коридоров, что фрицы пытались обезопасить дозорами с самоходками и танками, расставленными на окрестных холмах, и не упускали момент подстрелить пару-тройку передвигающихся единиц фашистской техники или высадить очередь из крупняка по пехотной колонне. Да и по "дозорным" тоже стреляли, или же наши самоходки выезжали на соседний холмик и устраивали перестрелку с дальних дистанций. Фрицы-то уже знали про наши кумулятивы, поэтому их нервы не выдерживали и они прятались за неровностями, оставляя неприкрытыми целые сектора, по которым БМП подбирались поближе. Мы добивали подранка.

Но подранок был живучим и кусачим — отдельные группы немецких пехотинцев подлавливали наши БМП, и тогда в буераках разгоралась короткая жаркая перестрелка. Но, несмотря на это, немецкие колонны постоянно ужимались, и вскоре, побросав артиллерию и множество грузов, толпа танков, ЗСУ, бронетранспортеров и обычной пехоты повалила к переправам на южный берег. Правда, немцы все-таки выставили охранение единственного оставшегося им моста, так что им удалось переправиться на южный берег, бросив на этом только три танка и две ЗСУ после того, как удачным попаданием из гаубицы был разрушен один из пролетов моста.

И вот сегодня, опасаясь повторения вчерашнего кошмара, что они испытали на дорогах, фрицы пошли дальше на юг. Но теперь кошмар валился на них с неба. Три последние ЗСУ, что немцы смогли переправить на южный берег, были расстреляны с воздуха за первый час штурмовок. И дальше началось избиение младенца. Остатки танковой и моторизованной дивизий, практически без техники, засели в оборону в небольших лесных массивах в двадцати километрах на юг от Курска, и просидели там в окружении еще три дня, пока не разделились на две неравные части — меньшая предпочла погибнуть в попытке прорыва, а большая сдалась. Битва за Курск была выиграна. По крайней мере — ее первая часть.

А тем временем разворачивались и события в котлах к западу от Брянска. Как утром двадцать девятого мы выдавили немцев с северного берега Сейма к западу от Курска, так же еще ранее тем же утром мы вскрыли северный фас единственного оставшегося севернее Брянска котла — мглинского. Как я писал ранее, после прорыва этого фаса мы пошли танковыми и мотопехотными колоннами с внутренней стороны северной стенки котла, обкладывая крупные опорники и уничтожая небольшие группы немецкой пехоты. Редкие оставшиеся у немцев орудия подавлялись постоянно висящими в воздухе штурмовиками. А вот радиосвязь между частями, находившимися в котле, мы не глушили, и вскоре все они уже знали, что фронт прорван. Связи же с внешними частями у окруженных не было — как раз ее мы глушили. И что оставалось делать немцам в такой ситуации? Правильно! Спасать своих солдат для будущих битв во славу Великой Германии и Фюрера Третьего Рейха!!! Именно такие слова прозвучали в приказе немецкого командования на отход на юг. Этого-то мы и ждали.

Несмотря на ряд неудач предыдущих дней, нам в общем-то понравилось окружать немцев и затем бить их в этих окружениях или отражать их попытки вырваться из котлов — так выход набитых немцев на единицу усилий повышался по сравнению с обычными атаками и продавливанием, что мы применяли до сих пор. И здесь мы собирались провернуть такое же дело. Начались гонки на выживание — либо немцы успеют выйти из котла большими колоннами, либо мы успеем насытить его своими подразделениями, о которые будут биться сравнительно мелкие немецкие подразделения.

И чтобы немцы не смогли собрать внушительный кулак, который мог пробить наш фронт на юге, пришлось оказывать давление на стенки котла, и прежде всего на горловину между Унечей и Почепом — по нашей задумке, так они не смогут сразу отвести большинство солдат, придется оставить существенные силы, чтобы прикрыть отход хотя бы части — то есть дробление их сил начнется с самого начала. За прошедший месяц фрицы создали здесь довольно мощную оборону из опорных пунктов, частично соединенных уже сплошными траншеями, так что линия фронта местами стала сплошной, а не как раньше — опорники и между ними участки местности, перекрытые только огнем и, если у них хватит времени — инженерными сооружениями и минными полями. К сожалению, вся спецтехника, что мы разработали для прорыва такой обороны, концентрировалась на другом участке, готовясь к новому наступлению. Здесь же пришлось буквально прогрызать оборону — обстреливать минные поля артиллерией и минометами, штурмовать их авиацией, чтобы создать коридор к немецким позициям, и потом медленно продвигаться по этому коридору под прикрытием огня танков и самоходок, а также штурмовиков.

Основной проблемой стал огонь немецкой артиллерии — как только фрицы определяли, где мы проделываем проход, они готовили установки для заградительного огня и, выждав, когда мы высадим на разминирование достаточно боеприпасов, ставили огневую завесу, по которой не могли пробиться даже БМП, не говоря уж об обычной пехоте. К счастью, множество воронок, которыми покрывался проход, как-то позволяли спрятаться от осколков, но не от ударной волны — медики вытаскивали в тыл очумелых бойцов буквально десятками. Из семи проходов удалось пробиться лишь по двум, но немцы просто отвели войска на вторую линию обороны, где пришлось бы все повторять сначала. Стремительного прорыва не получилось. А к полудню, когда у немецкой артиллерии стали заканчиваться боеприпасы, когда более половины орудий были выбиты или хотя бы приведены к молчанию нашей авиацией, с севера в горловину уже и так входили наши боевые группы, что гнали фрица на юг. В общем, придержать основную массу войск хотя бы на северных обводах котла нам не удалось — фрицы отводили пехоту под прикрытием артиллерии, что бешено расстреливала по нам свои боекомплекты — все-равно оставлять. А потом арьергардные группы просто подрывали орудия, остатки боеприпасов и после этого уходили на юг. Так что, удачно начав уничтожение брянских котлов прорывом северного фаса их обороны, продолжили мы откровенно слабовато. Надо было наверстывать упущенные возможности.

И мы старались их наверстать. Дозорные группы как шальные шли зигзагами на юг, стараясь своими ломанными траекториями спугнуть засаду, вызвать огонь на себя. Ну и заодно уж — в надежде избежать попаданий в сложно маневрирующие цели.

Но попадания были. Вот кто-то в одном месте лупанул гранатометом из-за кустов, разбив танку ведущее колесо по правому борту, вот на пригорок вылезла самоходка и, разворотив первым снарядом по касательной двигательный отсек, отчего БМП развернуло чуть ли не на девяносто градусов, второй снаряд всадила уже в стоящую машину, из которой так никто и не вылез. Идущие следом БМП, конечно, сразу же выстрелили по кумулятивному снаряду, чтобы только спугнуть самоходку или хотя бы сбить прицел наводчику, выставили дымовую завесу и высыпали из своих отсеков пехоту, часть которой тут же кинулась к подбитому собрату, чтобы вытащить из стального чрева уцелевших, если такие еще остались. Потери от таких засад были. Но мы, как наводнение, обтекали встреченные места сопротивления, обходили открытые места, чтобы не подставиться под орудия самоходок, выставляли заслоны на север, чтобы принять в смертельные объятия спешившие на юг отряды и отрядики фрицев. Те расплачивались за свою жизнь жизнями товарищей — точно так же, как мы запоздало обнаруживали засады по их огню в нашу сторону, так и немецкие отряды узнавали о засаде по бою, что она вела с другой такой же группой, и поэтому обходили нехорошее место стороной, чтобы чуть позже самим вляпаться в другую засаду, и тем самым уберечь кого-то уже из других своих соратников. Так, обмениваясь ударами из засад, мы и немцы наперегонки стремились на юг. Немцев было больше, мы были быстрее, так что какое-то время на местности взломанного котла им фартило — их убегало больше, чем уничтожалось. Но затем чаша весов начала клониться в нашу сторону.

Небольшие струйки наших и немецких колонн текли и текли на юг, вступая в схватки, если попадали друг другу на глаза. Но наши струйки были быстрее — мы ехали на гусеничной технике, тогда как немцы отходили в основном пешком — на дорогах встречались разгромленные колонны, перехваченные нашими штурмовиками, так что у немцев оставалось все меньше техники, на которой они могли бы передвигаться. Во второй половине дня мы уже начинали выстраивать и сплошные перпендикулярные линии, о которые все чаще разбивались немецкие подразделения, проникая за них дальше на юг лишь небольшими окровавленными брызгами. А тут еще нам удалось наконец прорвать немецкую оборону к востоку от Стародуба, и мы вытянули поперек немецкого отступления толстое щупальце из трех танковых батальонов с мотопехотой, которое начало хватать и давить отступавшие колонны. Западня затягивалась.

Вскоре такое же щупальце выросло на запад от Трубчевска. Наши самоходки и пехота стальной цепью стояли на возвышенностях, поджидая добычу, а ротные и даже взводные танковые группы с мотопехотой как стая пираний шныряли по окрестностям, нападая на любую жертву, что только увидят. Правда, жертвы были кусачими — группа из семнадцати танков, шести самоходок и двух батальонов мотопехоты на ганомагах пробили и потом пять часов держали коридор, по которому под постоянными штурмовками шли на юг все новые и новые пехотные цепочки, сопровождаемые небольшим количеством повозок и уж совсем изредка — грузовиками. Остатки немецкой бронетехники отчаянно маневрировали, заходили во фланги, проводили контратаки, а их пехота постоянно подпитывалась все новыми и новыми подразделениями, так что у наших и так немногочисленных сил вскоре начали заканчиваться боеприпасы, и лишь постепенно подходившие роты и даже взводы как-то позволяли сдержать напор и не позволить немцам расширить коридор, чтобы сделать его безопасным хотя бы от прямого огня по всей его протяженности — загнанные в угол крысы старались подороже продать свою жизнь.

Но если этот пробитый немцами коридор хотя бы не сужался, то на остальном пространстве протяженностью с севера на юг почти двести километров территория, доступная немцам для отхода, становилась все уже и уже. У нас там было меньше сил, поэтому перерубить ее никак не удавалось. Но все-таки наши бронегруппы все поджимали и поджимали немцев, стягивая их идущие параллельными маршрутами колонны во все более и более узкий жгут. К вечеру двадцать девятого поток немцев стянулся в узкую полосу шириной два-три километра, по которой нескончаемыми потоками шли и шли цепочки длиной с отделение, взвод, редко — с роту, а зачастую — группки по два-три-пять человек. И все они шарахались в укрытия от любой тени, что проносилась над ними, а потом снова вскакивали, благодарили судьбу за то, что очередной удар пришелся не по ним, и шли дальше, пока очередная тень не проносилась над ними, вырывая из их рядов все новые и новые куски.

Фланги этой тропы скорби удерживались отдельными взводами и отделениями, которые вели с нашими частями свои локальные битвы, практически безо всякого взаимодействия с соседями. Да и откуда было ему взяться, если связь была полностью потеряна, и даже если в начале пути у кого и были радиостанции, то по мере продвижения на юг они оказались разбиты при штурмовках или же просто брошены. То здесь, то там наши подразделения силой до танковой роты с мотопехотой прорывали эту внешнюю оболочку, разрывая тело отступающих немецких колонн на части. Наши танки выныривали внезапно, скрытые неровностями местности и общим шумом боев и перестрелок, стоявшим над всем котлом. Получив удар в бок, немецкие войска на этом участке частично гибли под гусеницами, а частично отскакивали в стороны — вперед или назад по ходу движения — в потоке немецких войск образовывалась вмятина. Но наших частей было еще недостаточно, чтобы создать надежный прорыв — находившиеся поблизости немцы разворачивали стволы в сторону нашей атаки и останавливали ее — даже если рядом не оказывалось противотанковых пушек, то гранатометы и пулеметы были очень опасны — последнее, что выбрасывали фрицы — это гранатометы — их единственный шанс остаться живым хоть еще какое-то время. Так что, спонтанно организовав оборону из разрозненных групп пехоты, немцы начинали давить по флангам вклинения, выжимая нас пусть даже угрозой частичного окружения — несмотря на то, что в этих атаках и попытках зайти с фланга они теряли много людей, но мы растрачивали много боекомплекта, поэтому в конце концов все-равно приходилось отходить — наши пехотные соединения не успевали закрепить прорыв, только с пяти вечера они догнали танковые и мотопехотные соединения и попытки удержать вклинения стали более успешными. Но и после этого фрицы, как амеба, снова и снова пытались заживить разрыв, в контратаку шли те, кто оказался перед самым разрывом и, разменивая себя сто к одному, зачастую они все-таки оттесняли наших, восстанавливали путь, и тогда накопившиеся перед затором войска густой массой снова текли на юг, предоставляя нашим штурмовикам так ими любимые "групповые цели на марше".

Исход продолжался и после наступления темноты. Закинувшись амфетаминами, фрицы, казалось, не знали усталости, когда брели на юг по полям, балкам, и перелескам, да еще и умудрялись отбиваться от наших атак — "подбодренное" сознание отодвигало на задний план саму мысль об опасности, немец чувствовал себя даже не то чтобы защищенным, а заговоренным, и падающие рядом товарищи лишь приникали к земле, чтобы подобраться поближе к русским, а полученные ранения, да особенно если по касательным, воспринимались как нудящие укусы, неспособные ничего сделать со стальным тевтонским телом. Ну а уж те, кто был в брониках, особенно трофейных, считали себя древними богами. После многочасового марша, нескольких боев, да с затуманенным сознанием — это были настоящие зомби. Энергичные, настойчивые зомби. Конечно, против внезапных ударов штурмовиков с ПНВ или тепловизорами они ничего сделать не могли — пытались хотя бы изредка пускать осветительные ракеты, да жгли костры на возвышенностях, чтобы засветить приборы и хоть как-то уравнять способности к обнаружению противника. Но это же демаскировало и самих немцев, по которым мы вели огонь из всех стволов, и лишь холмы и балки как-то спасали немецких солдат.

В наших тылах еще оставались тысячи фрицев, оказавшихся между маршрутами наших колонн, а в нескольких опорниках, из которых они не успели начать отход, немцы еще продолжали держать оборону. Но это была агония. Из более чем ста тысяч солдат из окружения смогло выйти в последние дни лета от силы двадцать тысяч, да еще первые две недели сентября выходили какие-то остатки. Но фашистская пропаганда раструбила об этом как о великой победе, а все выжившие получили как минимум по знаку "Стальной Поток", выпущенному специально по такому случаю, и очень им гордились. Впоследствии эти бойцы доставили нам немало хлопот — ведь они побывали в пасти русского медведя и смогли выжить — после такого им было все нипочем.

Глава 6

Во всех этих операциях нам очень не хватало высотников, которым было запрещено вылетать вглубь немецкой обороны. Под ударами гаубичной артиллерии наши части порой терялись — к такому они не привыкли. Да, немцы обстреливали наши позиции из гаубиц и раньше, но это были короткие обстрелы, по локальным участкам, а сейчас, после порой полуторачасовых обстрелов, приходилось выводить с передовой целые батальоны легкой пехоты и отправлять в тыл — люди приобретали стойкую боязнь гаубиц, и хотя урон был относительно и невелик, но им требовалось время привести нервы в порядок. Да и дальняя разведка хромала, и в тылах немцы чувствовали себя более свободно. Конечно, все-таки приходилось рисковать высотниками и посылать их на бомбежки гаубичных батарей, но за последние три недели мы потеряли шесть самолетов, причем пропало шесть пилотов и три оператора, остальные либо прыгали с парашютами, либо шли на аварийную посадку, причем часть самолетов дотягивала и до нашей территории, летчикам же, падавшим на той стороне, приходилось выбираться по немецким тылам, и они не один раз поминали добрым словом курсы выживания, что проводились для летунов почти с той же интенсивностью, что для разведчиков — из плена выменяли только пятерых, остальные, кто остался жив сразу при сбитии самолета, выбрались сами.

Но зато мы все-таки узнали, кто сбивал наши высотники. Это были бомбардировщики с крылатыми ракетами. Немцы подтянули к месту прорыва под Брянском пару таких самолетов для прикрытия своих тяжелых батарей, и мы смогли засечь локаторами и сами самолеты, и пуски ракет по нашим высотникам, которые попытались было поработать по немецким гаубицам. Так, ценой сбития очередного высотника, мы и получили настолько важные сведения — ведь до этого мы полагали, что у немцев появились новые ракеты, с мобильными пусковыми установками. Их ракеты и раньше могли лететь на высоту наших самолетов, но скорость полета первых версий позволяла сбивать их противоракетами с самих бомберов. В начале сорок третьего у немцев появились более скоростные ракеты, которые мы уже не всегда успевали сбивать — после первого попадания в высотник мы прекратили бомбежки стратегических объектов типа заводов и мостов. Но эти ракеты могли стрелять только со стационарных позиций — мы захватили несколько пусковых установок и под сотню самих ракет, когда взяли аэроузлы. И вот теперь грешили на то, что немцы смогли поставить их на мобильные шасси и стрелять с них по нашим высотникам. Нет, они сделали еще лучше — начали стрелять ракетами с самолетов. Это были именно крылатые ракеты — крылья позволяли им лететь по горизонтали, причем довольно далеко. Бомбардировщик забирался на семь-девять километров, выстреливал ракету в высотник и, скорее всего, сопровождал ракету до цели — локаторы показывали, что немецкий бомбер продолжал сидеть на том же курсе, что и в момент выстрела. Похоже, они подняли аппаратуру наведения в сам бомбер.

Ну, мы, в принципе, так тоже умели — ракетчики производили опыты с воздушным стартом. Но эти работы были больше нацелены на космонавтику и на противокорабельную тему — корпуса двух высотников соединялись крылом-перемычкой, под которым и подвешивались ракеты — мы сделали три таких аппарата и с начала сорок третьего проводили испытания — я заглядывал в будущее. Но готового оружия против новой фашистской техники у нас не было. Наши новые ЗРК, уже второй версии, пока летали только на двенадцать километров — до немецких самолетов с ракетами им не дотянуться при всем желании. В принципе, так можно было прикрыть высотники над ближними тылами немцев, но гаубицы могли стрелять и на десять километров — так до ракетных бомберов мы уже не достанем — они ведь могут находиться еще дальше.

Так что мы начали работы по двум направлениям. Естественно, первым направлением было нарастить дальность ракет — а это увеличить количество топлива и поиграться с аэродинамикой — например, создать развитые несущие поверхности, чтобы превратить ракету в крылатую — тогда на меньшем количестве топлива она пролетит дальше. Второе направление — обеспечить высотники горизонтальным обзором радиолокаторами — до этого все их внимание и средства обнаружения были направлены только вниз — еще бы — сбоку, да на пятнадцати километрах мы никого не ждали. Была вероятность, что и существующими противоракетами мы сможем сбивать это новое оружие — его скорость полета была в три раза ниже, чем у немецких же вертикалок.

Что самое удивительное, разведка немцев проявляла не так уж много интереса к нашим ракетам. На ракетной технике засветилось всего пятьдесят семь человек — то ли менее интересно, то ли шпионы заканчивались. Вряд ли, конечно, просто у тех же немцев, да и остальных, были и свои неплохие ученые и конструктора, и после получения данных о характеристиках наших первых ракет они все подуспокоились — "все понятно, штука полезная, но не орел". Сейчас, конечно, с появлением нового поколения ракет, способных летать и по горизонтали, их разведка снова активизировалась. Да и было с чего — помимо дальнобойных ракет, что летели уже на двенадцать километров, мы стали применять и ракеты ближней дистанции — до трех километров. Эти наводились уже не по локатору, а визуально, как и наши первые вертикалки — собственно, мы оттуда и взяли схему управления, доработав ее под летные характеристики новых ракет. А я, поглядев на этих малюток длиной меньше метра, чуть не присел. В голове радостным набатом звучало "противотанковые ракеты". Но требовалось обмозговать — надо ли вообще сейчас выпускать это в мир — ведь наши танки, особенно новые модификации, вполне устойчивы к снарядам, и ускорять немецкие разработки еще и в этой области… как бы нам это не обернулось боком. И тут уж немцы будут рыть носом землю, пока все не пронюхают — разведка союзников пока не обращала внимания на наши ракетные технологии, считая, что мы сперли их у немцев. Ну и пусть так думают — меньше работы нашей контрразведке.

Вот где все проявляли повышенный интерес, так это по инфракрасной технике. На попытках что-то разведать в этой области мы выудили уже более сотни шпионов и разведчиков. Засветилась и советская, и немецкая, и английская, и американская разведки. Среди иностранных шпионов далеко не все были немцами или англичанами — таких было всего двадцать и восемь человек соответственно, американцев — вообще всего два. В основном это были либо советские граждане, завербованные ранее, либо эмигранты или их потомки.

Ну, с советскими понятно — это фактически свои, и по мере роста военно-технического сотрудничества их разведка все меньше лезла в наши лаборатории и на заводы, и даже стала помогать и консультировать по контрразведочным делам. К лету сорок третьего в СССР образовалось аж три службы "Смерш" — Главное управление контрразведки "Смерш" Наркомата обороны с Абакумовым в качестве начальника и с подчинением непосредственно Сталину, Управление контрразведки "Смерш" НКВМФ с подчинением наркому флота Кузнецову и Отдел контрразведки "Смерш" НКВД с подчинением Берии. Это было для меня странно — я-то думал, что Смерш — он Смерш и есть. А тут — целых три независимых службы под одним брендом… разделили, чтобы присматривали друг за другом? Или же разные функции и области деятельности? Ну, флот имеет свою специфику. А остальные? Непонятно… Мы сотрудничали с армейцами, ну это понятно, и моряками — в последнее время мы уже активно пытались шуршать не только в Гданьском заливе, но и выходить в Балтику.

У нас-то безопасники назывались "крабами" — от аббревиатуры НКРБ — Наркомат Республиканской безопасности — я хотел сначала ввести КГБ, чтобы было привычнее, но потом подумал, что мы вообще-то не государство, а республика в составе СССР, поэтому нечего давать поводов для пересудов и подозрений — их и без этого хватает. Ну а "наркомат" — в духе времени, чтобы не выделяться. В общем, кто-есть-кто мы еще толком не разобрались, но сотрудничество шло. Так что пусть будут — структура в общем полезная — я что-то такое помнил про более сотни генералов, арестованных за время войны, и так же смутно помнил слух, что в штабе то ли Конева, то ли Рокоссовского, а может и у обоих, был немецкий шпион, который выдал немцам то ли планы наступления, то ли расстановку сил в Висло-Одерской операции, из-за чего поначалу были проблемы. Вот только как слить эту донельзя туманную информацию — совершенно себе не представлял, так что оставалось надеяться, что найдут и без меня — сотню-то генералов как-то нашли, может даже все и были шпионами. Это странно, конечно — дослужиться до генерала и при этом быть шпионом — куда тогда, спрашивается, раньше смотрели? Его ведь наверняка должны были вести кураторы с той стороны. Вот мы — периодически вылавливаем все новых и новых, и палятся прежде всего на попытках контактов со связными — подкинем "важную" информацию — и смотрим — кто задергается. Правда, некоторые сдавались сами — все-таки у нас порядки были гораздо мягче, чем в СССР, так что обиды на союзное руководство к нам не относились. Эдакий "социализм с человеческим лицом", хотя я этот термин употреблял только в мыслях, да и то нечасто, чтобы не брякнуть. А то выскажи я его, и получится, что в остальном СССР социализм не с человеческим лицом — а это уже прямое оскорбление, пусть частично и правда, даже с поправкой на обстоятельства — нечеловеческий лик мы уж как-то по-тихому подрихтуем, персонально, без криков на всю ивановскую, а то рассчитывать на сотрудничество уже не придется. И сейчас-то смотрят с прищуром. Так что не буду дразнить гусей просто так, безо всякой цели.

Так что разведка-разведкой, а исследования по ИК-технике у нас шли с размахом. Собственно, в основе этой технологии лежит тот факт, что любое тело с хоть как-то теплящимися электронами, то есть с температурой выше абсолютного нуля, излучает волны — электроны переходят с уровня на уровень и испускают фотоны. Энергия излучения прямо пропорциональна четвертой степени температуры. Так, абсолютно черное, то есть идеально излучающее тело при температуре ноль градусов по Цельсию, или 273 по Кельвину, будет излучать три сотых ватта с каждого квадратного сантиметра, при температуре кожи человека — тридцать три по цельсию или триста по кельвину — уже почти пять сотых ватта, при температуре кипения воды — одну десятую ватта, при пятистах градусах по цельсию — два ватта, при тысяче — шестнадцать ватт, при двух — двести ватт, ну а при шести тысячах кельвинов — температуре Солнца — более семи киловатт с каждого сантиметра.

Излучают все тела, и они излучают полный спектр длин волн. Ну, если только вещество ограничено определенным набором разрешенных переходов, или, например, для газов, да и то разреженных, которые излучают в сравнительно узких полосах. При увеличении связи между молекулами, например, при повышении давления, линии спектра газов тоже начинают размываться — появляется все больше частот излучения. Но максимум излучения, согласно закону смещения Вина, выведенному немецким физиком Вильгельмом Вином еще в 1893 году, приходится на определенную длину волны, а на остальных он плавно спадает. Причем — чем выше температура, тем на меньшую длину волны приходится максимум излучения — ведь электроны скачут через все большее расстояние. Так, для человека максимум придется на 9,5 мкм, для Солнца с его температурой 6000 К — на 0,5 мкм — это уже видимый свет, а для жидкого азота (да, он тоже излучает тепло!) — на 38 мкм.

Но естественные тела не являются идеальным абсолютно черным телом, они излучают только часть энергии, которую могло бы излучать абсолютно черное тело при той же температуре. Так, кожа человека излучает с коэффициентом излучения 0,98 относительно абсолютно черного тела, бумага — 0,93, снег — 0,8 — то есть при температуре 32 градуса человек будет светиться в ИК-спектре чуть сильнее, чем бумага, а при нуле бумага будет светлее, чем снег. Зеленая листва имеет коэффициент 0,98, как и человеческая кожа — поэтому-то в жаркую погоду разглядеть человека было очень трудно, разве что одежда давала более темный силуэт. Для стали все еще сложнее. Так, сталь с шероховатой поверхностью будет иметь коэффициент 0,98, а никелированная с полировкой — 0,11. Полированная нержавейка будет светить всего в 0,13 от АЧТ, а обработанная пескоструйкой — уже 0,7 — шероховатости повышают излучаемость. А вот титан с его коэффициентом 0,2 обещал со временем стать материалом, снижающим излучение поверхностей, на которые он будет напылен — мы это пока отложили на будущее, хотя оно было уже и недалеким — и немцы, и союзники, активно развивали это направление. Ну а с советскими учеными мы работали очень плотно.

По ИК работали все, хотя и не так интенсивно, как мы. К началу сороковых история применения ИК-техники в военных целях перевалила уже на третий десяток лет. Еще в семнадцатом Теодор Кейз по заказу армии США разрабатывал устройства для ИК-связи на основе сульфида таллия, с переменным успехом — связь была неустойчивой, поэтому работы были свернуты. В девятнадцатом году Гофман опубликовал в Physical Revue описание своего теплопеленгатора, в котором использовались зеркала и термостолбики, а изменение тепла отражалось гальванометром. Это прибор позволял обнаружить человека на расстояниях до двухсот метров, самолет — на полутора километрах. Вполне так неплохо. Работы по обнаружению судов и самолетов через ИК велись практически во всех основных странах — САСШ, Англии, Германии, СССР. Как я писал ранее, работы по обнаружению самолетов по их тепловому излучению были начаты в СССР еще в 1929 м году, а на флоте к началу сороковых использовались теплоулавливатели ТУ-1 — похожие на прожекторы индикаторы ИК-излучения, которые могли обнаруживать крупные корабли на расстояниях до двадцати километров — они концентрировали своим полутораметровым зеркалом тепловое излучение на теплочувствительный элемент. И это еще что! В сороковом-сорок первом испытывались комплекты ПНВ "Шип" и "Дудка" — с подсветкой ИК-прожекторами, пара электронно-оптических преобразователей крепились в качестве очков на голове мехвода БТ-7. При угле зрения двадцать четыре градуса они обеспечивали видимость до пятидесяти метров. Наши специалисты видели их, когда ездили в служебные командировки по обмену опытом, даже привезли фотографии. Надо сказать, я был очень удивлен — эдакий киберпанк, и довести его до ума не позволила война, точнее — она притормозила этот процесс. И совместными усилиями мы развивали это направление.

Вообще, в это время в военной ИК-технике применяли в основном только два вида приборов — либо на основе одиночных твердотельных элементов, либо электронно-оптические преобразователи. И общей проблемой у всех них была слишком уж малая граница чувствительности по длинам волн. Так, англичане и американцы использовали серноталлиевые твердотельные фоточувствительные элементы, у которых дальняя граница чувствительности была всего 1,2 мкм, а на этой длине максимум теплового излучения имеют источники с температурой уже под две тысячи градусов. Максимум чувствительности вообще приходился на 0,9 мкм — максимум излучения на этой длине волны имеют источники с температурой уже за три тысячи градусов. Еще чуть-чуть — и выйдем в диапазон видимого света. Так что эти элементы применялись для сигнализации и связи — они отслеживали нити накаливания ламп, прикрытых фильтрами в сигнальных прожекторах. Болометры и термометры — не рассматриваю из-за их низкого быстродействия, что они выдавали у нас — ведь их чувствительность к ИК-излучению обусловлена изменением сопротивления из-за нагрева, тогда как у фоторезисторов — внутренним фотоэффектом, когда фотоны света выбивают электроны и те преодолевают энергию запрещенной зоны, а у фотокатодов ЭОП — внешним фотоэффектом, когда фотоны выбивают электроны за его пределы. Хотя болометры мы также применяли для обнаружения источников тепла с относительно постоянным положением в пространстве — тех же наблюдателей, если они имели глупость постоянно торчать на одном месте. Правда, наши болометры пока имели слишком малое быстродействие, а вот англичане еще в тридцать седьмом засекли самолет с другого самолета, правда, с расстояния всего шестьсот метров. Но мы продолжали работать и в этом направлении — мне смутно помнилось, что в современных мне тепловизорах использовались именно болометры — ведь они воспринимали полный спектр излучения, в отличие от приборов, чья работа основана на фотоэффектах — этим нужны фотоны определенной энергии, чтобы электроны приобретали достаточную энергию, поэтому-то верхняя граница чувствительности не заходит за волны определенной длины — ведь длина волны и энергия фотона — связанные величины, и, так как у каждого каждого полупроводникового вещества своя ширина запрещенной зоны, то и границы чувствительности у них различны.

С электронно-оптическими преобразователями тоже было не все гладко — их фотокатоды серебро-цезий-кислород имели дальнюю границу 1,5 мкм, которой соответствовала температура тела в полторы тысячи градусов по цельсию. Англичане применяли их на флоте, а с сорок второго — для опознавания своих самолетов. Но они использовались только для поиска и опознавания по сигнальным огням — что-то высмотреть в них было мягко говоря слишком сложно — естественных источников с такой температурой немного, поэтому для наблюдения за местностью, а тем более для разведки, они были непригодны. Американцы в тридцать девятом разработали свой снайперскоп — прицел для стрелкового оружия, который позволял вести прицельную стрельбу в темноте на пятьдесят метров. А с сорок второго уже производили его под кодом RCA 1P25. Нужные длины волн на местности им давала подсветка ИК-прожектором — если у противника отсутствует аналогичная техника, то это было бы довольно круто, а вот если такая техника есть — полная фигня. Хотя они сделали и аппаратуру для вождения танков в ночных условиях.

В общем, у союзников с ИК-техникой было "не фонтан". И наша информация была более-мене достоверной — по англичанам и американцам нам ее передавали наши "друзья", которых мы за два года наработали на обменных операциях по вызволению евреев из Германии, ну, кто не служил нацистам, а также среди русской эмигрантской среды и восточнославянских диаспор, прежде всего — среди русинов.

Немцы тоже не отставали. В своих приборах они также использовали ЭОП, но твердотельные делали на терморезисторах из сульфида свинца, что было уже получше — его дальняя граница чувствительности доходила до четырех микрометров, на которой максимум излучения дают тела уже с температурой семьсот по кельвину, или четыреста тридцать по цельсию, а это уже позволяло разглядеть и технику, точнее, ее горячие патрубки, дымовые трубы кораблей, стволы пострелявших орудий, пороховые газы. Ведь, скажем, если температура капотов техники была в пределах ста градусов, то твердые частицы углерода, имеющиеся в выхлопных газах из-за неполного сгорания топлива, нагревались до тысячи градусов, а выхлопные патрубки могли нагреваться и до восьмисот градусов у коллектора, снижаясь до трехсот на выходе — вполне можно разглядеть. При должном везении и умеренной криворукости.

Вообще, сульфид свинца имеет долгую ИК-историю. Чувствительность галенита — природного сульфида свинца — к инфракрасным волнам обнаружил еще в 1904 году Джагдиш Чандра Бос — индийский, точнее — бенгальский ученый — мы еще не разобрались что там творилось в Британской Индии в связи с приближением к ней немецких дивизий — идущие друг за другом восстания против колонизаторов, борьба между княжествами, между индусами и мусульманами, между мусульманами и японцами в союзе с индусами, между индусами и японцами в союзе с мусульманами, а порой и вообще непонятно кого с кем, не позволяла пока сделать прогнозы по будущему устройству того региона, так что считать Боса индийским или же бенгальским ученым — это будет зависеть от исхода политических процессов. Тем не менее, он уже успел получить за свои труды приставку "сэр", а смерть в тридцать седьмом избавила его от необходимости самому выбирать, каким ученым он будет (он, кстати, проводил опыты с радиопередачей еще в 1894 году, причем — уже в миллиметровых диапазонах).

Но после Боса исследования пошли ни шатко ни валко — только в тридцатом немец Ланге опубликовал результаты своих исследований по сульфиду свинца. Затем — тоже немцы — Фишер, Гудден и Трой развили исследования уже в тридцать восьмом. Но велись работы и по сульфиду таллия — "ангосаксы ведь делают, и нам надо!". На основе этих систем немцы создали аппаратуру ИК-связи с дальностью до восьми километров, и лишь в сорок втором перешли с сульфида таллия на сульфид свинца, сразу улучшив показатели раза в два, правда, там и линзы были уже побольше — тринадцать сантиметров у приемника и двадцать пять — у передатчика. Использовали их и для обнаружения самолетов на своих РЛС — в дополнение к "обычному" обнаружению радиолучами. Но тут успехи были не ахти — прибор NMG42 фирмы ЭЛАК с зеркалом диаметром полтора метра имел угол обзора только девять градусов, что не позволяло обнаруживать самолеты так уж быстро — ИК использовались в основном для уточнения цели. Вот для обнаружения судов они использовались уже более успешно — там надо просматривать только горизонт, а не все небо, да и цели гораздо менее скоростные.

Немцы щупали и другие соединения. Так, теллуросвинцовые элементы имели верхнюю границу уже шесть микрометров, то есть могли отлично видеть тела с температурой 480 градусов по кельвину, или двести по цельсию, а максимум чувствительности приходился на четыре с половиной микрометра — тоже вполне неплохо, особенно если учитывать, что и более холодные тела давали на этой длине волны какое-то излучение — это максимум излучения находился дальше по шкале, а так спектр был довольно широк, и была вероятность увидеть даже человека безо всяких ухищрений типа охлаждения, вырезания части спектра, применения электронных усилителей. Правда, начиная с пяти и до восьми микрометров атмосфера плохо пропускает ИК-лучи — в этом диапазоне находится одно из "темных окон", вызванных поглощением парами воды. Так что без ухищрений человека не разглядишь даже с теллуросвинцовыми элементами, даже несмотря на то, что на диапазон 4,5–5 мкм приходится одно из окон прозрачности, пусть и с неполной пропускаемостью из-за поглощения озоном — но много ли его на уровне земли? К нашему счастью, немцы были еще в самом начале исследований по этим веществам.

А вот ПНВ на основе ЭОП немцы уже начинали использовать в массовом порядке, в том числе и на танках. Я как-то не помнил, чтобы у немцев было такое оборудование в сорок третьем — память говорила о Балатонской операции, а это уже сорок пятый. Но против фактов не попрешь — еще в сорок втором мы прихватили образец, который немцы навесили на пушку 7,5 cm PaK 40 и выкатили пострелять ночью. ПНВ работал с ИК-прожектором, по нему-то мы и обнаружили новинку — наши ИК-детекторы засекли мощный тепловой источник с немецких позиций, разведка сходила к ним "на огонек" и приволокла и сами приборы, и двух физиков-техников, что помогали немецким артиллеристам осваивать прибор. Со слов этих техников мы и узнали и о немецких разработках, и о том, что это уже якобы серийный образец, производившийся компанией АЕГ. Похоже, отрывочные сведения о применявшейся русскими ИК-технике подстегнули у немцев то ли исследования, то ли скорость принятия на вооружение. В общем, немцы начинали их использовать, но недостатком было то, что им приходилось применять прожекторы, чтобы можно было что-то видеть — ну не было на земле источников тепла, выдававших волны длиной один микрометр — только искусственные в виде закрытых фильтрами прожекторов. Точнее, источники были — тот же отраженное от луны излучение солнца, свет звезд, но они были слишком слабы, чтобы их мог воспринять немецкий прибор. Поэтому немцам приходилось себе подсвечивать, на чем они периодически горели. Так, одну такую колонну из почти двадцати танков наши штурмовики как-то засекли в середине августа. Наглецы перли ночью и светили своими ИК-прожекторами на десятки километров. Ну, это для наших ПНВ уже нового поколения. Естественно, колонна была раскатана в пыль.

Похоже, до немцев еще не дошли слухи о нашей новой технике, а вот сведения, что мы не используем тепловизоры на основе ЭОП они получили. Ну да, до последнего времени мы использовали тепловизоры на основе полупроводников — либо простые обнаружители с одним элементом, либо системы со строкой или матрицей чувствительных элементов и механической разверткой. Я-то, как увидел в сорок втором захваченные немецкие ЭОП, сразу сказал "Полная чухня!", так что наши конструктора от неожиданности даже присели — им казалось, что применение ЭОП — это следующий шаг по сравнению с нашими твердотельными элементами — ЭОП ведь выдавали полноценную картинку безо всякой развертки. Но я-то помнил кадры, где такие картинки выдавались безо всякой подсветки и на гораздо более дальних дистанциях, чем у немцев, поэтому с помощью волюнтаризма продавил дальнейшие работы. Волюнтаризма и доводов, что раз у немцев есть такие приборы, то они смогут видеть излучение наших ИК-прожекторов — "И в чем тогда преимущество? Есть сейчас на наших высотниках ИК-приборы — и пока хватит. А для войск нужно другое!".

Тем более что "другое" было — одноэлементные теплодетекторы позволяли обнаружить пехотинца за триста-пятьсот метров, а системы с механическим сканированием и охлаждением — до двух километров, танк — вообще до семи, если где-то найти такие протяженные участки прямой видимости. Вот только с такими системами уже не побегаешь — их вес был за тридцать килограммов. Мы их устанавливали на технику, но использовали в основном против диверсантов — на переднем крае, особенно в атаке, их разобьют в считанные минуты.

Так что наши научники корпели дальше. И я был спокоен, что мы получим более совершенные приборы — ведь к сорок третьему у нас в лабораториях работало уже двадцать тысяч исследователей. Да, большинство из них были техниками — смешать-нагреть-охладить — и так — сотни и тысячи раз. Но большинство экспериментов и состоит из множества простых действий, когда более опытные задают направление исследований, а уже непосредственные исполнители оттарабанивают спущенную им сетку по температурам-времени-давлению и выдают результаты исследований полученных образцов — графики и колонки цифр, по которым те самые более опытные пытаются определить дальнейшее направление.

И тут мы были впереди планеты всей. Прежде всего — по массовости опытов. Ну сколько там исследователей в той же АЕГ? Пятьдесят? Сто? Ну пусть сто пятьдесят. И в других фирмах не больше. А учитывая, что они конкуренты, делиться секретами между собой вряд ли будут, если только по приказу, но саботаж ученых — штука практически недоказуемая. У нас же система обмена научной информацией была уже отработана. Как и система подготовки кадров — в сорок третьем в дополнение к тем двадцати тысячам техников обучалось еще шестьдесят тысяч. Без отрыва от производства. Я вообще рассчитывал достичь где-то лет через десять величин в миллион научных работников, причем хотя бы десять процентов — действительно научных работников, а не научных техников-подмастерий — мы ведь обучали не только приемам работы с оборудованием и приборами, но и понемногу давали и научное образование, так что должно было выстрелить. Если удастся превратить республику в одну огромную лабораторию — будет очень неплохо. Ну а что? Сейчас три миллиона служит в армии, еще почти столько же работает на оборону — раз можем отвлечь столько людей на войну, разве нельзя будет отвлечь пятнадцать процентов трудоспособного населения на научную деятельность, которая к тому же более полезна, в том числе и для войны? Конечно можно. Вот и отвлечем. И миллион — это минимум на ближайшие десять лет. А там посмотрим. Тем более что у нас все больше просматривалось крупное направление по автоматизации научных и технологических исследований.

Глава 7

Тема автоматизации была для СССР не новой. Еще в тридцать четвертом Президиумом академии Наук СССР была утверждена Временная комиссия по телемеханике и автоматике при Технической группе АН СССР — появился первый в мире специализированный центр в области автоматического управления. В тридцать пятом Временная комиссия преобразуется в постоянно действующий орган АН СССР и получает название Комиссии телемеханики и автоматики, в тридцать шестом начинает выходить журнал "Автоматика и телемеханика". В тридцать восьмом Временная комиссия была преобразована во Всесоюзный комитет по автоматизации, который вскоре был переименован в Комитет телемеханики и автоматики, ну и в тридцать девятом на его основе создан Институт автоматики и телемеханики Академии наук СССР.

Я ради интереса полистал журнал и был удивлен уровнем вопросов, которые там поднимались. Так, в первом номере за сороковой год была статья "Задача о блокировке и преобразование контактных групп", где прорабатывалась теория образования релейных схем. В статье "Автоматическое получение неподвижных изображений сечений (разрезов) движущихся объектов" рассматривались вопросы изучения динамических систем, в том числе применение рентгена для определения влияния зазоров на работу механизмов, точности взаимодействия механических звеньев, износа кинематических пар, упругих деформаций — и все это — на работающих механизмах. Из этой статьи я с удивлением узнал, что в СССР даже были томографы! причем уже собственного производства!!! Сама томография впервые была предложена еще в двадцать первом, во Франции, так что это направление оказалось не новым. Ну а в статье соединяли томограф и стробоскоп и получали снимок разреза в работающем механизме — мы потом активно применяли этот метод для изучения тех же крутильных колебаний коленвалов, работы цилиндров, орудийных систем и стрелкового вооружения. Статья "Точный контроль размеров электрическими методами" наряду с другими статьями и брошюрами легла в основу работ по автоматизации контроля деталей. Ну а после статьи "Возможности применения фотоэлементов для целей автоматики" у меня и появилась мысль заняться ИК-техникой, раз тут фотоэлементы уже не новость.

Так что Советская власть много делала для того, чтобы развивать автоматизацию процессов, поэтому идея двигаться в этом направлении не вызвала никакого сопротивления, наоборот — она была воспринята как продолжение технической политики Советского Союза. Да и с марксизмом, считавшим наличие свободного времени главным мерилом богатства общества, эти идеи совпадали — я был удивлен, когда узнал, что в двадцатых для работников умственного труда установили шестичасовой рабочий день. Вот бы и у нас так, причем для всех.

Но — идеи идеями, а людей для их воплощения в жизнь не хватало. Пара десятков инженеров — железнодорожников и из промышленности, несколько десятков техников — вот весь хоть сколько-то опытный кадровый состав, что мы смогли наскрести для развития автоматизации. Так что мы активно вылавливали в наших рядах людей, которые хотели бы заниматься этим направлением — энтузиазм — великая сила, при его наличии знания и опыт нарабатываются быстро, вот когда отсутствует интерес — тогда не помогут никакие навыки — дело заглохнет. Поэтому, чуть кто только заикнется, что какое-то действие можно автоматизировать, его сразу хватали за шкирку, сажали за макетный стол и говорили — "Делай!". Росту энтузиазма способствовало и устроенное в республике соцсоревнование по количеству автоматизированных действий и работ, по сокращению времени за счет автоматизации — и руководство предприятий и лабораторий, и рядовые сотрудники — все в едином порыве бросились выискивать малейшие возможности как-то автоматизировать хотя бы некоторые процессы. Конечно, первая волна нам всего лишь высветила людей, кто горел новыми идеями и при этом не был прожектером. Да, из-за недостатка технических и научных знаний многие ошибались, особенно поначалу, но мы чудес и не ждали — на первом этапе главным было набрать кадровый актив. А народ после рабочего дня массово садился за парты и грыз гранит науки — к началу сорок второго мы через нашу печать прожужжали все уши насчет того, что трудовая деятельность — это такой же фронт, на котором можно бить фрица ничуть не хуже, чем в бою. И люди рвались в бой.

Но автоматизация не давалась легко. Народ предполагал, что будут применяться схемы на реле, но я сразу настроил всех на применение электроники — я подразумевал применение цифровых схем, хотя поначалу этого и не озвучивал. Но конструктора и энтузиасты начали двигаться в сторону аналоговых схем на лампах — а кроме реле ничего другого в конце сорок первого и не было. Но там все было непросто. Ведь каскады усиления, к которым все привыкли, могли усиливать только сигналы начиная с какой-то частоты, тогда как сигналы в автоматических системах управления могут иметь очень небольшие частоты — вплоть до сотых долей герца. И для обычных усилителей такие частоты были недоступны — случайные изменения эмиссии электронов, анодного тока, внешние наводки и прочие флуктуации как правило отличаются от частот усиливаемых сигналов, поэтому их сложно принять за полезный сигнал — их просто отсекали межкаскадными связями. Если же сам полезный сигнал изменяется гораздо медленнее, как в управлении технологическими процессами, то, чтобы не принять за полезный сигнал все эти "довески", вносимые электронными компонентами, приходится добавлять схемы для их компенсации. К тому же в обычных усилителях связь между каскадами организуется с помощью конденсаторов или трансформаторов, что позволяет избежать попадания положительного потенциала анода предыдущего каскада на сетку следующего, которой требуется отрицательное напряжение смещения относительно катода. И чем ниже частота, тем выше сопротивление таких межкаскадных разделителей. То есть для усилителей сверхнизких частот нужен другой способ разделения каскадов — они должны и пропускать низкие частоты вплоть до нуля, и одновременно обеспечивать отрицательный потенциал сетки. Другими словами, связь должна быть гальванической, то есть непосредственно через провода — например, включить в анодную нагрузку два сопротивления и питать сетку следующего каскада со средней точки. Так у нас появились схемы, которые мы назвали усилителями постоянного тока за их способность работать с сигналами очень низкой частоты, вплоть до нуля герц. Высокие частоты они тоже усиливали, но не это было их главной задачей. А впоследствии, когда мы наконец осознали, что эти усилители выполняют различные математические операции, мы назвали их операционными усилителями.

В отличие от обычных усилителей, в операционных было задействовано больше электронных и пассивных компонентов. Но на первом этапе главным словом для операционных усилителей было даже не "схемотехника", главным словом было "стабильность". Стабильность нужна и в работе самих ламп, и в резисторах-конденсаторах, и в источниках питания. Так, если для радиосвязи можно применять и "свежие" лампы, то для ОУ их надо было искусственно состаривать чуть ли не сто часов, чтобы их нутро пришло в стабильное состояние — чтобы стекло и арматура выделили бы остаточные газы, а геттер принял бы их, чтобы катод впитал ионы, что образуются из остаточных газов при столкновениях с электронами, а его покрытие наконец-то доупорядочило бы свою структуру и начало эмитировать электроны пусть и неравномерно по площади, но равномерно по общему потоку. В общем, надо было, чтобы лампа повзрослела и стала зрелой, опытной, "понюхавшей электронов". Резисторы тоже требовались с минимальными отклонениями от номинала — вскоре почти все резисторы с отклонениями менее процента шли только на операционные усилители. С конденсаторами была та же проблема.

Так что вопросы стабильности компонентов и схемотехнические вопросы мы решали параллельно. И ламп, и резисторов, требовалось в общем-то немало. Вначале наши ОУ представляли собой простой усилитель тока с обратной связью, требовавший всего одну лампу и пяток резисторов, но постепенно, по мере накопления опыта, схема разрасталась, так что к лету сорок третьего на один стандартный операционник требовалось уже минимум шесть ламп — по две на каждый каскад. Все из-за того, что каждый каскад усилителя выполнял свои функции.

Первый каскад выполнялся по последовательной балансной схеме, предназначенной для компенсации так называемого дрейфа нуля, когда напряжение изменяется даже при отсутствии сигнала. Дрейф происходит по разным причинам — случайное изменение эмиссии катода ламп, флуктуаций сопротивления резисторов из-за изменений температуры, пусть даже небольших, из-за изменений анодного питания по причине отклонений источника питания от своего номинального напряжения, как бы он не был стабилизирован. Собственно балансная схема являлась обычным мостом, в двух противоположных плечах которого были включены электронные лампы, и в последовательной схеме лампы включаются параллельно питающей диагонали моста. Соответственно, сама по себе мостовая схема позволяла выявлять малейшие отклонения от нуля, а наличие активных элементов — компенсировать это отклонение. Балансовые схемы и потребовались, чтобы снизить требования к стабильности питания и температурным режимам — с ними допустимы отклонения до одного процента.

Выходной каскад согласовывал выходное напряжение с последующими схемами — он уменьшал выходное сопротивление. А еще RC-цепочки, предотвращающие самовозбуждение.

Но самым главным элементом операционного усилителя была отрицательная обратная связь. Она не только позволяла создать усилитель одновременно и с большим, и со стабильным коэффициентом усиления, но ее характер определял функцию, которую выполнял операционник над входным сигналом. Она определялась типом и сочетанием элементов, включенных в обратную связь или на входе — суммирование, дифференцирование, интегрирование и так далее. А номинальная величина сопротивления или конденсатора задавали коэффициенты, с которыми идет обработка. Например, отношение величины входного сопротивления к сопротивлению обратной связи будет коэффициентом, с которым участвует напряжение на данном входе в суммировании с остальными входами. Простота реализации разных функций буквально покорила наших разработчиков, и я стал опасаться, что они излишне увлекутся аналоговыми схемами.

Конечно, эта простота была относительна, а на самом деле операционный усилитель был гораздо сложнее обычных схем. Так-то суммирование токов можно было бы сделать и на обычных резисторах, без применения схем на электронных лампах. Но в этом случае ошибка суммирования будет зависеть от количества входов и значения напряжений на каждом входе — то есть схему пришлось бы поднастраивать на каждое сочетание входных напряжений. На операционниках этого не происходит — схема сама выполняет компенсацию. То же с дифференцированием — его выполняет и обычная RC-цепь, но помимо того, что она работает дольше, она вносит погрешность — рост напряжения на конденсаторе отстает или опережает рост входного напряжения. В дифференцирующем ОУ это расхождение усиливается лампами, что ускоряет рост напряжения на конденсаторе в то же количество раз, что и коэффициент усиления ОУ — а это десятки тысяч раз. Конечно, какое-то запаздывание имеется, и это надо учитывать, но оно совершенно не сравнимо с запаздыванием обычной RC-цепочки, а уж по точности они и рядом не валялись. Аналогично, интегрирование с применением операционников выполняется также RC-цепями, только теперь конденсатор включается между сигналом и землей, а не во входную линию. И в этом случае ОУ также дает увеличение быстродействия и точности, только теперь в обратную связь включается не резистор, а конденсатор.

Да, операционники тоже давали погрешность, но ее можно было контролировать в гораздо более широких пределах. Если на обычных RC-цепях конденсатор постепенно разряжается, то операционники свой конденсатор подпитывают, и чем дольше идет то же интегрирование — тем точнее оно получится. Мы ограничивались погрешностью в один процент, поэтому время с начала интегрирования до момента, когда проинтегрированное значение начинало использоваться в последующих каскадах, не превышало трех секунд даже для ОУ с общим усилением в тысячу раз, а допустимое время, в течение которого могли интегрировать входной сигнал, составляло более минуты — по сравнению с обычной RC-цепью, где уже после шести сотых секунды возникала ошибка интегрирования более одного процента — обычные цепи резистор-конденсатор явно не подходили для управления технологическими процессами, где требовалось отслеживать изменение параметров в течение минимум нескольких секунд, а то и минут. Увеличив усиление в десять раз, мы снизили время начала интегрирования с указанной точностью до одной секунды, а максимальное время интегрирования — увеличили до десяти минут.

Сглаживание сигналов также было одной из работ операционников. Особенно они были полезны для сглаживания низкочастотных сигналов, так как, если бы сглаживание делали на фильтрах, то они получались бы очень громоздкими, с малым уровнем выходного напряжения, да к тому же они вносят фазовые искажения за счет запаздывания выходного сигнала при прохождении через фильтр. Что самое замечательное — "смена деятельности" конкретного операционника выполнялось перестановкой пассивных элементов. Так, если в дифференциаторе в обратную связь включается резистор, а в интеграторе — конденсатор, то в сглаживателе — включенные параллельно резистор и конденсатор, с помощью которых подбирают постоянную времени сглаживания, то есть будут сглаживаться те сигналы, чья длительность окажется меньше времени этой постоянной. А остальная электронная схема остается без изменений. Сглаживающие операционники широко применялись в тех же системах наведения ракет — схемы сглаживания с компенсацией запаздывания позволяли сглаживать случайные колебания в сигналах управления, вызванные неравномерным вращением рукояток, и вместе с тем управляющий сигнал подавался на выход практически без задержки, что уменьшало величину динамической ошибки — компенсацию запаздывания выполняла схема дифференцирования, которая выдавала на выход начальный скачок напряжения, почти равный окончательному напряжению, которое устанавливалось после сглаживания — к лету сорок второго наши разработчики систем управления уже переходили на стадию волшебства, хакерства, когда подобными хитрыми и одновременно простыми методами можно было существенно улучшить работу систем и повысить их эффективность. А у меня появлялось ощущение, что мы вместо цифровой эры входим в эру аналоговых вычислений.

---

Это меня не радовало, так как я-то рассчитывал на милую мне "цифру", и возиться с, условно говоря, "патефонными пластинками" вместо "mp3" мне как-то не хотелось. Нет, в детстве я пластинками пользовался довольно часто, но уже давно был избалован цифровыми технологиями, и послушать пластинки мог бы только в качестве экзотики да ностальгии, но не более того. "Теплый цифровой файл" был мне гораздо милее.

Но вместе с тем, наши аналоговые блоки делали все, что было нужно инженерам. Так чего еще желать? Операционные усилители позволяли выполнять разнообразные функции — сложение, вычитание, умножение, деление, интегрирование, дифференцирование, логарифмические операции — и каждая операция требовала в среднем шести-восьми ламп. А несколько блоков, соединенных в последовательности обработки сигналов, реализовывали алгоритм, который в случае применения цифровых машин требовал тысяч транзисторов и десятков, а то и сотен корпусов наших микросхем — даже если реализовывать его аппаратно. Да, цифровая ЭВМ в общем случае была более универсальна, обеспечивала более высокую точность, но за счет этой чертовой простоты операционников их можно было просто скомпоновать в нужном порядке, заложив в него нужный алгоритм — и мы получали то же самое с меньшими затратами — одна ЭВМ ведь не сможет одновременно обрабатывать несколько алгоритмов, а схемы на операционниках — более чем, причем с гораздо меньшими аппаратными затратами.

Я был, мягко говоря, удручен — столько сил потратить на разработку и проектирование цифровых машин, чтобы получить такой удар под дых. Да еще от кого? От автоматизаторов, которых я поначалу чуть ли не насильно заставлял заниматься именно автоматизацией технологических процессов и расчетов, предполагая, что в скором времени получу большое количество обученных кадров. И вот эти "кадры" массово начали применять эти аналоговые "вычислительные" блоки, которые только и делали, что преобразовывали сигналы по нужному закону.

Технари научились моделировать и довольно сложные функции управляющих сигналов — делали их кусочно-линейную апроксимацию схемами на операционниках и диодах с резисторной обвязкой функций — каждым таким сочетанием операционник-диод реализовывали один из кусков функции, так что порой конструкция содержала до двадцати блоков. Но это никого не смущало — для радиотехников мы уже выпускали макетные печатные платы, где под радиоэлементы были насверлены и омеднены поля отверстий, так разработчики аналоговой управляющей и вычислительной техники довольно быстро приспособили эти платы под свои нужды, отлаживая на них свои схемы.

И получалось это у них уже довольно ловко. В подробности я не вдавался, мне было достаточно радостного вида конструкторов, которые мне взахлеб объясняли, что "для каждого уравнения мы просто составляем цепочку интегрирующих операционных усилителей, последовательно понижающих порядок производной" — что бы это ни значило, зачем понижать порядок и сколько их всего — я был не в курсе, так как занимался этими вещами двадцать лет назад и все успешно подзабыл. Хотя, насчет порядков — мне как-то с восторгом рассказывали об уравнениях шестьдесят седьмого порядка. Откуда они набрали столько порядков, для меня было загадкой — может, просто по количеству переменных? Но вот что я уловил, так это то, что они задействовали шестьдесят семь операционников, работавших по схеме дифференцирования. Вот это я понимал, "что угодно", измеряемое в штуках — это мое.

— Операционников-то хватает?

— Да, более чем…

— Ну и отлично.

Проявил "заботу", выслушал, операционниками обеспечил, над душой не висит — чего еще от начальства надо? Умение вовремя смыться! Но в полной мере им я еще не овладел, поэтому продолжаю слушать:

— Затем на входе цепочек задаются константы, а функция, относительно которой выполняется решение уравнения, задается в блоке нелинейности, который выдает нужное значение в зависимости от аргумента — поданного на его вход напряжения.

Да, про эти блоки нелинейности я тоже могу порассказать уже немало — сам участвовал не в одном заседании технического комитета. Блоки представляют собой схемы с разным набором элементов — смотря как удастся реализовать — как правило, это наборы блоков кусочной апроксимации, генераторы сигналов, а то и просто сигнал, записанный на магнитную ленту — последнее особенно часто применялось для отладки различных изделий — тех же зенитных ракет, когда запись телеметрии и была исходным сигналом, или запись крутильных колебаний коленвалов, или давление в камере сгорания. Народ буквально дорвался до простого и вместе с тем мощного инструмента моделирования процессов, а мне приходилось наступать самому себе на горло — если на разработке цифровых программ и библиотек работало всего триста человек, то аналоговыми моделями занималось более пяти тысяч. Причем — с перспективой дальнейшего роста аналоговой составляющей. Немного успокаивало лишь то, что на аналоге прорабатывались математические модели, которые мы понемногу переносили и на цифру, и даже намечалось какое-то сотрудничество между двумя ветками моделирования — цифровики уже помогли аналоговикам найти пару косяков в их моделях. Но пока соотношение аппаратуры просто не позволяло увеличивать долю цифры — если по цифровым ЭВМ у нас имелось семьдесят три вычислительные машины разрядностью от четырех до шестнадцати бит и общей производительностью три миллиона операций с фиксированной точкой в секунду, то аналоговых моделей было уже семь сотен, с производительностью, если пересчитывать на фиксированную точку, в сто шестьдесят миллионов операций в секунду. И всего-то пятьдесят тысяч ламп. Казалось бы — при недостатке раций, все лампы надо тратить на связь. Но тогда мы не сможем развивать науку и технологии — задавят, не одни, так другие. Так что мы "просто" наращивали количество линий по выпуску радиоламп, и к лету сорок третьего довели производство уже до десяти тысяч ламп в сутки, а с учетом моделей, в которых в одной колбе было совмещено два-три тетрода, пентода или диода, выпуск активных элементов достигал уже двенадцати тысяч. Вот только из этого количества для операционников подходило хорошо если триста штук — стабильность ламп еще оставляла желать лучшего. Да и из этих трехсот что-то надо было оставить для дальнобойных радиостанций и РЛС, остальное же шло на обычные радиостанции, причем нестабильность ламп приходилось компенсировать схемотехникой и кварцами.

Причем, с наращиванием объема выпуска операционников принципы построения схем изменялись. Так, если поначалу народ старался сэкономить количество использующихся в схемах операционников и пытался реализовать нужные передаточные функции на одном операционнике с помощью хитроумной обвязки — сложной схемы из резисторов, конденсаторов, диодов, то чем дальше, тем все больше люди переставали заморачиваться над оптимизацией и поиском хитрых решений, а тупо добавляли еще операционников. "Старики", которые начинали все эти работы чуть менее года назад, порой ворчали на "молодых" — вот мол, не используют всех возможностей. Но в итоге получалось, что быстрее напихать новых операционников с относительно простой, фактически стандартной, обвязкой, чем пытаться составить хитрую схему — хитрые схемы могли составлять далеко не все, а по мере того, как конструктора входили во вкус, моделей требовалось все больше и больше, и составить реализующие их схемы из кубиков получалось у гораздо большего количества людей. И как-то эта тенденция уж больно напоминала мне ситуацию с программированием в мое время. Естественно, я помалкивал — если аппаратуру мы худо-бедно сделаем в нужном количестве, то вот сделать опытных проектировщиков уже не получится — они должны расти сами, мы лишь можем помочь — организацией труда и обмена опытом. К тому же второй подход обычно позволял отлаживать модели по частям, тогда как в первом сложные взаимосвязи требовали очень кропотливой отладки, которую никак было не распараллелить.

Но у меня была надежда на относительно скорую победу цифры — тогда как аналоговая техника требовала использования электронных ламп, цифровая у нас работала уже на интегральных схемах. Пусть каждый корпус содержал два-три логических вентиля или сумматор, но эта рассыпуха позволяла создавать уже довольно плотную компоновку. С применением же транзисторов в аналоговой технике все было не так гладко — мы пока не смогли получить стабильных характеристик даже в дискретных транзисторах, не говоря уж о микросхемах — большие шумы, нестабильность рабочих точек, индивидуальность параметров каждого транзистора — все это мешали массовому применению полупроводников в аналоговой технике — что для связи, что для моделирования — даже если удавалось настроить какую-то схему, то через некоторое время рабочие точки транзисторов начинали плыть и приходилось делать донастройку. Транзисторы же, работающие в режиме ключа, функционировали достаточно стабильно — запас по запирающим напряжениям позволял перекрыть разброс параметров каждого конкретного транзистора, присутствовавшего на пластине.

Правда, пока все-таки были и сомнения — кто кого. Эти гадские энтузиасты разрабатывали схемы не только под конкретные модели, но уже запускали в производство второй вариант перенастраиваемого устройства, которое можно было считать относительно универсальной аналоговой вычислительной машиной. Первый вариант имел двадцать операционников, два блока перемножения двух переменных, шесть нелинейных диодных блоков для линейно-кусочной апроксимации одной функции, тридцать потенциометров для задания переменных, и четыре гнезда для подключения блоков расширения, а последовательное либо параллельное включение других таких же машин позволяло настраивать модели буквально неограниченных размеров. Причем интегрирование с погрешностью в один процент выполнялось всего за сто секунд, а если настроить деление, то за это же время оно даст максимальную погрешность в семь процентов. С панелью для настройки проводами на штекерах, рукоятками задания переменных, лампочками, дополнительными стойками для самописцев, эта конструкция была похожа на вполне нормальную малую ЭВМ шестидесятых годов. Правда, мы ее назвали Интеграционной Машиной — ИМ-1 — может, кого и обманем, вдруг подумают, что она механическая, да и заранее наводить на вычислительные машины не хотелось.

Вторая версия ИМ имела уже тридцать операционников и позволяла проводить одновременно шесть операций интегрирования с одновременным суммированием, шесть сложений или вычитаний, две операции перемножения переменных или возведения в квадрат или деления или извлечения квадратного корня, десять логических операций, а задавать позволяла уже две кусочно-апроксимированные функции, пятьдесят переменных, ну и подключаемые внешние блоки еще больше расширяли ее возможности — в зависимости от их возможностей по генерации и обработке сигналов. А а подключение нескольких машин превращало их в настоящую Звезду Смерти. Улучшенная схемотехника операционных усилителей обеспечивала максимальное время интегрирования в миллион секунд — то есть аппарат мог интегрировать сигнал в течение почти двух лет. Минимальное время интегрирования составляло сорок микросекунд при ошибке в пять процентов, а ошибку в один процент, то есть приемлемый результат, она выдавала за сто микросекунд, то есть в секунду она могла проводить десять операций интегрирования с точностью, достаточной почти для любых применений. Природа говорила на языке дифференциальных уравнений, и мы создавали механических помощников, чтобы сказать ей, чего мы от нее хотим.

А энтузиасты готовили уже третью версию, где сменные панели позволяли набирать "программу" отдельно, пока аппарат обрабатывает другую программу, а наличие переключающих блоков позволяло выполнять даже условные переходы. Интересно, сколько я еще будут терпеть такое аналоговое непотребство? Наверное, столько, сколько придется — аналоговики уже "отработали" все свои увлечения на сто лет вперед. Одна схема автоматической запайки стеклянных колб экономила нам ежедневно две тысячи человеко-часов. Ведь колбу от стеклянной трубки, ведущей к вакуумному насосу, надо отпаивать по нелинейному закону — сначала прогреть место соединения, затем — усилить нагрев, и когда стекло начнет плавиться и сдавливаться атмосферным давлением, снова уменьшить нагрев. И все это — еще в зависимости от марки стекла, температуры окружающего воздуха, температуры и плотности газа. Вот разработка такого аппарата, а также аппарата припайки колбы к трубкам вакуумого насоса, обновление самих трубок — все это позволило разработать и роторную линию по откачке электронных ламп. Пока мы сделали только две таких роторно-конвейерных линии, но, кажется, скоро мы сможем есть лампы чем только захотим.

Глава 8

А ламп в скором времени потребуется все больше и больше — мы ведь и в других областях также постепенно вводили автоматическое управление, оставляя человеку только функции контроля и наладки. Так, в производстве нитроглицерина сначала ввели единый операторский щит, на который вывели показатели скорости потоков исходных и конечных веществ в контрольных сечениях, температуру в контрольных точках, а также управляющие потенциометры, чтобы с этого же рабочего места можно было управлять насосами и задвижками, которые увеличивают или уменьшают подачу реагентов и охлаждающей жидкости. Затем, по уравнениям массо- и теплообмена составили математическую модель работы нитроглицеринового реактора, конструктора собрали и наладили соответствующую ей схему и мы запараллелили ее работу с работой оператора — оператор крутил рукоятки управления вручную, а электронная модель на операционниках крутила электромоторчиками свои рукоятки на соседнем щите, не подключенном к исполнительным механизмам — отлаживали ее работу, сравнивая положения рукояток на рабочем и тестовом щитах.

Следующим шагом, после почти трех недель отладки, стала опытная автоматизированная работа реакторной системы под управлением автоматики — уже она управляла рукоятками и ползунами, а оператор, поначалу с замиранием сердца, следил за ее работой. Но по мере того, как работа реактора шла, а ничего плохого не случалось, людей понемногу отпускало, а то поначалу многие ворчали — вот мол, свалили нам на голову такую заботу. А разработчики продолжали отлаживать автоматику — добавлять датчики в саму реакторную систему, операционные усилители — в управляющую схему — и следить за параллельной работой "боевой" и "учебной" управляющих машин. Конечно, поначалу было сложно подобрать коэффициенты для уравнений — все-таки реальная система имела отличия от теорий — тут и незапланированные охладители в виде сквозняков, и снижение теплоотдачи из-за запыления радиаторов — все это вносило в работу системы большую неравномерность. Пока ее решили увеличением числа датчиков — их показания и выступали входными коэффициентами для системы уравнений, реализованной в схеме управляющей машины. Сами датчики, правда, тоже давали погрешность, особенно первые версии, но и тут шла большая работа по повышению их точности. К лету сорок третьего над этим проектом работало уже более пятидесяти человек, отлаживая параллельно три, а то и четыре модели.

А работы продолжались. Так, исследовались реакции системы на аварийные ситуации — в модель загонялись входные значения типа "прекратилась подача охладителя" ("датчик" расхода охлаждающей воды начинал "выдавать" нулевые значения — естественно, это инженер устанавливал на сопротивлении такое входное значение), и затем наблюдались результаты работы тестовой системы — остановит ли подачу исходников, и за какое время это сделает. Удовлетворительные результаты сразу вводились в работу — добавлялись блоки, перенастраивались сопротивления и конденсаторы. И, хотя конца и края пока не было видно, но уже за первые три месяца "боевой" эксплуатации автоматики почасовой выход готового продукта повысился на семь процентов, расход реагентов снизился на три процента, а расход электричества — на пять — просто система умела очень тонко предсказывать предстоящие события, в частности — скорость реакций по температуре протекающих жидкостей, причем она учитывала очень небольшие изменения температуры, и соответственно очень тонко изменяла режимы охлаждения, тогда как человек реагировал на сравнительно большие изменения температуры, да и то — с запаздыванием. И было предотвращено уже три аварийные ситуации.

Количество же работающих на реакторе снизилось с восьми до двух на смену, да и то — можно было бы оставить и одного, но дублирование все-таки тоже было нужно — мало ли — заболеет человек, или просто надо отойти по своим делам. Смены также сократили с шести до четырех часов, и у людей было уже шесть часов на прохождение образования и час на военную-спортивную подготовку. Ну а новые операторы обучались работе с реактором на электронной модели, и уж там "учителя" создавали им довольно сложные и нестандартные ситуации в таком количестве, что не возникнет и за десять лет — качество обучения повышалось чуть ли не на порядок. Правда, пока такая реакторная установка была только одна, еще на шести были введены центральные пульты, а четыре старых установки предполагалось вывести из эксплуатации — им на замену готовились уже более производительные комплексы, в которых сразу учитывалась автоматизация работы, а то в существующих пришлось врезать в трубопроводы много датчиков.

Эти системы автоматизации переползали в производство из исследовательских лабораторий — ведь прежде всего именно там был громадный объем относительно простых опытов, которые можно было автоматизировать. Например, надо снять чувствительность фотокатода к освещению разной степени интенсивности. Подаем анодное напряжение, и затем последовательно увеличиваем освещение — самописец протягивает бумагу и рисует график, причем график сразу же фиксирует и время реакции фотоэлемента. Но из-за инерции фотокатодов нельзя сразу увеличивать освещенность по всем ступеням — надо ждать, пока разница между значениями тока при очередном значении освещенности не станет меньше заданной экспериментатором величины, иначе будет непонятно — то ли фотокатод реагирует уже на новый уровень света, то ли еще продолжает отрабатывать предыдущий. Но и ждать бесконечно тоже нельзя, так как разница в фототоке может и не наступить — скажем, при насыщении фотокатода. Значит, надо сделать еще и отсечку по времени ожидания.

Так, последовательно проходя уровни освещения, мы получим линию значений фототока. И все это — для одного напряжения питания. А их может быть несколько, и надо будет выбрать наиболее оптимальное, ну а заодно — посмотреть, как от него зависят другие характеристики. Значит, повторяем те же самые ступеньки освещенности уже не для одного напряжения питания, а для сетки напряжений — пространство характеристик становится двумерным. Но прибор может работать при разных температурах. ОК — теперь к градациям светового потока и напряжения питания добавляется еще и температура прибора — набор характеристик выстраивается в куб. А еще интересно посмотреть на частотную чувствительность — как фотокатод реагирует на свет разной длины волны. При тех же, уже пройденных параметрах — каждая точка куба превращается в линейную структуру. А ведь на характеристики фотокатодов влияют и примеси, и хорошо бы посмотреть, повышает ли, например, цезий отдачу, и как влияет концентрация — линейная субструктура пространства характеристик становится двумерной. А веществ много — вдруг получится улучшить чувствительность или отодвинуть длинноволновую границу чуть подальше — субструктура становится уже трехмерной — по одной плоскости на каждое вещество. А ведь доступных нам веществ было уже довольно много, больше половины таблицы Менделеева — сначала хлорированием и последующим разделением хлоридов получали миллиграммы из песков и руд, а в конце сорок второго, при поисках нефти, все чаще стали натыкаться на рассолы, которые содержали до полукилограмма растворенных солей на литр воды — йод, литий, стронций, цезий, марганец, цинк, рубидий, бор, аммоний — эти рассолы содержали порой до сорока разных элементов, и наши ученые уже начали их называть полиметаллическими водными концентратами. Первые залежи были обнаружены на глубинах в полтора километра, но уже намечались новые месторождения на глубинах более двух километров, и ученые робко оценивали их мощность в полторы тысячи кубических километров. Да, кубических километров. Полторы тысячи. Море. С запасами металлов в пересчете на сухой вес в сотни тысяч тонн. Так что каждая субплоскость факторов разворачивалась уже в куб длина волны-вещество-концентрация. Напомню, это уже подкуб куба освещенность-напряжение-температура. Также конечно же интересует степень очистки — не слишком ли сильно мы очищаем, и может можно делать не семь перегонок хлоридов, а только четыре, или даже три? Уже точки подкуба начинают разворачиваться в свои подпространства. А ведь есть и разные способы изготовления, то есть теоретически каждую точку подпространства надо разворачивать еще и по технологии изготовления фотокатода — то ли напыление чистых металлов в вакууме, то ли ионное легирование, то ли распрыскивание карбонатов металлов с последующим спеканием, а тут еще появляются и время спекания, и среда, в которой оно происходит, и последующая выдержка в разных атмосферах.

Как видно, количество параметров растет, соответственно, количество тестов также растет в прогрессии, и конца и края ей не видно. Поэтому в начале нашей деятельности поневоле приходилось отбирать крупную сетку градаций, и проводить уточняющие эксперименты уже в точках, которые давали ободряющие результаты — куб и подкубы исследований, если бы их можно было нарисовать, были не ровными геометрическими фигурами, а какими-то рваными фракталами, "галактиками" с уплотнениями, выбросами "звездных" рукавов, соединявших "шаровые скопления" в наиболее интересных местах пространства характеристик, и зияющими пустотами, разбавленными редкими вкраплениями в тех областях, где результаты были не впечатляющими. Может, мы и пропускали при таком подходе какие-то интересные эффекты и явления, но нам ничего другого не оставалось, как только снять сливки, до которых мы могли дотянуться уже сейчас, оставив прорехи "звездного пространства" будущим исследователям.

Но и в этом случае сотни лаборантов сутками напролет готовили материалы — проводили химические реакции, очищали кристаллизацией, перегонкой, возгонкой; сотни техников создавали изделие — формовали металлические или стеклянные основы, наносили активные вещества, запекали, обрабатывали газами, крепили электрические выводы, запаивали в стеклянные баллоны, откачивали воздух. А затем за дело брались другие сотни лаборантов, которые выполняли исследования характеристик изготовленного прибора. Так что работа шла простая по сути и сложная по факту из-за своего объема. А потом еще оформители результатов по графикам и цифрам строили графики в нужных разрезах, по которым самые опытные из ученых, техников и лаборантов выявляли зависимости между параметрами прибора и окружения, составляли план дальнейших исследований, чтобы их эффективность была максимально высокой с точки зрения улучшения качества будущих приборов и технологий. И все повторялось. А потом, выявив по ограниченному набору параметров области с наилучшими характеристиками, проводили уточняющие опыты уже по другим параметрам, зафиксировав уже пройденные в более узкой области значений. Например, найдя зависимость чувствительности от размера зерна фотокатодов, мы исследовали уже само зерно, точнее — его производство — как его лучше сушить — сколько и с какой скоростью прогревать, сколько времени прокаливать, сколько и с какой скоростью остужать — и смотрели на поведение приборов, использовавших зерно одного размера, но сделанное по процессам с различающимися параметрами — из звездного скопления значений вырастал рукав по направлению одного из параметров.

Так мы и брутфорсили законы природы, чтобы поставить их себе на службу. Только за первый "научный" год мы поставили более миллиона опытов, в среднем по сотне на сотрудника. Искусственное топливо, пороха и взрывчатка из растительного и животного сырья, стекловолокно, стеклопластики, напыление металлов и керамики, катоды для радиоламп, ИК-элементы — вот что было основным направлением нашей научной деятельности. За следующий год — с лета сорок второго до лета сорок третьего — мы выдали на гора уже пятнадцать миллионов опытов, в среднем по пятьсот на сотрудника — увеличилось как количество сотрудников, так и материальная база для исследований. Из них более двенадцати миллионов опытов пришлись на исследования в области электроники — я "гнал" прежде всего это направление — чтобы выжить, нам нужен рывок в новой технологии, пока ее не заценили другие участники гонки. Хотя транзисторы в частности и полупроводники вообще тут были уже давно известны. Лосев изобрел свой кристадин в двадцать втором, Иоффе еще в тридцать первом опубликовал статью с названием "Полупроводники — новые материалы электроники". Более того, полевой транзистор был запатентован в США Лилиенфельдом еще в двадцать шестом — он модулировал проводимость полупроводникового канала входным сигналом, описывая его работу исходя из принципов электростатики. В тридцать пятом немец Хейл получил в Англии патент на полевой транзистор с изолированным затвором, Шокли тоже предложил два вида транзистора, но работа была прервана войной. Так что мои идеи насчет исследования и производства полупроводниковых приборов не вызвали какого-то удивления сами по себе, народ лишь удивился, зачем они вообще нужны, с довольно посредственными характеристиками. Удалось пропихнуть эти работы под предлогом создания схем для замены реле, то есть для работы в режиме ключа — как раз то, что и было нужно для цифровых компьютеров, и уже потом народ стал исследовать и аналоговые способы применения транзисторов. Так что опытов требовалось море. И без автоматизации научных исследований мы провели бы от силы половину из этих двенадцати миллионов опытов — двадцать тысяч реальных людей, работавших в лабораториях и опытных производствах, с помощью автоматизации превращались уже в девяносто семь тысяч "работников", с перспективой выхода к концу сорок третьего на двести тысяч только за счет автоматизации работ — у нас наконец появлялась целая система научного оборудования, которую мы назвали Единая Система Научно-Исследовательского Оборудования — ЕС НИО.

Эта система появлялась у нас постепенно, и все началось с термошкафов. Для разделения веществ и проведения реакций требуется выдерживать определенные температуры, причем зачастую — изменяющиеся по графику. Поэтому уже в начале нашей деятельности у нас стало развиваться производство этого оборудования. Поначалу оно было с ручным управлением — оператор следил за температурой по показаниям термометра и изменял температуру поворотом рукоятки. А при нагреве или охлаждении веществ зачастую требуется не просто выставить температуру и пойти заниматься своими делами, а выдерживать график ее изменения. И вот человек сидит, наблюдает за термометром и понемногу подворачивает температуру реостата — увеличивает или уменьшает скорость нагрева. Эта "работа" явно напрашивалась на автоматизацию. И хотя ею занимались как правило люди с небольшим образованием, но все-равно — их ведь можно было засадить за парты, чем заставлять заниматься такой "интеллектуальной" деятельностью.

Поэтому, хотя один человек мог управляться сразу с несколькими шкафами, научники вскоре начали колдовать над автоматизацией — пытались приделывать разные конструкции, вплоть до часов-ходиков с изменяемой длиной маятника — с их помощью реостат сдвигался с заданной скоростью и соответственно менял нагрев. Поэтому, когда в достаточном количестве появились вакуумные лампы, народ тут же приспособил их для этой деятельности — RC-цепочки задавали скорость нарастания напряжения, которым управлялись реостаты, как правило — через электромоточики — поначалу использовали уже существующее лабораторное оборудование, навешивая на него разные приспособления. Ну а операционники позволили апроксимировать графики изменения температуры как душе угодно. С автоматизацией этой работы человеку оставалось только загрузить исходное вещество, выставить подвижными рукоятками множества проволочных резисторов, как на музыкальном пульте, график изменения температуры, масштаб шкалы температуры и масштаб времени, указать теплоемкость вещества — и электроника сама начинала отслеживать температуру, интерполировать ее изменение по контрольным точкам, увеличивать или уменьшать нагрев в том числе и с учетом тепловой инерции системы — с этими аппаратами мы получали вещества с чистотой до трех девяток, применяя только лишь перекристаллизацию, возгонку и перегонку. Один человек мог обслуживать уже до сотни термошкафов, особенно если процесс должен был идти длительное время. И таких шкафов и муфельных печей мы изготавливали уже семьдесят штук в день, под разные диапазоны температур — от минус пятидесяти до нуля, от нуля до двухсот, от ста пятидесяти до семисот и от шестисот до тысячи двухсот — последние шли в том числе стекольщикам и металлургам — первые исследовали новые сорта стекла и способы его изготовления, а вторые игрались со сплавами.

Но изменение температуры по заданному закону стало лишь первым шагом автоматизации научных исследований и производства чистых материалов. Автоматизированные термошкафы стали тем зародышем, вокруг которого постепенно кристаллизовалась целая система оборудования и средств управления. Сначала кому-то потребовалось делать перекристаллизацию при пониженном давлении, и они врезали в стенку термошкафа переходник на вакуумный насос — просто варварски просверлили отверстие, ввернули штуцер, протянули трубу до насоса и получили то, что хотели. Правда, пришлось учесть изменившийся теплообмен стенок через незапланированную дырку (назвать ее отверстием язык не поворачивался) — сначала они попытались задать ее исключительно уравнениями на операционниках, но потом плюнули, поставили два датчика температуры — внутри и снаружи около отверстия (так и быть) — и завели их показания как новые входные параметры для электронной схемы управления.

В принципе, этим их шагом можно было гордиться. Мы ведь натаскивали народ на то, чтобы учесть максимально возможное количество параметров и условий процессов — еще на этапе обучения студенты должны были рассказывать преподавателям и кураторам весь ход экспериментов, до мельчайших подробностей — как пойдут реакции, как будет проходить перенос масс, теплоперенос — это позволяло студентам не только глубже изучить предмет, научиться мыслить системно, но и давало возможность преподавателям комплексно проверить уровень учащегося, его готовность к профессиональной деятельности. Поэтому, начав работу в лабораториях и на производстве, бывшие студенты уже просто привыкли так действовать, порой даже перебарщивая. Но тут уж лучше перебдеть, чем недобдеть — слишком много проектов погорело именно из-за неучета каких-то мелочей, оказавшихся фатальными. Да и "бывшими" студенты были условно — их курс обучения продолжался, менялось лишь соотношение времени, затрачиваемого на учебу и на работу — после прохождения очередного курса они работали по полученным знаниям, а потом снова садились за парты.

В общем, эти рационализаторы стали первым звоночком, так как вскоре другой группе исследователей захотелось делать перегонку растворов, причем при повышенном давлении. Ну а что? Термошкаф поддерживает нужную температуру — почему бы и не использовать это его свойство? Эти ввернули уже два штуцера — для нагнетательной системы и для холодильного оборудования — змеевика с системой охлаждения. Поколдовали с датчиками давления и температуры, пошаманили с добавлением операционников — и получили желаемый результат. Причем они надыбали операционники разных версий, так недолго думая, сделали сопряжение электрических уровней.

И зажили бы они долго и счастливо, если бы все это безобразие не увидело начальство в моем лице. Я как раз делал очередной набег на лаборатории, чтобы прочувствовать обстановку, подпитаться атмосферой творчества, да и просто узнать — чего новенького, чем живут наши исследователи, какие есть проблемы — живое общение с непосредственными исполнителями порой давало столько новой информации, что не получишь и за десяток планерок, где информация выдается уже в виде сводных параметров, без тех особенностей, что присущи любому живому делу — нет в сводных таблицах тех страстей, что кипят "на земле", а по ним зачастую можно понять — взлетит дело или нет. И вот, увидев этого франкенштейна из с миру по нитке собранных деталей и узлов, я задумчиво сказал "Та-а-а-ак…!", и потом пять минут отбивался от научников, что грудью встали на защиту своего детища, доказывая, что с ним работа пошла в три раза быстрее, "а если еще добавить ввод перекиси водорода по таймеру, то тогда мы сможем…" — и еше три минуты они рассказывали, как все у них будет замечательно с этим блоком. Да я, в общем-то, и не спорил, вот только пора было брать процесс в свои руки, так как это была уже не первая самоделка, что я встречал в лабораториях — на ней у меня лишь сложилась общая картинка, что надо ставить всю эту вольницу на научно-промышленную основу, анархии у нас и без них хватало.

Так у нас и стала появляться Единая Система Научно-Исследовательского Оборудования — ЕС НИО. Причем появлялась она постепенно. Первым шагом стали новые термошкафы, в которых отверстия для подключения дополнительного оборудования были уже стандартным элементом. Причем сначала было предложение сделать только четыре отверстия, но я напомнил, что сколько ни сделай — все-равно окажется мало, так что сделали сразу десять — шесть снизу и четыре — сверху. Неиспользуемые отверстия закрывались заглушками с теплоизоляцией, да и штуцера имели такую же защиту, чтобы температурные поля внутри камеры были бы максимально однородными. Хотя некоторым исследователям требовались, наоборот, неоднородные поля, но их они получали введением местных электрических нагревателей или охладителей — змеевиков, а то и просто трубок с подачей холодного воздуха — соединить холодильный агрегат с нагнетательным насосом — вот и холодный воздух. А потребуется чистый воздух — поставить еще блок фильтров — один, два, три или четыре, хотя больше у нас пока не было — только фильтровый, где воздух продувался через фильтры, циклонный, где он закручивался внутри аппарата и отбирался по центру, жидкостный, где воздух пропускался через жидкость, да электростатический, где он проходил между пластинами и проволоками, на которые подавалось высокое напряжение, притягивавшее частицы пыли и дыма. Естественно, вместо воздуха мог подаваться любой газ, да и жидкости и фильтры были разных марок.

И все это хозяйство соединялось штуцерами и патрубками. Штуцера были либо обычные — одиночные, двойные, тройные переходники, либо имели стандартизированные разъемы для подключения датчиков внутри реакторной камеры — через корпус штуцера выходили электрические провода, а с внутренней стороны камеры штуцер имел крепления для установки датчиков — давления, температуры, светового потока — кому что потребуется. Ну а снаружи к этим штуцерам подключалось дополнительное оборудование — холодильные агрегаты для перегонки, возгонки или местного охлаждения, вакуумные насосы, позволявшие снизить давление в камере, нагнетатели, очистители воздуха. Потом потребовалось добавить различные исполнительные устройства — мешалки, дозаторы, заборщики проб, нагреватели — термошкаф с помощью этого набора оборудования и датчиков превращался в практически универсальный химический реактор.

Да и физики использовали оборудование ЕС НИО очень активно, для них потребовалось создать отдельные системы для работы с вакуумом — вакуумноплотные штуцера, уплотнители, механизмы, которые выделяли меньше газов и жидкостей. А из оборудования им потребовались ионизаторы, электростатические и магнитные линзы и системы развертки, подвижные механизмы для манипуляции твердыми образцами.

Ну а для самых жадных пришлось выпускать термошкафы в виде наборных конструкторов, в которых стенки реактора составлялись из колец — сплошных либо с набором отверстий для подключения аппаратуры — тут уж можно было вводить до сорока трубок и исполнительных устройств. Так что все эти отверстия, резьбовые и уплотнительные соединения, переходники были как бы интерфейсами расширения термошкафов, через которые исследователи могли собирать стенды под конкретное применение — насколько только хватит фантазии и возможностей аппаратуры.

Но реакции и исследования — это только одна часть дела. Не забывали мы и про подготовку веществ. Для той же перекристаллизации требовалось растворить исходное вещество в растворителе — воде или другой жидкости, причем надо это делать при определенной температуре, тщательно перемешать, и уже затем можно проводить эксперименты. Или, представьте — требуется, например, исследовать фотопроводимость фоточувствительного элемента в зависимости от температуры и времени спекания, с сеткой десять значений температуры и для каждой — пять значений длительности спекания. То есть надо подготовить пятьдесят образцов, для которых необходимо тщательно отмерить исходные компоненты, размешать их, спрессовать в таблетки — и только потом помещать в печи. До начала автоматизации все эти действия выполняли люди — насыпали на положенные на весах бумажки исходные вещества, причем каждое вещество — отдельно, чтобы отсыпать излишек, затем смешивали компоненты каждой порции, затем последовательно помещали под небольшой пресс, и полученные таблетки помещали в тигли, которые ставили в печки и засекали время. Тонкая и кропотливая работа, и основная трудоемкость приходилась именно на подготовку смесей.

С аппаратами подготовки все пошло гораздо быстрее. Восемь бункеров для сыпучих и четыре для жидких веществ позволяли создавать довольно сложные комбинации. Вещество из нужных бункеров по виброжелобу высыпалось на чашку весов, откуда после отвешивания нужной массы ссыпалось в смесительную пробирку, потом следующее вещество, потом следующее — сколько будет задано настройками. Причем можно было задавать постепенное увеличение или уменьшение навески каждого из исходных веществ — трудоемкость опытов, связанных с исследованиями влияния концентраций разных веществ, резко снизилась. И вот, набрав шихту, наборный аппарат передавал емкость на смесительный аппарат, а сам вдвигал под себя следующую — лабораторные установки позволяли составить до сорока составов из одной кассеты с пробирками, а потом просто подавали звуковой и световой сигнал, что надо установить новые пробирки.

Вместимость смесительного аппарата составляла всего десять пробирок, зато он позволял как смешивать сыпучие вещества, так готовить и жидкие образцы, причем с поддержанием температуры. Оператор, услышав очередной "дзыньк" или увидев, что на каком-либо аппарате потухла красная и загорелась зеленая лампочка, доставал емкость и помещал ее в термошкаф для кристаллизации, или передавал пробирки для прессования таблеток, или менял кассеты с пробирками — в зависимости от аппарата и выданной им сигнализации — загрузка и выгрузка была пока автоматизирована только на некоторых участках, больше относящихся к производству чистых материалов для промышленности, чем к исследовательским лабораториям. Но даже при такой неполной автоматизации первые три аппарата по набору смесей, что мы изготовили в конце сорок второго, экономили нам более сотни человеко-часов каждый день.

Глава 9

К середине сорок третьего общая экономия составляла уже двадцать семь тысяч человеко-часов. Ежедневно. Теперь для тысяч операций по подготовке веществ для опытов или производства мы задействовали уже не двенадцать тысяч людей, как было раньше, а всего четыре тысячи, да и те работали по четыре часа, все остальное время уделяя обучению — мы натаскивали народ на решение научных и производственных задач, чтобы они не только выполняли составленную кем-то программу исследований, но и сами уже могли бы составлять такие программы. Да, еще несколько тысяч человек по-прежнему продолжали выполнять все эти рутинные и элементарные действия по старинке, вручную управляя термостатами и следя за показаниями приборов — уж слишком много требовалось и исследований, и чистых материалов для производства, но с каждым днем мы все больше и больше насыщали наши лаборатории и опытные производства автоматическими системами. Но, несмотря на всю эту автоматизацию, народа все-равно требовалось все больше и больше — просто если раньше мы делали только наиболее важные эксперименты, то сейчас у нас появилась возможность резко расширить исследования. Аппетит приходил во время еды. И без людей тут было никак — уж составить план экспериментов, подобрать аппаратуру, настроить ее — этого наши электронные машины пока не умели, и научатся еще не скоро — про экспертные системы подготовки экспериментов я пока даже и не заикался. Собственно, на это направление и уходили высвобождавшиеся от рутинных действий сотрудники — пощупав руками работу экспериментатора, они приобрели навык, нюх, который позволял им составлять схемы прохождения эксперимента с учетом имевшейся аппаратуры, и не только исполнительных приборов, но и, прежде всего, программной обвязки — она ведь тоже быстро эволюционировала, и у людей все больше складывалось мнение, что именно программа является главной частью всей системы исследований.

Поэтому программное обеспечение — что в виде электрической схемы, составленной из операционных усилителей, что в виде нулей и единиц в памяти цифрового компьютера — постоянно эволюционировало. Так, для аналоговых программ в начале работ по автоматизации еще не было устоявшейся системы разделения алгоритмов по блокам. Некоторые конструктора пытались создать для каждой установки, что они собирали из "кубиков", одну большую управляющую схему, куда заводили все сигналы от датчиков и затем набором операционников пытались выудить из нее нужные управляющие сигналы для приводов исполнительных устройств — двигателей и электромагнитов. Вот это мне как-то не понравилось — большинство попыток создать монолит заканчивалось тем, что его просто переписывали под модульную структуру, которую хоть как-то можно было сопровождать — отлаживать отдельные ошибки или расширять алгоритмы обработки. Для небольших схем это еще как-то могло сработать, но, раз мы создавали Систему, то ее надо было создавать не только в части железа, но и в части схем управления. Поэтому я хотел разбивать все на блоки с самого начала. Но тут меня раз за разом малость обламывали, создавая вполне рабочие агрегаты с единым управляющим блоком — просто на тот момент, в начале сорок третьего, мы еще не дошли до комплексных систем, требовавших сложного управления — все наши помыслы были направлены на то, как бы побыстрее все размолоть, навесить и смешать, а потом спечь или выпарить — просто не где было появиться заковыристым алгоритмам. Так что мне оставалось только терпеливо ждать, когда наши задачи дорастут до достаточно высокого уровня, требующего набора подсистем.

Например, то же устройство для подготовки смесей. Весы являются аналоговым прибором — тут спора нет. А вот задание набора смешиваемых веществ, точнее, контейнеров, из которых будут смешиваться вещества — это уже дискретный набор данных, он прерывист и скажем, десять миллиграмм из контейнера номер один никак не зависят от пятнадцати миллиграмм из контейнера номер два.

— … То есть подходы разные! И как вы это запихнете в одну схему? Явно надо делать отдельные блоки. — продолжал я свою мысль.

— Н-н-н-уууу…. Их ведь все-равно надо подавать последовательно, соответственно переключим вход на другой резистор, задающий вес из второго контейнера.

— Вот! А как переключите?

— Поставим компаратор, и как только сигнал от весов сравняется с сигналом от резистора первого контейнера — сработает реле или сразу электромагнит и, допустим, механический переключатель переключит вход на второй резистор.

Мда… вывернулись… Компараторы сигналов у нас были — в обратную связь операционного усилителя включалась мостовая схема ограничения тока на диодах, на один вход такого операционника подавалось опорное напряжение от регулировочного резистора, задававшего развесовку, на другой — напряжение от весов, обратное ему по знаку — и как только суммарное напряжение достигало нуля, операционник менял положительное напряжение выхода на отрицательное. Ну а уж электромагнит его не пропустит, только надо включить нормально, чтобы он толкнул переключатель на очередной шаг, ну, может еще добавить усилитель, чтобы хватило мощности. А после переключения на компараторе снова положительное напряжение — новый резистор следующего контейнера, на который переключилась схема, задает какое-то напряжение, которое явно меньше напряжения, идущего от весов, соответственно электромагнит возвращается и никого не толкает.

— Так! А почему напряжение от весов меньше? Мы же уже насыпали на них сколько-то вещества… весы будут выдавать сигнал.

— Ну, либо ссыпать перед очередной навеской, либо просто запомнить это напряжение, инвертировать его и просуммировать с напряжением от весов — вот их и обнулим.

— Да, наверное подойдет… А ведь перед этим надо остановить отсыпку из первого контейнера, и после переключения включить отсыпку второго. — продолжал я играть роль адвоката дьявола.

— Тогда добавляем блок задержки… механический переключатель отрубает отсыпку из первого, перекрывает его желоб электромагнитом, и включает отсыпку из второго, но с некоторой задержкой. Она, кстати, подойдет и для остальных контейнеров. То есть переключателем последовательно пройдем каждый контейнер, и отсыпем столько, сколько установлено его резистором, ну а если нисколько не установлено — система сразу перейдет к следующему.

— Ага… то есть обнуленное напряжение от весов сразу равно напряжению от этого "нулевого" резистора… компаратор снова перекидывается с плюса на минус и толкает электромагнит…

— Ну да.

— А как компаратор вернется-то в плюс с минусового от предыдущего резистора?

— Ну, поставим еще какую-то отсечку… подумаем. А дойдет до последнего контейнера — переключится на смену пробирки — эту вытащит и поставит следующую. Только там тоже надо следить, что пробирка встала на место, то есть нужен датчик, что первая пробирка ушла дальше, после его срабатывания — продвигать следующую, и только когда она встанет — снова вращать механический переключатель… о! а еще надо ставить отсечку по времени — мало ли какая-то заминка — не ждать же вечно. Начали вдвигать новую пробирку — запустили таймер на RC-цепи. Прошло, скажем, три секунды, а датчик новой пробирки не сработал — подаем сигнал оператору — как раз оба сигнала будут нулевыми — что датчика, что таймера. А! А еще нужен и сигнал от переключателя — если он уже начал новую последовательность, то сигналы от датчика и таймера не важны… хотя… сигнал от датчика-то — это ведь сигнал наличия пробирки в гнезде — если пробирка есть, то он будет ненулевым… получается, сигнал от переключателя не нужен.

— А пробирку-то чем менять будете? Что будет управлять этой сменой?

— Да переключатель поставим… отдельный, наверное — все-таки это не основная программа действий…

— Ага, подпрограмма смены пробирки.

— Вот! Да! Подпрограмма! А когда она отработает — снова запускается основная программа на своем механическом переключателе.

— Да, для стандартных смесей такое подойдет.

Мы действительно сделали сначала такой вариант. Он использовался в производстве, где надо набирать множество шихт одинакового состава, да и для исследований тоже применяли, разве что оператору после набора каждой шихты надо было передвигать резисторы, чтобы задать другой набор отвешиваемых масс — но это все-равно было быстрее, чем самому отвешивать все эти граммы-миллиграммы. Помню, когда заработал первый вариант этого устройства, народ, как завороженный столпился вокруг него и просто смотрел. Мы как раз вошли в лабораторию, чтобы посмотреть как идут дела, и увидели плотную круглую стену из спин, а из центра доносился тихий зум виброжелобов, легкие щелчки электромагнитов, перекрывающих или открывающих заслонки бункеров, солидный мягкий щелчок переключения управляющего барабана на следующий бункер и шесть коротких резких стеклянных и металлических звуков при смене очередной засыпанной пробирки на пустую. И так — каждую минуту. Щучье веленье, только рукотворное. Я и сам минут пять попялился на работу этой скатерти-самобранки, сделанной нашими руками, да еще и при моем непосредственном участии. Даже не знаю, что меня переполняло больше — гордость или восторг. Думаю, то же чувствовали и остальные, по крайней мере, судя по тону коротких, не всегда цензурных междометий, людям нравилось то, что они сотворили, а уж их горящие глаза предрекали пока еще не решенным проблемам скорую погибель.

Да черт возьми! Скоро эти вундеркинды решили и задачу изменения навешиваемых между циклами масс! Они использовали… перфоленту! Как я ни хотел избежать этих "дырочных" технологий, этого сделать не удалось. Ну да — какой еще сменный носитель сейчас доступен? Да никакой! Вот эти рационализаторы его и применили. Ну, тут я сам "виноват", когда рассказал про цифро-аналоговое преобразование — они сложили два плюс два и выдали элегантное решение. Набив на ленту нужные последовательности, они вставляли ее в считыватель, который продвигался тем же электромеханическим переключателем, нули и единицы поступали на ЦАП, его сигнал и был ограничителем для весов. Так мало того, что это решило проблему изменения программы насыпки, это еще избавило от необходимости ставить переменные резисторы — их роль теперь играл тот самый ЦАП, а "программа" — масса насыпаемого из каждого контейнера вещества — пробивалась на перфоленте. Оператору только надо было следить, чтобы выставленный на аппарате масштабный коэффициент соответствовал набитым значениям, а то ведь "восемь" может значить и "грамм", и "миллиграмм" — перфоленте-то все-равно, и лишь напряжение на ЦАП окончательно определяет — что это за величина. Ну, эту проблему решили сразу же — стали писать на перфоленте размерность ее значений. На нее даже добавили сигнал для окончания работ, сделав одно из значений служебным — если встречались все единицы, ЦАП выдавал самое сильное напряжение, которое отлавливалось дополнительным компаратором, и срабатывала сигнализация об окончании программы. Так что схема очень упростилась. В итоге даже убрали электромеханический переключатель — его роль теперь играл шаговый механизм протяжки перфоленты, а для надежности его работы ввели отдельную полоску со служебной единицей, сигнализирующей о том, что линия отверстий установилась напротив считывателя. В общем, теперь на перфоленту набивали нужное количество последовательностей — скажем, если надо сделать пятьдесят навесок из трех контейнеров, то набивали пятьдесят последовательностей по десять цифр — контейнеров-то десять, соответственно меняя вес веществ от последовательности к последовательности, после каждой — сигнал ее окончания — и запускали перфоленту в обработку.

Причем эти фанатики сначала набивали перфоленту вручную, каждое отверстие. Потом им сделали наборные пробивники, и уже было достаточно выдвинуть штифты единиц, надавить на рукоятку — и пробивалась целая цифра. Но перевод в двоичный код все еще делали вручную. Тут я над ними сжалился и мы выделили несколько десятков цифровых микросхем для перевода десятичного кода в двоичный, а то они собирались делать все на операционниках. Уж не знаю как. Но электронщики пару дней ходили довольно задумчивыми. А так — набьют на клавиатуре цифры, аппарат их переведет в двоичный код, пробьет на ленте и сдвинет ее на следующую позицию — красота! Конечно, мы не отсыпали микросхемы в буквальном смысле этого слова — просто собрали такие аппараты, расположили их в секретных комнатах институтов, и сотрудники с допуском ходили туда и набивали нужные последовательности. Сами аппараты были тумбами с половину письменного стола, внутрь были напиханы трансформаторы, лампы, конденсаторы, и между всей этой бутафорией и были установлены микросхемы, которые и выполняли работу — мы хотели сохранить в тайне и полупроводники, и микросхемы как можно дольшее время, так что термитные заряды, настороженные на открытие крышек, на падение давления в аппаратном блоке, на отвинчивание некоторых винтов — были уже чуть ли не стандартными блоками нашей цифровой техники, так что если уж они сработают, воры получат сплавленные в бесформенный комок металлические и стеклянные детали радиоламп и конденсаторов. Да и сами микросхемы имели маркировку резисторов — ну а что? резисторная сборка — так это официально и называлось по всем документам. Мы секретничали.

Так что с перфолентами схема управления существенно упростилась. А вот схема калибровки весов, наоборот, все усложнялась. Проблема была в дрейфе характеристик и недостаточной линейности применявшихся усилителей датчиков — что пьезоэлементов, что магнитных, что резистивных, что емкостных — мы пробовали разные варианты. Поэтому каждые два часа приходилось выполнять регламентные работы — класть на весы последовательность эталонных масс и резисторами выгонять в ноль расхождение. Собственно, резисторы, что ранее задавали массы отсыпаемого из контейнеров веществ, перекочевали на панель регулировки весов — их сопротивления теперь были входными сигналами для аппроксимации показателей весов. Ну, зато потренировались в исправлении ошибок измерений, а то ранее они составляли до пяти процентов — замеры одного и того же куска на разных весах все время давали разные результаты.

В общем, в автоматизированных аппаратах навески справились почти без разделения управляющей схемы на блоки — разве что смена пробирок была выделена в отдельный блок. И в первое время казалось, что так будет и дальше — все работало, все были довольны.

Ну, ладно — навеска веществ оказалась не такой уж сложной штукой. Но вот например подготовка компонентов. Там ведь надо и размолоть с определенной тонкостью зерна, и просеять, и провести отмучивание — действия уже достаточно разнообразные. И тут уж без контролеров в каждом устройстве, без общего дирижера — никак было не обойтись — слишком уж разные и действия, и контроли. Ну, как я думал. Обошлись. Во многом потому, что все это можно было поставить на поток — ссыпай исходные материалы из бункера в мельницу, прокинь из нее виброжелоб до сеялки, от нее к истирателю и затем к отстойникам — и все дела. Тонкость помола достаточно задать реостатом на мельнице, набор сит — вообще штука автоматически пока несменяемая — все-равно потребуется останавливать агрегат, а их наклон, период и размах колебаний тоже не требуется перенастраивать динамически — задали установочными винтами и реостатом под конкретные характеристики просеиваемой массы — и все. Конструктора даже сделали индивидуальные как наклон, так и период вибраций для разных сит — ведь просеиваемость зависит в том числе и от размера еще остающихся частиц, но это все подбирали опытным путем, проведя за полтора года более пяти тысяч опытов, и останавливаться на этом не собирались.

Разве что отмучивание можно было бы сделать на каком-то алгоритме, но тут все упиралось в набор емкостей — их количество на поворотном круге все-равно было ограничено, поэтому работник вручную убирал уже засыпанную емкость и ставил вместо нее емкость с чистой водой — и безо всякой автоматизации.

Обошлись без центрального управляющего блока даже когда захотели молоть исходные материалы с продувкой — просто ввернули в штуцер трубу от нагнетателя, а в другой — трубку от фильтра и уже за ним — воздушного насоса — такого же нагнетателя, но включенного в обратном направлении — и на этом лабораторном аналоге пылесоса ловили себе на здоровье что им там было надо поймать в этой пыли. Да ладно! Даже вакуумный размол, точнее — размол в среде с разреженным воздухом, обошелся без центрального пульта — подключили вакуумный насос — и все дела. Уж не знаю, зачем им потребовалось что-то молоть в вакууме — я когда увидел, просто посмотрел и ничего не сказал. А что тут скажешь, если нашей политикой была максимальная свобода действий? Тем более что по другому и не получится — контролировать все — времени не хватит, да и чтобы контролировать, надо влезать в тонкости процессов и знать материал не хуже самих научников — просто не хватит времени все изучить. Так что оставалось следить за их деятельностью по косвенным признакам, по их поведению, по тому, как они делали обоснования своих работ и результатов — если в отчетах есть "вода", значит, или сами не знают, что делают, или их постигла неудача и боятся признаться. Ну, таких мы научились выводить на чистую воду с полпинка, так что в последнее время, если что-то не получалось, они так честно и писали — "Не получается, и пока не знаем почему".

— А что ожидаете-то?

— То-то и то-то…

— Какова вероятность успеха?

— Процентов двадцать.

Ну, неплохо — если даже не получится, то хотя бы набьют руку — я исподволь проводил политику венчурного финансирования, только не называл это такими словами, больше упирая на "Людям надо учиться" и "Отрицательный результат — тоже результат" — неизвестно, как выстрелит даже неудачный эксперимент — вдруг натолкнет на что-то интересное, пусть даже и в другой области. Прокормим.

— Хорошо. Работайте и держите в курсе — доклады каждые три дня.

… или "день", или "пять" — все зависело от расходуемых ресурсов — как материальных, так и трудовых — по себе знал, что иногда лучше временно отступиться от проблемы, чтобы она вылежалась в голове, когда вдруг все становится предельно понятно, наступает кристальная ясность и вопрос решается чуть ли не сам собой, с песнями и плясками.

Так первые аппараты и работали практически самостоятельно. Пока не пошли поломки и нештатные ситуации — тут-то наши светила и начали понимать, про что я толковал уже больше полугода.

Аппаратура ломалась. Она была не вечной. Слетит шкив — и мельница перестает размалывать материал, тот забивает приемный бункер — и вот материал в лучшем случае просыпается на пол, а в худшем клинит вибромеханизм питающего бункера. И хорошо если поломка случается близко к началу цепочки обрабатывающих агрегатов — как-то раз вышел из строя откачивающий насос, пыль забила сначала фильтры, потом осела на стенках камеры ультразвуковой очистки, быстренько разъела уплотнения, пробралась в блок электроники, закоротила схему, аппарат перестал проталкивать через себя сыпучий материал, тот забил приемный бункер, а так как выход с электросита был подключен непосредственно ко входу аппарата очистки, пространство над ситами также быстро забилось, схема контроля прилагаемого усилия это дело обнаружила, отрубила работу сит — и привет — работа встала. Как назло, "экспериментаторы" "отошли пообедать" — привыкли, понимаешь, что "все же работает!".

Ну еще бы не работать — до этого они проводили опыты по очистке содержащих кварцевый песок смесей с применением кавитации, то есть "мокрыми" методами. Набор аппаратов и схема их включения, естественно, другие, и результаты были умопомрачительные — исследователи научились выделять зерна кварцевого песка чуть ли не из любого мусора, причем с довольно высокой степенью чистоты. Еще бы — своими микровзрывами воздушных пузырьков ультразвуковая кавитация сдирала с них мельчайшие частицы железосодержащих пород, глину, разбивала довольно твердые агломераты из нескольких частичек, высвобождая зерна кварца чуть ли не из бетонных смесей, даже счищала пленки гидрослюд и каолинита, пропитанные гидроксидами железа — кварц выходил с содержанием железа менее десятой процента чуть ли не из обычного речного песка. Ну, после отделения от шлама всякими циклонами, отстойниками, всевдокипящими колоннами и чем они там еще разделяли фракции. А тут они решили попробовать сухой метод очистки, и все поначалу работало — ну, подкрутят регулировку насоса, поменяют фильтры — пыли-то образуется много. И в какой-то момент расслабились, и пыль с высоким содержанием железа их за это и наказала.

Но это еще ничего. На экспериментальной установке по непрерывной разливке стали с управляемой кристаллизацией с помощью ультразвука вдруг застопорилась подача расходного ультразвукового волновода — проволоки, которая и "подавала" в желоб расплавленного металла ультразвуковые колебания, заодно расплавляясь там сама — жертвовала собой, чтобы уменьшить осевую ликвацию за счет уменьшения температуры, которую она отбирала на свое расплавление, а за счет передаваемого ею же, пока не расплавилась, ультразвука — ускоряла дегазацию и уменьшала размер образующихся зерен. Сама по себе технология выглядела как настоящая алхимия, только работала — та же танковая броня, созданная по этой технологии, была в среднем на восемь процентов прочнее, в зависимости от сплава. Правда, пока она отливалась периодической, не непрерывной отливкой, и в ограниченных количествах, так что ее хватало только для танков прорыва, да и то только для брони передней проекции. Но и это сэкономило нам две тонны веса, так что немцев в скором времени ждал небольшой сюрприз — мы пока не выпускали наших зверьков, чтобы не спугнуть фрица раньше времени. Но перспективное направление надо было развивать — применение ультразвука в электрошлаковой сварке давало просто превосходные результаты, и нам хотелось распространить эту технологию и на материалы для самих конструкций танков, а не только на соединительные швы. Поэтому опыты велись днем и ночью, и вот, в один отнюдь не прекрасный момент, проволока перестает подаваться в перемещающийся по охладителю расплав, тот, естественно, остывает медленнее и доползает-таки до прокатного стана в виде бруска, но еще с жидкой сердцевиной. Прокатный стан его хрумкает, ломает затвердевшие стенки — и жидкий металл начинает изливаться на все что ни попадя. Никто не пострадал, но стан восстанавливали три дня.

И подобные вещи случались все чаще, так что мужики сказали "Ага…!" и начали дружно вводить цепи обратной сигнализации.

Собственно, в аппаратуру уже начинали встраивать средства контроля — прикладываемое усилие, превышение по температуре, разница давлений до и после фильтра. Эти параметры уже использовались для сигнализации о "здоровье" агрегата — скажем, если разница давлений воздуха перед фильтром и после него становилась больше определенной оператором величины, то фильтр можно было считать засорившимся. Или, если усилия на мельничных жерновах возрастали, значит, либо увеличилась твердость породы, либо износились насечки на жерновах. Но в любом случае надо как минимум уменьшить подачу материала для размола — этот-то сигнал и подавался на один из выходов мельницы. Соответственно, если в питающем бункере сделать вход, управлявший скоростью ссыпания материала, и завести на него этот выход с мельницы, то таким образом можно дополнительно управлять периодом и амплитудой колебаний виброжелоба — подача материала на мельницу изменится.

Вот эти-то обратные связи и начали массово встраивать в технику — всего-то и надо добавить на вход дифференцирующий операционник, чтобы его сигнал складывался с управляющим сигналом самого агрегата — увеличилось входное напряжение, операционник отследил это увеличение — и внес поправку в работу своего агрегата — двигатель стал вращаться медленнее. Причем, если сигнал увеличился сильнее, то и поправка больше, соответственно и подача материала уменьшится резче. Ну а если последующий агрегат разобрался со своими проблемами — сам или с помощью оператора, то его выходной сигнал уменьшится, входной операционник воспримет это изменение как команду "Наподдай! Чего телишься?" — и двигатель станет вращаться быстрее. На одном этом производительность нашего лабораторного оборудования возросла на тридцать процентов, а несколько производственных конвейеров подготовки материалов дали прирост уже в пятьдесят семь процентов — просто они работали больше времени в течение суток. И все за счет такого гибкого управления — тут ведь уже управлял не медленный оператор, который пока отследит показатели приборов, пока сообразит, что надо сделать, пока покрутит рукоятки — нет, электроника позволяла выжимать каждую секунду буквально крохи, но, складываясь, эти крохи давали ощутимый прирост производительности. Вот если бы автоматика еще бы и не ломалась — цены бы ей не было. А так мы пока не уменьшали выпуск оборудования — не было времени ждать взросления новых технологий, материалы были нужны сейчас. Так что, несмотря на поломки и сбои в работе, средняя выработка росла — новая техника пока работала на уровне старой прежде всего из-за сбоев, а выработка росла за счет ввода в строй новых агрегатов.

И количество таких автоматизированных линий, в которых отдельные агрегаты общались между собой, постоянно росло. В той же установке по непрерывной разливке стали конструктора добавили контролеры непрерывности подаваемой проволоки, чтобы отлавливать ее обрывы, контролер усилия подачи, чтобы отследить — не уткнулась ли она куда, контролеры температуры — и эти сигналы завели на систему охлаждения, которая увеличивала подачу охлаждающей жидкости в полости желобов, куда выливалась сталь, чтобы те интенсивнее охлаждали застывающую в них сталь в случае проблем с подачей проволоки. Конечно, структура металла будет уже не та, но хотя бы обойдемся без аварий. Одновременно притормаживался выпуск стали на разливку, так что и остывающий объем уменьшался, а уж останавливать ли разливку совсем — это решал оператор, так как могла быть временная задержка, и лучше пометить неудачный участок, по команде оператора вдавив в его начало и конец железные штыри, по которым потом его и вырежут, а мог быть и выход проволоки из направляющих, и тогда ее надо будет обрубить, заправить обратно, и уж тогда снова пускать разливку стали.

Но и необходимость прямой, по ходу обработки, связи скоро стала очевидной. Для тех же связок фильтр-насос, когда проходимость газа через фильтр постепенно ухудшалась из-за забивания фильтра, он подавал на насос сигнал увеличить тягу — собственно, этот сигнал и был разницей давлений до и после фильтра.

Таким образом наши доселе разрозненные устройства, связанные между собой лишь желобами и трубами, передававшими по цепочке обрабатываемый материал и технологические жидкости и газы, стали организовываться в некое подобие живого организма с собственной нервной системой. И, хотя пока части этой системы оставались довольно независимыми, без центрального мозга, они уже начинали работать в связке, демонстрировать "командный дух", "нацеленность на общий результат", проявлять заботу не только о себе, но и о своих коллегах. Соборность.

Глава 10

А конструктора продолжали автоматизировать операции. Еще когда мы проектировали первые автоматизированные механизмы по обработке веществ, где-то на горизонте маячила проблема смены емкостей. Их мог менять только человек — вытащить наполненную обработанным веществом, вставить новую, дождаться окончания работы, повторить. Сотни и тысячи раз. Да, на некоторых технологических процессах обработка могла вестись непрерывно, но во многих, особенно в лабораторных исследованиях, действия были дискретными. Таким образом, даже если автоматизируем саму обработку, то есть разберемся с одним узким местом, мы все-равно оставляем другое узкое место. Поэтому в начале сорок третьего на бирже проектов стали появляться задания по автоматизации смены дискретных элементов — контейнеров, заготовок, колб и пробирок — для каждого аппарата — свое задание. И аппаратов было уже много, и просматривалось увеличение их номенклатуры, так что у конструкторов появлялось новое поле деятельности, где они смогут заработать дополнительные баллы и тем самым повысить свои возможности и влияние.

Конструктора ведь сделали роботизированный манипулятор! Взять ту же смену емкостей для отстаивания взвесей. Сначала они пытались сделать жесткую систему — захват въезжает в гнездо, где установлена емкость, которую необходимо вытащить, сдвигает клешни, приподнимает колбу, вытаскивая ее из гнезда, затем выносит назад, за пределы поворотного стола, в котором установлены колбы, и затем относит на поднос. Проблемы были как раз с надежным вытаскиванием колбы, даже с установкой на свободную позицию подноса они справились быстрее. Сама позиция отсчитывалась двумя цифровыми счетчиками — счетчик рядов и счетчик позиции в каждом ряду. Их значения заводились на АЦП и с ними сравнивались значения, приходящие от проволочных резисторов, протянутых вдоль обеих направляющих аппарата — тот отводил руку назад, пока не достигнет позиции в ряду, и затем двигал ее вбок, пока не будет достигнут нужный ряд. Ну и затем запускалась схема опускания колбы — тут работал третий проволочный резистор, отмеривавший высоту, и даже если аппарат не доносил колбу до поверхности, ничего страшного не случалось — ну, упадет с высоты в пару сантиметров — не расколется.

А вот надежно захватить колбу все никак не удавалось, колбы стояли в гнездах с некоторым разбросом относительно оси гнезда, иначе их было бы сложно опускать смесителю, и из-за этого было сложно отрегулировать степень сжатия клешней — получалось то слишком слабо, так что колба все выпадала, когда ее пытались подхватить, то слишком сильно, так что иногда она раскалывалась. В группе, разрабатывавшей эту конструкцию, тоже произошел раскол. Большинство выступало за перепроектирование самого поворотного стола, и тогда схема работы существенно упрощалась — колбу уже не надо было поднимать. Но было трое человек, что выступали за увеличение степеней свободы захвата. Да, первый вариант был проще, по нему на техническом комитете и выделили ресурсы на дальнейшую разработку — материалы, станочное время, человеко-часы слесарей и фрезеровщиков трех квалификационных классов — работы предстояли разные по степени сложности. Но и второй вариант мне чем-то запал в сердце, что-то он мне навевал до боли знакомое, поэтому, несмотря на общее мнение о его бесперспективности на данном этапе, я все-таки выступил поручителем по данному решению, благо научных баллов набрал уже немеряно. Народ поскрипел, но ресурсы также выделил — другому, может, и отказали бы вопреки принятым положениям о научно-конструкторской деятельности, сославшись на военное время, нехватку ресурсов и прочие вполне разумные причины, но только не мне, с моим административным весом. Тем более что я бросал его на весы обсуждения нечасто, так что люди относились к этому моменту терпимо — "Ну, видимо опять что-то придумал".

Так что, пока "меньшевики" работали над своей конструкцией, основная группа разработала элегантную систему автоматизированной смены колб. Они просто поменяли конструкцию поворотного стола, который подавал колбы в смесительный аппарат — сделали у гнезда плоское дно, так что колбу теперь не требовалось поднимать, добавили выталкиватель колбы, расположенный внутри периметра поворотного стола, а принимал колбу виброжелоб, по которому она соскальзывала на поднос — плоское дно колбы и высокие стенки желоба не давали ей завалиться. После переноса очередной колбы желоб смещался на одну позицию влево, а когда доходил до последней позиции в ряду, поднос сдвигался на один ряд, а желоб переходил в крайнюю правую и был готов принять следующую колбу.

Конструкция вышла значительно более простая и надежная. Ну еще бы — за основу была взята идея роторных линий с их жесткими схемами передачи обрабатываемой детали от позиции к позиции, виброжелоба тоже у нас уже были, и потребовалось "лишь" разработать схему отсчета позиции, в которую надо поставить очередную колбу. Так что свои баллы группа получила заслуженно, но проект мы оставили открытым, так как у нас появилась догадка, что сами аппараты надо сразу проектировать с учетом последующего автоматического перемещения результатов их работы на следующий участок. Взять тот же поворотный стол — изначально мы сделали его с глубокими гнездами, и уже при работе над автоматизацией смены колб пришли к мнению, что их надо делать плоскими. Вот подобные моменты и хотелось бы выявлять на самых ранних этапах разработки оборудования. Как именно это выявлять, пока было непонятно — система сопряжения агрегатов между собой тоже только сейчас начала зарождаться. Было лишь понятно, что мало выполнить обработку, надо потом куда-то переместить продукт. И не факт, что именно на поднос. Но вот куда — это еще предстояло придумать, может, сразу в другой аппарат — посмотрим, что будет получаться.

И, пока еще несколько групп и отдельных исследователей подхватывали все новые проекты, "моя" группа работала над манипулятором. Вскоре я сообразил, что они предложили разработать — ни много ни мало — роботизированный манипулятор. Мне и самому было интересно, как это у них получится, без нормальных компьютеров-то… А они и не догадывались, что для этого нужны компьютеры, поэтому работали взахлеб. Решая проблемы одну за другой. Так, надежно захватывать колбу им удалось после того, как поставили обратную связь по усилию сжатия — если оно было недостаточным, насос подкачивал воздух в пневмоцилиндры правого или левого тросика, которые и сводили захваты — воздух одновременно и создавал усилие, и был демпфером, предотвращая излишнее сдавливание колбы. Одного тросика на обе клешни тоже оказалось маловато — рука не всегда ориентировалась точно по центру колбы, и когда обе клешни начинали синхронно сдвигаться, колбу в лучшем случае накреняло одной из клешней, а могло и расколоть. А так — каждая клешня в конце концов упиралась в колбу с нужным усилием, причем мостовая схема выравнивала усилия — если какая-то клешня упиралась сильнее, то заслонка направляла больше воздуха от насоса в цилиндр другой клешни — схема была примитивнейшая, но работала. Причем — все было сделано на аналоговых схемах, безо всяких компьютеров. Ну, да — операционники делали вычисления — то же дифференцирование по усилию, чтобы потом плавно менять давление в цилиндрах.

Собственно, после этого все наконец-то уверовали в работоспособность схемы, хотя точно так же все было ясно, что конструкция первой группы более экономична и надежна. Но моих "меньшевиков" это не останавливало — ведь я сам их подзуживал на усложнение конструкции — мне хотелось понять, чего мы можем достичь на уровне доступной нам техники, так как массовые компьютеры еще только проглядывались в далекой перспективе, а заполучить манипуляторы, чтобы народ набил руку на работе с ними, хотелось бы как можно раньше. Так, вскоре мы добавили контроль глубины вдвижения манипулятора — иногда он задвигался вглубь гнезда слишком сильно и также в лучшем случае наклонял колбу, а в худшем — она опять же растрескивалась. Это пока мы не догадались использовать металлические емкости — привыкли, понимаешь, что в лабораториях применяется в основном стеклянная посуда, да и было ее уже как грязи — несколько роторных линий прессовали ее из размягченного стекла сотнями штук в день.

В общем, с металлическими емкостями уже можно было бы смириться с неточностью работы манипулятора, но тут уже взыграл спортивный интерес — хотелось довести работу до идеала. Так что добавили еще и контроль поперечного движения. Сначала задачу решили механикой — перед поворотным столом установили ограничители движения, а на манипулятор посадили датчики давления — как только закрепленная на них проволока начинала давить на ограничитель, рука начинала двигаться в противоположную сторону, и сигнал от датчика постепенно уменьшался. Датчик с другой стороны тоже упирался, уже в свой ограничитель — шло уже два сигнала. А мостовая схема выравнивала оба сигнала, выдавая разницу на двигатель горизонтального поворота манипулятора, пока сигналы с обоих датчиков не сравнивались. Такой же принцип использовался и для ориентации по вертикали, только там датчик был всего один — манипулятору ведь придется вытаскивать колбу вверх. Поэтому схема нижнего датчика только поддерживала нужное давление на его проволочный щуп. Так, словно кошка усами ощупывая узость входа в гнездо, манипулятор и продвигался вперед к колбе. Ну и для определения колбы добавили еще один датчик — на "ладони" — как только он упирался в колбу, включалась схема захвата. А как только она выдавала нормальные сигналы сдавливания колбы — запускалась схема подъема, ну и так далее — было задействовано уже семнадцать операционников и шесть датчиков давления.

Конструктора были довольны, но тут я задал вопрос — "А оптикой это как-то можно сделать?". Те почесали репу три с половиной месяца и позднее, к концу сорок третьего, выкатили первую систему технического зрения. Конечно, о распознавании образов в привычном мне смысле речи не шло. Просто на вход поворотного стола нанесли метки разных цветов, добавили фотоэлементы, перед ними установили светофильтры, чтобы к элементам шел свет только нужного цвета, поигрались с порогами воспринимаемого излучения, чтобы фон, в котором тоже присутствовали те же желтый и красный, не сбивал электронику с толку, и почти получили те же ограничители движения, только теперь работающие по оптическому каналу. Разве что пришлось помудрить с определением положения цветовых пятен, но и тут справились — добавили еще вращающийся диск со щелями, который модулировал световой сигнал, и по его отклонениям схема сглаживания выдавала расхождение с направлением на цветовую метку, а компенсировать это расхождение мы уже научились на предыдущем этапе, когда применили "кошачьи усы". В дальнейшем еще усложнили схему, добавив учет относительного смещения цветовых пятен при движении вперед — если пятна сдвигаются по углу медленно, значит манипулятор еще далеко от цели и можно поднажать, а если они сдвигаются все быстрее, значит, уже близко, и лучше притормозить, чтобы ничего не порушить. Прямо как пчелы. Вот так вот — каких-то сотня ламп — и мы получили почти универсальный манипулятор. А заодно научились определять относительное положение световых пятен. И в эту тему я вцепился мертвой хваткой, не пожалев поручиться ажно десятью процентами своих баллов для продолжения разработок — конструктора обещали поиграться с разными рисунками щелей на вращающемся диске, с разными схемами определения смещения — и амплитудный, и фазовый, и еще что-то там. А я, скрестив пальцы, с нетерпением ожидал результатов — если выгорит — немцам точно кранты. Пускай пока мои баллы, которыми я выступил поручителем по этим проектам, оказались заморожены и соответственно недоступны для развития каких-то других проектов, но то, что они отобьются с лихвой, в этом я не сомневался — принципиально новая военная техника все окупит. А в том, что эти баллы вернутся, можно было быть уверенным — не зря же я проталкивал всю эту балльную систему оценки научно-конструкторских достижений — тут и без моего административного ресурса все выгорит. Делал-то ее под себя. Ну и под тех, кто может придумать и создать что-то новое.

Систему балльной оценки научно-конструкторской деятельности я начал продумывать после попадания сюда, как только сошло первое ошеломление от самого факта попадания. Точнее, после того, как я понял, что после моих художеств с поддельными документами и расстрелами комсостава к Сталину лучше не соваться. Ну, пока не зарекомендую себя настолько, что все это будет по-тихому списано и забыто. Но точно так же может быть забыто и все полезное, что я сделал — фактов затирания людей полно в истории любого государства. Надо было сделать так, чтобы "не забылись" хотя бы сами факты, а насчет оттирания буду думать потом, по ходу дела.

То есть нужна была какая-то система, позволявшая фиксировать вклад, прежде всего — мой. Ведь у меня куча знаний, и если я их просто так выдам, то может оказаться так, что мне скажут спасибо — и все, типа "А дальше мы сами". Знаю я, как они "сами" — порежут корабли и артиллерию с авиацией, засадят все кукурузой — и типа "вот какие молодцы, со всем разобрались". Нет уж, все-таки обычно автор лучше всего и представляет, как можно пользоваться новыми разработками. Ну, пусть я по факту всего-лишь источник знаний, но другие-то про это не в курсе и будут считать меня автором, а уж по способам применения тех же компьютеров я сейчас самый авторитетный специалист во всем мире. В общем, нужна была система, желательно максимально формализованная, которая позволяла бы сразу определить права конкретного человека, в том числе и меня. Типа званий у военных. Но только для ученых и конструкторов.

Так что потребность в системе, которая позволит мне пользоваться плодами своих пусть и не заслуженно, но все-таки свершенных достижений, которые я выдаю на-гора — эта потребность буквально требовала конкретной реализации. Выплачивать деньги за научные идеи не прокатывало, так как и что я на них куплю, да и неприлично для общества — иметь столько денег. Не поймут, обвинят в стяжательстве, заодно до кучи навешают еще собак, а поэтому затея встретит массовое сопротивление и прогорит. Нужно было что-то эдакое с социалистическим уклоном, в духе времени. А если все выдам "за просто так" и останусь на бобах, ни с чем, то придет какой-нибудь горлопан и начнет мною командовать — "прекратить заниматься генетикой!", "кибернетика — лженаука!", и пусть последнее частично было верным, но этот лозунг замазал и все полезное, что скрывалось за этим словом, сильно ударил по развитию программного обеспечения — мало кто различал вычислительную технику и кибернетику, для большинства это было одно и то же, так что, наверное, не раз случалось, какой-нибудь вундеркинд еще сто раз подумал, прежде чем идти на факультет вычислительной техники — больно надо потом выслушивать "А! Кибернетика… все с тобой понятно…". Такого тоже не хотелось. А хотелось сказать "Шел бы ты, дядя — у меня всего и без тебя хватает".

А вот чего именно у меня "хватает" — это и надо было продумать. У военных, с моей подачи, мы как раз начинали вводить летом сорок первого балльную модель — много незнакомых друг с другом людей, и быстро понять кто чего стоит им было сложно, от этого страдало выполнение заданий — пока выяснишь, кого можно поставить на свежезатрофееное орудие наводчиком — пройдет несколько минут. А немецкие танки — вот они, их уже давно пора бить. Так что балльная система хоть как-то позволяла формализовать отбор кандидатов при распределении заданий, повышении в должности и звании. Поэтому мое предложение ввести такую же систему и для конструкторских разработок не вызвало большого сопротивления — я ее начинал проталкивать под соусом "Мы же всего-лишь считаем". В общем, я решил "варить лягушку" понемногу, тем более что и сам еще до конца систему не продумал — надо было посмотреть как пойдет хотя бы подсчет баллов. Но первый шаг был сделан — люди начали получать баллы за исследовательские и конструкторские работы.

Сразу же стали вылезать острые углы — когда идет коллективное обсуждение проблемы — как выяснить, кто предложил идею? А если один предложил идею, второй ее улучшил, третий на ее основе предложил другое решение, которое и пошло в серию? Ввели должность секретаря научных групп, который только и делал, что записывал кто и что сказал при обсуждении. Да и сами сотрудники стали ходить с блокнотами, чтобы заносить в них свои идеи и потом регистрировать в журнале — почти как в IBM, с которой я и слизал эту идею — не зря ведь они ее ввели, наверное, поэтому и лидируют по количеству патентов.

Но трения все-равно были. Как оценить вес конкретной идеи? Насколько она повлияла на решение? Ввели арбитражные комитеты из маститых или просто опытных ученых или конструкторов — в зависимости от тематики. Они и принимали решения по таким вопросам. Причем вскоре арбитраж стал многоуровневым — зачем теребить, скажем, академика, если вопрос могут решить уже на уровне доцентов или даже начлабов — это поначалу, пока не стал вырисовываться пул людей с достаточно большим количеством баллов, по которым и стали делать отбор в арбитражные комитеты. Так что если кто-то из оцениваемых не согласен с решением — тогда да — выносили на более высокий уровень. Да и то — позднее ввели ограничение по весу рассматриваемого вопроса — из-за рацпредложений по упрощению насечки жерновов генконструкторов нечего беспокоить. Потом еще ввели и градации по уровню самих участников разбирательства. Скажем, студентам или начинающим конструкторам давали зеленый свет вплоть до самого верха — их надо было поддержать, не дать заглохнуть интересу к работе в самом начале трудового пути, когда каждая неудача может фатально отразиться на мотивации — можем потерять грамотного специалиста. Вот когда отрастят толстую кожу, станут более устойчивы к неудачам — тогда уже до академиков не всякий и добирался. Так что начинающие были даже в каком-то привилегированном положении относительно "старичков", но и врать им было сложнее — опыта-то еще нет. А уж врать вообще было еще и опасно — в случае раскрытия человек терял о-о-о-очень много, многие пути закрывались на разные промежутки времени, так что человек терял как минимум несколько лет, прежде чем снова получал возможность карабкаться вверх по выбранной стезе, порой ему имело смысл устроиться комбайнером, чем снова пытаться идти в науку. Такие случаи, и не только по науке, мы освещали в прессе максимально широко, и, возможно, эти статьи остановили какое-то количество людей от совершения неблаговидных поступков.

Была актуальна и проблема паршивых овец, когда показания обеих сторон были равнозначны. Тут уж баллы присваивались обоим, но одновременно за ними начинали следить — если кто-то продолжал зарабатывать баллы, а второй оказывался ни рыба, ни мясо — скорее всего, он и врал. Порой проходило несколько лет, прежде чем по ряду таких моментов наступала ясность. Ну, тот, кто врал, все-равно не получал большого веса — баллов-то он потом не накапливал, то есть это его вранье было бесполезно. Хотя, думаю, некоторые проныры, хотя бы по ряду эпизодов, таким образом и ускользнули от "правосудия".

Ну а чтобы народ работал все-таки на решение проблемы, а не копил свои достижения по углам, часть баллов "стоимости" проекта стали выделять "за групповую работу", когда они распределялись между всеми участниками. Хотя, увлекающимся людям было трудно что-то утаить в себе — захваченные решением проблемы, они просто не могли сдержаться, чтобы ее не выдать на всеобщее обозрение в рамках данного проекта, а не замутить втихую свой. Да и те же комитеты по новым проектам тщательно смотрели — не касается ли идея того самого проекта, в котором человек работает в данный момент — в таком случае открывать новый проект запрещали и человека брали на карандаш — не будет ли он и далее стараться урвать что-то себе в ущерб общей работе.

В общем, за полтора года было много изменений, с помощью которых мы старались уравновесить личное и общественное. Но, после двадцати лет Советской власти, попыток строить коммунистическое общество, было не так уж много тянущих одеяло на себя, особенно среди молодежи. Да и русская культура сама по себе этому не очень способствовала. Была как раз обратная проблема — излишняя щепетильность, когда человек всячески старался приуменьшить свой вклад в общее дело — "Да ладно вам, все ведь работали". Э нет, батенька — заработал — будь добр получить награду. Иначе как мы потом разберемся — кто достоин двигать вперед нашу науку и технику. "Это же не только твое личное дело, это дело всего социалистического общества!", так что, помявшись, человек все-таки ставил подпись в приходной ведомости проекта. И таких тоже брали на карандаш, но уже по другой причине — встречались люди, которые норовили сесть им на шею и карабкаться вверх, питаясь их идеями. Поэтому надо было развивать и здоровую конфликтность — по этой теме психологи проработали не одну сотню человек.

Так что, тяжело, со скрипом, но система подсчета баллов понемногу набирала обороты. А я не спешил с нововведениями — пусть хотя бы это войдет в привычку. И вскоре многие стали подмечать, что да, если человек показал свою расчетную книжку, то можно выбирать людей для работ чуть ли не автоматом — главное, правильно определить требования к рабочему месту. По ходу дела пришлось ввести градацию типов работ — один человек лучше справлялся с подготовкой материалов, другой — с составлением планов опытов, а это все-таки разные по характеру работы. Так что помимо непосредственно самих баллов ввели еще и систему допусков. Скажем, если человек прошел курсы по организации лабораторных испытаний веществ, если у него есть баллы по работе лаборантом — он получал допуск уже к организации экспериментов и начинал зарабатывать баллы на этом поприще. Причем, в общем-то человек мог и не разбираться в предметной области, по которой шли работы — его дело — в тесном сотрудничестве с заказчиком исследований подобрать оборудование, сетку испытаний, подведение промежуточных итогов, последовательность уточняющих опытов — то есть работа больше техническая и организационная, чем научная. Естественно, если этот человек разбирался в предметной области — это было ему плюсом — тут он мог даже обойти того, кто имел больше баллов, но не знал про предмет исследований. А вот заказчиками могли выступать уже другие люди. Прежде всего, выдвинувшие новые идеи.

Из моих туманных мечтаний начинала вырисовываться Система. И я лишь затаившись, опасаясь спугнуть, наблюдал, как все больше народа вовлекалось в этот процесс. Да, приходилось вносить правки, когда мы на совещаниях ломали копья по вопросам подсчета и распределения баллов, как собирали факты, чтобы на следующем заседании подкрепить свою точку зрения конкретными примерами, ну или наоборот — согласиться с оппонентом. Много времени затрачивалось и на арбитраж, особенно поначалу — ведь мало кто в сорок первом понимал, что это за зверь, я и сам продвигался вперед наощупь, и вел, тащил, тянул за собой еще более слепых людей.

Так что работа кипела, но где-то в глубине научного сообщества, высветившись во внешний мир лишь вначале — постановлением Верховного Совета Республики, а потом — канула куда-то в тину, как будто ничего и не было. И хорошо — не надо туда лезть людям, которые не занимаются непосредственно научными разработками. А то еще наворотят, или просто убьют кучу моего времени, когда придется объяснять что и как. Пока мы поработаем по-тихому, в сторонке, чтобы все устаканилось, приобрело какую-то более-менее четкую организацию, ясность, формальность, когда это будут уже не благие мечтания, а рабочий инструмент. Вот тогда ее и можно будет постепенно, небольшими порциями, вытаскивать в свет — материальные блага, набор и очередность актуальных научных и конструкторских проектов — что там еще можно будет под нее подверстать. Пусть наберет вес. Ведь система, узаконенная не только де-юре, но и де-факто, система, имеющая хоть какую-то историю, лучше, чем какая-то новоиспеченная новинка — система с историей всем известна и понятна, тогда как все новое потребует многих объяснений. Причем — каждый раз для любой новой аудитории, да и не новой — наверняка будут возникать дополнительные вопросы. А так — постепенно народ привыкнет, круг знающих постепенно разрастется, вещь будет все больше известной и привычной — и уже хотя бы не надо будет объяснять что это такое, можно будет тратить время уже на объяснение необходимости проектов, а учитывая, что система, в идеале, позволит продвигать проекты чуть ли не автоматически — время на всякие согласования чертовски сократится по сравнению с тем вариантом, когда каждый проект надо продавливать через "инстанции" — посмотрят на количество баллов у инициатора, на стоимость проекта — если первых хватает — "вперед!". Да, будет опасность, что кого-то может занести не в ту сторону. Ну так если человек набрал много баллов — значит, он себя ранее уже зарекомендовал как адекватного человека, способного нанести обществу немалую пользу, поэтому вероятность негативного исхода невелика. А если человек имеет еще немного баллов, то и "стоимость" доступных ему проектов невысока, то есть и возможные потери будут небольшими. В общем, задумка мне нравилась, а уж что из нее получится — посмотрим. Сначала ей надо выжить, укрепиться. И чем дольше действует система, тем сложнее ее поменять — все уже привыкли, приспособились. Поэтому я и набирал инерцию, массу — не только по времени существования, но и по "замазанным" в системе людям — чем больше людей будет заинтересовано в ней, чем больше людей будет обладать баллами — тем сложнее будет сковырнуть эту систему — народ ведь все-равно будет сопротивляться переменам, но если раньше он сопротивлялся введению системы, то потом он будет сопротивляться уже ее отмене. Время работало на меня, ну а заодно — и на нашу науку.

Глава 11

Органично из балльной системы родилась и биржа проектов. Точнее — система бирж. В начале исследовательских работ сами задачи порождались насущными проблемами конкретных тем — изучить эффективность напыления металлов в зависимости от насыщенности топливом газовоздушной смеси, влияние формы входного канала на плотность напыляемого слоя, до каких скоростей звука надо разгонять пламенный поток, чтобы получить пористость в одну десятую процента — и так далее. Задачи решались самими коллективами, что их и породили, благо группы собирались под конкретный проект и так по нему и работали. Постоянно возникали и рацпредложения — например, приспособление по обработке критических сечений форсунок аппаратов напыления, станок по изготовлению фильер переменного сечения для вытягивания стеклонити, который позволил уменьшить толщину волокон до трех микрометров. И так далее — народ бурлил решениями.

Но еще больше он бурлил идеями, которые пока не были решены. И я, как участник множества технических комитетов, видел этот ком нерешенных задач. Да и по ряду уже решенных проблем были сомнения — так ли уж они эффективны? Нельзя ли решить их проще и элегантнее? Вопрос был в том — кто будет заниматься решением этих проблем. Ведь они рождались в рамках ограниченных групп — пять, десять, двадцать человек — и они пытались их решать своими силами. И этих сил не всегда хватало, да и не всегда возникающие вопросы были в компетенции самой группы — скажем, прикидки показывали, что стекловолокно из двух сортов стекла, с ядром и оболочкой, может дать отличные результаты в плане своих свойств — прежде всего прочности. Ну да — композиты порой казались просто сказочным материалом. Но вот не было у них под рукой специалиста, который взялся бы за попытку изготовить аппарат для вытягивания такого волокна. Специалиста надо было искать.

А так во всем — современная технология редко когда затрагивает только одну область, а больше норовит залезть в пару-тройку смежных областей. То же стекло потребовало привлечения специалистов по электролитам, когда оказалось, что при повышенных напряжениях на металлических выводах мощных электронных ламп стекло начинает диссоциировать и вести себя как электролит — собственно, оно таковым и являлось — там же и металлы, тот же натрий, и диэлектрики. А от этого происходило перемещение ионов натрия в толще стекла, у отрицательного вывода их становилось все больше, стекло меняло свой химический состав — плотность, температурный коэффициент, соответственно, режимы работы становились нерасчетными, то есть диапазон температур, в которых изначальный состав стекла работал нормально, вдруг переставал подходить для стекла нового состава, образовавшегося в процессе работы лампы, оно отвечало на такое издевательство микротрещинами, через которые воздух просачивался в баллон лампы, давление возрастало, электроны все чаще сталкивались с молекулами воздуха, возникавшие ионы все сильнее бомбардировали катод, разрушая его покрытие и меняя его химический состав, и лампа переставала работать. И кто бы мог про такое подумать? Никто и не думал, пока не провели химический анализ такого разрушенного стекла очередной вышедшей из строя лампы. Да и провели-то его уже с горя, когда после нескольких недель безуспешных поисков выхода ламп их строя наконец прислушались к голосу самого молодого участника рабочей группы — не посмеялись, так как смеяться над предложениями было запрещено в административном порядке под угрозой штрафов, а при многократном повторении — увольнением, но все-таки хмыкнули. И оказалось, что "молодой"-то был прав! За что он сразу и огреб кучу баллов в свою копилку. Так послойный химический, а потом и кристаллографический, анализ разрушенных или просто изрядно поработавших деталей вошел у нас в стандартную практику исследований. Естественно, с автоматизацией самого процесса. Точнее, процессов — материалы-то разные, и одинаково сослаивать их не получится.

Так что у нас образовывалось все больше групп и группочек, которые как могли решали свои проблемы. Но их проблемой было то, что они варились в собственном соку. Как первобытный бульон. Из которого произошли клетки. Потом организмы. А в организмах — кровеносные системы. Обмен жидкостями. Обмен!!! Я, конечно, не Менделеев, но идея обмена мне действительно приснилась. Четко помню, как я подскочил в кровати, и, опасаясь упустить слабую ниточку рассуждений, минут пять сидел и тупо пялился в пустоту перед собой, стараясь удержать в сознании слабый огонек мысли-сна. Наконец идея прочно закрепилась в мозгу, и можно было уже спокойно ее обдумать. А то бывало, что проснешься с какой-то вроде бы умной мыслью, а потом — бац, бац — и забывается буквально через минуту, и остается только ощущение того, что только что помнил и уже забыл что-то важное и нужное. Не люблю такие моменты. Но в этот раз все было по-другому — идею обмена я не упустил, оставалось теперь облечь ее в конкретные организационные формы. Вот уж точно — "идеи первичны, материя — вторична". Так что — к черту марксизм, даешь гегельянство! или наоборот…? в общем — надо следить за языком, а то как бы не ляпнуть такое на людях… ну да к этому я уже привычный. Штирлиц.

И вот, пользуясь тем, что я участвовал во множестве технических комитетов, а, значит, видел общую картину, я и начал исподволь продумывать и проталкивать новинку. Начал с составления перечня наиболее интересных или важных проблем, которые не могли решить какие-то группы. И с этим перечнем я ходил по другим группам и специалистам, чтобы они посмотрели, подумали, предложили какое-то решение или человека, который мог его предложить — народа было уже много, и всех, естественно, я не знал, так что в своих поисках я активно пользовался картотекой кадровиков, в которой помимо стандартных "ФИО — даты рождения — мест учебы — и так далее" указывались и области их работы, интересы, хобби и предпочтения — мы с самого начала собирали по людям максимально возможную информацию — кто знает — что когда выстрелит? По каждому человеку в картотеках было несколько групп карточек, каждая группа содержала несколько индексов по ключевым словам, в качестве которых выступали пробитые отверстия — скажем, если человек занимался аналитической химией, его карточка присутствовала в группе карточек "химия", и на позиции "аналитическая химия" было пробито отверстие, а если он еще занимался нефтехимией — отверстие было пробито и в этой позиции — всего по одной только химии мы собрали уже семьдесят критериев в двух группах-индексах. Поэтому из этих индексов можно было вытянуть — вручную или на сортировальной машине, скажем, группу "аналитическая химия" и по номерам и ФИО отобранных карточек получить перечень людей, занимавшихся этим вопросом. Да, возня с кипами картонок, скорее — перфокарт, в которых были пробиты отверстия под наличие-отсутствие нужных признаков, была не такой быстрой, как поиск на компьютере, но мне даже нравился такой анахронизм — как будто искал сокровища. По сути, так и было.

Так что, побегав таким образом пару месяцев, я ухватил суть этой деятельности, и теперь можно было уже не самому бегать-искать нужных людей, а чтобы они искали проекты-задачи — пора было и горам походить-подвигаться. За это время у меня уже образовался штат помощников чуть ли не из тридцати человек — они и стали персоналом по обслуживанию биржи проектов — пока еще единственной. Помощники подбирались как обычно — если кто-то проявлял инициативу, задавал толковые вопросы, делал разумные предложения — "Ну-ка братец, а давай-ка ты этим и займешься". Некоторые так и оставались в этой структуре, некоторые возвращались обратно "в науку", но, главное, подбирались в основном люди, работавшие "на земле", знакомые со спецификой тем и проектов. "Со стороны" приходили в основном технические специалисты — секретари, расчетчики, хозяйственники, но и они постепенно проходили курсы, на которых изучали области тех проектов, по которым они работали — направлений было много, и скоро народ начинал специализироваться. Со временем эта структура разрослась до нескольких сотен человек, которую мы назвали Координационный Комитет по Научным Разработкам — ККНР, в обиходе — КоКоН.

Собственно, эта биржа проектов была нашим очень удачным нововведением. Она состояла из перечня проектов, в которых давалось само описание проекта, сроки, стоимость в баллах — и любой желающий мог подать заявку и поучаствовать в конкурсе на разработку. Ну, не любой и не для каждого проекта — доступ ограничивался количеством баллов, уже заработанных ранее на других проектах, поэтому для небольших проектов или задач в рамках больших проектов — да, был доступ чуть ли не у любого конструктора и даже студента. А вот задачи посложнее могли разрабатывать только зарекомендовавшие себя разработчики, а если это был коллектив — какая-то лаборатория или просто несколько скооперировавшихся в научную артель людей — тут уж им требовалось иметь определенное условиями проекта число участников с минимальным количеством баллов. Причем баллов — научных, а не, например, военных или журналистских — у тех была своя балльная система, хотя мы и продумывали, как бы между ними провести параллели, чтобы знаки отличия за набранные баллы воспринимались бы обществом одинаково положительно — работа в лабораториях хотя обычно и менее опасна, но не менее важна для общества.

Конечно же, были проекты совершенно секретные, которые просто не выставлялись на биржу, были проекты, по которым было желательно наличие участников с опытом работы в той же области. Но если по какому-то проекту не удавалось найти решения, или же никто просто не брался за проект по каким-то причинам, то он сначала "дорожал" — за него увеличивалось количество баллов, а потом начинал спускаться на все более низкие уровни — доступ к нему получал все более широкий круг людей, расширяя базу потенциальных разработчиков — ведь даже среди студентов находились не только амбициозные, но еще и толковые люди, чей если не опыт — откуда ему взяться? — то хотя бы ум, объем знаний, желание попробовать себя в сложном проекте, позволяли решить проблему и сразу заработать кучу баллов. И все это поначалу обслуживалось вручную — отслеживание сроков, переоценка стоимости, понижение уровня доступа, печать бюллетеней с перечнем актуальных проектов для каждого из допусков, хотя постепенно мы переводили все на перфокарты с обслуживающей ЭВМ — скоро мы автоматизировали даже печать, точнее — набор матриц для печати бюллетеней.

И вот, узнавая из этих бюллетеней о проектах, коллективы и отдельные ученые, техники, технологи, инженеры, студенты подавали заявки на участие в конкурсе по конкретным проектам. Участники конкурса сначала предоставляли эскизное описание своего решения, а уже потом комитетом конкурса принималось решение — продолжать или нет работы — в том числе и сравнением с другими проектами. Причем все решения были доступны и другим коллективам, участвующим в том же конкурсе, а также независимым экспертам, набравшим определенное количество баллов — им это вменялось в обязанность, и за рассмотрение эскизных проектов начислялись баллы, причем тоже — если они в конце концов оказывались правы — дополнительно еще доначислялись баллы, а если ошибались — баллы снимались, да еще и при наличии нескольких ошибок человек мог вылететь из списка экспертов, несмотря на количество баллов. То есть участникам сразу же была доступна критика и дополнения по их решению — таким образом они выполняли проверку своих идей, получали их разбор с тем, чтобы улучшить какие-то моменты, получали они и новые идеи из решений других участников или заключений экспертов — тут уже главное, чтобы фиксировалось — чья именно идея применена в том или ином проекте — чтобы не забыть наградить баллами автора или авторов. Если и после разбора было неясно — чей проект лучше — работы продолжались по паре-тройке вариантов. Все эти моменты отслеживал секретарь проекта — он вел журнал идей — кто что выдвинул — и на основе этого подбивались итоги. Руководил же проектом либо один человек — руководитель проекта, либо проектная комиссия — тут все зависело от важности, стоимость и секретности проекта. Занимать эти позиции также могли только люди, набравшие определенное количество баллов и прошедшие минимум через три успешных проекта в данной области. Поначалу, когда еще внедряли эту систему таких людей, естественно, просто не было, но с середины сорок второго уже начал набираться пул потенциальных экспертов и руководителей проектов — дело понемногу раскручивалось.

И, получив "добро", конкурсанты начинали трудиться над проектом. Баллы за проект начислялись по сложной системе. Была первоначальная стоимость проекта, которая пока определялась довольно произвольно и формализация этого процесса лишь просматривалась в туманном будущем. И потом шли коэффициенты — за скорость, за простоту и надежность решения, а потом еще по результатам эксплуатации могли доначислиться или сняться баллы — то есть ввели и обратную связь.

Это были баллы, выделявшиеся на проект. И затем они распределялись между участниками — конкурсантами, руководством и техперсоналом проекта. Внутри коллективов, работавших по проекту, действовала примерно такая же система, так что даже люди, не выдвинувшие идей, но честно отработавшие по идеям своих коллег, получали баллы, пускай и меньше, чем генераторы идей — не все же могли выдвигать идеи, и вместе с тем крепкие середнячки были опорой для творцов, поэтому их тоже надо было поощрять. В принципе, со временем они даже могли выбиться в эксперты или руководители — рассмотреть чужие идеи, организовать их обсуждение — тут важнее опыт, когда просто "видишь", что сработает, а что — нет. Ну а если "видишь" неправильно, то с потерей баллов вскоре потеряешь и возможность оказывать влияние на проекты. Так что биржа была тем местом, где можно было заработать баллы за научно-конструкторскую деятельность. Точнее — одно из таких мест — человек мог наработать баллов даже вообще не участвуя в новых разработках, а лишь обучая студентов. Мы даже в качестве эксперимента начали вводить и "доплаты" за качество обучения — если, скажем, чей-то студент начинал показывать отличные результаты, то "капало" и его преподавателям, подумывали и о штрафах преподавателей, но тут еще надо было подумать, хотя идея таких обратных связей по результатам деятельности мне нравилась все больше и больше.

Но мы шли еще дальше. Если чье-то решение по проекту не принималось, но у человека было достаточно баллов и он настаивал на своем решении — ему выделялись ресурсы на продолжение проработки по его решению — ведь не просто же так он получил столько баллов, не исключено, что как раз эксперты ошибаются, а он прав — мы как раз хотели избежать довления экспертов над творчеством, и такой механизм становился своеобразной защитой от косности. Но если человек терпел неудачу — у него отнималось уже удвоенное количество баллов, то есть в следующий раз у него будет уже меньше возможности заниматься решениями, по которым эксперты высказались отрицательно — это было попыткой создать защиту от прожектеров и расходования ресурсов на тупиковые решения — "кислород" для таких "деятелей" перекрывался формализованными процедурами, а не "волевым" решением какого-либо начальника, да, включая и меня — я ведь тоже могу ошибиться. А затраченные ресурсы тоже не будут потерей — либо получим открытие, либо человек потеряет часть своего научного веса, и если даже не начнет нормально думать, то и последующий ущерб уже будет меньше. Ну, я так надеялся, а уж что в итоге получится, увидим лет через десять, не раньше. Да и систему, наверное, придется еще не раз поменять — если не всю, так отдельные моменты.

Но что делать, если у человека недостаточно баллов, чтобы пойти наперекор мнению экспертов? Тут мы ввели механизм поручительства — он мог обратиться к человеку, у которого этих баллов было достаточно, но он не был экспертом по данному проекту. Соответственно, если тому человеку идея казалась здравой, он выступал поручителем, и если случалась удача — поручитель получал четверть от этих баллов, а если не удавалось — терял полную стоимость. Я подумывал и о варианте, когда несколько людей могут скинуться своими баллами и все-таки продавить проект — что-то типа краудфандинга — если уж они готовы рискнуть — почему бы не предоставить им такую возможность. Таким образом мы попытались хоть как-то нивелировать возможность неудачного подбора экспертов — их было еще мало, проектов много — просто не успели бы все посмотреть. А так, если человек был уверен в своем решении, у него должно быть достаточно сил, чтобы добиться хотя бы рассмотрения кем-либо еще. И если и тот загорится или хотя бы заинтересуется — проекту — быть, а нет — значит, либо идея все-таки ерундовая, либо сам инициатор заработает нужное количество баллов на других проектах — и все-таки вернется к своей мечте. Так что дверь не захлопывалась никогда, и вместе с тем появлялись новые плюсы — либо сам человек пересматривал свою идею, улучшал или изменял ее настолько, что она становилась пригодной для более детальной проработки, либо он трудился по другим тематикам и зарабатывал себе баллы, а раз баллы он зарабатывал, то и труд его был продуктивен, если же баллы не зарабатывал, значит и идея скорее всего опять-таки ерунда. Саморегулирующаяся система, и общество в выигрыше.

В выигрыше был и я. Так как у меня было просто неприлично много баллов, я был первым, к кому приносили все эти проекты и прожекты. К сожалению, многие из идей непосредственно мне были непонятны — все-таки у меня не физическое или там химическое образование — что-то знал, что-то изучал сейчас, стараясь подтянуть свой уровень, но много времени занимали организационные вопросы. Так что полезность проекта была мне далеко не всегда понятна. Поэтому я ввел инструмент привлеченных экспертов, когда рассмотрение вопроса поручалось кому-то другому, и тот получал за это баллы уже от меня, ну или того, кто поручит это дело, а если идея окажется полезной — он получал еще баллы после ее проработки, ну а если он ошибся — в любую сторону — баллы снимались, хотя что-то у него за труды все-равно оставалось — эдакий экспертный аутсорсинг. Ввел и еще один инструмент — "пробный эксперимент", когда инициатора просят продумать эксперимент, подтверждающий его идеи, экспериментаторы прикидывают потребности в материалах, энергии, оборудовании и человеко-часах, сметчики определяют стоимость — и уже тогда смотрят — проверить правильность или отложить. И за все это тоже надо платить баллами, обменивая их уже на услуги этих специалистов. Проблема была еще и в том, что эти баллы брались пока фактически из воздуха, но вот за них можно было получить вполне реальные услуги — материалы, оборудование, энергию, человеко-часы специалистов. И как соотнести стоимость баллов с этими материальными затратами — было пока непонятно. Так что пока мы установили в первом приближении какие-то "курсы", стоимость человеко-часа специалистов в зависимости от квалификации, с определением которой тоже еще были проблемы. В общем, все как всегда — на живую нитку, как-то работает, но что будет дальше — неясно. Надо думать. Впрочем, и остальная система денежного обращения была неидеальна, и это мягко сказано — наличные рубли, что мы взяли в сберкассах и магазинах да отняли у немцев, безналичные рубли, что мы "эмитировали" для расчетов внутри республики, векселя, лизинговые схемы, продовольственные и промтоварные карточки, топливные карточки, купоны для военнопленных, которые при обмене пленными обменивались на рейхсмарки, в последнее время, с увеличением производства товаров народного потребления, мы начали печатать еще и наши наличные рубли, а еще применялись товарные зачеты, он же — бартер — кажется, сам черт ногу сломит в нашей системе. И ведь со всем этим придется разбираться и как-то согласовывать-утрясать с союзной денежной системой. Ну, я на это надеюсь.

Так что, несмотря на недостаток времени и знаний, с помощью этих инструментов мне удавалось выцепить в потоке проектов вполне интересные предложения, которые были понятны даже мне. Так, именно я был поручителем у разработчиков роботизированного манипулятора, даже несмотря на то, что большинство экспертов высказывалось за более жесткие схемы работы механизмов по смене емкостей, что и было вскоре реализовано в металле. Да, тут я пока терял баллы, но их у меня было просто немеряно — информация из будущего, которую я, естественно, выдавал как свои идеи (не палиться же? сразу упекут!), была для меня золотой жилой, к тому же я рассчитывал, что когда пойдут работы по манипуляторам и устройствам самонаведения, эти работы по роботизированному манипулятору выстрелят там как нельзя лучше, и я верну временно потерянный научный капитал.

Собственно, под себя я эту систему и выстраивал, постоянно прикручивая к ней какие-то новые механизмы — тот же экспертный аутсорсинг или пробные эксперименты — идей много, а что за них получу? "Спасибо"? Нет, мне бы хотелось и дальше влиять на развитие нашей науки. А выплата живых денег, как мне казалось, привлечет к науке слишком много жуликов и проходимцев, которые сильны тем, что могут красиво молоть языком. А так — нет живых денег — меньше и привлекательность для жуликов. Да и хотелось продвинуть прежде всего новаторов, а не бюрократов и проходимцев, чтобы именно творческие личности определяли направления, куда мы будем продвигаться. И создание такого контура псевдо-капитала, который пока мог быть потрачен только на научные и конструкторские работы, казалось мне одним из способов создать именно такую систему.

Несмотря на логичные обоснования, что я под нее подводил, проталкивать ее было сложновато, поэтому приходилось, особенно поначалу, пользоваться и идеологическими штампами и подпорками — я просто подобрал несколько цитат из "основоположников", типа "В науке каждая новая точка зрения влечет за собой революцию". Правда, у Энгельса там еще была добавка"… в терминах", но я ее опустил — для моих целей она была лишней, а под точками зрения можно понимать и те проекты и прожекты, что постоянно появлялись в недрах нашей научной среды. Ну а если кто и знает продолжение фразы, то можно было прикрыться, например, высказыванием Маркса "В отличие от других архитекторов, наука не только рисует воздушные замки, но и возводит отдельные жилые этажи здания, прежде чем заложить его фундамент", обосновывая те пробные шаги, что мы делали, когда вводили какие-то новые механизмы — да, нет базиса, но он не всегда и нужен — надо поработать и посмотреть, как пойдет. "Или вы будете спорить с Марксом?" — с Марксом спорить мало кто хотел. Или Ленинским"…Нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке…", а его же фраза"…Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его" — как раз хорошо объясняла мою идею предоставить самим ученым решать, куда двигаться, даже если многое еще непонятно, ну и дополнял уже своей "поэтому и надо обеспечить творцов производительными силами, которые те могут применить, не оглядываясь на авторитеты, так как их знания могут быть устаревшими, а ведь, как говорил Владимир Ильич — "История идей есть история смены и, следовательно, борьбы идей"". Ну а возражения типа "Так их может занести непонятно куда" я парировал марксовским "Всеобщим трудом является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников" — вот как хотят, так пусть и понимают. Зато — Маркс. Ну а потом допечатывал его же высказыванием "В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам". В общем, DDoSил оппонентов цитатами из классиков, хотя я сам был против разговора в подобном стиле, но — что поделать? В чужой монастырь со своим уставом не ходят, а тут много внимания уделялось как раз тому, чтобы "быть в русле" — это как в современном мне обществе надо "быть в тренде" — если ты не в тренде, то можешь выпасть из группы. Другое дело, так ли уж нужны те группы, но здесь эти группы мне были нужны, поэтому и приходилось изучать их "язык", для чего пришлось "пробежаться" по диагонали по сочинениям классиков и надергать оттуда таких звучных цитат. Правда, это требовалось только в первые полгода, потом народ как-то привык, перестроился на более конструктивный лад, но я и сейчас еще продолжал свою "пробежку" — уж слишком много там было понаписано, и мне хотелось иметь такую "аргументацию" на максимальное количество жизненных ситуаций — тут я продолжал свою идею, что ухватил, когда бегал по лесам летом сорок первого — если знаешь, как прикрыться от опасности, то можно и рискнуть. К тому же, завалив сомневающихся цитатами и таким образом продавив свою идею, в дальнейшем приходилось постоянно от нее отступать — все-таки шла война.

Да, эта балльная система становилась неким эквивалентом денег, но только это были деньги, вращающиеся в среде научных и инженерных разработок. Она была билетом на участие в конкурсах, или за нее можно было его купить, также можно было купить научное оборудование или материалы для своих исследований, или сделать заказ на изготовление.

В перспективе люди, набравшие нужное количество баллов, могли сами выдвигать проекты и работать по ним либо размещать их на бирже, чтобы их проработали другие группы. Пока же, в связи с военным положением, перечень проектов для биржи составлялся комиссией из ученых, производственников, военных — она и дальше, после войны, будет работать, ну и особо одаренные баллами — типа меня — могли инициировать понравившиеся проекты, но таких людей было пока трое, так что мы лишь установили лимит по таким внебиржевым проектам — и все. Еще у меня в задумках были частичная девальвация заработанных баллов, чтобы исключить вероятность того, что человек будет почивать на лаврах. Ну или налог — скажем, через три года из заработанных за очередной проект баллов начинают вычитаться десять процентов в общественный фонд — может, под это дело введем еще и систему "народных проектов", по которым будет проводиться общенародное голосование, а может и сам народ сможет предлагать проекты для такого голосования — расширим базис для идей, заодно вовлечем ширнармассы в научную деятельность — все в социалистическом, даже коммунистическом духе. Да и краудфандинг можно будет ввести, только продумать, как его назвать — "народный сбор"? "общественный проект"? — если люди, не имеющие научных баллов, поддержат какой-то проект своим рублем — почему бы его и не проработать. Еще подумаем. А три года — как раз срок, за который человек может проработать какую-то сложную идею и выдвинуть ее на соискание. А то вдруг он не почивает на лаврах, а усиленно работает — незачем обижать людей излишней подозрительностью. А может введем и систему заслуженных лиц, у которых баллы сгорать не будут. Можно замутить еще и фонды — скажем, ученый выделяет баллы в общественный фонд имени себя или кого угодно, и за счет баллов этого фонда ведутся разработки — может, и по народным проектам. Да и поиск спонсоров по предприятиям — тоже полезная штука — и приблизит науку к промышленности, и изымет излишек денег из оборота. Еще бы продумать какие-то коэффициенты за внедрение открытий в производстве — за сам факт или за процент от прибыли или экономии. В общем, поле для творчества было непаханым, не сломать бы плуг.

Конечно, от переборов не застрахован никто, и как сработает эта система, я не знал, так что оставалось только надеяться, что не мощу дорогу в ад, а создаю систему сдержек и противовесов, где несколько центров силы, подкрепленные собственными ресурсами, будут договариваться, а не устраивать подковерные интриги. И балльная система была одним из таких центров силы, причем изменения в нее можно было вносить только с согласия совета людей, имеющих нужное количество баллов — то есть ученые и конструктора имели возможность влиять на принимаемые решения и сами их выносить, хотя над градациями полномочий еще предстояло подумать.

В общем, создавался очередной центр силы — научный, и их у нас было уже немало — армия, разведка, милиция, территориальная оборона, МЧС, флот, морская пехота — все эти структуры будут сдерживающими друг друга силами. Ну, я так предполагал. То же разрешение на оружие гражданскому населению и отряды территориальной обороны, как предполагалось, создадут серьезные проблемы любому захватчику, который должен будет ждать выстрела из-за любого угла, так что любой агрессор должен будет сто раз подумать, прежде чем идти на нас.

Глава 12

И вот из этого питательного субстрата и вылезали проекты, одним из которых и были ПНВ и тепловизоры. Но еще до них были одноэлементные и многоэлементные ИК-индикаторы.

Путь к ним был тернист. Как только я узнал, что здесь уже знакомы с инфракрасной техникой, я тут же загорелся идеей ее применения. Вот только поиск специалистов затянулся. Нашлось несколько человек, которые что-то слышали, но они были заняты на более важных проектах — тех же электронных лампах, а они осенью-зимой сорок первого были гораздо важнее. Да и радиолокация тоже стояла на первых позициях. Единственное чем они смогли помочь — это подсказать какую-то литературу, где про эту технику вообще может быть хоть что-то написано. Так что мы отобрали несколько студентов и школьников старших классов — и засадили их сначала за поиски литературы, а потом и за ее изучение. И, надо заметить, они составили вполне неплохой реферат, по которому уже что-то можно было начинать делать. Настолько неплохой, что даже наши более опытные специалисты сказали "ну, может что-то и получится", и пообещали выкроить время если не на сами исследования — "Да-да, лампы сейчас гораздо важнее", то хотя бы на периодические консультации наших юных дарований.

А идея с рефератированием технической и научной литературы мне понравилась. Выходило, что мы одним махом получали и выжимку по интересующим вопросам, и хоть как-то подготовленных специалистов. Так что уже весной сорок второго тысячи школьников и студентов в возрасте от тринадцати до двадцати четырех лет сидели в библиотеках и штудировали наши и немецкие учебники, технические и научные книги — помимо изучения немецкого, английского и французского языков, они учились и технологиям, а главное — составляли индекс применявшихся терминов. Книг и в БССР, и особенно в Восточной Пруссии, мы нашли очень много — больше, конечно, на русском и немецком языках, но и на английском и французском хватало. И каждому работнику выдавалось в месяц по одной книге, которую он должен был прошерстить — пусть не изучить досконально рассмотренный там вопрос, но хотя бы определить — где и про что говорится, а также составить конспект. Конечно, сначала старались дать книгу на русском языке, и уже затем — на иностранном по той же тематике — человек уже немного свыкся с терминологией, так хотя бы она не будет совершенно неизвестной переменной. А вскоре мы начали поручать разбор книг парам, в которых пытались совместить более-менее знающего предмет или просто область рассматривавшихся в книге вопросов, и более-менее знающего сам язык, и уже они подтягивали друг друга в тех областях, где им не хватало знаний. Если же находились персонажи, одинаково хорошо разбирающиеся, скажем, и в физике, и в немецком, то к таким прикрепляли середнячков, по которым была надежда подтянуть их на более высокий уровень за более-менее короткий срок.

За полтора года мы просмотрели таким образом более двадцати тысяч книг, причем большую часть — как минимум два раза — и чтобы избежать ошибок, и для привнесения в не всегда и не для всех интересный процесс соревновательности — зная, что по той же тематике работает и другая пара сверстников, ученики как-то старались подтянуться, получали заряд бодрости, меньше филонили. Наверное. Ну и доступность самих проверяющих и консультантов мы старались обеспечить по полной — сначала нашли несколько десятков знающих немецкий на достаточно хорошем уровне, а потом, после освобождения Восточной Пруссии от нацистской власти у нас появилось много носителей языка, которые соглашались сотрудничать с нами. И все эти люди консультировали "работничков" хотя бы по грамматике, разъясняли особенности применения слов — все помощь. А ведь были и специалисты по многим вопросам. Так что работа кипела — организация проектов, требовавших множества простых действий, была у нас уже довольно хорошо отлажена — иерархическая система, план, дублирование работ, чтобы избежать ошибок и привнести соревновательный момент, тщательный контроль, причем не только конечного результата, но и в промежуточных точках — и чтобы вовремя вернуть человека на правильный путь, и чтобы не допустить большой просрочки, прежде всего путем сверки результатов дублирующих групп — если они очень сильно расходятся, значит, кто-то сильно ошибся и требуется повторить работу. И ко всему этому — обеспечение ресурсами и поддержкой на максимально возможном уровне. Я где только можно называл это социалистическим подходом к изучению наук — может, так оно и было, я лишь постарался побыстрее нацепить на эту деятельность положительный ярлык, чтобы какой-нибудь горлопан не замазал ее чем-то типа "потогонная система" или еще чем похлеще — тогда придется тратить много времени, чтобы обелить эти работы, а ведь может и не получиться, и тогда все пойдет прахом. Этого бы не хотелось.

Почти сразу ввели и "оплату" труда — в основном — "учебными" баллами, но небольшую часть стали платить и деньгами — если не настоящими рублями, то хотя бы продуктовыми карточками, чтобы "юные человеки" как можно раньше привыкали зарабатывать своим умом и знаниями. А чтобы проверяющие не ломали глаза, людей обучали работе на печатных машинках — мы скопировали какую-то немецкую печатную машинку и за пару месяцев запустили их производство, как только мне надоело разбирать рукописные тексты — докладные записки, протоколы заседаний, отчеты о выполнении работ. К тому же в дальнейшем я рассчитывал прогнать всю эту печатную продукцию через распознавалку, и чем раньше мы начнем печатать, тем быстрее потом загоним все в компьютеры.

Но и сейчас мы постарались упростить работу с исходными текстами. Параллельно с рефератированием книги переводились на микрофильмы, окончательные варианты конспектов, полученные после одного-двух-десяти согласований и доработок, печатались и также микрофильмировались, а заодно составлялся индекс упоминавшихся терминов — комплект картонных перфокарт. Точнее — несколько комплектов — и индексов по книге могло быть несколько — скажем, не только химический, но и физический или медицинский, и библиотек было много, и резервные копии никогда не помешают. Перфокарты набивались уже десятками килограммов в день.

Так что одновременно с распространением научной и технической информации мы обучали студентов. Причем книги подбирались не просто так, а в зависимости от ранее изученных — человек получал специализацию, а многократное изучение информации по одной тематике позволяло постепенно насытиться знаниями в данной области — получался если и не готовый специалист, то хотя бы человек, который что-то слышал и знал по своей тематике. А уж специалистом он становился во время работ в лабораториях и на заводах. Шла тренировка "по бразильской системе", хотя позднее такую подготовку стали называть "русская система". Я и сам во время учебы в институте писал шпаргалки, но при сдаче экзаменов ими не пользовался — просто не было нужно — и так все учил, и при написании шпаргалок материал я представлял в сжатой форме, основные положения — они-то и откладывались в голове, а "мясо" вспоминалось уже по ходу дела — когда страницу учебника надо ужать в два предложения с двумя-тремя формулами, поневоле вчитываешься в материал, пытаясь выцепить самую суть — вот он и откладывается. В принципе, преподавателям было бы достаточно посмотреть подготовленные студентами шпаргалки, чтобы понять, насколько хорошо те овладели материалом. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть доля шутки.

Была еще одна идея, которая, как я надеялся, выстрелит в будущем. Ведь учебников и научных книг каждый год выходило много, и в дальнейшем этот вал будет только нарастать, поэтому мы мало того что дадим студентам самые свежие знания, так еще откроем к ним доступ и для остальных специалистов, у них появится возможность хотя бы в сжатой форме посмотреть — чего новенького в их специализации, а уж если это покажется интересным, то тогда можно будет изучить вопрос и более глубоко, по первоисточнику. Да и студенты позднее будут не только конспектировать учебники, но и проводить описанные в них опыты, чтобы проверить их правильность, ну и набить руку на конкретной работе, а не просто "изучить" вопрос, чтобы потом благополучно все забыть. Собственно, мы уже и сейчас начинали применять это на практике.

А подготовленные студентами материалы — конспекты и индексы — все активнее стали использоваться в работе нашими научными работниками. Они выискивали нужную информацию, точнее — ссылки на нее, чтобы потом прочитать более подробно. Сами индексы тоже оказались непростой головоломкой. Скажем, если бы слов обычного языка было бы достаточно и пары тысяч, чтобы охватить основные понятия, то вот как быть, например, с химией, где веществ были десятки и сотни тысяч, если не миллионы? В кадровых службах мы применяли индексный поиск, в котором одна позиция на перфокарте обозначала одно понятие. Соответственно, если бы мы применили его для индексирования по химическим веществам, потребовалось бы для каждого вещества выделить отдельную позицию — а это минимум сотни тысяч позиций. Соответственно, если в книге упоминается десять веществ, то его индексная перфокарта по химии, будь она шириной даже в сто позиций, была бы длиной в тысячу позиций. Если даже выделить по пять миллиметров на позицию, получим рулон в пять метров. На котором пробиты всего десять отверстий. Не выход. Хочешь не хочешь, пришлось кодировать вещества в цифре, с соответствующим усложнением поиска. Хотя, по прошествии некоторого времени оказалось, что поиск-то не так уж и сложен — сложнее найти в каталоге веществ код, соответствующий веществу — гроссбухи постоянно пополнялись новыми кодами, и исследователи, найдя по оглавлению нужные вещества, записывали их цифровой код — десятичный — отдавали в библиотечные отделы поиска, там их переводили в двоичный код, и запускали сортировку тысяч перфокарт по каждому тематическому индексу, что были в библиотеках к середине сорок третьего. Десять минут — и машина выдавала кипу карт, в которых упоминалось искомое вещество. Дальше было совсем "просто" — по этой кипе печатались ссылки на книги и страницы в них — и человек шел в читальный зал, где получал копии микрофильмов, а если их не было — бумажные книги — и уже зарывался в них, выискивая по страницам нужные сведения. Этой работой занимались в основном те же студенты, составляя по заданию руководителей или преподавателей конспекты уже по определенным веществам — их свойства, использование, реакции — с указанием ссылок на литературу, чтобы можно было проверить.

С самими индексами тоже было непросто. Так, по химии мы для начала индексировали неорганические вещества — их не так уж много, особенно если сравнивать с органическими. Но уже сейчас становилось понятно, что в веществах главное — их свойства. Поэтому понемногу мы стали вводить индексы по физическим характеристикам веществ, их химическим реакциям — хотя бы их упоминание, без результата — что получается в итоге проведения реакции, хотя уже и тут просматривалась система связанных ссылок — ведь в итоге мы каждому веществу присвоим цифровой код, и сама реакция будет состоять из набора цифровых кодов веществ, участвующих в реакции, и набора цифровых кодов результатов. Многовато, да, поэтому тут мы не спешили, понемногу отрабатывая только неорганические вещества — там все-таки объем реакций существенно меньше. И это мы еще оставляем за скобками условия проведения реакций, тепловой выхлоп — пока было непонятно — надо ли это запихивать в индекс, или и так можно будет посмотреть в книгах по найденным ссылкам. В общем, работы было непочатый край. Так начиналась наша экспертная химическая система, которая со временем разрослась в огромную базу данных по химическим соединениям. Да и остальные предметные области понемногу "обрастали жирком".

А пока мы лишь совершенствовали техническое обеспечение работы с индексами. Так, мы начали микрофильмировать и сами индексы, отчего поиск ускорился почти на порядок, прежде всего за счет того, что было меньше механических перемещений — на один кадр влезал индекс одной книги, и теперь надо было перемещать только его, а не всю бумажную кипу, относящуюся к книге. Печать также автоматизировали, создав специализированные устройства, которые переводили двоичный код страниц в десятичный и печатали уже понятные человеку цифры. Потом автоматизировали и печать названий книг — по номеру книги бралось его название из индексного каталога — также на микрофильмах — и оно выводилось на печать. Все это ускоряло поиск нужной информации. Правда, поначалу ее полезность была еще не всем понятна, да и я порой сомневался в том, что затеял — уж слишком велик был объем информации, что нам предстояло перелопатить, а технологии ее использования были еще туманными мечтаниями. Но по мере накопления переработанных книг, разрешения узких моментов, создания новых технических устройств, система начинала проглядывать все яснее и яснее, пока в начале осени сорок второго она вдруг не набрала критическую массу — пятого сентября мы оснастили одной сортировочной машиной и пятью проекторами микрофильмов уже шестнадцатую библиотеку, причем уже с полусерийным аппаратом для печати страниц с микрофильмов, а количество обработанных книг превысило первую тысячу — тут-то все и стало складываться в стройную систему, которая уже позволила нам нарыть много фактов о разных веществах, их свойствах и реакциях, высвободив опытных сотрудников хотя бы от рутины поиска первичных данных — такие сотрудники занимались решением проблем, а стажеры-студенты-школьники "подтаскивали снаряды".

Но и сами студенты занимались проблемами, теми же датчиками инфракрасного излучения — а больше оказалось и некому.

В общем, студенты как следует прошерстили библиотеки и из литературы нам стало понятно, что сейчас для использования в ИК-технике выращивают пленки разных сульфидов, причем — поликристаллические, состоящие из мелких кристалликов. Ну я-то, как "самый вумный", сразу стал продвигать монокристаллы. Монокристаллы не заработали — слишком малое в них было время жизни носителей, то есть время релаксации фотопроводимости слишком мало — из-за облучения возникают основные носители — дырки, и в монокристаллах их рекомбинация происходит слишком быстро, а ведь фоточувствительность напрямую зависит от времени сохранения изменения проводимости от облучения — возникшие от попадания фотонов носители должны успеть добежать до электродов, чтобы внешняя цепь ощутила изменение проводимости детектора. Если же возникшие свободные носители быстренько рекомбинируют, то никаких изменений для внешней цепи ожидать не приходится — они просто не успевают пробежать через толщу детектора. Но все эти тонкости мы узнали позднее, через полтора года. А вначале, зимой сорок первого, работали "как все" — выращиванием поликристаллических пленок. Это я, памятуя о широком применении монокристаллов в микроэлектронике, все подталкивал народ выращивать их и для ИК-детекторов. Да, в конце концов вырастили мне эти монокристаллы. Ничего. Как их ни активировали — не работало. И, так как к этому времени уже вовсю производились и использовались элементы на поликристаллических пленках, монокристаллы пока отложили в сторону.

Но с поликристаллическими пленками тоже все было непросто. Так, начиная с марта сорок второго, в своих исследованиях мы исходили из того, что для увеличения обнаружительной чувствительности надо было увеличивать время жизни основных носителей. То есть делать кристаллы как можно меньше, чтобы наличие многих границ между кристаллами препятствовало рекомбинации носителей — так они могут двигаться только внутри одного кристалла и по межкристальным контактам, которых заведомо немного — кристаллы ведь разной формы и прилегают друг к другу не впритык, а с зазорами, касаясь друг друга небольшими участками. От этого снижается вероятность рекомбинации по сравнению с монолитным кристаллом, в котором для перемещений доступны все направления. Но увеличенное время жизни соответственно снижало частотные характеристики приборов — ведь чем дольше живут носители, возникшие от предыдущей точки, тем дольше они будут мешать получению информации от новой точки — информация становится неактуальной, тепловое пятно "смазывается", а то и совсем заплывает — детектор надолго "запоминает" максимальное значение потока фотонов и на более слабые излучения просто не реагирует — носителей и так избыток, чтобы отреагировать еще на какие-то хлипкие фотонишки.

Поэтому для теплопеленгаторов с одним элементом мы старались использовать поликристаллические пленки с мелкими кристаллами — таким приборам было важно обнаружить тепло от малоподвижного источника — солдата, орудия, танка. Они применялись наземной разведкой, где обзор шел по горизонтали, соответственно, телесный угол, который надо было просматривать наблюдателю, был сравнительно небольшим, скорости передвижения целей — тоже, потому можно подержать индикатор подольше на одном месте, чтобы он "забыл" излучение предыдущего места. Главное — не обременять наблюдателя излишком техники, иначе он не сможет смыться из-под обстрела, если его засекут.

А вот для воздушной разведки требовались быстродействующие приборы, поэтому там использовались фоточувствительные элементы с крупными кристаллами — пониженная способность к обнаружению давала вместе с тем хорошие частотные характеристики, то есть возможность делать развертку телевизионного сигнала, чтобы выполнить площадной обзор, а степень обнаружения повышалась применением нескольких элементов для одной и той же точки, ну и увеличенными размерами самих элементов — для воздушной разведки излишек техники был не так уж критичен, поэтому им можно было компенсировать недостатки чувствительных элементов. Позднее мы нащупали еще зависимость от толщины фоточувствительного слоя — чем он был тоньше, тем выше была обнаружительная способность — что-то там было связано с соотношением длины волны излучения и толщины слоя элемента — если слой был тоньше, то эффективность возрастала. Но в сорок втором это были еще только предположения, выведенные на основе наблюдений за работой приборов.

Но и такие примитивные системы были в войсках очень востребованы — даже одноэлементным прибором можно было обнаружить источник тепла, и уже затем оптикой с большим увеличением — фактически, мини-телескопами на основе параболических зеркал — уточнить — что это там теплится. Так что почти год немецкие снайпера, корректировщики и наблюдатели на нашем фронте долго не выживали — к лету сорок второго мы смогли обеспечить покрытие до трех теплопеленгационных приборов на километр фронта, хотя бы на сложных участках. Поэтому днями, а особенно ночами, тысячи глаз выискивали живого фрица — сначала нащупывали излучаемое их головами и телами тепло, затем высматривали — что это конкретно за тепло — может, какой зверь, или техника дальше в том же направлении, или недавно стрелявший миномет, или костер, да и найти точные координаты источника тепла, даже если это была голова фрица, было не так уж просто — на дальности полкилометра прибор захватывал пять метров фронта. А уж затем, если определяли, что точно — человек, ну или предположительно, но больше там быть некому — например, за ним шло болото, или склон холма — следовал выстрел снайпера, минометный налет или выстрел из СПГ — не убить, так хоть спугнуть. Потом эта техника была широко востребована охотниками на дичь, ну а пока дичью были фашисты, и наши охотники круглые сутки терпеливо высматривали добычу.

Но поликристалличность приводила к тому, что массив элемента был неоднороден, а где неоднородность — жди изменения характеристик. Вот приборы и деградировали — ухудшалась их чувствительность, а то и просто вдруг отказывались работать. Первые приборы работали не более суток, если вообще работали — брак достигал девяноста процентов, так что до войск сначала доходили совсем крупицы — сотня-другая элементов в сутки. Да и каждый прибор был индивидуален по своим характеристикам — одни могли учуять фрица и за километр, другие видели хорошо если за сотню метров, так что командирам приходилось очень хорошо подумать, как разместить ИК-наблюдателей. Ну, "близорукие" детекторы в основном уходили ДРГшникам — им высматривать засаду в лесу, то есть на коротких дистанциях — самое то. Да и пехота охотно использовала такие приборы на сложнопересеченной местности, засекая немецкие разведгруппы, что пытались просочиться в наш тыл через неудобья и буераки — все лучше, чем ничего. А уж высмотреть охранение во время ночной вылазки к немецким позициям, или, наоборот, засечь такую же вылазку к нашим окопам — вообще была песня — вскоре после появления ИК-детекторов фрицы стали просто бояться "ночных чертей", что видели в темноте и безошибочно открывали массированный огонь из пулеметов точно по группам немецкой пехоты, что пыталась скрытно подобраться к нашим позициям.

Первое время все увеличивавшиеся потери таких немецких групп еще не настораживали немецкое командование, и оно все так же позволяло своим ухарям ходить на нашу сторону. Но потом неумолимая статистика просто-таки проорала — "Они ведь не возвращаются!!!" — осенью сорок второго у нас было уже минимум по одному детектору уже на каждый на километр фронта, это не считая "ушедших" за линию фронта вместе с ДРГ или "шастающими" в нашем тылу в поисках вражеских шпионов и диверсантов — темнота перестала быть прикрытием. Правда, причины таких потерь немцам были неясны — единичные выжившие солдаты рассказывали лишь о кинжальном огне из пулеметов точно по их группе, причем осветительные ракеты сразу же летели точно по направлению к лазутчикам. Впору было бы поверить в мистику, тем более что немцы были очень восприимчивы ко всякой чертовщине — вспомнить то же общество Туле. К сожалению, восприимчивы были не все — в октябре фрицы получили первые образцы нашей ИК-техники — в одном месте продавили фронт и захватили трофей, в другом — прибор прихватил перебежчик, которого упустили наши психологи — "ларчик" наших ИК-секретов постепенно открывался. Но первое время — пару месяцев, пока немцы не начали вырабатывать и проверять методы противодействия ИК-обнаружению, мы еще пожинали плоды нашей технологической продвинутости — резко спало количество ночных вылазок на наши позиции, так что бойцы получали больше времени на отдых, уменьшилось поголовье немецких снайперов, так что наша пехота действовала смелее и решительнее — сходить в местную атаку, сделать вылазку к немецким окопам — опасность этих действий резко снизилась — наши снайпера нарабатывали опыт в спокойной обстановке — после немецких снайперов к Одину отправлялись пулеметные расчеты и корректировщики, а с одними винтовками против нашей пехоты уже не повоюешь, так что немцам волей-неволей приходилось выкатывать орудия на прямую наводку, где их расчеты уже поджидали наши САУ и снайпера — даже в отсутствие подвижек фронта мы ежедневно уничтожали сотни единиц немцев, десяток-другой пушек, до десяти танков — курочка все клевала и клевала по зернышку, и немцев становилось все меньше.

Да и в последующие несколько месяцев, пока фрицы пробовали разные методики ИК-маскировки, все было более-менее нормально — количество приборов, их долговечность, чувствительность — все эти параметры росли довольно быстро, так как мы наработали экспериментальную базу, позволившую хоть как-то управлять параметрами приборов. Еще бы — мы ведь не просто заменяли чувствительные элементы — мы накапливали статистику — изучали химический состав вышедших из строя или резко ухудшивших свои показатели элементов, состав газа в вакуумных баллонах, если это был вакуумный элемент. И повышали жесткость технологических допусков — применяли все более сухие газы, все более высокое вакуумирование, все более длительную дегазацию, чтобы детали меньше выделяли газов во время работы.

Мы в свою очередь тоже развивали тактику применения новых приборов. Так, на фронте в километр мы сосредоточивали до двадцати снайперов, до пятидесяти ИК-приборов — и с этим всевидящим оком пехота подбиралась к немецким окопам на дистанцию гранатного броска, тогда как снайперы отстреливали любую тепловую тень над брустверами, ну а САУ — высунувшиеся танки. Единственное, с чем мы не сразу разобрались — это заградительный огонь вслепую и косоприцельные амбразуры. Немецкие корректировщики навострились высовываться на мгновение, и каждый раз — на новом месте, так что они все-таки могли наблюдать нейтралку и сообщать артиллерии примерные координаты целей. Ну а косоприцельные амбразуры были просто недоступны для фронтального огня, так что немецкие пулеметчики могли внезапно обрушить фланговый огонь на наши цепи. Правда, эти цепи подбирались по пластунски, поэтому урон был невелик, но вот слитную атаку гранатами эти пулеметы сорвать могли. Ну, тут уж нам оставалось только тренировать тактическое мастерство командиров, чтобы они расставили пехотинцев таким образом, чтобы те атаковали выступы немецких позиций, в фасах которых и размещались эти амбразуры, да при приближении к немецким окопам выставлять группы огневого подавления. А против артиллерии все-таки приходилось привлекать штурмовики и давить артиллерийским и минометным огнем возможные дислокации немецких арткорректировщиков. Как бы то ни было, ИК-техника позволила нам в относительной безопасности натаскивать бойцов.

Так что постоянное совершенствование шло по всем фронтам — и в тактике применения нового оборудования, и в оборудовании. Ведь и сама поликристалличность пленок была не единственным аспектом их фоточувствительности — большую, огромную роль играл кислород. И не просто кислород, а адсорбированный на поверхности кристаллов. То есть не нормальные, химические, соединения свинца с кислородом, которые было легко получить — важен был кислород, который просочился в межзеренное пространство и "налип" на грани кристалликов. Как мне объясняли наши ученые, он создавал локальную ловушку для неосновных носителей — электронов. Прилипая к поверхности кристалла, он создавал эдакую яму с положительным потенциалом, и выбитые фотонами электроны устремлялись к таким ямам, отчего рекомбинация с дырками шла менее интенсивно, время жизни дырок увеличивалось — увеличивалась и фоточувствительность. Конечно, до определенного предела, но все-таки. Причем ученые уверяли, что важен именно поверхностный кислород, а не тот, что продиффундирует вглубь кристаллов или же вообще будет в соединении со свинцом — "Да мы проверяли — при температурах ниже жидкого кислорода диффузии нет, а пленки сенсибилизируются, значит, важен кислород, что находится на поверхности. И с оксидами свинца тоже проверяли — не они это". Ну, я им верил — не лезть же в эти дебри самому. И вот с этим поверхностным кислородом было не очень просто — его удерживали на поверхности силы Ван-дер-Ваальса, то есть связь с пленкой была довольно слабой — нагрей чуть посильнее, и полученная тепловая энергия легко оторвет кислород от кристалла — и все — плакала наша фоточувствительность. Кислород надо было беречь. А перед этим — насытить им межкристалльное пространство. Получалось немного прикольно — посыпь пленку кислородом — она и станет фотоэлементом. Вот только нашим ученым было не до смеха. Тем более что они выдвинули и другую теорию фоточувствительности — согласно ей кислород, напротив, создавал отрицательное поле, которое вытягивало из массива кристаллов дырки и отталкивало электроны. В общем, единство среди ученых наблюдалось только в том, что они считали кислород тем довеском, который и придавал фоточувствительность элементам, а вот как он это делал — тут продолжались споры. Не было единства и по части технологии изготовления этих элементов.

Глава 13

Сначала мы пробовали так называемый "мокрый" метод, который применяли и немцы — химическое осаждение пленок из растворов. Берутся свинцовый сахар (гидрат ацетата свинца, он же — уксуснокислый свинец), тиомочевина, едкий натрий, эти растворы смешиваются в емкости, и на ее дно, точнее — на подложку — через минуту-полторы начинает выпадать сернистый свинец. Подложку достают, промывают, и осаждают таким же образом второй слой, если надо — третий — мы доходили до шести. Потом осторожная сушка — каждого слоя или уже всего элемента, но чтобы он не прогревался свыше ста градусов, чтобы находящаяся внутри слоев вода не разорвала пленку, потом выдержать годик, пока содержание кислорода придет в равновесие — чтобы он проник между кристаллами, активировал их, и характеристики элемента пришли в норму — и - вуаля! — ИК-детектор готов! Вот это "выдержать годик" нас и не устраивало. Но тогда мы еще не знали, что если вводить другие кислородосодержащие примеси, то время стабилизации параметров существенно сокращается.

Собственно, до войны эту технологию использовали все — и американцы, и англичане, и немцы. Соответственно, всех это не устраивало, точнее, только немцы знали, что надо выдерживать элементы год, у остальных были те же проблемы с работой свежеиспеченных приборов, поэтому что англичане, что американцы серносвинцовые элементы не жаловали. И их можно было понять — были ведь и другие вещества, подходящие для работы в ИК-спектре — селениды, таллофиды — то есть элементы из сернистого таллия — в СССР их изучал Сивков еще в тридцать восьмом. Англичане работали именно по ним. Но таллофиды были очень инерционны и зависели от температуры. Только сульфид свинца обладал приемлемой температурной зависимостью и малой инерционностью, позволявшей применять его в механических сканирующих системах, а других сейчас, чтобы получить картинку, и не было — электронным лучом по элементу не поводишь, да и размер его мал — от миллиметра до сантиметра в лучшем случае — при больших размерах характеристики начинали сильно плавать по разным участкам пленки. Так что — хочешь нормальную ИК-технику — используй сернистый свинец. Но, так как "все знали", что серносвинцовые элементы пока ни у кого нормально не получались, то по ним особо и не работали — зачем тратить время на технологию, которая скорее всего не выстрелит? Те же англосаксы в этой области копошились очень неспешно, хотя я-то помнил, что именно серносвинцовые ИК-детекторы стояли на Сайдуиндере — американской ракете воздух-воздух с ИК-самонаведением. То есть им удалось достичь нормального быстродействия, а ведь это лет через десять, ну может пятнадцать, то есть технологии скорее всего ушли не так уж далеко от наших. И вот это мое "знал" заставляло меня продавливать работы по этим элементам несмотря на скепсис опытных людей. На мое счастье, у нас подобралось несколько молодых специалистов, которые, наоборот, не знали обо всех сложностях. Соответственно, в работе их ничто не тормозило, а моя уверенность в успехе, наоборот, подталкивала их к исследованиям. Знание и незнание сложились и дали результат — бывает и так.

И вскоре мы действительно выяснили, насколько сернистый свинец лучше. Так, при частоте модуляции освещения всего лишь в сто герц чувствительность селеновых фотосопротивлений падала в три, а таллофидных — в два раза. Для сернистосвинцовых даже на десяти килогерцах падение составляло всего тридцать процентов, а вплоть до килогерца — пять-десять процентов — ну, тут многое зависело от технологии изготовления. Скажем, позднее мы пробовали создавать "мокрые" фотосопротивления с гидразином в качестве кислородсодрежащей примеси — так они не могли работать на частотах выше килогерца. А вот гидросульфид натрия давал быстродействующие элементы, но к тому времени это было уже неинтересно. Да и одним элементом отследить быстродвижущиеся цели было проще — если модулировать сигнал от цели. Поэтому-то на сульфиде свинца и сошелся клин — только он обеспечивал приемлемые характеристики работы. Так что — если не работать по этому веществу — не будет нормальной ИК-техники — как и было у англосаксов. А если работать — нужны другие технологии, не "мокрые", как у немцев, а "сухие" — как у нас.

Естественно, сначала мы по этой технологии практически ничего не знали, имея лишь скудные сведения из тех статей, что нам удалось обнаружить в библиотеках — в журналах "Электричество", "Журнал Технической Физики" и так далее. Поэтому мы просто напыляли пленки в вакууме и потом пытались понять — что же мы получили. Соответственно, наши элементы получались очень нестабильными — то работают нормально, если вообще работают, а потом — бац! — и сдыхают. А то изначально работают еле-еле, но зато стабильно. Потом, весной сорок второго, наши специалисты пообщались Борисом Тимофеевичем Коломийцем — уже тогда видным специалистом по фотоэлементам — да он уже в тридцать восьмом создал солнечную батарею на основе сернистого таллия! Я, когда об этом узнал, немного обалдел. Правда, потом мне рассказали, что еще в 1839 Александр Эдмон Беккерель, сын того самого Антуана Сезара Беккереля и отец Антуана Анри, тоже Беккереля, и тоже — "того самого", открыл фотогальванический эффект и создал действительно первую солнечную батарею. Потом, в 1883, Чарльз Фриттс создал свою солнечную батарею из селена, покрытого тонким слоем золота. Так что я сказал "Солнечным батареям быть!" и запустил проект по их исследованию — естественно, не на каких-то там селенах и таллиях, а на нормальном — для меня — поликристаллическом кремнии, благо поликристаллические пленки мы уже исследовали. Так вот, Коломиец рассказал нашим специалистам про фотосопротивления много нового и интересного, и после двухмесячной стажировки Физико-техническом институте АН СССР они приехали довольно воодушевленные и бурлящие будущими подвигами на ниве науки. Да и потом, когда мы прихватили на артиллерийских позициях немецких специалистов из лабораторий фирмы ELAK — Электро-акустической фирмы из Киля, те также рассказали, что и как — тогда-то мы поняли, из-за чего у нас были проблемы.

Но к тому моменту мы работали уже по другим технологиям изготовления элементов — вакуумной и физической. Точнее, они обе были и вакуумными, и физическими — поликристаллическая пленка сульфида свинца в обоих случаях получалась осаждением при нагреве в вакууме. Но температуры и дальнейшая технология были разные, поэтому как-то так и сложились такие названия. Сам принцип таких физических методов родился как раз в процессе моих попыток создать биржу проектов, когда я еще бегал по лабораториям сам, пытаясь разрулить возникавшие проблемы силами других специалистов. Осаждением пленок в вакууме мы занялись, естественно, с моей подачи — я тренировал народ для будущих прорывов в микроэлектронике, поэтому с конца сорок первого сутками напролет сначала пара десятков, а к весне сорок второго — уже более трехсот человек только и делали, что тренировались испарять и осаждать разные вещества. Пока — только чтобы набить руку, потренироваться в методах получения пленок и исследовании их свойств. Ну, был и выхлоп — мы стали производить резисторные матрицы для радиоаппаратуры, что уменьшило трудоемкость ее изготовления, массу и размеры, затем пошли конденсаторные матрицы — для регистровой памяти наших первых ЭВМ, еще на лампах. В общем, работали не впустую. И вот, как-то поучаствовав в очередной планерке разработчиков ИК-детекторов, я и спросил:

— Вам ведь нужна поликристаллическая пленка?

— Да.

— А не все-ли равно — как она будет получена?

— Все делают химическим осаждением.

— А если попробовать напылять? В вакууме.

— Можно и попробовать…

Так я и свел две ветки исследований. И результаты этого научного скрещивания стали прорывом в нашей ИК-технике.

"Вакуумная" технология была незамысловатой. Делалась стеклянная колба — сантиметр-два в диаметре и длиной пару-тройку сантиметров, на ее плоский торец наносилось токопроводящее покрытие — тонкий слой золота. К нему припаивался контакт и выводился наружу. Затем внутрь колбы засыпался порошок сернистого свинца, система подсоединялась к вакуумному насосу, воздух откачивался в течение часа-полтутора-двух, и затем порошок сернистого свинца нагревался до шестисот-семисот градусов в вакууме — при этом он возгонялся и оседал на охлаждаемый стеклянный торец — это покрытие и становилось фоточувствительным элементом. Его еще надо было активировать, прогрев в разреженной среде кислорода при температуре в триста-четыреста градусов. Потом наносился второй контакт из золота — внутрь вводился микротигель, из которого золото испарялось и оседало на фоточувствительной пленке, находившейся с внутренней стороны колбы. Затем к этой пленке припаивался второй вывод, колба запаивалась и отсоединялась от вакуумной системы — и - вуаля! — фоточувствительный элемент готов!

Один из десяти в лучшем случае. И еще пара-тройка могла работать какое-то время — от пяти минут до нескольких часов — на них, а особенно на остальных — совсем уж бракованных — все было не слава богу — либо отпаивались контакты, либо контакты не пропаивались, либо кусок золотой пленки с внутренней стороны имел разрывы, либо она отслаивалась, либо осажденная пленка при насыщении кислородом слишком сильно перекристаллизовывалась и изменяла свои свойства, а то и рвала пленку из золота — выхлоп был очень незначительным. Но мы продолжали исследования. В начале весны сорок второго по теме вакуумных фоторезисторов только на их изготовлении трудилось уже более сотни человек — порядка пятнадцати исследовательских групп, и при длительности полного цикла изготовления одной партии из десяти штук в шесть часов они умудрялись изготавливать по четыреста элементов в сутки. При этом они использовали шестьдесят насосов низкого и среднего вакуума, двадцать — высокого и пять — сверхвысокого, около десяти паяльных ламп, сорока нагревателей ну и прочей техники по мелочи. И потом эти элементы препарировало еще более трех сотен лаборантов. Они исследовали вольтамперные характеристики, характеристики чувствительности, скорость деградации при повышенной температуре. Каждый прибор обнюхивался со всех сторон — размер зерна, состояние контактов и напыления, химический состав — все подвергалось тщательному изучению. Причем в каждой партии из десяти штук приборы исследовались через заданные планом эксперимента промежутки времени — часть — сразу после изготовления, часть — через сутки, неделю, месяц — мы пытались понять, как, скажем, длительность выдержки при высокой температуре повлияет на деградацию характеристик прибора. И таких параметров было много — в месяц исследовалось более десяти тысяч элементов — то есть в среднем по одному прибору в сутки на одного лаборанта — как обычно, мы пытались с помощью массовых исследований быстро вывести технологию на приемлемый уровень.

Так, вскоре после начала исследований мы догадались делать на плоской стеклянной стороне не сплошное покрытие, а растр — два набора параллельных дорожек, которые и были контактами фоторезистора. Дело пошло лучше — выход годных элементов сразу подскочил до тридцати процентов. Но проблема их деградации оставалась, и мы над ней бились и до сих пор. Как и над управлением характеристиками фотоэлемента — размер зерен поликристаллической пленки зависел от режима возгонки — температуры, графика и времени нагрева, а от размеров зависела фоточувствительность. Зависела она и от режимов обработки кислородом. И все эти зависимости мы исследовали, прерывая процессы на разных стадиях — начнем напылять пленку, но через некоторое время останавливаем, достаем образец и смотрим — как там растут кристаллы — на чистом стекле, на кварце, на оксиде алюминия, а если предварительно осадить металл, или сульфид, или оксид — чтобы они создали сетку зародышей для будущих кристаллов. В общем, зависимостей было много, и мы все их старались исследовать при разных температурах и времени возгонки, охлаждения, выдержки.

От этих же параметров зависела и скорость деградации элемента — когда его чувствительность упадет на треть, на половину, на две трети — мы начали поставлять в войска калибровочные устройства, с помощью которых специалисты подразделений технического обслуживания или сами бойцы следили за характеристиками ИК-приборов, замеряя значения сигнала от источников тепла с постоянными параметрами. Так что статистику мы вели, войска постоянно получали "свежие" фотоэлементы, а ученые забирали отработавшие — для препарирования и изучения — что же в них такого изменилось. Если в начале работы вакуумных элементов их срок службы составлял от силы несколько дней, то сейчас он возрос уже до семи недель с деградацией в тридцать процентов, а деградация в шестьдесят наступала уже через полгода, причем в последних сериях мы рассчитывали на тридцатипроцентную деградацию уже через семь-восемь месяцев — ученые догадались, что если в вакуумной колбе создать кислородную среду, то она сможет возмещать кислород, уходящий из чувствительного элемента, поэтому его характеристики будут дольше поддерживаться, ну или хотя бы медленнее ухудшаться. Оставалось только выяснить — какая среда будет наиболее подходящей. А учитывая, что и элементы делались с разными техусловиями… кажется мы снова придумали себе работенку.

Так что вакуумная технология пока выигрывала первенство, но и "мокрая" вдруг выстрелила с самой неожиданной стороны — наши исследователи открыли квантовые точки. Ну, кажется, это именно они. Хотя таких "выстрелов вдруг" у нас было немало, чему способствовала стандартизированная методика исследования веществ, которые мы получали в ходе реакций. С каждым полученным веществом делали разные опыты. Его облучали светом разной длины и интенсивности и снимали спектрограмму отраженного света. Его намагничивали с разной силой и измеряли остаточную намагниченность. Его помещали в электрические поля и измеряли размеры, излучения, намагниченность. Его помещали в магнитные поля разной интенсивности и облучали. Направляли пучки ионов и электронов. Просвечивали, нагревали, изгибали, растворяли и сжимали. И меряли, меряли, меряли — излучение, магнитные и электрические поля, коэффициенты преломления, коэффициенты температурного расширения — было более двух десятков параметров, что замеряли после каждого эксперимента. Ну а что? "Студентов" у нас много — пусть руку набивают. Так что открытия были поставлены на поток, фактически, при нашей организации научных исследований они были закономерны.

Вот и квантовые точки меня не особо удивили — просто уже привык, что каждую неделю происходит что-то подобное. И, хотя я не был готов к началу эры нанотехнологий, и даже не задумывался о ней, но раз мы в нее вступили — пусть будет. Сами квантовые точки назывались так потому, что размеры частиц были близки к размеру явлений, что в них происходили — единицы и десятки нанометров. Соответственно, движение электронов ограничивалось уже совсем небольшими размерами нанокристалла, и в зависимости от размера частицы ширина запрещенной зоны была разной. Причем — для одного и того же материала. Наши начинали работать с сульфидом свинца, но он излучал и поглощал уже в ИК-спектре, а вот сульфид кадмия работал в видимой области — сделай частицы размером двадцать нанометров — они будут люминисцировать красным светом, а частицы в два нанометра дадут уже фиолетовый. Повторю — это все с одним и тем же веществом — сульфидом кадмия. Без каких-либо добавок, только за счет размера самих частиц, то есть мы вступали в очень интересную область явлений, зависящих от размера частиц.

И первым таким объектом и стали квантовые точки — их-то и получили наши исследователи, когда стали пытаться изготавливать пленки с максимально однородным составом частиц — они надеялись, что это позволит хоть как-то улучшить ситуацию с изучением поликристаллических пленок, а то уж больно они были неоднородны — и размеры частиц, и площади соприкосновения гранями между частицами — ну какая тут повторяемость опытов при таком хаосе? Вот они и стали пытаться синтезировать частицы с участием поверхностно-активных веществ — по их предположениям, эти вещества будут крепиться на растущие кристаллы и прекращать их рост, защищая поверхность от присоединения новых частиц и уменьшая энергию поверхности. По сути, так и выходило, сложнее было подобрать такое вещество, которое будет ограничивать рост кристаллов конкретного соединения — молекулы этого вещества должны прилипнуть к кристаллу одним концом и вместе с тем иметь сродство к среде, в которой происходит рост кристаллов, чтобы они не выпали в осадок. Ну, там все было сложнее, и наши еще разбирались в механизмах работы, но те же сульфиды свинца и кадмия уже выращивали граммами, используя поливиниловый спирт — судя по рассказам ученых, они пришли к нему вполне осознанно, исходя из соображений о распределении зарядов в молекулах сульфидов и спирте, так что, наверное, дело пойдет. Пока в составах еще была некоторая неоднородность — они светились разыми оттенками, то есть в них присутствовали точки разных размеров. Но исследователи игрались с технологией — ведь чем выше концентрация перенасыщенного раствора над насыщенным, тем быстрее образуются зародыши, тем больше центров кристаллизации, и соответственно тем равномернее получающиеся кристаллы. Ну, тут уж только играть температурой — сначала делать ее высокой, чтобы растворить побольше вещества, а затем опускать максимально резко, чтобы это количество растворенного вещества стало для новой температуры перенасыщенным раствором. Тут уж — только использовать малые объемы, хотя бы в оном измерении, скажем, плоские слои между твердыми поверхностями — другими способами тепло быстро не отнять.

Ладно, посмотрел я на эти квантовые точки, сказал "Делайте доклад, раскладку потребностей в ресурсах, будем работать" — и пошел дальше — не до них пока было. "Пленочники" мне вообще память на цилиндрических магнитных доменах показали. Будем запускать в работу. А ведь просил их, как людей, проработать вопросы по жестким дискам, да и запись на магнитную ленту надо развивать. Ну да, они и работали в этом направлении, да вот прочитали в научном бюллетене по физике, что разрабатывается технология напыления пленок из магнитных материалов — и загорелось им попробовать и это направление, а не все размешивать оксиды железа, хрома, никеля в лаках и наносить это тонкими пленками. Физики им захотелось, не устраивало, что пленки на оксидах в лаке слишком непостоянны на микроуровне. А тут нарыли в библиотеках, что еще в 1907 году Пьер Вейс высказал предположение о существовании доменов, в 1919 Генрих Брокгаузен подтвердил их наличие своими экспериментами, ну а в 1932 Фрэнсис Биттер уже вовсю наблюдал домены в микроскоп, посыпав ферромагнитный кристалл суспензией с магнитными частицами. Нашим, естественно, тоже захотелось, тем более что в 1935 Ландау и Лифшиц уже вывели теорию магнитных доменов.

Так что сначала наши просто намагничивали напыленную пленку и изучали получающиеся домены, затем стали елозить по ней магнитными головками, а потом им захотелось измерить максимальную скорость перемещения доменов в ферромагнитной пленке — так они напылили пленку из пермаллоя, фотолитографическими методами стравили лишнее, оставив только последовательности из палок и букв Т — и стали смотреть, как домены движутся между окончаниями этих элементов при их намагничивании вращающимся полем. Досмотрелись до того, что как-то раз сказали — "О! Так ведь это тоже память для вычислительных машин!". Да, это она и была.

Пока один кристалл с магнитной обвязкой содержал всего полкилобайта, зато работал гораздо быстрее наших магнитных дисков — эти же деятели их создали как раз к началу сорок третьего, пока еще со скользящей по поверхности диска головкой — "плавающие" головки сейчас отлаживали аэродинамщики. А мы эксплуатировали в тестовом режиме то, что пока было в наличии. Да и грех был жаловаться — к середине сорок третьего у нас работало уже более двух тысяч пластин диаметром двадцать сантиметров, емкостью от четырех до пятидесяти килобайт, всего — более двадцати мегабайт информации. Реальной информации на них было меньше — мегабайта три от силы, так как сыпались и выходили из строя они нещадно, так что приходилось дублировать данные, чтобы их не потерять. Ну а опытное производство исправно выдавало на гора новые пластины — мы пробовали разный размер зерна, лаки, режимы сушки — в общем, как обычно — нарабатывали статистику. Естественно, было уже и резервное копирование, где хранилось уже несколько сотен лент с общим объемом данных под гигабайт — надо будет также посмотреть, сколько и они проживут.

Так что даже полукилобайтная ЦМДшка будет как нельзя кстати — две тысячи таких устройств смогут хранить мегабайт информации, со временем доступа на порядок лучше, чем наши жесткие диски, да и в производстве они кажутся проще — им не требуется высокоточная механика перемещения головок чтения-записи. По дискам, конечно, я ожидал дальнейшего прогресса, но и ЦМД скорее всего не будут стоять на месте — разработчики говорили о плотности записи в сотню бит на миллиметр, то есть схема площадью в один квадратный сантиметр сможет хранить чуть ли не десять килобайт. И это только начало. В общем, нас ждет соревнование технологий — в группе магнитных средств хранения уже образовывались свои лагеря, и не только в разрезе "винтовики"-"ЦМДшники" — уже и последние начинали почковаться — группа из шести человек изучала намагничивание при локальном нагреве. Да, вот им лазеры точно не помешают. Но я их пока придерживал — и так поток новых сведений и технологий зашкаливал — я просто не успевал отслеживать вал сообщений об исследованиях и открытиях, а ведь требовалось по каждому определить перспективность, да и секретность — если по ядерным исследованиям и циклотронам темы были закрыты для широкой публики, то вот по ЦМД — закрывать или нет? Непонятно. А тут уже и химики загорелись "поерзать" по поверхностям веществами, запертыми в таких доменах — что-то типа микрореакторов. Причем они узнали о ЦМД даже не через бюллетень, а в обычной столовке — там зарождалась супружеская пара, вот они и обедали компаниями, а заодно рассказывали о своих работах. Запретить? Или фиг с ними? Все-равно сливки мы снимем… надо думать.

А с фоторезисторами, пожалуй, мы пока определились — вакуум, и только вакуум. Чем нам была привлекательна технология вакуумных фоторезисторов — на стабилизацию параметров фотоэлемента требовалось не более суток — за это время фоточувствительная пленка приходила в равновесное состояние, отдав или наоборот приняв нужное ей для нормальной работы количество кислорода. Причем мы уже научились корректировать параметры получавшихся фотоэлементов в процессе их изготовления — после осаждения и отжига мы ввели этап корректировки параметров, когда по измеренному сопротивлению фоторезистора, по его откликам на облучение светом, мы изменяли состав газовой атмосферы в баллоне — добавляли серу или кислород, а то и испаряли внутрь свинец, чтобы уменьшить дырочную проводимость и тем самым повысить быстродействие — и, выдерживая элемент при определенной температуре, подгоняли сопротивление до нужного значения, и только потом отпаивали его от вакуумной системы, которая по сути стала не просто вакуумной, а системой с управляемой атмосферой. Да, это увеличило время изготовления почти на два часа и пока требовало ручной работы техника — для автоматизации еще не было наработано достаточно данных, чтобы выстраивать формализованные зависимости между текущими параметрами и вариантами воздействия. Зато выход годных приборов только за счет этой процедуры повысился до семидесяти процентов, так что при том же объеме аппаратуры мы производили даже больше элементов, чем до введения этого этапа корректировки. Более того, управляемая атмосфера стеклянной колбы позволяла восстанавливать работоспособность фотоэлементов — заморозкой или разогревом мы могли изменить содержание кислорода в поликристаллической пленке и тем самым вернуть ее характеристики близко к номинальным.

Сама пленка тоже получалась довольно однородной, тогда как в тех же "мокрых" фоторезисторах однородность была гораздо меньше — тут сказывался и сам факт осаждения из раствора, и необходимость осаждения в несколько слоев, иначе влага выходила бы из пленки недопустимо долгое время. Правда, к лету сорок третьего эта технология уже достаточно продвинулась — ведь полтора года исследователи только и делали, что изучали закономерности осаждения пленок из растворов. Начнут реакцию, тут же ее прекратят — и смотрят в микроскоп — где там начали появляться центры кристаллизации? Как из них растут кристаллиты? А если повысить температуру на пару градусов — не появится ли больше центров кристаллизации, соответственно, не получится ли пенка более однородной? А если добавить, например, медный купорос — не сработают ли его кристаллики зародышами? Ведь он выпадет раньше, так как его растворимость при такой температуре будет меньше. Ну и так далее — по части изучения закономерностей роста пленок мы очень неплохо продвинулись за это время, в том числе научились легировать осаждаемую пленку так, чтобы она сразу имела дырочную проводимость. Ведь химически осажденные пленки, если с ними ничего не делать, имеют электронный тип проводимости — в них осаждается немного больше свинца. Совсем чуть-чуть. Но это и делало их нефоточувствительными — дополнительные электроны, выбитые светом, практически никак не изменяли проводимость элемента, соответственно, это изменение не могли отследить и внешние цепи, в которые он был включен. Дырочная же проводимость как раз резко реагировала на дополнительных электроны — изначально их было мало, поэтому сопротивление элемента было велико — ток без облучения, то есть темновой ток, был невелик. А вакуумная технология позволяла тонко контролировать состав пленки — добавишь чуть больше серы в исходные вещества — и сразу получаешь дырочную проводимость, требуется уже меньше кислорода, причем впоследствии мы заметили, что если делать пленки с высоким сопротивлением, то они деградируют гораздо медленнее, а вот те же химические пленки меняли свои параметры очень долго — собственно, этим и была вызвана необходимость их выдержки почти год. Ну, если не хотим калибровать приборы чуть ли не каждый день. Но поначалу и такие элементы шли на ура — лучше тратить на калибровку пару часов в день, чем вообще не иметь таких замечательных "глаз".

Обнаружили мы и еще один плюс вакуумных элементов — они сохраняли линейность характеристик при повышении напряжения, а чем оно выше — тем выше и быстродействие. Поэтому вскоре мы стали применять эти элементы и в сканирующих системах, где наши "мокрые" элементы работать не могли — они слишком инерционны — время срабатывания было порядка нескольких миллисекунд. В общем — с одной стороны жаль, что мы не сразу выявили все преимущества вакуумных элементов, с другой — те же квантовые точки обещали стать полезным побочным продуктом "мокрых" технологий — глядишь и не потребуется возиться со всеми этими ЖК и плазменные панели. Была и третья технология, поначалу выглядевшая многообещающе, но в ней также самым важным стал побочный продукт.

Глава 14

Но вначале работ еще не было понятно — какая из технологий ИК-детекторов выстрелит. Поэтому мы шли по всем возможным вариантам. Так, мы исследовали и высокотемпературный нагрев. В отличие от осаждения пленок возгонкой, при котором температура не превышала шестисот градусов по цельсию и, соответственно, процесс шел достаточно медленно, при высокотемпературном нагреве исходное вещество нагревалось до температур тысяча сто-тысяча двести градусов — то есть выше температуры плавления сульфида свинца, но еще ниже температуры его кипения. Скорость осаждения пленки при этом была довольно высока — пять-десять минут — и пленка готова. Экономия времени по сравнению с возгонкой — в десять раз. И затем — отжиг подложек с пленкой в муфельных печах при более низкой температуре в шестьсот-семьсот градусов по цельсию, в присутствии кислорода, чтобы активировать фотоэлементы. После активации надо было выдержать элементы несколько месяцев в среде воздуха, но поначалу мы про это не знали — нас подкупала высокая скорость их изготовления. Тем более что часть элементов все-таки работала сразу после отжига, хотя и недолго и нестабильно.

Поэтому-то мы и ставили поначалу почти исключительно на эту технологию. "Мокрую" технологию мы отставили в сторону почти сразу — там работало человек тридцать — просто на всякий случай, благо оборудование было довольно простым — емкости, пробирки, весы и печки — это не вакуумные насосы для других методов. Вакуумная технология возгонки у нас была гадким лебедем, хотя, как потом оказалась, в тех условиях она была единственно приемлемым вариантом — слегка увеличенное время напыления окупалось готовностью элементов почти сразу после окончательной запайки колбы, а отсутствие общения с атмосферой гарантировало стабильность характеристик в течение длительного времени, тогда как высокотемпературная, хотя и позволяла делать сами элементы буквально за минуты, но потом элемент контактировал с воздухом — иначе его просто не активировать — если кислород вводить сразу при напылении, то при тех высоких температурах, что сопровождали процесс напыления, кислород активно реагировал с материалами элемента, создавая оксиды свинца и серы, то есть свободного кислорода между кристаллами почти не оставалось — поэтому требовалась отдельная операция активизации — насыщения кислородом межкристалльного пространства — при гораздо более низких температурах, а отсюда — большое время уравновешивания характеристик, да и последующий контакт с атмосферой или защитным лаком совсем не гарантировал постоянства характеристик. К сожалению, это стало понятно только по прошествии почти двух лет.

Но нам казалось, что вот-вот, совсем скоро, еще чуть-чуть — и мы отработаем технологию. Поэтому мы с завидным упорством бились лбом об стену, проводя многочисленные эксперименты. За счет более высоких скоростей изготовления в этом процессе было занято меньше людей непосредственно на производстве, но вот средства автоматизации тут вводились более ускоренными темпами — человеку гораздо сложнее было выдержать нужный технологический режим, когда требуемые температуры надо было выдерживать чуть ли не несколько секунд, затем меняя их на другие.

Тут-то у нас и начала вводиться управляющая техника на перфолентах. Сама перфолента управляла отдельными элементами печи — вакуумным насосом и нагревательным элементом. В качестве обратной связи для насоса использовалось давление, а для нагревателя — температура, причем если давление еще как-то можно было выставить на самом насосе и просто подождать, когда оно будет достигнуто, то для нагревателя сразу же потребовалось вводить и отсечку по времени работы на определенной температуре — прогрев, доводка до рабочей температуры, выдержка при рабочей температуре и затем — отдельный график для остывания подложки с осажденной пленкой. Поэтому тут уж без перфоленты было никуда. Ну, поначалу-то за всеми этими температурами следил человек, но вскоре эту работу поручили управляющему компьютеру. Тут уж я поучаствовал в процессе разработки от всей души. Еще бы — наконец-то появилось устройство, в котором требовалось хоть какое-то цифровое управление. Конечно, оно было не таким уж и сложным, но, как я и предполагал, это стало только началом.

Сама последовательность действий выглядела простой — выставить значение вакуума для насоса, откачать воздух, дождаться нужного значения вакуума, выставить температуру нагревателя, дождаться ее достижения, выдержать при ней определенное время образец, повторить со следующей температурой — вроде все просто. И наши конструктора сразу же решили ввести в перфоленте два значения — для давления и температуры, потом подумали и добавили третье — для таймера на операционнике, и получалось, что на широкой ленте шло бы три ряда цифр — давление-температура-время — и аппарат бы их отрабатывал. Красота! Почти…

— А если кому-то не надо работать?

— А не будем заполнять это значение — и все!

— А если потребуется добавить еще какое-то значение?

— А….

Тут-то автоматизаторы и приуныли. Действительно, если их схема и была рабочей при трех параметрах, то чтобы ее сделать рабочей при четырех, потребовалось бы добавлять на перфоленту еще группу линий для этих цифр, а для пяти, шести… Нет, мы могли бы делать перфоленты какой угодно ширины, но я был рад хоть тому, что они понимали ограниченность их решения. Так что, подождав ради приличия полдня — больше не выдержал, я взял быка за рога.

— Значит, так. Вводим команды. Две цифры следуют друг за другом — первая — номер устройства, вторая — значение для него. Блок управления отрабатывает их последовательно — так и будет нам счастье.

— Хм… пожалуй… а как выждать время?

— Ну, значит добавляем еще третье значение — время.

В итоге почти так и получилось — управляющий агрегат протягивал перфоленту, первая позиция означала номер устройства, вторая — значение, которое ему надо было достичь, третья — время, которое надо было ждать, чтобы достичь этого значения — то есть время, например, выдержки при данной температуре. Не совсем "команды", но я в мыслях уже летел вперед. Естественно, сразу же, как только народ ухватил суть разделения разнотипных данных по разным позициям, он стал оптимизировать систему. Немного подумав, мы отказались от кодирования номера устройства, и стали выделять под каждое устройство по одной из дорожек — есть отверстие на дорожке "пять" — включается пятое устройство. Для начала хватило и десяти дорожек. Зато это позволило отказаться от дешифраторов — цифровых микросхем у нас было еще немного, и мы старались сэкономить на чем только возможно.

Но и потом пошли всяческие уточнения. Например, некоторые устройства могли работать, не дожидаясь окончания работы предыдущих устройств — скажем, откачка воздуха и предварительный прогрев подложки могли идти параллельно. А вот нагрев исходного материала мог начинаться только после откачки воздуха. Хотя, подумав, мы пришли к мнению, что он мог начинаться и до полной откачки — надо только не доводить температуру до высоких значений, чтобы материал не стал окисляться или испаряться. Так что система управления была перестроена — в регистр устройства подавалось значение, которое оно должно было достичь после включения, а в регистр ожидания — позиция устройства, которого ему надо было дождаться.

Тоже оказалось плохо — таких устройств могло быть много — для того же испарения требовалось и прогреть подложку, и откачать воздух — то есть испаритель должен был ожидать окончания работы двух устройств. А схема регистра была рассчитана только на одно устройство. Тут вылез положительный побочный эффект отказа от кодирования номера устройства — мы просто ввели маску устройств, которых надо было дождаться — она так же записывалась в регистр, но схема сравнения с сигналами на шине готовности теперь просто сравнивала сигналы один-к-одному, без шифраторов — еще и тут сэкономили на логических элементах. А на перфоленте появилась еще одна позиция — маска ожидания.

И вот теперь все становилось на свои места. Первой группой цифр на перфоленте шли команды для насоса высокого давления, который откачивал основной объем воздуха — создавал форвакуум. Точнее, шли не команды, а параметры работы — номер-позиция устройства, нужное давление, значение таймера ожидания — сколько вообще нужно ждать (выставили чуть больше среднего времени, которое обычно затрачивалось на предварительную откачку), маска ожидания других устройств (так как форвакуум начинал работу первым, ждать ему никого было не надо, поэтому маска была не заполнена, хотя потом добавили ожидание защелки, а то как-то раз просто забыли закрыть дверцу и насос начал шустро прогонять воздух помещения через вакуумную камеру).

Соответственно, схема управления сначала считывала позицию "номер устройства" и открывала входные цепи регистров соответствующего устройства, и значения из трех последующих позиций попадали с шины считывания в его регистры — переключением между регистрами также занимался счетчик позиций управляющей схемы.

То есть регистр формакуумного насоса получал величину давления, которое надо достичь, таймаут и маску ожидания, и начинал работать, как только сигналы на шине готовности устройств совпадали с маской ожидания — его же манометр измерял давление, а аналоговый компаратор на операционнике постоянно сравнивал значение манометра и значение регистра, преобразованное ЦАП. Как только эти величины становились равны — он выдавал в шину готовности устройств сигнал "закончил".

Второй группой шли команды для насоса высокого давления — управляющее устройство считывало его параметры сразу после параметров для форвакуумного, но, так как в маске ожидания находился номер насоса низкого давления, он запускался только когда тот выдавал на шину готовности сигнал "готов". И, так как для насоса высокого давления продолжалось поддержание своего давления, он периодически включался, чтобы откачать из своего входного патрубка избыток воздуха, что создал насос низкого давления — для работы насосов пришлось ввести еще и дорожку "постоянная работа" — просто начали пробивать на одной из еще свободных дорожек, чтобы не переделывать управляющую схему под еще одну последовательную позицию, хотя чего там переделывать? — просто увеличить количество позиций для счетчика — перепаять проволочки константы позиций, по которой счетчик обнулялся и выдавал управляющему устройству сигнал "начало параметров для следующего устройства". Но вот пошли почему-то по такому пути — "широкое командное слово". Ну и ладно — потом переделают, если потребуется.

Третьей командой была команда на подогрев подложки. Она не начинала работать, пока не начинал работать насос высокого давления, то есть вторая команда блокировала продолжение программы, так как для нее еще не наступили условия выполнения. Можно было бы поставить нагрев подложки второй командой, до команды ННД, и тогда она начала бы нагрев раньше начала полной откачки. Но смысла не было — предварительная откачка шла более получаса, и все это время поддерживать температуру подложки смысла не было. Вот когда начинал работу насос высокого давления, нагрев подложки позволял частично ее дегазировать. По этой причине она не имела инструкций по ожиданию полной откачки. Как и четвертая команда — предварительный нагрев исходного материала — ему дополнительная дегазация тоже не помешает. А вот пятая команда — постепенный нагрев до высокой температуры — уже должен был дождаться достижения нужного вакуума — и только тогда нагреватель включался на более высокую температуру. Причем первые четыре команды имели признак "продолжать действие", то есть по достижении заданного значения они не прекращали свою работу, поддерживая нужные давление и температуру, хотя и снимали сигнал "готов" — он блокировал только последующие команды, а раз они уже были в работе, то и блокировать их не должны.

Так система и продолжала работать — насосы периодически увеличивали или уменьшали интенсивность откачки, по мере того, как давление в камере то росло из-за выхода газов из материалов и стенок, то снова падало, нагреватель подложки тоже периодически то включался то отключался, поддерживая ее температуру, а нагреватель материала отрабатывал свой график температур — там уже основным фактором для ожидания стало время поддержания температуры.

Хотя и их самих скоро пришлось кодировать. Исследователям, а за ними и производственникам потребовалось не просто выдерживать графики, а изменять температуру по нужному закону, причем на разных отрезках законы могли быть разными — то требовалась обычная прямая линия, то это должна быть сначала плавно, а потом все резче возрастающая кривая, или наоборот — чем ближе к конечной точке, тем плавнее должна была возрастать температура. Да, сами графики мы могли поддерживать, вот только для каждого требовался операционник, а то и не один. Поэтому вслед за номером устройства мы добавили еще позицию для алгоритма работы этого устройства, а так как они пока отрабатывали отдельными устройствами, то эту позицию в команде стали называть еще и номером субустройства. Ведь, скажем, для разных кривых требовались разные операционники, а то и их группы, если график был слишком сложный и его требовалось апроксимировать более простыми линиями. Поэтому номер субустройства, он же — алгоритм работы — и включал в работу нужный операционник, и уже тот управлял нагревом, а сама позиция устройства, получается, говорила теперь только о том, с какого входа надо брать показания для сравнения. Ну и еще — в какой регистр записать номер субустройства и значение для сравнения. Сама схема, естественно, была еще жесткой, и если требовались графики изменения температуры с другими кривыми, то переставлялись и перекоммутировались блоки управляющего устройства, соответственно, программы для одной конфигурации не подходили для другой. Так что ручной работы тоже требовалось немеряно, но это все-таки было проще, чем вручную отрабатывать каждый эксперимент, к тому же схема управляющего устройства и отлаженная для него рабочая программа становились своеобразным "опытом", который отторгался от человека и становился доступен другим людям — только поменяй конфигурацию на нужную да поставь на запуск программу. Мы нарабатывали библиотеку "программ", пусть они пока частично и кодировались коммутацией блоков.

А сама программа и управляющая схема продолжали усложняться о мере усложнения техпроцесса. Так, для графика нагрева ввели обратную связь по характеристикам осаждаемой пленки — ее сопротивлению, пропусканию света, и вообще реакции на свет — ведь нагревали не просто так, а чтобы получить пленки нужных характеристик. Соответственно, было разумным по этим характеристикам и вести контроль, а не просто по времени работы. То есть добавились процедуры контроля. Сначала все пытались запихать их на ту же перфоленту, что и основная программа — добавить туда позиции для значений сопротивления, фототока, степени прозрачности. То есть предполагалось, что эти значения будут измеряться в процессе работы очередной команды или после ее окончания с тем, чтобы либо продолжить ее работу до достижения нужных показателей, либо перейти к следующей команде, если эти значения уже достигнуты. То есть уже в саму команду для устройства добавлялись новые номера устройств для измерения нужных значений, которые должны были выдавать сигнал готовности, достижения показателей, прежде чем будет переход к следующей команде. Для этого добавили еще одну служебную дорожку, которая указывала, что цифра на этой позиции — это маска устройства, которое должно будет выдать сигнал готовности, а следующая цифра — значение для этого устройства, которое оно будет сравнивать с измеренным сигналом. Скажем, команда нагрева состоит из номера самой операции — то есть "нагреватель", значения температуры, которое заносилось в его регистр для ЦАП, номера операционника, который реализовывал нужный график изменения температуры — этот же операционник получал значение с выхода термометра и ЦАП и выполнял их преобразования, чтобы выдержать заложенный в него график, затем в команде следовала позиция с номером омметра, измеряющего сопротивление напыляемого слоя, позиция для его значения, позиция с номером вольтметра для измерительного фотоэлемента, позиция с его значением — вот такая была длинная команда, причем количество субустройств в общем случае было различным, что заставляло подумать над тем, а как вообще отделить команды одну от другой. В конце концов просто ввели отдельную дорожку с признаком окончания команды — все действия были последовательны, устройства — те же омметр и вольтметр — были взаимосвязаны, то есть использовались только при нагреве согласно схеме их включения, поэтому управляющая схема, обнаружив окончание старой команды, прокручивало перфоленту на следующую позицию, откуда брала номер устройства и заносила его в регистр очередной команды, и уже потом последующие позиции с номерами субустройств относились к этому устройству и соответственно схемой выбирались регистры именно этих субустройств. Следующая позиция после номера субустройства — маска ожидания запуска устройства данной команды, затем — целевое значение — это было прошито жестко в схеме считывания. А затем шел дополнительный набор отслеживаемых параметров — номер параметра — те же вольтметр или омметр — и значение для него. И уже внутренняя схема нагревателя отслеживала выдачу сигнала "готов" с этих четырех выводов — температуры, времени, омметра и вольтметра — сколько позиций было установлено масками ожидания — и только после этого выдавала сигнал "работу закончил". Ну а уж управляющая схема определяла, что если в ее маске ожидания была единица в этом устройстве, то есть она ждала окончания этой команды — тогда уж оно запускало следующую команду, которая и выставила эту единицу.

То есть само устройство-нагреватель превращалось в эдакий исполнительный блок со своей логикой работы, которая была заложена в его схеме, а конкретные параметры работы оно получало от управляющей перфоленты. Схема получалась мудреная, к тому же все-равно полностью не покрывала все растущих потребностей по алгоритмам управления. Так, у людей уже бродили мысли, что на каждом куске графика изменения температуры надо бы отслеживать разные значения той же проводимости или прозрачности. Соответственно, их значения надо бы задавать не для устройства, реализующего график нагрева, а для отдельных отрезков графика. И программы, и схемы управления все усложнялись и усложнялись. И кроме перфолент пока у нас не было другого удобного инструмента для программирования.

Набивку перфолент выполняли сами студенты. Вскоре им надоело перенабивать перфоленты каждый раз, меняя разве что константы — сами-то программы менялись нечасто, а вот конкретные параметры — довольно значительно — ведь даже по одной температуре надо было проводить десятки опытов с шагом в десять градусов, а для каждой температуры — еще и с разным временем — с шагом, скажем, в одну минуту — перфолент получалось просто невообразимое количество — десятки и сотни. Неудивительно, что творческие личности вскоре взвыли от такой работы и постарались как-то ее упростить. Ну народ и начал творить. Первое, что они сделали — это составили "бланковую" программу — перфоленту с командами, но без значений. И отдельно стали набивать перфоленты со значениями. А уже потом совмещать два в одном — протягивали обе перфоленты на двух аппаратах, а общий результат пробивался на третьем — эту перфоленту уже и заряжали в исследовательскую систему. А чтобы понимать — откуда надо брать значение — стали на бланковой перфоленте пробивать служебную дорожку — есть единица — берем с одного аппарата, нет — с другого. Это уже исключало необходимость повторной набивки вручную самой программы — номеров устройств, субустройств, масок ожидания — оставалось только набить перфоленты с самими значениями. Но на ленте значений надо было оставлять соответствующие им позиции пустыми. "А чего бы не сэкономить бумагу?" — подумали наши гении. И ввели на "бланковой" перфоленте еще одну дорожку — теперь, встретив единицу в этой дорожке, управляющая схема брала число с перфоленты значений — и протягивала обе перфоленты, забирая значение со второй перфоленты, а ленту команд просто протягивая дальше. А если отверстия не было, забирала номер устройства с ленты команд, а ленту значений не трогала, пока на ленте команд снова не встретится единица. А потом еще немного подумали — и подключили оба считывателя напрямую к исследовательской системе — то есть заменили предыдущий вариант с набивкой сводной ленты сразу чтением исходных лент, без создания сводной. Да, потребовалось два аппарата, но зато вышла экономия на перфолентах — и на самой бумаге, и на ее пробивке — теперь требовалась только отдельная лента команд и отдельные ленты значений, причем те — уже без пропусков под команды. Так мы постепенно приходили к Гарвардской архитектуре. Хотя тут про такое вообще не слышали — все-таки секретные штуки, но вот я как-то ляпнул в разговоре — так и прижилось. А потом и разведка подтвердила, что да, еще в конце тридцатых была предложена эта схема в Гарварде. Про меня в очередной раз зашептали "Ну точно разведчик…".

Ну а уж для перевода из десятичных в двоичный код народ сначала составил таблицу всех чисел до 1023 и набивал по ней вручную. Потом ее набили на перфоленте, которую протягивали до нужного числа — всего-то пять метров на двух бобинах, жали кнопку — и сигналы со считывающих датчиков поступали на пробивочную машину. но с такой длинной лентой ускорение получалось только если нужные значения были рядом, что получалось не всегда, поэтому ее разбили на ленты для каждой сотни, вставляли нужную и протягивали до нужного числа — надо, скажем, триста семьдесят два — брали полуметровую ленту с числами от трехсот до трехсот девяноста девяти, протягивали до нужного числа — и вперед. Потом народ понял, что каждый раз менять ленту тоже как-то занудно. Тогда сделали несколько считывателей, в каждом установили по длинной ленте на все 1024 числа — и брали значения с них — ведь шаг изменения значений одной переменной невелик — пять-десять-двадцать единиц, самих переменных тоже немного — три-пять-семь, поэтому достаточно семи считывателей максимум, и на каждом протягивать свою ленту — установили начальные значения на всех считывателях, и затем последовательно нажали на каждом кнопку — на ленте значений последовательно пробились нужные двоичные цифры. Потом сдвинули одну из лент, чей шаг отрабатывается — и снова последовательно пробили значения — и так далее. Получалось довольно быстро. Но и эту схему автоматизировали. Действительно — "Чего это мы будем жать кнопки на всех аппаратах?" — ну и добавили схему с механическим переключателем, которая по нажатию всего одной кнопки пробивала значения со всех аппаратов — главное теперь было не запутаться в смене значений на лентах-источниках — для каждой надо было выставить нужный шаг значений. А потом еще подумали, и подключили эти ленты к самой установке, и теперь было достаточно перед каждым экспериментом установить нужные начальные значения на лентах, а уж схема выбора считывателя последовательно проходила ленты и брала с них значения — ленты как бы организовывали вложенные циклы прохода по своим переменным — температуре, давлению, сопротивлению и так далее. Правда, это безобразие вскоре прекратили — все-таки надо было сохранять значения, при которых проходил эксперимент — и для истории, и чтобы повторить без необходимости настройки. Поэтому на время вернулись к предыдущей схеме с готовыми лентами значений, пока кому-то не пришла в голову мысль сдавать в архив не сами ленты, а параметры считывателей — начальное значение и шаг — количество потребной бумаги снова уменьшилось.

Причем, несмотря на секретность, сведения о цифровых схемах просачивались в народ, поэтому вскоре мы обнаружили в одной из лабораторий самодельный блок с АЦП и счетчиком, которые моделировали работу с перфолентой — просто теперь последовательные значения для перебора параметров при экспериментах выдавались не с пробитой ленты, а с этого АЦП. Причем устройство было незасекреченным, и счетчики применили не в лабораториях, занимающихся технологией изготовления цифровых микросхем, что было бы естественно, а в совсем посторонней области — просто два друга играли вместе в волейбольной команде, вот и зацепились языками за тему генерации последовательностей значений для экспериментов. А в лаборатории цифровиков было много бракованных микросхем этих счетчиков, где работали, скажем, только два разряда из четырех, да и рассыпухи хватало, вот друг-цифровик и сделал из них своему другу несколько микросхем счетчиков на два, три, а то и на один разряд — и потом просто соединили их последовательно, получая нужные сетки разрядностей, а где не хватало, добивали рассыпухой, а то и на лампах, да еще подпирали снизу начальным напряжением выходные усилители, и так получали набор значений в нужном диапазоне напряжений. Так эти ухари, чтобы скрыть свою деятельность, одновременно пробивали и перфоленты, только теперь они были не источниками значений для установки, а лишь документированием процесса исследований — типа "правила не нарушили, все задокументировано", ага. То есть в нашей системе безопасности появилась новая дыра, и что делать с этой вольницей, было совсем непонятно — вроде бы делали благое дело, но вместе с тем сведения о цифровых микросхемах все больше утекали наружу. В данном случае, ладно — "все свои". Но мог оказаться и не свой. Пришлось возглавить и это направление — мы стали выпускать блоки с такими цифровыми счетчиками, пряча сами цифровухи уже стандартным способом среди других элементов, а работу счетчиков пока залегендировали магнитной записью значений — якобы теперь они записаны на магнитную пленку — внутри даже были соответствующие лентопротяжные механизмы с бобинами, сделанные из брака, и они даже работали. Ну, выглядели работающими — шуршали двигателями кода работали цифровые счетчики. А вот лезть внутрь, как и обычно, можно было только сотрудникам с соответствующим допуском.

Так что схемы управления постоянно развивались хотя к полноценному центральному процессору в автоматизации экспериментов и производств мы еще не пришли — сама подключаемая аппаратура имела блоки управления, которые можно было включать в управляющие схемы термошкафа — на первых версиях настройки задавались еще на самой аппаратуре, и она могла обмениваться с основным управляющим блоком сигналами — получать и принимать сигналы.

Особенно страстно такими конструкциями занимался молодняк — парни и девушки от шестнадцати до двадцати двух. У нас было уже семьдесят три таких уникума, что могли составить любую схему, и именно их запросы особенно сильно продвигали нашу конструкторскую мысль. И более двухсот молодых уровнем хоть и пониже, но тоже пышущих идеями. Да, Советскому Союзу не хватило каких-то двух-трех, ну максимум пяти лет мирной жизни, чтобы выстрелил тот фундамент, что закладывался в годы первых пятилеток. В реальной истории вся эта молодежь, скорее всего, сгинула в немецких концлагерях, или погибла во время рейдов немецких карателей, или горбатилась на фрицев в качестве остербайтеров, в лучшем случае — воевала в партизанских отрядах. Многим ли удалось выжить и раскрыть свой талант — неизвестно. Собственно, почти то же самое произошло и в конце восьмидесятых — девяностые, да и позднее — скольких сбил с пути лозунг "Обогащайтесь!". А сейчас эти мальчишки и девчонки с упоением подчиняли себе оживленных электроникой големов. Да и более старшие товарищи вполне так осваивали новую технику, тем более что в СССР автоматизацией стали серьезно заниматься еще с начала тридцатых. В 1930 в Главэнергоцентре ВСНХ СССР был организован комитет по автоматике. В правлении Всесоюзного электротехнического объединения в 1932 было создано бюро автоматизации и механизации заводов электропромышленности. В специальном машиностроении было организовано Всесоюзное объединение точной индустрии по производству и монтажу приборов контроля и регулирования. В научно-исследовательских институтах энергетики, металлургии, химии, машиностроения, коммунального хозяйства создавались лаборатории автоматики. Проводились отраслевые и всесоюзные совещания и конференции по перспективам её применения. В 1935 в АН СССР стала работать Комиссия телемеханики и автоматики для обобщения и координации научно-исследовательских работ в этой области. Началось издание журнала "Автоматика и телемеханика". В первые пятилетки были созданы первые заводы, производящие приборы и аппаратуру автоматики и телемеханики. Так что вопросы автоматизации производства тут были не в новинку. Более того, постепенно у меня начало складываться ощущение, что народ воспринимал цифровое управление с перфолент через ЦАП-АЦП лишь как расширение релейных схем управления. Или механических командоаппаратов, которые применялись, например, для управления электроприводами — они были разных конструкций — кнопочные, барабанные, кулачковые — и выполняли последовательность действий, необходимых для запуска или, скажем, торможения двигателей. В этих командоаппаратах даже применялось слово "программа", так что и тут я не внес ничего нового, кроме разве что новой элементной базы и техники работы, да и то все пока делалось практически жестким кодированием схем работы, то есть по сути не отличалось от разработки командоаппаратов, разве что была добавлена возможность задания набора параметров их работы.

Так что автоматизация экспериментов и производств пока обходилась жесткими схемами, а настоящие компьютеры применялись в науке, причем, когда у нас пошли операционные усилители, цифровики сразу начали скрещивать свои схемы с аналоговыми, когда цифровая часть отвечала за общий алгоритм и управление ходом вычислений, а аналоговая — непосредственно для расчетов — суммирования, дифференцирования и тому подобного — то есть они были как бы математическими ускорителями, сопроцессорами для центрального процессора. А я еще думал вбрасывать ли им идею с ПЛИСами или подождать, чтобы не сбивать их с пути — в принципе, сейчас в качестве ПЛИС выступали эти аналоговые сопроцессоры, в которых народ реализовывал нужные алгоритмы жестким перекоммутированием проводников, и, так как алгоритмы не требовалось менять часто, то возможности ПЛИС, по крайней мере по этой части, и не будут востребованы, а цифровая часть нормально отрабатывает и на обычном процессоре. Ладно, подождем.

В общем, машины с центральным процессором пока не хотели вписываться в автоматизацию исследований и в технологические процессы — контроллерам оборудования хватало жестких схем. Ну и ладно — все-равно пока их немного, еще не подобрались и до сотни, и большинство работало в науке и проектировании, ну разве что сумели приспособить несколько машин для особо сложных исследовательских стендов. Особенно отлично сочетание измерительных приборов и симбиоза цифровой и аналоговой вычислительной техники работало на исследовательских стендах по управлению сгоранием топлив в быстротекущем газе — начав исследования по напылению металлов, мы от них плавно переходили к принципиально новой технике — десятки датчиков снимали показания перепада давления, температуры, скорости потока, вибраций в зависимости от положения заслонок, количества подаваемого топлива — и затем инженеры ползали по многометровым графикам, выверяя свои математические модели процессов. В циклотронах вот тоже начали приспосабливать эту технику. А так — в основном она применялась для выполнения множества расчетов — научных и конструкторских. Вот и в ИК-технике следующего поколения обошлись стандартными средствами автоматизации, не влезая с сложные системы управления, хотя эта техника даст существенный скачок для ведения боевых действий ночью.

Глава 15

И называлась эта техника — микроканальные фотоумножители. Все-таки те ИК-приборы, что мы использовали до сих пор, были еще несовершенны и уж точно не дотягивали до тех картинок, что я помнил по своему времени. Точнее, как раз картинок они почти что и не давали. Так, наиболее массовым прибором был детектор тепла — одноэлементный прибор, с помощью которого можно было определить, что вот там что-то теплится — а уж что — солдат, танк, пострелявшее орудие или амбразура ДОТа — надо было высматривать глазами. Ну, не совсем глазами, а оптическими и телескопическими приборами, что мы выпускали в массовых количествах. Какую-то картинку давали системы с механическим сканированием, в которых линейка детекторов последовательно ощупывала пространство и выдавало на ЭЛТ набор точек — в этих устройствах были почти те же детекторы, только сделанные немного по-другому, чтобы обеспечить достаточное быстродействие, необходимое для развертки хотя бы десяти кадров в секунду.

Одноэлементные приборы были легкими, но не давали картинки, сканирующие — давали картинку, но были громоздкими. Промежуточное положение между ними занимали электронно-оптические преобразователи. Эти электровакуумные приборы имели фотокатод — напыленную либо осаженную с внутренней поверхности колбы смесь веществ, которые могли эмитировать электроны под воздействием падающего света — сурьма-цезий, окисленное серебро-цезий и т. п. Причем выбитые электроны могут вылетать из каждой точки фотокатода во всех направлениях — как перпендикулярно, так и практически горизонтально поверхности, поэтому их надо фокусировать, чтобы они летели к экрану более-менее параллельно — электролюминисцентному слою, напыленному на другой стороне колбы. Фокусировать можно либо электростатическими, либо магнитными полями, либо обоими сразу. Немцы применяли только первый вариант. При этом четкое изображение все-равно не получишь — так, при расстоянии между электродами в двадцать миллиметров и фокусирующем напряжении десять тысяч вольт диаметр точки изображения будет почти миллиметр. Причем — каждой точки изображения на фотокатоде. Все дело в том, что свет разной длины волны выбивает электроны разной энергии, и так как каждая точка исходного изображения состоит из набора волн разной частоты, то она даст набор электронов с разной энергией, а фокусирующее напряжение рассчитано, скажем, только на какой-то узкий диапазон энергий — вот остальные электроны, не попадающие в этот диапазон, и будут фокусироваться уже не в точку, а в круг. Это помимо упомянутого мною эффекта выбивания электронов под разными углами. И чем больше расстояние между электродами и чем меньше напряжение — тем больше результирующий диаметр круга от каждой точки. В результате "круги" соседних точек накладываются друг на друга, изображение размывается. В принципе, этого достаточно чтобы рассмотреть крупные объекты, расположенные на дальних расстояниях, либо мелкие — на близких.

Вот только компактными такие приборы назвать все-равно нельзя — для создания высоких напряжений требовался мощный источник электричества, сам прибор тоже немаленький, а небольшой коэффициент усиления накладывал дополнительные требования. Да и наши производственные возможности в начале не позволяли создавать ЭОП, а потом твердотельные и вакуумные одноэлементные ИК-детекторы уже достигли достаточного качества и тем более количества, чтобы имело смысл переводить все на ЭОП. Правда, дополнительное закручивание электронов еще и магнитным полем повышало четкость изображения раз в сто, если не в двести — тут уже можно было бы различать более мелкие объекты на больших расстояниях. Магнитное поле закручивало электроны, так что они двигались от каждой точки фотокатода уже не по параболе, а по спирали, хотя это давало S-образные искажения изображения. К тому же подобрать напряженность магнитного поля так, чтобы электроны при очередном витке пересеклись бы с осью, выходящей из точки фотокатода, откуда они были выбиты, было сложновато — напомню, энергия электронов разная. Да и хроматическая аберрация также возникает — все из-за той же разности в энергиях, а следовательно и скоростях электронов.

Ну и все-таки самое главное — низкий коэффициент усиления обычных электронно-оптических преобразователей — где-то сотня, может, полторы. Правда, были идеи создавать многокамерные ЭОП, когда последовательно соединяется несколько колб, и каждый последующий каскад усиливает изображение от люминофора предыдущего каскада — тут усиление получалось уже до миллиона раз. Но такая конструкция сложна в изготовлении, хрупка в эксплуатации, да и достаточно объемна, а кроме того — снова исчезают мелкие детали, так как нечеткость изображения протаскивается через весь тракт, увеличиваясь от каскада к каскаду. В тридцатые эта идея уже была опробована и ее отбросили именно из-за сильного размывания изображения — не смогли создать достаточную фокусировку на каждом из каскадов. У нас тоже с чисто электростатической фокусировкой ничего не получилось, и лишь добавление еще и магнитной как-то улучшило изображение, но это — дополнительное усложнение — народ продолжал ковырять и эту схему, чисто на всякий случай — вдруг выстрелит. Но наши основные усилия были приложены к другой технологии.

К канальным усилителям. Сначала их делали как все нормальные люди — в вакуумной колбе находились электроды, из которых последовательно и выбивалось все больше и больше электронов — разрешающая способность, правда, лимитировалась внутренним диаметром колбы, но эти приборы использовали наши физики и химики — к нашим я относил и немцев, которые согласились работать с нами — их набралось немало и после захвата нами Кенигсберга, да и в армии они тоже служили — немцы почему-то гребли в армию в том числе и научный персонал. Совсем как в РККА.

Особо популярными фотоэлектронные умножители стали в спектроскопии — видимой, УФ и ИК — с ее помощью мы определяли наличие веществ в смесях и газах. Благо спектрометрия — что оптическая, что инфракрасная — развивались уже не одно десятилетие — даже ИК-спектры веществ стали определять еще в 80х годах 19го века, только применяли для этого призмы из монокристаллов солей, вплоть до обычной поваренной соли, так как стекло поглощало ИК-излучение, пропуская его лишь в ближнем к видимому свету диапазоне. Мы же, с развитием фотолитографии, стали выпускать дифракционные решетки — они мало того что более эффективны кристаллических призм за счет того, что практически не уменьшают интенсивность излучения, так еще позволяют исследовать ИК-излучение в очень широком диапазоне, так как не поглощают излучение, тогда как призмы на основе кристаллов имеют ограниченную полосу пропускания. Решетки тут уже выпускали, но на спецстанках, которые нарезали штрихи резцом — требовались очень точные и соответственно трудоемкие в изготовлении и обслуживании станки. Методы фотолитографии были гораздо проще, и по сути мы отлаживали нашу фотолитографию именно на производстве дифракционных решеток как более простых микроструктур — и уже потом новые разрешающие способности переходили в микроэлектронику.

А решеток требовалось все больше и больше. ИК-излучением регистрируются колебательные энергии молекул, и так как строение каждой молекулы индивидуально, то у нее будут индивидуальными и колебания, то есть любая молекула имеет присущий только ей ИК-спектр — набор полос разной частоты и интенсивности — максимумы полос, их полуширина, интенсивность. Поэтому можно определить присутствие и количество молекул данного вещества в смеси. Более того, своими характеристиками обладали отдельные структуры молекул — например, связи фосфора с кислородом, или бензольные кольца — все они давали свои полосы, сходные между собой даже если находились в разных молекулах. Соответственно, выявляя такие характерные участки на спектрограммах, можно было предполагать и наличие таких соединений, и это — только снятием спектра, без анализа соединения химическими методами.

Ну, если суметь рассмотреть их спектр среди спектров, выдаваемых другими молекулами и их элементами в той же смеси — порой линии были очень близко, чтобы их разглядеть. Например, в алканах элемент — CH3 давал полосы на длинах 3,36-3,39, 3,47-3,50, 6,80-6,97 и 7,22-7,30 микрометров, а — СН2- на 3,40-3,45, 3,49-3,52 и 6,76-6,94. То есть линии спектра этих элементов располагались очень близко, а то и перекрываясь на некоторых диапазонах, так что при недостаточной разрешающей способности спектрометра они все просто сливались в одну линию — и ладно если только между собой, но могли сливаться и с другими структурными элементами.

Чтобы все-таки отделить одну линию от другой, обычно ставили несколько призм — первой раскладывали исходный поток света, а другими дополнительно раскладывали уже отдельные участки этого разложенного спектра. Причем количество таких каскадов в общем случае ограничивалось только силой проходящего излучения — и изначальной, и поглощением в материале призм. Так как решетки практически не поглощали излучение, с этим было проще, и мы ставили несколько решеток и сначала на одной раскладывали весь пучок, а потом на остальных — подпучки, доводя количество каскадов до восьми, но там уже сама конструкция становилась очень сложной — ведь эти пучки света не должны пересечься с конструкциями, на которых будут крепиться решетки, да и виброзащита, компенсация температурного расширения существенно усложнялись.

Но, например, для промышленных применений требовалось отслеживать не все вещества, а только ограниченное количество, поэтому можно было делать спектрометры, рассчитанные на какие-то отдельные участки спектра. Это упрощало конструкцию и вместе с тем сохраняло почти лабораторную точность измерений — разве что требовалась более сильная защита от цеховых условий — и по пыли, и по вибрации, и по дрейфу температуры. Например, применение спектрометров при выплавке металла позволило увеличить выход металла на пять процентов и на столько же сократить расход топлива — и это только за счет более точного измерения доменных газов, еще при ручном управлении. А мы уже отлаживали автоматическую систему, которая анализировала выходящие из жерла газы и на основе этого анализа подправляла дутье — стало больше кислорода — уменьшить, так как наблюдается избыток кислорода и железо начнет снова окисляться и медленнее восстанавливаться, а если кислорода стало меньше — дутье можно и увеличить, активизировав горение топлива и тем самым увеличив интенсивность реакций. Собственно, металлурги поступали так же, только автоматика позволяла более тонко реагировать на изменение доменных газов. Нам это рассказывал один из металлургов, что попали к нам из плена — с началом войны он пошел в военкомат добровольцем, его и взяли, вместо того чтобы вернуть к домне — ну ни о чем не думают с этой мобилизацией — план выполнили — и ладно, а что специалист занимается не своим делом — хоть бы хны. Прямо немцы какие-то. И технологи обещали еще лучшие показатели — и на этой системе, а если увеличим количество фурм для более тонкой подстройки под процесс и количество точек измерения — эффективность одной домны будет еще больше.

Так что ИК-спектрометрия уже выходила за пределы лабораторий в промышленность. Ну, в полулабораторных производствах чистых веществ она тоже уже активно использовалась, но мы начали нарабатывать опыт ее применения и в таких грязных производствах, как черная металлургия. Да и не только. К началу сороковых в мире было получено порядка трехсот ИК-спектров молекул — по существовавшей тогда технологии снятие спектра через призмы было долгим делом — от трех часов до двух суток, в зависимости от наличия оборудования, количества доступных призм, которые требовали бережного обращения — ведь та же соль растворяется в воде, поэтому помещение и прибор требовали очень сухого воздуха. Мы же за один только год получили дополнительно почти тысячу спектров.

Конечно, поначалу действовали такими же медленными способами, как и в остальном мире, и только когда начались работы по фотолитографии, дело пошло все быстрее и быстрее. Собственно, дифракционные решетки и начали делать в лаборатории фотолитографии для себя, чтобы получить более точные методы определения веществ, и уже потом они пошли "в народ". А когда к процессу стали подключать автоматизированные исследовательские комплексы на базе аналоговых вычислительных машин — вот тогда и раскочегарились по полной — по оценкам наших специалистов, за следующий год мы получим уже три тысячи спектров. А может и больше — сейчас шла отладка применения для спектрометрии уже цифровой вычислительной системы, и тогда не потребуется вручную двигать все эти рукоятки и верньеры подстройки. Также была надежда, что удастся автоматизировать калибровку — сейчас она становилась одним из самых узких мест во всем процессе. Другим узким местом была собственно расшифровка спектров — выше я приводил диапазоны группы — СН2- для алканов, а например в циклопропане (который тоже алкан) эта группа даст линии уже в диапазонах 3,35-3,29 и 9,8-10 — то есть тот же структурный элемент даст другую картинку — и тут уж без цифровых компьютеров никак не обойтись. А то и без искусственного интеллекта. И с ростом количества спектров проблема будет все возрастать. Да и сейчас тоже было непросто — проблема курицы и яйца родилась не вчера и не только в этой области — ведь заранее неизвестно, что находится в смеси, а находиться там могло в общем случае что угодно — вот и приходилось гадать — вот та вот линия — это мы просто раньше не видели ее на этом соединении из-за несовершенства оборудования или же в смеси присутствует еще какое-то вещество? А то и не одно… Нет, без "цифры" дальше никуда.

Причем, что самое интересное, вещества-то мы могли определять, а вот избавляться от них или нет — это уже был отдельный вопрос. В ряде случаев они просто не мешали, поэтому к ним и не применялось никаких воздействий. В других случаях просто не было технологии, чтобы избавиться от этих веществ — тут уже направление работы было понятно, но требовалось время, чтобы доработать техпроцесс. Или несколько техпроцессов — можно ведь не избавиться от вредного вещества, а нивелировать его вредное воздействие другим веществом — как например порой поступали при легировании полупроводников — просто добавляли больше донорной или акцепторной примесей — и все. Так что даже если в продукте находили какие-то лишние вещества, их до поры до времени могли в нем и оставить — пока мы снимали сливки, то, что можно сделать относительно просто. Так, мощность нашей взрывчатки на основе тринитротолуола повысилась на пять процентов — только за счет лучшей очистки. Вроде бы и немного, но, например, поражающая способность снарядов 152 миллиметра возросла на десять процентов — теперь по фронту они крыли не семьдесят пять, а восемьдесят два метра. Правда, там и новая сталь сыграла свою роль, и ее обработка. Но без этой прибавки мощности взрывчатки могло и не сработать, а новая взрывчатка дробила корпус с достаточным усилием. Так что от новых технологий был уже конкретный практический выхлоп.

И ожидался еще больше — не только в промышленности, но и, например, в медицине. Так, мы определили структуру молекул пенициллина, крустозина и грамидицина С — широко использовавшихся антибиотиков. Собственно, пенициллин был нашей разработкой, крустозин — тоже пенициллин, но полученный из другого грибка семейства пенициллиновых — его получила Зинаида Ермольева в сорок втором, разве что ей меньше повезло со штаммом, чем нам — она его взяла со стены в одном из бомбоубежищ Москвы, а мы — откопали в отходах спиртзавода. Ну и массовизация, а потом и автоматизация исследований показала, что добавка всего одной десятой фенилацетамида в дополнение к фенилуксусной кислоте в питающем растворе повышала выход антибиотика с пятнадцати до семидесяти процентов — конечно, с добавками веществ пробовали не совсем уж наобум, а исходя из близости веществ по структуре. Ну а грамидицин-С — это разработка других советских ученых-микробиологов — супругов Георгия Гаузе и Марии Бражниковой — и тоже от сорок второго года — этот антибиотик уже передали нам — я про такой как-то и не слышал, поэтому и работ не запускали, а сами на грибок Bacillus brevis не натолкнулись. Ну и ладно — обмен все-равно шел, причем очень интенсивный — не то что с союзничками — мы-то им, точнее НарКомЗдрав СССР — данные по грамидицину передали, а вот "они" свою более эффективную технологию пенициллина зажали — сначала вроде бы договорились продать за 10 миллионов долларов, потом передумали — типа "ой, ошиблись в расчетах" — заломили уже двадцать миллионов. Наши снова согласились. Тогда заломили тридцать. После чего все стало понятно — снова то самое "пусть они как можно больше убивают друг друга". Но тут уже советские медики распробовали и наш пенициллин, так что вопрос временно был снят с повестки дня. Вот мы и расшифровывали структуры самых важных лекарств — ведь зная структуру, уже можно двигаться вперед и по пути улучшения технологии их производства, и по пути повышения эффективности лекарств. Например, в пенициллине Ермольевой по сравнению с нашим один из элементов находился в другой позиции — вот его эффективность и была ниже. Наверное. Тут биологи и медики еще разбирались, и разбираться им придется еще долго. Впрочем, как и в других областях — например, в диагностике и исследовании рака — там были какие-то наметки насчет ранней диагностики на основе увеличения поглощения нуклеиновых кислот, но работы еще предстояло немеряно.

Так что ИК-спектроскопия становилась все более важным и мощным инструментом исследований. Причем пошла она у нас достаточно резво — этим занимались во всем мире не одно десятилетие, тема была совершенно не революционной и сначала пошла по разряду "всякое", благо методики снятия ИК-спектров были давно известны. Но вот применение фотоэлектронных умножителей вывело эту технологию на совершенно другой уровень — чувствительность повысилась на порядки, стало возможным различать совсем уж незначительные флуктуации и концентрации веществ — десять, а порой и двадцать девяток. Причем без проведения химических реакций, что особенно подкупало в спектрографии. Разве что все больше напрягала необходимость сканировать спектр — пока приборов было мало, приходилось последовательно просматривать датчиком нужные участки спектра, что, естественно, очень тормозило процесс, а иногда и вообще не позволяло получать достоверные результаты — реакция уже закончится, а мы снимем только небольшой диапазон частот. Уже начинали ставить и линейки датчиков, чтобы одновременно снимать сразу несколько диапазонов, но диаметр входных отверстий вакуумных фотоумножителей с отдельными электродами накладывал большие ограничения на точность каждого из измерений — в ФЭУ попадали сразу несколько полосок, и приходилось либо ставить на входе щелевой фильтр, чтобы вырезать поддиапазон, либо сильнее разносить сами спектральные полосы, что снижало их яркость. Проблема была именно в разрешающей способности приборов. И для того, чтобы повысить разрешающую способность спектрографов, физикам и потребовались фотоэлектронные умножители как можно меньшего размера.

Проблема была решена с появлением фотоэлектронного умножителя без электродов — в качестве электродов, из которых последовательно выбивались электроны, выступила освинцованная внутренняя поверхность стеклянной трубки. Соответственно, минимальное разрешение теперь ограничивалось внутренним диаметром трубки, а если смотреть по всему полю трубок — то расстояние между центрами соседних трубок. Сначала это были просто трубки наподобие тех, что применяли в химических лабораториях — их внутренний диаметр был уже не два-три сантиметра, а полмиллиметра. И борьба за разрешающую способность продолжалась. Этот диаметр пытались уменьшить, вытягивая трубки в нагретом состоянии, но их просветы непредсказуемо слипались, так что много трубок выходило "слепыми", без канала. Следующий шаг позволили сделать стекловолоконщики — они исследовали свойства волокон из двух сортов стекол, когда один сорт был сердцевиной, а другой — оболочкой стекловолокна. Тут уж я нацелили их на изготовление световодов, и они постепенно начинали применяться в медицине и технике. Но и физики уцепились за эту технологию — помимо того, что волокна уже сами по себе были тонкими, наличие сердцевины не давало стенкам слипнуться при вытягивании и спрессовывании блоков таких волокон, оставляя их целыми.

Причем сначала эти блоки применили в обычных ЭОП — там была проблема с фокусировкой и переносом электронов к экрану — электростатическая линза давала вогнутую поверхность четкого изображения, как и любая другая линза, поэтому наши придумали хитрый финт — стали делать вогнутой входную поверхность, на которую нанесен фотокатод — так линза "исправляла" кривизну фотокатода и в ее фокусе оказывалась вся пластина с люминофором, а не какая-то его часть. И просто сделать вогнутым входное стекло нельзя — тогда изображение будет искривляться прямо на входе. И плоским вход тоже не сделаешь — тогда получим на входе сразу оптическую линзу. А вот блок из световодов — с плоским срезом снаружи и вогнутым внутри, где фотокатод — доносил изображение до экрана без искажений, точнее, при переносе искажения, а точнее неравномерность потока электронов, исправлялась электростатической линзой.

Вот этот блок световодов и заинтересовал наших ученых — ведь по сути это стеклянная палочка, вставленная в очень тонкую трубку. Только надо как-то удалить сердцевину. Ее стали делать из боратно-бариевого стекла — оно растворяется в слабом растворе кислот, а оболочка из свинцово-силикатного — практически не растворяется, и после промывки от кислот и просушки останется только восстановить часть свинца из стекла в водородной печи — и получаем освинцованную внутреннюю поверхность очень тонких волокон. Затем — поместить полученную микроканальную пластину в ту же колбу, что и обычный ЭОП, вместо электростатической линзы подвести к ее плоскостям ускоряющее напряжение и — вуаля! — получаем усиление катодных электронов. Причем — сразу же в сотни, тысячи раз. При разрешении примерно сорок точек на миллиметр. Вот тут-то военные чуть было не наложили загребущую лапу на все приборы, что начали выходить из лабораторий, и только мой волюнтаризм, а также доводы типа "для вас же с их помощью будут разрабатываться новые технологии" позволили оставлять часть микроканальных ЭОП в науке.

Да, приборы стали получаться не сразу. Начинали с довольно толстых каналов — около десятой миллиметра, но уже и такие приборы давали вполне узнаваемую картинку. Гораздо сложнее было обеспечить стабильность изготовления. Поначалу мы складывали короткие и толстые — около миллиметра — трубки и вытягивали этот пакет в длину, а потом спрессовывали и разрезали. Проблемы шли косяком. Недопрессованность оставляла щели между канальными трубками — и если пластина разделяла вакуум и воздух, а не была полностью внутри вакуумной колбы, то соответственно вакуум быстро улетучивался, а то и вообще не создавался. Перепрессованность пережимала каналы — на изображении появлялись черные точки. Неаккуратность в укладке трубок или в результате неравномерного прессования приводила к изгибам каналов — изображение деформировалось, порой достаточно неравномерно — правда, эффекты порой были занятными, наподобие кривого зеркала. Степень вытяжки трубок плавала, соответственно каналы получались разного диаметра — и снова на экране появлялись незапланированные визуальные эффекты — некоторые даже напоминали мне те, что я видел на компьютерах. Тут и меньший размер какой-либо точки или группы точек изображения по сравнению с соседями, и меньшее, или наоборот большее усиление данного канала, дававшее изменение яркости данной конкретной точки, которого не было на исходном изображении — даже если внутренние диаметры были одинаковыми, степень металлизации внутренней поверхности каналов могла различаться от участка к участку, соответственно, сопротивление, а значит и падение напряжения вдоль канала или его отдельных участков — плавало, а раз падение напряжения различается, то будет различаться и степень ускорения первичных и вторичных электронов, значит, на очередном соударении электронов о стенки канала будет выбито больше или меньше вторичных электронов, в результате до электролюминисцентного слоя дойдет разное количество электронов и точка будет светиться с яркостью, не соответствующей яркости соседних точек с учетом исходного изображения — скажем, мы тестировали приборы на однотонных бумажных листах, так даже несмотря на одинаковую освещенность листа, на изображении мы зачастую видели пятна и разводы, темные или очень яркие точки — сказывались различия в характеристиках каналов, как отдельных, так и их группах — ведь та же металлизация, проходившая в водородной печи, требовала стабильности потоков водорода по всему полю обрабатываемой пластины, а если где-то водород пойдет через каналы сильнее, то там и восстановление свинца из стекла пойдет интенсивнее — вот и увеличенная проводимость по сравнению с соседними участками, где водорода оказалось меньше.

Забегая вперед, отмечу, что над однородностью восстановления свинца мы бились более двух лет, как и над однородностью волокон, хотя бы для одной партии микроканальных усилителей — для разных-то партий состав стекла в стекловолокнах все-равно плавал вокруг средней величины, поэтому требовалось подбирать под конкретную партию и параметры восстановления свинца — температуру и длительность — на основе измерений текущей проводимости каналов, так что схема аналоговой аппаратуры для управления печками за три года с начала разработок разрослась до двух шкафов. Ну а сам конвейер по изготовлению микроканальных ЭОП мы разрабатывали и отлаживали лет пять. Причем с одновременным совершенствованием самих приборов.

Так, по нашей первой технологии часть электронов, выбитых светом с фотокатода, попадала в перегородки между волокнами — то есть в их торцы — и терялась для изображения. Ввели "раззенковку" входных отверстий — более интенсивно растворяли их кислотой, так что стенки стачивались до клина. Прирост получился небольшим — хотя на расширенное отверстие теперь падало больше электронов, далеко не всем удавалось пройти внутрь канала — угол падения мог быть таким, что электрон просто отскакивал обратно или слишком вбок. Ввели покрытие входных отверстий каналов материалами с высоким коэффициентом вторичной эмиссии — оксидом магния или йодидом цезия. Стало существенно лучше. Особо умные типа меня тут же предложили покрывать этим веществом и каналы — ну а чего, свинцом ведь покрываем! — в ответ на что чуть не были покрыты русским матом, но потом народ подостыл и популярно объяснил, что не получится, потому что свинец восстанавливается из стекла — его окислов свинца. А оксид магния или йодид цезия — даже если их каким-то образом ввести в стекло и сохранить там при всех этих переплавках и вытяжках, то при восстановлении водородом они превратятся непойми во что. "Ну а если чистый магний… или цезий… или другой металл… может, они и будут работать в восстановленном виде?". В общем, народ обещал подумать, а я под это дело открыл новую тему — мало ли… Ну, ладно — количество электронов нарастили — так пошла засветка! Люминофор стал светить слишком ярко, этот свет возвращался обратно к фотокатоду через просветы микроканалов, выбивал электроны, которые снова с усилением шли к люминофору и так далее. Пришлось делать косые каналы — разрезать жгут стекловолокон на микроканальные пластины не точно поперек, а по диагонали, чтобы в итоге свет от экрана упирался бы в косые стенки каналов — а электронам ведь все-равно — ну пойдут по ускоряющему каналу, расположенному косо, а не под прямым углом к фотокатоду — невелика беда.

В общем, проблемы понемногу решали. Причем одно время казалось, что конкурирующие технологии себя еще покажут. Так, на одноколбовых ЭОП с комбинированной электростатической и магнитной фокусировками мы достигли уже отличных показателей по разрешающей способности — подбором напряжений, количества и формы электростатических линз и магнитных катушек. Вот только эксплуатировать такие системы было очень сложно — характеристики источников питания плавали, плавали характеристики линз и катушек — от тепловых эффектов — соответственно, чтобы получать четкое изображение, требовалось постоянно регулировать приборы. А еще надо учесть внешние поля — работающий рядом карбюраторный двигатель, если недостаточно заэкранировать его электрическую часть, сводил на нет все потуги как-то настроить четкое изображение — внешние поля постоянно и непредказуемо сбивали электроны с заданного настройками пути. Так что даже первые микроканальные ЭОП с разрешающей способностью одна точка на миллиметр были приняты очень тепло, а уже когда это разрешение было повышено в десять, двадцать, а потом и в пятьдесят раз — приборы просто полюбились и в войсках, и в лабораториях, и на заводах, и в медицинских учреждениях.

Да, как ни странно, микроканальные ЭОП шли прежде всего в гражданские отрасли, хотя с учетом военного времени эти отрасли были лишь продолжением военных учреждений. Военных успокаивало лишь понимание, что без развития науки и технологий им же самим воевать было бы куда труднее — сравнение с РККА было явно не в пользу последней. А еще военных успокаивал тот факт, что в первые месяцы выпуск качественных приборов был минимален — из десяти годных к эксплуатации, совсем уж без дефектов хорошо если был только один — он и шел в гражданку, а остальные девять — военным. Это из той сотни, что вообще была изготовлена — остальные девяносто вообще были непригодны ни под каким видом. Военным ведь, в принципе, можно смириться с тем, что, например, четверть изображения справа-сверху имеет потемнение — объекты можно разглядеть и с таким дефектом. А вот для получения, скажем, рентгеновских изображений, это уже не годится, так как становится непонятно — это различия в структуре просвечиваемого образца или особенность прибора? Как бы то ни было, ИК-приборы, которые могли дать картинку в реальном времени и которые можно было надевать на голову даже обычному пехотинцу, произвели в войсках небольшой фурор.

Глава 16

Точнее, это были уже не чисто ИК-приборы, а приборы для усиления слабого света, а ближний ИК-диапазон они усиливали "в том числе". Ночь вдруг стала белой. Не для всех, но для тех, кто нацеплял на голову наши новые приборы.

Весь фокус в невероятной усиливающей способности, которую обеспечивали эти микроканальные фотоумножители. Освещенность измеряется в люксах — один люкс — это мера освещенности бумажного листа, находящегося на расстоянии в один метр от свечи. Ну, сами по себе свечи эталоном быть не могли, так как материалы, фитили, размеры свечей находились в довольно широких пределах — в качестве эталонов использовалось свечение материалов в расплавленном состоянии — например, платины. Но чтобы представить себе эту меру, такое объяснение вполне подойдет.

Для чтения необходимо хотя бы 30 люксов. В ясный день солнце даст освещенность в 60-100 тысяч люксов. Не просто люксов, а именно тысяч — то есть минимум шестьдесят тысяч свечей. В тени в такой день освещенность будет 10–20 тысяч люксов. В пасмурный день — пять-двадцать тысяч, на закате в ясную погоду — тысяча. Ну и дальше идет совсем тьма. Полная Луна даст 0,2 люкса, в темную безлунную ночь освещение будет не более одной тысячной люкса, а при сплошной облачности и вообще около десятитысячной. Как говорится, "хоть глаз выколи".

И вот даже в таком освещении наши приборы позволяли что-то разглядеть — усиление в десять тысяч раз даже в самую темную ночь делало окружающую местность видимой как при освещении пяти, а то и пятидесяти лун — как минимум в люкс, а то и десять. Откуда темной безлунной ночью свет для наших микроканальников? Есть несколько источников, просто глаз их уже не видит. Тут и свет солнца, рассеивающийся в атмосфере, особенно если солнце еще не ушло далеко за горизонт, и свет луны, который все-равно будет пробиваться через облака, если только она совсем уж не в новолунии. Ну и звезды. Самая яркая звезда — Сириус — дает освещенность в одну десятитысячную люкса. Следующий по яркости Канопус — половину этого значения. Альфа Кентавра — треть, Вега и Капелла — четверть, и так далее — как мне сказали наши ученые, основное освещение идет даже не от этих самых ярких звезд, а от того множества звезд, которые мы не видим глазом — нам кажется, что какой-то участок неба черный, но на самом деле он заполнен сотнями, тысячами, миллионами звезд — они-то и дают основное освещение от звезд, отчего небо в промежутках между видимыми звездами на самом деле равномерно сияет — надо только как следует разглядеть. Кстати, когда мы выделили один фотоумножитель нашим астрономам, новые открытия посыпались как из рога изобилия — просто они стали видеть то, что раньше было недоступно. Вот уж действительно — "открылась бездна, звезд полна, звездам нет счета, бездне — дна". Даже по-особенному сильно захотелось к ним слетать… получится ли…?

Ну, ладно, наш естественный спутник был поближе и давал ночью до шестидесяти процентов освещения. Зимой, говорят, даст еще больше и на большее время — я как-то не задумывался, но оказывается летом луна поднимается над горизонтом ниже и находится на небосводе меньше времени, чем зимой. А солнце — наоборот. То есть зимой по ночам будет светлее. Но и в рамках лунного месяца были особенности. Так, нарастающая луна светила ярче на двадцать процентов, чем убывающая, даже если они были в одинаковой фазе — просто на левой стороне луны больше темных пятен от кратеров — вот та сторона и отражает меньше света. Занятно. Но это еще не все сюрпризы нашего естественного спутника. Так, весной молодая луна проходит над горизонтом высоко и долго не закатывается, осенью же она показывается совсем ненадолго — осенью дольше светит старая луна, тогда как весной уже она филонит. Мы нагрузили астрономов и метеорологов, чтобы они подобрали нам эту информацию — ведь от нее зависит эффективность применения наших приборов ночного видения в зависимости от календаря, прежде всего лунного. Правда, когда мы все такие гордые вывалили эту информацию военным, те сказали "Ну да, мы это все учитываем — и разведка, и при передвижении". Вот блин, опять америку открыли.

Но, как бы то ни было, новые ПНВ были восприняты военными с радостью. Даже первые образцы, которые были не без недостатков. Так, степень усиления поначалу была всего три тысячи раз, то есть темная безлунная но ясная ночь превращалась максимум в ночь с полнолунием. "Так и отлично!" — сказали военные — "Вы бы еще четкость бы повысили, было бы совсем хорошо."

Да, с четкостью поначалу были проблемы. Ведь все электроны, что попадут в канал, усиливаются одинаково, поэтому если в канал попадут электроны, выбитые светом от человека и находящегося рядом куста, то разобрать "что там черное белеет" будет очень проблематично. В первых микроканальных пластинах диаметр каналов составлял вообще полмиллиметра, и при фокусном расстоянии в 35 миллиметров разглядеть отдельный предмет высотой 1,7 метра — например, человека — можно было с восьмидесяти метров. Да и то непонятно — это человек или же копна сена — на экране все-равно была вертикальная полоска в три точки высотой и одну шириной — различить человека — его руки-ноги — можно было с двадцати метров, а идентифицировать — с десяти. Мы ввели понятия "обнаружение", "распознавание" и "идентификация". Первый термин обозначал тот факт, что "там есть какой-то предмет", второй обозначал тот факт, что предмет распознан — человек, машина, танк. А третий термин обозначал факт, что можно понять, что это за предмет распознан — какая именно машина или танк, вооружен ли человек и его поза. Опытным путем мы выяснили, что для обнаружения надо, чтобы предмет занял минимум полтора пикселя изображения, для распознавания — уже шесть, а для идентификации — все двенадцать.

Но и такие параметры военных вполне устраивали — им что не дай, все возьмут. А ученые продолжали их радовать, каждый месяц-полтора уменьшая диаметр каналов. Каналы диаметром четверть миллиметра обеспечили дистанции уже 160, 40 и 20 метров, в одну десятую — уже четыре километра, километр и полкилометра — тут уже и авиаторы с радостью стали пользовать новые приборы — уж если стоящий человек обнаруживался на таких дистанциях, то танки длиной в пять-шесть метров можно было обнаружить с четырнадцати километров — ну, если зрение отличное, что для летчиков вообще-то было характерно. Распознать — с трех с половиной, а идентифицировать более чем с полутора. Да даже голову человека с такими приборами можно было обнаружить с семисот метров, а определить, что это именно голова — с девяноста. И это все еще без оптики.

Приборы с каналами следующего шага — в пятьдесят микрометров — пока получались в единичных количествах — мы работали в режиме "тик-так" — уменьшали диаметр каналов на пластинах диаметром в пару сантиметров, и потом "поднимали" эти каналы до следующих размеров пластин — три и пять сантиметров — больше диаметр, пожалуй, пока и не был нужен. Самым ходовым был диаметр в три сантиметра — и уже достаточное поле зрения, и совсем небольшой вес — системы с одной микроканальной пластиной весили менее полукилограмма, так что их вполне комфортно можно носить на шлеме или каске — мы вообще отказались от электростатической фокусировки электронов, а просто придвинули фотокатод и экран к самой пластине — при этом несколько просела чувствительность, так как некоторые электроны с фотокатода не влетали в каналы и, соответственно, терялись для усиления изображения, зато снизившийся вес скачком перевел эти приборы на новый уровень по степени удобства. Ну и еще три килограмма электроники и аккумуляторов, но они помещались в отдельной сумке. Системы с двумя, или, еще и с боковым зрением — с четырьмя пластинами — использовались в основном летчиками и танкистами — им не надо бегать по полям-лесам, поэтому полтора килограмма не так сказывались на их подвижности, тем более что их шлемы весили меньше, чем каски пехотинцев, так что почти то на то и выходило. Правда, уже и некоторые ДРГшники активно посматривали в сторону этих конструкций, вот только пока их было очень мало — даже по одноэлементным приборам с каналами диаметром в четверть или в десятую миллиметра мы обеспечили уровень пока только в пятьсот действующих приборов, да и то только в последние три недели — до этого степень выхода из строя просто зашкаливала и мы в основном работали только на текущую замену. Приборов с полумиллиметровыми каналами мы уже не выпускали, зато четвертьмиллиметровые уже шли диаметром пластин в три, и даже в пять миллиметров — последние в основном для технических войск из-за габаритов.

И эти приборы использовались очень активно. Наша авиация постепенно становилась ночными совами — видимость через приборы ночью была как днем, поэтому всякое движение пресекалось на корню — с неба вдруг сваливался изрыгающий пламя дракон, и немецкие подразделения только и могли, что рассыпаться в разные стороны. Правда, поначалу очень доставала засветка — как от наземных источников — костров, осветительных ракет — так и от огня бортового оружия, поэтому очень скоро мы стали вводить дополнительные фотоэлементы и управляющую схему, с помощью которой можно было автоматически снижать степень усиления через микроканальные усилители и тем самым уменьшать слишком сильный поток излучений от внезапно возникших источников — если действовавший на земле народ сразу же начал активно регулировать подаваемое на микроканалы напряжение, то в воздухе на это уже не хватало рук и летчик на время слеп.

Впрочем, зачастую народ просто опускал ИК-фильтры и высматривал все нужное лишь в ИК, полностью отсекая видимый диапазон. Ведь наши фотокатоды все-равно могли принимать излучение не более 4 микрометров, а максимум на такой длине волны давали источники, нагретые не менее чем до пятисот градусов по цельсию — а это патрубки двигателей, выхлопные газы, костры, пороховые дымы, те же осветительные ракеты — в общем, все то, что мы видели и раньше, но теперь на новом уровне — летчик видел это вживую, а не через оператора отдельного устройства с механическим сканированием — уже за счет одной только этой оперативности вероятность поражения целей увеличивалась раза в два минимум — именно это позволило штурмовикам активно работать ночью. Но были видны и более холодные источники — ведь любой источник излучает во всем спектре, поэтому мы могли регистрировать излучение от источников до ста пятидесяти градусов, пусть и очень тусклых — печные газы из землянок и дотов, пострелявшие стволы и тому подобное. Уточню — мы это видели и раньше. Точнее, могли определить либо одноэлементными детекторами, либо сканирующими системами. Только в этих случаях потом требовались либо доразведка оптическими приборами, либо сообщения об обнаруженных источниках тепла передавались через человека. Сейчас же пилот все видел вживую и мог сразу всаживать в обнаруженный источник ракету либо очередь.

Вот тепловое излучение людей в новые приборы мы не видели — оно начинается в заметных количествах уже с трех микрометров, с максимумом около 9,7 микрометра, а наши приборы мало того что чувствовали только не более 4 микрометров из-за фотокатодов, так еще мы применяли стекло как менее трудоемкий материал — а он пропускал только ближний ИК — до двух, в некоторых сортах — до двух с половиной микрометров. Так что людей высматривали не через их собственное излучение, а через отраженное излучение, которое падало на них от более горячих источников — например, отраженного луной света солнца. Но и тут использование ИК, а не видимого диапазона, приносило свои плоды. Ведь в видимом как? Покрасил, скажем, униформу, в зеленый цвет — и да, на траве солдата практически не видно. В ИК все может быть совсем по другому. Коэффициент отражения травой падающего ИК-излучения может быть, скажем, 0,4, а униформы — самого материала или красящего пигмента — 0,92. То есть униформа будет отражать в два раза больше излучения, чем окружающая трава — и привет! — светятся голубчики. Наши снайпера полюбили залезть повыше и отщелкивать из бесшумок переползающих или перебегающих в темноте фрицев. Да и авиаторы любили подойти на пониженых оборотах, да еще с глушителями — и внезапно пройтись вдоль цепочки пехотинцев.

Обращу внимание — такая ситуация была именно с отраженным излучением, в котором работали наши новые приборы. В собственном излучении картина могла быть другая — коэффициенты излучения травы и ткани практически совпадают, и если температура воздуха двадцать градусов и выше, то пехотинец просто сливается с окружающим фоном. Так что работа на отраженном излучении, которая стала возможна лишь с использованием микроканальных фотоумножителей, дала нам новое тактическое преимущество, которое мы старались отработать по максимуму. Что самое интересное — это работало даже днем, особенно по бронетехнике — спрячется фриц в зарослях, а наши закроют входной канал ИК-фильтром, уменьшат усиление, чтобы не засвечивало дневным светом — и вот он, голубчик, светится — ствол, покрашенный масляной краской, кусок лобовой брони, башня — думал, спрятался? а получи-ка, родной.

Естественно, мы уже прорабатывали вопросы термомаскировки. Так, мы пробовали покрывать патрубки и стволы орудий напыленным титаном — он имел коэффициент что излучения, что отражения всего 0,2 — по сравнению с масляной краской с ее 0,9 и выше, или железом от 0,8 — титановое покрытие должно было существенно снизить ИК-излучение нашей техники. Правда, пока не был решен вопрос о маскировке в видимом свете — все-таки титан — сероватый металл, а в тонких слоях может стать и вообще золотистым. Было над чем подумать. И не только по технике. Так, мы выяснили, что наша униформа имеет еще больший коэффициент отражения, чем немецкая, поэтому сейчас текстильщики вместе с химиками подбирали новые красители, чтобы его уменьшить. Частично это было из-за водоотталкивающей обработки ткани, чтобы бойцы меньше мокли, так что еще придется подумать — то ли ее отменить со временем, то ли придумать другой состав пропитки. Пока время было — год, может два — по нашим сведениям, у немцев хотя уже вовсю и шли ИК-приборы, но они существенно, то есть значительно не дотягивали до нашей новой техники — их усиление было не более ста, максимум — ста пятидесяти.

Все из-за того, что использовались обычные усилители на электростатических и магнитных линзах. Для нас это было уже прошедшим этапом, точнее, мы его задели вскользь, но сильно туда не влезали, так как быстро пошли микроканалки. Хотя многокаскадные приборы и могут обеспечить видимость ночью, но у немцев этим пока и не пахло. Их ИК-визоры на основе ЭОП позволяли вести танки и автомобили в полной темноте, но лишь с ИК-подсветкой — лампа мощностью сто-двести ватт, прикрытая светонепроницаемым фильтром, давала ИК-освещенность местности, различимую в немецких приборах на дистанциях до ста метров, а большие препятствия — до двухсот. Стрелковые прицелы также давали дальность до ста метров. Все дело немцам портила эта лампа — мы-то ее видели отлично, поэтому долго они не жили — давились огнем и немцы снова слепли — снова им приходилось пускать осветительные ракеты.

Вот, насколько нам было известно, на фронтах против американцев и англичан эти приборы использовались более широко. Использовались и детекторы ИК-излучения — с зеркальным объективом в 600 миллиметров они позволяли обнаруживать тепло выхлопных газов от самолетов на дистанциях более тридцати километров, танки могли быть обнаружены на расстояниях до семи километров, чем немцы активно пользовались в пустынной местности, особенно по ночам, когда разница температур между остывшим песком и двигателем и выхлопными газами была особенно контрастна. Да и корабли в ночное время отлавливались на ура на расстояниях до двадцати километров. Американцы пока не догнали даже немцев — их прицелы давали дальность в 50–60 метров — также при наличии ИК-подсветки — самостоятельно работать они не могли, не хватало усиления естественного освещения, да и искусственных источников тепла было маловато — человек на длинах волн около микрометра излучает очень небольшую мощность, чтобы его можно было засечь приборами с усилением всего в сотню-полторы, каковыми и были одноколбовые электронно-оптические преобразователи. Так что время еще было. По нашим подсчетам, немцы получат сведения о новых приборах месяца через два, и тогда начнут продумывать способы противодействия. Еще через пару месяцев добудут образцы — все-таки широкое применение чего-бы-то-ни-было в конце концов даст утечку — мы это уже прошли и с зенитными ракетами, и с РПГ, и с промежуточным патроном, и с самоходками. Ну и еще три месяца они будут пытаться сотворить подобные устройства, и где-то два месяца налаживать полумассовое производство. Это я беру самый худший для нас вариант, тем более что немцы все активнее работали по-советски, концентрируя силы на нужных направлениях невзирая на частную и интеллектуальную собственность. Время есть. Немного, но есть.

Взять то же ИК. Прошло чуть более полутора лет, как у нас стали появляться первые ИК-приборы, а немцы уже как-то начинали приспосабливаться к тому, что у нас активно используется ИК-разведка и наблюдение. Приборы у них, правда, были пока полной фигней, но средства маскировки уже шли в больших количествах, ученые разрабатывали рекомендации по ИК-скрытности войск, а войска, пусть и недостаточно быстро, осваивали новые для себя приемы.

Так, немцы стали штатно выпускать различные щиты и накидки из материалов, затруднявших пропускание ИК-излучения. Так, полиэтилен пропускает ИК-излучение с коэффициентом 0,8 почти по всему интересующему нас спектру, за исключением нескольких провалов в узких областях, плексиглас — почти 1, также с провалами в районе 8 микрометров. Но зато эти материалы позволяют поставить стенки, которые можно смачивать водой и тем самым изменять температуру находившихся за этими преградами объектов, пусть и не эффективно — это были первые средства фрицев. Вот плексиглас пропускает почти все, но только до длин порядка 5 микрометров — то есть он отлично скрывает излучение тел, нагретых от -50 до +100 градусов — как раз природный диапазон. Пленки целлофана толщиной 0,2 миллиметра пропускали всего 50 % излучения. Эти материалы немцы уже использовали в том числе и для носимых индивидуальных средств маскировки — в виде щитов или накидок.

Правда, многие фрицы считали, что накрылся чем-то таким — и порядок. Фиг там. Такая защита все-равно нагревается и затем начинает светиться почти как сам человек или транспортное средство. И охлаждать водой — тоже далеко не всегда выход — такие охлажденные участки будут иметь пониженную по сравнению с окружающим фоном температуру — и так же будут видны, только уже как темные пятна. Ну, "видны" в виде картинки они были только на наших устройствах с механической разверткой кадра, но и детекторы тепла отлавливали такие изменения температуры, когда разведчик или наблюдатель вели ими вдоль интересующего направления и прибор сначала понижал тон, когда напарывался на такой "холодный" участок, а потом снова повышал, когда сходил с него — "ага, там что-то есть". Так что немцам приходилось тратить дополнительные усилия и на обучение, и на саму маскировку — а это для нас очередной плюс.

Гораздо сложнее было с водой, особенно находящейся в воздухе в виде пара. Вода пропускает не во всем диапазоне длин волн — на фоне почти полного пропускания есть диапазоны волн, в которых излучение пропускается хуже, либо не пропускается вообще. Причем пропускаемость зависит и от количества воды, находящегося на линии визирования — чем оно выше, тем меньше проходит ИК-лучей, причем чем толще слой воды, который можно было бы осадить из слоя воздуха на линии взгляда, тем меньше пропускалось излучения. Так, при увеличении слоя такой "осажденной" воды с 0,1 до 1000 мм коэффициент пропускания падает, часто до нуля, но для одних длин волн ноль наступает при 1000 миллиметров, для других — при 1–2 мм. Наши приборы регистрировали довольно широкий спектр волн, поэтому "лазейки" вроде бы всегда оставались, но вот уменьшение излучения смазывало наблюдаемый объект, так что порой он переставал отличаться от фона — немцы использовали как распрыскиватели с приводом от двигателей, так и ручные распрыскиватели. Правда, в сухую и жаркую погоду это не работало — все быстро уходило и испарялось, не работало это и при наблюдении с воздуха, так как слой воды был малым — тут если что и срабатывало, так само охлаждение поверхностей — стволов орудий, корпусов танков.

Вот что отлично маскировало, так это задымление — горячие костры и частицы дыма создавали много источников тепла, которые забивали "полезную информацию" от немецких солдат и техники — помимо собственно костров немцы имели и небольшие жестяные печурки, которые они расставляли по местности и поджигали в них медленно горящее топливо — наблюдение в ИК-детекторы без сканирования давало слишком много источников тепловых сигналов. Да и маскировка все-таки давала себя знать — как штатными средствами — плексигласовыми щитками или целлофановыми пленками, так и масксетями с вплетенными в них ветками, а то и просто плетнями с теми же ветками и травой — а то мы смогли бы их обнаружить обычным способом. Мы их и так обнаруживали, но не ночью — ночью немцы под их прикрытием делали что хотели, если только не было воздушной разведки или же если они по глупости не прогревали эти укрытия теплом — своим или от костра. Особенно эффективным был банальный камыш — множество воздушных полостей в его листьях обеспечивали отличный теплоизолирующий эффект, а природное происхождение давало и визуальную маскировку — ну, если еще прикрыть какими-то ветками и вообще не делать регулярную структуру поверхности, чтобы не выдать ее искусственное происхождение. Начинали немцы выпускать и вспененные коврики из пластика — тут, правда, прототипом послужили уже наши коврики — мы их делали для бойцов, чтобы они поменьше всего себе отмораживали и застужали, но немцы начали применять их и в качестве маскировки от ИК-наблюдения, а от визуального наблюдения они скрывались своей камуфляжной раскраской и возможностью вплести траву и ветки.

В общем, чем дальше, тем больше немцы научались прятаться от наших приборов. А тут — такой сюрприз. Фотоумножители. Если раньше наши приборы принимали собственное излучение предметов, то теперь нам стало доступно и отраженное. Микроканалы также давали гораздо более высокое разрешение, поэтому зачастую можно было детально разглядеть источник тепла — костер это? или человек? или танк? А компактность приборов обеспечивала свободу их использования. Все эти факторы существенно нивелировали те хитрости, что немцы применяли до этого. Да, защитные стенки из того же камыша по-прежнему работали отлично, но высокая степень разрешения высвечивала их неестественную структуру — как ни вплетай траву и ветки, все-равно будут отличия от окружающей местности, да и отражение от горизонтальных поверхностей окружения и вертикальной поверхности стенки из камыша будет отличаться — значит, что-то прячут. Горящие костры мало того что уже не обманывали наши средства, так еще подсвечивали окружение высокотемпературным излучением, работая как прожекторы, а высокое разрешение, опять же, позволяло различить передвигающихся людей, конструкции орудий, танков, машин. Немцы снова лишились возможности прятаться, только еще не знали об этом.

Да даже "неправильный" максимум излучения тепла человеком на волне 9,7 микрометра с новыми приборами был не такой уж большой помехой. Да, они ловили на волнах до двух микрометров, максимум до трех, но и на таких длинах человек испускал с каждого квадратного сантиметра примерно восемь десятитысячных ватта энергии. Да, на 9,7 микрометра излучение было уже двадцать пять сотых ватта — в триста раз больше. Но, скажем, свет от звезд, которого нам, замечу, хватало, имел порядок десять в минус десятой — в миллион раз слабее излучения человека на трех микрометрах. Днем — да, излучение человека на нужных длинах волн забивалось естественным излучением — солнца или облаков. А вот ночью — чем темнее и чем холоднее — тем больше была вероятность разглядеть человека, причем даже сквозь листву и заросли — ну, эту-то способность ИК-лучей проходить сквозь заросли мы активно использовали и раньше, особенно против бандитов из Армии Крайовой, УПА и прочих "лесных братьев" — те-то не имели возможности разрабатывать ИК-маскировку, поэтому они довольствовались только слухами, поэтому активно палились в своих лесных угодьях. Помогали скрываться разве что стволы деревьев, неровности местности да туман — его частицы были сопоставимы по размерам с ИК-излучением — 5-20 микрометров, поэтому активно рассеивали его. Вот дождь, вопреки расхожему мнению бандитов, преградой не был — на дистанциях в два километра небольшой дождь ослаблял ИК-лучи всего на двенадцать процентов от ясной погоды, средний — на четверть, сильный — на треть, не более — это лишь снижало дальность обнаружения, но не исключало ее вовсе. Так что хотя мы пока и приостановили активную чистку наших лесов, оставив лишь засадные и рейдовые действия, чтобы бандиты не чувствовали себя слишком уж спокойно, но вскоре туда вернемся — обнаружить с воздуха источники тепла, потом короткий удар авиацией и зачистка наземными группами остатков — эту технологию мы уже начали отрабатывать. А чтобы не бить по своим, мы уже массово выпускали ИК-маяки — небольшие приборчики, которые своими лампами, закрытыми черным стеклом, давали короткие вспышки — с воздуха они были отлично заметны и позволяли определить, где находятся свои — так мы к тому же получили удобное средство обозначить фронт наших войск, а то все эти ракетницы, цветные дымы, полосы разложенной на земле материи — не всегда можно отследить, да и фрицы порой прикрывались нашими сигналами. Ворюги.

Что самое интересное, фотоумножители позволили определить, что от человека исходит и видимый свет. Только он очень слабый — до шестидесяти квантов в секунду с квадратного сантиметра, причем больше всего — с кончиков пальцев. Ученые объясняли это излучение химическими реакциями, то есть хемолюминисценцией, и квантовыми процессами. Ну да, если в теле человека идут химические реакции, почему бы электронам не испытывать переходы между уровнями. Энергия-то есть. Да и тепло ее тоже дает. Медики, прочитав про это в одном из еженедельных научных бюллетеней, заинтересовались эффектом и уже попытались применить для диагностики. Пока не получалось, в отличие от диагностики по ИК-излучению, причем тут применяли не фотоумножители, а приборы на основе болометров, которые изменяли сопротивление от падающего на них излучения всех длин волн, а, следовательно, и от тепла человека, то есть могли использовать излучение в диапазонах, где оно было максимальным. Мы, правда, были еще далеко от тех приборов, что были в моем времени — о матрицах с высоким разрешением и чувствительностью нам можно было только мечтать. Точнее — мне, так как я пока не рассказывал об этом никому, чтобы просто не спалиться. Но и те приборы, что были у нас, являлись уже вполне нормальными приборами, разве что не слишком компактными и быстродействующими — методами напыления и фотолитографии мы делали на подложках матрицы резисторов 16х16, а потом составляли из них матрицы размерность до 32х64 — и выводили их сигнал на экран. Пока резисторы были из термочувствительных металлов — золото, никель, висмут, но уже пробовали и полупроводники на основе окислов марганца, никеля, кобальта — там технология была сложнее, но чувствительность была выше как минимум в восемь раз.

Но даже с первыми приборами результаты были интересными. Ведь даже небольшое изменение поверхности тела человека — всего на один процент — изменит ИК-светимость участка кожи уже на четыре процента — все из-за того, что излучение пропорционально температуре в четвертой степени. Воспаления, опухоли — меняют кровообращение, а следовательно и выделяемое участками кожи тепло. Эти-то изменения мы и видели в свои приборы, а затем уже более подробно исследовали пораженные участки. Нарушения в сосудистой системе, тромбозы — также поддавались диагностике с помощью таких приборов. В общем, ИК-термографы оказались полезной штукой в медицине. Но и ИК-излучение тоже все активнее нами применялось. Локальный нагрев расширял кровеносные сосуды и позволял увеличить приток крови к определенным участкам тела. А локальная заморозка — наоборот, уменьшить приток.

Причем эти наши работы покоились не на пустом месте. Так, применение ИК-техники в медицине — в виде ламп накаливания — шло еще с конца 19го века, как развитие еще более старой технологии с применением компрессов, бань, горячих камней. Им лечили заболевания лимфатической системы, суставов, плевриты, заболевания органов брюшной полости — энтериты, рези, печени и желчного пузыря, невралгии, невриты, миальгии, мышечную атрофию, кожные заболевания, шрамы, вывихи, переломы. В 1935 врач-гигиенист Вячеслав Александрович Левицкий прорабатывал вопросы воздействия теплового облучения с точки зрения биохимии, воздействия его на белки и клетки, этим же занимались и другие ученые. Так что мы по сути продолжали их исследования, только в более широком варианте и с применением новой аппаратуры. Естественно, что-то улучшали по ходу дела. Так, мы выявили отрицательное воздействие коротких ИК-лучей — меньше трех микрометров — они могли вызывать ожоги, обострять боли, поэтому уже скоро мы перешли на облучение только длинными волнами — свыше трех микрометров, для чего на существовавшие у нас лампы, выдававшие слишком широкий спектр, мы стали изготовлять ИК-фильтры, обрубающие короткую часть.

В новом "ИК-свете" вспомнили про всякие акупунктуры, и уже научными методами стали проверять зависимости участков кожи и внутренних органов — измеряли температуру участка, связанного, скажем, с почками, и потом исследовали здоровье почек обычными медицинскими методами — пытались проверить научность акупунктуры с помощью новых физических методов. И зависимость определенно прослеживалась. Мы даже начали пытаться лечить органы локальным нагревом, тут даже вспомнили про вроде бы антинаучный биомассаж, который на поверку оказывался не таким уж и шарлатанством — так, тепловое излучение ладони — примерно одна десятая ватта, а чувствительность кожи — одна тысячная ватта — то есть если принять те вроде бы подтверждающиеся факты, что поверхность кожи связана с органами, и воздействие тепла на кожу оказывает воздействие и на органы, то через такую передачу тепла действительно можно лечить. Но пока приборов было мало, так что мы были осторожны в выводах.

Вот для лечения ран мы уже активно применяли температурные методы — нагрев кожи заставлял ее генерировать биологически активные вещества — гистамин, ацетилхолин и так далее. Гистамин лечит артриты, радикулиты — понятно, почему рекомендуется местный нагрев виде компрессов. Остальные вещества, судя по всему, тоже способствовали расширению сосудов, притоку крови, снижению болевых ощущений. Как и холод, который стимулирует заживление ожогов, гнойных ран — то, что нам нужно. В общем, народ трудился и тут, хотя поле было еще практически непаханым. Но все это мирные применения ИК-техники, военные же применения и позволили нам сравнительно быстро разобраться с теми котлами, котелками и просто прорывающимся на юг месивом из немцев, что образовалось после прорыва южного фронта.

Глава 17

Итак, разгромив двадцать девятого августа немецкие танковые и мотопехотные дивизии под Курском, мы пошли от этого города веером на юг и на восток, выкидывая группы по сотне танков и самоходок, паре сотен БМП, паре сотен вездеходов и по полтысячи грузовиков — где-то по десять тысяч человек на каждую группу. От Курска мы сформировали четыре такие группы. Одна двинулась на Воронеж, находившийся в двухста километрах на восток, одна — на Старый Оскол в сотне километров на юго-юго-восток, и две — на Белгород — сто двадцать километров на юг от Курска. Пока разведка докладывала, что крупных сил немцев в радиусе ста километров от Курска нет, так что мы старались реализовать свое временное преимущество. Очень помогли трофеи — грузовики были полностью из трофеев, как и топливо для них, трофейной же была и артиллерия — свою мы не тащили, если только в виде орудий на танках, самоходках и БМП. Да по пулеметам-минометам мы существенно усилили наши части — почти вдвое больше чем положено по штату. Ну и продовольствие-боеприпасы, как минимум для немецких стволов.

Где-то получалось сходу ворваться в населенный пункт, и тогда немцев быстро вышибали, так что основная колонна шла дальше без остановок, где-то передовые отряды, напоровшись на оборону, обходили на гусеницах по неудобьям, отсекая фрицев дозорами и засадами от их основной территории, а тем временем подтаскивалась артиллерия и начинала утюжить немецкие позиции в режиме "снарядов не жалеть" — нам был важен темп, к тому же халявные боеприпасы позволяли пока не экономить, а потом, к началу атаки, подтягивалась штурмовая авиация, пехота и танки проламывали оборону и начиналась резня — участвовавшие в рейдах части были не из новичков, поэтому все прошли курс боевых действий в городе, и тыловые фрицы были им на один зуб, да и шедшие к фронту строевые части, если таковые попадались на пути, не могли долго выдержать сильный огонь из пулеметов, танков и БМП прямой наводкой.

До старого Оскола дошли за сутки и там увязли в городских боях — немцы спешно перебрасывали в направлении прорыва хоть что-то — в этом месиве из разрозненных частей мы и увязли — просто чтобы его перемолоть потребуется два-три дня, а уж если будут подходить резервы, а они наверняка будут подходить, то итог нашего наступления был пока неясен. Впрочем, мы и не собирались окончательно освобождать эти города — нам главное было выиграть время, а оно выигрывается за счет пространства — чем на более дальних подступах встретим немца, тем больше будет времени укрепить оборону в тылу — каждый час в Курск прибывало по батальону, пусть три четверти из них и были легкопехотными.

Железнодорожники и автотранспортные батальоны работали на износ, прокидывая на юг каждый день десятки тысяч человек и сотни тонн грузов, прежде всего топлива и боеприпасов — 180 километров на юг от Брянска до Льгова и затем 60 километров на восток до Курска войска и грузы протаскивались железнодорожными составами, а уж от Курска работал автотранспорт — все вездеходы мы кинули в наступление, чтобы обеспечить максимальную подвижность и маневренность. Автотранспорт тоже начинал работать между Брянском и Курском — по мере восстановления и укрепления дорог. К тридцатому августа на этом направлении работало двадцать дорожно-строительных батальонов общей численностью в пятьдесят тысяч человек, причем более половины их состава было из новобранцев, призванных с освобожденных территорий — все-равно в строй их пока не поставишь, а мускульной силы на строительстве дорог мало никогда не бывает. И вот эти героические дорожники укрепляли десятки километров дорог — где-то навозить песка, где-то — щебня, где-то — просто загатить разливы грязи нарубленными жердями и бревнами — мы как начали в июле-августе сорок первого создавать пути в лесах и перелесках, так с тех пор и не останавливали работы по развитию дорожной сети — это давало нам большие возможности для маневра, что в свою очередь позволяло держать меньше людей в обороне. Так что десятки грейдеров, экскаваторов, бульдозеров, сотни самосвалов и обычных грузовиков, сотни ручных бензопил, десятки передвижных лесопилок и камнедробилок — вся эта армада занималась в том числе и строительством дорог на месте тех направлений, которые были только обозначены как дороги — если телегу-другую в день они еще выдержат, то сотни трехтонок, десятки танков и вездеходов однозначно сделают из них непроходимое месиво грязи и глины. Поэтому без хоть какого-то укрепления верха дорожного полотна нечего было и думать о переброске больших сил — на железную дорогу можно было рассчитывать только пока немцы не подтянут авиацию и та не начнет интенсивно работать по ней. Помимо укрепления верхней части дорог мы прокапывали десятки километров кюветов и водоотводных траншей, иначе сколько не сыпь песка и гравия, а без отвода воды это не закрепится как следует и будет быстро раздолбано колесным и гусеничным транспортном.

Бросок на Воронеж немцы остановили в восьмидесяти километрах от города, причем сначала остановили само продвижение нашей группы, а потом ударили ей во фланг — мы наступали с открытым левым — северным — флангом, так как не успевали подтягивать войска закрепления — легкопехотные батальоны, что прибывали в Курск, занимали фронт прежде всего направлением на север-северо-восток от города, понемногу вытягиваясь к востоку — именно с того направления мы ожидали немецких атак — от Курска до Ельца, который обороняла уже Красная Армия, было 170 километров по прямой на северо-восток, так что наш бросок на восток очень насторожил немцев — это ведь попытка вообще отрезать немцев, забравшихся в карман к северу от удерживающейся РККА линии Елец-Липецк-Тамбов длиной двести километров ровно на восток. Так что Воронежской группе пришлось спешно заворачивать северный фланг к югу — сначала он как гусеница согнулся почти вдвое, но затем смог выпрямиться к западу, когда оттуда уже по открытому флангу наступавшей немецкой дивизии ударила сводная группа из тридцати танков, пяти самоходок и семидесяти БМП и вездеходов — мы собирали такие группы по мере их прибытия в Курск и сдвигали на восток или на юг, чтобы подстраховать ушедшие в рейд ударные группировки, иначе получался слишком большой разрыв с основными силами, а так, с помощью этих небольших групп, мы обеспечивали хоть какую-то силовую связь, так что если обнаружатся какие-то крупные силы немцев, можно будет отправить им навстречу эти группы, чтобы они попридержали фрицев хоть на время.

Так что, хотя нас и остановили, но не разбили — фронт был удержан, а несколько атак штурмовыми полками уничтожили артиллерию тех двух пехотных дивизий, что остановили и атаковали нашу воронежскую группу — а без артиллерии немцы наступать не могут. Но — нет худа без добра — как только контрудар был парирован, "воронежцы" провели серию небольших контратак, заставив немцев занять оборону. За счет этого мы смогли выделить часть сил — десяток танков и полсотни БМП с пехотой — которые ударили по Старому Осколу с северо-востока, выбив остатки немцев из этого города. На оскольский аэродром тут же стали садиться транспортники с топливом и боеприпасами, а обратно забирать раненных и убитых. Туда же перебазировалась эскадрилья штурмовиков и эскадрилья истребителей — больше пока выделить не смогли, и один высотник — для разведки.

На этом наш наступательный порыв на восток иссяк, и мы стали конопатить оборону на фронте старый Оскол-Щигры-Фатеж, протянувшийся на 160 километров с юго-востока на северо-запад и проходящий к северо-востоку от Курска, фронтом на северо-восток — следующие два дня и мы, и немцы окапывались, а мы дополнительно подтягивали к Старому Осколу пехотные батальоны, чтобы высвободить подвижные соединения для контрударов — немцы скоро навалятся на нас.

Кстати, в 20 километрах на запад от старого Оскола находился поселок городского типа Губкин — столица КМА — Курской Магнитной Аномалии. При отступлении наши ничего не успели ни забрать, ни уничтожить, так что сейчас нам досталась документация по разведочным работам КМА, которые велись с 1931го года, а также шахта рядом с Губкиным. Причем ее глубина была 150 метров, а я из своего времени помнил, что добыча руды велась уже открытым способом. Это что же — после войны сняли 150 метров грунта? А ведь наши месторождения — что Новоселковское, что Большекупинское, что Долгиновское, что Кольчицкое — тоже начинались с такой глубины. Так может нам стоит начать срывать верхние слои, чтобы тоже добывать открытым способом? Надо будет засадить наших геологов за расчеты — что потребуется и за какое время вообще сможем добраться до рудных пород. Вот Рубежевичское уже глубже — 360 метров. Там, наверное, только шахты. Посмотрим… надо будет и сюда прислать наших геологов и шахтеров — мы хотя и делали наше оборудование в том числе на основе чертежей уже существующего, но лишний раз вживую посмотреть на то, как делают другие — не помешает.

К югу от Курска немцы также смогли остановить нас за два дня. Две бронегруппы прошли сто двадцать километров до Белгорода, с наскока захватили город и, оставив часть сил добивать очаги сопротивления в городе, ломанулись на юг — до Харькова оставалось каких-то семьдесят километров. Не смогли — Харьков был крупным промышленным центром, на базе которого немцы развернули ремонт танков и прочей техники, так что они смогли быстро собрать бронированные группировки силой до батальона и контратаками остановили наше продвижение — не дойдя до города каких-то двадцати километров, мы встали и начали окапываться. Как нам ни было жалко, пришлось положить десяток управляемых бомб массой в тонну на Харьковский паровозостроительный — надо было выбить из-под немцев ремонтную базу. Все не разрушили, но на пару недель производство там встанет.

Между Белгородом и Старым Осколом была дыра в сто километров, но в первые дни ни у нас не хватало сил, чтобы ее заткнуть, ни у немцев не было свободных частей, чтобы в нее всунуться, а потом мы подтягивали все больше пехотных батальонов, направляя эшелоны через Льгов сразу на Белгород и постепенно закрывали эту брешь. Естественно, в Белгород была передислоцирована штурмовая авиация, которая почти неделю сдерживала наступательные порывы немцев — мы продолжали пользоваться своим господством в воздухе. Но дальше продвинуться — не хватало сил — и так мы получили к юго-востоку от Курска два фронта длиной 160 и 100 километров, а ведь к северу от Курска продолжались бои — немцы все пытались пробить нашу оборону, наступая от Орла на запад и юго-запад, и если им это удастся, они просто отсекут нашу курско-белгородскую группировку.

Впрочем, пока расчеты сил и средств показывали, что этого можно не опасаться — на фронте Курск-западнее Орла — Козельск длиной в 250 километров у нас было 800 тысяч войск при полутысяче танков и самоходок и почти тысяче БМП — против трехсот тысяч немцев с парой сотней танков — не знаю, были ли когда-нибудь в истории такие высокие плотности войск на таком протяженном фронте. В принципе, можно было бы и наступать, но мы ждали наступление РККА, чтобы немцы лишились возможности перебрасывать резервы и купировать наши вклинения. Постепенно мы смещали эти войска на юг, по направлению к Курску, а заодно, чтобы запутать немцев, мы начали перебрасывать наши учебные полки туда-сюда вдоль линии этого восточного фронта. Танки в полках были с тонкой броней — противопульной, только чтобы выдерживала выстрелы, производимые друг по другу во время учебных боев из винтовочных стволов — а в остальном — обычные танки. И немцы, конечно же, засекали подобные перемещения и в свою очередь тоже начинали усиленно двигать свои части, чтобы парировать планирующийся "удар". Нам-то все-равно надо было обучать мехводов передвижениям в колоннах, а немцы сжигали топливо и моторесурс боевых машин, а самое главное — не могли сдвинуть существенные силы к югу от Орла.

Причем состояние орловской группировки немцев было уже неважнецким — их ПВО уже не могла купировать постоянные налеты нашей штурмовой авиации, так как за две предыдущие недели мы выбили много зениток, в том числе и бронированных самоходных, так что в конце августа-начале сентября наши штурмовики ходили по головам немцев — не столько по их обороне, сколько по тылам, уничтожая прежде всего транспорт, причем и ночные перемещения в немецких тылах были небезопасны, точнее, они были еще опаснее, чем дневные — из-за новых ПНВ, которые позволяли подкрадываться чуть ли не на сто метров, тогда как днем наши штурмовики можно было хотя бы разглядеть, чтобы успеть нырнуть грузовиком в лес или просто выбраться из кабины и отбежать подальше. Да и наземные действия наших ДРГ, перемещавшихся на БМП и вездеходах, понемногу раздергивали немецкую оборону — постоянные обстрелы снайперов, минометов, СПГ, РПГ, причем с совсем уж неожиданных направлений — это не только давало потери, но и деморализовало — постоянное ожидание смерти выматывало похуже артобстрелов. А наши диверсанты, пользуясь тем, что им в течение получаса может быть оказана поддержка с воздуха, просто обнаглели, порой пролезая между опорниками, расположенными на расстояниях менее километра — такими действиями ДРГ пытались выманить немцев из их окопов, чтобы стрелять по открытым целям. Но фрицы как правило сидели в своих окопах и не высовывались. И лишь там, где велись наступательные действия немецких танковых и моторизованных дивизий, немцы как-то выглядели бодрячком. Но на все направления их не хватало, поэтому как минимум сто пятьдесят километров нашего восточного фронта были ареной мощного психологического давления на немецкие войска. Так, один убитый немецкий офицер писал в своем дневнике:

"Сегодня русские танки захватили батарею оперативной группы Б среднего калибра, которая стреляла по ним из всех орудий и не смогла никого подбить. Очевидно, у нас осталось слишком мало опытных артиллеристов."

"Дела плохи. Наши люди вымотаны. Они ничего не делают, если за ними постоянно не присматривают офицеры." (РИ-1943)

На южном фронте дела обстояли по-другому. Выйдя к 28му августа на линию Курск-Чернигов, к 31му августа мы были уже на 120 километров южнее — на линии Киев-Белгород. Про Белгород на восточном фланге этого фронта я уже рассказывал, про Киев — на западном фланге — расскажу позднее, а между этими городами нас встречала оперативная пустота — крупных соединений у немцев тут не было, все ушли на север и сейчас выбирались обратно на юг либо были уже разгромлены.

А посередине сваливались на юг мы, несколькими бронированными колоннами. Общая длина южного фронта между Киевом и Белгородом составляла 400 километров, но мы не шли по нему сплошняком, а прошивали по пяти линиям. В шестидесяти километрах к западу от самой восточной линии Курск-Обоянь-Белгород шла группировка по линии Льгов-Суджа-Грайворон-Богодухов, длиной 160 километров. От Богодухова еще бы 50 километров на восток-юго-восток — и Харьков, но тут нас снова тормознули. Еще 50 километров на запад — следующая линия, длиной 200 километров — Рыльск-Сумы-Тростянец-Ахтырка-Котельва-Диканька — та самая, рядом с которой Вию поднимали веки. Еще бы 25 километров на юг — и уже Полтава. Где было полно немцев — передовыми отрядами мы в нее зашли, но вылетели пулей — столько там было немчуры. Еще 80 километров на запад — и следующая линия — Конотоп-Ромны-Лохвица-Миргород, длиной 150 километров — от Миргорода 80 километров на юго-восток — и снова Полтава. Еще 80 километров на запад — и следующая линия — Нежин-Прилуки-Пирятин, длиной 90 километров. Еще через 50 километров — линия Носовка-Бобровица-Згуровка-Яготин, 75 километров длиной. Ну и 75 километров на запад — от Яготина — собственно Киев.

Так что между крайней восточной группой Курск-Белгород и крайней западной Чернигов-Киев на юг шли пять групп с интервалами между ними в 50–70 километров. То, что было между этими группами, в конце августа даже не проверялось — мы ломились вперед и вперед, стараясь охватить гребенкой максимальное пространство. В итоге, к первому сентября мы вышли на огромную южную дугу — сегмент Киев-Борисполь-Березань-Яготин-Гребенка-Лубны-Миргород-Шишаки-Диканька, длиной почти триста километров, шел от Киева на восток, слегка на юг. И в двадцати пяти километрах к северу от Полтавы дальше на восток, слегка забирая к северу, шел другой сегмент — Диканька-Краснокутск-Богодухов-Золочев-Шебекино, длиной 170 километров. На участке Золочев-Шебекино линия проходила почти посередине между уже нашим Белгородом и еще немецким Харьковом. Ну и потом от Шебекино — на северо-восток, 110 километров к Старому Осколу, от него — 160 километров на северо-запад, к Курску, от него — на север, 250 километров к Козельску, где наш фронт соединялся с фронтом РККА. За три дня мы освободили площадь размером примерно 150 на 500 километров — 45 000 квадратных километров.

Ну, как освободили? Обозначили там свое присутствие. Если фланговые группы — что киевская, что белгородская — были относительно крупными соединениями, то пять групп между ними были всего по 20–30 танков и самоходок, полсотни БМП, полсотни вездеходов и сотня грузовиков — две-три тысячи бойцов в каждой. Мизер, по сравнению с освобождаемыми площадями. И причем чем дальше на юг — тем все меньше и меньше становились эти группы. Помимо боевых потерь при захвате городов и деревень, в населенных пунктах требовалось оставлять хоть какие-то гарнизоны — хотя бы по отделению бойцов на деревеньку и по взводу на город — скорее для наблюдения и отпугивания фрицев, чем для полноценной обороны. Ну и чтобы обозначить приход советской власти — и все. Так что к южному фасу вышли совсем уж крохотные группы — по силе не больше мотопехотного батальона — 300–500 человек при нескольких танках и БМП. А ведь между зубцами этой гребенки оставались десятки населенных пунктов, куда мы вообще не заходили.

Да и те, через которые прошли, требовалось еще дозачистить — если в город входили передовые отряды на немецкой технике и с немецким вооружением, то есть не требовалось штурмовать населенные пункты нормальным наступлением через поле боя, то хотя бы пронестись огненным смерчем, убить как можно быстрее как можно больше фрицев — эту работу надо было выполнять уже всеми силами. И если у немцев где-то получалось организовать сопротивление, эти кварталы просто обкладывались блок-постами, а зачастую просто отрубались от города — и все, надо было спешить дальше. Так, в Сумах первые два дня нашими были лишь несколько кварталов на северо-востоке и востоке города, а остальная его часть еще контролировалась немцами, и только по мере подхода новых частей город понемногу освобождался от фрицев.

Существенную помощь оказывали местные жители. Партизаны — понятное дело, сразу же вступали в наше оперативное подчинение и брали на себя функции не только охраны перекрестков и населенных пунктов, но и участвовали в боях по окончательному освобождению городов и поселков, причем некоторые партизанские отряды были вполне моторизованными частями — с несколькими десятками автомобилей и мотоциклов, доходило даже до бронетранспортеров — все — отжатое у немцев (в РИ — отряд имени Щорса под командованием Александра Кривца). Но и в самих населенных пунктах к нам присоединялись не только подпольшики, но и простые жители, которые до того не очень активно участвовали в сопротивлении — так, может при случае сыпануть песочку в механизмы, да поджечь скирду сена, ну или проткнуть шины, пока никто не видит. С нашим приходом они массово подходили к нашим бойцам и просили, даже требовали выдать им оружие. Выдавали — трофейное, сводили в отряды, ставили командиром нашего бойца — и вперед. Конечно, мы старались ставить их только в оборону или во вторую линию — народ в массе не был приучен к городским боям, это не в нашей республике, где такое обучение было частью военно-спортивной подготовки для лиц старше тринадцати лет. Штурмовыми группами работали наши подразделения, а ополченцы их обычно только подпирали, и шли вперед только если уж совсем припирало либо же требовалось совершить последнее усилие, чтобы выбить фрица.

Ну ладно партизаны или гражданские — на нашу сторону переходили даже полицаи. Передавят своих самых оголтелых поднеметчиков — и "мы к вам!". Брали. А уж если приводили кого повязанным — из своих или еще лучше немцев — еще и выдавали благодарность. А сам факт их участия в полицейских формированиях старались особо не светить, так — добавляли отдельную пометочку в деле, чтобы потом ее при случае убрать, чтобы не пачкать человеку биографию — мало ли ка могло сложиться. Ну и последующие допросы — как он дошел до жизни такой — не отменялись, но экс-полицаи и сами это понимали, поэтому особенно старались искупить кровью, так что порой приходилось и притормаживать. Сложнее было там, где стояли гарнизоны из нацформирований — бандеровцев, венгров, словаков, итальянцев, румын — вот у этих перебежчиков поначалу было мало, добровольной сдачи не наблюдалось, и только когда их как следует проутюжат пара-тройка штурмовиков, да излохматят из орудий прямой наводкой дома, где они засели — вот тогда уже начинались мирные процессы. Конечно, если на ком была кровь местных жителей — те не сдавались, хотя и попадали в плен — раненными или оглушенными. Ну и, само собой, набольшее сопротивление оказывали гарнизоны, где был высок процент немцев. На наше счастье, таких оказалось немного — немецкое командование старалось выгрести под Брянск прежде всего немецкий — самый устойчивый — элемент.

Так что наше продвижение на юг больше напоминало народное восстание, в котором наши части были лишь инициатором, костяком, вокруг которого собирались активные и решительные. Впрочем, и нерешительные тоже подтягивались — дело найдется для всех, если и не с винтовкой, то с лопатой. По нашим подсчетам, на каждого бойца, ушедшего на юг, в первые же дни выходило где-то по десять человек местных жителей, вставших в наши ряды — мне это напоминало триумфальное шествие советской власти в 1917-18, ну или Славянск-2014 из моей истории. Лишь бы не случилось "белочехов" или "минских соглашений". Но тут мы работали — каждый час на юг отправлялись колонны с войсками, чтобы подпереть пробитые коридоры.

Вот что значит наступать в оперативной пустоте — ведь в пройденных нами городах были только тыловые части — охрана, ремонтники, склады, транспортные подразделения, жандармерия и прочее. Но их было много — по сотне человек на город в 10 тысяч вынь да положь. Как минимум. А еще больше их было в соседних городках и поселках, которые мы оставляли по бокам.

Да чего там говорить? Мы ведь еще не дозачистили и то, что оставалось за спиной, севернее линии Чернигов-Конотоп-Курск, с которой мы спуртанули на юг. И даже севернее линии Гомель-Брянск еще шарились какие-то недобитки. Выходившие с севера части бросали все — орудия, снаряжение, боеприпасы, автомобили, мотоциклы, танки, даже раненных — как отмечалось в дневнике одного из офицеров — "После консультаций с Штеммерманном я решил передать русским около 2 000 раненых вместе с медицинским персоналом и одним врачом от каждой дивизии. Это тяжелое решение, но взять их с собой, значит наверняка убить их." (РИ-1943). А мы пытались их остановить. На пути отступавших из-под Брянска немцев было расставлено несколько линий из опорных пунктов — Гомель-Климово-Стародуб-Трубчевск-Локоть, на 50 километров южнее — Репки — Городня — Семеновка — Новгород-Северский — Шостка — Середина Буда — Севск, еще на 40 километров южнее — Чернигов-Сосница-Кролевец-Глухов-Рыльск-Льгов, и еще 50 километров к югу — Козелец-Нежин-Бахмач-Конотоп-Белополье-Суджа-Обоянь. Это базовые линии, на которых мы перекрыли основные дороги на юг ротными и даже батальонными опорными пунктами, между которыми сновали подвижные дозоры. По этой же территории также выискивали фрицев подвижные группы — нечего давать немцам возможность прийти в себя. А сверху, с севера, спускалась ловчая сеть, которая гнала остатки немцев к югу. И с воздуха на фрицев охотились штурмовики и даже истребители — любой самый короткий обстрел если и не ранит-убьет, то как минимум рассеет группу, заставит потерять время на сбор, замедлить продвижение на юг, да и для ДРГ информация об обнаруженных мелких группах немцев будет нелишней. А если уж обнаружится крупная — рота, или не дай бог батальон — туда слетались десяток-другой штурмовиков, чтобы как можно больше уменьшить численность такой крупной группы, пока со всех сторон на нее не сбегутся уже наземные группы на танках и БМП. И если от последних немцы еще как-то пытались отбиваться остатками Фауст-РПГ, то по самолетам стреляли уже от безысходности, когда дошли до крайней точки и хотели просто умереть, избежать мук дальнейшего пути.

То же самое мы постарались провернуть и на вновь освобожденных территориях, от линии Курск-Чернигов до линии Киев-Диканька-Шебекино. Но тут все-таки обстановка была немного другой. Севернее мы забегали с флангов к югу и потом тянули преграждающие линии на восток и на запад, причем каждая линия строилась последовательно, естественным образом — она получалась в результате очередного прорыва и окружения. То есть получалась как бы последовательность "ковшей", которыми мы подхватывали фрицев. К тому же там активно работал железнодорожный транспорт, так что мы могли сразу перекидывать сравнительно большие объемы войск. В южной же половине супер-котла мы строили "елки" — спустив к югу "ствол", мы начинали отращивать от него ветви. Причем ветви отрастали начиная с севера — прокинем колонну из десятка грузовиков километров на тридцать — и завернем на запад или на восток — пошла расти новая ветка — там проедем с десяток километров, сбрасывая по взводу каждые два километра — и все, дальше — только рейдовые действия своим ходом или тем транспортом, что удастся добыть на местности — у немцев или у местных жителей. А грузовики мчатся обратно, за следующей порцией, уже для другой ветки. И уже эти мелкие группы начинали шарить по округе — где-то тормознут засадой отходящую колонну, где-то отобьют небольшой населенный пункт. И — как и на столбовых путях — они обрастали пополнениями из местных жителей и партизан, так что день-два — и взвод превращался в роту, а то и поболее — и вот она уже способна охватить территорию в несколько десятков квадратных километров. Ну а мы им по мере возможности помогаем. Дальние-то группы имели с собой рации, а ближние поддерживали связь либо по проводам, проложенным немцами, либо посыльными — на "столбовой" дороге в местах ответвлений мы устраивали опорные пункты, через которые поддерживали связь — информационную и силовую — с ушедшими вбок группами, а то и оказывали им помощь — в этих опорниках было минимум по одному взводу на гусеничной технике и как минимум одна БМП. Ну и штурмовая авиация работала день и ночь — на каждый "ствол" было выделено двенадцать штурмовиков, которые поддерживали продвижение на юг — взломать оборону, придержать подход резервов или наоборот замедлить отступление. И еще по восемь — для работы по бокам от ствола — пока больше сотни штурмовиков мы выделить на южное направление не смогли, ну и еще батальонные группы имели свои легкие штурмовики — дооборудованные Аисты, что так хорошо себя зарекомендовали в боях под Курском. Транспортная авиация тоже работала круглые сутки. На каждое направление мы выделили по двадцать трехтонных транспортников, и они ежечасно закидывали передовым отрядам топливо, боеприпасы, пополнение — а три тонны — это взвод бойцов с СПГ и минометом, или боеприпасы для роты на день напряженного боя, или двадцать заправок на сотню километров — подпитать баки и обеспечить маневренность на очередные сутки. И каждый из двадцати транспортников совершал пятнадцать рейсов в сутки, то есть на одно направление приходилось триста рейсов по три тонны каждый — девятьсот тонн, и лишь полсотни рейсов — сто пятьдесят тонн — на подвоз боеприпасов и топлива, а продовольствие мы отбирали у немцев. А остальные рейсы — это все новые и новые бойцы. По сути каждые сутки только самолетами мы пробрасывали на юг по шесть тысяч бойцов с тяжелым пехотным вооружением — РПГ, СПГ, минометы, крупняк, да еще и по земле двигалось более сотни грузовиков по каждому из направлений, но они работали сначала на более коротком плече, накачивая войсками ближние территории. Так что понемногу мы прорастали в местность — сначала длинными тонкими линиями, как морозный узор на стекле, а потом уже расползались пятнами, постепенно зачищая все пространство.

Глава 18

Большую роль сыграл трофейный транспорт. Мы захватили более полутысячи исправных автомобилей, которые существенно повысили наши транспортные возможности. Но техника немцев была менее проходимой, чем наша, поэтому мы почти сразу же перебросили на основные дороги специалистов, и под их руководством мобилизованные местные жители укрепляли плохие участки — проводилась та же работа, что и севернее, только тут действовало меньше техники и было много ручного труда. Но к пятому сентября средняя скорость движения грузового автотранспорта повысилась с пятнадцати до двадцати двух километров в час и полный маршрут до южного фронта теперь занимал не двенадцать, а всего лишь восемь часов — только за счет этого количество тонно-километров возросло на треть на ровном месте, в буквальном смысле этого слова. Да еще мы понемногу переводили автотранспортные роты на перевозки южнее линии Курск-Чернигов, с которой началась вторая фаза наступления.

На юг шли боеприпасы, топливо, бойцы, а обратно вывозились прежде всего люди — мы не были уверены, что сможем удержать немцев на неподготовленных рубежах, поэтому вывозили прежде всего стариков, женщин, детей — с самым необходимым из их домашнего скарба. Вывозили под Смоленск — сначала на автотранспорте, до железных дорог, потом — по железной дороге. Взрослых размещали во временные лагеря, детей — в интернаты, устроенные где только можно — в сентябре уже холодновато. Всем этим занимался Комитет по чрезвычайным ситуациям — еще одна военизированная структура, созданная мною по аналогии с МЧС из моего времени, как раз под такие массовые перемещения населения. Ну и в качестве еще одной независимой от других вооруженной силы — под предлогом необходимости охраны перемещаемых лиц, лагерей, работы в горячих точках нашего тыла — в этой структуре было немало боевых частей, замкнутых на Верховный совет Республики, точнее, на его Председателя, то есть меня — как и Ельцин с МЧС, я создал небольшую личную армию — чисто на всякий случай. Впрочем, немцы после Версаля тоже изгалялись в таком же ключе — их "Организация технической аварийной помощи" по сути была такой же военной организацией, так что "рейхсвер не более ста тысяч" с помощью этой и ей подобных организаций разрастался может даже и до миллиона человек. И мне лишь оставалось надеяться, что КЧС придется применять только по прямому назначению — ликвидация катастроф и обеспечение порядка, но на всякий случай ее боевые части располагались в ключевых точках республики — все как и с МЧС, которая "держала" крупные города. Тем более что у меня был и предлог — борьба с бандитизмом — "Надо же людям тренироваться — так пусть заодно зачищают леса". Ну а чтобы народ не бузил насчет "все воюют, а мы отсиживаемся в тылу", проводились ротации состава и целых подразделений — "командировки на фронт".

Вот эти-то силы и размещали вывозившихся с Украины людей — типовые лагеря на сто, двести и пятьсот человек у нас уже были — и палаточные, и из быстросборных деревянных конструкций, по сути — небольшие городки, не только с жильем, но и с коммунальными службами, банно-прачечным хозяйством, столовыми, клубом с шашками-шахматами и библиотекой, системой и организацией поддержания жизнеобеспечения — некоторые из постояльцев даже говорили, что не прочь бы и остаться в таких хоромах. Работников набирали из самих же постояльцев — они и варили, и убирали территорию, и копали водоотводные канавы, и настилали деревянные тротуары — в конце концов, работали ведь для себя. А следом за постояльцами с юга шла их живность. Скот гнали с юга своим ходом команды из местных — они же заодно и присмотрят за сохранностью, чтобы ничего не пропало, хотя мы и описывали кому что принадлежало в своих гроссбухах, владельцам выдавалась квитанция, а буренкам и прочим козам-овцам на боку рисовались краской буквенно-цифровые обозначения — составленные на основе населенного пункта и фамилии владельца или бригадира, клички животного или цифры, если для колхозного стада — эти две или три части по моим прикидкам составляли уникальный номер животного, а так как он содержал и сведения о принадлежности, то вероятность потерь снижалась. И эти обозначения еще присутствовали и во всех документах — скотиной все дорожили, так что все эти Брзвк-Ивнв-Зрк чапали на север своим ходом. И, пока вывозилось население, выводился скот — готовились к эвакуации и другие ценности и запасы, прежде всего — техника, зерно и сено. Ну, тут уж по возможности, что успеем.

Так что движение по дорогам было очень оживленным. Ко второму сентября мы успели забросить на южный фланг еще по семь тысяч человек и по двадцать-тридцать танков и самоходок, поэтому наши колонны расползлись вширь и начали окапываться — каждая группировка численностью в пятнадцать-двадцать тысяч человек теперь занимала фронт в пятьдесят-семьдесят километров — вполне уже неплохая плотность войск для обороны. И они были подперты танковыми кулаками по семьдесят-сто машин, да еще с сотню БМП, ну и вездеходов примерно столько же — учитывая, что ударные армии РККА насчитывали по сотне-полторы танков, полтысячи минометов, семьсот орудий — каждая наша группировка была такой ударной армией. Да, мы уступали по количеству стволов — и минометных, и артиллерийских, но частично это компенсировалось штурмовиками с ракетным вооружением — возможность стрельбы прямой наводкой крупнокалиберными ракетами было даже выгоднее, чем навесная стрельба из гаубиц — разброс наших неуправляемых реактивных снарядов был десять тысячных, то есть при стрельбе с километра отклонение составляло максимум десять метров, а стрельба зачастую велась и с более близких дистанций — порой с сотни метров.

К началу сентября мы подперли каждую из пяти групп уже двумя десятками штурмовиков, каждый из которых мог взять по десять РС-82 и пять РС-120, что при пяти вылетах в сутки давало две тысячи ударов калибром 82 и тысячу — калибром 120 миллиметров. Вроде бы и немного — тринадцать и восемь боекомплектов ствольной артиллерии аналогичного калибра, но за счет большей точности они увеличивались в два, а то и три раза. К тому же авиационные ракеты не испытывали тех огромных нагрузок, что снаряды при выстреле, поэтому стенки ракет можно было делать тоньше, соответственно, больше влезало взрывчатки, то есть ракеты по мощности (или, как говорят военные — по могуществу) приближались уже к следующим калибрам. Ну а нужное количество осколков добиралось готовыми поражающими элементами — еще и за счет этого ракеты были эффективнее — меньше энергии взрывчатки тратилось на разрушение корпуса, сами элементы были контролируемых размеров, поэтому их было просто больше, а за счет лучшей аэродинамики и большей силы взрыва убойная сила сохранялась на более дальних дистанциях. Нет, пожалуй что можно принять эти калибры равными следующим калибрам артиллерии, и тогда получается уже двадцать пять и семнадцать боекомплектов. Да и стрельба "по требованию", а не "по территории", еще больше увеличивала эффективность, так что — с учетом повышенной точности стрельбы, мы получали эквивалент как минимум полусотни и тридцати б/к — хотя это все-равно не дотягивало до нескольких сотен боекомплектов, что обычно выпускались при артподготовках наступления. Ну это так, мысли вслух — наступать мы все-равно не собирались, так как общая численность бойцов была всего под сто тысяч человек на весь южный фланг — тут только думать об обороне, а не о наступлении.

Тем более что продолжалась зачистка тылов — бронетехника не только шла прямиком на юг, но и заворачивала в в боковые промежутки — отсутствие у немцев противотанковой артиллерии резко склоняло чашу весов на нашу сторону в деле освобождения городов и поселков, и даже РПГ немцам особо не помогали — все-таки их тыловики не умели полноценно ими работать, и либо палили в белый свет как в копеечку, либо слишком долго целились и поэтому срезались автоматными очередями. Так что даже если где-то организовывался опорный пункт с круговой обороной, мы его брали — сложнее было выловить тех, кто ушел из населенных пунктов и пробирался к своим — тут уж только засады и мобильные группы перехватывали кого-то. Но и так — в конце августа и начале сентября мы только пленными собрали с этой территории более ста тысяч человек, в основном — тыловиков и по госпиталям. И немцев было меньше половины, остальные — из их союзников. Убитых было меньше — тысяч десять, еще столько же раненных уже в ходе боев, причем если их быстро не вывезти, то порой местные жители могли кого-нибудь втихую и придавить — немецкая власть всех достала, так хоть как-то отомстить. Ну и пробиралось к своим примерно тысяч двадцать.

Все бы ничего, да вот "свои" становились все ближе — за немцев играло укоротившееся транспортное плечо. Направление Краков-Львов-Житомир-Киев было транспортным коридором для питания западного фланга немецкого наступления, Дунай — Черное море — Днепр — Днепропетровск- и затем на север — Харьков-Белгород-Курск-Орел — артерией восточного фланга, причем ее одной не хватало, поэтому второй путь — также через Черное море, и потом либо Николаев-Кременчуг-Ромны, либо, огибая Крым — Мариуполь-Сталино-Славянск-Изюм-Харьков либо — Ростов-на-Дону — Воронеж. И немецкие колонны и железнодорожные составы продолжали прибывать, несмотря на то, что мы разбомбили с высотников, а то и штурмовиками, несколько десятков мостов, не брезгуя даже совсем уж небольшими, в десяток-другой метров. Но немцы все лезли и лезли. Их саперные батальоны, как муравьи, восстанавливали мосты, наводили переправы, позволяя немецким подкреплениям продвигаться на север. Местами мы еще пытались продвинуться дальше на юг, но чувствовалось, что наступление выдохлось — мы слишком оторвались от обжитых мест и транспорт просто не поспевал перебросить достаточно сил, чтобы наступление не заглохло.

А немцы все подтаскивали и подтаскивали подкрепления, и тут же бросали их в бой — наше наступление, наталкиваясь на эти кочки и камни, подскакивало, теряло ход, снова разгонялось, но с каждым разом все меньше и меньше, пока не остановилось — немцы наконец смогли навалить плотину из своих частей и остановить поток. Развернулись трехдневные бои, в которых два потока схлестывались на широких пространствах. Пространства бурлили и покрывались грудами горящей техники и мертвых тел, гарью и кровью. Фланговые удары перемежались стрельбой в упор из засад, авианалеты шли непрерывно — немцы долбили наши колонны, мы — немецкие — открытые пространства уже не давали той защиты, к которой мы привыкли — приходилось перестраивать работу истребительной авиации, чтобы прикрыть наши наземные войска и дороги. Хотя прикрытие требовалось в основном от горизонтальных бомбардировщиков, против которых у наземных войск не было собственных средств защиты — зенитные ракеты мы не успели протащить дальше на юг. От пикировщиков и штурмовки истребителями наземные войска нормально прикрывались и сами — крупнокалиберными пулеметами и 23-миллиметровыми зенитками. Впрочем, и немцы уже надежно прикрывали свои части такими же средствами. Так что сторонам оставалось только подлавливать друг друга — искать отбившихся от стада.

Это днем — ночь была нашей. Необстрелянные немецкие части, сформированные на западе, и пусть даже повоевавшие в Африке или в Малой Азии, были совершенно неприспособленны к нашему фронту, а особенно к его ночной жизни. И это несмотря на то, что у них уже были разработаны грамотные методички по тепловой маскировке — о необходимости маскировки еще и от ПНВ немцы пока даже не догадывались. Одно это нас пока и спасало — днем мы еще как-то сдерживали напор немецких орд, и отыгрывались ночью — штурмовики с ПНВ, снайпера, диверсионные группы, танкисты — ночью немцев можно было брать тепленькими — в прямом и переносном смысле. Да, где-то пытались засвечивать наши приборы запуском осветительных ракет, укрытыми кострами, дававшими тепловые пятна, и что там у них еще было написано в методичках. Но не везде, и не всегда качественно. Так что целей хватало. Мы подбросили ещ сменных экипажей, поэтому сотня штурмовиков могла совершать в сутки уже десять вылетов, половина из которых — ночью. Они накидывались на клинья, что вбивали в наши порядки немецкие танковые части, а потом их с боков поджимали отодвинутые немецким наступлением наши подразделения — отойти-то они отходили, но недалеко, готовые в любой момент накинуться и вырвать очередной клок из немецких полчищ. А сами немцы пока не успевали осознать, что тут воюют совсем по-другому, что это не англичане, которых немцы возили в пустынях мордами по песку. Но и мы привыкали к новой обстановке и тактике.

На несколько дней фронт завис — ни туда, ни сюда. После занятия Черного Моря немцы получили удобную транспортную артерию и смогли прокидывать водным путем большое количество грузов, на который не могли воздействовать партизаны — так и появилось много бронетехники и танковых, танко-гренадерских дивизий, да и мотопехотных хватало, а следом подходили еще и пехотные.

Большую проблему стали представлять новые немецкие самоходки — штуги и хетцеры. С длинноствольными пушками, на хетцерах — аж в семьдесят калибров — эти машины могли пробивать наши танки и самоходки, пусть и не последних моделей (а других тут не было), на дистанциях до километра, пусть и подкалиберными, а уж БМП они щелкали и обычными снарядами. Поэтому в открытой местности вскоре развернулись танковые перестрелки с дальних дистанций — выйдет наш или немецкий танк из-за пригорка, бахнет — и прятаться, иначе сожгут те, кто сечет вершины холмов и ложбины — танкисты обеих сторон повадились шариться по окрестностям на мотоциклах, чтобы высмотреть директрисы, по которым их стрельба могла бы проникать максимально глубоко во вражеский тыл — порой даже доходило до драк, когда два таких командира практически одновременно выискивали удобный маршрут для снарядов — всем хотелось набить побольше врага — не только нашим, но и немцам. И вперед не продвинуться — обе стороны окопались на обратных скатах высот и встречали наступающие группы слитным огнем, разве что иногда разведгруппам удавалось просочиться в тыл противника. Ситуация, возникшая впервые под Орлом, снова повторялась — опять возник позиционный фронт, насыщенный подвижными силами, так что любой прорыв или вклинение быстро закрывались. Несколько дней мы проворачивали высадку небольших — взвод-другой — десантов в тылу врага с помощью транспортников, которые садились на более-менее ровных площадках, но по мере подтягивания немцами все новых и новых частей их тыл все плотнее закрывался, так что уже через пять дней мы прекратили эту практику, потеряв за последний день три транспортника. Что делать — никто не знал — ни мы, ни немцы. Пат.

Причем во многом его возникновению способствовало новое вооружение, что поступало в немецкие части — если раньше наше преимущество в оружии было неоспоримым, то сейчас разрыв стремительно сокращался.

Например — стрелковка. Я-то по первости надеялся, что самозарядное и автоматическое оружие снизит потребность в бойцах на передовой, что в обороне, что в наступлении — те будут способны выполнять большее количество выстрелов в минуту, за счет чего обеспечат нужную плотность стрельбы по целям. Да, в засадах либо при обороне так и было — немцы двигались по полю, наши по ним стреляли, много народа не требовалось, именно поэтому мы и смогли выделить много людей для работы на предприятиях и в лабораториях. Хотя уже и в те периоды расчетная и фактическая численность бойцов не совпадали — если по расчетам выходило, что требовалось, скажем, три человека на сто метров фронта, то по факту могло потребоваться и пять, и десять — причем с тем же самым оружием. Тут сказывалось несколько факторов. Прежде всего — местность. За редким исключением она была неровной, так что были участки, которые не просматривались с позиций бойцов — и по этим участкам немцы могли бы близко подбираться к нашим позициям. И бойцов просто так не попередвигаешь — пока он бежит к другой позиции, с которой можно простреливать нужный участок — ложбинку или просто местность с бугорками, старая позиция остается без присмотра — и немец начинает по ней продвигаться. Поэтому приходится сажать по бойцу на каждую такую позицию — вот уже идет отклонение от расчетных величин, причем в большую сторону. Есть и другой момент — немцы ведь, гады, тоже стреляют. И даже если не ранят или убьют бойца, то заставят его на время спрятаться, то есть прекратить огонь — снова участок остается без присмотра. Так что на один участок надо сажать уже двух бойцов — когда одного придавили, второй может вести огонь — подавить амбразуру в бруствере не так-то просто, поэтому по ней надо вести огонь всем отделением — за счет этого второй боец и имел возможность вести стрельбу.

Ну, так было раньше — сейчас все чаще немцы вводили в отделение второй пулемет даже в обычных пехотных дивизиях, не говоря уж о танковых и СС. А также самозарядные винтовки и штурмовые автоматы под их промежуточный патрон — возможности подавления амбразур возрастали, так что требовалось сажать уже трех, а то и четырех бойцов на тот же участок, что ранее защищался только одним-двумя. И дальше будет только хуже — за два года войны немцы полностью перевели свою промышленность на военные рельсы — как говорил Гитлер в своей программной речи насчет тотальной мобилизации в конце 1941го (АИ) "Против немецкого народа ополчился весь мир!" (вот интересно — с чего бы)))?) "Поэтому весь немецкий народ должен сплотиться в этой борьбе, на время поступиться своим благосостоянием". Так что они не только массово выпускали автоматы, но и преодолели пулеметный кризис, когда в сорок втором в связи с большими потерями на восточном и нашем фронте в их ротах пулеметами были обеспечены только два взвода из трех, а в дивизиях второго эшелона — и вообще только один взвод. Сейчас же пулеметы шли во все нарастающих количествах, по мере того, как немцы переводили свои производства с МГ-34, в котором было множество фрезерованных деталей, на МГ-42, где преобладали штамповка и сварка. Причем пулеметы шли не только с заводов самой Германии — немцам очень помогали и "братья"-славяне — чехи, поляки.

Так, еще до захвата в 1938 м Чехословакия занимала сорок процентов мирового оружейного рынка. Выпуск пулеметов в 1938 составил пять тысяч штук ежемесячно. Пять тысяч. В месяц. Да, по сути в большинстве своем это были штурмовые винтовки, с магазинным питанием — эдакие уродцы с магазином на 20 или 30 патронов, установленным поверх ствольной коробки. Но — пять тысяч! — месяц — и получаем дивизию, чьи линейные подразделения полностью укомплектованная автоматическим оружием. А если учитывать, что в месяц те же чехи выпускали 120 тысяч винтовок — можно было вооружать десять дивизий ежемесячно. Ну и двести орудий ежемесячно лишь доводили это число до логического финала — на все десять дивизий не хватит, но две-три свое тяжелое вооружение получат. В сорок третьем чехи поставляли Гитлеру ежемесячно уже триста тысяч винтовок, семь тысяч пулеметов, ну и до кучи — миллион снарядов, двести самоходок, самолеты Ме-109, двигатели, в общем — работали на немцев в поте лица. Так что по совокупности — а про белочехов мы тоже не забыли! — к чехам были большие претензии. Да и поляки трудились на Германию на своих 264 крупных, 9 тысячах средних и 76 тысячах мелких предприятий — в отделе немецкой статистики по восточным странам сидел наш человек — его сын попал к нам в плен и отказался возвращаться, через него и завербовали агента, поэтому цифры были, что называется, из первых рук. Впрочем, западные завоеванные страны тоже не отставали от восточных подельников — та же Бельгия — ее FN — Fabrique Nationale — сделала для немцев самозарядку FN FAL на основе нашей СВТ, но под немецкий патрон — и сейчас клепала ее во все увеличивающихся количествах.

Так что автоматический огонь со стороны немцев только возрастал, поэтому даже для обороны требовалось все больше бойцов на передовой. Частично это компенсировалось усилением огня тяжелого оружия — минометов и станковых пулеметов. Первые закрывали поле боя ворохом осколков, что придавливало наступающих немцев, а вторые строчили либо заградительным огнем, чтобы также хотя бы придавить наступающего фрица, либо работали по конкретным целям — пулеметы у нас уже шли штатно с оптическими прицелами, поэтому могли работать с шестисот-восьмисот метров, но как правило начинали с трехсот, край — с четырехсот — они хотя и находились во второй линии, за спинами пехоты, но выдать себя раньше времени — это значит попасть под огонь артиллерии или танков, а на четырехста метрах уже заканчивался артогонь по площадям и начиналась только стрельба прямой наводкой — но тут уже и немецкие танки ввязывались в перестрелку с нашими танками и самоходками, так что немецким танкистам было не до наших пулеметов. Станковые пулеметы мы все-таки выделили в отдельный класс — не стали делать, как немцы, единый — по опыту использования немецких пулеметов нам показалось, что как пехотный пулемет первой линии он тяжеловат, как пулемет, установленный на станке, недостаточно эффективен — длина ствола и толщина его стенок не позволяла вести точный огонь на дистанциях свыше пятисот метров — уже на ста метрах рассеивание было 25 сантиметров, и чем дальше — тем хуже, тут только ставить заградительный огонь по площадям — вроде бы дело полезное, но для такого огня надо много патронов и долго стрелять, сравнительно тонкий ствол быстро перегревается — и привет, надо менять — каждые 150 выстрелов, иначе пули просто начинали зажиматься расширившимся от нагрева стволом, чей канал от этого сужался — проходить они еще проходили, но куда полетят — это было неведомо. Сомнительная польза. Ну и как танковый он был подвержен тем же проблемам, да еще повреждения ствола от осколков было частым явлением. Поэтому, хотя многие детали наших пулеметов были однотипны, но как минимум пулеметы на станкачи и танки шли с более толстым и длинным стволом — длина повышала настильность траектории, а толщина — снижала рассеивание за счет меньшей вибрации, ну и позволяла вести более продолжительный огонь, так как дольше выдерживала нагрев. К тому же эти стволы мы начали делать оребренными, да еще начали закутывать в сплошной кожух — пороховыми газами в него подсасывался воздух и получалось интенсивное воздушное охлаждение — это придумали наши разработчики глушителей — они поднаторели в вопросах управления потоками горячих газов и холодного воздуха, вот и выкатили доработку. Так что в линейных подразделениях еще оставались пулеметы почти той же конструкции, но сейчас все больше и больше туда шло пулеметов под промежуточный патрон — они и более легкие, чем под 7,62, и из-за массового применения артиллерии стрельба из окопов первой линии все-равно велась на дистанциях менее трехсот метров, так что особая дальность и не нужна, ну а для обеспечения высокой интенсивности стрельбы мы стали делать их ствол также оребренным и с воздухоохлаждающим кожухом — все-таки в первой линии требовалось ставить мощный заградительный огонь, когда фрицы, собравшись в какой-то ложбинке, пытались рывком достичь наших окопов. Так что единого пулемета у нас наверное и не будет.

Но это все оборона. В наступлении же с потребным количеством бойцов все было еще сложнее — теперь уже нам требовалось давить немецкие амбразуры, соответственно, на поле боя было необходимо выставить много бойцов, чтобы, пока одни давят брустверы, другие подбирались ближе. И тут автоматическое оружие давало выигрыш даже меньший, чем я рассчитывал. Да, количество пуль в минуту позволяло надежно подавить одному бойцу тридцать метров окопов. Согласно расчетам. Проблема была в том, что боевая скорострельность была существенно ниже — бойцу надо высмотреть амбразуру, что уже непросто, затем прицелиться, выстрелить, по результатам пристрелки ввести поправки в прицеливание, снова выстрелить. И так — несколько раз, чтобы сидящий в окопе фриц хотя бы на минуту спрятался от такого плотного обстрела. Но чтобы высмотреть амбразуру, надо смотреть очень внимательно — маскировкой фрицы владели немногим хуже нас. И вот для этого нужно было много глаз — то есть на поле надо вывести гораздо больше бойцов, только чтобы разглядеть — куда стрелять. Причем минимум половина все-равно ошибется и будет палить по сплошному брустверу, особенно если дистанции — триста метров и более. То есть потребное количество бойцов еще больше возрастает. Но и это еще не все. Количество боеприпасов небесконечно, поэтому бойцы, израсходовавшие две трети боекомплекта, должны выводиться во вторую линию, а на их место заступать те, кто еще не выпулил свои патроны. И вот количество бойцов еще возрастает. Да, когда наши врываются в окопы, автоматическое и самозарядное оружие снова дает большое преимущество и снижает потребности в бойцах, но до окопов еще надо добраться. Так что наступать мы были не готовы.

Тем более что наша тактика не предусматривала массового применения артиллерии, точнее — стрельбы навесом, в отличие от Красной армии и вермахта. За счет этого потребность во взрывчатых веществах, порохе, металле для снарядов существенно снижалось — по сравнению с СССР и Германией как минимум на порядок. Мы работали прежде всего на прямой наводке — именно для этого мы и выпускали много самоходок и штурмовиков. Впрочем, до нынешнего времени по другому и не получилось бы — у нас просто не было столько пороха и взрывчатки. В принципе, сейчас мы уже могли бы начинать переходить к массированному применению гаубичного огня — гаубичных стволов у нас было еще много, они работали либо заградительным огнем по открытым целям — наступающим фрицам, либо устанавливались на самоходки — для разрушения ДОТов и подавления позиций ПТО. И над этим надо было думать, причем быстро — военное оснащение войск менялось, менялись их возможности — и приходилось нащупывать новую тактику в изменившейся обстановке — из-за появления у немцев множества длинноствольных орудий калибров 75 и 88 миллиметров при атаке позиций наши самоходки старых конструкций уже не были так неуязвимы, как ранее — если немецкие 75 миллиметров длиной 48 калибров на дистанции километр пробивала до девяноста миллиметров брони под углом 60 градусов, то 75 миллиметров с длиной 70 калибров — уже 150 миллиметров, тогда как наши предыдущие модели танков и самоходок имели толщину брони в сто миллиметров. Да, наклон брони там составлял 60 градусов, то есть угол встречи будет тридцать, и исходя из этих расчетов немцы вроде бы не должны пробивать даже наши старые машины, особенно с километра. Но это только в теории. На практике местность имеет неровности, танк или самоходка могут оказаться ниже, да еще спускаться по склону, немецкое орудие — на холме — и вот угол встречи снаряда и брони начинает стремительно приближаться к заветным шестидесяти градусам. Наши танкисты, конечно, старались поставить корпус углом на обнаруженные орудия, чтобы уменьшить угол встречи снаряда — тут уже шла и перпендикулярная составляющая этого угла, так что плоскость лобовой брони снова отклонялась в сторону более острых углов. Но это не всегда возможно — надо ведь когда-то поворачивать и в другую сторону, да и не всегда виден немецкий ствол, к тому же борта еще более уязвимая часть, и даже попадание по касательной может их если не пробить, то проломить и оставить рваную прореху, а уж если пройдет вдоль катков ходовой и сорвет их пару-тройку, заодно прихватив и кусок гусеницы — все, выпрыгивай из танка и прячься среди травы и бугорков — сейчас танк расстреляют. Вот наши новые модели — те уже имели двести миллиметров лобовой брони. Но они в конце августа готовились к операциям на западном фасе нашего фронта, и гнать их на восток — это значит сорвать наши планы на осеннюю кампанию — и так летняя уже была сорвана. Вот против этих танков даже немецкая пушка калибра 88 миллиметров с длиной 71 калибр, хотя она и брала уже 165 миллиметров с километра, для новых танков была опасна и лишь на ста метрах. Но для старых моделей, новые 70-калиберные стволы были опасным противником на дистанциях километр и менее, а для бронетехники на основе техники СССР — и два километра уже не могли ничего гарантировать.

С воздушной техникой тоже начинались проблемы — из-за появления у немцев во все большем количестве бронированных ЗСУ уже и атаки штурмовиками становились менее эффективными. Жалко — мы ведь только-только нащупали ключик к взламыванию немецкой обороны, чем и воспользовались в боях под Брянском. К сожалению, немцы тоже умели складывать два и два — вот у них и пошли эти ЗСУ, причем еще до Брянского сражения. Еще бы — мы почти два года тиранили их своими штурмовиками, так что время на создание нового оружия у них было — сейчас они просто начали добираться до фронта в массовом количестве, хотя и ранее боевые части начинали мало того что ставить свои зенитки на самоходные платформы, так еще и обкладывали их броней. Но это был эрзац, пусть и более эффективный, чем открыто стоящие зенитные орудия. Сейчас пошел вал. А жаль — у нас только-только начал поступать в войска очень интересный боеприпас.

Глава 19

Все началось с выдвинутого в начале лета предложения "А давайте стрелять кумулятивами по дотам". Точнее, началось еще раньше, когда штурмовики, выпустив по немцам все рс-120, получали запрос от поддерживаемых войск на подавление укреплений. И что делать? Стреляли чем оставалось, причем у штурмовиков ничего более мощного чем кумулятивных рс-60 могло и не оказаться — ими и палили — не поразить, так хоть напугать. И пехота потом говорила, что некоторые доты стояли как живые, только мертвые — фрицы внутри сидят, но уже не дышат. Так-то — для бронетехники — этого калибра пока хватало с любых ракурсов, да еще мы сделали их не чисто кумулятивными, а кумулятивно-осколочными — добавили немного готовых поражающих элементов, а то рядом с танком обычно трется пехота — и танк прикрыть, и самим прикрыться — симбиоз, блин. Так вот и про них мы и не забыли. Вот по этим следам мы и начали разрабатывать тему стрельбы по укреплениям кумулятивными снарядами.

Сама кумулятивная тема развивалась у нас уже почти два года, и летом 194Зго на ней работал коллектив более ста человек — и это еще без учета смежников — типа скоростной рентгеновской съемки, которая требовалась не только для изучения действия кумулятивных зарядов, но и обычных взрывов, и исследования динамики оружия — автоматики, самих выстрелов, и двигателистам.

И за это время были достигнуты неплохие результаты, причем кумулятивные взрывы применялись не только в военном деле, но и на гражданке — например, перебивание рельсов сильно экономило работы по ремонту железнодорожного пути, пробивание шурпов в горных породах — бурение под взрывчатку — мы заменили кумулятивной струей, проделывание шурпов длиной три-пять метров теперь занимало на весь забой полчаса вместо часа-полутора, когда шурпы выполнялись сверлением — установить кумулятивные заряды, рвануть, прочистить получившиеся отверстия буровым инструментом — и можно подрывать основной массив — трудоемкость буровых работ снизилась на порядок. Да и по части танков эти заряды могли не только разрушать, но и созидать — ведь после прокатки бронелистов их надо разделать, отрезать лишнее, пробить отверстия, вырезать проемы — и для всего этого мы приспособили кумулятив, только уже в виде так называемых кумулятивных ножей, в которых заряд и облицовка были не коническими, а вытянутыми в прямую или изогнутую линию, по форме нужных отрезов. С новой технологией мы даже начали скреплять бронелисты не встык, а в шип, с помощью пазов и выступов, что немного повысило устойчивость корпусов к ударам мощными осколочно-фугасными снарядами — листы держались друг за друга не только сварочным швом, и но выступами основного металла. Немцы поступали так же, но делали эти выступы огневой и механической обработкой, что существенно дольше и тяжелее. Ну и так далее — области применения кумулятивных эффектов все расширялись.

Причем наши кумулятивы постоянно совершенствовались. Улучшенная очистка гексогена и тротила повышала эффективность кумулятивных боеприпасов на пять процентов по сравнению с обычной очисткой. Увеличенная скорость детонации позволяла делать более толстой облицовку кумулятивных воронок — это увеличивало количество металла в кумулятивной струе или ядре, что, соответственно, увеличивало пронепробиваемость. Причем тут был небольшой прикол — советские конструктора до войны на полном серьезе считали, что кумуляция — это бронепрожигание, поэтому добавляли во взрывчатку зажигательные вещества, чем только снижали скорость детонации — естественно, бронепробиваемость первых советских снарядов также снижалась относительно расчетной, даже помимо других факторов — прежде всего — вращения снаряда. Правда, они потом сами же и разобрались где были неправы, мы узнали об этом уже постфактум, от них же — вместе и поржали.

Шла дифференциация материала оболочки в зависимости от назначения заряда. Например, в плане работы по бетону или песку оболочки из циркония эффективнее меди — на 10, а то и 30 процентов — за счет другой кристаллической структуры металлы по-разному взаимодействовали со средами. Но пока у нас было мало циркония — его проявления обнаружены в погребенных прибрежно-морских россыпях в районе Микашевичей, Житковичей, Кобрина — собственно, он идет вместе с титаном.

Внутренняя геометрия зарядов также влияла на свойства кумулятивов. Так, наши исследователи игрались с управлением детонационным фронтом — если в массиве взрывчатки установить так называемую линзу — из пластика, пенопласта и прочих инертных к детонации материалов, то распространение детонационной волны изменится — без линзы она идет от взрывателя по сферическому фронту и как бы скользит вдоль воронки — чем меньше угол воронки, тем больше угол между ее поверхностью и детонационным фронтом. Но если установить между вершиной облицовки и взрывателем преграду в виду линзы, то, добравшись от взрывателя до линзы, детонационная волна станет ее огибать, на краях линзы появятся как бы дополнительные источники детонационных волн, дальше волна пойдет уже из них, и так как фронт ее распространения поменялся — пошел не с той же оси конуса облицовки, а сбоку от нее, волна подходит к облицовке уже под менее острым углом, а для раскрытий в девяносто и более градусов — даже и перпендикулярно — скорость сжатия облицовки повышается, повышается и скорость кумулятивной струи, песта или ударного ядра — в зависимости от типа заряда. Так что технология была перспективной, проблема была в изготовлении — и сама линза должна иметь симметричную форму, и ее установка в массиве взрывчатки должна быть точно по центру. Но даже установленная с погрешностями, она давала прирост пробития минимум пять процентов — наши ученые провели более сотни экспериментов, намеренно устанавливая линзу с нарушениями геометрии — она все-равно работала, а конструктора теперь думали, как применять эту управляемость формирования струи — ее ведь можно было пускать чуть ли не вбок, если, скажем, прикрыть облицовку не по оси, а сбоку — струя пойдет в ту сторону, с которой установлена линза. Так что мы уже встроили ее в технологический процесс производства кумулятивных боеприпасов и сейчас они начинали поступать в войска — небольшое, но снова — преимущество. И ученые еще продолжали эксперименты с формой и расположением линз — работы было еще много, пока мы сняли только самую пенку. Впрочем, за счет улучшения формования взрывчатки и облицовки мы получили еще пять процентов прибавки к пробитию — только от повышения симметричности взрывной волны и распределения металла в облицовке. Повышение соосности конусов взрывчатки и облицовки дало еще семь процентов к пробиваемости — рассеивание струи снизилось с двух до 0,8 градуса, соответственно меньше металла струи стало намазываться на стенки уже пробитого кратера и больше металла лететь соосно пробиваемому отверстию и работать по его дну. И даже улучшение однородности взрывчатки прибавило три процента — на круг выходило, что наши кумулятивы за полтора года прибавили более пятидесяти процентов пробивной способности при том же калибре и геометрии, хотя и она менялась, и добавлялись новые боеприпасы — для пробития неэкранированной техники — одни, экранированной — другие.

Так что даже стрельба из РС-60 по дотам и дзотам могла дать результат. Но не всегда. Основной поражающей силой этих кумулятивов была струя, но ей еще надо попасть в фрицевскую тушку внутри дота. Так что порой, когда не попадали струей во фрица, могла сработать вспомогательная сила — ударная волна от взрыва самого кумулятивного заряда — она проникала внутрь вслед за струей и наносила немцам урон. Проблема была в том, что отверстие от кумулятивной струи далеко не всегда получалось достаточно большим, чтобы внутрь проникло достаточно энергии взрыва — если сравнительно тонкий бетон, присыпанный землей, еще мог дать откол с внутренней стороны, или накат в одно бревно расщеплялся широким конусом — тут да, внутрь проникало достаточно энергии, чтобы убить дот или хотя бы нанести ему контузию. Но такое было не всегда — порой три-пять попаданий не делали доту ничего — энергия взрыва застревала в засыпке или же канал был слишком узким и длинным и не пропускал внутрь достаточное количество энергии. Нужен был и канал пошире, и взрыв помощнее — поэтому мы и начали работы в калибре 120 миллиметров — осколочно-фугасные РС-120 у нас уже были, к ним-то мы и решили добавить кумулятивную часть — все-равно в случае осколочного действия передняя часть уходила в землю и не работала вдоль поверхности земли — ну так и займем ее полезным устройством.

Соответственно, для эффективной работы по укреплениям требовалось сначала проделать дыру кумулятивной струей или ядром, а потом убить всех внутри ударной волной.

Первые экземпляры мы делали на основе струй. Ведь даже наши кумулятивные выстрелы для подствольников калибром 40 миллиметров пробивали кумулятивной струей не только 25 миллиметров брони, но и до пятнадцати сантиметров бетона, если считать еще и с отколом от внутренней стенки. Заряды в 50 миллиметров пробивали уже 25 сантиметров железобетона, причем даже если перебивался только первый ряд арматуры, а второй оставался целым, то сам бетон все-равно разрушался и с внутренней стороны — получалось сквозное отверстие, через которое внутрь помещения помимо осколков самого бетона проникала и ударная волна. Ну, не очень сильная — только оглушить на несколько минут, но — 25 сантиметров! Правда, эти заряды использовались только саперами чтобы пробить отверстия в стенах. Не только такие, были помощнее, но и такие тоже. А уж калибр 120 миллиметров пробивал как минимум полтора метра бетона — вроде бы и отлично, но отверстия не всегда получались настолько большими, чтобы через прошедшая через них ударная волна хотя бы оглушила гарнизон дота.

Поэтому мы работали прежде всего над увеличением диаметра пробиваемого отверстия. Это в танк можно не пропихивать взрывную волну — даже если его экипаж не будет поражен струей или осколками брони, то все-равно можно попасть в какой-то механизм или прибор и вывести танк из строя. Поэтому-то разработка противотанковых боеприпасов и была направлена на увеличение длины пробиваемого в броне канала. Ну уж если танкисты будут ехать с открытыми люками — тогда да, ударная волна заглянет к ним в гости. А так — струя выводит танк из строя только механическим действием струи и осколков — как это ни удивительно, даже ее температура примерно двести-триста градусов (по некоторым сведениям — до шестисот и даже до тысячи — все зависело от материала облицовки — так, для меди температура головных частей струи — 530 градусов, хвостовых — 420, для никеля — 420–330, для ниобия — 720–590, для стали — 900–800, для алюминия — 310–190), поэтому что-то поджечь она еще сможет, но выжечь самостоятельно — нет, как не сможет и нагреть внутри воздух настолько, чтобы существенно повысить давление и хотя бы так воздействовать на танкистов — слишком мало металла врывается вовнутрь, ну разве что в первые моменты будет нехватка кислорода из-за окисления ворвавшегося металла и захода внутрь продуктов взрыва, но если вентиляция работает, то недолго.

Но то — танк — сравнительно компактный механизм со множеством уязвимых узлов и агрегатов. ДОТ — он и просторнее, и примитивнее — там нет каких-то двигателей, попаданием в которые можно было бы вывести дот из строя. Если только повезет и попадешь в фрица или оружие — но для этого надо обладать довольно большим везением. Так что пропихнуть внутрь ударную волну — надежнее. Но и сложнее. Радиус струи пропорционален диаметру заряда, толщине обшивки, синусу угла облицовки. Так, при калибре 120 миллиметров, толщине обшивки миллиметр и угле 60 градусов диаметр струи будет примерно 8 миллиметров. Как я писал выше, наша взрывчатка позволяла делать толстые облицовки — облицовка толщиной 4 миллиметра давала струю уже полтора сантиметра — и это только сама струя — кратер получается шире за счет вымывания материала преграды. Причем, продираясь сквозь преграду, кумулятивная струя раздвигает ее материал в стороны, а так как бетон — вещь хоть и твердая, но хрупкая, он разрушается на большем расстоянии от оси канала, поэтому в бетонных преградах диаметр отверстия существенно больше, чем в стальных — даже при прочих равных параметрах кумулятивной струи.

И мы продолжали работать над расширением пробиваемого канала, прежде всего — за счет более короткой, но и более широкой кумулятивной струи. Ведь пробиваемость кумулятивов с малым углом конуса составляет примерно пять диаметров стали, то есть для калибра 120 миллиметров — это где-то 60 сантиметров. А так как по бетону пробиваемость примерно в 3,5 раза выше, чем по стали, то получаем пробитие уже двух метров бетона. Проблема в том, что пробиваемое отверстие — довольно узкое. Поэтому мы провели много работ по его расширению, пусть и за счет снижения пробивной способности.

Первый шаг — это собственно уширение струи. В конических облицовках, с небольшим — до тридцати градусов — углом конуса, в сравнительно узкую струю переходит не более двадцати процентов облицовки, остальное идет следом в виде более широкого песта — если скорость струи может достигать десяти километров в секунду, то песта — двух, двух с половиной, иногда — трех. И то, будет ли работать пест, зависит от материала преграды. Так, если диаметр пробитого струей отверстия недостаточен, то идущий следом пест будет ударяться и стираться о его бока и не дойдет до дна, то есть не будет участвовать в пробитии преграды, а лишь увеличит асимметрию пробитого кратера — такое обычно случается при работе по стальным преградам. И даже если он долетит до дна, важна его скорость, так как каждый материал имеет критическую скорость, ниже которой он не пробивается. Так, закаленная сталь не будет пробиваться при скорости менее 2,2 километров в секунду, то есть даже если пест долетит до дна каверны, то не факт, что он что-то сможет сделать. Критическая скорость для бетона — 1,5 километра для медной и 1,9 для стальной облицовки, песок, мерзлый грунт требуют менее километра в секунду.

То есть глубина проникания зависит от длины прежде всего струи — ее относительно небольшой диаметр позволяет проникать все глубже и глубже, тогда как следующий за нею пест — больше диаметром, поэтому часть его металла попадает в стенки и не выполняет полезную работу по пробитию, а лишь расширяет образовавшийся канал. Впрочем, эта часть работы тоже полезна, если хотим затем пропихнуть внутрь защищаемого пространства что-то существенное, например — побольше ударной волны и продуктов взрыва. И тут тоже особенность — металлы с кубической гранецентрированной решеткой — например, медь — дают длинную струю, которая долго не разрывается, в то время как струи из железа, цинка сначала идут слитно, а затем начинают ломаться на сегменты — пробиваемость падает, зато увеличивается ширина канала. Хрупкие металлы — вольфрам, титан — вообще не дают струи, а летят к преграде в виде потоков из отдельных частиц, что существенно снижает глубину проникания в преграду — в отличие от струи, частицы мало того что начинают вращаться, так их разносят в стороны и аэродинамические силы — разлет металла увеличивается, он работает вширь, н неглубоко. Именно поэтому при стрельбе по танкам так важно как можно дольше сохранить целостность струи.

С бетоном, в принципе, ситуация немного другая — тут уже надо делать отверстие пошире, поэтому вроде бы такая "стрельба дробью" и полезна, но — нет, неконтролируемый разлет отдельных частиц не давал нужной ширины отверстия на глубине — широким получался только вход. Хотя и тут мы попытались управлять этим процессом — мы начали намеренно искажать форму струи, чтобы она больше работала по стенкам, расширяя проход, но глубже, чем отдельные неконтролируемые элементы. Тогда как до этого, при работах по танковой броне, наоборот — ужесточали допуски, чтобы создать максимально "тугую" струю и тем самым увеличить пробивную способность.

Управлять разлетом можно было несколькими способами. Так, разностенность облицовки в 10 % даст разлет струи в 2 градуса, а 40 % — уже 10 градусов. Примерно ту же картину даст разностенность, точнее — разноплотность — слоя взрывчатого вещества. Смещение осей конуса облицовки и точки инициирования меньше влияет на разлет струи — 10 % дадут разлет всего в полградуса, 50 % — два градуса. В максимуме эти три фактора дадут разлет до тридцати градусов — вот в этих пределах и можно плясать.

Кстати, в конце августа у нас уже пошли и так называемые прецизионные противотанковые снаряды, в которых все элементы кумулятивного заряда выполнены с повышенной точностью. Для таких зарядов даже подрыв на дистанции в двадцать пять калибров от преграды все еще дает пробиваемость в один-полтора калибра. А это значит, что подрыв снаряда калибром 85 миллиметров на противокумулятивном экране, расположенном даже в двух метрах от брони танка, даст пробитие более ста миллиметров брони. А так как экраны расположены на дистанциях максимум полметра, то есть шести калибров, пробиваемость сохранялась на уровне четырех калибров, почти не падая по сравнению с подрывом на самой броне. Да даже на обычных снарядах пробитие на таких дистанциях было минимум два калибра, существенно снижаясь уже после семидесяти сантиметров — до полутора калибров, а после полутора метров — до полукалибра. Так что немцы своими навесными экранами не очень-то защищали свои танки.

Но — это только для медных облицовок, которые долго держали струю неразрывной. Облицовки из мягкой стали работали на больших дистанциях существенно хуже, и против них экраны часто бывали эффективны, а уж со снарядами, выполненными по обычной точности — и подавно. Вот только немцы еще не разобрались что у нас появились новые боеприпасы — внешне они выглядели как и старые, разве что с другой маркировкой, выдавались пока ограниченному кругу экипажей и держались под большим секретом — просто командирам было сказано, что вот эти снаряды — повышенной пробиваемости, за утерю отвернем голову и поставим ее в один из снарядов вместо кумулятивной части, так как ни на что другое она все-равно не годится.

Но эти снаряды были с остроугольной воронкой, дававшей узкую струю. А для бетона с середины июня мы стали активно исследовать воронки с широким раскрытием. В них практически весь металл переходил в пест, летевший со скоростью три-пять километров — медленнее, чем кумулятивная струя, зато в него переходит весь металл. Правда, самого металла при том же калибре было меньше, так как была меньше высота конуса воронки, так что еще требовалось подумать, что лучше применять — то ли узкий конус с большим количеством металла, то ли широкий, но с меньшим. Ранее мы уже исследовали широкие воронки в работе по броне — они пробивали броню толщиной с собственный калибр, то есть действовали в три-пять раз менее эффективно, чем узкие и длинные конусы. Зато они проделывали широкие пробоины — как минимум половину калибра, и к тому же они были гораздо менее чувствительны к фокусному расстоянию подрыва — я помнил про то, что в моем времени боеприпасы с ударным ядром работали на дистанциях до ста метров — вспоминается даже про противовертолетные мины, которые выстреливали вверх по вертолетам. Так что и сейчас мы подняли свои материалы по таким боеприпасам и стали их тестировать, но уже на бетоне — где-то по сотне выстрелов в сутки, благо что производственная база для исследований была уже развита.

Для бронестали мы такие воронки не использовали, так как в противотанковых выстрелах были небольшие калибры, чтобы заряжающие могли быстро забрасывать их в казенник орудий, а пехота с РПГ не слишком утомлялась, подкрадываясь по ходам сообщений к бортам танков. А вот с реактивными снарядами для самолетов можно взять и другой калибр — все-равно процесс заряжания во времени отстоит от процесса стрельбы, так что не сказывается на боевом применении. Поэтому "пробитие в калибр" для РС-120 уже имеет смысл — это ведь 120 миллиметров стали, а по бетону — вообще полметра. Вот это уже нормальный разговор.

И отверстие получается шире — так как бетон менее плотный чем сталь, то его материал легче раздается в стороны под действием кумулятивной струи — только за счет этого диаметр отверстия будет больше как минимум на треть. Но за счет этого сама струя срабатывается быстрее — ее меньше обжимает окружающая среда, поэтому она легче раздается вширь — в итоге к концу своего пути диаметр головки струи может превышать диаметр самой струи в 2–3 раза, что еще больше расширяет пробитый канал (к этим "в 2–3 раза" добавляется расширение канала при раздаче бетона в стороны от струи). Так что глубина пробития по сравнению со сталью будет несколько меньше, чем следовало бы из соотношения плотностей стали и бетона, а вот диаметр отверстия — существенно больше — десять-пятнадцать сантиметров при минимум полуметре пробитого бетона.

Но мы на этом не останавливались. В середине лета мы начали пробовать и тандемные заряды. А действительно — для создания кумулятивной струи достаточно и килограмма взрывчатки, в наших же ракетах их четыре — вот и путь все работают. Первый — с острым конусом — пробивает своей узкой струей длинное отверстие до полутора-двух метров, а уж второй — широким ударным ядром — работает вдоль этого канала, обрушая его стенки как поршень. Ну и последний заряд — тоже с кумулятивной выемкой, только без металлической облицовки — только чтобы направить его взрывную волну вслед за кумулятивными струями и ядрами вдоль пробитого канала. Дистанция подрыва второго и третьего зарядов плавала, так как они подрывались через замедлитель, ну так это было уже неважно — свою работу они все-равно сделают. Их подрыв производил неизгладимое впечатление — короткое р-р-р трех последовательных взрывов. К концу лета мы уже отладили замедлители и в войска пошли первые партии этих боеприпасов.

Глава 20

И все эти ухищрения были нам нужны для того, чтобы пропихнуть внутрь дотов и дзотов побольше ударной волны и волны взрыва.

При встрече ударной волны с телом человека возникает отраженная волна, чье давление в 2–8 раз превышает избыточное давление самого фронта волны — за десятые доли секунды человек получает "ушиб всего тела", точнее, той его части, что обращена к фронту волны — если стоит, то всей поверхности, если лег головой по направлению к взрыву — удар головы, и хорошо если через каску. Ударные перегрузки достигают сотен g. Одновременно в теле формируются продольные, поперечные и поверхностные волны сжатия, возникает деформация в глубоких тканях — при переходах волны между органами с разной плотностью возникают отражения, интерференции, преломление — внутри формируются растягивающие усилия, которые стараются буквально расщепить тело на кусочки — все его части устремляются в разных направлениях, рвутся слизистые и стенки сосудов — появляются множественные внутренние кровотечения. А различия в инерции органов только усиливают урон — например, быстро двигающиеся ребра догоняют более инертные легкие и бьют по ним со всей силы. Ну и если избыточное давление достаточно велико, человека еще и отбрасывает им по направлению фронта волны — при ударе перед человеком создается высокое давление, а сзади, даже если волна уже его обтекла, избыточного давления почти нет — возникает разница давлений, человек летит. А еще при обтекании тела создается подъемная сила, то есть человека не только толкает, но и подбрасывает в воздух.

Безопасным для человека считается такое расстояние от взрыва, на котором давление фронта ударной волны не превысит 10 кПа. Легкие поражения человек получит от удара до 40 кПа, средние — до 60, тяжелые — до 100 и все что выше — крайне тяжелое, причем в любой из указанных градаций возможны и летальные исходы, только с разной вероятностью — от десятых процента до ста процентов. Четыре килограмма тротила — 2,5 кубических дециметра, почти трехлитровая банка — на расстоянии 10 метров дадут избыточное давление 25 кПа, что сравнительно безопасно — легкая контузия, может ушибы, на 6 метрах — уже 60 — человеку будет плохо — тяжелая контузия, переломы, кровотечения, попадет в госпиталь дней на десять, на 5 — 86 — госпиталь как минимум на два месяца, ну а все что меньше — кирдык. Это для открытого пространства — считается, что укрытия типа блиндажа ослабляют ударную волну в пять раз, то есть в блиндажах, дотах, безопаснее. Но не совсем. Так, при взрыве в трех метрах от амбразуры блиндажа избыточное давление составит 50 кПа — человеку явно будет нехорошо. Ну а при взрыве в двух метрах от амбразуры — снова кирдык. Это согласно расчетам — на практике ситуации очень различаются. Так что, в принципе, для подавления дота было бы достаточно, чтобы реактивный снаряд рванул неподалеку от амбразуры, да так порой и бывало. Вот только так будет подавлена только одна амбразура, да и то на небольшое время, пока к ней не подойдет сменщик. Да, когда-то сменщики закончатся, но этого еще надо дождаться, то есть подавить амбразуру в первый раз, потом еще раз, еще — и каждый раз штурмовик должен будет выполнять заход, прицеливаться, стрелять, но все-равно будут промежутки времени, когда штурмовика не окажется над дзотом и он какое-то время сможет вести стрельбу по нашим наступающим частям. Нехорошо.

Проблема в том, что ударная волна, вытекая из отверстия внутрь помещения дота, начинает распространяться в все стороны, постепенно ослабевая. Уже на расстоянии 3–4 диаметров отверстия волна сильно ослаблена — значительно меньше 0,04 от давления на фронте волны, подошедшей к отверстию. То есть если принять диаметр амбразуры грубо в полметра, то на расстоянии метр-полтора становится безопасно. Это при взрыве наших четырех килограммов тротила за три метра от амбразуры. Если они же взорвутся в метре, то к амбразуре подойдет уже 4362 кПа ударной волны, которые сразу же за ней превратятся в 800 кПа (человеку все-равно кирдык), да и на расстоянии двух метров будет еще 160 кПа — все-равно смертельный исход. Вот только такие удачные взрывы бывают нечасто — рассеяние гарантирует круг диаметром в три-пять метров, к тому же ударная волна может затекать не напрямую в амбразуру, а под некоторым углом — или попадание вышло косо, или сама амбразура приподнята над поверхностью земли, что делается в том числе и для того, чтобы по ней было сложнее работать гранатами — при ее приподнятости гранаты скатываются вниз. А такое затекание всегда ослабляет ударную волну — сразу за препятствием возникает разряжение.

Так что сделать отверстие как можно шире — первое правило для успешного поражения дотов и дзотов. И в этом направлении работала не только кумулятивная струя, но и энергия самого взрыва наших реактивных снарядов.

Вообще, взрывчатка может много что разрушить даже если взорвется просто на поверхности предмета или преграды. Так, бетон толщиной 20–30 сантиметров разрушается от ударной волны давлением 140–200 кПа, кирпичные стены такой же толщины — от 500–560. Легкое железобетонное сооружение с толщиной перекрытия 5–7 сантиметров и обсыпкой до метра — от 2000–2500 кПа. А, замечу, четыре килограмма тротила наших РС-120 даже при взрыве на дистанции один метр от преграды дадут по ней 4362 кПа, а в полуметре — вообще 31 тысячу килопаскалей.

У саперов вообще были простые формулы для расчета потребного количества взрывчатых веществ.

Так, для жердей и брусьев брали один-полтора грамма взрывчатки на каждый квадратный сантиметр их сечения. Например, если надо перебить жердь диаметром три сантиметра — берут семь граммов. Для стволов, бревен и свай расчеты выполняются по-другому — при диаметре до сорока сантиметров количество взрывчатки равно квадрату диаметра бревна, то есть бревно диаметром двадцать сантиметров будет перебито зарядом в четыреста грамм — большой динамитной шашкой. Для твердых пород, влажного дерева и для бревен толще сорока сантиметров заряд увеличивают в полтора-два раза, при подрыве под водой или с забивкой — в два раза меньше — ударная волна отразится от воды и также пойдет на разрушение. Это для тротила, при использовании других взрывчатых веществ их массу пересчитывают в тротиловый эквивалент. Так, гексогена потребуется в 1,3 раза меньше. Деревья падают в сторону заряда, что мы учитывали при устройстве засек и засад.

Чтобы перебить железяку сечением один квадратный сантиметр, требуется двадцать пять грамм. Соответственно, для листов толщиной до 2,5 сантиметров на каждый квадратный сантиметр сечения берут по двадцать пять грамм — скажем, если надо полностью перебить лист шириной метр и толщиной сантиметр — укладывают сверху в линию два с половиной килограмма тротила. При толщине от 2,5 до 10 сантиметров берут уже по десять толщин граммов на каждый сантиметр, то есть при толщине пять сантиметров на каждый квадратный сантиметр сечения потребуется пятьдесят граммов, при семи сантиметрах — семьдесят — и так далее. То есть для перебивания того же листа, но толщиной уже пять сантиметров, потребуется уже двадцать пять килограммов взрывчатки — 500 квадратных сантиметров сечения * 50 грамм на каждый сантиметр. Для балок и швеллеров по углам прибавляют еще по паре-тройке больших — весом четыреста грамм — шашек. Это все для обычной стали — для бронестали все увеличивается в два раза. Рельс перебивается шашками в двести или четыреста грамм.

Для разрушения кирпича, бетона, скал — свои расчеты. Так, если заряд просто прикладывается к разрушаемой поверхности, то его потребуется "девять умножить на коэффицент твердости умножить на радиус разрушения" килограммов. Коэффициенты твердости зависят от материала стены — каменистый грунт — 0,77, известковая скала — 1,11, гранитная — 1,34, кирпичная кладка на известковом растворе — 1,08, на цементном — 1,24, ну и бетон — 1,8. То есть чтобы разрушить метр бетона, требуется 9 * 1,8 * 1 = 16,2 килограмма взрывчатки — пуд.

Поверхностный взрыв — самый ресурсоемкий. Забивка заряда, то есть плотное прикрытие с другой стороны, грунтом снижает коэффициент с 9 до 5, ну и дальнейшее "погружение" заряда все уменьшает и уменьшает потребности во взрывчатке, вплоть до варианта размещения в середине разрушаемой преграды с забивкой — тут коэффициент уже не 9, а 1,15.

Чтобы раздробить кубометр скальной породы положенной сверху взрывчаткой, надо два-три килограмма тротила, а если в шпурах, то в 16 раз меньше.

Чтобы обвалить здание со стенами до двух метров, берется по 600 грамм взрывчатки на каждый кубометр объема того помещения первого этажа, в котом будет заложен заряд. Скажем, если это комната площадью двадцать квадратов с высотой потолка два метра, то потребуется 20 * 2 * 0,6 = 24 килограмма взрывчатки.

Ну и для образования воронок берут взрывчатку весом 0,77 * 1,7 * радиус воронки, где 0,77 — это коэффициент для каменистого грунта — на других грунтах он будет ниже. То есть для образования воронки радиусом 0,5 метра, а значит диаметром один метр, берут 600 грамм взрывчатки — три малые шашки массой 200 грамм, правда, закопанных в землю.

В общем, взрывчатка — рулит! И нам оставалось только помочь ей пробраться внутрь защищаемого объема.

Самое смешное, что еще в 1888 году профессор Чарльз Монро исследовал кумулятивные эффекты самым простым способом — связал вместе несколько динамитных шашек, а центральные втянул внутрь связки на два сантиметра — и таким способом пробил стенку сейфа. А к идее углублений во взрывчатке он пришел еще более парадоксальным способом — как-то он наблюдал результаты действия взрывчатки по стальному листу, и увидел на его поверхности буквы — они перешли с упаковки, в которую была завернута взрывчатка — так-то он и пришел к выводу, что неровности на поверхности взрывчатки что-то да могут значить. В 1900 он описывал уже другой эксперимент — девять динамитных шашек общим весом четыре килограмма, с также втянутыми центральными, но выемку он покрыл белой жестью, причем безо всякой задней мысли — только чтобы сохранить форму выемки. Результат оказался еще более потрясающим — была пробита стенка сейфа толщиной 120 миллиметров, а диаметр пробоины составил 76 миллиметров.

Впрочем, у нас кумулятивные эффекты, пока еще без облицовки, исследовали и применяли на практике еще в семидесятых годах девятнадцатого века — в 1864 году его открыл и использовал военный инженер генерал-лейтенант М.Е.Боресков, он же в 1871 году предложил формулы для расчета потребностей во взрывчатых веществах, которыми пользуются и поныне. Монро скорее всего не знал об этих опытах — что поделать? САСШ тогда были страшной дырой.

В дальнейшем исследования эффектов кумуляции — с металлической облицовкой и без — шли во многих странах. В 1923-26 годах советский ученый — профессор М.Я.Сухаревский — в работал с кумулятивными зарядами без металлической облицовки — исследовал их воздействие на броню. Так как воздействие было, естественно, небольшим, то работы были признаны несекретными и результаты были опубликованы в открытой печати — немцы потом их перевели и использовали как сверхсекретные сведения. Но работы продолжались во многих странах.

Причем в кумулятивных зарядах облицовка применялась еще до Первой Мировой, но тогда она ставилась только для того, чтобы защитить заряд взрывчатки при ударе о преграду — то есть по-прежнему рассчитывали на кумуляцию только пороховых газов, а на металл внимания не обращали. США, Италия, Германия, Россия и затем СССР — все исследовали прежде всего газовую кумуляцию. Исследования именно облицованных металлом кумулятивных зарядов в США начались с трагического случая, произошедшего в 1935 году — девушка-лаборант была убита каким-то кусочком меди, когда открыла дверцу печки. Расследование показало, что в печке случайно оказался детонатор, а в их донышке было углубление — в дальнейшем и выяснилось, что именно оно формирует небольшой медный снаряд, летевший в три раза быстрее винтовочной пули. Видимо, эти "снаряды" летали и до этого, но никто их либо не замечал (детонаторы ведь уничтожаются во время подрыва), либо не обращал внимания. Да и не на каждой модели детонатора были такие углубления — а тут вот — трагически совпало.

Примерно в это же время стали исследоваться кумулятивные снаряды с металлической облицовкой также в Германии и Австрии. Правда, там не получалось сформировать металлическую кумулятивную струю — по центру воронки шел трубчатый взрыватель, как и в первых советских снарядах. А патент на кумулятивный боеприпас получил в Германии Франц Томанек в 1939 году. До этого он несколько лет исследовал кумулятивные эффекты в облицованных воронках, используя для облицовки даже стекло. Кстати, сейчас — в 1943 году — немцы в качестве облицовки применяли цинк — вся медь шла на флот, а почему не применяли железо — было непонятно — как и цинк, оно быстро разламывается в струе, но хотя бы плотнее, то есть его пробиваемость выше — в этом плане цинк уступал железу процентов на пятнадцать минимум, а меди — на все тридцать. Ну, нам-то это было на руку — немецкие кумулятивы даже при внешнем сходстве с нашими имели меньшую пробиваемость — даже в копии нашего РПГ-7 они использовали цинк — как было написано в их докладной — "для унификации процессов поставок".

У американцев уже применялась Базука — реактивная граната калибром 60 миллиметров. Как и остальные страны, американцы применяли инерционный ударник, поэтому точность подрыва была недостаточной и пробиваемость их оружия была ниже относительно теоретически возможной. Вернее, не столько точность, сколько разброс времени подрыва — получился зазор чуть поменьше, увеличилось трение — и взрыв происходит с некоторым запаздыванием. Или наоборот — зазор больше — и взрыв происходит раньше расчетного. Механика — слишком ненадежный инструмент для кумулятивов.

Мы, правда, поначалу ее и использовали, так как другого не было. Но я еще осенью 1941го года запустил проекты по выращиванию разных кристаллов, нацеливаясь прежде всего на кремний. Но не только. Вторым кристаллом, по которому мы начали работы, был кварц. Тем более что до войны исследования по выращиванию кварца велись во всем мире — ультразвук и стабилизация частоты в радиоаппаратуре были нужны всем, а источником кварца были только природные залежи, вплоть до того, что во время войны из той же Бразилии из-за немецких подводных лодок их возили в США и Англию самолетами. Так что искусственный кварц интересовал всех.

Например, в Германии с 193Зго года вел исследования Наккен, но он использовал изотермическую схему, то есть схему с одинаковой температурой по всему полю автоклава — уже через сутки стекло, из которого в раствор поступали вещества для роста кварца, обрастало тонкокристаллическим кварцем и рост останавливался. Просто растворимость кварца и кварцевого стекла в водных растворах солей при повышенных температурах и давлениях различна, и в итоге кварц покрывает стекло, и вещества из него не поступают в раствор — рост кварцевого кристалла остановится.

А ведь еще в начале века в Турине Г.Специа использовал градиентный способ, когда верх автоклава, где происходит рост кристаллов, нагрет меньше, чем низ, где находится более горячий раствор — соответственно, раствор стекла за счет конвекции поднимался вверх, там из-за меньшей температуры снижалась растворимость стекла и на затравку осаждался кварц, а обедненный и подостывший раствор опускался вниз, где снова нагревался, насыщался нужными веществами и опять поднимался вверх — за счет того, что внизу было теплее, там кварц не осаждался и не закрывал стеклу возможность перехода в раствор. Таким способом Специа выращивал кристаллы из метасиликата натрия размером до двух кубических сантиметров и весом до пяти грамм.

Мы начали было выращивать кристаллы методом Наккена, даже получали полуграммовые кристаллы, которые использовали для радиоаппаратуры, но мало, на сотню-полторы радиостанций в месяц. Но я-то из своего времени помнил про искусственные кристаллы весом в несколько килограммов. И ведь как-то их делали! "Рыба есть, ловить надо уметь". Так что мы продолжали искать — информацию об опытах Специя нарыли в процессе сбора и конспектирования разрозненных книг и статей в журналах. И дело пошло. Правда, потребовалось модифицировать автоклавы — добавить горизонтальную перфорированную перегородку, разделявшую две температурные зоны, добавить второй комплект нагревательной и измерительной аппаратуры, чтобы их контролировать. Но почти сразу пошли кристаллы размером до пяти кубических сантиметров, что повысило выпуск стабилизированных радиостанций до трехсот, а затем и до пятисот аппаратов в месяц.

И мы расширяли производство синтетического кварца — если до этого у нас действовало порядка сотни автоклавов объемом всего по три литра, пустив на них несколько расстрелянных орудийных стволов, то к лету сорок третьего мы отладили и ввели в действие уже десять автоклавов на двадцать литров, чтобы выращивать более крупные кристаллы — все-таки у нас они получались с дефектами, так что не все участки можно использовать, да и требования к ориентации по осям кристаллической решетки приводили к большому количеству отходов — в мелких кристаллах слишком много материала шло в отбросы относительно размера самого кристалла — в крупных процент пригодных участков гораздо выше. Хотя и растут они дольше — общий рост что для мелких, что для крупных — примерно один миллиметр в сутки с каждой из сторон. Соответственно, чтобы вырастить кристалл диаметром десять сантиметров — на кило триста веса — требуется 50 дней. Долго, хотя и терпимо. Но тут мы больше беспокоились о другом — выдержит ли аппаратура такие высокие температуры и давления такое длительное время, да и управляющая электроника наверняка даст сбой, и источники питания могут подвести — MTBF нашей аппаратуры не давала гарантий.

Но снова помогли широкие исследования. Как ни парадоксально, уменьшение разницы температур в горячей и холодной зонах с сорока до двадцати градусов увеличило скорость роста до двух миллиметров в сутки — видимо, до этого часть кварца просто не достигала затравки и выпадала обратно в горячую зону, где снова растворялась и делала новую попытку осесть на затравку. Так что 25 дней — уже терпимо, но и этот срок мы уменьшили, правда, пока за счет уменьшения конечных размеров кристаллов — шесть сантиметров диаметром — это хотя всего триста грамм кварца, зато всего две недели — уже терпимый срок. И разработчики конструировали установки с более тонкой схемой управления тепловыми полями — дополнительные нагреватели, термопары, аналоговая схема управления — им там возиться и возиться. Ну, может что-то еще более эффективное и получится.

Тем более что с начала сорок второго острота дефицита пьезоэлектриков была решена и без кварца. Ведь самих по себе пьезоэлектриков существует несколько сотен. В качестве палочки-выручалочки мы выбрали сегнетову соль. Это вещество было известно еще с 17го века — аптекарь во Франции по фамилии Сегнет (Сегнэ) применял ее для лечения болезней желудка, его же фамилия и стала названием этого вещества. И производство этой соли — простецкий процесс — недаром ее получали в столь далекие времена — винная кислота плюс поташ, затем добавить соды — и соль выпадает в осадок. Проще пареной репы. Это не сотни и даже тысячи атмосфер, а также сотни градусов, что необходимы для выращивания кварца, точнее, для повторения природных условий, в которых он выращивается. Эту соль можно приготовить даже в домашних условиях. И вырастить из нее кристаллы — тоже, точно так же, как мы в школе выращивали "коралловые ветки" из медного купороса, только вместо затравки надо использовать не проволоку, обмотанную шерстяной ниткой, а кристалл самой соли. Ну и аппаратура у нас была — не трехлитровая банка, а термостат.

Причем пьезоэффект сегнетовой соли был в три тысячи раз сильнее, чем у кварца. В три тысячи раз. Легкий удар молотком по достаточно крупному кристаллу мог сгенерировать напряжение свыше двухсот вольт. В СССР даже разрабатывались системы полевой связи по телефону, не требующие питания — установленная в качестве мембраны пластина из сегнетовой соли генерировала достаточно напряжения, чтобы оно смогло пройти несколько километров до другого аппарата.

Собственно, и само изготовление кристаллов этой соли было хорошо освоено во всем мире, в том числе и в СССР. Правда, больше в лабораторных условиях, по несколько грамм. Но и эти количества нас вполне устраивали — мы начали выпускать радиостанции со стабилизацией частоты на основе пьезоэлементов из сегнетовой соли уже с начала срок второго года, причем сразу по десятку аппаратов в сутки — прежде всего для авиации и танкистов, то есть там, где требовалась высокая стабильность частоты. В самолетах — понятное дело, пилоту особо некогда постоянно подкручивать рукоятки регулирования, а в танках для этого выделялся отдельный член экипажа, который занимал лишний заброневой объем, а он — штука дефицитная, из-за радиста вес танка повышался где-то на две тонны.

Мы, правда, от радиста-то избавились, но объем не уменьшили — в старых танках и самоходках и смысла не было, да и в новых нашлось чем его занять — дополнительный боекомплект, топливо, более мощные, а следовательно и более объемные воздушные фильтры еще никому не вредили. Со старыми радиостанциями от радиста избавиться и не удалось бы — постоянная тряска, изменение температуры, влажности — все это воздействовало на аппаратуру, меняло положение витков в катушках индуктивности, расстояние между обкладками конденсаторов — и частота плыла, так что хочешь что-то услышать — возвращай ее обратно подкручиванием рукояток. В аппаратуре со стабилизаторами такое подкручивание выполнялось схемой устройства — несколько дополнительных конденсаторов, резисторов, ламп и пьезоэлементов заменяли человека — внутренние объемы совершенно несопоставимые. Правда, поначалу мы ставили на каждую радиостанцию только по одному пьезоэлементу, что снижало количество доступных частот, а следовательно и гибкость, и защищенность радиосетей, но где-то с лета сорок второго, удовлетворив первый голод на стабилизированные радиостанции, мы начали наращивать возможности аппаратуры — ставить по два, три, пять пьезоэлементов, рассчитанных на свои диапазоны, точнее — линейки, наборы — частот.

Глава 21

Эти же кристаллы сегнетовой соли мы использовали и для взрывателей кумулятивных снарядов — разброс времени подрыва по сравнению с механическими системами резко уменьшился, что позволило применить более эффективные схемы кумулятивных воронок — теперь нам не надо было делать их исходя из худших условий подрыва. Хотя и механические взрыватели оставили — для дублирования. Дублирование требовалось, так как пьезоэлементы на сегнетовой соли, хотя и выдавали гораздо большее напряжение, чем кварц, но были менее надежными.

Так, уже при температуре в 56 градусов они начинали разлагаться, что требовало дополнительных телодвижений. Ведь, скажем, в радиоаппаратуре присутствуют довольно горячие лампы, и температура запросто может превысить и шестьдесят градусов. Пришлось ставить пьезоэлементы в отдельные термобоксы, вводить отдельные радиаторы и принудительную вентиляцию. В снарядах для танковых орудий мы вообще пока не стали применять эти элементы — нагреться в стволе они могут запросто, особенно после интенсивной серии выстрелов, а вентилятор на снаряд уже не поставишь, да и брать в стволе холодный воздух неоткуда. И нагрузить экипаж отслеживанием за тем, чтобы снаряд с таким взрывателем находился в стволе не больше минуты — тоже не выход — у экипажа и без того забот хватает. Вот на РПГ, а позднее и на РС ставить такие взрыватели ничто не мешало — вероятность их сильного нагрева невелика, особенно если будут следить за тем, чтобы не держать оружие на солнце или близко к источникам тепла.

Но у сегнетовых кристаллов были и другие недостатки. Например, они были водорастворимы, хотя это и решалось закаткой в целлулоид или другой пластик. Еще они были хрупкие, так что требовалось защищать их от вибраций. Впрочем, тонкие кристаллы использовали только в радиоаппаратуре, а ее и так надо защищать от вибраций, ну и мы еще дополнили виброзащитой термобоксы. А в снарядах РПГ и РС ставились сравнительно толстые кристаллы, которые лучше выдерживали вибрации при полете, к тому же мы ставили их через резиновые прокладки. Тем не менее, радисты и экипажи всегда держали при себе комплект сменных пьезоэлементов, а из кумулятивных выстрелов не срабатывало семь процентов — высокая величина, хотя, наверное, далеко не всегда из-за пьезокристаллов.

Как бы то ни было, сегнетовые кристаллы как-то позволили нам продержаться до начала массового выпуска кристаллов из кварца. И еще послужат какое-то время, так как уж больно большой их объем мы сейчас выпускали. Начали мы, как я говорил, с лабораторных объемов — по несколько сот граммов в сутки с десятка-другого лабораторных постов. Впрочем, и в СССР до начала войны была примерно такая же ситуация. Исследования по промышленному выпуску кристаллов были инициированы в 1934. Правда, несколько лет было потрачено на изготовление кристаллов из сахарозы (а ее кристаллы — тоже пьезоэлектрики!). Зато набили руку на выращивании кристаллов, поэтому, наконец взявшись в 1939 за выращивание кристаллов сегнетовой соли, уже в 1940 м году вышли на полузаводской уровень производства, а в 1941 — на заводской. Причем на выращивание кристалла весом 1,4 килограмма уходило всего 40 дней, тогда как в Физтехе подобные кристаллы вырастали за полгода — просто за счет других параметров. Причем технологию выращивания кристаллов разработали всего за полгода, и всего два — два! — человека — Николай Наумович Шефталь и его лаборантка.

С началом войны организовали завод, причем в качестве термостатов использовали деревянные бочки по 700 литров — первый же урожай с двадцати бочек дал 329 килограммов монокристаллов. В мае 1942го был разработан динамический метод выращивания кристаллов — с перемешиванием раствора. Именно этот метод мы и получили, когда наладили контакты по обмену научной и технологической информацией, так что две-три сотни килограммов в месяц было для нас не проблемой. А потом — уже мы придумали не перемешивать раствор, а вращать в нем саму затравку с кристаллом — рост стал еще быстрее. Так что проблем с пьезоэлектриками в общем-то не было, и дополнительные объемы кварца лишь улучшат и расширят их использование — так, температурная стабильность кварца в качестве генератора частоты все-таки выше, чем у сегнетоэлектриков — примерно в три-пять раз, что означает, что для радиостанций на кварце потребуется еще реже подкручивать рукоятку подстройки — да, хотя ее уже не надо крутить почти постоянно, как на вообще нестабилизированных радиостанциях, но раз в десять-пятнадцать минут — требовалось, именно из-за изменения температуры окружающей среды. Сейчас потребуется еще реже, а может и вообще не потребуется — посмотрим. А вот в танковых снарядах более широкое применение кварца будет очень кстати — это позволит применять более эффективные формы кумулятивной облицовки, что с появлением у фашистов новых танков и все более широким использованием противокумулятивных экранов становится очень актуальным.

Впрочем, в плане синтеза кристаллов у нас шли и другие работы, например — по рубину. Синтетические кристаллы рубина были получены еще в 1837 году, а в 1902 во Франции Вернейлем был разработан простой метод их синтеза. И, пока об этом методе мало кто знал, помощники Вернейля тут же провернули аферу по продаже искусственных рубинов — они ездили на восток и впаривали эти камни "со скидкой". Для правдоподобия в них даже вводились изъяны — в камнях просверливались небольшие отверстия и туда вставлялись кусочки антрацита или другой породы, а затем отверстия заливались тем же расплавом, из которого был сделан сам камень, и тщательно зашлифовывалось. Я же, узнав о том, что рубины уже делаются искусственно, тут же запустил исследования по их производству, благо метод Чохральского по выращиванию кристаллов нами использовался для изготовления слитков кремния. Ведь рубин — это не только и даже не столько украшение — это ценный технический камень — именно с началом его использования в качестве высокоскоростных подшипников наши гироскопы повысили устойчивость на два порядка, да и про лазеры на основе рубина я помнил и инициировал соответствующие исследования — прежде всего для самонаводящихся боеприпасов, так как горячее пятно от луча лазера будет надежно схватываться нашими ИК-датчиками, думаю, на любой местности и фоне. Фрицам пипец.

Впрочем, я немного ушел в сторону от темы разрушения дотов и дзотов — уж просто появилась возможность рассказать об эффективности кумулятивных боеприпасов разных стран — тут мы были впереди планеты всей, причем на голову и даже больше — наши четыре-шесть калибров пробиваемости крыли как бык овцу один-два калибра других стран — что Германии, что США — немцев — за счет материала и формы облицовки, а также взрывателей; более богатых американцев — за счет тех же взрывателей и формы облицовки — собственно, ни тем, ни другим, с механическими взрывателями ничего лучше и не достичь, о причинах я уже рассказывал. Про англичан и французов — вообще отдельная песня — еще перед войной там не считали получение металлической кумулятивной струи важным делом, предполагая, что металлическая облицовка нужна лишь для усиления газовой кумулятивной струи. Неверное предположение хотя и приводило к верным результатам — работа кумулятивных боеприпасов с такой облицовкой действительно усиливалась — вот только исследования шли в неправильном направлении, соответственно, и результаты были не ахти.

В Англии были 76 миллиметровые неуправляемые зенитные ракеты (и это еще до наших разработок!), а когда англичане узнали, что РККА массово применяет реактивные снаряды с самолетов, то на основе этих зенитных ракет они начали выпускать реактивные снаряды для авиации, причем пусковая труба ракеты была неизменной, а боевая часть прикручивалась по необходимости — у англичан были бронебойная калибром 87 миллиметров — обычная болванка, даже не кумулятивная, и осколочно-фугасная калибром 114 миллиметров. Причем, по заявлениям англичан, их бронебойный снаряд, разгонявшийся до 430 метров в секунду, пробивал броню толщиной 88 миллиметров — как они этого достигали, было неведомо — возможно, знаменитый туман мешал сделать правильные замеры. Более того — эти ракеты применялись против немецких подлодок, поражая те даже на глубинах до десяти метров — лодки как минимум лишались возможности к погружению. Но, повторю, кумулятивных боевых частей на английских ракетах не было.

Американцы тоже применяли реактивные снаряды калибра 114 миллиметров, но, как и англичане, без кумулятивных боевых частей — только бронебойные болванки и осколочно-фугасные снаряды. Да, не успели еще как следует повоевать ни те, ни другие, с противником, массово применяющим бронетехнику с сильным бронированием. Зато с подлодками столкнулись обе страны, и если англичане могли достать немцев или японцев на глубине до десяти метров, то американцы в 1943 м разработали специальную ракету для борьбы с подлодками — калибра 89 миллиметров, эти ракеты с цельнометаллической боевой частью уверенно двигались под водой якобы до глубин в 30 метров, да еще поражали там подлодки — пока информация была непроверенной.

Впрочем, сейчас, с середины 194Зго, англичане наконец-то начали мыслить в правильном направлении и стали выпускать во все больших количествах свой гранатомет PIAT, в боекомплекте которого были и кумулятивные гранаты — при калибре 87 миллиметров он обеспечивал пробитие до 120 миллиметров брони (что для невращающегося снаряда — очень, очень мало — британские ученые в очередной раз подкачали), но дальность прямого выстрела составляла не более ста метров, да и то вероятность попадания была не более шестидесяти процентов — невысокая начальная скорость давала очень высокий разброс. К тому же кумулятивные экраны и сетки существенно снижали эффективность. Мы "познакомились" с этими гранатометами во время боев с Армией Крайовой — англичане массово забрасывали это оружие своим союзникам. И, несмотря на свои недостатки, гранатомет обладал большим преимуществом при стрельбе из засад, так как в нем отсутствовала струя пороховых газов, исходящая назад — белополяки уже давно вели с нами диверсионную войну, поэтому новый агрегат стал для них большим подспорьем, а от нас потребовал навешивать противокумулятивные решетки практически на всю технику, ходившую в тылу вне городов и поселков, в том числе и на автомобили. Причем при стрельбе осколочными гранатами можно было вести и навесной огонь, и тут дистанции увеличивались до трехсот метров — неплохая замена миномету.

Возвращаясь к теме разрушения укреплений с помощью кумуляции, во время войны и наши, и немцы применяли переносные кумулятивные заряды для борьбы с укреплениями. Так, при штурме бельгийских фортов в 1940 году немецкие десантники использовали заряды с весом взрывчатки от 12 до 50 килограммов, причем они пробивали настолько большие отверстия, что позволяли забрасывать внутрь укрепления гранаты, уничтожая тех, кто подходил на смену убитым при взрыве кумулятивного заряда. В РККА также были заряды для работы по дотам — КЗ-1 — общим весом под пятнадцать килограммов, со взрывчаткой массой 9 килограммов и диаметром корпуса 350 миллиметров, ну а облицовки — чуть поменьше. Медная сферическая облицовка толщиной пять миллиметров пробивала тридцать сантиметров стали с диаметром пробоины 10–15 миллиметров, железобетон — на метр тридцать с диаметром 40–70 миллиметров, а кирпичную кладку — на два метра с диаметром пробоины 80-100 миллиметров. И советские саперно-штурмовые группы активно использовали эти заряды — все-таки тащить пятнадцать килограммов к немецком доту проще, чем пятьдесят-сто, а то и больше килограммов обычной взрывчатки, необходимой для его подрыва.

Впрочем, наши изделия РС-120К были еще удобнее — тут и работа со штурмовика, и тандемная кумулятивная часть, обеспечивавшая диаметр отверстия в полтора раза больше. А ведь мы разрабатывали уже снаряды РС-160К, которые обеспечат полтора метра пробития бетона и диаметр отверстия 20–25 сантиметров, и даже 40 сантиметров во второй модели — эти устройства мы испытывали двух видов — первое — как и РС-120К — с последовательно расположенными кумулятивными элементами — с облицовкой и без, а вот вторая модель в первом ряду имела четыре кумулятивных снаряда, прошивавших преграду длинными тонкими струями, а следом шла широкая воронка, которая прошивала центр, заодно обрушая то, что было прошито первым рядом, а уже затем — ударное ядро, которое обрушивало все что было сломано предыдущими рядами кумулятивов. Ну и вишенкой на торте — сосредоточенный заряд чистой взрывчатки, чтобы загнать вовнутрь ударную волну, нерастраченную даже на формирование металлических кумулятивных струй. Но тут пока были проблемы с синхронизацией зарядов — требовались слишком жесткие допуски на время инициирования и детонации.

Впрочем, сейчас снаряды РККА, даже вращающиеся с высокой скоростью, тоже повышали свою пробиваемость — мы передали технологию производства кварцевых взрывателей, так что советские снаряды избавились от трубки, которая шла по центру снаряда, в том числе и через кумулятивную воронку — эта трубка передавала детонационный импульс от взрывателя, расположенного в головной части снаряда, но она же, располагаясь по оси будущей кумулятивной струи, снижала ее эффективность.

Впрочем, из кумулятивных средств у РККА еще в сорок первом году (по другим сведениям — в 1939-40) появился прототип нашего РПГ-7, разве что выстреливавшийся немного по-другому — ЛМГ — летающая мина Галицкого — изобретение генерал-майора инженерных войск И.П.Галицкого. Она выстреливалась зарядом пороха в 15 граммов из специальной мортирки, закреплявшейся на грунте, могла пролететь 25 метров, и при заряде взрывчатки в 2,8 килограмма пробить броню до ста миллиметров. Не бог весть что, но это все-таки не ползти с гранатой к танку. Хотя низкая дальность и необходимость установки на грунте тоже существенно повышали риск, поэтому в РККА обычно использовали заранее установленные мины, которые выстреливались с помощью электродетонатора, когда мимо проезжал танк. Эх, им бы уменьшить заряд и тем самым повысить дальность, да штамповать как ПТАБы — цены бы устройству не было. К сожалению, до нападения немцев военные не шибко жаловали кумулятивы, во многом — справедливо, из-за недостатков первых конструкций.

Впрочем, сейчас РККА уже массово использовала кумулятивные боеприпасы — как собственной, так и нашей разработки. Собственные появились у них независимо от нас, да и далее советских ученых особо подстегивать не требовалось — устройства пеклись как пирожки, и наше влияние было скорее в том, что началось массовое применение прежде всего реактивных и гранатометных систем, а также пьезоэлементов во взрывателях.

Гранатометы были приняты наши — РПГ-7, СПГ-9, как и РС-60 — ПТАБы тоже появились, но по сравнению с РС-60 были признаны неэффективными — слишком большой разброс бомбочек на единицу поражаемой техники. Ну а пьезоэлементы уменьшили разброс времени подрыва боевой части, что дополнительно увеличило бронепробиваемость невращающихся боеприпасов, точнее, эти боеприпасы все-равно вращались, но не для стабилизации, а лишь для снижения неточности в изготовлении.

Хотя с вращающимися боеприпасами ситуация тоже выправлялась — в РККА уже начали поступать снаряды с пьезовзрывателями на основе кварца — все-таки у советских ученых было больше возможностей наладить их выпуск, тут нужно было только понимание важности этого производства, а такое понимание как раз дали наши боеприпасы. Повышению пробиваемости способствовали и конструктивные изменения в кумулятивных воронках. Советские ученые выяснили, что менее высокие воронки менее подвержены негативному влиянию быстрого вращения — кумулятивная струя начинает образовываться из вершины конуса, а уже затем в нее переходит металл из более нижних частей, соответственно, чем быстрее вращается снаряд, тем на большее расстояние повернутся нижние участки облицовки, прежде чем перейти в струю, тем больше получится закрутка. Ну и чем длиннее конус, тем дольше будет закручиваться струя. Это помимо всегда присутствующей асимметрии заряда из-за допусков при изготовлении — она в любом случае будет разносить в стороны струю тем сильнее, чем быстрее вращается снаряд.

Так, для калибра 76,2 при воронке с соотношением диаметра и высоты конуса один-к-двум пробиваемость невращающегося снаряда была 205 миллиметров, а для вращающегося падала на шестьдесят процентов — до 82 миллиметров, а при соотношении один-к-одному, то есть с более низким конусом, пробиваемость без вращения была ниже — 132 миллиметра, зато с вращением падение было всего тридцать процентов и в итоге пробиваемость была выше — 90 миллиметров. Причем для снарядов меньшего калибра падение было меньше. Так, в калибре 37 миллиметров при соотношении один-к-одному пробиваемость без вращения — 45 миллиметров, с вращением — 37. А при соотношении один-к-двум — 74 и 44, то есть уже имеет смысл применять длинные конуса. Как результат этих исследований, в авиации РККА намечался бум 37-миллиметровых авиационных пушек для борьбы с танками — кумулятив позволял снизить начальную скорость снаряда, то есть уменьшалась отдача на самолет, соответственно, это оружие могли применять и менее опытные пилоты. Да, снижение скорости снаряда увеличит рассеивание на дальних дистанциях, зато таких снарядов можно выпустить гораздо больше, чем тех же РС-60, и при стрельбе с верхних ракурсов такой пробиваемости хватит для подавляющего количества немецкой техники — даже у Тигра бронирование крыши корпуса и башни было всего 28 миллиметров, так что даже с учетом наклонного подхода снарядов к этой горизонтальной броне оставался запас пробития или как минимум внутреннего откола. Так что штурмовики РККА уже начинали применять и кумулятивные 37-миллиметровые снаряды, правда, пока были проблемы с автоматикой — сниженная отдача означала и меньший импульс для перезарядки, поэтому ее конструкция была изменена и еще доводилась до ума.

И работы по вращающимся кумулятивам продолжались. Тут, конечно, сказывалась серьезная математическая подготовка советских ученых и конструкторов — мы пользовались именно их математическими моделями. Но вот проверка этих моделей была уже делом наших рук — именно наши ЭВМ просчитывали параметры кумулятивных струй по переданным матмоделям — программы крутились на технике, расположенной на нашей территорией, а с советскими научными учреждениями мы наладили радиоканалы связи, по которым к нам приходили параметры расчетов, а от нас — длинные столбцы с результатами — для их распечатки в советских КБ и институтах устанавливались ЦПУ — цифровые печатающие устройства, которые могли принимать только цифры, знак "минус", пробел, перевод строки и символ степени — все как раз вмещалось в четыре бита и пока все были довольны, да чего там довольны? все писали кипятком от таких возможностей. Обслуживали технику наши специалисты, а вместе с советскими учеными и конструкторами работали и наши — учились, мотали на ус, нарабатывали опыт.

Вот и с уменьшением высоты воронки все было проверено на наших ЭВМ — расчеты показали, что чем выше воронка, тем нестабильнее будет получающаяся кумулятивная струя. Эти же расчеты показали, что чем больше калибр, тем больше на него воздействует вращение — именно поэтому "выстрелил" уже было списанный в утиль калибр 37 миллиметров. Причем этот калибр имел еще перспективы для роста пробития. Так, модели и последующие эксперименты показывали, что на пробиваемость практически не влияет вращение со скоростями до 1000–1500 оборотов в минуту — это при обычных скоростях до двадцати тысяч. Поэтому, если в дополнение к снижению заряда пороха снизить еще и крутизну нарезов, то снаряду вполне можно придать скорость меньше этих границ — пока еще отрабатывались опытные пушки под такие скорости — отдача-то от выстрела снова снижается, то есть снова надо подкручивать автоматику, а расчеты и опытные стрельбы показывали, что на дальности до пятисот метров такие уменьшенные скорости еще не приведут к большому разбросу стрельбы — а дальше, в принципе, стрелять и смысла не было, летчики наоборот старались подобраться поближе, чтобы уж наверняка.

Похоже, скоро немцев ждет очередной неприятный сюрприз — пробиваемость более семидесяти миллиметров от калибров всего в 37 миллиметров — тут уже и не всякая лобовая такое выдержит, а уж борта и корма — им конец. Да и для полковых пушек уже отстреливались опытные партии таких снарядов — там и так начальная скорость не более 370 метров в секунду, то есть кумулятивы работали эффективнее, чем на дивизионках, а если насыпать еще и меньше пороха — скорость вращения еще уменьшится. Правда, уменьшится и дальность прямого выстрела, что скажется на точности. Так что тут еще думали. В дивизионках было еще сложнее — от уменьшенного заряда перестанет работать автоматика перезаряжания, то есть снизится боевая скорострельность. Впрочем, сейчас шли расчеты и исследования рифленых воронок — теория подсказывала, что спиральные выступы закрутят струю в обратную сторону и компенсируют вращение снаряда. Ну, может быть — только интересно, как они собираются их изготавливать — там ведь требуется невероятная точность. Может, будет все-таки проще сделать кумулятивный блок вращающимся, точнее, проскальзывающим внутри внешнего корпуса снаряда — корпус вращается с высокой скоростью и стабилизирует снаряд, а кумулятивная часть, не связанная жестко с корпусом, хотя и вращается, но гораздо медленнее. Как у немцев на некоторых снарядах. Хотя наши как раз и пытались сделать рифленые воронки, чтобы не менять технологию изготовления самих снарядов. Ну, может что и получится. Уж как минимум разработают математическую модель, а мы ее обсчитаем.

Свои-то боеприпасы мы делали без расчетов, только подбором на основе множества испытаний. Так, за лето по теме реактивных снарядов против укреплений мы провели более пяти тысяч экспериментов по разрушению укреплений боеприпасами с кумулятивными частями, пробивавшими стены и крыши укрытий — уж что-что, а технология массового эксперимента была у нас отработана на пять. Работы упрощал и тот факт, что взрывные явления масштабируются, то есть можно сначала исследовать небольшие устройства с массой взрывчатки пятьдесят-сто грамм и потом переносить результаты, пусть и с поправочными коэффициентами, на устройства с другим количеством взрывчатки — для проверки и отработки уже технологии изготовления.

Так что к началу сентября мы были готовы разрушать и истреблять — метр бетона и метр обсыпки уже не являлись для нас преградой, и это при массе боеприпасов не полтонны, а всего пятнадцать килограммов! Вот только целей не было! Стрелять было не по по чему! Не было у немцев таких укреплений на восточном и южном флангах нашего фронта. И причем военные, что в течение лета вылетали с экспериментальными боеприпасами, нам это и говорили, вот только мы, увлеченные их разработкой, не особо слушали — "не было, так появятся!". Не появились. Как были дерево-земляные, так такие и оставались — неоткуда было у немцев взяться тут бетону в массовом количестве — все транспортные пути и грузоподъемность транспорта были отданы для наступательных операций. А для обороны они строили стандартные дзоты и укрытия.

Немецкие дзоты имели покрытие в один или два наката с засыпкой грунтом в тридцать-пятьдесят сантиметров — тут и обычные РС-120 справятся, да по ним даже кумулятивные РС-60 неплохо работают — с чего мы, собственно, и начали работы по этой теме. Вот разве что убежища на шесть-десять человек имели покрытие уже из двух-трех, иногда и четырех рядов наката, что защищало их от снарядов 76 миллиметров, а иногда и от 152 — по этим — да, новые снаряды будут уже кстати. Вот только немцы нечасто их пока делали — южный и восточный фронты еще не перешли в стадию позиционных, наоборот, они бурлили и колыхались, и все, что немцы успевали порой построить — это окопы, те же дзоты, иногда завозили пулеметные бронированные колпаки — "Крабы" — толщина их лобовой брони была 140 миллиметров, но на крыше и по бортам — 25–40 — опять же — пробиваются нашими РС-60.

Хотя, в последнее время немцы все чаще и чаще стали стараться строить максимально быстро максимально мощную оборону — как раз с дзотами и укрытиями, тогда как ранее для установки пулеметов предпочитали открытые площадки, с которых можно было обстреливать более широкие сектора и быстро маневрировать между площадками. Да и трудоемкость их сооружения была сравнительно невысокой. Вот только и жили площадки не долго — обнаружить их легко, уничтожить расчет можно даже несколькими выстрелами из пушек калибра 23 миллиметра. Так что, похоже, мы приучили немцев закапываться как можно глубже, они даже начали все больше маскировать брустверы своих окопов, тогда как раньше этого обычно не делали — типа "все-равно наступать". Вот на западном и юго-западном фронтах — там да, немцы понастроили мощные линии обороны, с железобетонными укреплениями — как сборными из отдельных элементов, так и монолитными, с толщиной стен до одного метра, с применением в отдельных случаях в покрытии двутавровых балок, рельс или волнистого железа. Наверное, прежде всего там и пригодятся новые боеприпасы, хотя и без них с начала сентября там были значительные подвижки, о которых расскажу, наверное, уже в следующей книге.

А пока на их производстве работало двести человек, выпуская по четыреста кумулятивных РС-120К в сутки, причем в основном — на изготовлении начинки, требовавшей повышенной точности изготовления, а внешняя обвязка — корпус, оперение, пороховой двигатель — была от обычных РС-120. Если принять, что на один дот, дзот или укрытие уйдет четыре снаряда — из-за сложностей с обнаружением, рассеивания, да и просто для надежности — а на километр у немцев приходится один-два дота-дзота и два-три укрытия, то есть до пяти объектов, то мы сможем стирать в сутки линию обороны длиной в десять километров. Или, с учетом нескольких линий — зачищать от укреплений два-три километра обороны.

Но и это еще не все. Пока мы начинали использовать конструкцию на основе существующего реактивного снаряда. Но мне, пусть и поздно, вспомнилось устройство из моего времени под кодом ОЗ-1 — Окопный Заряд — заряд для проделывания одиночного окопа в твердых или мерзлых грунтах — как-то смотрел про него сюжет в передаче "Полигон". Заряд явно сделан ненормальными в хорошем смысле людьми. Ну еще бы — кому придет в голову пулять ракетами вглубь земли? Нашим это пришло. Кумулятивная часть устанавливается на грунт, сверху прикручивается фугасный заряд с реактивным двигателем, соплом вверх (это не шутка, это солнечный русский гений!!!). Все это дело боец инициирует и отбегает в сторону — дальше работает пиротехника. Кумулятивный заряд пробивает в грунте шурп глубиной в метр-полтора-два, реактивный двигатель загоняет в этот шурп фугасный заряд, который взрывается в грунте и разрыхляет его — получается засыпанная рыхлым грунтом воронка диаметром 0,5–2,5 метра и глубиной до полутора метров. И затем его вычерпывают лопатой. Просто и эффективно. Причем кумулятивная часть диаметром сантиметров десять имеет менее полкило взрывчатки, длинный фугасный заряд диаметром сантиметра три, чтобы прошел в шурп — 650 грамм. На все про все. То есть все это с большим запасом укладывается мало того что в габариты, так еще и в массовые ограничения наших реактивных снарядов. Остается только повторить — если загнать внутрь блиндажа, скажем, даже килограмм взрывчатки — в живых никого там не останется с вероятностью 99 %.

Глава 22

Но над таким боеприпасом мы еще только начинали работать.

Так что, несмотря на новое оружие для разрушения немецкой обороны, из-за усилившегося огня немецких пехотных и танковых подразделений мы временно прекратили атаковать сильно укрепленные немецкие позиции — надо было подобрать ключик. К тому же хватало и слабых позиций, которые только начинали оборудоваться. Да и ловить фрицев "на встречном движении" или когда они угомонятся к ночи — это святое. Надо было спешить набить как можно больше "азиатских", "африканских" и "европейских" фрицев, пока они не приноровились к войне на русском фронте. И по мере того, как мы пропихивали на юг все больше вездеходов и БМП, ситуация исправлялась. Эта техника могла пройти почти что везде, насыщенность рациями позволяла командирам участков цепко отслеживать обстановку, а уже въевшаяся в подкорку привычка прикидывать и разведывать маршруты во всевозможных направлениях позволяла командирам подготовить варианты действий практически на любой сценарий, который только может разыграться на поле боя. Вскоре каждая из пяти боевых групп, державших южный фронт, организовала как минимум по три подвижные группы, которыми и нивелировались попытки немцев вклиниться в нашу оборону. Главное — правильно их расставить. Тут наверное самым важным фактором была полнота разведданных, иначе можно поставить группу так, что она просто не успеет доехать до атакуемого участка и немец успеет закрепиться на захваченных рубежах. Соответственно, командиры и пытались соотнести данные разведки с возможностью атаки по направлениям — "а смогут ли вообще те двадцать немецких танков пройти на данном участке? через подтопленную балку-то? или разведка ошиблась? или немцы затевают идти не в этом направлении? а тогда куда? вправо или влево? значит, придется подстраховать оба направления отдельной группой, одна не справится из-за ручья, который рассекает наш фронт — если вездеходная техника еще пройдет, то самоходкам придется делать крюк, и они не успеют. А если немцы пойдут клещами, то одной группы тем более не хватит" — так или примерно так и рассчитывали командиры предстоящие бои, их возможные сценарии.

Ну и когда эти бои все-таки завязывались, командиры все пытались высмотреть возможность для нанесения короткого удара, чтобы пришибить хоть немного фрица и тем самым не только облегчить себе жизнь, но и приблизить победу. Тем более что многие командиры начинали с рядовых, так что решение подобных задачек было им делом привычным, разве что на каждом уровне были свои наборы признаков и средства решения. Так, бойцу требовалось достичь конкретной кочки, участка окопа, и подавить там сопротивление конкретного фрица. При этом бойцу было необходимо прикрываться от летящих в него пуль — как с фронта, так и с фланга. Сделать это он мог либо прикрывшись неровными участками местности, либо соседними бойцами, когда уже они прикрывают огнем этого бойца, чтобы он выполнил свою задачу. Ну или он прикрывает тех, кто продвигается вперед. А уничтожает врага боец личным оружием — автоматом, гранатами, саперной лопаткой, ножом, пистолетом, сапогами, кулаками, зубами, да хоть плюнуть — и то польза. В рамках взвода это повторялось — одно отделение идет в атаку на участок обороны, а два отделения прикрывают его от косоприцельного и фронтального огня. А потом их роли меняется — продвинувшись вперед, отделение из атакующего становится отделением огневого прикрытия. И все — прикрываются от фланговых ударов или обстрелов — местностью или соседями. А врага взводы уничтожают уже сосредоточенным огнем отделений или троек, а также приданным тяжелым вооружением — именно эти "средства" являются оружием взводного. И далее — рота, батальон, полк, дивизия — все повторялось — оценить позицию и маршрут с точки зрения уязвимости с флангов и фронта, оценить проходимость всего маршрута и отдельных участков, прикинуть, где и когда будет применяться наличное оружие, как, в какой последовательности будет давиться враг. И вперед. Или вбок. Или даже назад. Тут как в рукопашке — либо прикрыться, либо рискнуть, подставить бок, но просунуть кулак между руками противника в надежде, что прямой удар отбросит его и не позволит ударить в ответ.

Так и наши командиры, порой подставляясь под возможный удар, шли на риск. Так, по идее, сразу после прорыва обороны или контратаки надо формировать пехотную оборону прежде всего в основании прорыва, куда так любят бить фрицы. Но тут вопрос в подвижности. Скажем, если на уровне отделение-взвод немцы могут набежать очень быстро и действительно надо выставлять заслон вправо-влево, то на уровне рот, а тем более батальонов и полков — уже надо посмотреть. Да, какие-то силы на фланги надо выделять по любому, вопрос только в количестве этих сил, соотношении между закрепляющими и продолжающими наступление. Скажем, если предположительно известно, что по флангам у немцев от силы пара-тройка взводов, то можно выставить против них по взводу, а основными силами идти вперед — три взвода на взвод — немцы быстро не пройдут, да и следующие эшелоны уже на подходе — отгонят если что. Зато можно максимальными силами ударить по тылам и подходящим резервам. Ведь после прорыва немцы не знают ни нашей численности, ни что мы будем делать дальше — они не знают наши следующие шаги, поэтому пока не могут среагировать. Это в основании прорыва, на линии непосредственного соприкосновения, мы — вот они, как на ладони, соответственно, туда можно бить. А на острие прорыва — кто знает — куда мы в дальнейшем повернем? Владение инициативой позволяло эффективно использовать свои силы, бить кулаком, а не распылять их по всем участкам в надежде предугадать место следующего удара. Кто быстрее собрал свой кулак — то и в дамках. Поэтому немецкие резервы если где и контратакуют, то на флангах пробитого участка, а впереди — ну, если только у немцев там окажется какая-то часть или подразделение — тогда они либо встают в оборону, либо атакуют, причем наши силы им неизвестны. Впрочем, мы про их силы тоже знаем немного — тут уж как повезет — не прошляпила разведка подход больших сил в предыдущие дни — не вляпаемся в атаку на превосходящего противника, а прошляпила — может быть всякое, но потери точно возрастут. Все — как в рукопашке — знаешь силы противника — можешь бить смелее, не знаешь — уже поостережешься бросаться в омут с головой, хотя порой только такая тактика и срабатывает.

Короче — сплошная угадайка, пусть и на основе расчетов и данных разведки. Вот командиры и пытались на основе данных разведки угадать — какие силы немцев могут быть впереди, а на основе данных о местности — рассчитать — могут ли они там быть вообще и если могут — какие у них варианты реагирования, и что им можно противопоставить — то ли поставить на этом пригорке батарею самоходок, так как по данным разведки близко немецкие танки, а местность тут для них подходящая, то ли — оставить тут только одну машину, взяв остальные в дальнейший рейд, так как либо про танки не слышно, либо им тут не развернуться и сдержать сможет и одно орудие, а потом подойдут другие.

И ведь даже если немцы пошли в контратаку на нашу контратаку, их еще можно повалтузить — частью сил встать в плотную оборону, и одновременно зайти с фланга или даже в тыл контратакующим — сплошного фронта-то после прорыва нет. Стоять на месте и просто отстреливать фрица было уже неэффективно, мы были способны на большее. И если раньше мы поступали подобным образом на уровне взводов и рот, то сейчас выходили на уровень батальонов, полков и даже дивизий — наши командиры за два года подросли, вполне освоили маневр, а тыл постоянно подкидывал им технику и вооружение, позволявшие его осуществить. Или даже поиграть с фрицем — подставить открытый фланг со слабой завесой, которая при подходе крупных немецких сил начнет "спешно отходить", а "за бугорком" держать наготове два-три десятка танков и самоходок с сотней-другой пехоты — и этим ударным кулаком вдруг врезать с размаха — тут главное не дать немецкой разведке просочиться к исходным позициям, иначе фриц, разнюхав про такой "засадный полк", резво прекращал наступление и вставал в глухую оборону, до подхода крупнокалиберной артиллерии — к началу третьего года немец стал стреляным и на мякине его уже провести было не так-то просто — в основном на такую удочку если кто и попадался, то "азиаты" или "африканцы" — части, еще ни разу не воевавшие на нашем фронте, а только против англичан или американцев.

К сожалению, все подходившие и подходившие к немцам резервы не позволяли кардинально переломить ситуацию. Хотя какое-то время казалось, что Полтава и следующая линия городов будет нашей — по мере подтягивания резервов на юг мы усиливали нажим на немцев. Особенно радужными казались перспективы продолжения наступления после ряда ночных атак, когда нам удалось вбить в немецкие порядки клинья, раздвинуть их в стороны и впустить в свежевскрытый немецкий тыл несколько бронетанковых колонн по двадцать-тридцать танков, самоходок и с полсотни БМП — наши стандартные бронегруппы, точнее — бронепехотные батальоны. Вот они-то и устроили немцам такие танцы, пока наши подходившие с севера части плотнее обкладывали оставшиеся от прорванного фронта огрызки и постепенно их уничтожали. А бронегруппы рвались вперед, чтобы захапать как можно больше пространства и находящихся на нем фрицев, пока они в походных колоннах и не успели окопаться. Причем встречались и нацформирования вермахта — калмыки, татары, ногайцы (а я и не знал, что они еще существуют — думал, это исторический термин) — вот эти, если их окружить, дрались отчаянно, понимали, что ничего хорошего за предательство им не светит. Поэтому мы их не окружали так чтобы уж совсем — так, обозначим, что скоро перекроем им пути отхода — и ловили на марше, точнее — на бегстве. Хотя, если рядом случалась немецкая часть, да еще и бронетехникой, то могли встать в жесткую оборону и хрен их сковырнешь. Ну мы сильные очаги обороны и не штурмовали — обложить да идти дальше, а эти — пусть сидят и тают от обстрелов снайперами и штурмовиками — в атаку-то им идти гиблое дело — всех положим — что немцев, что ненемцев. Вот прокрасться, просочиться — это у нацформирований получалось отлично, поэтому надо было ставить двойные, даже тройные дозоры, и особенно ночью. Хотя ночью-то нам было проще — это нацмены думали, что их не видно, но мы-то их в ПНВ видели прекрасно, поэтому обстрел из пушек БМП, из пулеметов и гранатометов — быстро ставил точку на попытках, а то и на существовании групп, которые хотели подобраться к нашим окопам. Немцы им, похоже, толком не объяснили, что русские имеют ночное зрение, а самим было невдомек. Хотя не все ведь они были дикими — были там и образованные люди, пусть даже и в меньшем процентном соотношении по сравнению с окружающими народами. Ну — нам же легче, а то отлавливай их потом по полям-балкам. Причем, если пленные немцы шли в наш тыл довольно стабильным потоком, то нацменов не было вообще. От слова "совсем". Ну, считанные единицы — если только встретится чей-то родственник тех, кто воевал в наших рядах. Да, немцы более легко сдавались в том числе и потому, что могли попасть обратно по обмену, а этим такого не светило — не на кого их менять, никому они не нужны, даже немцам, и предложить взамен они ничего не могут — все русское население, что жило с ними бок о бок и не успело эвакуироваться или прибиться к немцам, они вырезали, да и из своих, кто пошел по советскому пути, они немногих оставили в живых, советских военнопленных тоже либо убили, либо сдали немцам. Так что обменного фонда у них не было. Впрочем, сражались они до последнего, и, насколько я понимаю, даже если кто-то сдавался сам либо другим путем попадал в плен, в живых его не оставляли — уж больно эти юркие конники досаждали своими нападениями и обстрелами, яростным сопротивлением в уже безнадежных ситуациях — тут они если и отставали от русских, то ненамного.

Но, несмотря на возрастающее сопротивление немцев и их прихлебателей, расчеты сил и качественная разведка еще позволяли нам наглеть.

Согласно расчетам, каждый наш мотострелковый батальон мог выпустить 120 пуль * 400 стрелков = 48 000 пуль в минуту. А на пределе — 200 пуль * 500 стрелков = 100 000 пуль — если брать во внимание специалистов и тыловых, вооруженных пистолетами-пулеметами. И это только личный состав. С учетом двух пулеметов на 50 БМП — крупнокалиберном и 7,62, и одном крупнокалиберном на 50 вездеходах — к этим пулям добавляется еще 3 * 50 * 200 = 300 000 пуль, причем две трети — крупнокалиберных — возможно, мы малость переборщили с крупняком, но тут сыграла моя паранойя по поводу ударов с воздуха, когда части РККА порой оказывались беззащитны против пикировщиков. Поэтому мы как начали выпуск крупняка с конца сорок первого, так и не останавливались, а только наращивали его, доведя сейчас их выпуск до десяти пулеметов в сутки и почти до сотни стволов — ресурс всего в три тысячи выстрелов требовал много этих деталей, но мы над этим работали — как изменением технологии, так и порохов. Итого мотострелковый батальон выпускает 400 000 пуль в минуту предельной боевой скорострельности, когда садим на расплав. Стрелковая дивизия РККА в конце 1942го могла выпустить 300 000 пуль в минуту (в РИ — 204 710). И это при штатной численности в десять тысяч человек, которой никогда не было — средняя численность составляла семь-восемь, иногда — девять тысяч (в РИ — четыре-шесть тысяч — больше потери первых двух лет). То есть один наш мотострелковый батальон заменял одну стрелковую дивизию РККА. Ну, пусть даже не один, а два батальона — это все-равно сила.

По осколочному воздействию на противника все тоже было неплохо. Вес минометного залпа наших мотострелков составлял 50 БМП * 4 килограмма = 200 килограммов — у мотострелков не было минометов, их заменяли гладкоствольные пушки-минометы БМП калибра 82 миллиметра. Причем новые модели могли выстреливать мины — обычные либо кумулятивные — из кассет по три мины, с автоматической перезарядкой, что увеличивало вес залпа в три раза, так что можно принять вес нашего минометного залпа в 600 килограммов. Это при стрельбе по минометному, но БМП могли стрелять и прямой наводкой, так что эту же цифру можно принять за вес пушечного залпа, к которому добавляется еще залп десяти самоходок с орудиями калибра 85 или 88 миллиметров — это дальнобойная и маневренная ПТО наших мотострелковых батальонов, но они также могли работать и по окопам, укреплениям, да и просто по наступающим войскам. Их десять орудий прибавят к залпу еще 80 килограммов. То есть получаем уже 680 килограммов артиллерийско-минометного залпа в одном мотострелковом батальоне. Ну и до кучи — сто РПГ — это еще четыреста килограммов. Итого батальон мог выдать залп в тонну. Правда, РПГ работали только по ближним дистанциям до полукилометра, так что их можно было рассматривать только как средство отражения атаки, а остальные стволы — на дистанциях до пяти, максимум — восьми километров — на БМП стояли орудия с длиной ствола в два с половиной метра, за счет чего их дальнобойность выросла с трех до восьми километров относительно своего прародителя — БМ-82 со стволом всего в метр двадцать. Правда, мы практически никогда не использовали эти орудия на полную дальность — тут больше играла роль повышенная точность длинного ствола при стрельбе прямой наводкой. Сами стволы также шли потоком — после освобождения Могилева в начале сорок второго мы приспособили его труболитейный завод под производство гладких стволов под минометные и низкоимпульсные пушечные системы, так что гладкоствольных стволов у нас было завались, мы даже поставляли их в РККА — пока в виде СПГ-9, для насыщения легкой ПТО на дистанциях до полукилометра, ну если кому повезет — до километра. В РККА стрелковая дивизия могла выпустить в одном залпе 640 килограммов минометами и 460 — артиллерией. В этом плане если наши МСБ по минометному залпу были сравнимы с СД РККА, то по артиллерии ей проигрывали, особенно по гаубичной — далеко не всегда мы придавали мотострелкам гаубицы, чтобы не терялась подвижность — основной инструмент мотострелков. Но гаубицы важны прежде всего для прорывания обороны, особенно хорошо укрепленной, тут мы делали ставку на штурмовую авиацию и стрельбу прямой наводкой.

Но и эти средства поражения — еще не весь арсенал мотострелков. Куда отнести восемь ЗСУ-2-23 и два легких штурмовика на базе Аиста — я не знал — Аисты — это и летающая артиллерия для борьбы с артиллерией противника, и удары по наступающим либо обороняющимся фрицам, а ЗСУ — не только средство борьбы с самолетами, но и средство уничтожения наступающей пехоты с дальних дистанций либо укреплений. Ну и шесть АГС с гранатками калибра 40 миллиметров тоже нельзя сбрасывать со счетов — автоматический огонь навесиком по ложбинкам, которые сложно достать другими средствами, не раз выручали наших бойцов. В общем — мотострелковый батальон был вполне сравним по мощности со стрелковой дивизией РККА, а по подвижности ее существенно превосходил — обычно весь транспорт был гусеничным — БМП и вездеходы, редко когда включались обычные грузовики, не говоря уж о лошадях.

Вот обычные пехотные батальоны были, конечно, послабже — в них были обычные минометы — по 4 60-мм в роте, то есть 12 на батальон, и 8 82-мм в роте тяжелого вооружения батальона. Ну еще 1 °СПГ, 30 РПГ — переносная ПТО была еще одним из моих пунктиков. Итого это давало 150 килограммов минометного залпа — если приравнивать осколочные выстрелы от СПГ и РПГ к минометным выстрелам, чем они, собственно, и были — там также применялись минометные мины, только они накручивались на ракетную трубу с выпускавшимся оперением. Впрочем, и кумулятивные выстрелы были сделаны на основе мин, только начинка содержала кумулятивную часть вместо обычной взрывчатки — унификация по корпусам поначалу позволила не тратить конструкторские силы на производство боевых частей для безоткатной артиллерии, ну а потом все как-то привыкли, разве что сейчас пошли снаряды с облегченными корпусами, для увеличения дальности полета. Ну и скорострельность СКС — основного оружия пехотных батальонов — была ниже скорострельности АК-42, так что пехотный батальон выпускал в минуту около сорока тысяч выстрелов — в них и крупняка было всего двадцать стволов на весь батальон, и ручных пулеметов тоже меньше. Тяжелое ПТО — четыре самоходки, Аистов нет, ЗСУ-23-2 — всего четыре штуки — по всем показателям пехотный батальон был слабее мотострелкового. Зато ему чаще придавалась гаубичная артиллерия — пехоте не требуется высокой подвижности, а гаубицы, установленные на позициях, все-таки удобнее в плане маневра огнем, что несколько снижает требования к огневой мощи самой пехоты — осколки и взрывная волна дают отличную добавку на поле боя к личному оружию пехотинца. В общем, пехотный батальон заменял в лучшем случае стрелковый полк РККА. Хотя и это было немало. Подвижность пехотных батальонов тоже была гораздо ниже. Они как правило обслуживались автобатами того направления, к которому были приписаны на данный момент, даже если воевали в составе полков или дивизий — централизация логистики позволяла концентрировать переброску войск и снабжение, да и сбор специалистов по логистике в штабе позволял им быстрее учиться. Быстрее учились и водители, да и ремонтные мощности были в одном месте, что позволяло совершать ими маневр и быстрее обучать — все из-за той же высокой интенсивности и разноплановости работ — в батальонах или даже полках такого было бы не достичь, и трудовой ресурс понапрасну простаивал бы и медленнее набирал опыт. Хотя такая организация была не без изъянов — уровень подчиненности был слишком высоко, поэтому самые мелкие конфликты и разногласия порой поднимались через несколько командиров, прежде чем командир части, в которой находился батальон, и командир автобата не сводились вместе с начтыла направления и не разрешали его — проходило слишком много времени. Поэтому батальоны при первой же возможности старались обзавестись своим транспортом, пусть даже конно-тележным, который, впрочем, при первой же переброске на большие расстояния приходилось бросать, да и автотранспорт быстро отнимался — "Не боись, довезем".

Ну а танковый батальон — тот же мотострелковый, только имел еще 32 танка — это еще плюс 2400 килограмма в залпе. Правда, основная часть — прямой наводкой — сверху мы били немцев со штурмовиков да минометами — в танковом батальоне было уже четыре собственных Аиста, которые могли работать как штурмовики, в том числе по выявленным артиллерийским позициям немцев. Впрочем в последнее время мы начали вводить танки и в мотострелковые батальоны — хотя бы по роте — 10 танков.

С немецкими дивизиями все было неоднозначно. С одной стороны, та же пехотная дивизия могла вывалить в залпе полторы тонны мин и снарядов. Вроде бы немцы крыли дивизией наш мотострелковый батальон. Если бы не штурмовая авиация и высотные ударные разведчики — именно они и были основным средством нашей контрбатарейной борьбы. Да и устойчивость пехоты в окопах или на БМП к гаубичному огню была выше. И тут сказывался главный недостаток немецких дивизий — перенасыщенность вспомогательными подразделениями. Даже в сорок первом, при штате около пятнадцати тысяч, непосредственно пехоты в немецких дивизиях было три тысячи двести человек. В сорок третьем немцы перешли на шестибатальонный штат, и при численности пехотной дивизии в тринадцать с половиной тысяч человек непосредственно пехоты — то есть работников поля боя — стало только тысяча шестьсот человек. Даже в дивизии РККА их было три тысячи с хвостиком. В наших мотострелковых батальонах — вроде бы только четыреста — кажется, что маловато, но наличие БМП с их орудиями, позволявшими стрелять прямой наводкой, сводило эту разницу к нулю, и даже перевешивало в нашу пользу — тут главное не подставляться под прямую наводку ПТО немецкой дивизии — наши БМП могли держать только 37 миллиметров, да и то со лба и ракурсов в двадцать градусов по обоим бортам, все остальные калибры подбивали наши БМП на раз. Дополнительная навесная броня защищала уже от калибра в 50 миллиметров, причем даже длинноствольных пушек длиной ствола 60 калибров, что немцы уже год как ставили на тройки. Это лишало БМП плавучести, но проходимость оставалась еще приемлемой. Да и выстрелы что из РПГ, что из Фаустов БМП с такой броней держали — если не были сбиты противокумулятивные решетки. Калибры 75 и выше не держала ни одна БМП. Но гусеницы давали высокую маневренность на поле боя, так что перестрелки с немецкими ПТОшниками обычно заканчивались в нашу пользу, и только в последнее время, с появлением у немцев во все большем количестве самоходок, начинало перевешивать чашу весов на их сторону — поэтому-то мы и старались ввести в мотострелковые батальоны танки, хотя бы десяток — как раз для борьбы с самоходками. И танками — против них БМП приходилось сильно покрутиться. Чтобы не подставиться. Ну а насыщение немецкой пехоты автоматическим оружием играло роль прежде всего в обороне, тогда как в наступлении немцы подвергались огню прежде всего из пушек БМП — на поле боя наш осколок крыл немецкую пулю, к тому же пулеметы БМП также работали по наступающим немцам.

Танковые и танко-гренадерские дивизии немцев имели меньший вес навесного залпа за счет меньшего количества гаубиц, но больший вес залпа прямой наводкой. Но и тут — пятьдесят гладкоствольных минометно-пушечных и десять нарезных самоходных ствола нашего МСБ, стоящего в обороне, вполне могли поспорить с двумя сотнями стволов танковой дивизии, идущей в наступление, а уж наш танковый батальон — за счет большей подвижности, лучшего оружия и бронированности — вполне мог влегкую выбить немецкую танковую дивизию, ну как минимум ополовинить ее, прежде чем та пойдет искать более легких путей. И еще не факт, что сможет уйти. Повторю — все это — при существенной поддержке штурмовой авиации — штабы направлений уже научились распознавать ключевые точки проходящих боев и придавать находящимся там частям авиационное усиление, когда звено, эскадрилья или даже полк штурмовиков работали в интересах только конкретного батальона, отбивающего атаку или наоборот прущего через немецкие позиции в их тыл.

Глава 23

Так что наши батальоны — что ведущие подвижные бои в общей линии фронта, что прорвавшиеся в немецкие тылы — были не такой уж простой добычей. Причем у нас ведь были помимо двадцати пехотных уже и танковые дивизии — аж восемь штук, сформированных из отдельных танковых и мотострелковых батальонов в течение лета. Но пока они вели бои севернее, а на большее количество дивизий у нас не хватало командиров, поэтому-то на юге воевали отдельные танковые и мотострелковые батальоны, которые подпирались пехотными полками и даже дивизиями, и все это — под руководством, точнее — координацией штабов направлений — мы опять повторяли схему работы предыдущих полутора лет, когда росли наши комдивы — сейчас предстояло вырасти следующему поколению, прежде чем они получат свои "собственные" дивизии в постоянное командование.

Естественно, мы старались не выставлять наши батальоны один-на-один против немецких дивизий — рядом всегда находились либо пехотные батальоны, либо такие же — танковые и мотострелковые — иначе немцы просто обойдут оборону нашего батальона — чисто за счет большего количества ног, не сможем перекрыть все направления, где-то да просочатся и начнут давить уже и с флангов, тыла. То есть подпорка все-равно нужна, даже таким сильным соединениям, как наши танковые и мотострелковые батальоны. Ну или уж не стоять в плотной обороне, а вести ее активно — контратаками, отступлениями, засадами, арьергардами — чтобы не зажали, чтобы не успели подтянуть гаубицы и вколотить в землю — хоть штурмовики по ним и отработают, но какое-то время гаубицы стрелять смогут, особенно если они уже на самоходных шасси, спрятанные за броней, пусть и противопульной. Так что в таких ситуациях, когда рядом никого больше нет, основное оружие — это подвижность. Собственно, для чего эти подразделения и создавали.

По расчетам, да и по факту, наш танковый батальон мог остановить немецкую танковую дивизию, мотострелковый — пехотную дивизию, а танковой дивизии нанести существенный урон. Все это при условии, что немецкая артиллерия будет подавлена. Поэтому-то наши командиры наглели, порой сверх меры — они чувствовали силу и знали где находится враг, чего от него можно ожидать — наши небесные глаза уже вовсю использовали не только ПНВ, но и ИК-приборы нового поколения — на основе болометров — терморезисторов, которые могли засекать довольно низкие температуры — вплоть до температуры тела человека — по сути, это уже настоящий тепловизор, дававший почти нормальную картинку. Ну или танковой брони, не говоря уж о танковых двигателях. Эти системы состояли из набора напыленных на подложке терморезисторов в виде матрицы 16х16 — восемь таких матриц мало того что находились в фокусе оптической системы, так еще и механически сканировали падающее излучение, что увеличивало разрешение с 32х64 до 64х256 и даже до 128х512 — а это уже вполне нормальная картинка, чтобы различить колонну танков либо другой техники с дистанции в десять километров, само собой, с увеличением в десять раз — они будут выглядеть как сравнительно правильная цепочка небольших прямоугольников, тогда как средства маскировки в виде костров и прочего обычно были разбросаны хаотично, имели неправильную форму да и находились не на дороге, а где-то в стороне. Так что немцев мы видели. А с увеличением в пятьдесят раз могли разглядеть и тип техники — грузовик это или танк, и если танк — то какой именно. Правда, у нас пока было только три таких прибора, и все они работали на южном фланге, где сейчас была самая неопределенная обстановка.

К тому же эти самолеты снова летали уверенно. Напомню, с месяц назад наши высотники начал кто-то сбивать, причем настолько ловко, что пришлось запретить их полеты над вражеской территорией. Вскоре выяснилось, что немцы разработали ракету воздушного старта, которую они запускали с бомбардировщиков — ею-то и нас и сбивали. За месяц мы оснастили наши самолеты средствами обнаружения и уничтожения ракет в горизонтальной плоскости — обнаружение построили на основе датчиков УФ-излучения — нагретые до высоких температур сопла ракет излучают в том числе и ультрафиолет, причем в его спектре есть участки, которые отсутствуют в природе — такое свечение и ловили шесть датчиков, поставленных по кругу, а уж после сигнала с одного из датчиков оператор разворачивал в ту сторону турель с радаром и двумя противоракетами — их мы уже применяли против ракетных атак с земли, но для стрельбы по горизонтали пришлось выносить турель под брюхо. Работавшим на постоянном излучении радаром оператор засекал ракету, отсекая помехи с помощью эффекта Доплера, и затем навстречу запускалась противоракета. Настоящие Звездные Войны, только в сорок третьем. Таким образом мы уже обнаружили три запуска этих ракет и сбили одну, а одна промахнулась, когда на бомбер с наводящими ее операторами зашел наш оказавшийся рядом истребитель. Что стало с третьей ракетой — мы не поняли, скорее всего отказ управления.

Так что сейчас мы дооборудовали еще двадцать высотников и была надежда, что мы снова начнем их применять как и раньше. А сейчас именно эти глаза позволяли отслеживать появление крупных сил — при скорости перемещения самолета-разведчика в двести-триста километров, а танковой колонны — в двадцать-двадцать пять, один самолет мог срисовать колонну в течение нескольких проходов на выделенном ему участке, соответственно, в координационном штабе отслеживали ее продвижение и передвигали свои части — то ли устроить засаду, то ли наоборот — сдвинуть с пути немецкой колонны. Как правило, поступали по первому варианту, чтобы уменьшить количество подходивших фрицев, но если рядом были другие немецкие части, которые могли зажать наше подразделение, то его было лучше передвинуть, и тогда в дело вступали только штурмовики, которые за три-пять налетов стопорили колонну, а то и низводили ее до пехотной части, лишив всех танков и орудий. Ну а если это не удавалось из-за плотного огня зениток, то уж колонны грузовиков были нашей законной добычей — собственно, еще и из-за дефицита снарядов немецкая артиллерия не работала по нашим позициям в полную силу — приходилось экономить, беречь снаряды на "последний и решительный". Из-за такого воздушного террора немцы все чаще начинали использовать конный транспорт, даже танковые части.

А наш транспорт работал как часы. За неделю, что прошла с очередного прорыва на юг, мы смогли пропихнуть к каждой из пяти групп по двадцать-тридцать тысяч бойцов, и это без учета пополнений местными партизанами и населением, по паре сотен танков и самоходок, полтысячи БМП и под тысячу вездеходов. Собственно, мы как начали движение на юг в начале августа, когда отразили немецкое наступление, так его и не останавливали, пробрасывая массу войск скачками по пятьдесят-сто километров, от рубежа к рубежу — то, забежав вперед немцев, заворачивали в широтном направлении линии фронтом на север и ловили ими отступавших фрицев, то уже фрицы останавливали нас из-за недостатка сил для дальнейшего продвижения на юг, и тогда мы сразу же начинали окапываться, подбрасывать резервы, и через неделю, взламывая еще неустоявшийся фронт, снова устремлялись вниз по карте.

Так случилось и к северу от Полтавы — взять ее наскоком не получилось, потом немцы начали нас постепенно оттеснять, но так как плечо подвоза резервов у нас постоянно укорачивалось, то вскоре мы остановили и их продвижение, а отсутствие полноценного позиционного фронта давало интересные возможности. К тому же у нас еще оставалось превосходство в воздухе — после разгрома немецких аэроузлов фрицы понемногу восполняли свою авиацию, но не сравнились с нами даже по количеству, а мы к тому же перебросили на юг с десяток РЛС — мы просто видели дальше и раньше, чем немцы. Хотя и у них тут работали РЛС, но они были менее дальнобойными, к тому же им приходилось высматривать наши самолеты, сделанные из стеклопластика, что существенно снижало их ЭПР — условия работы немецких радиолокаторов становились еще хуже. Да еще мы активно забивали их рабочие частоты постановщиками помех. Удалось нам изучить и саму аппаратуру — мы захватили две РЛС. Что нам не понравилось, так это использование немцами английских и американских узлов и элементов — они даже маркировку не потерли, и только и оставалось надеяться, что эти элементы куплены через третьи страны, а не поставлены напрямую. Хотя, я вот не уверен, что, например, магнетроны вообще были в свободной продаже. Так что с этим еще предстоит разбираться.

Как бы то ни было, преимущество в авиации давало не только прикрытие наших частей с воздуха и возможность наносить воздушные удары по немцам, это давало и разведку. А техника повышенной проходимости позволяла нам активно перебрасывать взводы и роты между флангами, купируя контратаки или поднажимая на участках намечающегося прорыва.

И, пользуясь этими возможностями, наши командиры играли в пятнашки, постоянно перемещая части и подразделения. Так, в одной из операций мы подставили немцам открытый фланг для контратаки, а недалеко держали три танковых батальона, к тому же рассчитывали успеть развернуть часть сил, чтобы прикрыть тылы — тогда получится, что контратакующие части окажутся в клещах — будут наступать в лоб, а им во фланг ударит засадная группа. Не выгорело — наши прощелкали немецкую разведгруппу, которая перед уничтожением успела передать о наличии множества танков, так что настороженные фрицы не ломанулись в ловушку, а стали ждать нашего наступления. Теперь надо было спешить уже нам, пока фрицы не успели развернуть оборону. Поэтому, не дожидаясь окончательного подтягивания пехотных частей, засадные танковые батальоны прошли за правым флангом ударной немецкой дивизии и, выбив хлипкие фланговые заслоны, вломились в тылы — лишь на одном участке, куда немцы успели перебросить пять штугов, встретилось сильное сопротивление, поэтому мы его только обложили маневренными группами, а основную массу перенаправили в небольшой обход справа и слева — они, если что, и подстрахуют. Попутно левая — более южная — колонна выставляла завесу танковых засад, чтобы прикрыть свой южный фланг и сосредоточиться на максимальном продвижении на запад, заодно прикрываю с юга и запада правую — северную — колонну, которая и долбила немецких танкистов маневром и короткими перестрелками во время попыток немцев проводить контратаки и отбросить продвигающиеся по балкам и под прикрытием перелесков русские танки. На тридцать километров к югу крупных сил немцев замечено не было, поэтому час-полтора в запасе был, ну а если кто подойдет — будем либо отходить, либо укреплять завесу.

Все это — при поддержке штурмовиков — не только тяжелых двухмоторных, но и легких Аистов — разведывательно-связных, а теперь еще и штурмовых, только с довешенной броней и оружием — эта "карманная авиация" использовалась командирами танковых частей все активнее, особенно интенсивно работая по пригоркам, чтобы сбросить немцев с позиций, пригодных для ведения огня на большие дистанции — мы по прежнему береглись их длинноствольных пушек, и, кажется, начали подбирать к ним ключик — обходной маневр по закрытым участкам и воздушные атаки с последующим добиванием. То есть опять конкретное техническое преимущество давало нам преимущество в тактике — немцы со своей менее проходимой техникой не могли позволить себе таких вольностей, а наше превосходство в воздухе позволяло бить длинноствольных немцев сверху — танкисты же, в свою очередь, охотились прежде всего за бронированными ЗСУ, чтобы те не мешали пилотам выбивать немецкие танки — получался эдакий симбиоз, когда каждый род войск выбивает врагов неопасных для себя, но опасных для коллег.

Передовые группы под прикрытием штурмовиков просачивались вперед и вперед, нарушая связность немецких частей, а следом шла основная масса, додавливая немецкие группы, оставленные за спиной передовыми подразделениями. Те из "проигнорированных" групп, у кого позиция была "не очень", шли на прорыв и зачастую гибли. Но были и другие группы, которые, засев на удобной позиции, портили нам жизнь. Порой какой-нибудь гад, засев в ложбинке, прикрытой сверху деревьями, так что штурмовикам не подобраться своими ракетами, периодически выезжал и постреливал по округе, заставляя наши колонны идти не по удобным дорогам, а пробираться по буеракам. Тогда на эту занозу вызывали отдельную штурмовку, чтобы придавить немецкую пехоту, и под этим прикрытием и прикрытием пары-тройки самоходок или танков наша пехота подскакивала на БМП, задавливала пехотное прикрытие немца огнем, брала позицию гранатами и затем расстреливала немецкий танк гранатометами — иначе никак не подобраться.

Идущие следом пехотные батальоны спешно столбили опорными пунктами линию обороны фронтом на юго-восток, чтобы прикрыть тыл уже наших танковых частей — немецкий пехотный батальон успел было начать атаку на один такой только начинавший оформляться опорный пункт, но проход трех штурмовых эскадрилий вдоль наступающих цепей и два налета на позиции батареи буксируемых 105-мм гаубиц заставил их отступить, более того — уже наш пехотный батальон перешел в атаку, а вездеходы, еще не успевшие уйти за следующими порциями пехоты, подкинули одну роту с десятком СПГ-9 и тремя минометами 82-мм в тыл немецкому батальону. Огонь прямой наводкой из тыла заставил немцев сначала загибать свою линию обороны, а потом, когда через час были выбиты семь пулеметов, оставшиеся в живых фрицы потянулись нестройной колонной в наш тыл. Потом уже нам под напором подошедшей танковой роты пришлось откатиться на исходные позиции, где немецкие танки были расстреляны в борта двумя подошедшими самоходками — "качели" на время замерли.

А тем временем наши танкисты, попутно добивая немецких, выбросили на двенадцать и двадцать километров к югу две боевые группы, которые захватили мосты и удерживали подходившие немецкие резервы — небольшие дистанции отрыва от основных сил сводили риск такого рейда к минимуму, так как была возможность либо отскочить, либо быстро получить помощь. Зато этот рейд обеспечил несколько спокойных часов на добивание окружаемых немцев. Сначала группы вели бой в предмостьях, потом немцев стало слишком много, они перекрывали огнем все больше директис, так что маневрировать между позициями становилось все труднее, поэтому наши отошли за реку и взорвали мосты. Но свое черное дело продолжили, отгоняя немецких саперов от берега. Участок в тридцать километров был блокирован почти на десять часов, пока немцы не собрали достаточно мощную боевую группу из свободных от боя частей, чтобы она прошла по северному берегу и оттеснила наших танкистов — только тогда немецкие саперы смогли начать наведение переправ. Но уже наступала ночь, поэтому немцы затихарились до утра — мы выиграли целые сутки.

Вообще, мы старались наступать именно в такие — незанятые немецкой обороной — участки, ну или в крайнем случае — на откатывающегося после неудачной атаки врага, когда его исходные позиции прикрыты недостаточно — лишь дежурными расчетами, да и то — в лучшем случае, когда у немцев было время подтянуть хоть какие-то дополнительные силы, чтобы подстраховать атакующие части — обычно такое случалось после неоднократных попыток прорваться вперед. Если же это была первая атака, а наш командир угадал с ее направлением и грамотно разместил резервы для контратаки — немцев гнали обратно мокрыми тряпками эти самые резервы, которые подтягивались к полю боя и выходили на сцену, когда немецкая атака уже выдыхалась — танки пылают или прячутся за тушами своих невезучих собратьев, пехота залегла и вяло постреливает в нашу сторону — "бобик сдох" и сейчас будет отходить перекатами. Тут-то их и седлали наши резервы, докатываясь до исходных позиций немцев вместе с самими немцами — тут главное не дать им оторваться, чтобы немецкая артиллерия не начала ставить заградительный огонь, пытаясь спасти свои отступающие подразделения. Ну да наши провели на полигонах не один десяток часов как раз в таких "липких" перемещениях, когда "отступающая" сторона пыталась перекатами оторваться от "наступающей" — тут уже группам наступающих надо цепко следить, когда противостоящие им группы противника становятся на колено, чтобы начать стрелять — давить надо прежде всего такие группы, чтобы они не мешали продвигаться вперед, тогда как остальные надо бодро преследовать, одновременно постреливая им в спины. Ну а если немец устраивает перекат не по отделениям, а внутри отделений, отдельными солдатами, тогда уж и преследователь должен следить за стреляющими на уровне отдельных бойцов — хитростей хватало, мы провели за их обдумыванием и обкаткой не одну сотню человеко-часов.

Врываться в немецкую оборону вслед за немцами получалось не всегда, но мы все-равно влезали в немецкий тыл — либо все-таки удавалось ворваться в немецкую оборону, либо пролезть в промежутки между обороняемыми участками. На более-менее устоявшуюся оборону мы не лезли. Все дело в том, что, напомню, мы практически не пользовались гаубичной артиллерией, прежде всего из-за недостатка взрывчатки. Если только в обороне, да пехотными полками. А прорыв установившейся обороны наша промышленность не потянула бы. Поэтому-то мы и стреляли в основном прямой наводкой — с земли из танков, самоходок и БМП, с воздуха — с самолетов. Хотя, казалось бы, лишь месяц назад мы нащупали тактику взлома немецкой обороны с помощью массированной и постоянной штурмовки. Но сейчас большинство штурмовиков работало по коммуникациям противника, поэтому наземные части по возможности старались обходиться своими силами, да они и сами понимали, что чем больше будет выбито у немца в тылу автотранспорта и прочей техники, тем проще будет воевать. Так что старались нащупать обходные пути, а не ломиться напрямую через немецкие окопы — вот разгребем завалы, тогда уж… Штурмовики оказались слишком универсальным средством, способным решить практически любую задачу, поэтому на всех их не хватало, мы решали задачи последовательно — сначала уничтожить немецкие тылы, потом уж и самих немцев. Порой было проще выйти за пределы досягаемости немецкой артиллерии и ловить наступающего фрица на контратаках, чем вызывать штурмовики, проламывать оборону и, добравшись до артиллерийских позиций, уничтожать канониров и их технику. Ну или высотниками, но на них лежала разведка.

Широкое применение минометов не было заменой артиллерии — минометы и, когда была возможность — гаубицы работали в основном только по наступающим, когда враг перемещается по полю и более доступен для поражения и, соответственно, расход боеприпасов на убитую тушку немца гораздо ниже. К тому же отсутствие гаубичной артиллерии в наступающих частях хотя и ограничивало наши возможности, зато существенно снижало нагрузку на комсостав и штабы — им не требовалось следить за переносом огня, передвижением наблюдательных пунктов, арткорректировщиков и артнаблюдателей, поддержанием связи еще и с артиллерией, сменой позиций артиллерии, чтобы эта смена была согласована с продвижением наших подразделений — иначе те останутся без поддержки артогня. У нас такого артогня практически не было, поэтому все расчеты наступательного боя изначально шли исходя из его отсутствия, к тому же насыщение наступающих частей артиллерийско-минометным оружием с возможностью стрельбы прямой наводкой существенно компенсировало отсутствие гаубичного огня, а опора на применение штурмовиков порой даже его превосходило более точным поражением врага. Ну разве что штурмовики не так оперативно могли переносить свой "огонь".

В общем, и без гаубиц работы хватало всем — в каждом батальоне только штабных работников было в среднем двадцать человек — в пехотных поменьше, в танковых — побольше, это помимо того, что на напряженных участках батальону могли придаваться дополнительные штабные работники. И все они не сидели без дела — принимали донесения, отслеживали обстановку, отмечая положение наших войск и противника вплоть до отделения, танка, пулемета на переносных планшетах, по которым комбат принимал решения и затем эти же штабные передавали приказы своим "подопечным". В штабах направлений людей было еще больше — по факту, на каждые пять-десять километров фронта, а иногда и на один-два километра, работала такая же группа из двадцати человек, которые точно также отслеживали сообщения, но уже не только от своего подразделения, но и соседей, чтобы не прозевать выход крупного фрица во фланг, отчерчивали планшеты с динамикой от пяти до тридцати минут, в зависимости от напряженности обстановки, и сообщали своим "подопечным" батальонам обстановку и ближайшие задачи — собственно, такие штабные бригады постоянно рокировались между штабом и боевыми частями, чтобы нарабатывать опыт и практику, и затем из этих работников и подбирались командиры. А ведь были и группы, работавшие по тылу — что нашему, что немецкому — где кто находится из наших, где замечены немцы — все это сводилось на планшеты. Тут еще артиллерии "не хватало". У нас и так штабных работников было под сто тысяч человек, а с ней потребуется еще минимум столько же — ведь помимо согласования позиций потребуется согласовывать действия и с авиацией, чтобы снаряды на нисходящих траекториях не врезались в работающие над полем боя штурмовики.

И вот эти штабные постоянно старались высмотреть на планшетах — где бы еще всунуться в немецкий тыл? Высмотрели. Еще одна атака произошла в тот же день, что и описанная ранее. Причем расстояние между этими участками было около двадцати километров, то есть сравнительно близко — час хода с фланга на фланг. Вышестоящий командир тут же сорганизовал переброску туда трех пехотных батальонов, чтобы закупорить горло прорывов, а сами прорвавшиеся танковые части развернул навстречу друг другу — в итоге через пару часов от немецких войск был отрезан длинный ломоть. Немцы тут же — за три часа — организовали направленные навстречу друг другу атаки на прорвавшихся танкистов — и с севера, со стороны окруженных частей, и с юга — бросая подходившие части сразу в атаку. Им удалось в двух местах окружения пробить узкие коридоры, в итоге широкая — километров двадцать, и невысокая — от трех до пяти километров с севера на юг — местность, занятая окруженными фрицами, получила как бы две ножки почти посередине, между которыми оказались окруженными уже наши танкисты с мотопехотой. Но по западному и восточному фасам этого "двуногого гриба" наш фронт все уплотнялся, а подошедший танковый батальон перерубил одну из ножек, да и вторая находилась под постоянными ударами авиации и обстрелами прямой наводкой из танковых орудий.

Завязалась кутерьма — мы гнали вперед пехотные батальоны, которые быстро занимали оборону и начинали окапываться, немцы гнали вперед подходившие с юга резервы, чтобы не позволить нам этого сделать, а по возможности — окружить и даже уничтожить. За последующие два дня им удавалось окружить несколько наших пехотных батальонов, но в итоге подходившие с севера резервы сбросили вцепившихся немцев и в свою очередь также устроили им несколько небольших котелков. В итоге мы все-таки смогли забросить бронетранспортерными и автоколоннами достаточно пехоты, закрепить фронт и высвободить танкистов, которые держали его несколько дней, отбивая подвижной обороной попытки немцев снять окружение своих частей.

И, пока оборона немцев не устоялась, командование решило повторить предыдущий успех своего комбата, но на этот раз к намеченному месту прорыва сразу же стянулись пехотные части, благо их все-равно еще закидывали в ту сторону. На этот раз было решено подрезать немецкие войска вдоль фронта также ломтем, только в западном направлении и одним уколом — предполагалось, что второй "прокол" фронта сделает тот же танковый батальон, только уже с тыла — он как бы прошьет стежком немецкие порядки, и то, что попадется за протянутую "нитку", потом добьем в нормальном темпе. Вообще-то так обычно никто не делал, как правило били в двух местах по сходящимся направлениям. И нам хотелось попробовать, что из этого получится.

Сказано — сделано! Ночной атакой танкисты прорвали немецкую оборону, подо что им было подогнано на пару дней более сотни ПНВ, помимо того десятка, что у них, как у подвижной части, активно ведущей бои, и так были. Дело упрощалось еще и тем, что мы лишь два дня назад были сдвинуты с этой территории, поэтому немцы еще не успели выставить минные поля. Три опорных пункта были захвачены за полтора часа, и в них тут же начала обустраиваться пехота, заодно включая в систему огня и три захваченные батареи — две — 105-мм и одна — 150-мм гаубиц. А танки и мотопехота двинулись дальше. К утру обстановка поменялась — наши напоролись на танковую дивизию, которая шла на запад, спасать "окруженцев". Встречный бой с таким сильным противником не входил в наши планы, поэтому комбат, прикрываясь танковыми засадами — только чтобы притормозить преследователей — довернул чуть южнее. Там двигалась пехотная дивизия, которую мы, конечно, потрепали, пока она двигалась в походных порядках, но к полудню от нее отстали — ввязываться в бой еще и с ней тоже не стоило — завалят массой.

В итоге танковый батальон превратился из средства окружения в диверсионный отряд, который начал кататься по немецким тылам как шар для боулинга в посудном шкафу во время шторма — беспорядочно, но все вдребезги. Один раз командование организовало засылку боеприпасов и топлива — десяток Аистов забросили ему заправки на очередную сотню километров, другой десяток — половину бэ-ка, а обратно забрали тяжелых и средних раненных — на легких пока не хватало места.

А батальон шел на юго-восток. Пять-семь передовых и боковых отрядов танкистов шарились по округе, спугивая гарнизоны небольших селений, расстреливая в походных порядках подходившие колонны — военные и грузовые, три арьергардные группы по два танка и пять БМП вели бои с преследовавшими немцами — отстреливали разведподразделения, высунувшиеся танки, взрывали мосты и затем мешали саперам навести переправы, а ядро, управляемое указаниями из штаба, неспешно шло на юго-восток, удаляясь от линии фронта — к северу немцев было еще больше, не пробиться. Собственно, ядро состояло из трех танков и пяти БМП для охраны, а больше — для вытаскивания застрявшей техники — "гусеницы" постоянно мотались вдоль колонны. Также в ядре был саперный взвод, который двигался впереди и укреплял мосты либо разведывал и наводил переправы. А все остальное — колонны, колонны, колонны — с грузами, раненными и двумя грузовиками убитых, десятью грузовиками с пленными, ну еще три подбитых танка тащили на прицепе. В довесок — почти двести грузовиков с разным хабаром, прежде всего — с боеприпасами, топливом и продовольствием, что натырили на обнаруженных немецких складах — остальное либо раздали населению либо уничтожили.

Колонна растянулась почти на три километра, за руль сажали не только своих или из местных, но даже военнопленных, под присмотром легкораненных или примкнувших в нам местных жителей. И все — все остальные были в разгоне по округе радиусом двадцать километров — по оккупированной территории двигалось пятно света и выжигало фашистскую нечисть, попутно вбирая в себя пополнения из местных — немцы, а также венгры, итальянцы и прочие союзнички всех откровенно достали, так что к батальону присоединялось много желающих, и не только из партизан, но и из обычных жителей — за время рейда численность отряда выросла более чем в три раза — до трех с половиной тысяч, да и то еще не всех и брали. А следом за ним по пятам двигалась растревоженная танковая дивизия и все никак не хотела отстать, даже несмотря на потерю от наших засад уже более двух десятков танков. Настырные.

Их настырность стала понятна, когда на третий день блужданий по немецким тылам наш батальон на полном скаку залетел в Полтаву, разнес гарнизон, состоявший из полка итальянцев и нескольких немецких взводов, поднял восстание местного населения и потом радировал "Мы в Полтаве. Что дальше?".

Глава 24

Оказывается, с момента нашего первого захода в Полтаву — всего неделю назад! — в городе произошли существенные перемены. Если в тот раз он был напичкан войсками, направлявшимися на север, то сейчас все эти войска были выведены также на север, но значительно ближе — именно эта масса и остановила наше продвижение на юг. А мы-то еще гадали — откуда у немцев тут столько резервов? Да, мы наблюдали колонны, подходившие со стороны Черного моря и от Днепра, но не в таком количестве, поэтому начинали плохо думать о нашей разведке — уж больно много она "прошляпила". Оказывается, нет, прошляпила она не так уж много — точнее, она практически не прошляпила ни одной колонны, что двигалась с юга, но вот по Полтаве отработала на троечку, да и то один балл тут будет авансом.

И теперь вопрос "Что дальше?" был сложен как никогда. С одной стороны — Полтава была крупным городом, перед войной ее население перевалило уже за 130 тысяч, да и сейчас по прикидкам тут было не менее половины от этой цифры. То есть ее освобождение этим лихим наскоком — это большой полюс всем нам. С другой стороны — важно ведь не только захватить, но и удержать. И вот с этим были проблемы — количество немецких войск между нашей территорией и Полтавой было немалым, и мы могли с этим как-то справляться только потому, что они еще не уплотнили свои порядки — собственно, ради разрежения немецких войск мы порой и отступали на каких-то участках, чтобы немцы ломанулись вперед и приоткрыли зазоры, куда мы сможем протиснуть пару десятков танков и малость погромить немецкие тылы и колонны — мы беззастенчиво пользовались своей более высокой подвижностью, но для этого требовалось постоянно ходить по грани, несколько раз наши батальоны и роты оказывались зажаты между крупными силами и требовалось приложить немало усилий, чтобы их вызволить. А уж до этого рейдового батальона, заскочившего в Полтаву, пока было не достать. С третьей стороны, немцы начали укреплять город, и если мы его сейчас оставим, потом его придется штурмовать всерьез и большой кровью — а мы этого старались избегать всю войну. С четвертой стороны, батальону все-равно на север не пробиться, а идти дальше на юг или на восток-запад и там пытаться пройти на север — рискованно, немцы сбегутся со всех сторон крупными силами, зажмут и раздавят, тогда как в крупном городе можно долго трепыхаться. Да и сам батальон еще до входа в Полтаву разросся до половины дивизии, а в городе к нему примкнули восставшие, да еще освобожденные военнопленные, да гетто, в котором еще не всех истребили — помимо гражданских, на круг выходило тридцать, если не пятьдесят тысяч человек, из которых как минимум двадцать — бойцы, пусть и с разной подготовкой. Это целая армия, пусть и недостаточно обученная и физически крепкая. И куда со всеми этим людьми? Транспорта на всех не хватит, да если даже и хватит — с учетом захваченных в городе трофеев — все-равно догонят и убьют, не хватит техники чтобы защитить колонны, которые растянутся на десятки километров. А в городе хотя бы можно завязать затяжные бои. Тем более что немцы старательно набили его склады — там были не только военные склады с оружием, боеприпасами и топливом, но и склады с продовольствием, предназначавшимся не только для питания войск, но и для вывоза в Германию. Пожрать фрицы собрались, ага.

— Остаемся. — припечатал я итог ночного совещания, а про себя добавил — "И будь что будет".

Ненавижу такие моменты, когда на кон поставлены жизни десятков тысяч людей. Но кроме меня такой груз никто на себя не взвалит. Точнее, люди-то найдутся, и не один десяток, но раз я тут самый главный — мне его и тащить. Уходить с поста и перекладывать ответственность на кого-либо другого сейчас, в разгар войны, было политически неправильно. Уж не знаю, насколько надежды и чаяния людей связаны с руководством и персонально со мной, но пока все не утрясется, лучше действовать по принципу "Работает? Не трогай!". Тем более что я вроде бы научился перекладывать ответственность за такие решения с себя на тех, кто такие решения заставляет принимать — в данном случае — на немцев. Они мне за все ответят!

Так что, выбрав наименее плохой вариант, мы начали действовать. Бог не выдаст — свинья не съест. Большие надежды были на транспортную авиацию — ведь в Полтаве находился крупный аэродром, который до войны был базой бомбардировочной авиации СССР. Перед нашим приходом немцы начали организовывать на его основе новый аэроузел взамен разгромленных нами — теперь от него до фронта было всего ничего, а не как раньше — двести километров лета. Соответственно, мы захватили несколько батарей 88-мм зениток, которые тут же начали встраивать в систему ПТО города, распределяя по узлам ПТО. Ну и кучу всякой мелочевки — и 20, и 37 миллиметров — у немцев также наблюдался ренессанс этого калибра, из-за наших штурмовиков и БМП. Нашли на аэродроме и радиолокационную аппаратуру — немцы устанавливали тут два радиолокатора, и три зенитно-ракетные батареи, причем одна уже была введена в строй.

Обнаружился тут и настоящий самолетный зверинец. Про истребители — мессеры, фоккевульфы — можно было бы и не упоминать, как и про бомбардировщики — этого добра мы захватили под сотню штук. Но были тут и невиданные ранее экземпляры. Так, мы нашли звено бомбардировщиков Не-111, оборудованных для пуска крылатых ракет — как раз для борьбы с нашими высотниками. И, хотя мы уже срисовали радиочастоты и готовили средства РЭБ, чтобы глушить канал наведения этих ракет и уводить сигналы их локатора в сторону — это в довесок к противоракетам, но познакомиться с оборудованием вживую лишним точно не будет — заодно и отладим на оригинале. Но это еще не все! Тут был такой зверь, как сдвоенный Не-111! He-111-Z1, представлявший собой два бомбардировщика Не-111, соединенных центропланами. Если оригинальный бомбер имел размах крыльев 22 метра и четыре двигателя по 1000, а последние серии — по 1350 лошадиных сил, то этот уродец имел размах крыльев 35 метров и уже пять двигателей по 1350 лошадей — пятый был прилеплен как раз посередине между фюзеляжами. У нас тоже были такие — двухфюзеляжные, на базе высотных разведчиков. Целых три штуки — отрабатывали как варианты конструкций, так и воздушные пуски тяжелых ракет — будем пулять ими в космос или по кораблям — как получится. При наших технологиях только двухфюзеляжные пока и могли поднимать большие грузы — мы рассчитывали на ракеты весом десять-двадцать тонн, но уже проектировали самолеты под нагрузку тридцать-сорок тонн, хотя это, наверное, пока будет перебором — я смутно помнил, что White Knight от Virgin Galactic имел размах крыльев под сорок метров — как и у нас сейчас — и должен был поднимать где-то пятнадцать тонн на пятнадцать километров. А поднимал он как раз космический корабль, причем уже второй версии, а первая вообще весила менее четырех тонн и взлетала на высоту более сотни километров — космос. Так что по идее мы сможем пулять в космос и с первой версии нашего самолета, разве что, наверное, уже на реактивных, а не поршневых двигателях, но еще посмотрим. Ну — пусть потренируются, более тяжелая платформа потом все-равно потребуется — например, для пилотируемых полетов или вывода на геостационарную орбиту. Пригодится. Так что в этом плане мы шли в общей колее — у нас были двухфюзеляжники, вроде бы у англичан они были, вот и немцы сподобились в дополнение к своей раме, пусть и с одной кабиной, сделать двухфюзеляжный самолет на основе бомбардировщика.

И предназначался этот зверь для буксировки другого зверя — тяжелого планера Ме-321. При сухом весе в 11 тонн и размахе крыльев аж 55 метров он мог брать 20 тонн грузов, ну или 130 десантников. Его разрабатывали для высадки в Англию, но не срослось, поэтому использовали в Африке, а теперь вот и у нас. На его базе был построен и нормальный самолет — Ме-323, с шестью моторами по 950 лошадиных сил и грузоподъемностью в 11 тонн. Длина "слоненка" была под тридцать метров, высота — почти десять. Эдакий бочонок, скорее даже головастик — скошенный нос, высота, ширина и длина самого корпуса почти одинаковы, и сзади сужающийся сравнительно тонкий хвост. Причем конструкция была довольно современной даже для моего времени — многоколесное шасси, приподнятая кабина и раскрывающийся в носу грузовой люк.

Наш новый транспортник, правда, был гораздо красивее и еще "современнее", ну так это и понятно — идеи-то шли от меня. Кабина была также поднята, но как у Боинга-747, горбом, шасси было многоколесным, но мы такое использовали еще на старых транспортниках, за счет чего они могли садиться чуть ли не в грязь, да и со взлетом было меньше проблем, чем у самолетов с одной стойкой на борт. А вот грузовой отсек был уже сквозным, с откидывающимся носом и открывающейся кормой, с пандусами, грузовыми направляющими и лебедками — при полезной нагрузке в десять тонн он сам весил всего восемнадцать тонн, причем две трети — это двигатели и топливо — широкое применение стеклопластика с направленными волокнами делало наши самолеты очень легкими — ведь даже этот Ме-323, хотя и был обшит фанерой и полотном, но имел стальной каркас, причем с довольно густой вязкой труб. Да и двигателей у нас было всего четыре, мощностью по 1200 лошадиных сил, но весом каждый даже меньше чем французский Гном-Рон с Ме-323 — газотермическое напыление металлических и керамических покрытий, турбонаддув — вот и прибавка удельной мощности, причем немалая.

Мы уже обкатывали первый полк таких транспортников, и как раз в Полтаву и начали ими забрасывать по пехотной роте за раз, тогда как трехтонные "старички", которым всего год-полтора максимум, забрасывали только взвод. Растем. Хотя некоторые пилоты из начинающих были недовольны — "Это же потребуется в три раза меньше рейсов, соответственно, у нас налет будет расти медленнее!", на что им советовали не расстраиваться — "Просто рейсов станет больше, успеете еще повоевать" — мы-то, напомню, переводили в боевую авиацию только после определенного налета, в том числе в транспортной, вот народ и переживал, что не получится набить фрица хотя бы на стальной значок. А транспортная авиация у нас становилась уже стратегическим фактором в планировании операций, который мы также учитывали, когда решили остаться в Полтаве. А по мне так это был решающий фактор — как еще мы сможем поддержать окруженцев? Хотя я-то помнил про фиаско люфтваффе под Сталинградом — ну так там немцам надо было лететь над вражеской территорией минимум сто километров, тогда как у нас — двадцать. Это плюс к нашему превосходству в воздухе. И пусть танки мы пока перевозить не могли, но новые транспортники вполне могут подбросить за один рейс БМП или пехотную роту с тяжелым вооружением. При скорости в 250 километров в час — это открывает новые возможности, которые еще следовало осмыслить. Мы и со старыми-то транспортниками все больше наглели, так как могли быстро забрасывать немало войск на сравнительно большие расстояния, а тут… так что сейчас авиазаводы, снова в ущерб производству истребителей и штурмовиков, производили по два десятитонника в сутки, и нацелились на десять таких самолетов — приближающаяся распутица станет для нас еще меньшим препятствием.

Так что всю эту кунсткамеру мы сейчас паковали и перевозили к себе. Трофейные самолеты новых моделей, понятное дело, шли своим ходом, для чего сюда привезли летчиков-испытателей, и те, сделав пару взлетов-посадок, отправлялись на нашу территорию — будут изучать новую авиатехнику. А немецкие боевые самолеты прямо с этого аэродрома шли работать по немцам — снова, как и до этого, мы старались воспользоваться промежутком, когда у нас есть немецкие самолеты, но не все немцы про это знают — на сутки-другие эффект неприятной неожиданности кое-кому будет обеспечен.

И, пока была возможность, мы перебросили на полеты в Полтаву три четверти нашей транспортной авиации — самолеты садились на аэродром каждые пять минут. В воздушный конвейер включились даже Аисты, для которых были выделены отдельные ВПП, чтобы не мешали своим более тяжелым собратьям — около семидесяти самолетиков каждый час завозили по триста-пятьсот килограммов грузов — прежде всего боеприпасов и топлива для наших танков — хотя немцы нам и "подарили" дизельное топливо, которое использовалось в грузовиках, но бензина тут было гораздо больше — как автомобильного, так и авиационного, так что дополнительное топливо для бронетехники не помешает. На волне логистического творчества мы даже придумали было разбирать танки — снимать башню, двигатели, гусеницы — и перевозить в таком виде по воздуху на двух-трех десятитонниках — как раз голый корпус с колесами потянет на десять тонн, и остальное — еще на двадцать. К счастью, вовремя сообразили, что будет проще пробить временный коридор и по земле протащить через него в город все что нужно — как это делают все нормальные люди.

Я бы не назвал нас нормальными, но так все и вышло. Нагнали на пару дней полторы сотни штурмовиков, пробили немецкую оборону — все пять линий окопов и опорных пунктов — и протащили по коридору в город более сотни танков и самоходок, временно оголив сектор. Ну и несколько батальонов пехоты — на подходе были новые. Причем народ воспринял эту операцию как само-собой разумеющееся — ну да, после наглых захватов Минска, Кенигсберга и других городов — к немцу относились немного презрительно, хотя и с опаской — как бешеной собаке — все-равно забьем, но может укусить с неприятными последствиями. Но я-то помнил из своей истории о суровых боях, проходивших вплоть до мая сорок пятого и даже чуть дальше, и меня поразила та непосредственность, с которой мы решили эту задачу. Не знаю, манипулировал ли кто немцами с такой наглой легкостью? И нет ли тут каких-то подводных камней? Наверняка были, только я их пока не видел, да и расчеты показывали, что операция была осуществима. В общем, пока прет — надо пользоваться моментом. Тем более что немцы все-таки тоже не пальцем деланы — они отследили передвижение крупных сил на юг, поднапряглись — и отрезали нас уже к северу от Диканьки — наши резервы не успели. Получилась эдакая рокировка — мы перещелкнули Диканьку к Полтаве, и уже эти два города оказались отрезанными от основной территории. Но для нас так было даже лучше — с севера аэродром оказался полностью защищенным территорией от артиллерийских обстрелов.

Несмотря на то, что с большой землей была связь — по воздуху, а, пока не отрезали Диканьку — и по земле, комбат, командовавший прорывом своего батальона и последующим захватом Полтавы, так и продолжал руководить — получалось у него неплохо, и мы решили посмотреть как он будет действовать дальше. Он и до этого показал себя неплохо — прорыв, последующий рейд — действия были грамотными, без суеты и по делу. Вот и с освобождением Полтавы он выдернул из находившихся в концлагере пленных высших и средних офицеров, и, невзирая на звания и принадлежность к РККА или нашей армии, организовал из них штаб. Вдобавок он провел мобилизацию жителей города и окрестностей — в итоге под его командованием оказалось уже более двадцати пяти тысяч человек, да еще мы подкинули — самолетами и по земле — пять тысяч. По сути, это была уже армия, ну, как минимум — корпус, и комбат исполнял обязанности командарма или комкора. Этот недо-командарм нарезал сектора обороны, поставил над каждым командиров, чтобы те набрали себе подчиненных — кто отряжался на оборудование позиций, шли на работы, кто шел в комендантские службы — сразу заступал на дежурство, ну а кого предполагалось ставить непосредственно в оборону — проходили курс молодого бойца — сколько успеют. Не забыл и про медицину — если военнопленные находились в лагере сравнительно недолго, то есть еще не успели сильно оголодать, то многие оставшиеся в живых обитатели гетто требовали осторожного откармливания — несмотря на подполье и черный рынок, людям пришлось долго голодать — вот командарм и пустил на бульон тысячи куриц, а заодно организовал, точнее — восстановил из местных жителей городские команды, которые занялись восстановлением водопровода и канализации, снабжением населения продуктами, централизованным питанием, водой и так далее.

По городу и за его пределы протянулись десятки километров проводов, и вскоре он был стянут в единый организм потоками сообщений и докладов. А командарм еще запросил две сотни радиостанций — от города на расстояниях до пятидесяти километров он раскинул завесу из танковых засад и мобильных ДРГ на грузовиках, БМП и вездеходах, которые сдерживали подходивших немцев на дальних подступах, пока город окапывался. Благо внезапное освобождение крупного города вызвало у немцев шок, настолько сильный, что они начали бездумно бросать на город любые части, оказавшиеся под рукой — вплоть до рот и даже взводов. С такими мелкими подразделениями справлялись даже свежеиспеченные ДРГ, тем более что в них было много местных партизан, хорошо знавших местность, к тому же в этих группах было как минимум половина и наших бойцов. Так что несколько дней относительно спокойной жизни у нас были — основную проблему представляла танковая дивизия, что преследовала батальон до того, как он вошел в город, но после освобождения Полтавы мы организовали небольшое наступление с основного фронта, так что пока немецкие танкисты были заняты его отражением — ну тут день-два — и они поймут, что наступление было фикцией.

Нам еще помогало то, что немцы уже начинали готовить город к обороне, поэтому работали мы не совсем уж на пустом месте, особенно на северном фасе, который немцы начали оборудовать первым в расчете что прежде всего оттуда и последует удар, хотя и на остальных направлениях ими начали сооружаться опорные пункты — город готовили к круговой обороне. Ну и мы продолжили это дело, разве что дополняли уже созданные оборонительные сооружения новыми элементами, а то вдруг где у немцев все-таки еще есть план их обороны, помимо того, что мы обнаружили в городе.

Сам город тоже готовили к обороне — немцы начали, мы продолжили — закладывали кирпичом проемы дверей и окон, делали амбразуры, ставили доты, чтобы простреливать улицы — ведь не каждый дом еще и подойдет для обороны, надо, чтобы от него просматривался хоть какой-то кусок улицы, площади, сквера, а то бывает идет улица шириной метров десять-пятнадцать, дома стоят сплошняком, окнами друг в друга, и стрелять по тем, кто продвигается по улицам, можно только когда они проходят мимо дома — а это обычно уже поздно, это уже летят в окна гранаты, выламываются двери — для таких-то улиц и надо делать выносные доты и баррикады, из которых можно будет простреливать вдоль, ну а оборона в самих домах — это только для того, чтобы через них не обошли саму точку обороны.

За городом же шла еще более грандиозная работа. Чтобы обезопасить город от обстрелов, надо держать немецкие орудия на расстоянии минимум десять километров, а лучше пятнадцать — тогда и самые дальнобойные орудия до него не достанут, ну если только приблизятся к фронту менее чем на пять километров — так там их и минометами можно давить. На такие дистанции мы и ориентировались.

При радиусе обороны 10–15 километров общий обвод обороны составлял 60 километров. Тридцать тысяч человек, взяв лопаты, за три часа выкопали и оборудовали по два погонных метра окопов каждый. Затем отошли на сто-двести метров — как военные провесили колышками линии окопов — и оборудовали следующую линию — небольшое удаление второй линии от первой позволяло вести из нее стрельбу по немцам, которые приблизятся к первой линии. К вечеру — еще одну, отстоящую также на двести метров, и ночью — еще одну, на таком же удалении — эти траншеи предназначались прежде всего для размещения резервов и их скрытого маневра при бое за две первые траншеи — на таких дистанциях можно быстро подойти в первые траншеи, поддержать огнем вторую. При этом вторая и последующие траншеи уже гарантированно не попадают в эллипс рассеивания артогня по первой траншее — немцам придется менять прицел и вести пристрелку на новую дальность, но, вместе с тем, удаление траншей не позволяет немцам вести артиллерийский огонь по следующей траншее без риска задеть свою пехоту, наступающую на предыдущую траншею или уже ведущую за нее бой, так что следующая траншея может безопасно поддержать огнем предыдущую.

На следующий день все повторилось. И на следующий. И на следующий.

Разве что начиная со второго дня половина работников стала навешивать на прокопанные сплошные линии траншей взводные опорные пункты, куда будут отходить взводы в случае прорыва немцев через их позиции, увязывать их траншеями в ротные опорные пункты, и уже их — в батальонные узлы обороны — немцы только начинали эту работу, особенно на западных и восточных обводах, а с юга даже не приступали.

Повсюду готовились позиции для минометов и пулеметов — мы захватили в Полтаве более трех сотен минометов и десятки тысяч мин, так что пострелять было из чего — около сотни минометов мы приспосабливали к обороне — практически в каждом пехотном взводе был миномет калибра 81 миллиметр. И еще по шесть пулеметов — половина наших, половина — немецких. Ух, постреляем…! Наблюдательные пункты, пункты управления секторов, тыловой пункт управления — комбат и его подчиненные шпарили по методичке, составленной для командиров среднего и высшего звена. Хорошо хоть не предполагалось наступать, поэтому можно было не заботиться о последовательности перемещения наблюдательных и командных пунктов — запасные-то, как и порядок отхода на них в случае прорыва немцев — это мы, конечно же, готовили.

И в дальнейшем уже войска дополняли эту систему траншей выносными позициями для флангового огня, ступеньками и лестницами для быстрого выхода наверх, перекидными мостиками для пропуска поверху контратакующих подразделений, плетнями, которые бы максировали отдельные участки и амбразуры от наблюдения — боец защищает не свой окоп, а местность вокруг, соответственно, ее надо как следует оборудовать, чтобы по ней скрытно перемещаться, и окоп — лишь часть этого оборудования, пусть и основная.

В итоге от внешнего обвода к городу шли пять оборонительных линий по три-четыре сплошные траншеи каждая, и на первых двух были оборудованы взводные и ротные опорные пункты, а на первой они были уже увязаны в батальонные узлы обороны, так что работ еще хватало, но нам было где встретить врага. Правда, удаление между первой и второй линиями позволяло части немецкой артиллерии вести огонь без перемещения на новые позиции — они бы доставали, пусть и на пределе возможностей. Но как минимум половине артиллерии все-равно пришлось бы переместиться вперед — а это минимум три часа потерянного времени. А уж о необходимости тратить время на наблюдение и разведку последующих линий обороны и говорить не приходится — а это снова потеря времени. Причем все эти траншеи соединялись ходами сообщения, пересекались отсечными и дополнялись ложными траншеями, которые отличить с воздуха от настоящих было очень сложно, так что немцам придется учитывать и их в своих расчетах атак — тратить снаряды, бомбы, выделять наряд сил на их захват — "легким" движением лопат немецкие усилия распыляются на большее количество объектов, чем требуется на самом деле. Отсечные траншеи рылись наискосок относительно основных линий обороны и предназначались для того, чтобы остановить распространение прорвавшегося противника вбок, а также для флангового огня либо контратак — в них можно быстро перебросить подразделения, которые и охватят фланг наступающих — не только сбоку, и но и спереди-сзади.

Сооружались укрытия и для техники. Были оборудованы километры путей скрытного прохода — прежде всего прячась за скатами холмов, перелесками, по дну балок, загаченных жердями и бревнами. Две тысячи подготовленных площадок для пулеметов и СПГ, десятки окопов для техники, минометных позиций. И дополнительно — прежде всего на танкоопасных направлениях — копались противотанковые ямы, рвы, контрэскарпы — все, чтобы заставить немецкие танки начать поиски обходных путей, повернуть борт к позициям артиллерии и самоходок, танков и БМП. И получить свое.

Жратвы было море, поэтому кормили работников на убой — все-равно не прокормим всю ту скотину, что немцы согнали для отправки в Германию и своим войскам, да и с округи местные жители пригнали еще столько же — "Чем отдавать немцу, лучше пусть Мир поест досыта". Котлов для готовки не хватало — их вертели на местных заводах из листового железа, еду и воду развозили по позициям в деревянных бочках, обложенных соломой, чтобы дольше были горячими. Одну такую "бочку" раздолбал незадачливый немецкий летчик, его сбили зениткой, а работники почти до смерти забили черенками от лопат — подоспевшие дружинники вытащили уже полуживое тело, которое сдали медикам — может, вытянут, а нет — так хоть потренируются, пока есть время. Посуды не хватало — ели по очереди.

А пока копали следующие линии, в первых уже обживались бойцы — обустраивали бойницы, брустверы, обкладывали их дерном и масксетью, делали ниши для боеприпасов, лисьи норы, чтобы пережидать обстрелы и бомбежки, ямы дзотов обшивали бревнами и досками, клали несколько накатов бревен. Ставили километры колючки, закапывали десятки тысяч мин — спасибо немцу. Уже на четвертый день на расстоянии в пять-десять километров от города вся местность начинала представлять собой сплошную оборонительную позицию.

В оборону помимо нашей техники встраивали также трофеи — как немецкие зенитки, так и десяток Тигров, что немцы начали сгружать с железнодорожных платформ да так и не успели — спустили пока только два Тигра и на одном начали менять транспортные — более узкие — гусеницы на нормальные, более широкие, на которых этой махине можно хоть как-то передвигаться по бездорожью. Так что более тридцати дополнительных стволов калибра 88 миллиметров теперь будут стрелять по своим создателям — с учетом этих стволов плотность ПТО выходила как раз по два-три ствола на километр обороны вокруг города. И это только "нормальной" ПТО, к ней еще добавлялись по шесть орудий БМП и почти двадцать гранатометов и СПГ. Так что была надежда не допустить немецкие танки до города и аэродрома, причем от последнего надо бы держать фронт километров на пять минимум, чтобы немцы, установив свои гаубицы даже на пару километров вглубь своей территории, стреляли бы на приличных для большинства орудий дальности — тут важен прежде всего повышающийся разброс. А если еще удастся не прощелкать арткорректировщиков — что наземных, что воздушных — они будут стрелять к тому же вслепую, по квадратам. Конечно, что-то повредят, но ущерб будет гораздо меньше. На всякий случай мы начали готовить еще одну полосу, ближе к городу — без авиатранспорта нас задавят.

Немец не шел. Ну а тогда может вон тама немного выдвинем вперед…? как при Петре… — и стали выдвигаться вперед новые позиции, которые, как зубья, расчленяли слитный фронт на ряд отдельных участков для атаки. Даже назвали их не опорными пунктами, чем они по факту и были, а редутами. А историки позднее окрестят эти события "Вторая Полтавская битва".

Глава 25

А в самом Киеве мы все-таки получили свой "Сталинград", пусть и в уменьшенном виде. От Полтавы еще бы девяносто километров на юго-запад — и уже Днепр, Кременчуг. Но тут мы до него не дошли — только передовыми отрядами, да и то ненадолго. А вот до Киева, стоявшего также на Днепре, от Полтавы было почти триста километров на запад-северо-запад — южнее него река делала поворот на юго-восток. В него мы вошли с севера, со стороны Чернигова.

Немцы смогли захватить Киев лишь летом сорок второго. Поначалу, как я понимаю, у них все шло как и в моей истории, хотя и далеко не гладко — так, именно на южном фланге находился Перемышль — первый город, освобожденный советскими войсками во время Великой Отечественной войны — 22го июня немцы его захватили, 2Зго наши его освободили. Да и потом — на целую неделю немцы застряли в треугольнике Дубно-Луцк-Броды, где наши устроили им грандиозное танковое сражение — с нашей стороны в нем участвовало свыше трех тысяч танков, со стороны немцев — восемьсот танков и штурмовых орудий. Потом были бои в укрепрайонах, находившихся к западу от Киева. Новоград-Волынский УР, длиной 120 километров, находился в 200 километрах на запад от Киева, а Коростеньский длиной 182 километра — в 150 километрах на запад-северо-запад.

Первый немцы пробили и к 7му июля захватили Бердичев, а к 9му июля — Житомир (а это 30 километров на север от Бердичева, 80 километров на восток от Новоград-Волынского, до Киева остается всего 130 километров), но еще пять дней шли бои — советские войска постоянными контратаками заставляли немцев становиться в оборону — блицкриг буксовал все сильнее. Этим сопротивлением на уже вроде бы прорванном УРе советские войска не давали расшириться бутылочному горлышку — немецкие танковые и моторизованные части по прежнему могли продвигаться вперед только по шоссе Луцк-Ровно-НовоградВолынский-Житомир-Киев. Так, в захваченном еще 7го июля Бердичеве 11 танковая дивизия вермахта целых пять дней вела бои против почти десятка стрелковых и двух танковых дивизий РККА. А тем временем с севера, из района Коростеня, начала атаки в направлении Новоград-Волынского и Житомира 5я армия РККА, которая выросла до девяти дивизий — в итоге магистраль была перерезана и немцам удалось восстановить ее связность лишь 14го июля. И это при том, что уже 11го июля передовые части немцев добрались аж до Киевского УРа, а 12го там были уже две танковые дивизии немцев — 13я и 14я. Еще бы немного — и город был бы захвачен.

Но силенок не хватило — контратаки советских войск на шоссе, проходившие на двести километров западнее, отвлекали большие силы танковых и мотомеханизированных дивизий, которые по идее должны были двигаться вперед, на Киев. А тут и Гитлер вмешался, требуя поворота на юг и окружения советских частей, продолжавших сопротивление и проводивших контратаки к югу от шоссе. Гитлера переубедили, и он вроде бы согласился, что скорый захват Киева важнее — советские дивизии можно окружить и потом. Но тут уже главнокомандующий генштаба приказал встать Зму моторизованному корпусу в оборону у Киева, а остальным подвижным частям прежде всего обеспечить северный фланг ГА "Юг" от атак с севера — 5я армия своими контратаками все-таки застопорила дальнейшее продвижение немцев на восток. Командование ГА "Юг" попыталось было обойти это препятствие, радировав командиру Зго моторизованного корпуса, что если обстоятельства сложатся благоприятно, то он может попытаться наскоком захватить Киев. Но из-за контратак советских войск тылы были не подтянуты, командир Зго мк на намек не повелся, потребовал прямого приказа — так эти интриги и заглохли — немцы упустили шанс захватить Киев.

А 16го июля наши подтянули резервы и уже сами начали контратаки со стороны Киева. Южнее Киева — под Каневым — наши контратаки также более чем на десять дней сковали немцев, пытавшихся продвинуться на юго-восток вдоль Днепра.

За второй УР — коростеньский — бои начались только 23 июля — немцам не хватало войск, так как приходилось все сильнее растягивать свой северный фланг, чтобы прикрыться от Припятских лесов и болот — они разделяли группы армий Юг и Центр, так что тем приходилось опасаться наступления советских войск с той стороны — фрицы вытащили на свой блицкриг все что смогли, и на наступление через припятские леса сил просто не хватало, так что приходилось только прикрываться с той стороны не слишком-то большими заслонами, что, впрочем, также требовало отвлечения сил, пусть и меньших, чем при наступлении.

Немцы обусловили это решение "полнейшей невозможностью проведения крупных операций в этой местности", начисто проигнорировав и бои Первой Мировой, когда во время Брусиловского прорыва более двадцати русских дивизий вели здесь наступление, ни Советско-Польскую войну 1920го года, когда целые дивизии обеих сторон шастали тут во всех направлениях. Они рассчитывали быстро проскочить к Киеву, "отделавшись легкими синяками" — как сказал начальник штаба ГА "Юг". К тому же постоянные контратаки советских войск со стороны Припятских болот все сильнее тормозили северный фланг ГА "Юг".

В итоге немцам пришлось выделять на северный фланг дополнительные силы, чтобы обеспечить беспрепятственное продвижение на восток своих механизированных соединений, которые двигались севернее основного направления. Но наша 5я армия не ввязывалась в длительные бои, а, ограничившись контратаками, продолжала отходить на восток к Коростеню, куда одновременно подтягивали силы и с востока. Причем 9го июля группы армий Центр и Юг даже установили контакт передовыми отрядами, но затем было принято решение выбираться из Припятских лесов — износ автотранспорта и падеж лошадей — в основном из-за нехватки овса — сильно затрудняли обеспечение частей. А горные и легкопехотные дивизии, у которых техника была легче и которые как раз и были приспособлены для действий в подобных условиях, наступали на другом участке.

К тому же кое-где местность не просохла еще и к июлю, болота после дождей разливались, продвижение было возможно только по дорогам, да и то не по всем можно было просто пройти. Вместе с тем, как отмечали сами немцы:

"Тщательная рекогносцировка часто выявляла неожиданные возможности передвижения по боковым дорогам и через относительно редкие лесные массивы. Оказалось, что болотистые участки местности можно обходить или форсировать по быстро сооружаемым из хвороста и сучьев гатям. Как ни странно, в лесисто-болотистой местности время от времени встречались относительно сухие — песчаные или травяные — участки. Выяснилось, что не всегда можно верить имеющимся картам. Нередко встречались вновь проложенные шоссированные и проселочные дороги, не помеченные на картах."

Собственно, этими свойствами "непроходимых" болот и лесов мы и пользовались с самого начала своей деятельности, увеличивая их проходимость как раз гатями и просеками.

Ну и далее немцы почти точь-в-точь описывали нашу тактику и способы борьбы с самими же немцами:

"Особенно трудные задачи стояли перед разведкой. От авиационной разведки многого ждать не приходилось. Наземная разведка редко могла продвинуться вперед на сколько-нибудь значительное расстояние. Поэтому особое значение приобретала агентурная разведка с помощью тех местных жителей, которых удавалось привлечь на свою сторону. Основными принципами ведения военных действий являлись: тесный контакт между подразделениями, выделение главного направления, активные действия боевыми группами с небольшим числом приданных артиллерийских орудий и танков или самоходно-артиллерийских установок. Решающее значение обычно имело наличие самоходно-артиллерийских установок и саперных штурмовых групп в голове колонн наступающих частей. Оказалось, что и в этих крупных лесных массивах имеются относительно свободные участки местности и редкие населенные пункты. Таким образом, можно было использовать артиллерию и массированно, чем обеспечивалось ее эффективное — прежде всего моральное — воздействие на русские войска. Особое значение приобретало взаимодействие с авиацией."

Да, для нас артиллерия и авиация как раз и были самыми страшными вещами, от которых спасала только подвижность и незаметность. Ну и засады, налеты. Впрочем, последние были следствием подвижности, которую мы обеспечивали либо самоходной артиллерией, либо конными упряжками для пушек полегче, а, самое главное — устройством путей — гатей, насыпей, просек — по которым эта техника могла бы пройти.

Вот с организацией обеспечения немцы как-то слишком заморачивались. А скорее, привыкли к шоколаду и кофе:

"Материальное обеспечение войск в условиях лесистой области требовало принятия особых мер. Никаких заготовок на месте организовывать не удавалось. Приходилось подвозить даже питьевую воду. По мере накопления опыта наметились следующие важнейшие принципы обеспечения подвоза снабжения: обеспечение тыловых коммуникаций, организация надежного прикрытия баз снабжения, передвижение транспортных колонн под защитой приданных танков, высадка подвижных усиленных истребительных отрядов с целью не допустить выхода противника на тыловые коммуникации или сбить его с них."

Прежде всего на снабжении они и горели, когда пытались у нас своими подвижными отрядами шастать по нашим лесам, да еще под прикрытием танков — после их расстрела из засад уничтожение оставшейся пехоты было плевым делом — они сами шли на прорыв и гибли от пуль обложивших их мелких отрядов. Впрочем, РККА тоже давала им прикурить — в заключение немцы писали:

"Бои в лесисто-болотистой Припятской области были тяжелыми и кровопролитными. Правда, крупные русские соединения были разбиты, но полное усмирение области имеющимися силами оказалось невозможным. Мелкие разрозненные отряды русских, возникшие в результате боев, стойко держались в глухих районах. Благодаря умелому управлению и поддержке русского командования эти отряды стали ядром партизанских сил, которые в течение всей Восточной кампании находили здесь надежное убежище".

Да, мы многие из этих отрядов инкорпорировали в свои ряды, да так, что в начале августа немцам уже пришлось перебрасывать свои войска из ГА "Юг" против нас — нажим на северном фланге немецкого наступления на Украине еще больше ослаб. К тому же нам очень повезло, что немцы направили на нас свежие части, которые еще не успели наработать опыт боев в такой местности — потому-то нам и удалось их остановить и потом обратить вспять. Снова у немцев не нашлось сил, чтобы атаковать УРы, да и сил потребовалось бы уже несравнимо больше, чем в начале августа — за "подаренное" нами время советское командование дооборудовало УРы и насытило их войсками до вменяемого состояния. Жалкие попытки немецкого командования натравить на укрепрайоны белорусских и украинских националистов были встречены оборонявшими УРы советскими войсками с недоумением — националистам даже не дали взрывчатки, так что те пытались идти в атаку со взрывчаткой, набранной на местных карьерах (РИ) — после этого попытки отработать свою самостийность под крылом немецкого орла как-то поблекли. Так что Коростеньский УР и находившийся севернее Мозырский стояли у немцев костью в горле до октября сорок первого, когда у немцев наконец-то нашлись силы их захватить — точнее, наши из них отошли из-за ухудшения обстановки к северу — под Гомелем.

(АИ; в РИ Коростеньский УР захвачен 7го августа (кроме его северной части, которую наши оставили позднее), Мозырский УР оставлен 19го августа в связи со взятием Гомеля)

Так что немцы постепенно продавливали оборону советских войск к юго-западу от Киева, и 30го июля вышли к Днепру у Триполья — южнее Киева. К 7му августа немцы даже вдавили клин в оборону города с юго-запада и дошли до предместий, но подошедшие резервы советских войск к 16 августа выдавили немцев обратно — некоторые ДОТы Киевского УРа сражались в окружении больше недели и выстояли. Уход части дивизий на север против нас и новый контрудар РККА из Канева на Богуслав в стык между немецкими соединениями заставил немецкое командование перестать распылять силы между двумя целями и сосредоточиться на Киеве — от коростеньского УРа к Киеву начали переброску 51го армейского корпуса, а против 5й армии немцы встали в оборону. Но и это не помогло — после полутора месяцев непрерывных боев, теряя по двести человек в сутки на каждую дивизию (РИ), немецкие войска устали и были измотаны — и 9го августа под Киевом немцы также встали в оборону. Продвигаться на восток продолжала только 1я танковая группа, на южном фланге ГА "Юг".

И тут из нее изымают 11ю танковую дивизию и передают ее 6й армии, чтобы та смогла наконец прорвать оборону 5й советской армии под Коростенем и выйти к северу, к Овручу, чтобы сомкнуть фланги с ГА Центр около Мозыря. Практически лишившись своих танковых и мотопехотных дивизий (АИ), та медленно продавливала своими пехотными дивизиями оборону советских войск, приближаясь к Мозырю. Севернее 19го августа она взяла Бобруйск, находившийся в 110 км на север от Мозыря (в РИ — уже Гомель, 140 км на юго-восток от Бобруйска и в 120 км на восток от Мозыря). Вышедшие из Белостокского и потом минского мешков приграничные армии РККА (АИ) уже были битыми волками и немцам приходилось смазывать свое продвижение вперед потоками своей крови. Наступление на 5ю армию и коростеньский УР началось 21 августа, но в лесисто-болотистой местности танкам было не развернуться, бои приняли затяжной характер (в РИ наши начали отходить еще до начала наступления из-за взятия Гомеля — немцы уж слишком зашли в тыл). Единственное что удалось — наконец сомкнуть стыки с ГА Центр — произошло это уже 30го августа (в РИ это произошло позднее и восточнее, с поворотом танков Гудериана на юг).

К югу от Киева немцы 25го августа вышли на Днепр на всем его протяжении и захватили несколько плацдармов на восточном берегу. В моей истории в конце августа произошел и поворот танковых сил Гудериана на юг — именно об этом повороте мы и слили информацию Сталину, точнее — какой-то войсковой радиостанции, до которой смогли достучаться — куда уж пошла информация дальше — нам тогда было неведомо. Но в этой истории советские войска не оставили от танков Гудериана и мокрого места, а потом мы с середины августа их добили — захватили ремонтников, ремонтировавшиеся танки, танки, шедшие на пополнение танковым дивизиям — поворачивать было просто нечем. Тут был другой поворот — в июле — танков ГА "Север" из-под Луги на юг — на Смоленск. И, как я потом понял, именно этот поворот приняли за переданную нами информацию, пусть она и пришла почти одновременно с поворотом и особо повлиять ни на что уже не могла. Ну, я от лишней благодарности отказываться не стал, хотя и зарекся в дальнейшем делать вбросы сведений из моей истории — могу ведь и подвести. Все поменялось уже в июне сорок первого. Так что в конце августа штурмовать наш Юго-Западный фронт отправилась только ГА "Юг", в гордом одиночестве.

Хотя и этого было немало. Как я отмечал, к 25му августа немцы вышли на Днепр на всем его протяжении к югу от Киева. Но этому предшествовали напряженные бои. В начале августа у РККА еще оставались плацдармы на западном берегу Днепра к югу от Киева — у Ржищева — в 50 километрах на юго-восток от Киева, и у Канева — еще в сорока километрах на юго-восток. А дальше — наши еще сражались на подступах к реке. 7го августа 26я армия, оборонявшаяся к югу от Киева, провела успешное наступление — механизированные соединения немцев, наконец смененные у Киева пехотными дивизиями, просвистели вдоль Днепра дальше на юг, оставив к западу только пехотные соединения — спешили уплотнить окружение 6й и 12й армий под Уманью и поймать 9ю и 18ю армии, отходившие южнее. Так что наши продвинулись за сутки на двадцать километров. Как отмечали сами немцы — "Строительный батальон, а также подведенные запасные батальоны безуспешно пытались остановить противника. Этот прорыв противника является следствием недостаточной глубины построения наших наступающих войск. Нужно учесть всю рискованность такого положения". Но на следующий день наших развернули на юг — надо было срезать немецкие части, обложившие Ржищев и Канев, которые оборонялись дивизиями этой же армии. Правда, это наступление закончилось неудачей — там немецких войск было больше.

Тем временем с начала июля в Харьковском военном округе формировались новые 9 стрелковых и 2 кавалерийские дивизии с готовностью к концу июля-началу августа, в Одесском — 10 стрелковых и 3 кавалерийские — с готовностью в течение августа. Последние в августе были включены во вновь созданную Резервную армию в районе Днепропетровска. Правда, они были недостаточно укомплектованы — еще и к 18му августа дивизиями получены "винтовки, ручные пулеметы, часть противотанковых пушек, еще не получены станковые и зенитные пулеметы, полковая артиллерия и артиллерия для артполков". Поэтому к 1бму августа первый эшелон — три дивизии — резервной армии был оттеснен на днепропетровский плацдарм. Но своим выходом на сцену они не дали немцам отрезать 9ю и 18ю армии — те успели переправиться через Днепр, причем переправа проходила с помощью днепровского пароходства, которое организовало несколько паромов — вот на этих паромах с 18го по 22е августа на восточный берег и были переправлены обе армии.

Одновременно с формированием Резервной армии моторизованные дивизии РККА, вышедшие из приграничных боев, переформировывались в стрелковые, а участвовавшие там же танковые дивизии переформировывались в танковые же, но по новым штатам — к 16 августа 12-я танковая дивизия имела 57 танков КВ и Т-34, 8-я танковая дивизия — 121 танк, в основном БТ и Т-26 — немалая сила, учитывая, что немецкие танковые дивизии были уже существенно потрепаны. Правда, вскоре большинство этих танков было уничтожено в неудачном контрнаступлении на Кривой Рог, которое проходило 19–20 августа. Зато это тормознуло продвижение Зго моторизованного корпуса — давление на днепропетровский плацдарм было снижено. Правда, наступление проходило без поддержки пехотных дивизий — в приказе не указывались конкретные дивизии, и Тюленев — командующий южного фронта — вообще саботировал выделение пехоты.

Как вспоминал командир 255-й стрелковой дивизии И. Замерцев:

"В тот момент, когда полки 255-й стрелковой дивизии выдвигались для занятия своих позиций, я находился в 3-м батальоне на правом фланге 972-го стрелкового полка и наблюдал, как справа какие-то кавалерийские части в развернутом строю со знаменами двинулись на запад. Вначале было тихо, а затем из-за высоты появились немецкие танки и начали расстреливать этих кавалеристов в упор. Кавалеристов не поддержала даже артиллерия. На мой вопрос, что это за кавалерия, майор Н.Г. Лященко ответил: "Сосед наш" — и добавил: "Я пытался с ним связаться, но безуспешно". "Почему же вы не поддержали кавалеристов артиллерийским огнем?" — спросил я. "А откуда я знал, что они в конном строю пойдут атаковать танки".

Роль Тюленева в боях июля-августа была, конечно, неоднозначной. Он был определенно храбрый человек — в Первую Мировую получил четыре Георгиевских креста, воевал в Гражданскую на стороне красных, правда, потом участвовал в подавлении Кронштадтского и Тамбовскго восстаний. Да и в трагедии Уманьского котла "отметился" — сначала отвел 2й мехкорпус в резерв, ослабив нажим на острие немецкого наступления в юго-восточном направлении, чем способствовал окружению 6й и 12й армий в Уманьском котле. Способствовал он ему и приказами прорываться на восток, а не на юг, даже когда стало понятно, что на восток прорваться не получится — там были уже слишком сильные заслоны немцев. Сталин позднее припечатал: "Комфронта Тюленев оказался несостоятельным. Он не умеет наступать, но не умеет также отводить войска. Он потерял две армии таким способом, каким не теряют даже и полки.". Впрочем, назначенный командовать Закавказским фронтом, он также не смог удержать продвижения немецко-турецких войск (АИ; в РИ — наоборот, созданная им оборона по кавказскому хребту остановила немцев).

После всех этих контратак советские войска постепенно оставляли западный берег Днепра к югу от Киева. 18го августа пало Запорожье — наши двадцатитонным зарядом взрывчатки уничтожили полтину ДнепроГЭСа. 17го августа был оставлен Ржищевский плацдарм, 22го — Черкасский. Ну и 25го августа был оставлен последний плацдарм в южном течении Днепра — город Днепропетровск, причем наши отходили столь стремительно, что оставили немцам наплавной мост, и те сразу же захватили плацдарм на левом берегу. 25го же августа возродились сгинувшие в уманьском котле 6я и 12я армии Южного фронта — на них пошли вышедшие на левый берег дивизии Резервной армии.

Подпирались новыми соединениями и армии северного участка Юго-Западного фронта — на подмогу 5й армии, державшей Коростеньский УР, отправился 31й стрелковый корпус (в РИ стоял в районе Чернигова из-за плохой обстановки на центральном фронте, причем уже на Десне немцы уже организовали плацдарм у Окуниново — при отходе разошлись стыки 5й и 37й армий и немцы наскоком смогли захватить мост и организовать плацдарм, поэтому советским войскам приходилось прилагать усилия, чтобы его ликвидировать), в 37ю армию, оборонявшую Киевский УР, вошел 27й стрелковый корпус (в РИ на его базе и на базе нескольких дивизий 26й армии была создана 40я армия, которая встала фронтом на север — против танков Гота, повернувших на юг от Смоленска и Рославля; в АИ танковая группа Гота разгромлена в Белоруссии). Кстати — командиром 37й армии был тот самый Власов — в этой истории он и в сорок третьем был командармом, так что его фамилия не стала нарицательной. И, хотя тут, вроде бы, к нему не должно быть претензий, но вот меня от этой фамилии передергивало, что окружающим было не очень понятно — хорошо хоть не часто ее слышал.

Итак, к концу августа в составе Юго-западного фронта оборонялись 5я армия в Коростеньском УРе, 37я — в Киевском, южнее — 26я, еще южнее — 38я. Дальше шел Южный фронт — 6я, 9я, 12я, 18я армии. Ну и отдельная Приморская армия в уже окруженной Одессе.

5я армия при фронте 150 километров имела более ста тысяч человек и более семисот артиллерийских и минометных стволов, 37я — 120 тысяч человек, 1200 орудий и минометов, 70 километров фронта — самая многочисленная армия ЮЗ фронта (в РИ — 108 тысяч, 1116 стволов, 200 километров фронта — в АИ не требуется передавать части в 40ю армию, отвлекать силы на Окуниновский плацдарм (совместно с 5й армией), линия обороны короче, так как 5я армия не отвлекается на северный участок фронта против Гота), 26я армия имела в первом эшелоне четыре дивизии на фронте в 80 километров — с учетом того, что фронт проходил по Днепру — вполне достаточно, к тому же в резерве было еще шесть дивизий (в РИ — четыре — в АИ не требуется передавать соединения в 40ю армию, выставленную против Гота). А вот 38я армия занимала по фронту 180 километров — от Черкасс до Кременчуга, в ее составе было 80 тысяч человек, 500 орудий и минометов — четыре стрелковых и четыре кавалерийских дивизий, причем непосредственно оборону занимали только стрелковые дивизии — по 45 километров на дивизию. Многовато.

И именно в ее полосе немцы и задумали прорваться в тыл Юго-Западного фронта подрезать его ударом с юга на север, взломать с тыла оборону Центрального фронта и соединиться с пехотными дивизиями ГА Центр, которые слишком уж медленно продавливали оборону по направлению к Гомелю.

Глава 26

После того, как 38я армия полностью перешла на восточный берег, у Черкасс шла возня — немцы пытались занять острова на Днепре, наши им сопротивлялись. Причем бои были довольно упорными, так что вскоре советское командование решило, что немцы намереваются именно здесь прорваться на восточный берег, организовать плацдарм и уже с него продолжить наступление вглубь страны. Соответственно, к Черкассам были подтянуты еще две стрелковые дивизии.

Но удар произошел в ста километрах к юго-востоку — у Кременчуга. Там оборонялась только одна стрелковая дивизия 38й армии — 300я. Ее фронт обороны был длиной аж 57 километров, причем за ней не было никаких резервов — все внимание армии приковывали Черкассы. Командование фронта выделило 38й армии три кавалерийские и одну танковую дивизии, которые и подперли 300ю сд.

А немцы исподволь подтягивали к Кременчугу саперные части и оборудование.

Как и в Черкассах, в районе Кременчуга на Днепре также были острова, причем недалеко от левого берега — их-то сначала и атаковали немцы, выбросив в ночь 30го августа десант на 60 лодках, по 10–15 пехотинцев в каждой. Острова оборонялись небольшими гарнизонами советских войск общей численностью до роты. Немцы обеспечили атаке большую поддержку со своего берега — осветили острова десятками прожекторов и организовали сильный артиллерийский огонь как по самим островам, так и по левому берегу, чтобы воспрепятствовать подходу резервов. 31го августа немцы уже закрепляются на плацдарме на левом берегу, к 1му сентября организуют паромную переправу.

И одновременно, подтянув кучу саперных частей, начинают возводить мост. Причем подтянули действительно "кучу" — 7 саперных батальонов, 26 понтонно-мостовых батальонов, 2 строительных батальона, один дорожно-строительный батальон — они собрали в мощный кулак не только свободные саперные части, но и вытащили саперные батальоны из нескольких пехотных дивизий, оставив те фактически без средств переправы через реки. Куча. Зато сейчас такая концентрация позволила быстро навести мост.

(о возможностях немецких саперов я рассказывал в Книге 1, Часть 2, Глава 30)

Причем эта силища еще была дополнена одной из частей организации Тодта и отрядом из Имперской службы труда. Две последние организации были специфическими формированиями, призванными обеспечить Германии дешевый труд. Первая — военно-строительная организация Тодта — занималась строительством, прежде всего дорог и была оформлена в 1938 году как раз по опыту строительства знаменитых немецких автобанов и оборонительной линии Зигфрида на западных границах Рейха. Помимо непосредственно работников этой организации она занималась размещением и координацией заказов между обычными фирмами, прежде всего строительными, а при необходимости привлекала роты Имперской службы труда. Имперская же служба труда возникла раньше — еще в 1933 м, причем прообразом для нее послужили даже не американские, а — внимание! — болгарские трудовые организации — в Болгарии они были организованы еще в 1920 м году. Причем ее предшественником была Добровольная трудовая служба, организованная в 1931 м, то есть еще до прихода Гитлера к власти — с Гитлером она только расширилась, за счет чего в Германии и была существенно уменьшена безработица, что многими ставилось в заслуги гитлеровскому режиму. Ну так и американский режим создавал свои трудовые организации с этой же целью. Так что когда требовалось, "демократии" быстренько забывали о "свободной руке рынка" — такие сказки они припасали для других. И уже с 1935го каждый немецкий юноша должен был отработать в ИСТ шесть месяцев, а уже затем призываться в армию. Причем эти организации — что Тодта, что ИСТ — были военизированными, поэтому на территории оккупированных стран они занимались не только строительством и ремонтом мостов, дорог, зданий, но и несли охранную службу. В Германии были и другие военизированные организации типа Национал-социалистического союза автомобилистов и прочие — подозреваю, что даже какой-нибудь Союз энтомологов там был военизированной организацией — "для отстрела хищных видов бабочек". Так что при внимательном подсчете сказки о малочисленности немецкой армии становились все зыбче и зыбче — ранее я приводил подобный пример с бронетехникой, когда в пресловутых "пяти тысячах немецких танков" Барбароссы не учитывались ни штурмовые орудия с нормальной броней ("ведь это артиллерия!"), ни многочисленные орудийные стволы, установленные на бронетранспортеры, легкие танки ("а это — тоже артиллерия, да еще и с противопульной броней — тоже несчитово!!!").

Итак, вся эта орава строила наплавной мост длиной более километра и грузоподъемностью в 8 тонн, который был возведен уже к вечеру 2го сентября, еще два дня потребовалось на обустройство подъездных путей, и дополнительно 11го сентября менее чем за четыре часа мост был достроен до грузоподъемности 16 тонн и до двух километров длиной — с учетом подъездных путей, чтобы автотранспорт и артиллерия могли преодолевать песчаные участки берега. Если первый вариант моста пропускал пехоту, грузовики и артиллерию, то второй мог пропускать уже и танки.

И уже 2го сентября на плацдарм переправилась 76я пехотная дивизия немцев, 4го — 125я и 239я пехотные, 101я легкопехотная — плацдарм расширялся вглубь и вширь. 300я стрелковая дивизия совместно с кавалеристами, постоянно подвергавшиеся ударам с воздуха, не могли сдержать этот процесс. Но советское командование все еще рассматривало этот плацдарм как локальный фактор — на нем сосредотачивалась только пехота. Основное внимание было отвлечено на бои под Черкассами — они были ближе к Киеву и именно этот участок советское командование рассматривало как наиболее вероятное место развития немецкого наступления на восточном берегу Днепра. Хотя и здесь танков не было.

А были они в конце августа на южном фланге — гнались за 9й и 18й армиями РККА да так и не догнали — те ускользнули за Днепр. Естественным со стороны немцев было бы все-таки догнать эти армии, заодно обрушив Южный фронт — именно так и полагало советское командование — танков-то нет, все на юге.

И немецкая пехота продолжает наступление в гордом одиночестве — 7го сентября немцы захватывают железнодорожный мост через Псел в 15 километрах к востоку от Кременчуга — то есть и это движение пехотных дивизий на восток, а не на север, говорит о том, что немцы собираются охватить Южный фронт РККА.

Тем не менее, даже если танков рядом нет, с пехотой надо что-то делать, поэтому наши подтягивали к месту прорыва шесть стрелковых дивизий (в РИ — четыре — требовалось больше отвлекать сил на северный фланг ЮЗ фронта), в Полтаве — в сотне километров на северо-восток от Кременчуга — 6го сентября выгружались три танковые бригады. Правда, качество этих бригад было не ахти — по докладу того самого Хрущева — "Соединение сформировано путем сбора людей различных частей. На танках КВ и Т-34 в 50 % состава экипажей имеются раньше не водившие эту машину. Ряд командиров назначены буквально в процессе погрузки. 45 % всего состава не бывших в боях. Артиллеристы-зенитчики совершенно не стреляли". Но — уж что есть.

На 9е сентября был назначен удар под корень прорвавшихся за Днепр немецких дивизий, но ночью пошли дожди, дороги развезло, к тому же 8го сентября немцы переправили на плацдарм еще одну пехотную дивизию, которая прикрыла фланги. Немцы же продвигались уже не только на восток, но и на север, постепенно разжимая советские дивизии — против восьми советских дивизий (в РИ — против шести) воевали восемь немецких, которые даже по штатам были сильнее раза в полтора, а с учетом выучки, слаженности и вооружения — особенно по сравнению со свежими дивизиями нового набора — и во все три раза.

Но ситуация все еще не рассматривалась как критическая — все-таки пехота — это не танки, да и на подходе были свежие формирования — из глубины страны к 15му сентября ожидался подход двух танковых бригад и стрелковой дивизии, с севера также собирались сделать перемещение нескольких стрелковых дивизий — из-под Киева, где нашим семи дивизиям противостояли всего четыре пехотные дивизии вермахта, и из ее южного соседа 26й армии, где против шести наших было три немецких пехотных дивизии, да и с Южного фронта собирались передать кавалерийский корпус — а это по сути пехота, только не моторизованная, а лошадизированная — те же пушки-пулеметы, только перемещается медленнее, да и то как посмотреть — ведь на лошади можно переть практически в любом направлении — лишь бы дождями не размыло чернозем, но тогда кто угодно встанет. Кентавры.

А немецкие танки все не проявлялись. Уж десять дней прошло, а Южный фронт все еще не испытал их удара. 11го сентября стало ясно — почему. Немцы тихонько отвели свои моторизованные части на север и сосредоточили их в ста километрах к западу от Кременчуга. И, как только мост через Днепр стал 1бтонным — в ночь на 11е переправили на восточный берег 4 танковых и 2 мотопехотные дивизии. И ударили на север.

К вечеру 12го сентября немецкие танки заняли уже Семеновку, находившуюся в 50 километрах к северу от Кременчуга. 38я армия была разделена на две части — две дивизии продолжали отходить под напором немецких пехотных дивизий на восток и северо-восток, одна — отброшена на север, и еще две оказались обойдены с южного фланга и прижаты к Днепру. Ну, еще не прижаты — там получался клин с северной стороной в сорок километров, к тому же прикрытый Сулой, но перспективы были не очень.

К тому же после прорыва с плацдарма немецкие моторизованные соединения попали в оперативную пустоту — им встречались только тыловые подразделения, и советское командование как-то не очень верило донесениям этих подразделений о десятках танков — "Ну откуда там танки?". Но танки были, и немало. Причем выбранный немцами маршрут был словно предназначен для действий крупными танковыми массами.

Левый — восточный — фланг немецких танковых колонн был прикрыт рекой Псел. Но в 50 километрах к северу в нее впадал Хорол, который тек с северо-запада на юго-восток — по этому рубежу РККА и стала выстраивать заградительную линию, чтобы не пустить немцев дальше на восток. Конечно, к этому времени наши уже понимали, что реки не являются такой уж большой преградой для немцев, но, тем не менее, форсирование рек добавляет им трудностей — помимо самой организации переправ — паромами либо наплавными мостами — немцам надо подтягивать свои строительные части, которые собственно и будут наводить эти переправы. А с учетом невысокой пропускной способности дорог уже немцам надо думать, что пустить вперед — то ли боевые части и части обеспечения, то ли саперов и мостовиков. А ведь еще надо подтягивать пехоту, чтобы она занимала оборону на захваченных участках и высвобождала подвижные соединения для последующих прорывов. Это все помимо того, что и понтонные части порой сразу не снимешь — старые-то переправы тоже должны функционировать, и пока там не будут построены нормальные мосты, понтоны снимать оттуда нельзя. Так что — чем больше рек, тем больше головной боли у немецких командиров.

А в 70 километрах на северо-восток от Кременчуга в Днепр впадала Сула, которая текла с северо-северо-востока — РККА получала новый рубеж обороны, защищавший Киев с юго-востока. И самым проблемным участком становилось междуречье Сула-Хорол — как раз на широте впадения Сулы в Днепр Хорол поворачивал на северо-северо-восток и тек параллельно Суле — между реками образовывался коридор шириной 30 километров, ведущий почти точно на север. А по нему пройти 40 километров на север — и Лубны, стоящие на Суле, или Миргород, стоящий на Хороле, причем до обоих городов немцам оставалось пройти всего пятьдесят километров. А в городах даже если не будут захвачены мосты, то все-равно найдутся переправы вплоть до бродов — города ведь изначально и возникали на месте именно таких переправ через реки — ну кто в древности будет строить мосты, когда достаточно чуть замочить ноги — и ты уже на другом берегу. Ну а эти два города — ключи либо к обороне РККА по Днепру в районе Киева, либо к пути вглубь страны.

От города Лубны — 80 километров на юго-запад — и Черкассы — северный фланг обороны 38й армии, 100 км на запад — и Канев — южный фланг обороны 26й армии, ну а 170 километров на запад-северо-запад — и Киев, мать городов русских и одновременно центр обороны 37й армии. Я уж молчу про то, что в 200 километрах на запад-северо-запад находится Чернигов, стоящий на Десне, а от него еще 100 километров — и Гомель — мало того что стоящий на другом притоке Днепра — реке Сож, так еще и державший фронт против пехотных дивизий ГА Центр. То есть пройди 300–350 километров на север — и войска Юго-Западного фронта и Южный фланг Центрального попадают в окружение. А ведь ГА Центр тоже не будет сидеть сложа руки и наверняка организует удар на юг — пусть свои танковые дивизии были уже порядком потрепаны, а то и уничтожены, но на пару дивизий техники найдется, да и танковые дивизии ГА Север, переданные своему южному соседу в июле (АИ) тоже дадут пару-тройку дивизий — вот только для этого им потребуется выдраться из Смоленского сражения, которое велось уже два месяца и конца-краю ему не было видно. (в РИ именно ударом танковых частей с севера и был окружен Юго-Западный фронт в районе Киева — образовался Киевский котел)

Да и от Миргорода — 80 километров на юго-восток — и Полтава — крупный промышленный центр, ну а 190 километров на восток — Харьков, откуда потоком прямо на фронт шли свежевыпеченные танки. Немцы входили в такие районы, в которые их пускать нельзя. К утру 1Зго сентября советское командование более-менее разобралось в обстановке (в РИ много внимания забирало наступление танковых сил Гота с севера, которое началось раньше). Оно видело все эти расклады, поэтому срочно пыталось запечатать прорыв немецких танков, кидая им под гусеницы все новые и новые стрелковые дивизии и танковые бригады. Но немного не поспевало.

Ближе всего были 289я и 7я стрелковые дивизии, но и они могли быть в Пирятине только 14го сентября — а это 40 километров на северо-запад от Лубен. А немцы подошли к Лубнам уже 1Зго. Восточная часть города была захвачена сравнительно быстро, немцам даже удалось захватить мост через Сулу, но в западной части сопротивление все усиливалось — ополчение стреляло с крыш и чердаков, закидывало танки бутылками с зажигательной смесью — боевых частей в городе практически не было и немецкие танки встречали тыловые подразделения и обычные советские граждане, которым наконец-то дали оружие. Ожесточенное сопротивление заставило немцев приостановить продвижение на другой берег реки и подтянуть силы, благо что наши успели выстроить на восточном берегу укрепления фронтом на запад, которые сейчас и были заняты немцами (все — РИ).

14го сентября 1я танковая группа вермахта продвинулась до Лохвиц — это еще 40 километров на север от Лубн (в РИ она там встретилась с танками Гота — образовался Киевский котел), но затем наступление встало. За три дня 1я танковая группа вытянулась от Кременчуга до Лохвицы на 140 километров точно на север и слишком растянула свои боевые порядки, чтобы продолжать наступление — требовалось ждать, когда следом подтянутся пехотные дивизии. Вот только наши тоже не дремали.

По западному берегу Сулы занимали оборону две резервные дивизии 38й армии, а севернее разворачивались подошедшие 289я и 7я стрелковые — они не только отразили возобновившуюся попытку захвата Лубн, но даже выбили немецкий плацдарм на западном берегу — западная часть города так и осталась за нами. По восточному берегу Хорола занимали оборону подходившие от Полтавы и Харькова одна стрелковая дивизия и две танковые бригады. А с севера сдвигалась на юг масса войск. До этого они подстраховывали северный фланг Юго-Западного фронта и южный фланг Центрального. А теперь, с прорывом немцев на юге, поспешили туда.

На юг ломанулись прежде всего подвижные части и подразделения. Так, 10я танковая дивизия перед войной была сильнейшим соединением 15го мехкорпуса РККА — на начало войны в ней было только КВ 63 штуки, а еще 38 Т-34, 51 Т-28, 181 БТ и 22 Т-26. И на этой армаде дивизия неплохо повоевала в приграничном сражении. Так, 24го июня в ходе атаки она уничтожила 56 противотанковых орудий, 26го — вообще почти 70. И затем, отходя с боями от границы, в августе она была переведена за Днепр для пополнения. Ее-то и сдвинули на юг. К началу сентября дивизия имела 16 танков, но прилично артиллерии — 48 орудий калибра 76 и 122 миллиметра. Дополнительно командование бросило на юг 5ю истребительно-противотанковую бригаду, в которой было 40 орудий калибра 76 миллиметров. Также в междуречье Сула-Хорол были выброшены мобильные отряды двух пехотных дивизий и Зго воздушно-десантного корпуса — пехота на грузовиках с пушками. В итоге на фронт в тридцать километров пришлось более двух сотен противотанковых стволов — по семь стволов на километр фронта, а с учетом проходимости для танков — и все десять. Такой плотности не было практически с самого начала войны.

И с востока все подходили и подходили новые соединения. 14го на Хорол начала прибывать 100я стрелковая дивизия и еще две танковые бригады с сотней танков, южнее оборону по берегу реки занимал 2й кавкорпус, усиленный танками, отремонтированными в Харькове. 19го сентября эти части наконец сосредоточились и пошли в атаку на танковую голову немецкого прорыва. Южнее в наступление пошел подошедший к этому же времени 5й кавкорпус, также с двумя танковыми бригадами. Правда, с юга на него уже давила 101я легкопехотная дивизия немцев, но немецкая пехота не успевала, более того — частью сил она продолжала успешное наступление на северо-восток — похоже, немцы рассчитывали пройти весь путь на север одними танковыми частями, а пехотой они расширяли пробитый коридор, а то и создавали еще один обвод окружения — с них станется. Поэтому немецким танкистам и мотопехоте пришлось в одиночку отражать атаки с трех сторон. С востока пошли в наступление два кавкорпуса со своими танками, четыре отдельных танковых корпуса и стрелковая дивизия (в РИ они были брошены в контратаку севернее — против танков Гота). С севера — 10я танковая дивизия, четыре стрелковых, 3й воздушно-десантный корпус (напомню, несмотря на название, эти корпуса имели и бронетехнику, и артиллерию) (в РИ эти части сражались против танков Гота, наступавших с севера). С запада — шесть пехотных дивизий 38й, 26й и 37й армий (в РИ эти и другие дивизии пробивались из котла) — этим армиям еще приходилось держать оборону по Днепру и к западу от Киева — немцы почти на месяц застряли на этом рубеже и между противниками шла только артиллерийская перестрелка да действия разведгрупп — и вот теперь немцы пытались хоть как-то помочь своим моторизованным соединениям. Их было немало — четыре танковых дивизии и две мотопехотных, но они с боями шли от самой границы, так что к этому моменту их состояние было уже далеко нерадужным. Так, 11ю танковую еще в августе перевели в помощь пехотным дивизиям на более спокойный участок — к Коростеньскому УРу, где она окончательно сточилась, так что в середине сентября, несмотря на возраставший накал боев к востоку от Днепра, ее вывели в тыл на отдых и переформирование (РИ).

И вот все эти советские войска накинулись на моторизованных фрицев.

Глава 27

Западная — Днепровская — группировка наших войск начала наступление на восток через Сулу 20го сентября. Ситуация усугублялась тем, что с юга на эту группировку давили четыре дивизии 17й армии вермахта, поэтому из Киевского УРа туда дополнительно перебросили одну дивизию, да и остальным надо было посматривать за тем флангом. Но, несмотря на все эти нюансы, наступление продвигалось в общем неплохо. Первый прорыв немецкого фронта состоялся уже утром 20го сентября — наши форсировали реку, раздвинули немецкую оборону и закрепили плацдарм на том берегу. Лишь полшестого вечера немцы смогли организовать контратаку силами пехотного батальона и танковой роты, но советская кавалерия начала заходить в тыл наступающим и те в беспорядке отступили на исходные позиции. Атака возобновилась, когда подошел еще один пехотный батальон — тут уж, пройдя через поле сквозь разрывы снарядов, немецкая пехота дошла до русских окопов и в рукопашной схватке отбросила наши войска, ликвидировав прорыв (реальный бой, только наши прорывались из окружения). Но вытекшие в прорыв советские войска начали шариться по немецким тылам, внося хаос и отвлекая силы на охрану (в РИ прорвавшиеся в этот день просто пошли дальше на северо-восток). Еще одна атака советских войск в тот же день была отражена без прорыва. На следующий день атаки возобновились. Слитным ударом с фронта и тыла оборона немецких войск была прорвана и в прорыв снова ушла советская конница. Немцы развернули орудия и стали садить по квадратам, чтобы воспрепятствовать ее перемещениям, но конница прошла через расположение штаба немецкого батальона и связь с ним перестала существовать. Оставшиеся без командования фрицы не смогли не только запечатать прорыв, но даже удержать его горловину — прорыв расширился и советские войска пошли вглубь немецкой обороны. Конница громила встреченные батареи, пехота занимала рубежи обороны — в шее немецкого прорыва на север возник глубокий надрез, который грозил отсечением головы. (в РИ прорыв состоялся 22го и был закрыт немцами только 24го. В АИ у наших войск задача не уйти, а уничтожить, поэтому они активнее работают по немцам, а не просто уходят на северо-восток).

Восточная группировка в составе двух кавкорпусов со своими танками, двух танковых бригад со своими ста танками и 100я стрелковая дивизия к 21му сентября сосредоточились около Миргорода и мощным ударом прорвала оборону 16й моторизованной дивизии вермахта. Мало того что ее позиции растянулись на сто километров, так еще у советских войск тут было преимущество в воздухе — наше контрнаступление поддерживали пять авиадивизий, а это не только прикрытие своих войск и более интенсивные удары по немецким войскам, но и препятствование авиаразведки немцев — те просто не видели многих советских соединений. К тому же, напомню, кавкорпус — это пехота, перемещающаяся на лошадях и автомобилях. На начало войны каждый кавкорпус состоял из двух кавдивизий, каждая — из танкового полка в 50 легких танков и с десяток бронеавтомобилей, конно-артиллерийского дивизиона — батарея 122 гаубиц и три батареи 76 мм орудий, зенитного дивизиона — 12 76 мм зениток, которые могли работать и по танкам, саперный эскадрон со своим переправочным парком, и четырех кавполков, каждый из которых имел численность в 1369 человек — четыре сабельных эскадрона, пулеметный эскадрон с 16 пулеметами на тачанках, батарея сорокопяток, батарея полковушек, зенитная батарея, саперный взвод, полуэскадрон связи. Каждый "сабельный" эскадрон при спешивании давал 8 расчетов ручных пулеметов и до сорока стрелков. Короче, кавкорпус, несмотря на свое "лошадиное" название, был мобильным инструментом по выкашиванию наступающего врага пулеметно-пушечным огнем, да и сам мог так наступить, что мало не покажется. К сентябрю, конечно, матчасть и численность кавкорпусов несколько просела, даже несмотря на их периодическое пополнение, но суть и методы действий оставались прежними — быстро перебазироваться, спешиться, всех убить — и отправляться на новый участок.

(в РИ удар был организован под Ромнами, против танков Гота — там наступал только один кавкорпус, две танковые бригады и стрелковая дивизия — они уперлись в оборону немецких танкистов и не смогли ее преодолеть. Автором контрудара был Тимошенко, который 1Зго сентября сменил Буденного на посту командира Юго-Западного направления (общее командование для Южного и Юго-Западного фронтов) — Буденный ратовал за отвод войск из Киева, за что и был смещен — Кирпонос, командующий Юго-Западным фронтом — уверил всех, что Киев отстоим — и если бы не удар Гота, так бы и было. Тимошенко через десять дней также вынес предложение отвести войска от Киева, его поддержали в ставке, но было уже поздно — котел замкнулся. В АИ нет прорыва Гота с севера, поэтому Буденный не предлагает отвести войск от Киева, соответственно, остается на своем посту, плюс — ему не требуется отражать танки Гота, поэтому он может сосредоточить все силы против 1й танковой группы)

А с севера голову немецкого наступления все сильнее сжимали огненные тиски подходивших резервов Юго-Западного фронта. На немцев насели со всех сторон, но те еще пытались трепыхаться.

С возникновением первых прорывов немцы начали лихорадочно формировать боевые группы и кидать их в контратаки. Но, так как резервов у них не было, то силы для этих групп снимались с пока тихих участков фронта. И, так как советские войска пробовали немецкую оборону практически по всему периметру, то вскоре этот тришкин кафтан начал расползаться во все стороны. На третий день боев все сильнее начала сказываться нехватка боеприпасов. К тому же стало очевидно, что очередное наступление пехотными дивизиями под Гомелем забуксовало — хотя город и оказался в полуокружении, но полного окружения достичь не удалось, более того — выброшенные на автомобилях вглубь советской обороны передовые отряды пехотных дивизий сами оказывались отрезанными от своих дивизий неплотной завесой советских подразделений, а то и вообще окруженными. Ловить больше было нечего, окружение Киева не удалось.

Немцы начали выбираться из мешка, в который сами же себя и загнали. Отходя по рубежам, они всячески пытались затормозить продвижение советских войск, которые буквально наступали на пятки. И если на земле немцы наших еще как-то сдерживали, то против ударов с воздуха они ничего не могли поделать — авиационное прикрытие люфтваффе на таких расстояниях было недостаточно эффективно, тогда как близкое расположение советских аэродромов позволяло нашей авиации наносить частые удары по отходящим колоннам и линиям обороны немецких войск. Разгрома не случилось, но оставленные к востоку от Киева более трехсот танков, пятисот орудий и минометов, несколько тысяч автомобилей существенно снизили боевые возможности моторизованных соединений 1й танковой группы. И тут, как и севернее, основная надежда теперь была только на пехоту (АИ).

А пехота, наоборот, делала успехи (РИ). Из 38й армии убыл на север 5й кавкорпус, который позднее неплохо поучаствовал в боях против моторизованных соединений вермахта. Но это ослабило и так рассеченную армию — отходившие на восток четыре стрелковые дивизии не смогли сдержать напор семи немецких пехотных дивизий, и 19го сентября немцы занимают Полтаву — 226я дивизия, направленная для обороны города, просто не успела. Следующие два дня развернулись упорные бои — наши пытались выбить немцев из города, а немцы мало того что отчаянно сопротивлялись, так еще захватили Красноград — город в семидесяти километрах почти на восток от Полтавы — еще девяносто километров на северо-восток — и Харьков. Причем город был захвачен практически без боя, так как в нем было только ополчение (РИ). И тут немецкая пехота попыталась повернуть на северо-запад, чтобы зайти в тыл советским соединениям, воевавшим с 1й танковой группой (АИ, в РИ наши отходили под давлением 1й и 2й танковых групп). Но там немцы быстро увязли в многочисленных резервах, которые постоянно подбрасывались советским командованием против танкистов. Более того, когда наметилась неудача этих танкистов, немецкое командование здраво рассудило, что вскоре все эти силы попрут на юг, поэтому немецкая пехота начала интенсивно окапываться на достигнутых рубежах.

Причем, что самое интересное, немцы на южном фланге, оказывается, разделили свои моторизованные силы. Захватив в конце августа плацдарм на левом берегу Днепра в районе Днепропетровска, немцы увязли там более чем на месяц. Причем сначала в Днепропетровск ворвались танковые части Зго моторизованного корпуса, перед этим уже достаточно пострадавшие от советских войск. Так, в одном из боев еще на западном берегу Днепра наши устроили немцам огневой мешок — фрицы настолько обнаглели, что перли по шоссе как на параде, безо всякой разведки — ну и вляпались по полной — залпы советских орудий, расставленных по флангам, вырвали у немцев более двух десятков танков и до батальона пехоты (РИ) — за этот бой полковник Ефим Пушкин — командир 8й танковой дивизии — получил звание Героя Советского Союза. К концу августа немцы захватили на восточном берегу плацдарм и начали переправлять туда войска. Но действия советской артиллерии вскоре очень осложнили эту работу — втекающая в Днепр Самара давала отличную фланкирующую позицию для наших артиллеристов, так что вскоре немцы могли перебираться на восточный берег только ночью. В итоге, хотя две танковые дивизии Зго моторизованного корпуса и смогли поучаствовать в неудачной попытке окружения Киева, на плацдарме застряли две моторизованные дивизии, которых, возможно, и не хватило немцам в боях к востоку от Киева. В итоге немцам все-равно пришлось вскрывать плацдарм ударом с тыла — вернувшиеся с севера танковые части неделю приводили себя в порядок и только к 10му октября (в РИ — к 30му сентября) смогли вырваться с плацдарма с помощью этого удара.

Южнее, в полосе Южного фронта, немцы смогли в конце августа организовать плацдарм в районе Каховки на участке обороны 9й армии, тогда как в районе Херсона и Никополя им это так и не удалось. Несмотря на яростные контратаки, сбросить немцев в Днепр у Каховки не удалось — те переправили на плотах противотанковые орудия и самоходки, а на второй день навели полноценный наплавной мост, по которому пехота, артиллерия и самоходки потекли на восточный берег. Их не задержали даже обстрелы с мониторов, канонерок и бронекатеров Дунайской речной флотилии. 11го сентября ударом горного корпуса плацдарм был вскрыт — и так существовавшее превосходство немцев в силах усугублялось передачей нескольких дивизий в состав Юго-Западного фронта для парирования угрозы Киеву. Вдобавок, когда немцы захватили Полтаву, Южному фронту потребовалось закрывать возникшую дыру на северном фланге. Так, в район Краснограда — 100 км на север от Днепропетровска — автотранспортом и пешим порядком были переброшены артучилище, 27я стрелковая дивизия, западнее — еще две дивизии — каждое из этих соединений за полтора-два дня преодолело сто-двести километров. 6я армия РККА собиралась отбивать обратно Красноград и одновременно защищалась от наседавших пехотных дивизий, западнее нее 12я армия своими шестью дивизиями занимала фронт в 200 километров — очень нестабильна ситуация. Так что после серии безуспешных контратак на Каховский плацдарм наши откатились на 50-100 километров на восток, в сторону Мелитополя, открыв крымский перешеек.

И тут немцы впервые по крупному обожглись с румынами. Оставив в качестве прикрытия против отодвинутых к северу и востоку 9й и 18й армий только две немецкие пехотные дивизии и румынский горно-стрелковый и кавкорпус, немцы направили своих горных стрелков к Крымскому перешейку. И тут наши разносят в клочья румынских горных стрелков, так что немецким срочно потребовалось разворачиваться от Крыма и топать обратно — спасать своих румынских "партнеров". Наши организовали три ударные группировки каждая из стрелковой дивизии и артполка — двух корпусных и одного ПТО. И две танковые бригады на подхвате. За четыре дня боев румынские части были фактически рассеяны, немецкие горные стрелки — сильно потрепаны, так что в батальонах оставалось по 200–300 человек. Наступление на Крым забуксовало (РИ).

Севернее же 10го октября началось наступление моторизованных дивизий вермахта, пришедших в себя после боев к востоку от Киева. На этот момент у немцев тут было 5 танковых, 3 моторизованных дивизий (в РИ 2 танковых и 2 моторизованных были переданы в ГА Центр для наступления на Москву, в АИ дивизий больше, но их состояние еще хуже), а также союзнички — словацкая и итальянская моторизованные дивизии. Это помимо пехотных соединений. Немцы легко прорвали растянутые позиции 12й армии и устремились на юг. Пройдя за пять дней почти двести километров, немцы отрезают Мелитополь (110 км на юг от Запорожья, 180 км на юг от Днепропетровска, от которого и началось наступление, 300 км на юг от Полтавы, 150 км на северо-восток от Крымского перешейка; от Мелитополя еще 170 км на восток — и Мариуполь, еще 100 — Таганрог, ну а от него 70 км на восток — Ростов-на-Дону). И, хотя окружение было еще рыхлым и через него можно было бы прорваться, советское командование приказало 9й и 18й армиям удерживать рубежи. Хотя наши даже прорвали в двух местах окружение и нащупали еще два участка, вообще не занятых немцами, так что возможность прорыва была. Но — приказ.

И на него были основания. После ликвидации прорыва 1й танковой группы к востоку от Киева советское командование не стало расформировывать сложившуюся группировку войск, а две недели спешно накачивало ее пополнениями, техникой, боеприпасами, топливом, транспортом — и 15го октября эта лавина стронулась на юг. Такая же группировка формировалась и в районе Ростов-Таганрог-Мариуполь — к 10му октября — как раз к началу наступления немцев на юг — там собралось 5 стрелковых и 3 кавалерийских дивизий и мотоциклетный полк (напомню — это не только 434 мотоцикла, но еще 30 танков и бронемашин, 45 орудий и 24 миномета — по сути, та же кавдивизия (даже не кавполк, если считать по бронетехнике и орудиям), только народу поменьше, а транспорт побыстрее).

На эти-то соединения и наткнулись танки 1й танковой армии (1я тг была переименована в армию), когда та пошла дальше на восток. И это без наличия прочной обороны вокруг Мелитополя — немцы, похоже, совсем наших уже не брали в расчет и рассматривали только как помеху в перемещении по местности, хотя все предыдущие события прямо-таки кричали, что так делать нельзя. Немцы как раз успели увязнуть в боях, когда с севера пошла "киевская" группировка РККА. К этому моменту немецкая пехота ушла уже слишком далеко на восток — она безуспешно пыталась овладеть Харьковом, наступая от Полтавы — за две недели она продвинулась всего на двадцать километров (РИ), поэтому немцы все больше растягивали свой северный фланг против Киева, за что и поплатились. "Киевляне" прорвали жидкую завесу немецкой пехоты и уже 17го октября освободили Кременчуг — к этому моменту там была только перегрузочная станция и тыловые подразделения — венгры-румыны не в счет — этих смахнули походя. Одновременно были взяты Новые Санжары — а это 35 километров на юго-восток от Полтавы. "Ой" — сказали немцы и стали вытаскивать свои пехотные дивизии из полуокружения в районе Полтава-Красноград. Развернувшись на запад, они к 20му снова отбили Новые Санжары, но тут уже Харьковская группировка РККА пошла в наступление и 2Зго октября освободила Полтаву. А по немецким тылам пошла гулять русская конница — обозы, гарнизоны, колонны — все подвергалось ударам, нападениям, уничтожению. Наши силы были прикрыты с правого фланга Днепром, более того, за Днепром у немцев ничего особо и не было — на блицкриг немцы выделили максимум возможных сил, рассчитывая с кондачка одолеть СССР. Но что-то пошло не так.

Кризис на северном фланге ГА Юг заставил немецкое командование вытаскивать из боев свои моторизованные соединения и вертать их обратно на север. Но это было не так-то уж просто — Мелитопольская группировка, пополненная по морю людьми и боеприпасами, ударила навстречу таганрогцам и отсекла полторы танковых и одну моторизованную дивизию. Те, конечно, через пару дней прорвались, но при этом не поучаствовали в боях под Полтавой — город так и остался в наших руках до лета сорок второго.

С Крымом у немцев тоже не задалось, хотя начинали бодренько. В середине сентября они взломали нашу оборону у Перекопа — это в северной части Крымского перешейка, и к 28му сентября наши отошли на Ишуньские позиции — в южной части перешейка. Часть сил немцам требовалось возвращать с Мелитопольского направления, что и позволило продержаться окруженным в нем 9й и 18й армиям (в РИ силы у немцев высвободились из-под Одессы — ее эвакуировали к 1бму октября, чтобы нарастить силы в Крыму, в АИ нет Киевского котла, поэтому советское командование рассчитывает ударом с севера отвлечь немецкие силы от Крыма, соответственно, приказа об эвакуации Одессы нет и она все так же сковывает часть немецких и румынских войск).

10го октября началось наступление на ишуньские позиции (в РИ — 18го октября — до 16го октября держалась Одесса, потом надо начать переброску войск к Крыму). Несмотря на то, что из-за господства советского флота на Черном море морских десантов не предвиделось, командарм 56й армии все-равно выделил часть дивизий на оборону побережья. И дальнейшие его действия также были не очень грамотными. 12го октября немцы прорвали ишуньские позиции вдоль моря, а командарм-56 вместо организации флангового удара через три дня устроил лобовой удар. Тем не менее, это позволило задержать прорвавшихся немцев до 18го октября, а дальше им срочно потребовались любые — хоть какие! — дивизии к северу — у Запорожья и Днепропетровска, и о Крыме временно забыли (в РИ это также происходило, но 18-25го октября, позиции были прорваны и немцы устремились к Севастополю — 6го ноября к нему почти одновременно подошли отходившие советские части и передовые отряды немецких пехотных дивизий, которые организовали наступление на слабый на тот момент гарнизон — подход стрелковых дивизий помог отразить эти атаки).

Но севернее южный фланг ГА Центр достиг в середине октября успехов — они наконец прорвали оборону советских войск у Гомеля и, так как многие части РККА ушли громить ГА Юг, резервов советскому командованию не хватило — пришлось срочно оставлять Мозырьский и Коростенский УРы, чтобы в них не заперли наши войска (в РИ Мозырский УР был оставлен по этой же причине). Но — нет худа без добра — все силы немцев были прикованы к этой и Смоленской операциям, поэтому-то в октябре мои "партизанские" отряды и смогли освободить и затем удержать Вильно.

Потом наступила распутица и события затихли до зимы — немцы смогли сохранить за собой плацдарм на левом берегу Днепра по линии Днепропетровск-Ворскла не доходя до Полтавы — Красноград — Покровск (а это 60 километров на северо-запад от Сталино, он же — Донецк) — Гуляй поле — Токмак — Днепр, ну и Крым был отрезан по суше.

Зимой 41/42 РККА попыталась выбить немцев с восточного берега Днепра — аккурат когда мы освобождали Минск, но добились успеха лишь на южном фланге, где выбили немцев из северной части Крыма — точнее, они сами отошли, когда дивизии РККА стали заходить с севера — приказа Гитлера "стоять во что бы то ни стало" в этой истории не случилось, наоборот — в ноябре он произнес свою известную (в АИ) речь о тотальной мобилизации с общим смыслом "иначе германскому народу настанет жо" (в РИ производство вооружений до конца 41го года сокращалось в плановом порядке — рассчитывали победить СССР на существующих запасах, к тотальной мобилизации перешли только в 43 м году после Сталинграда, с июля 44го провозглашена тотальная война — гребли всех, даже — о ужас! — работников кабаре и варьете (странно что их не загребли самыми первыми, вместо, например, ученых или квалифицированных рабочих)), и, ограничившись на восточном фронте подвижной обороной — лишь бы не сильно потерять завоеванное и сохранить максимум ресурсов, так как цель все-равно еще далека — направил все силы на выбивание англичан а потом и американцев из Африки, в чем и преуспел, особенно в следующем — 43 м году.

А на восточном фронте весной-летом 42го, переждав наступления Красной армии, поднакопив танков и обучив новые дивизии — ударил. Наши, правда, к этому времени тоже уже были не шиком лыты, поэтому бои за Киев шли более трех месяцев — как начались в мае, так и закончились в августе. Аккурат почти с началом этого сражения отряды нашей республики освободили Ковно а потом и Кенигсберг — представляю, как рвал и метал Гитлер насчет "этих коварных русских" — немцы как раз сформировали группировку для наступления на Киев, влезли в бои по самое не могу — а тут — новая горячая точка, на которую требуется отвлекать резервы с других участков — собственно, это отвлечение нескольких танковых и моторизованных дивизий из-под Киева и отправка их на север — против нас — и не позволило немцам как следует окружить дивизии Красной армии — те вышли хотя и в сильно потрепанном, но все еще боеспособном состоянии — сохранили не только небольшую часть артиллерии, но и, что самое главное — опытных бойцов и командиров. Так что, несмотря на потерю территорий, РККА свело эти бои как минимум к ничьей, а на севере даже воспользовались нашими успехами и освободили Псков — немцы в Прибалтике так и мотались в августе 42го между нашим и советским фронтом, пытаясь заткнуть прорехи. Ну и наши рейды по восточной Польше, Варшавское восстание, полыхнувшее с нашим первым заходом в Варшаву — все это сильно раздергало немецкие резервы, не позволив вовремя добить отошедшие дивизии РККА. Да и не получилось бы, наверное, хотя крови пролилось бы поболе.

Так что Киевская операция стала, пожалуй, единственной удачей вермахта на восточном фронте в сорок втором. Причем вермахт вел бои не за сам Киев — его наши укрепили по самое не могу — а на его окружение. РККА оставила Киев в августе сорок второго, когда явно стали видны перспективы его окружения — непосредственно городских боев в городе не было.

Они достались нам.

Причем бои за Киев, что вела наша республиканская армия с конца августа сорок третьего, ровно через год после начала оккупации, строго делились на две части — сначала наступательные бои на освобождение города, затем — оборонительные бои.

Первый этап — освобождение — шел медленно. Наши передовые отряды ворвались в город тридцать первого августа 4Зго — еще за несколько дней до начала Второй Полтавской битвы. Роты и даже взводы проникали в город, занимали перекрестки, отдельно стоящие здания, в которых можно вести круговую оборону — и рассекали город на части. Нам еще везло, что немцев в городе было не так уж много, да и те в основном — тыловые подразделения — все-таки еще несколько дней назад Киев был в глубоком — двести километров до фронта — тылу. Но поначалу на их стороне был подавляющий перевес, поэтому несмотря на наши глубокие вклинения внутрь города, немцы смогли сорганизоваться и начать серию атак на захваченные кварталы и здания. Впрочем, от них не отставали венгры-румыны-итальянцы-испанцы-хорваты-словаки-французы и прочие датчане, что находились здесь же на охране тылов — болгар, что еще не свинтили к нам, немцы вывели от греха подальше на юг, в Крым, да и с округи постепенно подтягивались охранные подразделения. Правда, "союзнички" с неохотой шли в атаки, после первых же выстрелов залегали и начинали прятаться или метаться посреди городской застройки, чем только увеличивали свои потери, хотя вместе с тем заставляли наши подразделения тратить боеприпасы. Видимо, немцы решили, что "с паршивой овцы хоть шерсти клок", так как уже к полудню такие "психические атаки" стали предварять почти что любое наступление немецких подразделений на наши опорные пункты. Разумно — патроны у нас были не бесконечны, хотя вскоре немецкие союзники разгадали этот "хитрый план", так что вообще отказались ходить в атаки. Ссориться с ними в такой критический момент немцы не захотели и начали ставить их в оборону кварталов и зданий — вот тут союзнички были куда устойчивее и доставили нам много хлопот. К сожалению, помимо союзников тут были и так называемые "восточные легионы" — набранные из жителей СССР — армянский, азербайджанский, северо-кавказский, грузинский, туркестанский, волжско-татарский, крымско-татарский — их и так было уже под сто тысяч человек, а с падением Кавказа их количество еще увеличилось, правда, с Украины их и отправляли на восток — для поддержания порядка и борьбы с партизанскими отрядами — причем отправляли не только кавказские, но и волжские, и среднеазиатские легионы — в расчете на скорый приход туда вермахта. И некоторые из подразделений этих легионов также оказались в городе и его окрестностях — проездом либо по службе. Были тут и казаки Краснова — эти особо доставили нам хлопот.

В общем, к шести часам дня немцы наконец определились с порядком атак и нарядом сил. Мы также подтянули в город еще два стрелковых батальона и несколько рот россыпью — начиналась трехмесячная кровавая каша.

КОНЕЦ