Паломники Бесконечности

Часть первая

Странности начались еще до мятежа. Странности сначала со мной… Уверен, что каждому пришлось испытать в детстве миг, когда душу опалят вдруг вопросы: «Кто я? Откуда я? И где я был до этого?» А в том, что именно был, и был всегда, не таилось в детской душе никакого сомнения. Потом, в суете и тревогах взрослой жизни, все забывалось, считалось младенческой блажью. А напрасно. Детство гениально. В эту пору, когда сознание еще не захламленно, не придавлено земным, обыденным опытом, частенько просыпается опыт космический, изначальный. И в этих детских вопросах — «самых глубоких и страшных», как сказал один поэт, — и смятение, и удивление перед миром, и какой-то завораживающий страх. «Вселенский страх», — как сказал бы наш капитан.

Но почему нечто подобное, некое детское смятение я пережил, когда мне перевалило за тридцать лет? Было ли это предчувствием того страшного и непонятного, что случилось потом, вблизи Гиблого моря? Было ли это предвестие, чуть ли не зов иного моего бытия?..

В тот памятный день с кисточкой в руках я стоял на каменистой возвышенности. Внизу — портовый городишко с кривыми грязными улицами, чуть дальше _ уютная бухта с ветровыми парусными кораблями. Могучим красавцем выделялся наш световой звездный фрегат.

Подул слабый ветер. Рядом со мной, в роще, зашелестели листья. Оттуда вспорхнули две птицы и полетели ввысь, туда, где сквозь тонкие перистые облака светило солнце… Вдруг что-то дрогнуло в груди, мое «Я» словно растворилось в небе и вслед за птицами улетело… А там, за облаками, раскрылись засолнечные дали и распахнулась Вечность. И что-то озарилось в душе моей и перехватило дыхание: я жил всегда, я — Бесконечность…

«Что за чушь», — опомнился я, встряхнув головой.

Ко мне на холм поднимался капитан фрегата. Вот ему-то больше подходят такие наваждения: человек он не то чтобы верующий, а ищущий некое идеальное начало мира. Космическую душу, что ли? Вот и сейчас, видать, ему не терпелось завести со мной разговор на вселенские темы.

— Романтик, — с улыбкой сказал капитан, кивнув на этюдник, где стоял мой неоконченный пейзаж. — О чем задумались твои деревья и кусты, тихие воды и облака? О чем грустят? Не знаешь? А я вот знаю. В твоей картине метафизическая печаль! — воскликнул он, подняв палец. — Да, да! За нашим физически видимым миром скрывается невидимый, но главный мир. Вот ты не веришь в него, а сам в своем творчестве так и рвешься в зону великих смыслов бытия.

«Ну все. Вскочил на своего любимого конька, теперь не остановить», — с улыбкой подумал я и попытался сменить тему разговора:

— Я стараюсь разгадать и запечатлеть красоту мира. Вот и все.

— А красота — это и есть выражение вечного и бесконечного…

— Ладно, капитан, расскажи лучше, что нового узнали о чужаках из движущихся картинок.

— Движущиеся картинки? — рассмеялся капитан. — Фильмы! Они называют их фильмами. Пора привыкать. Эх, отстали мы от них. «Типичное средневековье», — сказали они о нас. У них наука, а у нас еще верят в алхимию, у них космические корабли, а у нас парусные шхуны и фрегаты с медными пушками. Крепко мы отстали. Для нас даже фильмы в диковинку.

— Что же все-таки узнали наши ученые из этих… из фильмов?

— Окончательно убедились, что пришельцы такие же люди, как и мы.

— Знаю. Такие же у них ноги и руки, глаза и уши. Но почему они не могут жить в межзвездном океане?

— Не привыкли. Они дышат только планетным воздухом, как мы сейчас. Для них звездный океан и его воздух — вообще загадка. Их ученые считают, что это какая-то гравитонная среда. Вода — жидкие гравитоны, воздух — газообразные. Спрашиваешь, что такое гравитоны? То ли частицы, то ли волны тяготения. Но как бы уже погасшие, потерявшие энергию… Да, ошеломил их наш мир. У них все иначе. Раньше мы считали, что наш звездный мир и есть вся Вселенная. Оказывается, что мы только островок, что таких звездных скоплений — шаровых, плоских, как тарелки, спиральных — великое множество. Это галактики, удаленные друг от друга на немыслимые расстояния.

— Свою галактику они называют уж очень вкусно, — усмехнулся я. — Кажется, Молоко…

— Млечный Путь, — поправил капитан. — А нашу — Заколдованным Шаром.

— Как это понять? — спросил я.

Но в это время на фрегате прогрохотала пушка и послышались звуки трубы, призывающие капитана. _ Ну и команда. Опять не поладили, — поморщился капитан и стал спускаться с холма.

Прихватив этюдник, я пошел за ним. И еле поспевал. Несмотря на свой солидный возраст, шагал капитан весьма энергично. Чувствовалась в этом, однако, некоторая нарочитость. Постаревший звездный волк хотел подчеркнуть, что для световых плаваний он еще пригоден.

Мы шли по кривым улицам. На верандах двух — и трехэтажных домов суетились женщины, занятые хозяйственными делами, и не обращали на пьяные крики никакого внимания. Привыкли. В тавернах и кабаках матросы пили гульку, гоготали, пели песни, пускались в какие-то дикарские пляски, заканчивавшиеся жестокими драками.

«Буйствуют морячки. В плавании им этого не позволят», — усмехнулся я.

На палубе нашего фрегата тоже шел мордобой. Какой-то офицер в форме шкипера первого ранга стоял на капитанском мостике и с любопытством взирал на драку.

— Кто стрелял?! — В голосе капитана зазвенел металл. Вот тут уж не нарочитость. Умел этот добродушный интеллигентный человек в нужную минуту собрать в кулак свою волю.

— Это боцман с перепугу из пушки пальнул, — ответил офицер и стал спускаться с мостика.

Стройный, подтянутый, с умным волевым лицом, он сначала мне понравился. Но что-то в нем меня и смущало. А тут еще — странно! — взглянул он на меня и слегка попятился. В глазах его мелькнуло удивление и как будто даже страх.

— Ну что рассматриваешь меня, словно диковинку какую? — нахмурился я.

— Да так, примстилось что-то, — пробормотал он.

«Примстилось»! И словечко какое-то выбрал дурацкое, чуть ли не потустороннее.

— Ну-ну. Петухи, — улыбнулся капитан. — Познакомиться не успели, а уже чуть ли не поссорились. Представьтесь друг другу.

— Новый старший помощник капитана, — назвал себя офицер.

Представился и я.

— Что же все-таки случилось? — спросил капитан.

Оказалось, во время погрузки воды в одной из бочек выпала затычка. К неописуемому ликованию матросов, там была гулька.

— И вот результат. — Старпом показал на присмиревших матросов, на физиономиях которых красовались синяки и ссадины.

— Ну и команду ты мне подобрал, — хмурился капитан.

— Хорошие ребята. Исполнительные и работящие, — возразил старпом. И скомандовал: — Стройся!

Матросы выстроились в две шеренги и застыли по стойке «смирно», чем и привели капитана в благодушное настроение.

— Отлично, ребята! Отлично! И Красавчик здесь? — рассмеялся капитан. — А ну, выйди, милый. Покажись.

Из строя вышел матрос с чудовищно обезображенным лицом. Когда-то это был видный малый, но отчаянный бабник. В прошлом году разъяренные женщины накинулись на него и битыми бутылками так исполосовали, что лицо его превратилось в страшную маску. С тех пор он и получил кличку Красавчик.

— Отчислить? — спросил старпом.

— Пусть остается, — улыбнулся капитан. — На берегу женщины его растерзают. До сих пор помнят.

Не нравился мне капитан в такие минуты. Слишком уж добренький. Не нравились и новые матросы, глядевшие на нас с какими-то затаенными ухмылочками. Один из них, долговязый и с прыщеватой физиономией сплюнул, вышел из строя и вразвалочку направился к борту. Звали его, как я потом выяснил, Хендис Хо.

— Назад! — рыкнул старпом и погрозил кулаком. Матрос усмехнулся и не спеша вернулся в строй.

— А с гулькой произошло недоразумение, — повернувшись к капитану, оправдывался старпом. — Я эту гадость запру в отдельном трюме, а ключи будут у меня. И вообще наведу порядок.

— Верю, — кивнул капитан. — В случае чего знаешь, где нас найти. В той же таверне «Ржавый якорь».

В таверне, в просторной светлой комнате, я собрался было поработать над картиной, но что-то мешало мне, саднило душу.

— Напрасно ты ему веришь, — сказал я капитану.

— Чего ты на него взъелся? — пожал плечами капитан. — Прекрасный помощник. Послушай, что я расскажу, и посочувствуй. В юности он возглавил восстание крестьян. Восстание подавили, повстанцев сначала пытали, а потом бросали в ямы на пылающие угли и заливали кипящей смолой.

— Жуть, — поморщился я.

— Да, это был ад. Старпом под телами погибших чудом остался жив, но с тех пор люто возненавидел Вселенную.

— Вселенную? — удивился я.

— Именно ее. Дескать, Вселенная творит жизнь и мыслящий дух для своего злобного удовольствия. Вселенная — палач! Вселенная — дьявол! Нет, он такой же материалист, как и ты, но видит во Вселенной живое, подлое и очень злое существо. Странное противоречие. Не правда ли?

«Да, занятый тип», — подумал я, а утром следующего дня проникся к нему уважением: старпом выполнил свое обещание и навел на фрегате порядок как на военном корабле. В трюмах ничего лишнего, снасти подтянуты, фальшборт и ватерлиния покрашены голубой краской, а над палубой поднимался пар — ее драили горячей водой. Все команды старпома матросы выполняли быстро и сноровисто. Подозреваю, однако, что дисциплина держалась на его крепких кулаках. Нет, все-таки не нравилась мне новая команда. Очень не нравилась.

Правда, были у нас и надежные люди. Тем же утром к фрегату подплыла шлюпка с людьми из прежней команды. Их я хорошо знал, на них можно положиться: боцман, кок, силач плотник и наш неизменный корабельный врач. С ними еще какой-то мальчишка лет четырнадцати, в новенькой форме.

Чудо-мальчишка: на берете лихо сверкала кокарда, а на губах сияла восторженная улыбка.

— А это еще что за симпатичный парнишка? — спросил я капитана.

— Сорванец, — нахмурился капитан. — Начитался приключенческих романов и сбежал из мореходного училища. Романтики, видишь ли, захотелось. Ладно уж, пусть сплавает с нами юнгой, а потом я его загоню обратно в училище.

Погода стояла ясная, с умеренными ветрами. К полудню все ветровые парусники — яхты, бриги, шхуны — покинули гавань, но на берегу еще толпились люди. Провожали нас: световое плавание — событие нечастое.

— Попутного вам света! — кричали женщины и махали руками. — Попутного света!

— Сначала попутного ветра! — смеялся юнга и прыгал от радости.

Но лучшего ветра и желать не надо. Он мягко наполнил паруса и понес нас, как на ладони, в сторону Южного полюса. Через полчаса острова нашего архипелага скрылись за горизонтом.

В ветровом плавании звездному штурману делать нечего, и я с этюдником расположился под парусами бизань-мачты. В снастях ветер насвистывал песенку странствий, шелестели и негромко хлопали паруса. Чудный день! Работалось легко, с настроением. И вдруг что-то насторожило меня, словно тень надвинулась сзади.

Я оглянулся. Старпом! Он уставился на картину с удивлением и каким-то затаенным страхом.

— Что? Опять примстилось? — усмехнулся я.

— Да так, — пробормотал он. — Пахнуло чем-то.

«Пахнуло»! И опять же словечко какое-то инфернальное, чуть ли не загробное. Капитан видел в моей картине метафизическую печаль, а у этого она вызвала жуткие метафизические подозрения. Смешно, да и только. Я взялся снова за кисть, но настроение было испорчено, работа валилась из рук. Я собрал этюдник, отнес его к себе и зашел в каюту капитана.

— Чайку! — обрадовался капитан. — Попьем чайку. Однако неизвестно, чего больше жаждал капитан, — чайку или продолжения вчерашней беседы о «высших смыслах бытия». Любил он поговорить. Ох, любил. А тут еще старпом подоспел. Сели пить чай.

— Вот тут штурман любопытствует, интересуется чужаками, — сказал капитан. — Нам с тобой повезло. Мы уже побывали на корабле пришельцев.

— Я первый побывал, — улыбнулся старпом. Серые глаза его, ранее казавшиеся мне холодными и неприветливыми, мягко засветились и потеплели.

— Расскажи, — попросил капитан. — У тебя это забавно получается. Кажется, ты тогда командовал небольшой световой шхуной…

— Да. В межзвездном океане они еще издали заметили нас. Ну и волшебники! Меня с капитанского мостика словно вихрем снесло и затянуло внутрь их корабля. Какой там поднялся гвалт! Какая суматоха! С какими-то приборчиками бегали вокруг меня, рассматривали, как букашку, и страшно удивлялись, что я такой же человек, как они. Эти пришельцы, видать, толковые ребята. Вмиг разобрались и говорили со мной — представляешь? — на нашем языке.

— Ты заметил на их ушах небольшие украшения? Серьги или клипсы? — спросил капитан. — Это переговорные устройства. С их помощью я даже выучил их язык. Но тебя, как говорят, мало интересовали пришельцы. Ты с завистью глядел на их рабов.

— Роботы, — с улыбкой поправил старпом. — Они называют, их роботами. Отличные железные парни. Послушные, исполнительные! А какая силища!

Я украдкой поглядывал на старпома. Жесткие складки у его рта — следы тяжких испытаний, казавшиеся ранее злыми и угрюмыми, смягчились и прямо-таки лучились радушием. Вот и пойми, что это за человек.

— Странные эти пришельцы, — рассмеялся старпом. — Завидуют. И кому? Нам, дикарям.

— Они завидуют космизму нашего мышления, — сказал капитан. — Вот ты невзлюбил не отдельного человека или группу злых людей, сразу всю Вселенную. Это не случайно. С детства мы слышим о дальних звездных плаваниях, мечтаем о них, а некоторые даже родились в космосе. — Капитан вдруг загорелся и, подняв палец, начал торжественно изрекать свои любимые слова: — Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением…

— Знаю! Знаю! — рассмеялся я. — «Удивлением и благоговением — звездное небо вокруг нас…» Ну и так далее.

— Смеешься? А я вот такими словами и начал свой главный труд «Видимость невидимого». _ Но почему они нашу галактику называют Заколдованным Шаром? — спросил я.

— Иной раз они выражаются похлеще, — рассмеялся старпом. — При мне их капитан в сердцах наш мир обозвал дьявольским.

— Это уже обидно, — сказал я.

— А может быть, это похвала? — возразил капитан. — Лестно слышать, что наш звездный мир особенный.

Пришельцы побывали во многих галактиках, и в каждой из них законы физики проявляются по-разному. Миры, как и люди, индивидуальны. Но такого, как у нас, не ожидали. Ну, например, неоднородность пространства и времени…

Я порядочно поплавал в межзвездных морях и знал, что встречаются зоны, где время то останавливается, то начинает скакать галопом в разные стороны. Встречал я и слоистость пространства…

Крики матросов и звуки трубы прервали наше чаепитие.

— Подходим к архипелагу Табор, — догадался старпом.

Мы вышли на палубу и с левого борта увидели самый большой остров дружественного нам архипелага. Там, видимо, разглядели наш флаг и сейчас приветствовали залпами береговых пушек.

— Ответим? — Боцман умоляюще смотрел на капитана.

Боцман — большой любитель пальбы. Капитан усмехнулся и махнул рукой:

— Валяй.

«К орудиям»! — засвистал боцман. Корабль вздрогнул от залпа и окутался белесыми облаками. Когда дым рассеялся, вдали показались паруса. В подзорную трубу я узнал торговую шхуну «Сириус», возвращавшуюся из дальнего светового плавания. Что-то у них случилось. Люди обрубали снасти, желая избавиться от повисшей над бортом фок-мачты. Видимо, переход из космического океана в земной прошел не гладко.

— Да, приземлились они неудачно, — подтвердил мою догадку старпом и спросил капитана: — Подойдем?

— Обязательно.

Однако в нашей помощи моряки «Сириуса» не нуждались.

— Справимся сами! — кричали они, когда наши корабли сблизились. — Попутного вам света!

— Ветра! Сначала крепкого ветра! Штормового! — воскликнул в ответ юнга, глазенки его сияли от счастья.

«Шторма ему захотелось. Вот уж действительно сорванец», — подумал я, и сердце сжалось от недобрых предчувствий.

Но дни шли за днями, и ничего дурного с нами не случилось. Погода стояла прекрасная, штормов не было. С первыми лучами солнца на палубе появлялся боцман и, дымя трубкой, с усмешкой наблюдал за старпомом. Тот каждое утро в одних трусиках выскакивал из своей каюты, делал пробежку, потом обливался холодной водой и с удовольствием растирался полотенцем. Нравилось мне его стройное тело с белой атласной кожей, на которой видны были красные подпалины и сизо-багровые рубцы — следы горящих углей и кипящей смолы.

— Слышал от капитана, что ты ненавидишь материю, — сказал я как-то ему. — А сам, как нянька, ухаживаешь за своей плотью, за этой живой материей.

— Из ненависти ухаживаю. Не терплю, когда живая материя начинает болеть и доставлять мучения, — ответил старпом. Лицо его вдруг исказилось, он злобно погрозил небу и прогремел:

— У, как я ненавижу ее! Ненавижу.

Капитан прав: старпом люто, до умопомрачения ненавидел Вселенную. Подтверждением тому послужила сцена, нечаянным свидетелем которой я был.

Однажды ночью я вышел на палубу. Фрегат бесшумно скользил мимо одного из южных архипелагов. Недоброй славой пользовались эти острова, населенные дикими племенами.

К моему удивлению, из своей каюты крадучись вышел старпом. Что ему делать, когда стояла редкая тишина и достаточно одного матроса у штурвала? Я спрятался за приоткрытой дверцей камбуза и стал наблюдать за его более чем странным поведением.

Старпом зачем-то погасил сигнальные огни, потом подошел к штурвальному, а им был долговязый Хендис Хо, и в знак молчания приложил палец к губам.

— Лево руля, — еле слышно прошептал он, и корабль начал бесшумно подходить к одному из островов. Я поморщился: на его берегу вокруг костра полуголые дикари плясали и справляли людоедское пиршество.

Старпом подошел к борту и остановился недалеко от меня. Я притаился в тени. Лунные лучи серебрились и, отражаясь от воды, высвечивали из тьмы лицо старпома, казавшееся бледно-голубым и страшным. Оно кривилось не то в торжествующе-злобной, не то в страдальческой усмешке.

— Изумительный пир. Как это прекрасно и мило, — послышались его странные слова. Он взглянул вверх, ткнул пальцем в звездное небо и повысил голос: — Это твоих рук дело. Любуйся, дьявол! Торжествуй, людоед!

Тем временем дикари подтолкнули к костру очередную жертву — пленного или, может быть, даже своего соплеменника. Под грохот барабанов, с радостными воплями и с невероятной ловкостью у человека оторвали ногу и на глазах визжащей от боли жертвы поджарили и съели. Начали отрывать руку…

В голове у меня помутилось, к горлу подступила тошнота. Я закрыл глаза, и в это время старпом… дико захохотал.

Я вздрогнул. Скованный ужасом, с усилием открыл глаза, и… никого! На палубе пусто. Остров далеко позади, лишь на парусах плясали отсветы его еле видимых костров. Неужели этот кошмар мне померещился? Я подошел к Хендису Хо и спросил:

— Старпома на палубе не видел?

— А что ему тут делать? — ухмыльнулся он. «Врет», — подумал я, оглядывая палубу. Никого.

Я спустился в каюту, попытался заснуть. Спал плохо. Жуткий старпомовский хохот преследовал меня и во сне. Я вскрикивал, просыпался и снова засыпал.

Утром старпом бегал по палубе, весело обливался водой и выглядел прекрасно отдохнувшим. И я постарался убедить себя, что ночной кошмар мне просто приснился. Во всяком случае, нужно было это сделать: без душевного равновесия какой из меня штурман? Ведь следующим утром, еще в предрассветных сумерках, предстоял переход в космический океан.

После обеда мне удалось неплохо выспаться, а после полуночи я сам встал у штурвала и, поглядывая на небо, держал курс в том направлении, где пылал Аларис — наш первый ориентир и могучий источник светового ветра. Он уже догорал и уменьшался в размерах. Такие периодически гаснущие и снова возгорающиеся звезды пришельцы называли цефеидами. Наконец Аларис погас и стал еле видимым среди других звезд. Но зато в качестве ориентира, словно вынырнув из воды, появились две луны. И там, далеко за горизонтом, тяготение двух лун и еще невидимого отсюда солнца создавало накладывающиеся приливы. Волны земные и космические смыкались, возникали воронки, горловины и мостики. Вот по ним-то и надо провести корабль в звездный океан. Мне вроде бы не привыкать, но каждый раз я ждал этой минуты с волнением.

Остальные члены экипажа еще отдыхали. Первым должен появиться боцман. Сначала подумал, что он опаздывает. Но нет, морской волк надежен и точен, как его неизменный хронометр. Он поднялся на палубу, вытащил из кармана хронометр величиной с кулак и знаками показал мне, что еще рано. Коренастый и сутуловатый, он ходил по качающейся палубе до того уверенно и невозмутимо, будто всегда жил в одном ритме со всеми морями — и земными, и космическими, с их ветрами и бурями. Боцман еще раз посмотрел на хронометр, потом на небо и на трубе заиграл побудку.

Матросы высыпали на палубу, и послышалась команда старпома:

— Убрать ветровые паруса, подготовить световые! Приказы его, ясные и точные, команда выполняла быстро и умело. А на капитана любо-дорого смотреть. Поглядывая на луны и розовеющие облака, он улыбался и потирал руки.

«Лакомка», — подумал я. Приближались сладостные мгновения, когда раскрывался его талант.

Управляя штурвалом, я перевалил через одну земную волну, потом через вторую и коснулся первой космической… Наступил звездный час капитана!

— Поднять лунный! — приказал он каким-то особенно ласковым голосом.

Лунным капитан называл парус у бушприта. Он был У него одним из любимых. Широкий треугольный парус затрепыхался и наполнился лунным светом. Верхушки мачт порозовели, и настала очередь солнечных парусов.

— Фок-брамсель! — воскликнул капитан и взмахнул рукой.

На вершину фок-мачты взлетел парус и, порозовев, выгнулся под лучами встающего солнца. Команды капитана, подкрепляемые выразительными жестами, следовали одна задругой. Паруса взлетали вверх, в нужный момент заменялись другими. Капитан дирижировал ими, как оркестром.

— Артист! — с восхищением и завистью прошептал старпом.

Штурвал в моих руках даже не дрогнул, солнечный ветер без рывков, легко и плавно перенес нас из земного океана в звездный.

Матросы, махая руками, прощались с родным солнцем. Стремительно удаляясь, оно уменьшилось до размеров раскаленного ореха, потом зернышка и вскоре совсем затерялось среди других звезд. Слабенькие лучи его уже ничем нам не помогали. Световые паруса повисли. Но тут подоспел наш любимец Аларис. Он вновь начал раздуваться, разгораться и наполнил паруса неистовым оранжевым светом. Становилось жарко. Снасти вибрировали, как натянутые струны, мачты гнулись и скрипели, паруса, казалось, вот-вот сорвутся и, подхваченные световым ветром, полетят, как сухие осенние листья…

Но капитан знал свое дело. Фрегат мчался, покачиваясь на пологих волнах, взлетая на гребни с пеной, похожей на обычную морскую. Аларис гнал нас, но и сам удалялся, уменьшался и вскоре погас. На черном бархате неба выступили звезды, заглушённые ранее полыхающим светом Алариса.

— Торжественная минута, — сказал боцман, топтавшийся около капитана. — Надо бы это дело отметить.

— Ладно уж, валяй, — усмехнулся капитан.

— К орудиям! — весело крикнул боцман. Фрегат качнулся от залпа бортовых пушек. По морю прокатился грохот.

Через несколько дней (сутки мы отмеряли по земным часам) корабль набрал скорость, близкую к световой. Аларис скрылся за горизонтом. Паруса, а ими маневрировал уже старпом, наполнялись лучами многочисленных светил, разбросанных в черных глубинах мироздания. И каких только звезд не было: голубые, оранжевые, изумрудные… Красота неописуемая! Меня так и тянуло запечатлеть ее на холсте. Собрался уже пойти за этюдником, но, увидев расхаживающего на шканцах старпома, передумал. Этот дьявол опять будет торчать за спиной и с удивлением взирать на картину. А тут еще на палубу выскочил матрос с расширенными от ужаса глазами.

— Братцы! — завопил он. — На корабле завелся черт, пожирающий крыс. Черт-крысоед!

— Это еще что за черт? — нахмурился старпом и, взглянув на меня, с усмешкой предложил: — Посмотрим. Черти и дьяволы как раз по твоей части.

— Не по моей, а по твоей, — проворчал я.

С фонарями в руках мы спустились в самый нижний, пустой трюм. На кораблях часто один из трюмов не загружают. Сюда, привлеченные запахом приманки — кусочками сала, со всех углов корабля сбегаются крысы и попадают в ловушки. К нашему удивлению, приманки исчезли, но ловушки почему-то не сработали.

— Прожорливый черт, — прошептал один из матросов, толпившихся за нашими спинами. — Смотрите. Он не только приманку, но и всех крыс сожрал.

На полу валялись груды обглоданных крысиных косточек и высохших шкурок. За дни нашего плавания кто-то и в самом деле съел почти всех корабел ных крыс.

— Черт! Черт-крысоед!

Матросы в панике бросились наверх.

— Суеверное дурачье, — проворчал старпом. — Я заставлю их выследить этого черта.

По его приказанию трюм очистили от шкурок и на крючки насадили новые наживки. Матросов он заставил по очереди дежурить в трюме.

— Темно, — пытались возражать матросы, но стар пом показал кулак и пояснил:

— Глаза привыкнут к темноте. Что-нибудь увидите. Вскоре первый же дежурный выскочил из трюм как ошпаренный. Зубы его стучали от страха.

— Видел! Лохматый такой! Страшный!

Мы со старпомом, стараясь не шуметь, спустилис вниз. В углу трюма за отодранными досками, которы мы раньше не заметили, кто-то шевелился и, причмокивая, жевал приманку.

Мы с трудом вытащили на палубу этого мычавшего типа и подвели к капитану. В это время разгорелся Изумруд — далекая, но достаточно яркая цефеида, которая осветила палубу угрюмым зеленым светом. Матросы, и без того позеленевшие от ужаса, шарахнулись в стороны, а боцман подошел и, попыхивая трубкой, долго всматривался в заросшее волосами лицо. Сквозь седые заросли виднелись лишь зверова то бегающие глазки.

— А, попался, голубчик, в нашу мышеловку, ухмыльнулся боцман и пояснил: — Узнал я его. Это бывший пират. Ночью, видимо, сбежал из тюрьмы, подплыл к нашему фрегату и спрятался в трюме.

— Что с ним делать? — развел руками старпом и после недолгого раздумья приказал: — Привяжите к ногам чугунное ядро и бросьте за борт. Ну зачем же так? — сказал капитан, с сохранением разглядывая это жалкое подобие человека. — Постричь его, накормить, приодеть. Авось пригодился Новичок пригодился. Оказался он довольно угрюмым но исполнительным и опытным моряком. Матроназывали его не иначе как Крысоедом и обходили стороной. Но потом привыкли и, окружив его, посмеивались и о чем-то расспрашивали. Видимо, о его пиратских подвигах.

Тревожили меня эти сборища, верховодил которыми долговязый Хендис Хо. Иногда появлялся в этой компании старпом и с усмешкой прислушивался. Но стоило подойти мне или боцману, как раздавался хохот. А Хендис Хо, подняв палец, восклицал:

— Я знаю анекдот еще лучше. Слушайте.

— Хватит, — обрывал старпом. — По местам!

— Не нравятся мне эти анекдотчики, — разделяя мое беспокойство, ворчал боцман.

Через несколько дней я еще больше встревожился: в моей каюте кто-то побывал. Все знали, что я коплю деньги с намерением уйти в отставку и заняться живописью. Но золотые монеты были на месте. Книги? В них кто-то рылся. Но ими мог интересоваться только капитан, а ему я верил, как самому себе. И лишь вечером обнаружил: исчезла лоцманская карта.

— Ерунда, — успокаивал капитан, когда я доложил о пропаже. — Сам же засунул куда-нибудь и забыл. А все опасные зоны мы с тобой, да и боцман тоже, отлично помним.

Так-то оно так. Но без карты я чувствовал себя не совсем уверенно и допустил оплошность: фрегат вошел в полосу густой пылевой туманности. Правда, Двигалась она в том же направлении, что и корабль,

и не могла своим трением воспламенить паруса. Н все же неприятно, когда пыль попадает в глаза и хрустит на зубах. К тому же мы могли сбиться с курса — мгла окутала нас и скрыла звездное небо. Лищ Изумруд размытым зернышком светился сквозь пелену. По нему я кое-как сориентировался и вывел фрегат из тумана.

И ахнул — неописуемое зрелище! Матросы, истосковавшиеся по земному небу, бегали по палубе и, приплясывая, кричали:

— Облака! Облака!

Над нами тянулись клочья и сгустки пыли, похожие на земные облака, — волокнистые, перистые, но чаще кучевые. Они плыли назад и казались летящими на ветру осенними листьями — малиновыми, желтыми, красными, синими, оранжевыми. Подсвеченные разноцветными звездами, они искрились, переливались всеми цветами радуги.

— Прелестный пейзажик, — сказал мне старпом. Случайно получилось или нарочно выбрал это чудное местечко?

Ехидной показалась мне его усмешечка. Знает ведь что залез я в туман по ошибке. И меня словно кольнуло: уж не у него ли лоцманская карта?

Хлопья пыли умчались назад и скрылись. Но одн крохотное облачко все еще висело на горизонте и ка будто даже приближалось. Боцман долго всматривал ся в подзорную трубу, потом подошел ко мне:

— Паруса!

— Здесь? Вдали от торговых путей? Не може быть! — По моей спине побежал холодок страха. Пираты?

Боцман пожал плечами. Вскоре и без подзорн труб все увидели трехмачтовый корабль. Подгоняемы лучами Голубого созвездия и гаснущего, но еще достаточно яркого Изумруда, он мчался на всех парусах и ял нас. Подошел капитан и с недоумением посмотрел на меня. Я развел руками.

На палубе происходило что-то непонятное. Долговязый Хендис Хо перебегал от одной кучки матросов к другой и что-то нашептывал. Мне удалось разобрать лишь слова: «Это он». Матросы пристально всматривались в парусник и вдруг закричали:

— «Черный коршун»! «Черный коршун»!

Я присмотрелся. Да, это был легендарный пират-стервятник. Назвали корабль «Черным коршуном» потому, что на его мачте развевался черный флаг, пронзенный наискось серебристой молнией. Командовал им Рихтер Роу, отличавшийся изощренной жестокостью. Пленных он не оставлял в живых. Вешал, но еще чаще высаживал в шлюпки и под хохот своих головорезов расстреливал из пушек картечью.

— Невероятно! — воскликнул капитан. — Более двух лет, как он исчез. Говорили, что его засосало Гиблое море.

— Были такие слухи, — сказал боцман. — А что, если он отсиживался на своей базе? Никто не знает, где это гнездо стервятника. Чего мы медлим? — забеспокоился он. — У нас пушки дальнобойные.

Капитан усмехнулся: боцману, как всегда, не терпелось пострелять.

— Пусть подойдут ближе. А пока приготовить абордажные сети, — сказал он и минуты через две махнул рукой. — Валяй!

Фрегат качнулся, выплюнув десятки ядер, и окутался пороховой гарью. Вдруг Хендис Хо кинулся к борту и что есть силы закричал:

— Рихтер! Здесь я! Хендис Хо! Помнишь?

Старпом отшвырнул его от борта и со злостью прошипел:

— Что это? Без него обойдемся. Странными показались мне эти слова. Может быть, я ослышался? Дымная гарь клубилась и медленно рассеивалась. Вот уже совсем близко видна надломленная нашим ядром верхушка мачты пиратского корабля. Но с его стороны нет не только ответного залпа, но и вообще не слышно ни единого звука. Клочья дыма распались, и открылась жуткая картина.

— Корабль мертвецов! — завопил Хендис Хо.

На палубе валялись скелеты — все, что осталось о пиратов. Многие скелеты, прислонившись к мачтам, от качки корабля шевелились, и создавалось впечатление, что они что-то делают. Один из них, вцепившись костяшками пальцев в штурвальное колесо, словно управлял кораблем. Другой сидел вверху на рее — мгновенная смерть настигла его, видимо, в тот момент, когда он поправлял паруса.

На капитанском мостике, притулившись к поручням, высился скелет с какими-то сверкающими цепоч ками на клочьях догнивающего мундира.

— Это он! — возбужденно кричал Хендис Хо. — Эт Рихтер Роу. Узнал по аксельбантам. Они еще висят!

Похоже, что он прав. Рихтер Роу вместо золочены шнуров часто носил на мундире цепочки из чистого золота.

Пираты явно побывали в Болоте, в той зоне, где время то замирает, то бешено скачет вперед. И побывали, по-моему, недавно: тлетворное дыхание Болота как будто еще не коснулось корабля. Или коснулось?

Я взял копье и не очень сильно ткнул в проплыва ющий мимо корабль. Изрядный кусок борта свалился в воду.

— Начало разлагаться дерево, — сказал я и хотел положить копье на место. _ Брось копье за борт! — закричали матросы. — Заоазу занесешь! __ Предрассудки. Корабль не заразный, — усмехнулся старпом. — Может быть, вы и в Диво верите?

Среди звездных моряков ходили легенды, что в глубине Болота на сухом острове с вечно цветущими розами стоит некое Диво. В воображении моряков оно рисовалось в разных соблазнительных и прекрасных образах. Не то это была хрустальная дева невиданной красоты, не то золотая птица. Стоит, дескать, завладеть Дивом, и ты будешь иметь все — деньги, дворцы, фрегаты.

К моему удивлению, рассудительный боцман верил в эти басни.

— Это не сказки, — сказал он. — Рихтер Роу хотел, но не сумел найти безопасный проход к острову. Но где его брат? Они же всегда промышляют вместе.

— А я знаю дорогу к острову, — вдруг заявил Хендис Хо. — Брат Рихтера поплыл по ней.

— Перестань, — оборвал его старпом. — Нет туда безопасного пути, и нет никакого Дива.

Подгоняемые светом Голубого созвездия, наш фрегат и корабль мертвецов подплывали к Штормовому морю. Еще издали слышался его чудовищный рев, и катились оттуда высокие волны.

— Убрать паруса! — скомандовал старпом.

Пиратский корабль вырвался вперед и на всех парусах мчался в хаос Штормового моря. У самого его края корабль взлетел на гребень крутой волны, затрещал, развалился пополам и утонул, скрывшись в бездонной глубине.

— Гнилушка, — прокомментировал капитан и приказал всем занять свои места.

Я встал у штурвала. Нелегкая это задача — провести фрегат сквозь грохот беснующихся волн. Но стоит сделать это, и мы окажемся совсем в другой части галактики. И Голубое созвездие, и Аларис, и наше сол нце, светившееся крохотной росинкой, — все это останется далеко позади. Путь сократится на многие световые годы. Как это происходит, пришельцы толком не знали, а уж мы и подавно.

В Штормовом море постоянно гремят космические бури и накатываются гигантские волны. По выраже нию пришельцев, это флуктуации, сжимающие пространство. Не знаю, так ли это. Но когда фрегат щепкой взлетал на вершину невиданно огромной волны, потом падал в жуткую пропасть и снова взмывал, небо и в самом деле сжималось. Звезды сближались и уносились назад.

Вцепившись в колесо штурвала, я вел фрегат в од ном направлении — туда, откуда слепящим роем налетали на нас звезды. Вскоре они слились в сплошной огненный поток, и на нас обрушилась невыносимая жара. Мы изжарились бы, если бы не яростный свет. Словно ветер, он срывал с гребней валов хлопья пены и уносил их ввысь. Там пена кружилась, сливалась в облака и тучи. Небо потемнело.

Не помню, сколько часов длилась схватка с обезумевшей космической стихией. Мне пришлось бы туго, если бы не боцман. Держась за канаты, он спешил на помощь. Волны с ревом и визгом налетали на палубу. Словно живые существа, они, хищно ощерившись, разевая пасти и шипя пеной, набрасывались на боцмана. Но не так просто сбросить в море бывалого звездноп волка. Еще миг — и он рядом со мной.

— Передохни! — взявшись за штурвал, прокричал он сквозь грохот бури. — Смотри на звезды, правильно ли идем?

В разрывы туч я видел, как огненные полосы летя все так же назад.

Правильно!

Волны сглаживались, становились пологими и низкими Мы выходили из Штормового моря. Вместо туч над нами летали лишь отдельные хлопья пены. Не стало и серебряного струения — звезды прекратили свой бег и замерли в небе ограненными кристаллами. Через час шипение и рев Штормового моря остались позади. Теперь у нас много дней спокойного плавания. Команда отдыхала. Лишь у врача и плотника прибавилось работы. Один лечил ушибы моряков, другой — раны корабля.

На другой день я уютно устроился с этюдником на корме, надо мной красивые узоры незнакомых созвездий. Но стоило взглянуть на палубу, и рука с кисточкой опускалась, ощущение уюта пропадало. Слишком уж странным казалось поведение команды. «Чепуха, — успокаивал я себя. — Игра воображения».

Но странности становились слишком назойливыми, чтобы их не замечать. Матросы, таинственно подмигивая друг другу, о чем-то шептались. А боцман меня просто поразил. Преданный мне и капитану звездный волк стал вдруг якшаться с теми самыми «анекдотчиками», которых так недолюбливал. Собрались они сегодня уже не на палубе, а в матросском кубрике. Оттуда слышались гул голосов, крики, хохот.

Еще недавно боцман отзывался о Хендисе Хо: «Скользкий тип». И вот сегодня боцман поднялся из кубрика на палубу с этим типом уже в обнимку. Хендис Хо склонился к уху боцмана, что-то прошептал, и оба захихикали.

Хендис Хо покачнулся и, падая, заскользил по ступенькам в кубрик, боцман направился к своей каюте. Шел он, к моему возрастающему удивлению, не ычной своей уверенной и деловитой походкой, а пошатываясь и выделывая замысловатые вензеля. Все объяснилось, когда боцман подошел ближе: от него разило гулькой.

— Где это ты нализался? — поморщился я, отмахиваясь от сивушного запаха.

— Тс-с. — Боцман приложил палец к губам и глупо захихикал. Потом, оглянувшись по сторонам, подошел ко мне и прошептал: — А знаешь, кто ты? Ты Сатана! Хи! Хи! Хи!

«До чертиков нализался», — подумал я с неприязнью. Дурацкое хихиканье боцмана меня просто коробило.

Спускался боцман в каюту крайне осторожно, цепляясь за перила. И вдруг, уже на пороге, обернулся и заговорщически поманил меня пальцем.

Пожав плечами, я вошел в каюту. Боцман прикрыл дверь, еще раз почему-то оглянулся по сторонам, расстегнул свою куртку и вытащил… лоцманскую карту.

— Нашел! — обрадовался я. — Где нашел?

— Стащил, — хихикнул боцман и повалился на постель.

— У кого стащил? — допытывался я.

Но боцман уже храпел. Я тормошил его, пытаясь разбудить. Временами мне удавалось это.

— Щекотно, — хихикал верзила боцман и, пробормотав что-то бессвязное, снова засыпал. С трудом удалось выяснить, что стащил он карту у старпома.

Я зашел к себе в каюту, развернул вчетверо сложенную карту и обнаружил, что боцман заодно прихватил старпомовскую тетрадь. Дневник? Нехорошо, конечно, читать чужие дневники. Но любопытство так и раздирало меня, рука невольно раскрыла тетрадь, и в глаза бросились интригующие строки:

«Ну и команда! Сволочная и буйная. Но я скручу ее, зажму в кулак и добьюсь своей цели».

«Какой цели? — подумал я. — Любопытно. Очень любопытно». Читаю дальше.

«Из прежней команды меня не тревожат ни врач, ни плотник, этот туповатый силач. Боцман! Вот крепкий орешек. Как сманить его на свою сторону? А капитан — рохля. Его нетрудно обвести вокруг пальца. Правда, есть еще штурман. Кто он такой? Впрочем, завтра он придет на фрегат, познакомлюсь.

Штурман! Увидел его и в голову так и стукнуло: Сатана!»

«Что за чепуха», — усмехнулся я. Дальше, правда, старпом сам признается:

«Что за нелепость! С какой стати выскочил в моей голове этот бред? Ума не приложу. Но в первое мгновение меня будто громом поразило: видел его! Всего лишь секунду, но видел в качестве вселенского дьявола, мигом обернувшегося человеком. В моей далекой памяти, словно это было сотни веков назад, возникла, высветилась на миг страшная картина гибнущей Вселенной. Трещали планеты, разлетаясь обломками и пылью. Взрывались звезды. Гул, грохот рушащихся миров, всепожирающее пламя… И вдруг хаос оборачивается обыкновенным человеком. Именно вот этим… Живым существом? Человеком? Возможно ли такое? А почему бы и нет? Вечно крутящаяся и дьявольски непонятная Вселенная способна и не на такие выкрутасы.

Всю ночь не спал, размышлял над этим молнией сверкнувшим видением. Пытался еще раз вызвать его в памяти. Тщетно. От видения остались ускользающие клочья тумана и ощущение чего-то невыразимого, расплывчатого и смутного, как музыка».

«Ишь ты, — невольно подумал я. — Пишет-то как. С претензиями на литературную изысканность». Но дальше из-под его пера посыпались такие солдафонские грубости и оскорбления, что от гнева у меня потемнело в глазах.

«Боже мой, это же мозгляк, жалкое ничтожество, — пишет этот негодяй. — Присмотрелся сегодня к штурману повнимательнее и ахнул. Как я мог это ничтожество считать космической персоной? Что со мной случилось вчера? Затмение? Правда, внешне это мужик видный, представительный. Но ничего яркого, ни одной запоминающейся черты, ни одного оригинального штриха. Серость. И эта посредственность, говорят, занимается живописью. Представляю, какая это бездарная мазня».

Хотел я бросить чтение, но дальше опять невероятное. Комплименты по моему адресу? Вот уж не знаю — комплименты ли?

«Я разбит! Раздавлен и уничтожен! — восклицает старпом. — Как я ошибался! Подкрался как-то я к штурману, углубившемуся в свою картину, взглянул на полотно, и меня будто оглушило, захватило и затянуло в запредельные тоскующие дали. Сильная картина! Она за пределами человеческих возможностей. Ее мог создать либо какой-нибудь сверхгений, либо… Сатана. А не тороплюсь ли я со своими метафизическими подозрениями?

Нет, не тороплюсь! Через несколько дней мельком увидел его новую картину «Синие звезды», и меня охватил восторг и… ужас! На картине корабль, похожий на наш фрегат, подгоняемый бушующим светом невероятно синих и страшных звезд, летит навстречу своей гибели, в какую-то прожорливую космическую прорву. Что это? Пророчество Сатаны?..»

«Опять Сатана», — усмехнулся я. Картина и в самом деле сильная и до того жуткая, что я сам испугался. Но оторваться от нее не мог и писал украдкой, втайне даже от капитана. А старпом все же ухитрился и выглядел. Вот нахал!

Я перевернул следующую страницу, но там пусто, записи обрываются. Я запрятал тетрадь подальше и поспешил к капитану. О дневнике ему, конечно, ни слова, но рассказал о пьянке, о своих подозрениях относительно команды и боцмана.

— Чепуха! — махнул рукой капитан. — Боцману верю, как самому себе. Он мой давний друг. А команда…

— А команду ты зря поручил набрать этому мерзавцу!

Не на шутку рассердившись на этого мягкотелого и доверчивого человека, я вскочил на ноги и начал ходить из угла в угол.

— Не придирайся, — упорствовал капитан. — Старпом хороший моряк.

— Хороший! Хороший! — Я все больше раздражался. — Негодяй он хороший. И ты ничего не замечал…

— Вообще-то стал замечать за ним что-то неладное. За ним и его…

— И его шайкой! Ты даже стесняешься называть вещи своими именами. Как же, грубое слово! Оскорбительное!

— Успокойся, штурман! — прикрикнул капитан суровым командирским тоном.

«Наконец-то, — облегченно вздохнул я. — К капитану вернулись — надолго ли, не знаю — его прежние волевые качества».

— Успокойся, — смягчился капитан. — Садись, давай поговорим.

Посовещавшись, мы согласились не предпринимать решительных действий, пока не проспится боцман. Как мы догадывались, этот хитрец многое выведал.

— Мятеж! — Капитан, осознавший серьезность положения, грозно сжимал кулаки. — Они задумали мятеж.

— Но с какой целью?

— Захватить фрегат и заняться разбоем. Фрегат-то первоклассный. Возьми мой трехствольный пистолет. Бери, бери! У меня еще есть. А завтра вооружим надежных людей.

Но, увы, самый надежный человек лежал мертвецки пьяный.

Утром, как ни пытался я разбудить боцмана, он лишь мычал и ворочался с боку на бок.

— Не тревожь боцмана, — послышался сзади насмешливый голос.

Я обернулся и увидел трех дюжих матросов.

— Пусть выспится, — хохотнул один. — Он теперь наш мужик.

Я схватился за пистолет, но упал, оглушенный кулаком. Очнулся уже опутанный по рукам и ногам ремнями и веревками.

Меня вытащили на палубу и посадили у грот-мачты рядом со связанным капитаном. Держался он молодцом. Кока, врача, юнгу и плотника под дулами мушкетов держали отдельно.

— А вот и боцман! — обрадовался Хендис Хо. Бережно поддерживая под локти, матросы вывели на палубу продиравшего глаза боцмана.

— Ну и накачался я вчера, — ухмыльнувшись, сказал он Хендису Хо. — Помоги, дружище, умыться.

— Освежись, дружок. Освежись, — юлил и змеей извивался Хендис Хо. — Наклони голову, а я из ковшика полью.

— Не может быть, — прошептал капитан.

И я не верил глазам своим. Боцман не обращал на нас ни малейшего внимания. Как будто нас и не было. Блаженно вздыхая и покрякивая, он умылся и пальцем поманил юнгу.

— Идем, малыш. Покажу, как пушки заряжать, — сказал боцман и подмигнул недоумевающему Хендису Хо: — Он тоже наш.

— Предатель! — загремел плотник и с кулаками набросился на боцмана.

— Наших бьют! Выручай, братва! — закричали матросы и гурьбой навалились на плотника.

Завязалась потасовка. Из своей каюты вышел старпом, понаблюдал с усмешечкой за шевелящейся кучей и властным голосом приказал:

— Свяжите этого взбесившегося болвана! Матросы, многие из которых не досчитались зубов, опутали ремнями оглушенного плотника и уволокли вниз. Старпом прошелся по палубе и вдруг, словно невзначай, увидел нас.

— Как?! — с шутовским изумлением воскликнул он. — Они и вас связали? Бедненькие вы мои. Какие неучтивые эти матросы!

Матросы почтительно стояли поодаль и посмеивались. Расхаживая, старпом с наигранным сочувствием посматривал на нас и продолжал издеваться.

— Как же так получилось? Ума не приложу, — сокрушался старпом. — Как мы проморгали фрегат? Ах, наглецы эти матросы. Захватили власть и стали выбирать капитана. Боже мой! Как я сопротивлялся. На коленях умолял: не надо! Так нет же, выбрали меня. Так, что ли?..

— Так! — кричали матросы. — А боцмана старпомом.

— Как! — ахнул старпом и с издевательски шутовским отчаянием развел руками. — Даже боцман переметнулся? Вот видите? Ничего не могу поделать. Провидение! Чего хочет команда, того желает и Провидение. Ты ведь, кажется, веришь в Провидение? — ткнул он пальцем в капитана. — Веришь! И в прекрасный божественный мир веришь? Вот матросы вежливо и переправят вас туда. И ничегошеньки я поделать не смогу. Что мне остается? Только стоять в сторонке и со слезами на глазах смотреть, как они оторвут у тебя руку, поджарят и съедят. Потом ногу… Ха! Ха! Ха!

Мороз пробежал по моей спине. «Не померещилось мне тогда», — мелькнула мысль. Но — странно! — в старпомовском хохоте слышалась не столько злоба, сколько отчаяние, глубокая затаенная боль.

— Пусть пока живут, — вмешался Хендис Хо. — Они нам еще нужны. Пусть приведут корабль к Болоту, а там я знаю дорогу к острову. Знаю!

— Это еще что такое? Бунт на корабле? — Старпом метнул на Хендиса Хо гневный взгляд.

Но тот не смутился, чувствуя за спиной поддержку.

— Диво! — шумели матросы. — Сначала возьмем Диво!

— Болваны! — покраснев от ярости, вспыхнул старпом. — Нет никакого Дива. Или захотели превратиться в трухлявые скелеты, как ваш Рихтер Роу и его придурки?

— Паруса! — закричал кто-то.

И в самом деле, вдали, с той стороны, откуда доносился гул Штормового моря, выскочил парусник.

— Кто бы это? Ты ведь знаешь, — обратился ко мне старпом. — Молчишь? Ничего, скоро заговоришь. У меня с тобой особые счеты.

В это время еще одна звезда-цефеида, до этого невидимая, выступила из тьмы и, быстро расширяясь, затмила своим сиянием ближние светила. Загадочный парусник, разгоняемый ее ураганным излучением, мчался в нашу сторону. По всему видать, им никто не управлял. Мачты гнулись, как стебли камыша, вздутые паруса рвались в клочья. Скоро я увидел, что это прекрасно оснащенный трехмачтовый фрегат.

— «Серый коршун»! — закричал Хендис Хо. — Там брат Рихтера Роу! Он проскочил к острову и захватил Диво. Опередил нас!

Да, это был «Серый коршун», всегда как тень следовавший за «Черным коршуном». Но как он, побывав в Болоте и став гнилушкой, уцелел? И даже проскочил Штормовое море? Чудеса!

— Сейчас увидите, в какое дивное диво вы сами превратились бы. В Болото им захотелось! Диво им подавай! — иронизировал старпом над матросами и крикнул: — Эй, боцман!

— Слушаюсь! — с угодливостью подскочил боцман.

Вот где диво! «Крепкий орешек» раскололся. Невероятно! Потрясенный капитан с изумлением взирал на своего прежнего друга.

— Заряди на всякий случай пушки. Черт их знает, а вдруг эти трухлявые старички еще живы.

— Там не старички и не скелеты, — возразил боцман. — Прислушайтесь.

Сквозь шелест наших парусов с пиратского корабля все явственнее доносились тоненькие голоса, похожие на комариный писк. И мне стало страшно. Неужто это один из тех кораблей, в реальность которых я не верил? Неужто он забрел в те заводи Болота, где, как говорят, время бежит не вперед, а назад, в прошлое? Тогда корабль и люди должны не стареть, а наоборот — молодеть.

Старпом с недоумением взирал на приближающийся фрегат. Хендису Хо, как самому высокому из команды, первому открылась палуба.

— Корабль плачущих младенцев! — завопил он.

«Серый коршун» поравнялся с нашим фрегатом, и у матросов вырвались крики ужаса. Кровь застыла в моих жилах: корабль плачущих младенцев куда страшнее корабля мертвецов.

На палубе суетились голые детишки — бывшие пираты. Одежда на них давно исчезла. «Помолодела», видимо, намного раньше и ушла в небытие. Ребятишки, один другого моложе, не понимали, где они и что с ними случилось. Они ревели, метались по палубе. Увидев нас, подскочили к борту и заголосили:

— Папа! Папа!

Наступила новая, более стремительная фаза омоложения. На наших глазах восьмилетние превращались в четырехлетних, потом крохотными младенцами падали на палубу и, болтая пухлыми ручками и ножками, верещали. А иные уже лежали неподвижно, свернувшись клубочками-эмбрионами.

Помертвели от ужаса и наши матросы, прижавшиеся друг к другу. Старпом подошел к борту, лицо его стало таким же жутким, как в тот раз, когда он взирал на пиршество людоедов. Губы его кривились не то в злобной, не то в страдальческой усмешке. Потом он взглянул вверх, ткнул пальцем в мигающие звезды и проговорил:

— Что, дьявол? Веселишься? Это одна из твоих изящных шуточек? — И, повернувшись ко мне, захохотал: — Милое зрелище, не правда ли, художник? А с кораблем что будет? Уверен, что дьявол еще не закончил откалывать свои забавные номера. Смотри.

С пиратским кораблем, проплывавшим мимо, и в самом деле происходили страшноватые превращения. Он «молодел». Бушприт покрылся свежей дубовой корой, корма засверкала под звездами нежной листвой, а на мачтах прорастали ветви, вскоре вместо них высились стройные сосны. Борта бугрились переплетенными корнями и ветвями. Корабль вспучивался, кривился, трещал и под визг младенцев затонул.

— Ну что, дурачье? Видели? — насмешливо спросил старпом. — Вот оно, ваше Диво!

Присмиревшие матросы отошли в сторону и посовещались. Их заводила Хендис Хо приблизился к старпому, в знак раскаяния и повиновения преклонил колено и протянул свой кортик.

— Прощаю, — усмехнулся старпом. — А теперь пир.

— Ур-ра! — кричали матросы с таким ликованием, будто страшного зрелища и не было.

С хохотом, с веселым гамом они расставляли на палубе взятые из кают столы и вдруг, словно по команде, повернули головы в ту сторону, куда плыл фрегат. Там, еще далеко за горизонтом, загорался, гас и снова вспыхивал багровый свет — сигнал бедствия пришельцев. Как я знал, с их кораблем что-то случилось и они ждали своих собратьев.

— Вот наше Диво, — сказал старпом своим сподвижникам. — Там на корабле страшной силы роботы. Меня научили ими управлять, и я вас научу. С ними, с их испепеляющими лучами мы покорим все планеты. У вас будут фрегаты, деньги, дворцы и, — с усмешкой добавил он, — конечно же прекрасные дамы.

— Дамы! Да здравствуют прекрасные дамы! — выкрикнул Красавчик.

— Держись, Красавчик! — ржали матросы. — Бабы тебя опять разрисуют.

Усмирив взглядом развеселившуюся матросню, старпом продолжал:

— Будем действовать, как договорились. Простодушные чужаки гостеприимно пригласят посетить корабль. Это я знаю. Войдем без мушкетов, но с хорошо запрятанными кинжалами и пистолетами. Чужаков не больше десяти. Перебьем их — и корабль наш.

— Это возможно? — шепотом спросил я капитана.

— Вполне.

Ответ мне понравился. Нет, не тем понравился, что пришельцы такие растяпы, а тем, как это было сказано. Без малейших признаков паники и растерянности. С таким капитаном еще не все потеряно.

Но выкрутиться будет ой как сложно. Больше всего беспокоил боцман. Ликующим воплем он приветствовал появившуюся на палубе бочку с гулькой, приятельски ткнул в бок Хендиса Хо, и оба захихикали. А юнга-то! Юнга! С сияющей улыбкой он нырял в кают-компанию, выскакивал оттуда и расставлял на столе чарки.

Боцман услужливо поставил перед старпомом единственный на фрегате серебряный кубок, себе же и своему приятелю налил гульку в жестяные чарки. Первую чарку пили стоя. Сделав несколько глотков, боцман зажмурился и крякнул с таким блаженством, что матросы расхохотались. И вдруг, незаметно для других, он выплеснул гульку за борт и стал «допивать» с причмокиванием и подмигиванием. «Ну, артист», — подумал я с облегчением. Но и с тревогой: опасную игру он затеял.

Я взглянул на старпома и едва узнал его: совсем другой человек! С отвращением пригубив из кубка, он сел с таким понурым видом, что даже плотник, которого вывели на палубу и усадили рядом с нами, изумленно округлил глаза. Что со старпомом? Куда только девались его ирония и злая энергия? Сейчас, когда цель его почти достигнута, в нем что-то словно надломилось. Руки его безвольно опустились на стол, в глазах тоска.

Как художник, пишущий не только пейзажи, но и портреты, я хорошо знаю, что для наших материальных глаз душа может выразить себя не иначе как с помошью той же материи. В еле уловимых, иногда просто угадываемых признаках — в морщинках у глаз, в пришуре, в складках у рта, в улыбке — она проявляет себя во плоти. И вот сейчас в лице старпома я увидел душу совсем иного человека. Сквозь материю, сквозь эту тюремную решетку, как из темницы, на меня глянуло вдруг что-то невыразимо скорбное и даже… светлое. «Чушь, — одернул я себя. — Что за странная фантазия взбрела мне в голову».

К нам, явно по указанию старпома, отнеслись на удивление мягко: развязали руки и отвели в просторную каюту капитана. Мы сели за стол, на котором были чай и наши любимые лакомства. У дверей, правда, стояли вооруженные матросы и присматривали за нами.

И вдруг глаза плотника вновь округлились: в каюту зашел старпом.

— Разрешите? — С какой-то жалкой просящей улыбкой старпом сел за стол и придвинул стакан с чаем.

Плотник сжал кулаки, но вскоре успокоился и, зорко поглядывая на гостя, начал пить чай. Старпом взглянул на полки с книгами и смущенно сказал:

— Я ведь тоже кое-что читал и много думал. Ой как много. Хочу понять, к чему вся эта кутерьма. — Старпом ткнул пальцем в потолок, словно в звездное небо. — Да, да! Кутерьма! Бессмысленное и бесцельное кружение планет и раскаленных звездных масс. Видимо, кому-то страдания и муки людские, его разума кажутся забавными. Уж не ему ли? Вот этому дьяволу? — Старпом показал на иллюминатор, за которым искрилась Вселенная. — Капитан видит во Вселенной или за ней, уж не знаю, что-то доброе, некую прекрасную душу. Не-е-ет. Мир сотворил кто-то неведомый и злой. Сотворил для своей потехи. Вот я и хочу познать…

— Познать зло с помощью зла? — спросил я.

— Верно. — Старпом взглянул на меня с благодарностью. — Верно подметил. Вот ты, художник, с помощью искусства тоже пытаешься познать душу мира. В твоих картинах тоска…

— Метафизическая печаль, — подсказал капитан.

— Печаль? Слабо сказано. Именно тоска по запредельному миру, где якобы добро и красота. Ошибаешься, художник. Если есть потусторонний мир, то там-то, быть может, и таится зло.

Старпом на минуту умолк, прислушиваясь к шуму и крикам на палубе.

— Слышите? Вот вам зеркальное отражение, глубинная суть мироздания. Вот где Вселенная вышла на сцену во всем своем блеске, в образе своих разумных добреньких созданий, — с горькой иронией сказал он. — Я даже ничем не могу помочь вам, если бы и захотел. Не позволит мне этого команда, этот шевелящийся, выскочивший из каких-то чудовищных недр клубок вселенской материи, клубок зла и ненависти.

Не дождавшись с нашей стороны ни слова, старпом еще больше погрустнел:

— Скажете, что я из той же шайки? Ошибаетесь. Вот, думал я, захвачу корабль пришельцев, создам звездную империю и стану диктатором. Тщеславие так и распирало. Это вчера. Сегодня, когда корабль пришельцев почти в моих руках, во мне вдруг что-то оборвалось. Диктатор! Император! Боже мой, какая пошлость! Да не нужно мне этого. А что нужно? Не знаю. Во мне словно сидит какой-то дьявол.

— Ты и есть дьявол! — неожиданно для себя выпалил я.

— Ну, это еще неизвестно, кто из нас дьявол, — задумчиво возразил он. И вдруг его будто что-то озарило. — Постой! А что, если ты с помощью своего сверхъестественно сильного творчества бессознательно пытаешься освободиться от чего-то потустороннего, преодолеть в себе дьявола? А? Ну, вспомни, художник. Дорогой! Милый! Вспомни, кто ты? Откуда?

— Что за чушь, — пробормотал я.

— Может быть, и чушь. Может быть, и мерещится, — уныло согласился старпом и снова ткнул пальцем вверх. — А все из-за этого дьявола. Хочу понять смысл этой бессмыслицы, этой вселенской жестокости. До того хочу, что и сам становлюсь жестоким. Да, да! — вдруг с вызовом заявил он. — Я дух отрицания! Я мученик зла! Я раб. Творю зло, не желая этого. Но ведь надо же кому-то это делать. Иначе не будет развития. Так ведь? А?

Мы с капитаном переглянулись: странная логика! А в глазах старпома какая-то жалкая мольба: ну скажите хоть слово, возразите. Не услышав ничего, он опустил голову.

— Извините, — поникшим голосом сказал он и ушел.

— Обидели мы его, — вздохнул капитан.

— Что с ним такое? — удивился я. — Вдруг глянуло в нем что-то светлое. Да что случилось с ним сегодня? Какой-то он непонятный, многоликий. Кто он на самом деле?

— Он добрый, — задумчиво сказал капитан. — Очень добрый.

— Добрый? — Я не верил ушам своим. — Вот увидишь завтра, какой он добрый.

И в самом деле, на другой день с утра старпом зверем носился по палубе, злобно пинал мертвецки пьяных матросов. Те с сонным бормотанием, с руганью поднимались и, мешая друг другу, вяло принимались Убирать лишние паруса. Старпом кулаками вразумлял их, потом встал у штурвала и лавировал с таким расчетом, чтобы световой ветер дул навстречу. Одним словом, тормозил, сбавлял скорость.

И пора было. Вскоре из-за горизонта выступил корабль пришельцев, высоченной сигарой стоявший на каменистом острове посреди затонувшей планеты. Затем, подгоняемые старпомовскими пинками и кулаками, матросы приводили фрегат в порядок: чистили, драили, убирали все лишнее. Нельзя же предстать перед пришельцами со следами разбойничьего притона.

Фрегат, сбавивший космическую скорость до земной, тихо вплыл в залив поближе к металлической громадине. Еще издали старпом заметил неладное: входной люк наглухо закрыт, подъемные механизмы убраны.

— Это еще что такое? — хмурился старпом. — Боцман, спускай шлюпку. Там они что-то оставили.

Шлюпка причалила к песчаному берегу. Два матроса выскочили из нее и кинулись к каменистому плато, где на могучих опорах стоял корабль. Вскоре они вернулись и погрузили в шлюпку три чемодана.

Меня с капитаном вновь связали и посадили у грот-мачты перед раскрытыми чемоданами. В них ценнейшие для наших ученых материалы: фильмы, книги, рисунки, чертежи. Все то, для чего и прибыл наш фрегат.

— Что это значит? — спросил старпом с ледяным спокойствием, за которым чувствовалась вулканом клокотавшая ярость.

— Это значит, что они не дождались нас. Закрылись и погрузились в долгий сон. Ждут своих.

Понравился мне капитан. Ответил он с таким же спокойствием, и в голосе его слышалась насмешка: ну что, получил?

— Не радуйся, — сжал кулаки старпом.

Он поднял голову и уставился на остроносую вершину корабля, где загорались и гасли багровые огни.

Три длинные вспышки, две короткие и одна длинная. Пауза. И снова длинные и короткие вспышки, но в других сочетаниях. И тут старпома осенило.

— Шифр! Они хотят сказать своим, как войти в корабль. Знать бы этот шифр… — Подумав немного, он обратился к боцману: — А что, если пальнем из всех тридцати бортовых пушек? Пробьем дыру и войдем без шифра.

Боцман понимал всю нелепость этой затеи, но тем не менее с удовольствием «пальнул». Вслед за грохотом залпа послышался звон и треск чугунных ядер, ударивших по корпусу корабля.

— А ну, Хендис, посмотри, что там, — приказал старпом.

Хендис Хо и Крысоед на шлюпке подплыли к берегу, подошли к кораблю и обошли его вокруг. Потом тощий и длинный Хендис Хо взобрался на плечи Крысоеда, прильнул к металлической обшивке, вгляделся и на всякий случай понюхал. Вернувшись на фрегат, он бросил на палубу горсть осколков разлетевшихся вдребезги ядер и доложил:

— Ничего. Ни вмятин, ни одной царапины.

И тут старпом начал терять голову. Покраснев от гнева и сжимая кулаки, он метался по палубе, с ненавистью кидал взгляды на неприступного исполина и наконец приказал еще раз выстрелить, целясь всеми пушками в одно место. Снова залп — и снова тот же результат.

Вдруг старпом остановился. Ему взбрела в голову еще более нелепая мысль.

— Шифр! — ткнул он в нас пальцем. — Вы знаете шифр. А ну, говорите!

Капитан посмотрел на мелькающие вспышки и пожал плечами: дескать, с какой стати пришельцы будут Доверять нам свой корабль?

— Шифр! — не унимался старпом. — Молчите? Ничего, сейчас заговорите. — На его губах зазмеилась усмешка, от которой даже его сподвижникам стало не по себе. — А ну, братва, сорвите с них одежду. Сейчас будет потеха. Чем я хуже этого дьявола? — Старпом ткнул пальцем в звездное небо.

Капитан — молодец! Ничто не дрогнуло на его лице. Но я-то, к своему стыду, наверняка являл собой жалкое зрелище. Меня начала бить холодная дрожь, в своем излишне богатом и услужливом воображении я уже видел, как окровавленные пальцы старпома рвут мои сухожилия, дробят кости. Этот «мученик зла» конечно же сам займется палачеством.

Но я ошибся. Старпом спустился в свою каюту и вернулся… в белых перчатках! Явился как на парад — в новом кителе, с сияющими погонами и аксельбантами. Для него это и в самом деле праздник, потеха, пиршество зла. Он расположился в кресле и бросил под ноги кока длинный железный прут.

— Возьми эту железяку. Бери, бери! А сейчас иди к себе на камбуз и раскали докрасна.

Кок отшатнулся и выронил прут.

— Может быть, ты возьмешься? — Старпом с усмешкой обернулся к Хендису Хо.

Тот поморщился и подтолкнул вперед Крысоеда. «Вот где палач», — мелькнуло у меня в голове. Угрюмая физиономия Крысоеда будто осветилась и хищно осклабилась, в глубоких глазницах, как в норках, зверо-вато бегали крохотные глазки.

— У него получится, — сказал Хендис Хо. — Он это любит.

Крысоед подмигнул своему приятелю Красавчику. Тот выдавил на своей жуткой физиономии еще более жуткую гримасу, означавшую, видимо, понимающую ухмылку. Он проворно юркнул на камбуз и вскоре вернулся с железной палкой. Заостренный конец ее чуть ли не пылал синевато-белым огнем. Другой конец, обмотанный мокрой тряпкой, Красавчик вложил в руки Крысоеда.

Крысоед с каким-то лихим вывертом приложил пылающий прут к спине капитана. Послышалось шипение, в ноздри ударил запах горящего мяса. Капитан поморщился, сцепив зубы, но не проронил ни слова. Завидное мужество! Красавчик тем временем выскочил из камбуза с огненно-красной кочергой.

Принялись за меня… В память с тех пор навсегда врезалась сцена: палуба, ярко освещенная звездами, с любопытством уставившийся на меня старпом и страшный Крысоед — его ухмылка, его острые бегающие глазки.

Я обратил взор к небу. Господи, помоги мне! Следуя примеру капитана, я стиснул зубы, но все же вскрикнул и завыл от пронзившей меня боли. В глазах помутилось, звезды заплясали размытыми пятнами и закружились огненным роем.

— Ну как, художник? — хохотал старпом. — Что там в небе? Гармония? Красота? Теперь, надеюсь, вспомнил, что ты посланец этого дьявола? Нет, ты сам дьявол! Признавайся. Но-но! Осторожнее, Крысоед. Протыкать насквозь будем завтра. Сегодня только репетиция.

Но Крысоед в палаческом упоении перестарался. Раскаленным острым концом он проткнул икру левой ноги, и я, вскрикнув, потерял сознание. Очнулся на постели в каюте капитана.

— Все в порядке, — сказал склонившийся надо мной врач. — Рану на ноге я промыл и перевязал.

Спина ныла, но ожоги на ней были уже заклеены. С такими же наклейками на спине за столом сидел капитан. Рядом с ним — тяжело дышавший от ярости плотник.

— А где юнга? — забеспокоился я.

— На палубе его не было. А где он сейчас? — Капитан пожал плечами и поморщился: ожоги на спине давали о себе знать.

О боцмане я не спрашивал, боясь услышать страшное. Трудно поверить, что он заодно с мятежниками. Ступеньки загремели, и в каюту ввалился Хендис Хо.

— Старпом приказал узнать — вспомнили шифр?

— Уйди, гад! — взревел плотник и пнул матроса с такой силой, что тот согнулся пополам и вылетел в дверь.

Гибкий и живучий, как змея, Хендис Хо, извиваясь и перебирая по ступенькам руками и ногами, взобрался наверх и скрылся.

С полчаса мы молчали, прислушиваясь и пытаясь угадать, что творится на фрегате. На палубе как будто тихо. И вдруг в носовой части послышались крики, затем топот бегущих ног, а вверху, уже над нашей каютой, прогремели два выстрела.

— Вот! Скатившийся сверху юнга вывалил на стол несколько пистолетов и мешочки с порохом.

К моей радости, в дверях стоял боцман с целой охапкой мушкетов.

— Клянусь Аларисом, я попал в Хендиса! — крикнул юнга.

— Промазал, — невозмутимо возразил боцман.

— Не может быть!

Юнга с двумя пистолетами кинулся наверх. «Вот чертенок», — ругнул я его и, держась за стенки и прыгая на одной ноге, поспешил к нему.

— Разрази его гром! Уцелел, гад! — ругался юнга, но глаза его так и светились: ух ты, вот это приключение!

«Мальчишка», — с жалостью подумал я.

Притаившийся за фок-мачтой Хендис Хо поднял пистолет и прицелился. Мы пригнули головы, и в тот же миг над нами просвистела пуля.

— Не тратьте зря пули! — приказал капитан, но сам же высунулся и разрядил в матроса пистолет. Стрелял он метко. Хендис Хо взвыл и левой рукой схватился за окровавленное ухо.

— Ухо оторвало! — торжествовал юнга.

Хендис Хо юркнул в кубрик. Оттуда высунулись три мушкета и дали бесприцельный залп. Из каюты старпома, находившейся рядом с кубриком, прогремел еще выстрел. После этого наступила тишина.

Мы с капитаном оценили позиции как равные. У них носовая часть фрегата — у нас корма. Вся палуба под обстрелом с обеих сторон. У них бочонки с водой — под нами, в трюме, вся провизия: солонина, мука, крупа. Но к сожалению, ни капли воды.

Боцман с плотником прорубили проход в мою каюту, находившуюся рядом. Теперь наблюдение можно вести из двух кают. Особого желания выйти на палубу мятежники не проявляли, но следили за нами внимательно: то из каюты старпома, то из кубрика на миг высовывалась чья-нибудь голова.

На мачтах оглушительно хлопали паруса, выгибаясь под лучевым натиском Альцеона. Эта звезда-цефеида, разгораясь, стремилась к максимуму своего свечения.

— Альцеон! — с восторгом воскликнул юнга, задрав голову и высунувшись из каюты.

— Осторожнее, дурень. — Я пригнул его голову.

— Смотри, штурман! Какой Альцеон! Косматый и свирепый, как лев. Раскинул лапы и прыгнул на нас. А грива-то! Грива! Развевается и мечется огненными прядями.

Альцеон грозно полыхал своими багровыми протуберанцами и впрямь был похож на разъяренного льва, Раскинувшего в прыжке лапы, с вьющимися рыжими космами. Вспомнил я, как юнга еще в начале плавания

образно сравнил Аларис с мудрым богом Всеолом, и с грустью подумал: черт тебя дернул отправиться в недоброе плавание. Остался бы дома — наверняка вышел бы из тебя художник или поэт.

Альцеон продолжал яриться. Снасти дрожали, гнулись мачты, и наконец случилось то, что и должно было случиться: фрегат сорвался с якоря и понесся из залива в открытое море.

Своим буйным светом Альцеон гнал фрегат все дальше. Палуба раскалилась. Жара изматывала, иссушала нас. В термосе капитана нашлось два-три стакана чаю. Но этого хватило лишь для того, чтобы время от времени смачивать рот и гортань.

Так продолжалось немало часов. Корабль пришельцев давно скрылся за горизонтом. Звезда-цефеида умерила свой пыл, потом как-то разом свернулась и еле светилась. Наступившая прохлада особой радости нам не принесла: воды ни капли.

Я всматривался в небо и видел привычные созвездия. Но что дальше? Ведь фрегат потерял управление и шел наугад. Создалось дурацкое положение: ни мы, ни мятежники не могли подойти к штурвальному колесу, выправить курс и вести фрегат. А тут еще вопрос: куда вести?

Прошло еще около суток, и я уже не мог сказать, где мы находимся, — из черных глубин Вселенной глядели другие звезды.

Одна из них заливала небо каким-то гнетущим, устрашающим фиолетовым свечением. Мы со страхом взирали на нее и гадали: уж не взорвется ли она сверхновой? Но вскоре мы забыли о ней — так иссушила, истерзала нас жажда. Сил хватало лишь на то, чтобы наблюдать за палубой. Со стороны мятежников ни одного выстрела. Пороха и пуль у них, видать, тоже негусто.

И вдруг они открыли беспорядочную пальбу — врач и юнга выскочили на палубу и бросились в сторону камбуза. Там, мы поняли, у кока была вода. Под бизань-мачтой врач и юнга залегли. Стараясь прикрыть их, мы со своей стороны открыли редкий, но прицельный огонь. Мятежники прекратили пальбу, решив, видимо, что врач и юнга убиты. Но еще один бросок, и те скрылись за дверцей камбуза.

Со стороны фрегат представлял, надо полагать, потешное зрелище: то одна, то другая голова вынырнет над палубой, зыркнет глазами и мигом скроется. И все же мятежники первыми открыли огонь, когда юнга и врач выскочили из камбуза. Проворный юнга успел домчаться и принес ведро воды. Старина врач замешкался и был убит уже у самой нашей каюты…

А фрегат все плыл в незнакомых морях и под неведомыми небесами. Та самая устрашающая фиолетовая звезда, которую юнга прозвал Синим Пугалом, наполняла светом паруса и толкала фрегат неизвестно куда. Но она все удалялась и удалялась и вскоре скрылась за горизонтом. Я ахнул: небо сплошь синее. Ни одного белого, золотистого или оранжевого светила. Нарядное многоцветье исчезло. Одни только мертвенно-синюшные звезды. В точности такие, как на моей неоконченной картине под названием «Синие звезды». К чему бы это? Мне стало так нехорошо, что я на минуту забыл о жажде.

Вода у нас кончилась, но и мятежники, видать, сильно оголодали. Они предложили обмен: мы им провизию, а они нам воду. Плотник толкнул в их сторону бочонок с сухарями. Матросы кочергой подцепили его и вкатили в кубрик, но с передачей воды не спешили. Неужели обманут? Но вот фрегат, налетев на волну, задрал нос, и палуба наклонилась в нашу сторону. По ней покатился из кубрика бочонок. Мы поймали его, и каково же было наше разочарование, когда вынули пробку: в бочонке не вода, а гулька.

Довольные своей шуточкой, матросы заржали и вдруг замолкли, охваченные суеверным страхом: в синем небе вестницей беды появилась комета. Она совсем низко пролетела над нами. Осветив палубу жутким багровым светом, комета прошелестела хвостом и в своей загнутой орбите круто повернула ввысь. Она все дальше и выше, вот-вот скроется в мглистых небесах. И вдруг, как подстреленная птица, упала и погасла, упала как раз в том месте за горизонтом, куда мчался фрегат. Мы с капитаном переглянулись, еще не решаясь поделиться страшной догадкой. Но вот одна из звезд сорвалась с неба и рухнула туда же, что и комета. Мы поняли: там Гиблое море.

Пришельцы называли его Черной дырой. Туда, по их словам, затягиваемые невиданной силы тяготением, засасывались звезды, планеты, камни, кометы и даже световые волны. А звезды над нами синели прямо на глазах, синели со страшной силой.

— Фиолетовое смещение! — крикнул капитан, знавший со слов пришельцев, что это значит: звезды летели в черную пасть Гиблого моря. Туда же летел и наш корабль.

Понял это и старпом. В знак перемирия из его каюты показался белый флаг, потом высунулся он сам.

— Звезды падают в Гиблое море! — крикнул он и ткнул пальцем в страшное небо. — Смотри, художник! Любуйся, дьявол! Это ты своей картиной накликал беду, ты сюда завел!

— Не пори ерунду! Надо что-то делать!

— Надо повернуть фрегат обратно!

После переговоров решили с каждой стороны выделить по одному человеку. От нас к штурвалу побежал боцман. У мятежников, как нарочно, жребий выпал Хендису Хо.

— Предатель! — заорал он и с кулаками набросился на боцмана. Тот отбросил его к борту.

Старпом пригрозил им трехствольным пистолетом:

— Попробуйте только устроить драку! Обоих пристрелю!

Хендис Хо полез на мачты и пытался повернуть паруса навстречу синим лучам. Боцман взялся за штурвальное колесо. Но все их усилия были напрасными, фрегат не желал сворачивать в сторону. Боцман подскочил к борту, посмотрел вниз и крикнул:

— Течение!

И все поняли: конец! Из засасывающих вод Гиблого моря теперь не вырваться. Матросы выскочили на палубу — кто с оружием, кто без него. О стрельбе никто и не думал. С искаженными от ужаса, с синими от света звезд лицами мятежники сгрудились у борта и прислушались. С той стороны, куда тянуло нас течение, доносился все усиливающийся гул, похожий на гул водопада. Из мглистой выси сорвалась звезда и упала, за ней вторая. Все ближние звезды Черная дыра подметала, заглатывая в свою пасть. Внезапно палуба ярко озарилась. Еще одна комета просвистела над мачтами и погасла в дали, — в той черной дали, куда все стремительнее летел фрегат.

К чести команды надо сказать: ни суматошной паники, ни воплей. Все молча принимали неизбежное. Ко мне прижался юнга. Его пальцы в моей руке дрожали. Заметив пенистые буруны, я крикнул сквозь усиливающийся гул и клекот:

— Держись, малыш! Хватайся за ванты! Сейчас начнет нас трясти и швырять!

Фрегат стал сильно раскачиваться. Ширь космического океана, изрубцованная, изрубленная встречными потоками, вспучилась. Волны закручивались и шипели, словно разгневанные змеи. Но дальше спирали и воронки сглаживались и вливались в единый гигантский водоворот. Туда и несло нас. Фрегат накренился и ухнул вниз. Океан вознесся над нами высокой мглистой стеной со сверкающей пеной на гребне. И вдруг фрегат выпрямился и поплыл без крена и качки. Кто-то радостно вскрикнул: — Вырвались!

Но это была лишь минутная передышка, ступенька в водовороте. Фрегат сорвался с нее и стремглав полетел в грохочущую, воющую бездну. Мачты, снасти, рваные паруса — все закружилось, завертелось у меня перед глазами. На миг увидел капитана, крепко вцепившегося в покосившуюся нижнюю рею. Он закрыл глаза и шевелил губами. Молился, что ли? И я, неверующий, невольно зашептал: «Господи, прими меня в лоно свое…»

Фрегат разваливался, трещал. Рухнувшая фок-мачта насмерть придавила нескольких матросов, еще двоих прихватил смытый волной камбуз и унес в пропасть. Собравшись с духом, я глянул туда, в глубокий засасывающий котел. Вот она, Черная дыра! Всепожирающая космическая пасть!

В невыразимом ужасе я закрыл глаза. В это время затрещала бизань-мачта, и упавшая рея стукнула меня по голове. Сознание померкло.

И в тот же миг вернулось! Вернулось ошеломляюще ясным, незамутненным и чистым, как никогда. Такое ощущение, что раньше своими глазами я видел мир сквозь тусклое, запыленное окно. А сейчас окно распахнулось. Сейчас я видел с ясностью мысли. Я пощупал голову. И ничего! Ни боли, ни малейшей раны. А на мне не мокрая рваная одежда, не лохмотья, а но венькая форма штурмана. Та самая, что была в начал плавания.

Я оглянулся и… Вся команда! Целая и невредимая. Вот плотник, от удивления округливший глаза. Чуть поодаль боцман с юнгой. Группами и поодиночке стояли матросы с разинутыми ртами. И все они чистенькие, свеженькие и в новенькой форме. А старпом просто красавец: в белых перчатках, с сияющими аксельбантами и с сияющей улыбкой.

Удивительный человек! Ни изумления, ни растерянности. Он первым из нас пришел в себя.

— Ну что, художник? Видишь, какие фокусы выкидывает вот этот дьявол? — Старпом рассмеялся и сделал широкий жест рукой, имея в виду Вселенную. — Видишь? Ты заодно с ним и все знаешь. Может, вспомнил?

— Не паясничай, — оборвал я его. — Кто мы?

— Мы? — усмехнулся он. — Мы никто. В природе нас нет… Как будто. По-настоящему, физически, мы вон там. — Старпом ткнул пальцем вниз.

Я глянул вниз под ноги, и душа помертвела от ужаса. Внизу все та же завывающая, крутящаяся исполинская воронка. Вознесенный гигантским всплеском, на минуту показался фрегат. На палубе перекатывались наши изувеченные тела. Фрегат разваливался, его обломки и щепки стремительным потоком унесло вниз, в исчезающе глубокий черный зев.

— Все. От нас даже этого не осталось, — сказал старпом.

— Но мы есть, — возразил капитан. — Или мы… Двойники?

— Двойники и есть. Вернее, бессмертные души. — На губах старпома кривилась ироническая усмешка. — Что, капитан, думаешь, что это Бог подарил нам бессмертие? Ничего подобного. Это злые шуточки, фокусы Вселенной, вот этого дьявола.

— А если серьезно?

— А черт его знает, кто мы такие. Может, от нас осталась только память? Она из чего-то нематериального восстановила наше тело, одежду, даже оружие.

Я расстегнул китель, закинул руку за спину и нащупал рубцы от недавних ожогов. Это Крысоед оставил на память… Память! Похоже, старпом в чем-то прав. Вспомнил, что люди, у которых ампутировали ногу, еще долго чувствовали ее и даже пытались пощупать. Может, нечто подобное и с нами?

И вдруг дух захватило от давней, еще при жизни, детской догадки: я же бесконечность! Я жил всегда! Видимо, и капитану пришло то же озарение.

— Не просто память, — сказал он. — Это мы сами, наши бессмертные личности. Мы… мы же вечные кочевники! — воодушевляясь, воскликнул капитан. — Мы вечно странствуем. Изредка, словно в гости, заходим в земную вещественную жизнь. Умираем там и снова возрождаемся. Да, да! Это так!

— Да, это так, — согласился старпом. — Почему мы сразу не догадались? Мы же вечные и должны бы знать. Ах вон оно что! Нас оглушил вот этот ужас. — Старпом ткнул пальцем в ревущий водоворот Черной дыры.

Однако матросы, не привыкшие задумываться о себе и мире, никак не могли освоиться со своим новым бестелесным состоянием.

— Предатель! — завопил Хендис Хо. Он подскочил к боцману и в упор выстрелил ему в лоб. Блеснуло пламя, из ствола пистолета выпорхнуло облачко и послышался грохот. Все как в только что ушедшей физической жизни. Но боцман даже не покачнулся.

— Ах ты, гад! — закричал плотник и врезал своим увесистым кулаком в прыщеватую физиономию Хендиса Хо. Кулак проскочил сквозь голову матроса, не причинив ни малейшего вреда.

— Бросьте, дурни, — усмехнулся старпом. — Мы бессмертны. Никто и ничто нас не убьет.

— Мы… мы призраки? — захлопал глазами Хендис Хо и вдруг задумался. — А мы можем пройти сквозь стену?

— Не пробовал, но вполне возможно.

— И мы можем войти в корабль» чужаков?

— Вон оно что! — рассмеялся старпом. — Руки чешутся? Хотите ограбить? Ничего не получится. Но все же любопытно взглянуть, как они там спят.

Мятежники — теперь уже можно сказать, бывшие — во главе со старпомом отправились в обратный путь. Капитан, боцман, плотник и я с юнгой все еще стояли, а вернее, висели над Черной дырой, над воющей как зверь вселенской глоткой.

О своих настроениях в эти минуты я ничего определенного сказать не могу. Грусть? Желание вернуться в телесную земную жизнь? Или ожидание новой? Мной владели иные чувства, и для них в уроках былого нет никакого объяснения. И в душу мою снизошел непонятный покой. А, будь что будет!

— Что ты сказал? — очнувшись от задумчивости, спросил капитан у боцмана.

— А не разгромит эта шайка корабль пришельцев?

— Это уж никак. Но все же посмотрим. Догоним их. Мы пошли, смешно перебирая ногами в пустоте, забыв о своих возможностях.

— Бесполезно, — сказал старпом, когда мы его догнали. — Так будем топать миллионы лет.

Один из матросов вдруг помчался бегом и пропал, скрывшись в звездных далях. И почти в тот же миг возник перед нами, радостный и смеющийся.

— Братва! А я ведь могу летать быстрее молнии. Я видел корабль чужаков. — Врешь!

— А вы попробуйте.

— Какие мы болваны, — рассмеялся старпом. — Он прав.

И мы полетели, как небесные ангелы, с небывалой в природе скоростью. Ни пространство, никакие физические тела не были для нас помехой. Одна из звезд сорвалась с насиженного места. Набирая скорость и синея, словно от страха, помчалась нам навстречу. Мы почти врезались в нее. Звезда слепила глаза, лизала нас огненными языками, не обжигая и не причиняя ни малейшей боли. Миг — и она позади, в черной глотке, дикие завывания которой вскоре стали не слышны: мы вырвались из Гиблого моря.

Снизившись, понеслись над океаном, как птицы, на бреющем полете. Но скорость свою заметно сбавили. Секунда-другая — и я уже видел над собой привычное небо и знакомые созвездия.

К кораблю пришельцев подошли, если можно так выразиться, пешком и с уважением потрогали его серебристые бока.

— Чугунные ядра не пробили. Куда уж нам, — уныло сказал кто-то из матросов.

— Не расстраивайтесь, господа грабители. Для вас все двери открыты. — Старпом с иронической учтивостью сделал приглашающий жест. — За мной.

Старпом исчез, будто растворился в корабле. Мы не очень уверенно последовали за ним. Сквозь толстые стенки корабля проплыли как сквозь туман и очутились в коридоре, залитом приглушенным светом.

— Ангары с роботами выше этажом, попробуйте взять их, — усмехнулся старпом и, посерьезнев, продолжал: — Рядом с ангарами рубка управления и кают-компания. Но сначала зайдем в сад.

Под гигантским прозрачным куполом расположился сад, ошеломляющий воображение разнообразием растительного мира. Матросы затихли, с недоумением озираясь по сторонам. И было чему удивляться. В саду не дрогнет ни один листик, не шелохнется ни одна травинка. На цветах сидели неподвижные, будто застывшие навечно бабочки и пчелы. Заколдованный сонный мир. Мы прошли чуть дальше и в беседке, на стульях и в креслах, увидели самих пришельцев — таких же неподвижных, будто замерших навек.

— Ушли в свой долгий сон, — словно опасаясь разбудить людей, прошептал старпом и спросил капитана: — Как это они сделали? Заморозили сад и самих себя?

— Не заморозили, — сказал капитан. — Они остановили в саду время — и все биологические процессы замерли.

Однако не все замерло в сонном корабле. Когда мы были в ангаре с роботами, послышались шаги и голоса людей. Мы вышли в коридор и увидели вдруг пришельцев с какими-то трубками. Матросы решили, что это какое-то испепеляющее оружие.

— Они сожгут нас! Спасайся, братва! — завопили они и, бросившись врассыпную, проскочили корпус корабля и улетели в пространство.

— Крысоед, вернись! — приказал старпом. — Ты мне еще нужен.

Крысоед подскочил к старпому и, спрятавшись за его спину, с ужасом поглядывал на пришельцев.

— Ну и трус, — брезгливо скривил губы старпом. — Не трясись, дурак. Убить нас уже невозможно.

Люди прошагали мимо, как будто нас и не было, и зашли в кают-компанию. Мы за ними. Одну из трубок пришельцы водрузили на подставку и погасили свет. Из трубки вырвался яркий сноп света, и на экране замелькали кадры фильма. Сначала мы увидели шар, похожий "а сильно увеличенную каплю воды. Крысоед тупо уставился на голубой шар, медленно вращающийся среди звезд. Но мы-то уже знали, что это наша планета-океан, в которой рассеяны небольшие материки и множество островов. Старпом с живейшим любопытством прислушивался к спору хозяев корабля.

— Не разберу, — хмурился он. — Капитан, о чем они тараторят? Ты хорошо знаешь их язык.

— Кажется, прежде чем погрузиться в сон, эти двое решили проверить и записать свою гипотезу о происхождении жизни в нашей галактике.

На экране наша планета сменилась звездным небом и космическим океаном. Пришельцы переговаривались и, нажимая на клавиши, что-то записывали в памяти своих машин.

— Невероятно! — воскликнул капитан и замолк: уж не вспугнул ли он хозяев?

Но те на возглас капитана не обратили никакого внимания. Для них его просто не было, как не было и нас. Все же капитан заговорил тихо, почти шепотом:

— Вы представляете, о чем они толкуют? Вон тот, коренастый, утверждает, что двуногие разумные существа появились сначала у нас и добились чрезвычайных успехов в науке и технике. Они могли летать в другие галактики, почти по всей Вселенной.

— И где же они сейчас? — с недоверием спросил старпом.

— Погибли. Все планеты были уничтожены, обращены в пыль и обломки в результате галактической катастрофы. Наша галактика и до сих пор остается космически неустойчивой, с какими-то перевернутыми физическими законами. Отсюда ее странности — области с разным течением времени, штормовые моря и вообще весь межзвездный океан.

Капитан замолчал, вглядываясь в мелькающие кадры фильма и напряженно прислушиваясь к тихому говору пришельцев. _ Вот это да! — воскликнул он и снова испуганно посмотрел на хозяев. Но те продолжали беседовать, и капитан зашептал: — Вот это да. По их гипотезе получается, что чудом уцелела только одна планета. И знаете какая? Наша. Но все достижения цивилизации были сметены и погрузились в океаны — в земной и во внезапно возникший межзвездный. От разумных обитателей планеты сохранилась небольшая горстка. Люди одичали и начали свой путь с первых забытых шагов: с трудом добыли огонь, изобрели каменный топор. Боже мой! Ведь до сих пор мы остаемся на низкой ступени развития. По сравнению с пришельцами мы дикари.

— И от наших умных предков так-таки ничего не осталось? — На губах старпома все еще блуждала недоверчивая усмешка.

— Осталось. В том-то и дело, что пришельцам удалось отыскать рассеянные следы. Ведь наши умные предки расселились на многих планетах, от которых после галактического взрыва до сих пор летают в пустоте обломки. И там кое-что осталось. И это пришельцы нашли.

Ошеломленные и притихшие, мы всматривались в пробегающие кадры фильма. Вот среди звезд, красуясь ветвистым хвостом, медленно плывет комета. Их после мирового катаклизма стало особенно много. Почти каждая из них — горсть камней, оставшихся после взрыва планет. Одна из комет привлекла пристальное внимание пришельцев. Они выслали к ней оптический прибор-разведчик, передающий изображение. Мы Увидели на экране, как комета словно наплывает на нас, увеличивается в размерах. И вот мы уже будто в ядре кометы, среди тучи каменистых обломков, трущихся друг о друга. И вдруг вздрогнули: в хаосе обломков и пыли мелькнули дворцы с покореженными куполами, какие-то расплющенные машины и… раздавленный человек.

— Вот она, художник, твоя красота и гармония. — Старпом метнул в меня насмешливый взгляд и захохотал.

— Нет, это твое любимое зрелище. Твое! — раздражаясь, возразил я. — Как же! Праздник мирового зла! Ты… ты дьявол!

— Ну, это еще неизвестно, кто из нас дьявол, — ответил старпом и вдруг замер, осененный какой-то догадкой. — Видел! Кажется, видел. Это ты, художник, откуда-то пришел и разнес в клочья нашу галактику. Ты же… Сатана! Миленький, вспомни!

— Ты совсем рехнулся! — со злостью бросил я.

— Прекратите! — оборвал капитан нашу перебранку.

Но умолкли мы лишь тогда, когда из корабля пришельцев (это видели, конечно, только на экране) выскочил робот, влетел в грохочущую середку кометы и ухватил цепкими лапами какую-то машину. И погиб, сокрушенный и разгромленный многочисленными камнями.

— Так его! — то ли в пику мне, то ли всерьез злорадствовал старпом.

Другим роботам удалось, однако, кое-что спасти. Дальше замелькали кадры, не слишком понятные для нас. Вот видно на экране, как пришельцы в скафандрах выходят из корабля. Они внимательно изучают облака пылевых планет. Но что они могли выискать в пыли?

Тем временем двое пришельцев, отложивших свой долгий сон, поглядывали на экран, оживленно переговаривались, спорили. Капитан напряженно прислушивался. И вот что он узнал:

— В обломках и пыли… Да, да! Даже в космической пыли пришельцы нашли множество малюсеньких, меньше пылинок, ячеек какой-то машинной памяти. В них удалось кое-что вычитать. Из обрывочных сведений пришельцы составили удивительную картину, своего рода фильм-гипотезу. Да смотрите же!

И мы увидели поистине фантастический фильм, в котором было много предположительного, гадательного и не совсем для нас ясного. Наши далекие предшественники, создавшие на многих планетах высокую цивилизацию, догадывались о близящейся катастрофе и вывели из нашей галактики несколько кораблей. Долго блуждали те в необозримых просторах и наконец в галактике, которую пришельцы именуют сейчас Млечным Путем, нашли планету, по своим природным условиям схожую с нашей.

— Сейчас ее называют Землей, — пояснил капитан. — Но в те времена ее никак не называли, так как не было там разумных существ.

Но и без капитана мы уже кое-что понимали. Мы видели планету, на которой буквально кипела, пенилась богатая жизнь. Но еще неразумная. Наши предки высадили несколько тысяч человек для основания колонии на планете. Корабли улетели обратно с намерением привезти следующим рейсом оборудование и машины для строительства городов. Но не вернулись, еще на окраине нашей звездной системы погибли в начавшемся галактическом катаклизме.

Поселенцы остались с предметами первой необходимости и немногими орудиями. Их было недостаточно для выживания. Планета оказалась не таким уж сладостным раем, как ожидалось. Поселенцы стали все чаще спасаться от диких зверей в пещерах и даже на деревьях, забывали свои прежние навыки и знания. На планете сменялись климатические условия, приходили и уходили резкие похолодания и оледенения. И через несколько тысяч лет мы видели уже

потомков поселенцев — разрозненные и враждующие между собой племена полуголых, а затем и голых волосатых людей.

Их постепенное и трудное восхождение к вершинам цивилизации нас уже мало занимало. Нас интересовало, как пришельцы представляли гибель нашей родной галактики. Затаив дыхание, мы смотрели фильм-гипотезу. По одной версии получалось, что все началось с разрушения субатомных частиц и… наводнения! Да, с наводнения, с бурь и штормов внезапно возникшего космического океана. Могучие гравитонные волны захлестывали звезды и их скопления. Начались какие-то непонятные для нас, да, пожалуй, и для самих пришельцев, цепные реакции. Звезды заплясали и, подобно снежинкам, закружились в космической вьюге. И взрывались, потрясая мироздание. В гигантском клубке бушующей энергии, в этой огненной карусели рождались новые миры и планеты, рушились и вновь возникали…

На краткий миг крупным планом появилась на экране планета с хрустальными дворцами, с ажурными транспортными эстакадами. Ее обитатели метались, их крики тонули в грохоте и буре вселенской катастрофы. С помощью могучей техники люди, видимо, пытались что-то сделать, как-то спастись. Но бастионы цивилизации рушились, трещали и падали дворцы, взрывались энергостанции. Взорвалась и планета, разлетелась со страшной силой, обратившись в тучи обломков. Но крохотные ячейки памяти машин, носясь в пространстве, еще жили, снимали документальные кадры, показывали, как Вселенная «добивает» цивилизацию, кромсает тела ее создателей…

В невыразимом ужасе мы с капитаном прижались друг к другу и закрыли глаза. А старпом, потирая руки, шептал:

— Как это мило. Как прекрасно… — И, повысив голос, повернулся к нам: — Да смотрите же, трусы! Взгляните правде в лицо. Вот оно, торжество хаоса и зла, вот где пирует и ухмыляется вселенский палач, этот космический Крысоед. А ты, художник, посмотри на своего мучителя. Вот он, рядышком стоит. Скажешь, Крысоед — твой антипод? Враг красоты и гармонии? Ничего подобного. Он-то и есть настоящий художник. Поэт! Артист! И вся Вселенная — такой же Крысоед.

Старпом хохотал, злорадствовал, ерничал, и вдруг в лице его что-то жалко дрогнуло. Он сник, потер ладонью лоб, словно при головной боли, и с глубокой горечью зашептал:

— К чему все это? В чем смысл этой подлой бессмыслицы? Что делать? Бежать? Тьма… Кругом тьма.

То ли фильм так оглушающе подействовал, то ли еще отчего-то, но мы с капитаном испытали нечто похожее. Густая, липкая тьма навалилась на меня, гася сознание и мысли. Будто в зыбком сне видел, как пришельцы крутят, все крутят свой жуткий фильм…

А потом? Хоть убей, не помню, что было потом. Кажется, мы бежали из корабля и, потеряв друг друга, летели, не зная куда и не догадываясь, что наступил какой-то крутой поворот в наших личных судьбах…

Я остался один. С приглушенным сознанием, в непроницаемой мгле летел неведомо сколько времени и в неведомо каких пространствах. А тут еще с памятью что-то стряслось. В ее неизмеримых глубинах зашевелились видения моих прошлых жизней. И картинки все какие-то идиллические, приятные. Приоткрылся вдруг цветущий луг, где струились сладостные ароматы, а в моем теле — не в нынешнем призрачном, а в самом настоящем, земном — все пело, все радовалось жизни. Но тут же видение погасло. Что было до этого? После? Память безмолвствовала. И вновь заискрилась еще более далекими, еще более прекрасными видениями, зазвучала голосами минувшего. Голосами обнадеживающими, утешающими: не тревожься, не падай духом. Гибель целой галактики, ее населенных миров? Чепуха! Всего лишь краткий миг во Вселенной и в твоей памяти. Жизнь прекрасна и бесконечна, как бесконечно мое собственное «Я». Извечное свойство души: после потрясения, горя и ужаса находить утешение и отраду. И душа моя утешилась, из краткого путешествия в неизмеримые дали вернулась обновленная, с неожиданными, ошеломляющими знаниями.

Я словно очнулся и увидел сиюминутный мир: незнакомые звезды, планеты с иными формами жизни. Куда же я забрел? Ясно, что не в свою галактику с ее космическими морями, а в самую обычную, каких во Вселенной миллионы и миллиарды. Я выбрался на ее окраину и со стороны увидел огромный приплюснутый шар, похожий на светящуюся люстру. Оглянулся и понял, что безнадежно заблудился. В бесконечных далях мерцали туманные пятнышки — мириады иных галактик. Вот и попробуй найти в этом месиве мою взбалмошную родную галактику. Л так хотелось повидаться с капитаном, боцманом, юнгой. И даже со старпомом, только без его страшного Крысоеда. Хотелось поделиться радостью: я на пороге великих открытий! Да, сдуру мне показалось, что тайна мира и счастья, как золотая жар-птица, вот-вот затрепещет в моих руках.

Не знал я тогда, сколь обманчиво это ощущение. Не знал и того, какие опасности ждут меня, какие жуткие дни и годы мне придется пережить в самом ближайшем времени.

В упоительном настроении я мчался в пространстве и видел краснеющие звезды. И чем дальше от меня, тем более краснели они. И я уже знал, что это значит: Вселенная расширяется. Звезды и галактики бегут от меня во все стороны. И появилось вдруг шальное желание вмешаться в эту, по выражению старпома, «кутерьму». Ведь я — существо космическое. С какой-то сатанинской, инферальной смесью счастья и ужаса, испуга и радости я приказал: «Бегите звезды и галактики, бегите во все стороны! Все равно догоню!»

Вот тут-то и случилось самое страшное: Вселенная исчезла! Пространство вдруг оборвалось, погас свет. Я будто провалился в бесконечную черную яму. Но падал ли я? Летел ли в каком-либо направлении или висел на месте? Вопросы, лишенные смысла. Нет здесь никакого направления и никакого места, ибо нет самого пространства. А если и летел, то сколько времени — миг или вечность? Тоже нелепый вопрос, ибо нет здесь и времени. Ничего нет. Это же Великое Ничто! Само Небытие!

В душу закрался великий страх, а вместе с ним и вера в Великого Творца. Господи, сотвори чудо! Вызволи меня из ямы Небытия! И чудо свершилось: появилось ощущение тяготеющих масс и их неизменных спутников — пространства и времени. Я внутри какого-то мира. Странного, однако, мира, таинственного и… от мира отрешенного! И черного, как само Великое Небытие. Я висел в пространстве… Да, все же в пространстве! Тут нет никакого сомнения. Я стоял на месте, стараясь унять тревогу и собрать разбегающиеся мысли. Неужели… Неужели это тот самый мир, который ужаснее самого Небытия? Да, это он…

Я летел в пространстве, ничего не видя и ничего не слыша, пытаясь ощутить холмы и пики гравитации. И вот наконец мощная притягивающая масса.

Обогнул ее, коснулся и поежился словно от озноба — мертвая звезда! Собравшись с духом, еще раз пощупал ее поверхность — гладкую как стекло и холодную как лед. Ни кванта энергии, ни одного светового лучика.

Когда-то давным-давно звезда пылала, щедро расточая жар. В ее недрах шел термоядерный синтез. Ядра водорода, взрывоподобно выделяя энергию, синтезировались в ядра гелия. Те в свою очередь в ядра углерода. И так до железа. А железо уже не способно к термоядерному синтезу. Звезда сгорела дотла.

В панике я отскочил от нее. В один миг, со скоростью мысли, пролетел громадное расстояние и наткнулся еще на одну такую же насквозь промерзшую железную звезду. А еще дальше — на третью.

Тепловая смерть! От этой мысли я вздрогнул и остановился. Пространство — я чувствовал это! — все более редело и пустело, холодные звезды разбегались. Вселенная, взяв старт с первичного взрыва, продолжала расширяться. И это расширение, опустение пространства будет длиться без конца, всю вечность.

Взором я пытался проникнуть в неизмеримую даль, уловить хоть малейшую искорку жизни, хоть один лучик. Безуспешно. Я в царстве невидимых черных призраков. И в моем слишком буйном воображении художника зародились видения одно страшнее другого. И самое навязчивое и жуткое из них — какой-то лохматый образ вселенского кладбища, раскинувшего свои необъятные траурные крылья.

А какая тишина! Я закрыл глаза и прислушался. И ничего… Только чудиться что-то начало, будто со всех сторон наползали какие-то гаснущие голоса, скрипы, шорохи — призраки давно умерших звуков. В этой могильной яме не хватает старпома, его восклицаний и… хохота! Леденящего душу старпомовского хохота. Здесь, сказал бы он, справляет свой беззвучный пир вселенский дьявол.

Странно, сейчас я готов перемолвиться словечком даже со старпомом — такая невыносимая тоска легла мне на душу. Одиночество давило меня. Кое-как я справился с упадком духа и отправился в путь.

После долгих блужданий обнаружил планету. Охладевшее, погасшее и уже никому не нужное солнце давно покинуло ее, ушло в неизвестную черную даль. Облетев эту бесприютную сироту, я ступил на поверхность. И здесь ни звука, ни малейшего движения. В темноте наткнулся на полуразвалившееся здание, потом прошелся по улицам. Странно, я почти увидел улицы. Глаза мои привыкли к непроглядной тьме, что ли? А, вон оно что! Глаза у бессмертного духа особенные. Не глаза, а всевидящая мысль. Как я мог забыть такое удобство? Итак, словно в безлунных ночных сумерках, я увидел опустевшие улицы некогда многомиллионного города. Никого. Ни одного закоченевшего трупа. Люди бежали. Но куда? Все объяснилось, когда за городом обнаружил космодром. Пусто, ни одного космического корабля. И стало ясно: люди покинули планету. Где они надеялись найти пристанище? За пределами Вселенной? Но сейчас я, побывавший в невесомости Небытия, знаю: ни одно материальное тело не может покинуть свой материальный мир и свое пространство. Это доступно лишь такому бестелесному существу, как я.

На другой планете, находившейся почти рядом, — такие же города, космодромы и такое же безлюдье. На космодромах, однако, все корабли были на месте. Люди здесь, видимо, и не пытались бежать в черную неизвестность. Куда же они девались?

Провалы, похожие на входы в бомбоубежище, наводили на страшную догадку. Я спустился вниз, шел какими-то запутанными и уводящими в глубину коридорами. И вдруг замер: свет!

Впервые в этой беспросветной Вселенной обнаружил нечто похожее на излучение — тощенькое, крайне разреженное, но все же излучение. Оно шло от стен коридора, от пола, уложенного грубо отесанными плитами.

На поверхности планеты и во всех звездах атомы «замерзли», электроны прекратили свой молниеносный бег вокруг ядер. Здесь же отдельные атомы, агонизируя, еще жили. Электроны вращались вокруг ядер и, с натугой перескакивая с орбиты на орбиту, излучали кванты энергии. Вот эти умирающие пучки фотонов я и видел.

Дальше коридор слегка потемнел. Но потом, когда я по лестнице перебрался еще ниже, осветился вновь. В тусклом инфракрасном излучении еле просматривались уходящие вглубь ходы: жители городов, вгрызаясь в планету, пытались под ее гранитными и базальтовыми шубами укрыться от космического холода.

Один из коридоров расширился, и я вошел в зал, большой и хорошо освещенный. Для моих глаз, конечно. Справа — пульт управления с погасшими лампочками и приборами с некогда подрагивающими, а сейчас навеки замершими стрелками. А дальше в сумеречную глубину пещеры уходили оплетенные трубами блоки энергосистемы. Ядерное топливо в них давно выгорело, но отдельные атомы, словно крохотные светлячки, еще дотлевали в тщетной попытке хоть на полградуса повысить температуру поселившегося здесь мороза, лютее которого трудно себе представить.

Слева тянулся длинный коридор. По сторонам — наглухо закрытые двери. Там, надо полагать, были жилые помещения. Сквозь толстые гранитные стены я без труда проник в одно из них и в страхе тился. Люди! Такие же двурукие и двуногие, как я. Они, скрючившись, валялись на полу, лежали на кроватях. И только один человек, прислонившись к стене, стоял как статуя, скованный вселенским морозом. В другой комнате увидел семью, достойно встретившую свою тепловую смерть. Две женщины, одна постарше, другая помоложе, мужчина и дети, одетые в меховые шубы, сидели за столом. В их широко открытых застекленевших глазах навеки застыли ужас и мольба: за что?

Не помня себя, я вырвался из музея кошмаров, летел в непроглядном даже для моих глаз пространстве, и в душе метались вопросы: за что такой ужас? Кому он нужен? Неожиданно наткнулся на космический корабль — гробницу с заледеневшими мумиями, бывшими людьми, застигнутыми в самых разнообразных позах.

И тут моей душой овладел невиданный страх. Я бросался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из дьявольской Вселенной. Хоть куда. Хоть снова в пугающее Великое Ничто.

Наконец усмирив свои чувства, полетел в одном направлении. Только так можно найти обрыв, где кончалось пространство и этот напичканный кошмарами мир.

И все же не удержался, заглянул в недра еще одной планеты и сразу понял: здесь люди не стали ждать медленно и мучительно вползающей тепловой смерти. Они оборвали свои жизни мгновенно. Мужественное решение! Когда в подземных коридорах и комнатах было еще сравнительно тепло, они распахнули все люки и двери. Вселенский холод стремительно ворвался и в один миг всех заморозил. Лица людей не были искажены муками и страхом ожидания. Обитатели глубинных убежищ даже не кутались в шубы. Легко одетые, они сидели за столами и будто вели оживленную беседу. Застывшую, безмолвную и вечно длящуюся беседу.

С тяжелым настроением я все шел и шел по тускло освещенным коридорам, заглядывал в комнаты и видел все те же страшные, беззвучные и навеки замороженные беседы. Однообразие поразительно. Договорились так, что ли?

И вдруг я попал… на новогодний бал! На своего рода пир во время чумы. В зале стояла нарядная елка. В колоннах зала, особенно в люстрах, многие атомы еще жили, пульсировали, испуская слабые, гаснущие излучения. Но они слепили меня, и я вынужден был наполовину убавить свою сверхъестественную зоркость. И первое, что увидел, — двух стройных красавиц, двух дам в бальных открытых платьях. Дамы улыбались, и жуть брала от этих застывших улыбок. Подняв бокалы, они поздравляли друг друга с Новым годом. Пена шампанского, перелившаяся через края, замерзла и сияла хрустальным кружевом. Остальных мужчин и женщин, также легко и празднично одетых, космический холод застиг и сковал в тот миг, когда они кружились в вальсе.

Только один человек был здесь в шубе, в валенках и с пушистой меховой шапкой на голове — Дед Мороз. Подняв руку, он с улыбкой приветствовал замерших в вечном вальсе мужчин и женщин. Я подошел к нему, и что-то знакомое почудилось в серых заледеневших глазах, в добродушной лукавой улыбке. Где я его видел? В какой из давно ушедших земных жизней? Помнится, только один человек в минуту тягчайших испытаний мог в кулак собрать свою волю и ободрить всех своих мужеством. Неужто он — капитан?

Какой вздор! Нет, хватит с меня миражей и галлюцинаций. Хватит чертовщины. Я выбрался из подземных лабиринтов и оказался в пространстве настолько пустом, что на невероятно долгом пути попалась лишь одна черная звезда. И вдруг вдали, в непроницаемом мраке сверкнули три искорки. Померещилось? Опять галлюцинации? Нет. Стремительно подлетев, обнаружил, что это угасающие звезды — дотлевающие угольки некогда пылавшего вселенского костра.

Я приблизился к одной из них — средней по размерам и багрово-красной, с многочисленными воронками и струйными течениями еле дышащих гранул на экваторе. В вяло колышущихся протуберанцах и всплесках я увидел, что атомов железа становится все больше и больше. Водород и гелий исчезали прямо на глазах. Ядерное топливо выгорало, и скоро звезда превратится в холодный кусок железа.

С грустью представил, как на заре своей юности она жила и пылала, лучилась радостью и светом, обогревая планеты. Одна из планет, вторая от своего солнца, еще чуточку светилась бурными ручейками и реками. Это воздушная оболочка, замерзая, недавно прошумела ливнями и стекала с холмов и гор в долины. В низинах красноватые на вид озера бывшей атмосферы на моих глазах тускнели и гасли.

Я облетел планету и по уцелевшим, занесенным снежными вьюгами городам понял, что была она обителью высокоразвитой цивилизации. Я проник в недра планеты. Нет, ее мужественные жители не прятались в подземных убежищах. Они боролись до конца. По каким-то циклопическим сооружениям, нацеленным на солнце, я догадался, что они вмешивались в жизнь своего умирающего светила, раздували атомное кострище, разгоняли наваливающиеся вселенские мрак и холод. И все же замерзли. Погибли, как солдаты в бою.

Холодно, неуютно стало на душе, и я перебрался на дневную сторону планеты, поближе к солнышку. Я присел на гладко отесанный самой природой, ее дождями и ветрами, каменистый выступ, похожий на диван с гнутой спинкой. Передо мной другой выступ. Ну точь-в-точь стол. Уютное местечко! Кругом холмистая равнина, залитая тускловатыми багровыми лучами солнца, скорее похожего на луну — разбухшую и занявшую полнеба. Но все же оно еще грело. Слева светился бурный ручеек охлажденной атмосферы. Он весело звенел меж камней, нарушая гнетущую, обволакивающую со всех сторон черную тишину.

И вдруг оттуда, из тишины и мрака, послышался голос:

— Можно с вами погреться на солнышке?

— Кто ты? — вздрогнул я.

— Такой же, как и ты, мыслящий дух. Я старец Рум.

— Милый старец! — обрадовался я. — Присаживайся. Тоскливо одному.

Рядом со мной на камне-диване возник… Дед Мороз! Тот самый, из праздничного подземного зала. В той же шубе, в тех же валенках и с шапкой на голове.

— Узнаешь разве? — грустно улыбнулся дед. — Да, это мое последнее материальное состояние. Вот уже тысячи лет стоит оно в зале.

От изумления я все еще не мог вымолвить ни слова. Приглядевшись, старец воскликнул:

— Постой! Я тебя что-то не помню на балу. Ты не наш?

— Я… я недавно мимоходом был там, — промямлил я. — Я залетел из другой Вселенной.

— Из какой же это? Любопытно. Мне казалось, что Вселенная одна.

Я рассказал о Вселенной, в которой из сотни миллиардов галактик выделяется одна. Именно о ней, о родной галактике я и рассказал, поведал, подчеркивая ее сумасбродства и странности.

— Великолепная галактика! — оживился старец Рум. — Завидую. А я вот из обычной галактики с устоявшимися, пришедшими в равновесие законами физики. Скучное равновесие. Ах как жаль, не успел слетать при жизни на вашу. А сейчас и не отыскать ее в темноте.

— Ты уверен, что Вселенная всего-навсего одна? — удивился я. — Вот этот покойник? Это же страшно!

— Не всегда она будет такая. Пройдут неисчислимые века — и оживет матушка, засияет. Но совсем другая, непонятная. И я снова вернусь там к земной жизни, буду радоваться ей, изучать. Ах, как все интересно!

— Ты, я вижу, оптимист. Оживет ли?

— Непременно оживет, омолодится.

Дед снял рукавицы и, жмурясь от удовольствия, протянул руки к угасающему солнцу, словно к углям догорающего костра.

— Сейчас будет еще теплее, — продолжал неунывающий дед. — Чувствую и слышу, как солнышко притягивает к себе самую ближнюю планету. А в ней триллионы тонн водорода, гелия, углерода. Топлива-то сколько! Топлива!

На фоне звезды и впрямь появился черный диск наплывающей планеты. Огненные щупальца, вызванные приливной волной, захватили планетку и втянули в догорающую термоядерную утробу. И оживилось приунывшее солнышко, заколыхалось жаркими языками, словно камин, в который подбросили дров.

Старец Рум потирал руки, улыбался и вдруг предложил:

— А не попить ли нам чайку?

— Чайку?

Дед Мороз, взглянув на мое ошарашенное лицо, рассмеялся и резво побежал к низинке, куда стекала сжиженная атмосфера, похожая сейчас на расплавленный металл. Дед поставил неведомо откуда взявшийся чайник на камни, меж которыми искрился светящийся ручей. Через минуту-две в чайнике закипела вода. Крышка чайника запрыгала, из носика повалил пар.

Старец Рум вернулся к нашему камню-столу и налил в стаканы дымящийся паром чай. Я отхлебнул раз, потом другой, и заговорила память былых времен, закружилась голова от сладкого аромата. Попивая чай, Дед Мороз причмокивал и блаженно жмурился. «Сластена и лакомка», — подумал я и невольно воскликнул:

— Капитан! Вспомни же наконец себя. Это же ты, наш лучший капитан-световик. Вспомни нашу галактику с ее космическими морями и наш фрегат под световыми, звездными парусами. А помнишь, как мы в твоей каюте пили точно такой же чай? Чай-то ты вспомнил, его прежний аромат. А себя? Себя вспомни!

В лице деда что-то дрогнуло, в глазах мелькнула тень. «Вспоминает, — надеялся я. — Копается в своей потревоженной памяти».

— Нет. — Подумав, дед пожал плечами. — Что-то вроде шевельнулось… Но это не то. Совсем не то. И откуда у тебя такая странная мысль?

Я высказал предположение, что капитан после Великого Ничто, в котором одновременно побывал и я, случайно попал в далекое, очень далекое прошлое вот этой ныне скончавшейся Вселенной. Звездный мир был тогда в расцвете своих сил, и капитан прожил вместе с ним несколько земных жизней на разных планетах. В этих метаморфозах немудрено утратить память о своей бытности капитаном звездного фрегата. Наконец в своей последней жизни он вернулся — такие случаи в космических судьбах бывают часто — к телесному облику капитана. А главное — вернулся его прежний душевный строй и привычки, которые так знакомы мне.

— Нет, это не про меня, — рассмеялся дед. — Капитаном я никогда не был. Но хорошо помню, что был профессором университета. И вот однажды весной меня поразила рассада растения, похожего на помидор. Рассада росла в горшочках на моем письменном столе. Работая, я наблюдал, как растение медленно поворачивает свои бледно-зеленые, еще хиленькие листики к свету, словно выглядывает в окно. Растение будто охорашивается, улыбается и тянется, так и тянется к солнцу, ловит и пьет его лучи. Оно живет и ощущает! И вдруг меня озарило — это же первое ощущение и первое, еще робкое пробуждение космической души!

— Космической души?

— Вот именно. Что такое звезды, галактики, планеты? Груда камней и хаос беснующейся огненной плазмы? Ничего подобного! Это материальное обличье, физический вид космической души. Она сначала спит глубочайшим сном, сходным с полным небытием. Но с развитием и усложнением материи, с появлением первого зеленого ростка у Вселенной появляется и первое, еще неясное ощущение самой себя. А с появлением мыслящего духа Вселенная начинает уже мыслить и осознавать себя. Она начинает видеть себя нашими глазами.

Капитан фрегата, а это был, несомненно, он, со своим пристрастием к «высшим силам бытия», уселся на своего любимого конька и помчался, поскакал так, что трудно было бы его остановить. Сейчас, правда, его метафизические настроения обогатились новыми мыслями, приобрели профессиональный вид. Что ж, он побывал профессором. Это сразу видно. Вот он сидит рядом со мной — капитан, профессор и Дед Мороз. Жмурясь и попивая чаек, он добродушно посмеивается над крайностями идеализма и материализма.

— Материалисты попали в дурацкое положение. Они утверждают, что мысляший дух возник из мертвой материи внезапно, как-то сразу, возник из ничего. Это же акт божественного творения! Мистика! Идеализм я тоже обвиняю в односторонности и мистике. Нет, мир не идеален и не материален. Он един. Он не только бездумное мерцание звезд и кружение электронов. Он — пробудившаяся в живых организмах душа, он — мысль, ибо наша с тобой мысль проистекает оттуда. Наши с тобой самые тонкие чувства тоже оттуда, из Вселенной, породившей нас.

— И красота оттуда?

— Именно, именно! И красота оттуда! — подхватил старец. Он внимательно посмотрел на меня и рассмеялся. — Понимаю. Кажется, я имею дело с творцом прекрасного. Композитор? Поэт?

— Я художник.

— И отражаешь красоту мира, проникаешь в его душу? Замечательно. Странно: все согласны, что наш духовный мир отражает мир физический. Но все забывают, что наша душа не только отражение Вселенной, но и ее продолжение, о чем свидетельствует и наше с тобой вечное бытие.

— Однако бестелесное, нематериальное, — напомнил я.

— Не совсем так. Мы с тобой такая же объективная реальность, как и весь звездный мир. Мы реально существуем…

— И в то же время не существуем, — ввернул я.

— Да, нас как бы и нет. Вот это мне не совсем понятно. А вот это? — Дед снял с чайника крышку и постучал ею по камню. — Слышишь? Звенит. Но ведь в физической действительности нет ни крышки, ни звона. Что это? Продолжение моего «Я»? Эманация моей памяти? Моя мечта?

Сколько времени мы беседовали? Два-три часа? Или по календарю Вселенной прошли годы? Только вдруг холодом повеяло, в мире как-то разом все изменилось. Те две бледно-голубые звездочки, еле видимые издали, поискрились, померцали и на наших глазах погасли, испустив последние лучи. Догорало топливо и в нашем солнце, в нашем «камине».

Дед Мороз сник, сгорбился и, зябко поеживаясь, снова надел меховые рукавицы.

Ранее весело гремевшие меж камней ручейки и реки жидкой атмосферы, еле-еле светясь, вяло шевелились. Но вскоре погасли и замерзли совсем. Наступила тишина и сгустилась тьма.

— Умерла планета, — с грустью промолвил старец.

Солнце еще жило. Но уже не полыхали протуберанцы, струйные потоки на экваторе замедляли течение, исчезали воронки. Фотосфера, словно подергиваясь пеплом, туманилась, темнела и погасла совсем. Последний светильник Вселенной померк.

— Все. Умерло и время, — загадочно сказал Дед Мороз. — А время — душа мира. Погрузились душа и время в тягчайший сон, в глубокую нирвану.

— Ты, дедуля, говоришь что-то непонятное.

— Поразмыслишь, сам поймешь, — как-то скучно ответил дед.

Мы перестали видеть друг друга, но еще долго сидели на каменистом выступе. Молчали. И вдруг не так далеко перед нами возникло странное видение — средневековый замок с зубчатыми стенами, с бойницами, башнями и переходами между ними.

— Слетаются, мерзавцы, — с ненавистью заговорил дед. — Торжествуют, гады.

— Что за гады и что за мерзавцы? — спросил я. — Чья-то эманация? Проекция памяти?

— Да, такое же миражное порождение чьей-то памяти, как наш чайник. Что за гады, спрашиваешь? По случаю кончины Вселенной там собираются черные силы. Или рыцари тьмы, как они себя называют., Рыцари зла.

— Любопытно.

— О, раньше было очень любопытно. Ежегодно слетались сюда интересные рыцари — бывшие ученые и философы, такие же бестелесные духи, каковы и мы сейчас. Но какие страсти, какие жаркие споры! Ну прямо как в земной жизни. Собирались в замке в основном сторонники странной концепции: движение и жизнь, по их мнению, болезнь, ее лихорадочный жар и судороги. То ли дело нынешняя мертвая Вселенная, ее вечный покой. А покой — гармоническое равновесие бытия. Это совершенное бытие, которое уже ничего не вожделеет, ни к чему не стремится. Мир пребывает в счастливом равновесии и покое. Говорили, конечно, ерунду. Утешали себя, что ли? Но с ними было интересно поспорить. А сейчас? Куда все девалось? Да, выродились рыцари тьмы в рыцарей зла. Собираются сейчас какие-то подонки и устраивают ежегодные пиршества зла.

— Посмотрим? — предложил я.

Старец согласился. У главных ворот, освещенных чадящими факелами, нас встретила стража — закованные в доспехи рыцари с алебардами. Нас не только пропустили, но и приветствовали как своих.

— Дед Мороз с оруженосцем Вьюгой, — хохотали рыцари. — Это вы заморозили Вселенную? Заходите.

Мы вошли в зал и встали в неглубокой нише. Все здесь дышало средневековой стариной. Стены сложены из грубо отесанных камней, пол выложен выщербленными плитами. Однако сам зал, довольно внушительный по размерам, освещался не факелами, а роскошной хрустальной люстрой. Бросался в глаза и другой анахронизм — длинный, сверкающий коричневым лаком стол и напитки всех времен и народов. И гости здесь тоже выходцы из всех эпох. Но лишь около десятка из них щеголяли плюмажами на шлем и блестящими рыцарскими доспехами. Остальные же были в той одежде, к какой привыкли в своей послед-, ней вещественной жизни. Здесь можно увидеть все, начиная чуть ли не со звериных шкур и кончая униформой служащих межзвездного флота.

— Но почему они все такие же двуногие, как мы с тобой? — спросил я. — Неужели не было негуманоид-ных рас?

— Есть и такие. Ты просто не заметил.

И верно, из толпы поднялся вверх какой-то полупрозрачный шар, подплыл к люстре, осмотрел ее, пощупал гибкими отростками и опустился вниз. Изучал, видимо, незнакомое ему устройство. На длинных щупальцах с присосками лениво передвигался еще один тип, похожий на спрута.

— Ждут еще одно страшилище, — сказал мой спутник. — Знавал я его. Ум холодный и бесчеловечный, но просчитывающий варианты быстрее любой машины. Это он вычислил, что достаточно из всех галактик убрать всего лишь по одному атому водорода, и Вселенной придет конец. Масса ее станет ниже критической, и она не сложится в первоатом, а будет вечно расширяться, гаснуть и замерзать. Уверяет, что он и сделал это. Убил Вселенную. Врет, конечно, хвастун. — Помолчав, старец добавил: — Гордится, что он представитель болотной цивилизации. Ведь его планета была сплошным болотом.

В зал вошел глашатай — рыцарь с алебардой, поднял руку и провозгласил:

— Убийца Вселенной Великий Вычислитель! Оркестр в галерее над нами заиграл туш. Под звон литавр и приветственные крики в зал, передвигаясь на задних лапах, вошла громадная жаба грязно-зеленого цвета. На ее широкой морде светился прямоугольник с мелькающими цифрами и формулами. Ну точь-в-точь экран вычислительной машины. Оценивающим взглядом мутных глаз жаба осмотрела рыцарей, мгновенно вычислила их интеллектуальный уровень и решила, что с такими недоумками можно не церемониться. Из емкой, как медвежья берлога, пасти Великий Вычислитель метнул извивающийся и невероятно длинный язык, схватил им из вазы яблоко и отправил в рот. Из жабьей пасти потекла слюна, послышалось громкое чавканье. Рыцари с изумленно раскрытыми ртами замерли: какое неприличие! Вычислитель пожевал-пожевал и поморщился: невкусно. Вместе с густой и вонючей слюной он выплюнул недожеванное яблоко. Да так метко, что плевок влетел в разинутый рот какого-то рыцаря в камзоле.

— Осторожнее, хам! — взревел рыцарь и схватился за шпагу.

Не обращая внимания на ропот и негодующие возгласы, жаба передними короткими лапами взяла со стола бутылку, отбила о каменистый выступ горлышко и отправила вино в пасть. Прополоскав рот, Великий Вычислитель сплюнул и облил еще одного рыцаря.

В зале поднялись крики, назревал скандал. Но тут у входа появился глашатай, стукнул алебардой об пол и торжественно возвестил:

— К нам пожаловал рыцарь зла из другой Вселенной, герцог тьмы со своим верным оруженосцем.

Все замолкли и с любопытством уставились на вход. Рыцарь зла из другой Вселенной, да еще с таким пышным титулом — явление уникальное.

Оркестр заиграл марш. Под медленно звенящие звуки труб, под барабанную дробь появился… Боже мой! Старпом! От неожиданности я отшатнулся и заморгал. Но, справившись с замешательством, стал внимательно наблюдать за старпомом.

Он был великолепен. Он — весь сияние. Сияла улыбка, сияли золотые аксельбанты, серебряные погоны, ордена. Сняв сияющие лайковые перчатки, старпом радушно пожимал руку каждому гостю и обменивался с ним несколькими словами. Не так быстро, как Великий Вычислитель, он обнаружил, что умственное развитие рыцарей, увы, не оправдало его ожиданий. Ни одного близкого по духу идейного мученика зла. Так, заурядная уголовщина.

Старпом сразу как-то потускнел, поскучнел и собрался, видимо, уходить, как вдруг заметил нас. Меня он узнал сразу. Это было видно по его насмешливо дрогнувшим губам. Но мой спутник заинтриговал его и озадачил. Продолжая прерванное знакомство с рыцарями, старпом то и дело посматривал на Деда Мороза, и на губах его блуждала неясная усмешка. Я был уверен, что этот дьявол, прежде чем явиться на пир, обшарил все закоулки Вселенной. Мог он заглянуть и в праздничное подземелье с Дедом Морозом. По-моему, он узнал капитана, но виду не подал.

Старпом повеселел и взял на себя роль распорядителя. Призывая к вниманию, захлопал в ладоши:

— Господа, начнем пир. Но где же прекрасные дамы?

— Прихорашиваются, ведьмы. Придут, — с хохотком откликнулся кто-то.

Посмеиваясь и переговариваясь, все потянулись к веселому рыцарю из другой Вселенной. И только жаба отошла в сторону и угрюмо, даже с ненавистью, посматривала на старпома. Великий Вычислитель, вероятно, определил, что новый рыцарь по уму не уступает ему, а незаурядностью натуры намного превосходит. Да, это личность! На лбу-экране Вычислителя засуетились, запрыгали формулы и цифры, зазмеились какие-то злые багровые линии. Жаба замышляла что-то недоброе.

Наконец галерея наверху наполнилась изысканно одетыми дамами и стала похожа на цветочную клумбу. И всколыхнулась моя память, ноздри словно наполнились ароматами роз, жасмина, магнолий. Но пригляделся я к дамам — и обманчивое ощущение приятных запахов исчезло. Это были действительно ведьмы. Двух дам Дед Мороз узнал: прославились те в свое время по всей Вселенной. По его словам, одна из них — краснощекая девица в розовом платье — отличалась тем, что ради развлечения долго и мучительно пытала свою мать. Другая — величавая дама с пышной прической — знаменитая пожирательница детей, в том числе и собственных.

— Какие очаровательные и милые дамы, — насмешливо восторгался старпом.

Меня с капитаном он по-прежнему словно и не замечал. Но так и чувствовалось, что ему не терпится поиздеваться, покуражиться над своими бывшими сослуживцами. И начал он свою издевательскую клоунаду издалека, разыграв целый спектакль. Тоже, между прочим, доставивший ему немалое удовольствие.

— Дамы и господа, — обратился он к рыцарям. — Хочу порадовать вас великолепным зрелищем. Я нашел диво — олицетворение зла, тьмы и ужаса. Крысоед, распорядись!

Крысоед (оруженосец рыцаря-старпома конечно же был знакомый нам палач) вышел и вскоре вернулся с четырьмя рыцарями. Те внесли на плечах большой диван с откидной спинкой и опустили рядом со столом. На диване шевелилось мерзкое чудовище — громадный угольно-черный паук с длинными членистыми лапами и с крепкой пастью, усеянной зубами.

— Господа, он возник из космической тьмы и назвался просто Черным пауком, — пояснил старпом. — Но я дал ему ласковое имя Кеша. И знаете, почему ласковое? Он пожирает людей! Представьте, как те извиваются в его пасти и вопят, визжат. Милое зрелище. Не правда ли? Паук особенно любит жрать умных и одаренных людей. Но сам он абсолютно лишен интеллекта. Просто глупейшая тварь! Ты ведь дурак, Кеша?

— Угу, — мрачно подтвердил Кеша.

— А кушать хочешь?

— Жрать хочу, — захрипел паук. — Жрать! Жрать!

— К сожалению, здесь нет живых людей. Но Вселенная — дьявол. Она возродится и вновь создаст наделенную разумом живую плоть, эту сладенькую, вопящую от ужаса и боли пищу для тебя и… — Старпом вдруг расхохотался. — И для себя тоже! Ведь Вселенная такой же, как и ты, злющий паук, глупая и прожорливая скотина. Так что потерпи, милый, еще несколько миллиардов лет. А что для тебя, олицетворения зла, миллиарды? Ведь вселенское зло вечно и непобедимо.

Господа и прекрасные леди, — обратился старпом к рыцарям и дамам, жадно внимавшим иновселенскому гостю. Полюбился он им за веселый нрав и остроумие. — Выпьем за вечное и непобедимое зло.

Гости сели за стол. Дамы спустились вниз и, к веселому изумлению мужчин, лихо пили крепкие напитки и отпускали такие соленые шуточки, что рыцари ржали до упаду.

Старпом с бокалом в руке прохаживался по залу и вдруг, остановившись перед нашей нишей, сделал крайне изумленное лицо.

— Ба! До чего тесна Вселенная! — воскликнул он. — Крысоед, смотри. Узнаешь? — Это штурман нашего фрегата. А это… — Крысоед сверлил моего спутника острыми, как у хорька, глазами и, помедлив, заявил: — А это капитан.

— Ну конечно! Узнать его можно и в шутовском наряде.

Дед Мороз пожал плечами и смотрел на Крысоеда с таким неподдельным изумлением, что старпом насмешливо спросил:

— Что, память отшибло? Ничего, она вернется, когда Крысоед начнет пытать, прижигать спину раскаленным железом.

В лице у моего спутника что-то дрогнуло. Кажется, к нему начала возвращаться далекая память. Он закинул руку назад и под шубой пощупал спину. Появились, видимо, шрамы. Вспомнил он их, вспомнил и все остальное, связанное с прежней жизнью: китель с погонами, брюки с алым кантом, фуражку с кокардой. Шуба, шапка, валенки, затуманившись, исчезли, и вместо них возникла форма капитана.

— Наконец-то. Умница, — усмехнулся старпом. — Кеша, как ты называешь умных людей?

— Разумная протоплазма. Вкусно, — жадно прохрипел паук и протянул к капитану мохнатую лапу.

— Подожди, Кеша. Сейчас они невкусные. Их просто нет. Но потом…

Рыцари и дамы звенели бокалами, закусывали и с любопытством посматривали на меня с капитаном, на паука и Крысоеда. Многого они не понимали. Но зрелище, видать, им здорово нравилось.

— Да, да! Потом все вернется, — продолжал старпом. — Не думай, капитан, что в погребе с елкой ты вечно будешь торчать замороженным придурком. Нет, ты вновь оживешь во плоти, станешь вкусным — и в зубах паука завопишь, вполне оценив диктат материи над духом.

— Ты тоже считаешь, что мертвая Вселенная оживет? — с надеждой спросил я.

— А ты как думал, художник? Нет, дьявол хитер. Сейчас он просто отдыхает и накапливает силы. Через миллиарды лет он проснется и закружится электронами и планетами, запылает звездами. И начнет снова творить, созидать — с тем чтобы вдоволь потешиться, полюбоваться, как созданный им мыслящий дух будет выть в тоске и отчаянии, как будет вопить от боли ожившая материя. Вселенная такая же злобная и прожорливая скотина, как и Черный паук. — Старпом замолк, пораженный какой-то внезапно пришедшей мыслью. — Кеша, ты паук и, стало "ыть, можешь плести паутину. Так?

— Угу.

— Сделай это.

Рыцари и дамы с интересом смотрели на паука. Двигая челюстями, тот перетирал что-то, чмокал и чавкал. Готовил, видимо, паутину. И вдруг лапой вытянул откуда-то из себя серебристую тонкую нить и подбросил ее вверх. Нить прилипла к высокому своду зала. Паук живо взобрался по ней к потолку, потом спустился по другой, уже новой паутинке. И замелькал паук вверх и вниз, как челнок в ткацком станке. В середине решетки он закружился сужающимися кругами. И паутина готова.

— Молодец, — похвалил старпом и показал на капитана. — А теперь накинь эту сеточку на него. Он в ней овеществится и станет вкусным.

— Вкусным. Очень вкусным, — радостно заурчал паук.

Не успел капитан опомниться, как очутился в липкой паутине. Я пытался освободить его, но упругая и липкая паутина оказалась крепче стальной проволоки. Капитан извивался, но его отчаянные усилия ни к чему не привели.

— А ты сбрось ложноматериальное обличье, — посоветовал я. — Стань свободной мыслью. Исчезни.

— В том-то и дело, что не могу. Тут что-то новое. А ты беги. Видишь, паук готовит еще одну паутину.

— Не оставлю я тебя.

— Я все еще командир фрегата. — В голосе капитана зазвенели повелительные нотки. — Приказываю немедленно бежать.

— Кеша, художник может сбежать. Оплети его скорей. Не мешкай. Ну, скорее же!

Паук, перестав чавкать, недовольно проурчал:

— Не торопи… Подонок.

Старпом опешил. Он покраснел, с накипающим гневом стиснул кулаки и вдруг расхохотался:

— Ну умора! Ну ты и откалываешь номера, Кеша. Да с тобой весело!

Но рыцари и дамы выскочили из-за стола, окружили паука и кричали:

— Он оскорбил герцога! Наказать его!

— Господа! — Старпом поднял руку. — Это он по глупости ляпнул. Он хороший. И смотрите, какой проворный. Художник уже трепыхается в сетке.

Захмелевшие рыцари и дамы, хохоча и приплясывая, завертелись вокруг нас подобно нечистой силе. В этом шабаше Великий Вычислитель участия не принимал. Он стоял в сторонке, внимательно рассматривая старпома, меня с капитаном, паука и плел свою «паутину» — что-то вычислял, на его светящемся экране скакали формулы и цифры.

А рыцари и дамы плясали, вертелись вокруг нас и кричали:

— В темницу их! Пытать их!

— Господа, — сказал старпом. — Сейчас они неуязвимы. Но может быть, Кеша сумеет овеществить их и скушать? А, Кеша? Подумай. А пока отведите их в темницу.

В углу зала рыцари открыли люк и по выщербленным ступеням стащили нас вниз. В стене, в расщелине между камнями, они закрепили два факела. Осветилась страшная картина: сырые неровные стены, топоры, клещи, крючья и другие орудия пыток, человеческие кости на полу. Паук сплел еще две сетки и еще крепче опутал нас. Рыцари полюбовались, как мы с капитаном болтаемся под потолком, похохотали и ушли, тщательно закрыв люк.

Мухи в липкой паутине — так мы выглядели с капитаном, когда еще какое-то время отчаян барахтались, пытаясь вырваться на свободу.

— Бесполезно, — сказал капитан и, желая подбодрить меня, добавил: — Пока бесполезно.

— А сумеет паук овеществить нас?

— Вот это уж никак. Старпом просто пугает.

Мы замолчали. Тишина. Лишь с потолка изредка падали капли воды, да сверху, из зала, доносился еле слышный гул: пир продолжался.

Стена перед нами неожиданно затуманилась, и сквозь нее просочился Великий Вычислитель. Глядя на капитана, он заполыхал на своем экране разноцветными кругами. Капитан жестами показал, что ничего не понимает.

— Ах да! — заговорила жаба. — Забыл, что ты звуко-говорящий. Я ведь узнал тебя, профессор Рум. Слышал на галактическом симпозиуме твой доклад о единстве идеального и материального. Так себе теорийка. Не убеждает.

— Ты все еще вульгарный материалист? — удивился капитан.

— Не вульгарный, а последовательный, — обиделась жаба.

— А как же расцениваешь наше нынешнее идеальное состояние?

Этот вопрос поставил Вычислителя в тупик. Он хмурился и с натугой напряженно размышлял, что было видно по лихорадочно скачущим формулам и цифрам.

— Признаюсь, не могу понять, — выдавила из себя жаба. — Тысячи лет пытаюсь осмыслить и вычислить. Не получается.

— В том-то и дело, что не все поддается вычислениям. Своими абстрактными категориями, формулами ты разрушаешь живую ткань природы и получаешь мертвые структуры. И сокровенная тайна ускользает, уходит, как вода сквозь песок. Нет, душу Вселенной можно почувствовать только душой.

— Ну и мастак ты поговорить, — проворчала жаба. — А я ведь пришел не для диспутов. Я пришел освободить вас.

— Ты же рыцарь зла. Ты с ними. Слышишь, пируют?

— Ах, эти… — Вычислитель презрительно махнул лапой. — Дурачье. Только один там выделяется. У, как крупно выделяется, негодяй. Этот… Как вы его называете?

— Старпом.

— Умен, каналья. Очень умен. Но непонятный.

— Не вычисляется? — насмешливо спросил капитан.

— Да, сложный тип. Вот художник, — жаба показала лапой на меня, — считает его злым как дьявол.

«Угадал, мерзавец», — пронеслась у меня неприязненная мысль.

— Не угадал, а вычислил. — Жаба нахмурилась, что было видно по серым, мрачным тучам на ее лбу-экране. — И не называй меня мерзавцем. Я пришел с добром, а вы…

— А ты поклянись, что вычислил нам добро, — вмешался капитан. — Поклянись!

— Клянусь Великим и Святым Болотом! — вскинув лапу, торжественно произнесла жаба и вдруг спохватилась.

— А, попался, голубчик. Клятва произнесена, и отступать уже нельзя, — рассмеялся капитан и, обратившись ко мне, пояснил: — Более святой-клятвы у него нет. Это его слабость.

— Не слабость, а принцип, — возразила жаба. — Тебе, профессор Рум, я вычислил счастливую судьбу на счастливой планете. И мне там будет хорошо. Ах, какое там чудное болото! Ко мне сквозь все времена и пространства из всех уголков Вселенной текут, так и текут гравитационные и другие волны. И я вижу сквозь мглу веков и пространств, пока неясно, эту чудесную планету. Художник попадет туда не сразу. Но попадет и найдет то, что давно ищет, — покой, домашний уют, своего рода тепленькое болото! Хе! Хе! Хе! — Жаба затряслась то ли в ироническом, то ли в одобрительном хохотке. — Мне там будет вроде ничего, приятно. Пока не пойму. А ты, художник, не заскучаешь там? Да уж ладно. Ты давно жаждешь уюта и покоя. Вот и получишь сладенькую жизнь. Хе! Хе! Хе! И не бойся, художник, нет на твоем пути никаких вселенских катастроф, потому что ты сам… — Жаба на минуту задумалась и озадаченно произнесла: — Странно, ты сам — катастрофа.

— Какая чепуха, — сказал я вслух, зная, что мою тайную мысль жаба все равно вычислит.

— Это не чепуха, — пробормотала жаба, задумчиво глядя на меня. — Что-то есть в тебе такое-этакое… разрушительное.

— Ты уж и старпому вычисли хорошую судьбу, — попросил капитан.

— Э нет, моя клятва старпома не касается! — Жаба оживилась, на лбу ее задергались цифры, зазмеились какие-то зловещие линии. — Я ему вычислил такое, что он долго будет выть и рычать. Хо! Хо! Хо! Именно выть и рычать — потому что будет он чудовищем, доисторическим тиранозавром! И его самого тиранить примется его слуга!.. Хо! Хо! Хо!..

Жаба разразилась таким жутким и мерзким хохотом, что мне стало не по себе. Не позавидовал я старпому. «И за что жаба ненавидит его? — думал я. — За то, что он сильная личность? Или за то, что не вычисляется?»

— И за то, и за другое! — рявкнула жаба. — И хватит о нем. Поговорим о пауке. Вычислил я его. Он не возник естественным путем. Это чья-то злая выдумка. Паук попал в свою стихию, в черноту мертвой Вселенной, эволюционировал, усложнился. Потому и паутина его кажется волшебной и неразрушимой. А все просто. — Вычислитель полоснул по паутине своим длинным языком и рассек ее как бритвой. Освободив нас, он сказал: — Любопытно бы поговорить с тобой, профессор Рум. Да и с художником тоже. Но бегите, пока дураки рыцари не хватились. Летите в разные стороны. В разные! Вы еще встретитесь. А старпомчик-то ваш того… — Вычислитель удовлетворенно потирал передние лапы. — Он на другой планете будет скакать, дико выть и рычать от злобы. Хо! Хо! Хо!

Мыс капитаном пожали друг другу руки и под мерзкий хохот жабы разлетелись.

В могильном мраке погибшего мира я летел нестерпимо долго и наконец — жаба сдержала слово! — очутился за пределами закоченевшей Вселенной. И сразу ухнул в Великое Ничто, утонул в океане Вечности. А потом — прошел миг или неисчислимые годы — вынырнул из мрака и увидел свет.

И вот сейчас греюсь в лучах живой Вселенной, сижу на астероиде, держу в руках свиток папируса и дописываю этот странный дневник. К счастью, Мельмот Скиталец меня больше не беспокоил. Да и другие странники, богомольцы и прочие из этой братии не приставали. Видимо, поблизости их нет. Нет и картины с мальчиком. Вот это жаль, затерялись мальчик и я где-то в потоках времени От моего дивного пастушьего детства осталась лишь свирель в кармане.

Я засунул туда же свиток папируса и, почувствовав что-то неладное, огляделся. Я так глубоко и надолго погрузился в свои воспоминания, что промчались, быть может, миллиарды лет, и в мире многое изменилось. Но что? Осмотрелся еще раз и, скованный страхом, замер: фиолетовое смещение! Вселенная, юностью которой я так восторгался, постарела и завершила цикл своего развития. На смену расширению, разбеганию звезд и галактик пришло Большое Сжатие.

Это катастрофически гибнущий мир! Звезды и галактики буквально падали на меня и синели прямо на глазах. Через несколько лет… нет, теперь уже через несколько дней и часов Вселенная под напором своей тяжести рухнет, свернется в точку меньше атомного ядра и погибнет, чтобы снова возродиться в Большом Взрыве.

Привычной Вселенной уже нет… Кругом гул и рев водоворотов материи — бесчисленное множество черных дыр. Они сливались в единую сверхдыру — завывающую космическую утробу. И уже не звезды, а их беснующиеся толпы с неслыханным грохотом падали туда, гасли, исчезали… С замиранием сердца я ухнул, низринулся в черную бездну. Сознание заволокло туманом… С ужасом ждал: вот-вот оно исчезнет, погаснет навсегда.

Нет, сознание не погасло. Кругом все тот же тугой, вязкий и чудовищно раскаленный туман. Такое чувство, что я, точнее, моя не имеющая размеров мысль — внутри крохотного сгустка материи неимоверной плотности. Сгустка, который еще измерить можно. И я своей всезрячей мыслью измерил его, увидел как бы со стороны.

От Вселенной осталось раскаленное яблоко, где уже нет привычных материальных структур — электронов и протонов, ни малейших признаков элементарных частиц. Это уже не материя, а… Странная и — с точки зрения заядлых материалистов — чудовищно еретическая мысль посетила меня: материя исчезла! Она словно сгорела в адском пламени Большого Сжатия и возродилась… Чем? Как объяснить то, что со мной случилось? Расскажу, однако, по порядку.

Яблоко сжималось и свернулось в орех, потом в зернышко, потом в каплю росы и… пространство исчезло! А пространство, протяженность — неизменный атрибут материи. Вспомнилась мертвая Вселенная. Вот она-то разошлась, расширилась до бесконечности. Вспомнились и слова Деда Мороза: «Смерть Вселенной — это смерть времени и торжество пространства».

Здесь же все наоборот. Пространства нет, но зато время раскинулось бесконечностью. И я ощутил эту бесконечность в виде безбрежного и — парадокс! — не имеющего пространственных размеров океана. Океана бесконечного не в пространстве — которого уже вообще нет! — а во времени. Общий баланс пространства и времени — бесконечность. И баланс этот, эта бесконечность здесь сохранятся. Тут уж ничего не попишешь: фундаментальные законы мироздания остаются в неприкосновенности.

О, какое упоение, ни с чем не сравнимое блаженство: океан… Бесконечный океан времени! Я плыву, купаюсь в его воркующих волнах, и в уши вкрадываются шорохи листвы, песни птиц, гул городов… Да, да! Я слышу голоса и вижу образы всех цивилизаций. Материально (электронно-протонно) они, конечно, исчезли, сгинули в грохоте и пламени Большого Сжатия, но здесь, как Феникс из пепла, возникли в новом качестве. В каком? Идеальном?

«Время — космическая душа мира», — вспомнились слова того же Деда Мороза. Услышав такое кощунство, господа материалисты упали бы в обморок, а очнувшись, растерзали бы милого деда в клочья. Но что делать, если на моих глазах Вселенная пропала, пространственно свернулась в нуль и раскинулась безмерным океаном… Чего? Вот уж и не знаю, каким словом воспользоваться, чтобы угодить всем и не быть растерзанным. Из осторожности будут обходиться нейтральным термином «время».

Время здесь предстало не в обычном, так сказать, классическом виде, не в виде прямой линии от прошлого через настоящий момент в будущее. Здесь прошлое, настоящее и будущее втиснуты друг в друга и живут в Вечности нераздельно. В той самой уму непостижимой Вечности, где нет ничего непроницаемого, где все прозрачно и каждый видит себя в других, где «все во мне и я во всем», как сказал один поэт. Сквозь меня текут потоки сознания и мыслей, волны радости и печали, ликования и страха — все то, чем жил мыслящий дух, когда томился в пространстве и был закован в материю.

А я все плыву, нежусь в звучных волнах времени, взмываю на их гребни с сияющей пеной. Странной, однако, пеной — пеной видений, где вдруг возникает нечто конкретное, осязаемое. На секунду или две видел себя в образе темнокожего туземца. Я плыву в утлой лодчонке к своему острову, вижу пальмы и хижины своего племени. Но видение затуманилось, рассеялось в брызгах прибоя, утонуло уже в других волнах — волнах времени. Где и когда это было? В бесконечном прошлом или далеком будущем?

Я снова в удивительных, теплых и шумных волнах времени — и снова в кружевах пены вижу… Нет, вижу не со стороны. Я живу! Слышу гул ветра, дышу ароматами полей, босиком иду в волнующихся шелковистых травах. На холме, где густо разрослись ромашки, приостанавливаюсь, подношу к губам дудочку…

Боже мой! Это же я, тот самый парнишка-пастушок! Господи, если Ты есть, останови мгновение, верни меня в земную жизнь! Именно в эту! Но Господь Бог подарил лишь дивные звуки свирели — удаляющиеся, эхом исчезающие в неведомых далях вечности. И зеленые луговые просторы сменились синим, как июньское небо, океаном времени, где слились все жизни и разумы Вселенной, ее голоса и песни. В его волнах, в удивительных ритмах превращений исчезаю и вновь возникаю уже в иных мирах — мирах смутных, меняющих очертания, дрожащих, как перегретый воздух. И приходит сомнение: все это сон или, вернее, зыбкость зеркального отражения — отражения того, что было и что будет. Но стихия времени окунает вдруг в такую яркую жизнь, что все сомнения и мысли о зыбкости отпадают.

Да вот пример: в пенистых брызгах вынесли меня волны в реальнейший, почти физически осязаемый мир — на берег Эгейского моря… Странно, мне казалось, что я никогда не жил в архаичной Греции. Или только здесь выпало мне такое счастье? Но я все узнавал. Вдали проплыла триера, неподалеку на берегу девушки пели и славили какую-то свою любимую нимфу, по а рядом со мной на камне сидит Гераклит — мудрец древней Эллады.

— Учитель, — говорю я ему. — Я согласен — в одну реку нельзя войти дважды. Но как понять твои слова: день и ночь — одно и то же? Или вот еще: свет и тьма — одно и то же?

— Видишь блики на волне? — лукаво усмехнувшись, отзывается учитель, отзывается голосом каким-то удаляющимся, уходящим в небытие, голосом слабым и неразборчивым, как шум в морской раковине. Сам учитель, затуманившись, исчез, а голос его слился с шорохом морского прибоя и утонул в волнах, опять же в волнах времени. Ах как жаль! Было бы при случае чем поразить капитана: я жил в одно время с удивительнейшим мудрецом Вселенной.

И снова я в одиночестве качаюсь на волнах океана времени. Куда они меня несут? В какие страны и на какие берега? В радужной морской пене вижу вдруг стеклянноструйный занавес дождя, синие изломы облаков. А волны все выше, и на гребне одной из них я взлетел и очутился… на коне! На самом настоящем, всхрапывающем и рыжем, как пламя, коне. Дождь только что кончился, облака разошлись, разлетелись, как синие птицы, и на западе открылся чистый ало-розовый закат. И в груди у меня такая же алая радость: наконец-то! После долгих странствий наконец-то снова увижу Физули.

«Физули», — улыбнулся я. И за что домашние герцога де Грие, Надменного, прозвали его приемную дочь таким звучным восточным именем? За пылкий и своенравный характер, что ли? Ведь ничего восточного нет в ее северной красоте. Лоб ослепительно белый, как снег в лунном свете, мраморные, с легким румянцем щеки и синие-синие глаза. Однако прозвище привилось в замке герцога. Нравилось оно и мне. Выехал я из рощи, увидел на холме замок с чванливо высившимися башнями, и настроение у меня упало. Чванлив, заносчив и сам хозяин замка. Не зря прилипло к нему прозвище — Надменный.

Вот и он, высокий и стройный, стоит у главных ворот. К нему подводят коня, подают рог. Собрался, видимо, на охоту.

— Вон отсюда, холоп! — закричал он, увидев меня. — Слуги! Стража! Гоните его!

Откуда ни возьмись — Физули. Такая же стройная, с гордо посаженной головой. Порода!

— Отец, не холоп это, а доблестный рыцарь из знатного рода, — покраснев от гнева, возразила она. — Обедневшего рода? Ну и что? Я люблю его, и пора к этому привыкнуть.

— Слуги! Стража! В шею его! — свирепел герцог. Обида и гнев вскипели в моей душе. Но что делать?

Стража все равно не подпустит меня к Физули. Я соскочил с коня, опустился на колени и поцеловал ее длинную вечернюю тень. И, вскочив на коня, не спеша удалился.

Получилось красиво и дерзко. «У меня тоже есть гордость», — торжествовал я. Но в душе-то что творилось?! Клокотала ярость, ненависть к герцогу до того застилала глаза, что замок, роща и холмы затуманились, заструились… И опять я качаюсь на волнах океана времени, исчезаю и возникаю… Неужто все? Нет, из тумана возникает прекрасный образ Физули. И вдруг ясно вижу нашу встречу лунной ночью, ее радость и ее слезы. Мы бежали. Но нас поймали. Ее заточили в башне замка, а меня бросили в подземелье. Как мне удалось вырваться оттуда? Не помню. Словно в тусклом, запыленном зеркале, вижу свои странствия и чувствую в груди любовь, тоску и отчаяние…

И все это Великий Вычислитель сулил мне как счастливую жизнь? Обманула, подлая жаба… Но мысль о гнусной образине все испортила. Волны, словно разгневавшись, вспенились, шумно забурлили и швыряли меня из стороны в сторону. Я вижу историю Вселенной то как вечность, то как единый миг. Я живу во всех людях, и все люди живут во мне.

Наконец волны взметнулись ввысь, и океан времени выкинул меня из своего лона… в пространство! Оно не исчезло, как я полагал. Что из того, что Вселенная свернулась в крохотную росинку. Для меня, не имеющего размера, это все равно гигантский шар. И я уже знал… Откуда пришли и продолжают стекаться ко мне знания? Из океана времени, что ли? Но я хорошо знал, что ученые сгоревших цивилизаций смущенно предпочитали называть эту крохотульку первоатомом и даже первичным яйцом, хотя их всемогущий инструмент — математика, их же собственные вычисления подсказывали иную картину: первоатом (а он имеет размеры) будет сжиматься до бесконечности, до сингулярного состояния, как выражаются те же ученые, то есть до математической точки, до нуля и полного исчезновения. Многие ученые и философы пришли в замешательство. Для одних этот нуль — мистика, для других — сам Господь Бог.

Для меня это ни то и ни другое. Видимо, я был неплохим учеником Гераклита, утверждавшего, что свет и тьма — одно и то же. Я пришел к другому, поистине всеохватывающему парадоксу: бытие и небытие — одно и то же! Не бывает бытия без небытия, как не бывает света без тьмы. Тьма — колыбель солнца. Так и небытие — колыбель бытия и всего сущего: звездного сияния и лепета древесной листвы, журавлиного крика и детской улыбки…

Упоение, опаляющий восторг испытал я, увидев собственными глазами самый великий, самый фундаментальный качественный скачок, когда ничто скакнуло в нечто, небытие в бытие, когда математический нуль, перевалив через горловину сингулярности, обернулся вдруг исчезающе малой пылинкой, через мгновение — раскаленной каплей, потом яблоком, арбузом… Взрыв! Большой Взрыв! Я присутствую при рождении Вселенной.

С любопытством осматриваюсь. В данный момент Вселенная еще крайне мала, и плотность ее столь велика, что излучение и вещество неразрывно связаны, втиснуты друг в друга. Еще миг — и Вселенная-арбуз молниеносно разбухла до небольшой планеты. Из пут чудовищной гравитации рвалось на свободу излучение — свидетель первых секунд мироздания. На моих глазах рождались простейшие атомные ядра — водорода и гелия. И неизбежно возник ядерный синтез. Вселенная еще раз взорвалась, но уже исполинской водородной бомбой. Из нее вылетело несколько светящихся сгустков. Что это? Остатки, реликты океана времени? Это же реликтовые галактики! Догнать их, рассмотреть!

Но я прозевал. Вселенная-бомба разлетелась брызгами, рваными комками раскаленной плазмы, и в этой буре первичные галактики затерялись. Через минуту или две беснующийся ураган утих, и дальнейшее расширение шло уже более спокойно. Из разлетающихся облаков плазмы, из этого огненного тумана возникали галактики, звезды, планетные системы… И вот Вселенная вышла на свет Божий — в пространстве — в своем новом протонно-электронном, то есть в вещественном состоянии. Она все расширяется и расширяется.

Капитан бы сказал, словно цветок, раскрывающий свои лепестки навстречу солнцу, Вселенная радостно развертывается и раскрывается навстречу жизни и свету разума. Да, восторгался бы он, это космическая душа выходит из глубочайшего сна, сходного с небытием, к первому, еще робкому и смутному, осознанию своего бытия.

Я сейчас с любопытством наблюдаю это великое пробуждение. Вижу, как на некоторых планетах из илистых теплых морей, из этих химических лабораторий с величайшим трудом шагнули на голую каменистую сушу растения. В тумане, похожем на банный пар, они качаются, вытягиваются в деревья. Еще немного времени, всего лишь сотенку миллионов лет, — и на материках раскинулись сумеречные джунгли. В них уже копошатся какие-то твари с органами обоняния, осязания, зрения. Материя стала ощущать, видеть себя, но мыслить — еще нет. Это потом…

Я закрыл глаза и представил, как это произойдет. В своем воображении видел, как психозой совершенствовался, а когда появились двуногие существа с прямостоящей походкой, появился и разум. Но не мгновенно, а в тяжком освоении природы — в труде. Вижу на своем экране этих первых людей, вижу с жалкими орудиями труда. Палками они сбивают плоды с деревьев, камнями выкапывают клубни. Потом стали обтесывать камни, шлифовать их. Это же сама Вселенная начала еще робко, неуклюже оттачивать и шлифовать свое умение думать! Именно свое. Через людей, но свое. Прошли тысячелетия — и возникли общества людей, расцвели цивилизации… Вот тут-то Вселенная, ее космическая душа по-настоящему пробудилась в науке, философии, искусстве…

Впрочем, я слишком замечтался. Не знал я тогда и не догадывался, что буду проклинать это пробуждение и от восторгов, присущих капитану, приду к старпомовскому нигилизму.

Я очнулся от восторженных мечтаний, от видений будущего. Природе, ее космической душе до своего «философского» осознания весьма далеко — миллионы и миллиарды лет. Пока я вижу изначальную Вселенную с неисчислимым множеством молодых галактик. Одну из них я как будто узнал, видел в фильмах пришельцев. Неужто это их галактика — Млечный Путь? На ее окраине приметил звезду с целой свитой планет. Я нырнул под клубящиеся тучи одной из них. Сверху рушились горячие потоки. «Ничего себе дождичек, — подумал я. — Не вода, а кипяток. Будь на мне телесная оболочка, сварился бы, как цыпленок».

Вода, коснувшись раскаленной докрасна поверхности, испарялась мгновенно, как взрыв гранаты. Все кругом кипело, бурлило, клокотало. Но формирование планеты в основном завершилось. На смену космической фазе ее развития пришла фаза геологическая. Я шел под толстыми и мягкими, как перина, тучами и не обращал внимания ни на дрожащие ветви молний, ни на багровые зарева вулканов. Я шел во времени, шагал в будущее, оставляя за собой миллионы лет. И вдруг тучи разошлись: я вошел в иную эпоху — под чистое небо палеозойской эры. В мелководных теплых морях и уютных лагунах уже кишела жизнь. Плавали панцирные рыбы, по дну ползали черви, копошились ракоскорпионы. Ближе к песчаному берегу, свернувшись в кольца, лениво нежились трилобиты.

Нежились… На миг мне привиделось иное. Глаза трилобитов — глаза космической души, о которой с таким умилением говорил капитан. И вот эти-то материализовавшиеся глаза души глядят в чистое небо и тоскливо вопрошают: за что? Кто и зачем втискивает мое пробуждающееся сознание в тяжкие и страдающие цепи вещества?

Восторженное настроение поугасло, и в душе поселилась тоска. Охваченный тревогой и надвигающимся ужасом, я стремительно двигался вперед и оставлял за собой миллионолетние куски времени. Скорее в другую эпоху! Остановился в кромешной тьме, увязнув в омуте. Кое-как выбрался из него и пошел, путаясь в болотных травах и натыкаясь на стволы каких-то деревьев. «Это же лепидо-дендроны», — опомнился я, когда глаза привыкли к темноте. Гигантские стволы с твердой ромбовидной корой уходили ввысь и своими кронами закрывали небо.

Я остановился и прислушался. В мглистых джунглях каменноугольного периода, хлюпая в воде, бродили огромные земноводные и еще какие-то ползающие гады. Вдруг вопли, стоны… Кто-то кого-то пожирал и, сыто урча, чавкал. «Плотоядная эпоха», — поежился я и выскочил из леса на относительно светлую поляну. В надвигающихся вечерних сумерках летали ошеломляюще огромные стрекозы, треща метровыми крыльями — многоцветными и сияющими, как радуга. Красота неописуемая! Две яркие синеглазые красавицы набросились на третью и вмиг растерзали ее. Поужинав подругой, разлетелись.

Так вот что тревожило меня: взаимное пожирание! И это капитан называл «робким пробуждением космической души»? И это «заря мыслящего духа»? Да будь она проклята такая «заря». Нет, ближе к истине старпом: это дьявол пирует и тешит свою злобу.

В душе моей поднималась ненависть к Вселенной, к этому космическому дьяволу. Я взлетел над чавкающими джунглями и помчался дальше. Летел не только во времени, но и в пространстве. В душе закипала ярость: раздавить, растоптать сатанинское пиршество!

Странно, пугающе странно: мое желание исполнилось! Сначала я почувствовал себя ветром, набирающим невиданную скорость. И стал я чудовищной силы ураганом. С грохотом и злобно веселым свистом я сметал все на своем пути. Рушились скалы, смерчем кружились вырванные с корнем деревья, выходили из берегов реки.

Я свирепел, оставляя за собой пустыню. И вдруг надо мной, в небесной выси, взорвалась сверхновая звезда и ярко осветила разгромленную мной землю. Уж не я ли взорвался от ярости сверхновой? Нет, с меня, пожалуй, хватит. Я несколько поутих, спустился на землю и понял, что бурей залетел в мезозойскую эру: кругом разорванные в клочья туши гигантских динозавров. Каких, сразу и не разберешь в месиве расщепленных деревьев, каменных обломков и песка. Да, постарался я здорово.

Я продвинулся чуть дальше, всего на десяток лет в будущее. Сверхновая к этому времени почти погасла, деревья росли, как ни в чем не бывало, в воде и на суше резвились динозавры. Следов погрома почти нет. Природа залечила раны, нанесенные вселенским ураганом, то есть мной. Мной ли? Не сон ли то был?

Я осмотрелся, и мезозой мне начал нравиться. Это эпоха вечного лета, зеленых равнин, лениво текущих рек. С холма я любовался озаренными солнцем далями. За сиреневой дымкой дремали леса, чуть ближе тихо шелестели листвой рощи из секвой, магнолий, саговых пальм. Но особенно радовало появление первых луговых трав и цветов. В них путались пчелы, чуть выше большими нетающими снежинками порхали бабочки. Знакомый, родной пейзаж! И мне захотелось слиться с этим миром, хоть чуточку ощутить его в реальных запахах, в пчелином гуле, в каплях росы.

И — странно и страшно! — желание мое как будто опять начало исполняться. В ноздри заструились сладкие ароматы, в уши хлынули самые настоящие земные звуки. Волнуясь, я подошел к реке, наклонился и… увидел себя! Я отразился в вещественном мире!

Я испуганно огляделся. Небольшой, с голубя величиной, птеродактиль с рыбешкой в клюве, взмахнув кожистыми крыльями, поднялся с берега и сел на дерево. При этом он пролетел сквозь меня, как сквозь пустоту. Я еще раз склонился над зеркалом воды и разобрался, что отражаюсь еле уловимыми, временами гаснущими контурами. Я присутствую в вещественном мире далеко не полностью, лишь своей тысячной и весьма призрачной частью.

Я подошел к дереву и гаркнул. Птеродактиль, выронив рыбешку, испуганно оглянулся, не понимая, что происходит. Итак, он слышит меня, но не видит. И хищники, если таковые встретятся, мне не опасны.

Видимо, буйный растительный мир планеты излучает такое мощное биополе, что я, оставаясь незримым духом, чуточку и временами проявляюсь. И мое зыбкое, призрачное бытие уже не столько удивляло, сколько забавляло. В форме штурмана звездного флота (а для моих глаз она проявилась полностью) я сел на пригорке и вытащил из кармана свирель, подаренную еще пастушком. Не поиграть ли? Но для кого? В этот жаркий полуденный час кругом ни души. Но вот из зарослей саговых пальм выскочил табунок динозавров средней величины — «всего лишь» шести метров длиной. Узнал я этих воришек — похитителей чужих яиц. Грациозные и ловкие, похожие на гигантских страусов, они разбрелись и короткими передними лапами начали разгребать песок. Я заиграл на свирели. Вздрогнув, воры пугливо озирались. Но кругом никого. Меня же видеть они не могли. Я перестал играть, и динозавры, успокоившись, вырыли из песка огромные яйца, передними лапами прижали их к груди и ускакали в рощу.

Моя дудочка снова запела. Я играл долго и с наслаждением. А когда сгустились сумерки, огляделся и начал понимать, что попал не в райскую долину. Из-за тучки выплыла луна, и под ее сиреневым светом прокатились по поляне две тени: какой-то хищник гнался за своей добычей. Вот, кажется, догнал и вцепился в горло. Короткий вскрик, и снова тишина.

Я встал и пошел вдоль реки. Здесь, в низинах и топях, доживали свой век гиганты уже ушедшего каменноугольного периода — исполинские земноводные гады. Тоже далеко не малютки. Вот и стегоцефалы — живые капканы. Погрузившись в болото, они выставили наружу свои огромные зубастые пасти. Распахнув их и устремив в звездное небо мечтательно неподвижные взоры, они терпеливо ждали, когда случай соизволит накормить их. Могли ждать часами, всю ночь. Но вскоре послышался топот: преследуемые хищником, панически мчались какие-то травоядные динозавры. Один из них по неосторожности заскочил в болото и угодил в раскрытую пасть. Челюсти с металлическим лязгом сомкнулись.

Я поспешно вернулся на свой холм, белевший под луной среди поляны. Но и здесь покоя не нашел. Кругом рык и шипение хищников, вопли терзаемых жертв.

Какой-то крупный динозавр, насытившись, вперевалочку удалился. Тотчас над остатками пищи закружились крылоящеры. Величиной от воробья до исполинов с восьмиметровым размахом крыльев, они с неприятнейшим скрипением и скрежетом ныряли вниз и дрались за каждый кусок падали. Сияющий диск луны надо мной на миг скрылся. Это пролетел один из мезозойских драконов. Усевшись на поляну, — прямо у моих ног, мерзавец! — он торопливо проглотил свой кусок добычи и снова полетел в дерущуюся свалку.

Я зябко поежился и на минуту закрыл глаза. В своем воображении увидел, как эта пожирающая друг друга мерзость сплошным потоком выползает из непрерывно творящей утрсбы мироздания. Из утробы дьявола, сказал бы один мой знакомый. Как не хватает здесь его самого. Вот бы он хохотал, глядя на эту мясорубку, потирал бы руки и восклицал: «Прекрасно! Как это мило и прекрасно!»

Жутко, гадко и мерзко стало на душе. Собрался уже убраться отсюда в тихие и безмятежные звездные дали, но мое внимание привлек один из грациозных любителей краденых яиц. Он выскочил из рощи, где прятался после дневного воровского набега, и во весь дух помчался через поляну. Дрогнула и загудела земля, как при землетрясении. Это огромными прыжками гналась за ним самая кошмарная химера мезозоя — многометровый тиранозавр, гроза и ужас всего живого на планете. В городе этот чудовищный кенгуру свободно бы заглядывал в окна пятого этажа.

На поляне хищник неожиданно остановился и посмотрел… на меня! Что за чертовщина! Неужели он видит меня? Может быть, свет луны придает моим еле уловимым, почти незримым контурам радужное сияние? Я пригляделся к себе. Если не сияние, то что-то похожее есть: полупрозрачное облако тумана в виде человеческой фигуры сидело на пригорке. Временами выступали зыбкие очертания кителя штурмана звездного флота. Чего доброго, и лицо можно рассмотреть! Ну это вряд ли. Ведь недавно у моих ног сидел дракон-крылоящер и не обращал на меня, на этот легкий туманчик, никакого внимания. Мало ли сейчас ночных испарений.

Однако тиранозавр своими огромными, с тарелку величиной, глазами продолжал внимательно и даже с каким-то любопытством рассматривать меня. Тут и меня взяло любопытство. Опасаться его нечего. Только что ночной жук пролетел сквозь меня, словно сквозь воздух. Физически меня здесь нет. Интересно, как тиранозавр, эта чудовищная бессмысленная туша, будет реагировать на музыку? Я заиграл на свирели. Заиграл неожиданно для себя с каким-то метафизическим подъемом, с остро волнующей печалью, зовущей в неведомые дали.

Тиранозавр реагировал… Да еще как! Его глаза, поблескивающие под луной, подернулись туманом почти человеческой грусти. Потом тиранозавр, глядя в звездное небо, начал жалобно, даже с тоскливым отчаянием подвывать. И вдруг… Невероятно! Человеческим голосом, причем голосом давно мне знакомым, заговорил… нет, завопил:

— Мерзавец! Душу терзаешь!

И еще выкрикивал какие-то слова. Это уже галлюцинация! Мне мерещится дикая несообразность. Я перестал играть. Перестал выть и повизгивать тиранозавр. Он начал прислушиваться к другим звукам.

У реки под высокими деревьями, хлюпая и плескаясь в воде, паслись мало чем уступающие по массивности тиранозавру его мирные травоядные сородичи. Кажется, то были утконосые гадрозавры. Видел я их днем. «Мой» тиранозавр, видимо, изрядно проголодался и решил поохотиться. К моему безмерному удивлению, вел он себя хитро и умно. Чтобы не вспугнуть, он не поскакал, сотрясая землю. Прячась в тени деревьев, он тихо и незаметно подкрался, с громовым рыком вскочил на спину гадрозавру, зубами вцепился ему в горло, когтями задних лап рвал его на части. Свежее, дымящееся и сочащееся кровью мясо, не разжевывая, проталкивал в глотку.

Я встал, но уйти не смог. Не знаю, что больше приковывало к месту — изумление или страх. Насытившись, тиранозавр не спеша приблизился ко мне, присел на задние лапы. Передней лапой, словно рукой, вытер окровавленные губы и голосом старпома заговорил:

— Ну что, художник? Изумлен и ошарашен? Увы, это я. Старпом.

— Не может быть! — отшатнувшись, воскликнул я.

— У этого дьявола все может быть! — взревел тиранозавр и лапой показал вверх, где, насмешливо перемигиваясь звездами, сияла Вселенная. — Видишь? Хихикает, смеется, дьявол, надо мной. Изловчился, негодяй. Втиснул мое «Я» в тушу мерзкого чудовища.

Мой жуткий собеседник был так разъярен, что обычные старпомовские ругательства перемежались шипением и рыканием динозавра. И мне стало страшно: я поверил! Да, это старпом. Старпом-тиранозавр немного успокоился. Только хвост его, со свистом рассекая воздух, в гневе метался из стороны в сторону.

— Как же так получилось? — в растерянности пробормотал я. — Это же мистика.

— В том то и дело, что никакой мистики. Гнусный дьявол, — снова жест в звездное небо, — подстроил так, что все произошло самым естественным образом. Какая-то тиранозавриха-самка, черт бы ее побрал, отложила в песок два яйца и убежала. Никакой заботы о потомстве. У нас… у них это не принято. В это время над яйцами в небе, но довольно близко, вспыхнула сверхновая звезда.

— Ты видел взрыв?

— Начало взрыва — нет. Но видел, как разбухшая звезда угасала на моих глазах. Я был тогда малюткой, но все подметил и запомнил. Все было разворочено ураганом…

— И яйца не съели воришки-динозавры? — перебил я собеседника, догадываясь, что это был за ураган.

— Я же говорю, ураган! — теряя терпение, сказал старпом-тиранозавр. — Ураган разметал и перебил всех динозавров. И как ловко получилось у дьявола. Тот же ураган, утихая, высвободил яйца от слоя песка и мусора. Ветром выложил яйца на поверхность: дескать, на! Облучай! В это время, видимо, и взорвалась сверхновая, облучила яйца каким-то особенным излучением. В положенное время из яиц вылупились малютки динозаврики, этакие мозговитые мутанты. Вот они-то и стали обителью наших душ. Представляешь, какая подлость.

— Представляю… Постой! Но кто же второй мутант?

— Как кто? — Старпом-тиранозавр испуганно огляделся по сторонам и, приблизив ко мне свою жуткую морду, с ужасом прошептал: — Крысоед!

— Вон оно что! — расхохотался я. — Вы, оказывается, единоутробные братья. Знаменательно!

— Смеешься? А мне не до смеха. Страшно!

— А чего бояться? Это же твой оруженосец, сподвижник рыцаря тьмы и зла.

— Не уживемся мы на одной планете. Рано или поздно один из нас сожрет другого.

— Не узнаю тебя. Мужественный, неукротимый дух — и вдруг трусость.

— А диктат материи! — напомнил тиранозавр-сапи-енс и лапой показал на свою многотонную тушу. — Видишь? Эта подлая тварь трясется от страха и деформирует гордый дух, заставляет его жить по своим физическим законам. Конечно, в детстве я не знал этого диктата. Вылупившись из яйца, малютка динозаврик грелся на солнышке, охотился за мелкими ящерками. Но потом пришло сознание, и подрастающий тиранозавр начал с ужасом прозревать, кто он и откуда. Наш капитан все твердил о космической душе, о гармоническом слиянии идеального и материального. Какая, к черту, гармония! Это террор сатанинской материи. Террор! — Старпом-тиранозавр философствовал то с яростью, то с какой-то иронией над самим собой. — Голод, неизбывный терзающий голод. — Окровавленные толстые губы будто скривились в усмешке. — Ум мутится от голода. Туша так и вопит: «Жрать! Жрать!» Но самое унизительное — не могу равнодушно пройти мимо тиранозаврихи-самки. Начинаю заигрывать и — представляешь? — глупо хихикать. Это уже не террор. Это уже издевательство!

Мне стало жаль старпома. Его нынешнее положение было, мягко выражаясь, столь неординарно, а душевные муки столь ужасны и одновременно смешны, что и мне беспрерывно творящаяся природа стала чудиться живым, издевательски ухмыляющимся существом. Прав старпом: это дьявол! Вселенский дьявол!

— Но что тебя заставило задержаться на этой планете? — с сочувствием спросил я. — Мог бы избежать опасности.

— О! — оживился старпом. — Мне предначертана здесь высокая миссия. Со временем на планете возникнет цивилизация тварей. Двуногих, вроде нас с тобой. И я призван сыграть там, в будущем, выдающуюся разрушительную роль. Я еще отомщу этому дьяволу. — Жест в сторону Вселенной. — Превзойду его в мучительстве и зле.

— Ты уверен, что история так и пойдет?

— Да. Все точно подсчитано.

— Подсчитано? Уж не этой ли мерзкой жабой?

— Прошу не оскорблять. Он мой друг.

— Хорош друг.

Я рассказал о том, как еще в темнице средневекового замка жаба с хохотом вычисляла для него, старпома, какую-то пакость.

— Садист Великий Вычислитель все подсчитал, — продолжал я. — И твое присутствие на этой планете, и вспышку сверхновой, и появление мутантов, и то, что их туши станут темницей для ваших душ.

Тиранозавр ошеломленно раззявил пасть, потом с лязгом захлопнул ее и прорычал:

— Да, да! Это он подстроил. Как я сам не сообразил. — Тиранозавр короткой передней лапой хлопнул себя по лбу, за которым скрывался высокоразвитый мозг. — Болван! Какой я болван! Попался в его сети!

Тиранозавр сорвался с места и начал со злобным рычанием метаться по поляне. В страхе я попятился от разбушевавшегося старпома.

— Ну подожди, проклятая жаба! — в ярости гремел он. Ругательства то и дело сменялись шипением и рыком. — Я еще доберусь до тебя. Расквитаюсь!

Тиранозавр вдруг затих и прислушался. За рощей саговых пальм что-то происходило. Пирующие там крылоящеры испуганно, со скрежетом и шумом разлетелись. Затрещали пальмы.

— Опять этот дурак деревья ломает. Привычка у него такая, — шепотом пояснил старпом.

— Кто там? — спросил я.

— Крысоед. Выследил, негодяй, — трясясь от страха, сказал старпом. Устыдясь своей трусости, он, тихо, но решительно рыкнув, добавил: — Нет, с этим надо кончать.

Старпом-тиранозавр поскакал и скрылся за рощей. Вскоре земля так загудела и задрожала, как при землетрясении. Я поднялся на сотню метров ввысь и в ярком лунном свете увидел, как два тиранозавра — старпом и Крысоед — с громовым ревом накинулись друг на друга.

На душе стало так гадко и мерзко, что я улетел еще выше и присел на Луну. Передо мной висел среди звезд темный диск планеты, окаймленный светящейся атмосферой. Там, в мезозойской ночи, разыгрывается сейчас кровавая драма. Не так уж важно, кто кого сожрет. В своих дальнейших земных воплощениях они, дьявол и палач, все равно будут вместе. Они неразлучны, как планета и спутник.

Что мне делать дальше, я не знал. С опаской подумал: а что, если мое здешнее полупризрачное присутствие возвещает приход моей новой вещественной жизни. Где? На этой планете, где старпому и Крысоеду жаба вычислила «выдающуюся историческую роль»? Упаси Боже!

Я снялся с лунной поверхности, покинул и планету с мезозойскими чудовищами, и Солнечную систему, и вообще Млечный Путь. Я вновь незримый дух, я вновь в межгалактическом пространстве.

Вот и соседняя галактика. Пришельцы, как мне помнится, называли ее Туманностью Андромеды. На ее далекой окраине нашлась для меня крохотная планетка, забытая Богом и своей матерью-звездой. Я присел на ее горный пик и осмотрелся. Куда ни кинь взгляд — несметное сонмише галактик. И все они торопятся куда-то, разлетаются в разные стороны. Большой Взрыв продолжается! И тут мне пришла мысль, от которой повеяло холодком: Большой Взрыв — не формирование мира, а наоборот — распад и хаос. Вселенная расширяется и стареет, потом начнет гаснуть и неудержимо покатится к своему концу, к той самой мертвой Вселенной, к вечному холоду энтропии. Юность Вселенной далеко позади, когда она сжималась до бесконечности и была…

А была ли вообще? Ведь бытие и небытие — одно и тоже. Если спросят сейчас, есть ли мир вообще, отвечу: он есть и его нет. И на извечный старпомовский вопрос о смысле и цели «всей этой кутерьмы», на вопрос — откуда Вселенная и зачем, напрашивается ответ: Вселенная ниоткуда и низачем. Тогда к чему все наши усилия и страдания? Ведь и я с капитаном, как и старпом, одержимы одной и той же космической страстью: докопаться до смысла и цели мироздания и наших собственных жизней. Космизм мышления, метко подмеченный пришельцами, толкает нас по одной и той же Дорожке. Все мы ищем одно и тоже. Капитан — в области мысли, я — в искусстве и творчестве. А старпом… Но он не мыслитель и не созерцатель. Он деятель. И в своем неистовстве — деятель страшный, сущий дьявол, палач… Тиранозавр!.. Кстати, где он сейчас? Вот в этот момент? Я оглянулся назад, на звезды Туманности Андромеды и заметил, что в жизни этой галактики многое изменилось. Пока я размышлял, пролетели миллионы лет. Что сейчас в Млечном Пути? Там, на покинутой мной планете? Старпом и Крысоед, пройдя ряд жутких, предначертанных жабой метаморфоз, наверняка уже внедрились в человеческое общество. И злодействуют там, резвятся бывшие тиранозавры… Впрочем, ну их к черту. И без них муторно на душе.

И полетел я к другим мирам. Может быть, наткнусь на что-нибудь радостное? Ознакомившись с сотней галактик, начал замечать, что жили они и развивались каждая по-своему, каждая неповторима и своеобразна. Дело не в их внешнем виде. Не столь уж важно, шаровая это галактика или спиральная. Важно другое. Все они, как и люди, имеют свой характер, свой нрав и повадки. Попалась даже галактика-пьянчуга. Видимо, нарушились пространственные и гравитационные связи, и брела она в бесконечных просторах шатающейся, расхлябанной походкой. В иных галактиках словно всемирные часы разладились — и в разных частях время текло по-разному, в других творилось непонятное с тяготением — появлялись пустоты, колодцы и пропасти, в которые можно падать без конца. Постаревшие галактики умирали, рождались новые.

Перебрав еще с миллион звездных систем, напоролся на чем-то знакомую галактику. И ужаснулся: замерзающий мир! Как и в моей родной галактике, здесь в пространственных пустотах и пещерах — моря и океаны. Но если у нас под молодыми звездами плескался живой океан, то здесь была застывшая льдистая масса под тусклыми, гаснущими светилами. И даже черные дыры находились при последнем издыхании. Со стеклянным звоном проглотив несколько кусков замерзшего океана, они прекращали коллапсировать и замирали, раззявив черные пасти. И вдруг опять оживали, заглатывая чахлые звезды и куски льдистого океана. И здесь жвачка! Даже мертвая материя пожирает саму себя.

И такая тоска пала мне на душу, такой поселился в ней холод и ужас, что безумное кружение бесчисленных звезд казалось невиданной космической пургой, завывающей снежной метелью, унылой вьюгой. А так хочется тепла, домашнего уюта… И тихо бы грезить, уйти в вымысел — в живопись или музыку. Господи, где же тот звучный океан времени или хотя бы остатки его — реликтовые галактики? Где юность мира и тот парнишка с пастушьей свирелью? Где капитан, юнга, боцман? Разбросала нас судьба в стылой безбрежности времен и пространств…

Наконец-то! Вот мир, готовый, кажется, приютить, обогреть озябшего путника. Вот галактика, где звезды весело перемигиваются и дружески улыбаются мне, а на планетах, в их морях, в тихих заливах и лагунах цветут необыкновенно красивые лилии и розы. Может быть, это дивные города? Подлетел ближе и увидел, что не города это, а исполинские распахнутые зубастые пасти, издали похожие на цветы. С шипением и свистом они набрасываются друг на друга и жрут, чавкают…

В ужасе я отпрянул от кошмарного цветника и улетел так далеко, что очутился, кажется, на краю Вселенной. Промчался было мимо одной шаровой, чуть сплюснутой галактики. И что-то необычное почудилось в ней. Вернулся. И сразу же наткнулся на удивительную звезду — в ее протуберанцах и огненных языках не нашел ни одного атома водорода или гелия.

Вообще ничего привычного. Кажется, до Большого Взрыва, в юной и точечно крохотной Вселенной, видел я такую материю. Если это вообще материя. А что? Океан времени и разума? Его остатки, выброшенные первичным взрывом? Его реликтовые клочки? Все может быть. В звезде, в ее пламени и лучах чувствовал что-то гостеприимное, неравнодушное к присутствию мыслящего духа, то есть ко мне.

Нет, не такая уж она гостеприимная. Звезда вдруг взорвалась с такой силой, что я отлетел и уже издали с изумлением наблюдал за ее поведением. Сначала это была обыкновенная сверхновая звезда. С взрывоподобной, почти световой скоростью расширяясь, она сбрасывала с себя внешние покровы в виде пламени и вихрей раскаленного газа. Потом начала быстро опадать. Сейчас она, как и положено, свернется в белого карлика размером с Луну. Или вообще сколлапсирует, исчезнет и станет черной дырой.

Но ничего подобного, ничего привычного не произошло. Звезда вернулась в свое прежнее состояние, светила ровно, спокойно и как будто даже гордясь тем, что сотворила. А сотворила она удивительные вещи. Не газовую туманность в виде раздувшегося пузыря. Она создала… Планетную систему? Нет, не то. Это клочья сброшенного раскаленного газа чуть сгустились и вращались вокруг звезды. Еще немного и… облака! Это же космические кучевые облака. Белобокие пухлые красавцы тихо вращались вокруг своего солнца подобно планетам.

Я подобрался к одному такому облаку и вместо раскаленного газа нащупал что-то приятно прохладное и нежное, как тополиный пух. Опять почуял нечто неравнодушное ко мне, доброе и приветливое. Пожалуй, коварно приветливое. Я начал понемногу различать себя, видеть выступающие из тьмы пальцы рук, пуговицы кителя и чувствовать свое тело. Неужто овеществляюсь?

В страхе я отскочил и улетел так далеко, что упустил из виду звезду с коварными кучевыми облаками. Она затерялась среди других светил. И некоторые из них были с такими же облаками-планетами. Но мне уже не до них. Со мной происходило непонятное и пугающее. Я начал задыхаться! Моим легким нужен воздух! С ужасом прозревал, что здесь, в безвоздушной космической пустоте, я оживал, обретал биологическое тело. И падал, я стремительно падал к центру галактики. А спасение, я уже понимал это, только в одном — снова прикоснуться к такому же колдовскому облаку, вдохнуть его пары. Но как его найти? Я же неуправляемо падал, и встречные звезды пролетали мимо.

Среди вихря промелькнувших светил наконец-то совсем рядом увидел звезду, похожую на солнце, с тремя облаками. Я влетел в ближнее ко мне облако, в его ослепительные мягкие горы, и почувствовал облегчение. И в то же время — потяжеление своего тела. Но сначала я, снижаясь в сиреневой мгле облака, еще парил, как птица. Потом неудержимо падал вниз и с такой же неудержимостью овеществлялся и тяжелел. Облако поредело, разошлось, и — о ужас! — подо мной земля, зеленые луга, рощи. А я падал камнем. Расшибусь! Вот уже верхушка дерева. Я цеплялся за его ветви, пытаясь смягчить падение. Листва шумела, трещали ветки, и я врезался в густые заросли травы. Кажется, жив! Только левый рукав кителя разорван, а из раны на локте сочилась кровь. С неизъяснимым наслаждением я почувствовал боль, давно забытую земную боль.

Я встал, выбрался из зарослей травы и ступил на тропинку.

Тропинка привела к деревянному мостику, перекинутому через небольшую речку с топкими, заросшими осокой берегами. На противоположном берегу к перилам мостика прибита дощечка, на которой я прочитал странную надпись: «В нашей стране сбудутся все твои мечты и желания».

А желание у меня сейчас только одно — поесть. Нестерпимый голод терзал мой желудок. Я голодал уже миллионы лет. Я срывал с кустов малины сочные, спелые ягоды и горстями отправлял в рот. Голова сладко кружилась, но ягоды не насытили, а лишь распалили голод.

Тропинка слилась с пыльной дорогой, которая привела меня в небольшую деревню. Я насчитал десятка три изб — новых, добротных, с затейливой резьбой на окнах. Но за окнами никого не заметил. Никого нет в огородах и садах. Только шумные ребятишки носились по улице.

Увидели они одинокого путника и налетели на него, как голодные комары. Мальчишки и девчонки роем кружились вокруг меня, с визгом приплясывали и вопили:

— К нам с неба упал моряк! Моряк с неба бряк! Ур-ра!

— Где же взрослые? — спросил я.

— В поле. Идем.

Ребятишки вцепились в полы моего кителя, в рукава и шумной гурьбой повели меня в поле.

— Анютка! — закричал черноволосый парнишка. — Моряк локоть расшиб. Помоги. Ты мастерица.

Анютка, остроносая девчонка с белым платком на голове, побегала по поляне, порыскала вокруг глазами и отыскала какую-то траву. Она приложила к моей ране широкие листья, и те приклеились, как пластырь. Боль исчезла. «Ловко», — подумал я.1 За рощей открылось поле, где под жарким солнцем искрилась, колыхалась тяжелыми золотыми волнами пшеница. Урожай, по всему видать, отменный. Мужчины косили, женщины с песнями подбирали стебли с колосьями, вязали снопы и складывали их в скирды. И все у них получалось быстро, ловко и ладно. «Сельский рай», — усмехнулся я.

— Бабы, смотрите! — рассмеялась краснощекая молодуха. — Еще один небожитель!

Крестьяне и крестьянки, побросав косы и снопы, столпились около меня и наперебой спрашивали:

— Где упал? За рекой? Там у нас дыра какая-то. Часто падают. Есть хочешь?

— Да кто вы такие? — спросил я.

— Такие же небожители, как и ты. Только мы уже давно здесь. Устроились хорошо. Удивлен, почему работаем без машин? Ни к чему нам эти вонючие тарахтелки. Без них приятнее.

— Объясните, что это за мир такой? Снаружи облако, а внутри планета.

— Вот этого, милый, не знаем. Был у нас только что старец с парнишкой. Он объяснял, но мы ничего не поняли. Говорил он о звездах, о каких-то… Как их? Реликтах.

— О реликтах? — Сердце у меня учащенно забилось. Неужто он? — А как звать старца?

— Старец Рум.

— Это он! Капитан! Давно ушел? Куда?

— Да ты не торопись, морячок. Пообедай с нами. Помним, какие мы были в первые дни. Голодные как волки. — Крестьяне и крестьянки, показывая в небо, смеялись. — Ох и наголодались мы там. Хватит.

— Дорогие мои небожители, отпустите. Догнать мне надо старца. Это же мой капитан. По какой дороге он пошел? Покажите.

Показать вызвалась все та же шустрая Анютка. Прихватив каравай хлеба, она вприпрыжку помчалась по пыльной дороге. Я еле поспевал за ней. Минут через пять она сказала:

— Вот они.

Чем ближе мы подходили, тем больше падало у меня настроение. Какой же это капитан? Обыкновенный нищий — в лаптях, с котомкой за плечами и с посохом в руке. Рядом с ним шагал босоногий подросток. Нищие оживленно переговаривались, и вдруг подросток воскликнул:

— Клянусь Аларисом! Ты ошибаешься, капитан. Это же юнга!

— Малыш! Капитан! — окликнул я их.

И тут Анютка в страхе попятилась и присела. Ей показалось, что на меня накинулись с целью задушить. Капитан, прослезившись, бросился обниматься. А юнга повис у меня на шее и, болтая ногами, визжал:

— Штурман! Клянусь Атарисом! Наш штурман!

— Да объясните, в чем дело? Как вы докатились до нищенства?

— Я профессор университета, — усмехнувшись, с достоинством ответил капитан. — А юнга учится на курсах. Сейчас у нас каникулы. И мы вот так отдыхаем.

— Ну и причуды у тебя, капитан. То Дед Мороз, то нищий.

— Все надо изведать в жизни. И нищим побыть приятно. Тут обоюдная радость. Крестьяне с удовольствием подают милостыню, а я в благодарность объясняю мир.

— Ничего они не поняли. Да и я сбит с толку.

— Нам попалась уникальнейшая реликтовая галактика, — сладко жмурясь, заговорил капитан. — В ней нагляднее, чем в других островках Вселенной, проявляется космическая душа.

Старец Рум, а ныне вновь капитан, да еще и профессор, прочно усаживался на своего любимого философского конька. «Все пропало, — уныло подумал я. — А так есть хочется». Юнга, знавший слабость капитана, рассмеялся и остановил его:

— Капитан, штурман так и пожирает глазами твою котомку. Он голоден, как черная дыра.

— Ах да! — опомнился капитан.

На краю дороги, на пригорке с цветущими васильками он расстелил тряпицу и выложил сельские дары. У меня слюнки потекли: вареные яйца, сало, огурцы, помидоры. И конечно же термос с чаем.

— Вот только хлеба маловато, — пожаловался капитан.

Но тут подскочила Анютка и протянула каравай.

— Да ты молодчина, Анютка. Догадалась прихватить. Садись с нами.

Но Анютка, хихикнув, поскакала в село — новостей у нее теперь на целый день.

Я вцепился зубами в сало, потом набросился на огурцы, и ароматы их пьянили, кружили голову. Наконец-то дорвался я до радостей буйного вещественного бытия — и слушал капитана вполуха, изредка перебивая его короткими репликами и вопросами.

— Сбит с толку, говоришь? — посмеивался капитан. — Наши университетские космологи и физики не в лучшем положении. До хрипоты спорят: облако или планета? И то и другое — так я считаю. Извне — громадное космическое облако. Влетаешь — и кто-то, или что-то, предлагает райскую планету.

— Живое и мыслящее облако? Космическая душа?

— Не ехидничай. — Капитан погрозил пальцем. — Повторяю: я не идеалист. Однако и не вульгарный материалист. А что, если облако — это нечто высокоорганизованное и по-своему даже бессознательно — не смейся! — именно бессознательно мыслящее. Что это? Материя или?.. — Капитан наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить, и махнул рукой. — Нет, забыл. Но знаю, что это не обычная материя, а нечто более фундаментальное и первичное. Ведь наверняка эта реликтовая галактика родилась намного раньше обычных.

— Раньше! Сам видел! — подхватил я и, поперхнувшись недожеванным яйцом, замолк.

— Милый мой, вспомни, — умоляюще глядя на меня, просил капитан. — Мне самому кажется, что видел нечто грандиозное, изначальное. А вот забыл. Временами мерещится, что я возник из пустоты вместе с Большим Взрывом. Чушь, конечно.

— Не чушь, а… — И опять я замолк. В сознании моем образовался глубокий провал, и там, на дне, шевельнулось что-то, скакнули на миг какие-то далекие видения и неслыханные озарения. — Нет, капитан, хоть убей, не помню.

— Вот так и со всеми нами, — вздохнул капитан. — Бессмертный дух, родившись земным, вещественным младенцем, не помнит ничего. Он как бы в полной тьме и заново открывает мир. А мы здесь получили вещественное тело уже взрослыми и находимся в полутьме и кое-что помним. Кое-что… Нам, видимо, не положено знать главное, сокровенное. Единственное, что знаем на этой волшебной планете, — это то, что мы небожители, как выражаются крестьяне, и что мы бессмертны. — Подумав, капитан продолжал высказывать уже что-то свое, пришедшее на ум только здесь: — Более того, не только мы, но и наши мечты, творческие фантазии миллиарды веков незримо носятся в пространстве. А здесь, в реликтовой галактике, они находят свое пристанище и получают вещественное наполнение. Скажи, может быть такое?

— У этого дьявола все может быть! — взревел я, подражая старпому-тиранозавру.

Капитан и юнга с удивлением уставились на меня. Пришлось рассказать им о жутких мезозойских злоключениях старпома. Сначала меня слушали с изумлением и страхом, потом хохотали до слез, а кончили сочувствием.

— Зверюга он, каких нет нигде во Вселенной. А все же жаль его, — сказал юнга.

— А зверюга ли? — задумчиво возразил капитан и вдруг, вспомнив что-то, рассмеялся. — Теперь понятно, почему Великий Вычислитель прячется в болоте. Старпома боится.

— Вычислитель? Он здесь?

— Здесь. Построил хижину на кочках и живет в непроходимых топях. Завтра навестим его.

Заболтались мы до заката. Умолкли жаворонки, застучали в травах перепела. До чего хорошо! Опьянев от сытости и земного счастья, я плохо помню, как в сумерках добрались до университетского городка. Кажется, подвез нас крестьянин на своей телеге.

Университетский городок встретил нас шумными, подсвеченными снизу фонтанами, липовыми аллеями, новыми учебными корпусами. В отеле, куда мы зашли, на нищих посматривали с подозрением. Но когда капитан высыпал на стол горсть золотых монет, заулыбались.

— Деньги? — удивился я.

— А ты ожидал здесь райскую утопию? — улыбнулся капитан. — Нет, у нас счастливое средневековье. Крестьяне, ремесленники, ученые, художники работают немного и от души, но получают вполне достаточно. Космическое облако, — капитан ткнул пальцем вверх, — мудро рассудило, что технический век с его машинной сутолокой, дымным воздухом и оружием массового истребления вреден для счастья. Потом сам поймешь.

Нам предоставили трехкомнатный номер на третьем этаже. Мы приняли ванну и завалились спать.

Проснулся я от птичьих голосов и свежего ветерка, врывавшегося в раскрытое окно. На ветке дерева вертелась белка и с любопытством заглядывала в комнату. «Экологический рай», — усмехнулся я. После сладкого сна я еще минут десять нежился в постели. Вчерашний хмель сытости и упоения рассеялся, но сохранилось прекрасное настроение и ожидание чудес.

Капитан уже оделся. Без бороды и гладко выбритый, теперь это не нищий, а щеголеватый профессор в светло-коричневом костюме и с черным галстуком-бабочкой. Умывшись, я оделся в привычную штурманскую форму, ночью кем-то вычищенную и выглаженную. Мы с капитаном решили навестить Великого Вычислителя, который прятался здесь в болоте, опасаясь мести старпома: он вычислил старпому целую эру жизни в мезозое в виде ужасного тиранозавра, все время сражающегося с таким же чудовищем — бывшим Крысоедом.

Позавтракали в ресторане отеля. Юнга Великого Вычислителя не знал и знакомиться с этой жабой не пожелал.

— Жду вас к обеду, — сказал он.

Мы с капитаном вышли из отеля, толком не зная, каким транспортом добираться до болота. А как быть в болоте? Любая телега завязнет. Выручили большие сиреневые птицы, плавающие в университетском пруду.

— Такси свободно! — смеялись говорящие птицы.

Стараясь ничему не удивляться, я последовал примеру капитана и уселся на мягкую спину одной из птиц.

Летели мы на большой высоте навстречу встающему солнцу. Птицы изредка переговаривались с нами и между собой, смеялись удивительным серебристым смехом. Рядом такими же серебряными колокольчиками звенели жаворонки. А я пытался разгадать, кто эти пернатые дивы с приятными девичьими голосами. Представители какой-то птичьей цивилизации? Судя по тому, с какой невиданной скоростью они доставили нас к болоту, это были сказочные птицы.

Они снизились и кружили над озерками с ряской и кувшинками, над камышовыми топями и болотными кустарниками, где гнездилась шумная пернатая мелочь. Изредка попадались камышовые хижины. Их обитателей, видимо, встревожил серебристый смех и журавлиные крики наших птиц. Из жижи выпрыгивали громадные жабы, вглядывались в небо, и на их широких лбах, как у Вычислителя, светились меняющиеся знаки — то ли приветствия, то ли ругательства. Но дальше потянулись пустынные, непроходимые даже для жаб топи с редкими кочковатыми островками.

— Да вы хоть знаете, где живет Великий Вычислитель? — забеспокоился капитан.

— Знаем! Знаем! Знаменитость! — смеялись птицы.

Сели они на сравнительно сухом островке с кустарником и хилым березняком. Рядом стояла хижина из ивовых прутьев и камыша. Оттуда испуганно выглянул Великий Вычислитель.

— Не бойся. Это не старпом, — усмехнулся капитан.

— А чего мне его бояться, — пробубнила жаба. — Он выполняет предначертанную мной великую миссию.

— Однако ты предначертал ему великую пакость, — сказал я. — О, с какой яростью рычал тиранозавр! «Расквитаюсь!» — кричал он.

Вычислитель вздрогнул, на лбу его панически засуетились, заскакали цифры.

— Да не трясись, — успокаивал капитан. — Ты его не знаешь. Не поддается он твоим вычислениям. Не будет он мстить. Мне он и самому не совсем понятен. Но это человек…

— Благородный, хочешь сказать? — Жабьи губы искривились в презрительной усмешке. — Какие дикие предрассудки! Честь, благородство, нравственность… Тьфу!

— Помню! Помню! — с улыбкой воскликнул капитан. — Ничего, дескать, этого нет, а есть только материал для увлекательных вычислений.

— Этим сейчас не занимаюсь. Я отошел от дел. — Вычислитель явно увиливал от диспута, принявшего здесь непонятный и неприятный для него оборот. — Видите? Ровные ряды кочек, на них кустарники и растения. Это моя плантация, занимаюсь сельским хозяйством.

Жаба длинным извивающимся языком с невероятной ловкостью срывала с кустов и растений ягоды, слизывала насекомых и отправляла в свою емкую пасть.

— Вкусно! — жмурилась жаба. На ее широком лбу-экране тихо вальсировали голубые и розовые круги, выражавшие, видимо, высшую степень наслаждения.

— Ну а на досуге все же пробовал понять галактику с ее волшебными облаками и планетами? А наше неожиданное вещественное возрождение? Ведь вычислял?

— Ну вычислял, — буркнула жаба.

— И как? — допытывался капитан.

— Этого не может быть!

— Как — не может быть? — рассмеялся капитан. — Все это существует реально. Ущипни себя — и почувствуешь боль.

— Ничего этого нет. Мы спим и видим сон. — Слизнув насекомых, жаба сладко зажмурилась. — Какой чудный сон!

— Боже мой! До каких банальностей ты докатился.

Мне уже изрядно надоели споры старых оппонентов. Наслушался я их еще в темнице средневекового замка. Продравшись сквозь кустарник, я ушел подальше и на другом берегу островка обнаружил наших птиц. Они плавали в воде, выхватывали мелкую рыбешку и тут же сплевывали.

— Гадость какая! У нас и рыба чище, и вода.

— Откуда вы, милые красавицы? Кто вы?

— Мы из царства сиреневых птиц. На обратном пути покажем. Это почти рядом.

Появился капитан, хмурый и недовольный. Увлекательной дискуссии с Вычислителем, по всему видать, не получилось.

— Хитрит и виляет, жабий материалист, — ворчал он. — Вот кто по-настоящему сбит с толку. Все твердит: этого не может быть, не поддается вычислению, стало быть, не существует…

Птицы подхватили нас и полетели не обратно, как ожидал капитан, а еще дальше на юг.

— Хотят показать свое царство, — объяснил я.

— Ладно, до обеда времени еще много, — неохотно согласился капитан. — Но недолго. А то, чего доброго, юнга, не дождавшись нас, сбежит обратно к боцману.

— И наш боцман здесь?

— Уже давно. Блаженствует на море, — усмехнулся капитан. — Жизни не представляет без штормов. Сейчас он владелец трехмачтового парусника. Юнгу я с трудом сманил оттуда к себе в университет.

Кочки, камышовые топи под нами редели, и болото незаметно перешло в обширное чистое озеро. Птицы снизились и воркующими голосами приветствовали своих плавающих подруг. На бреющем полете они поднесли нас к большому лесистому острову и опустили на берег.

Отряхиваясь и охорашиваясь, птицы шумно захлопали крыльями и окутались облаками брызг и мелкой водяной пыли, пронизанных лучами солнца. И там, внутри сияющих облаков, свершилось чудо. Крылья превратились в белоснежные девичьи руки, сиреневое оперение — в нарядные платья такого же сиреневого цвета, и… прекрасные озерные девы улыбались нам, довольные произведенным эффектом.

— Мы фрейлины царицы, — защебетали они. — Идите за нами.

Мы поднялись по мраморным ступеням и очутились в прохладной аллее с мягко шумящими фонтанами, беседками и статуями. Чуть дальше из зарослей цветущих магнолий выступил дивный дворец — не то облако, не то застывшая пена морская — с круглыми башенками и хрустально сверкающими шпилями. В одной из башенок кто-то играл на рояле.

— Это царица, — пояснила одна из фрейлин. — Пойду доложу.

Вышла царица… И дрогнуло у меня сердце: она! Пролетели миллионы веков — и вот мы встретились, нашли друг друга.

— У тебя такой ошалелый вид, будто узрел привидение, — пошутил капитан. — Знакомая?

— Нет, просто почудилось, — смешался я. — На волшебной планете и с памятью нашей что-то случается.

Царица подошла к нам, и я понял, что ошибся. В памяти моей что-то шевельнулось, смутно, словно сквозь запыленное окно, показался на миг далекий и прекрасный образ. Но образ земной. А царица? Это же сама Вселённая, ее задумчивая и таинственная красота.

Фиолетовые глаза — звездные дали, черные волосы — пряди космической тьмы. Вот эта таинственность и космичность (опять же наша врожденная космичность!) и волновала меня. В груди щемило, в голове кружился сладкий туман. «Уж не влюбился ли?» — усмехнулся я.

— Извините за беспокойство. — На красивых губах царицы дрогнула виноватая улыбка. — Уж очень хотелось побеседовать с профессором Румом. Заманила я вас.

— Не вы заманили, а мы сами пожелали познакомиться с прекрасной царицей, — галантно соврал капитан. Красота царицы, видимо, и на него произвела впечатление.

— Нет, нет! Мои птицы-фрейлины прилетели на университетский пруд не случайно, в то время, когда у вас появилось желание повидать на болоте старого знакомого. Уж он-то знал это. Он все знает. Это он по моей просьбе все подсчитал. И все точно совпало.

— Так это все жабьи проделки! — воскликнул капитан. — А меня он уверял, что вычислениями больше не занимается.

— Мелкие вычисления у него пока получаются, — улыбнулась царица. — А что касается космических, то в его вычислительной машине что-то разладилось. Сколько раз просила его объяснить, что за странная галактика нам попалась, откуда сказочные облака? А он все твердит, что этого…

— Что этого не может быть! — подхватил капитан. Мы рассмеялись.

— Впрочем, что мы стоим? Идемте в мой кабинет. Кабинет царицы выглядел скромно и старомодно.

Рояль, круглый стол на массивных витых ножках, мягкие стулья с высокими спинками. На столе старинный письменный прибор. И даже свои нотные записи царица делала гусиным пером. «Причуды как у капитана, — подумал я и тут же вспомнил: — Ах да! Здесь средневековье».

— Присаживайтесь и давайте знакомиться. О вас я уже слышала, профессор Рум.

— Раньше я был капитаном, а это мой штурман.

Взметнув длинные черные ресницы, царица взглянула на меня и словно обожгла: не глаза, а звездные бездны. Справившись с волнением, я спросил:

— А вас как звать? Вам очень подошло бы какое-нибудь звездное имя.

— Вы правы, родилась я в звездных далях. Имя у меня космического происхождения.

— Какое?

— Аннабель Ли.

— Аннабель Ли! — В волнении я вскочил на ноги. — Не так вас звали. Ли… Ли… Не могу вспомнить. Тоже на «Ли», но не так. И родились вы не среди звезд, а на Земле.

— Садись, штурман! — приказал капитан и, улыбнувшись, попытался уладить возникшую неловкость: — Ему все чудится что-то.

— А если не чудится? — Царица в глубокой задумчивости смотрела на меня. — Иногда и мне кажется, что я жила другой жизнью. Нет, нет! — рассмеялась она _ Неправда. Хорошо знаю, что не земная я и возникла чудесным образом. И только здесь впервые получила неожиданный дар: реальное земное существование. Такое же, как у вас сейчас. Вот тут для меня загадка. Помогите разобраться, профессор.

Царица поведала о своем происхождении. Оказывается, она… вымысел. Волшебный образ, персонаж легенды, придуманный на досуге астронавтами в звездных далях.

Глаза у капитана так и загорелись. Еще бы! Наглядно подтверждалась его гипотеза о творческих видениях, фантазиях и образах, незримо носившихся по Вселенной и получающих в реликтовых галактиках «вещественное наполнение».

Я плохо вникал в беседу, доставлявшую капитану огромное наслаждение. Я посматривал на царицу, на ее прекрасный лоб, на беломраморное и ожившее в споре лицо, а в груди сладко и тревожно щемило: ну где, где же я ее видел?

— Выходит… — Щеки у царицы от волнения слегка порозовели. — Выходит, что мне не снится. Я сейчас такая же часть природы, как все земные люди. Такая же у меня плоть и такие же живые горячие страсти. О, какая отрада земная жизнь!

— Да, да! Конечно! — восклицал капитан. — Астронавты — часть природы. И выдуманный, созданный ими образ — такая же часть природы. Как скульптура или портрет земного художника. С той разницей, что скульптуры и портреты со временем разрушаются, а словесный поэтический образ вечен и оживает в подходящих условиях, как, например, вы…

Щеки у профессора тоже порозовели, глаза приятно жмурились. Лакомка-капитан пировал! А тут еще фрейлины незаметно для спорящих убрали со стола письменный прибор и принесли обед. Увидев дымящиеся паром чашки с чаем, капитан от удовольствия потер руки и улыбнулся. И вдруг, взглянув на часы, вскочил и заметался по кабинету, ругая себя последними словами:

— Болван я! Простофиля! Прозевал!.. Наверняка уже сбежал. К боцману сбежал!

— Да что случилось? — Царица рассмеялась: уж очень понравился ей живой нрав профессора. Выслушав его, сказала: — Тревожиться не надо. Мои птицы часто совершают полеты над морями и океанами. Найдут они вашего юнгу.

Капитан-профессор несколько успокоился и сел за стол. Был он, однако, уже не так разговорчив, и беседу за обедом вели в основном мы с царицей. Вспомнив терминологию старпома, я сказал:

— А что, если этот волшебный и приятный мир — это дьявол, прикинувшийся ангелом?

— Ну, это сильное преувеличение, — возразила царица. — Но кое-какие опасения есть и у меня. Здесь сбываются лучшие, светлые мечты человека. Но могут прорасти и самые затаенные, самые дурные желания. К тому же недобрым людям путь сюда не заказан.

— Может быть, поэтому кто-то здесь нарочно придерживает промышленность и технику на довольно низком уровне? — высказал я предположение.

— Этот таинственный кто-то и есть само мудрое облако, — вмешался капитан. — Многие ученые в нашем и в других университетах обладают немалыми научно-техническими знаниями. У кого-то из них возникло дурацкое желание обзавестись оружием массового уничтожения. Дескать, на всякий случай. Построили целый завод. Но все сложные станки и приборы ночью загадочным образом превращались в ржавую пыль. Не могли воссоздать даже простой пулемет. Только медные пушки, пистолеты и мушкеты. И дальше ни-ни. Средневековье!

— Этот волшебный кто-то доброжелателен. Зло, если ему суждено разлиться по планете, пойдет по наименее разрушительному пути, — задумчиво сказала Аннабель Ли.

— Судя по вашим высказываниям, вы, царица, получили недурное образование, — удивился капитан-профессор. — Но где?

— Нет у меня никакого образования, а есть хорошая библиотека. Много читаю и думаю, — сказала Аннабель Ли и, улыбнувшись, оживилась. — Впрочем, почему мы говорим только о серьезном и страшном? Давайте веселиться. Фрейлины! Вина! Несите нам вина!

И началось у нас веселое пиршество с бессвязной болтовней, со взрывами смеха. После первого же бокала шампанского царица расшалилась, как дитя.

— Как приятно кружится голова, — смеялась она. — Все хочу познать в жизни. А вы, морские волки, почему пьете шампанское? Стыдно, пираты, стыдно. Подружки! Рому! Принесите пиратам рому!

От рома мы отказались, но охотно отведали других крепких напитков. И тоже опьянели, наперебой рассказывали о себе, о своей шальной галактике, о парусном звездном флоте. С расширенными от страха глазами Аннабель Ли глядела на меня, когда я живописал наши жуткие приключения: мятеж на «Аларисе», зверства старпома, гибель в Черной дыре.

После обеда капитан-профессор сразу же нырнул в библиотеку, где хранились какие-то загадочные книги. А мы с царицей вышли в сад.

— Завидую вам, — вздыхала она. — Пережить столько ужасов. Да, да! Не удивляйтесь. И земные ужасы познать приятно. А я? Что я знала? Была только сказкой.

— А если не только сказкой?..

— Не бередите душу, моряк. Не тревожьте память. Лишь на миг мелькнуло в ней что-то о моей далекой и как будто земной жизни. Но это обман. Нет, только здесь я непонятным образом получила вещественную жизнь. Шагнула из сказки и захмелела от радости. Но кое-что при этом и потеряла. Что потеряла? Невесомость. О, с какой легкостью я раньше кружилась, вальсировала на Лебедином озере. А сейчас? Во мне сейчас пятьдесят семь килограммов веса. Кошмар!

— Вы и сейчас, царица, на удивление легки, воздушны и на диво стройны.

Спьяну вырвались у меня эти до ужаса пошленькие слова. Я сгорал от стыда. Но царица улыбнулась мягко, необидно и, как мне показалось, польщенно:

— Вы говорите комплименты, как влюбленный мальчик. Впрочем, давайте друг с другом на «ты». И не зови царицей. Какая я царица, если не владею даже собой. И не знаю, что со мной.

Вскинув ресницы, Аннабель Ли посмотрела мне в глаза. Теплой волной отозвался у меня в груди этот глубокий и нежный взгляд.

— О мой мужественный моряк и звездный скиталец. Это не ты, а я… я влюбилась в тебя, как девчонка.

— С этим… с этим, царица, не шутят.

— А я не шучу. Может быть, не шучу, — рассмеялась она.

Несерьезный, игривый смех расстроил меня и глубоко обидел.

— Освежиться вам надо, царица.

— Да, да… Голова кружится. Прочь из душного сада. К озеру… к Лебединому.

На берегу она села на камень, посмотрела на водную гладь и вздохнула:

— Нет, далеко этому озеру до Лебединого.

— Где же это загадочное озеро?

— В очень далекой галактике и на самой обычной планете. Но озеро там — сказка… Кстати, книги в моей библиотеке с той планеты. Как они появились? Не знаю… Захотела — и появились.

Подошли фрейлины и увели царицу в покои. Обернувшись, она сказала:

— Вечером устроим в честь гостей бал. А сейчас спать.

С час или полтора я бродил по саду с хаосом взбудораженных чувств. Вот и объяснилась царица в любви. Захмелела и пошутила. Но мне-то каково! Мне, всерьез потерявшему голову. Нет, хватит! Сброшу чары красавицы, пришедшей из сказки. Я не мальчишка, обуздаю свои разгулявшиеся страсти и буду держать их в узде.

С таким вот решительным настроением я зашел в библиотеку и застал капитана за странным занятием. На полу и на столе в беспорядке валялись книги. Со многими из них капитан, а ныне профессор Рум наверняка успел познакомиться. Сейчас он их расставлял по полкам. Над одной из них надпись: «Так себе». Видимо, сюда капитан засовывал книги, не представляющие для него особой ценности. Две другие полки имели необычные надписи: «Любопытно» и «Очень любопытно». И уж совсем ошеломляющая надпись красовалась над самой большой полкой: «Жабы».

— А не слишком ли обидно? — усмехнулся я.

— Ты думаешь? — Капитан-профессор рассеянно посмотрел на меня. — Впрочем, я приготовил другую надпись. Помягче.

Он поставил на полку табличку со словами «помягче». Но и эта табличка выглядела не слишком уважительно: «Великие Вычислители».

— Здесь так называемые последовательные, самые твердолобые и вульгарные идеалисты и материалисты, — пояснил капитан.

— Да уж догадался, — рассмеялся я. — Но есть же здесь мыслители, близкие тебе по духу?

— Сколько угодно. И самый интересный из них — Кант. Ты только послушай, что он писал. Почти как у меня: «Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением…»

— «Звезды вокруг нас…» Ну и так далее. Неужели слово в слово?

— Не совсем. У него не «звезды вокруг нас», а «звезды над нами». Он же не бывал в космическом океане, не плавал среди звезд. Но в остальном почти слово в слово. Как это понимать? Как он мог угадать мои мысли?

— Видимо, схожие мысли, как парусные фрегаты, плавают среди звезд.

— Видимо, так. Еще мне нравятся Платон, Гераклит…

Гераклит! В голову мне будто что-то стукнуло, в глубокой памяти, словно в тумане, сверкнули блики на морской волне, послышался голос учителя, еще блики и… погасли. «Что за чепуха творится со мной на этой планете? — с неудовольствием подумал я. — Все чудится что-то, чудится. Хватит!»

Пока мы беседовали, за окном сгустились тучи, в библиотеке потемнело, и вдруг все озарилось ослепительной вспышкой. С шипением и треском прогрохотал гром. Я подошел к раскрытому окну, подставил голову под хлещущие струи, и они будто вымыли из моей памяти мусор потревоженных видений. Хорошо стало, свежо.

В это время к дворцу подлетели две сиреневые птицы, встряхнули крыльями, перевоплотились, и через секунду вошли в библиотеку две озерные девы.

— Ну что, подружки? Слетали? Нашли? — нетерпеливо спросил капитан.

— Нашли в Бирюзовом океане. Корабль называется «Аларис». Так? Капитаном у них мужчина с трубочкой в зубах.

— Это он. Боцман. А юнга?

— Синеглазый парнишка? Там он. У них все в порядке.

— Спасибо, подружки, успокоили. — И, улыбнувшись, капитан повернулся ко мне: — Чуть не забыл. Для тебя кое-что есть. Подружки, покажите ему мастерскую.

В просторной светлой мастерской я нашел все, что нужно художнику. Кисти и краски — какие только угодно. «Царица постаралась, — с благодарностью подумал я. — Постараюсь для нее и я».

Встал я перед огромным полотном и задумал грандиозную картину — звездное небо, фрегат, освещенный в зловещих тонах пролетающей над парусами кометой. И конечно же сражение: огненные вспышки пушечных залпов, рушащиеся мачты, искаженные рты раненых. В общем, все «пиратские ужасы», по которым скучала царица.

«На абордаж!» — так я назвал картину. Писалось легко. Незаметно пролетали минуты, часы. Вот уже закончил ночное небо — звезды, комету. Эскизно набросал палубы двух кораблей, сошедшихся бортами. И вдруг почувствовал, что картина, задуманная в шутливо-развлекательном духе, ускользает из моей власти и обретает какой-то жуткий, глубокий, первозданный смысл.

Отошел назад и ахнул. Вселенная, нависшая над забрызганными кровью палубами, — это же старпомовский дьявол! И в парусах, облитых дрожащим светом багровой кометы, и в устрашающем блеске синего созвездия так и видится ухмылка Сатаны над бедным, истребляющим друг друга людом.

Нет, это уже не метафизическая печаль, которая нравилась капитану в моих прежних картинах. Это метафизический ужас перед чем-то неведомым, великим и грозным.

В страхе я попятился от этой картины. Ладно, закончу ее потом. Остановился перед другим чистым полотном в красивом подрамнике. Напишу я, под стать подрамнику, что-нибудь красивое, жизнерадостное, светлое. Ну, например, вот эту планету Счастливую, какой я увидел ее недавно с высоты птичьего полета: посеребренные утренним солнцем леса, голубые реки, розовые облака.

Сначала работал в привычном темпе. Но потом опять со мной что-то случилось. Я писал с нарастающей скоростью, с небывалым увлечением. Минута, еще минута — и я уже буквально летал на крыльях вдохновения. Я скакал от одного края полотна к другому, писал с неистовым азартом, в сладком творческом дурмане, в забытьи…

Через час или полтора, уж не помню, отошел назад, чтобы полюбоваться, и застонал — по планете Счастливой прошелся Сатана! На картине — догорающие и обугленные леса, в небе клубятся черные тучи в багровых отблесках атомных взрывов, и пепел… Жуткий, тускло светящийся радиоактивный пепел, обратно падающий из крутящихся багрово-черных туч на разгромленную, сожженную землю.

Да что такое со мной? Словно во мне сидит какой-то дьявол. Иначе откуда это необоримое творческое веление? Откуда, из каких мрачных глубин этот вселенский ужас?

Еще раз посмотрел на картину со смешанным чувством восторга и страха. Картина сильная, пугающе выразительная. Ею бы гордиться. Но я стыдливо отодвинул ее в угол и закрыл покрывалом. Что делать? Бросить ее или дописывать потом, втайне от всех?

Из мастерской я вышел на улицу. Из башенки царицы доносились звуки рояля. Хмель у нее, видимо, рассеялся, и сейчас она творила свои музыкальные произведения. Тут уж совсем иная картина, не моя. Волнующие звуки рисовали иные дали и образы — нежные, овеянные светлой грустью.

Я подошел к берегу. После грозы небо очистилось, и лишь отдельные облака, розовые в закатном солнце, висели над озером. По нему свободно, словно невесомые, ходили озерные девы. Увидев меня, они превратились в птиц, взмыли вверх и, рассеиваясь сиреневой дымкой, подлетали к алым облакам и словно растворялись в них. Через секунду-другую вылетали оттуда, но уже светло-алые, как эти вечерние облака. Переоделись красавицы, поменяли оперение и опустились на воду.

Ко мне подплыла Фрида — та самая птица, что доставила меня сюда. С самого начала она почему-то так и льнула ко мне. Ступив на берег, птица обернулась красивой блондинкой в светло-розовом платье. Она улыбалась, строила мне глазки. Такая же, видать, шалунья, как ее царица.

Фрида подошла и села на скамейку рядом со мной.

— Как хорошо там, — прошептала она. — Вот бы ты сел на розовое облако и плыл бы себе, все плыл по синему небу.

— Как на розовой яхте? У меня не получится. А вот ты, пожалуй, смогла бы поднять меня к облакам, и даже выше.

— Не знаю. Разве попробовать?

Фрида вновь стала птицей. Я сел на ее спину. Взмахивая своими сильными крыльями, подняла меня птица Фрида к самым облакам. Все выше и выше. Вот уже розовые облака далеко внизу под нами. И вдруг они затуманились, и мы влетели в темную тучу — в иное измерение, в космическое облако.

— Страшно, — прошептала Фрида. — Спустимся?

— Не бойся, — ободрил я ее. — Ты же родилась здесь, ты частица… — Вспомнив капитана-профессора, хотел сказать «частица высокоорганизованной и мыслящей материи». Но грубо, вульгарно прозвучали бы здесь эти слова.

— Частица чего? — спросила Фрида.

— Ты самая очаровательная частица космического облака, самая волшебная и удивительная, — сказал я и поморщился: опять высокопарно! Опять до ужаса красиво! Да что это со мной? Тот невиданный творческий взлет, с каким я писал две пугающе сильные картины, опустошил меня и даже… опошлил? Но Фрида была растрогана и польщена:

— Как хорошо ты говоришь.

Осмелев, птица рванулась ввысь и вылетела из мглы. И вот оно, то самое снежно-белое космическое облако. Видим его снаружи. Не то облако, не то планета. А кругом в бесконечной тьме сияли звезды.

— Да знаешь, кто ты, Фрида? Ты звездная птица. Лети!

И тут мы с Фридой увлеклись, от радости потеряли голову. Наше солнце с облаками-планетами осталось позади. Сердце у меня замирало от страха и восторга. Дышалось легко, как на цветущем лугу. И ветер! Он пел в моих ушах, шевелил и раздувал мои волосы. Волшебница Фрида создавала не то иллюзию, не то свою реальность.

А птица, взмахивая крыльями, все набирала скорость. И вдруг неподвижные звезды дрогнули, сорвались с места и поскакали назад. Упоительное зрелище — перед нами они синели, позади накалялись красным светом. Птица летела быстрее света!

— Остановись, Фрида! — испугался я. — Замри!

Птица замерла. И вовремя: прямо перед нами ослепительными горами громоздились облака-планеты. Но не наши. И вращались они вокруг другого, голубовато сиявшего солнца.

— Я заблудилась, — жалобно сказала Фрида.

— Не двигайся. Мы ведь летели только прямо. А сейчас повернись ровно на сто восемьдесят градусов.

Фрида поняла мою мысль, повернулась и полетела. Все быстрее и быстрее. И снова звезды огненным вихрем промелькнули назад. Видимо, чутье подсказало, когда надо было погасить сверхсветовую скорость. Звезды замерли на своих местах. И совсем рядом мы увидели свое золотистое солнце с тремя кучевыми облаками-планетами.

Мы отыскали свое облако, вошли в его белые мягкие холмы и, снижаясь, погрузились в непроглядную мглу. Солнце скрылось, но через минуту-две оно закатным оранжевым шаром висело уже над самым горизонтом. Волшебное космическое облако неведомо куда исчезло. Под нами планета. Небо чистое, и лишь редкая стайка розовых облаков тихо плыла над озером.

— Мы дома! — рассмеялась Фрида и на бреющем полете закружилась над своими подругами.

— Ну как прогулка? — спрашивали те.

Птица подлетела к берегу. Еще миг — и я уже сижу на скамейке рядом с хорошенькой блондинкой в светло-розовом платье.

— Что это было с нами? — шепотом спросила Фрида, с удивлением и радостью глядя на меня своими большими и синими, как озера, глазами.

— Мне кажется, что был сон.

— А как хорошо нам было. Правда? Только никому не говори. Пусть это будет нашей маленькой тайной. Согласен?

Фрида щебетала, посмеивалась, строила влюбленные глазки. «Шалунья», — улыбался я, надеясь, что наша шутливая интрижка отвлечет меня, и другие глаза, глубокие, как звездные дали, забудутся, перестанут тревожить душу и мою уснувшую память.

Напрасно надеялся… Когда закатилось солнце и на небе зажглись звезды, вышла царица. Я вскочил и стоял как болван, чуть ли не вытянувшись по стойке «смирно». Глупейшая поза! К счастью, Аннабель Ли лишь мельком взглянула на меня и смущенно потупилась.

Из оцепенения вывел меня капитан:

— Идем. Царица и ее фрейлины покажут нам свое искусство.

Аннабель Ли ступила на помост, высившийся над озером.

Невдалеке стояли невесомые озерные девы на водной глади, в которой отражались и звезды, и они сами.

— Ну что, подружки? Что покажем гостям?

— Шопениану! — дружно ответили те. Аннабель Ли подняла руки, шевельнула своими длинными пальцами ибудто вызвала ими откуда-то чарующие звуки. Где таился невидимый оркестр? В прибрежных магнолиях, источающих вместе с ароматами нежную мелодию? Или в нитях тумана, тянувшихся над водой? А может быть, в трепещущих звездах?

Взошла луна, своими лучами подбелила платья дев, и те закружились снежной метелью, становясь то птицами с распластанными крыльями, то снова озерными девами в развевающихся бальных платьях.

— Здорово! — восхитился капитан.

Но царица была недовольна. Захлопав в ладоши, она прервала танец:

— Подружки, вы еще не чувствуете мелодию, не сливаетесь с ней в одно целое. Я же показывала. Смотрите.

И капитан мой восхитился еще больше. На помосте была не царица из вещества и плоти, а что-то неземное, какое-то белое облако, серебряный дух танца. Каждым движением, крылатыми взмахами рук и вибрирующими пальцами, она отзывалась на звуки, раскрывалась навстречу им, как чуткий цветок навстречу живительным солнечным лучам. Вероятно, подобное же сравнение, только, быть может, не такое пошловато-красивое, пришло и капитану. Он прошептал:. — Вот где видимым образом раскрывается…

— Космическая душа?

— Не иронизируй, — обиделся капитан.

— А может, не мыслящий дух Вселенной раскрывается здесь, а ее красота? — пытался я смягчить свою нечаянную насмешку.

— Ты художник, тебе виднее, — ворчал капитан.

— О чем это вы, спорщики? — К нам с улыбкой подошла Аннабель Ли. — О моей воздушной легкости? Ну что вы. Я сейчас легка как топор. Смотрите.

Аннабель Ли с плеском вошла по колено в воду. Озерная гладь всколыхнулась и далеко разошлась кругами.

— Видите? Грациозна как корова. А ведь как парила я на Лебедином озере, когда была сказкой! Боже мой, какая утрата!

— Не расстраивайся, царица, — утешали озерные девы. — Ты стала земной. Разве плохо? А умрешь, снова станешь сказкой. И все так же будешь с нами.

— Спасибо, подружки. Обрадовали, — улыбнулась царица. — А сейчас станцуйте для гостей то, что вам лучше всего удается.

— Вальс цветов! Вальс цветов! — возликовали те.

И закружились птицы-балерины под накатывающиеся волнами звуки, упивались своей легкостью, грацией, красотой. Зрелище завораживающее. Даже требовательная царица была довольна. Особенно понравилась ей Фрида.

— Ты сегодня смотрелась как танцующая звезда, — похвалила она.

— Может быть, я уже вальсировала с ними, со звездами, была там, — с лукавинкой ответила Фрида. Потом подошла ко мне и счастливо прошептала: — Для тебя ведь старалась. Слетаем?

— Поздно уже, — улыбнулся я. — Спать пора. Заснуть, однако, долго не удавалось. Вспоминался сказочный вечер, а в ушах слышалась музыка. Наконец заснул и видел во сне Аннабель Ли, танцующую среди звезд.

Проснулся рано… Нет, еще не совсем проснулся, и в полудреме снова привиделась Аннабель Ли в каком-то колышущемся тумане. И вдруг волнистые туманы превратились в удивительные волны… «Волны времени», — мелькнула у меня догадка. Я купался в них, нежился, и вынесли они меня на какой-то далекий, исчезающий во мгле веков берег. Какие-то деревья, средневековый замок, и я снова вижу Аннабель Ли. Но она ли это? Почему зовут ее другим именем? Таким же звучным, но другим. Как же ее зовут? Кажется… Ли… Ли…

«Ну и блажь лезет мне в голову», — выругался про себя, когда окончательно проснулся. Живо вскочил и вышел на берег озера. Солнце еще не вставало, и на водной глади ни морщинки. Искупался. Холодная вода взбодрила меня, смыла дурь, и за завтраком держался я молодцом и всячески пытался оживить беседу, тянувшуюся довольно вяло. Капитан, кажется, мысленно был уже в библиотеке, царица выглядела грустной и не обращала на меня никакого внимания. «Ну и пусть», — подумал я.

После завтрака каждый занимался своим делом. Царица села за рояль. Я писал картины. Когда уставал, заходил в библиотеку. Листая книгу, капитан-профессор негодующе фыркал: попался ему, видимо, трактат какого-то «Великого Вычислителя». Потом хватался за другие книги и с восторгом растолковывал мне отдельные места из полюбившихся ему авторов.

Потом я снова с увлечением брался за свои жуткие картины. Часа через два знобящего творческого восторга я вышел на берег освежиться. Здесь меня ждала нарядно одетая Фрида.

— Слетаем? — шепотом спросила она.

— Потом, Фрида. Вечером.

Но вечером, как только начало темнеть, одна из фрейлин принесла от царицы записку:

«Очень нужно поговорить. Приходи к голубой беседке».

Сердце у меня учащенно забилось. Нет, это, пожалуй, не шутка. Пишет записочку, как впервые влюбившаяся девчонка? Но это объяснимо для сказочной девы. Наивна она еще в земной жизни.

Беседка находилась в глубине сада под огромным экзотическим деревом с крупными, как у магнолии, цветами. Его ветвистая крона клубилась подобно зеленой туче, и сейчас там наверняка непроглядная темь. «Впору и лоб расшибить», — с неудовольствием подумал я, подходя к дереву и уж не зная, как отнестись к свиданию. Шуточка? Если так, наговорю ей тут же дерзостей и завтра покину остров. Верная мне Фрида унесет на корабль к боцману и юнге — на волю, на морские просторы.

К моему удивлению, висевшие на ветвях цветы светились как голубые фонари и заливали полянку мягким сиянием. С цветка на цветок перелетали какие-то белые мотыльки — ночные опыляющие насекомые.

Из тьмы на поляну выступила Аннабель Лии словно шагнула из мглы веков… Узнал я ее! Узнал! Милый овал лица, ослепительно прекрасный лоб… Она! Подходила она ко мне робко, с каким-то мучительным ожиданием. И я начал догадываться:

— Вспомнила? И ты вспомнила? — Да. Мне кажется… Нет, уверена, что мы любили когда-то. Давным-давно. И как несчастны мы были… О, бедный ты мой рыцарь. Ты ли это?

— И похож, и не похож? Проверь.

— Но как? — улыбнулась она. — А, вот как. А ну-ка, скажи, как меня звали там, в старинном замке. Я-то вспомнила.

— Как-то на «Ли»… «Ли»… — морща лоб, бормотал я. И вдруг память мою пронзила ослепительная молния. — Физули! Физули!

— Вспомнил! Ты это! Ты! — ликовала Аннабель Ли и приникла ко мне.

Я обнял ее, целовал губы, щеки, милые длинные ресницы. Аннабель Ли разрыдалась.

— Что с тобой, подружка? Отчего плачешь?

— От счастья, — шептала она, глядя на меня сияющими глазами. — От счастья плачу. Ведь это первый поцелуй в моей многовековой жизни. Миллионы лет была сказкой, летала по всем Вселенным и ничего этого не знала.

— Неправда. Однажды, в этой или в какой-то другой Вселенной, ты уже была в прекрасном земном образе. Физули! Герцогиня де Грие!

— Ах, не говори об этом. — Лицо Аннабель Ли затуманилось грустью. — Горько вспомнить. Какие-то редкие встречи, поцелуи украдкой и наконец вечная разлука. Какими мы были несчастными!..

— Здесь будет по-другому. — Я усадил ее на скамейку, сел рядом и, стараясь развеселить Аннабель Ли, сказал: — Знала бы ты, с какой яростью, с каким клокотанием в груди шел я на это наше нынешнее свидание. Уверен был, что царица затеяла шутку, и собрался устроить вот под этим деревом жуткую сцену.

Аннабель Ли рассмеялась:

— Нет, хватит шуток. Пошутила однажды с одним юнцом и до сих пор раскаиваюсь.

— С кем же это ты позволила себе такие вольности? — Я свирепо сдвинул брови. — Назови имя этого негодяя. Я его вызову на дуэль.

— Не волнуйся, — улыбалась Аннабель Ли. — Ведь я была тогда сказкой. Прогуляемся по саду, и я расскажу, где это было.

Было это, оказывается, все на том же загадочном Лебедином озере. А я поведал о себе, о том, как бестелесным незримым духом скитался по жуткой мертвой Вселенной, о средневековом замке в черной космической пустоте и рыцарях зла. И вдруг Аннабель Ли ошеломила меня, оглушила вопросом:

— А что, если все это страшная сказка? До нашей нынешней и настоящей жизни ты, как и я, был всего лишь сказкой, чьей-то выдумкой…

— Не может быть! — испуганно воскликнул я и осекся, вспомнив старпома: «У этого дьявола все может быть».

— А почему это тебя расстраивает? Разве плохо? Быть может, все люди — это тоже чья-то выдумка.

— Выдумка природы! — подхватил я, вспомнив на сей раз капитана. — Это хочешь сказать? Согласен. Мы с тобой во всем равны. Ты в конечном счете такая же выдумка природы. Но выдумка, опосредованная человеком.

— Быть непосредственной выдумкой природы или опосредованной, — задумчиво говорила Аннабель Ли, — какая разница?

— Тебе бы сейчас в собеседники капитана, — пошутил я. — Какой бы разгорелся ожесточенный философский диспут.

— Ну нет, философ из меня никудышный, — рассмеялась Аннабель Ли. — Читала я как-то Гегеля и Канта. Ничегошеньки не поняла. Мне бы только музыку да танцы. Я ведь глупенькая и легкомысленная. Любишь такую?

В ответ я молча и крепко поцеловал ее. Бродили мы с Аннабель Ли по саду до самого рассвета. Из сада вышли на берег. Легкий ветерок морщинил зеркальную гладь воды. С востока на озеро тихо наплывало облако, серебристо пенившееся под лучами восходящего солнца. От облака отделились какие-то клочки тумана. Они снизились и, взмахнув крыльями, полетели над озером.

— Мои фрейлины ночевали в этом облаке, — пояснила Аннабель Ли. — Спрячемся. А то увидят нас, шушукаться будут.

— Сплетницы? — удивился я.

— Еще какие, — рассмеялась Аннабель Ли.

После завтрака я предложил ей и капитану посмотреть мою картину «На абордаж». В мастерской я подтащил картину ближе к окну, раздвинул шторы и увидел в глазах Аннабель Ли восторг и ужас.

— Потрясающе! — воскликнула она. — Эта картина пугающе гениальна.

— Вот именно. Пугающе, — нахмурился капитан. — Что с тобой случилось? Раньше в твоих картинах я видел что-то светлое, метафизические тайны и печально зовущие дали. А сейчас?

— Ты односторонен, капитан, — возразил я. — Вселенная не только светлый ангел, но…

— Но и дьявол, хочешь сказать? Понимаю. Ты увидел мир глазами старпома.

— Клевета, — обиделся я.

— Не веришь? А вот посмотри: один из пиратов, вот этот, с окровавленной саблей, похож на старпома.

— Неправда, — сказал я, но, приглядевшись, поразился: действительно похож!

— А мне картина нравится, — настаивала Аннабель Ли. — Не знаю, как насчет философии, но это высокое искусство.

— Да, — согласился капитан. — Картина совершенна. Даже гениальна.

— Она романтична! — воскликнула Аннабель Ли.

— И здесь не возражаю, — продолжал беспощадный капитан. — Но это зловещая романтика. Романтика зла и разрушения.

Услышал я от капитана еще немало безжалостных слов. Упомянул он, конечно, и о метафизическом ужасе. Раздосадованный и обиженный, я вышел на берег озера и увидел Фриду, явно поджидавшую меня.

— Что-нибудь случилось? — участливо спросила она.

— Так, пустяки. Слегка повздорил с капитаном.

— Лучше бы ты повздорил с царицей. Тогда была бы хоть какая-то надежда, что ты обратишь на меня внимание. Разве не видишь, как я страдаю?

— Ну и баловница ты, — рассмеялся я. — Подожди меня здесь. Я сбегаю за этюдником.

В мастерской Аннабель Ли и капитан продолжали обсуждать картину.

— Все! Кончаю с серьезной живописью! К черту ее! Буду писать портреты хорошеньких девушек.

Портрет Фриды мне удавался, писался весело и беззаботно. Из небытия выступало на полотне что-то под стать моему настроению — беззаботное, смеющееся создание, существо эфирное, сказочное и в то же время таинственно земное.

— Отдохнем? — часа через два предложила Фрида. — Слетаем? На этот раз недалеко.

— На наши околосолнечные облака? Согласен. Любопытно посмотреть, что там.

Там ничего не оказалось. Кроме нашего, вокруг солнца кружились еще два космических облака. В одном из них сиреневая полумгла сменилась в глубине непроницаемой тьмой. И ни малейших признаков планеты, вообще какой-либо тверди. Зато другое облако порадовало. Правда, и оно было пустое, но его движущиеся и полупрозрачные, как кисея, клубы пропускали приятно приглушенный солнечный свет до самого центра.

Взмахивая крыльями, Фрида медленно парила в глубине облака, словно искала что-то. И нашла! Мы попали в удивительный грот, похожий на радугу. Полукруглый свод его светился голубыми, алыми, оранжевыми, изумрудно-зелеными кружевами. Они тихо вращались, струились. Сверху проскакивали солнечные лучики, искрами вспыхивали, гасли и снова загорались. Под нами волновались какие-то пушистые холмы, мерцающие многоцветным инеем и хрустальной пылью.

— Присядем, — предложила Фрида, складывая крылья и становясь озерной девой в искрящемся сиреневом платье. — Не бойся, никуда мы не провалимся.

Я сел на мягкий зеленый холм и действительно никуда не провалился. Рядом — Фрида с подкрашенными ресницами и смеющимися синими глазами. Красавица хоть куда.

— Да ты еще больше похорошела, — удивился я.

— Я ведь дома, в своей… Как это ты сказал про облака? В своей стихии.

— Только вот пустовато здесь.

— А я думаю, что здесь тоже есть синие озера, зеленые острова, дворцы. Только мы не видим их, потому что… Не знаю, как выразиться, не нахожу слов.

— И здесь тоже есть живые существа. Но слишком, наверное, некрасивые. Облако не решается показать их, чтобы не оскорбить наше эстетическое чувство, не шокировать, — сказал я и поморщился. «Шокировать», «эстетическое чувство» — таким языком можно говорить с Великим Вычислителем в жабьем болоте, но не со сказочной Фридой и не в этом сказочном царстве.

Не в пример мне Фрида силилась выразиться поэтичнее и образнее, но не смогла, не нашла в человеческом языке нужных слов.

— А может, они не такие уж безобразные, — возразила Фрида. — Просто совсем-совсем другие.

«Она не такая уж глупышка», — подумал я и воскликнул:

— Да ты не только похорошела, но и поумнела!

— Правда? — обрадовалась Фрида. — И ты любишь меня?

Взглянул я в сияющие глаза Фриды и почувствовал на миг какой-то трепет, почтительный страх — на меня глядит душа и тайна мира! Справившись с замешательством, сказал:

— К сожалению, мы очень разные. Ты лучше меня. Я кое-как и на короткое время слеплен из земного праха. Ты же вечна, ты соткана из этих волшебных облаков, из земных туманов и звездного сияния.

«Боже мой! — мысленно воскликнул я. — До чего опять пошло». Но Фриде почему-то понравилось.

— Как удивительно ты говоришь, — прошептала она и грустно вздохнула. — Неужели между нами ничего невозможно?

— Возможно, Фрида. Но совсем другое. Рядом с тобой мы, люди, словно рядом с душой Вселенной, с ее тайной. — И подумал: «Фрида почему-то ярко выделяется среди других птиц Сиреневого озера».

Я спрашивал Фриду, кто она и откуда? Что думает о мире? Какой он, этот мир? Фрида изо всех сил старалась выразить себя, раскрыться. Иной раз казалось: вот она, конечная тайна, совсем рядом… Но нет. То были какие-то неясные, ускользающие образы, что-то невыразимо прекрасное и тающее как дым. И я досадовал: то ли Фрида знает все, то ли не знает ничего.

— Не могу, — жалобно призналась она. — Нет таких слов.

Да, нет у нее и у нас таких слов и понятий. Возможно, Фрида — это попытка облаков, а может быть, и всей Вселенной, предстать в понятном для нас прекрасном образе. Прекрасный образ, несомненно, удался, но он совсем непонятный. Сами же облака ничего сказать не могут, они лишены индивидуальности и личного сознания, в том числе, к сожалению, морального сознания. Они не понимают наших тревог и волнений, не знают, что для нас хорошо и что плохо. Таинственные облака по ту сторону наших переживаний и ценностей, «по ту сторону добра и зла». Само по себе это, может быть, и мудро: разве добро и зло не одно и то же? Но стало тревожно: облака не смогут оградить нас от бед и опасностей. И прежде всего, от самих себя. А добром наша идиллия не кончится: слишком уж все хорошо.

— О чем задумался? Посмотри, до чего красив наш дворец, — пыталась расшевелить меня Фрида.

Грот, конечно, прекрасен. Словно живой, он постоянно менял свой лик, струился мерцающей радугой. Но недобрые предчувствия только усилились: чем все это кончится?

— Ты совсем загрустил, — участливо сказала Фрида. — Вернемся?

Вернулись мы, когда на озеро уже ложились сумерки. Опустились рядом с этюдником, и нас тут же окружили озерные девы.

— Ну и загуляли, — посмеивались они. — Царица уже беспокоилась. Все спрашивала: «Где они? Где?»

Царица! Словно теплая волна накатила на меня и смыла все тревоги. Все будет хорошо, все будет прекрасно! Сегодня же под деревом с его лунно сияющими цветами увижу мою Аннабель Ли.

Однако под деревом меня ждала буря негодования и ревности. Лицо царицы гневно хмурилось, в ее глазах, потемневших, как грозовая туча, сверкали молнии.

— Что это значит? Что за прогулочки с хорошенькими девушками?

— Господи, до чего ты земная! — обрадовался я и, притянув к себе Аннабель Ли, поцеловал ее в лоб и зашептал: — Опомнись, подружка. Фрида не девушка, а всего лишь сказочная птица.

— Знаю, но ничего не могу с собой поделать. — Аннабель Ли попыталась улыбнуться, но безуспешно: на сердце у нее все еще скребли кошки. — Но признайся: Фрида ведь хорошенькая?

— Хорошенькая. Но портрет ее писать больше не буду.

— Нет, нет! Можешь закончить портрет. Так уж и быть, разрешаю. — Аннабель Ли рассмеялась: гроза прошла. — Но тебя никому не отдам. Этой же ночью мы с тобой тайно… Как это у людей принято говорить? Вспомнила! Тайно обвенчаемся, станем мужем и женой. Капитан, твой бывший начальник, даже ни о чем не догадается.

Но капитан догадался, хоть и не сразу.

— Извини за резкий отзыв о картине, — сказал он мне за завтраком. — Картина сильная. Мы ее сегодня переправим в студию при нашем университете. Там и будешь заниматься живописью.

— Заниматься живописью можно и здесь.

— Можно. Но нельзя же вечно оставаться в гостях.

— А я не гость.

Мы с Аннабель Ли посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Я здесь дома.

— То есть как это дома? — Капитан непонимающе заморгал глазами. Но, увидев наши сияющие лица, расхохотался. — Вон оно что! Ах я, простофиля! Мог бы и догадаться. — Выскочив из-за стола, он засуетился, обнимал нас и приговаривал: — Милые мои, поздравляю! И венчать! По христианскому обычаю! Не знаете, что это такое? Узнаете! Сегодня же! Помнишь симпатичную деревеньку? Там есть прелестная церковь.

— А что, мне эта идея нравится, — сказала Аннабель Ли. — Но сегодня не получится. Надо оповестить ваших друзей — боцмана и юнгу. Надо же и мне повидать их. Мои фрейлины доставят их сюда.

В полдень с Бирюзового океана прилетели две птицы. В небе мы увидели забавную картину. Юнга, вертя головой, с любопытством посматривал вниз. Боцман невозмутимо и важно восседал на птице, а из трубки его валил дым, как из пароходной трубы.

— Какой восхитительный морской волк, — прошептала царица, когда боцман, приземлившись, враскачку зашагал к нам.

Он и впрямь выглядел очень внушительно в новенькой капитанской форме. А сорванец-юнга так и сиял, восторгаясь своим кораблем и какими-то невиданными штормами.

— Вот только жаль, пиратов нет, — вздохнул он.

— Подожди, еще будут, — усмехнулся я.

Капитан с Фридой улетели в деревню договариваться насчет венчания. Вернулись они только к ужину. Вместе с гостями царица посадила за стол и Фриду. Ей почему-то понравилось, что у нее есть теперь и соперница. После ужина соперница поздравила нас и грустно добавила:

— Я так и знала.

— Не расстраивайся, Фрида, — утешала царица. — Ты еще полюбишь кого-нибудь.

— Никто мне больше не нужен. Уйду я от вас в монастырь.

— Куда-куда? — удивилась Аннабель Ли.

— Это церковный батюшка успел обратить ее в христианскую веру, — сказал капитан. — Миф об Иисусе Христе и на меня произвел сильное впечатление. Но верующим я не стал. Надо не верить, а сомневаться.

— Даже в твоей космической душе? — спросил я.

— Конечно. Это всего лишь гипотеза.

Утро следующего дня выдалось чудесное, безоблачное и тихое. Подлетая к деревне, мы увидели сверху сверкающие купола нарядной церкви и толпу сельских жителей. Они многое слышали о таинственной царице, о ее красоте, о ее сказочном острове. Подняв головы, они что-то кричали нам и махали руками.

Но когда, приземлившись, мы шли к паперти, радостно гудевшая толпа затихла: такой красавицы никто не чаял видеть. Признаюсь, мне льстило, что у меня такая невеста, хотя при ярком солнечном свете и в белом подвенечном наряде она утратила свою звездную таинственность. Обряд венчания, с песнопениями и колокольным звоном, взволновал Аннабель Ли.

— Даже для одной такой минуты стоит жить, — сказала она. — Да и чем земная действительность отличается от чудесной сказки?

Как бы эта чудесная сказка не обернулась сказкой страшной. Во мне вновь заерзали дурные предчувствия. Но они улеглись за свадебным столом.

Правда, посаженый отец, а им, конечно, был капитан, чуть не подпортил торжество. Провозгласив тост, он вскочил на свою любимую философскую лошадку и помчался, взлетая на вершины красноречия.

— Любовь! Самое прекрасное и благоухающее дыхание космической души…

«Все. Теперь не остановить», — подумал я. Выручил юнга. Он прыснул, но сумел состроить жалобную физиономию и умоляюще сказал:

— Капитан, хоть в такой день пощади нас.

— Ах да! Извините, — опомнился капитан и под всеобщий хохот сел, но тут же вскочил и закричал: — Горько!

Медовый месяц мы решили провести на своем острове, а потом совершить кругосветное плавание на корабле боцмана. У капитана-профессора начались лекции, но он каждый вечер прилетал и ночевал у нас.

Однажды утром с книгой в руках я расположился на скамейке перед дворцом. Из музыкальной башенки царицы полились нежные, мягко обволакивающие мелодии. Что-то пробудилось во мне, в груди защемило. И вдруг вспомнил о дудочке, подаренной давным-давно маленьким пастушком.

Я забежал в студию, где на спинке стула висел мой штурманский китель, порылся в карманах, и — вот она! Сохранилась и овеществилась свирель вместе с кителем. Я снова вышел на лужайку перед дворцом и заиграл. За пеленой звуков слышалось биение иной жизни — гул древних пастбищ, шелест трав, песни старого тополя. Через завесу реальности проникали волнующие звуки из забытого детства и неведомого мира. Вокруг меня столпились озерные девы, подбежала Аннабель Ли.

— Я бездарность! Вот кто великий композитор! — воскликнула она, изумленно глядя на меня. — Откуда, из каких миров ты принес чудесные звуки?

Я рассказал о планете-однодневке, сотворенной мной в космической пустоте, о маленьком пастушке.

— Говорила же, что твоя жизнь — волшебная сказка. А портрет Фриды почему не заканчиваешь? — улыбнулась Аннабель Ли. — Я ведь разрешила. Смотри, какая получается у тебя веселая насмешница.

Около этюдника стояла Фрида и смотрела на меня грустными ожидающими глазами. Я взялся за кисть, вспомнил все передуманное мной в сказочном гроте и почувствовал, что не могу писать в прежнем игривом духе. Писалось, однако, быстро и к вечеру получилось что-то неожиданное: не легкомысленное смеющееся создание, а глубокий образ с метафизической печалью в глазах. Я изобразил Фриду на фоне цветных облаков нашего грота, только в своде его — дыра, откуда выглядывала звездная Вселенная. Создавалось впечатление, что Фрида — посланец Вселенной, что она прилетела оттуда, чтобы поведать о ее тайнах. И не смогла. Потому и вышла Фрида удивительно одухотворенной в своей мучительной попытке выразить невыразимое.

— Богиня! — воскликнул появившийся за моей спиной капитан.

— Какая я, оказывается, красивая, — обрадовалась Фрида.

— Романтик! — продолжал восхищаться капитан. — Какой прекрасный метафизический образ! Вот это настоящий ты.

— Хватит, капитан, — с улыбкой прервал я его. — Отдохнем от философии. Брось на время свои лекции, надевай капитанскую форму и соверши вместе с нами свадебное путешествие на корабле «Аларис». Тряхнем-ка мы с тобой стариной.

Над морем клокотала иссиня-черная туча. С треском и грохотом рвали ее затейливо ветвистые молнии, полосовали огненные сабли. Свистел ливень, с шипением прокатывались по палубе пенистые волны. Буря бушевала, в своем гневном полете била черными крыльями по морю, гнула мачты и сорвала с них единственный уцелевший парус. И тот испуганной белой птицей улетел и скрылся во мгле.

Таким феерическим штормом, к ликованию царицы и юнги, началось свадебное путешествие. Царицу, однако, изрядно укачало, и, невзирая на отчаянные протесты, увели мы ее с капитаном в каюту, там она переоделась, а когда вышла на палубу, туча, погромыхивая и поигрывая молниями, уходила за горизонт. Вдогонку за ней веселой птичьей стайкой летели редкие хлопья серебристых облаков. Между ними неожиданно затесалась черная тучка.

— Это он! — ликовал юнга. — Сын грозы! Дитя штормов!

Я пожал плечами, не понимая, что это за дитя. Тучка вдруг расправила крылья и кружилась над нами большой черной птицей.

— Черный Джим! — радостно вопили матросы. — Привет, Черный Джим!

Аннабель Ли улыбалась чистому небу, сказочному Черному Джиму, морю, которое еще дыбилось громадами волн. Она была счастлива. Не меньшее счастье испытывал и капитан, взявшийся с разрешения хозяина-боцмана управлять кораблем. Его ясные и четкие команды матросы понимали с полуслова, быстро и ловко крепили снасти, ставили паруса.

— А ведь не забыл, профессор и книжник, — ухмыльнулся боцман, попыхивая своей неизменной трубкой.

К нам подошел капитан и похвалил матросов:

— Послушные и толковые ребята. Это не сброд, который нам подсунул когда-то старпом.

— Не слишком ли мы часто вспоминаем его? — полушутя-полусерьезно сказал я. — Чего доброго, космическое облако посчитает, что мы страстно желаем встретиться с этим дьяволом.

Но встретиться пришлось для начала с дьяволятами. Когда волнение на море улеглось, из-за горизонта выплыли два парусника. Не доходя до нас, они вдруг круто свернули в сторону и стали быстро удаляться.

— Что мы медлим! — возбужденно закричал юнга. — Это они!

— Не догнать, — спокойно возразил боцман. — У них быстроходные суденышки.

— Кто — они? — спросил я.

— Не так давно появились откуда-то стервецы. Видимо, бывшие пираты, — пояснил боцман. — Жизни не представляют без разбоев. Называют себя даже морскими дьяволятами. Грабят островитян, иногда осмеливаются нападать на торговые суда.

— А ты говорил, пиратов нет, — сказал я юнге.

— Разве это пираты! — Юнга презрительно махнул рукой. — Мелюзга. Не дьяволы, а трусливые дьяволята. Как увидят наш сорокапушечный фрегат, так удирать.

— Обстановка на морях в основном спокойная, — заверил боцман. — А этих мы поймаем.

К вечеру показался большой лесистый остров.

— Остров Юнги. Почему мы так его назвали? А вот увидите, — усмехнулся боцман.

Корабль вошел в тихую бухту, представлявшую собой кратер затонувшего вулкана, и бросил якорь. Из тростниковых хижин высыпали темно-коричневые туземцы в набедренных повязках, с головными уборами из ярких птичьих перьев. Под гулкие звуки барабанов они заплясали и в один голос радостно кричали:

— Юнга! Юнга!

— Узнали они наш корабль. И больше бус и ожерелий почему-то им полюбился юнга, — с добродушной усмешкой пояснил боцман и в мегафон крикнул на берег: — Сначала разгрузите корабль, а потом я отдам вам юнгу!

На многочисленных пирогах туземцы перевезли на берег ящики с кухонной утварью, инструментами и конечно же украшениями. Взамен они доставили на фрегат большие корзины с овощами и фруктами: наряду с охраной приморских курортных городов боцман занимался торговлей.

Когда загрузка закончилась, внезапно, как это бывает в тропиках, опустилась тихая ночь. В небе зажглись крупные яркие звезды, а на берегу запылали костры. Облокотившись на фальшборт и попыхивая трубкой, боцман с ухмылкой наблюдал, как на берегу в ожидании выстраиваются мужчины, дети, женщины и девушки с бусами на шеях. Боцман, видимо, решил слегка помучить туземцев.

— Юнгу давайте! Юнгу! — послышались нетерпеливые голоса.

Наконец из каюты был выпущен юнга, с лихо заломленным беретом на голове, в новой матросской форме. На берегу его обнимали сверстники, девушки дарили цветы. Под барабанную дробь и звуки неведомо как очутившейся здесь флейты начался праздник. Юнга ликовал. Вместе со всеми он участвовал в каких-то ритуальных факельных шествиях, пел песни и плясал.

— В своей стихии, сорванец, — хмурился капитан. — Ума не приложу, как его переманить в университет?

Утром мы подняли паруса и отправились дальше. Много дней нам благоприятствовала погода с малооблачным небом и умеренными ветрами. Спозаранку над кораблем появлялись большие сиреневые птицы, наши ангелы-хранители. Иногда они опускались на палубу, становились красавицами фрейлинами и о чем-то шептались со своей царицей. Потом птицы снова поднимались вверх, и уже с неба слышались их печальные голоса:

— Возвращайся скорее, царица! Скучаем! Улетали птицы, и снова тихо и пустынно вокруг.

Только изредка проплывут на горизонте паруса, утопающие в бесконечной нежности моря и неба. И что-то захандрила моя подружка, затосковала.

— Какая безмятежность. И какая скука, — пожаловалась она и, оживившись, продекламировала стихи:

— Откуда, из каких миров принесла ты эти чудесные стихи? — спросил я.

— Все с той же планеты, где мое Лебединое озеро. В моей библиотеке есть и художественная литература, переведенная на общекосмический язык.

Наконец фрегат завершил кругосветное плавание, забрался на север и бросил якорь в так называемом Уютном море. Оно действительно оказалось очень уютным, тихим, с небольшим курортным городом на берегу. Здесь мы и поселились в двухэтажном доме с огородом на крыше.

— Буду здесь выращивать огурцы и помидоры, — заявила Аннабель Ли.

Фрегат уплыл по своим делам. Но мы не остались в одиночестве. Отсюда до университетского городка — рукой подать. В отдельной комнате поселился капитан-профессор. Здесь он готовился к лекциям, принимал своих коллег. Частенько с озера прилетали сиреневые птицы, кружились над огородом, шумно, с перебранкой выклевывали ягоды малины и смородины. Царица сердилась. Птицы опускались, становились фрейлинами в нарядных платьях и вели себя прилично. Однако помогать царице в ее огородных делах фрейлины брезгливо отказались, не желая, как они выразились, «рыться в грязи».

По утрам Аннабель Ли с увлечением возилась в огороде. Потом спускалась в свою комнату, садилась за рояль и погружалась в тоскующие, словно улетающие вдаль мелодии. Грустила она, видимо, по своей прежней сказочной жизни, по волшебному Лебединому озеру.

Но это была мимолетная грусть. С какой-то ликующей жадностью она уходила в свою новую жизнь — в земную, с ее мелкими горестями и острыми радостями. Каждый день Аннабель Ли отправлялась на рынок за покупками. Очень уж полюбился ей рынок с его сутолокой, гамом и ссорами. Посмеиваясь, она неумело, но с большим азартом торговалась, потом довольная возвращалась и готовила для нас с капитаном обед.

Иногда капитан приглашал к обеду своего коллегу — доктора философии Зайнера. Он своеобразно объяснял свое пристрастие к этому не очень симпатичному типу:

— Ум холодный, как у жабы, но пронзительный и дерзкий. С ним интересно поспорить.

Он сразу же вызвал у меня смутное беспокойство. Неприязнь возросла, когда он заговорил о портрете Фриды. И заговорил словами капитана.

— Какой прекрасный запредельный образ. Она ближе самого облака к тайне мироздания, мудрее его, — журчал его голос, вкрадчивый, ласковый и столь не вязавшийся с едко насмешливыми глазами. — Познакомь с оригиналом, — попросил он меня.

— Знакомить не буду, — не очень вежливо ответил я. — Сожалею, что показал портрет.

Я унес портрет и спрятал его в чулане. Но тут, как назло, с озера прилетели фрейлины, и в комнату вошла Фрида. Доктор Зайнер так и вцепился в нее. Хитрец сразу смекнул, с чего надо начать: с комплиментов.

— Фрида! Да ты еще прекраснее, чем на портрете. Красота и мудрость Вселенной! Богиня неба! Ведь ты знаешь свою тайну?

— Знаю, — улыбнулась польщенная Фрида и поправилась: — Кажется, знаю. Но сказать не могу. Нет у меня нужных слов и этих… Как это у вас, ученых? Абстрактных…

— Абстрактных понятий и категорий? Чепуха. Разберемся. Ты только согласись побеседовать с нами.

Я не стал отговаривать Фриду. Пусть эти невежды сами убедятся, что ключик к единому вселенскому шифру так просто на дороге не валяется.

В небольшом уютном зале собрались ученые из многих университетов планеты. В основном это были люди нетерпеливые, пожелавшие сразу заполучить у Вселенной ответы на все вопросы. Люди, на мой взгляд, не слишком строгих научных и моральных правил. И цели у большинства из них, как потом выяснилось, были недобрые.

Фрида заговорила, изо всех сил пытаясь сказать о себе и мире, из которого пришла. Заговорила словами какими-то неуловимыми, ускользающе метафоричными. Перед учеными, как и передо мной в тот раз в гроте, открылись огромные картины, окутанные дымкой полуреальности, и образы, уводящие в нескончаемые дали. Образы невыразимо прекрасные и поэтичные, но смутные и расплывчатые, как музыка, как сон.

— Это художество, а не наука! — рассердился кто-то.

— Она и не может высказаться иначе, — возразил я — Она не столько знает мир, сколько чувствует его.

Со мной согласился капитан. Но доктор Зайнер заявил, что Фрида знает все, но не желает сказать.

— Мы материалисты, — ораторствовал он. — И мы уверены, что абсолютная истина познаваема. Наша прекрасная незнакомка напустила туманчику, выражалась нарочито поэтично и образно. Ну и бог с ней. Обойдемся без нее. У нас есть грандиозная возможность — мыслящее, но пока молчаливое космическое облако. Стоит протянуть руку, и мы вырвем у него тайну мира.

— Абсолютная истина недоступна никому, — горячась, возразил капитан. — Недоступна самому Господу Богу, если Он есть. Почему? Да потому, что абсолютная истина, как и Вселенная, бесконечна. Она творит, сама не зная, что у нее получится. А получается у нее каждый раз что-то неповторимое. Вселенная и ее абсолютная истина — каждый миг бесконечно новые. Это бесконечность помноженная на бесконечность. Разумеется, с каждым шагом наука приближается к абсолютной истине. Но дорога к ней слишком далека. Она бесконечна. И загадок от наших усилий не становится меньше. Напротив, они лавинообразно нарастают.

Наиболее трезвомыслящие ученые поддержали капитана.

— Будем считать наше сегодняшнее собрание детски несерьезным, — с добродушной усмешкой сказал один из них.

— Будем считать, — тоже с усмешкой, но высокомерной и злой, сказал Зайнер. — Будем считать Фриду и ее прелестных подруг, родившихся в облаках, созданиями поэтичными и легкомысленными. Но сами мы должны серьезно отнестись к странным облакам. Как никогда, мы близки к тайне всех тайн.

Ночью я спал плохо, часто вставал, подходил к окну и смотрел на тихую гавань, где мирно дремали посеребренные луной парусники.

— Почему не спишь? — подойдя ко мне, спросила Аннабель Ли. — Ой, красиво как! Ты только погляди. Паруса белые как снег. А в небе-то! Луна плывет, как парусная яхта.

— Вот эта идиллия меня и пугает. В ее недрах, чувствую, скапливается нехорошая сила.

— А, ты про сборище ученых, — догадалась она. — Фрида считает их просто чудаками.

— Посмотрела бы ты на этих чудаков, на их нетерпеливые жесты и фанатический блеск в глазах. Как же! В этом сказочном мире стоит лишь руку протянуть, и ты ухватишь сказочную тайну. И будешь повелевать всей Вселенной. Да, да! Их прельщает не столько абсолютная истина, сколько абсолютная власть. Это зло прорастает на нашей уютной и добренькой планете, прорастает сначала в умах и настроениях людей. Невинные, казалось бы, заблуждения Зайнера и его приятелей перерастут в дикие суеверия.

Я, как говорится, словно в воду глядел. Через день или два капитан, добродушно посмеиваясь, рассказал за обедом о забавных, на его взгляд, предрассудках своих коллег.

— Стали поговаривать о некоем загадочном сокровище, которое таинственное облако будто бы прячет у себя наверху или в земле, в виде клада. Сгусток запредельных знаний, дескать, втиснут в каком-нибудь алмазном перстне или в волшебной золотой монете. Смешно?

— Скорее грустно, — сказал я. — Это не причуда, а дурная навязчивая идея. Злые психи некоторые твои коллеги.

— Понимаю, — усмехнулся капитан. — Это твоя интуиция художника тревожно зашевелилась. На сей раз ошибается она. Ну, почешут языками отдельные маньяки, пошумят, а потом все это забудется и утихнет.

Не утихло. Ядовитые зерна упали с научных высот на грешную землю и дали свои буйные побеги. Началась погоня за таинственным сокровищем, сулившем якобы невиданную власть над всем миром. И началось конечно же с тех самых пиратов, которых юнга презрительно называл мелюзгой и паршивыми дьяволятами. Боцмана и капитана это не тревожило, а смешило.

— Ринулось дурачье на безлюдные острова, — благодушно ухмылялся боцман. — И все роют, роют. Забыли о грабежах и разбоях. Хорошо стало. Тихо.

Но вот что удивляло меня и капитана: ведь находили! Поистине сказочные богатства выкапывали пираты: бочонки с алмазами и рубинами, сундуки с золотыми монетами. На радостях кладоискатели пили ром, орали песни, плясали. Оргии заканчивались потасовками и поножовщиной — все хотели завладеть одним-единственным талисманом. Но какой перстень самый главный и колдовской? Этого разбойники знать не могли. Пришлось им войти в соглашение с учеными.

Те появлялись на местах раскопок с многочисленными приборами и просматривали, просвечивали, подвергали воздействию химикатов каждый алмаз и монету. И ничего особенного не находили. К тому же большинство алмазов и монет оказывались фальшивыми. Эпидемия кладоискательства пошла на убыль.

Наступила зима. Неуютно стало в курортном городке. Небо серое, море в штормовых свинцовых волнах. Мы перебрались в свой дворец на острове. Здесь было тихо и солнечно. Изредка выпадал снежок и тут же таял.

Царица, не способная упиваться тихим счастьем, скучала по своим курортным знакомым, по шумному, крикливому рынку. Нежные и зябкие фрейлины все чаще прятались в теплых, как шуба, облаках, но прислуживали нам за столом аккуратно и охотно.

Капитан-профессор после лекций запирался в библиотеке и писал давно задуманный труд «Видимость невидимого». Я работал над новым пейзажем. А у владелицы дворца оставалась одна отрада — чтение и музыка.

Но как хорошо, уютно было по вечерам! При свете свечей мы собирались за столом перед пылающим камином. Фрейлины прислуживали нам, рассказывали о своих удивительных снах и теплых облаках. Мы пили чай, играли в карты, обсуждали новости. В один из таких вечеров, уже в конце зимы, капитан обрадовал царицу:

— Наши астрономы открыли в небе приближающуюся комету.

— Красивая комета? — оживилась Аннабель Ли. — И будет у нас видна?

— Еще как видна будет. Пролетит совсем близко над нашей планетой, посияет в небе несколько дней и медленно удалится.

Однако намного раньше сияющей кометы залетел к нам другой сияющий небесный гость.

Хорошо помню тот первый и по-настоящему весенний день. Мы собирались переселиться на берег моря в наш курортный дом. Фрейлины, веселые и нарядные, ожившие после зимней спячки, уговаривали царицу:

— Останься еще немного. Скоро наш сад расцветет, мы станцуем в нем весенний вальс.

Вдруг одна из фрейлин испуганно воскликнула:

— Смотрите! Черный Джим!

И в самом деле: в ясном небе кружилась над островом и снижалась большая черная птица.

— Что ему надо у нас? — хмурилась Аннабель Ли. — А вы, подружки, не бойтесь. Мы усмирим этого хама.

— Хама? — удивился я.

— Черный Джим хорош и красив в небе, но на земле несносен, — пояснила Аннабель Ли.

Еще не успел Черный Джим коснуться лапами земли, как со спины его спрыгнул… В груди у меня так и похолодело: старпом!

Аннабель Ли не знала гостя, но сразу же почувствовала, что перед ней незаурядная личность, и с одобрительной улыбкой взирала на сверкающие аксельбанты и морской кортик в серебряной оправе. Я же, стиснув кулаки, хмурился, да и капитан в растерянности молчал, еще не зная, как отнестись к такому событию.

А старпом сиял, так и лучился радостью. Покуражиться над нами задумал, негодяй.

— Какое счастье! — вскинув руки, улыбался он. — Да вы просто онемели от счастья. Ждали меня! Еще как ждали. Уверен, что не раз говорили обо мне, вспоминали. Вот и сбылась ваша лучезарная мечта.

— Ничего лучезарного не вижу, — буркнул я.

— Ну-ну, художник. Не гляди на меня букой. Мы еще подружимся с тобой.

— Но как ты нашел нас? — опомнившись, спросил капитан. — И как сумел подружиться с этой своенравной птицей?

— С Черным Джимом? Вот тут вы не станете отрицать, что у меня с ним много общего: энергия, воля, решительность. Правда, Джим?

— Правда, — гулким голосом пророкотал Джим. Мы и не заметили, как черная птица обернулась статным мужчиной в темно-синей морской форме и штормовке с капюшоном, откинутым назад.

— А найти вас было очень просто, — продолжал старпом. — Я ведь понимал, что в капитаны ты попал случайно и рано или поздно встанешь на профессорскую стезю. Вот я и посетил в первую очередь университет, познакомился даже с твоим приятелем доктором Зайнером.

— Ну и как он тебе?

— Заметная личность. Но скользкая, хитрая, увертливая и себе на уме.

— Ты еше снюхаешься с ним, — усмехнулся я.

— Ну-ну, художник, — примирительно улыбнулся старпом. — Не такой уж я гадкий, как рисуешь меня в своем воображении.

— Уверен, однако, что будешь мелко и гадко мстить своему другу, — продолжал я задирать старпома.

— Имеешь в виду Великого Вычислителя? Слышал, что он здесь где-то прячется в болоте. Ну и чудак, — рассмеялся старпом. — Нет, мстить ему за тиранозавра не буду. Простил я ему эту милую мезозойскую шуточку. Я был с лихвой вознагражден. На той же планете я потешил свою душу, в разрушении и зле почти сравнялся со вселенским дьяволом. Я только что оттуда.

Что он там натворил, я не знаю, как не знаю и того, всерьез говорит сейчас старпом или издевается над собой. Но лицо его, на мой взгляд, несло на себе ясный и размашистый росчерк удовлетворенного зла. До того уж удовлетворенного и насытившегося, что я несколько успокоился. Большой опасности, по крайней мере в ближайшее время, старпом представлять не будет.

Аннабель Ли с беспокойством следила за Черным Джимом. Это дитя штормов и грозовых туч маялось, не находило себе места, не знало, куда девать энергию. Черный Джим размашистым шагом прохаживался вдоль берега, потом шумно вошел в воду и обрызгал нарядных и пугливо жавшихся фрейлин.

— Осторожнее, хам! — взвизгнули те.

Черный Джим захохотал. И в хохоте его слышались раскаты грома.

— Попробуй поговорить с ним, — шепнула мне Аннабель Ли.

Я подошел к Черному Джиму и с искренним восхищением оглядел его ладную сильную фигуру, полюбовался его лицом, на котором выделялись черные брови и усы.

— Какой красавец! Какой видный и представительный мужчина!

Явно польщенный, Черный Джим улыбнулся и разгладил свои острые, как пики, усы.

— Но зачем же хамить, — упрекнул я. — Нехорошо.

— Презираю озерных девок, — оправдывался Джим. — Барахтаются в луже. Тьфу!

— Согласен. Куда уж там озеру до океана, а нежным облакам до грозовых туч. А твой полет в штормовом небе! Это же мощь, стремительность и величие.

Нравились Джиму мои речи, очень нравились. Между похвалами преподал я ему несколько уроков хорошего поведения, научил произносить вежливые слова: «пожалуйста», «сэр», «леди» и некоторые другие. Потом поговорили о его бурной и захватывающей жизни среди гроз, и я окончательно расположил к себе эту своеобразную и задиристую личность.

К моему огорчению, старпом тоже, кажется, вошел в доверие к царице и капитану. Они внимательно слушали его и от души смеялись.

— Иди сюда! — крикнул мне капитан. — Представь, старпом стал совсем другим человеком.

— Добреньким? — с усмешкой спросил я.

— Ну, насчет доброты не знаю, — смутился капитан. — Но человеком громадной эрудиции и начитанности. Представь, он был там великим философом.

— Самым великим во Вселенной, — смеялся старпом. — Самым гениальным и божественно непогрешимым. Идемте в библиотеку, и вы увидите, как все померкнет в сиянии моей мудрости.

Я в недоумении пожал плечами: старпом явно ерничал, издевался, но на сей раз над самим собой. Стал другим человеком? Сомневаюсь.

Зашли в библиотеку. Полки книг с надписью «Великие Вычислители» вызвали у догадливого старпома усмешку.

— Вот здесь наверняка и найдешь мой главный философский труд «Материализм и прагматизм».

— Обратил я внимание на это любопытное название, но отложил на потом, — сказал капитан и, порывшись, нашел книгу. — Постой! Здесь же совсем другой автор.

— Дальвери? Это мой псевдоним, а у Крысоеда — Сальвери. С ударением на последнем слоге. Дальвери и Сальвери! Звучит красиво и музыкально. Но посмотрели бы, как бледнели и дрожали люди, услышав эти нежные звуки.

Листая, капитан быстро, но внимательно просматривал книгу. Потом начал морщиться, фыркать и наконец поднял на старпома растерянный взгляд:

— Послушай, это же чепуха.

— Верно! — радостно воскликнул старпом. — Чушь! Бред дикий, невероятный!

Такое искреннее и веселое самоуничижение вызвало у меня и капитана изумление, у Аннабель Ли улыбку.

— Какая приятная скромность, — сказала она.

— Это не скромность, — возразил старпом. — Это гордыня! Да, я горжусь тем, что так ловко состряпал несусветную галиматью. Посмотрели бы вы, как мои соратники, а потом и мной одураченные массы накинулись на этот философский бред. С каким упоением они читали, изучали, писали рефераты. Примитивно плоским материализмом я оболванил науку, искусство. Но еще большую роль в оглуплении народа сыграли мои речи. О, с какими шутовскими жестами и фиглярскими ужимками, с каким фанатизмом я ораторствовал с трибун и с башен танков, посылаемых на усмирение не понявших мою философию. Свои теоретические доводы убедительно подкреплял залпами танковых пушек. Всех непонятливых я истребил, а уцелевшие с восторгом пошли за мной в соблазнительный рай.

— Представляю, какой рай ты им приготовил, — проворчал я, в душе надеясь, что мы скоро избавимся от его присутствия.

Но царице личность гостя показалась весьма занятной, его ироническая речь вызывала у нее веселый смех.

— Отложим переезд, — предложила она. — Сначала пообедаем, а вечером соберемся у камина за чаем.

Капитану тоже хотелось побеседовать с заметно изменившимся, как ему казалось, старпомом. Он пригласил его снова в библиотеку, но царице очень уж не терпелось похвастаться моими успехами в живописи, и она повела гостя в мастерскую. К ее удовольствию, гость ошеломленно замер перед картиной «На абордаж», и я видел, что этого палача чем-то прельстила моя картина, приковала так, что он долго не мог вымолвить ни слова. В его лице — ужас и восхищение.

— Вот это да! Гениально! — прошептал он. — Удивил ты меня, художник.

— Меня, к сожалению, тоже удивил, — сказал капитан.

— Почему — к сожалению? Это поэзия.

— Зла и разрушения, — хмуро добавил капитан.

— А это и есть поэзия дьявола. — Старпом ткнул пальцем вверх, имея в виду звездное небо.

После обеда спор между ними разгорелся с новой силой. Меня он мало занимал. В душе ерзала досада: чем это старпом прельстил Аннабель Ли? Мужчина, конечно, видный — высокий, ладно скроенный, умное волевое лицо. В глазах на сей раз ничего злого, и даже жесткие складки у рта смягчились. Но досада от этого только росла и вырвалась злобой, когда старпом сказал:

— А супругу ты выбрал ничего. Загадочная, прямо-таки космическая красота.

— Попытаешься ухаживать — убью! — пригрозил я, сжимая кулаки.

— Браво! — расхохотался старпом и, посерьезнев, сказал: — Нет, художник, не убьешь. Куда уж тебе. И успокойся. Не в моем она вкусе. Ты считаешь меня дьяволом. Льстишь, конечно. Куда мне до дьявола. И все же я свиреп. — На губах его мелькнула усмешка. — И моей свирепой личности под стать настоящая царица, с этакой надменной осанкой, со злым повелевающим взором. А разве это царица? Так, романтический туман.

— Да, не в твоем она вкусе.

— К тому же ты меня знаешь давно. Разве я бабник?

— Не замечал, — согласился я и успокоился.

А вечером… Вот уж не знаю, что случилось со мной вечером. Я и не заметил, как поддался его веселому нраву, уму и… обаянию. Да, да! Обаянию! Чудовищно противоречив, многолик и непонятен этот человек. Не случайно жаба споткнулась на нем. Вселенную вычислила, а его не смогла.

Надолго остался в памяти тот удивительный, какой-то интимно-дружеский вечер. Стоит лишь представить: в камине, потрескивая, весело горят дрова, фрейлины подают чай, фрукты, вина. Старпом улыбается, а капитан так и тает от блаженства и благодушия.

А царица! С расширенными глазами и чуть приоткрыв рот, как ребенок, которому читают страшную сказку, она завороженно слушала занятного гостя. Тот был просто в ударе. Красочно, с юморком и живыми образными деталями живописал он жуткую драму в мезозое, когда он, будучи тиранозавром, сражался с Крысоедом-тиранозавром. Аннабель Ли вскрикнула, когда старпом сокрушенно закончил:

— И все-таки сожрал он меня. Но потом я был с лихвой вознагражден: стал великим вождем. — И рассмешил нас, когда с хорошо разыгранным огорчением начал жаловаться: — Только вот внешность, материальная оболочка досталась вождю незавидная, прямо-таки комическая. Полненький коротышка, лысенький, с нелепыми суетливыми жестами… Обидно.

Обворожил нас, околдовал старпом. А вечер-то как закончился! Ну просто апофеозом! Когда за окнами потемнело и фрейлины зажгли свечи, в дверях бесшумно появился Черный Джим. Отвесив всем нам изысканно учтивый поклон, что вызвало всех немалое удивление, он обратился к старпому и прогремел так, что стекла в окнах зазвенели:

— Пора в дорогу, сэр!

— Ой, как он меня напугал! — вздрогнула Аннабель Ли.

Черный Джим смутился. Понизив голос до шепота, он поклонился царице и почтительно произнес:

— Прошу прощения, миледи.

— Поразительно! Он у вас стал джентльменом, — улыбнулась Аннабель Ли старпому.

— Сам не пойму, что с ним случилось. — Старпом развел руками с таким изумлением, с таким ошарашенным видом, что все рассмеялись.

Черный Джим растерянно заморгал глазами, потом повернулся ко мне, своему учителю деликатных манер, и с огорчением спросил:

— Что-нибудь не так, милорд?

Стекла в окнах вновь зазвенели, на сей раз от хохота. Царица и капитан смеялись до слез, от души хохотал старпом. Хохотали даже фрейлины. Я подошел к бедняге Джиму и потрепал его по плечу:

— Все так, дружище. Молодец! Так держать! Старпом и Джим улетели. Черный Джим мог ночевать только в океанских тучах.

Утром, когда мы перебрались в свою летнюю виллу, я узнал, что старпому тоже приглянулся курортный городок. И поселился он не так уж далеко от нас, в отеле «Голубая шхуна».

— Ну что ты морщишься? — спрашивала меня Аннабель Ли. — Приятный и умный человек.

— Не верю я ему. Это дьявол, прикинувшийся ангелом.

— Ну, это чепуха, — улыбнулась Аннабель Ли.

Заходил старпом редко и чаще всего тогда, когда появлялся доктор Зайнер. Он садился рядом с капитаном и с непонятной усмешечкой слушал велеречивого доктора.

— Космические облака! — витийствовал тот, расхаживая по кабинету. — Загадочно мыслящий и дивный продукт работы Вселенной. В этой сокровенной мастерской миллиарды лет действовали неведомые механизмы отбора, селекции и сбора информации.

С упорством маньяка доктор намекал все на ту же конечную тайну. Стоит, дескать, лишь руку протянуть, чтобы сорвать этот созревший плод. И старался он на этот раз не для капитана, а для старпома. Вот кто сейчас нужен ему — эрудированный, а главное — волевой, деятельный человек.

— А ведь соблазнительно? А? — с усмешкой допытывался я у старпома, когда Зайнер ушел.

— Чепуха все это. Я согласен здесь с капитаном полностью.

— Но ведь куш-то каков! — продолжал я подначивать старпома. — Это тебе не роботы пришельцев и власть над несколькими планетами. Овладев абсолютной тайной, получишь абсолютную власть над всей Вселенной.

— Да, куш заманчивый, — усмехнулся старпом и, вздохнув, с горечью сказал: — Эх, художник. Никто не понимает меня. На кой черт мне власть? Насытился я ею, когда был глупым и жестоким вождем. Нажрался До тошноты. Не власть мне нужна. Я хочу понять…

— К чему вся эта кутерьма? — Я ткнул пальцем вверх, имея в виду Вселенную.

— Вот именно! — невесело рассмеялся старпом. — Вспомнил мои слова. Я хочу знать, откуда и зачем этот бред. Кому он нужен? Какой в нем смысл?

Приходил к нам доктор Зайнер еще с одной целью: иногда в кабинете бесшумно возникала Фрида и внимательно слушала.

Зайнер разглагольствовал в такие минуты с особенным воодушевлением, с долин и болот абстракций взбираясь на холмы и вершины поэзии. Фрида с улыбкой внимала нелепым поэтическим потугам доктора, но молчала. Однажды в самый разгар спора она с каким-то отрешенным видом обронила несколько слов. Всего лишь два-три смутных образа, непонятных, быть может, ей самой, но перед нами открылись вдруг такие дали, перед которыми наши умозрительные построения показались детской игрой.

Доктор Зайнер уставился на Фриду, и в глазах его так и читалось: «Знает! Все знает, ведьма!»

— Богиня мудрости! — слащавым голосом воскликнул он. — Посети нас еще раз. Снизойди. Мы изготовили такой приборчик, который все расшифрует, разъяснит нам и тебе самой.

Я пытался отговорить Фриду, но она улыбнулась и сказала:

— Пусть. Наверное, будет интересно и смешно. Но вышло все совсем не интересно и не смешно, а чудовищно глупо. На верхнем этаже университетского здания Фриду усадили перед тем самым «приборчиком», похожим на пульт управления космического корабля. В тот же миг сверху упала решетка с толстыми прутьями.

— Что это значит? — растерялся капитан.

— Это значит, что птичка в клетке, — ухмыльнулся доктор Зайнер. — Знаю, что она живет соками и энергией волшебных облаков. Красавица исхудает в заточении, настрадается, пока не вспомнит. А приборчик уловит ее поэтические смыслоизлучающие метафоры и расшифрует.

— Немедленно освободите! — закричал я.

Фрида рассмеялась, послала мне воздушный поцелуй и затуманилась. Клубящейся сиреневой дымкой она выплыла из клетки, просочилась сквозь окно, поднялась ввысь и слилась с облаком, летевшим как раз в сторону нашего озера. Какой-то подручный Зайнера с мушкетом подскочил к окну, разбил стекло и пальнул, сдуру пытаясь расстрелять облако.

Когда мы были уже на берегу, то самое облако тихо плыло над озером. Оттуда, как из гнезда, выпорхнула сиреневая птица, снизилась и волшебной девой ступила на берег.

— Смешно? — улыбаясь, спросила оца.

— Нет, не смешно, — проворчал капитан.

— Дур-рак! — выругался старпом и послал в адрес Зайнера еще несколько крепких морских словечек.

Он подошел к погрустневшей Фриде и начал утешать ее. «Теперь и этот туда же», — с опаской подумал я. Но нет, никаких глупых иллюзий старпом как будто не питал. Вскоре он вообще потерял к Фриде всякий интерес, да и к нам тоже. Правда, он изредка принимал участие в наших уютных чаепитиях. Но был какой-то кислый, невеселый, и лишь капитан расшевелил его, сказав однажды:

— А как интересно встречаться с новыми людьми, что ни человек, то новая загадка Вселенной.

— Загадка Вселенной? — улыбнулся старпом и с грустной усмешкой добавил: — Хорошо сказано, и живете вы, милые поросята, хорошо, сыто, уютно. Но уж больно скучно. Тоска!

Заходил он к нам все реже и реже. Целыми днями старпом пропадал в таверне «Грязная гавань». Странное название таверны нравилось веселой морской братии.

— Ничего, — смеялись моряки. — Бросим якорь и в «Грязной гавани».

«Грязная гавань» отличалась исключительной опрятностью и чистотой. Полы вымыты, на столах свежие скатерти, цветы. С утра до вечера здесь толпились матросы и офицеры заплывавших к нам кораблей. Старпом пил с ними ром, с грустной усмешкой слушал морские байки. Потом увлекся азартными играми и с ловкостью шулера обчищал карманы офицеров. На эти средства он, видимо, и жил. У нас он перестал бывать совсем.

— Чем-то мы обидели его, — расстроилась Аннабель Ли.

Вскоре она повеселела: в просторной вилле поселились юнга и боцман, фрегат которого ремонтировался в доках нашей бухты.

— Вот и прекрасно, — радовалась Аннабель Ли. — Заживем единой и дружной семьей.

Сначала в шутку, а потом и всерьез капитана-профессора мы стали называть отцом. Я считался старшим братом юнги, боцман — его дядей, а царица — сестрой. О старпоме мы заговаривали все реже и реже.

— Все же мне жаль его, — сказала как-то Аннабель Ли, вернувшись с рынка. — Посмотрели бы, какой он неприкаянный.

Со старпомом и впрямь творилось неладное. В «Грязную гавань» он теперь и не заглядывал, а все бродил по пляжу и посматривал на загорающих обывателей с каким-то странным выражением: не то с ужасом, не то с брезгливым недоумением. Немного погодя он стал совсем уединяться. Старпом уходил подальше от пляжа, садился на камень и с невыразимой тоской глядел в морские дали. В этой тоске и угрюмом одиночестве было что-то величественное и… страшное.

Признаюсь, побаивался я его. Но однажды набрался храбрости и присел на камне рядом со старпомом:

— Ну что, рыцарь зла? Заскучал?

— Уйди, художник, — простонал старпом. — И без тебя тошно.

— А ты займись знакомым делом. Слышал, зашевелились в морях разбойники. Возглавь пиратскую братию и режь, коли, вешай. Потешь свою душу.

— И такую мелочишку предлагаешь мне? — с насмешкой спросил старпом. — Мне, превратившему в ад целую планету?

— Да, из планетных штанишек ты уже вырос, — согласился я. — Тебе подавай всю Вселенную.

— Верно! — чуть ли не развеселился старпом. — Ты начинаешь понимать меня, правда, не совсем.

— Совсем не понимаю, — пожал я плечами. — Недавно приоткрылось в тебе что-то искреннее, симпатичное и даже… даже обаятельное. Но разве ты такой?

— Думаешь, я понимаю? Я и сам не знаю, кто я такой. — Старпом задумался и, вздохнув, продолжал: — Давно, еще в начале нашего плавания под звездами, под ветровыми парусами видел я, как ночью людоеды рвали на части живого человека и жрали его…

— И я видел. Ты тогда жутко хохотал.

— Видел? Мне казалось, что на палубе, кроме Хендиса Хо, никого не было. Ну и проныра ты, художник. Высмотрел. Да, хохотал я. Мужланом я был тогда, солдафоном. Вот и хохотал. Но от отчаяния хохотал, от жалости к страдающей мыслящей материи! Вместе со мной хохотал и дьявол. — Старпом ткнул пальцем в небо. — Хохотал, негодяй. Хохотал, людоед. — К чему это ты вспомнил?

— К чему? — В глазах старпома отразился вдруг безграничный ужас. Он зашептал: — Мне страшно, художник. Понимаешь? Страшно! Видишь на пляже отдыхающих?

— Ну?

— Диплодоки, — шепнул мне на ухо старпом, и в глазах его снова промелькнул страх.

— Диплодоки? — удивился я. — Помнится, в мезозое, в одно время с тобой-тиранозавром обитали эти жирные, громадные, но мирные и тихие твари.

— Вот и сейчас валяются на пляже такие же твари. Нежатся, хрюкают от удовольствия. А дьявол… — Снова жест в сторону Вселенной. — А дьявол-то хохочет, торжествует. Как же! Более мерзкого издевательства над мыслящим духом и не придумаешь. У, как я ненавижу это лежбище диплодоков. И в то же время… Жалко мне их, что ли? Не пойму.

Старпом задумался, чувствовалось в нем что-то не выразимо горькое, страдающее. «Он добрый, очень доб рый», — вспомнились еще давние слова капитана.

— А что, художник, поверил ведь сейчас, что я ми ленький и добренький? — словно угадав мои мысли, рас смеялся старпом. — Не верь. Я и сам не верю себе. — И, скривив губы, тяжко застонал: — Тошно мне на этой уютной планетке. Тесно мне! Эх, развернуться бы…

— В зле и разрушении?

— Уйди! — обозлился старпом. — Не терзай душу. Ушел я с недобрыми предчувствиями. Но проше месяц, другой, и все тревоги мои рассеялись как утрен ний туман в бирюзовых далях океана. Ничего страшного не случалось и не могло случиться на этой уютной планете.

Мы продолжали жить тихой, размеренной жизнью В доме нашем — полная чаша: у капитана-профессора хороший оклад, да и я прирабатывал, писал по заказу портреты курортников. Охотно покупались и мои морские пейзажи. Нравились они людям, но Аннабель Ли была недовольна. Она усмотрела в моем творчестве упадок: дескать, никаких метафизических порывов, никакой дерзости, а лишь откровенное желание уйти в красивые уюты. Не знала она, что это была разрядка, что втайне от всех я работал над своим главным полотном — «Пепел». Вид разгромленной, испепеленной планеты приводил меня в ужас. Но — странно! — в какой-то дьявольски притягательный, сладкий ужас.

Вот это непонятное во мне тревожило, в душе опять зашевелились дурные предчувствия. А тут еще с близкими мне людьми начало твориться что-то нехорошее.

Вечерами мы собирались у пылающего камина, пили чай, делились мыслями и дневными впечатлениями. И в души моих собеседников, как я стал замечать, закрадывалось смутное беспокойство, какое-то недовольство, что-то даже старпомовское.

— А не кажется ли вам, что слишком уж по-обывательски тихо мы живем? Даже тошно, — чуть ли не словами старпома высказалась как-то Аннабель Ли и с задумчивой грустью еще раз продекламировала стихи полюбившегося ей поэта:

— Да, на нашем житейском море полный штиль, — поддержал ее боцман и пророчески, на мой взгляд, изрек: — Так всегда бывает перед бурей.

Юнга, чувствовалось, жаждал этих бурь. Лишь капитан, живший своими высшими интересами и витавший мыслями в волшебных облаках, заявил, что все хорошо, что все идет так, как надо.

— Все к лучшему в этом из наилучших миров, — с усмешкой напомнил я ему слова философа, книгу которого капитан держал в руках.

— А, ты читал Лейбница? — улыбнулся капитан. — Нет, не считаю, что все к лучшему. Что-то неладное со студенческой молодежью. Все чаще дерзит, на лекциях ведет себя безобразно.

— Вот это и есть страшное, — начал я и вдруг заговорил, увы, велеречиво, как доктор Зайнер: — Брожение усиливается не только среди молодежи, но и в умах твоих коллег. А самое опасное — в душах и настроениях масс. Сейчас на планете уже сотни миллионов людей. И у всех, как у нас, растет недовольство, смутное желание встряхнуться, сбросить сонную одурь, «порвать лазурь успокоенных мечтаний». Из тины преисподней, из самых нижних мезозойских пластов психики невольно и неосознанно всплывает что-то недоброе, разрушительное. Волшебные облака улавливают все это как желания и мечты, которые должны же когда-нибудь сбыться. Может быть, уже сейчас облака насыщены, как грозовые тучи непро-лившимся дождем, этой смутной психической энергией. И однажды она прольется сокрушающим ливнем зла, пронесется ураганом жестокости и насилия.

— Ну, разошелся, художник, бряцает и пугает нас своим буйным воображением, — замахал руками капитан. — Рисует картины прямо-таки апокалипсические. Нет, сказочные облака не злые.

— Но и не добрые, они безразличные, — поддержала меня Аннабель Ли и тут же возразила: — Картину ливня жестокости и зла ты нарисовал жутко выразительную. Мне она нравится, как нравятся твои живописные картины — «На абордаж», портрет Фриды. Но жуткое пророчество твоей словесной картины… Нет, здесь я не согласна. Не дойдет до этого.

— Еще как дойдет. — настаивал я. — Ты спроси капитана, — что сотворили Зайнер и его шайка. Создали ракеты, залетающие выше облаков и даже в космос. Того и гляди, посыплется сверху ядерный дождик.

— Это правда? — испугалась Аннабель Ли.

— Ракеты есть. С их помощью изучают облака и пытаются разгадать, из чего они. И представьте: из ничего! Не из протонов и электронов, не из привычного вещества. А в космосе сфотографировали то, что и следовало ожидать: никаких планет, одни только космические облака. Вот они-то и не позволят создать ядерное оружие. Спросите, почему? А почему все попытки усовершенствовать морской флот ни к чему не привели? Да потому, что большинство людей втайне вовсе не желают этого. Вот ты, художник-романтик, хотел бы, чтобы в морях плавали не парусники, а пароходы?

— Нет, не хотел бы.

— А юнга? — Капитан, усмехаясь, подмигнул мне.

— Эти вонючие коптилки? — возмутился юнга. — Ни за что!

— Вот и боцман не желает коптить небо. А о царице нашей и говорить нечего. Ей подавай овеянные легендами корабли, летящие на крыльях парусов. Так, дочка?

— Так, папа. И все же мир наш какой-то скучный. Ничего в нем не случается.

Однако вскоре начало случаться.

В самом событии этом не было ничего страшного. Напротив, оно внесло в тишь курортного городка хоть какое-то разнообразие, а царицу нашу развеселило и обрадовало: она встретила наконец человека, явившегося в земное бытие из вымысла. Как и она, субъект этот долгие годы носился по Вселенной и жил в ней своей незримой жизнью, похожей на небытие. И вот космические ветры занесли его на нашу планету, где он и получил, по удачному выражению капитана, «вещественное наполнение».

Однажды ночью нас разбудил шторм — явление для Уютного моря редкое. Аннабель Ли подбежала к окну. В свирепости стихии ей чудилось что-то ненастоящее, красиво театральное. В промоины туч иногда выскакивала луна, громадные волны в ее ярком свете отливали серебром, верхушки их сверкали бриллиантовым кружевом пены. Скрывалась луна, море исчезало во мгле и под грохот грома и вспышки молний снова озарялось.

— Парус! — закричал юнга.

Вдали, перед входом в бухту появлялся из тьмы парус небольшого суденышка, исчезал на миг и снова возникал.

— Лихие моряки, — сказал боцман. — Пытаются проскочить между скалами и в бухте переждать бурю. Удастся ли?

Гроза прошла, отсверкали молнии. Море погрузилось в свистящую мглу, и мы не знали, что случилось с парусником. Утром, когда буря утихла, его увидели на пляже, прямо напротив таверны «Грязная гавань». Суденышко килем глубоко врезалось в песок, корма разворочена, а мачта с парусом валялась в стороне.

— Эй, там, на палубе! — слышался приглушенный голос из каюты. — Дверь завалило. Рубите ее, к дьяволу!

Толстый Эдик разбросал обломки и топором вырубил заклинившуюся дверь. Из каюты вышел высокий грузный мужчина с мрачным загорелым лицом и сабельным шрамом на щеке. Шрам был такого же грязно-синего цвета, как и засаленный кафтан. Из-под шляпы торчала просмоленная косичка.

— Это он, — с восхищением зашептала Аннабель Ли. — Просоленный морскими ветрами пират и знаменитый кладоискатель. Откуда знаю? Потом покажу книгу. Он оттуда.

— А где мой матрос? — Человек увидел сломанную мачту на песке, расщепленную голую палубу и махнул рукой. — Смело за борт? На жратву акулам? Ну и дьявол с ним. А это чей кабак? — ткнув пальцем в вывеску, спросил он.

— Ну, мой, — неохотно отозвался Толстый Эдик.

— Бери сундук и веди меня в комнату.

— Комната найдется, но не для таких оборванцев.

— Это я оборванец? — Темное лицо пирата покраснело от гнева, а шрам еще больше налился свинцовой синевой. — Да я богаче заморских принцев. Смотри, сухопутная крыса, ползай на брюхе, собирай.

Моряк вытащил из кармана горсть золотых монет и хотел швырнуть на песок. Толстый Эдик подскочил, перехватил деньги и угодливо затараторил:

— Комната есть. Отдельная и с видом на море. А как звать заморского принца?

— Ни к чему тебе знать мое имя, — нахмурился моряк. — Зови просто Капитаном.

— Это Билли Боне, — вмешалась Аннабель Ли.

— Выдала, стерва, — прохрипел пират и обернулся. Увидев царицу невиданной красоты, смешался и замолк.

— Извини, Билли. Но здесь тебе бояться некого. Можешь сколько угодно петь «Йо-хо-хо и бутылка рома». Будь как дома, дорогой.

Теплота и участие, прозвучавшие в голосе царицы, ее ласковый взгляд сразили бывалого морского скитальца, не знавшего домашнего уюта, детства и материнской ласки. Губы его дрогнули, на глазах показались слезинки.

— Матушка! — рухнув перед Аннабель Ли на колени, завопил пират. — Спасибо, матушка! Век не забуду!

— Что с тобой, Билли? — удивилась Аннабель Ли. — Не к лицу тебе такие нежности. Ай-ай-ай, стыдно.

— Нализался! — хохотнул Толстый Эдик, но, склонившись и нюхнув, пожал плечами. — Да нет, вроде трезвый.

— Это я-то нализался? — обиделся пират и вскочил на ноги. — Подожди, сухопутная крыса. Ты меня еще узнаешь. А ну, веди в комнату.

Толстый Эдик и слуга подхватили сундук и направились в таверну. Сзади, благодарно оглядываясь на «матушку», шел враскачку моряк.

Дома Аннабель Ли показала роман Стивенсона, в котором выведен буйный Билли Боне, и два вечера читала нам его вслух. Когда чтение закончилось, юнга с завистью вздохнул:

— Эх, жили же люди.

Капитан сказал, что материализовался Билли Боне не случайно, ибо образ его получился у автора очень живым, ярким и выразительным.

Однако этот оживший образ принес в земное бытие все свои привычки и вел себя слишком уж выразительно, что вызвало беспокойство у хозяина таверны. Сначала Толстый Эдик был доволен. Еще бы! Деньги так и звенели у него на прилавке.

Посетители толпами валили в трактир, выпивали, дымили и, переговариваясь, с любопытством рассматривали необычного гостя. Однако тот оказался нелюдимым. Он забивался в угол, пил ром и, озираясь по сторонам, сердито сопел носом. Однажды, накачавшись до того, что шрам на щеке побагровел, новый постоялец стукнул кулаком по столу и заорал:

— Эй, вы, на палубе! Тихо! Петь буду.

Как и предсказывала Аннабель Ли, пират заревел свою любимую песню:

Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ио-хо-хо и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Ио-хо-хо и бутылка рома!

Пират потребовал, чтобы ему подпевали. Встретив молчание, он разразился грубой бранью и запустил в посетителей бутылкой. Те поспешили уйти.

Утром следующего дня пират приказал хозяину привести ученых.

— Не придут они к разбойнику.

— Молчать, крыса! — заорал гость и обнажил кортик.

Перепуганный хозяин показал на берег:

— Видишь, на камне сидит человек в морской форме? Зовут его Старпом. Но он ученый человек. А вон в той двухэтажной вилле живет профессор Рум.

— Веди сначала профессора.

Идти к пьянчуге и дебоширу профессор не пожелал. Но зато старпом как будто даже подружился с пиратом, что не вызвало у меня особого удивления.

Правда, дружба у них завязывалась неровно. С балкона мы видели, как пират и старпом прохаживались вдоль каменистого и пустынного берега, то удаляясь от нас, то приближаясь. Билли Боне часто повышал голос и обнажал кортик.

— Обманешь — убью! — заорал он, приставив кортик к горлу старпома.

А тот спокойно, с какой-то даже ухмылкой — не то насмешливой, не то одобрительной — посматривал на разбушевавшегося разбойника. А когда они приблизились к нам, мы услышали его голос:

— А может, монетка твоя фальшивая?

— Врешь, гадина! Настоящая. Приходи ночью и увидишь. Светится и что-то показывает.

На другой день старпом пришел к нам и, пожимая плечами, сказал капитану:

— Не знаю, что и подумать. Монета у этого бродяги действительно светится и показывает. Может, сходим и посмотрим?

— Сходим, папа, — уговаривала Аннабель Ли. — Он же хороший и тихий как овечка.

В присутствии царицы разбойник и в самом деле вел себя как покорный и благодарный сын.

— Матушка! — просиял он и забегал, засуетился. Вытащив из сундука жемчужное ожерелье, с поклоном преподнес царице.

— Спасибо, Билли, — улыбнулась она. — Вот эти люди тебя не обманут. Это порядочные люди.

— Верю тебе, матушка. Верю, — сказал пират, но, повернувшись к мужчинам и схватившись за кортик, прошипел: — Попробуете украсть, убью.

Пират расстегнул ворот грязной рубашки, вытащил кожаный мешочек, а из него — старинную золотую монету. Погасили свечи, и монета бросила на стену расширяющийся пучок света. Мы увидели вроде бы простенький фильм, показывающий звездное небо. Но монета и таящийся в ней фильм были не без колдовства. Еще минута — и мы очутились как бы в огромной, живой, кипящей звездами Вселенной. На отдельных планетах засветились огоньки жизни и разума. И эти далекие, трудно постижимые цивилизации несли нам, как на ладонях, свои достижения. Замелькали какие-то буквы, цифры, формулы — информационные сведения многих рас и культур. Старпом и капитан переглянулись.

— В математике мы с тобой слабоваты, — сказал старпом. — Без биологов, физиков и других специалистов не обойтись.

Волшебный фильм будто понял нас и старался, чтобы приближение к тайнам мира шло иным, более образным путем. С нами творилось что-то странное, захватывающее. Будто разум наш и чувства отделились от нас и полетели сквозь световые годы, как пчелы, собирающие пыльцу для меда. Мы собирали урожай знаний, взращенный существами с иным разумом, с иным восприятием мира.

Разбойник внимательно следил за нами. Решив, что мы в достаточной степени возбуждены и заинтригованы, он спрятал монету.

— Хватит. Ставлю свои условия. Мне нужны три миллиона золотых монет, две виллы и хороший фрегат.

— Мы не вправе решать эти вопросы, — сказал старпом. — Нужны специалисты. Так что, Билли, придется подождать.

Билли согласился подождать, но времени не терял. В сундуке его нашлась новая, отлично выутюженная капитанская форма. И однажды этот оборванец поразил хозяина таверны и посетителей, спустившись в общий зал одетым с величайшей изысканностью. На черной и лихо сдвинутой на затылок треугольной шляпе белели кружева, на длинном кафтане сияли пуговицы, сверкала серебряная оправа кортика.

— Угощаю всех. — Билли Боне высыпал на стойку перед хозяином монеты.

Хозяин просиял. Как и прежде, в кабаке толпились моряки, звонкие серебряные и золотые ручейки текли в его карман беспрерывно.

— Скоро я буду богаче всех, — бахвалился Билли Боне. — У меня будет самый лучший сорокапушечный фрегат. Кто хочет в мою команду?

Желающих — очередь. В портах всегда слонялись Уволенные за пьянки и дебоши моряки. Придирчиво и со знанием дела Билли Боне выбрал сначала семерку самых отъявленных головорезов, прилично приодел их и вооружил.

Для хозяина таверны вновь наступили горькие и разорительные дни. Буйная семерка, разогнав посетителей и отказываясь платить, с утра до вечера пила ром, предавалась воспоминаниям и с восторгом подпевала своему вожаку:

Ио-хо-хо и бутылка рома!

В романе Билли Боне получил от своих собратьев страшную черную метку. Здесь же ему прислали на голубой бумаге вежливое приглашение посетить университет.

— Сами придут, — хохотал возгордившийся пират. — Приползут как миленькие.

Пришлось доктору Зайнеру и пятерым специалистам самим прийти в трактир. Дружки пирата бесцеремонно обыскали их, отобрали документы и оружие и только после этого, наградив грубой бранью, втолкнули в комнату.

Ученые стерпели и это унижение и были как будто вознаграждены, увидев на экране захватывающую панораму звездной бездны с ее секретами и, увы, дразнящими недомолвками. В несущихся из глубин информационных образах и формулах ученые вроде бы начали разбираться. Еще миг — и тайна мира, казалось, вот-вот затрепещет в их победных руках.

— Приостанови фильм, мы кое-что запишем, — попросил доктор Зайнер.

Но Билли Боне вообще прервал сеанс и спрятал волшебную монету:

— Сначала заплатите, и я отдам монетку.

После долгих споров в качестве задатка Билли Бонсу дали пока виллу и показали на стоявший в бухте большой парусник, построенный недавно для научных экспедиций.

— Так уж и быть. Твой!

Билли Боне взобрался на палубу, внимательно осмотрел парусник, оказавшийся первоклассным сорока-пушечным фрегатом, и остался доволен.

— Фрегат действительно хороший, — признал боцман. — Но наш после ремонта будет еще лучше.

Капитан остался неисправим и по-прежнему не чувствовал никакой опасности. Над Зайнером и его соратниками он добродушно подшучивал, называя их учеными пиратами.

— Эти хозяева глупенькой монеты чувствуют себя уже хозяевами Вселенной, — посмеивался он. — Чудаки.

Однако монета разочаровала, даже обидела Зайнера и его братию. Оказалась она не такой уж глупенькой и, будто живая, хитрила, дурачила ученых, водила их за нос. Не раз им казалось, что вот они, основополагающие данные, и уже готовы были сетью своих формул поймать «золотую рыбку», эту вожделенную суть мира. Но «рыбка», вильнув хвостиком, уплывала в такие запредельные глубины, откуда мир виделся словно сквозь стену струящейся воды — еще более обманчиво-неясным, расплывчатым, фантастически нереальным.

— Монета издевается! — разозлился доктор Зайнер. — Она что-то знает, но не хочет сказать, как и красавица Фрида.

— Может, она поддельная? — высказал кто-то предположение. — На планете где-то лежит настоящая.

Билли Боне тем временем два верхних этажа виллы отделал с величайшей роскошью и зажил как сказочный принц. В нижнем этаже он устроил притон для морских бродяг. Здесь Билли Боне отводил душу — пил ром, орал песни, хвастливо повествовал о своих былых приключениях.

В этот притон, встреченные улюлюканьем и свистом, пришли одураченные ученые. Они отдали пирату его монету, заявив, что она фальшивая, и потребовали вернуть фрегат.

— Йо-хо-хо и бутылка рома! — расхохотался Билли Боне. — Дурачье! Ищите ветра в море.

Фрегат и вправду с попутным ветром отплыл к архипелагам Бирюзового океана. Сначала Билли Боне сам пытался управлять кораблем, но все у него валилось из рук. Ошалевший от удачи и беспрерывно хмельной пират забыл свои капитанские навыки. Команда, такая же веселая и хмельная, не очень-то слушалась своего вожака.

Билли Боне был счастлив, когда капитаном фрегата согласился стать старпом, в котором просыпалась былая грозная энергия. С величайшей жестокостью, протрезвившей команду, он навел на корабле порядок и пообещал его хозяину привезти новые сокровища.

— Не видать Билли Бонсу своего кораблика как собственных ушей, — пророчески сказал боцман.

До нашего городка доходили разные толки и слухи о фрегате. Заплывавшие к нам моряки говорили, будто старпом-капитан обновил команду и объявил себя единственным хозяином фрегата.

— Враки! — ревел Билли Боне. — Он мой друг. Но шли дни, месяцы, а корабля с сокровищами все нет и нет. Билли Боне начал сомневаться в порядочности своего друга. Вскоре по морям и океанам понеслась молва о дьявольски удачливом капитане, который называл себя Вольным Рыцарем и которому не страшны были никакие ураганы, ибо ему покровительствовал сам Черный Джим. Билли Боне понял, кто был Вольным Рыцарем.

— Вор! Разбойник! — орал протрезвевший пират. — Поймаю! Повешу!

Билли Боне продал свою роскошную виллу и на вырученные деньги нанял лучших кораблестроителей. Он решил построить быстроходную шхуну и на ней догнать и расправиться с предателем.

Обо всем этом мы узнали уже на своем озере. Сырые промозглые туманы, частые зимние штормы заставили нас покинуть море.

Но вот пришла весна, а летом мы снова были на своей приморской вилле.

— Что-то не слышу «Йо-хо-хо и бутылка рома», — забеспокоилась царица. — Где Билли Боне?

— О нем пусть расскажет юнга. То есть, виноват, мичман, — ухмыльнулся боцман.

Вечером у камина с уютно тлеющими угольками мы услышали рассказ бывшего юнги, ставшего за этот год мичманом, о том, как Билли Боне, построив двадцатипушечную легкую шхуну, помчался в моря и океаны за своим заклятым врагом. За эти годы сорванец юнга прочитал, видимо, немало не только приключенческих книг. Он учился и у классиков владеть художественным словом. Его рассказ искрился неожиданными образами и яркими метафорами.

Мичман, конечно, многое присочинил, и получилась у него целая романтическая повесть о справедливой мести обкраденного пирата, которому автор явно симпатизировал. Изображал он приключения своего героя с такой живописной силой, что, сидя у камина, мы чувствовали дыхание моря, слышали говор его волн и зримо видели шхуну Билли Бонса — легкую как пушинка и неуловимую как ветер.

«В этом мальчике, — с досадой и грустью подумал я — пропадает великий писатель». А с каким восторгом мичман говорил о своем «Аларисе»!

— Скоро вы увидите морское диво! — с гордостью возвестил он.

В середине лета отремонтированный фрегат «Аларис» спустили на воду, и курортники ахнули, увидев голубое чудо. Весь корабль — не только паруса, но и мачты, палуба, борта — был светло-голубого цвета. Для чего, с какой целью покрасили фрегат в тона моря и неба — о том боцман помалкивал. Но догадываться стали, когда вечером, за чаем у камина, прослушали рассказ мичмана о «кабацких похождениях» боцмана. Получилась у него такая смешная юмореска, что мы хохотали до слез, а боцман, усмехнувшись, погрозил автору пальцем — не издевайся.

«Кабацкие похождения» трезвенника боцмана были не только забавными, но и полезными. Боцман не тратил попусту время. Пока ремонтировался фрегат, он захаживал в кабаки и таверны, заказывал ром и угощал моряков. Сам не пил, а, попыхивая трубкой, с удивлением и по-детски раскрыв рот (этот верзила-артист мог изобразить и дитятю), слушал собеседников, проводил, по его выражению, разведку. Он узнал много полезного для себя.

Оказывается, на морских просторах вновь появились пираты. На торговые и пассажирские суда они пока не нападали. Они искали на островах сокровища. Кладоискательство оживилось после того, как по морям и океанам разнеслась весть о фальшивой монете Билли Бонса. Все искали подлинную монету, дорогостоящую хранительницу тайны. Некоторым капитанам попадались светящиеся монеты. Фальшивые они или нет, пираты не знали. Они пока лишь развлекались: ночами на их парусах монеты показывали занятные движущиеся картинки. Наконец удачливым капитанам-кладоискателям пришла мысль посоветоваться с прославленным Вольным Рыцарем. Он ученый, он сможет определить ценность монеты. Старпом вежливо принимал гостей, просматривал их монеты — светятся ли? Потом запирал монеты в свой сейф, а капитанов-кладоискателей выпроваживал с неслыханным позором. Под хохот команды с них снимали штаны и пороли линями, как розгами.

Такого оскорбления пиратская братия стерпеть не смогла. Она решила совместными силами захватить грозный фрегат, а его капитана повесить. Старпом был доволен. Его натура не выносила бездействия, он жаждал разогнать свою тоску, окунуться в грохот пушечной пальбы, в хаос сражений.

— Помните остров Юнги? — спросил боцман.

— Как же, тот самый, туземцам которого полюбился юнга, — сказал капитан. — Большой остров вулканического происхождения.

— Недалеко от него, милях в пятидесяти, остров иного происхождения — кораллового. Здесь-то и выбрал старпом место своего постоянного обитания, сделав остров неприступным. Только по одной глубоководной горловине можно войти в его тихую лагуну. К остальным берегам не подступиться — кругом коралловые рифы. У единственного входа в лагуну старпом поставил пушки. Днем он отсиживается, а ночью…

Боцман подмигнул мичману, и тот яркими красками нарисовал интригующую и жуткую картину.

Ночь. Под тихим звездным сиянием серебрятся волны океана и белеют паруса шхуны. Это один из униженных капитанов рыщет в поисках ненавистного фрегата. В случае удачи он оповестит своих дружков-пиратов, и те налетят на фрегат со всех сторон и Растерзают, как стая хищников. Но замыслам этим сбыться не суждено. На шхуну вдруг наваливается что-то черное и громадное, как скала. Мачты рушатся, трещат борта, и шхуна идет ко дну. «Призрак! Черный призрак!» — вопят тонущие пираты. А с черной громады гремят выстрелы и раздается леденящий душу хохот.

— Это старпом, — сказал я.

— Да, это он так торжествует и пугает, — подтвердил боцман. — Он выкрасил паруса, мачты и весь фрегат в черный цвет. В ночной тьме он незаметно подкрадывается к небольшим пиратским шхунам, крепким килем таранит их, топит, а барахтающихся в воде людей расстреливает из мушкетов. Жертвами становятся иногда и торговые суда. Это старпома мало волнует. Он развлекается. А среди суеверных моряков ходит молва о страшном черном призраке.

— А твой голубой фрегат! — воскликнул капитан. — Он же ночью будет светиться как свеча. И ты собираешься незаметно подобраться к старпомовскому черному призраку?

— Нет, ночью мы будем спокойненько спать в хорошо защищенных портах. А днем наш фрегат можно увидеть лишь с близкого расстояния. Старпом и его шайка с утра заваливаются спать. Вход в лагуну достаточно широк. Утром наш фрегат невидимкой проскользнет мимо дремлющих пушкарей, и мы внезапно возьмем старпома.

— Еще тепленького, досматривающего приятные сны, — смеялся мичман.

Одним погожим летним утром фрегат «Аларис» покидал нашу бухту. Провожали его все курортники, толпившиеся на берегу. Мы с Аннабель Ли и капитаном прощались с командой на борту. Аннабель Ли, прослезившись, обнимала мичмана и боцмана, просила их оставить старпома в живых.

— Мы не кровожадные, — сказал боцман. — Мы лишь отберем у него фрегат.

— И вернете законному владельцу! — обрадовалась Аннабель Ли. — Билли Бонсу!

Мы сошли на берег. Четырехмачтовый гигант поднял голубые паруса и под крики провожающих «Попутного ветра!», набирая скорость, поплыл к синеющим в знойной дымке скалам — воротам в бухту. И вдруг корабль исчез, слившись с сиянием неба и моря.

— Призрак! — аплодировала Аннабель Ли. — Голубой призрак! Он возьмет Вольного Рыцаря!

Однако взять Вольного Рыцаря оказалось делом непростым. Он переменил место стоянки. А где, в каких морях и на каком острове он прячется, об этом знали лишь двое — доктор Зайнер и Черный Джим.

— Сущий дьявол, — жаловался на Джима боцман. — Носится над морями черной молнией и о наших передвижениях доносит старпому.

Боцман и мичман нас не забывали. Оставив фрегат на попечение старшего помощника, прилетали к нам на фрейлинах. Однажды боцман смущенно признался:

— Пришлось заключить союз с мелкой хищной рыбешкой. Ну, с этими, с униженными пиратами. Вреда от них сейчас никакого. Мечта у них одна — изловить негодяя.

— А Билли Боне? — Царица не забывала своего любимца.

— Ну, этот полезнее всех, — усмехнулся боцман. — Недавно он получил от старпома еще одну пощечину. Какую? Давай, малыш, — сказал боцман и подмигнул мичману.

Мы хохотали, слушая мичмана, поведавшего комичный случай.

Однажды из океанских туч вылетел Черный Джим и стал парить над шхуной Билли Бонса.

— Эй, Билли! — подражая голосу старпома, кричала черная птица. — Привет тебе от Вольного Рыцаря.

— Заткнись, негодяй! — заорал Билли Боне, глядя вверх и потрясая мушкетом.

— Ну что, дружок? Прошляпил фрегат? Эх ты, простофиля.

— Воры! Разбойники! — свирепел пират. — Поймаю. Обоих выпорю и повешу.

— Поймаешь? Нас? Не смеши, Билли. Куда уж тебе… Сопляк.

От столь чудовищного оскорбления пират задохнулся, и вместо проклятия из горла его вырвалось что-то невнятное:

— А вы… Вы… А… А…

Черный Джим захохотал. И в хохоте этом Билли Бонсу слышался издевательский хохот старпома.

Рассказ поражал такими образными деталями, искрился таким неподражаемым юмором, что Аннабель Ли расцеловала мичмана:

— Молодец! Какой талант!

Но капитан поразил нас, повернувшись к мичману с неожиданно суровым видом.

— Слушай, ты, вольный рыцарь! Не позволю губить талант. Отец я тебе или нет? — грозно спросил он.

— Да, папа, — оробел мичман.

— Хватит шататься по морям. Пора приниматься за дело. Я запру тебя вот в этой комнате и не выпущу, пока не напишешь рассказ. Ослушаешься — выпорю.

В голосе капитана звенела такая властная сила, что: никто не посмел заступиться за мичмана. Даже боцман. К вечеру на другой день была готова небольшая повесть «Бутылка рома».

Вечером капитан-профессор сам читал ее вслух и, подняв палец, растроганно восклицал:

— Каково! А? — И размяк, разнежился наш капитан. Увидев страдальческое, умоляющее лицо мичмана, махнул рукой и рассмеялся. — Ладно уж, разрешаю еще немного побродяжить по морям.

Рассмеялась и Аннабель Ли: люб ей был отец — и вчерашний грозный капитан, и сегодняшний умилившийся профессор.

Университетское издательство выпустило повесть «Бутылка рома» отдельной книжкой. Экземпляр ее с автографом мичман вручил и Билли Бонсу.

— Это обо мне! — хвастался тот перед своими дружками и с удвоенным рвением взялся за поиски старпома.

Однако Вольный Рыцарь, совершая ночные налеты, был все так же неуловим. О нем мы узнавали со слов капитана.

— Со старпомом где-то по ночам встречается доктор Зайнер и получает от него новые монетки, — с прежним неистребимым и огорчающим меня добродушием говорил капитан. — Неужто старпом поверил в глупые монетки? Вот чудак.

— Пойми, капитан. Монетки и ночные набеги — всего лишь старпомовские шалости. Но дьявольская сила колобродит в нем, тоска терзает. Он ищет повод, чтобы развернуться вовсю.

Я оказался прав. Доктор Зайнер окончательно разочаровался в монетках. Тайна мира, казалось ему, а через нее и абсолютная власть — все-таки во Фриде. И убедил его в этом… старпом! Трезвомыслящий, ироничный старпом! Трудно поверить, но это так. Видимо, вселенская тоска и неуемная дьявольская сила помутили его разум.

— Не поймать ему Фриду, она неуловима, — сказал капитан.

— Ну, тут все в порядке, — усмехнувшись, сказал я капитану. — Идем к старосте. Поговорим.

Староста — мужик понятливый. Он согласился с нами, что соседи — такие же люди, хоть и с другой планеты.

— И пить у нас не будут. Закрою кабак, — пообещал он.

Через день утром прилетела к нам Анютка — оживленная, со смеющимися глазами.

— Ну просто чудо! Мужики трезвые и не дерутся, женщины ходят довольные. И все улыбаются, вспоминают мичмана. Для нас он просто… ну просто солнышко после долгих дождей.

— Ну уж, солнышко, — смутился мичман.

В тот же день к вечеру мы полетели в поле, где крестьяне убирали овощи. Бросив работу, они вглядывались в снижающихся птиц и в их всадников. Узнав нас, радостно закричали:

— Мичман! Мичман!

Но мичман отправился вскоре в дальнее плавание. И скрылось солнышко за хмурыми тучами. Опять загуляли мужики, пьяными толпами, с топорами и вилами, совершали набеги на своих соседей. Мы с капитаном пытались усовестить их, но встречали лишь презрительные ухмылочки.

— Интеллигенция. Ха! Ха! Профессоры!

Тут уж, пожалуй, и мичман не спас бы положения. Не только в деревнях, но и в городах начались раздоры, переходящие в побоища с пушечной пальбой.

И вдруг повсюду наступила тревожная, какая-то суеверная тишина: в ночном небе появилась комета! Для меня она всегда была вестницей беды, но царица встретила небесную гостью аплодисментами:

— Вы только посмотрите! Огненная красавица своим хвостом подметает звездную пыль.

Ночные звезды действительно гасли в сиянии медленно плывущей кометы. Зрелише театрально красивое, но зловещее, нависшее над миром пылающим кошмаром. И страшные суеверные слухи конечно же не замедлили облететь планету.

— Конец света! Грядет Сатана! Ждите дьявола!

И дьявол не заставил себя долго ждать. Свой приход он обставил помпезно, с ловкостью опытного бутафора. Однажды над церковью, где молились крестьяне нескольких деревень, появилась туча. Огромную толпу верующих, не вместившихся в церкви, она поразила тем, что возникла в чистом небе ниоткуда и внезапно. В этой толпе была Анютка. Она-то все нам и рассказала.

Словно живая, туча шевелилась, вспухала снежными холмами и чернела провалами, какими-то пугающими безднами. Из одной такой бездны, как из зева пещеры, вылетела большая черная птица и стала кружиться над онемевшими людьми. Из когтей птицы вырвались ослепительные молнии, загрохотал гром. Однако ни один человек при этом не пострадал.

Черная птица устрашающе захохотала и ступила на землю в образе дьявола — с рогами, копытами и дымящейся шерстью, пахнущей серой. Женщины завизжали, многие из них упали в обморок.

— Да что с вами? — Дьявол в растерянности развел передними лапами. — Вы же хотели видеть меня. Вот я, любуйтесь.

Заметив в толпе попа, дьявол лапой подозвал его к себе. Тот оказался не из трусливых и, осеняя себя крестным знамением, подошел.

— Любезный сэр, — с изысканным поклоном обратился к нему дьявол (и я сразу понял, что это был Черный Джим). — Объясните господам, что я совсем не страшный.

Но поп поднял руку и возопил:

— Изыди, Сатана!

— Ах, вы желаете видеть меня в другом образе? Извольте!

Дьявол птицей взлетел к туче и скрылся в клубящейся пасти пещеры. В тот же миг с ярко освещенного солнца и пенящегося верха тучи слетела белая птица, снизилась и сошла на землю в образе ангела со снежно сверкающими крыльями.

К удивлению ангела, он вызвал в толпе еще больший страх, чем Сатана. Люди кинулись врассыпную и в ужасе кричали:

— Оборотень! Дьявол-оборотень!

— Вернитесь, — нежным голосом уговаривал ангел и вдруг загремел вслед удирающей толпе: — Какого черта вам еще нужно! Не пойму!

Мы рассмеялись, выслушав Анютку. Но девочка все еще дрожала и с недоумением глядела на нас.

— Зря вы испугались, — сказал я Анютке. — Это был не дьявол и не ангел, а Черный Джим. Мужик он неплохой и не злой.

— Но и вряд ли добрый. Он никакой, — возразила Аннабель Ли.

— Опять он! Опять он! — закричала Анютка, показывая на небо.

Над курортным городком летела черная птица и всматривалась в дома. Увидев нас на крыше-огороде, она опустилась и предстала в виде статного мужчины в черной штормовке. Черный Джим поклонился и вежливо произнес:

— Мое почтение, миледи! Мое почтение, господа!

— Ну и шуточки у тебя, Джим, — упрекнул я его. — Зачем пугаешь людей?

— Я же по-хорошему, милорд, — оправдывался Джим. — Объясните, что происходит. Обидно! Изо всех сил старался угодить людям, а они…

— А ты и не пытайся угодить. Люди сами не знают, чего хотят. Да и превращения твои попахивают дешевкой. Будь самим собой, как сейчас. Приятно посмотреть. Только вот зря служишь старпому.

— А мне он нравится, — улыбнулся Джим. — Просто здорово нравится. Вольный, как и я. И так же полон энергии. Ему бы черное оперение и крылья. Вот бы носились с ним наперегонки в грозовых тучах!..

Однако и без черных крыльев, а всего лишь под черными парусами старпом хищной ночной птицей летал по морям, топил суденышки пиратов-кладоискателей, грабил приморские города.

Днем он по-прежнему где-то скрывался, избегая встреч с «Голубым призраком» — это поэтическое название закрепилось за фрегатом боцмана.

Однажды Зайнер уговорами и лестью добился согласия Фриды попробовать еще раз поделиться своей тайной с учеными.

На этот раз обошлось без клетки. Фриду усадили за тот же «приборчик». Она старалась как могла. Расслабилась, на лице появилась отрешенная мечтательная улыбка, а глаза глядели в никому не ведомые дали. «Приборчик» считывал ее память и давал изображение. Экран засветился и на первых порах показывал то же, что и колдовские монеты — необозримое звездное небо.

— Ничего нового, — зло хмурился доктор Зайнер и вдруг с удовлетворением потер руки.

С Вселенной на экране что-то случилось. Она вздрогнула, медленно расходящиеся звезды и галактики замерли и начали сбегаться к единому центру.

— Большое Сжатие! — радовались Зайнер и его приспешники. — Тайна в Большом Взрыве! Сейчас увидим.

Зрители пожимали друг другу руки, поздравляли. Капитан усмехнулся.

— Ты пока останься с этими болванами, а я встречусь с боцманом и еще кое с кем, — шепнул он мне на ухо и ушел.

— Сейчас Вселенная перевалит через ворота сингулярности! И мы узнаем, что было до нее, увидим тайну ее рождения! — ликовали зрители.

Однако никакой особой тайны не увидели. Произошло то, что я уже видел и о чем догадывались ученые и философы всех времен и цивилизаций. Сингулярность взорвалась — и Вселенная вновь раскинулась звездами расширяющихся галактик.

Я вернулся в нашу приморскую виллу и застал капитана в обществе боцмана, мичмана и еще одного рослого светловолосого моряка.

— Знакомься, — сказал мне капитан. — Это мистер Румер, мой старший помощник. А ты будешь на моем фрегате штурманом.

— У нас же нет никакого фрегата! — удивился я.

— Как это нет? — Суровая усмешка, решительный тон капитана мне нравились. — Недавно спустили на воду четырехмачтовый парусник. Слышал?

— Не только слышал, но и видел. Прекрасный и мощный фрегат. Но он принадлежит университету.

— Мистер Румер уже подобрал команду из крепких, надежных ребят. Ночью мы захватим фрегат.

— Это же разбой!

— Как ты догадался? — И снова суровая и чуть ироническая усмешка. — А ты что предлагаешь? Что-нибудь новенькое?

Я пожал плечами и согласился, что другой возможности разгромить Вольного Рыцаря нет. Одному боцману с его «Голубым призраком» не справиться. Нужен черный призрак. Тут же решили, захватив корабль, покрасить его в черный цвет. Таким образом, ни днем ни ночью Вольный Рыцарь не будет знать покоя.

Через день к нам пришел доктор Зайнер и заявил, что Вольный Рыцарь недоволен. Он желает знать, что было до взрыва? Откуда пришла Вселенная? А главное — зачем? С какой целью?

— Ладно! Ладно! Фрида даст еще несколько сеансов, — отмахнулся капитан, а когда Зайнер ушел, с недоумением пожал плечами. — Откуда и с какой целью изволила явиться Вселенная? Да что это с ним? Неужели старпом с ума спятил?

— С ума он не спятил, а лишь слегка рехнулся, — усмехнулся я. — Это дьявольская энергия колобродит и рвет его на части, а тоска и отчаяние толкают на любые злодейства.

Словно в подтверждение моих слов, в тот же день над нами пролетел Черный Джим и сбросил записку:

«Эй, вы, милые поросята! Обыватели и диплодоки! Пошевеливайтесь, а то совсем изнежитесь и все потеряете.

Вольный Рыцарь».

— Это уже наглый вызов, — возмутился капитан. — А пошевеливаться действительно надо, иначе этот рыцарь еще что-нибудь натворит.

Билли Боне вызвался на своей шхуне незаметно доставить нас и нашу команду в гавань, где стоял новый фрегат. Старый моряк сохранил нам верность. Остальные, забыв унижения, переметнулись на сторону Вольного Рыцаря. Тот обещал им свою защиту и давал полную свободу грабить.

Была тихая звездная ночь. Серебряная луна и багровая комета расточали свой свет на другой стороне планеты. Мы бесшумно подкрались к фрегату. К счастью, все обошлось без жертв. Беспечно спавших охранников связали, заткнули им рты и на шлюпках переправили на берег. Паруса мы красили в черный цвет уже в пути.

— Итак, мы законченные черные пираты, — усмехнулся я.

Утром мы были далеко в океане. Иногда из-за горизонта выплывали белые паруса пассажирских и торговых кораблей. Их капитаны, завидев черные паруса, явно страшась Вольного Рыцаря, сворачивали в сторону. И белые паруса вновь исчезали в безмолвной сини неба и моря. Но одна небольшая шхуна бесстрашно приближалась к нам.

— Наверняка там пираты, те самые бывшие кладоискатели. Спешат за инструкциями к своему рыцарю, — усмехнулся капитан.

Наши парни на шлюпках подплыли к шхуне, взобрались на палубу и захватили ничего не подозревающих и уже изрядно подвыпивших пиратов. Без стрельбы, правда, не обошлось, но жертв не было и на этот раз. Пленников мы высадили на остров, оставив им провизию и лопаты.

— Копайте остров. Ищите свой клад, дурачье, — смеялись наши матросы.

— Хорошие ребята, — улыбнулся капитан. — В бой так и рвутся. Но мы сначала прочешем океан и выловим хищную мелюзгу. Лишим старпома его союзников. Он ничего и подозревать не будет.

Вот тут мы крепко ошиблись. Около полудня барометр начал стремительно падать, предвещая ураган. Небо заволоклось мглой и начало краснеть. Над нами словно опрокинулся огромный раскаленный котел. Духота напряглась невыносимая. Мы обливались потом, поспешно убирая паруса. Вздыбился ветер, такелажные снасти отбивали барабанную дробь.

Из гремящих туч неожиданно вылетел Черный Джим и, ступив на палубу, с деланным изумлением огляделся.

— Извините, не туда попал. Обознался, — с насмешливой вежливостью поклонился он и, захохотав, улетел.

— Ну, теперь старпом будет знать о нас все, — расстроился капитан.

Много часов фрегат взлетал на пенистые гребни высоких, как горы, волн, падал в пропасти, снова взлетал. Ураган нес его в неизвестном направлении. Но вот буря сникла, оборвалась как-то сразу и неожиданно. Ветер упал, и в снастях наступила тишина.

Но где мы? В какой части океана? Мы даже не знали, ночь сейчас или день: над нами все еще висели густые тучи. Часа через два обнажился клочок звездного неба. Мистер Румер взглянул на знакомые ему созвездия и воскликнул:

— Ого! Далековато нас занесло!

Тучи начали понемногу таять, расползаться в стороны. И вдруг палуба озарилась багровым светом. Я взглянул вверх, и мороз побежал по спине: комета! Охваченный постыдным суеверным страхом, я неотрывно глядел на вестницу бед и несчастий. Она висела так низко, что мне чудился шелест ее хвоста. Зрелище невыносимо страшное, и я перевел взгляд на море. Но и здесь не легче: на пологих волнах колыхались блики — кровавые отсветы кровавой кометы. Я посмотрел по сторонам. Не так далеко заметил что-то темное и высокое.

— Утес! — закричали матросы. — Сворачивайте! Утес!

Но то был не утес. То был Вольный Рыцарь! Коме-га чуть подсветила черные паруса его фрегата. Капитан — молодец! — сразу сообразил, кто это.

— Сети! — скомандовал он. — Натянуть абордажные сети!

Абордажные сети ставились вдоль бортов затем, чтобы нападающие не смогли перескочить на палубу. В рукопашной абордажной схватке с отчаянными головорезами наши ребята могли дрогнуть. Увы, по своей беспечности мы не приготовили заранее сети и даже не знали, где, в каком трюме они лежат.

И здесь капитан не растерялся, приняв единственно верное решение: сбить у противника мачты, лишить его парусов и, пользуясь свежеющим ветром, уйти как можно дальше. А потом искать фрегат боцмана. Одним нам с поднаторевшими в битвах пиратами не справиться.

— К бою! — скомандовал он. — Стрелять только по мачтам!

Мистер Румер и матросы поняли капитана и первыми открыли прицельный огонь. Растерявшиеся от неожиданности пираты лишь через две или три минуты опомнились и начали беспорядочную пушечную пальбу. Ядра их то перелетали, не задев и верхушек наших мачт, то шлепались перед бортом. Наши пушкари оказались куда более меткими. Мачты и только мачты были их целью. Вот бизань-мачта пиратского корабля, подбитая в самом основании, громадным своим весом навалилась на грот, сорвала с него снасти и паруса. Еще один меткий залп — и бушприт, многие реи разлетелись в щепки. Вскоре покосилась и фок-мачта.

Оба корабля окутались клубами дыма, стрелять в пороховой мгле уже не имело смысла. Наступила тишина. Когда дым рассеялся, мы с ужасом обнаружили, что корабли как-то незаметно сблизились. Пираты мгновенно — навыков у них не отнимешь! — накинули абордажные крючья на борт нашего фрегата и притянули его к себе.

— На абордаж! — заорали старпомовские головорезы.

Облитые кровавым светом кометы, они кривлялись, строили жуткие гримасы и перепрыгивали на нашу палубу. Ошеломленные и устрашенные внезапным натиском, наши матросы беспорядочно отстреливались, отбивались пиками и пятились к другому борту. Еще немного — и они будут сброшены в море.

Но тут со мной случилось что-то необъяснимое и страшное. С невиданным и удивившим меня самого озлоблением, удесятерившим мои силы, я сделал невероятный прыжок и очутился на палубе противника. Пираты разинули рты, чем и воспользовались наши ребята. За мной побежали пятеро наших матросов. Всего пятеро. Но какие храбрецы! Внезапная атака внесла замешательство в ряды разбойников. Палуба нашего фрегата очистилась: пираты кинулись защищать своего вожака. И это было пора — мои храбрецы пробились к капитанскому мостику, где старпом, размахивая саблей, давал указания своим подчиненным.

— Штурман! Ребята! Назад! — закричал капитан. — Мы отплываем! Назад!

Но было уже поздно. Нас окружили десятки старпомовских головорезов, как никто умеющих драться врукопашную. Мои храбрецы один за другим падали, сраженные пиками и сабельными ударами. Я остался один. Наш фрегат тем временем отплыл и растворился во мгле. Нет, никого из наших я не осуждаю. Они решили, что все мы погибли.

Дальнейшее вспоминается мне как безумный кошмарный сон. Плясали звезды, в беззвучном хохоте кривилась багровая комета, а я носился по палубе, взлетал на корму и сверхъестественно, с какой-то свирепой быстротой уклонялся от пуль и летящих пик. И рубил, кромсал, рассекал людей буквально пополам. Пираты метались и с ужасом вопили:

— Дьявол! Дьявол!

— Браво! — раздался чей-то крик и хохот.

Я остановился и выронил саблю. Что это со мной? Где я? Кровавый туман в глазах рассеялся, я увидел старпома.

— Браво, художник! Браво! — с веселым изумлением восклицал он. — Ну, кто из нас теперь дьявол? А?

Я не сопротивлялся, когда мне связывали руки. Я до того обессилел, что не мог и пальцем пошевельнуть. И вдруг отшатнулся, заметив среди пиратов знакомую страшную физиономию.

— Крысоед!

— Ну конечно он, — рассмеялся старпом. — Вы же с капитаном вспоминали его. Вот он и откликнулся. Выполнил историческую миссию и явился. Вам от него не уйти.

Осклабившись и щелкая клещами, палач приближался ко мне.

— Примемся за дело? — спросил он. — Прямо сейчас?

— Ни в коем случае, — остановил его старпом. — Он мне нужен живой и невредимый.

Меня втолкнули в тесную каюту. Отлежавшись на полу с полчаса, я кое-как встал и увидел иллюминатор, зарешеченный толстыми прутьями. «Карцер для провинившихся», — понял я и, выглянув наружу, заметил в небе пылающую комету, а на палубе матросов с топорами и пилами. Они пытались выправить покосившуюся грот-мачту и поставить новые паруса. Я повалился на нары и под стук топоров и визг пил заснул. Проспал, видимо, больше суток. Очнувшись, прильнул к иллюминатору.

В сереющем предутреннем небе таяли звезды, но кометы не было. Разбойничий фрегат, очевидно, перебрался подальше от места сражения и укрылся в одном из своих убежищ — в лагуне какого-то атолла. Я догадался об этом, увидев темнеющие кругом пальмы.

Корабль просыпался. Вновь застучали топоры, завизжали пилы. Когда совсем рассвело, дверь приоткрылась, в карцер робко заглянул матрос и в ужасе отпрянул. Загремев засовами, он снова запер дверь и простоял перед ней с минуту, собираясь с духом. Потом снова осторожно открыл дверь и увидел, что я тихо и мирно сижу на нарах. Пират вошел и, поглядывая на меня, положил на табурет хлеб, поставил чашку с похлебкой.

— Как же я буду есть, когда руки за спиной связаны? — проворчал я.

Матрос начал кормить меня буквально с ложечки, как младенца. Руки его при этом дрожали от страха.

— Да не трясись ты, — усмехнулся я. — Суп расплескаешь.

После завтрака тот же матрос то и дело заглядывал в карцер. Убедившись, что дьявол стал совсем тихим и смирным, развязал мне руки. В обед он принес рагу из баранины, кашу, жареную рыбу, кофе и даже вино. Кормили меня как на убой, а после ужина, когда уже загорелись звезды, двое вооруженных пиратов вывели на прогулку. На палубе никого, один лишь часовой прохаживался с мушкетом. Из кают-компании и кубрика неслись пьяные крики и песни. Но разбойники потрудились на славу. Прочно в гнезде стояла новая бизань-мачта, с берега подняты три пушки взамен разбитых. Пираты готовились к новым боям. И готовились старательно. Не то что мы.

На берегу под веерными пальмами стоял двухэтажный дом. Окна его светились. Там, видимо, и жил сейчас главарь бандитов, наш бывший старпом.

Через полчаса меня снова заперли в карцере. Так продолжалось несколько дней. Однажды после обеда в карцер заглянул старпом и сделал крайне удивленное лицо.

— Как? Ты еще здесь? Не смылся? Не просочился сквозь стены?

— Не ломай комедию, — проворчал я. — Что думаешь делать со мной?

— Не знаю. — Старпом развел руками. — Отдать в лапы Крысоеда? Только хуже будет, от страха совсем память свою потеряешь. У тебя и сейчас, наверное, кровавый туманчик в голове после того, как воочию пробудился в тебе на миг Сатана.

— При чем тут Сатана? При чем тут дьявол? — с досадой сказал я. — Просто сам не знаю, что случилось со мной. Будто другой человек то был, а не я. Вспомню — и дурно становится, тошнота к горлу подступает.

— Охотно верю. Ну намолотил ты, полкоманды вырубил. Но я не в обиде. Этого хлама везде хватает. Сейчас у меня комплект полный. — Помолчав, старпом добавил: — А насчет дьявола не шучу. Есть в тебе что-то изначальное, крепко-накрепко забытое. Да и в моей памяти какие-то интригующие провальчики. Нам с тобой многое надо вспомнить и поговорить по душам. Поживешь пока в моей каюте. Отдохнешь, почитаешь, подумаешь.

Я смотрел на старпома, не зная что и сказать, — до того доброжелателен и доверителен был сейчас этот непостижимый негодяй.

Меня перевели в его каюту. Руки развязали, но дверь снаружи тщательно заперли. Каюта четко отражала индивидуальность владельца: воинственность и… интел лигентность. Сразу же бросаются в глаза письменный стол и большая книжная полка. Есть что почитать. На стене целая коллекция оружия: пика, две сабли, всевозможные кинжалы и кортики, абордажный топор. И ничего лишнего, никаких украшений и безделушек. Спартанскую простоту нарушали лишь висевший на стене мундир, сверкающий затейливыми аксельбантами и орденами, да брюки с золотыми кантами. Что поделаешь, старпом иной раз не прочь произвести впечатление, любит пощеголять и пофанфаронить.

Я сел за стол и окончательно убедился: старпом далеко не тот, каким был в нашем далеком прошлом. Не грубый солдафон и примитив, а человек начитанный и мыслящий. Я полистал книги, лежавшие на столе, и увидел на полях многочисленные пометки: «Чушь», «Над этим стоит подумать» — и не то одобрительные, не то иронические восклицания: «Браво!»

На столе, закапанном чернилами, стопка бумаги, тетради и ручка, которой, видать, часто пользовались. Может быть, старпом ведет дневник? Ворошит в своей памяти «интригующие провальчики»? Любопытно бы взглянуть.

Я подергал ящик стола, но он был заперт. Пошарил на столе, потом на книжных полках и нашел ключ. Открыл ящик и обнаружил тетради. Название на обложках и впрямь интригующее: «Размышления о Сатане».

Я лихорадочно раскрыл тетрадь под номером один, но тут же поспешно задвинул ящик: послышались шаги и загремели засовы двери. Принесли ужин. Потом прогулка под разгорающимися звездами и, увы, выплывающей из-за горизонта багровой кометой. Портила она мне настроение. А тут еще дикие крики из кают-компании и кубрика, хохот и свирепые песни. Матросня гуляла.

После прогулки, когда шум на корабле стал затихать, я при трех свечах развернул первую тетрадь. Здесь коротко о событиях давно минувших дней, о плавании нашего злосчастного фрегата «Аларис» по космическим морям, о мятеже. Словом, сжатый пересказ дневника, писанного еще под звездами парусника. Хорошо помню тот дневник, исчезнувший вместе с нашими бренными останками в жутких водоворотах Черной дыры. Писал его человек не очень образованный, солдафон, любящий покрасоваться золотыми кантами на штанах и аксельбантами на кителе. И в дневнике том чувствовалось такое же стремление пощеголять метафоричностью и образностью языка, своего рода литературными аксельбантами.

Вторая тетрадь «Размышлений о Сатане» относится к дням сегодняшним. И писал ее уже не простоватый старпом мятежного «Алариса», а человек весьма начитанный, отягощенный знаниями и жутковатым опытом. Но с теми же тщеславными потугами на художественную выразительность.

«Получил неожиданный дар вещественной жизни на дурацкой планете Счастливой, укрывшейся под дурацкими блаженными облаками. И удивился: сразу же нашел художника и капитана. Видать, сам черт повязал нас одной веревочкой. Куда они, туда и я. К чему бы это?

Увидел художника здесь, и вновь с необоримой силой охватило чувство, что знал его в своих прошлых скитаниях — в жизнях исчезающе далеких, как эхо эха. В жизнях смутных, как сон, увиденный во сне…

Каковы сравненьица! А? По-моему, ничего… Но к делу. Да, знавал я его. Так и чудится: живу я не в шальной галактике с ее пустотами и космическими морями, вызывающими у пришельцев изумление, а в галактике самой обыкновенной, структурно упорядоченной. Цвели у нас тогда умные, высокоразвитые цивилизации. И вдруг из глубин Вселенной явился кто-то страшный и с наслаждением бросил цветущий мир в хаос. Трещали планеты, взрывались солнца… Красивое и грозное зрелище! В грохоте гибнущего мира, словно из мира иного, в ореоле иных звезд явился дьявол.

Звездный дьявол? А не слишком ли я занесся? Часто захожу на приморскую виллу, где царит красавица Аннабель Ли, присматриваюсь к художнику и… Какой же это звездный дьявол? Даже не скажешь — обыкновенный человек. Так, жалкая заурядность».

Ну и негодяй! Никак не может без оскорблений и ругательств. Хотел отложить тетрадь в сторону, но собрался с духом и читаю дальше.

«Потерял я к художнику всякий интерес, но с удовольствием беседую с капитаном. Если художник стал еще ординарнее, чем прежде, то капитан изменился к лучшему. Поубавилось в нем командирской спеси и капитанских амбиций, явственнее проглянул его истинный профессорский лик. Ну и прекрасно! Постарел он, похудел. Но зато какая утонченность в лице, какая одухотворенность и доброта! Это посланник Божий, если не сын Его. Но в религиозную чепуху я не верю. Он обыкновенный, как и я, человек. Как и я, духом мятежный и вечно ищущий истину. Но идем мы к ней разными путями. Если Вселенная для него — видимая космическая душа, то для меня она — невидимый космический дьявол.

Неужели этого святого человека я когда-то пытал? Увы, было это. Было. В свое оправдание могу сказать, что вдохновлялся я не жестокостью, а ненавистью к материи, отягощающей дух. В криках материи пытался услышать вопли мыслящего духа и негодующий голос «космической души». И не услышал. Нет ее. Помню, с каким нетерпением я взялся за художника. Вот тут-то, думал, услышу вопли дьявола…»

Стыдно мне стало, до того стыдно, что я поморщился. Вопли, конечно, старпом услышал. Но вопли труса. Да и сам старпом с брезгливым недоумением признал, что вопил и дергался перед ним не дьявол, а, по его выражению, «какая-то размазня».

Прав, подлец! И так нехорошо, гадко стало на душе, что хотел отложить дневник. Но любопытство взяло свое. Я лишь пропустил несколько строк, обидных для меня, и читаю дальше. Тем более, что дальше старпом не копается в своем прошлом, а размышляет о мире. И размышляет, на мой взгляд, своеобразно.

«Хаос — предтеча созидания. Но какая сила вдохновляет хаос на творчество, на построение, упорядочение мира и гармонии? Законы физики, утверждают ученые. Чепуха! Законы физики возникают вместе с физическим миром, а не предшествуют ему. Но что предшествует? Космическая душа, о которой любит толковать капитан? Или нечто неведомое, угадываемое художником в его творческих исканиях, в его знаменитой метафизической печали, которая временами прорывается в метафизический ужас? Ужас ближе к правде.

Вот тут-то и открывается передо мной бездна какой-то чертовщины. Мистика! Весь мир пронизан мистикой. И что поразительно, никто этого не замечает. Философы испокон веку спорили и до сих пор спорят: идея или материя в фундаменте мира? И невдомек этим олухам, что в основании мира лежит ирония, чья-то ехидная и злая насмешка. Ирония и… мистика! Основной философский вопрос не в том, идеален мир или материален, а в том, почему он вообще есть. Вот тут-то и стукнула мне в голову догадка: его нет! Догадка до того оглушительная, что я с ужасом взираю на Вселенную. Откуда она? Зачем? А не кошмарный ли это сон?»

На этом размышления обрываются. А жаль. Ведь и у меня возникали подобные мысли. Читаю следующую тетрадь и вижу, что старпому было не до размышлений. Они послужили причиной его очередного душевного кризиса, какого-то непонятного упадка сил, из которого он выходил с громом, с остервенением, с разбойными вторжениями в жизнь людей. Вот как описывает он этот кризис и недавние события, свидетелем и участником которых был и я.

«Сегодня еще раз прошелся по пляжу курортного городка. Люди пили коктейли, флиртовали. Какой-то бессмысленный смех и бессмысленные разговоры… Потом ложились на песок и загорали. Чуть не наступил на жирного, рыхлого господина, расплескавшегося подобно медузе, выброшенной на берег волной. Рядом особа, подставившая солнцу свой огромный, как корма шхуны, зад. Тьфу! Дорвались до сладкой жизни, нежат свою подлую материю.

Знал я эту унижающую власть материи, когда был тиранозавром. Но я бунтовал, грозил лапой ночному небу — ухмыляющемуся звездному дьяволу. А сейчас что вижу? Динозавров, громадных и глупых травоядных. Диплодоками, кажется, назвали их ученые. Лежбище диплодоков, самодовольное стадо свиней, хрюкающих от блаженства. Да есть ли в этой шевелящейся массе студня хоть капля смысла?

Я ушел подальше от пляжа, сел на камень и обхватил голову руками. Душа моя полнилась тоской и ужасом. И великой ненавистью к Вселенной, создавшей свое высшее достижение — разум. Для чего создавшей? Для своей дьявольской потехи — или есть все же в этом тайный высший смысл? Временами я готов взорвать, разнести вдребезги Вселенную, только бы докопаться до ее тайн, до ее смыслов и целей. Если они вообще есть. Вот тут, быть может, и разгадка моей пресловутой жестокости. Никак не могут понять, что эта жестокость, так сказать, философская. Да, да! В своих поисках я временами впадаю в исступление и лютость. Но я лют не от природы своей, а от отчаяния. В пытках, в воплях терзаемой живой и мыслящей материи хотел вырвать ответ, услышать голос Вселенной, ее смыслоизлучающий крик».

«Философская жестокость, — усмехнулся я. — Ишь ты, к каким уловкам прибегает старпом, чтобы оправдать свою лютость. Хитер!» Читаю дальше и вижу, что старпом сам признается в глупости и безнадежности своих «философских» методов в попытках нащупать истину.

«Ну и чего я добился? — пишет далее этот «философ». — Ничего… Сижу вот сейчас на камне, раздавленный хандрой. Словно валяюсь у подножия горы, на вершине которой покоится цель моих исканий. Сизифов труд… Да, я камень Сизифа, но без Сизифа. Наделенный собственной волей и разумом, камень этот, то есть я, с тяжким трудом взбирается на вершину горы. Кажется, еще один шаг, еще миг — и я у цели. И вдруг камень срывается, с грохотом катится вниз. И мой обессиленный, избитый и покалеченный при падении разум лежит на дне пропасти. С проклятиями и стонами разум встает и еле ковыляет на своих костылях».

А ведь и впрямь недурно пишет старпом. Он мог бы стать хорошим эссеистом и даже художником слова. Невольно проникаюсь симпатией к этому страдальцу, жертве своей неуемной страсти.

Но читаю дальше. Там, кажется, что-то про нас, устроившихся в приморской вилле. Но пишет-то он как! С этакими снисходительными, иронически-барственными нотками.

«Побывал я как-то на вилле, в этой обители возвышенного отдохновения и пиршества разума. Попил чайку у пылающего камелька, поговорил всласть с интеллигентными людьми. Мило, уютно и приятно. Очень приятно! Но так жить изо дня в день, всю жизнь? О ужас! Да и чем они отличаются от дураков на пляже? Такое же торжество ублажаемой, самодовольно хрюкающей материи, полное забвение конечных смыслов и целей. Даже капитана засосало болото мещанской жизни. А художник вообще законченный пошляк.

Кстати, художник нарушил сегодня мое одиночество, присел рядом со мной на камень и начал зудеть, поддразнивать меня, подначивать. И этого пошляка, это тусклое и тоскливое ничтожество я считал космической личностью? Самим звездным дьяволом? О Господи, избавь меня от помрачения разума».

От обиды у меня запрыгали строчки перед глазами. Пытаюсь читать дальше и вижу: «ординарность», снова «пошляк». Нет, это уж слишком! Я выскочил из-за стола, не желая читать старпомовские ругательства. Этого негодяя я, видите ли, разочаровал, чуть ли не оскорбил тем, что оказался обыкновенным человеком, а не дьяволом.

Возмущенный, я ходил из угла в угол. Немного успокоился и прислушался. Тишина. Даже шагов часового на палубе не слышно. Видимо, заснул. Я взглянул на часы: впереди еще целая ночь. Я подошел к столу и конечно же не удержался от искушения. Стоя, развернул следующую тетрадь и — Боже мой! — что вижу:

«А художник мне представляется бесконечно глубокой, интересной и непонятной личностью».

«Вот это другое дело», — усмехнулся я, сел за стол и начал читать внимательно.

«Обыватель? В том-то и вся суть! Сидя сейчас за столом, я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, представить себе в воображении, каким кажется художник в земной, вещественной жизни. Особенно здесь, под блаженными облаками. И вижу: в кресле вальяжно развалился обыватель и самодовольно изрекает пошлости. Вот тут-то и выпрыгнула догадка: видимость! Это же маска дьявола! Он — вот что важно — и сам не подозревает, что носит маску. Да, первое, что бросается в глаза, — его обыкновенность, обычность. Но уж настолько нарочитая, как-то по-особому подчеркнутая, что видится в этой обычности, обыкновенности и реальности нечто необычное и… нереальное! Нереальное и страшное! Какой-то завораживающий холодок пробегает по моей спине, и сладкий испуг стучится в сердце: это он!»

Ведь как пишет подлец старпом, каким слогом! И все для того, чтобы уверить себя в моем особом происхождении. Заинтригованный не на шутку, читаю дальше.

«Не дает покоя еще одно соображение: царица Аннабель Ли всерьез увлеклась художником. Но могла ли эта романтически настроенная и неглупая особа полюбить пошляка? Да ни в коем случае! Подобно мне, она чувствует в нем какую-то страшную тайну, что-то демоническое. А перед женской интуицией я преклоняюсь.

Охотно верю, что эта заурядность ничего не помнит о своем прошлом. Ведь пролетели миллиарды веков, и прожил он множество обыкновенных человеческих жизней. И каждое новое тело, каждое новое человеческое «Я» деформировало, подавляло его изначальное и ужасное «Я». Ведь я тоже не сохранил тождество со своим истинным «Я». Смутно помню, что до глобальной гибели нашей галактики я был гогочущим и довольным своим пищеварением хлыщом, жуиром, прожигателем жизни. Боже, какой я был пошляк! Но катастрофа, блеск взрывающихся звезд, грохот рушащихся миров и ужасный лик Сатаны… И все! Погиб пошляк, его потрясенное вечное «Я» возродилось в других человеческих телах, в новых метаморфозах ковалась новая личность с неукротимым желанием понять: откуда этот вселенский ужас и зачем? Так появился под световыми парусами «Алариса» прославившийся своей жестокостью старпом.

Но вот эволюцию художника, этой ныне бесцветной личности проследить труднее. Временами чудится, что я, будучи еще тем давним хлыщом и жуиром, в момент гибели галактики и гибели своей собственной видел, как великий демон, это исчадие хаоса, сокрушив наш звездный мир, черной крылатой тенью скользит в пылевых тучах, в обломках разгромленного мира…

Ну и разгулялась моя фантазия! Ее надо бы попридержать. В одном уверен: художник — существо метафизическое. Как угодно зовите это существо — демон, дьявол, Сатана. Но он явно не наш. Появившись в нашем мире и разгромив его, — быть может, случайно, в забытьи, мимоходом, — этот дьявол принял на себя человеческое тело, прожил множество человеческих и, быть может, иных жизней и прошел такую запутанную цепь метаморфоз, что начисто забыл свое изначальное, первородное «Я». И вот сейчас в художнике, в этой подчеркнутой заурядности, таится могучая метафизическая личность. Дремлет и дает о себе знать в картинах с тревожащей душу метафизической печалью. Нет, еще раз возражу капитану: не печаль это, а тоска по утраченной и забытой родине. В его творениях — в песнях свирели или в картинах — я слышу иное: эхо, отдаленный рокот, таинственный гул иного мира.

Гений, талант… Есть в этом что-то страшновато загадочное. Обычно говорят: талант — дар Божий. Чепуха! Талант — клеймо и проклятие Сатаны. Не случайно люди особо одаренные чувствуют себя рабами этого дара. Словно кто-то неземной пишет их пером, водит их кистью. Потому их творения всегда выше, значительнее, глубже самих творцов. Да, талант — рабство, тяжкое бремя. И все же я завидую этому сладостному рабству.

Но наш художник — не раб, а сам Сатана: настолько творчество его выше всяких человеческих возможностей. Мне могут возразить, что печатью сверхчеловеческой гениальности отмечены творения многих мыслителей, писателей, художников. В их произведениях дух человеческий, закованный в вещественное тело, как бы рвется из своей материальной темницы ввысь, к небесным невыразимым смыслам. Но что характерно: создавали эти творения, как правило, люди не слишком обремененные вещественным телом, не задавленные материей, а физически слабые, тщедушные, даже болезненные. Примеров этому сколько угодно: Паскаль, Кант, Достоевский…»

Охваченный какими-то предчувствиями и тревогами, я встал из-за стола и начал ходить по каюте. О Паскале я много читал. Это был человек действительно физически хилый, болезненный, что не помешало ему, а как будто даже помогло стать гениальным. По крайней мере, так утверждают многие исследователи. Кант? Тут уж пример еще разительнее. Этот больной с детства человек прожил, правда, до глубокой старости. Но каких героических усилий ему это стоило, с каким тщанием следил он за своим здоровьем, с какой пунктуальностью ходил на лекции, на прогулки. Недаром жители Кенигсберга сверяли по нему часы. Кто такой Достоевский, я понятия не имел. Подошел к книжной полке и отыскал его роман «Братья Карамазовы». Многие строки в книге подчеркнуты, поля пестрели одобрительными пометками и восклицаниями «Браво!». Чувствовалось, что роман старпому очень нравился. Я полистал предисловие и узнал, что Достоевский тоже был человеком болезненным, довольно хилым и тщедушным. А свой гениальный роман закончил, причем с большим подъемом, за месяц до своей смерти, когда плоть его тихо угасала, таяла прямо на глазах. Вот что, оказывается, нравится старпому: дух, рвущийся из темницы бренной и ненавистной ему материи. Но я тут при чем? Разве я хиленький? Но читаю дальше.

«Художник — не Паскаль и не Достоевский. Это же здоровяк. Динозавр! И в кричащем противоречии с этой грудой материи — его поистине небесное творчество, его метафизические экстазы, порыв неземной силы.

Неземной!.. Вспомнил! Видел художника в мезозойской эре. Вернее, его бестелесную сущность, этакие смутные контуры, и слышал его игру на дудочке. Как играл, подлец! Душу так и выворачивал. Я выл от щемящей тоски, душа так и рвалась из мерзкой туши тиранозавра, из этой чудовищной тюрьмы. Вот это творчество! Но ведь предтеча творчества — хаос. И я не очень удивлюсь, если узнаю, что художник перед этим порезвился — был самим хаосом, прогулялся по планете динозавров каким-нибудь грандиозным землетрясением, разрушительными извержениями вулканов».

Догадался, подлец! Только не землетрясением я прогулялся, а с наслаждением просвистел сокрушающим ураганом. Не в этом ли секрет недавнего случая, когда я буквально дьяволом летал по палубе и в сладком исступлении рубил и кромсал людей?..

Да что это со мной? Неужели старпом убедил меня, что я и в самом деле дьявол? Дурно мне стало, до того нехорошо, что я, прервав чтение, обессиленно откинулся на спинку стула. Из зеркала напротив глянула бледная, испуганная физиономия. «И это дьявол?» — усмехнулся я и постарался собраться с силами.

Минут через пять я окончательно привел в порядок мятущиеся мысли и мужественно взялся за чтение. Вот, кажется, последняя тетрадь. И самая главная: писал ее старпом недавно, уже в те дни, когда я сидел в карцере. Признаюсь, не без опаски взялся за эту тетрадь. В ней наверняка о последнем сражении. Что же случилось со мной тогда? Да и был ли тот кошмар на самом деле? Пропускаю несколько строк, касающихся начала сражения, и читаю:

«Вот это драка! Грохот пушечной пальбы, огневые вспышки, крики «На абордаж!» и вопли раненых. Зрелище упоительно прекрасное! Душа отдыхает и ликует. Победа близка. Мои головорезы вот-вот сбросят противника в море, а пятеро из них с веревками и с сетями незаметно подкрадываются к художнику и капитану. Их я велел взять живыми и невредимыми.

И вдруг непостижимое: художник взлетает вверх и врывается на палубу моего корабля, с чудовищной, превышающей все человеческие возможности реакцией, буквально молниеносно уклоняется от пуль и летящих пик. И кромсает, с ужасающей жестокостью учиняет разгром, невиданную мясорубку… Нет, эту мистику еще надо осмыслить. Это потом, здесь что-то важное.

Сейчас мой корабль в надежном укрытии и зализывает полученные в бою раны. Весь день стоял грохот — крепили в гнезде новую бизань-мачту. Но сейчас ночь. В тишине раскладываю тетрадь, беру ручку, и в памяти возникают картины отгремевшего сражения. И вижу художника, этого свирепого рубаку. Да, это космическая личность! Воображение невольно переносится туда, в смутно припоминаемый хаос Большого Взрыва, и все видится почему-то в мифологическом тумане, в странных образах. Вот, кажется, и сам Сатана… Нет, родился он не в Большом Взрыве, а значительно раньше, пришел из непостижимой, пугающей Вечности. В хаосе первичного взрыва он лишь обрел наиболее понятный для данной Вселенной образ. Словно в дымке, вижу этот мистически ужасающий образ. До дрожи пугают глаза. Боже, что за глаза! Неуловимо меняющиеся — то черные, выворачивающие душу бездны, то докрасна раскаленные ядра в тумане…

Каково сравненьице! Ай да я! Ай да молодец! Надо же придумать такое: огненные ядра в тумане.

Впрочем, к делу. Да и бахвалиться мне особенно нечем. Тут, увы, даже сопляк юнга обгоняет меня на сотни морских миль, не говоря уже о художнике… Стоп! Осенило! Художник!.. Здесь-то и кроется сокрушающе ясное доказательство того, что он — сверхприродное существо — дьявол.

Да, да! Сатана под личиной художника! Да еще под какой ловкой личиной — этакого простенького пошляка».

Здесь я невольно поморщился, но, сплюнув, продолжаю читать.

«Еще под звездными парусами «Алариса» меня поразили его картины. А здесь, на этой блаженной планете, я все понял. Правда, не сразу, а только сейчас. Но понял, озарило. Его последняя картина «На абордаж!» потрясает. В ней-то художник и таящийся в нем Сатана допустили явную оплошность: слишком уж неосторожно шагнул за пределы земных вероятностей и с головой выдал себя, невольно раскрыл свое инкогнито. Воссоздал в своей картине не то, что было, а то, что будет: ночь, звезды, зловещий лик кометы и битва на палубах двух кораблей. Сейчас, когда кровавая битва под багровой кометой уже завершилась, картина-дьявол стоит спикойненько в мастерской и насмешливо ухмыляется. Как не ухмыляться: ведь ее пророчество сбылось».

Пророчество! Это слово оглушило меня, ударило обухом по голове. И сразу же выскочила другая, еще более страшная догадка: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?!»

Я заметался по каюте, а в голове так и вертелось: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?..» Это надо проверить. Немедленно бежать и проверить. Но как бежать? Я подошел к иллюминатору и высунулся. Голова прошла. Но талия… Боже мой! И в самом деле брюшко как у динозавра. До чего я здесь опустился! Нет, в иллюминатор мне не пролезть. К тому же начали гаснуть звезды, вот-вот займется заря. А в светлое время суток о побеге и думать нечего.

Я сел за стол и сделал вид, что читаю книгу. И вовремя: снаружи загремели дверные засовы, два матроса принесли завтрак. Когда они ушли, стал ждать ремонтных работ. Начались они только через час. Под грохот топоров и визжание пил я отодвинул кровать, снял со стены абордажный топор и в углу начал осторожно вырубать дыру. Внизу под каютой старпома, как я знал, — трюм с бочонками пресной воды. К обеду закончил работу, поставил кровать на место и с книгой в руках улегся на постель.

Потом ужин, прогулка, я с нетерпением ждал темноты. Наконец на палубе все затихло, не слышно даже шагов часового. Я отодвинул кровать, просунул в дыру ноги и спрыгнул до того неловко, что ушиб колено и повалил пустой бочонок. Тот с гулким грохотом покатился. Я замер и прислушался. Тишина. В непроглядной тьме отыскал дверь и вошел в соседний трюм. В углу, в углублении, нащупал пушечные ядра. Рядом на полу ящики с порохом. Это была крюйт-камера.

На палубе послышались шаги. Присев, я затаился между ящиками. Вверху со скрипом открылся люк, и я увидел звездное небо и матроса, спускавшегося по лестнице.

— Посвети! — сиплым голосом крикнул он. Сверху упал свет фонаря. Матрос наверху, ругая боцмана, который среди ночи приказал очистить палубу, начал швырять вниз мешочки с порохом.

— Эй, ловкач! — засмеялся он. — Лови.

Матрос внизу ловил мешочки и в самом деле с ловкостью циркового жонглера. Вскоре матрос наверху, все еще поругивая боцмана, ушел спать. Матрос, оставшийся в крюйт-камере, в темноте нащупал пустой ящик и побросал туда мешочки с порохом, потом уселся и — о ужас! — закурил. Достаточно одной искры — и корабль взлетит на воздух.

Докурив, матрос бросил цигарку на пол, по лестнице поднялся на палубу и опустил крышку люка. Я схватил тлеющую в темноте цигарку, поплевал на нее и сунул в карман. Потом поднялся вверх, открыл люк и осторожно высунул голову.

Сидя прислонившись к стене камбуза, сладко похрапывал часовой. Однако слева, там, где находилась шлюпка, которую я собирался спустить на воду, какой-то тип облокотился на фальшборт и задумчиво смотрел вдаль. Что делать? Убить? От одной этой мысли тошнота подступила к горлу. Нет, не могу. Оглушить и кляпом заткнуть рот? Я осторожно подкрался и понял, что этого типа невозможно ни убить, ни оглушить. Это был Черный Джим.

— Милорд? — Обернувшись, Джим растерянно заморгал глазами. — На прогулку? Так поздно?

— Честно признаюсь, Джим. Хочу бежать и прошу тебя помочь.

— Нет, нет! Ты убьешь моего друга.

— Нет, Джим. Сейчас я никого не способен убить. Даже муху. Он и сам знает это. В его каюте на стене все виды оружия, и можно было бы давно прикончить его. А вот не могу.

— А кто же тогда с саблей летал по палубе?

— Вот этого, Джим, объяснить себе до сих пор не могу.

— А может быть, то был кто-то другой? Похожий?

— Вот это и хочу проверить. Летим и вместе посмотрим.

— А потом?

— А потом мы вернемся.

— Верю, мой честный и благородный милорд. Садись.

Бесшумной черной птицей понес меня Джим над ночными океанскими просторами. На остров прибыли, когда забрезжила заря. Озерные девы еще спали в своих гнездах — сиреневых тучках. Но в одной из башенок дворца окна уже светились.

— Скорее туда! — дернул я за рукав Джима.

В башенке, горько задумавшись, сидела за столом Аннабель Ли.

— Жив! — обрадовалась она и кинулась мне на шею. — Жив! Жив! Я так и знала.

— Скорее! Туда! — крикнул я и схватил ее за руку.

— Куда туда? — улыбнулась Аннабель Ли.

— Милорд желает знать, — объяснил за меня Черный Джим, которому я успел кое-что рассказать, — на месте ли его картина. Ну, эта… страшная картина — «На абордаж!».

— А куда ей деваться? — удивилась Аннабель Ли. — Стоит на месте.

— А вдруг уже не стоит и не ухмыляется? — размахивая руками, закричал я. — Скорее туда!

— Да что с тобой стряслось? — не на шутку встревожилась Аннабель Ли. — Что за несуразности ты говоришь? И вид у тебя какой-то взъерошенный.

— Пойдем в мастерскую и посмотрим, — успокоившись, сказал я. — Узнаем, кто я такой на самом деле. Там никто не был?

— Не волнуйся, дорогой. Мастерская заперта, и никто там не был. И не торопись.

Аннабель Ли отыскала ключ и не спеша погасила свечи. К мастерской мы подошли, когда солнце уже позолотило верхушки деревьев и первые лучи брызнули в окна.

Аннабель Ли, все так же не спеша, желая, чтобы мое непонятное ей волнение, улеглось, вошла в мастерскую, но, вскрикнув, попятилась. Картина исчезла! Все как будто было на месте. Подрамник, как всегда, стоял на табуретке. На нем надпись «На абордаж!» и моя подпись. Но холст в подрамнике совершенно чист! И багровая комета, и палуба, залитая кровью, и блеск обнаженных сабель — все детали, все краски словно снялись с холста, улетели в морскую даль и там… ожили! Это было дьявольское сотворение действительности! Вымысел Сатаны стал реальностью!

— Мистика, — в ужасе прошептала Аннабель Ли и, кажется, начала догадываться. — Неужели картина ожила там?.. В море?

Я пошатнулся. Огромным усилием воли совладал с собой, опустился перед Аннабель Ли на колени и сказал:

— Прости, дорогая. Я не знал, кто я такой. Понимаешь теперь, с кем ты связалась? Я дьявол. Я Сатана.

Аннабель Ли проявила удивительное хладнокровие. Тактично поступил и Джим.

— Милорд, вам с миледи, как вижу, надо во многом разобраться. Не буду мешать. Улетаю обратно. До свидания.

Аннабель Ли усадила меня на диван и села рядом:

— Вот теперь послушаю, что все это значит.

Я рассказал о сражении с пиратами, о чудовищном побоище, которое я учинил, о моем пленении и о старпомовских «Размышлениях о Сатане».

— Ну, для него вообще весь мир — Сатана. Неистовствует, мечется и обряжает свои мятущиеся мысли в мифологические образы. Он и сам не прочь принарядиться, покрасоваться, — улыбнулась Аннабель Ли и, посерьезнев, добавила: — И при этом он человек поразительный. Человек великой страсти.

— Ты рассуждаешь так спокойно, как будто ничего не случилось.

— А что, собственно, случилось? — удивилась Аннабель Ли. — О том, что ты особенный, я давно догадывалась.

— Особенный? И ничего больше? — усмехнулся я. — А теперь посмотри, что вытворяет этот «особенный» человек. Эту картину никто еще не видел. Так вот, полюбуйся.

Я сдернул с картины «Пепел» покрывало. Аннабель Ли вскочила на ноги и уставилась на полотно. В ее расширившихся глазах — и удивление, и ужас, и восхищение.

— Да, это странная картина, — прошептала она. — Картина страшной силы и гениальности. — Вздрогнув, она посмотрела на меня. — Неужели и эта уйдет с полотна? Станет будущим нашей планеты?

— Вот именно! — воскликнул я. — Это пророчество дьявола! Но я не дам сбыться этому пророчеству! Не позволю!

Я схватил лежавший на подоконнике кортик и разъяренным зверем накинулся на картину.

— Остановись! — закричала Аннабель Ли. — Не рви! Это гениальное творение!

Но я в сладком исступлении — разрушать тоже приятно! — полосовал, кромсал картину и с наслаждением слышал, как трещит полотно. Отошел назад и полюбовался: в подрамнике висели куски холста, какие-то безобразные лохмотья.

И вдруг волосы у меня встали дыбом. Аннабель Ли вскрикнула. Лохмотья, клочья холста зашевелились, как змеи, потянулись вверх, вставали на свои места и… срастались. Еще секунда-две — и картина восстановилась!

В ужасе мы бросились из мастерской. Но в коридоре Аннабель Ли неожиданно остановилась и рассмеялась. Удивительная женщина!

— Боже мой! Какие мы трусы. Это же красиво. Просто здорово. Идем назад и полюбуемся.

В мастерской картина стояла как ни в чем не бывало. Аннабель Ли бережно закрыла ее покрывалом и с философским спокойствием изрекла:

— Чему быть, того не миновать. Пусть летит планета Счастливая в преисподнюю. Туда ей и дорога.

— Но я-то! Все это говорит о том…

— Что ты Сатана? Ну и прекрасно! — рассмеялась Аннабель Ли и, посерьезнев, сказала: — Никакой ты не мистический дьявол. Ты человек какого-то таинственного происхождения. Разве я полюбила бы другого? С тобой связано что-то грандиозное и романтическое.

— Разрушительное и злое, — добавил я. — Прав негодяй старпом. Сатана я! Дьявол!

— Перестань! — рассердилась Аннабель Ли. — Ты гениальный художник. А в гениальности всегда есть что-то сатанинское и разрушительное. Созидание и разрушение — одно и то же.

«Вот это да! — мысленно ахнул я. — Прямо-таки Гераклит».

— Ну что ты так странно смотришь на меня? Как будто видишь впервые.

— Ты сказала сейчас удивительно мудрую вещь. Она меня даже несколько успокоила. Может быть, все дело в моем особом даровании?

— Успокоился? Вот и хорошо. Сейчас пойдем и позавтракаем.

За завтраком нам прислуживали проснувшиеся птицы-фрейлины. Две птицы полетели к боцману и капитану, чтобы оповестить их о моем побеге из плена. Аннабель Ли попросила подробнее рассказать о бойне на корабле старпома. Слушала она, как я и ожидал, с детским восхищением и страхом.

— Летал по палубе ураганом и рубил, кромсал? Как это здорово! Как красиво!

— Но я же изрубил десятки людей.

— Пиратов? Ну и что? Думаешь, что это зло? Это еще как сказать.

— Но я совершил немало и космических подвигов. Явно злых. Ну, например, сокрушительным ураганом пронесся по той планете, где потом обосновался старпом-тиранозавр.

— Ну и что?

— Как — что? Здесь дело нечистое. Непонятно как, но я невольно помог старпому в его злых делах, даже принудил его. Именно невольно, словно я попал в какую-то паутину… Сообразил! Этот гад все знает! Это он для меня и старпома сплел паутину! Это он вычислил!

— Ты имеешь в виду Великого Вычислителя? Сейчас слетаем к нему и узнаем. Кстати, как он там?

Великий Вычислитель явно процветал. Наши птицы, снизившись, кружили над болотом, и мы видели его хорошо ухоженные плантации-островки и ровные ряды кочек с болотными кустарниками и широколиственными травами. Вычислитель грелся на солнышке и длинным языком слизывал с листьев гусениц, выхватывал из воды мальков. На его широком лбу-экране с большой приятностью проплывали голубые, розовые, алые круги и облака. «Вот еще один обыватель, — подумал я. — Вот где болото беззаботной и сытой жизни».

К нашему визиту Вычислитель отнесся настороженно. Но мы задобрили его, похвалив плантации.

— Да, хорошо здесь. Кругом дерутся, а у нас тихо, уютно. Никто не трогает. Кому нужно болото?

— Чем же кончится всепланетная заваруха? — спросил я.

— А мне плевать, чем она кончится, — высокомерно ответила жаба, уверенная в своей безопасности.

— Ладно, процветай, — усмехнулся я. — Вернемся к давним временам. Помнишь, как ты вычислил старпому жизнь в мезозойской эре?

— О, это была моя блестящая операция. — На экране Вычислителя хвастливо завальсировали розовые круги. — Удивляешься, откуда я почерпнул подробную информацию, не побывав в той части Вселенной? Космос живет единой жизнью. Со всех сторон, в том числе с той планеты, ко мне неслись электромагнитные, гравитационные и многие другие волны. И я видел планету как на экране. Видел чудовищный ураган, взрыв сверхновой звезды. В этот момент по моей подсказке и десантировался ваш старпом, вылупился из яйца. И кем? Тиранозавром! Остроумно, не правда ли?

Вычислитель захихикал, на лбу-экране весело заплясали цветные круги.

— Старпом удачно влился в биологический поток планеты и прожил многие жизни, полные величия и могущества… Он доволен. И я тоже. Это мое вершинное достижение. Бывали у меня и другие успехи. О, какие были вычисления! Какой блеск! Какое остроумие! Вот послушайте.

Вместе со старостью у жабы развились и ее пороки — болтливость и хвастливость. Я остановил ее:

— Хорошо, хорошо! Потом. Меня тревожит моя собственная роль во всей этой истории.

— Не пойму, откуда ты взялся в тот момент? Но твоя встреча со старпомом-тиранозавром не оставила ни малейшего следа в истории планеты. Не волнуйся.

«Врет и хитрит жаба», — подумал я и спросил:

— А ураган?

— О, ураган сыграл большую роль. Какую? Не помню. Но я блестяще вычислил все последствия урагана.

— Так то был я. Я прогремел ураганом.

— Не понимаю. — На экране Вычислителя лениво заколыхались формулы и цифры. Они дрожали, кривились и вскоре погасли. — Нет, ничего не пойму.

— То был живой, одушевленный ураган, — втолковывал я жабе и про себя думал: «Наверняка опять хитрит и виляет, негодяй». — То был Сатана в образе урагана. То дьявол пронесся по планете ураганом, и дьявол этот — я.

Вычислитель отшатнулся, испуганно вылупил на меня свои огромные мутно-зеленые жабьи глаза и в ужасе замахал передними лапами:

— Нет, нет! То было естественное явление. Никакого дьявола не бывает. Зачем издеваешься надо мной! Я не верю в мистику. Я материалист!

— Да иди ты к черту со своим материализмом! — разозлился я.

Аннабель Ли рассмеялась, с трудом помирила нас и попыталась оживить беседу. Но Вычислитель смотрел на нас с недоверием, по его экрану ползли неприветливые хмурые тучи. Ничего не добившись, мы вернулись домой.

Вернулись вовремя: только что на остров наш прибыли боцман и капитан.

— Невероятно! — с радостью и удивлением воскликнул капитан. — Жив и здоров! Но мы же видели…

— Ничего вы не видели. Темно было, и не видели главного: я вырубил полкоманды пиратов.

— Полкоманды? — Капитан-профессор в недоумении заморгал глазами.

— Потом я объясню, если это вообще поддается объяснению. Сначала обсудим, как разгромить Вольного Рыцаря.

Во дворце нас уже ожидал роскошный обед с вином, свежими фруктами и конечно же чаем. Фрейлины растопили даже камин. И, увы, все покатилось по привычной обывательской дорожке. Видать, годы уютной и безмятежной жизни основательно подточили нашу волю и энергию.

Правда, боцман еще какое-то время беспокоился и нервничал. Ведь в его отсутствие капитаном фрегата «Голубой призрак» стал мичман. Справится ли?

— Справится, — успокаивал капитан. — Парень он толковый. Правда, мальчишка еще. Но рядом мой фрегат с мистером Румером. Тот удержит его от мальчишества. А Вольному Рыцарю теперь не до нас. Представляю, с какими проклятиями он носится сейчас по палубе, обнаружив побег штурмана.

Но старпом не терял голову. Напротив, он развил бурную деятельность, привел свой фрегат в боевую готовность и ухитрился заманить мичмана в ловушку. О ней я начал догадываться, как только птицы-фрейлины доставили нас на остров, где укрывались наши корабли. Но фрегата мичмана уже не было на месте.

— Отплыл вчера к острову Юнги, — улыбаясь, сказал мистер Румер. Благодушия и беспечности у него тоже, видать, было в избытке. — Очень уж захотелось мичману повидаться со своими туземцами. От них у него были какие-то вестники.

— То были вестники не от туземцев! — сообразил я. — То были старпомовские шпионы и провокаторы. Уж я-то знаю этого ловкача. Он хочет разъединить наши корабли и разбить поодиночке.

— Ты, как всегда, паникуешь и преувеличиваешь опасность, — проворчал капитан. — Но все же надо догнать и вернуть. Но как догнать? — Капитан вдруг вспомнил о птицах, не успевших улететь на свое озеро: — Подружки, выручите. Догоните мичмана.

Но птицы-фрейлины выручить не смогли. Начинался шторм, и в грозовых тучах они были беспомощны. К тому же до ужаса боялись Черного Джима.

К счастью, стараниями мистера Румера фрегат «Черный призрак» был давно отремонтирован, оснащен боевыми припасами, и, как только буря начала утихать, мы подняли паруса. К ночи шторм прекратился, и наш фрегат черной невидимкой мчался под чистым звездным небом. Кометы, к моему облегчению, уже не было. Как и моя картина, она выполнила свою зловещую миссию и удалилась в космические мглистые дали.

Мы всматривались в ночной горизонт и наконец увидели фрегат мичмана — его голубые паруса светились под луной как свечи. Но занималась заря, и я высказал опасение, что днем наш чернопарусный корабль мичман примет за фрегат старпома.

— А мы подадим знак, что его догоняют свои, — сказал капитан и подмигнул боцману. Настроение у благодушного профессора, взявшегося за капитанское дело, заметно повысилось.

Боцман понял подмигивание капитана, и с рассветом, когда заголубели морские дали, с нашего корабля прогремели два пушечных выстрела и через короткий промежуток времени еще один. Это и был заранее обговоренный знак, что мы свои. Немного спустя в ответ мы услышали такой же сигнал. Мичман дал знать, что понял нас. Но скорости не сбавлял.

— Ну, мальчишка, ну, сорванец! — хмурился капитан. — Догоню и выпорю.

Шторма, к счастью, не предвиделось, и весь день шла гонка за голубым и едва различимым фрегатом. Временами он совсем исчезал, сливаясь с голубизной моря и неба. Однако ночью мы уже совсем близко видели его сияющие паруса, а утром показался остров Юнги.

— Недобрым кажется он мне сегодня, — сказал я, когда мы подплыли к острову. Голубой фрегат мичмана уже входил в бухту.

— Интуиция художника? — улыбнулся капитан, довольный тем, что корабли наши соединились. — Ошибается твоя сверхчуткая интуиция. Ошибается. Остров гостеприимен, как всегда. Я уже вижу утренние костры туземцев.

Костры действительно дымились, но не слышно было ни звуков бубна, ни приветственных восклицаний, что должно было бы нас насторожить. Вслед за фрегатом мичмана мы вошли в глубоководную бухту — кратер затонувшего вулкана. Вдали, среди лесистых гор, курилась дымком вершина действующего вулкана, готового в любой день проснуться.

Слева и справа скалистые склоны бухты поросли густым кустарником, впереди под пальмами желтели островерхие крыши хижин. На берегу толпа туземцев, но молчаливых и хмурых.

— Почему молчите? Что случилось? — кричал мичман. Он уже успел спустить шлюпку и с матросами подплывал к берегу.

— Юнга, берегись! Назад! — крикнул кто-то в толпе.

— Заткнись, скотина! — Откуда-то сзади выскочил пират и выстрелил в кричавшего туземца.

Толпа рассыпалась — туземцы бросились в хижины за оружием. Женщины заметались и, увлекая за собой Детей, побежали в рощу. За женщинами, оказывается, и прятались пираты.

— Засада! — сообразил капитан и подскочил к борту: — Мичман, назад! Мальчик мой, назад!

Но тот был уже на берегу и с кортиком в руке кинулся защищать женщин. Его окружили разбойники и начали связывать ему руки. На выручку к мичману поспешили выбегавшие из хижин туземцы. Но что они могли сделать со своими кинжалами и дротиками против сабель и мушкетов? Загремели выстрелы. Островитяне, отбиваясь, отступали в лес.

— Пушки к бою! — скомандовал капитан. — Огонь картечью!

— В кого картечью? — резонно возразил мистер Румер. — В мичмана? В туземцев?

Он был прав. Все смешалось в рукопашном бою. Вскоре сражающиеся скрылись в лесу. Мы так и не разобрали, успели островитяне освободить мичмана или нет.

— Мальчик мой! — застонал капитан и рухнул перед нами на колени. — Братцы, казните меня! Я во всем виноват!

— Мы все виноваты. Но и сейчас еще не все потеряно. Освободим мичмана, — успокоил я капитана и заставил его встать на ноги. У меня самого, однако, было тревожно на душе: так просто не уйти из бухты-кратера. Здесь мы словно в ловушке. Но какой подвох, какую неожиданность мог придумать старпом? Не слишком ли полагаюсь я на свою интуицию? Не мнительность ли это?

А капитан наш совсем плох. Что-то сломалось в его душе. Ничего не осталось от былой бравады, от капитанских замашек.

— Принимай корабль, штурман, — устало проговорил он и сорвал с себя погоны.

— Говорю же, что не все потеряно. Смотри, какой молодец боцман. Он посадил в шлюпки десант. Мы сделаем то же самое и догоним в лесу пиратов, освободим мичмана, — сказал я и приказал своим матросам: — Шлюпки на воду!

Этого как раз и ждали разбойники. Мы не знали, что на каменистых уступах бухты, в расщелинах и в кустарнике стояли их хорошо замаскированные пушки. После первого же прицельного залпа наши шлюпки, плывшие к берегу, разлетелись в щепки. Матросы бросились вплавь к своим кораблям. Их в упор расстреливали пушечной картечью. Фрегаты боцмана и мой (я принял командование) лишились многих матросов.

Загрохотали и наши пушки. Мы били по скалам и кустарникам наугад. Наши же корабли стояли перед пиратами как на ладони. После их второго прицельного залпа бизань-мачта и камбуз, словно срезанные бритвой, полетели за борт. Еще большему разгрому подвергся фрегат боцмана. У них загорелась палуба, красивые бело-голубые паруса вспыхивали как бумага. Мачты и реи, охваченные пламенем, падали в воду. Стрельба с обеих сторон стала беспорядочной, но еще более ожесточенной. Бухта наполнилась пороховой гарью, а грохот, многократно отраженный эхом, стоял как при землетрясении или извержении вулкана. Бухта-кратер из-за дыма, густо взметнувшегося к небу, издали, вероятно, и впрямь походила на проснувшийся вулкан.

Капитанский мостик подо мной затрещал и покосился. Многие пушки на моем фрегате замолкли. Я не знал, были они разбиты или погибли их расчеты. Не мог узнать и того, что делается на фрегате боцмана: все скрылось за густыми клубами дыма. Небо потемнело, и лишь диск солнца, словно запачканный сажей, еле выглядывал с высоты. В клубящейся мгле я перестал видеть и палубу своего корабля. Последнее, что заметил, — безучастно сгорбленная фигурка капитана. Он явно подставлял себя под картечь и мушкетные пули.

Но пальба в таких условиях стала бессмысленной. Еще два-три выстрела с невидимых берегов, и в бухте наступила тишина. Поднявшийся ветерок относил в сторону дым. Стало чуть светлее, и в это время с незаметно подплывших шлюпок ворвались на нашу палубу пираты. С гиканьем и свистом они прикончили двух или трех метавшихся по палубе матросов — все, что оставалось от моего экипажа.

— Этого взять живым! — крикнул кто-то из пиратов, показывая на капитана.

Его спеленали как ребенка. Я выхватил саблю и пытался сопротивляться, но запутался в сброшенной сверху сетке. Когда мгла совсем рассеялась, пираты узнали меня.

— Попался! Дьявол попался! — кричали они и, хохоча, скакали вокруг меня. Веселились, однако, с опаской. — Свяжите его! Да покрепче!

Меня привязали к грот-мачте. Рядом посадили капитана, а вскоре и связанного боцмана, доставленного с его горящего фрегата.

Фрегат боцмана пылал как факел. Потом покосился и, зашипев гаснущей головешкой, погрузился в воду. На моем корабле пираты убрали рухнувшие реи, подмели палубу. Потом подвели корабль ближе к берегу и бросили якорь. Действовали разбойники быстро и слаженно. Чувствовалось, что Вольный Рыцарь вышколил их и держал в крепких руках. Лишь закончив работу, они разбрелись по каютам в поисках наживы.

— Братва! Смотрите, какая шикарная добыча! — весело кричал пират, поднимаясь из кают-компании.

На палубу вывели… Аннабель Ли.

— Ты здесь! — ужаснулся я.

Она, опустив голову, молчала. Из каюткомпании вышел, к моему удивлению, и Черный Джим.

— Ну, это наш, — с уважением говорили пираты. Увидев меня, Джим вежливо поклонился:

— Милорд, это я виноват. В дыму и грохоте доставил ее сюда и спрятал в каюте. Очень уж хотелось миледи посмотреть сражение. Я же не знал, что вы такие недотепы. Попали в такую простенькую ловушку. Эх вы, растяпы! Нет, Вольный Рыцарь лучше. Да вот и он.

В бухту медленно и торжественно вплывал старпомовский корабль. Изменился он неузнаваемо. Вместо черных парусов — белые, палуба, мачты и корпус — голубого цвета. Фрегат-красавец! Под стать ему на капитанском мостике и сам старпом во всем своем блеске: белые перчатки, аксельбанты, ордена. Пришел его звездный час! Его неукротимая энергия играла, веселилась, искала выход в шутовстве и клоунаде.

— Милые мои! — Старпом протянул к нам руки с издевательски приветливой улыбкой. И каких только улыбочек тут не было: и растроганно-учтивые, и умильно-жалостливые, и — Боже мой! — этот негодяй даже прослезился. — Как я истосковался! Наконец-то вы посетили меня. Какое счастье. Ба! И прекрасная дама здесь? Вот неожиданность. Вот приятный сюрприз. Ну идите же ко мне, милые поросята. Идите.

Разбойники ржали. Шуточки своего вожака они обожали и сами в этом старались не отставать. Нас они развязали, с усмешечками, с неуклюжей и слащавой вежливостью перевезли на свой фрегат и усадили на стульях под тенью повисших парусов. Ветер улегся, в бухте стояла знойная тишина.

— Жарко. — Боцман рукавом вытер на лице пот.

— Будет еще жарче, — храбрясь, сказал я. — Радушие этого негодяя не сулит ничего хорошего.

Гостеприимство Вольного Рыцаря не знало границ. Перед нами поставили стол, расстелили ослепительно белую скатерть и принесли хрустальные бокалы с прохладительными напитками.

— Пива боцману! Пива! — воскликнул старпом. — Милые мои. И как это вы надумали посетить меня? Тронут. До слез тронут.

Расхаживая перед нами и потирая руки, старпом расточал свои зловещие шуточки и рассыпал учтивости, от которых мороз пробегал по спине. Но простодушный Джим старпомовские выкрутасы принял за чистую монету.

— Видите, какой Вольный Рыцарь, — подмигнул он нам. — Крут, но милостив. Все прощает.

— Верно, Джим! Верно! — рассмеялся старпом и распорядился принести нам обед. Меня он, однако, пригласил к себе в каюту.

Я увидел знакомый письменный стол, книжную полку, кровать. Дыра под ней была уже тщательно заделана, новые доски покрашены. Оружие на стене вычищено до блеска, на корешках книг ни пылинки. Каюта аккуратного, интеллигентного, философствующего… разбойника.

— Присаживайся, — неожиданно усталым голосом сказал старпом.

Я сел на единственный в каюте стул, старпом на кровать. Наигранной издевательской учтивости как не бывало. Передо мной совсем другой человек.

— Измаялся я, художник. Понимаешь? Ночами не сплю и все думаю, думаю. Помоги мне. Ты же не от мира сего, есть в тебе, как сказал бы капитан, что-то метафизическое. Об этом говорят, просто кричат твои картины. А тут еще мистический эпизодик, когда ты искромсал полкоманды. Как это тебе удалось? А? Может быть, почувствовал некий толчок иного мира? Не помнишь? Вот я и боюсь, что ты все понемногу забываешь. Угасает в тебе Сатана, вырождается в обыкновенного человека. И на кой черт ты мне тогда нужен? Скучно, одиноко мне будет без Сатаны, — усмехнулся старпом и, посерьезнев, продолжал: — Сейчас я чувствую себя на каком-то подъеме, на вершине горы, как сизифов камень… Извини, ты не понимаешь, о каком камне говорю.

— Нет, я все понимаю. Читал твои дневники.

— Читал? Вот и прекрасно. — Старпом с облегчением улыбнулся. — Так мы быстрее столкуемся.

И что-то дрогнуло в моей душе, отлегло от сердца. Сумел-таки этот мученик идеи-страсти расположить к себе, почти растрогать. Я поведал о своих сомнениях, какие возникали при чтении дневников, о смутных воспоминаниях и… о моей исчезнувшей картине.

— Вот как! — От изумления и радости старпом вскочил. — Даже исчезла! Ты сотворил не картину, а действительность? Грандиозно! Это надо записать и осмыслить.

Старпом сел на кровать, положил на стол чистую тетрадь и начал писать с сияющим, почти вдохновенным лицом. «Что бы ты запел, если бы узнал о моей мистической картине «Пепел»?» — подумал я.

— Грандиозно, — то и дело шептал старпом. — Сизифов камень на вершине… Я у цели.

Оторвавшись от тетради, старпом ткнул пальцем вверх, словно над нами не потолок каюты, а звездное небо.

— К чему этот вечный огненный поток? Что это? Чья-то дурацкая и злая выдумка? — задумчиво проговорил старпом. — Нет, тут тайна. Быть может, великая цель и великий смысл. Ты художник, вот ты и подумай: что вечно сияет над нами? Что это? Бред и бессмысленная мазня сумасшедшего живописца или гениальная композиция? Иди, художник, вспоминай и думай.

Я встал и направился к двери. И вдруг…

— Стой! Вернись! Осенило! Старпом встал и посмотрел на меня с каким-то завороженным видом, с почтительным страхом.

— Грандиозно! — шептал он. — Мистический эпизодик на палубе корабля — просто шуточка, отголосок, угасающее эхо былого могущества. А раньше… Помнишь мертвую Вселенную?

— Ну помню.

— Это же твоих рук дело.

— Не может быть! — воскликнул я, а сердце так и защемило: а почему, собственно, не может быть?

— Да, это ты сотворил ту жуткую действительность, как сотворил картину «На абордаж!». Сотворил в сладком беспамятстве, в азарте вдохновения, как это частенько случается с подлинными художниками. Бред, скажешь? А ты вспомни. Иди и подумай.

Я выбрался на палубу, пошатываясь. В голове кружилось. А тут еще нещадно палящее солнце, духота. Ко мне подошел Черный Джим с бокалом пенящегося прохладительного напитка:

— Освежитесь, милорд. Трудный разговор?

— Трудный, Джим. Очень трудный. — Я попытался улыбнуться и собраться с силами.

За столом сидели мои друзья. Боцман попыхивал трубкой, с виду невозмутимый и спокойный. Аннабель Ли и капитан вышли из шокового состояния и смотрели на меня с тревогой и надеждой. «Ну что? Как он там?» — спрашивали их глаза.

— Не знаю. Все зависит от меня. Вспомнить над что-то очень важное.

— Все уладится, леди и джентльмены, — пыталс развеселить нас Черный Джим, но чувствовал он себ похоже, не совсем спокойно. Да и выглядел как-то неважно. — Сейчас вы пообедаете, отдохнете. Да и мне надо покушать. Видите, как я исхудал? — пошут) Джим.

— Верно, Джим. Что-то ты осунулся и побледнел, — сказала Аннабель Ли.

— А вот и мой обед. — Джим показал на горизонт, где скапливались тучи, сверкали молнии и погромыхивал гром. Но гроза шла стороной. Джим взлетел, черной птицей догнал уползающую, свинцово клубящуюся тучу и скрылся в ней. Джим, догадывались мы, «обедает», насыщается живительной грозовой энергией, резвится в своей стихии.

Принесли и нам обед. Стюард в белоснежном кителе расставил на столе дымящиеся блюда и бутылки с вином. Был он молчалив, но предупредителен и вежлив. Вдали, на корме и в носовой части корабля прохаживались с мушкетами в руках наши охранники. Они тоже молчали, вели себя тихо и делали вид, что не замечают нас. Вышколил своих головорезов старпом здорово.

Мы проголодались, но пища что-то не очень шла в горло. Боцман часто вставал, подходил к борту и посматривал на опустевшие хижины и густо разросшиеся за ними джунгли. Когда старпом ушел, он подсел к нам и прошептал:

— Как бы сбежать отсюда?

— Куда уж нам. — На губах капитана искривилась такая горькая и безнадежная усмешка, что мне стало не по себе. Мужество окончательно покинуло капитана.

— А Черный Джим? — оживилась Аннабель Ли. — Он поможет.

— Вряд ли, — сказал я. — Он дитя грозовых морально нейтральных туч и сам нейтрален.

И в самом деле, не было Джиму до нас никакого Дела. Вернулся он из тучи с порозовевшими щеками и озорными глазами — этакий клубок неуемной искрящейся энергии. Он упругим шагом прохаживался по палубе, с громовым хохотком и подмигиванием подталкивал, задирал матросов. И от увесистых шуточек Джима у тех трещали бока.

После обеда я уединился под тенью лениво полоскавшихся парусов. Друзья не мешали, понимали, что мне надо вспомнить что-то такое, от чего зависит наша судьба. Но ничего, ни малейшего просвета не увидел я в бесконечных темных тоннелях прошлого. Во всяком случае, ничего нового, чем можно было бы хоть на время смягчить, ублажить старпома.

Часа через четыре, когда солнце уже клонилось к закату, из кают-компании вынесли кресло. Из своей каюты появился старпом.

«Начинается», — с тоской подумал я. Старпом сел в кресло и жестом подозвал меня к себе.

— Ну, художник, что скажешь хорошего? — Глаза его глядели холодно и жестко.

И тут меня понесло. От страха, что ли?

— Вселенная бесконечна не только во времени и пространстве, но и в своих состояниях. Мы живем в привычном нам вещественном мире. А за ним, вернее, рядом, но вне нашего времени и пространства множество иных миров, с иным развитием. Видеть и ощущать их мы не можем и никогда не сможем. Одним словом, это неизвестная бесконечность, поистине потусторонний мир. Материалисты и прочие Великие Вычислители объявили его мистикой и религиозным бредом. Но он есть, его дыхание в наших бессмертных душах, в биении и пульсации наших мыслей…

«Господи, откуда это у меня? Красноречив, как доктор Зайнер», — с ужасом подумал я, но в глазах старпома засветилось любопытство.

— Так-так. Продолжай.

— Но природа едина. И неведомая потусторонняя бесконечность постоянно проникает в наш грубый вещественный мир и является нам в виде чего-то нематериального. Вот как эти волшебные облака. А что говорить о разумных существах, эволюционно возникших в той, для нас как будто бы духовной бесконечности! В нашем мире они обладали бы непонятными, мистическими способностями. Но шагнуть просто так из своего мира в другой они не могут. Они просто разрушатся. Но вот я уцелел. Случайно, быть может, в хаосе той самой нашей катастрофически гибнущей галактики я вывалился и уцелел. Но мои способности художника творить красоту и гармонию здесь, в мире иной и чуждой мне материи, оказались со знаком минус.

— Со знаком минус? — улыбнулся старпом. — То есть не созидательными, а космически разрушительными? Ты вывалился в нашу бедную галактику и мимоходом пристукнул ее, разнес в пыль и прах? Отсюда и наши звездные океаны? Любопытно. Очень любопытно. Это надо обдумать.

«Клюнуло», — с надеждой подумал я и продолжал развивать понравившуюся старпому гипотезу. И откуда она у меня взялась? Один Бог знает.

— Да, я — житель потустороннего мира, — с пафосом и тем же зайнеровским бутафорским величием заявил я. «Откуда оно взялось? От страха все это, от страха», — мелькнула стыдливая мысль, но удержаться не мог и продолжал в том же духе: — Да, я оттуда. Здесь же я стал носителем иного нравственного и физического заряда, олицетворением разрушительных законов природы. И в первую очередь, второго закона термодинамики.

— Второе начало термодинамики? Как же, помню эту теорию, помню. И отсюда твои способности оледенить Вселенную, бросить ее в бездну и мрак смерти?

«Неужели этот фанатик всерьез считает, что та, памятная нам картина мертвой Вселенной — мое художество? А моя постыдная зайнеровская поза? Чего доброго, сочтет он это трясущееся от страха бутафорское величие и болтливость издевательством и дерзостью».

— А смысл этого ужаса? В чем он? — настаивал старпом и вдруг посмотрел на меня с подозрением. В груди у меня похолодело. — Хитришь ты что-то со вторым началом термодинамики. Хочешь изобразить себя физически обыкновенным и вильнуть от главного ответа? Нет, происхождение твое куда более ужасное и грандиозное. В тебе таится тайна всех тайн. Вот и выкладывай ее. Не хитри! — В голосе старпома прогремела угроза.

— Есть он, есть великий смысл, — торопясь и захлебываясь, опять же от страха, заговорил я. — Душой художника чувствую, что есть. Вселенная — это не картина бесцельного кошмара, не бред идиота и не бессмысленная мазня, а…

— А что? Разумная композиция? — От нетерпения старпом привстал с кресла. — Ну, ну! Художник, милый мой дьявол. Чувствую, уловил ты за хвостик что-то великое. Да и я на вершине. Говори же!

«Господи, я же хитрю и виляю, как Великий Вычислитель, как жаба. Ну сколько же можно?» — подумал я и махнул рукой:

— Не знаю. Честно признаюсь, ничего не знаю. По моему поникшему виду старпом понял, что все кончено. Он побледнел. Сизифов камень вот-вот сорвется с вершины и с грохотом полетит в пропасть. Задержать падение! Остановить!

— Крысоед! — прогремел старпом.

— Здесь я! — выскочил откуда-то палач с двумя под-ручными. В руках Крысоеда и его помощников дымились докрасна раскаленные прутья.

— А ну, полосни его. Да с вывертом. Ты это умеешь.!

На меня набросились пираты, сорвали китель и крепко связали руки.

— Не надо! — закричала Аннабель Ли.

— Надо, милая дама. Надо. Очеловечивается он и глупеет прямо на глазах. Раскаленным железом кое-что вырву у него, пока не поздно. Пусть взвоет в нем Сатана и заговорит. Крысоед, приступай!

От боли я взвыл, в глазах потемнело, и словно сквозь туман увидел, как что-то странное творилось с Черным Джимом. Он нервно метался по палубе, с недоумением и страхом (и это храбрейший Джим!) посматривал на своего олютовевшего шефа.

— Какая мерзость! Не понимаю, — шепнул он и пнул подвернувшегося под ноги пирата с такой силой, что тот полетел за борт.

Но старпом ни на кого и ни на что не обращал внимания. Он видел только меня, в глазах его тоска и отчаяние: Сатана уходит из-под его власти, ускользает и тайна.

— Ну что молчишь, художник? Скажи хоть слово. Одно, но великое слово.

— Не знаю! — крикнул я. — Человек же я. Просто человек.

— Нет, ты Сатана! — В душе старпома накипала ярость и мутила его разум. — Сатана лишь прячется под грудой человеческого хлама. Сейчас освободим его. И он заговорит, выскочит, когда начнем пытать его друзей. Крысоед, распорядись!

Подручные палача вытолкали капитана.

— Ты что?! Пытать старика?! — Я сделал отчаянную попытку вырваться, но получил удар по голове и такой ожог на груди, что потерял сознание. Очнувшись, подумал, что я в кошмарном сне. Все плясало У меня в глазах и кружилось в огненном тумане. Послышался женский крик, и рявкнул чей-то голос, кажется старпома: «Даму держите, черт бы ее побрал!»

Сознание чуть прояснилось, и я увидел капитана в объятиях боцмана.

— Крысоед, распорядись ими! — ткнул в их сторону старпом и повернулся ко мне: — Сейчас ты у меня заговоришь! Еще как заговоришь!

— Остановитесь! Что вы делаете? — закричала Аннабель Ли, но, взглянув в сторону фок-мачты, застонала и упала без сознания. На реях фок-мачты с петлями на шеях качались боцман и капитан. Крысоед распорядился ими по-своему. Он повесил их!

— Ну, ты, дурак, перестарался, — прошипел старпом и, выхватив пистолет, прицелился в палача.

Но его опередил Черный Джим, ударом могучего кулака смахнув, словно саблей, голову Крысоеда.

Джим был страшен. Глаза его сверкали, лицо искривилось и побагровело, а пальцы на руках вытянулись в острые птичьи когти. Растопырив их, он приближался к старпому.

— Это ты палач. Это ты устроил… Растерзаю! — шипел Джим.

Пытаясь спасти своего вожака, пираты открыли по Черному Джиму пальбу. Но тот даже не покачнулся. Он обернулся, из его когтей вырвались ослепительные молнии, прогрохотал гром, и несколько пиратов дымящимися трупами покатились по палубе и рассыпались серым пеплом. Остальные с воплями кинулись к борту и прыгнули в воду.

И снова с растопыренными когтями, с перекошенным от ненависти лицом Джим медленно подходил к старпому.

— Что ты, Джим? Что с тобой? — пробормотал старпом и слегка побледнел.

— Негодяй! — загремел Черный Джим. — Расправлюсь с тобой, негодяй. Расправлюсь!

Старпом метнулся было в сторону, но остановился, понимая, что от Черного Джима спастись невозможно. Он остановился и бесстрашно ждал смерти. На его губах даже кривилась ироническая усмешечка.

— Испепелить меня хочешь? Или растерзать? Не смешно, Джим. Не оригинально. Придумай что-нибудь новенькое. Ты же любишь эффекты.

— Придумаю, негодяй! Придумаю!

Джим черной птицей поднялся над палубой, подхватил старпома, вцепившись когтями в его китель, и полетел в сторону острова, к его гористым острогам.

— На скалы хочешь сбросить? Опять не смешно, Джим! Глупо! — хохотал этот удивительный человек, потом помахал мне рукой: — До свидания, художник! Мы еще встретимся!

Он запел песню, потом еще раз махнул мне рукой и что-то прокричал. Но уже ничего не было слышно: Джим парил высоко в небе над горой, вершина которой курилась густеющим дымом. Вулкан пробуждался, грохотал. Джим сбросил старпома в дым, в жерло вулкана с кипящей огненной лавой на дне. Да, это было эффектно и до того страшно, что я закрыл глаза.

Джим вернулся и развязал мне руки и ноги.

— Скорее к миледи! — торопил он.

Аннабель Ли лежала без сознания, пульс у нее еле-еле прощупывался.

— Миледи! Дорогая миледи! Что с вами? Очнитесь! — причитал побледневший от сострадания и страха Черный Джим. Вот тебе и морально нейтральное существо!

Мы пытались привести царицу в чувство. Но что Могли сделать неумелые мужские руки? И вдруг заметили мелькающие на палубе тени. Мы взглянули вверх: в небе кружились сиреневые птицы. Фрейлины, видимо, почувствовали, что с царицей случилось что-то нехорошее, и прилетели. Но опуститься на палубу пугливые птицы не решались.

— Да не бойтесь вы меня, дуры! — прогремел Джим и погрозил кулаком.

Но фрейлины спустились лишь после того, как Черный Джим отошел далеко в сторону.

Фрида не потеряла присутствия духа, и в ее умелых руках царица ожила и открыла глаза. Но, увидев повешенных, застонала и снова впала в беспамятство.

— У нее сердечный приступ, — сказала, мне Фрида. — Мы ее перенесем в целительный грот. В тот самый, что находится в соседнем космическом облаке. Помнишь? Это умный грот и хорошо лечит.

Аннабель Ли пришла в сознание и, услышав последние слова, сказала:

— Какой еще грот? Никуда мы не пойдем, пока не выручим мичмана. Жив он. Чувствую, что жив. Надо найти мальчика, пока его не схватили вон те. — Она показала на берег.

Там были пираты, успевшие удрать с палубы от испепеляющих молний Джима. Они видели страшную гибель своего вожака и сейчас не знали, что делать. Вскоре из джунглей вернулись их сообщники. По всему видать, поймать им мичмана так и не удалось. Озлобленные неудачей, они начати поджигать покинутые туземцами хижины.

С помощью фрейлин Аннабель Ли села в кресло и попросила грозного Джима:

— Джим, отомсти им. Покарай.

— Отомщу, миледи. Отомщу! — пророкотал Джим.

Он взмыл в небо и черной птицей носился над берегами. В небе он был неподражаем. Легкое парение в облачных высях, стремительные виражи, заходы в пике — залюбуешься. Из его когтей выплескивались ослепительные молнии, чаша бухты наполнилась оглушительным грохотом и непрекращающимся гулом. Пираты с криками ужаса прятались в кустах, убегали в джунгли. Джим настигал их, поражал меткими молниями и на месте мечущихся разбойников вскоре лежали черные дымящиеся головешки и кучки серого пепла.

— Красиво, Джим! Очень красиво! — похвалила Аннабель Ли, когда громовержец вернулся на палубу.

Польщенный и растроганный Джим подошел к миледи и по-рыцарски преклонил колена.

— Милый, благородный Джим, — улыбнулась царица и протянула для поцелуя руку.

«Да, такому мужеству позавидуешь», — со стыдом за себя подумал я. Лишь глаза ее слегка затуманились и губы дрогнули, когда поднесли к ней тела боцмана и капитана. Аннабель Ли перекрестила их лица и поцеловала в лоб.

— Миледи, я останусь и найду мичмана, — сказал Джим. — А вы домой. О вас позаботятся вот эти… — Хотел, видимо, сказать «дуры», но спохватился и лишь ткнул пальцем в сторону пугливо жавшихся фрейлин.

— Не домой, Джим. Мы пойдем сейчас в какой-то загадочный грот.

— Не пойдем, царица, а полетим, — рассмеялась Фрида. — Полетим туда, где ты еще никогда не бывала.

Мы попрощались с Джимом, который пообещал разыскать на острове и вызволить из темницы нашего мичмана. На птицах полетели мы в голубую небесную высь. Царица крайне удивилась, когда очутилась вдруг в космическом пространстве. Вокруг солнца тихо кружились облака-планеты, крупными кристаллами и мелкой алмазной пылью сверкали звезды. И заулыбалась Аннабель Ли, радуясь встрече со своей стихией. Ведь она родилась здесь и узнавала космические луга, на которых рдели оранжевые, изумрудные, алые цветы-звезды. Правда, сейчас немножко не то. Она сидела на мягкой перистой спине, в ушах приятно посвистывал ветер, создаваемый волшебницей-птицей. Удобно, тепло, уютно, но совсем не то.

Птица Фрида изогнула свою гибкую лебединую шею, приникла клювом к моему уху и прошептала:

— Царица улыбается'. Ей лучше, но как еще бледна.

— Куда вы меня несете? — спросила Аннабель Ли. — Вот в это облако? Там другая планета?

— Нет, царица! Там чудесный грот! — прокричала Фрида.

Птицы влетели в космическое облако, в его сиреневую полумглу с пляшущими солнечными лучиками. Спустились ниже, солнце скрылось, и упала тьма. Но тьма тут же расступилась, разошлась в стороны, как театральный занавес, и открылся заветный грот. Сиял его полукруглый, как радуга, свод, внизу искрились пушистые облака. Мы спустились и пошли по ним как по холмистой равнине.

— Диво! Волшебное диво! — с восхищением прошептала Аннабель Ли и вдруг заволновалась. — Идемте дальше. Скорее! Там что-то есть!

— Ничего там нет, царица. Там только грот, — сказала Фрида и вдруг вскрикнула от изумления.

Грот менялся на глазах! Его свод, сияющий многоцветными клубами, ширился, таял и вдруг исчез. Над нами раскинулся ночной небосвод с бездонной высью. Сияла луна, затянутая легким кружевом облаков, сверкали звезды. Мы шли сначала по пухлым и мягким, как и прежде, облачным холмам. Но холмы твердели, покрывались травой, прорастали кустарником. И уж совсем непонятное творилось с Аннабель Ли. С порозо-‹ вевшими щеками и ликующей улыбкой, вскинув руки, она шла словно навстречу чему-то прекрасному и радостному.

— Что с ней? — шепнула мне на ухо Фрида.

— Не знаю. Может быть, волшебное облако прочитало в ее душе самые затаенные мечты и сейчас возникает что-то ей знакомое и родное?

Я оказался прав. Мы преодолели еще один холм с кустарником и неведомо откуда взявшимся деревом и увидели тихую водную гладь. На ней серебрилась лунная дорожка, слева и справа угадывались в тумане лесистые берега и тихо шуршали камыши.

— Лебединое озеро! — закричала Аннабель Ли. — Лебединое озеро!

Она подбежала к песчаной отмели, ступила на воду, и мы поразились: невесомой стала Аннабель Ли. Под ее туфельками зеркальная гладь чуть вздрагивала, расходясь еле приметными кругами. Заиграла музыка, и мы зачарованно замерли. Аннабель Ли танцевала! Да так, что Флора (вторая фрейлина-птица) и Фрида ахнули от изумления. Под вальсирующие звуки, льющиеся с небесных сфер, она буквально парила, кружилась с поразительной легкостью, красотой и грацией. Потом остановилась, вскинула руки к небу:

— Лебеди-русалки! Где же вы? Жду вас!

В небе среди ночных светил появились вдруг крохотные мотыльки, похожие на мерцающие звезды. Звезды-мотыльки снижались, становились все заметнее и крупнее, под ритмы вальса взмахивали крыльями и оказались прекрасными белыми лебедями. Опустились они на воду уже девами-балеринами в белоснежных кружевных платьях.

— Подружки мои! Как давно мы не виделись. Здравствуйте, родные! — радовалась Аннабель Ли.

Она подскочила к одной из дев и обняла ее. Но та вдруг заколыхалась и вьющимся облачком тумана растаяла. Рассеялись как дым и другие балерины.

— Обман! — вскрикнула Аннабель Ли. Она подбежала к нам с расширенными от гнева и ужаса глазами. — Обман все это! Смотрите!

Но смотреть было уже не на что. Исчез мираж. Исчезла луна с ночной небесной высью, погасли звезды, и вместо них искрились радугой низкие своды грота. Не стало ни травы, ни кустарника, ни самого озера с камышовыми берегами. Аннабель Ли упала на пушистый холм и зарыдала.

Мы вернулись домой. Аннабель Ли после посещения коварного, играющего миражами грота все же чувствовала себя гораздо лучше. У дворца ждали нас Черный Джим и мичман.

— Родные мои. — Она обняла Джима и хотела поцеловать мичмана. Но тот отскочил в сторону и со слезами на глазах закричал:

— Не заслужил я!

— Не переживай, малыш, — утешал я его. — Виноваты все мы.

Этой ночью мы не спали. Царица не отпускала нас, она даже пожелала, чтобы непременно присутствовал здесь и Билли Боне. Это не каприз, понимал я. Она хотела видеть оставшихся в живых и дорогих ее сердцу людей.

Билли Бонса доставил старательный и молниеносный Джим. Аннабель Ли улыбнулась, глядя, с какой неуклюжей грацией поклонился ей задубевший, просоленный океанскими ветрами старый морской волк. Она напоила нас чаем, а Билли Бонсу разрешила пропустить и стаканчик рома.

Утром Аннабель Ли снова рыдала: мы хоронили боцмана и капитана. Их тела принес все тот же Джим. На поляне в саду появились два могильных холмика с мраморными памятниками и золочеными крестами наверху. Так пожелала Аннабель Ли. Днем она приняла самое деятельное участие в обсуждении наших морских дел.

— Фрегат старпома передадим его законному владельцу Билли Бонсу, — решительно заявила Аннабель Ли.

— Матушка! Век не забуду! — Билли Боне со слезами на глазах рухнул перед ней на колени.

— Ну, ну. Плакать стыдно. Это простая справедливость. Но вот в каком состоянии другой фрегат?

— Пострадал он не так уж сильно, — сказал я. — После ремонта он будет еще лучше прежнего. Но кто им будет командовать?

— Только не ты, — сказала она. — Тебя не отпущу. Не хочу остаться совсем одна. Мы найдем бывалого и надежного старшего помощника, а владельцем и капитаном будет мичман.

— Спасибо, царица. — Просиявший мичман припал к ногам Аннабель Ли.

— Ну что вы все валяетесь у моих ног, — улыбнулась она и приказала: — Встань! Не царица я тебе, а старшая сестра. Завтра же отправляйся на корабль и займись ремонтом.

И остались мы с Аннабель Ли вдвоем. До сезона дождей и осенних штормов было еще далеко, и мы переселились в свою приморскую виллу. Неподалеку жил знакомый врач. Он и лечил хозяйку виллы, которая жаловалась на сердце.

— Микроинфаркт у нее, — сказал мне как-то врач. — Да и у вас, сударь, сердце пошаливает. Выслушал я его вчера, и не понравилось оно мне.

Посетить еще раз сказочный грот Аннабель Ли наотрез отказалась.

— Не целительный он, а мучительный, — усмехнулась она и с грустью добавила: — Растравил он мою душу. Снится мне теперь милое озеро каждую ночь.

С утра она усаживалась на крыше-огороде с книгой в руках. Но не читала, а глядела в морскую даль. Ждала. И вот в один прекрасный день в бухте показался красавец фрегат под белыми парусами. Черные, как мы потом узнали, мичман припрятал на всякий случай.

Не доходя до причала, фрегат окутался белоснежными облаками дыма, а секунды через три донесся до нас грохот.

— Ну, сорванец, — вспомнив капитана, вздохнула Аннабель Ли. — Выпороть его некому. Полюбилась ему пушечная пальба.

Фрегат бросил якорь, спустил паруса, и Аннабель Ли, знавшая толк в кораблях, вскрикнула от восхищения: оснастка на фоне неба выглядела как тончайшая паутина, а все линии трехмачтового гиганта отличались легкостью, изяществом и благородством пропорций. Да, отремонтировал свой фрегат мичман на славу.

Капитан-мичман и его старший помощник гостили у нас несколько дней. Но вот наступили холода, небо обложили моросящие тучи, и уплыл корабль в теплые края, а мы вернулись в свой дворец на острове. Правда, и здесь неуютно: хмурилось небо, ночами выпадал снег. Но весело пылали дрова в камине, и почти каждый день залетал к нам Черный Джим. Он делился новостями, изредка приносил на своих крыльях мичмана.

— Ты уж береги его, Джим. Один ведь он у нас остался, — говорила Аннабель Ли.

— Берегу, миледи. Берегу. А еще мне нравится Билли Бонс. Отважнейший капитан, — восхищался Джим.

Но однажды, когда в нашем саду зацвели первые весенние цветы, он прилетел до того хмурый и гневный, что фрейлины, ставшие к нему уже привыкать, в страхе попятились.

— Негодяй! Подонок! — громыхал Джим, потрясая кулаками.

— О ком это ты? — улыбнулась Аннабель Ли.

— Спился, мерзавец! Каждый день хлещет ром и орет свою песню. Как ее…

— «Йо-хо-хо и бутылка рома»? Ну и пусть.

Вскоре Джим принес совсем уж дурную весть: Билли Боне занялся своим давним привычным ремеслом — морским разбоем. Но и эта новость нисколько не расстроила Аннабель Ли. Напротив.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась она. — Пусть напоследок потешит свою вольную пиратскую душу. Все равно скоро вся планета полетит в тартарары.

Она не ошибалась. Наши птицы, летавшие над планетой, возвращались испуганные. Сверху они видели дымы пожарищ и слышали пушечную стрельбу. Все чаще вспыхивали войны. И не только между материками, но и между соседними городами и деревнями.

По старой привычке птицы часто купались в полюбившемся им университетском пруду. Фриде к тому же нравилось дразнить своего старого знакомого — доктора Зайнера. И вот однажды сиреневые птицы прилетели оттуда в панике, с расширенными от ужаса глазами.

— Конец света! — перебивая друг друга, кричали они. — Грохот! Дым! Дома вдребезги! Люди и камни летят в воздух!

— Успокойтесь и расскажите, что случилось, — попросила царица. — Фрида, ты самая мужественная у нас. Говори.

Фрида рассказала все, что знала. Ученым удалось обойти все более слабеющие запреты облаков и создать взрывчатое вещество огромной разрушительной силы — то ли динамит, то ли еще что-то пострашнее.

— Скоро у нас будет атомная бомба, мы завоюем всю планету, — потирая руки, хвастался перед Фридой доктор Зайнер.

В подвалах и в складах города накопилось огромное количество взрывчатки и готовых снарядов. Но то ли по небрежности, то ли по другой причине весь этот арсенал взорвался. От университетского городка остались дымящиеся развалины. Взлетел на воздух и доктор Зайнер.

— Туда ему и дорога, — усмехнулась Аннабель Ли. — Мне вот только за мичмана боязно: все страшнее становится и на морях.

Но мичман не унывал. Правда, в голубых глазах его после гибели капитана и боцмана затаилась грустинка, но не погасли в них мальчишеский задор и жажда приключений.

— Ух, как они боятся нас, — смеялся мичман над пиратами. — Увидят, и врассыпную. А остров! Да они обходят его стороной. Не подойдут к нему и на триста миль.

Оказывается, на острове Юнги все в порядке. Туземцы вернулись из джунглей на берега бухты и заново обжились. Мичман устроил там свою хорошо защищенную базу. Была она неприступной еще по одной причине: после страшного побоища, которое здесь учинил старпомовским головорезам громовержец Джим, остров пользовался у суеверных пиратов жуткой, леденящей душу славой. Да и сам мичман под надежной личной охраной — я верил Черному Джиму, верил и Билли Бонсу. Нет, за мичмана я не опасался.

Меня тревожила Аннабель Ли. Здоровье ее ухудшалось. Правда, за чаепитием у камина, когда собиралась наша поредевшая семья (мичман часто гостил у нас), она бодрилась, своим космическим философствованием старалась заменить капитана.

Ей, родившейся среди звезд, тоже был присущ космизм мышления. Но ее размышления окрашены были в обреченные, трагические тона.

— Не получилась у нас земная жизнь под волшебными облаками, — сказала она однажды. — И не дай бог возродиться ей вновь.

— Как — возродиться? — удивился мичман. — Все повторится в точности так, как сейчас? Но это невозможно.

— Почему невозможно? — усмехнулся я, никогда не забывавший мезозойскую эру и жившего там мудрого старпома-тиранозавра. — У этого дьявола все возможно.

— Не только возможно, но и абсолютно неизбежно, — настаивала Аннабель Ли. — Число комбинаций во Вселенной чудовищно огромно, но не бесконечно. В своем вечном круговороте она повторит — и не раз! — одни и те же события. Случайность, скажете вы? Но самая немыслимая случайность, помноженная на вечность, превращается в неизбежность. Пролетит неисчислимое множество веков, и соберется вновь под волшебными облаками наша семья. Все будет так: камин, чай, счастливо рассуждающий капитан-профессор, дымящий трубкой боцман… И повторится все, как встарь. Так сказал гениальный поэт и пророк Александр Блок. Вот послушайте.

— Что это? Случайное совпадение или поэт уже знал? — спросил я и рассказал об идее вечного возвратения Ницше. — Поэт и философ жили на одной планете. Об этом я прочитал в твоей библиотеке.

— Нет, это случайное совпадение, — подумав, возразила Аннабель Ли. — Я хорошо знаю жизнь и творчество этого поэта. Свою мысль он ни у кого не заимствовал. Одна и та же идея возникла у двух совершенно разных людей. Значит, в этой идее что-то есть. Но не хотела бы я, чтобы повторилось все, как встарь, — с горькой усмешкой сказала она. — Слишком уж некрасиво, не романтично получилось. Опустились мы, как жабы в своем уютном болоте.

— Но все же один человек жил здесь богатой жизнью, — поправил я ее. — Какое напряжение ума и душевные терзания! Какие взлеты и падения!

— Имеешь в виду старпома? — оживилась Аннабель Ли. — Согласна. Это мученический дух, взывающий к смыслу своей жизни и бытия вообще. Что бы мы ни думали о старпоме, но это был настоящий человек. «И вечный бой. Покой нам только снится», — сказал все тот же поэт. Жил старпом в вечном бою и с самим собой, и…

— И со всей Вселенной, — усмехнувшись, добавил я.

— Хорошо подметил, — похвалила Аннабель Ли. — Ты ведь тоже не в ладах со Вселенной.

— Это я-то? Законченный пошляк и обыватель?

— Вот уж неправда. Есть в тебе нечто, идущее с другой стороны мира.

— Ты рассуждаешь, как наш капитан-профессор, — Улыбнулся я. — Его выучка!

— И капитан тоже был не в ладах со Вселенной. Как и ты, жил он вечно беспокойной жизнью. Он в своих Размышлениях, ты в творчестве, а старпом… Ну, этот вообще открыто бросил вызов Вселенной. Бунтарь… Боже мой! — воскликнула Аннабель Ли. — Как я раньше не сообразила. Вы же все трое — бунтари! Косми ческие мятежники!

— Что касается старпома и капитана, ты права. Бун тари. Но я-то здесь при чем? — с горечью возразил я.

— А твой мятежный талант? Ошибался капитан, не столько метафизическая печаль в твоих картинах, сколько метафизический бунт.

Льстила мне мудрая красавица. Посмотрел я на другой день в зеркало, и меня чуть не стошнило: динозавр! Опустившийся, разжиревший диплодок. Сколько помню себя, всегда тянулся я к тихой, уютной жизни. И вот дорвался здесь до сладкой жизни, под волшебными облаками обывательская одурь окончательно опутала меня. До того опутала, что страшно не хотелось покидать этот уютный мирок и расставаться с красавицей Аннабель Ли. А пришлось-таки…

Через несколько дней, когда в нашем саду вовсю гудели пчелы и цветы расточали ароматы, мы втроем пили чай в тени под деревом.

— Любимый мой, художник ты мой космический, — сказала вдруг Аннабель Ли. — И ты, братишка, мой милый юнга. Покину я вас скоро и снова стану сказкой.

— Что ты, сестрица. Мы еще поживем, — храбрился мичман, но на глазах его выступили слезы.

— Мальчишка ты еще, — вздохнула Аннабель Ли и обратилась ко мне: — Береги его. И не переживайте. Я-то рада вернуться в свой вечный и прекрасный мир.

— Откуда у тебя такие траурные мысли? — дрогнувшим голосом спросил я.

— А мираж в сказочном гроте? Видение это явилось мне не случайно.

— Не знал, что ты такая суеверная.

— Это не суеверие. Это зов. Лебединое озеро снится мне и во сне зовет меня к себе.

— Чепуха! — заверил Джим, когда мы поделились с ним своими тревогами. — У миледи минутная слабость. Она прекрасно выглядит.

Выглядела Аннабель Ли и в самом деле оживленной и счастливой. На сердце не жаловалась и лишь временами морщилась от боли. И умерла она для нас неожиданно. Под утро, уже глубокой осенью, оставив мне записку:

«Верю, что встретимся мы снова. Но где? Один Бог знает».

На похоронах был и беспредельно преданный царице Билли Боне. Изумил он нас безмерно. От тоски и горя старый пират не находил себе места, рычал и выл как смертельно раненный морской лев. И наконец нашел выход своему отчаянию, учинив в нашем курортном городке невиданное побоище. Уцелел лишь один свидетель — знакомый мне спортсмен-скалолаз. С ловкостью ящерицы взобрался он на отвесные скалы и с высоты видел страшную бойню. Он-то все нам и рассказал.

Через день после похорон фрегат Билли Бонса заплыл в бухту мирного, залитого солнцем городка. На мачте легендарного фрегата в знак миролюбия развевался голубой флаг. Бархатный сезон был в разгаре. Играла музыка, люди веселились, загорали, а столь памятная Билли Бонсу таверна «Грязная гавань» была переполнена. Многие ее посетители узнали грозный фрегат. Они выбегали на пристань, криками и жестами приветствовали на удивление мирно настроенного прославленного пирата.

И вдруг из тридцати пушек левого борта прогремел залп. Пляжи и ближние улицы наполнились грохотом Рушащихся зданий, воплями раненых, звоном стекол.

Фрегат на ходу развернулся правым бортом к другому пляжу. И снова залп, картечью и ядрами сметавший постройки и рвавший людей в клочья. Спасения не было: городок окружен неприступными горами.

Весь день грохотали залпы и слышались с фрегата свирепые вопли: «Йо-хо-хо и бутылка рома!» Весь день полыхали пожары, летели щепки и клубилась пыль. Разыгравшийся к вечеру ливневый шторм смыл все это в море.

На другой день я побывал там. От нарядного курортного городка остались развалины, разрушена до основания и наша вилла, и я нисколько не пожалел об этом.

На острове сиреневых птиц в опустевшем дворце жил я, словно окаменевший и ко всему равнодушный. Грызла тоска, терзала все та же мысль: нехорошо, бесцельно и пошло пролетела здесь моя жизнь.

Может быть, на другой планете (только, упаси Боже, не под волшебными облаками), в другой жизни все сложится иначе? В одном волшебные облака все же пощадили меня: умер я тихо, без малейшей боли. Просто той же осенью устало присел на скамейку в саду, сердце остановилось — и все. И уже невесомый, незримый для живых видел с высоты, как безутешны были Фрида, Джим и Билли Боне. А на юнгу смотреть было нестер-: пимо жалко. Он упал на свежий могильный холмик и ревел, не стесняясь ребячьих слез и забыв о капитанском достоинстве.

С грустью, но и с облегчением покинул я эту планету и вообще всю эту дурацкую галактику с ее дурацкими счастливыми облаками. Пролетев с десяток миллиардов световых лет, очутился в каком-то звездном мире, присел на вершину одинокой и холодной планеты, осмотрелся. К счастью, это была самая обыкнове» ная галактика. Ее бесчисленные солнца тихо расходились, и у меня не возникало мальчишеского желания как это было уже однажды, ускорить разлет звезд и галактик, швырнуть Вселенную в черный омут тепловой смерти. Вот и прекрасно. Я теряю свойства своего непонятного метафизического мира, где все иначе. Я пригоден для новой вещественной жизни в образе уже совсем обыкновенного человека. Но когда и где это произойдет? Хотелось бы в той галактике, в Млечном Пути, и на той планете, где побывал и, увы, сотворил такое, что помогло старпому и Крысоеду укорениться в том мире и наделать немало злодейских дел. Надо исправить мною содеянное.

Но как это сделать? Я поднял взор к тихо сиявшим звездам и умоляюще прошептал: «Господи, помоги». Не знаю, услышал ли Бог мою просьбу или действие чародейских облаков еще не кончилось, но мне повезло. Мне выпало великое счастье прожить одну из самых несчастливых жизней. Это не парадокс. Трудная, но осененная великой целью жизнь выпрямила душу обывателя, облагородила и возвысила мое вечное «Я».

Случилось это на одной из планет Млечного Пути. Не сладкая досталась мне планетка, не сахар. Одно название чего стоит — Окаянная.