Падение Света

И да, они жаждут крови. Поэтам знаком ее вкус, но некоторым — особенно. Весьма немногие ею поперхнулись. Так стой на расстоянии и превращай насилие в танец. Славна его музыка, славно побоище, славны суровые взгляды, как будто некая неприятная работа исполняется с едва перебарываемым отвращением. Зрители вопят от радостного наслаждения: изящно вскинутый меч, точный выпад. Холодные лица профессионалов, равнодушные глаза. Так стой с гордым видом, находя очарование в мрачной груде павших мужчин и женщин…

Павших? Говоришь, слишком многие вообще их не замечают? О боги.

Тогда предложить им вонь мочи и дерьма? Крики, коих не услышат любимые, оставшиеся далеко позади? Безнадежную мечту об объятиях матерей, что усмирят боль и ужас, благословят постепенно замирающие сердца? Судорогу страха, накатывающее отчаяние, панику, приходящую с выплеском крови? Запавшие щеки, выпученные глаза? Но к чему это всё, когда чувствовать означает — обнажать хрупкость души, а таковую хрупкость надлежит скрывать на публике; надлежит надменно надуваться, чтобы тебя не сочли потерявшими хватку.

Да, мне кажется, сами доспехи шепчут о слабости. Развяжи ремень шлема, пусть холодный воздух погладит твою шевелюру. Раздевайся донага, и поглядим, как ты будешь надменно надуваться.

Иные поэты прославились повествованиями о битвах, умело превращая сражения в ритуалы. Они бережно лелеют сады слов, пожиная богатый урожай славы, долга, мужества и чести. Но любое из сочных, волнующих слов сорвано с одной лозы и, увы, лоза эта ядовита. Назовем ее необходимостью. Смотри, как она наращивает побеги, жесткие и пронырливые.

Необходимость. Солдаты атакуют, но атакуют, чтобы что-то защитить. Их противник стоит твердо, тоже обороняя нечто свое. Враги воюют ради самозащиты. Прошу, обдумай это. Обдумывай серьезно и долго. Выбери прохладный сумрак вечера, когда воздух недвижен и роса ложится на землю. Отойди от друзей и останься один, следя, как умирает солнце, как ночное небо просыпается над головой, посылая мысли о необходимости.

Ее знает охотник. Знает жертва. Но на поле брани, когда жизнь повисает на волоске, там, где далекое детство и дни юности вдруг исчезают, и остается лишь один день, безумный и невозможный… Эта битва. Этот проклятый клочок земли, на котором убивают и умирают. Ради этого дня отец и мать мечтали о тебе, зачинали тебя? Это и было причиной, чтобы тебя растить, защищать, кормить и любить?

Что, во имя богов неба и земли, ты здесь делаешь?

Необходимость, о коей твердят на форумах мирских дерзаний, чаще оказывается ложью. Требующие у тебя жизнь используют ее себе во благо, а тебя и близко не подпускают. Не дают тебе времени подумать или, того хуже, понять. Едва ты осознаешь лживость их притязаний, все будет кончено. Необходимость: ложь за спиной истинных добродетелей, смелости и чести — тебя опьяняют словами до тех пор, пока не придет пора истекать кровью за чужое дело.

Поэт воинской славы — плетельщик лжи. Поэт, наслаждающийся нутряными подробностями, чтобы питать жажду крови, глубиной своей подобен луже мочи в песке.

Ох, ну и хватит о них.

ОДИН

Выйдя из шатра, Ренарр оказалась на ярком утреннем свету, но даже не моргнула. Позади, за брезентовой стенкой, мужчины и женщины выползали из-под мехов, горько жалуясь на сырость и стужу, толкая детей, чтобы те поскорее принесли горячего вина с пряностями. В шатре воздух казался густым от запаха любовных сношений, от кислого пота ушедших солдат; масло для заточки оружия и пропитки кожаных доспехов отдавало металлом, можно было уловить также вонь перегара и едва заметные оттенки рвоты. Но снаружи запах быстро развеялся, в голове прояснилось.

Она брала деньги, как другие шлюхи, хотя не нуждалась в деньгах. Фальшиво стонала и возилась под тяжестью мужчин или женщин, одинаково нетерпеливых и почти одинаково слабеющих после краткого выброса энергии. И тогда она ласкала их, словно детей. Да, всё как у всех. Но ее сторонились, не подпускали в свое тесное общество. Она ведь приемная дочь лорда Урусандера, командующего Легионом и неохотно носящего титул Отца Света; о такой привилегии другие не могут и мечтать, и потому если вслед ей бросают лепестки роз, то лишь цвета крови. У нее нет подруг. Нет сторонников. На нее глядят холодно, как на дохлую ворону.

Трава под ногами была схвачена первым инеем, почва промерзла. Дым почти не поднимался над кострами, окутав готовящихся к походу солдат, словно туман смущения.

Она смогла понять по оживленным жестам, по нервозности, выдаваемой неровно застегнутыми пуговицами и пряжками, по грубым тонам голосов: многие верят, что сегодня тот самый день. Грядет битва, означающая начало гражданской войны. Если обернуться налево и прорезать взором холм, пробить темные груды валунов, земли и корней и снова вынырнуть на утренний свет — она увидит лагерь Хранителей, лагерь похожий на этот, если не учитывать белую как снег кожу и золотистые волосы. И в середине лагеря на знамени, что у командного шатра, она увидит герб лорда Илгаста Ренда.

Казалось, день этот наступал неохотно, но чувствовалась во всем какая-то ирония — так женщина притворно сопротивляется в первую ночь, и грубые руки раздвигают ей бедра, но затем воздух полнится страстным пыхтеньем, экстатическим выкриками и неловкими стонами. Когда они закончат, среди глубоких луж удовлетворенного тепла можно будет найти кровь на траве.

«Да, так. Хунн Раал мог бы сказать, имей он мозги, что сегодня остро заточенное правосудие будет извлечено из ножен и сжато твердой рукой. Неохота — лишь иллюзия. Как знает Оссерк, мое сопротивление было поистине фальшивым. Когда сынок Урусандера повалил меня на грубое ложе, мы оба омылись ложью».

Разумеется, вполне возможно, лорд Урусандер отринет кажущуюся всем неизбежной судьбу. Сдвинет женские ноги, защитит ее честь поясом верности с длинными шипами, чтобы ни одна сторона не получила удовлетворения. Разрушит надежды всех.

И потому она может сосредоточиться на прозаических деталях — иней, слабый ледяной ветер, плюмажи дыхания и дыма, далекое ржание и рев нагруженного мула, все звуки пробуждения сообщества мужчин, женщин, детей и животных — и бездумно поверить, будто поток жизни не нарушится, что все посулы грядущего так и ждут, разложенные под ярким солнцем.

Натянув плащ на округлившиеся плечи, она брела через лагерь. Проходила ряды палаток, осторожно перешагивая веревки и колышки, вовремя замечая на пути канавы и стерню (едва неделю назад здесь пожинали хлеб). Огибала выгребные ямы, в которых вздувшиеся трупики крыс плавали на поверхности мутной жижи. К полудню, когда солнце прогреет воздух, густыми тучами налетят жадные до крови москиты. Когда солдаты встанут в ряды напротив врага, им будет нелегко дожидаться схватки.

Пусть ее мать была капитаном Легиона, Ренарр мало разбиралась в подготовке и проведении войн. Для нее это было лишь прошлое, плотно запертая дверь памяти: царство внезапных отлучек, потерь, пустоты, невезения, холодного горя. Иное место — уделяя ему слишком много мыслей, она ощущала, будто перелистывает чужие воспоминания. Ветераны, которых она зазывала под меха, знали это царство. С каждой ночью ожидаемая битва близилась и она ощущала в них растущую усталость, некий фатализм — тусклые глаза, неохотные и не относящиеся к постельным утехам слова. Когда они занимались любовью, это казалось чем-то стыдным.

«Мать умерла на поле битвы. Пробудилась утром вроде этого, тускло глядя на приносящий дары день. Ощутила ли она смерть в воздухе? Увидела ли гниющий труп, оглянувшись на свою тень? Успела ли заметить оружие, которое ее срубило — слепящий блеск, что все ближе в толчее? Взглянула ли в сияющие глаза убийцы, ясно прочитав смертный приговор?

Или ничем не отличалась тем утром от множества других глупцов?»

Вопросы казались банальными — вещь, покрытая пылью, пыль сдута, взлетела в воздух от тяжкого, бессмысленного вздоха. Ренарр не была рождена носить меч. Нож в узких кожаных ножнах на бедре — скромная, но прагматическая необходимость. Она еще не готова была даже вообразить, что будет им орудовать. Он шагала, не загорелая и не отмеченная белизной, ее окружали солдаты, свет казался пришествием иного мира, мира, не похожего на минувшую ночь; ее умело игнорировали, смотрели не замечая, хотя ее вид пробуждал в иных уколы сожаления — воспоминание о теплой плоти, о тяжести тела, которая удивляла каждого мужчину. Но кому сейчас это было интересно?

Она стала напоминанием о том, о чем они не хотят думать накануне боли и ранений, и потому шла не замечаемая, слишком плотная, чтобы быть привидением, но вызывающая те же суеверные чувства. Разумеется, такое можно сказать о любых привидениях — по крайней мере, живых. Мир ими полон, плотными, но не вполне материальными, они день за днем блуждают невидимые, грезя о не наступившем еще моменте, воображая единственный совершенный жест, который вызовет во всех сладкий шок узнавания.

Знамя над командным шатром — золотое солнце на синем поле — было прямо впереди; подходя ближе, она заметила пустоту вокруг шатра, словно некий незримый барьер отгородил пространство. Ни один солдат не подходил близко, а стоявшие по периметру отвернулись. Через миг она услышала крики изнутри, полные сдерживаемого гнева реплики: голос Веты Урусандера, командира Легиона и ее приемного отца.

Отвечавшие Урусандеру говорили тихо, их бормотание не смогло пробиться сквозь полотнище стены и казалось, владыка спорит сам с собой, будто одержимый голосами в голове безумец. На короткий миг Ренарр подумалось, что он один в командном шатре. И, войдя, она увидит его жалким и униженным. Она вообразила, как смотрит, до странности равнодушная, а он поворачивает к ней смущенное, озадаченное лицо. Но миг этот улетел, она была уже близко ко входу, завешенному грязным брезентом — будто одеялом нищего.

Входной клапан зашевелился и отдернулся на сторону, вышел капитан Хунн Раал, разгибаясь и натягивая кожаные перчатки. Его лицо было красным даже под белой маской чудесного преображения… но оно всегда было красным. Капитан помедлил, озираясь, взгляд упал на Ренарр. Та замедлила шаги. Следом вышла одна из кузин, Севегг, на круглом белесом лице был слабый намек на выражение, вроде бы удовлетворенность — но лицо скривилось в гримасе, едва она заметила Ренарр.

Толкнув кузена, Севегг отступила в сторону и склонилась в насмешливом поклоне. — Если тебя трясет этим морозным утром, милое дитя, — сказала она, — зима не виновата.

— Меня уже не трясет, — сказала Ренарр проходя мимо. Однако Хунн Раал схватил ее за плечо. Она замерла.

— Не думаю, что он придет в восторг от твоего вида, Ренарр. — Капитан всматривался в нее налитыми кровью глазами. — Сколько плащей поражения может нацепить один мужчина?

— От тебя несет вином.

Ренарр нагнулась под входом и шагнула в шатер.

Лорд был не один. Усталая на вид лейтенант Серап — на два года старше сестры и на стоун грузнее — сидела слева на видавшем виды походном стуле. Сам Урусандер угнездился на таком же сиденье. Стол с картами занимал середину шатра, но был перекошен, будто его оттолкнули или пнули. Углы лежавшего на истертой поверхности пергамента с картой окрестностей вылезли из-под каменных прижимов и свились, словно желая скрыть изображение.

Кожа приемного отца Ренарр была такой белой, что почти просвечивала; он уставился на грязный брезентовый пол под не менее грязными сапогами. Волосы стали серебристыми, с отдельными золотыми прядями. Да и почти все в Легионе обрели белоснежную кожу.

Серап — лицо ее было суровым — откашлялась и произнесла: — Доброе утро, Ренарр.

Не успела та ответить, Урусандер встал, тихо застонав. — Слишком много боли, — буркнул он. — Воспоминания вначале просыпаются в костях, посылая боль во все мышцы, дабы старик помнил о каждом из прошедших лет. — Казалось, лорд не обратил внимания на Ренарр, всматриваясь в Серап. — Ты еще не видела моего портрета, верно?

Ренарр заметила, как лейтенант удивленно моргнула. — Нет, милорд, хотя говорят, талант Кедаспелы был…

— Его талант? — Урусандер оскалил зубы в безрадостной улыбке. — О да, поговорим о его таланте, ладно? Глаза обручены с рукой. Умелые мазки гения. Мое подобие верно поймано в тонком слое красок. Ты могла бы поглядеть на мое лицо, на холст, Серап, и отметить, как точно передана глубина — как будто ты сама можешь шагнуть в мир, где я стою. Но подойдя ближе, если осмелишься, ты поняла бы: мое лицо лишь краски, тонкие как кожа, и ничего нет под ними. — Улыбка стала натянутой. — Вообще ничего.

— Милорд, на большее живопись не способна.

— Да. В любом случае, портрет теперь начисто смоют, верно? Тогда скульптура? Какой-нибудь мастер-Азатенай с необъятным, как водится, талантом. Пыль на руках, звонкий резец. Но разве чистый мрамор предаст истину, что скрыта под поверхностью? Боли, тяжесть, непонятные уколы и содрогания, словно все нервы забыли о здоровье. — Он со вздохом повернулся к выходу. — Даже мрамор изъязвляет время. Лейтенант, на сегодня я закончил с Хунном Раалом и вопросами военных кампаний. Не ищите меня, не шлите вестовых — я пойду прогуляться.

— Хорошо, милорд.

Он вышел из шатра.

Ренарр подошла и села на освободившийся стул. В кожаном сиденье осталось его тепло.

— Он не признает тебя нынешнюю, — сказала Серап. — Ты падаешь слишком быстро и низко.

— Я привидение.

— Дух сожалений лорда Урусандера. Ты явилась, словно изнанка матери, перевернутый камень; если в ней он видел солнечный свет, в тебе виден лишь мрак.

Ренарр подняла правую руку, изучая тускло-белую кожу. — Запятнанный мрамор, еще не сглоданный веками. Нагая, ты кажешься снегом. Но не я.

— Это придет. Но не сразу, в соответствии со слабостью твоей веры.

— Вот как? Я облачена в собственную нерешительность?

— Зато наши враги всем являют свою испорченность.

Ренарр уронила руку. — Возьми его под меха. Его боли и содрогания… изгони эти мысли о смертности.

Серап негодующе фыркнула и спросила: — Это тебе чудится каждую ночь, Ренарр? В каждом нависшем сверху равнодушном лице? Какой-то слабый намек на бессмертие, словно роза в пустыне?

Ренарр пожала плечами. — Он превратил свою плоть в бурдюк, полный чувством вины. Развяжи узел, лейтенант.

— Ради блага Легиона?

— Если твоя совесть нуждается в оправданиях…

— Совесть. Не это слово думала я от тебя услышать. — Серап пренебрежительно махнула рукой. — Сегодня Легион поведет Хунн Раал. Будут переговоры с лордом Илгастом Рендом. Пора положить конец безумию.

— О да, он образец умеренности, наш Хунн Раал.

— Раалу дадены инструкции, все мы были свидетелями. Урусандер боится, что его появление во главе Легиона окажется слишком провокационным. Он не готов к публичным спорам с лордом Илгастом.

Ренарр метнула собеседнице быстрый взгляд и снова опустила голову. — Доверьтесь Хунну Раалу, и он устроит вам публичный спор. Не хотите говорить о битве, предпочитаете эвфемизмы?

Покачав головой, Серап сказала: — Если сегодня будет извлечено оружие, то первыми за него схватятся Илгаст Ренд и его отщепенцы — хранители.

— Уязвленные оскорблениями и загнанные в угол наглыми усмешками Хунна? Да, полагаю, ты описываешь нечто неизбежное.

Изящные брови взлетели. — Шлюха и заодно провидица. Отлично. Ты ворочалась в ночи и достигла того, о чем мечтают жрицы Матери Тьмы. Отослать тебя к Дочери Света, в качестве первой ученицы?

— Да, Синтара придумала себе такое имя. Дочь Света. Я-то считала это излишним самомнением. Теперь и ты присвоила себе право отсылать меня, куда вздумается?

— Прости за дерзость, Ренарр. В лагере есть один наставник — видела его? Мужчина без ноги. Может, он возьмет тебя под опеку. Я посоветую это Урусандеру в следующий раз.

— Ты о Сагандере из Дома Драконс, — ответила равнодушная к угрозе Ренарр. — Шлюхи болтали о нем. Но, кажется, у него уже есть послушное дитя. Дочь Тат Лорат, как мне сказали. Шелтата Лор, на которую он опирается, словно искалеченный жалостью.

Взгляд Серап отвердел. — Шелтата? Этого слуха я не уловила.

— Ты же не водишься с обозными слугами и шлюхами. То есть не всегда, — чуть улыбнулась она. — Так или иначе, с меня довольно наставников. Слишком много лет. Ох, как бережно они обращались с дочкой умершего героя.

— Им удалось отточить твой разум, Ренарр, хотя сомневаюсь, что они стали бы гордиться женщиной, которую создали.

— Многие охотно разделили бы со мной меха, сочтя сладкой запоздалую награду.

Фыркнув, Серап встала. — Что ты хотела здесь увидеть? Ты в первый раз пришла в командный шатер с самого появления в Нерет Сорре.

— Нужно было ему напомнить, — сказала Ренарр. — Я оставалась невидимой, и все же он ходил вокруг меня.

— Ты боль его сердца.

— Тут у меня большая компания, лейтенант.

— И?

— Сейчас я присоединюсь к подружкам, мы будем хихикать, с вершины холма следя за битвой. Устремим на поле жадные вороньи глаза, будем говорить о кровавых кольцах и брошах.

Она ощутила женский взгляд — целых пять ударов сердца; затем Серап вышла, оставив Ренарр одну.

Она встала и подошла к столу, разогнув завившиеся углы карты и прижав их камнями. Рассмотрела чернильные линии, отмечавшие края долины. — А, вон тот холм хорошо нам послужит. «Алчные разговоры, жадные глаза. Резкий смех и хихиканье, грубые жесты, и если мужчины и женщины, с которыми мы спали, недвижно лягут в холодную глину в низинах… что ж, их место всегда займут другие.

Алчность делает шлюхами всех».

Капитан Хеврал галопом съехал по склону. Ветер разметал сухие листья на тропе. Широкое дно долины оказалось не таким ровным, как он надеялся — небольшой подъем благоприятствовал врагу. С гребня холма, на котором Илгаст Ренд расположил Хранителей, местность казалась почти идеальной, но теперь ему приходилось пробираться, огибая ямы, скрытые кочками, безлистными кустами и кривыми деревцами; там и тут узкие, но глубокие промоины вились по склону, приглашая лошадь с тошнотворным хрустом сломать бабку. Хранители были кавалерией, полагающейся на скорость и подвижность. Увиденное его встревожило.

Хранитель с юности, он зачастую замещал командующего. Было нелегко подавить мысли о предательстве, когда лорд Илгаст Ренд освободил его от обязанностей старшего офицера. Однако он готов был исполнять приказы без единого слова жалобы, без пренебрежительных ухмылок. Да, личные обиды тревожили его сейчас менее всего. Хранители вышли походом на Урусандера; его товарищи в этот миг готовятся к бою ради нескольких сотен зарезанных в лесах селян — вот что отдавало, на его вкус, крайней степенью безумия.

Что еще хуже, у них нет достоверных данных разведки о положении в Легионе. Он собрался в полной силе? Или, как верил Ренд, лишь частично? Прагматические заботы. Сегодня они могут предстать пред всей мощью Легиона Урусандера.

«Гражданская война. Я отказывался даже думать. Драл три шкуры с любого хранителя, осмеливавшегося даже намекнуть на это. И вот я, старый дурак, осажден понимающими взглядами. Лучше буду надеяться, что не успел сжечь плащ уважения солдат. Пустые тирады — скорейший способ прослыть дураком».

Но даже дураки не лишены смелости. Они будут исполнять его приказы. Думать иначе недопустимо.

Пока что он ехал в одиночку, наблюдаемый пятнадцатью сотнями товарищей, и вез лорду Урусандеру приглашение на тайные переговоры с Илгастом Рендом. Битву еще можно предотвратить. Можно вылепить мир из нынешней неразберихи, и это вовсе не трусость. Скорее последняя попытка схватить за хвост ускользающую мудрость.

Каково будет Урусандеру под вихрем ярости Илгаста Ренда? Вот бы узреть эту сцену, пусть даже через проверченную в стене шатра дырку. Но это невозможно. Двое встретятся наедине и вряд ли снаружи будут услышаны их голоса.

На середине долины он заметил группу всадников, показавшихся у противоположного гребня. Хеврал нахмурился, лошадь замедлила бег, когда он непроизвольно ослабил поводья.

Флаг не принадлежал Вете Урусандеру. Нет, знаменосец нес цвета Первой когорты Легиона.

«Хунн Раал. Сколько можно его терпеть?»

Оскорбление было очевидным, Хеврал ощутил сомнения. И тут же резко выбранил себя. «Нет, не мне. Я не Калат Хастейн, не Илгаст Ренд. Не мне ощущать обиду. Возможно, Урусандер ждет вестей и посылает простого офицера, как послали меня». Мысль прозвучала здраво, убеждая его не придавать слишком большого значения мелочам. Понудив лошадь, он с новой уверенностью двинулся навстречу делегации.

Севегг скакала рядом с кузеном, прочие в компании Раала были привычными лакеями, сопровождавшими его в прошлый визит к Хранителям. Слухи оказались правдой. Они преобразились, кожа подобна алебастру. И все же знаки благословения Света вызывали в нем оторопь. Они ехали надменно, будто считали себя носителями опасных тайн, коих нужно и уважать и страшиться. Как многие солдаты, они хуже детей.

Сам воздух казался горьким; Хеврал боролся с желанием сплюнуть.

Откровенно являя невежливость или наглый вызов, они остановились первыми, заставляя его подъехать ближе.

Ветер усиливался, проносясь вдоль низины, взметая листву у копыт лошадей, отчего те нервничали; тучи москитов поднялись из травы, прилипая к солдатам и животным.

Едва Хеврал натянул поводья, Севегг начала: — Илгаст послал нам навстречу старика? Но вряд ли мы можем назвать его ветераном — ведь хранители не солдаты. Не доросли. Вскоре вы сами это поймете.

Хунн Раал поднял руку, прерывая поток комментариев кузины. — Капитан Хеврал, верно? Приветствую. Холодное утро, не правда ли? Такой холод проникает в самые кости.

«Что, всё это должно было ослабить мою решимость? Витр тебя побери, дурак. Ты нетрезв!» — Я принес слово лорда Илгаста Ренда, — сказал Хеврал, глядя Раалу в красные глаза, зловещие на фоне белой кожи. — Он ищет личной встречи с лордом Урусандером.

— Тогда извините, дружище, — отозвался Хунн, на губах повисла улыбочка пьяницы, — ведь это невозможно. Командующий поручил говорить мне. То есть я счастлив буду провести переговоры с лордом Рендом. Но, думаю, не наедине. В подобных обстоятельствах полезно иметь при себе советников.

— Телохранителей, что ли? Или ассасинов?

— Ни то ни другое, уверяю. — Хунн Раал коротко хохотнул. — Кажется, ваш командир оценил свою жизнь дороже, нежели готовы за нее дать другие. А вот я не ощущаю никакой угрозы в его присутствии.

— Гордыня высокородных, — бросила Севегг, качая головой словно бы в неверии. — Гоните его, капитан, пора кончать. Будет тут нам изображать простого солдата, напоминать о чести.

— Хватит, кузина, — сказал Хунн Раал. — Видишь, как он побледнел.

Хеврал подхватил поводья. — Сегодня вы покрываете себя таким позором, господа, что даже ваша кожа не скроет грязных пятен. Ну и носите на себе знаки позора вечно! — Он развернул коня и поскакал назад.

Глядя в спину, Севегг сказала: — Милый кузен, позволь мне его зарубить. Умоляю.

Хунн Раал потряс головой. — Побереги жажду крови на потом, дорогая. Пусть Ренд выпустит гнев, пусть битва начнется поскорее. Тем самым мы освободимся от ответственности.

— Тогда я отыщу старика на поле брани и заберу жизнь.

— Он всего лишь глашатай.

— Я увидела ненависть в его глазах.

— Ты сама ее пробудила, кузина.

— Мерзкая идея послать его принадлежит лорду Ренду, уверена. Но в хранителях нет ничего, вызывающего уважение. Вот если бы их вел Калат Хастейн…

Кузен фыркнул. — Дурочка. Калат, прежде всего, никогда не повел бы их на нас.

Она чуть подумала и пренебрежительно повела плечами. — Избавил нас от похода, значит.

— Да.

Хунн Раал повернул коня, поскакав со всей свитой обратно. Мошкара пустилась в погоню, но вскоре отстала.

Утро разгоралось, оказавшись гневливым: резкий, порывистый ветер пригнул траву на холме, где Ренарр стояла в стороне от остальных. Позади, на холме дурных желаний, несколько неофициально усыновленных шлюхами сирот бегали, смеясь и проклиная назойливых насекомых. Некоторые разжигали у шатра костер из найденных кизяков в надежде, что дым отгонит паразитов, но скудное топливо помогало мало. Другие набивали трубки ржавым листом, если удалось его выпросить у шлюх; кому не досталось листа, пользовались простой травой. Надсадный кашель перемежался со взрывами смеха.

Шлюхи из других шатров показались на вершине, выкрикивая оскорбления. Соперничающие детские шайки начали перебрасываться камнями. Первая кровь дня полилась у девочки, задетой острым камнем — еще один шрам ко многим на ее лице. Придя в бешенство, она ответила целым градом; мальчишка умчался, визжа.

Ренарр, как и все, следила, как дети бегут по склону.

Справа от нее Хунн Раал выводил свою когорту (старинный термин, впрочем, использовался неверно, в каждой когорте Легиона Урусандера теперь было по целой тысяче солдат). Этой силой Хунн намерен был испытать лорда Илгаста Ренда и его Хранителей, занявших противоположный гребень. Незаметные для командира Хранителей, за холмом ждали еще две когорты, отряды легкой кавалерии среди пеших солдат.

На гребне, видела она, изготовили пики — шесть шеренг позади группы офицеров Хунна Раала. Она знала, что такое оружие наиболее эффективно против конной атаки. Несколько сотен застрельщиков шагали вниз, вооружившись дротиками. Некоторые кричали на детей, предупреждая об опасности, но те не замечали: длинные ноги помогали девочке догонять более низкорослого паренька, тот уже не смеялся, а бежал изо всех сил.

Ренарр видела, что кровь залила девочке пол-лица.

Мальчишка в последний момент резко повернул в сторону неприятеля. Но девочка схватила его руками, заставив покатиться по земле. Он попытался встать на колени, но она оказалась проворнее; Ренарр различила большой камень в ее руке.

Крики застрельщиков затихли: девочка раз за разом опускала камень на голову мальчишки. Руки и ноги его уже не дергались, а она всё опускала и опускала свое оружие.

— Плати, Срила! — крикнула какая-то шлюха. — Я с тобой поспорила — теперь плати!

Ренарр потуже натянула плащ. Один из солдат подошел к девочке и начал говорить, когда же стало ясно, что она не слушает — подскочил ближе и ударил в висок. Бросил дротик, схватил девочку за руки и вырвал кровавый камень. Оттолкнул ее в сторону.

Она упала, озираясь и словно впервые осознавая, куда завела ее погоня. Снова замелькали длинные ноги — она побежала вверх, но шатаясь как пьяная.

Тело мальчишки, маленькое и оборванное, лежало раскинув руки и ноги, словно останки зловещего жертвоприношения, и солдаты далеко огибали его, двигаясь вперед.

— Вот так и начинают войну! — заорала шлюха, поднимая кулак с выигрышем.

Капитаны и вестовые скучились вокруг лорда Ренда. Хотя каждый из заслуженных командиров выглядел солидно, одетый в прочную броню и с выражением уверенности на лице — Хеврал ощущал лишь липкий страх. В его животе словно возникла холодная яма, и ничто не могло ее заполнить.

Он оставался в стороне от кучки офицеров, рядом был сержант Куллис, готовый действовать как гонец и сигнальщик, доносить отданные приказы.

Некрасивый, кислый на лицо Куллис не любил лишних слов, так что при звуках его голоса Хеврал вздрогнул. — Говорят, армия подобна телу, штуке из костей, плоти и крови. Конечно, командующий должен быть как бы головой, мозгами. — Сержант говорил негромко, вряд ли кто-то еще мог слышать его речь.

— Не время, сержант, — пробурчал Хеврал, — поднимать вопрос о доверии.

Явно не желая расхолаживаться, Куллис продолжал: — Но у армии есть и сердце, медленно стучащий барабан в центре груди. Истинный командир знает, что он должен овладеть им прежде всего.

— Куллис, довольно.

— Сегодня, сир, сердце командует головой.

Методично мыслящий сержант двигался медленными шагами, постепенно восходя к истине, которую Хеврал угадал с первых слов. Лорд Илгаст Ренд слишком разъярился и ускоряющийся пульс сердца привел их на гребень долины, под холодный свет утра. Враг напротив — это сплошь, на подбор герои Куральд Галайна. Хуже того, не они пошли маршем на Хранителей, устроив прямую провокацию.

«И будет просто бросить укор в начале гражданской войны к ногам лорда Илгаста и всех нас, хранителей».

— Мы гадаем, сир, — Куллис уклончиво глянул на капитана, — когда же вы подадите голос.

— Голос? О чем ты?

— Кому лучше знать мысли Калата…

— Калата Хастейна здесь нет.

— Лорд Илгаст…

— Принял командование Хранителями, сержант. И кто же тут у нас «гадает»?

— Куллис фыркнул: — Ваши близкие, сир. Все мы глядим на вас. Сейчас, сир. Все они смотрят на вас.

— Я передал слова Хунна Раала, и лорд принял решение, как ответить.

— Да, сир, вижу нож в его руке. Но мы, кровяные бурдюки, покрылись смертным потом.

Хеврал отвел глаза. Тошнотворный пруд в его животе забурлил. Он окинул взглядом длинный строй хранителей на одетых в деревянные доспехи лошадях — спокойные плюмажи дыхания, временами голова дернется от укуса москита. Товарищи его недвижны в седлах, лакированные пластины кирас блестят в ярком утреннем свете. И под краями шлемов, видел он, глаза слишком юные для всего этого.

«Мои благословенные чудаки, вам было неуютно в солдатских мундирах. Вы всегда держались в стороне от шумных компаний. Вы могли предстать перед дюжиной чешуйчатых волков и не моргнуть глазом. Скакать вокруг Витра, не жалуясь на ядовитый воздух. Сейчас вы ждете призыва к наступлению и атаке. Мои дети.

Мои кровяные бурдюки».

— Сир.

— Легион Урусандера жаждет именно этого, — произнес Хеврал. — Собрав силы, они должны были схлестнуться с Хранителями, прежде чем идти на Харкенас. Легион не мог оставить нас за спиной. Мы встретились с ними на мертвой траве, под холодным ветром, но грезим о грядущей весне.

— Сир…

Хеврал повернулся к солдату, лицо его исказилось. — Думаешь, все капитаны вдруг онемели? — прошипел он. — Вы, дурни, вообразили, что мы проглотили желчь и покорно склонились перед командиром?

Куллис даже отпрянул от капитана.

— Слушай, — говорил тот. — Я здесь не командую. На какой позор ты меня толкаешь? Думаешь, я не поскачу рядом с тобой? Не вытащу копье, не нацелю его? Бездна тебя забери, Куллис — ты счел меня трусом!

— Сир, я не это имел в виду. Простите!

— Не я ли предостерегал от разговоров про доверие?

— Вы, сир. Извините.

Тут их внимание привлекли голоса. Все внимание было на дне долины, где две фигурки бежали — одна преследовала другую.

Они в молчании наблюдали за убийством.

Застрельщики подошли, прогнали дитя и продолжили наступление.

Через миг голос Илгаста Ренда ясно разнесся по морозному воздуху. — Похоже, Легион плохо смотрит за обозом. Подумайте хорошенько об увиденном позоре, хранители, и о жестокости детства. Хунн Раал командует на поле боя, словно разбойник. Погромщик. Мечтает выиграть себе местечко в Цитадели. — Слова не породили эха, ветер слишком быстро их уносил. Чуть помолчав, лорд продолжил: — Но вы уже не дети. Пробудите же скопище воспоминаний и дайте ответ!

Умные слова, решил Хеврал. Бередят старые раны.

— Готовить копья, выходим. Капитаны Хеврал и Шелат, команда — синие флажки, пойдете галопом с флангов. Мы окружим застрельщиков и покончим с ними.

Хеврал натянул удила. — К отряду, сержант. Надеюсь, все удачно рассчитано — я уже вижу вражеских пикинеров.

— Они оставили гребень, — сказал Куллис, пока они скакали к флангу.

— Но склон им помогает.

— Хотя и нашим лошадям меньше бежать.

Кивнув, Хеврал сказал: — Видя деревянные доспехи, они считают, наши лошади изнежены. Но их ждет сюрприз, сержант.

— Точно, сир!

— Илгаст Ренд был солдатом. Помни — он не новичок в битвах.

— Буду ждать синих флажков, сир.

— Правильно, сержант.

Они прибыли к расположению своего отряда и развернулись — как раз прозвучал сигнал к наступлению. — Осторожнее, хранители! — крикнул Хеврал, вспомнив неровности склона.

Капитан возглавил спуск. Его лошадь спешила перейти с рыси в галоп, однако он крепко натянул поводья и откинулся в седле, заставляя животное умерить пыл.

Застрельщики — каждый нес по три-четыре копья — расходились шире. Казалось, они заколебались, замедлились, видя набегающую конницу.

Слева от Хеврала заржал конь, сломав ногу в рытвине или яме и уронив седока.

— Будьте настороже! — рявкнул Хеврал. — Оценивайте каждый шаг!

Привлекаемые потом и тяжелым дыханием москиты клубились все гуще. Хранители спускались на дно долины. Капитан слышал, как соратники кашляют, выплевывают мошек. Раздавалась и ругань, но в основном слышался лишь скрип доспехов, конский топот и свист ветра, попадавшего в плен железных шлемов.

Хеврал уже был на дне, позволив лошади ускориться. Отряд выравнивался за ним, сохраняя дистанцию.

Когда-то он любил одного мужчину, и воспоминания не поднимались уже много лет. Но сейчас они вдруг возникли перед умственным взором, как бы выйдя из теней, живые и соблазнительные, словно всё было вчера. К ним прилеплялись другие — все смутные желания, терзавшие юность; и за ними пришла тупая боль, томление духа.

Нельзя счесть преступлением уход от общих путей, но даже за это приходится платить. Не важно. Юноша пропал, не желая держаться одного любовника, и даже имя его стерлось. Деревню выжгли разбойники — Форулканы. Умер он или повел другую жизнь, Хеврал не знал.

«Но сейчас твоя понимающая улыбка передо мной. Я сожалею лишь о конце, любимый мой, лишь о конце».

В голове было смятение, душа завела печальную песню, и глаза заволокло дымкой слез. «Это песня старика. Песня обо всех умерших в обычной жизни, как они приходили и уходили, будто строчки стихов, а этот строящий мосты хор, о, он выпевает лишь вопросы без ответов».

Сержант Куллис склонился к нему в седле и сказал с суровой улыбкой: — Как чист разум в этот миг, сир! Мир стал таким ярким, что трудно смотреть!

Хеврал кивнул. — Проклятый ветер, — пробурчал он, моргая.

Первые синие оттенки на сигнальных станциях перевели их в галоп, заставив развернуться в стороны от застрельщиков. Едва строй принял форму подковы, пехотинцы дрогнули, внезапно осознав ситуацию. Затем появились флажки глубокого синего цвета, требующие схождения в атаке.

Застрельщики забежали слишком далеко вперед — Хеврал ясно это видел — а строй пикинеров еще медленно шагал по склону, на полпути к дну.

Хеврал опустил копье, вставляя тупой конец в притороченный к седлу глубокий кожаный мешок. Услышал и ощутил резкое соприкосновение дерева с бронзовым гнездом.

— Попались! — крикнул Куллис. — Мы слишком быстрые!

Капитан промолчал. Он видел, как полетели дротики, как опустились копья, их перехватывая; большинство не смогло коснуться коней. Несколько животных заржали, но голоса хранителей заполнили воздух, заглушая даже топот копыт.

«Заемный гнев, но и такой сойдет».

Застрельщики рассыпались испуганными зайцами.

Несколько сотен солдат Легиона готовились умереть, и слезы лились из глаз Хеврала, чертя холодные линии по щекам.

«Началось. О благая Мать Тьма, началось».

Севегг выругалась и обернулась к Хунну Раалу. — Зашли слишком далеко, дураки. Кто у них командир?

— Лейтенант Алтрас.

— Алтрас! Кузен, он же помощник квартирмейстера!

— Очень рвался в бой, словно щенок с поводка.

Она вгляделась в капитана сбоку. Профиль острый и почти величественный, если не смотреть слишком близко. Если зрелище неминуемой гибели трех сотен солдат Легиона встревожило его, он хорошо умеет скрывать чувства. «Да, новый тип командования. Лорд Урусандер никогда так не поступил бы. Но какой смысл спорить?» Они изучала лицо кузена, вспоминая, как менялось оно в любовной игре — становясь то ли ребячливым, то ли просто беспутным.

На поле внизу крылья кавалерии Хранителей смыкали смертельный узел вокруг застрельщиков. Копья опускались, подхватывая и бросая тела в воздух, или роняя наземь. Чаще всего солдат ударяли в спину.

Уголком глаза она заметила мановение Хунна Раала — почти ленивый жест руки в перчатке.

Скрытые за холмом отряды кавалерии Легиона рванулись с места в галоп; разворачиваясь, словно пришпиленные одним концом к почве, они двигались к линии гребня — всадники склонились в седлах, лошади трудились, одолевая склон.

«Ему нужно было приказать раньше. На сотню ударов сердца. Пять сотен. Ни одного пехотинца не останется!»

Будто прочитав мысли, Хунн Раал сказал: — У меня был список недовольных. Солдат, слишком склонных обсуждать, что именно требуется для умиротворения государства. Они спорили у походных костров. Болтали насчет дезертирства.

Севегг промолчала. Нет преступления в вопросах. А последнее обвинение вообще абсурдно. Дезертиры никогда не говорят о бегстве, если только задним числом. Перед уходом они необычайно тихи. Каждый солдат знает эти знаки.

Передние ряды кавалерии пересекли гребень и полились вниз плотной массой, появившись на поле за флангами хранителей. Она видела, как враги начинают замечать угрозу, возникает беспорядок, копья поднимаются, чтобы кони могли поскорее развернуться. Центральный отряд, основная масса войска Ренда, все еще ехал рысью, начиная формировать клин.

— Видишь? — вдруг спросил Раал. — Он оставляет фланги нам в обмолот, глаза его устремлены лишь на пикинеров.

— Их доспешные кони на удивление сильны, — сказала Севегг, видя, как на флангах конники опускают копья, готовые встретить кавалерию Легиона.

— Слишком их мало, и кони устали.

Путь перед центром Ренда был свободен, лишь неподвижные тела мешали взбираться вверх. В нижней четверти склона пикинеры Раала застыли, упирая концы оружия в прочную промерзшую почву.

В последней войне с Джелеками пики доказали свою эффективность. Однако гигантские волки атаковали беспорядочно, были слишком глупыми, слишком смелыми и слишком упрямыми, чтобы менять обычаи. И все же Севегг не понимала, чем хранители сумеют подавить ощетинившуюся линию острых железных наконечников. — Ренд сошел с ума, — сказала она, — если надеется прорвать наш центр.

Хунн Раал хмыкнул. — Признаюсь, мне даже любопытно. Скоро мы увидим, что у него на уме.

Кавалерия Легиона развернулась, начиная атаку. Хранители ответили, через миг их шеренги соприкоснулись.

На вершине своего холма Ренарр содрогнулась от далекого столкновения. Она видела тела, молча взлетающие, будто незримые руки протянулись с пустого неба, выдирая их из седел. Дергались конечности, тела на середине падения вдруг окутывались алыми облачками. Кони валились, дергаясь и молотя копытами. Через миг до нее донесся грохот.

Шлюхи вопили, а дети рассеялись среди стоявших на холме мужчин и женщин, молчаливые и с вытаращенными глазами; одни засунули пальцы во рты, другие дымили трубками.

Ренарр поняла, что во время первого столкновения падало намного больше лошадей легионеров, нежели хранителей. И заподозрила, что это оказалось неожиданностью. Вероятно, это преимущество деревянных доспехов, на удивление прочных, но легких и не стесняющих быстроты движения животных. И все же… превосходящим числом Легион парировал атаку, впитав удар; и уже среди кипящего водоворота тел всадники — хранители начинали отступать.

Она глянула на центр, поняв, что там большинство хранителей добралось до начала подъема. Замелькали флажки, меняя цвет от середины вражеского гребня до флангов, и тотчас же хранители ринулись по склону.

Поджидавшие их пики блестели под солнцем, будто брызги горного потока.

Ощутив кого-то рядом, Ренарр опустила глаза и увидела девочку с окровавленным лицом. Слезы прочертили кривые дорожки по впалым щекам, но бледные, устремленные на битву внизу глаза были уже сухими.

Лицо любовника было теперь повсюду, со всех сторон. Под ободками шлемов, среди товарищей и окруживших его врагов. Он рыдал, сражаясь, выл, раз за разом рубя милого дружка, и визжал каждый раз, когда погибал один из соратников. Копье осталось позади, угодив в грудь чужого коня — наконечник пробил плоть и погрузился в кишки. Помнится, тогда Хеврала пронизало недоверие: он ощутил слишком мало сопротивления. Острие обошло все возможные помехи. Всадник пытался рубануть капитана длинным клинком, но зверь пал и потянул хозяина вниз; в следующий миг чье-то копье начисто перерубило ему шею, голова закувыркалась.

Отряд его отступал, съеживался. Лорд Ренд ничего не сделал, чтобы помочь, и Хеврал понял теперь роль, предназначенную его флангу: создать жертвенный вал, защитить центр. Они будут биться без надежды на победу и даже спасение, его одинокому отряду суждена единственная задача — умирать как можно дольше.

Он ничего не знал об общем ходе битвы. Флажки, которые удавалось разглядеть на далеком гребне, были сплошь черными.

Он взмахнул мечом, рубанув легионера. Множество лиц любовника искажалось в гримасах, полнилось злобой, яростью, ужасом. Другие являли ему серые, смущенные лики, падая и оседая в седлах. Удивление пред смертью не дано передать ни одному актеру, ибо его истина бросает нездешнюю тень на глаза, тень ползет по коже и залепляет глотку. Они молчалива, она до ужаса непобедима.

«Любимый, почему ты делаешь это со мной? Зачем ты здесь? Чем я тебя так обидел, чем заслужил?»

Он потерял из вида Куллиса, но отчаянно мечтал увидеть его лицо, другое, нежели все эти, его окружившие. Вообразил, как крепко его обнимает, пряча лицо в укрытии плеч и шеи и рыдает, как дано лишь старикам.

Не наделена ли любовь силой потрясать? Как и смерть? Не проникает ли она прежде всего в глаза? Ее содрогания ослабляют самых храбрых — ее дрожащее эхо никогда не покидает душу смертного. Он обманул себя. Тут нет музыки, ни песни, ни хора тоски и сожалений. Это лишь хаос и лик любимого, что никогда, никогда не уйдет прочь.

Он убивал любимого без остановки. Снова и снова, и снова.

Когда между двумя центрами оставалась прогалина в несколько конских скачков, Серап увидела, что вражеские конники отклоняют копья под определенным углом; только сейчас она заметила, что половина хранителей передовой шеренги уперла копья слева от седла. Та половина шеренги, что была, на ее взгляд, справа.

Когда силы столкнулись, передовые шеренги чуть развернулись в стороны, одним лихорадочным движением, грохот и стук возвестил столкновение копий с пиками легионеров; хранители отводили пики в стороны, словно разметывая стебли тростника.

И сразу за ними вторая линия столь же одновременно ударила по беззащитному строю Легиона, сперва в середине, и волны пошли по всему строю.

Севегг крикнула от изумления. Точность маневра была потрясающей, эффект — ужасающим.

Центр Легиона подался назад, тела умирающих взлетали в воздух и валились на задние ряды. Пикинеры задевали друг друга, ломая древки или отбрасывая оружие. Тут же заблестели клинки, рубя головы, шеи и плечи.

Стоящие на склоне солдаты пытались отступить вверх, но чаще лишь падали, а враг проникал все глубже. Склон буквально кишел сражающимися.

— Говно из Бездны! — прошипел Хунн Раал, внезапно оживившись. — Призвать пешие фланги! — Он встал в стременах. — Скорее, чтоб вас! — Развернул коня. — Центральный резерв, вниз, скорым шагом! Создать второй строй и держать, ваши жизни на кону!

«И наши». Во рту у Севегг вдруг пересохло, казалось, внутренности съежились, каждый орган пытается отступить, убежать, но лишь попадает в клетку ребер. Она сжала рукоять меча. Кожаная оплетка слишком гладкая — еще не вытерта, не пропиталась потом и клинок, казалось, пытается вырваться.

— Не вынимай, проклятье! — рявкнул кузен. — Если вызовешь панику у моих солдат, я тебя заживо освежую!

Внизу хранители рубили, кололи, прорубались все ближе. Из шести шеренг пикинеров держались две, передовая быстро таяла.

И тут солдаты зашевелились вдоль гребня по сторонам Севегг и Хунна Раала, смыкаясь и равняя пики.

— Теперь мы их сметем вниз, — заявил Раал. — Но, чтоб меня, это было отлично разыграно.

— Он не мог вообразить, что предстанет сразу пред тремя когортами, — сказала Севегг, голос прозвучал в собственных ушах жалким писком, по телу разливалось облегчение.

— Я мог бы привести еще две.

«Опустошив лагерь Урусандера. Но тогда намерения Раала стали бы ясны всем».

— Ага, гляди на левый фланг! Наша кавалерия пробилась!

Она глянула, и облегчение уступило место возбуждению. — Прошу, кузен, позволь мне идти с ними!

— Иди же. Нет, погоди. Собери свой отряд, Севегг. Омывай клинки как хочешь, но лишь с краю — хочу, чтобы ты нашла Илгаста Ренда. Он не сбежит. Охоться за ним, если понадобится. Он предстанет предо мной в цепях, поняла?

— То есть живым?

— Живым. Ну, иди развлекайся.

«Слишком я ловка, чтобы звать меня дурой, кузен. Помню публичные унижения, и когда мы сплетемся в следующий раз, я докажу, что и другая сторона имеет право на удовольствия». Взмахом руки призывая отряд, она поскакала по гребню.

Хеврал дергал ногами, пытаясь выбраться из-под павшей лошади. Тяжесть животного была непобедимой, нога застряла, но он не прекращал усилий. Когда вывернутое колено сдалось неустанному давлению и сломалось, он заорал от боли.

Темнота окатила его; тяжело дыша, капитан сражался за проблески сознания.

«Да, именно. Иду в никуда».

Где-то сзади, он не мог видеть, кавалерия легиона опустошала центр. Капитан не смог ее сдержать и теперь, знал он, битва проиграна.

Вокруг лежали груды тел и конских туш. Кровь и выпущенные кишки покрыли почву блестящим ковром, он тоже был покрыт кровью, москиты тучами зудели над лицом, забивались в углы рта словно тесто; он чуть не давился, глотая и глотая их. Казалось, голодные насекомые разозлены и озадачены свалившимся богатством, но они, хотя покрыли трупы черными одеялами, не могли пить кровь недвижных жертв, уже не подгоняемую насосами сердец.

Хеврал собирал эти наблюдения, сосредотачивался на мелких мыслях, будто остальной мир с его драмами и его жалким отчаянием не стоил внимания. Даже любовник удалился с поля брани, все лица вокруг, и легионеров и хранителей, смерть сделала лицами чужаков. Он не узнавал никого.

Потом раздались голоса, затем мучительный крик; всадник внезапно навис над ним. Солнце стояло высоко, превращая фигуру в силуэт, но он узнал голос. — Старик, какая удача тебя найти.

Хеврал промолчал. Мошки тонули в уголках глаз, осушая слезы. А он-то думал, что следы давно иссякли. Высота солнца его тревожила. Ну разве они не сражались долго?

— Твои хранители сломлены, — сказала Севегг. — Мы режем их. Думали, мы позволим отступить, как будто честь еще жива в наши дни, в наш век. Обладай хоть один из вас умом настоящего солдата, вы не были бы столь наивны.

Моргая, он смотрел в темный овал, в тень, где должно было быть лицо.

— Так и будешь молчать? Как насчет парочки проклятий?

— Освоилась со стыдом, лейтенант?

На это она не нашлась с ответом, только торопливо спешилась и присела рядом. Наконец-то он смог увидеть лицо.

Она тоже с любопытством изучала его. — Мы взяли в плен лорда Ренда. Мой отряд везет его к Хунну Раалу. Отдаю Илгасту должное — он не сбежал; похоже, принял свою участь как справедливую кару за сегодняшнюю неудачу.

— Сегодня, — согласился Хеврал, — весь день отмечен неудачами.

— Ладно, отдам должок и тебе. Надеюсь, ты не ответишь на жалость презрением. Наконец я тебя разглядела. Старик, бесполезный, все наслаждения жизни остались далеко позади. Вряд ли это назовешь достойным финалом, да? Одинокий, только я вместо услады для глаз. Так что именно я выберу тебе подарок. Но вижу, ты весь в крови и кишках. Куда ранили? Тебя мучает боль, или она уже угасла?

— Ничего не чувствую, лейтенант.

— К лучшему. — Она засмеялась. — А я говорила и говорила, не думая, каково тебе.

— Готов принять острие твоего подарка, Севегг. Мне он покажется сладчайшим поцелуем.

Севегг чуть нахмурилась, как бы пытаясь понять смысл его мольбы. И покачала головой: — Нет, не смогу. Лучше истекай кровью.

— Для тебя это первое поле брани?

Она нахмурилась сильнее. — У каждого было первое.

— Да, полагаю, ты права. Значит, ты как бы потеряла здесь невинность.

Борозды на лбу, видимые из-под обода шлема, расправились. Она улыбнулась. — Как мило с твоей стороны. Думаю, мы готовы подружиться. Я даже готова увидеть в тебе отца.

— Твоего отца, Севегг Иссгин? Да ты же проклинаешь меня!

Она спокойно перенесла его слова, кивнув своим мыслям. — Значит, остался в тебе некий огонек. Тогда не дочка. Вообразим, что мы любовники. Тем ценнее будет мой подарок. — Она схватила его за левую руку, стаскивая с ладони перчатку. — Вот, старик, тебе последнее тихое удовольствие. — Подвела его руку под свою кожаную кирасу. — Вот, можешь потискать, если силы остались.

Он встретил ее взгляд, ощутил полноту груди в мозолистой ладони. И захохотал.

Лицо ее омрачилось смущением — и тут же он выбросил правую руку, вогнав нож под ребро, со всей силой пронзая кожаный доспех. Ощутил, как нож находит себе дом, сердце — и в этот миг сурово поглядел ей в лицо, видя очередного чужака. Чему порадовался больше, нежели гримасе удивления.

— Я не ранен, — сказал он. — Настоящий солдат проверил бы, девочка.

Оружие всхлипнуло, когда она соскользнула и неловко села на пятки. Кто-то негодующе закричал. Движение… Меч блеснул перед глазами Хеврала, будто ослепительный язык солнца, и тут же его ударило в лоб. Новое, нежданное удивление.

И покой.

Солдаты принесли походные стулья на вершину холма, господствовавшего над долиной зарезанных, и Хунн Раал уселся на один. Он уже успел справиться с горем по поводу подлого убийства кузины. Капитан сидел, качая на бедре кувшин с вином, а другую ногу вытянул. Он не обращал внимания на суету вокруг; вино тяжело плескалось в кишках, кислое, но и утешительное.

Плохие новости придется доставить Серап — она стала последней в роду. Тем важнее держать ее под боком Урусандера, как ценного офицера свиты. В день, когда Урусандер усядется рядом с Матерью Тьмой, она займет важное положение во дворе. Однако… у него все меньше пешек.

Об иных потерях не стоит скорбеть, но если он может устроить представление солдатам — капитан, ставший просто мужчиной, мужчина, ставший ребенком, рыдающим по погибшим родичам — если всё это породит сочувствие, что ж, он постарается.

Пьяницы широко известны как мастера хитрых тактик. Да и со стратегией они соблазнительно знакомы. Вечная жажда отлично его вышколила, и ему ли стыдиться своей природы? Пьяницы опасны во всех смыслах. Особенно когда дело касается веры, доверия и верности.

Хунн Раал знал себя до самого ядра — до темного, полного злобной радости места, в котором он изобретал новые правила старых игр, заставляя мелкие извинения склоняться перед отцом и господином, матерью и хозяйкой. Впрочем, это одно и то же. «Я, любующийся на себя. Мой личный трон, мое скользкое кресло воображаемой власти.

Урусандер, ты возьмешь то, что я даю. Что даю я и наша новая Верховная Жрица. Теперь вижу: мечты о твоем возвышении, возвращении к славе оказались фантазией. Но и ты нам подойдешь. Я опустошу библиотеки всех ученых Куральд Галайна, чтобы держать тебя по шею в груде плесневелых свитков, чтобы ты довольствовался своим узким мирком. Вот милость превыше воображения, милорд, превыше воображения».

Он готов выслушать любую брань командующего, он уже представляет эти бесконечные тирады. В день триумфа ничто не омрачит душу Хунна Раала. Ни на миг. Да, придется потрудиться, сгоняя ухмылку с лица. Но не настало еще время презрения.

Наконец он поднял глаза на знатного командира, приведенного в цепях и поставленного на колени, в холодную грязную почву. Расстояние меж ними было скромным, но невозможно большим, эта мысль пьянила Раала сильнее любого вина. — Помните, — сказал он, — как мы вместе скакали в летний лагерь Хранителей?

— Нужно было вас зарубить.

— Говоря с друзьями, — продолжал Раал, игнорируя бесполезные, напрасные слова пленника, — когда вы оказались в стороне, я бросил одно замечание. Все смеялись. Может, вы помните?

— Нет.

Хунн Раал молча склонился к Ренду, улыбнулся и шепнул: — Думаю, дружище, вы лжете.

— Думайте что хотите. Ну, везите меня к Урусандеру. Сцена стала скучной.

— Интересно, какие слова, какие гнилые плоды собрали вы, Илгаст, чтобы привезти моему командующему?

— Этот сад возделывайте сами.

Хунн Раал махнул рукой. — Знаете, сегодня вы меня впечатляли. Но не целый день. Например, ваше желание битвы было плохо продумано. Но я признаю ваш гений в той стычке с пикинерами — думаю, лишь хранители могли такое устроить. Лучшие конники нашего государства. И что вы сделали? Расточили их. Если справедливость требует куда-то вас доставить, то к Калату Хастейну.

Тут, к его удовольствию, Илгаст Ренд вздрогнул.

Наслаждение не продлилось долго, он вдруг ощутил печаль. — Ох, Илгаст, погляди, что ты наделал! — Слова прозвучали болью, искренней тоской. — Почему ты не привел Хранителей на нашу сторону? Почему не принял наше желание справедливости? Тогда день обернулся бы совсем по-иному.

— Калат Хастейн отверг ваше приглашение. — Илгаст дрожал. — Я не мог предать честь.

Хунн Раал скривился в преувеличенном недоверии. — Друг мой! — шепнул он, клонясь еще ближе. — Ты честен и не мог предать его? Илгаст — погляди на поле! Ты швыряешься в меня словами? Честь? Предательство? Бездна подлая, что же мне думать о тебе?

— Тебе не усилить мой стыд, Хунн Раал. Я здесь и я вижу ясно…

— Вовсе нет!

— Вези меня к Урусандеру!

— Ты совершил последний свой шаг, дружище, — бросил Раал, отстраняясь. Сомкнув глаза, он сказал громко и устало: — Так покончим с этим. Сей муж есть преступник, изменник государству. Мы уже видели, что знать так же истекает кровью, как все прочие. Давайте же, прошу, казните его и пусть, открыв глаза, я увижу труп.

Он услышал звонкий удар клинка, слишком короткий всхлип; мужское тело рассталось с головой и упало. Играя пальцами по винному кувшину, он слушал, как два предмета волокут в сторону.

Солдат сказал: — Сделано, сир.

Хунн Раал открыл глаза, заморгав от яркого света, и убедился, что так оно и есть. Взмахом отослал солдат. — Оставьте же меня горю, и составьте список героев. Это был темный день, но я вижу, что из него воссияет свет.

Солнце зимы даже в зените дарило мало тепла. Холодный воздух звал к трезвости, но он не поддавался. Да, он заслужил право на горе.

Ренарр следила, как шлюхи бродят внизу меж трупов, как дети бегают туда и сюда, тоненько крича, когда находят ценный браслет, кольцо, мешочек с монетами или полированными речными камешками. Свет угасал, короткий день торопился к концу.

Она продрогла до костей, но не готова была думать о смельчаках, что придут к ней ночью. Нет, вообразить нельзя такое извращение. Они будут иными на вкус — она уверена — но не в поцелуях. Более глубокая перемена, нечто впитываемое с потом страсти. Вкус, который она примет при каждой встрече тел. Еще не знакомый, верно, но вряд ли он будет горьким или кислым. Будет облегчение и что-то вроде обреченности в этом исключительном соке. Если его поджечь, он запылает жизнью.

Она заметила девчонку, которая начала день убийств. Та шагала в свите прихвостней, словно королева среди мертвецов.

Ренарр смотрела на нее, не моргнув глазом.

Ты можешь найти некую справедливость в судьбе Урусандера, хотя уверяю — восхождение к званию Отца Света сделало справедливость насмешкой. И да, прости меня, дай старому слепцу на миг — другой перевести дыхание. Сказке еще длиться долго. Позволь поразмышлять над понятием справедливых последствий, ведь они лежат пред нами, словно тропа из камней поперек потока истории.

Не сомневаюсь, что Урусандер не отличался о тебя или меня, точнее, от любого мыслящего создания. Но сам я не буду произносить общих суждений. Взгляд поэта на правосудие таинственен, и не нам обсуждать эти правила. Несколько ловких движений пальцами — и мы связаны тайным родством, мудрые чужаки. Так что надеюсь: ты тоже промолчишь, когда я говорю о типичности Урусандера.

Говоря просто, он видел в справедливости нечто чистое; надеялся из ревущей реки прогресса, что тянет нас за собой, в любой миг зачерпнуть рукой и поднять к небесам лужицу чистой воды — пусть сверкает в чаше ладони.

Мы смотрим в тот поток и видим ил речных разливов, порванные берега и острова мусорных наносов, на коих столпились дрожащие беженцы. Украсть ладонь воды означает посмотреть в мутный непроницаемый мир, микрокосм неясных истин истории. И, сражаясь с тоской и отчаянием при виде сомнительного трофея, мы едва ли можем назвать его созерцание добродетелью.

Добродетель. Наверняка изо всех слов это должно относиться к лорду Урусандеру из рода Вета. Чистая справедливость в руке действительно может стать ценной добродетелью. Итак, Урусандер был мужем, жаждущим очистить воды истории ситом сурового суда. Корить ли его за столь благородное желание?

Есть старая пословица, вечный трюизм, и произнося ее, мы подтверждаем ее. Правосудие слепо, говорим мы. То есть его правила отвергают видимые привилегии богатства и знатности. Похвально, похвально. Именно на справедливом суде мы строим здание цивилизации достойной, правой и честной. Даже дети стыдятся того, что считают неправедным. Если не получают большой личной выгоды. В миг понимания чужая неправедность также поучает, ибо дитя в первый, но не в последний раз ведет внутреннюю войну между самолюбивым желанием и общим благом. Между несправедливостью, столь глубоко сокрытой в душе, и справедливостью, что внезапно предстает перед ребенком, словно суровый враг.

При удаче чужой опыт поможет ребенку достичь смирения, что мы назовем честностью. Но не ошибись: это достижение насильственное. Маленькие руки вывернуты, никому нет дела до бессильной ярости ребенка. Так в детстве мы учим уроки силы и слабости, и насилие творится во имя справедливости. Мы зовем это взрослением.

Отец Свет. Что за смелый титул. Предок Тисте Лиосан, наблюдающий за детьми из чистого и вольного света. Из места чистоты, значит, вечно запретного для тьмы. Отец, ведущий нас в историю. Бог праведников.

Разумеется, он восторгался Форулканами, кроме тех немногих сотен, что полегли от его острого клинка. Ведь их поклонение правосудию было абсолютным, благим в своей чистоте. Столь же совершенным, шепчет поэт, как темнота в глазах слепца. Но ведь мы, поэты, страдаем от несовершенств, не так ли? В нас видят, замечая раздвоенность и нерешительность, существ слабых духом. Боже спаси царство, управляемое поэтом!

Что? Нет, я не слышал о короле Теоле Единственном. Снова начинаешь прерывать?

Итак. Чую, ты еще полируешь оружие своего восхищения Сыном Тьмы. Неужели не дано мне изгнать романтизм из твоих воззрений? Мне колотить тебя по голове его пороками, его ошибочными суждениями, его упрямством?

Ты жаждешь историй. Не дано терпения старцу, желающему успеть поставить точку.

Кедаспела нарисовал своего бога, в самом конце. Ты знал? Нарисовал бога к жизни и затем, устрашенный давно ожиданным совершенством своего таланта, убил его и себя.

И что мы можем умозаключить?

Ладно. Мы видели, как Кедаспела обрел обещание покоя, даровал себе своими руками в миг невыносимого горя. Провидец первым слепнет, когда цивилизация клонится к упадку. Оставим его. Он уже не важен. Оставим его в комнатке Цитадели бормотать в безумии. Его работа сделана. Нет, пора вывести на подмостки другого художника. Другую жертву, необходимую для возвышенного самоубийства народа.

Итак, взглянем на руки скульптора…

…создающего монумент. Предоставляю тебе самому придумать ему титул, друг. Но не сейчас. Сначала выслушай историю. Позволим себе промежуток, прежде чем вступит хор, беспокойный, возглашающий недовольство.

Я первый среди нетерпеливых? Ну, это же явно несправедливое обвинение.

ДВА

Едва различимое пятно в сумраке: солнце гасло над градом Харкенасом. Двое лейтенантов из домовых клинков лорда Аномандера, Празек и Датенар, встретились на внешнем мосту и стояли, упершись локтями в парапет. Словно дети, они склонились, созерцая воды Дорсан Рил. Справа Цитадель высилась твердыней ночи, бросившей вызов дню. Слева скопище городских зданий встало над защищающей от наводнений стенкой, словно готовясь шагнуть за край.

Внизу поверхность реки была черна, ее волновали разнонаправленные потоки. Вот вдруг проплыл обугленный древесный ствол, похожий на раздувшийся обрубок убитого великана. Угольно-серая грязь запеклась на отвесных стенках берегов. Привязанные к железным кольцам у ступенчатых пристаней лодки казались брошенными, став обиталищами мертвой листве и лужам мутной дождевой воды.

— Распад дисциплины, — пробормотал Празек. — Мы ведь с тобой стоим на посту.

— За нами следят сверху, — сказал Датенар. — Видят нас с вершины башни. На таком расстоянии мы кажемся мелкими. Видят, как мы проявляем праздное любопытство, вовсе не подходящее дозорным. В наших позах любой заметит, с законным неудовольствием, признаки медленного конца цивилизации.

— Я тоже заметил историка на высоком насесте, — кивнул Празек. — Или, скорее, его мрачный взор. Он следит именно за нами? Не отводит глаз?

— Я склонен так думать, ибо ощущаю какую-то тяжесть. Даже палач в капюшоне оказывает милость, скрывая лицо. Да мы сейчас расщепимся надвое под суждением Райза Херата, что еще острее палаческой секиры.

Празек не собирался спорить. История — холодный судья. Он всматривался в черную воду внизу и чувствовал, что глубинам нельзя доверять. — Его сила разобьет нас в пыль, на мелкие щепки, — сказал он, сгорбившись при мысли об историке, следящем сверху.

— Река радостно примет наши жалкие останки.

Течения кружились, словно приглашая, но не было ничего дружелюбного в этих лукавых жестах. Празек встряхнулся. — Поцелуй равнодушия холоден, друг мой.

— Не вижу иных посулов, — пожал плечами Датенар. — Давай составим список наших судеб. Я начну. Наш владыка блуждает, скрытый блеклым саваном зимы, и не проявляет боевого рвения — погляди с любой башни, Празек, и увидишь сезон тоски, выровненные тяжелым снегом поля. Даже тени ослабли и поблекли, прижавшись к земле.

Празек хмыкнул, глаза не отрывались от черной воды внизу, рассудок лениво обдумывал насмешливое приглашение. — А консорт лежит, поглощенный святыми объятиями. Столь святыми, что ничего не видно. Лорд Драконус, вы тоже нас покинули.

— Да, есть наслаждение в слепоте.

Празек задумался и помотал головой. — Ты не осмеливаешься встретиться с Кедаспелой, друг, иначе так не говорил бы.

— Нет, иные паломничества не стоит даже начинать. Мне говорили, что выбранная им келья стала галереей безумия.

Празек фыркнул: — Никогда не проси художника разрисовывать личные покои. Рискуешь вызвать к жизни пейзажи, которых никто, ни за какие награды не захочет увидеть.

Датенар вздохнул: — Не согласен, друг. Любой холст показывает скрытый пейзаж.

— Это еще терпимо. Вот когда краска брызжет за края полотна, мы отскакиваем. Деревянная рама подобна тюремной решетке, и мы спокойны.

— Как может рисовать слепец?

— Без помех, полагаю. — Празек пренебрежительно повел рукой, словно сбрасывая тему в темные воды. — Итак, снова к списку. Сын Тьмы шагает по зимним дорогам, ища брата, который хочет быть ненайденным, Сюзерен пребывает в ночи до конца дней, забыв о существовании рассвета, пока мы охраняем мост, который никто не захочет пересечь. Где же береговая линия гражданской войны?

— Все еще далеко, — отвечал Датенар. — Ее зазубренные края видны на горизонтах. Лично я не могу изгнать из разума лагерь Хастов, где мертвецы спят лишенным тревог сном. Сознаюсь, не могу избавиться от зависти, охватившей мою душу в тот день.

Празек потер лицо, пальцы прошлись от глаз к бородке. Текущая под мостом вода как бы тянула его за кости. — Говорят, теперь никто не может переплыть Дорсан Рил. Она забирает любое дитя Тьмы вниз, на грудь. Не находят тел, а поверхность изгибается в вечно кривой ухмылке. Если зависть к павшим Хастам столь терзает тебя, друг, не могу предложить ободрения. Но я оплачу твой уход, как плакал бы над дражайшим братом.

— Как и я, если ты покинешь мою компанию.

— Ну ладно, — решил Празек. — Если мы не можем охранять мост, давай хотя бы беречь друг друга.

— Скромные обязанности. Я вижу — горизонты обступают нас.

— Но не так, чтобы разделить, надеюсь. — Празек выпрямился, отвернулся от реки и прислонился к парапету. — Проклинаю поэта! Проклинаю каждое слово и каждую прибыль, словами несомую! Так наживаться на презренной реальности!

Датенар фыркнул. — Бестолковая процессия, эта описанная тобой череда слов. Мы спотыкаемся в рытвинах. Но подумай о языке селян — о пире праздной простоты среди полей пожатых пустоты! Утречком будет снег иль дождь? Коленка болит, любимый? Не могу сказать, женушка! Ох, и почему, муженек? Любимая, описываемая тобою боль может иметь одно лишь значение и о! нынче утром я не могу отыскать его в пригоршне оставшихся слов.

— Хочешь, чтобы я хрюкал? — скривился Празек. — Умоляю.

— Пора бы, Празек. Каждый из нас похож на кабана, что роет корни в лесу.

— Леса нет.

— И кабана нет, — возразил Датенар. — Нет, мы застряли на мосту и смотрим на Цитадель. Ведь за нами следит историк! Давай же обсуждать природу языка и скажем: его сила процветает сложностью, превращая язык в тайную гавань. И сложность гарантирует разделение. Нам нужно обсудить важнейшие вопросы! Долой хрюкающих свиней!

— Я понимаю все, что ты сказал, — криво улыбнулся Празек. — И тем обнажаю свою привилегированность.

— Именно! — Датенар ударил кулаком о камень парапета. — Но слушай! Два языка родятся из одного и, вырастая, всё сильнее разделяются, всё нагляднее урок даруемой языком власти. Наконец знатные, истинно высокорожденные, получают возможность доказать свою знатность, говоря на особом языке, тогда как чернь способна лишь мычать в загонах, ежедневно убеждаясь в своей бесполезности.

— Свиней не отнесешь к глупым тварям, Датенар. Боров знает, что его ждет бойня.

— И визжит, да без толка. Подумай же о двух языках и спроси себя, который сильнее сопротивляется переменам? Который яростнее прилепляется к драгоценной сложности?

— Отряды законников и писцов…

Датенар резко кивнул, широкое лицо почти почернело. — Образованные и обученные…

— Просвещенные.

— Вот исток войны языков, друг! Глина невежества против камня исключительности и привилегий.

— Привилегия… Я вижу корень слова в приватности.

— Отличное замечание, Празек. Родство слов может показывать тайный код. Но здесь, в этой войне, консервативное и реакционное начало находится под вечной осадой.

— Ибо невежественных — легион?

— Плодятся как черви.

Празек выпрямил спину, широко раскинул руки. — Но погляди на нас на мосту, с мечами у пояса, вдохновленных идеями чести и долга. Смотри: мы выиграли привилегию отдать жизнь в защиту сложности!

— К амбразурам, друг! — со смехом крикнул Датенар.

— Нет, — прорычал приятель. — Я иду к ближайшей таверне, и будь проклята чертова привилегия. Буду лить вино в глотку, пока не лягу со свиным стадом.

— Простота — могучая жажда. Слова размягчаются как глина, песком просачиваются меж пальцев. — Датенар яростно кивнул. — Но в этой жиже можно плавать.

— Долой поэта, значит?

— Долой!

— И жуткого историка? — улыбнулся Празек.

— Он не будет шокирован нашей неверностью. Мы лишь стражники, скорчившиеся у дорожного камня истории. Нас еще сокрушат и выбросят словно грязь, увидишь.

— Значит, лучшие мгновения позади?

— Вижу будущее, друг. Оно черно и бездонно.

Двое ушли, бросив стражу. Неохраняемый, тянулся мост, превращая сгорбленные плечи в объятия для бегущей реки — но улыбающаяся поверхность оставалась непроницаемой.

В конце концов, война шла где-то в другом месте.

— По иному не скажешь, — вздохнул Гриззин Фарл, выводя толстым тупым пальцем узоры в лужице эля, — она была глубоко привлекательна в самом простом смысле.

Завсегдатаи таверны помалкивали за столиками, воздух казался густым, как вода, и темным, хотя там были фонари и масляные лампы, и яростно пылал огонь в камине. Разговоры иногда возникали, но осторожные, словно миноги под грузной корягой — и быстро затихали.

Услышав тихое фырканье собеседника, Азатенай сел прямее, всей позой изображая обиду. Ножки кресла заскрипели и затрещали. — Что я имею в виду, спрашиваете?

— Если…

— Хорошо, мой бледный друг, я скажу. Ее красота замечалась на второй или даже на третий взгляд. Погляди на нее поэт — талант поэта можно было бы измерить, словно на весах, по сути его (или ее) декламаций. Разве песнь влюбленной птицы не звучит иногда насмешкой? Итак, поэта мы заклеймим как жалкого и глупого. Но услышим другую песнь, и весы качнутся, стихи и музыка станут вздохами души. — Гриззин схватил кружку и понял, что она пуста. Скривив лицо, ударил кружкой по столу и поднял в вытянутой руке.

— Вы пьяны, Азатенай, — заметил сотрапезник, когда слуга поспешил принести другую полную до краев, пенящуюся кружку.

— И такие женщины, — продолжал Гриззин, — без всякого потрясения считают себя некрасивыми, принимая насмешливый щебет как должное, и не верят нашим тоскующим стонам. Да, они не несут в себе тщеславия, как шлюха на белом коне, женщина, знающая, что краса ее немедленно ошеломляет и поражает. Но не считайте меня бесчувственным, вовсе нет! Даже восхищаясь, я чувствую укор жалости.

— Голая шлюха на белом коне? Нет, друг, я не буду сомневаться в вашем восхищении.

— Хорошо. — Гриззин Фарл кивнул, делая большой глоток.

Собеседник продолжил: — Но если вы скажете женщине, что красота ее познается лишь после долгих размышлений… полагаю, после такого комплимента она не поспешит с поцелуем.

Азатенай нахмурился. — Вы, знатные, ловки со словами. Неужели вы держите меня за дурака? Нет, я скажу ей правду, едва увижу. Скажу, что ее красота зачаровала меня, в чем нет сомнений.

— И она засомневается в вашем рассудке.

— Сначала. — Азатенай рыгнул, подняв палец. — Пока, наконец, мои слова не доставят ей величайший дар, на который я смел надеяться: она поверит в свою красоту.

— И что случится? Соблазненная, утонет в ваших объятиях? Еще одна загадочная дева завоевана?

Здоровяк — Азатенай повел рукой: — Ну нет. Разумеется, она бросит меня. Понимая, что найдет мужчину куда лучше.

— Если вы считаете это ценным советом в искусстве любви, друг мой… прошу простить, но я поищу новую мудрость у кого-то еще.

Гриззин Фарл пожал плечами. — Учитесь же на собственных ошибках, разбивайте нос.

— Почему вы застряли в Харкенасе, Азатенай?

— Правду, Сильхас Руин?

— Правду.

Гриззин на миг сомкнул глаза, как бы погружаясь в загадочные думы. Помолчал еще мгновение, затем глаза открылись и устремились на Сильаса Руина. Он сказал со вздохом: — Я удерживаю тех, что могли бы явиться на ваш спор. Отгоняю одним своим присутствием волков среди моего рода, готовых вонзить клыки в болящую плоть, чтобы полакомиться пóтом, кровью и страхом. — Азатенай поглядел на собеседника, который тоже изучал его. Кивнул. — Я держу врата, друг, в пьяной тупости затыкаю собой замочную скважину, будто погнутый ключ.

Сильхас наконец отвел глаза, щурясь в сумраке. — Город стал смертельно тихим. Поглядите на остальных: присмирели перед непонятным и непознаваемым.

— Будущее — женщина, заслуживающая второго и третьего взгляда, — сказал Гриззин Фарл.

— Красота ждет размышлений?

— Некоторым образом.

— А когда мы ее найдем?

— Как же? Она бросит нас.

— Вы не так пьяны, как кажетесь.

— Всегда, Сильхас. Но кому дано видеть будущее?

— Кажется, вам. Или это вопрос веры?

— Веры, которая зачаровывает, — ответил Гриззин Фарл, глядя в пустую кружку.

— Я думал, — сказал Сильхас Руин, — что вы защитник этого будущего.

— Я любимый евнух своей женщины, друг. Я не поэт и молюсь, чтобы ей хватило любви, выказываемой глазами. Совсем лишен певческого дара несчастный Гриззин Фарл. Вы слышите музыку? Это лишь мое мурлыканье под рукой ее жалости. — Он махнул кружкой. — Таким, как я, нужно брать что дают.

— Вы сами себя отговорили от ночи с этой восхитительной служанкой.

— Думаете?

— Уверен, — подтвердил Сильхас. — Требуя больше эля, вы явно желаете заглушить разочарование от бесполезного флирта.

— Увы мне. Нужно притворяться лучше.

— Если не с обычными подданными Тьмы… Есть еще жрицы.

— Вытащить погнутый ключ? Нет, не думаю.

Через миг Сильхас Руин нахмурился и подался вперед: — Одни из запертых врат — ЕЕ?

Гриззин Фарл поднес палец к губам. — Никому не говорите, — шепнул он. — Конечно, никто еще не пробовал пролезть в дверь.

— Не верю.

— Мой запах таится в темноте, навевая нежелание.

— Думаете, белая кожа означает мою неверность, Азатенай?

— Разве нет?

— Нет!

Гриззин Фарл поскреб заросший подбородок, как бы обдумывая участь молодого придворного. — Что ж, проклятие моим дурным расчетам. Изгоните меня? Я тяжелее камня, я упрямее краеугольного столба.

— Каково ваше предназначение, Азатенай? Какова ваша цель?

— Друг обещал мир, — отозвался Гриззин. — Я хочу отплатить.

— Какой друг? Другой Азатенай? И что за мир?

— Думаете, Сын Тьмы идет по горелому лесу в одиночестве. Не так. Рядом с ним Каладан Бруд, привязанный кровью клятвы.

Брови Сильхаса Руина удивленно поднялись.

— Не знаю, какой мир будет завоеван. Но на данный момент, друг мой, я решил: лучше убрать лорда Драконуса с пути Великого Каменщика.

— Погодите, прошу. Консорт остается с Матерью Тьмой, под вашим влиянием впав в соблазн летаргии? Вы намекаете, что Драконус — и сама Мать Тьма — не ведают о творящемся за пределами Палаты Ночи?

Гриззин Фарл пошевелил плечами. — Может быть, они смотрят лишь друг на друга. Откуда мне знать? Там темно!

— Избавьте меня от шуток, Азатенай!

— Я не шучу. Ну, не совсем. Терондай, столь любовно вырезанный на полу Цитадели самим Драконусом, лучится мощью. Отныне в Цитадели проявились Врата Тьмы. Такие силы отталкивают всякого, что желает войти.

— Какую угрозу Каладан Бруд представляет для лорда Драконуса? Бессмыслица!

— Да, так это выглядит… но я уже сказал слишком много. Возможно, Мать Тьма обратит взор на внешний мир и увидит то, что нужно увидеть. Даже мне не предсказать, что она может сказать любовнику и что сделать. Ведь мы, Азатенаи, здесь незваные пришельцы.

— Драконус больше общается с Азатенаями, нежели любой другой Тисте.

— Да, он хорошо нас знает, — согласился Гриззин.

— Тогда это какой-то старый разлад между Драконусом и Великим Каменщиком?

— Обыкновенно они избегают встреч.

— Почему?

— Не мне комментировать. Простите, друг.

Сильхас Руин всплеснул руками, отстраняясь. — Начинаю сомневаться в нашей дружбе.

— Я опечален.

— Тогда мы сравняли счет. — Он встал. — Может быть, встретимся. Может, и нет.

Гриззин смотрел в спину благородного воина. Видел, что другие глядят на белокожего брата Аномандера с надеждой, однако если они желали узреть решимость на лице Руина, сумрак не дал желаниям сбыться. Гриззин повозился в кресле, поймал взгляд служанки и с широкой улыбкой поманил к себе.

Верховная жрица Эмрал Ланир ступила на площадку, огляделась и нашла историка у дальней стены — казалось, он задумал броситься вниз, на камни. Она всмотрелась пристальнее. — Значит, таково ваше убежище.

Он мельком глянул на нее через плечо. — Не все посты брошены, верховная жрица.

Она подошла ближе. — Что же охраняете вы, Райз Херат, с таким тщанием?

— Перспективу, полагаю, — ответил он и пожал плечами.

— И что это вам дает?

— Вижу мост. Беззащитный… и все же никто не решается его пересечь.

— Думаю, — проговорила она, — нужно немного потерпеть, и мы увидим перемены. Отсутствие оппозиции временно.

На его лице отразилось сомнение. Историк сказал: — Вы предполагаете в знати решимость, которой я еще не замечал. Если они и стоят, сжимая руками мечи у поясов — то готовы обернуться против мужа, разделившего ее темное сердце. Их снедает ненависть к Драконусу, да и зависть, наверное. Тем временем Вета Урусандер методично уничтожает оппозицию, и я не чувствую среди аристократии сильного сопротивления.

— Они встанут по призыву лорда Аномандера, историк. Когда тот вернется.

Историк снова на нее посмотрел, но взгляд тут же уплыл куда-то в сторону. — Домовых клинков Аномандера будет недостаточно.

— Лорд Сильхас Руин, действуя от имени брата, уже собирает союзников.

— Да, союз скованных.

Она вздрогнула и вздохнула. — Райз Херат, улучшите мое настроение. Умоляю.

Тут он повернулся, присел на парапет и оперся руками. — Семь ваших юных жриц пленили Кедорпула в комнате. Кажется, они скучают и просто сравнивать впечатления от инициаций уже недостаточно.

— Ох. Чем же он так привлекает их?

— Мягкий, можно предположить, словно подушка.

— Хмм, возможно. А подушка как бы приглашает занять определенную расслабляющую позу.

Историк засмеялся. — Как скажете. Но он пытался сбежать, а когда понял, что путь к двери закрыт, признался в слабости к красоткам.

— Ах, комплименты.

— Но когда ты один меж семерых женщин, комплименты только усугубляют положение.

— Он еще жив?

— Смерть была близка, верховная жрица. Особенно когда он предложил продолжить диалог налегке, то есть без одежд.

Она улыбалась, подходя к собеседнику. — Благословенный Кедорпул. Крепко держится за юность.

Веселье покинуло историка. — А вот Эндест Силанн, похоже, стареет с каждой ночью. Я уж гадаю, не повредился ли он в рассудке.

— Иногда, — заметила она, — душа жадно собирает годы, но не знает, как распорядиться богатствами.

— Поток крови на руках Эндеста Силанна — еще одно благословление, — сказал Райз, поворачиваясь, чтобы вместе с ней созерцать город. — Наконец это окончилось, но я гадаю, не покинула ли его через раны некая жизненная сила.

Она вспомнила о зеркале в личных покоях, так ее тревожащем, и слова историка вдруг породили смутный страх. «Оно крадет у меня? Похитило молодость? Или меня преследует лишь время? Зеркало, ты не показываешь мне ничего приятного, ты караешь меня, словно в старой сказке». Она пошевелила плечами, отгоняя наваждение. — Освящение пролитой кровью — я боюсь такого прецедента, Райз. До глубины души.

Он кивнул: — Значит, она уже не отрицает.

— Посредством крови, — кивнула Эмрал Ланир, — Мать Тьма могла видеть через глаза Эндеста, и это давало силу — и будет давать, пока его руки не коснутся ее. Так она призналась мне, прежде чем закрыть Палату Ночи от всех, кроме консорта.

— Драгоценное признание, — сказал Райз. — Замечаю вашу нарастающую привилегированность в глазах Матери Тьмы. Что вы будете делать?

Она отвела глаза. Наконец они дошли до причины, по которой она явилась к историку. Неприятной причины. — Вижу лишь один путь к миру.

— Готов вас выслушать.

— Консорта следует оттеснить. Нужен брак.

— Оттеснить? Это возможно?

Она кивнула. — Создавая Терондай на полу Цитадели, он проявил Врата Тьмы. Если он владеет некими тайными силами, то отдал их ради дара. — И тут же она покачала головой. — Много загадок в лорде Драконусе. Азатенаи именуют его Сюзереном Ночи. Подобает ли консорту столь звучный титул? Даже знатный Тисте его не удостоился бы, и давно ли Азатенаи относятся к нашей аристократии иначе, чем с насмешливым равнодушием? Нет, следует счесть этот титул мерой уважения к его близости с Матерью.

— Однако вы не убеждены.

Она пожала плечами. — Мать должна дать ему отставку. Ну, пусть будет тайная комната, в которой они станут встречаться…

— Верховная жрица, вы серьезно? Воображаете, Урусандер склонится перед такими вольностями? А сама Мать Тьма? Должна будет делить верность? Выбирать и отвергать в соответствии с прихотями? Ни тот, ни другой не согласятся!

Эмрал вздохнула. — Простите. Вы правы. Чтобы мир вернулся в королевство, кто-то должен проиграть. Пусть это будет лорд Драконус.

— Итак, этот мужчина должен принести в жертву все, не получив ничего.

— Неверно. Он выиграет мир. Разве это не ценно для мужчины, любящего делать подарки?

Райз Херат покачал головой: — Его подарки должны разделяться с ним самим. А так он будет смотреть, словно оказавшись за решеткой. Мир? Какое ему дело? Это не дар его сердца. Его души. Жертва? Кто добровольно уничтожит себя ради ЛЮБОЙ цели?

— Если она попросит.

— Сделки в любви, верховная жрица? Едва ли Драконус склонен к столь жалкой участи.

Она сама все понимала. Вела войну с этими мыслями дни и ночи, пока мысли не вырыли глубокие колеи. Жестокое противопоставление утомляло: Мать Тьма и ее любовь — и судьбы государства. Одно дело заявить, что видишь единственный путь через гражданскую войну, требуя ублажить знать трупом — фигуральным или буквальным — консорта, расширить привилегии офицеров Легиона Урусандера; но Мать Тьма еще не выразила свою волю. Богиня молчит.

«Она не станет делать выбор. Ублажает любовника с его неуклюжими выражениями любви. Она словно отвернулась от всех нас, пока Куральд Галайн катится в пропасть.

Требуется стук латного кулака Урусандера в дверь спальни, чтобы ее пробудить?»

— Вам придется его убить, — заявил Райз Херат.

Она не стала спорить.

— Баланс удачи и неудачи, — продолжал историк, — зависит от того, чья рука возьмет нож. Убийца, верховная жрица, неизбежно заслужит вечное проклятие Матери Тьмы.

— Значит, дитя новорожденного Света, — отозвалась она. — Для них ее осуждение мало что значит.

— Урусандер подойдет к брачному ложу весь в крови зарезанного любовника новой жены? Нет, это не может быть дитя Лиоса. — Он внимательно поглядел на нее. — Уверьте меня, что вы поняли.

— Кто же среди ее приверженцев выберет такую участь?

— Думаю, на этой сцене у выбора роли нет.

Она вздохнула. — Чью же руку мы направим?

— Мы? Верховная жрица, я не…

— Нет, — рявкнула она. — Вы просто играетесь словами. Жуете идеи, слишком боясь проглотить и подавиться костями. Не маловато ли сока для питания? Или привычка жевать для таких как вы — достаточная награда?

Он отвел глаза, она видела — он дрожит. — Мои мысли кружат и приводят к одному и тому же месту, и там находится некто. Он сам себе крепость, этот муж пред моими глазами. Но за стенами он шагает в ярости. Гнев — изъян в укреплениях. Гнев даст нам путь к нему.

— И каково вам?

— Я словно камень проглотил.

— Ученый ступает в мир, и пусть ваши мысли давно занимали солдаты, лишь теперь вы понимаете цену их жизни, их долга. Полчище лиц — вы одели их на себя, историк.

Он промолчал, отвернувшись, чтобы смотреть на далекий северный горизонт.

— Один мужчина, — сказала она. — Весьма достойный мужчина, коего я люблю как сына. — Она вздохнула, слезы жгли глаза. — Он уже отвернулся, как и она от него. Бедный Аномандер.

— Сын убивает любовника ради того, кто назовется ему отцом. Нужда порождает безумие, верховная жрица.

— Нас ждут трудности. Аномандер уважает Драконуса, и это чувство взаимно. В нем великое доверие и более того: в нем искренне влечение. Как мы разрушим всё это?

— Долг, — ответил он.

— То есть?

— Мужчины превыше всего ценят долг. Это доказательство их цельности, они решили жизнью доказывать свою честь. — Он смотрел ей в лицо. — Битва близится. Против Урусандера Аномандер будет командовать дом-клинками Великих и Малых Домов. Возможно, и возрожденным Легионом Хастов. Вообразите поле битвы, силы встали лицом в лицо. Но где вы видите место лорда Драконуса? Во главе его превосходных клинков, столь умело истребивших погран-мечей? Он тоже встанет ради чести?

— Аномандер его не отвергнет, — шепнула она.

— И тогда? — спросил Райз. — Когда знать увидит, кто готовится биться на их стороне? Не отступят ли они в сторону, придя в ярость — нет, в бешенство?

— Погодите, историк. Аномандер наверняка устыдит высокородных союзников за оставление поля боя.

— Возможно, вначале. Аномандер увидит неизбежность поражения. И постыдной капитуляции перед Урусандером; он наверняка усмотрит в этом вину Драконуса с его широким жестом. Сдаться в плен из-за гордыни Драконуса? Но консорт останется непреклонным — по-иному не может быть, ведь он примет требование уйти как измену. Более того, решит, будто его приговорили к смерти… тогда, Ланир, они набросятся друг на друга.

— Знать разнесет весть о разрыве дружбы, — кивнула она. — Драконус будет изолирован. У него не будет надежды победить такую коалицию. Эта битва, историк, станет концом гражданской войны.

— Я слишком люблю нашу цивилизацию, — сказал Райз, словно пробуя слово на вкус, — чтобы увидеть ее распад. Матери Тьме ничего не нужно знать.

— Она никогда не простит Первенца.

— Да.

— Честь, — сказала она, — ужасная штука.

— И тем ужаснее наше преступление, верховная жрица: мы будем ковать оружие в пламени единства, будем питать пламя, пока оно не выгорит. Для вас он словно сын. Не завидую вам, Ланир.

Голос звенел в уме, поднимаясь из раненой души. Породившая крики боль была невыносима. Любовь и измена на острие одного клинка. Он ощущала, как ворочается лезвие. «Но я не вижу иного пути! Неужели Харкенасу суждено умереть в огне? Солдаты Урусандера станут наглыми разбойниками, разбойники возьмут власть полную и бесконтрольную? Мы обречены сделать правителями любовников войны? Скоро ли Мать Тьма узрит глаза хищника, когти, вцепившиеся в подлокотники трона? Ох, Аномандер, мне так жаль». — Я заключу преступление в зеркало, — сказала она сломанным голоском, — чтобы выло, никем не слышимое.

— Думаю, Синтара вас недооценивает.

Она потрясла головой. — Уже нет. Я ей написала.

— Неужели? Тогда дела начинают ускоряться.

— Увидим. Она еще не ответила.

— Вы адресовались к ней как к равной верховной жрице?

Она кивнула.

— Тогда вы использовали фамильярный язык, в самом первичном смысле слова. Она клюнет на наживку.

— Да. Тщеславие всегда было слабым местом в ее укреплениях.

— Мы составили здесь скорбный список, Ланир. Когда крепостей слишком много, осада становится способом жизни. В таком мире каждый заканчивает день в одиночестве, со страхом глядя на запертые двери. — Грусть сделала его лицо более резким. — Весьма горький список.

— И каждое имя — шаг по пути, историк. Не дано вам удержать этот пост, столь вознесенный над миром. Теперь, Райз Херат, придется пройтись среди нас.

— Я не запишу этого. Я изгнал из сердца такую привилегию.

— Кровь на ваших руках, — сказала она без особого сочувствия. — Когда всё будет сказано и сделано, можете омыть их в реке. А пока река бежит и бежит, правду не отыскать, и никто не поймет, в чем ваш грех. Или мой.

— В нужный день вы встанете на колени рядом со мной, верховная жрица.

Она кивнула. — Если существуют шлюхи истории, Райз, то мы явно из их числа.

Он смотрел на нее как приговоренный.

«Видишь, женщина? Зеркала повсюду».

Шаг за шагом паломник одолевает путь. Находя места трагедий, которые считаются духоподъемными, или места, освященные обглоданными до костей истинами, искатели превращают эти места в святилища. Эндест Силанн наконец понял: священное не находят, но приносят с собой. Память прядет нить, каждый пилигрим — волокно, растянутое, изогнутое, вплетаемое в жизнь. И не важно, что он был первым. Другие из сообщества жрецов пустились в дорогу под покровом зимы, чтобы посетить разоренное имение Андариста. Шли по его стопам, но не оставляя за собой кровавых следов. Приходили и стояли, созерцая место недавней резни, но смотрели без понимания.

Их путешествие, знал он, было поиском. Чего-то, некоего состояния, бытия. И, созерцая, молча вопрошая, они находили… ничего они не находили. Он воображал: они ступают на поляну перед домом, бродят кругом, осматривая никчемную почву, корявые камни и сухую траву, готовую по весне вновь разрастись, став густой и зеленой. Наконец пересекают порог, ходят по плитам, скрывшим гнилые тела убиенных, и перед ними в ледяном сумраке предстает камень очага — нет, теперь это просевший алтарь — и нечитаемые слова на каменной поверхности. Он видел их — озираются, воображают себе привидения тут и там. Они ищут в тишине, ищут слабых отзвуков, плененных воплей потери и тоски. Замечают, без лишних вопросов, капли черной крови, не понимая причудливого маршрута, не понимая, что Эндест тоже блуждал бесцельно… нет, они находят какой-то великий смысл в каплях на камне.

Воображение — жуткая вещь, падальщик, жиреющий на малейших крохах. Огромный клюв, когти скрипят и клацают, птица скачет, косясь жадным глазом.

Но в конце концов смысла нет.

Приятели — аколиты вернулись в Цитадель. Они смотрели на него с завистью, даже с почитанием. Смотрели, и одно это бередило раны, ибо в памяти Эндеста не было никаких ценных тайн. Любая деталь, уже смутная и сливающаяся с соседними, бессмысленна.

«Я жрец бесполезности, сенешаль нелепости. В моем молчании вы узрели смирение. В унылости — добровольно принятое бремя. Находите в выражении моего лица значительность, едва ли мне свойственную. Споря, вы следите за мной, ища оценок, откровений, парада пышных слов, под которые можно танцевать и петь, благословляя мрак».

Он не может передать им причину своей усталости. Не может исповедать истину, как ни хотел бы. Не смеет сказать. «Глупцы, она глядит моими глазами и заставляет меня плакать. Кровоточит моими руками и видит в ужасе, что руки освящают, роняя слезы власти. Завладевает мною, чтобы сбежать, оставив за собой отчаяние.

Я состарюсь, отмечая гибель надежд. Согнусь под весом неудач. Кости хрустнут вместе с падением Куральд Галайна. Не читайте мои воспоминания, братья и сестры. Они уже искажены сомнением. Уже приняли форму моих пороков.

Нет. Не ходите за мной. Я всего лишь иду к могиле».

Недавно он сидел на скамье внутреннего сада, съежившись от злого холода, накрывшись толстой медвежьей шубой. И видел юного заложника Орфанталя, бегущего вдоль замерзшего пруда, что окружает фонтан. Мальчик нес в руке учебный меч, пес Ребрышко мчался рядом, как будто припомнил молодые годы. Освободившись от глист, он набрал вес, этот пес, мышцы стали гладкими и сильными, как подобает охотнику. Они играли в сражения, и не раз Эндест созерцал «предсмертные судороги» Орфанталя, а Ребрышко ложился рядом, портя мрачное очарование сцены уткнутым в лицо мальчишки влажным носом. Тот вопил, проклиная пса, хотят трудно найти что-то дурное в природной любви зверя. Вскоре они начинали бороться, барахтаться на тонком покрывале снега.

Эндест Силанн не находил в увиденном утешения. Дитя и пес отбрасывали смутную, едва оформленную тень, и он видел в ней грядущие кошмары.

Лорд Аномандер покинул проклятый дом брата — место недавнего убийства — в компании Великого Каменщика, Каладана — Азатеная. Они направились на север, в горелый лес. Эндест следил с залитого кровью порога.

«Я надеюсь на твое обещание мира», сказал Аномандер Бруду, когда они еще были в доме.

Каладан Бруд оглядел его. «Пойми, Сын Тьмы. Я строю при помощи рук. Я создатель памятников проигравшим. Пойди на запад, найдешь мои работы. Они украшают руины и прочие забытые места. Стоят, сделанные навечно, дабы отмечать добродетели, ценимые прошлыми эпохами. Их забыли, но их снова откроют. В дни раненого, умирающего народа такие монументы возводят вновь. И вновь. Не чтобы им поклоняться, как идолам — лишь циники найдут в подобном удовольствие, оправдывая самоубийство веры. Нет, их возводят в надежде. Возводят, моля о здравии. Возводят, борясь с тщетой».

Аномандер указал на камень очага: «Еще один твой монумент?»

«Намерения предшествуют делам и остаются лежать позади. Я не голос потомков, Аномандер Рейк. Как и ты».

«Рейк?»

«Пурейк — словно на языке Азатенаев», сказал Бруд. «Не знал? Уважительный девиз, дарованный твоему роду в дни юности отца».

«Как? Чем он заслужил?»

Азатенай пожал плечами. «Его дал К'рул. Не рассказав о своих соображениях. Или скорее дала, К'рул любит менять образ мышления и приобретает обличье женщины каждые несколько столетий. Сейчас он мужчина, но тогда был женщиной».

«Тебе известно значение слов, Каладан?»

«Пур Рейкесс келас нэ А-ном. Что примерно значит «Сила в том, кто стоит недвижимо».

«А-ном», нахмурился Сын Тьмы.

«Возможно, в детстве ты быстро научился стоять».

«И Рейкесс? Рейк, как ты изволил меня наречь?»

«Потому что вижу в тебе, как видят и другие. Вижу силу».

«Не чувствую ничего особенного».

«Как и любой, кто силен».

Они беседовали, словно Эндеста не было, словно он оглох к их словам. Двое мужчин, Тисте и Азатенай, выковывали нечто общее, и чем бы оно ни было, они не страшились правды.

«Отец погиб, потому что не хотел покинуть битву».

«Твой отец был скован цепями данного семье имени».

«Как и я, Каладан? Ты даешь мне надежду».

«Прости, Рейк, но сила не всегда добродетель. Я не воздвигну тебе монумент».

И Сын Тьмы улыбнулся. «Наконец ты сказал что-то приятное».

«Но тобой восхищаются. Многие по своей натуре готовы прятаться в тени сильного».

«Я их прогоню».

«Подобные принципы понятны немногим», заметил Бруд. «Жди суровой критики. Осуждения. Те, что ниже тебя, будут требовать признать их равными, но при этом заглядывать тебе в глаза с ожиданием, с глубоким доверием. Любую доброту они воспримут как должное, но их аппетит неутомим, и они лишь ждут твоего отречения, твоей измены. Сверши же ее и узри поношение».

Аномандер пожал плечами, словно чужие ожидания для него ничто, он выдержит любые последствия, следуя принципам. «Ты сулишь мир, Каладан. Я поклялся и хочу заставить тебя выполнить обещанное. Твои слова не изменили моих намерений».

«Да, я обещал вести тебя и поведу. Делая так, буду опираться на твою силу, надеясь, что ты упорен и сумеешь перенести все возлагаемые тяготы. Пусть новое имя напоминает тебе и мне об этом. Принимаешь его, Аномандер Рейк? Будешь стоять, как сильный?»

«Имя отца оказалось проклятием. Да, оно привело его к гибели».

«Верно».

«Хорошо, Каладан Бруд. Я принимаю первое бремя».

Разумеется, Сын Тьмы не мог сказать иначе.

И они ушли, оставив Эндеста одного в оскверненном доме. Одного с засыхающей на руках кровью. Одного, оставленного Матерью Тьмой.

Она услышала каждое слово.

И снова сбежала.

Он дрожал в саду, хотя был в мехах. Словно не смог восполнить кровопотерю той поры, в том храме пилигримов, не мог побороть холод. «Не смотрите на меня. Я старею от взглядов. Ваши надежды делают меня слабым. Я не пророк. Единственное мое назначение — доставить святую кровь».

Но приближается битва, битва в разгар зимы, вне привычного для войн сезона. И вместе со всеми жрецами и многими жрицами Эндест будет там, готовый перевязывать раны и утешать умирающих. Готовый благословить день, прежде чем заблестит оружие. Но, единственный среди посвященных, он понесет иное задание, другую службу.

«Руками я буду освящать потоки крови. Превращу поле брани в новый зловещий храм».

Он вспомнил Орфанталя умирающего, и Ребрышко, прыгающего рядом, и теперь заметил брызги крови вокруг них.

Она возвращалась, далекая и молчаливая, и прозревала будущее его глазами.

Само по себе плохо, но он выдержит.

«Если бы ее растущая жажда.

Не смотрите на меня. Не пытайтесь меня понять. Мои истины вам не понравятся.

Шаг за шагом паломник прокладывает путь».

Облаченный в тяжелые доспехи Келларас стоял, колеблясь, в коридоре, когда показался Сильхас Руин. Офицер отступил, давая лорду пройти. Однако Сильхас остановился.

— Келларас, вы пытались войти в Палату Ночи?

— Нет, милорд. Мужество мне изменило.

— Какие же новости вы принесли, раз так пали духом?

— Всего лишь истину, которые не стоили бы узнавать. Я несу весть от капитана Галара Бареса. Он выполнил ваш приказ, но смотр новых рекрутов усугубил его сомнения.

Сильхас обернулся, вглядываясь в двери из черного дерева в конце прохода. — Здесь вы не получите совета.

«Боюсь, вы правы». Келларас пожал плечами. — Извините, милорд. Я искал вас, но не мог найти.

— Но сейчас отступили в сторону и не приветствовали меня.

— Прошу прощения. Смелость покинула меня. Похоже, в Палате Ночи я желал обрести дар веры в Богиню.

— Увы, — почти прорычал Сильхас Руин, — она обратила веру в воду, но даже поплавать в свое удовольствие мы не можем — сила ушла из рук. Даже жажду не утолить. Хорошо, Келларас. Я выслушал ваши вести, но они ничего не меняют. Доспехи Хастов нужно носить, мечи сжимать в живых руках. Возможно, это заставит Урусандеа помедлить.

— Он верно оценит плоть в доспехах, заметит дрожащие руки.

— Можете швырять песок под мои ноги и под свои, Келларас, но я должен чувствовать уверенность в каждом шаге.

— Милорд, есть вести от ваших братьев?

Сильхас нахмурился. — Думаете, командир, мы жаждем открыться всем? Господин ваш найдет вас в нужное время и не проявит сочувствия, если вы так и не вернете себе смелость. Ну-ка, снимайте латы — они шепчут о панике.

Келларас поклонился и попятился.

Глядя на Палату Ночи, Сильхас явно заколебался, словно хотел пойти туда. Но развернулся кругом. — Погодите, командир. Пошлите Датенара и Празека к Хастам, обяжите принять начало над новыми когортами и помогать Галару Баресу во всем.

Удивленный Келларас спросил: — Милорд, они должны надеть хастовы доспехи? Взять хастовы мечи?

Лицо Сильхаса Руина отвердело. — Храбрость покинула всех в вашем Доме? Вон с глаз моих, командир!

— Владыка. — Келларас торопливо ушел. Злобный взгляд Руина ощущался спиной даже в конце коридора. «Паника поистине кусает как лихорадка. Вот он я, муха над тысячью шкур». Нужно вернуться в личные покои, снять доспехи, отложить военное облачение, сохранив лишь меч как знак ранга. Сильхас прав. Солдат делает из мундира заявление и приглашение. Он кичится воинственностью, а внутри доспехов царит неуверенность и даже ужас.

Потом нужно пойти и отыскать Датенара и Празека там, где он поставил их. На мосту в Цитадель.

«Вам двоим суждены мечи-глашатаи и поющие хором стальные пластины. Ох, друзья, вижу, как вы ежитесь от моих новостей. Простите…»

Темнота Цитадели удушала. Снова и снова ощущал он потребность остановиться и глубоко вдохнуть, успокаиваясь. Он шагал практически в одиночестве по коридорам и холлам, слишком легко оказалось вообразить место покинутым, населенным лишь полчищем неудач — не отличимым от развалин, виденных им на юге. Форулканы оставили после себя лишь мусор и кости. Ощущение незавершенных дел витает там в воздухе, словно проклятие. Стонет с ветром, заставляет камни трещать на жаре. Шипит с ползущим песком и тихо хохочет, когда вы просеиваете камешки меж пальцев.

Он почти видел крепость лишенной жизни, выскобленной шелухой, и храм Тьмы превращался в горькую шутку. В нем молятся пауки среди пыльных сетей, жуки ползут по кучам гуано летучих мышей — и гость может бродить, не находя ничего стоящего внимания. Неудачи прошлого острым ножом отсекают всякую надежду на сладкие воспоминания. Он не мог не удивляться непостоянству храмов и прочих святилищ. Если они — лишь символы потерянной веры, то знаменуют лишь неудачи смертных. Но если боги умерли среди руин — ощутив погружение ножа в сердце или решительный надрез на глотке — это преступление превосходит любое вероотступничество.

А может быть, святость есть лишь дар зрения — взгляда на камни, на дерево, на булькающий под корнями источник. Тогда единственное возможное в таких местах убийство — то, что оставляет надежду неподвижно лежать на земле.

Покинув свою комнату и направившись к воротам, Келларас вынужден был пересечь блестящий узор Терондая на плитах пола. Чувствуя под собой силу, эманирующую краткими толчками, будто дыхание спящего божества. Ощущение заставило встать дыбом волоски на коже.

Он вышел в холодную ночь: иней блестит на каменных стенах, одинокий страж у мостовых ворот сутулится под тяжелым плащом, зевая, прислоняясь к барьеру. Услышав шаги, женщина выпрямилась.

— Сир.

— Ты закрыла ворота.

Она кивнула. — Увидела, сир, что мост не охраняется.

— Не охраняется? Где тогда Датенар и Празек?

— Не знаю, сир.

Келларас махнул рукой, она поспешила открыть ворота. Заскрипели петли, когда она толкнула створку. Капитан прошел на мост. Кусачий холод вечной отныне ночи усиливался над быстрыми водами Дорсан Рил. Он шагал по мосту, сапоги ломали ледяную корку.

Капитан отлично понимал, куда могли укрыться Датенар и Празек. Небрежение офицеров было дерзким нарушением порядка, хуже того, их пример мог нанести моральному облику подчиненных смертельную рану. Но Келларас не готов был стыдить товарищей. Лорд бросил их, оставшийся командовать дом-клинками Цитадели брат часто путает врожденные права с приобретенной мудростью. Только что он на бегу, небрежным приказом лишил половину оставшихся офицеров подобающего места.

Нет вопросов, Галар Барес и Хасты порадуются подарку, хотя Келларас подозревал: даже друг будет поражен беспредельной щедростью, с коей Сильхас Руин дарит солдат, принадлежащих Аномандеру.

Придание их любой другой части могло бы стать поводом для зависти, в нынешних обстоятельствах; но у Келлараса не было иллюзий относительно эффекта, который вызовет у Датенара с Празеком новый приказ. «Все равно что изгнали. Да так и должно быть, ведь они бросили пост. Я не готов отрицать эту связь. Офицеры, ради Бездны! Нет, это настоящая удача, пусть побыстрее протрезвеют».

Таверна Гиллсвена гордилась своим скрытным положением: на крутом склоне по пути к пристани, в основании одного из малых мостов. Мостовая была неровной и покрытой льдом, многие камни отсутствовали, в дырах замерзла вода — спуск показался опасным. Однако темнота не прятала выбоин, так что Келларас дошел до дверей без проблем. Толкнул створки; лицо овеяло теплом, дымный воздух полился наружу.

Голос Празека легко пересек тесный, полный гостей зал: — Келларас! Сюда, присоединяйся к нашему свинарнику! Мы пьем, ибо отступили, но гляди, как радуемся кочкам и ухабам судьбы!

Келларас увидел приятелей приклеившимися к скамье у стены. Игнорируя толпу дом-клинков в увольнении, даже когда его приветственно окликали, пробрался и сел напротив Датенара и Празека. Те улыбались, лица раскраснелись. Датенар толкнул командиру фляжку. — Ночь слизнула нас звериным языком, дружище.

— Но и здесь нас окружает торжество побед, — добавил Празек, чуть не упав, ставя локти на стол. — Ни один аристократ не способен полностью погрузиться в зловонную яму забытья. Мы высовываем лица снова и снова, вдыхая воздух.

— Если этот пар называть воздухом, — буркнул Датенар. — К тому же я слишком пьян, чтобы плавать, слишком надут, чтобы тонуть, и слишком смущен, чтобы ощутить разницу. Мы покинули мост — это помню — и в глазах господина это преступление.

— Как удачно, — встрял Празек, — что глаза его обращены в иную сторону.

— Как неудачно, — сказал Келларас, — что я его замещаю и гляжу на вас.

— У любого глаза на лоб полезут, — согласился Празек.

— Не буду спорить, — сурово отвечал Келларас.

Но собеседники уже не были готовы замечать нюансы тона. Празек повел рукой, широко и туповато улыбаясь: — Занять посты снова? Ты станешь нас стыдить и холодно грозить? Но хотя бы, друг, выстрой систему аргументов, заингиртуй… заинтригуй нас высокими целями. Воткни пальцы в ноздри и вытяни благородного коня, чтобы мы оценили его отличную упряжь. Узда славы…

— Стремена гордости! — заорал Датенар, поднимая флягу.

— Мундштук чести в зубах!

— Изношенное седло верности, на нем так сладко спать!

— И пусть всякие не…

— Друзья, — предостерегающе шикнул Келларас, — довольно чепухи. Ваши речи недостойны домовых клинков, офицеров лорда Аномандера. Пользуетесь моей снисходительностью? Зря. Ну-ка, встать, и пусть холодная ночь вернет вам трезвость.

Брови Празека взлетели, он посмотрел на Датенара. — Осмелился, наконец! Тогда на мост! Факелы близятся со стороны самого ужасного квартала. О свет откровения, теперь пусть прячутся грешники!

— Не на мост, — вздохнул Келларас. — Вы переведены. Оба. Приказ Сильхаса Руина. Вы приписаны к Легиону Хастов.

Это заставило их замолчать. Озадаченные лица не вызвали в Келларасе радости.

— За-за оставление поста? — недоверчиво пролепетал Празек.

— Нет. Это преступление оставим меж собой. Причина прозаичнее. Галар Барес страшно нуждается в офицерах. Руин ответил.

— Ох, — пробурчал Датенар. — Все верно. Руин, руины ответа, руины привилегий, вся жизнь в руинах. Приказ отдан по зрелом размышлении — увы, мы это видим.

— И наша привилегия — ответить на языке как можно менее темном.

— Как можно более ясном, брат.

— Именно, Датенар. Смотри, я вдруг затосковал по сложности. Хочу искупаться в косноязычии эйфорических эвфемизмов. Сбежать на ближайшую высокую башню, подобающую моему величию. Вынюхать и обличить удручающее состояние государства, наморщить лоб и объявить: вино совсем прокисло. Совсем и всем, всем насовсем.

— Я выпорю слугу, брат, если тебя это порадует.

— Радость умерла, Датенар, а смерть… радостна.

Датенар застонал и потер лицо. — Празек, не нужно было бросать мост без охраны. Гляди, какую судьбу мы пропустили, хотя простой пинок заставил бы эту свинью бежать подальше. Да будет так. Сдаюсь простоте судьбы и нарекаю ее справедливой.

Празек встал. — Командир Келларас, мы, как всегда, ждем приказа.

Закряхтев, Датенар тоже встал. — Может, у меча надеется неприличная сказка, чтобы позабавить нас, изменников. И доспехи… говорят, болтливость не доводит до добра, но я не стану жаловаться на предостерегающий голос, пусть мы не всегда его слышим.

Келларас поднялся и указал на дверь: — Ступайте осторожно, друзья. Путь назад опасен.

Оба кивнули.

ТРИ

— ВЕРШИТСЯ ПРАВОСУДИЕ!

Услышав голос, отозвавшийся эхом вдоль длинных смрадных тоннелей, Варез подумал, что это горькая шутка. И не сразу осознал искренность крика. Когда он уронил тяжелую кирку, внезапная пропажа привычного ладоням веса заставила его пошатнуться.

Один в дальнем конце глубокого штрека. Слова шептались вокруг, словно в темноте заговорило само железо. Он не двигался, вдыхая холодный воздух, а боль уходила из рук. Прошлое жестокий и неутомимый преследователь, и здесь — для Вареза и других обитателей шахт — оно имело обыкновение бормотать о правосудии.

Крик повторился. Скалы вокруг продолжали неустанно плакать, собирая блестящие ручейки среди светящихся пятен на стенах, стекаясь лужицами под ноги. Если слова несли обещание, они давно запоздали. Если призыв к бунту — тем более. Он так и не повернулся. Впереди была тусклая неровная скала. Он рубил ее уже неделями. Отличное место, чтобы встать спиной к миру и вести бесконечную вахту. Он приучился восхищаться упрямой неподатливостью жилы, стал оплакивать ее, поддававшуюся кусок за куском.

Кирка Вареза была отличным инструментом. Железо покоренное и обретшее форму. Железо прирученное, ставшее рабом, выкованное, чтобы убивать диких сородичей. Единственная его битва; они с киркой сражались на совесть, и дикость сдавалась, отступала скол за сколом. Хотя, говоря правду, жила не отступает. Она умирает в корзинах сколотой породы. Он знал, что только так можно победить.

Крик раздался в третий раз, но слабее: прочие рудокопы удалялись, спеша наверх. Ему хотелось поднять кирку и продолжить штурм. У дикости нет шанса. С самого начала. Однако он развернулся и зашагал к поверхности.

Правосудие — слово, чаще всего пишущееся кровью. Любопытство влекло его вперед и вверх, делая похожим на всех остальных. Зову справедливости необходима жертва. Он зависит от нее, алчет ее.

Пригибаясь, Варез шел по тоннелям, разбрызгивая лужицы горных слез. Путь занял немалое время.

Наконец он оказался в ровном устье шахты, заморгав от сильного света. Резкая боль пронизала поясницу — он распрямился в первый раз с утра, когда встал с койки. Пот тек по телу, хотя день был холодным, и смешивался с пылью и грязью на обнаженном торсе. Он ощутил, как мышцы медленно сжимаются от холода, словно простой свет и чистый ледяной воздух способны очистить, выскоблить кожу, плоть, кость и самую душу, неся чудо возвращения, воздаяния. Но эти мысли тут же породили презрительную насмешку.

Другие рудокопы кричали и даже пели, словно дети спеша по снежной земле. Он услышал слово «свобода» и смех, от которого скорчился бы здравый рассудком свидетель. Но Варез всматривался в охранников, чтобы понять, что же является правдой в этот день. Они все еще окружали обширную выемку, лагерь при шахте. Многие с эбеновой кожей, оперлись на копья — мрачные силуэты на фоне окоема. Железные ворота на южном краю, над насыпью, оставались закрытыми.

Не он один оставался молчаливым и неподвижным. Не он один копил в душе скепсис.

Никто не станет освобождать заключенных, если только гражданская война не опрокинула всякую власть; или на престол Тьмы взошел новый правитель и объявлена амнистия? Но в криках о свободе отсутствовали важные подробности. — Нас освободят! Сегодня же! Больше не узники!

— Наконец сбудется справедливость!

Последнее заявление — нелепость. Любому рудокопу самое место в лагере. Они совершили преступления, ужасные злодейства. Они, говоря словами судьи, разорвали договор с цивилизованным обществом. А говоря языком более простым, все они убийцы или того хуже.

Стража осталась. Похоже, общество еще не готово раскрыть им объятия. Истерика момента быстро угасала, ведь остальные тоже заметили стражу на привычных местах, закрытые ворота и зубцы на стене. Возбуждение улеглось. Раздалось ворчание, потом ругань.

Варез посмотрел на женские бараки. Ночная смена выходила из камер, беспорядочно сбиваясь в кучки. Никакой стражи между ними и мужчинами. Он ощущал нарастающий в женщинах страх.

«Все породы зверей выпущены в загон. Даже холодный воздух не остудит скотские страсти. Сейчас начнется…»

Сожалея о брошенной кирке, он огляделся, увидел лопату на земле у телеги — нарушение правил, поразившее его сейчас сильней всего. Пошел, схватил ее и, словно не владея собой, двинулся в сторону женщин.

Варез был высоким, девять лет в роли главного забойщика укрепили шею, сделали широкими плечи. Тело казалось непропорциональным: руки и торс слишком большие для таких ног. Бугры и впадины мускулов на лопатках и привычно втянутый живот придали ему видимость сутулости. Бедра и голени согнулись, но не так сильно, как у многих других рудокопов: в конце смен он вынимал железные прутки из койки, сделав как бы лубки для ног и тем сохраняя их крепость. А Ребл, которому он немного доверял, приходил и стягивал сзади веревками грудь и плечи, не позволяя горбиться. Боль терзала его каждую ночь, но усталость превозмогала и он засыпал.

Чувствуя холод в животе, он пробирался сквозь толпу, расталкивал тех, что не замечали его. Другие просто уступали путь. Лица непонимающе хмурились, глаза сужались, когда узники замечали лопату в руках.

Он почти прошел насквозь, когда кто-то вдруг захохотал. — Киски проснулись, друзья! Смотрите, никто не мешает — думаю, мы заслужили свободу!

Варез добрался до мужлана как раз тогда, когда тот обернулся в сторону женщин. Со всей силой ударил по голове лопатой, сокрушая череп и ломая шею. Треск заставил потрясенно замолчать всех, кто был поблизости. Тело упало, содрогаясь, кровь и какая-то светлая жидкость потекли из разбитой башки. Варез смотрел на труп, как обычно, чувствуя и отвращение, и восторг. Лопата почти не ощущалась в руках.

Затем что-то потянуло его дальше — занять прогалину между мужчинами и женщинами. Обернувшись к собратьям по яме, положив лопату на плечо, он увидел Ребла с широкой мотыгой. Третий мужчина, тоже с лопатой, звался Листар. Тихий и скромный, он всю жизнь истязал жену, в конце задушив ее. Но оставались вопросы, его ли рука держала веревку. Да и были ли побои? Варез не доверял ему, но вот он здесь — готов защищать безоружных женщин.

Ребл, высокий и жилистый, не стриг волос на лице и голове семь лет, со дня появления в шахте. Глаза блестели в этом черном клубке, показывая, что он готов впасть в ярость. А разбушевавшись, он не умеет остановиться… Ребл убил четверых, один из коих, кажется, его оскорбил. Трое других попытались вмешаться.

Больше никто не встал с Варезом; он видел, что другие мужчины отыскали свои кирки и лопаты. Один вышел вперед и указал на Вареза. — Ганз даже не заметил тебя. Трус ударил снова. Ребл, Листар, смотрите на того, кто меж вами. Я налечу на него, он сбежит!

Варез промолчал, сам ощущая, как быстро проходит миг рыцарской смелости. Ни Ребл, ни Листар не могут на него рассчитывать, они только что это осознали. Он едва слышно сказал Реблу: — Взломай женский склад. Пусть вооружаются.

Улыбка Ребла была жесткой и холодной. — А ты что сделаешь? Сдержишь тут всех?

— Может, он не сдержит. Я сдержу, — заявил Листар. — Сегодня день правосудия. Дай мне предстать пред ним, пусть всё окончится. — Он глянул на Вареза. — Знаю, ты давно ненавидел Ганза. Язык всегда доводил его до неприятностей. Но стоять тут, Варез? На тебя не похоже.

Листар говорил правду, и Варез не нашелся с ответом.

Дружок Ганза подбирался ближе, за ним шагали другие.

Варез надеялся, что мужчины вспомнят о былых обидах. Взрыв насилия, способный их отвлечь… акты мщения, вот как он поступил с Ганзом. Вместо этого его поступок сплотил всех. Ошибка, и она может стоить ему жизни. «Кайло меж лопаток. Когда я побегу».

С удивлением взглянув на Листара, Ребл отошел.

Друзья Ганза захохотали: — Разорвался строй смельчаков!

Вареза охватывал жар даже на таком холодном ветру. Привычный огонь кипел, плавя внутренности. Он знал, что лицо горит от стыда. Сердце заколотилось, ноги ослабли. Громкий треск заставил всех вздрогнуть: позади заскрипела, отворяясь, дверь склада.

— Дерьмо, — ругнулся кто-то. — Опоздали. Ну, Варез, ты заплатишь. Вали его, Меррек. Что ж, опаснее охота — слаще добыча.

Мужчины засмеялись.

Варез повернулся к Листару. — Значит, не сегодня день твоего суда.

Листар улыбнулся и отступил. — Тогда в следующий раз. Ну, тебе пора убегать.

Меррек подскочил к Варезу. — Ты убил многих из-за спины. За долгие годы. Стой смирно, кролик. — Он поднял лопату.

Варез напрягся, нутряной ужас сдавил горло. Он решил бросить лопату и сбежать.

Сочный удар, и Меррек замер, глядя на угодившую в середину груди стрелу.

Кто-то закричал.

Меррек осел на землю, на лице его неверие уступало место предсмертной муке.

Стражники спускались с гребня впадины, у ворот стояла дюжина солдат. С их стороны раздался тонкий стонущий звук.

Варез знал этот звук. Очень хорошо знал. Он отскочил, роняя лопату.

— Это бесчестно, — заявил Селтин Риггандас, сверкая глазами на Галара Бареса. — Таким трусливым убийством при помощи охотничьей стрелы мы ознаменуем возрождение Легиона Хастов?

«Бесчестие. Вот так слово. Сухое как трут, нужен лишь намек на искру для пожара горячей и ослепительной ярости. Бесчестие. Кол пришпилил нас к земле, поглядите на нас. Ты, Хунн Раал с отравленным вином, и я — оба извиваемся на месте». Галар Барес стянул перчатки и бережно сложил, прежде чем засунуть за пояс. — Квартирмейстер, иногда даже честь должна уступать место точному расчету.

Выражение лица Селтина не изменилось. — Точный расчет? Вы слишком долго ждали, прежде чем вмешаться.

Оставив квартирмейстера без внимания, Галар поглядел в небо. Холодное синее небо, ни облачка, отчего свод видится таким далеким. «Нам кажется, что небо съежилось от наших поступков. Бросьте переживать — слишком мелки наши драмы». Он обернулся к надзирателю ямы. — Расскажите об этих троих.

Пожилой мужчина покачал головой. — Если вы решили счесть их достойными, то зря, сир. Нет, капитан, это дело обречено с самого начала. Здесь ни один не достоин щедрости лорда Хенаральда. Они здесь не без веских причин, все до одного.

Галар Барес вздохнул. Те же причитания, те же унылые уверения он выслушал от надзирателей двух других тюремных рудников. — Простите меня, но перейдем к троим мужчинам, решившим защищать женщин.

Надзиратель колебался, сражаясь с некоей неохотой, словно в подробностях, от него ожидаемых, надежда может умереть множеством смертей. Галар на миг ощутил к мужчине симпатию, но не столь сильную, чтобы помешать его задачам. Ему уже хотелось повторить приказ с железом в голосе, когда надзиратель заговорил: — Тощий, которому хватило ума взломать склад и дать женщинам оружие, его звать Реблом.

— Дальше.

— Полагаю, он вполне храбр. Но, капитан, Ребл — раб бешеного нрава. Вечно ходит по краю пропасти и бросается в нее при малейшем неуважении.

«Теперь неуважение. Похоже, нам в Куральд Галайне остался один язык». — Значит, Ребл. Второй?

— Листар, этот был обидчиком слабых. Только слабые здесь давно умерли. Скажу вам, его выход меня удивил. Его обвинили по показаниям семьи убитой жены. Обвинили, судили и приговорили. Никто не отрицал очевидного, меньше всего сам Листар.

— Признал вину?

— Вообще ничего не сказал и до сих пор молчит насчет своего дела. — Надзиратель помешкал. — Склонен думать, вина сковала ему язык. Капитан, не воображайте в молчании Листара какую-то тайную добродетель. Не ищите ничего достойного, никакого воздаяния — не здесь, не среди этих мужчин и женщин.

— Теперь широкоплечий.

— Самый худший изо всех, — хмуро взглянул на Галара надзиратель. Помолчал и добавил: — Солдат Легиона, но его трусость в бою видели все.

— Легиона? Какого Легиона?

Надзиратель скривился. — Вы его не узнали? Я думал, вы просто играете. Это Варез, прежде из Дома Хаст.

Галар Барес вгляделся вниз. Не сразу удалось ему отыскать Вареза. Потом он заметил его сидящим на краю поилки для волов, руки на бедрах, смотрит во двор, где стража разделяет мужчин и женщин. Пусть кирки и лопаты привычны рукам заключенных, ни один не оказался столь глуп, чтобы напасть на стражников в доспехах и с копьями. — Изменился, — сказал капитан.

— Нет, — ответил надзиратель. — Не изменился.

«Воздаяние… ах, надзиратель, но что еще я могу предложить? Какую еще монету, кроме дикой свободы, можно дать дуракам, испортившим свои жизни? Слово не должно звучать столь горько. Желание не должно идти по столь суровой тропе, соединяющей былое и грядущее». Мысли задержались в голове, словно стяг высоко взнесенный, бросающий вызов врагу на другой стороне долины. «Но у бесчестия свой стяг, запачканное знамя укоризн. Враги ли они? Но посмотрите на любую гражданскую войну. Противники идут параллельными курсами, упорно держась выбранных путей к выбранному будущему. Прежде чем столкнуться на поле брани, им нужно столкнуться умами. Аргументы, доказательства правоты выведут нас всего лишь к отчаянной потребности воздаяния.

И окончится день. Но этим пленникам, преступникам я могу предложить лишь путь назад, по тропе, оставшейся за спиной. Распутывание деяний, пересмотр судеб».

Задание его требует долгих одиноких размышлений. Но нельзя допускать и тени сомнений, понимал он. Неподходящее время. Неподходящая компания. — Сержант Беврас, возьмите еще двоих и заберите Листара, Ребла и Вареза.

— Вареза, сир?

— Вареза, — подтвердил Галар Барес. — Надзиратель, если не возражаете, я воспользуюсь вашей конторой у ворот.

Мужчина пожал плечами: — Контора. Похоже, нет у меня больше ни конторы, ни должности. Правильно я понимаю? В мои лета, капитан, будущее сужается до единой дороги, и она пропадает в неизвестности. Мы идем, глядя на туман впереди… но ни сила воли смертного, ни желание не могут остановить шаги.

— Лорд Хенаральд не оставит вас, сир.

— Я тоже должен буду надеть плачущие доспехи мертвого солдата? Взять воющий меч? Не мой путь, капитан.

— Уверен, надзиратель, вам предложат выбор из множества должностей.

— Они могли меня убить, знаете ли, — сказал мужчина, кивая вниз, на заключенных. — Тысячу раз. Слишком долго я был лицом их вины, лицом, в которое им стыдно взглянуть до самой смерти.

— Воображаю. Я не так глуп, чтобы думать иначе. Но, сир, чтобы стать солдатом Хастов, нужны не только меч и доспехи.

— Они не станут сражаться за королевство.

— Тут я должен согласиться, — сказал, скрестив руки на груди, Селтин Риггандас.

— Если вы двое окажетесь правы, — заметил Галар, — вы, надзиратель, скоро получите должность назад. А эти мужчины и женщины получат назад свои бараки. А вы, квартирмейстер, сможете охранять полные склады, и никто не придет с запросом на выдачу.

Смех Селтина был тихим и не особо грубым. — Вы описываете рай чинуши, капитан.

Через миг фыркнул и надзиратель. — Моя работа — сплошное удовольствие.

Галар Барес выдавил улыбку, хлопнул мужчину по плечу. — В грядущем какую работу вы предпочли бы: свою или мою?

Надзиратель покачал головой. — Капитан, контора свободна.

Варез стоял и ждал троих солдат — Хастов. Они уже забрали Листара и Ребла, и знакомцы его не выглядели довольными. Слухи подтвердились: солдаты Хастова Легиона носили пластинчатые доспехи того же черного железа, что и мечи у поясов, и чем ближе они подходили, тем громче делался шепот, как будто собиралась и спорила толпа. Варезу показалось, что он услышал смех.

— Иди с нами, — велел сержант.

— Предпочитаю шахты. Попросите капитана, пусть этот день будет похож на прежние. Для меня. В скале еще есть что добывать.

Сержант с трудом пытался избавиться от гримасы отвращения. Он был молодым, но не слишком молодым, чтобы презирать. — Яма закрыта. Сохрани слова для капитана. — Он махнул рукой и двинулся назад. Солдаты толкнули Вареза за ним. Заключенный пристроился вслед Реблу и Листару.

— Что за игры? — заговорил Ребл. — Если они пришли за тобой, я могу понять. Удивительно, что тебя не казнили на поле боя. Но чего им нужно от нас?

У Вареза были некоторые соображения. И, если эти идеи близки к истине, ему нет места в компании этих двоих. — Мой меч помешал, — сказал он.

— Чего?

— На поле. Когда они попробовали отнять у меня оружие и казнить. Мой меч пытался убить их.

— Так это правда, — вздохнул Листар. — Оружие живое.

— В конце концов, — пояснил Варез, — я согласился его отдать. Но уже прибыла командир, и меня послали в ее шатер. В кандалах. Она была пьяна… победой, — добавил он.

— Сочла шахты милостью? — удивленно спросил Ребл.

— Нет. Может быть. Я не понимаю ее мыслей.

Он знал, что солдаты прислушиваются к разговору. Впрочем, вопросов они не задавали.

Группа дошла до насыпи и начала подъем. Капитан разместил там отряд легионеров, надзиратель стоял в стороне, будто забытый. Варез встретился с ним взглядом; мужчина покачал головой.

«Что же, меня казнят? Нас троих выбрали, но ради разных целей. Похоже, их назначение я понял? А моя? Да, девять лет — долгая кара, при любом здравом размышлении».

Он ощутил возвращение ужаса, знакомого, как друг-предатель. Страх бормотал запоздалые угрозы, питал воображение. Насмехался над его тупостью.

«Нужно было оставить безоружных женщин их судьбе. Но Ганз любил плевать в отверстие шахты, целя в меня и в поилку. Такого я не забываю».

Они прошли утыканные бритвенно-острыми лезвиями ворота. В помещении сразу за воротами, была открыта дверь. Сержант остановил группу. — Капитан желает говорить с каждым из вас. Наедине. — Он указал на Листара. — Ты первый.

— Почему в таком порядке? — зарычал Ребл.

— Ни почему, — сказал сержант, заводя Листара в коридор.

Двое солдат отошли в сторону и завели тихий разговор, иногда бросая взгляды на Вареза. Он заметил, что у женщины висит за спиной охотничий лук. «Последний поцелуй Меррека».

— У тебя слишком много друзей, — буркнул Ребл, дергая себя за пальцы так, что щелкали фаланги. Он делал это в особом порядке, и Варезу никак не удавалось разгадать смысл привычки. Вновь он прикусил продиктованный любопытством вопрос на губах. Насколько можно понять, это код терпения его приятеля, но очень уж ненадежный.

— До тебя, — ответил он, — я знал лишь одного.

Ребл глянул темными, полусумасшедшими глазами. — Тот меч?

— Ты разгадал тайну.

— Но ты никогда не видел во мне достаточно металла, чтобы исповедаться.

— Возможно, я успел выучить урок.

Ребл крякнул и кивнул. — У меня было много друзей. Как иначе. Лучше друг, чем враг, верно?

— Сожаления лежат позади тебя, Ребл, как и тела убитых в гневе. Но когда гнев обуздан, ты вполне достойный друг.

— Думаешь? Сомневаюсь, что похвала от тебя почетна, Варез. Может, потому мы и подружились.

— Я снесу эту пощечину, — сказал, чуть подумав, Варез. — Ведь только твой гнев и охранял меня, когда я лежал привязанный к койке.

— Если бы тебя привязали вниз лицом, даже я не помог бы.

— Насильники в ямах живут недолго.

— Как и жертвы насилия.

— Итак, — значительно сказал Варез, — мы выработали общий код.

— Код чести? Может быть, если подумать. Скажи, нужен ли ум, чтобы быть трусом?

— Думаю, да.

— Я тоже.

Сержант вывел Листара. Рудокоп казался смущенным, не хотел смотреть в глаза приятелям, и что-то в его осанке шептало о капитуляции.

Сержант подозвал одного из солдат. — Отвести в фургоны. — Ткнул пальцем в Ребла. — Теперь ты.

— Если кто потребует от меня остричь волосы, — сказал Ребл, отрывая спину от стены, — убью.

— Идем со мной.

Варез остался один. Оглянулся: последняя из солдат, та женщина, изучала его. Но тут же отвернулась. «Верно. Ты спасла мне жизнь. Каково это?

Плевать. Меррек получил заслуженное. Громила. Болтун. Сколько женщин поимел, сколько мужей обманул, а потом один, смельчак, устроил скандал. Однако удар ножом в спину решил проблему. И ты меня звал трусом, Меррек?

Смело наскакивал сегодня, понимая, что я побегу». Он изучал женщину из Хастов. Сутулится, перенесла вес тела на одну ногу, таз перекосился. Внимание обращено куда-то на юг, где лишь поваленные деревья украшают унылый пейзаж. Казалось, ее доспехи колышутся по собственной воле. Иногда меч в ножнах дергался, будто задетый коленом — однако она не шевелилась.

Хасты. Мало их осталось. История передавалась шепотками — даже дикие убийцы из ямы находили что-то гнусное в отравлении почти трех тысяч мужчин и женщин. Но, кажется, гражданская война подразумевает разгул всяческой преступности — и кто среди победителей, сторонников Хунна Раала, хотя бы задумается о восстановлении справедливости? Удары нанесены, цель ясна и верна, и целый водосток готов смыть следы с рук, грязь с сапог. Победитель прежде всего толкует о взгляде в будущее, питает ностальгические иллюзии восстановления порядка. Но для таких тварей будущее — всего лишь нечестная игра ради восстановления прошлого. Места, в котором живет и процветает всяческая ложь.

Варез замерз, оставив куртку далеко внизу, в шахте. Он прижался к спине, делая спину прямее, но усилия заставили болеть спинной хребет; впрочем, холод камня быстро просачивался в мышцы, неся некое успокоение.

«Я раб выживания, и ничего тут не поделать. Он сразу поймет. Капитан не дурак. Достаточно умен, чтобы пережить Отравление. Один из очень немногих, если слухи верны».

Останься он с остальными, безликой массой, сам был бы мертв.

«Но трусы всегда находят способ выжить. Наш единственный дар».

Звуки шагов, показался Ребл. Оглянулся на Вареза. — Половина игры наша. Мне жаль вторую половину.

— Женщин?

Ребл кивнул.

Сержант послал солдата отвести Ребла к фургонам за лагерем. Удаляясь, Ребл обернулся и крикнул: — Капитан свихнулся, Варез! Просто чтобы ты знал!

Скривившись, сержант взмахом руки указал Варезу на коридор.

— Ты не споришь с его мнением, — сказал Варез, подходя к конторе.

Мужчина молча отворил дверь.

— Наедине?

— Капитан решает ваши дела приватно, и это его привилегия. Иди, Варез.

Но шахтер медлил, щурясь на сержанта. — Мы прежде знали друг друга?

— Нет, но твое имя известно всем. Единственное пятно позора на Легионе Хастов.

Капитан подал голос из конторы: — Хватит, сержант. Жди снаружи.

— Сир, — отозвался сержант.

«Будь позор единственным пятном, мы покончили бы с мечами. И войнами. И наказаниями, если на то пошло. Охраняли бы лишь себя — от преступлений, от падения, и чувствовали бы жалость — как Ребл — к тем, кто пал».

Варез вошел в контору надзирателя. Огляделся, обнаруживая обиталище мелкого чинуши, и какой-то жалкой показалась ему вражда, копившаяся пленниками к надзирателю. Потом поглядел на мужчину в кресле за письменным столом. Не сразу сумев различить черты лица, ставшего эбеновой маской. Галар Барес.

Капитан казался рассеянным, даже раздраженным. Он махнул рукой, обводя комнату: — Не очень отличается от моей. Ну, той, в Харкенасе. Не нужно говорить, что сходство испортило мне настроение.

Варез молчал.

Вздохнув, Галар продолжил: — Ребл клянется, что это его идея. Открыть склад. Но я видел, как вы говорили с ним за миг до того. Думаю, это ваша идея, Варез.

— Это важное отличие, сир?

— Да. Так скажите правду.

— Это была идея Ребла, сир. Как он и сказал.

Капитан медленно откинулся в кресле. — Понимаю ваше желание вернуться в яму. Будете трудиться в одиночку?

— Вы не можете взять этих мужчин и женщин в Хасты, сир. Не можете.

— Так твердят все вокруг.

— Это приказ командующей Торас Редоне, сир? Вы видели нас. Езжайте назад, скажите, что она ошиблась.

— Планы командования — не ваша забота. Сейчас вам нужно заботиться лишь обо мне.

— Не казните, сир! Я отбыл девять лет, проклятие!

Галар Барес моргнул. — И в мыслях не было, Варез. Ладно, вы сбежали, бросили бой. Наверное, не без причины. Но это было очень давно.

— Ничего не изменилось, сир.

— Вы встали между мужчинами и женщинами. Первый изо всех. Я искал вожаков. Природных лидеров. Тех, в ком есть честь.

Варез засмеялся. Тяжелым, горьким смехом. — И я вышел вперед всех! Ох, бедняга вы!

— Наконец у нас общая печаль, — улыбнулся Галар Барес.

— Невозможно, сир. И не только я. Дурной нрав Ребла…

— Да, я знаю. А Листар задушил жену.

— Если и не душил, сир, в чем-то он виновен. Что бы там ни было, он в первый удобный момент выберет смерть…

— Так помогите мне.

— Сир?

Галар Барес подался вперед. — У нас гражданская война! Самая мощная армия Матери Тьмы лежит под курганами в лиге к югу отсюда! Пришла весть о другой битве — Хранители рассеяны! В данный момент между Урусандером и Харкенасом стоят лишь дом-клинки Великих Домов.

— Тогда сдайтесь, сир.

Капитан потряс головой. — Не мой приказ, Варез. Мне поручено пополнить Хастов. Мне нужны тела.

— Вы в отчаянии, — сказал Варез. — Вижу, сир.

— Сомневаюсь.

— Отлично вижу, сир. Езжайте к командующей…

— Приказ отдан лордом Сильхасом Руином.

— Не ему решать! — бросил Варез. — Торас Редоне…

— Лежит без оружия, в пьяном ступоре в своем шатре.

Чуть помедлив, Варез сказал: — Она была пьяна, когда пощадила меня.

— Знаю.

— Знаете? Откуда? Мы были одни в командном шатре.

— Она мне рассказала.

Варез замолчал.

— Нужны офицеры, — сказал Галар Барес.

— Повысьте всех оставшихся солдат-Хастов, сир.

— Да, но их не хватает.

— Вы куете кошмар. Хаст-клинки выпадут из рук каторжных убийц.

Глаза Галара Бареса оставались спокойными. — Склонен думать иначе, Варез.

— За всем — одна ваша вера? Бездна подлая! Капитан, я знаю пределы нашего оружия — возможно, лучше любого из вас — и я говорю, что этого недостаточно.

— Меч не сумел сделать вас храбрецом.

— Он рыдал в руках, сир! Но я бежал!

— Вижу лишь один путь, Варез. Назначаю вас в свою свиту.

— Вы точно спятили, сир.

— Значит, я отлично подхожу нынешнему времени, лейтенант.

— Лейтенант? Вы назначите в чин труса? Сир, сержанты повернутся к вам спинами. А мои сослуживцы — лейтенанты, как и ваши капитаны…

— Я последний капитан, кроме еще одного, А он не в состоянии принять командование. После Отравления выжили еще двое. Оба покончили с собой.

— Нужно будет больше.

— Об этом я позабочусь в свое время. Что до равных вам лейтенантов, они будут выполнять мои приказы, как и следует. О, я не так глуп, чтобы не понять — вас ждет одинокое будущее. Однако, Варез, вы станете для меня мостом к заключенным. От вас к Реблу и Листару, и женщинам, которых я назначу… кстати, не назовете несколько имен?

— Только по репутации, — сказал Варез. Он отлично видел будущее, предложенное капитаном. «В порученцах, слоняться подле командного шатра. Вдалеке от битв». Картина предстала перед взором разума, словно остров среди морей смущения и страха. «Презрение я вытерплю. Уже долго терплю». — Нас держали порознь, мы едва виделись издалека. Они работали «кошками», в ночных сменах.

— Знаю, Варез. Ваша яма не первая, которую я опустошаю. Готов выслушать имена, лейтенант.

— Говоря о репутации, я имел в виду вовсе не похвалы.

— Прямо сейчас разница не имеет значения.

Варез опустил голову, глядя на собеседника. — Думаю, сир, мы проиграем эту гражданскую войну.

— Прошу мнения держать при себе.

— Как пожелаете.

— К именам, лейтенант.

Вонь сгоревшего леса проникала в тело через все поры. Зловоние пропитало кожу и плоть, что глубже. Таилось в волосах, бороде, словно посул пожара. Портила одежду и вкус воды, пищи. Глиф шагал по грудам пепла, огибал черные пни и кости упавших деревьев, торчащие в воздух жженые корни. Лицо было прикрыто тряпкой, лишь покрасневшие глаза наружу. Он носил оленью шкуру, вывернутую в слабой надежде замаскироваться, ведь изнанка у оленьей кожи светло-серая. Он также втер горсти золы в черные волосы.

Теперь в лесу видно слишком далеко. Прошлой зимой было достаточно вечнозеленых растений, чтобы охотники могли укрыться от взгляда жертвы.

Среди отрицателей охотились лишь мужчины. Традиция старше самого леса. В старину случались Великие охоты весной и на исходе лета, когда все мужчины выходили, неся луки и дротики, пробирались сквозь чащу туда, где последние стада еще бродили в сезонных миграциях — теперь они так далеко на севере, что угасает сама память об охотах.

Традиции умерли. Те же, что держатся за них, бранясь, исходя злобой на «вырвавшиеся из рук» праведные пути — те живут в мире грез, мире без перемен. В предсказуемом мире, где нет свойственных смертным страхов. Он помнил сказания об озере и семьях, живущих на берегу. Сколько хватает памяти, они всегда ловили рыбу. В сезон нереста пользовались на мелководье острогами. По притокам ходили с сетью и ставили садки. Строили ловушки для тварей, ползающих по самому глубокому дну. Это было их традицией, способом жизни, и все знали их как народ озерных рыбаков.

Потом наступила весна, но ни одна женщина не вышла из той земли в поисках мужа из других племен. А женщины других племен, пришедшие искать мужей в селении озерных рыбаков, нашли пустые хижины и стылые очаги, крыши провалились от зимних снегов. Они нашли сети, сгнившие на сушилках. Нашли груды острог, забытых среди рыбьих отбросов и расколотых раковин. Нашли всё это, но не народ озерных рыбаков.

Одна молодая женщина решила искать на единственном острове, на горке мха и камней, последние деревья которого вырубили три года назад. Взяла каноэ и пустилась к острову.

И там нашла народ озерных рыбаков. Исклеванный воронами, высушенный зимними стужами. Кожа их стала черной на солнце, словно рыба над коптильней. Дети были съедены, обглодана любая косточка — кости варили в котлах, и стали они хрупкими как прутики.

В озере не осталось рыбы. Ни моллюсков, ни крабов и лобстеров. Воды были чисты и пусты. Гребя, она видела безжизненное дно и серый ил.

Традиции нельзя восхвалять. Традиции — последний бастион глупцов. Видел ли речной народ свою участь? Осознавал ли судьбу? Глиф верил, что ответом любого, еще работавшего на озере, было «да». Но старейшины на побережье бубнили о великих былых уловах, когда тысячи потрошеных рыб висели на крючках, а пахучий дым костров плыл высоко и низко, закрывая берега озера. Закрывая сам остров. И ох, как они толстели и нежились в последующие недели, набивая мягкие животы. Всегда была рыба в озере. И всегда будет рыба в озере.

И ведьма бросала рыбьи хребты на ровные кострища, читая в узорах тайные укрытия рыбы. Но в последний сезон она бросила кости, и не раз, но не нашла тайных мест.

Старики прекратили рассказывать. Сидели молча, животы запали, кости на морщинистых лицах стали видимыми издалека. Они выплевывали бесполезные зубы. У них сочилась кровь из-под ногтей, над выгребными ямами несло особенным зловонием. Они слабели и засыпали, уходя в грезы старых дней, и не возвращались назад.

Традицию не съешь. На традиции не разжиреешь.

Ведьму прогнали за слабость. Связали сети в одну, такую громадную, чтобы зачерпать озеро целиком, от илистого дна до поверхности. Толковали о ловле выдр или речных птиц. Но подобные существа давно сбежали и улетели. Или померли. Все каноэ опустили на воду, чтобы тянуть сеть. Они прошли вокруг острова, верша медленный путь вокруг безлесного кургана и, вернувшись на стоянку, вместе принялись извлекать сеть.

Она была куда легче должного.

Традиция — великий убийца. Она гонит доказательства и тонет в своей сети, и никому не вырваться.

Глиф и другие мужчины покинули стоянку, когда побурели листья. Пошли на север, в пустоши, выискивая остатки мелких стад, окончивших летний прокорм в лесу. Неся луки и дротики, собирались они в охотничьи отряды, отыскивая следы копыт, и ночами рассказывали о прошлых охотах, когда сотни зверей забивали у холодных переправ. Говорили о волках, что становились товарищами в резне. Волках, которых отличали по виду и давали прозвища. Одноглазый. Серебряная Холка. Ломаный Клык.

И, когда гасли костры и тьма смыкалась, и стонал ветер, охотники пытались угадать прозвища, которые наверняка давали им волки.

Громкий Пук. Большой Мешок. Вынь Занозу. Бородавка.

Теми ночами смех изгонял холод из воздуха.

Наслоения воспоминаний строят высокие стены традиции, пока огороженное место не становится тюрьмой.

Глиф понял: последняя традиция, когда все остальные проделали грязную работу, это и есть тюрьма. Сказания и воспоминания густеют глиной, а потом становятся прочным камнем. За него и держались старики озера, цеплялись кровоточащими пальцами. За него держатся Глиф и прочие охотники, наполняя пустоту ночей пустыми словами.

Он шел по костям выжженного леса, и горький пепел на языке становился подобием строительного раствора; он ощущал, что уже строит свою стену. Скромную, в два-три камня. Но работа продолжится, будьте уверены. Стройка из новых воспоминаний. Они…

Неудачная последняя охота. Жестокий пафос рассказов, ночи на пустошах. Безнадежные поиски следов. Волки, что не прибежали и не завыли с приходом сумерек.

Долгое возвращение в лес, голодное и молчаливое, постыдное. Дым на юге, над линией леса. Внезапный распад групп, когда родичи сбивались в стайки и спешили на свои стоянки. Блуждания среди убитых. Мертвая жена, мертвая сестра, успевшая выползти из хижины, когда клинок вонзили в спину. Мертвый сын со сломанным позвоночником.

Отчаянный путь к монастырям Йедан и Яннис. Мольбы к жрецам и жрицам. Горечь предложенной сделки.

«Ведите нам детей».

Охотники завыли. Закричали: «Каких детей!?»

В тот день Глиф принял обидное прозвание, которое мужчины и женщины столицы и малых городов бросали ему. Стал отрицателем.

Имя превратилось в обет. Даже в судьбу. «Отрицатель. Отрицатель жизни, отрицатель истины, отрицатель веры».

На закате он нашел наконец лагерь солдат Легиона, долго им выслеживаемых. Трое из отродья Урусандера шли к востоку, к Нерет Сорру — как и многие до них. Глиф крался во тьме, таился далеко от круга света, даваемого кизячным костерком. Он сохранил все стрелы, шесть с зазубренными железными головками, остальные с кремнем.

Оказавшись на месте, за упавшим стволом и пнем, он безмолвно вытянул три стрелы, две железные и одну с лучшим кремневым наконечником — длинным и острым, надежно примотанным к древку кишечной ниткой. Положил стрелы в аккуратный ряд перед собой.

Двое мужчин и женщина. Болтают. Спорят, кто возляжет с женщиной ночью. Она смеется и настраивает одного против другого. Сидят вокруг костра, под яркими звездами ночи. Глиф успел понять, выжидая, что она не хочет ни одного.

Он выбрал железную стрелу и наложил на тетиву. Поднял оружие над черным стволом и натянул тетиву, как делал всегда, доведя до нижней губы.

И выстрелил.

Мужчина напротив задохнулся, повалился на спину.

Приятель справа кашлянул смехом, будто мертвец всего лишь шутил. Но тут женщина углядела оперение стрелы над горлом и заорала.

Глиф уже натягивал лук. Вторая стрела глубоко утонула под левой грудью. Женщина коротко вздохнула и упала набок.

Последний выхватил меч и провернулся кругом, но костер слепил его. Кремневая стрела нашла желудок. Он завизжал и согнулся пополам. Древко покосилось и выпало от неистовых подергиваний, но длинный кремень остался в брюхе.

Глиф сидел, наблюдая.

Мужчина встал на колени, застонал.

Покачав головой, Глиф подал голос: — Ты должен бежать.

Глова дернулась, показав искаженное болью лицо. — Сюда иди, гребаное дерьмо, я выпотрошу тебя на последнем вздохе!

— Ты должен бежать, — повторил Глиф. — Или я пущу еще стрелу в кишки, и ты не удержишь меч. Тогда я подойду и ножом отрежу тебе член. Потом мошонку, и брошу в этот милый костерок. Потом затащу тебя в костер и ноги посыплю углями — поглядим, как ты поджаришься.

— Твою мать! — Мужчина со стоном встал, не разгибаясь, и побрел от света.

Он был вялым, бегство бесполезным. Глиф спокойно двигался в пятнадцати шагах позади.

Мысленно он созерцал кремневый наконечник, глубоко похороненный в теле мужчины, скользящий туда-сюда при каждом шаге. Воображал боль, яростное пламя.

Через слишком краткое время солдат упал, скорчившись вокруг раны.

Глиф подошел.

Солдат бросил меч в самом начале бегства, да и что он смог бы сделать с мечом? Встав над неподвижной формой, Глиф вздохнул. — Традиция, — начал он, — велит пользоваться стрелами против зверя. Презренное оружие. Так мы думали. Сразить сородича на расстоянии — путь труса. Но мы, отрицатели, ныне строим новую традицию.

— Иди в Бездну, — прохрипел мужчина, зажмуривая глаза.

— Вы сами придумали несколько новых. Так что нет повода жаловаться. Какие новые традиции, спрашиваешь? Я тебе напомню. Гнать и убивать женщин и детей. И стариков. Насиловать, бросать в воздух младенцев. Смотреть, как прекрасная женщина обгорает, и лишь потом даровать подобие последней милости, пронзив мечом сердце. Это была моя сестра, она вечно смеялась и дразнилась. Я любил ее сильнее жизни. Как жену. И сына. Всех любил сильнее жизни.

Он посмотрел и понял, что солдат уже мертв.

Вынул железный нож, присел и перевернул труп на спину. Широко разрезал залитое кровью брюхо, делая рану для извлечения стрелы, засунул руку в отверстие. Не сразу пальцы нащупали наконечник. Тот угодил в печень, почти рассек ее пополам. Глиф бережно вынул острие, молясь, чтобы оно не было сломано о кости.

Но нет, наконечник цел, даже не выщерблен вдоль кромок. Глиф начисто вытер его плащом солдата.

Потом встал и пошел назад, к стоянке. Там должна быть еда, а он не ел почти неделю. Охота отняла все силы, он уже чувствует головокружение.

Он хотел вырезать стрелы из других трупов, проверить железные наконечники, потом найти древко, отломившееся в ране последнего мужчины.

«Вот моя новая сказка. Перед концом одна рыба покинула озеро. Поплыла вверх по ручью. Вернувшись, поняла, что сородичи исчезли. Во гневе вылезла она из воды, оставив навеки тот мир, и печальный бог озера дал ей благо ног и рук, и чешуя опала, заменяясь кожей. Он дал глаза, способные видеть в новом сухом мире. Дал легкие, которые не задыхались воздухом. Дал пальцы, чтобы держать оружие.

И рыба пошла.

Народ озерных рыбаков имел дальних родичей в сухих землях.

Она широко забросила сеть.

И начала традицию резни.

Она поняла, что нуждается в имени. И нареклась Глифом, чтобы другие смогли прочитать истину ее деяний, чтобы прочие рыбы могли присоединиться, выйдя из воды».

Он видел перед собой невысокую стену на берегу, меж воды и земли. Рождение традиции, место между мирами. «Я вышел из воды и теперь иду по берегу. Из страны, что за берегом, потекут потоки крови и благословят берег сделав священным».

Мать Вренека сказала, что ему теперь одиннадцать лет от роду. Они казались долгим сроком, ведь почти все годы прошли тяжело. Вечная работа, вечные тревоги. Розги и пинки по лодыжкам от хозяйки, и прочие гадости, что она делала: казалось, ее забавы длились миллионы дней, и так долго он жил.

Ожоги закрылись, став блестящими рубцами на руках и локтях, плечах, на левой щеке под самым глазом. Может, они есть и на голове, но почти все волосы отросли.

Он не возвращался на развалины Великих Покоев. Слышал от мамы, что там поселились призраки. Но знал, что однажды, есть призраки или нет, он пройдет этот путь. Подойдет к выжженным руинам. Вспомнит, как они выглядели до появления солдат. Есть причина вернуться, хотя он еще не знает, какая же. Идея встать над черным камнями Великих Покоев, на пороге… это казалось концом чего-то, и чувствовалось, что это будет правильным. Почему-то.

Полезно напомнить себе, решил он наконец, что целые миры могут погибать. Как и народы. Погибшие народы оставляют кости. Погибшие миры — развалины.

Он спас девушку в имении, любимую девушку, но она ушла. Вероятно, вернулась к семье, но никто тут не знает, откуда ее семья и где живет. Мама не хочет даже говорить о них. Еще одна неприятная правда, как и другие неприятные: Джинья пропала.

Здесь теперь много горелых мест. Черные руины на горизонте во все стороны от Абары Делак. Ограбленные фермы стали закопченными пятнами в полях. От своего с мамой дома он не может хорошенько разглядеть монастырь, но монастырь притягивает взгляды сильней всего: далекий холм с зубьями черной обрушенной стены. Ему было любопытно. Он гадал, не то ли это чувство, как с Великими Покоями — местом, которое стоит посетить хоть раз.

Но мама теперь желает, чтобы он был рядом. Не уходил с глаз. Хотя ему уже одиннадцать. А выглядит он еще старше, особенно со шрамами ожогов. Сегодня утром, когда он вырвался наконец из-под опеки и побежал по тракту, что ведет в селение и насквозь, к старому монастырю, она завыла за спиной, протягивая руки, как бы желая схватить.

Эти слезы ранили его, мальчишка решил всё уладить, когда вернется домой.

Солдаты наконец ушли из Абары Делак. Маршем на восток, в лес, который успели сжечь, чтобы поход был легче. Но народ в городке голодает. Уходит, ведь еды нет. Бегут, таща телеги, забрав то, что не скрали солдаты. Вренек встречал их на дорогах: идут куда-то еще, но никто не может решить, куда именно, и семьи расходятся в разные стороны. То и дело кто-то возвращается, чтобы через несколько дней убраться в ином направлении.

Так что городок, по которому брел Вренек, почти опустел, а немногие жители прятались в домах. Общая конюшня выгорела, увидел он. Как и контора землемера. Несколько мужчин и женщин стояли у таверны, ничего не делая и не болтая, они только смотрели на проходящего мимо Вренека.

Он помедлил, глядя в узкий переулок за таверной и надеясь увидеть однорукого, что был тайным дружком мамы Орфанталя, ведь именно в переулке тот и жил. Но его не было на привычном месте у входа в погреб. Затем он уловил легкое движение дальше в тени переулка, что-то мелкое и сгорбленное, пытающееся согреться под тонким одеялом.

Вренек пошел туда, ступая тише, будто выслеживая птицу на гнезде. Он не помнил, как звали того мужчину, так что молчал.

Когда фигурка дернулась и подняла голову, Вренек замер. Увидев на грязном лице глаза, которые хорошо знал.

— Джинья?

Услышав имя, девушка отползла, прижимаясь к стене и отворачиваясь. Голые ноги вылезли из-под тонкого одеяла, подошвы черные и в трещинах.

— Прочему же ты не в семье? Ма сказала, ты там. Сказала, ты ушла ночью, когда я спал. Когда еще выздоравливал.

Она молчала.

— Джинья? — Вренек подошел ближе. — Тебе нужно пойти со мной.

Наконец она подала голос, сказав тонко и устало: — Она меня не хочет.

— Кто?

Девушка всё отворачивалась, пряча лицо в тени. — Твоя мать, Вренек. Слушай. Ты дурак. Иди прочь. Оставь меня.

— Почему она не хочет тебя? Я тебя спас!

— Ох, Вренек, ты ничего не знаешь.

Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!

— Я сломана изнутри, — сказала Джинья унылым голосом. — У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек — вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.

— Но, — сказал Вренек, — я тоже сломан изнутри.

Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.

Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась. — Слушай, — начал он. — Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу — то, что снаружи. Понимаешь?

Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами. — Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.

— Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.

— Вренек…

— Идем со мной. Осмотрим монастырь.

— Я слишком пьяная, чтобы идти.

— Оттого что ешь дрянь.

— Она убивает боль.

— Так что ты можешь идти без боли. — Он протянул руку и помог ей встать. — Я готов заботиться о тебе. Отныне.

— Твоя мать…

— А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.

— Тебе их никогда не отыскать.

— Отыщу.

— Они тебя убьют.

— Уже пробовали. Не сработало.

Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.

Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: — Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь — лужу крови.

Остальные загоготали.

Вренек взвился: — Вы, взрослые, от вас один стыд!

Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.

Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.

— Ты вспотел, — сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво улыбаясь им выбитыми зубами стен и маня воротами без створок.

— Жарко.

— Нет, сейчас холодно.

— Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?

— Почему?

Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул. — Напоминает, что я жив.

— Прости, Вренек, — сказала она. — За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!

— На меня? Я ведь спас тебе жизнь!

— За это и злилась, Вренек.

— Ничего особенного не было, — сказал он не сразу. — В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые… они просто комнаты.

Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: — Богатые сказали бы иначе.

— Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел.

— Ты дружил с Орфанталем.

Вренек покачал головой. — Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит.

— Благородные, — пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание. — Кажется, я одного себе нашла.

Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна.

Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись.

Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку.

Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым.

— Мне уже не так холодно, — сказала она. — Я не пьяна, и боль возвращается.

Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот.

— Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, — сказала Джинья. — Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели.

Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов.

Джинья потянула руку, вырываясь.

А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна — его охватила темнота, он падал… хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь.

Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках. — Что такое?

— Ты упал в обморок. Была кровь. Я думала… думала, ты умер!

— Нет, — отозвался он. — Не умер. Просто рана вспомнила меч.

— Не нужно было мне помогать.

— Я не мог не помочь, — сказал он, отгоняя внутреннюю слабость, и сел.

Она утирала щеки. — Думала, я остаюсь одна. Снова. Вренек, я не смогу с тобой. Все потеряла, ничего нет, и пусть так и будет.

Он смотрел, как она встает, смотрел, как он отрясает корку снега с голых тощих коленей, видел трещины и шрамы на красной коже. — Не заставляй меня надеяться, — сказала она. — Это нечестно.

— Ты меня бросаешь?

— Я сказала! Я не могу с тобой!

— Не умирай в том переулке, Джинья.

— Хватит слез. Не умру. Я живучая. Им нас не убить. У меня запасена еда. Не все взрослые плохи, Вренек. Не думай так, или станешь совсем одиноким. — Она огляделась. — Здесь можно найти плащи и настоящие одеяла — даже конские попоны. Не все склады сгорели. Я поищу и что-нибудь найду. До смерти не замерзну.

— Обещаешь?

— Обещаю, Вренек. Ну, когда пойдешь назад, огибай селение. Не ходи по главной улице. Кое-кто на тебя зол за твои слова. Путь долгий, но ты иди по полям. Скажи, что так сделаешь. Скажи!

Он утер глаза и нос. — Я пойду по полям.

— И матери ничего не рассказывай.

— Не буду. Но я там надолго не останусь.

— Останься с ней, Вренек. Уйдя, ты разобьешь ей сердце.

— Сделаю как лучше.

— Хорошо. Очень хорошо. — Она кивнула в сторону ворот. — Иди же.

Грусть язвила его сильнее, чем все прежние раны; но он стоял прямо. Холод забирался под мокрую рубашку, полз по спине. — Прощай, Джинья.

— Прощай, Вренек.

Тут, вспомнив огорчение при виде уходящего Орфанталя, он бросился к ней и крепко обнял, и резкая боль в ране и прочих местах показалась очень уместной.

Казалось, она съежилась в его хватке — и тут же начала отрывать руки, взяла его за плечи и развернула, чуть толкнув в спину.

Он пошел к воротам.

Вренек собирался пересечь поля, как и обещал. Но не собирался возвращаться домой. Ему хотелось кое-что исправить, ибо даже в таком мире некоторые вещи нужно исправлять. Мама будет дома, когда он вернется, позже — и тогда он сделает все что нужно. Он с ней помирится.

Но сейчас он выждет сумерек, чтобы скрыться от чужих глаз, потом пойдет и заберет копье, которое зарыл в снег у старого каменного корыта.

Ему одиннадцать, и кажется, последний год был длиннее всей жизни. Как будто десять ему было вечность назад. Но в том-то и дело: ему никогда не будет снова десять.

Солдаты ушли на восток, в горелый лес.

Он найдет их там. И сделает то, что правильно.

— Что ты делаешь? — спросил Глиф спокойно.

Вздрогнув, встрепанный мужчина поднял голову. Он сидел у груды камней, вытащенных из мерзлой почвы вдоль края луга. Руки были грязными и в крови от царапин, ногти сломались. Он носил обожженную волчью куртку не по размеру. Рядом, на засыпанном снегом грунте, валялись меч легионера и ножны, и перевязь.

Незнакомец не ответил, глядя на лук в руках Глифа — стрела наложена, тетива туго натянута.

— Ты на стоянке моей семьи, — пояснил Глиф. — Ты закопал их под камнями.

— Да, — шепнул мужчина. — Я нашел их здесь. Тела. Я… я не мог смотреть. Прости, если я сделал неправильно. — Он осторожно встал. — Можешь убить, если хочешь. Я не стану скорбеть по миру, его покидая. Не стану.

— Не наш путь, — кивнул на камни Глиф.

— Прости. Я не знал.

— Когда душа ушла, плоть — ничто. Мы относим мертвецов на болото. Или в лес, в густую и темную чащу. — Лук чуть дрогнул в руках. — Но это, это зря. Ты прячешь тела, чтобы дома было чисто, но здесь никто уже не живет.

— Кажется, — заметил чужак, — ты здесь живешь.

— Они бы сгнили ко времени следующего моего возвращения. Только кости. С ними, — добавил Глиф, — было бы легко жить.

— У меня на такое не хватило бы смелости.

— Ты солдат Легиона?

Мужчина глянул на клинок. — Убил одного. Зарубил. Он был в отряде Скары Бандариса — из тех, что дезертировали с капитаном. Я какое-то время шел с ними. А потом убил, и за убийство Скара Бандарис изгнал меня из отряда.

— Почему же не казнил?

— Когда он понял мою жизнь, — сказал мужчина, — решил, что такая жизнь есть самое страшное наказание. Верно.

— Тот, кого ты убил… что он сделал? Твое лицо искажено. В рубцах, изуродованное. Он это сделал?

— Нет. У меня давно такое лицо. Гм, всегда такое было. Нет… — Он помедлил и пожал плечами: — Говорил злые слова. Резал меня словами снова и снова. Даже остальные меня жалели. Что ж, его не любили, так что никто не пожалел о смерти. Кроме меня. Его слова были злыми, но правдивыми.

— Вижу по глазам, — сказал Глиф, — ты мечтаешь о моей стреле.

— Да, — прошептал чужак.

Сняв стрелу с лука, Глиф отпустил тетиву. — Я охотился на солдат Легиона, — сказал он, дела шаг вперед.

— Есть причины, — кивнул чужак.

— Да. У всех есть. У тебя твои, у меня мои. Причины держат твой меч. Причины направляют мои стрелы. Заставляют души покидать тела, а тела гнить на земле. — Он потер тряпку, скрывавшую нижнюю часть лица. — Они — маски, что мы бросаем позади.

Мужчина вздрогнул как ударенный, и отвернулся. — Я не ношу маски, — сказал он.

— Будешь убивать еще солдат?

— Немногих, — ответил мужчина, подбирая перевязь и цепляя меч. — У меня список.

— Список и достойные причины.

Он искоса глянул на Глифа. — Да.

— Меня зовут Глиф.

— Нарад.

— Есть еда, взял у солдат. Я поделюсь с тобой за доброту, с которой ты зарыл мою семью. А потом расскажу сказку.

— Сказку?

— Когда закончу сказку, тебе решать.

— Что решать, Глиф?

— Будешь ли охотиться со мной.

Нарад заколебался. — Я не особо дружелюбен.

Пошевелив плечами, Глиф пошел к костру. Увидел, что Нарад взял для могильника камни, составлявшие круг очага. И начал собирать другие, поменьше, чтобы защитить пламя от ветра.

— Народ, что рыбачил в озере, — сказал он, вытаскивая огниво и мешочек с сухим трутом.

— Это история о них?

— Не о них. О Последней Рыбе. Ее история. Но начинается она с народа озерных рыбаков.

Нарад снова положил меч. — Мало дерева осталось.

— Мне хватит. Прошу, сядь.

— Последняя Рыба, значит? Думаю, история будет грустная.

— Нет, злая. — Глиф поднял голову и встретился со взором перекошенных глаз Нарада. — Я Последняя Рыба. Пришел с берега. Сказка, которую я расскажу, пойдет далеко. Я не вижу конца. Но я — Последняя Рыба.

— Значит, ты далеко от дома.

Глиф оглянулся на семейную стоянку и пепел, в котором недавно лежали кости. Посмотрел на толчею кустарников и немногие оставшиеся деревья. И взглянул в пустое серебряное небо: синева ушла, когда Ведьма на Престоле пожрала корни света. Наконец он взглянул в глаза мужчины напротив. — Да, — сказал он. — Я далеко от дома.

Нарад крякнул. — Еще не слышал говорящей рыбы.

— А если бы слышал, — спросил Глиф, не отрывая он него глаз, — что бы она могла сказать?

Убийца замолк на миг, отводя глаза от глаз Глифа, и пошевелился, ровнее укладывая меч в ножнах. — Думаю… она сказала бы… Пусть вершится правосудие.

— Друг, этой ночью мы здесь, я и ты. Мы встретились взглядами.

Борьба, вызванная словами Глифа, еще сильнее исказила лицо Нарада. Но он все же поднял глаза, и так были выкованы узы дружбы меж двумя мужчинами. А Глиф понял нечто новое.

«Каждый из нас приходит на берег. В свое время, в свое место.

Кончив одну жизнь, мы должны начать другую.

Каждый из нас придет на берег».

ЧЕТЫРЕ

«Приведите ко мне всех и каждое дитя».

Заявление столь благожелательное… но в разуме ассасина трясов Кепло Дрима оно еще сочилось, будто кровь из небольшой, но глубокой раны, будто вода из-под тяжелой пробки — не вполне ритмично, словно это протекает бассейн нечестивых, непозволительных мыслей. Есть места, допускающие разгул воображения, и если бы эти места можно было закрыть решеткой и поставить стражу с оружием наголо — он сам встал бы, прогоняя любого прохожего. А если кто станет настаивать и пробираться ближе — убивал бы без малейших колебаний.

Но тонкие, смоченные словами губы старца тревожили память лейтенанта. Он предпочел бы поцеловать губы мертвеца, нежели снова увидеть, как Его Милость Скеленал бормочет свой призыв в угрюмой, полной теней комнате, пока зима крадется из-под двери и лезет в окна, покрывая полы и стены серым от грязи инеем. Дыхание видно в морозном воздухе, словно дым, руки старика трясутся, сжав подлокотники кресла, алчный блеск в глубинах запавших глаз не достоин храма, места, называемого святым, царства достоинства и чести.

«Приведите ко мне всех и каждое дитя».

Он мог бы вспомнить, что старики бессильны во многих смыслах. Руки и ноги слабы, сердце подводит, умы хромают или погружаются в горькие потоки, которые они считают своими мыслями. При всем при этом они умеют ревностно пропалывать и удобрять сады желаний.

Кепло не стал бы задерживаться в таких местах. Одна мысль сорвать порочный плод заставляет отшатнуться в отвращении, ведь сок плода полон ядов. Яркость зелени — не показатель здоровья, сад похоти насмехается над идеей добродетели.

— Твое лицо, друг, — рискнул заговорить ведун Реш, — отогнало бы зимнюю бурю. Вижу: небеса дрожат от страха, когда ты смотришь на предстоящий нам путь, и это на тебя не похоже. Совсем не похоже.

Кепло Дрим потряс головой. Они шагали бок о бок по каменистому тракту. День выдался облачный, хотя погода не доставляла особых трудностей. Холмы по сторонам совсем выцвели. — Зима, — отозвался он, — время года, высасывающее из мира жизнь и заставляющее меня отворачиваться от мира. Есть что-то гнусное, Реш, в этих голых пейзажах. Я не люблю зрелище содранной кожи и сырых костей.

— Ты придаешь форму тому, что видишь, ассасин, а видишь лишь то, чему уже придал форму. Не в силах примирить то, что чувствуем внутри, с тем, что видим снаружи, мы перебрасываем переживания из ладони в ладонь, как жонглер горячие камешки. Так и так, плоть пылает.

— Я приветствовал бы ожоги, — тихо прорычал Кепло, — ощутив боль как нечто реальное.

— Что тебя тревожит, дружище? Разве из нас двоих не я отличаюсь унынием? Расскажи, в чем причина твоих бед.

— Голод стариков, — ответил ассасин и снова потряс головой.

— Мы склоняем священное ради мирских забот. Ради презренных цифр. Его Милость сказал лишь то, что написано.

— И, сказав, содрал кожу, явив свои мерзкие аппетиты. В этом ли тайное искушение святых слов, ведун? В драгоценной гибкости? Вижу: они извиваются и переплетаются, как веревки. Все во имя бога, не меньше. Или ради ублажения ритуала? Можно ли вообразить, что бог глядит на нас с милостью и одобрением? Признаюсь тебе прямо посреди дороги — вера моя иссохла вместе со сменой времени года.

— Вот не знал, что у тебя она была. — Ведун провел рукой по густой бороде. — Все мы жаждем, верно, перепутать спасение с перерождением, вообразить, будто душа может воскреснуть из сухой скорлупы. Но такие вспышки редки, Кепло, их легко забыть. Скеленал со своими аппетитами дрожит в пустоте — мы же позаботились. Ни один ребенок не останется с ним наедине.

Кепло покачал головой. — Тогда протолкайся сквозь века и снова взгляни на нашу веру. — Он повел рукой, но пальцы сжались, словно царапая воздух. — Гибкие слова для гибкого ума ребенка, мы по обычаю прядем и сплетаем их, делая новое из старого. Мошенничаем, крича об улучшениях! — Он вздохнул, выпустив клуб пара. — Природа держится привычных схем, ловко завивается внутри каждого черепа, будь то мужчина, женщина, дитя или зверь. Узри наших потомков, Реш, узри дорогие мантии и расшитые рясы. Узри торжественные процессии в неверном свете факелов. Я слышу песнопения, лишившиеся всякого смысла. Слышу мольбы, ставшие бессмысленным нутряным рычанием.

Слушай! Я познал истину. С момента откровения, ошеломительных родов религии, каждое поколение лишь уходит всё дальше, шаг за шагом, и путешествие сквозь столетия отмечает жалкую деградацию. От священного к мирскому, от чудесного к профаническому, от сияния славы к фиглярству. Заканчиваем мы — заканчивается наша вера — фарсом, грубый гогот едва не срывается с губ, пока лица рассыпанных внизу прихожан обращены к сцене, беспомощные и печальные. А в тени алтаря грязные мужские пальцы щупают детишек. — Он замолчал, чтобы сплюнуть. — Пред очами бога? И правда, кто таких простит? Но вот еще большая правда, друг: нектар их самобичевания сладок! Я даже подозреваю, в основе слабости лежит жажда. Наслаждение непростительными грехами — вот награда их душ.

Реш долго молчал. Десять шагов, пятнадцать. Двадцать. Наконец он кивнул. — Шекканто лежит как мертвая. Скеленал трясется, парализованный предвкушением. Ассасин трясов замышляет отцеубийство.

— Я готов отрезать его шаловливый петушок до самого корня, — заявил Кепло. — Пресечь прецедент фонтаном крови.

— Не желаю слышать твои признания, друг.

— Так останови их речью блаженного неведения.

— Поздно. Однако многие, стоя у края могилы, провожают покойного вполне подобающими его делам мыслями. Кто заметит разницу в молчании?

Кепло хмыкнул. — Носим горе как траурную пелену и молимся, чтобы ткань оказалась достаточно плотной и никто не увидел наших довольных лиц.

— Именно так, друг.

— Так ты не будешь мне мешать?

— Кепло Дрим, если придет нужда, я стану защищать тебя со спины в разгар ночи.

— Во имя веры?

— Во имя веры.

Монастырь и Скеленал остались за спинами, стальной свет дня уже не дал бы его разглядеть. Впереди ждала на узком перешейке меж двух холмов ведьма Рувера. Связанная ритуалом с ведуном Решем, словно жена с мужем, она натянула на лицо хладнокаменное выражение, а когда увидела Кепло, гримаса стала суровой. — Назови компанию, в которую охотно пригласят убийцу.

Вздохнув, Реш сказал: — Милая супруга, мать Шекканто может лишь слабо стонать, но всё же мы слышим ее желания.

— Старая карга меня боится?

Кепло резко вздохнул. — Похоже, ведьма, здесь не надобен ассасин — ты сама кого хочешь зарежешь. Мать страшится риска, который ты примешь на себя, и я послан на защиту.

Рувера фыркнула. — Нужно бы ей больше узнать о силе, что я обрела. Можешь не называть нас общиной: здесь доверие удушено на пороге, а собор шипит почище змей в соломе.

— Ночевать в амбарах — приглашать нежелательных гостей, — слабо улыбнулся Кепло. Удержи воображение, ведьма. Я охранник на один день.

— Охранник лжи, — почти прорычала Рувера, отвернувшись. — Тогда за мной. Уже недалеко.

Реш пожал плечами, видя удивленный взгляд Кепло. — Иные браки лучше не доводить до финала.

Рувера кашлянула смехом, не оглядываясь на мужчин.

— Здраво размышляя, — сказал Кепло, — даже я скорее бросился бы в объятия мужчины. Наконец-то вижу в тебе перемену мотивов и желаний, дружище Реш. Мы навсегда пойманы пародией на семью? Муж, жена, сын и дочерь — титулы, смелые как плевок в лицо ветру.

— Я принимал эту влагу за слезы, — поморщился Реш. — Некогда.

— Когда был малым дитем, верно?

— Одним я обязан Рувере: она дала лицо моему смущению, и каждая черта заострена гримасой отказа.

Ведьма снова засмеялась впереди. — Лицо и просящая рука, но без толка. Однако откровение дано мне, не ему. Ну, — сменила она тон, поднявшись на гребень, — узрите новую освященную землю.

Реш и Кепло присоединились к ней и молча встали, глядя вниз.

Впадина имела форму овала шести шагов в ширину и восьми в длину. Крутые края скрывались за стеблями травы, так что единственная ступень вниз была плохо различима; само дно оказалось ровным и свободным от камней.

Странное образование находилось на ровном плато, часть которого монахини десятки лет назад вскопали и пытались засадить овощами, но без особых успехов. Дальше высились небольшие холмы, на многих имелись родники вблизи каменистых вершин. Беспрестанные потоки воды прорезали глубокие рытвины на склонах холмов, сформировав и единое русло, постепенно исчезавшее среди оврагов и сорняков. Однако впадина оставалась сухой, так что Кепло нахмурился: — Освященное? Уж явно не тобою.

Рувера пожала плечами. — Речной бог мертв. Пропал из-за проклятия Тьмы. Фактически предан, хотя это уже не важно. Женщина на троне Харкенаса нами не интересуется, и нам самим лучше пропасть долой с ее глаз. Супруг, поищи и скажи: что тебе отвечает?

— Ты вырыла яму своими руками? — спросил Реш.

— Нет, конечно.

Кепло хмыкнул и помешал Решу ответить. — Так позволь нам объяснить ее сотворение при помощи твердого разума. Видишь, со склонов текут ручьи. Достигая дна долины, они незаметно утекали бы дальше, не будь тут канав орошения. Еще здесь, под твердой коркой, лежат линзы наметенного ветром песка и осадочных пород. Итак, ручьи несут воду, вода находит скрытые пути к этим линзам и вымывает песок, отсюда и провалы в почве. — Он повернулся к Рувере. — Ничего священного в создании. Никаких чудесных явлений. Именно эти тайные потоки победили монахинь, решивших растить здесь урожай.

— Я жду, супруг, — сказала ведьма, наморщившись, словно не одобряя присутствия Кепло и не желая слушать любые его речи.

— Я… не уверен, — признался некое время спустя Реш. — Доводы Кепло звучат здраво, но кажутся мирскими и дольно поверхностными. Нечто иное дремлет под коркой. Не дар речного бога. Возможно, вовсе не святое.

— Но могущественное, супруг! Скажи, что ты способен это почуять!

— Интересно… это не Денал?

— Если здешнее волшебство исцеляет, — тихо сказала Рувера, — то на холодный манер. Отвердение рубцов, пятна на коже. Оно не признает симпатии.

— Лично я ничего не чувствую, — вмешался Кепло.

— Супруг?

Реш потряс головой. — Ну ладно, Рувера. Пробуди его. Покажи.

Та глубоко вздохнула. — Давайте возьмем выражение его силы и сделаем бога. Нужна лишь воля, чтобы выбрать форму для того, кто ждет. Мы на краю обрыва, но остается тропка — можно ходить и стоять сверху. С этого узкого побережья можно тянуться в обе стороны, в оба мира.

— Ты шаришь в тенях, выдумщица, — бросил Кепло. — Никогда я не доверял воображению — по крайней мере, больше не верю. Делай же себе идола, ведьма, и покажи мне, что он достоин поклонов и молитв. Что пред ним можно застыть парализованным на коленях. Но если я замечу следы твоих ладоней и пальцев на глине, женщина, отвергну культ и назову тебя шарлатанкой.

— Карга, которую вы все еще зовете Матерью, наконец показывает зубы.

Кепло попросту пожал плечами.

— Рувера, — взглянул на нее Реш, — вижу, ты колеблешься.

— Я уже тянулась туда, — отозвалась она, — и коснулась… чего-то. Слегка, но ощутила его силу. Вполне достаточно, чтобы понять его посулы.

— Так почему ты не желаешь присутствия ассасина, супруга?

— Возможно, — ответила она, не сводя взора с впадины, — эта сила потребует жертвоприношения. Крови. Моей крови. — Она обернулась к Кепло. — Не защищай мою жизнь. Мы потеряли бога. У нас нет ничего, кроме великой нужды. Я отдаюсь добровольно.

— Куральд Галайн погружается в шквал мирской войны. Гражданской войны. Пока мы можем стоять наособицу. Не нужно жертв, Рувера. Возможно, я тебя недолюбливаю, но не хочется увидеть, как ты расстаешься с жизнью.

— Даже чтобы стоять наособицу, ассасин, нужна сила. — Она указала рукой куда-то в сторону севера. — Рано или поздно они потребуют выбрать сторону. Финарра Стоун еще гостит у отца Скеленала, она просит, чтобы мы присягнули Матери Тьме. Но семья наша в беспорядке. Патриарх дрогнул, у него нет силы. Мать Секканто еще хуже. Нужно выбрать другого бога. Другую мощь.

Реш вцепился в бороду и не сразу кивнул. — Да, это выпало на нашу долю. Кепло…

— Я решу в последний миг. Нож выбирает один раз.

Рувера разочарованно зашипела и махнула рукой, чуть не задев его. Встала лицом к провалу, закрыла глаза.

Кепло стоял, не понимая, следить ли за ведьмой или за внешне невинной впадиной внизу. Под тяжелым шерстяным плащом руки сжали кинжалы.

Резкий вздох Реша заставил его обратить всё внимание на низину, где какой-то ветерок прогладил траву — и согнул в стороны от края провала, словно это были лепестки огромного цветка. Потрескавшаяся почва странно замерцала, Кепло заморгал, удерживая фокус — но напрасно, пятно нечеткости росло, цвета сливались и перемешивались. Теперь что-то поднималось снизу. Какое-то тело, лежавшее на спине. Показалось, что это лишь костяк, пожелтелый и весь в торфе; но скелет тут же пропал под узлами мышц и длинными струнами сухожилий, связок. Кожа наползла на тело, поднимаясь снизу, словно грязь, и была она темной. Волосы выросли из кожи, покрыв все тело, особенно густо подмышками и в паху.

Стоя, существо оказалось бы чуть ниже среднего Тисте.

Кепло подался вперед, одержимый любопытством. Изучил необычные, звероподобные черты лица — выступающие широкие скулы и челюсть, приплюснутый нос. Закрытые глаза утопали в орбитах, торчащие надбровные дуги почти скрывали их. Лоб прятался под черными густыми волосами. Уши существа были маленькими, прижатыми к вискам.

Он уловил вздохи и выдохи узкой, но сильной грудной клетки — и тут же существо открыло глаза.

Губы растянулись, обнажая толстые грязные зубы, из горла вырвался низкий стонущий звук. Пришелец задрожал, размылся и внезапно распался на части.

Рувера закричала, Кепло расслышал ругань Реша. Клинки ассасина уже вылетели наружу, но как было использовать оружие? На месте твари оказалась целая дюжина зверей, скользких и черных, похожих на хорьков, хотя больше и тяжелее. Блестели клыки, светились глаза.

Уже два десятка зверей кишело на дне ямы.

Кепло услышал вопль ведьмы, но не смог ничего сделать — три твари мчались на него. Он отскочил, взмахивая клинками. Один прорезал было шкуру зверя, но перекрестие рукояти застряло в меху; и тут же неистовые челюсти сомкнулись на руке, прошли до костей и принялись грызть и терзать. Кепло выл, вырывая руку из пасти твари.

Второй зверь врезался в живот, царапая когтями и раздирая одежду. Он ошеломленно отступал. Зубы третьей твари прорвали плоть, смыкаясь на бедренной кости. От всего этого веса он упал. Однако один кинжал остался в руке — ассасин извернулся и вогнал оружие в череп зверя, вырвал и ударил тварь на животе. Пасть, нацелившаяся на его глотку, закрылась с лязгом, из ноздрей хлынула кровь. Ложась набок, Кепло ударил еще раз и понял, что жизнь покинула врага.

Первый пришелец снова накинулся на руку выше локтя. Давление зубов крушило кости, как сухие палки. Кепло подтянул к себе руку и перерезал зверю горло до позвонков.

И снова перевернулся, вырвав руку из ослабевшей пасти. С трудом присел на корточки и сверкнул глазами, готовясь встречать новый натиск. Но вокруг все было недвижимо. Лай нападавших существ слышался на отделении и быстро затихал. Ведун Реш стоял на коленях в нескольких шагах, около туш двух зверей. Из-под разодранного плаща показалась плотная кольчуга; там и тут большие когти вырвали кольца, свисавшие подобно колдовским фетишам.

Сразу за спиной ведуна Кепло заметил оторванную женскую руку. В воздухе пахло дерьмом; чуть изогнувшись, он обнаружил длинную полосу вырванных кишок, заканчивавшихся в животе маленькой съежившейся фигурки. Ноги у ведьмы также были отгрызены выше колен.

— Реш…

Ведун протянул руку и выдернул топор с короткой рукоятью из ближайшего трупа.

— Реш. Твоя жена…

Друг покачал головой и встал, шатаясь словно пьяный. — Похороню ее здесь. Иди назад. Доложи.

— Доложить? О лучший мой друг…

— Оставь нас, Кепло. Просто… оставь нас, хорошо?

Ассасин встал, не зная, способен ли на путь назад. С правой руки кровь лилась по изглоданным, сломанным костям кисти, соединяя землю и кончики пальцев трепещущими струнами. Левое бедро распухло и онемело, мышцы словно превратились в камень. В отличие от Реша, он не надел доспехов, и когти порвали кожу над ребрами. И все же он отвернулся от друга, подняв голову, и поковылял по дороге.

«Мой доклад. Благие Мать и Отец, ведьма Рувера мертва. Пробудилась тварь и стала многими тварями. Они были… были не готовы к переговорам.

Кажется, мать и Отец, что мы лишь детишки на земле, кою зовем своей. Вот вам урок. Прошлое ждет, но не зовет к себе. Войти в его комнату значит погубить невинность.

Смотрите на меня, Мать и Отец. Смотрите на дитя, зрите свет знания в его глазах».

Он истекал кровью. Голова казалась очень легкой, мир вокруг менялся. Дорога пропала, травы стали выше — он сражался с ними на каждом шагу, вырывая ноги из путаницы стеблей. Зима исчезла, спиной он ощущал солнечный жар. Вокруг по равнине бродили животные — звери, которых он никогда не видел. Высокие, изящные, одни в полосках, другие в больших и малых тусклых пятнах. Он видел тварей, очень похожих на лошадей, и других — с невозможно длинными шеями. Видел обезьян, более похожих на собак, они бегали на четырех лапах, высоко поднимая хвосты. Это был мир грез, выдуманный и никогда не существовавший.

«Воображение возвращается терзать мою душу. Словно проклятие, болезненно острое зазубренное лезвие. Рассудок кап-кап-кап на травку. Что же остается? Лишь жестокое, порочное воображение. Царство обманов и фантазий, мир лжи.

Рая не существует — не дразни меня этой картиной! Мир неизменен, признай же, глупец! Высоко подними истины того, что окружило тебя на самом деле — голые холмы, горький холод, неоспоримая бессердечность всего вокруг. Мы знаем эти истины, знаем: порок, жестокость, равнодушие, бессмыслие. Тупой пафос существования. С ними нет причин сражаться, вести войну. Опустошите душу мою от великих целей, и тогда — лишь тогда — я познаю покой».

Ругаясь, он боролся с миражем, но травы всё же хватили его за ноги, он слышал хруст вырываемых корней.

Впрочем, он уже был в тени, войдя в лес. Спутанные кусты закрывали опушку, но затем он оказался меж лохматых сосен и елей — воздух прохладнее, в сумраке густых ветвей видны тяжелые, громоздкие бхедрины, уши мотаются, красные глаза следят за ним, бредущим мимо.

Где-то неподалеку зверь раздирал на куски упавший ствол. Он слышал, как когти скрипят, бороздя гнилую древесину.

Через миг он подошел к твари вроде тех, что были в низине. Та подняла широкую голову, нацелив на него запачканное щепками рыло, с рычанием оскалила зубы, но тут же убежала, ковыляя на манер выдры. Кепло смотрел, замечая на заду следы крови.

«Ты мне показываешь всё это? Я тебя запомнил. Клянусь, между нами еще не кончено».

Почва стала тверже, он пересекал широкую полосу скального выхода, голого и неровного. Кровь из руки глухо звенела, падая на камни. «Я несу кисть? Кровь рисует? Нет. Не кисть. Эта тяжелая больная штука — остаток моей руки. И что? Следующий дождь всё смоет.

Оно проснулось. Та вещь из прошлого, чужак, способный делаться множественным. Вырвалось из земли, воскресло. И ох, как оно голодно.

Рувера. Ты ощутила его дремлющую силу. Коснулась дрогнувший рукой и задумала сделать силу своей. Но прошлое нельзя укротить, изменить по прихоти. Поработить возможно лишь настоящее, мечты о рабстве лелеют дерзкие глупцы, и они уж готовы поставить нас на место, и если ты не из их числа, пойдешь в цепях, станешь очередным рабом. Очередным беззащитным ребенком».

Воображение — враг, но напряженная воля может его победить. Простая тупость любого не способного мечтать, самому себе присягнувшего реалиста может удушить воображение, будто брошенная на лицо подушка. «Скованный желаниями, ты готов опустить весь мир до своего жалкого уровня. Иди же, сделай мир пустым и безжизненным, бесцветным и беспощадным. Я с тобой. Вижу кровавую изнанку рассудка. Вижу ценность кастрации. Воображение живет в прошлом — а нам прошлое не достать. Ничего не отдав, я, изгоняя из мира душу, становлюсь его хозяином. Становлюсь богом — теперь мне ясна ожидающая нас дорога…»

Он потряс головой и всё вокруг дико закружилось. Ассасин споткнулся и упал на твердую землю, ощутил, как хрупкая стерня сожранных зимой трав колет лицо, как ледяной укус мерзлой почвы просачивается в щеку.

«Поцелуй реальности».

Кто-то кричал. Он слышал быстро приближающиеся шаги.

— Откровение, — прошептал Кепло. — Слышу зов прошлого. Зов.

«И бормотание облизанных губ. «Приведите ко мне всех и каждое дитя».

Откровение».

И тут женщины окружили его, он почувствовал мягкие ладони. Улыбнувшись, позволил унести себя в темноту.

Но не до конца.

Финарра Стоун, капитан из Хранителей, смотрела сверху вниз на беспомощную фигуру Кепло Дрима. Откинутые ставни позволяли тусклому дневному свету литься внутрь, заполняя келью и покрывая лицо мужчины серой патиной. Вызванные лихорадкой капли пота придали лицу вид старого фарфора.

Наконец она отвела глаза.

Ему отсекли изувеченную руку выше локтя, культю прижгли и намазали какой-то смолой цвета янтаря. В комнате пахло горелым волосом и гноем, сочившимся из многочисленных ран на теле ассасина.

Она вспомнила, как недавно сама сражалась с опасным убийцей. Но тогда рядом оказался лорд Илгаст Ренд с даром Денала.

Никто не верил, что Кепло доживет до ночи.

Женщина покосилась на ведуна Реша, который — покрасневшие глаза, растрепанные волосы — сидел в кресле у кровати. — Я видела такие укусы, — сказала она. — Как от Джеларканов, но меньше.

Тот хмыкнул: — Едва ли. Волчьи зубы в пасти хорька. Даже медведь сбежал бы от такой твари.

— Но, ведун, сбежали как раз эти твари.

Ведун облизнул губы. — Мы убили пять.

Она пожала плечами, оглянулась на Кепло. — Еще одного он не одолел бы. Лишь вы, один, окруженный со всех сторон. В доспехах или нет, ведун, они одолели бы вас.

— Знаю.

Видя, что продолжать он не желает, она вздохнула. — Простите. Мешаю вам печалиться, задаю пустые вопросы.

— Вы мешаете своим присутствием, капитан, но не потому мне так горько.

— Говорят, южные Жекки меньше северных Джелеков.

— Не Жекки. Я же описывал. Какие-то животные, давно пропавшие из нашего мира.

— Почему вы так решили?

Он склонился и потер лицо, надавливая на глаза. — Отвлекитесь от подробностей, если хотите понять смысл. Рувера, моя супруга, открыло нечто древнее, похороненное. Спавшее мертвым сном. Мы верили, что их сон вечен, разве нет? — Он прищурил глазки, смотря на капитана.

— Кто скажет? — отозвалась она. — Кто знает? Я слышала сказки о призраках, о духах, что прежде носили плоть.

— В нашем мире много завес, но лишь за немногие способны проникать наши взоры. Мы стремимся прорваться к чему-то надежному, прочному, реальному и, важнее всего, совершенно предсказуемому — стоит лишь изгнать тайну. Будьте же уверены: любую тайну можно изгнать.

— Это не слова ведуна, — заметила Финарра, всматриваясь в него.

— Неужели? Разве не порядка ищу я своими искусствами? Не правил для того, что лежит за видимым и ощущаемым? Найдите мне ответы на все вопросы, и разум мой наконец-то успокоится.

— Не думала, что это странствие изнутри наружу.

Ведун пожал плечами: — Да. Симметрия. Изнутри, снаружи, расстояние одинаково и, как ни странно, цель тоже одна. Не забавно ли? Ищем невозможного и верим, что даже оно имеет правила.

Она нахмурилась.

Ведун продолжал: — Супруга говорила о нужде в крови, о цене и плате. Думаю, она понимала всё лишь наполовину. Вытянуть что-то назад из глубин смерти, в мир живых — вероятно, для этого нужно сделать то же самое с живущим. Чтобы мертвый вышел к жизни, живой должен умереть.

— И жизнь Руверы стала платой за воскрешение духа?

— Возможно, — вздохнул он. — Капитан, завесы… потревожены. — Он вдруг склонил голову набок, не сводя с нее глаз. — Плата? Возможно, не плата, а… пища. Сила пожираемая, дающая власть порвать завесу между живым и мертвым и отвергнуть законы времени.

— Времени, ведун? Не места?

— Возможно, они одинаковы. Мертвое пребывает в прошлом. Живое толпится в настоящем. А будущее ждет тех, что еще не родились; однако, рождаясь, они выбрасываются в настоящее, и будущее остается лишь посулом. Вот еще завесы. Мысленно мы пытаемся проникнуть в будущее, но мысли прибывают туда мертвыми — вопрос перспективы, понимаете? Для будущего и прошлое, и настоящее мертвы. Мы проталкиваемся, желая сделать неведомый мир улучшенной версией своего. Но, держа в руке мертвое оружие, мы превращаем в мертвых жертв тех, что еще не родились.

Она потрясла головой, ощущая странную, беспокоящую смесь отрицания и сомнений. Вполне очевидно, что разум Реша поврежден, разбит горем и потрясением. Невозможно понять, есть ли цель в этих мудрствованиях. — Вернемся, если не возражаете, — подала она голос, — к теме силы.

Мужчина устало вздохнул. — Капитан, нас затопило возможностями. Не знаю иного способа описать волшебство, новоявленную магию. Я рассказал о трех завесах времени. Рассказал о завесе меж живым и мертвым, и она может быть вариацией или частным случаем завес времени. Но отныне я верю: есть еще много, много завес, и чем сильнее мы рвем их в поисках сил, в неуклюжих экспериментах, тем менее существенными становятся преграды меж нами и неведомым. И я страшусь того, что может произойти.

Финарра отвернулась. — Простите, ведун. Я лишь простая хранительница…

— Да, вижу. Вы не понимаете моих предостережений. Новорожденное колдовство — одна сырая сила, без видимых правил.

Она подумала о его жене, Рувере. Рассказывали, что звери разрывали ее член за членом. Какое ошеломление, какая ужасная потеря для трясов. — Вы говорили с другими ведьмами и ведунами своего народа?

— Наконец вы начали понимать наш кризис. — Реш медленно поднял руки, словно изучая их заново. — Мы не решаемся. Никакая мысль не способна пронизать новое будущее.

— А Мать Тьма?

Он нахмурился, не сводя взгляда с рук — руки не художника, а солдата, грубые, в шрамах… — Тьма и свет — лишь завесы? Что за дары принес ей лорд Драконус? Каков смысл узора на полу Цитадели, Терондая, что ей завладел?

— Может, — рискнула сказать она, — лорд Драконус пытается наложить правила.

Он хмурился все сильнее. — Темнота без света. Свет, начисто выжегший темноту. Простые правила. Правила, различия и определения. Да, хранительница, отлично. — Реш сел прямее. Глянул на бесчувственное тело друга, коего знал всю жизнь. — Я сам должен увидеть Терондай. В нем скрыт секрет. — Однако он не пошевелился.

— Не ждите слишком долго, — спокойно посоветовала Финарра.

— Я задумываю путешествие иного сорта, — сказал Реш. — К путям исцеления.

Она оглянулась на Кепло Дрима. — Воображаю, ведун, что искушение непреодолимо, но не вы ли говорили об опасностях?

— Я.

— Что же вы делаете?

— То, что должен делать друг.

— Это разрешено?

— Ничто не разрешено, — прорычал он.

Финарра всмотрелась в ведуна и вздохнула. — Помогу чем смогу.

Реш наморщил лоб. — Трясы отвергают ваше прошение. Ставят преграды снова и снова. Вы находите нас закоснелыми и уклончивыми, но остаетесь. А теперь, капитан, предлагаете помощь в спасении жизни Кепло Дрима.

Она стянула кожаные перчатки. — Слишком высоки ваши стены, ведун. Трясы мало что понимают в окружающей жизни.

— Мы видим резню. Видим фанатизм и преследования. Видим рождение бессмысленной гражданской розни. И еще видим убийц нашего бога.

— Если вы видите лишь это, ведун, то никогда не поймете, почему я предлагаю помощь.

— Как я могу доверять вам?

Она пожала плечами: — Обдумайте самые пошлые мотивы, ведун. Я ищу вашей поддержки. Стараюсь завоевать ваше расположение, чтобы вы добавили вес моим речам перед Его Милостью.

Ведун подался назад. — Бесполезно. Все уже решено. Мы не будем действовать.

— Тогда я уеду как только смогу. Но сейчас… скажите, чем могу я помочь в исцелении вашего друга.

— Никакой бог не смотрит на нас, капитан, чтобы положить вашу заслугу на полку добрых дел.

— Я сама определяю, добры мои дела или злы.

— И как взвесить?

— Я сурово сужу себя. Жесточе, чем посмел бы любой бог. Мне не нужны святоши, чтобы утешиться.

— Это ли задача священников?

— Если нет, я готова услышать больше.

Однако он покачал головой и встал, тихо застонав. — Во мне все эти утешения что-то давно умолкли, капитан. Я не ищу разрешения на то, что творю. А трясы… Никакой бог не следит за нами, не судит, и в отсутствии — да будем мы прощены! — есть облегчение.

Она подошла к двери и опустила засов. — Что теперь?

— Вытащите клинок, капитан.

— Против кого?

Он натянуто улыбнулся. — Без понятия.

Кепло тащили по грубой земле, по каменистому склону. Он открыл глаза, но мало что видел. Глаза слепил свет, возможно, от факела, грязные руки тащили его за лодыжку, словно он стал невесомым. Он чувствовал, что пальцы ног странно вывернуты, мозолистые чужие пальцы впились так крепко, что вырывают волосы, а острые камни вырывают еще больше волос из спины.

Потом в пещеру, кислый запах зверей, гнилого мяса и костра. Каменный пол был грязен. В теле не осталось сил, руки стали подобны толстым жилистым веревкам, однако он не отрывал их от висков. Мимо скользили корни. Холодный сырой камень образовывал трещину, и туда легко скользнуло его тело, словно в тысячный раз. Откуда-то снизу пещеры доносился тупой, стонущий звук.

Проход сузился, пошел круто вниз, затем вверх. Его похититель дышал тяжело, с присвистом. Ноги шлепали впереди гулко, словно по барабану.

Тут всё утекло прочь, а когда он вернулся, то был неподвижен, пространство вокруг заполнили шевелящиеся тела, едва различимые в свете забитых углями чаш из черепов на уступах стен. На стенах были и рисунки. Звери и просто штрихи, отпечатки рук и фигурки-палочки, всё это красным, желтым и черным цветом.

Он попробовал сесть и убедился, что связан по рукам и ногам. И тут же толстые веревки дернулись, поднимая его над полом. Голова откинулась и ударилась о пол, но тут же руки схватили ее и подняли, чтобы он смог увидеть свое тело.

Но нет, не его тело. Покрытое проволокой волос. Грудная клетка выдается, как у птицы. Растянутые суставы ломит, он не чувствует кистей и стон, только тугие узлы.

«Бегущие-за-Псами охотились. Я спал под деревом, набив живот. Над зарослями, за равнинами, где тонкие ручейки исчертили глину. Там звери лижут почву вздувшимися языками, там гибельная жара, там совсем нет пищи.

Бегущие-за-Псами охотились. Нет славы, если вогнать копья в раздувшийся остов. Они искали леопардов ради шкур, ради когтей и клыков. Леопарда не едят. Печень убивает. Сердце горько. Леопарды не любят смерти. Умирают в ярости. Умирают, полнясь злостью. Бегущие-за-Псами охотились на леопардов, ища глаза на деревьях, тела, прижавшиеся к толстым сучьям. Кровавые следы на деревьях, схватки ястребов и стервятников вокруг ствола. Леопард глядит вниз, лениво и сонно. Мухи кормятся на грязной морде, лижут усы.

Пусть жара дневная вечна, ночь еще придет. Никаких перемен. Эта сцена могла бы быть нарисована на стене пещеры.

Бегущие-за-Псами охотились. Я спал на дереве. Один. Они увидели и подумали: «Ага, последний Эресал холмов, лесов, кустарников, которые мы назвали своими. Юный самец, обреченный искать самку и стаю, но сейчас он один. Нет других Эресалов, не здесь, и ох как они вопили, умирая! Вопили, а громадные звери, за которыми ходили они, спасались от копий Бегущих-за-Псами или умирали, бешено содрогаясь.

Черепа юнцов были разбиты, плоть сварена, печень съели сырьем».

Бегущие-за-Псами охотились.

Камень из пращи повалил меня. Ошеломил. Они набросились и забили меня до бесчувствия.

Дух леопарда. Отметины когтей на дереве. Они не обращали внимания.

Мы, живущие, убежали прочь. Мы, живущие, вернулись в густые травы, в темные ночи, к эху рявкающих гиен и ревущих львов. Скользнули в незримые реки, туда, где мир был безвременным. Мы потянулись к духам. Коснулись их сердец, и сердца открылись нам».

Веревки дико задергались — панические движения, знаки внезапного ужаса. Из других полостей пещеры уже неслись крики, жуткое эхо неслось ближе, все ближе.

«Коснись леопарда, бегай с леопардом, живи на путях леопарда.

Они охотятся в одиночку.

Охотились до того дня, когда пришли Эресалы. В колыхании трав легко обмануть глаза. Но это не порок смотрящего, не слабость видящего. Это расплывается магия. Кто принес нам дар? Это спасение от гибели? Говорят о матери, совокуплявшейся со всеми, кого находила. Собирательнице семян, живом сосуде надежды.

О Майхиб».

Его сородичи собирались в пещеру, сея ужасную резню по забрызганным кровью закутам.

Он был одним, связанным. И был многими, и многие пришли сюда.

Резкие крики нарастали вокруг, янтарные угли разгорались, ибо черепа сброшены были на пол. Бег, сталкивающиеся тела, лязг оружия — и его родичи среди них.

Веревки обвисли, он упал.

Сверху упало чужое тело, рука сжалась в кулак, захватывая волосы. Что-то блеснуло в полутьме. Бегущий-за-Псами оседлал его и всмотрелся в лицо. Бледно-синие глаза озарял ужас. Охотник быстро поднял кремневый нож и вогнал ему в грудь.

Умирая, он смеялся.

Ведь было слишком поздно.

Келья стала невероятно жаркой. Финарра Стоун вспотела в доспехах, скользкая ладонь едва удерживала рукоять меча. Ведун Реш склонился у постели Кепло, опустил голову, положил руки ладонями кверху на бедра. Уже довольно долго она не замечала, чтобы он шевелился.

Она провела в монастыре уже не дни — недели. Новостей из-за стен почти не приходило. Но она находила что-то почти утешительное в намеренном незнании, словно оставаясь здесь, следя за мелкими жизнями и мелкими делами монашеской обители, можно отогнать весь мир — нет, даже остановить движение истории. Кажется, она поняла, что приводит мужчин и женщин в такие места. Осознанное ослепление, призыв завлекающей простоты — похоже, это лучший из ритуалов, для него нужна лишь пара капель крови.

Умей бог предложить простой мир, не пали бы к его стопам все смертные души? Здания разрушались бы, поля зарастали, бесправие процветало среди блаженного равнодушия. Она-то видела в храмах и монументах символы неверия. Камни сулят постоянство, но даже камни крошатся. Нет ничего простого в течении жизней, в прохождении целых веков. Но при всех ее убеждениях, поклонении сложной изысканности, нечто в глубине сердца плачет по детской непосредственности.

Однако святые места трясов лишились жизни. Стали могильниками убитого бога. Вера народа огрубела, словно кулаки, долго стучавшие в запертую дверь. Найденная простота, понимала она, не благодетельна, и если можно представить лицо ребенка, то темное и тупое.

Они должны встать на чью-то сторону, сказал Реш. Но, кажется, его позиция ошибочна. Они окажутся не на чьей-то стороне, а в самой гуще.

Этот ведун, рискующий жизнью ради друга, стал последним солдатом в распоряжении Скеленала и Шекканто — хотя «солдат» неподходящее слово. И мужчины и женщины здесь обучены боевым навыкам. Но из вождей остался он один. Скорбящий, поглощенный сомнениями.

Оценить, сколько утекло времени, было трудно, хотя она уже устала стоять, состояние долгой тревоги било по нервам. Кончик меча уже отдыхал на деревянном полу.

— Бездна подлая!

Рев Реша заставил ее вздрогнуть и отскочить на шаг. Ведун же бросился на тело Кепло Дрима, словно стараясь не дать бесчувственному другу встать.

В испуге и смущении она подскочила к ним, выронив клинок.

Кепло Дрим не сопротивлялся Решу — он вообще не сопротивлялся — и все же фигура его на глазах расплывалась, как бы готовая исчезнуть. Ведун схватил правую руку ассасина, пригнулся к груди. — Берите другую руку! — рявкнул он. — Не дайте ему уйти!

«Уйти!» Она озадаченно встала слева от кровати, взявшись за левую руку Кепло. Увидела, что из культи течет кровь, уже намочившая тяжелый узел бинтов. И тут, к ее ужасу, из ткани прорезались когти. — Ведун? Что творится?!

— Смешение кровей, — резко прошипел Реш. — Старик в нем все еще дразнит дитя — тащит за собой. Не потеря. Не убийство. Они будут жить вместе — я слышу этот смех.

— Ведун, что ты выпустил на свободу своей магией?

Когти разрезали бинты, раздвигаясь и продолжая отрастать. На покрытом потом плече Финарра увидела возникновение пестрого рисунка, какой-то карты тусклых пятен, золотых и желтых. Казалось, плоть плавится под ее рукой.

— Не моих рук дело, — почти прорычал Реш. — Не могу войти. Даже пробудив все волшебство, не могу войти!

Кепло утробно заурчал, скаля зубы, хотя глаза остались сомкнутыми.

— Он не должен перетечь.

— Перетечь? Значит, это были именно Жекки…

— Нет! Жекки — что детишки перед этим… этой штукой. Она стара, капитан — о боги, как стара! Ах, Рувера…

Пятна тускнели. Она увидела: когти становятся пальцами — да, рука отросла заново, скользкая от крови и оторванных кусочков прижженной плоти. Раны на бедрах стали едва заметными рубцами, признаки заражения исчезли.

— Отступает, — бессильно пропыхтел Реш. Глянул на нее, глаза были широко раскрыты, полны страха. — Поймите, капитан, всё было не моих рук делом. Теперь они просто затаились.

— Они?

— Я говорю о выходце, призванном моей женой. Один становится многими.

— И Кепло Дрим с ними связан?

— Да.

— Как? Это болезнь? Зараза?

— Думаю… нет. Скорее, — он потряс головой. — Не уверен… Это… это бегство.

— От чего? — Она отпрянула, отпустила руку Кепло и вгляделась в ведуна. — От самой смерти? Он почти умирал…

— Уже нет. Но не могу сказать большего, капитан.

— А когда он очнется? Ваш друг — он будет прежним?

— Нет.

Страх не желал покидать его глаз. Ей вдруг подумалось о звере в клетке.

— Останьтесь со мной. Пока он не очнется.

Она выпрямилась и оглядела пол в поисках выроненного меча. Заметила его, подошла и присела, сомкнул пальцы на сырой, холодной рукояти.

Кто-то застучал в дверь, заставив обоих вздрогнуть.

— Пошли прочь! — заревел Реш.

Линия холмов переходила в узкие, лишенные всякой растительности гребни. Почва стала каменистой, цвета ржавчины, осыпи виднелись по всей равнине, из них торчали зубья утесов, блестя в тревожном тусклом свете подобно драгоценным каменьям.

Кагемендра Тулас встал лицом на восток, оглядывая равнины. Вдалеке виднелась полоса черной травы. Внизу илистые осыпи казались открытыми, цедящими кровь на серую глину ранами. Он разбил лагерь у последней череды холмов, защищаясь от кусачего северо-восточного ветра. Сложил укрытие из дерева посреди груды тяжелых расколотых валунов, поблизости от огромного «гнезда» из принесенных случайным наводнением сучьем и поваленных стволов. На костерке готовилась еда, он медленно питал пламя, щадя столь удачно доставшиеся запасы топлива. В дюжине шагов виднелась расселина, в тупике которой он оставил стреноженного коня.

На полпути из Нерет Сорра сюда прилив решимости и воли исчерпался. Лучший муж продолжал бы движение, презрев свои горькие неудачи. Ему хотя бы надо доехать до зимнего форта Хранителей или дальше, к трясам, обитателям монастыря Йедан. От тех краев недалеко до самого Харкенаса. Совсем недалеко. Каждый шаг рождает инерцию направления, это знает даже мул.

Героические странствия в песнях поэтов никогда не прерываются ввиду слабости героев. Пейзажи душ столь славных мужчин и женщин остаются для слушателей странными и чуждыми, в соответствии с замыслом поэта, ведь поэты вовсе не стремятся к невинной простоте.

Простому смертному никогда не выстоять против героя. Возможно, в этом тайный урок сказаний. Но Кагемендра давно отрекся от романтики героизма, Неужели жизнь можно прожить, став силуэтом на горизонте, далекой фигурой на голом холме — каждая битва выиграна, каждая война стоила потерь? Такая сцена не предполагает приближения. Подробности опущены ради общего впечатления.

Некогда он верил, что в сказания может вплестись его собственная жизнь, его подвиги на бранном поле. Некогда он жаждал внимания поэтов — в те дни, когда песни не намекали о горькой подоплеке, когда мир еще не пресытился собой.

Шаренас, кузина Хунна Раала и женщина, похоже, укравшая его сердце, понудила Кагемендру скакать к нареченной. Ну разве не героический квест? Ну разве это не достойно песни или поэмы? Разве в Фарор Хенд не родится вечная любовь? Хотя, выехав из Нерет Сорра и покинув жалкую возрожденную армию, верил ли он хоть во что? Найдет ее, встанет с Фарор Хенд лицом к лицу — и что она увидит? Отчаявшегося жалкого старика, готового ухватиться за нее на манер всех стариков: словно она воплощает давно утраченную молодость. Неужели она не задрожит, видя его приближение? Неужели поверит хоть одному сказанному им слову?

Клятвы свободы подобны псу, схватившего себя за хвост. Держа посул меж зубов, он может кружиться вечно.

Небо на востоке полно туч цвета полированного железа, они сулят снег. Кагемендра почти исчерпал запас пищи, а холмы вокруг почти пусты, немногочисленные кролики до сих пор избегали расставленных силков. Кончился и корм для коня, животное слабеет день ото дня. Жизненные нужды уже гонят его в путь, хотя даже плотские позывы еще не заставили покинуть логово.

Отец считал его самовлюбленным, и если дух его еще где-то витает, то не выразит удивления, видя, что в живых остался всего один сын. Привилегия умереть ради высоких мечтаний целиком досталась братьям. Где-то за многие лиги на юг островками стоят на равнине три погребальные пирамидки, и вокруг каждой трава зеленее, а весной щедро распустятся цветы, находя обильную пищу под камнями.

Он провел годы, уговаривая себя не завидовать обретенной братьями свободе, благословенному избавлению от ожиданий и неизбежных горьких разочарований.

«Я не люблю ее. Это ясно. И не желаю ее любви. Я привидение. Я остаюсь здесь лишь потому, что слабоволен».

Вдалеке всадники показались из стены черных трав. Некоторые вели коней за поводья, на седлах вроде бы лежали тела. Он уже видел эту группу, пробиравшуюся вдоль резкой границы равнины Манящей Судьбы. Теперь они оказались прямо напротив него и проедут близко, если продолжат движение на юг.

Есть одна старинная пословица, и отец любил ею пользоваться словно оружием, истязая детей своих. «Имя героя будет жить вечно. Умри забытым, и словно вовсе не жил». Вернувшись домой с войн, Кагемендра был единственным выжившим среди братьев, знаменитым героем, воином, высоко поднявшим стяг благородства. Ему даровали титул и почет. Отец же лишь поглядел тусклыми глазами и промолчал.

В следующий год старик, похоже, намеренно уничтожал себя, вел себя так, словно лишился всех детей. Ни разу не назвал он Кагемендру по имени. «Наверное, ты его забыл. Так что я, прожив годы, вовсе не жил. Любимая твоя пословица, отец, оказалась ложью. Или это ты подвел ее?

Ладно. Все награды отдавали горечью, пока я пребывал дома. Я вернулся не для того, чтобы встретить заждавшуюся невесту. Я вернулся не к отцу, ведь новости меня опередили и он уже стоял в смертной тени».

Он не любил Фарор Хенд. Даже не желал. Свернувшись в ночи под мехами, слушая далекие крики чешуйчатых волков Манящей Судьбы, он не думал о молодой женщине. Нет, он думал о Шаренас.

Сколько раз мужчина может делать неверный выбор? «Много, ведь сама смерть не должна быть внезапной, если отмерять ее, словно порции яда. Каждый день можно благодарить, будто он уже умер и ждет твоего прихода». Сколько смертей может вынести мужчина? «Я всё еще бреду по полю трупов, и любой из них не шлет мне добрых напутствий, но я научился смотреть и не дрожать. Спасибо отцу».

Он спрыгнул с уступа, пробрался по узкой извилистой расселине до лагеря.

Скормил коню последний фураж, собрал и связал постель и меха, нацепил клинок, проверил остальное небогатое снаряжение. Сел на тщедушного скакуна.

Вскоре он выехал из ущелья, пересек вершину холма и спустился по красной осыпи на твердую замерзшую равнину. Снежинки кружились, летели с неба. Он скакал неспешно, чтобы зверь разогрел ноги.

Бурса показался снова. — Это Кагемендра Тулас, командир.

Калат Хастейн не сразу натянул удила. Остальные остановились рядом с вожаком.

Сержант-ветеран повозился в седле, опустил руки на луку. С того дня у Витра Бурсе не удавалось выспаться. Каждая ночь тянула в лихорадочный мир, где драконы кружились над головой, а он скакал по долгой безжизненной равнине. В руках были странные предметы: серебряная чаша, корона, скипетр, сундучок, из коего сыпались золотые монеты.

В кошмаре он оказывался единственным защитником сокровищ, хотя драконы за ним не охотились. Просто кружили сверху, словно стервятники. Ждали, когда он упадет — и он мчался, содрогаясь, когда огромные тени проползали по земле. Монеты вываливались, отскакивая и рассыпаясь за спиной — казалось, им нет конца. Когда же скипетр выпал из руки, он обнаружил новый, такой же, в той же ладони.

Корона, заметил он, была сломана. Искорежена. Чаша помята.

Элайнты над головой были терпеливы. Он не мог мчаться вечно, а места для укрытия не было. Даже почва под ногами казалась слишком твердой, чтобы вырыть ямку и закопать драгоценный груз.

Просыпаясь на заре, он ощущал жжение в красных от утомления глазах и ловил себя на том, что постоянно осматривает небо.

Они не находили следов жутких созданий. Элайнты проломились в их мир сквозь разрыв в воздухе над Витром, только чтобы исчезнуть. Почему-то это казалось хуже всего — весь день Бурса почти что желал увидеть хоть одного, хоть крохотный прочерк черного когтя на горизонте. Однако желание испарялось, стоило ему перейти в мир снов.

По приказу Калата Хастейна он ездил назад, уточнить личность следовавшего за ними одинокого всадника. Похоже, они будут его поджидать. Бурса искоса глянул на Спиннока Дюрава и ощутил укол некой зависти. Юность может выдержать всё, иные юнцы выделяются даже среди ровесников. Спиннок Дюрав именно таков. Совершенное лицо делает прочным фундамент его уверенности, или это какой-то осадок необузданного самоуважения пропитал лицо, создавая иллюзорное впечатление уравновешенности, открытости и приязни?

Бурсе велела оберегать юного хранителя сама капитан Финарра Стоун. Но именно предостерегающий крик Спиннока спас всех на берегу. Возможно, Бурса перепутал, тот миг был очень опасным; но, вспоминая крик, он узнавал в нем голос Спиннока.

«Я словно одержим мыслями. Снова. Всю жизнь одна игра. Только меняю персонажей. Ни мира, ни возможности отдохнуть. Во сне бегу как дурак, везу последние сокровища Премудрого Харкенаса.

Элайнты.

Спиннок Дюрав. Не нужно было ей отягощать меня такой задачей. Не нужно было привлекать к нему мое внимание. Она не догадывалась, что во мне таится зависть, что зависть пометит Дюрава? Одержимость ходит по одной тропе, снова и снова. Каждый раз тот же каменистый тракт. Зависть — сильная эмоция. В ней есть цель и есть сила. Ей нужен объект ненависти и, похоже, я нашел такой объект».

Спиннок Дюрав заметил его взгляд и улыбнулся: — Еще два дня, сержант, и мы дома.

Бурса кивнул, потянул за ремешок шлема — тот начал натирать горло. Воздух холоден и сух, а его кожа никогда не переносила злосчастную зиму. Он откинулся в седле, поглядел в унылое небо. Казалось, кружащийся в воздухе снег не может опуститься на землю.

— Вверху холодно, думается мне, — заметил Спиннок, подъехавший вровень к Бурсе. — Даже для дракона.

Бурса скривился. Разумеется, этот тип заметил его раздражение и теперь дразнит. — Кости ломит, — сказал он. — Мне ясно, что идет буря. Осталось понять, насколько сильная.

Спиннок послал еще одну быструю улыбку и кивнул. — Я думал, сержант, мы сможем ее обогнать. — Он оглянулся на Кагемендру Туласа. — Оказалось, нет.

Лишь теперь, проследив, куда смотрит юноша, Бурса увидел вздувшиеся края буревого фронта, застлавшего весь северный горизонт. Он застонал и потряс головой. Мысли спотыкались от утомления, бесконечно строя мосты внутри разума.

Калат Хастейн ударил коня пятками и отъехал от группы, остановившись около лошадей с привязанными телами мертвецов. Кагемендра Тулас как раз прибыл. — Капитан, — сказал Калат в качестве приветствия, — вы далеко от дорог меж Нерет Сорром и нашим зимним лагерем. Вы искали меня? Какие суровые предостережения Легиона мне предстоит выслушать?

Седобородый воин был растрепан, тяжелый плащ в грязи. Лошадь совсем исхудала. Он поднял руку, словно останавливая вопросы. — Я не везу слов Урусандера, командир. Еду по своей надобности, не от Легиона.

— Так у вас нет новостей?

Бурса заметил, что Кагемендра колеблется. — Зима сковала все дерзания. Но я хотел бы сказать: остерегайтесь весны, Калат Хастейн.

— Всем солдатам Легиона поручено мне угрожать?

— Я уже не капитан, сир. Старые обязанности сброшены.

Калат Хастейн чуть помолчал и отозвался: — Отрубите руку. Она все еще истекает кровью.

Кагемендра прищурился на Калата и что-то проворчал. Покачал головой в очевидном гневе. — Если мои предостережения насчет грядущей войны жалят вас пуще терний, командир… интересно, что за дикие заросли заполонили вашу голову. Ради блага Хранителей советую прорубаться на прямой путь. Угроза война повисла над всеми, или вы требуете себе особой привилегии перед лицом трагических посулов?

— Кажется, вы ищете хранителей. Кагемендра, Фарор Хенд не будет в зимнем лагере.

— Скажете, где мне ее найти.

— Не могу сказать ничего более определенного. Она не ждет вас в конце этого пути.

Бурса понимал, что командир мог бы сказать что-то более полезное. И не мог решить, вызывает мелочность Калата стыд или удовольствие. Даже в первом приветствии не было ничего приветливого, а теперь, поняв цель странствия Кагемендры, командир Бурсы встал перед псом в клетке и тычет меж прутьев острой палкой.

«Мы все устали. Измучены обстоятельствами. Всходы жалости слабы в этом сезоне».

Кагемендра кивнул, подбирая поводья. И поскакал на холм, что к западу.

— Достаточно мудр, чтобы поискать укрытия, — пробормотал Спиннок. — Не пора ли нам сделать так же?

— Поехать за Туласом? — яростно прошипел Бурса. — Сами это предлагайте командиру.

Хотя Спиннок отвечал привычной улыбкой, Бурса наконец заметил в ней натянутость. Юный хранитель молчал, когда Калат Хастейн жестом приказывал отряду ехать на юг, огибая край Манящей Судьбы. Сержант поймал себя на мысли, что и такая скромная победа ему приятна.

«Сносная забота, не так ли? Не выказывай себя глупцом перед командиром, Спиннок Дюрав. Говори прежде со мной, верь, что мы близки и что я надежно скрою все твои глупые слова. Да, я их коплю, это мое главное занятие».

Он снова думал о широкой равнине, по которой шарят тени плывущих в небесах драконов, руки нагружены, дыхание хрипит в горле — и буря настигла их порывом горького, холодного ветра, облаком ледяного дождя.

Нарад присел у костра, разглядывая других, что пришли на призывы Глифа. Впрочем, он не понимал природы его приглашений. Казалось, в разоренном лесу разносятся неслышимые ему голоса, он же отупел и оглох от горьких страданий, потерял остроту чувств. Взгляд способен лишь на равнодушное наблюдение; немногие слышные звуки — лишь обыденный шум собравшейся кучки охотников. Во рту кислый вкус протухших остатков провизии и мутной воды. Попав в тюрьму тела, он ощущает ледяную почву под ногами, хрупкую ломкость сучков и веток, которые швыряет в огонь. Вот и всё, что он есть. Не отличим от полудюжины шелудивых собак, прибившихся к наскоро сколоченному племени.

Отрицатели вокруг казались Нараду чужаками, он едва ли сможет понять их пути. Двигаются почти бесшумно, говорят редко и, похоже, одержимы оружием — охотничьими луками с невероятным разнообразием стрел, каждая для особого назначения, каждая уникальна типом оперения, зубцами, длиной древка и сортом дерева, а также материалом наконечника. С такой же дотошностью эти мужчины и женщины, и даже подростки, полируют свои ножи — маслом, слюной, разнообразным песком и вязкой глиной. Разворачивают и снова наматывают кожу, жилистую траву или кишки на рукояти из дерева или кости. Многие принесли копья, бросать которые станут при помощи атлатлей из стеатита или нефрита — эти искусно выточены, жилки и змеиные узоры напоминают Нараду о ручьях или реках.

Одержимость рождает узоры, пути движения, повторяемые без вариаций. Зубрежка избавляет от нужды в словах, никто не путается, не прерывается, один день не отличить от другого. Что же, Нарад начинает понимать жизненные обычаи лесного народа. Закольцованные, по видимости бездумные, мало отличимые от смены времен года, от цикла жизни самой природы.

Но ведь племя Глифа готовит себя к задачам убийства. Да, это подготовка, навязывание обманчивого ритма, способного убаюкать того, кто непривычен к терпению.

«Мужчину вроде меня. Слишком неловкого, чтобы танцевать». Он взглянул на меч легионера, с которым ныне не расстается. Он кажется вполне годным. Кто-то заботился, точил кромку, сглаживал зазубрины и старые сколы. Ножны не нуждаются в починке. Кожаный пояс потерт, изношен, но не растянут. Заклепки на месте, держатся крепко, пряжка и кольца целы.

Осмотр занял десятка два вдохов. Теперь он ждет, бдительный, но лишенный чувств, находя в душе большую симпатию к бродячим псам, нежели к этим охотникам, принесшим клятву убивать.

Узоры — это он понял. То, чем он был недавно или давно, или еще будет — всё вертится вокруг одного, одной силы (он воображал ее железным колом, глубоко вбитым в почву, с прочным кольцом наверху). Что он делает, что планирует сделать, привязано к кольцу и ни один смертный не порвет узлы. Иногда веревка кажется длинной и провисшей, готовой отвязаться и позволить ему бежать долго и далеко, но никогда так далеко, как мечтается или воображается. Да, его тащит влево или вправо, он бежит, но описывая круг. Кол стоит на поляне, земля вокруг изрыта, трава вытоптана, следы ног — круг за кругом.

Он убивал и будет убивать снова. Он оказался выброшенным из общества, отделенным, его презирают, унижают, над ним насмехаются. Любое обещание братства оказывается иллюзией. Нет женщин достаточно сильных, чтобы перерезать веревку или расшатать кол. Нет, он затягивает их в петли, запутывает, берет что может, но никогда не находит, что желал… «нет, нет, не туда. Наши тела сплетаются в должной близости, но правда жестока. То, чего я жажду… чего жаждал… Оно намного нежнее.

Но мне не дарован этот язык. Я выражаю разочарование брутальным насилием, пустым торжеством силы. Могу так взять тысячу женщин, сдавить в объятиях, трава вытоптана и пыль жжет глаза, и не найти того, что ищу.

Узоры. Круг за кругом я иду, прибитый к месту, делая то, что делал прежде. Снова и снова».

Он ждал очередного отпадения, первого грубого замечания, рождения острых как стрелы слов. Неужели не достаточно того, что он не из леса? Охотники лишь терпят его, потому что так велел Глиф. Скоро ли презрение разъест тонкий слой вежливости?

Лучше бы Глиф послал ему стрелу в грудь, острие железное, каменное или костяное — кружащийся полет, длина древка идеально отмерена, дерево элегантно соответствует тетиве лука.

В лагере собралось около трех десятков отрицателей. Если им есть что рассказать, рассказы шепчутся неслышимо для Нарада, рты шевелятся за масками, а тем временем спокойные, доводящие до безумия приготовления идут и идут. Круг за кругом за…

Глиф присел рядом с ним. — Нарекаю тебя Дозорным. На нашем старом языке ты Йедан.

Нарад хмыкнул: — Только этим и занят.

— Нет. На время ночи, когда ты пробудишься. Встанешь и пройдешься по лагерю. Время ночи, когда собирается то, что тебе досаждает. Нервы трепещут. Тобой овладело беспокойство, которому нет имени — но ты можешь нарядить его в самые глубинные страхи. Ты просыпаешься и стоишь, когда остальные пытаются заснуть и снова потерять себя. Это ужасная стража, одинокое бдение. Бдение того, кто остался один.

Нарад носком сапога подвинул сук глубже в костер. Он не находил ответа. Другие данные ему имена язвят. Но не это. Он удивлялся, почему.

— Мои охотники почитают тебя, — сказал Глиф.

— Что? Нет, они меня игнорируют.

— Да, именно так.

— Ты назвал это почетом? Вы, отрицатели — я вас не понимаю.

— Дозорный всегда один. Его отделяет прошлое. Мы видим по твоим глазам, друг: ты никогда не знал любви. Возможно, это необходимо для ожидающей тебя задачи.

Нарад обдумал слова Глифа. Он сам дал себе задание. Это верно. Но он сомневался в чистоте замысла; в конце концов, отряд Легиона стал свидетелем его позора, и лица, которые он видит ночами — те, что заставляют дрожать, просыпаясь под черным сводом небес — это их он желает срубить, изрубить, раздавить пятой. «Мой стыд. Каждый из них. Все они» . Можно высоко вознести клятву, возгласить ее имя как молитву и объявить себя орудием мщения. И даже тогда он услышит шепот собственной алчбы, душераздирающий и жалкий, голос мечты о воздаянии.

Есть шахты, где трудятся падшие неудачники, непрощенные глупцы с грузом непростительных преступлений. Они вгрызаются в землю, ползут под слои тяжкого камня, в скальные расселины. Копаются в ничего не прощающем мире и видят в том некое искупление. Можно бы пойти в такое место. «Только бы разбить породу, держащую железный кол, разбить и увидите, как я побегу по прямому пути — прямо, как стрела, прямо к краю ближайшего утеса».

Глифу же он ответил: — Моя цель — отмщение. Своему стыду. Другие забрали… кусочки стыда. Я должен выследить их и забрать кусочки обратно. Если получится… я смогу попасть в то, в такое место…

— Ты будешь искуплен, — кивнул Глиф.

— Но так не должно быть. Этого нельзя позволить. То, что я сотворил… этому нет искупления. Понимаешь?

— Значит, Дозорный должен сторожить мост, коему суждено упасть. Дозорный стоит, стоит крепко. Он предвестник неудачи.

— Нет. Что ты говоришь? Это… мое преступление… не имеет общего с отрицателями. Ваше дело правое. Мое — нет.

— Двое должны узнать друг друга и вместе изучить дела, ими сотворенные. Увидеть, что в общем итоге отличий нет.

Нарад всмотрелся в воина. — Кажется, Глиф, ты уже изобрел меня. Нашел способ, чтобы… гм, вколотить в меня ваш способ воззрения. Но я ведь такой неловкий, а? Лучше найди другого, кого-то еще, кого-то без… без такой истории.

Однако Глиф покачал головой: — Мы не боимся твоей… неловкости. К чему бояться? Гладкий мир не сулит выгод. Нет ни пути внутрь, ни пути назад. Он замкнут. Он знает все ответы и лежит, не тронутый сомнением.

Нарад скорчил рожу огню. — Чего мы ждем, Глиф? Мне нужно найти и убить тех солдат.

Глиф повел рукой и встал. — Идут гости. Скоро они будут здесь.

— Ладно. Откуда они?

— Из святилища. От алтаря, чернеющего старой кровью.

— Жрецы? Какая нам надобность в жрецах?

— Они идут по лесу. Много дней. Мы следовали за их шествием, похоже, они привели нас сюда. Так что мы ждем. Увидим, что случится.

Нарад потер лоб. Пути отрицателей так и остались загадкой. — Когда же они придут?

Глиф положил ему руку на плечо. — Думаю, сегодня ночью. Когда ты пробудишься.

Во сне Нарад брел по берегу огня. В руках держал меч, волоча острием по песку, и песок выбрасывал искры и светился, волнистая борозда из угольков оставалась за клинком. Кровь на лезвии запеклась и спадала черной стружкой. Он был переутомлен, он знал, что оставил где-то позади гораздо больше крови. Там целые кучи тел громоздятся по сторонам.

Пламя окружало его, вздымалось до пылающих деревьев. Пепел падал дождем.

Рядом была женщина. Возможно, она была там всегда, но он утратил счет времени. Казалось, он бредет по берегу вечность.

— Здесь ты не найдешь любви, — сказала женщина.

Он не повернул головы. Не время еще увидеть ее, встретиться взорами. Она шла, словно сестра, не любовница. Возможно, даже не подруга, но просто спутница. Он все же ответил, содрогнувшись от собственных слов. — Но я встану здесь, моя королева.

— Почему? Не твоя это война.

— Я много думал, о великая. Про войну. Думаю, не имеет значения, где идет война и кто ее ведет. Родня мы убийцам или нет. Она может идти на другом конце света, меж чужаками, ради непостижимых резонов. Всё не важно. Это, тем не менее, наша война.

— Почему же, Йедан Нарад?

— Потому что в конечном итоге нас ничто не разделяет. Мы неотличимы. Свершаем одинаковые преступления, забирая жизни, удерживая землю, отдавая землю, пересекая утопающие в крови границы — линии на песке, что во всём подобен вот этому. Пламя за нашими спинами, пламя впереди нас… я думал, что понимаю это море, великая, но теперь увидел, что не понимаю ничего. — Он поднял меч и указал его острием в сторону мерцающей, объятой пламенем глади за побережьем. Оружие качалось и заставляло руку дрожать, словно наделено было своеволием. — Вот, моя королева, царство мира. Мы мечтаем плавать в нем, но оказавшись в море, сразу тонем.

— Тогда, о брат, ты не дашь нам надежды, ведь война определила наше существование, а мир станет смертью.

— Все мы свершили насилие над собой, великая. Не только брат на брата, сестра против сестры — любая комбинация, которую ты потрудишься вообразить. Наши мысли ведут жестокие битвы внутри черепа, и пощады нет. Мы сражаем желания, машем стягами надежд, рвем штандарты любого данного нами же обещания. В наших головах, королева, мир не ведает покоя. Вот тебе достойное описание жизни.

— Ты усомнился в своем предназначении, брат. После всего. Не удивляюсь.

— Я был любовником мужчин, Полутьма…

— Нет. Не ты.

Смущение охватило его, почти заставив споткнуться. Выпрямившись неловко, словно пьяница, он позволил мечу опуститься — острие ударилось о землю, породив вспышку искр. Они пошли дальше. Нарад покачал головой: — Прости, но почти время.

— Да. Понимаю, брат. Ночь ползет; даже когда мы лежим во сне и ничего не видим, она ползет.

— Хотелось бы мне, королева, чтобы кол вырвала твоя рука.

— Знаю, — ответила она спокойно.

— Их лица — мой позор.

— Да.

— Так что я зарублю всех.

— Белые лица, — промурлыкала она. — Не разделяющие нашей… нерешительности. Мы лишь их тени, брат, и потому не можем им солгать. Ты делал то, что должен был. Ты делал то, чего требовали они.

— Я умер на руках сестры.

— Не ты.

— Уверена, моя королева?

— Да.

Он встал, сгорбившись, опустив голову. — Великая, я должен спросить: кто поджег этот мир?

Она потянулась к нему, нежная рука в густой крови коснулась линии челюсти, подняв подбородок, чтобы он посмотрел ей в глаза. Насильники сделали свое дело. Забвения нет. Он помнил тепло сломанного тела под собой, рванину, в которую превратился свадебный наряд. Мертвыми очами она смотрела на него, и мертвые губы разлепились, чтобы вымолвить мертвые слова. — Ты.

Глаза Нарада распахнулись. Была ночь. Немногие костры догорели, по сторонам лагеря виднелись тонкие черные пеньки. Остальные спали. Он сел, стянул неопрятную шкуру, которой укрывался.

Он радовался, что она преследует его, но не любил этих иллюзий. Он ей не брат. Она не его королева — хотя, может быть, в некоем смысле он короновал ее — но эта честь, чувствовал он в тот миг на яростном берегу, не ему одному принадлежит. Это было заслуженно. Она вела народ, и ее народ стал армией.

«Война внутренняя творит войны снаружи. Всегда было так. Ничего не осталось, но за все нужно сражаться. Однако кто решится назвать это благом?»

Он поднес руки к кривому, изуродованному лицу. Боль так и не ушла совсем. Он еще чувствовал грязные пальцы на линии челюсти.

Глаз уловил движение. Он торопливо вскочил и повернулся. В лагерь входили двое.

Тот, что был выше, жестом остановил спутника и пошел к Нараду.

«Не Тисте. У него обличье дикаря.

Но тот, что ждет позади, он Тисте. Анди».

Дородный незнакомец встал перед Нарадом. — Прости меня, — сказал он низким рокочущим голосом. — В земле под твоими ногами таится жар. Он пылает яростно. — Мужчина помедлил, склонил голову набок. — Если тебе так легче, считай моего друга и меня… мошками.

Остальные пробудились и сели, но не пытались вскочить. Глаза были устремлены на Глифа, а тот присоединился к Нараду.

Чужак поклонился Глифу. — Отрицатель, ты приветишь нас в лагере?

— Не мне решать, — отозвался Глиф. — Я лишь согнутый лук, готовый пустить стрелу. В этих делах, Азатенай, за нас говорит Йедан Нарад.

Нарад вздрогнул. — Я не заслужил подобной привилегии, Глиф!

— Это время ночи — твое. Дело не в том, где ты стоишь, но когда.

Нарад вернул внимание чужаку. Азатенай! — Ты нам не враг, — проговорил он медленно, содрогнувшись от намека на вопрос в собственном голосе. — Но тот, сзади — он солдат Легиона?

— Нет, — сказал Азатенай. — Это лорд Аномандер Рейк, Первый Сын Тьмы.

«Ох».

Лорд шагнул вперед, но смотрел он лишь на Глифа. — Мы не станем задерживаться, если не пригласят. Отрицатель, мой брат обреченно блуждает по вашему лесу. Я хочу его найти.

Нарад отшатнулся, колени вдруг ослабели. Еще миг, и он опустился на колени, ведь к нему вернулись сказанные вчера слова. «Откуда? — Из святилища. От алтаря, чернеющего старой кровью».

Он ощутил на плече касание, ладонь мягкую и в тоже время крепкую. Вцепился было ногтями в лицо, но силы ушли, и руки упали, и ему было не скрыться. Дрожа, тупо глядя на почву под собой, он слушал бурю в черепе, но слова стали неразличимы в рёве.

— Мы знаем его, — отвечал Глиф. — Ищите на севере.

Но Азатенай вмешался: — Аномандер, мы еще не закончили здесь.

— Закончили, — бросил Сын Тьмы. — На север, Каладан. Или отрицатель лжет?

— О, сомневаюсь, — сказал Каладан. — Да, мы не закончили. Согнутый Лук, твой Дозорный страдает от неведомой муки. Он не готов приветить нас? Если так, мы должны покинуть лес…

— Нет! — крикнул лорд. — Так не будет, Каладан. Гляди на этого… этого Йедана. Он не из жителей леса. У него меч легионера, клянусь Бездной. Очень похоже, мы наткнулись на одного из славных бандитов Урусандера — потому он и сбежал в лес. Теперь я вижу в них негодяев не хуже Урусандеровых. Не заключили ли они союз?

Нарад закрыл глаза.

— Чудесная теория, — ответил Каладан. — Но, увы, полная чушь. Мой лорд, пойми — мы пойдем с миром или не пойдем вообще. Мы ждем слова Дозорного, сколь бы долго не пришлось ждать.

— Твой совет сбивает с толка, — пробурчал Аномандер. — Меня окружает смятение.

— Не в совете смятение, лорд, но в непокорной воле.

На плече Нарада лежала не рука мужчины. Только потому он не смел открыть глаз. «Приветить этих двоих? Как я могу, не исповедовавшись? Слова признания кипят на языке. Брат несостоявшегося мужа, я последним насиловал ту, что не стала ему женой. Именно я видел, как свет покидает ее очи. Не простишь ли меня, добрый господин, и пусть все будет как прежде?»

Когда Глиф заговорил, голос слышался с некоторого отдаления. — Его страдания не для тебя, Азатенай. И не для тебя, лорд Аномандер. Сны ищут путь к пробужденным, это время Дозорного. Мы ничего не знаем о его мире. Только это: ему придавали форму страдающие руки. Кто-то из вас растревожил нечто в его душе.

— Так назови наши преступления, — велел Аномандер. — Я лично буду отвечать и не отвергну того, что свершил.

Нарад поднял голову, не желая открывать глаз. «Ах, так». — Азатенай, — сказал он. — Тебе здесь рады.

Охотники зашевелись, вставая и хватая оружие.

Аномандер заметил: — Значит, меня отвергли.

Нарад покачал головой. — Первый Сын Тьмы. Еще не время для… для приветствий. Но я обещаю вот что: когда будет нужда, призови нас.

Наконец Нарад услышал голоса приятелей-охотников. Бормотание, ругань. Даже Глиф, кажется, зашипел от потрясения и разочарования.

Но Аномандер ответил первым. — Йедан Нарад, эта гражданская рознь не твоя. Хотя я вижу, что твои товарищи порадовались бы, увидев творимое мною мщение. Ради сраженных в лесу.

— Нет, — отвечал Нарад, и закрытые глаза показывали только серебристое королевство, ртутное, мерцающее от незримых огней. Вполне подходящее. — Не наша битва, ты прав. Не так… мы будем биться с… врагами. Я говорю о другом.

— Уже уклоняешься!

Каладан прервал Сына Тьмы, резко прошипев: — Закрой рот, глупец!

— Когда пламя охватит море, — сказал Нарад, снова увидевший жуткую линию берега, где уже ходил. Рука на плече теперь жестко тянула его, посылая волны боли по телу. — На берегу, — сказал он. — Там, когда ты попросишь, мы встанем.

— За чье имя? — спросил Каладан.

— Её, — ответил Нарад.

Отрицатели завопили от гнева и ярости.

Но Нарад открыл глаза и встретил удивленный взгляд лорда. И повторил: — Её.

Он видел, как Каладан хватает лорда Аномандера за левую руку и утаскивает из лагеря. Словно одно лишнее слово могло разбить всё. Через миг они пропали, скрывшись среди горелых деревьев.

Глиф шагнул к Нараду и встал лицом к лицу, скривился: — Ты связал нас клятвой Матери Тьме?

— Нет.

— Но… я слышал! Все мы слышали! Твои слова Первому Сыну Тьмы!

Нарад изучал Глифа, и что-то в выражении его лица изгнало гнев собеседника. — Она была не во сне, Глиф, — сказал он, пытаясь улыбнуться — отчего охотники попятились.

— Тогда… — Глиф замолк и оглянулся, словно в поисках ушедших. Но их не было. — Тогда, брат, он тебя неправильно понял.

— А другой — понял правильно.

— Азатенай? Откуда ты знаешь?

Нарад улыбнулся, хотя ему было трудно. — Потому что он это сделал, Глиф. Так быстро… быстро увел Аномандера. Без разговоров, видишь? Без шансов для… объяснений.

— Азатенай решил обмануть Сына Тьмы?

«Да. Но это, это между ними». — Не наша забота, — бросил он, склоняясь, чтобы собрать постель.

— Когда лорд Аномандер призовет, мы откликнемся?

Нарад покосился на Глифа. — Ему не нужно звать. Место, что я описывал? Боюсь, оно уже тут.

«Твердо стоя на берегах мира. За ее имя».

— Глиф?

— Да, Йедан Нарад?

— Ваш старый язык. Есть в нем слово для береговой линии?

Охотник кивнул. — Да.

— И оно?

— Эмурланн.

«Да. Здесь».

ПЯТЬ

И здесь тон должен измениться.

Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы — ну же, скептически воздевайте брови, бросимся в абсурдность невообразимого и невозможного.

Не стоит ни отрицать ловкость Азатенаев, ни преуменьшать значение их вмешательства. Драконус не был одинок, мчась к катастрофе. Вот вопрос, на который нет ответа: боги ли они? Если да, то ребячливые. Неловкие со своей мощью, неосторожные с игрушками. Достойны они поклонения? Ты вполне может предсказать мой ответ.

Ты любопытствуешь, как я догадываюсь, ты поистине озадачен построением этой истории. Размышляя, уверен я, ты негодуешь: началу не хватает формальности территорий, берегов, намеков на определенный и особый мир, густо населенный мифическими и легендарными персонажами. Смею ли подсказать, что это тревожит тебя, но не меня? Далекое прошлое — королевство воображения, но оно покрыто дымкой и пронизано смутной тайной. Но разве не тайны так ярко возжигают пламя удивления? Хотя бесформенный мир — унылая сцена, и мало что существенное можно выстроить на неведении.

Я даю тебе места, прочные скалы и пыльную землю, высохшие травы и тревожные леса. Города и военные лагери, руины и скромные хижины, крепости и монастыри — достаточно, чтобы облегченно пройтись, чтобы обрамить драму… и делая так, увы, мы изгоняем тайну.

Что, если я стану рассказывать о бесчисленных королевствах, мечущихся в эфире, и обосную каждое как остров в туманах забвения? Возгорится ли искра воображения? Придвинься же. Остров, называемый Куральд Галайн и держащий на себе Премудрый Харкенас, окружен королевствами едва видимыми, слабо ощущаемыми, в них процветают загадки. Так развернем мир, друг мой, и посмотрим, какие чудеса откроются.

Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы…

Там, где никогда не рассеивается сумрак, протянулась заметенная илистым песком равнина. Полузасыпанные дюнами, искусно ограненные камни, обломки бесчисленных цивилизаций закрывают все возможные горизонты, тянутся за пределы видимости. Богоподобные идолы подставляют спины бесконечному ветру, держат плечами высокие дюны, и песок образует впадины-чаши под защитой животов. Статуи королей и королев стоят наклонно, по пояс в песке, руки воздеты — или одна рука протянута в знак благоволения. Длинные спинки тронов высятся, словно погребальные камни. Там и тут видны квадраты и круги фундаментов, разрушенные дворцы и храмы, выскобленные пустоты комнат, отполированные горбы куполов.

Сложив крылья, Азатенай Скиллен Дро следовал по цепочке следов, извилистому пути сквозь нереальный, печальный ландшафт. Возможности лететь не было, ибо воздух над равниной обжигал, быстрые, полные песчаной пыли ветра были слишком опасны даже для такого, как он.

Нет, высокое и сутулое существо шагало, погружаясь по щиколотки в сухой, лишенный жизни илистый песок, глаза рептилии прослеживали неровную канавку, оставленную тем, кто шел впереди. Загадочный предтеча тащил нечто, тяжело скользившее между глубоких ям от пары толстых искривленных ног.

Очень давно Скиллен Дро не посещал это владение. С той поры разруха и количество руин усугубились. Он не узнавал некоторые идолы. Многие статуи королей, императоров и божественных детей являли черты чуждые и даже неприятные для чувств Скиллена. Он ощущал толчки и тягу побочных потоков невидимых энергий, которые называл Кривопутьями — хотя название изобрел другой Азатенай.

Забытые монументы плыли в Кривопутья из иных миров. Словно морской мусор, фрагменты неслись сюда, как будто равнина служила исключительно складом обманутых верований, брошенных грез и бесполезных посулов. Возможно, она была — полагали некоторые его сородичи — уголком разума, и разум этот принадлежал самой Вселенной.

Трудно сказать, веселила или сердила его эта идея. Если вселенная действительно наделена разумом, то разум впал в смятение. Если подобные уголки растут в разуме, его носитель заснул или, возможно, пьян. Река полуосознанности изобилует заводями и водоворотами пустых раздумий, спиралями безжалостных суждений, они кружатся и кружатся, пока не пожрут сами себя. Идеи мчатся, чтобы отскочить от торчащих из потока валунов, изгибаются и растворяются в кипящей пене. Нет, этот разум заморожен во сне, лишь случайные воспоминания и вспышки вдохновения заставляют волноваться воду.

«Не моему разуму налагать ритмы на космический шторм. Моя плоть не сдается, стремясь к беспредельности. Я лишь играю с чужими словами, горло щекочут какие-то воображаемые чувства. Отрыжка от множества проглоченных поэтов.

Равнина почти всегда тиха. Статуи, некогда разрисованные, ныне клонятся устало и уныло. Боги присели на корточки, моля о молитвах, жаждая шепота поклонения, а не получится, будут довольствоваться голубем на голове — но даже такого скромного благословения не получить им здесь, в уголке разума, в склепе Кривопутий».

Он различил между обломками что-то особенное. Постройка из камня встала среди развалин, ее окружила низкая стена. Пески здесь казались неестественно ровными. Скиллен увидел справа некие ворота, резную арку с элегантной облицовкой. Однако он приближался с другой стороны, по следам, ведущим прямо к каменной ограде.

Раскрыв кожистые крылья, Скиллен взбил воздух, вздымая тучи ила и песка. Азатенай зметнулся вверх, поднимая себя быстрыми и резкими взмахами, и быстро заскользил вперед. Следы продолжились во дворе дома, выписывали как бы случайные узоры, временами пересекая мощеную дорожку… а вот и одинокая фигура на высоком крыльце — казалось, она отряхивается, вокруг плавают клубы пыли.

Скиллен пролетел над стеной и невесомо приземлился на дорожку. Слыша его, существо подняло голову, но лицо его осталось скрытым под тяжелым капюшоном из грубой шерсти.

— Скиллен Дро, не думал, что ты придешь на зов.

Не соизволив ответить, Скиллен повернулся к воротам. Течения Кривопутий сочились внутрь, но потоки энергии не тревожили ни одной песчинки, ни одной пылинки. Ощутив, как сила мгновенно опалила чешую на лбу, щеках и усеянном острыми как иглы зубами рыле, Скиллен снова обернулся к дому. Поток пронесся мимо, заплыл внутрь сквозь огромную раму двери, за спину сидящей на ступенях фигуры.

Мужчина в капюшоне вроде бы кивнул. — Знаю. Это тоже ответ. — Бледная рука указала на дом позади. — Градирни. Склады. Кажется, бездонные. Возможности вечно текут внутрь. Исчезая? Кто знает? Некоторые полагают, — продолжал он задумчиво, — что нужно избегать обособленности. Бежать исключительности. Отрываются и уничтожают личные пути. А река вздувается все сильнее. Скиллен, старый друг, что ты задумал?

— Рискованно, — начал Скиллен, посылая волну запахов и вкусов.

Сидящий вздохнул. — Воображаю. Все, что ты предлагаешь, послав ужасный поток… просто наполнит дом, как думаешь? Твоя манера говорить, протекая мимо меня, в нелепую деревянную дверь, твои слова… Ты не боишься, что они навечно просочатся в штукатурку и камни?

— К'рул. Почему здесь?

— Причины нет, — отвечал К'рул. — Точнее, у меня нет разумного довода. Видел следы? Зодчий нашел меня. Я же… исследовал. — Он чуть помолчал, а потом тон изменился, став более доверительным. — По большей части меня игнорировали. Но не в этот раз, не он. — К'рул махнул рукой. — Он затащил меня сюда. Ну, сначала во двор. Кажется, хотел бросить меня тут, или там, или вон там. Похоже, ни одно из мест его не удовлетворило. В конце концов он бросил меня на порог, сюда. Да, и просто пропал. — К'рул встал и отряхнул одежду. — Скиллен, мы могли бы беседовать с большим удобством, если ты сойдешь с дорожки. Кривопутья здесь особенно сильны.

Скиллен оглядел двор и отметил пятна — места, куда Зодчий швырял К'рула. Никакого видимого порядка в этой карте. Он шагнул с мощеной дорожки. — Что ждет внутри?

К'рул качнул головой, движение заставило капюшон сползти, показав худое, бледное лицо. — Думаю, что в остальных. Комнаты… кверху дном. Идешь по неровному потолку, путаные столбы и лестницы, ведущие вниз… или это верх? Бродить здесь — значит познать извращенные мысли. Искаженная перспектива может нести в себе послание, но мне оно недоступно.

Однако Скиллен едва ли расслышал эти слова, так потрясло его состояние К'рула. — Чем ты болен?

— А, ты уходил далеко и надолго. Неужели одиночество так утешительно? Прости за вопрос, Дро. Разумеется, есть покой в незнании, недеянии, неслышании и непоиске. Покой, то есть забывчивость к тем, что уже позабыты всеми. — К'рул с трудом улыбнулся. — Но я все же хочу знать: если ты был, то где? Если ты уже не там, почему?

— Я нашел мир, спорящий сам с собой. Иллюзия разумности, К'рул, штука на редкость горькая.

— Это нависающее надо мною тело… ты принял обличье тех… существ?

— Одной из пород. Я изображаю ассасина. Они утеряли тонкость. Воздвигли цивилизацию функций, механических целей. Стремятся объяснить всё, и потому не понимают ничего. Отвергают искусство, ведь искусство таится во множестве оттенков одного цвета. Они отвергли ценность здравого смысла во всём. Держатся одного цвета, одного оттенка. Рациональный рассудок может играть лишь в рациональные игры: это ловушка. Но я заметил, К'рул, вызов и иронию в их поклонении доказуемым истинам. — Он помедлил. — Они идут.

К'рул грубо засмеялся, словно рассекая воздух. — Помнишь, я говорил о возможностях? Что ж, я сделал из них дар. Или, скорее, дары. Магия, не требующая сделок с подобными тебе и мне. И моими дарами уже злоупотребляют.

Скиллен выжидал, удерживая в себе запахи и вкусы. В пролитой крови Азатенаев есть волшебство. К'рул почти осушил себя. Поступок, говорящий о неуравновешенности ума.

Мужчина напротив сделал непонятный жест и продолжил: — Эрастрас хочет узурпировать власть над дарами. — Он склонил голову набок, изучая Скиллена. — Нет. Власть — неточное слово. Позволь предложить другое, ты можешь лучше его понять в нынешнем состоянии. Он старается наложить свой вкус на мои дары, и таким образом на всё влиять. Скиллен, не думаю, что сумею ему помешать.

— Что еще?

— Старвальд Демелайн, — сказал К'рул. — Драконы возвращаются.

Скиллен Дро так и глазел на К'рула, пока тот не отвернулся. Потеря крови, столь большая и значимая, сломала что-то внутри этого мужчины. Мысль родила в Скиллене болезненное любопытство. — Я слышал твой зов, и вот я здесь. Ты мне больше нравился женщиной.

— Дни деторождения окончены. На время.

— Но не дни кровотечений.

К'рул кивнул. — Вопрос: кто найдет меня первым? Эрастрас или — коли она покажется из Старвальд Демелайна — Тиам? Скиллен Дро, мне нужен страж. Ты видишь мою уязвимость. Я не мог придумать никого другого — никого, столь твердо решившего держаться в стороне от забот нашего мира. Но что ты даешь мне? Всего одно признание. Где ты был? Где-то в ином месте. Что делал? Расставлял ловушки. Все же я спрошу снова, Скиллен.

— Я несу вину за драконов…

— Едва ли!

— …и не боюсь Эрастраса, как и любого другого Азатеная.

К'рул ответил насмешливым тоном: — Ну конечно.

Скиллен Дро промолчал.

К'рул качнул головой: — Прошу извинить, Скиллен. Но я должен рассказать, что он содеял.

Скиллен Дро тяжко вздохнул, передавая равнодушие. — Как хочешь.

— Ты защитишь меня?

— Да. Но знай, К'рул: я предпочитал тебя женщиной.

Началось это с разговора, легковесного обмена словами, а они залегли подобно семенам, проросли и созрели в умах тех, что впоследствии хвастались присутствием. Беседа, думал Ханако, проясняет нелепость всего последовавшего. Это проклятие Тел Акаев, ведь лишь молчание могло бы остановить нарастающий прилив множества событий, бесчисленных вещей, и те, что выжили, потрепанные, вольны оглядываться, кивая на знаки, отмечая ценные пророчества в случайных словах, летавших туда и обратно.

Однако молчание — редкий зверь среди Тел Акаев, и эта трагическая истина заставляет линию жизни целого народа дрожать от множества надрезов. Однажды, и довольно скоро, она лопнет. Он и его сородичи упадут, заходясь беспомощным смехом.

Слишком часто в его народе хохот — ненавязчивый, избавляющий от заблуждений — служил единственным ответом на боль. Мысль эта терзала и терзала Ханако, будучи ясным подтверждением нелепости.

Он сидел на скошенном валуне, кровь текла из такого множества ран, что он не смел их подсчитывать. Объемистая грудь дышала уже не так неистово. Кровь проглоченная — и тоже его — отяжелила желудок, бурля хуже дурного эля. За другой стороной валуна невидимый ему Эрелан Крид снимал ножом грубую шкуру, выпевая под нос всегдашнюю монотонную и неблагозвучную череду нот, будто заклинатель утесов. Пробуждал голосовые связки, заставлял звуки растягиваться и усиливаться, подпрыгивать и дергаться. Крид славился тем, что сводил сельских псов с ума, едва увлекался какой-то работой.

Рука с ножом обрела голос. Вторая рука, тянувшая полосу сырой кожи, отвечала. Всхлипывания вялых мышц и шматков жира сливались во влажный хор. Из всех известных Ханако тварей лишь мухи танцевали под эту песню, смелые или отчаявшиеся настолько, чтобы бросать вызов ледяному воздуху гор.

Рядом с Ханако, на грубой террасе, которую они сделали стоянкой, Лейза Грач только что встала на четвереньки, и смех ее наконец умолк. Когда она подняла голову и поглядела на него, Ханако заметил блеск обильных слез, полоски на пыльных круглых щеках. Из носа текли густые сопли. — Ну, — спросила она звонко, — так и нечего сказать? Прошу заявления! Момент требует слова или даже двух! Умоляю, Ханако! Пара пощечин от Буйного Владыки, и ты увял!

— Стоит мне мигнуть, — вздохнул он, — и ты лопнешь от смеха.

— Меня поразило твое видимое нетерпение, — сказала она, проводя мускулистой рукой по лицу, чтобы стереть слизь и грязь, так что заблестели нежные, почти белые волосы на запястье. Потом она подняла и отбросила назад гриву волнистых золотых волос. — Но это же проклятие юности. Устыди меня за бесчувственность, Ханако. Давай, примем привычные роли.

За валуном навязчивая песня Эрелана Крида вдруг оборвалась. Зашелестели камешки под ногой, и воин показался, волоча шкуру пещерного медведя. — Ты жаловался на ночную стужу, Ханако. Но отныне на долгие месяцы, даже годы, ты сможешь согреваться ночами… если прожуешь эту знатную шкуру до мягкости.

Лейза фыркнула, одновременно прочистив нос. — Владыка отлично разбирался в мягкости. И очень ценил свою шкуру. Годы, Эрелан? Скорее десятки лет. Появление Владыки здесь, Ханако — такого я не припомню. Чудо, что нашлась пещера достаточно большая, чтобы стать ему домом.

— Большее чудо, что мы его даже не заметили, — сказал Эрелан, — хотя он залег в двадцати шагах сверху.

— Так что валун, скрывший утреннее облегчение Ханако, оказался для Владыки весьма сомнительным подарком на пороге обители. — Говоря, она послала Ханако потрясающую улыбку, поработившую уже трех мужей.

— Я не успел оставить подарок, — отозвался Ханако. — До сих пор в левом сапоге хлюпает.

Замечание это заставило Лейзу вновь сложиться пополам, а неистовый смех чуть ее не удушил.

Встав рядом с Ханако, Эрелан шлепнул окровавленной рукой по плечу юного воина. — В следующий раз решишь отбиться, щенок, так хотя бы оружие не забудь. У тебя нет когтей и клыков, чтобы драться с медведем на равных. Да, ваши дружеские объятия — не лучший способ начать день. — Он швырнул что-то перед Ханако, заставив того отпрянуть. — Вот нижняя челюсть Владыки — почти отвалилась. Ты так старался ее оторвать, что любой лекарь задумался бы, стоит ли брать деньги за хирургию.

Ханако со вздохом поднял трофей. Уставился на торчащие клыки, вспоминая, каково было ощущать их движение по черепу. Ровные ряды тонких белых колец корня языка казались изящными, будто раковины.

— Что до языка, — продолжал Эрелан, — то будет чем позавтракать. — Воин пошел дальше, огибая лежащую Лейзу Грач, и присел у костра. Вытащил большой отрезанный язык из сумы на поясе и положил на камень. Раздалось шипение. — Больше Буйный Владыка не расскажет ничего интересного. Ха-ха.

Много есть несчастий, образующих и придающих форму жизни Тел Акая, но жалкие остроты Эрелана Крида можно смело отнести к худшим из проклятий. От них угасло даже жеребячье веселье Лейзы Грач — она села, взгляд покрасневших глаз устремился к шипевшему на камне шмату мяса, лицо стало спокойнее.

Испустив стон, Ханако заставил себя встать. — Пойду к ручью.

— Там и увидим, что нужно сшивать, — кивнула Лейза.

«Нетерпеливая молодость? Да, вижу, Лейза Грач. Помня о нашей цели и радостной решимости, бросившей нас в дорогу… медведь вполне мог избавить меня от долгих странствий». Снова вздохнув, Ханако прошелся вдоль уступа, пока не добрался до водопада, успевшего выточить чашу до самой скалы. Одежда превратилась в грязные лохмотья, он охотно оставил ее на земле, раздеваясь.

Вода была чиста, прозрачна и до ужаса холодна. Боль от множества ран на теле уступила место благословенному онемению. Он стоял под струей воды. «Ханако, так ненавидевший холод в те дни. Так быстро мерзнущий под неустойчивым ветром. Ханако, когда-то ты ползком пересек ледяное озеро. Что с тобой случилось?» У Тел Акаев есть старая пословица. «Рожденная в горах мечтает о долинах. Рожденная у моря грезит о суше. Рожденная в долине устремила взор на снежные пики…» И так далее. «Словно дело уже сделанное обречено быть несовершенным, и топор вечно стучит по дереву, пока листья не похоронят нас. Мы стоим, не чувствуя дрожи в руках, ослепшие, но не в силах протереть глаза.

Тел Акаи, вы — скоты среди цветов».

Холодная вода смыла кровь, заморозила сукровицу на ранах. Нагой и продрогший до ломоты в костях, Ханако вернулся на стоянку.

Эрелан и Лейза присели у костра, срезая полоски с подгоревшего мяса. Брови Лейзы взлетели: — Так это всё же был язык, — сказала она, облизнув пальцы, и склонила голову к плечу. — А я-то мучилась сомнениями.

Эрелан хмуро поглядел на него. — Другой одежки нет?

— Есть… есть кое-какие обноски, — отозвался Ханако. — Но сперва нужно меня сшить.

Лейза поднялась и подошла к нему. Занялась осмотром ран, трогая там и тут, стоя слишком близко — так близко, что терлась бедрами. Поглядела вниз и начала тихо напевать, потом выгнула дугой бровь. — Даже снеговая мантия гор не охладит пыл смелого Ханако. Объявляю тебя здоровым, иголок и ниток не нужно.

— Смеешься? — обиделся он.

— Если шрам соблазняет, — сказала она, отступив, — то тысяча дадут тебе силу возбуждать невиданное вожделение. Видишь, я пытаюсь усмирить себя, о юный воин? Я, женщина при трех мужьях!

— Можешь и меня пригреть у колена, Лейза Грач.

Она широко раскрыла глаза. — Вот как! Ты прав, если презираешь меня. Поистине вырос — даже не до колена, до бедра, сказала бы я, и даже выше.

Эрелан Крид хохотнул, но как-то неуверенно.

Послав напоследок ослепительный взгляд, Лейза отвернулась. — Пора бы выходить. Я получу пользу от ваших причуд. Пора обуздать моих рабочих коней.

Ханако нахмурился, встал на колени у своего тюка, вытаскивая оставшуюся запасную одежду. Горное солнце уже было высоко, согревая ободранную спину, и раны дружно заныли. Да, она права, называя их своими, хотя ни он, ни Эрелан еще не воспользовались приглашением. Трое мужей остались позади, но Лейза Грач еще не предала их ревность, пригласив мужчину под меха. Рабочие кони, верно.

Он неуверенно вынул истрепанную конопляную рубаху и штаны из того же грубого материала.

— Не забудь шкуру, — посоветовал Эрелан. — Путь воина — носить завоеванные одежды, принимать дары владык и владычиц Вольности. Такой плащ, Ханако, почтит убитого зверя.

Лейза прошлась по кострищу, прибивая каблуками угли. — Твой путь, Крид, только твой. Ты носишь честь словно наряд, хотя он плохо сидит и подкладка у него из гордыни. Убитые толпятся за спиной, и обиталище их полно негодования. За то, что ты дышишь, а они — нет. Твое сердце стучит в груди. Ты ходишь во плоти, шевеля костями, и не замечаешь надоедливых духов. Это терзает их души беспрестанно.

Однако Эрелан уже напевал под нос, свертывая спальник.

Снова приблизившись к Ханако, Лейза Грач понизила голос: — Ох, да бери шкуру. Ты ведь отнял ее у Владыки. Только потому, что искал хорошее место для сна.

— Я сдался бы, — буркнул Ханако, — дай он мне шанс.

— Говорят, страх вгрызается в душу, но я скажу иначе. Страх съедает возможности, пока не остается лишь один выбор. Буйный Владыка познал такой страх.

— Он вылез из пещеры и увидел меня, заградившего выход.

Лейза кивнула. — По природе он не отличен от нас. А мы не понимаем идеи отступления. — Она отвернулась, глядя на предстоящий путь вниз. Горный склон уступами сбегал в лесистую долину. На далеком дне долины заблестело, будто пробужденное утренними лучами, озеро. — И наш поход, — продолжила она, — смехотворен. — Мысль породила на лице широкую улыбку. Лейза обернулась к Ханако. — Каково направление? Где лежит смерть, юный воин? На востоке, где каждый день возрождается солнце? На западе, куда оно каждый раз падает в сумерках? Как насчет юга, где плоды гниют на ветвях и мошки беспокойно гудят над землей, усердно трудясь в разрушении? А может, на горьком севере, где спящая пробуждается, чтобы узнать: трупная змея украла у нее полтела? Или не пробуждается вовсе, лежит неизменной? Куда ни взгляни, смерть торжествует. Мы решили присоединиться к Джагуту-с-пеплом-в-сердце. Идем туда, чтобы присоединиться к походу — но куда двинется поход?

Ханако передернул плечами. — Хотел бы я знать, Лейза Грач. Поглядим, что ответит Джагут.

— Война того стоит?

Он отвел взгляд, глядя на полную зелени долину, на серебряный клинок озера, вспоминая разговор, ставший причиной путешествия. Сказку, прилетевшую на незримых ветрах — о скорбящем Джагуте, восставшем против смерти, что похитила жену. О его страшной клятве. Не таков ли рок смертных: бороться с чувством беспомощности при виде смерти? Не правда ли, что сделать нельзя ничего — лишь терпеть тяжесть, царапать лицо в печали, бушевать от гнева? Не слишком ли смел тот Джагут, объявивший войну самой смерти?

Раздался насмешливый хохот, словно присутствовавшие решили проверить друг друга, мечами изрубить всем ведомую храбрость Тел Акаев, их болезненное пристрастие к полному наслаждений и безумств абсурду. И все же… Насколько быстро презрение уступило в душах место темному потоку, когда воспоминания о горестях призраками поднялись в ночи, и каждый миг беспомощности закровоточил вновь? И тогда разговоры зациклились, веселье пропало, сменившись черной, обожженной радостью. Восторгом слаще любого иного. Растущим восхищением перед славной дерзостью Джагута.

Многие мечты обнажились, маня, приглашая души в путь. Они имели малое отношение к обыденности. Они были недостижимы. Но в каждом, знал Ханако, родился некий привкус надежды, вполне достаточный, чтобы заманить на эту тропу в царство желаний. Мечты… Прежде их терпели, и год за годом вкус смешивался с сожалениями и пропадал под ударами печального опыта, и выжигал дыры в желудках. Он сам знал всё это слишком близко, хотя его и высмеивали за юность — но давно ли мечты стали собственностью старых и мудрых, познавших разочарования? Не царство ли детей манит, полное до небес сладкими грезами — еще не спавшимися, не порванными в клочья, не прогнившими изнутри?

Смерть была жнецом дерзаний, глотателем надежд. Так бормотали старцы в любом селе, сидя у ночных костров, когда пламя оживляло маски смерти на лицах. Лишь воспоминаниями жили они, и грядущие ночи сулили слишком малое.

Но… рожденные дерзать и знающие одни надежды, дети ничего не знают о смерти.

Такие разговоры, нет сомнений, вспыхивали в каждом и любом селении Тел Акаев, будто пожары, от гор до побережья и в густо заселенной сердцевине Долины. Джагут созывает армию ради войны, которую нельзя выиграть.

Тел Акаи дали ответ барабанным боем тяжелого, горького смеха, и сказали: «Такую войну мы поведем».

Пафос этих заявлений способен был опьянить. Он ощущал вольный, дикарский прилив в груди, обдумывая вопрос Лейзы. Привкус дурацкого торжества. — Стоит ли? Да, думаю, это единственная стоящая война!

Смех ее прозвучал тихо, как-то интимно, и Ханако ощутил под одеждой жжение пота. — Значит, ты будешь говорить в мою защиту, — сказала она.

Ханако нахмурился. — Не понял. В защиту от кого?

— Ну, от моих мужей, естественно, когда они выведают, куда я ушла. — Она повернула голову и с ожиданием уставилась назад, на горную дорогу, а потом снова сверкнула улыбкой. — Но пусть охота будет честной! Что скажешь, храбрый убийца Буйного Владыки?

Ханако глянул на Эрелана Крида. Огромный воин, казалось, был поражен откровениями Лейзы. — Чтоб тебя, Лейза Грач! — зарычал он.

Ее брови взлетели. — Что я теперь сделала?

— Тебе удалось сделать даже ЭТУ войну сложной.

Во внезапном потоке понимания Ханако улыбнулся Эрелану и взорвался смехом. При виде гордости, сверкнувшей в глазах воина, хохот Ханако усилился. Война против смерти? Ну что тут может быть сложного?

— За мной, храбрые стражи! — крикнула Лейза Грач. — К полудню я переплыву озеро!

Даже после столетий любви, полыхавшей меж ними хаосом диких приливов и отливов, жар желания способен охватить обоих в считанные мгновения. Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают… Делк Теннес подобрался близко, готовый ощутить, как ужасный вес тянет обоих на горные пики далеко внизу.

«Возлюбленная жена, вижу, как ты изворачиваешься — ведь ярость выгорела в обоих. Вижу, ты паришь в сильном потоке, найдя наконец уносящий тебя прочь ветер. Еще миг — Искари Мокрас станет едва видимой пылинкой, но я все еще дрожу от твоего жара, и ты ощущаешь то же самое, и наши чувства будут длиться.

Мы осколки Тиам. Как бы дети, но слишком мудрые для такого имени. Принимаем вид древних, но слишком глупы, чтобы сохранить позу. Несемся на ветрах — в море бездонного неба — и они держат нас ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы посередине жизни, в возрасте поворота к прошлому».

С открытия врат, с того внезапного урагана, что был то ли бегством, то ли необоримым зовом, Делк выписывал дикие извилины, стараясь держаться на расстоянии от сородичей. Случались схватки, как всегда бессмысленные — так любой дракон бунтует против своей расщепленной натуры. История и кровное родство спаяли их воедино крепче любых цепей, прочнее общей кожи, породив лихорадку дружества.

И все же он взял любовницу, загнав выше гор, выслеживая долгие недели. И позволил ей упасть, пресыщенной и раненой, охваченной желанием выспаться в укромном убежище. Где она сможет исцелиться и поразмыслить о рычащем выводке.

Что это — инстинкт, эта жажда присвоить новый мир? Пусть скалы и земля задрожат от резких криков новорожденных, пусть неведомое станет домом. Или любое желание — лишь клетка, в которой душа оглушена собственной какофонией? Инстинкты можно сделать полчищем сожалений, и Делк еще не в силах был решить, какой привкус дадут его дела. Голос в разуме взывает к кому-то иному, но этот иной — лишь он сам. В спирали диалога, бесконечного убеждения можно поглотить целые миры, описать их, расчертить карты иллюзий, тем самым объявив своими. «Но дверь клетки так и не откроется.

Итак, мы правим тем, чем правили прежде, и любая граница за пределами черепов — лишь иллюзия. Глядите, как мы сражаемся за них. Умираем за них. Не величием заполнены кладбища, но ухищрениями рассудка.

Мы новички в этом мире, но не можем предложить ему ничего нового.

Глаза ведут меня от одного незнакомого места к другому, но нет бегства из места, что за глазными яблоками, из клетки себя, от этих слов — бесконечных слов!»

Бегство или зов. Сущность еще не определилась. Магия ярко пылает в этом странном королевстве, но она плывет без привязи. Потоки мчатся в никуда, сталкиваются без цели. «Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают и я подбираюсь, чувствуя, как ее вес…»

Он начнет новую охоту.

«Я сделаю это волшебство своим».

Через миг он, парящий на ветрах над стенами гор, головой к западному морю, уловил запах недавно пролитой крови. Делк Теннес повернулся и нырнул, начав ленивую спираль вниз. Напрасные желания нужны, чтобы будить голод.

— Что-то ведьмовское таится в женском молчании, — заявил Гарелко.

— Притяжение еще нескольких мгновений в постели, — кивнул Реваст. — Она забыла нас? Пропалывает сад, не ведая, что утро просветлело? К чему отягощать сон — столь радостно пойманный — проклятиями? В чем мы виноваты? Я спал беспокойно.

Татенал засмеялся сзади. — Но так и не открыл глаз! Чтобы оглядеться, удивляясь, и задрожать от вида погасшего очага, и услышать — с растущим негодованием — храп Гарелко.

— А, к нему я привык. Раздражает не сильнее, чем твое звериное сопенье. Но ты сказал верно: мы не замечали знаков неудачи.

— Мужья живут в облаке вечного трепета, — сказал Гарелко. Именно он вел отряд по уступам скальной тропы. — Как на замерзшем озере, когда неведома толщина льда под ногами. Как на лесной тропке, когда вокруг запах котов и любая ягода кажется распаленному воображению горящими глазами. Как на краю утеса, когда над головой скользит жуткая тень крылатого чудища.

Тут Реваст шумно фыркнул. — Снова ты о нем. Ни я, ни Татенал ничего не видели. Небо было ясным, утро свежим, и если была тень, так это кондор перепутал твою макушку с гнездом соперника. Однако при ближайшем рассмотрении — отсюда и напугавшая тебя тень — мудрая птица не увидела достойных внимания яиц.

— Мы мужчины, такие, — пропыхтел Гарелко. — Разбиваем яйца.

— Мы мужья, — поправил Татенал. — Нам крутят яйца.

Реваст вздохнул: — Аминь.

— Я говорил о ведьмовстве женского молчания, озабоченные мои братья. Неужели вы не видели ее стоящей у двери, спиной к вам? Ваши колени не дрожали, ваши умы не скользили горностаями, вспоминая последний день или неделю? Когда это вы могли свершить некое прегрешение, по какой слепой ошибке?

Реваст фыркнул: — Сердце, усомнившееся в любви, сварится даже осенью. А наши животы поджариваются в огне уже многие месяцы.

— Снова начал? — Татенал приблизился и хлопнул Реваста по плечу — не по тому, конечно, которое держало вес боевой секиры. — Пропала ее любовь к нам! Твои стоны будут слышны даже сквозь тюк шерсти, и конец добродетели молчания, смерти коей ты так боишься.

— Лучше бы ты не поминал шерсть, — зарычал Реваст. — Степ слишком охотно взялся стеречь наши стада. Я ему не верю.

— А когда она встает перед тобой, — не унимался Гарелко, — но молчит? В этом ли тепло и утешение близости? Мы купаемся в мгновении сентиментальной глупости? В том громоподобном, невероятном мгновении, в которое она забудет наши прошлые преступления? Не говоря, она сражает нас, показывает силу. Ну, лично я предпочел бы кнут слов, раскаты гнева, треск разбитого о висок глиняного горшка.

— Ты как побитый пес, — снова засмеялся Татенал. — Гарелко, первый из мужей, первый в постели. Первым трясущийся и сдувающийся под малейшим ветром ее неудовольствия.

— Давай не будем о ветрах неудовольствия.

— Почему? — удивился Татенал. — Такую тему мы можем разделить, породив фонтан взаимного сочувствия! Истинное проклятие для нашего союза — ее страсть готовить, столь несоразмерная поварским талантам. Не лучше ли питаемся мы все три ночи в дороге? Не потому ли никто не поднимает голоса, требуя ускорить шаг и догнать ее? Не наслаждаемся ли мы сиянием своевременного отдыха? Мой желудок слишком туп, чтобы врать и ох, как ему сейчас полегчало!

— Женщин, — сказал Гарелко, — следовало бы отлучить от кухонь. Энтузиазм помогает жене сохранять стройность, а лучше бы она каталась в жире, блестя толстыми губами.

— Ха, — прогудел Татенал. — Даже Лейза не может проглотить слишком много кушаний Лейзы. Тут ты прав, Гарелко. Если догоним ее, перевернем стол. Свяжем ее, скуем цепями и не пустим к готовке. Дадим вкусить достойной пищи и поглядим, как она раздуется от нашего лечения.

— Кажется, это достойная месть, — согласился Реваст. — Ну, голосуем за такой план действий?

Гарелко резко остановился, вынудив замереть и спутников. Развернулся к ним, являя на лице недоумение. — Послушать вас, смелых щенков! Голосовать, не иначе! План действий! Да с такой решимостью мы могли бы разогнать тысячу бешеных Джеларканов. Но едва ее взор скользнет в нашу сторону, и решимость рассыплется, будто перепеченый пирог! — Он снова повернулся и покачал головой, трогаясь в путь. — Храбрость мужей прямо пропорциональная отдаленности жены.

— Так быть не должно!

— Ах, Реваст, ты дурак! Как должно быть, не бывает никогда. Отсюда наша привычка клонить спины, беготня мыслей, порхающие будто птички взгляды.

— Ну, у тебя и гнездо вместо волос.

— И это тоже, Татенал. Чудо, что волосы еще остались.

— Не чудо, а кошмар. Ты был красивее в юности, Гарелко? Должно быть так, ведь я еще не дождался от жены даже мгновенной жалости.

— До брака меня желали все и везде. Я ловил взгляды дев и матерей. Даже наш король-мужелюб не мог от меня оторваться, а кто станет отрицать его вкус к прекрасным мужчинам?

— Он везунчик, — буркнул Реваст. — Точнее, был везунчиком. Знаменитым любовникам лучше не стариться. Им лучше помирать от разрыва сердца, в переплетении ног и рук, в сальном поту. Старый лебедь кажется жалким.

— А он до сих пор перебирает перышки, раздражая всех.

Гарелко пренебрежительно махнул рукой. — Судьба любого стареющего короля. Или королевы. Точнее, любого героя.

— Ба! — вспыхнул Татенал. — Это судьба всех теряющих юность. А значит, и наша.

— Это и тревожит жену? — спросил Реваст. — Так страшится потерять дикую красу, что готова костьми лечь, сражаясь со старением?

— Самоубийственная смелость? — задумчиво проговорил Татенал. — В этом есть некое очарование.

— Очарование и Лейза Грач плохо уживаются. Деревенская похоть? Да. Соблазн раствориться в бабе? Точно. Манипуляции, нежданные кары? Абсолютно. Ее улыбка и взгляд заставят дрожать даже короля-мужелюба. Ох, мы ведь это испытали не раз, верно? Ну, я воображаю…

Гарелко в этот миг завершил крутой поворот по тропе, и представшая перед ним сцена украла слова с языка. Шагавший почти по пятам Реваст поднял голову и замер.

На широком уступе чудовищная рептилия пожирала тяжелый освежеванный остов, и она подняла навстречу пришлецам окровавленную голову. Шипение зверя обдало Тел Акаев туманом багряных брызг.

Длинная шея твари изогнулась, высоко поднимая голову; Гарелко сорвал со спины окованный железом посох и прыгнул вперед.

Челюсти рептилии распахнулись, голова рванулась вниз.

Гарелко отскочил и вогнал конец посоха в правый глаз зверя.

Тот с ревом отдернул голову.

Секира уже была в руках Реваста, он вскочил на покатую спину валуна, ища высокую точку. Увидел, как тварь замахивается огромной когтистой лапой, и прыгнул — лезвие секиры встретилось с движущейся лапой, войдя меж пальцами, прорезало шкуру и дошло до костей.

Вздрогнув, зверь попятился — вырвав секиру из руки Реваста — и споткнулся о труп, служивший недавно пищей. Обнаженные ребра треснули и провалились словно хворостинки, тварь перевернулась на спину, придавив свои сложенные крылья.

Татенал поспешил встать между Ревастом и Гарелко, взмахнул широким двуручным мечом, глубоко врезаясь в левое бедро дергавшейся твари.

Она продолжила катиться, пока не уперлась в огромный валун. Столкновение сместило камень, заставив упасть на уступ ниже. Миг спустя туже же упал и зверь, пропав — лишь хвост взмахнул — из вида. Удары сотрясали почву — это валун продолжал безумное падение к линии леса.

Затем раздалось резкое хлопанье, и они увидели зверя, летящего на широких крыльях, огибающего опушку. Полет был неровным, голова повисла под странным углом. Секира Реваста блестела на солнце, надежно застряв между когтистыми пальцами.

Татенал поднял меч, показывая приставшую к краю чешую.

— Ладно, Гарелко, — вздохнул Реваст. — Не просто тень.

— Лейза разбила лагерь здесь, — объявил Гарелко, изучив уступ. — Смотри, как она затоптала угли костра — в точности как дома. Привычки жены образовали след, так что нам не надобны собаки для погони. — Он снова забросил посох за спину и пошел по тропе. Остальные за ним.

— О нет, — продолжал Гарелко, — как я и говорил, в милой женушке мало очарования. Смертельная грация? Ох, верно. К поцелуям зовущая полнота бедра, когда она сидит сдвинув ноги, такая гладкая, ну как не погладить? Кто станет отрицать? А…

Продолжая болтовню, три мужа спускались к лесу.

Был почти полдень.

— Мужья, похоже, не спешат, — сказала Лейза Грач, — и дорого за это заплатят. Неужели я недостаточно соблазнительна? Недостаточно желанна? — Она придвинулась к Ханако, так что плечи их соприкоснулись. — Ну?

— Ты такова, Лейза, и еще лучше, — сказал Ханако, стараясь смотреть на дорогу.

— Конечно, они сердиты на меня, и не зря.

Эрелан подал голос сзади: — Ты даже записки им не оставила.

— А! Не подумала, признаюсь. Уже трижды чуть не сожгла дом. Во мне есть беззаботный чертенок — ох, не гляди так потрясенно! Я признаю свои грехи, какими бы привлекательными и возбуждающими они ни были! Но так или иначе у чертенка есть норов, ведь каждую ночь я должна видеть — снова и снова — как ослы-муженьки лопатами пожирают гадость, что я готовлю. У них нет вкуса?

— Должен быть, — возразил Эрелан, — раз они твои мужья.

— Ха, ха! Я попала в засаду. Тогда скажу так: за годы после первых мгновений ясности они позволили себе сползти в пучину тупой, унылой никчемности. Глотки у них как у псов, вздохи как у свиней — удивляться ли, что чертенок рычит и пинает угли, пока все ковры не начинают тлеть?

— Но что родило такую мстительность? — спросил Ханако.

Плечо толкнуло его так сильно, что Ханако споткнулся. — Поговори с девицей о браке!

Эрелан издал свой неуверенный смешок, Лейза обернулась к нему: — А ты! О воитель, носящий на себе все завоевания! Где твоя жена? Никто так и не помахал рукой, подманивая? Почему это мы, податливые твои отражения, не восторгаемся твоим уверенным мастерством? Твоей гордостью, твоей славой и гнилыми трофеями, свешивающимися с твоей персоны?

Ханако не решался поглядеть назад, увидеть действие ее тирады на Эрелана. Он был рад, что Лейза оставила его в покое.

— Твой ум звучит как песня, в каждом слове. Потому я засмеялся.

— Ты еще не испытал моего ума, — предостерегла его Лейза тихим тоном. — И благодари за то грубых каменных богов. — Она повернула голову. — Ба, пора мыться. Ханако, милый юноша, когда дойдем до озера — если оно не мираж, созданный специально, чтобы обрушить женские мечты о достойном омовении — ты ублажишь мое тело мылом и маслами?

— Как насчет мужей?

— Ну, их ведь там нет, верно? Нет! Дураки, похоже, далеко отклонились от оставляемого мной следа. Собирают ягоды, верно, облизывают синие губы и болтают обо всем и ни о чем. Или нашли плоские плиты и греются на солнце — как делали там, пася стада. Думали, я не замечу их на склонах. У меня самые острые глаза, Ханако. Самые острые! Нет, они просто лживы и увертливы, подлы и ленивы.

— Тогда я помогу тебе на озере, — заверил Ханако.

Она снова прижалась к нему. — Может, сейчас?

— Ты ведешь себя нехорошо, Лейза Грач.

— Я лишь дразню то, что прячется внутри тебя.

— Удивляться ли, что я стесняюсь?

Она махнула рукой: — Я смету твою сдержанность, Ханако Весь-в-Шрамах, Убийца Буйного Владыки. Пусть мужья сгниют. Я возьму любовника, и плевать на всех. Могу выбрать тебя, Ханако. Что думаешь?

— Предвижу для себя три смерти, ведь одной мне недостаточно будет.

— Что? А, они. Подумай получше, юноша. Они уже знают, что я путешествую в компании — ох, Эрелан не вызовет ревности, ведь он влюблен лишь в воинственную тщету. Но ты, Ханако… Юный, красивый — разве ты не самый высокий храбрец в селе? Не самый сильный? Не ты ли нынешним утром оторвал челюсть Владыке? А потом сломал ему шею? Нет, милый будущий любовник, даже тебе не прибавить жара их пяткам. Но гляди — что там за мерцание впереди, среди веток? Разве солнце не прямо над нами?

— Нельзя ска…

— Тсс! Мое благословение — встречать в жизни попутные ветра. Совершенство возникает везде, где я строю свой остров. Улыбайся шире, будь тверд в растирании мыла и масел, Ханако, и может быть, ты придешь на мои берега.

«Чтобы болтаться как почти утопленный». — Боюсь, озеро будет холодно, как и его ручьи.

— Да, вот вызов твоему мужеству. — Тут она замерла, подняв руку.

«Кто-то впереди? Что же, озеро кажется вполне достойным. Возможно, Бегущие-за-Псами устроили стоянку на берегах».

Эрелан поравнялся с ними и, вытащив длинную палицу, двинулся дальше — низко пригибаясь.

Поглядев на Лейзу, Ханако встретил ее взор. Она закатила глаза.

Оба пошли по следам Эрелана Крида, двигаясь осторожно.

Ведущая меж деревьев тропа окончилась через дюжину шагов, упершись в насыпь из валунов, бревен и прочих следов больших наводнений. Эрелан уже влез на природную стенку и застыл, всматриваясь сквозь скелетоподобное переплетение сухих сучьев. На берегу прямо за ним что-то ворочалось на мелководье — огромное, судя по шуму.

Ханако потянулся к отцовскому мечу — который по глупому забыл у постели, когда направился на утреннее свидание с медведем. Сейчас он составлял «хребет» заплечного тюка. Юноша вынул меч из ножен, изучил тусклое выщербленное лезвие. Кромка была покрыта зазубринами и затуплена, да и само лезвие явственно погнуто влево. История меча была историей многочисленных неудач. Удивляться ли, что он не спешит его обнажать?

Лейза Грач положила ладонь на его предплечье, всё в рубцах, ссадинах и синяках. — Оставь это Эрелану, — прошептала она. — Видишь, как он светится от восторга?

Они подошли ближе и встали рядом с воином. Сквозь паутину кривых ветвей Ханако углядел крылатое чешуйчатое страшилище. Поджимая переднюю лапу, истекая кровью из раны на бедре, оно неуклюже брело по мелководью. Тяжелая голова на конце длинной жилистой шеи дико качалась, свешиваясь на сторону.

Эрелан сказал возбужденно, хотя и шепотом: — Выбит правый глаз. Я только жду, когда он повернется слепым глазом к берегу.

— Почему бы не оставить его в покое?

Эрелан хмыкнул: — Видите секиру — там, на берегу? Только что выпала из передней лапы.

Лейза задохнулась: — Мамочки! Это оружие моего любимого Реваста!

— А поглядите, — резко прорычал Эрелан, — на кровь в пасти — меж клыков стекает жижа!

— Мужья мои сожраны, и не мной!

Эрелан вдруг выпрямился. — Воин отмстит за тебя, Лейза Грач! — Вспрыгнув на валун, он приготовил палицу и соскочил на гравийный берег. Рванулся вперед.

Шлепавший по воде зверь ничего не слышал. Слепой глаз был обращен в сторону побережья, так что он не видел яростной атаки Эрелана.

Тяжкая палица ударила по голове как раз около слепого глаза. Сила замаха оказалась такова, что головка проломила орбиту и скулу, войдя в череп.

Кровь хлынула из ноздрей чудища, оно пьяно зашаталось.

Эрелан ударил снова, на этот раз сверху, в плоское темя. Палица зарылась в череп, ограничителем стало лишь окованное бронзой древко. Резко завалившись, умирающий зверь выкашлял сгусток горячей крови. Ноги поджались как раз вовремя, позволяя вытащившему оружие Эрелану вскочить на спину чудища, твердо встать на плечо и размахнуться в третий раз. Кости шеи резко затрещали, отдаваясь эхом по водной глади.

Тварь задергалась в смертных судорогах.

Ханако сошел на берег, за ним Лейза. Они видели, что Эрелан вытаскивает нож для свежевания и врезается в грудную клетку.

— Ищет сердца, — сказал Ханако, — чтобы добавить к воинским…

— Одержим всеми мужскими безумствами, — горько сказала Лейза Грач. — Его ужимки наводят дрожь. Мужья мои! — Она пала на колени перед секирой на каменистом берегу. — Реваст, такой юный, такой свежий в постели! Вижу ярость твоей битвы! Храбрость твоей атаки! Кто же первым пропал во вражьей пасти? Гарелко, слишком медлительный, как всегда, слишком старый и хрупкий! Татенал! Неужели зверь оторвал тебе голову, прежде чем пожрать тело? Ты исчез, как кусок мяса! Как рыба в пасти цапли! Ты непрерывно стонал? О, сердце мое полно скорби! Реваст!

Вырезав зияющую дыру в дымящей грудной клетке зверя, Эрелан торжествующе захохотал, стараясь вытащить огромную, полную крови массу мускулов, все еще трепетавших. — Вот, я взял первое! Ха! — Он упал на гравий, хрустя коленями по камешкам. Воздел сердце высоко над головой и откинулся, позволяя потоку крови залить лицо, наполнить рот.

Обращенное к Лейзе Грач лицо вызывало ужас. — Я твой поборник, Лейза…

И тут глаза Эрелана широко раскрылись в алом море. — Искари Мокрас! Арак Рашанас, подлый мой брат, полон похоти! Я гоню его! Слишком много оскорблений, слишком много обид! Яйца раздавлены по пути к твоего высокому насесту! Он заставил тебя желать, заставил сомневаться в силе моего семени! Я его убью! — Вскочив, выронив звериное сердце, Эрелан пошатнулся и сжал голову руками. — Я вернул ее, Арак Рашанас! Она подарит моему отродью этот мир! Дети родятся с ненавистью к тебе в сердцах — клянусь!

Он упал в воду. — Какое пламя! Какая боль! Леталь! Мать! Исцели меня!

Эрелан забился в припадке, кровавые воды сомкнулись над телом.

Ханако рванулся на холодное мелководье. Добежал до Эрелана и поднял воина на руки — в ужасе видя, что розовая вода вытекает из обмякшего рта. Раны вновь открылись на теле Ханако, пока он тащил Эрелана на сушу.

Лейза так и не оторвалась от секиры Реваста, но лицо ее стало пепельно-серым, пока она взирала на старания Ханако. — Мертв? — спросила она.

Ответа Ханако еще не знал, так что не отозвался. Он положил Эрелана набок. Надавил пальцами на шею и ощутил биение жил, бешеный ритм сердца. — Жив, но боюсь, грудь его может разорваться!

Эрелан задергался в судорогах, сапоги взрыли гравий. Руки слепо двигались — нет, он старался оттолкнуть Ханако.

Потом Эрелан перевернулся на спину, выпученные глаза глядели в небо. — Она поет имя мое — страдает — но моя любовь поет мое имя!

— О чем ты? — спросил Ханако. — Эрелан?

— Делк!

— Эрелан!

Что-то живое мелькнуло в глазах, Эрелан вдруг твердо поглядел на Ханако. Ужас и потрясение боролись в диком взоре. — Ханако! — шепнул он. — Я… я не один!

Набивший живот ягодами Реваст задремал на солнце. Они заняли замеченную в стороне от тропы полянку, там в беспорядке валялись огромные плиты, отмечая некий разоренный храм или разграбленный курган. Какая разница? Полуденное солнце согревало поляну приятной теплотой, тяготы жизни казались ушедшими далеко-далеко.

Татенал стряпал среди менгиров, а Гарелко громко храпел на каменном ложе.

— Реваст, я заявляю, что это дела Азатенаев.

— Чудесно.

— Ты все еще слишком молод. Никакой глубины, что порождаема лицезрением древностей, не найти в душе визгливого щенка. А вот я, познавший полчище проклятых десятилетий — впрочем, меньше чем Гарелко, будь уверен — я дорос до понимания: жизнь наша есть краткий полет в потоке скрипучего, тягостного и вялого шествия бесполезных времен. Я сказал — бесполезных? Да. Запомни хорошенько, Реваст.

— Твои слова звучат как колыбельная для младенца, — сказал Реваст.

— Словно пташки, моя мудрость кружит у твоего черепа, отчаявшись найти путь внутрь. Азатенаи — весьма древний народ, Реваст. И загадочный. Словно дядька, странно одетый и не имеющий что сказать, но то и дело подмигивающий с умным видом. Да, они могут довести до безумия темными речами, а понимающие взгляды без слов говорят о нездешних приключениях и впечатлениях, способных поразить слабых духом.

Моргая от яркого света, Реваст приподнялся на локте и ставился на Татенала. Тот сидел на дольмене, указательным пальцем водя по неведомым письменам на лике камня. — Ты говоришь о Канине Трелле…

— Который снова блуждает! Уже годы мы его не видим, не знаем, куда он угодил. Но я, наконец-то, перестал тревожиться. Он всего лишь служит раздражающим примером. Нет, я об Азатенаях, одержимых камнем. Статуи, монументы, каменные круги, сводчатые гробницы — всегда пустые! — их безумие заходит еще дальше, Реваст! Каменные мечи! Каменные латы! Каменные шлемы, годные лишь для каменных голов! Воображаю, они и гадят камнями…

— Ну, на пути нам повстречалось немало подозрительных голышей…

— Ты насмехаешься, но скажу — нет места в мире, которое они не видели, не изучали, нет дел, в которые они не вмешивались. Джагуты были правы, изгнав одного, притаившегося среди них. Можешь называть Тел Акаев неуязвимыми, но кто знает, вдруг Азатенаи скрываются меж нами — известно, что они сами выбирают, какую плоть носить…

— Ну, это чепуха, — отозвался Реваст, снова ложась и смыкая глаза. — Если они таковы, они не смертные — они настоящие боги.

— Боги? А почему нет? Мы поклоняемся богам скал…

— Нет, не так. Мы просто браним их, когда дела идут неважно.

— А видя благо, мы их восхваляем.

— Нет. Когда дела идут отлично, мы поздравляем себя.

— О циничное дитя, сей свежий мир тебя успел утомить? Ты выдохся, открыв все его тайны? Ты сгорбился, окидывая вялым взглядом дураков, в компании которых оказался?

— Высмеиваешь мое терпение? Только молодой задор меня и поддерживает.

— Азатенаи построили это, только чтобы сокрушить — даже Тел Акаи не сдвинули бы такие камни, не перевернули бы их. Слышу вокруг отзвуки былого гнева. Насколько мы знаем, даже наши скальные боги были Азатенаями.

— Хорошо, что мы потеряли веру.

— Она не потеряла.

Реваст нахмурился и сел. — Готов предположить обратное! Не вера заставляет кого-то смотреть в лицо смерти и только смерти. Скорее это капитуляция. Уничижение. Тебе не найти глупца, готового поклоняться смерти.

— Ага, но она идет не склониться перед Владыкой Горных Обвалов, но воевать с ним.

— Так можно колотиться о склон горы.

— Именно, — отозвался Татенал, глядя на груды камней.

— Не будет Азатенаев в компании Джагута, — сказал Реваст. — Полагаю, там будет лишь пригоршня дураков. Другие Джагуты, привязанные родом верности к скорбящему собрату. Может, несколько Бегущих, жаждущих обрести песню в подвигах. И Тел Акаи, разумеется, которым призыв показался слишком дерзким, чтобы отказаться.

— Мы отказались.

— Ради пасомых стад, ухоженных садов. Ради плетения сетей. Но погляди на нас, Татенал, идущих по тропе.

— Мы хотим вернуть ее обратно. Оружием разума мы убедим ее…

— Ха! Идиот! Она лишь удлинила поводки, она умеет терпеть, наша хозяйка. Погляди, как мы играем в свободу! Но скоро мы продолжим путь, и она подберет слабину.

Со стороны Гарелко раздался громкий стон, они обернулись. Тот вскочил, выпучив глаза. — Ай! — крикнул он. — Мне снился дракон!

— Это не сон, дурак, — сказал Татенал. — Мы встретили зверя утром и видели, как он удирает.

Гарелко прищурился на Татенала. — Да? Значит, это было наяву?

Реваст глянул на Татенала. — Это был дракон?

— Кто еще это мог быть?

— Я… Я не знаю. Огромная ящерица. С крыльями. С длинной шеей. Змеиным хвостом. А чешуя…

Двое мужей смотрели на него с непроницаемыми лицами. Реваст скривился. — По описанию, — буркнул он, — подозреваю, вполне соответствующему…

Гарелко закряхтел, потягиваясь. — Смешение сна и яви выбило меня из колеи. Могу предположить, что еще не проснулся и проклят видеть вас даже в кошмарах. О, пусть придет день, когда среди Тел Акаев родится девочек не меньше, чем мальчиков. Тогда муж сможет стоять одиноко лицом к лицу с женой, и будет покой и вечное веселье во всем мире.

Татенал засмеялся. — Ловчишь, Гарелко. У Тисте такие браки, и они не счастливее нас. Проклятие твоих безумных снов — в том, что ты мечтаешь об их осуществлении.

— Тогда пробудите меня, умоляю.

Вздохнув, Реваст соскользнул с плиты. — Чувствую, поводок натянулся, и не хочу ощутить еще и удар кнута.

— Давно тебя не секли как следует, — заметил Татенал.

— Ну-ка, поспеши сложить вещички.

Трое Тел Акаев снова проверили тюки. Реваст снова вспомнил о потере оружия. В битве с драконом, не меньше. Мало кто поверит его рассказам, и хвастовству со-мужей придадут малое значение. Но так и так, неприятно было найти подтверждение древним полузабытым сказкам.

На время истощив запас слов, они молча шагали по тропе, спускаясь в долину.

— Мне нужны союзники и помимо тебя.

Скиллен Дро глянул на закутанную фигуру рядом. — Мало кого найдешь.

— Есть жгучее море, сущность коего — хаос.

— Знаю его.

— Маэл не предъявил на него прав, — сказал К'рул. — Да и никто из нас. Ардата ходила туда, к берегу, и задумывала путешествие в глубины. Имеется известный риск…

— Она одна?

К'рул помедлил, не сразу отозвавшись: — Не совсем уверен. Ардата ревностно хранит свои владения. Думаю, мы можем воспользоваться ее собственничеством.

— Я буду защищать тебя, К'рул. Но мы не союзники. Ты сглупил, сделав себя уязвимым.

— Хорошо.

— Я объясню ей при встрече.

— Понятно, Дро.

Сейчас они брели по краю широкой ямы. Крутые склоны покрылись трещинами, словно расшатанные ударом гигантского молота. Пыльное дно кратера показывало выходы кристаллов, светившихся синим. В дальнем склоне была вырезана ступенчатая рампа, она шла косо, пропадая из вида где-то под краем, который они недавно прошли. Скиллен Дро не мог ясно различить и начало спуска. В измерениях этой ямы было нечто переменчивое, как и в окрестном пейзаже.

— Какой-то карьер, К'рул?

— Зодчих, думаю. Они, как мне рассказывали, превратили целые миры в обломки, оставив кружить у солнца — не нашего солнца, как я понимаю.

— Яма лишена Кривопутий. Воздух недвижен. В ней не осталось энергий. Спуститься туда, К'рул, означает умереть.

— Я не знаю ответов насчет их дерзаний, Дро, не ведаю, как они пользуются силой. Построенные ими дома исчезают сразу после завершения.

— Только чтобы появиться где-то еще, вырастая как семена.

— Что-то заставляет их этим заниматься, — сказал К'рул и встал, закашлявшись. — Или кто-то. Хотя бы это у нас с Зодчими общее — загадка происхождения. Даже сила, бросившая нас в мир, чтобы искать плоть и кость, неподвластна уму. Мы были всегда? Будем всегда? Если да, то ради чего?

Скиллен Дро принялся обдумывать слова К'рула.

Они шли и шли под сумрачным небом. Медленно, ведь К'рул, казалось, лишился сил. Если он еще истекал жертвенной кровью, багряные капли не касались песка и ила. Нет, они падали где-то в ином месте. — Именно отсутствие цели, К'рул, заставляет нас двигаться. Чувствуя отсутствие, мы стараемся его заполнить. Не имея смысла, пытаемся его найти. Не уверенные в любви, мы клянемся ею. Н чем именно клянемся? Даже туча пыли однажды сплотится, став подобием мира.

— Тогда, Скиллен, я правильно тебя понимаю: верования — всё, что у нас есть?

— Зодчие строят дома. Из битого камня строят они дома, словно даруя беспорядочному миру порядок. Но, К'рул, в отличие от тебя я не уверен. Кто, в самом начале, разбил камни? Я думаю, Зодчие нам враги. Они не сборщики смысла или даже предназначения. Их дома строятся, чтобы вмещать. Это тюрьмы — Зодчий, затащивший тебя к дому, старался сковать тебя во дворе, за столь безупречно замкнутой стеной.

К'рул встал, заставив Скиллена развернуться. Бледная рука пропала в тени капюшона, словно К'рул потирал лоб. — Но ему не удалось.

— Возможно, ты все еще слишком могуществен. Или дом не был готов к тебе.

— Наши сородичи поклоняются этим домам.

— Лишенные смысла и цели, они стараются их обрести. Обтесывая камни… Ты удивлен, К'рул? Зодчие нам дети — или мы им? Вдруг мы лишь поколения, смена — но кто из нас утерял предназначение?

Зодчие созидают миры отрицания, К'рул. Но задай вопрос: для кого они предназначены? И следующий: должны ли мы им противостоять? Или просто следить, осмеивая энтропию их сооружений? Поклоняться? Лишь глупец поклоняется неизбежному. Будь мне дело… считай я, что в этом будет толк, я рассказал бы сородичам. Что их почтение бесполезно. Что они лобзают череп, встают коленями в сплошную пыль. Веруют в бога без лица.

К'рул снова провел рукой по невидимому лбу. — Скиллен Дро, ты назвал меня глупцом, и справедливо.

— Что вдохновило тебя к дару, К'рул?

— Это важно?

Скиллен качнул острыми вступающими плечами. — Не могу сказать. Пока.

Вздохнув, К'рул зашагал, и снова они шли бок о бок, огибая бесконечный кратер. — Я пытался сломать правила, Скиллен. Ох, знаю. Какие правила? Ну, мне казалось — кажется — что они существуют. И, что важнее, не подходят нам. Погляди на любого. Мы, Азатенаи. Наши обычаи, наши склонности и предрассудки служат, чтобы отличить одного от других. Но правила предшествуют нас, как причина следствию.

Кое-что у нас общее. Например, привычка собственников, когда дело идет о власти. Признаю, я восхищен Сюзереном Ночи. Из любви он дал смертной женщине многое от своей силы. А сделав так… да, он не заберет силу обратно.

— Я не знал. И потрясен новостью. Не думал, что Драконус столь… неосторожен. Скажи, что он уже жалеет.

— Не знаю, есть ли у него сожаления. И есть нечто соблазнительное, понял я, в отказе от силы. Стать пьяным и беспомощным — да, мне это уже не кажется странностью. Я одобрил дар Сюзерена и счел довольно скромным. Но он зашел еще дальше. Я тебе расскажу.

— Боюсь, рассказ будет трагическим.

— Вполне умеренно. Если сравнить с тем, что вынужден делать я. Итак, мы с Драконусом стали угрозой разрушения королевства. Посредством даров. Беспомощностью, выбранной для себя. Пойми, в самом начале виделось иначе. Это были акты… щедрости. Не есть ли это наше предназначение? Тайна нашего бытия решена одним жертвоприношением? Отдачей части себя?

— Ты дал смертным дар волшебства. Но не смертные тебе угрожают, верно? Ты рассказал об Эрастрасе и вкусе, влиянии, которое он желает наложить на твои дары. Сказал, что не можешь его остановить. Если это верно, чего же ты желаешь достичь?

— А. Вот этого, старый друг, я ищу у тебя. Признаюсь, я вспоминал о твоем раскаянии. О бремени сожалений, что ты несешь, столь жгучих, что ты покинул наше общество.

— Ты тоже используешь меня?

— Не хотел бы, Скиллен, чтобы ты так думал. Лучше сочти это новым даром. От меня. Ничего существенного, ничего, что можно взвесить, но дар вполне годен, чтобы найти предназначение.

— Предлагаешь мне цель? Рожденную старыми преступлениями? Назови же свой дар. Но хорошо подумай, прежде чем сказать, ибо я уже хочу порвать тебя по суставам за дерзость.

— Искупление.

Скиллен Дро безмолвствовал — даже в мыслях — и душа его содрогалась от одного слова. Отвращение и недоверие, отрицание и протест. Такие импульсы не нуждаются в языке.

К'рул, похоже, понял, ибо вздохнул. — Эрастрас ищет способ наложить подобие порядка на мой дар, сделать случайность тайной убийцей надежды и желаний. Дро, отныне есть врата. Они ждут стражей. Сюзеренов силы. Но я не вижу их среди Азатенаев. Драконус поискал бы среди Тисте, но и тут я полон сомнений и даже страхов. Нет, полагаю, искать следует в ином месте. — Он заколебался. — Старый друг, Старвальд Демелайн уже дважды раскрывал врата. Среди нас драконы — нет сомнений, самые смелые из рода. Амбициозные завоеватели.

— Ты будешь торговаться с ними? К'рул, ты глуп! Думать, будто они одобрят мое появление! Я последний из тех, кого они желают увидеть!

— Не соглашусь, Дро, — ответил К'рул, и теперь в голосе звучал гнев. — Я же сказал: дарение не окончено. Любой отлив здесь — лишь предвестие потопа. Не нужны другие богатства, чтобы вести торг. В любом случае — за одним исключением — драконы будут биться ради того, что мы предложим.

— Ты позволишь начаться битвам? Хочешь увидеть Тиам, проявляющуюся в этом королевстве?

— Нет, мы возьмем их такими, как сейчас — одиночками, рассеянными и желающими сохранить такое положение дел. Что до Тиам… у меня есть ответ, предохранительное средство. Верю, оно сработает, но тут мне снова понадобится твоя помощь. Да, наши силы можно комбинировать.

— Теперь понимаю. Ты даришь мне искупление, рождая благодарность, и так моя сила сольется с твоей. Похоже, К'рул, ты мнишь меня верным псом, готовым следовать по пятам, куда бы ты ни шел.

— Я продумывал лишь способы завоевать твое союзничество.

— А ты продумал подобные хитрости по отношению к другим членам искомого союза? Как насчет Ардаты? А, разумеется — хаос Витра, столь близкий жизненной крови драконов.

— Хаос необходим, — отозвался К'рул, — чтобы сбалансировать притязания Эрастраса.

— Кто еще будет использован, сам не зная того? Маэл? Гриззин Фарл? Нет, не он, если не хочешь стать ему врагом. Килмандарос? Ночная Стужа? Фарандер Тараг? Как насчет Каладана Бруда — я сказал бы, что Великий Каменщик был среди нас лучшим кандидатом в союзники. Будь Каладан рядом, сам Эрастрас не…

— Каладан Бруд в настоящее время для нас потерян.

Скиллен Дро всмотрелся в К'рула (некоторое время назад они снова остановились). — В каком смысле потерян? Играет где-то Верховного Короля? Тогда я полечу туда и сброшу его с жалкого трона. А Маэл? Все прячется под волнами, строя замки из песка?

— Каладан Бруд не поддался земным амбициям, Дро. Однако он связан иным делом. Он может идти по нашему пути, но лишь таким же образом, как Драконус — действуя сам по себе. Что до Маэла… да, сейчас мы с ним не близки.

Смех Скиллена звучал как шипение, грубое и сухое, царапающее слух. — Итак, я третий, о ком ты подумал.

— Нет. Без тебя, Скиллен Дро, у меня нет надежды завершить план.

— Это я понимаю, К'рул. Отлично, ты меня заинтриговал. Скажи, какую схему ты замыслил, чтобы удержать всех и каждого дракона от нападения на меня при первом взгляде?

— Никакую.

— Что?

— Побери нас Бездна, Скиллен! Назови дракона, способного победить тебя один на один.

— Ты предвидишь, что я буду сражаться с ними по очереди?

— Не обязательно. А если придется, постарайся их не убивать. Нет, Скиллен, ты еще не понимаешь, что мне нужно. Когда мы ступим в смертное царство, они узнают о твоем появлении. Скиллен Дро, ты нужен как наживка.

Скиллен потянулся, нагибаясь и смыкая когти на груди К'рула, поднял его за плащ, поднося к морде. Капюшон упал, Скиллен порадовался, видя, как бледные щеки заливает румянец.

— Не хотелось бы упасть с такой высоты, — сказал К'рул сдавленно и натянуто.

— Ты сказал, Старвальд Демелайн открылся дважды. О каком числе драконов мы говорим?

— О, в первый раз вышла одна, и она уже мертва.

— Мертва?

— Ну, насколько они способны впадать в такое состояние…

— Кто ее убил?

— Не знаю точно. Труп гниет на берегу Витра.

— Кто? Назови ее!

— Корабас Отар Тантарал.

— Корабас!

— Не беспокойся, — сказал К'рул. — Я с ней еще не закончил.

ШЕСТЬ

Ногти на пальцах Готоса, опустившего руку на запятнанную столешницу, были янтарного оттенка и длинными; они выстукивали медленную и прерывистую мелодию, опускаясь один за другим, напоминая Аратану о камнях в летнюю жару. Большой стол притащили из другого, заброшенного жилища. Лишенный украшений, он простерся подобием выметенной ветрами равнины, и солнце отражалось на глади, медленно подползая к закату.

Аратан стоял у входа, прислонившись к обшарпанной дверной раме, чтобы уловить как можно больше наружной прохлады. В комнате были расставлены жаровни, целых четыре, они излучали сухое тепло, жгучее, раздражающее. Один его бок ощущал дыхание зимы, другой купался в жаре кузнечного горна.

Готос ничего не говорил. Кроме стука ногтей, какого-то механического движения пальцев, он ничего ему не давал. Аратан был уверен, что Готос знает о его присутствии, и само равнодушие было приглашением сесть в одно из бесформенных кресел у стола. Однако Аратан знал: никакой беседы не получится. Готоса снова захватило дурное настроение, пришло время сердитого молчания, упрямого нежелания общаться хоть с кем.

Можно было бы, распоясав воображение, создать хор стреноженных эмоций, услышать их в тишине. Снисхождение, вызов, презрение. В его обществе легко раскрываются бутоны стыда, сердце терзает чувство ненужности. Аратан подозревал, что титул Джагута — Владыка Ненависти — произошел от этих чар, и в негодовании его приятели Джагуты бросались на стены, ярясь, усеивая их дырами напрасно выпущенных снарядов, ведя громкую войну, распрю в собственном гнезде, множа воображаемые обиды.

Но какие бы преграды не возводило молчание, в них нет ничего личного. Они не стали ответом на конкретные угрозы. Их возводят во всех мыслимых направлениях, против присутствия и отсутствия. Это, начал верить Аратан, не молчание рассерженного. Он никого не обвиняет, не признает врагов и тем самым приводит в ярость всех.

Протек месяц как лорд Драконус, отец, оставил Аратана под надзор Владыки Ненависти. Месяц, проведенный в борьбе с бесконечными, невероятными нюансами джагутского языка (по крайней мере, письменной его формы). Месяц, проведенный в странном и смешном танце, против воли затеянном с заложницей Корией Делат.

А что насчет армии, ставшей лагерем за пределами развалин города, оводов Худа, как назвал их Готос? Похоже, каждая ночь приводит еще нескольких — Тел Акаев с севера, Бегущих-за-Псами и Жекков с юга. На пустынный берег, что в двух днях пути к западу, выбрасываются длинные ладьи, из них появляются синекожие чужаки с каких-то далеко разбросанных островов. На островах идет война, и корабли — как рассказали Аратану — разбиты, обожжены, деревянные палубы залиты старой кровью. Почти все сходящие на берег, и мужчины и женщины, покрыты ранами, истощены, на лицах читается лишь печаль. Кожаные доспехи в дырах, оружие затуплено и погнуто; они шагают, словно забыли надежность неколебимой суши под ногами.

Дюжину Форулканов можно насчитать среди тысячи обитателей лагеря, там и тут — Аратан каждый раз вздрагивает — попадаются Тисте. Он не пытался подойти ни к одному, так что не знает их историй. Лишь один носит чернильные метки клятвенников, детей Матери Тьмы. Остальные, догадывался он, отрицатели, жители лесов и пограничных холмов.

Волшебство сочилось сквозь расползшийся лагерь. Пища создавалась из земли и глины. Валуны беспрестанно истекали сладкой водой. Костры пылали без дров. Холодными ночами голоса сливались в песне, костяные флейты рождали гулкую музыку, натянутые шкуры барабанов гудели, вздымая сердитое многоголосие к блестящим звездам. С вершины башни своего господина, что стоит под защитой высоченной Башни Ненависти, Аратан мог созерцать мерцающий, озаренный красными кострами лагерь. «Остров жизни, обитатели его жаждут отплыть от надежного берега. Смерть — вот искомое ими море, и глубина его не поддается пониманию».

Песни были панихидами, барабанный бой — последними ударами умирающих сердец. Костяные флейты давали голос черепам и пустым грудным клеткам.

«Они хоронят сами себя», сказала как-то Кория, давая выход раздражению от нелепого поступка Худа. «Точат клинки и наконечники копий. Делают новые ремни, штопают доспехи. Играют в шатрах, любятся на мехах, а то и пользуют друг друга как пастухи овечек. Гляди на них, Аратан, избавляйся от остатков восхищения. Если лишь это жизнь может предложить в отпор смерти, мы заслужили весьма краткие судьбы».

Было ясно: она не видит видимое Аратану. Любое дело можно счесть жалким, всё можно отбросить как камешек, со всего содрать шкуру. Лучшая свеча пропадает в яростном пожаре, и никто не вспомнит нежного сияния, не оценит мастерство свечника. Это лишь дурной склад ума, вечная ухмылка недовольства, и каждая мышца подчинена воле, делая лицо маской. Аратан гадал, не увидит ли однажды кривую гримасу приклеившейся к лицу Кории — когда юность сдастся, пережив десятилетия горького убожества.

Она не видит славы творящегося, перспектив Худа и его потрясающей клятвы, что так легко похитила дыханье Аратана, заставив ощутить смешанное с восторгом смирение.

«Безумие. Чушь. Бешенство глупца. Мифы нельзя читать буквально. Нет реки, чтобы ее пересечь, нет водоворота, роющего провал посреди озера или моря. Нет престолов, нет знаков на границах воображаемых королевств. Это лишь невежество, Аратан! Предрассудки отрицателей, обычай пожирать землю у Бегущих, скалящиеся на скалах лики Тел Акаев. Даже Джагуты… вся их болтовня о тронах, скипетрах, коронах и державах — аллегория! Метафора! Поэты выбалтывают то, что рисует воображение, но их язык принадлежит снам, любая придуманная сцена — химера. Нельзя объявить войну смерти!»

Но он объявил. Сжав руки в кулаки, Худ выбивал слова на камне. Горы рушились во прах. Сны пылали, как растопка в кузнечном горне, как брошенные приношения. Воины и солдаты подбирали снаряжение, оставляя позади глупые ссоры и дураков, желающих ими командовать, и отправлялись в поход, зная — он будет последним.

«Жертва, Кория. Ладно, бросим это слово, увидим святость в дарении. Благословение в сдаче. Армия Худа собирается. Один за другим приходят воители, принося клятву верности не ради победы, но ради сдачи в плен. Жертвоприношения. Чтобы победить, армия должна потерпеть поражение».

Свои мысли он не готов был излагать ни перед кем. Подробности личной жизни важны лишь для него самого, шрамы души кажутся письменами тайного языка. Жизнь его полна случайностей, бестолково тянется вслед немногим желанным мгновениям. Ненужный, он был брошен составлять бесконечно растущий список нужд.

«Он встретил мой взгляд и нарек сыном. Желание ублаженное, да — только чтобы ответом стала заброшенность. Выигрывая, ты теряешь всё. Семью, женскую любовь, отцовство. Не строишь дом, старательно планируя личные покои. Не понимаешь любви, оказавшись с Владыкой Ненависти.

Нет ничего вызывающего смущение в Худе и его клятве. И в мрачной армии, поющей каждую ночь. Потеря есть дар. Сдача в плен — победа. Увидишь, Кория, если останешься со мной. Увидишь и, может быть, поймешь».

Шелест подошв на площади — Аратан поднял голову и увидел появление Ота, Варандаса и еще одного Джагута. Они шагали, отягощенные резными доспехами, железо выбелил иней. Было необычным не видеть Корию рядом с наставником, но что-то в походке Ота намекало на недавние горькие споры; Аратан ощутил укол жалости к старику-воину, которого все звали капитаном.

Сдвинувшись, Аратан перевел взор на Готоса, но в этом направлении ничто не изменилось. Постукивали когтистые пальцы, ползло пятно солнечного света, тусклые глаза владыки остались недвижными, будто запыленное стекло.

— Ради милостей Бездны, парень, — сказал ему От, — загони ее, швырни в сено, избавь нас от унижений.

Аратан улыбнулся. — Я видел ее будущее, От, но не видел там капитуляции.

— Он внутри? — спросил плечистый Джагут, с которым Аратан не был знаком. Лицо воина было плоским, покрытым рубцами. Он заплел темные волосы в длинные косы с множеством узлов, клыки были прикрыты серебряными коронками, а в основании глубокого янтарного цвета.

Аратан пожал плечами. — И готов предложить все виды благ.

— Он призывал нас, — продолжал скривившийся незнакомец. — Но мы уже… мы снова замерзаем в леденящем обществе.

— Ну хватит, Буррагаст, — вмешался Варандас. — Он слишком давно лишил меня мужества, так что я уже не страдаю от ледяного упрямства. Я даже стремлюсь узреть грядущую ярость.

— Варандас клянется, что стал терпеливее женщин, — сказал От, — так что уделим миг сочувствия глупцу, который станет мять его сосцы. — Он показал кувшин. — Я захватил вино, чтобы согреть горькое отдохновение владыки.

— Берегись мудрости пьяных, — прорычал Буррагаст.

Аратан попятился в комнату, чтобы трое Джагутов могли войти. Тепло окружило их, вырвав у Варандаса довольный вздох. Доспехи тут же заблестели, будто вспотев. От шагнул дальше, поставив глиняный кувшин на стол, оттащил кресло и сел. Варандас пошел к полке и собрал несколько оловянных кубков.

Готос не подал вида, что знает о появлении этой компании. Аратан нашел кресло и присел у двери, надеясь не упустить освежающий сквозняк.

Когда трое гостей уселись, От провел ладонями по узкому лицу и начал разливать вино. — Великий том, так называемая «Глупость», продвигается со скрипом. Я прав? Даже поводы к самоубийству могут отрастить слишком длинные клыки. А тем временем смерть поджидает на Троне Льда.

— Лед, — фыркнул Буррагаст. — У него терпение зимы, а в унылой душе нашего хозяина царит одно это время года.

— Нас призвали, — заметил Варандас, изучая неровные ногти, — чтобы избавить от безумной клятвы Худа. Будут собраны аргументы, каждая грань остро отточена при помощи ума и так далее. Закалите плечи перед весом презрения, мои друзья. Перед атакой унижений, залпами насмешек. Мы жаждем осады, словно дураки на куче краденых богатств.

— Богатства ничего не значат для Готоса, — заявил Буррагаст, глубоко отпивая из кубка. — Владыка Ненависти, как известно, гадит монетами и жемчугами, мочится золотыми реками. В венах его нет честной крови. Мы в логове лжеца…

От подался вперед, воздев полысевшие брови, превращая лоб в скопище морщин. — Увы нам, — пробурчал он. — Оставь заблуждения, Буррагаст. Много обвинений можно швырнуть Готосу, это верно, но бесчестия ему не припишешь.

Буррагаст покачал головой: — Я не расстаюсь с кольчугой, наручами и поножами. Тут собрались две армии. Та, что мы ставили за спинами, и та, что дремлет здесь, во главе стола. Я собрался на битву и не отступлю.

— Помогут ли тебе доспехи? — спросил Варандас. — Ты уже сдался ритму залитых чернилами пальцев. Мы сомкнули щиты и ожидаем его доводов, отлично зная, как легко они проходят через наши защиты. Он сразил цивилизацию. Я утешаюсь вином — молясь, чтобы лоза послужила мне лучше, чем латы и щит в прошлом.

— Пьяница отвечает на любую атаку тупым равнодушным смехом, — заметил От, снова наливая себе всклень. — Все разумные слова осыпаются голышами на песок. Сделавшись неуязвимым, я пью нектар богов.

— Смерть в сердце всего представления, — сказал Варандас, подтверждая свои слова рыганьем. — Нет дорог к ее границам, скажет он. Нет высоких стен, кои можно сокрушать. Набеги всегда заканчиваются до нашего прихода, грабители скрываются, ужасы насилия и боли не прочитать по глазам ослепленных жертв. Мы идем вдогон без надежды перехватить врага, тем более победить, находим лишь эхо и пыль из-под копыт, пепел и угли вместо пожаров.

— Худ ищет направление, — вмешался Буррагаст, — но никто не готов предложить дельного совета. Мы столь же результативно можем сражаться с ночным небом или преследовать восходящее солнце, скажет нас Готос.

— Мы скованы временем, — добавил От, — а смерть лежит вне времени. Текучие пески замирают в ее неведомой стране. Ничто не движется, нет ни атаки, ни отступления, отсутствие не имеет лица, враг рассыпался вдали. Нам нужно рубить клинками равнодушные волны? Проклинать моря за то, что столь умело отвергают наши притязания? Он скажет нам это, зная, что ответить нечем.

— Вот причина для злости! — закричал Буррагаст, кулаком ударяя по столу. — Мы встретились лицом к лицу с доводами разума, изучили их, глядя сверху вниз! Мы осознали каждый аргумент, повергли! Владыка говорил перед нами против прогресса, всех надежд, всех амбиций — и ныне я обличаю его как лазутчика смерти! Он пытается свернуть нас с пути, вынудить к сдаче, поразив отчаянием, отупением, полностью разоружив, не дав сделать и первого шага! Он заклятый враг Худа! Уродливый неприятель Любви! Лик ничтожества, проклятие любого поползновения к восторгу! Я не поддамся этому негодяю! — Сказав так, он ударил кубком по столу, и От долил вина из кувшина. Похоже, кувшин оказался неистощимым.

Аратан поднял кресло на задние ножки, опираясь о запотевшую стену. Глаза его были прикрыты, но он видел Готоса, сидевшего все так же одиноко, в ожидании — или не ожидая ничего, лишь постукивая ногтями по старой деревяшке. Напряжение заставило трещать горячий воздух.

Звук справа заставил его чуть повернуть голову, увидев на пороге синекожую женщину. Она была приземистее Тисте, ноги толстые, лицо круглое, глаза коричневые, почти черные. Кривой нож висел на кожаном поясе, выпирающий живот явно знал толк в эле. Говор ее звучал странно. — Была весть о собирании офицеров Худа, я слышала.

— Его офицеров? — От удивленно озирался, хмурясь. — Ну конечно. Вот мы сидим, избранные и особенные, пусть лишь в своем разумении. Но обрати внимание на хозяина, творца своей кончины — и нашей, если его воля возобладает. Подруга с моря, позволь представить Владыку Ненависти, Готоса, противника Худа во всех делах. Он яростно искушает нашу торжественную клятву. Входи, подруга: мы, глупцы, отчаянно ищем твоей помощи перед лицом иссушающего потока.

С неуверенностью она вошла и взяла кресло, сев с другой стороны стола, почти напротив Аратана. Темные глаза уставились на него, голова слабо склонилась в приветствии.

— Да, — сказал Варандас, предлагая женщине кубок, — этот ребенок пойдет с нами. Столь юный, чтобы бросить вызов смерти. Столь смелый и беззаботный, ведь ему обещана долгая жизнь — обещание, в которое верят лишь юнцы, верно. Остальные из нас, что естественно, уже давно подавились отстоем и успели проблеваться. Будем ли мы его отговаривать? Ну, если самому Готосу не удалось, стоит ли нам надеяться?

— Если мы дрогнем, — обратился к женщине Буррагаст, — добавь щит в наш строй, скажи свое имя и поведай историю, если не стесняешься незнакомцев.

Она взглянула в кубок, выпивая вино, и отозвалась: — Не вижу ценности в своем имени, ведь я уже сдалась судьбе. Я молюсь, чтобы меня не помнили. — Глаза ее обратились к Джагуту во главе стола. — Никогда не думала, что окажусь в одной компании с Владыкой Ненависти. Я польщена и, что важнее, рада его равнодушию. — Она помедлила, озирая остальных, потом снова обратила внимание на Аратана. — Ты уже проиграл битву с Готосом, он бросает в тебя доводы, а ты оправдываешь ими свое безумие. Это чувство станет привычным, как думаешь? Но ведь смерть ведет с нами такой же диалог.

От вздохнул. — Ох, пусть кто-нибудь перехватит Серегалов и тех деятельных Бегущих-за-Псами, что наверняка идут на наше сборище. Стреножьте и глашатая Форулканов, стяните узлами ее лодыжки, пусть лежит на хладных камнях. Высеките Жекков, пусть убираются с визгом. Я и сам не знаю, сколько еще выдержу. Эй, Варандас, отдай кувшин.

Они выпили. Они промолчали, и тишина затянулась. Когтистые пальцы отмечали течение времени.

— Он меня утомляет, — пробурчал наконец Варандас. — Поражение сделало меня тупым, слишком тупым, чтобы услышать его мудрость.

— С нами то же самое, — заверил От. — Готос проиграл. Возвеселитесь же все. — Он взглянул на стол и добавил. — Не хотите? Ладно.

Буррагаст встал первым, чуть пошатываясь. — Я вернусь к Худу, — сказал он, — и доложу о капитуляции соперника. Мы, друзья, выдержали первую атаку. — Он воздел пустой кубок. — Смотрите. Я забираю трофей, добычу войны.

Махнув рукой, он пошел прочь, сжимая оловянный кубок, словно тот был из золота и усыпан каменьями. Миг спустя Варандас последовал за ним.

Потирая осунувшееся лицо, От кивнул, как бы соглашаясь с некоей думой, и поднялся. — Готос, ты снова оказался слишком великолепным и невыносимым. Итак, я отступаю. Нет сомнений, Кория ждет в засаде — удивляться ли, что я бегу навстречу смерти?

Когда От вышел, синекожая — так и взиравшая неотрывно на Аратана — тоже встала. Поклонилась в сторону Готоса и сказала юноше: — Последняя война не должна стать для тебя первой, мальчик. Ты не понимаешь главного.

Он лишь молча покачал головой. Капитуляция души должна остаться тайной. Изо всех процветающих здесь клятв лишь эта казалась ему достойной верности.

Скривив лицо, он ушла.

Оставшись наедине с Готосом, Аратан подал голос. — Я ожидал хоть одного Азатеная. Они в лагере. Их немного. Держатся наособицу.

Пальцы выбивали ритм.

— Думаю, я хочу услышать ваши последние аргументы, — сказал Аратан, щурясь на Владыку Ненависти.

И тут же Готос резко встал, направившись к письменному столу под окованным инеем окном со свинцовой рамой. — Пусть не говорят, — шепнул он, — что я не приложил всех сил. Ну, Аратан, мне нужно больше чернил, а тебя ждет очередная кипа.

Аратан склонил голову в кажущемся смирении, а точнее — чтобы скрыть улыбку.

Трое синекожих воинов бросили вещи на землю около природной стены из валунов, на вершине одного из которых сидела Кория. Вглядываясь вниз и гадая, заметили ли ее, девушка изучала игру длинных, подобных жилам теней на мерзлом грунте. Женщины и мужчина разбивали себе стоянку, тени следовали за каждым шагом.

«Тени предают волю. Не следи за плотью, следи, как воля плывет подобно воде или чернилам. Хватит, чтобы заполнить тысячу пустых сосудов. Тысячи майхибов. Но ни одна тень не сдвинет камушек, не согнет сучок, не шевельнет лист. И сосуд, наполнившись, остается пустым. Вот урок воли».

Мужчина внизу принес небольшой железный очаг на четырех растопыренных ножках, поставил у стены. Вывалил тлеющие угли из корзины с крышкой на дно, начал добавлять куски какого-то камня, походившего на пемзу. Поднялось зеленое пламя, кончики языков блестели золотым и синим. Разлившееся тепло поразило Корию особой интенсивностью.

Ритм их речи казался странным, но слова были понятны. Эта деталь осталась в памяти как нечто необычное, требующее обдумывания. Но сейчас ей было довольно возможности улизнуть из укрепленного лагеря, сидеть и прислушиваться, став менее чем тенью.

Одна из женщин сказала: — Толпа на целый город.

Вторая, моложе и ниже ростом, раскладывала порции еды — сушеную рыбу и водоросли. Она пожала плечами: — Важно ли, куда нас вынесло? Я видела Хираса, плыл по волне с угрем во рту. Толстым, будто черный язык. У Хираса не было глаз, но язык не прекращал ворочаться.

— Кто-то сказал, здесь есть офицеры, — продолжала первая. — Командный шатер или даже здание. — Она качнула головой. — Наша капитан-самозванка ничего не рассказала, но у башни была краткая встреча.

— Какая разница, — заметил мужчина, отодвинувшись от слишком сильно раскалившихся камней в очаге. — Поражение несется по ветру, но ветер слабеет, едва ты покинешь алые воды. На этом берегу я не видел ничего, намекающего, что с нами было. — Он замялся. — Мы в безопасности.

— Остались перевернутые корабли, — сказала молодая женщина.

— Прилив их заберет, — заверил мужчина. — Пески тут на лигу длиной, не видно рифов и гибельных камней. — Кажется, он сердито посмотрел на женщин. — Теперь они годятся на одно — стать гробами.

Юная женщина фыркнула. — Слишком быстро ты забрал пламя, Кред, а с ним и Право Живых.

— Я быстрый и сообразительный, Стак, — отозвался Кред, беззаботно кивнув.

Старшая женщина подтащила к себе флягу. Свернула крышку, пошлепала ладонью по плескавшейся внутри воде. Закупорила вновь и сказала со вздохом: — Нужно вытянуть соль. Это проблема.

— Почему? — удивилась Стак. — Пусти кровь и дело сделано.

— Мы на суше, — бросила старшая. — Здесь есть лики магии, даже сильнее, чем в море. Почти все незнакомые. — Она огляделась, простерла руки. — Мы слишком слабы, чтобы заключать сделки.

— Хватит трусить, — не унималась Стак. — Нам нужна свежая вода.

Старшая скривилась и поглядела на Креда. — Что думаешь?

Кред пожал плечами. — Нам нужна вода, да и горсть соли не повредит. Для торговли. Бегущие-за-Псами из внутренних районов возьмут ее и дадут хорошее сырое мясо. Я, Брелла, сохранил угли живыми — мне еще не нужно встречаться со странными духами.

— А если придется?

— Нельзя спорить с необходимостью, Брелла. Урони немного крови, поглядим, кто придет.

Да, магия ныне проносится по лагерю. Тысячи путей, бесчисленные тайные обряды. Кажется, правила быстро множатся, создаются сложные схемы, предписания, и ни один ведун, ни одна ведьма не готовы с ними согласиться. Кория подозревала: ни один из ритуалов не имеет ни малейшего значения. Сила — темный посул, темнота обещает тайну. «Письмена на песке.

Но однажды песок станет камнем».

От объяснял насчет крови, незримых вихрей, что плывут по всем пределам. Безумство одинокого Азатеная по имени К'рул. Жертвоприношение глупого бога. Тоска и страдание Худа — ничто в сравнении с тем, что наслал на мир К'рул, но именно здесь, в нелепом лагере с тысячами незнакомцев, Кория начала ощущать происходящие столкновения.

«Смерть. Спина мира, повернутая к чуду жизни. Никакая магия не плывет в ее владения. Но колдовство собирается здесь, готовое выступить походом туда, где ему не место. Враг отсутствует, враг — отсутствие, но Худу это не важно.

От прав. Нет невозможных войн. Нет недостижимых побед. Нет непобедимых врагов. Назови врага своего, и он может пасть. Вызови его, и ему придется ответить. Здесь тоже магия, слишком ее много, слишком дикая, слишком неопределенная. На что она будет способна, попав в руки Худа? Джагута, отравленного горем?»

Она видела: Брелла вонзает кончик ножа в подушечку пальца левой руки. Черные капли. Непонятные потоки пронеслись мимо Кории, сгустились, незримо окружив морскую ведьму. Где-то вдалеке нечто огромное и древнее застонало, просыпаясь.

«Ох, это нехорошо».

Кория выпрямилась, встав на вершине валуна. В сторону проснувшегося. Что это? Едва разумное, помнящее древние чувства. Зуд. Жажда. Придя в движение, оно близилось.

Аратан приготовил чай, пользуясь одной из жаровен. Готос сидел за рабочим столом, но отодвинул кресло, чтобы вытянуть ноги. Опустил ладони на бедра. Ритм оборвался, пальцы его согнулись, словно готовясь что-то хватать. На лице сражались тени. Солнце уходило, свет отступал, будто умирающий шар задыхался, втягивая его в себя; тени плавали меж покинутых зданий, лились в дверь.

Приготовив две чаши, Аратан встал и принес одну Владыке.

— На стол, пожалуйста, — пророкотал Готос.

— Вы сторонились вина, — сказал Аратан, возвращаясь к своей жаровне. Хотел продолжить, но ничего не пришло на ум. Тогда он сменил тему. — Я полон слов, владыка, и все же могу думать лишь об отце. И крови Азатенаев во мне.

Готос пренебрежительно повел рукой: — Кровь не дает почета. Ты не мог выбирать семью, Аратан. Когда придет момент, по чести и по любви ты должен совершить выбор, встретить его взгляд и назвать другом.

— Другом? — Аратан на миг задумался и покачал головой: — Не вижу ничего, намекающего на нашу дружбу.

— Потому что ты не завершен, Аратан. А, ладно, преподам тебе весьма запоздавший урок. Я редко бываю красноречив, так что удели внимание. Не стану оспаривать остроту твоих суждений, или твои мысли, если ты решишься их предъявить. Среди родных мы находимся в привычной толпе, мы знаем, как каждый из них смотрит на нас, именно их манеры обтесали нас уже давно, в раннем детстве. Они и мы. Вот структуры определяющие, мешающие переменам. Да, ты мог найти друзей среди братьев и сестер, даже думать о тетке или о дяде как о друзьях. Но все это подделки. Семья — это собрание родных, и у всех сжаты кулаки. Нападай, обороняйся или просто стремись выгородить себе местечко в давке.

Аратан подумал, что слишком мало знает родню. Сводные сестры, как будто застрявшие в детстве — они мелькали в его жизни, словно порочные мысли. Отец, игнорировавший его почти всегда, а потом вытащивший в путешествие ради поиска подарков, в итоге же сделавший подарком самого Аратана.

Был ли другом Раскан? Ринт? А Ферен?

Помолчав, он хмыкнул и отозвался: — Вот лошади оказались верными.

Готос рассмеялся и схватил чашу. Принюхался, отпил и сказал: — Вот что такое дружба. Семья, которую выбираешь ты. Что-то даешь, притом свободно. Чем меньше ты утаиваешь, тем глубже дружба. Многие знают лишь отдаленные связи — вроде приятельства. Иные готовы обнять и незнакомца, едва тот улыбнется или кивнет. И тут и там ты видишь лики страха. Пес рычит на всякого, кто подошел близко. А другой пес ложится на спину и показывает горло, сдаваясь любому — умоляющие глаза, робкая повадка.

— Вы описываете крайности, владыка. Должны быть и другие, более здоровые связи.

— Я хотел сперва описать опасные связи, Аратан, чтобы ты начал отстраняться от прошлых опытов дружбы.

Аратан сказал со вздохом: — Опытов мне выпало мало, господин, и мне не хотелось бы, чтобы их осмеивали.

— Значит, лучше защищать иллюзии?

— Тепла достается так мало.

— Ты встретишь тех, что лучатся жизнью, ярко пылают. В их компании каково тебе будет? Порадуешься, что тебя назвали другом? Погреешься у их костра? Или, оправдываясь нуждой, попросту поглотишь их дары, как темнота пожирает свет, тепло и саму жизнь? Станешь скалистым островком, черным и уродливым, местом холодных пещер и разбросанных костей? Яркие волны не пригладят твоих берегов, нет — разобьются, взрываясь гневом, пеной и брызгами. А ты будешь пить водовороты, затягивать их в подземелья, в бездонные каверны.

Я описываю не преходящий каприз. Не временное настроение, внешними бедами вызванное. Нет, я описываю эту душу-остров, столь скучный и неприветливый, как место слишком ценное, чтобы его отдать, слишком прочное, чтобы от него отказаться. Остров, что я тебе показываю, эта особенная душа, есть бастион потребностей, пасть, умеющая лишь утолять вечный голод. Извращенная самость не узнает истинного друга, не приемлет искренней любви. Самость стоит одна, неприкосновенная как бог, но бог осажденный… навеки осажденный. — Готос подался вперед, всматриваясь в Аратана мерцающими глазами. — Странно, но те, что пылают ярко, зачастую влекутся к таким островкам, таким душам. Как друзья. Как любящие. Воображают, будто могут принести спасение, поделиться теплом и даже любовью. Видят контраст, видят в себе много такого, что стоит предложить несчастному спутнику, робкому и таящемуся, вызывающему лишь гнев и злость. Жизнь внутри кажется такой обширной! Такой привлекательной! Разумеется, можно поделиться! Тогда, давая — и давая снова — они ощущают удовлетворение, чувствуют себя важными персонами. На время.

Но это не честный обмен, хотя вначале может показаться таковым — ведь акт дарения рождает некий род эйфории, опьяняет щедростью, сулит радости заботы и родительской опеки. — Готос отпрянул и снова отпил из чаши. Сомкнул глаза. — Остров не меняется. Кости и трупы лежат повсюду среди руин.

Аратан облизнул пересохшие губы. — Ей бы не понравилось, — шепнул он.

Пожав плечами, Готос отвернул голову, как бы изучая ледяную дымку у окна. — Не знаю, о ком ты подумал. Найдя истинного друга, ты его узнаешь. В ваших отношениях могут возникнуть трудности, но при всём оно будет основано на взаимном уважении, на чести и благородстве даров. Тебе не нужны кулаки, чтобы выгородить личное пространство. Никто не прилепляется к твоей тени — даже если есть поводы презирать растущую тень и того, кто столь смело ее отбросил. Твоими чувствами не манипулируют ради холодного расчета или в слепой, неразумной горячке эмоций. Тебя слышат. Тебя учитывают. Тебе бросают вызов, делая тебя лучше. Эти путы не стесняют; тебя не принуждают испытать переживания слишком вредные и острые. Тебя не водят на веревке, не толкают, и твои дары — ум и очарование — не будут осквернены и дурно оценены. Аратан, однажды ты можешь назвать отца другом. Однако скажу тебе так: я верю, что он уже видит в тебе друга.

— По каким причинам вы так защищаете его, владыка?

— Я не защищаю Драконуса, Аратан. Я говорю в защиту будущего его сына. Как должно другу, если возникает необходимость.

Признание заставило Аратана замолкнуть. «Но он же Владыка Ненависти? Откуда же эти дары любви?»

Готос протянул руку, проводя растопыренными пальцами по инею на стекле она. — Идея ненависти, — сказал он, будто слыша мысли Аратана, — искажается с легкостью. Нужно спросить: что же он ненавидит? Радость? Надежду? Любовь? А может, ненавидит жестокость, в которой живут слишком многие, подлые мысли, буйство низких чувств, откровенную глупость, заставляющую цивилизации ползти шаг за шагом к саморазрушению? Аратан, ты здесь, так далеко от гражданской войны Тисте, и я этому рад. Как и, полагаю, твой отец.

Тени заполонили комнату, лишь странные полосы последнего света струились меж загородивших окно пальцев владыки.

Аратан выпил чай, найдя его необычайно сладким.

— Сделано, — вяло произнесла Брелла.

— Но кровь не остановилась, — заметил Кред и придвинулся.

— Знаю, — пробормотала она, кивая головой. — Слишком здесь много. Слишком много… пьют глубоко…

— Смотрите, валун! — зашипела Стак. — Он сочится водой!

Жар очага заставил поверхность камня шипеть, ведь по нему тихо ползли струйки. — Брелла! — закричал Кред, заключая ее в грубые объятия. — Стак, рви одежду, сделай бинты! Она истекает кровью!

Кория смотрела на них сверху, чувствуя духов, кружащихся у трех фигур. Они плыли в струях исторгнутой из камня воды, спеша к внезапной смерти в яростном тепле очага. Слышались предсмертные крики, словно умирали дети. Другие окружили Бреллу жадной толпой. Повернувшись, Кория оглядела лагерь, эту россыпь костров. Чудовищная эманация близилась — она замечала ее движение по затуманиванию языков пламени. Слышала далекие крики, когда наделенные обостренными чувствами — адепты — пытались уйти с ее пути.

Брелла была обречена. Как и духи огня, связанные с похожим на пемзу камнем в очаге и, вероятно, сам Кред. Ползущий к ним дух нес память о всемирных потопах, о холодных, лишенных света глубинах и сокрушающем давлении. О кипящих морях, о треснувшем, расколотом льде. Его глотку заполнили стертые во прах горы. Он полз. Он торопился, отчаянно желая вкусить кровь смертных.

«К'рул. Ты проклятый дурак. Мы ступили в волшебство, будучи невеждами. Вообразили, что мир желает отдаться нам, наполненный мелкими силами, готовый покоряться нашим нуждам. Мы опьянились восторгом, ища пресыщения, не думая, какие источники открываем — и кто их сторожит».

Лагерь закипел движением. Не имеющая видимых причин паника сдавила глотки, сжала груди, причиняя боль при каждом вдохе, каждом стоне. Она видела фигуры павших на колени, закрывших лица руками. Костры гасли, заглушенные нарастающим гнетом того, кого, похоже, могла видеть лишь она.

— О, хватит. — Кория простерла руки. «Узри этот сосуд, старик! Иди ко мне как краб, нашедший идеальную раковину. Я смогу тебя вместить. Я твой Майхиб, твой дом. Убежище. Логово. Что хочешь».

Она видела возникающую форму, призрачную, эфирную. Похож на червя, но плечи горбятся позади тупой незрячей головы. Руки были кривыми и толстыми, они уперлись в почву, словно лапы, и других конечностей не было — туловище змеилось, пропадая на отделении в земле. Пришелец вздыбился над целым лагерем, достаточно большой, чтобы устроить легкий завтрак из тысячи собравшихся душ.

«Сначала укрытие. А потом можешь поесть».

Голова поднялась, слепо шаря, но потом нечто в душе Кории ощутило: старик обратил на нее внимание. Скользнул вперед.

Майхиб. Сосуд, чтобы наполнять. Это ли ее задача в жизни? Стать смертельной ловушкой для каждой властной силы, каждого голодного дурака?

«Я помещу тебя внутрь себя. Это ведь проклятие любой женщины…»

Кто-то карабкался на спину валуна, но не было времени поглядеть, кто осмелился быть рядом в роковой миг. Левиафан близился, и она ощутила, как что-то внутри открывается, зияет, все шире…

— Глупая девчонка, — раздался голос рядом.

Вздрогнув, она повернулась к Оту. Джагут вытянул руку, словно отталкивая древнюю силу. И тут же изогнул руку ладонью вверх, раскрыл пальцы.

С пронзительным визгом левиафан ринулся, прыгая на них падающей башней.

Ветра заревели в черепе. Кория ощутила, как холодный мокрый камень бьет по коленям, но успела ослепнуть и оглохнуть; то, что зияло внутри, резко закрылось, звякнув как колокол.

Через мгновения внезапной дезориентации, скачка, она услышала журчание воды, тихое шипение пара над еще горячим боком валуна. Открыла глаза, чувствуя невероятную слабость. Рев стих, осталось лишь эхо, плывущее во внутренней пустоте. Левиафан исчез. — Что… что…

Протянув руку, От помог ей встать. — Я для этого тебя готовил? Вряд ли. Вот. — Он схватил ее правую руку и вложил в ладонь нечто маленькое, гладкое и жесткое. — Не сломай.

Потом От отошел, спускаясь по уступу камня, бормоча что-то под нос и махая руками — будто отгонял полчище незаданных вопросов.

Кория открыла ладонь и поглядела, что же держит.

«Желудь? Дурацкий желудь?»

Внизу Брелла кашляла, но вполне энергично. Потом Стак сказала слегка ошеломленным тоном: — А пить теперь можно?

Варандас пристроился в шаг Оту, когда тот вернулся с осыпи, и они двинулись к шатру Худа. Буррагаст шел сзади.

— Она полна амбиций, твоя девица-Тисте, — начал Варандас.

— Юность жадна, юность жаждет, однажды она выпьет все старое, — отозвался От. — Это бесстрашие мы наблюдаем, забавляясь, но и терзаясь завистью. Она стала еще и чувствительной — думаю, она увидела ту тварь, ее истинное лицо.

— И все же, — буркнул сзади Буррагаст, — пригласила ее. Глупо. Рискованно. Опасно. Надеюсь, капитан, ее не будет с нами в походе.

— Я жду Азатеная, который примет над ней опеку, — отвечал От.

— Им нет дела до заложников, — возразил Варандас. — И до одаренных детей. Не могу вспомнить ни одного Азатеная, который согласится тебе помочь.

Они миновали воинов, небольшие отдельные лагеря. Внезапное явление оглушающей силы оставило всех потрясенными, смущенными, злыми. Возникали громкие споры, звучали горькие обвинения — мужчины и женщины негодовали на своих ведунов. Озаренные кострами лица поворачивались к тройке Джагутов, но никто не окликнул проходящих мимо. Над головами блестели зимние звезды, обсыпавшие небеса, будто еще одно сердитое войско.

Услышав мнение Варандаса, От пожал плечами. — Тогда Бегущего, если Азатенаи ее не заберут.

— Пошли ее домой, — посоветовал Буррагаст. — Тебе всегда не везло с питомцами. Особенно из других народов.

От скривился. — Я предупреждал Раэста. К тому же он не счел обидной гробницу, что я построил для проклятого кота. Но моя Тисте — не питомец.

Буррагаст хмыкнул: — Тогда кто?

— Оружие.

Варандас вздохнул: — Ты бросаешь оружие на поле, приглашая любого подобрать. Кажется… безответственным.

— Да, — согласился От. — Кажется, правда?

Шатер Худа был небольшим, как раз для одного обитателя, особенно если тот в основном там спит. Его поставили на фундаменте древней, давно утерявшей стены башни. Остатки основания лежали неровным кругом, немногие большие блоки стали служить сиденьями, подле них разжигали костры. Закутавшись на холоде, Худ сидел в стороне от всех.

— Худ! — крикнул Буррагаст. — Пришли твои самозваные офицеры! Железные хребты, стальная решимость, руки дрожат в нетерпении отдать резкий салют. И так далее. Что скажешь?

— Ну, будет, Буррагаст, — громко сказал Варандас. — В твоем приветствии звучит неподобающий вызов. Возлюбленный Худ, Владыка Горя, умоляю — не дай ему пробудить тебя к жизни. Эта драма может убить нас всех.

— Они всего лишь увязались за мной, — пояснил От, садясь напротив Худа. — Эти двое хуже собак. Ну, совсем недавно я нашел их на западном берегу. Валялись в гнилой рыбе. Наверное, чтобы улучшить запах.

— Ха, — сказал Варандас. — И что это был бы за запах?

— Сложный, уверен я, — допустил От, удобнее усаживаясь на плиту. — С оттенками презрения и насмешки. Ароматами злобы и предвкушений, кои охватывают сухой сук при виде бесноватого дурака внизу. И вонью унылого терпения. Печали уже прогоркшей, ведь нет ни врага, ни возможности отмстить. И, наконец, струйкой зависти…

— Зависти! — фыркнул Буррагаст. — Глупец вздымает персональную боль, чтобы терзать нас всех!

— Глупец готов встать за нас и вместо нас против самого неумолимого из врагов. Если мы присоединились к нему, это говорит о нашей честности. В душах наших слышен вопль против преграды. Зависть, сказал я? Мы видим чужую храбрость, лишившись своей. Я пойду следом за волной, как и ты, Буррагаст. И ты, Варандас. И Гатрас, и Сенад. Сувелас и Болирий тоже. Мы дерзновенные и презренные Джагуты, мы заблудились в грядущем — но всё же мы здесь.

Сделав рукой полный смутного сожаления жест, Варандас присел на корточки у костра. — Ба, от огня не исходит жара. Худ, тебе лучше помогла бы обычая лампа. Или один из Пламяхранителей, что лелеют тепло. Это пламя холодно.

— Иллюзия, — заявил От. — У света есть противоположность, так и у тепла. Мы отгоняем темноту лишь по привычке, и давно ли нас тревожило ледяное дыхание?

От кивнул. — И я о том. Костер и бросаемый им свет — не реальны. Как и положение главнокомандующего — не реально и не важно. Худ провозгласил клятву. Она требовала ответа? Мы собрались, будто призванные? Явно это сделал не наш Владыка Горя. Скорее, природа самого предприятия. Один из Джагутов подал голос, но чувство его было услышано всеми… ну, то есть нами.

Буррагаст тихо зарычал. — Как же командовать армией? Какими средствами ее организовывать?

Вместо ответа От пожал плечами. — Нужен ли нам стяг? А приказ выступать? Какой дисциплины ты желаешь, Буррагаст, учитывая сущность врага? Пора высылать разведчиков, отыскивая страшные границы — хотя, правду говоря, они находятся в наших умах меж пониманием себя и забвением?

— Так мы должны сидеть здесь, разлагаясь и пачкая землю вокруг, пока эпохи не проползут мимо, похищая души одну за другой? Ты называешь это войной?

— Я называю войной ВСЁ.

— Капитан, — вмешался Варандас, — ты водил полчища, видел поля брани. В прошлом познал лишения, жестокие игры необходимости. Завоевал престол, только чтобы бросить его. Стоял, торжествуя, среди павших, на груде тел, только чтобы наутро склониться в капитуляции. В победе ты потерял всё, поражением завоевал личную свободу. Среди всех, кто мог бы пойти с Худом, я меньше всего ожидал увидеть тебя.

— Ах ты Варандас, старая баба. Именно в самом проклятии моего воинского прошлого скрыт ответ. Для воина война — что для пьяницы пойло. Мы жаждем бесконечно, ища онемения в прошлых ужасах, но каждый раз путь вперед шепчет о райских кущах. Но ни один солдат не глуп настолько, чтобы поверить. Это бесчувствия мы ищем, неуязвимости перед лишениями, перед зверствами. Единственная чистота в раю, в который мы готовы войти — обещанная им безвременность. — Он покачал головой. — Берегитесь алчных амбиций старых вояк — наша жажда творит политику, чтобы мы снова и снова пили из лужи бесчинств.

Буррагаст раздраженно хлопнул себя по бедру и обернулся к Худу. — Изрони хоть одно слово, прошу. Долго ли нам ждать? Эдак я увижу твоего врага!

Худ поднял взор, долгий миг всматриваясь в Буррагаста, и в сидящего на корточках Варандаса, и в Ота, что был напротив. — Если вы пришли сюда, — начал он. — Если вы готовы идти…

— Не могу решиться, — сказал Буррагаст. — Возможно, никто из нас не может. Война уже идет в наших умах. Если победит здравый смысл, ты останешься один.

Худ улыбнулся без особого веселья. — Если так, Буррагаст, я буду лелеять этот огонь.

— Иллюзию огня — иллюзию самой жизни!

— Именно.

— Тогда… — Буррагаст посмотрел на остальных, — что ты хочешь сказать? Что уже умер?

Худ протянул руки, вложив в трепещущее пламя.

— Так чего ты ждешь?

От хмыкнул. — Конца внутренних наших битв, Буррагаст, вот чего ждет Худ — если вообще ждет чего-то. Посмотрите в себя, друзья, и возьмитесь за оружие. Начните нынешней ночью борьбу с разумом. Среди пепла отыщем мы триумф. В отчаянии найдем место, из коего начнем поход.

Варандас сел на холодную почву, опираясь руками за спиной, вытянув ноги до камней очага. И вздохнул. — Предвижу мало вызовов в твоей войне, От. Тысячу раз за ночь я сражаю здравый смысл… но нет, теперь вижу. Мы, Джагуты, должны стать вожаками. Мы, сплошь ветераны. Одетые в настойчивость, вооруженные упрямством, в строю злопамятства — нам нет равных!

В кратком молчании они услышали шорох тяжелых сапог. Шаги близились. От повернулся и увидел два десятка Тел Акаев. — Ну, Худ, погляди, кого принесла ночь. Гнусных Серегалов!

Воины, отрекшиеся от родственных уз, презревшие мир, обнажавшие клинки в бесчисленных чужих войнах, эти Тел Акаи казались рассудку Ота проклятием всего их племени. Но сильней всего Серегалов презирали сами сородичи. «Они сразили свой юмор, дураки — и глядите, какими стали ничтожествами!»

Ведущий Серегал (никто, как и сам От, не знал их имен, отданных ради какой-то тайной цели) встал перед камнями вокруг лагеря Худа. Огромный, тяжелый, в побитых доспехах, опершийся на длинную секиру с двойным лезвием, командир Серегалов осклабился сквозь неопрятную мешанину волос, усов и бороды. — Худ! Серегалы возглавят авангард, не нам глотать пыль малых тварей. Мы поднимем славное знамя ради достойной причины. Сразим смерть! С победой мы вернемся в царство живых, навеки покончив с умиранием!

Варандас, прищурившись на Тел Акая, наморщил лоб. — Впечатляющая и отлично приготовленная речь, сир. Но ты описываешь мир перенаселенный.

Воин заморгал. — Да это желанное будущее, Джагут! Подумай о войнах, которые мы поведем, о множестве битв ради земли, богатства, безопасности!

— Бесполезных битвах, сказал бы я. Ведь враг не будет умирать.

— И бесполезных богатствах, — добавил От, — ведь ты скопишь так много, что не сможешь унести.

— Безопасность — лишь иллюзия, — вставил Буррагаст. — Она продержится до следующего набега беснующихся врагов.

— А земля… — сказал Варандас. — Я вижу океан багровой грязи, знамена столкнувшиеся, падающие, тонущие. Никто не умирает, нет места живым — да, твое будущее, Серегал, делает смерть райскими кущами. Кто же восстанет, возгласив войну против жизни?

— Это круговорот борьбы, — заметил От, кивнув Варандасу. — Нам точно нужен храбрый авангард. — Он перевел взгляд на Серегала. — Будь уверен, сир, именно вы поведете армию. По благословению не одного Худа, но избранных офицеров, которых видишь перед собой.

Главный Серегал мрачно поглядел на Ота. — Капитан. Я слышал, что ты… Мы сражались с тобой, не правда ли?

— Раз или два.

— Мы побеждали, то один, то другой.

— Более разумно было бы сказать: мы разделили между собой взаимные победы.

Тел Акай крякнул и отвернулся, жестом подав знак своему отряду; Серегалы ушли в темноту, лязгая оружием.

— Правильно сделал, Худ, что их выпроводил, — сказал Варандас. — Но я хочу увидеть вашу встречу с Готосом, лицом к лицу. Ах, эта ссора собьет звезды с небес.

От покачал головой. — Ты мечтаешь о чепухе, друг. Что же должен сказать Владыка Ненависти Владыке Горя, или наоборот? Если они не познали друг друга глубже грубых словес, то не заслуживают пышных титулов.

Худ удивил их, встав на ноги. Натягивая капюшон на осунувшееся лицо, он вяло махнул рукой в сторону костра. — Не забывайте о пламени, ладно?

— Значит, время? — спросил Буррагаст.

Худ помедлил. — Не ко мне вопрос.

Они следили, как он уходит на юг, к развалинам Омтозе Феллака.

— Не вижу пользы помнить пламя, — пробурчал Варандас.

Через мгновение все трое захохотали. Звук прозвенел по темному лагерю и долго не хотел утихать.

Конечно, в лагере были Тел Акаи, Форулканы, Жекки и Джеларканы, синекожие народы из-за моря и даже Тисте, но Бегущие-за-Псами далеко превосходили всех числом. Кория бродила меж небольших костров, среди низких покатых хижин, прикрывавших ямы в плотной глине. Женщины целыми днями обтачивали кремни на плоских камнях. Даже ночью не все спали под мехами, многие встали в дозор, когда глаза беспокойно открыты, когда мысли растревожены и курятся угольки полузабытых грез.

Она ощущала взгляды, проходя мимо, но считала, что вряд ли они долго будут помнить о ней. Просто смотрят, словно животные. Ночь — как особый мир, дозор — самое надежное убежище. Она подумала о Харкенасе, представив город преображенным. Лишенный света, он, должно быть, погрузился в вечное созерцание, любой житель отстранен, отделен от мирских забот.

Поэты спотыкаются о новые вопросы, нежданные вопросы. Задать их означает разбить мироздание, так что никто не дерзает потревожить тьму. Она думала о музыкантах, сидящих в одиночестве, легкие пальцы на струнах, мозолистые кончики ощупывают тугие жилы, ища путь вперед, ища песнь для окружившего их небытия. Любая нота, сыгранная или спетая, повиснет наособицу, не давая утешительного ответа, не рождая мелодию. Спрашивая, вечно спрашивая «Что потом?»

Ее разуму Харкенас представился монументом ночной страже: задумчивым, отрешенным. Она видела башни и особняки, террасы кварталов и мосты — ставшие миниатюрными, ставшие местом для игры в куклы. Одежды смялись, краски смыты, усталые позы; можно поглядеть на них — всех и каждую куклу — и не удостоить мгновенной мысли.

«Видите кружки ртов, немигающие глаза? Стоят неподвижно, расставленные неведомой рукой. В ожидании драмы.

Будь я их богом, оставила бы так. Навсегда.

О, что за жестокий отрезок ночи! Воображаю бога беззаботного, бога равнодушного. Столкнуться с пренебрежением отца, матери, брата или сестры, или даже сына — не то же самое, что испытать пренебрежение бога. Так что лучшая из судеб застыть навеки, вне времени, сохранив скромные амбиции кукол. Застыть памятью, изолированной и никуда не ведущей. Вот сцена, от которой задрожат сочинители. От которой стыдливо отвернутся скульпторы. Дыхание втянутое и вечно ожидающее песни.

Иные вопросы не следует задавать. Иначе мгновение застынет вечностью на грани ответа, который не придет никогда».

Премудрый Град Харкенас ныне принадлежит ночи, темноте. Его поэты спотыкаются о невидимые слова. Скульпторы наталкиваются на бесформенные глыбы. Певцы терзают трелями коридоры, ища отзвука, танцоры жаждут последнего уверенного шага. А обычные горожане ждут зари, что не придет никогда, и пусть падают живописцы, скорчившись черными гнилыми листьями.

Она вдруг осознала, что кто-то тихо шагает рядом — заблудившись в раздумьях, даже не заметила, давно ли незнакомец стал ей спутником. Глянула украдкой, увидев юного Бегущего, светлые рыжеватые волосы, плащ из шкур — узких продольно сшитых полос кожи всех цветов, блестящих и таких длинных, что хвосты волочатся по земле. Красные круги охры на светло-серых или голубых глазах, на щеках нарисовано по слезе, подбородок зарос золотистой щетиной.

Он был довольно привлекателен на дикарский манер. Но внимание ее поймала скорее добрая улыбка на полных губах. — Что тебя так забавляет?

Вместо ответа он сделал серию жестов.

Кория пожала плечами. — Не понимаю ваши способы разговора без слов. Прошу, и петь не начинай. Песен я тоже не понимаю, и когда два голоса исходят из одного рта… ну, меня это раздражает.

— Я улыбался тебе, — сказал юноша, — от восхищения.

— О, — протянула она. Дальше они шли молча. «Проклятие, Кория, придумай хоть что!» — Почему ты здесь? То есть зачем пришел? Ты специально нарисовал слезы на щеках? Надеешься кого-то найти? Мертвого? Мечтаешь вернуть его или ее назад?

Нерешительно он поднял руку и коснулся красной слезы. — Назад? Никакого «назад». Она не уходила.

— Кто? Супруга? Ты кажешься слишком молодым для брака, даже среди Бегущих. Умерла в родах, как и слишком многие? Мне жаль. Но Худ не подарит тебе спасения. Его армия никуда не идет. Всё бесполезно.

— Я заставил тебя нервничать, — сказал он, отдаляясь.

— Еще бы, если ты не отвечаешь ни на один треклятый вопрос!

Предплечья его были покрыты веснушками (почему-то ее это восхитило), когда он говорил, руки двигались, будто пытаясь схватить слова. — Слишком много вопросов. Я несу горе матери по утраченной сестре. Близняшке. Я стараюсь позаботиться о ней, отсюда и путешествие. Мертвая сестра матери говорит с ней — даже я слышал, кричала мне в ухо, будила ночью.

— Мертвая женщина говорит, да ну? Ну и что она может сказать?

— Джагут и его клятва. Их нужно услышать.

— Не хватает того, что живые хотят вернуть мертвых — теперь и мертвецы хотят вернуться. Почему души чувствуют одиночество, если они одиночки по своей сути? Смертная плоть столь драгоценна? Не хотелось ли тебе скорее сбежать из нее, уплыть в небо? Танцевать средь звезд, не чувствуя боли, холода — не в том ли совершенная свобода? Кто захотел бы вернуться оттуда?

— Теперь я тебя рассердил.

— Не ты. Ну, ты, но не лично. Просто я не могу понять любого из вас.

— Ты Тисте.

Кория кивнула. Они пришли на самый край лагеря, дальше была равнина рассыпанных камней, отесанных, но сломанных или съеденных временем. Постепенно исчезающие останки города. — Заложница Джагута. Капитана Ота. Дряхлого Ничтожества. Владыки Загадок, болезненно стонущего от воображаемых болезней. Он сделал из меня Майхиб — стукни, и я гулко зазвеню.

Глаза юнца широко раскрылись, жадно ее разглядывая. — Ляг со мной, — попросил он.

— Чего? Нет. То есть… Как тебя зовут, кстати?

— Ифайле. На нашем языке это означает «Падающий с Неба».

Она нахмурила лоб. — Наверно, ночью, когда ты родился, что-то упало с неба?

— Нет. Я упал с неба.

— Ну нет. Ты выпал между ног матери.

— Да, и так тоже.

Она отвела глаза от его настойчивого и недвусмысленного взгляда, осмотрела равнину. Серебрясь инеем под светом звезд, та тянулась на юго-восток, пропадая из вида. — Вам не стоило идти за Джагутами. Они не боги. И даже не мудрецы.

— Мы не поклоняемся Худу, — возразил Ифайле. — Но склоняемся перед его посулом.

— Он не выполнит обещаний, — резко сказала Кория. — Смерть не такова, чтобы ее можно было схватить. Ты не можешь… придушить ее, как бы ни хотелось. Обещание Худа было… ну, скажем, метафорой. Нельзя было принимать его буквально. О, послушайте меня — пытаюсь объяснить поэтические тонкости Бегущему-за-Псами. Давно ты ходишь за мной?

Он улыбнулся. — Я не хожу за тобой, Кория.

— Значит, из земли выскочил?

— Нет, упал с неба.

Когда она двинулась обратно в покинутый Омтозе Феллак, Ифайле не пошел следом. Не то чтобы она хотела — хотя увидеть лицо Аратана было бы весьма приятно — но его отсутствие показалось внезапным, словно она сделала что-то, заставившее его потерять интерес. Мысль рассердила ее, испортила настроение.

Кория вытащила желудь, изучила, пытаясь ощутить скрытую внутри силу. Ничего. Просто желудь, насколько она могла судить. Выколдованный на безлесной равнине. «Не сломай его, сказал От».

Она подходила к Башне Ненависти. Аратан, должно быть, спит. Одна мысль вызвала разочарование. «Это же дозор… Почти. Он должен быль наготове. У окна, глядя на Худово море мерцающих звезд, гадать, куда я подевалась. С кем могу быть.

А я люблюсь с каким-то Бегущим-за-Псами, снежные глаза и веснушки на руках. Если Ифайле правда хотел возлечь со мной, пошел бы следом. В городе полно пустых комнат. От него даже приятно пахло, если вспомнить.

Приглашение было дразнилкой. Хорошо, что я увидела и откровенно явила потрясение. Отвращение. В той улыбке была насмешка, не восторг. Потому я и взвилась. Аратан не лучше. Подарок Готосу. Только теперь он уходит. С Худом, и зачем? Лишь ради сантиментов, побега в невозможное, мечты, захватывающей каждую романтическую, потерянную душу.

Поглядите на них всех!

Смерть будет охотиться за мной. Выслеживать целые… ну, не знаю, века. И даже тогда я оставлю ее… неудовлетворенной.

Упал с неба, говоришь? С пятнами солнечного света на руках. Я видела. Как чудно».

Обеспокоенный, но не желающий покинуть Готоса и вернуться в общее с Корией жилище, Аратан сидел у одной из гаснущих жаровней, совсем близко, и уже благодарил ее за тепло. Может, она лежит — думал он — готовая вновь нападать, терзать его юношеский романтизм. А ему мало чем удастся защитить свою позицию.

Но рассвет уже близок. Зима, решил он, опасный зверь — делает пещеры, норы и сумрачные палаты слишком привлекательными, а там долгие раздумья тянут руки над гаснущими углями. Внешний мир и так достаточно бледен, а теперь и время года напоминает о потерях, о том, что лежит в месяцах пути. И все же он решил выйти днем в лагерь или еще раз прогуляться по руинам заброшенного Омтозе Феллака, чтобы мысли развились ковром под холодным беспощадным светом зимы.

Холод и ясный свет оттенят воспоминания о потерях, о брошенном сердце. Оказывается, оно не осталось позади, он ощущает лязг цепей, кои тащит за собой, любуется на блеск железных колец, на следы в снегу, на оторочку инея.

Он решил в унынии, что любовь дается один раз. Нет сомнений, как и намекал Готос, что масса чувств маскируется под любовь, но на деле оказывается чем-то меньшим: осторожной склонностью, влечением, симпатией и, будучи разоблаченными, являют хрупкую иллюзорность. Весьма вероятно, что Ферен держала его в таком состоянии, любовь ее была лишь слабо замаскированной потребностью и, получив желанного ребенка, она легко рассталась с ребенком, с которым делила меховую постель. Суровое суждение. Нужно принять собственную неспособность осознать творящееся, понять, что ты на самом деле слишком юн и наивен. А готовность признать себя обманутым вовсе не помогает избавиться от неприязни к отцу.

Не удивительно, что Драконус знал Готоса, что их соединяет нечто вроде дружбы. Старики ценят разделенную на двоих мудрость, словно укрываются одним ветхим одеялом в долгую ветреную ночь. И склонны уделить потрепанный уголок юнцам, если те готовы. Но это лишь еще один груз для юной души, еще одна вещь, ускользающая из рук, вырванная неловким рывком. Он не готов держаться за то, чего не заслужил.

Все размышления не помогали облегчить единственную печаль. Любовь к Ферен была для него единственным настоящим чувством, крепкими цепями. Лишь эту истину он заслужил, но каждый кусочек мудрости, сколовшийся и упавший, как ржавчина с гремящих оков, горчил в сердце.

Оловянная чаша ударилась о колено, заставив Аратана вздрогнуть; чаша зазвенела о пол, катясь под ноги, и Аратан сверкнул глазами на Готоса.

— Еще чая, — сказал Владыка Ненависти, сидевший в кресле у стола.

Аратан вскочил.

— И поменьше тревоги, — добавил Готос. — Поспеши бежать от уверенности, Аратан, чтобы поскорее впасть в наше проверенное временем бездумное незнание. Я в искушении проклясть тебя, словно в детской сказке, заставить спать сотни лет, будто пыль собирая полезные откровения.

Аратан поставил горшок на угли. — Например, господин?

— Мешок юности почти пуст, так что вам любое приобретение кажется чем-то громадным. Громоздким, тяжелым, неуклюжим. Но постепенно мешок наполняется без меры — им так кажется, хотя поглядев со стороны, увидишь только тощий кошелек, жалко болтающийся на поясе.

— Вы насмехаетесь над моими ранами.

— Приятно жало моей насмешки, не так ли? Я еще увижу рану жгучую и вздутую, горящую и черную от гнили, пока не отвалятся ноги и руки. О, призови Бездну и надейся, что она достаточно широка, чтобы вместить тысячу твоих гневных светил. Но если насмешки язвят столь легко…

— Простите, владыка, — прервал его Аратан. — Боюсь, старая заварка в горшке покажется вам горькой. Не подсластить ли чай?

— Думаешь, молчание твое не вопиет, будто полчище проснувшихся на заре пьяных бардов? — Готос махнул рукой. — Чем старее листья, тем тоньше вкус. Но толика меда не повредит.

— Не От ли сказал, что клыки с возрастом становятся сладкими?

— Скорее похоже на Варандаса, — буркнул Готос. — Глупец гадит крикливыми младенцами при виде одинокого цветка, пробившегося меж камней. Ради Варандаса я приглашу тебя и его на следующую сентиментальную ночь, можешь выбрать любую. Но должен предупредить: что начнется вежливым обменом болями ваших разбитых сердец, быстро станет яростным соревнованием в трагичности. Снарядись для битвы, в которой опаснее всего раны прошлого. Поутру пришлю кого-нибудь прибрать за вами.

Аратан налил чай, бросив катышек густого меда. — Был конюший в имении моего отца, он делал «леденцы» из камня и жевал. Все зубы испортил. — Он прошел и поставил чашу на стол.

Готос хмыкнул: — Привычка, возникающая, когда дитя слишком рано забирают от материнской груди. Остаток дней проводит, сося чего-нибудь, что угодно, всё что попало. Среди Бегущих есть такие, что проникают в стадо, на которое охотятся, и сосут вымя. Они тоже без зубов.

— И никого там не затаптывают?

— Одержимость приемлет риск, Аратан.

Аратан стоял, всматриваясь во Владыку Ненависти. — Воображаю, нечто вроде вашей «Глупости» тоже сулит немалый риск, владыка. Как вам удается обходить опасные ловушки?

— Само по себе самоубийство не требует особой одержимости, — сказал Готос, принимая чашу. — Мои навязчивые идеи совсем особенные, и довольно скромные. Всего лишь хочу довести ее до совершенства.

— И когда, господин? Когда вы наконец ее окончите?

— Вот и доказательство, что я не одержим, — ответил Джагут, — ибо мной движет лишь простое любопытство. Да, что случится, когда я ее окончу? Будь уверен, я найду способ дать тебе знать о наступлении нужного дня.

— Не готов сказать, что жду этого дня… так что не обманывайтесь.

— Ах, — сказал Готос, выпив чай, — не я ли предупреждал тебя, что старые листья несут самый тонкий аромат? Ты пересластил, Аратан, это свойство всех юных.

Аратан обернулся на звук и увидел на пороге Худа. Джагут в капюшоне краткий миг задержал на нем взгляд и шагнул внутрь. — Чую гадкий чай, что ты так хвалишь, Готос.

— Должным образом состаренный, как нужно. Аратан, налей ему чашку, пусть утопит горести. Сделай послаще.

— Я отчаялся, — заявил Худ, выбирая кресло.

— Да, такова твоя история.

— Нет, надутый козел. Дни и ночи я в осаде. Одни вопросы, я уже пылаю жаждой смерти. Вообрази: глупцы требуют организации! Прагматические нужды! Поставки телег, провиант и повара!

— Разве не говорят, что армии водит желудок?

— Армии водит понос, Готос. Тут никакого прокорма не хватит.

— Я тоже в осаде, Худ, — сказал Владыка Ненависти, — и виновен ты. Сегодня твои офицеры спутали мне полуденный отдых, чему свидетелем Аратан. Да, как я и страшился, ты стал причиной не только своих печалей…

— Причиной печалей был не я, — зарычал Худ.

— Да, — подтвердил Готос. — Но ты неподобающе ответил на трагедию. Что до меня… — он помедлил, поднимая чашу, будто мог сквозь оловянный сплав восхититься оттенком чая, — я отправился бы на охоту за Азатенаем, тем, на чьих руках кровь. Трагедия замерзла, словно пруд, и нет возможности для уверенного шага. А вот месть может заставить молчать любую армию, на тот мрачный зубоскрипящий манер, что нам с тобой знаком слишком хорошо.

Худ хмыкнул: — Сопротивление невиновных Азатенаев даст отличные поводы для любой мести.

— Едва ли. Они почти столь же бестолковы, как мы. Не жди ничего особенного, даже декларативных… ох, чего же? Порицаний? Решительного неодобрения? Недовольных гримас?

— Я очистился от жажды мести, — заявил Худ. — Я пуст как бронзовая урна.

— Так я и буду о тебе думать, Худ. Как о бронзовой урне.

— А думая о тебе, Готос, я вижу книгу без итога, сказку без конца, решимость без действия. Думаю, ты познал толк в бестолковости.

— Может быть. — Готос откинулся в кресле. — Тут все зависит от того, кто кого переживет.

— Неужели?

— Возможно. Просто мысль, хотя, может быть, ценная.

Глаза Худа устремились на Аратана, который снова сел у последней жаровни. Джагут сказал: — Этого, Готос, я отошлю тебе. Прежде чем мы пересечем порог, из-за которого нет возврата.

— Так и думал, — вздохнул Готос.

— А может, совсем наоборот?

— Нет. То есть, я думал, что ты так сделаешь. Пошлешь назад, если не сюда, так куда-то еще. Только не туда.

Аратан кашлянул. — Вижу, ни один из вас не думает, что я могу решить сам?

Худ глянул на Готоса. — Щенок говорящий?

— Некое подобие речи имеет, да. Хотя не в том самая привлекательная его черта.

Аратан продолжал: — Я скажу что должен, лорд Худ, когда придет время — когда мы достигнем вашего порога. И вы меня выслушаете, сир, и не будете возражать против продолжения общего пути.

— Не буду?

— Нет, сир, когда услышите мои слова.

— Он понимает наш стиль, ясное дело, — сказал Готос Худу. — Хотя еще молод и так далее.

— Ах да. Конечно. Прости что забыл.

Худ откинулся на спинку кресла и вытянул ноги в позе, подражающей Готосу.

Аратан смотрел на обоих.

Через миг Готос начал постукивать по ручкам кресла. Аратан видел, что Худ готов заснуть.

СЕМЬ

Не имеющий дочерей мужчина, размышляла наблюдавшая за командиром Шаренас Анкаду, мало что знает об изяществе. Вета Урусандер стоял лицом к югу, спиной к внешней стене крепости; за ним куча мусора с кухни создала на камнях стены треугольное пятно. Сапоги его зарылись в гниющие отходы. Розовые косточки, черные гнилые клубни, битые черепки, кожура и прогоркшее сало. Пусть теперь даже днем стоит леденящий холод — пар поднимался над грудой, будто дымок над тайным пожаром торфа. Да, вот образ плодородия, решила она, хотя и совсем непривлекательный.

За время ее отсутствия список убиенных вырос. Забавно, ведь война даже не объявлена. Она не сводила с командующего глаз, гадая, знает ли его вообще. Ощущая ломоту в спине после долгой скачки, стояла в отдалении — одежда запачкана грязью, руки онемели, ведь пот пропитал тонкие кожаные перчатки.

Зима — сезон изолированности. Миры замыкаются, скучиваясь. Оказавшись в тесном плену, в окружении запретного холода, среди мерзлых земель, можно стать одержимым грядущими временами, вести жаркие речи, превращая весну в обещание огня. Она далеко заехала, изучая положение дел в королевстве, скакала сквозь блеклые пустоши, выгоревшие леса, огибала серебряные от льда и снега холмы. И, как всё, приходящее с зимней стужей, ее редко когда привечали радостью. Не всегда нужны ледяные торосы перед вратами крепостей, чтобы создать одиночество; зимняя изоляция исходит скорее от разума, нежели от мира внешнего.

Живописец ухмыльнулся бы, видя представшую ей картину. Тот суровый, превосходный портретист, что видит лишь нужное. Сложность чаще всего ведет к смущению, а ясный ум наделяет даром простоты. Но задняя сторона крепости сама по себе горька, шепча о приземленных истинах. Ворота, строгие линии и высота фасада служат показухе, возвышая титулованное меньшинство, вопия о привилегиях и богатствах. Конечно, фасад встает перед постройками города. Так гобелен скрывает ветхую стену.

«Да, всё как у мужчин и женщин: здания гадят через дырки на задах».

Мысль эта заставила вспомнить о Хунне Раале и его улыбке, той, что приберегаема для ничтожных визитеров. Знания становятся сокровищами, а мужчина, возглавивший Легион во всем, кроме официального звания, стал жаднее всякого тирана. Еще хуже: в нем есть еще что-то, некая эманация, не только винный дух и кислый пот. Шаренас гадала, одна ли она заметила перемену. Возможно, она просто была вдалеке слишком долго.

«Слишком надолго и слишком не вовремя я уехала. Мы разделились, Кагемендра Тулас. Кажется, так давно. Ты успел найти нареченную? Задрожал или стоял храбро, как тебе и следует? Кагемендра, я вернулась в Нерет Сорр, и я скучаю по тебе».

Когда Урусандер наконец перевел на нее взор, она заметила в нем удивление. — Капитан! Не знал, что ты вернулась.

— Только что прибыла, сир.

Она внимательно смотрела на него. Как привидение. Облачен в зимнюю кожу, белую и смутно-прозрачную, словно в ледяные доспехи. Лицо казалось резким в тусклом свете. Преображение до сих пор пугало ее. «Верховная жрица Синтара называет это чистотой. Но я вижу сезон замерзших мыслей, убеждений и веры. Нас зовут в сон, мы всё глубже затягиваемся в мир крайностей, и сердца наши под замком.

Свет не сулит сочувствия. Он не тот, кого я знала прежде».

Урусандер сказал: — Прошу, уверь меня, что Торас Редоне мыслит разумно. Не хочу увидеть повторение безумной атаки лорда Ренда, ведь мы остаемся здесь, ища мира.

Он запнулся, и она отлично понимала почему. Урусандер никогда не мечтал о командовании, был слишком резок для придворной политики, чувствовал себя неуютно в присутствии господ из Великих Домов, не разбирался в сплетениях двусмысленных интриг. Не слыл красноречивым. Но сейчас и здесь выбора почти не было.

— Не так должно было быть, — говорил лорд. — Если я не двигался, то не без причин. Если я решил воздержаться от суждений, то по здравом размышлении. Шаренас, мы уже не те, что раньше. — Он указал на свое лицо, всмотрелся в повисшие перед глазами бледные руки. — Я не про это. Верховная жрица придает слишком много значения внешнему. Нет, нас поразило — всех нас — некое смущение, сам наш дух спотыкается, вдруг заблудившись. — Глаза его сузились. — А разве не сулило это совсем противоположное? Не было знаками веры? — Он оглянулся на нее. — Но я не совсем изменился. Она может звать меня Отцом Светом, а мне ее слова кажутся ударом в грудь.

Он покачал головой, отводя взгляд и опуская руки.

«Отец Свет. Верховная жрица, у тебя нет чувства иронии? Наш отец не справился с детьми — и с родным сыном, и с приемной дочкой. Еще хуже: солдаты его одичали, словно распустившаяся семья. Он отец тысяч.

Командир, что вы сделаете с детьми?»

— Сир, Синтара хочет противопоставить вас Матери Тьме как равного. Знаю, это порядочное… упрощение. Но, может быть, ситуация сама ведет нас.

— Удержаться нельзя, — пробормотал он, как бы отвлекшись на что-то другое. — Не навсегда. Ни один смертный не наделен…

— Сир?

Голос его отвердел: — Гнев, Шаренас, подобен буйному зверю. Ежедневно мы сковываем его, требуем вести себя прилично. Видя несправедливости со всех сторон, ужасаясь подлому пренебрежению самыми основами чести, вызывающим бесчинствам. И такую наглость… Да, поистине позор. Я мог бы уйти. Ты ведь знаешь, Шаренас, верно?

Она кивнула.

Он продолжал: — Но зверь сорвался и несется — куда же? Чего ищет? Исправлений или мести? — Он снова посмотрел на юг, будто мог отыскать взглядом саму Цитадель. — Нарисовал то, что увидел, и теперь… теперь, побери меня Бездна, не видит ничего. Этим ужасным актом самовредительства… — он встретил ее взгляд, — присягнул торжеству Тьмы? Вот вопрос, который я снова и снова задаю себе.

«Передо мной мужчина, у которого слишком много мыслей и слишком мало чувств». — Сир, Кедаспела сошел с ума, внезапно увидев сотворенное с сестрой и отцом. Он сделал это ненамеренно, если не считать намерением попытку вырвать тоску из головы.

Урусандер не сразу хмыкнул, ответив сухим тоном: — Я выронил цепь и теперь зверя не ухватить. Понимаю, как это видят Аномандер и прочая знать. Вета Урусандер ждет в Нерет Сорре, предвкушает начало сезона войны.

Она промолчала.

— Шаренас, какие вести ты принесла?

Какие вести? Ну, вполне понятный вопрос. «И все же… благая Бездна, на какой остров я ступила? Какие запретные моря его окружили? Одна ли я скакала по лику зимы, рассматривая свежие курганы? Вот он стоит, ожидая вестей из внешнего мира. Ваш остров, сир, не нанесен ни на одну из карт. Кедаспела? Забудьте про дурака! Мы сходимся с обнаженными мечами! Урусандер, и зачем я сюда полезла?» — Сир, командующая Торас Редоне не в строю. Говорят, сломлена горем.

На хмуром выбеленном лице не заметно было признаков неискренности. — Не понимаю. Она потеряла кого-то близкого?

Шаренас медлила с ответом. Это не было вызовом смелости — она готова была доложить правду, как подобает самым преданным капитанам Урусандера. Но ее испугала невинность старика — «неведение, похоже, ставшее результатом отпущенной цепи. Вижу скорее не Отца, а дитя. Возрождение, Синтара? Да, и у него холодная, холодная колыбель». — Сир, похоже, Хунн Раал мало рассказывает вам о многих своих действиях по всему королевству. Я всего лишь еду по следам и замечаю всё, хотя, нужно сказать, вижу мало приятного.

При упоминании имени Раала лицо командира исказилось. — Он стреножен, уверяю тебя. Война с отрицателями — нелепое извращение нашего дела. От нее вышло больше вреда, нежели пользы. Он не понимает правосудия, да и просто разума лишился. — Урусандер снова обернулся к югу, закрыл лицо рукой, но неуверенно — будто не понимал, что обнаружат пальцы. — О чем же ты должна рассказать, Шаренас? Откуда такая неуверенность?

— Чуть позже, сир, если позволите. С моего отъезда здесь произошли перемены.

Он бросил на нее взгляд. — Боишься сделать неверный шаг?

«Дурак. Я боюсь твоих шагов» . — Верховная жрица заняла высокую позицию. Сам Хунн Раал сидит ныне в чаше ее ладоней? А капитан Серап? Сир, я должна знать — кто ваш советник по государственным делам?

Урусандер скривил губы. — Я принял ответственность за Легион. — Голос его дрогнул от подавляемых эмоций, то ли гнева, то ли стыда. — Я заново обдумаю справедливость нашего дела. — Он помедлил. — Капитан, мне не предлагают советов, да я и не прошу. Возможно, теперь, с твоим приездом, всё изменится. Но остальные… они приходят в облаке смущения и оставляют меня озадаченным, заставляя чувствовать себя слепым глупцом.

— Они ничего не говорят вам?..

— Говорят только о предстоящем браке. Как будто решать им!

«А, вы заметили их презрение. Значит, теперь так? Праведная ярость угасла за горизонтом, унесена белыми ветрами. А передо мной Вета Урусандер, седеющий волк с оскаленными зубами». — Сир, то, что вы готовы назвать браком, они называют махинацией. Соединенные руки должны крепче ухватиться за рычаг. Это не любовный союз. Не взаимное уважение. Скорее они хотят бросить вас на наковальню, свить два клинка, выковывая одно новое оружие.

— Чтобы завладеть?

Она чуть не отступила при виде огня в очах, пламени почти неестественного в своей яркости. «Зубы не выпали, но все же я чую его… беспомощность. Таковы знаки благословения Синтары? Белая кожа и ослепительные огни Лиосан… бесполезны? Она скорее проклинает, нежели дарит благо? Куда тянется ее новообретенная сила, и что Синтара увидела в Хунне Раале?» — Я полагаю, владыка, что они решатся завладеть оружием, даже сознавая угрозу острого лезвия, ненадежного захвата, возможность потерять равновесие — и нанести размашистый удар, не жалея невиновных.

— Ты правильно говоришь, — резко отозвался он, — ненадежное оружие. Какая разница, что они замышляют или ожидают. Подумать только — так смотреть на командующего Легионом и богиню! Словно на простые оружия их амбиций. Я поговорю с ней!

— Сперва им нужно было прочертить путь, потому вас и вынуждают медлить. Сир, вы действительно желаете… не делать ничего?

— Веря любому гонцу? Капитан, тебя недостаточно?

— День ото дня, сир, мои заверения о вашей знаменитой верности и стремлении к миру звучат все более пустыми. «И пусть это тебя уязвит, Урусандер. Слова мчатся грозовыми тучами над пропитанной кровью страной. Они кажутся высокими и благородными, но тени их ничтожны».

Командир напряженно уставился на юг, но тут же словно сдулся. — Я полон обещаний, — пролепетал он. — Ни одно не стоит потраченного дыхания.

Богатство света, похоже, влечет к крайностям. Возможно, новое оружие поистине будет лишено баланса. С внезапной ясностью она увидела брак, союз, долженствующий принести мир государству. «Кровавый мир. Свет и Тьма поведут войну меж собой. Вижу новое потомство, семью обширную, злобную и порочную. Брак при двух спальнях, двух твердынях, двух мирах». — Командующая Торас Редоне скорбит, сир, по солдатам Легиона Хастов. Почти все мертвы.

Обращенное к ней лицо отразило такой каскад эмоций, что ничего понять было невозможно. — Не может быть. Форулканы вернулись? Война началась вновь? На этот раз никакого милосердия! Я погоню их до самого моря, гребень проклятого берега годами будет багряным от крови!

Она моргнула. — Нет. Форулканы не вернулись. Не начали войну. Разве сама их королева не признала справедливость поражения? Лорд Урусандер, вы сломили их, они не вернутся.

— Так что случилось с Хастами?

— Измена, — ответила она, отыскивая его глаза и снова не понимая их выражения. «Воевода в поисках врага. Да, верно, самый подходящий сезон, и комната, что ты меряешь шагами, все теснее и теснее». — Они отравлены. В одну ночь, после дармового вина и эля. Подарка Хунна Раала, сир.

Он так и молчал, пялясь на нее — лицо словно треснувший лед. Шаренас продолжала почти в отчаянии: — Вот почему вам говорят лишь о свадьбе.

Урусандер ответил наконец зловеще-ледяным тоном. — Чем ответит Первый Сын? Он уже идет на нас?

— С кем? — фыркнула Шаренас. — Домовыми клинками знати? Никого не призвали в Харкенас. Лорда Аномандера тоже там нет. Он ищет Андариста. Лорд Сильхас правит вместо него, пытаясь восстановить Легион Хастов.

— Но… как?

— Опустошает каторжные рудники, сир.

Урусандер поднял руку, словно отталкивая ее. Шаренас замолкла. Она лупила собеседника словами, будто обезумев. Ни один вскинутый щит не выдержал бы безжалостного напора. Она готова была увидеть потрясение. «Но баланс — не игра. Я зашла слишком далеко, даже если говорила одну правду? Не было ли резонным держать Урусандера в неведении?»

— Считают меня марионеткой, — бросил тот. — Мне говорили, что Илгаст Ренд отверг любые попытки примирения. Бросал в нас жизнями хранителей, убил многих моих солдат. Смелость или трусость заставили его умереть в бою? — Он повел рукой. — Когда Калат Хастейн узнает обо всем, что Ренд сделал с его подчиненными… ох, не знаю, смог бы даже я пережить такое. Такую измену от аристократа… — Голос его затих. Командующий снова смотрел на юг. — Забавно, не так ли? Ужасы карабкаются по стенам праведного гнева, вверх и внутрь, через бастионы, завывают. Ночь горящих факелов, сбитых ураганом огней. Вижу их мрачные формы, ползущие на Куральд Галайн. Хунн Раал? Да простят меня души, но это мои руки придали ему форму. Он мой благословенный, отравленный портрет.

— Владыка, недостаточно просто гневаться на их бесчинства.

— Ты поняла неверно, Шаренас. Кажется, ты забыла кампании против Форулканов и Джеларканов. Нельзя начинать битву, если она уже не выиграна. Я должен мыслить как командир. Снова, после стольких лет. Подари мне свое терпение, считай мои слова обетом.

Шаренас покачала головой: — Времена терпения прошли, сир. Ваш лагерь нужно вычистить.

Урусандер искоса глянул на нее. — Так трудно понять? — спросил он. — Я все еще ищу справедливость.

Шаренас поглядела на отбросы, засыпавшие лодыжки лорда. «Здесь тебе ее не найти, Урусандер из рода Вета». — Сир, Раалу нельзя верить.

Рот его исказила слабая улыбка. — А тебе можно?

Она не нашлась с ответом. Горячие уверения стали бы позором…

Он потряс головой. — Прости, капитан. Как ты сказала, случились перемены. Потому ты остаешься в стороне от всего. Твоя глина еще сыра и ждет отпечатка. Не могу представить, кто первым завладеет девственной страницей.

— Сир, не могу не сомневаться в версии Хунна Раала относительно битвы. Лорда Илгаста я знала всю жизнь. Сражалась бок о бок. Мы познали страх на поле, в стычке оружия, в реве и давке. Да, нрав его бывал крут…

— Капитан, он решил идти на нас. Развернул Хранителей, готовился к битве. Всё это не подлежит сомнению.

— Возможно. Приведи он личных дом-клинков, не Хранителей Калата Хастейна, я не сомневалась бы в рассказе Раала — впрочем, и тогда я предположила бы обмен грубыми словами и даже большие оскорбления, на которые Илгаст не мог не ответить. Но возложенный долг — заботу о Хранителях — он воспринял бы весьма серьезно.

— Похоже, что нет, — буркнул Урусандер.

— Вопрос погромов…

Урусандер пренебрежительно хмыкнул. — Почему же Ренд решил не верить мне? Я обещал покарать виноватых, найти в своих рядах каждого преступника, каждого убийцу невинных.

— Вы лично дали ему обещание, сир? Лицом к лицу?

Он туже натянул плащ и повернулся к тропке, что вела к воротам. — В тот день я был не в настроении, — пробормотал Урусандер.

Потрясенная признанием Шаренас двинулась следом за ним. — И все же, сир, — настаивала она, — есть еще убийство Хастов.

— И что?

— Требуется правосудие, сир.

Он резко остановился и обернулся. — Гражданская война, капитан. Вот что выпало нам. Хотя я держался миролюбиво — хотя я решил остаться здесь, удерживая свой легион. Хотя я вызвал всех ветеранов под свое крыло, под свою ответственность. И все же они решились выступить в поход. Как убедиться, что Илгаст Ренд не следовал приказам Аномандера? Как не заметить в попытке ударить по легиону до его полного сбора тактический смысл, стратегическое намерение? Капитан, я поступил бы именно так на его месте.

Он двинулся дальше.

— Сомневаюсь, сир.

Эти слова заставили его обернуться. — Объясните, капитан.

— Если бы за всем стоял Аномандер, сир, Илгаст Ренд наверняка явился бы с куда большей силой. Хотя бы добавил к Хранителям личных дом-клинков и клинков Аномандера. Как насчет трясов? Кто более пострадал от погромов, нежели монахи Янниса? А прочие Дома? Сокрушить вас сейчас — здравая тактика. Владыка, Илгаст Ренд явил нам силу, символ личного негодования. Что-то случилось на той встрече с Хунном Раалом. Если Раал отравил три тысячи солдат-Хастов, постеснялся бы он спровоцировать Ренда на глупый поступок?

Урусандер всматривался в ее лицо. День угасал вокруг, ветер становился сильнее, горчил холодом. — Не могу судить, — сказал он в конце концов. — Давай спросим его самого?

— Лучше подождать, — посоветовала Шаренас. — Простите, сир, но мы не знаем сил вашего лагеря. Сначала хотелось бы поговорить с лейтенантом Серап. Она перенесла гибель двух сестер, это могло открыть ей глаза на Хунна Раала. Еще я хочу уяснить роль во всем верховной жрицы. А что Инфайен Менанд, Эстела и Халлид Беханн? Командир, упомянутые мною офицеры Легиона — излюблены вами… но имя каждого связано с погромами, со страшными списками жертв. И каждый, смею утверждать, действовал по приказу Хунна Раала.

— Думаешь, — проговорил Урусандер, — мы с тобой будем в одиночестве против широко расползшегося заговора?

— Это заговор вашим именем, владыка, хотя для них эта причина подобна тончайшей вуали. Когда выгорит пламя войны… предвижу внезапный конец иллюзий, тогда мы узрим обнаженные амбиции.

— Кто командует Легионом, капитан?

Она покачала головой. — Последним, кто вел его в битву, сир, последним, кто привел его к победе, был Хунн Раал.

— Я совершил ошибку, — сказал Урусандер.

— Нет ничего непоправимого, — заверила Шаренас.

— Шаренас Анкаду, мы уже воюем? — Он отвел глаза. — Я сам только что назвал происходящее войной.

— И все же, сир, мир можно завоевать без нового кровопролития.

— Кроме крови тех, что вершили злодеяния моим именем.

«Неужели? Ты сделаешь за врагов их работу? Казнишь большую часть собственных офицеров? Услышал бы Илгаст Ренд твои посулы или нет, остался бы в сомнениях. Твоя справедливость, Урусандер, живет лишь в воображении. Остается идеалом, не оскверненным реалиями мира.

Продолжай парить над нами, если хочешь. Я все еще предпочитаю надежную землю».

Они шагали по краю насыпного холма, пробираясь к главным воротам. Солнце слева стало красным пятном, горизонт зачернили горящие леса. Над угрюмым дымом небо окрасилось золотыми полосами.

Она вспомнила обещание Урусандера. Справедливость сияет яростно и ослепительно в идущем рядом муже. Но если он решит проявить ее… «Перед лицом его правосудия смертная плоть попросту растает». Нет, его будут обманывать на каждом шагу. Начавшееся убийством Энесдии — резней на месте свадьбы — успело обрасти множеством требований о возмездии. Слишком много скорбящих сторон, чтобы достичь истинной справедливости. Она даже не уверена, что Урусандер сумеет удержать контроль над своим легионом. «Нет, пока жив Хунн Раал».

Семья Иссгин жила под гнетом проклятия, и Хунн Раал стал лишь последним в этом перечне глупцов. Но грязь имеет свойство расползаться.

Урусандерово правосудие лишено тонкости. Здесь идет не одна война. Он должен понимать. «А я? Я отныне предана Вете Урусандеру? Или я не из знати? Какая суровая участь грозит мне, если все спутается?»

Нет, не время решать. На данный момент она будет держаться чести и долга перед командиром. Пока он кажется достойным командования. Но если придет время обрезать все связи, нужно быть готовой.

— Шаренас, — внезапно сказал Урусандер. — Рад, что ты вернулась.

Всегда полезно приблизить тех, встречаемых в любой компании, что держатся незаметно и скромно, служа единой цели — прибрать оставленную неразбериху. Мысль засела в уме Синтары, пока верховная жрица лениво следила за служанкой, уносящей остатки пиршества. Она понимала, что мысли мужчин бегут по совершенно иным путям, оценивая и даже замышляя, а глаза устремляются к выпуклостям пониже спины, замечая, как тонка ее одежда.

Низкие импульсы возбуждаются среди тяжелых винных паров. Нет нужды смотреть на гостя, чтобы подтвердить правильность догадки. Аппетит пьяницы туп и слеп. Посуда уже летит, девица визжит, а он — пока мысленно — швыряет ее на пол, размывая всякие границы желаний.

Нелегко сражаться с таким, как Хунн Раал. Пусть ее трезвый ум скользит туда и сюда, насквозь и около, но пьяница склонен к внезапным неожиданным рывкам. Вот танец вечной неуверенности.

Но сейчас, в удовлетворенной тишине после обеда и слишком большого количества вина, она может игнорировать Хунна Раала, размышляя о нужности незаметных. Лишь полный дурак смеет заявлять, будто все равны — и не нужен арбитр, последний судия. Откровенный идиотизм подобных заявлений слишком очевиден. Рассуждения сами по себе не преступны, их едва ли стоит стыдиться, если альтернативой считать сведение всего и вся к некоему идиллическому и невозможному идеалу.

Она слышала разглагольствования Урусандера о справедливости — словно путем предписаний и указаний закон может заменить то, что неизбежно и естественно. «Если ради получения привилегий, достижения власти над окружающими мы принуждены вести вечную войну, дабы оставить вещи на положенных местах — в особенности низшие сословия — стоит ли удивляться, что мы, немногие избранные, живем словно в осаде? Стоит ли удивляться, что отчаяние толкает нас к актам ужасающей жестокости?

Законы, которые готов наложить Урусандер, определят лицо врага. Иначе быть не может. Вещи не одинаковы. Мы не равны. Немногие способны править, остальные должны подчиниться.

Хунн Раал может взять ту женщину, служанку, если захочет. Ее жизнь в его руках. Ну, и в моих. Но нам не нужны законы и мораль, чтобы оправдывать свои поступки. Добродетель не стоит в стороне, ожидая приглашения. Она рождается в свете внутреннем.

Да уж, видите, как ярко пылает она в некоторых, но не во всех».

Служанка вышла.

— Новенькая? — спросил Хунн Раал.

Синтара вздохнула: — Много юных женщин приходит ко мне. Моя задача провести беседу, найти им место в хозяйстве или храме.

— А-а, — неспешно кивнул Раал. — Значит, эта не прошла экзамен и не ждет сана жрицы.

— Низкородная невежда. — Синтара поудобнее устроилась на подушках. — Ни малейшей искры.

Хунн Раал схватился за кубок. — Большинство солдат моего легиона заслужили бы от вас ту же характеристику. Низкородные. Мало знают. Но разве они не ценны? Разве за них не стоит сражаться? Их жизни, Верховная Жрица, нельзя потратить зря.

— Ох, избавьте меня, — бросила она. — Вы бросаете их в бой, думая лишь о результате, о скрипучем движении огромных незримых весов. Подошли ли вы на малый шаг к тому, что желанно? Вот единственная ваша забота, капитан.

Он глянул на нее из-под набрякших век и покачал головой. — Вы ошибаетесь. Мы ищем признания заслуг, принесенных жертв.

— О? А разве дом-клинки Великих Домов не приносили жертв? Почему же они ценимы вами куда меньше?

— Неправда. Они солдаты, мало отличимые от нас. Только с их хозяевами мы враждуем. Верховная Жрица, я вовсе не удивлюсь, если в день битвы многие дом-клинки откажутся обнажить оружие, откажутся выполнять приказы господ.

— Ваша мечта, Хунн Раал? Настоящее восстание простых жителей, низкородных, невежд и дураков? Если так, Высокий Дом Света не для вас.

С улыбкой он поднял бледную руку, словно любуясь ею. — Дар не делает подобных различий, Синтара, и уж не вам это решать. Как быстро прогнила вера…

Она подавила вспышку гнева. — Тогда подумайте вот о чем. Если некому служить, если все подняты ввысь — мусор заполнил улицы, не готовится пища, посевы не пожаты, одежда ветшает без починки, пыль душит нас в палатах. Как вам такой рай, Хунн Раал?

Он состроил гримасу.

Она же продолжала: — Вы носите меч, капитан, намекая на угрозу каждому шагу. Но не просто шагу — давайте не будем играть словами! — а вашим ожиданиям. Вам должны подчиняться. Следовать за вами. Должен продолжаться привычный ход дел, потому что он поставил вас над прочими, утвердил ваше право командовать.

Что до ваших солдат — да, полагаю, каждый мечтает об одном и том же. Как вы сами. О свите слуг и даже рабов в качестве доказательства «признания», коего вы так жаждете. Все распаханные поля будут кормить новые имения, ведь ваши любимые солдаты выцарапают себе лучшие места в новой схеме. А селяне… их жизнь не изменится. Никто не рассчитывает на перемены для них, ни вы, ни другие. Вы перетряхнете порядки, но не так сильно, чтобы обрушилась в руины вся конструкция. Ваша война, Хунн Раал, ведется ради перестановки мест. Не более того.

— А чего желаете вы, Верховная Жрица? Разве вы не расталкиваете всех локтями, чтобы усесться за стол? — Он фыркнул в кубок. — Вы отлично танцуете, но пламя в вас то же, что в нас.

— Нет, — сказала она. — Можете забирать себе стол и все новые неприглядные лица за ним. Я же ищу нового места, даже нового королевства. Где правит Свет и Тьма не имеет силы. Я устрою это здесь, в Нерет Сорре.

— Нам это ничего не даст, Синтара. Они вступят в брак. Будет единство в равновесии. Тьма на одной стороне, Свет на другой. — Лицо его стало мерзким. — Вы тут сидите и пытаетесь переменить договоренности. Я недоволен.

Она прищурилась. — Чувствую, как сила моего дара наполняет вас. Кто мог подумать, что Хунн Раал, этот грубый и редко когда трезвый капитан Легиона, отыщет в себе растущее волшебство? Нареките же себя ведуном и перестаньте кривляться.

Он захохотал, забирая кувшин и откидываясь на подушки. В очередной раз наполнил кубок. — Я гадал, поняли ли вы. Это… интересно. Я изучаю дар, хотя, разумеется, с осторожностью. Рискованно бросаться в такое с головой. Уверен, вы и сами понимаете.

— Мое понимание абсолютно, — заверила Синтара. — Так что и я советую вам крайнюю осторожность, Хунн Раал. В неведении можно выпустить нечто такое, что выйдет из-под контроля.

— Бездна меня забери, Синтара! Вы стали дерзкой. Юные женщины приходят к вам, светясь грезами о лучшем будущем, об исправлении жалких жизней, а вы почти всех отсылаете в лакейскую, служить вам и вашим гостям. Ваш Высокий Дом Света подозрительно похож на любое знатное имение, но вы тут сидите, пыжась оправдать презрение, которое, похоже, питаете теперь ко всем вокруг. — Он замолчал, чтобы выпить до дна. — Теперь и я вижу то, что видела Ланир. Красота телесная скрывает уродство души, Синтара.

— Уже нет, — рявкнула она. — Я очищена. Перерождена.

— Скорее повторена заново, — ухмыльнулся он.

Придет время, и довольно скоро, когда этот тип ей не будет нужен. Мысль принесла успокоение. — Вы так и не спросили, Хунн Раал.

— Не спросил о чем?

— Девица. Хотите ее на ночь? Если так, она ваша.

Он поставил вино и кубок, осторожно поднялся. — У мужчин свои нужды, — пробормотал он.

Она кивнула. — Тогда я пошлю ее к вам в покои. Можете попользоваться день или два, не дольше, иначе накопятся горы посуды.

Он смотрел на нее воспаленными глазами. — Говорите, мне нужно называть себя ведуном, Синтара. Но и мне есть что вам посоветовать. Вы не одиноки в новообретенной силе. Лучше, думаю, нам работать вместе. Урусандер женится на Матери Тьме. Получит титул Отца Света. В этот день окончится гражданская война. Что до вашей Эмрал Ланир, ведите войну храмов, но в рамках приличия.

Она промолчала, и он вышел. Пьяницы поистине опасные советчики. Не важно. Ведун или нет, он ней не ровня и никогда не станет.

Мысленно она на миг высвободила спазм силы. Боковая дверь распахнулась немедленно, служанка ввалилась в комнату, испуганно тараща глаза.

— Да, — промурлыкала Синтара. — Это была я. Ну, иди сюда. Нужно посмотреть твою душу.

Даже страх не мог противостоять силе воли Синтары. Она обнажила душу девушки и раздавила. На место души поместила семя себя самой, крошечную штучку, которая станет владеть новым телом, вести его в несказанные ужасы. Теперь Синтара могла видеть глазами девушки что угодно, и даже Хунн Раал ничего не заподозрит.

— Ну-ка, ведун, — прошептала она едва слышно. — Узрим глубины твоих похотей? Пора использовать, пора пользоваться, пора гнуть всё и всех.

Синтара послала девицу в покои капитана.

Всегда полезно иметь под рукой таких тварей.

«Низкородная, невежественная. Что за жалкая душонка, как легко было ее выдуть. Невелика потеря».

Она воздвигнет храм здесь, в Нерет Сорре. Поместит на пол Терондай, искусно воспроизведя солнце и дар его жгучего огня. Эмблему из золота и серебра, символ такого здравия, что задрожат короли. Храм, дом тысячи жриц, двух тысяч служанок. А в центральной палате поставит престол.

Брак обречен. В Вете Урусандере осталось слишком мало, чтобы достичь нужного баланса. Вероятно, думалось ей, никогда он не был тем, кого видели со стороны. Мало достоинства в том, чтобы водить армию: кажется, талантов нужно немного, и мера уважения до ужаса несоразмерна с заслугами.

Поглядите на Хунна Раала, увидите истину. Его талант, каков бы ни был, помогает питать амбиции окружающих, прикрывать приличными одеждами насилие. Глядя на солдат, она видит детей, пойманных в ловушки игр героизма, побед и великих идей. Сколь много здесь иллюзий! Герои становятся таковыми случайно. Победы краткоживущи и, самое главное, ничего не меняют, и торжество звучит пустотой. Что до великих целей… да, как часто они ведут лишь к возвышению кого-то одного? Величественная поза, бурный прилив обожания, торчащий член славы.

О, пусть же слуги бегут на цыпочках смыть грязные пятна, едва угаснет свет.

Девица его утешит, понимала она. Каждый герой мужского пола нуждается в сочувственной красотке, твари, восхищенной вонью крови на руках, дрожащей при виде груд трупов за его спиной. Да, она уже пускает слюни, предвкушая могучие объятия.

Герои маршируют взад-вперед во дворе внизу, день за днем, лязгая и кичась надменными позами. Стоят в рядах или одиноко, не отводя рук от клинков. Показывают, как они опасны. Да, они отлично их понимает. Вскоре все поймут собственную незначительность. Такова участь и Урусандера из рода Вета.

«Никогда не было века героев, тех, о ком слагают и поют эпические поэмы. Мы скорее видим одну эпоху за другой, и еще, и все одинаковы в деталях, кроме лиц — но даже лица постепенно сливаются в мутное пятно. Поняв это, Кедаспела ослеп — удивляться ли?

О, могут указать на резню, на убийство сестры. Но я думаю, это была уже вторая смерть для величайшего портретиста. Он наконец осознал, что все лица одинаковы. Все смотрят на него, выпучив воловьи глаза, наглые и неспособные измениться. То, что казалось добродетелями, вдруг явило истинную суть: гордыню и помпу, тщеславие и претенциозность.

Век героев приходит в обличье веры и уходит незаметно, как убеждения. Никто не видит, как он воскресает в прошлом, единственном достойном царстве».

Тут нечего оплакивать, не на что жаловаться.

Она построит храм Света, и ее Свет обнажит нежеланные истины, и в Свете не будет места для укрытия. «Тогда, друзья мои, в новую эру, в которой не отыскать героев, поглядим, чего вы достигнете.

Но не бойтесь. Я дам вам тысячу безмозглых девственниц. Пользуйтесь. Их запас неисчерпаем.

Храмом и новой эрой, кою он породит, я даю вам обет. Мир, в котором не процветет ложь, нельзя будет обмануть даже себя, даже шепотом. Только истина.

Урусандер жаждет чистого правосудия? Что же, во имя Света я это устрою».

При достаточном давлении любая, самая пасторальная община может пойти трещинами. Слишком много чужаков, слишком много новых и неприятных потоков силы, угроз — и соседи приобретают дурные привычки. Процветают подозрительность и презрение, незримые течения проникают глубоко, вороша ил, и насилие только и ждет случая проявиться.

Городок у крепости Урусандера страдал слишком долго. Содрогался от нежданных смертей, тосковал от непредвиденных потерь: толпы незнакомцев, лица почти все наглые и презрительные, портили настроение всем и каждому.

Капитан Серап избегала лагерей Легиона. Внешне она страдала от горя по двум погибшим сестрам, так что приятели-солдаты держались в отдалении. Ее это вполне устраивало. Страдание от потерь если и было, то смутное и почти бесформенное. Она нашла себе таверну на верхней улице. Иногда ее заполняли скопища праздных солдат, но чаще толпа поселян копила здесь недовольство, мешая с горьким от дыма воздухом.

Такую атмосферу она приветствовала; тяжкие завитки дурного настроения казались теперь подобающей одеждой, словно зимним плащом. Под удушающей его тяжестью она сидела, молчаливая, оглушенная вовне и внутри.

Позыва напиться не возникало. И жажда тупого забытья, и жажда дикого огня ночной похоти, страсти, содрогающихся рук и ног в верхней комнатке занимали одинаково низкое место в списке ее нужд.

Лишь одного подарка искала она — и находила здесь: одиночества. Ей всегда казалось странным, что многие соратники страшились остаться одни, словно попасть на необитаемый остров. Мгновения существуют, чтобы мелькать и полниться до краев… чем угодно. Что легче достать. Пустопорожние разговоры; игры, когда кости катаются туда-сюда, а игроки дико вопят, делая ставки; объятия крепкие или нежные — как кому нравится… Кто-то сидит в стороне, точа нож или иное оружие, еще кто-то бормочет признания всей жизни пивной кружке, кивая и оценивая «ответы» случайного эхо. Всё это знаки: время проходит, и нужно хоть чем его заполнять.

Дабы не заговорила тишина.

Удивительно, повторяла себя Серап, сколько всего может рассказать тишина, дай ей шанс.

Сестры составляют сообщество, связанное тесно и интимно. Сообщество становился насмешкой над любым одиночеством, пусть только чтобы отразить его угрозу. Ей следовало тосковать гораздо сильнее. Она же ощущала себя оторванной, дрейфующей, а над водой плывет туман, и даже ряби не увидеть на слепой глади.

Рисп умерла в битве далеко на западе. В первой битве. Севегг умерла рядом с Нерет Сорром, заколота раненым офицером Хранителей. Это также была для нее первая битва. Есть детали в плетении войны, о которых редко упоминают — правда о том, сколь многие гибнут в первом же бою. И есть в этом нечто неприятное, жестокое и превосходящее границы разумного понимания. Тишина шепчет тем, кто дерзает услышать. «Так и бывает, милочка, если посылать невинных на войну».

Да, точно. Кто же станет?

«Они. Они посылают снова и снова. Муштра — лишь тончайший слой полировки. Невинность остается. Пусть воображение любого солдата строит сцены грядущего, невинность остается.

Ну же, милые детишки, вытаскивайте клинки и вперед, в мясорубку.

Вот первый шок. Лица, искаженные намерением убить тебя. Их много вокруг, и каждый желает унести твою жизнь. Твою жизнь! Что же случилось? Как такое возможно?»

О, еще как возможно. Так и будет. Никакая маскировка, позы смелости и упорства, не скроют белых, без единого пятна знамен, что несут в бой слишком многие.

Но думать означало ощущать, как бьется, бьется и ломается сердце. «Забудь юные лица, пыжащиеся выглядеть злыми и опасными. Забудь мимикрию, попытки казаться мудрыми, опытными, равнодушными. Все это, милая, лишь маски, обращенные и наружу и вовнутрь, не убеждающие никого. Нет, смотри на белые, девственные знамена.

И думай, если посмеешь, о пославших их в битву. Думай, Серап, ибо я не могу. Не должна. Но мы подошли слишком близко, ты и я, и если продолжим безмолвную беседу, одной придется дрогнуть. И сбежать.

Прикончить тишину, заместить пустыми разговорами или кружками эля, или мужиками, к которым ты прильнешь со смехом и намеками. Да, в компанию, заполним момент. Переполнимся и лопнем, желая плыть в момент следующий и так далее…»

Одиночество требует смелости. Теперь она знала. Буйные гуляки выказывают трусость этим диким и назойливым общением со всеми и каждым: вот бесконечная потребность слиться и влиться, держа под запором воющую тишину уединения. Но не ей презирать, ибо эта нужда ей отлично знакома.

«Отчаяние.

Отчаяние — тайный язык каждого потерянного поколения. Вы ощущаете его при виде безгрешных душ, марширующих в полное сражений будущее. Пока остальные, уже лишившиеся невинности, смотрят равнодушными глазами».

Она одиноко сидела за столом, среди сумрака и копоти, и повсюду молча развевались белые флаги.

Некоторое время спустя в таверну вошли двое солдат. Некогда дисциплина Урусандера сжимала Легион в кулаке. Достоинство и вежливость были свойствами его подчиненных, на службе или в увольнении.

Но Хунн Раал — не Вета Урусандер. Уроки, вынесенные капитаном с полей брани, искажали достоинство и делали вежливость насмешкой. Разумеется, он не один такой. Цинизм и презрение осаждают души всех ветеранов; если подумать, Серап и сама осторожно огибает опасные помыслы о смысле происходящего, об истинной цене войны.

Гости вели себя нагло, нарываясь на ссору. Не совсем трезвы, но и не так пьяны, как показывали.

Откинувшись на спинку стула, дальше в тень, Серап осталась незамеченной.

— Чую отрицателей, — сказал один из солдат, тыкая пальцем в содержателя. — Эля, но не той разбавленной мочи, что ты здесь подаешь.

— Всё из одной бочки, — пожал плечами хозяин. — Если не нравится моя выпивка, всегда можете уйти.

Второй солдат засмеялся: — Да, можем. Но не значит, что уйдем.

Фермеры за ближайшим столом принялись скрипеть стульями. Братья, решила Серап, четверо братьев. Грузные, слишком бедные, чтобы напиться вдоволь, они вставали, злобясь как медведи-шатуны.

Содержатель поставил солдатам две кружки и попросил заплатить, но ни один не подал монету. Попросту осушили кружки.

Братья уже стояли. Шум заставил солдат обернуться. Оба заухмылялись, хватая рукояти мечей.

— Поиграть желаем? — спросил первый, вытаскивая клинок.

Увидев это, братья засомневались — ни у одного не было оружия.

Серап вышла из полумрака. Солдаты увидели ее и состроили невинные лица. Серап подошла ближе.

— Сир, — сказал второй. — Это ничего не значило.

— Очень даже значило. Вы вели к тому, чего хотели. Сколько еще ждет снаружи?

Мужчина вздрогнул и криво улыбнулся. — Ходят слушки, сир, об отрицателях в городе. Шпионах.

Первый солдат добавил: — Моего товарища порезали, сир, как раз прошлой ночью. Он не видел, кто это был. Мы лишь ищем ножи.

— Хебле получил от приятеля-солдата, — сказала Серап. — Жульничал в кости, а местные не решаются в них играть с солдатами Легиона. Ваша рота?

— Девятая, сир. Серебряная Рота капитана Халлида Беханна.

— Серебряная. — Серап улыбнулась. — Как Халлид любит кичливые прозвища!

Второй солдат ответил: — Будьте уверены, мы передадим капитану ваше мнение, сир.

— Это был укол, солдат? Что ж, когда расскажешь Халлиду, постарайся сразу же отбежать. Он наверняка вспомнит, как я хохотала ему в лицо. Серебряные, Золотые! Не пора ли побрить головы налысо и назваться Жемчужными? Или, для наиболее тупых, Булыжными? Боюсь, мой смех заставил его потерять терпение. Бедняга. Его легко разозлить, и ты сам это поймешь.

Она смотрела, как мужчины пытаются придумать ответ. Возможность насилия была близка. В конце концов, чужой офицер оскорбил их командира; разве не заслужат они благодарность Халлида, пролив ее кровь? Не сама ли она их спровоцировала, оспорив честь роты?

Едва первый солдат поудобнее перехватил меч, Серап с улыбкой подошла и протянула руку, будто желая погладить его по щеке. При виде смущения улыбка стала шире, а колено ударило его в пах.

Там явно что-то лопнуло — мужчина мешком брюквы повалился на грязный пол.

Серап уже поворачивалась, посылая локоть в лицо второму солдату, ломая нос. Поток наслаждения при виде отдергивающейся головы почти испугал ее. Вспышка осознания: ярость копилась долго, ища выхода — любого выхода.

Серап отскочила, приобретая подходящую дистанцию. И пнула попутно в ногу солдата со сломанным носом, услышав еще один приятный хруст. Солдат с воем упал.

Открылась дверь таверны, вбежали еще трое. Серап встала к ним лицом. — Смирно! — Указала на первого солдата, женщину, которую вроде бы знала, хотя не могла вспомнить имени. — Заберите товарищей, капрал. Этот выхватил меч в присутствии офицера Легиона, серьезное обвинение — разоружите его и поместите под арест. Я же пойду потолкую с вашим капитаном. Похоже, он не держит Серебряных в послушании.

Капрал выпучила глаза. — Да, сир. Извиняемся, сир. Были слухи о повстанцах в таверне…

— Это повод для стычки с местными? Я еще не решила, скольких из вас обвиню. Полагаю, всё зависит от ваших ближайших действий. Капрал?

Трое новоприбывших поспешили унести товарищей.

Едва они ушли, Серап вынула монету и положила на стойку бара. — За их эль, — сказала она, прежде чем подойти к четверым братьям. — Слушайте, дураки. Если двое солдат входят с оружием, вы не лезете. Понятно? Во-первых, они на службе. Во-вторых, жаждут крови. Все ясно?

Ей ответили кивками.

— Хорошо. Сидите тут и пейте, следующий круг за мой счет. — Она вернулась за свой столик.

Усевшись в тенях, Серап ждала, когда пройдет кровожадность. Тишине много есть что сказать, но она не в настроении выслушивать здесь и сейчас. Как и потом, увы. «Всех нас затрагивает это — нарастающий гнев, им так легко ответить на всё, что волнует, что тревожит, что пугает нас.

Я хотела драки, как и они.

О белые знамена, вы так гордитесь собой — а я хочу покрыть вас алыми пятнами. Только чтобы указать…

Да, вот бы еще сообразить, на что именно. Скорее ночь пройдет, и очень хорошо».

— Это было ужасно, — сказал мужчина. — Я… я не могу выгнать это из черепушки, ясно? — Он склонился на краю койки, спрятал лицо в ладонях.

Ренарр всмотрелась в него и перешла к сундуку. — У меня есть немного вина. — Она открыла крышку и нагнулась внутрь.

— От него голова болит, — пробурчал солдат через ладони.

— Тогда скидывай одежду и забудем на время обо всем мире.

— Нет.

— Солдат, чего же ты хочешь?

Он отнял руки от лица, но не пожелал встретить ее взгляд. — У костра, среди товарищей, с которыми сражался — за которых сражался! — ну, кажется, ты можешь говорить обо всем. Но это не так.

Ренарр налила вина себе, опустила крышку и уселась на сундук. — Даже слова не свободны.

— Знаю. Я заплачу тебе за… время. Приемлемо?

Она обдумала предложение. — Я тебе не мать, — сказала она. — Не жена. Говоря о бегстве от мира, я имела в виду и себя тоже. Но, подозреваю, эта сторона сделки редко приходит вам на ум. Да? Вы платите за свою нужду, не за нужды шлюх. — Она махнула рукой, когда он начал вставать. — Не надо уходить. За деньги ты сможешь купить почти что угодно. Вот я о чем говорила. Но предупреждаю: у меня нет особой мудрости, нет ценного совета. Я не смогу осветить твой путь, солдат.

— Так что ты можешь?

— Могу выслушать. За деньги. Говорю же, плати и ублажай нужду.

Он метнул ей взгляд, и она увидела в нем юнца, до ужаса несвободного в теле мужчины, в солдатских доспехах. — Ты что, холодная?

— Да, — ответила она. — Полагаю, я такая.

— Может, этого мне и надо, — бросил он, глядя в пол шатра, беспокойно комкая руки. — Сурового осуждения. Праведной кары.

Она отхлебнула вина. Уже не в первый раз за сегодня. — Возвышенные слова. Для солдата.

— Было три мальчишки на стоянке. Юные, едва мне по пояс. Нас было три взвода. Четвертый, Седьмой, Второй. Ну, когда мы закончили с матерью, кое-кто из мужиков… занялись и мальчишками. Эти мальцы… не я резал им глотки, когда всё кончилось, но я хотел. Это было милосердием после всего. — Теперь он дрожал, всем телом, заставляя трястись койку. Слова полились ручьем и видно было по глазам: пути назад нет. — Я не трогал их, тех мальцов. Я никогда не стал бы так… Но… Но теперь они всегда со мной. Один взгляд на лица, когда мы… когда мы делали это с матерью… А потом шок, когда мы схватили их тоже. Тупые лица, как куклы…

Он зарыдал.

Ренарр сидела на сундуке сконфуженная. Солдат желает утешений? Или действительно ищет кары? Ясно, они свершили преступления. Урусандер их повесил бы. Да, вполне возможно, все три взвода болтались бы на веревках. Приемный ее отец знаменит праведным гневом. — Ты доложил капитану? — поинтересовалась она.

Прямой равнодушный тон вопроса разом избавил мужчину от печали. Она словно ударила его по лицу. Утирая слезы, он выпрямился и засверкал глазами: — Это шутка? Сука и послала нас на стоянку! Она могла слышать вопли с соседней поляны, на которой прохлаждалась! О, знаешь, что она делала, когда мы мучили ту семью?

— Не надо, — бросила Ренарр, не давая солдату выложить всё. Она уже догадывалась, как зовут ту женщину-капитана. — И, — продолжила она, — Хунн Раал, строго говоря, не был следующим в инстанции? Верно? Да, он тоже капитан, выше их лишь сам Урусандер.

Мужчина резко вскочил и начал шагать по шатру. — Ты не можешь знать, — сказал он. — Прячешься здесь. Откуда тебе?

Ощутив холодок, она постаралась успокоить руку с кубком и выпила еще. — Ты знаешь, кто я такая. Искал меня, думая… о чем? Что я донесу Урусандеру? Вбил себе в голову — почему, не имею понятия — что мы еще близки. Как ты пришел к такому выводу? О, он послал ее в лагерь к шлюхам потому, что ей было скучно, милой девочке. Не так ли поступают все отцы?

Он прекратил ходить и сел, отворачиваясь. — Тогда сверши суд сама, Ренарр. Своей рукой! Сердце жаждет прекратить бешеный ритм! Ребра сомкнулись вокруг — я едва дышу. Клянусь, те изнасилованные дети — они нашли меня! Преследуют дни и ночи. Не на это я подписывался, поняла? Не так клялся служить государству!

— Похоже, самой суровой карой для тебя, солдат, будет оставаться в живых. Под гнетом вины до конца лет. Бежишь от душ затраханных мальчишек, да? Хотя даже не полакомился? Ах, как печально.

Он сверкнул глазами, лицо омрачалось. — Я не плачу за презрение.

— О, извини. Я пыталась выражаться ясно. Как ясно то, что ты насиловал мать. Дух ее бродит где-то еще. Но бедные мальчишки, на которых ты смотрел! Словно оводы, ползут под кожей, прогрызают путь к сердцу. Да, они тоже следили за тобой, хотя бы в начале, когда ты трахал скулящую мамашу.

Он вскочил, хватаясь за пояс. — За такое не заплачу ничего.

— А я, — взвилась она, — не стану тропой труса. Ты знаешь дорогу в крепость, солдат. Уверена, Урусандер как раз там. И да, он примет любого солдата своего легиона.

— Мои соратники…

— О да, они. Что ж, они узнают, когда будут обвинены. Вижу, почему ты решил, что идти ко мне будет лучше. В таком случае будете обвинены вы все, и получите одно наказание. Ты встанешь с братьями и сестрами, и никто не усомнится в твоей верности. — Ренарр допила вино.

— Это не трусость, — сказал молодой солдат.

— Нет? Вся твоя история — один акт трусости, с того момента как вы въехали в лес, охотясь на отрицателей. Резня женщин и детей? Поджоги домов? Целые роты, такие смелые, ведь вы превосходите числом любого противника, мечами рубите хлипкие копья и прочие палки. Ваши доспехи против шкур. Ваши железные шлемы против черепов, таких хрупких.

Он вытащил тонкий нож.

Она встретила его взор без страха, понимая, что принесла ей ночь. — Да будет так, — молвила она спокойно. — Отдай же мне мгновение смелости.

Диким замахом — глаза вдруг сверкнули торжеством — солдат перерезал себе глотку. Кровь хлынула, брызжа из яремной вены.

Он повалился, она отпрыгнула.

«Сделал из шатра шлюхи храм, из меня жрицу. Или, по меньшей мере, кого-то, кто предстанет перед богом за него — как и ожидается от жриц. Исповедал грехи…» Но тело на полу у кровати, такое неподвижное, хотя мигом ранее бурлило жизнью — она не могла отвести глаз от него…

«Разные пути ухода. Самый худший — и самый конечный. Видите, ублюдок ушел, но оставил тело позади. Почему эта мысль заставляет смеяться? Гости оставляют неразбериху, верно? А хозяйке приходится убирать за ними.

Я не жрица. Здесь не храм. Но исповеди льются ночь за ночью — хотя не такие жуткие. Это назревало. Нужно было предвидеть. Дураки с кровью на руках и чувством вины в душах. Верховная жрица Высокого Дома Света ими не интересуется, увы. А матери слишком далеко.

Теперь вижу, это вопрос веры. Веры и многих вер, подлинных и других, выдуманных».

Она вспомнила последствия битвы с Хранителями, все те стоны умирающих солдат, и как шлюхи и воры рыскали между ними. Очень многие звали матерей детскими голосами. Бог или богиня были слишком далеки, не сопровождали их в смертном путешествии. Они оказались оставлены и отпали от веры. Что же осталось, если не чистейшая и сладчайшая из вер? «Мама! Прошу! Помоги! Поддержи!»

Ренарр видела всё это, была там, среди трупов и смрада. Но не могла вспомнить свою мать. Слишком смутная, слишком бесформенная, призрачная фигура, чем не богиня?

«Значит, и эта вера ложна. Не мне взывать к ней, ни сейчас ни позже. И даже в самом конце, думаю».

Но те солдаты были вдалеке от матерей, да и жены или мужья были у немногих. Их подвела верховная жрица и до странности зловещий храм, ею воздвигаемый, и ее бог, столь светлый, что ослепляет любого. Подвела и вера, будто мать всегда рядом, лишь заплачь и побеги, руки широко раскрыты, чтобы обнять заблудшего ребенка. Вера подводит и подводит. Что же остается?

«Шлюха, разумеется. Смущенный и смущающий идол. Жрица и мать, любовница и богиня, вера сведена к самой низкой из нужд, самой адской из сил, самой простой игре в войну. Удивляться ли, как мало можно купить за деньги?»

Ренарр отыскала самый теплый плащ и вышла из шатра. Покинула лагерь шлюх, прилепившийся к внешним рвам Легиона, обходя их. Впереди тусклые, едва заметные огни Нерет Сорра, а дальше высокий холм крепости Урусандера.

Мужчины обыкновенно имели привычку изливаться в нее. Этот же хотел, чтобы она излилась на него, стала рукой правосудия. Когда она отказала, он забрал свою жизнь. Ренарр вспоминала торжество в глазах, тот последний миг, нож, опустившийся словно дар. Было что-то в юных глазах, что ее восхитило.

«Но что же я увидела, интересно? Какая широкая улица перед ним открылась? Внезапный проход, путь бегства от мучений? Или это был лишь последний акт капризного ребенка, желающего наказать женщину пред ним… просто передать вину, как делают трусы.

Что ж, он не смог. Бедный, заблудший дурак».

А есть какая-то ирония, решила она, в том, чтобы пойти к Нерет Сорру и дальше, в нависшую над городком злосчастную крепость.

«Дорогой отец. Я несу весть о тайных храмах, где твои солдаты исповедуют преступления. Я стою перед тобой, многажды использованная жрица, и доношу жалобный плач солдата, мольбу о прощении… гмм, сотни солдат и сотни жалобных плачей. Видишь ли, они потеряли веру. Во всё, кроме одалживания моего тела. Какое облегчение понимать, что хотя бы один сорт веры остался надежным — в деньги.

Вот так сила сделки побеждает прочие силы. Вели верховной жрице брать плату за внимание. Приглашать на исповедь среди груд монет, чтобы верующие убедились, как ныне ведутся дела. Они достаточно быстро ухватятся за идею и все храмы покроются позолотой.

Но вели ей ничего не делать с исповедями. Пусть бормочет слова прощения, если угодно, но никаких расследований, суровых судов и подобающих кар. Мертвые грешники не так щедры, они не придут покупать время и ослабление вины. Научись у шлюхи, милая Синтара: мы одалживаем, не продаем навсегда».

Она шла по городку. Иней на мерзлой почве и грязи, стены строений. Над головой звезды на положенных местах, вечно молчаливые, вечно бдящие. Она научилась ценить их отстраненность. «Шлюха как богиня, богиня как шлюха. Ох, какой у вас запутанный культ. Да ладно. В конце концов, это работает — я видела по глазам того солдата».

У подножия крепостного холма была когда-то кузница, но владелец умер. Дом, навесы и постройки снесли ради нового Храма Света. Хунн Раал веселился, думая о пропеченной земле под камнями фундамента, о горах пепла, углей и шлака, о рваных кусках металла и ставших стеклом каплях песка.

Мало кто понимает многосложные проявления святости, столь заполонившие мир. Мало у кого хватает мозгов. Сам Куральд Галайн рожден огнями, кузницами и горами дров, ожидающих череда поддержать чад и жар индустрии. Ямы в почве, рудные жилы, потоки пота и капающей крови, напряженные усилия столь многих мужчин и женщин — чтобы сделать жизнь лучше если не для себя, то для детей.

Подходящая идея — строить храм на столь священной земле. Хотя вряд ли Синтара поймет. Она намерена, понимал он теперь, сузить круг священного, отделяя его от угроз дикой, хаотической профанности. Едва эти угрозы будут уничтожены — или, скорее, выхолощены — останется лишь святое, и она будет держать в руках ВСЁ.

Религия, определил Хунн Раал, есть брак между святостью и низменной хваткой, самолюбивой и намеренно стремящейся истребить природное поклонение — то, что творится за стенами храмов, без правил и заповедей. За пределами, что важнее, авторитета самозваного жречества, жадно тянущего руки к рулю. Так уж выходит, что оно и обогащается по ходу дела.

Да, он понял верховную жрицу Синтару. Было нетрудно. Он даже понял отрицателей и представляемую ими угрозу открытой веры — то, как они делают святым всё в жизни, от постановки палаток до песен и танцев под светом полной луны. Даже святилища трясов видели в лесных дикарях опасность для монахов, монахинь и желаемых им привилегий. Если подумать, это смехотворно: дикари лесов были на самом деле паствой трясов, благими их детьми.

«О, точно. Благие дети. Настоящие дети, которых можно красть. Наплевав на матерей и отцов. Только детей, пожалуйста, в наши благословенные ряды».

Он глотнул вина, пропустил сквозь щели меж зубов и вернул на язык, прежде чем проглотить. Итак. Он понял Синтару и ее благочестивый Дом Света. Раскусил отрицателей и трясов.

«Но не Мать Тьму. Не эту пустую темноту в неосвещенном храме, невидимый алтарь и незаметный трон. Не эти хвалы отсутствию. Дорогая Эмрал Ланир, сочувствую. Правда. Твоя задача совершенно невозможна, не так ли, а богиня молчит. В наводящей отчаяние тишине я и сам мог бы решиться заманивать в постель как можно больше любовников. Заполняя пустые места внутри и снаружи.

Да, старый друг Урусандер, можешь ее брать. Если найдешь.

Впрочем, уверен, Синтара позаботится и прольет на сцену свет. Хотя бы на брачное ложе. Махнет рукой и сочтет это благословением. Как будто вы двое детишек, способных лишь беспомощно спотыкаться во тьме.

Поженим же их. Урусандер сунет своего буйного яркого петушка в ее темную расщелину. Если подумать, такой союз свят изначала. Мужской яростный свет, чистейшая тьма женщины. Мы, мужчины, млеем по пещерам и подобным уютным уголкам. По чреву, из коего нас так немилосердно выкинули. Чтобы мы проводили жизнь в попытках влезть обратно — но в поисках чего? Святилища или забвения?»

Глянув вниз, он оттолкнул голову девицы от чресл. — Ох, ну довольно. Я слишком пьян этой ночью.

Она поглядела на него — короче, чем мгновение ока — и откатилась набок.

— Развлеки себя сама, — велел Хунн Раал.

«Теперь, дорогая Синтара, обсудим вопрос убийства? Не раскрасить ли твой храм ярко-красным? Или выждем пару поколений? Но хотя бы велим строителям создать глубокие желоба, чтобы отводить неиссякаемый поток.

А вы осуждаете меня за вечную жажду. Стража пограничья, Хранители, отрицатели. Хасты. Я поистине пропитан кровью. Увы, это было необходимо. Трясов оставим на закуску. Сначала нужно усмирить знать. Аномандер и братцы стоят на коленях. Драконус пакует вещички… хотя, между нами, Синтара, признаюсь в некоем почитании консорта. Вот мужчина, не боящийся тьмы! Такой бесстрашный, чтобы залезть во чрево и превратить его в дворец чистых наслаждений!

Удивляться ли, что знатные сородичи так ему завидуют, переходя к пенящейся ненависти. Да, мы обязательно воспользуемся этим, дайте лишь шанс. И все же… бедный Драконус. Ни один мужчина не заслужил твоей участи — быть дважды исторгнутым из чрева».

Лежа рядом, выгибая спину, девица пыхтела и страстно стонала. Однако экстаз казался фальшивым. «Подружка готова была стать отличной жрицей, полагаю. Тем хуже.

О, Синтара, мы ведь толковали об убийстве? О путях к мрачным вратам и от них. Вот мое обещание: когда мы выполним задачу, когда лорд Урусандер встанет с Матерью Тьмой под брачной сенью… не жди третьего трона, Синтара — для себя и своей церкви. Сумев вычистить подлых отрицателей и трясов — сжечь их дотла — думаешь, не сумеем мы покончить с тобой?

Огонь есть дар света, не так ли?»

Он исследовал новое колдовство с куда большим тщанием, чем показывал Синтаре. И сумел понять, что ублажающая себя рядом с ним женщина — лишь шелуха.

«Воображаю, как ты насмехалась над моим видимым бессилием. Но не начала ли ты удивляться?

Я могу быть негодяем. Пьяницей. Мужчиной, стоящим посреди кровавой реки. Но я не буду трахать труп, женщина. Забавляйся где-нибудь в другом месте.

При следующей встрече за вином и деликатесами, поговорим о… о… не знаю… может, насчет вот этого? Отличная тема. Поговорим об осквернении. Уверен, тут тебе будет что сказать, жрица.

Не расскажешь ли об искусно сделанных стоках под полами своего храма?

А я, возможно, поведаю о волшебстве превыше воображения богов и богинь, превыше досягаемости храмов и церквей, жречеств со строгими правилами и жаждой резни богохульников.

Магия несвязанная. Природное поклонение, если угодно.

Чему, спросишь?

Как? Тому же, чему молишься ты, жрица. Силе.

Эта сила… я позволю тебе принять ее из моих рук».

Он выпил еще вина, смакуя на привычный манер, а рядом — заставляя скрипеть постель — девица продолжала и продолжала…

Шаренас вошла в таверну. Почти сразу выделила фигуру в углу, под прикрытием сумрака. Пересекла разгоряченный зал, огибая занятые поселянами столы; ее сопровождали кислые и уклончивые взгляды. Впрочем, даже чужие лица доставили ей своего рода утешение — слишком долго ездила в одиночку, ночуя в местах диких и заброшенных, а когда удавалось заночевать под крышей, ощущала тягостное недоверие, беспокойство хозяев.

Истина (которую в лучшие времена ей, по счастью, удавалось игнорировать) в том, что меч рубит в любом направлении. Стойкая оборона и подлое нападение — все зависит от позиции, выбранной стороны. Спасенные в мгновение ока могут стать жертвами.

Шаренас не нравилась идея, что она сама так же опасна и непредсказуема, что оружие на поясе всегда готово покинуть ножны. Однако мир предъявляет требования, и она должна отвечать.

Сидящая за столиком Серап смотрела на нее холодно и пристально. Шаренас села напротив, спиной к залу. — Капитан, сожалею о ваших утратах.

— Мы все там были, — отозвалась Серап. — Помните? Ездили на встречу с Калатом Хастейном. Вы выбрали место рядом с Кагемендрой. Рады были пофлиртовать с мужчиной, обещанным другой.

Шаренас кивнула. — А вы с сестрами хихикали и шептались, столь гордые новыми чинами. Помнится, вы стали тогда лейтенантами. Не изведавшие крови, под крылышком Хунна Раала.

Серап опустила голову и поглядела исподлобья, мечтательно вздохнув. — Тогда мы были моложе. Мир казался свежим. Живым и полным возможностей.

— О, а он был вполне счастлив вести нас, верно? — Шаренас вздрогнула, потому что кто-то подошел близко — мальчишка, по видимому, сын содержателя, поставил перед ней кружку эля. — Вы так и смотрите на него с восторгом, Серап? Кузен Хунн Раал. Убийца, отравитель. Собрал все мыслимые измены в единый узел. Не так ли?

Серап качнула головой, пожала плечами. — Он может казаться неуклюжим, Шаренас. Но он не такой. Каждое преступление совершал, удостоверившись, что Урусандер останется незапятнанным. Мой кузен не таится, правильно? Решился нести груз вины, зная, что сумеет выдержать ужасный вес. Это же семейная черта.

— Гмм. Я уже гадала. Насчет видимой неуклюжести. Легко списать это на свойственную пьянице беззаботность, слабоволие, тянущее вниз и вниз. И все же, Серап — резня на свадьбе?!

Серап махнула рукой, но затем нахмурилась: — Не о Хастах? Вы меня удивили. Или нет, ваша благородная кровь должна завывать сильней всего, когда приносят в жертву жизни родственников. Обычные солдатики, даже с одержимым демонами оружием, вами не замечаемы… ну, может быть, бросите пару слов, обличая гнусное деяние.

Шаренас позволила себе лениво улыбнуться. — Всегда считала вас самой умной. Значит, дела таковы? Вы за Хунна Раала.

— Кровная связь, Шаренас. Но вы должны понимать… Во многих смыслах я еще невинна. Буду заботиться о солдатах. Готова отдать за них жизнь.

— Смелые слова, — кивнула в ответ Шаренас. — Но мне интересно… Вы верите, что Хунн Раал сделает так же?

Нечто мелькнуло в глазах Серап. Она отвернулась. — Вы доложились командующему?

— Я говорила с Урусандером, да.

— Он остался… незаинтересованным?

Любопытный вопрос. Шаренас взяла кружку, хлебнула жидкого эля и поморщилась. — Вы не за этим сюда пришли, верно?

— Проблемы снабжения. Каждому приходится терпеть.

— Как вы отреагируете, интересно мне, если я скажу: Вета Урусандер намерен арестовать Хунна Раала и многих других офицеров Легиона? Что я привезла ему доказательства многих преступлений — таких, за которые ответом станет лишь виселица.

Серап улыбнулась.

Удобнее устроившись в кресле, Шаренас кивнула ей. — За таким мужем мы некогда шли без вопросов. Этот муж готов был отдать за нас жизнь. Но врагами тогда были чужаки. Да, вы сами сказали, Серап: мы были молоды, и было это давно.

— Лучше выбирайте место, Шаренас, с особой осторожностью. Он уже не тот, что был. Во многих смыслах Оссерк подошел бы лучше.

— Значит, он не вернулся.

— Да. И никаких вестей.

Шаренас отвела глаза. — Мне советовали не сталкиваться с Хунном Раалом. Пока.

— Мудрый совет.

— Сначала нужно всё очистить.

Брови Серап взлетели: — О, и как вы это сделаете?

Шаренас вскочила одним гибким движением, клинок с шелестом покинул ножны и мелькнул над столом, отсекая Серап шею. Острое лезвие прошло насквозь, отделив женскую голову от плеч. Голова гулко запрыгала по столешнице, а кровь хлынула из обрубка шеи, будто из дворцового фонтана. Однако пульсирующий поток быстро иссяк.

Шаренас обошла стол, забрала из угла плащ Серап. Заботливо вытерла меч. В таверне за спиной стояла абсолютная тишина.

— Вот так, — ответила она спокойно. Поглядела на голову на столе, отметив удивленное выражение — впрочем, быстро тускнеющее, ведь жизнь покинула глаза и лицевые нервы сдавались, позволяя коже обвиснуть. Это было, подумалось ей, вполне невинное лицо.

Шаренас вложила меч в ножны, допила кружку и оставила около головы. Потом шлепнула на стол монету, развернулась и вышагала из таверны.

Это было лишь началом. Ее ждала долгая хлопотливая ночь.

Оказавшись снаружи, вздрогнув от ледяного воздуха ночи, они пошла в лагерь Легиона.

— Дерьмо. — Хунн Раал сел в постели. Вино тяжело плеснуло кислотой в желудке, но овладевшая их тошнота не имела с пьянкой ничего общего.

Безымянная девица пошевелилась рядом, сказав смазанным голосом: — Что такое?

Он извернулся, вытянул руку и схватил юную шею. Она казалась такой хрупкой в его руке. — Гляди на меня, верховная жрица. Ты там? — Тут он хмыкнул. — Да, вижу. Пролита кровь. Кровь моей семьи. Кто-то убил Серап в городе.

Почти детское лицо, круглое и мягкое, потемнело в хватке Раала. Голос стал хриплым. — Так буди стражу.

Лицо Хунна Раала исказилось отвращением. Он оттолкнул женщину так сильно, что она упала за край кровати. Торопливо оделся, пристегнул перевязь. И замер, чуть покачнувшись. — Нет, хватит.

Пульсация колдовской силы прошла по телу, вдруг протрезвив его.

Девица встала по ту сторону кровати, призрачно белея голым телом. — Как ты смог?

Он с рычанием обернулся. — Вон! — Новая волна силы вошла в тело перед ним, схватила тайный осколок Синтары и вырвала. Швырнула прочь, будто рваную тряпку. Девица рухнула на пол.

«О, новый слушок насчет Хунна Раала. Он убивает тех, кого оттрахал. Душит, судя по следам на девичьей шейке. Что ж, поношу еще один грязный плащ. От такой тяжести любой сопьется».

Он подхватил меховой плащ и вышел из спальни.

Двое стражников стояли в дальнем конце. Хунн Раал прошел к ним. — Пальт, поднимай взвод, чтобы охранять покои лорда Урусандера. Если он будет шуметь, доложи, что у нас ассасин в городе, и я должен начать охоту. Мирил, ты со мной.

Пальт убежал к казармам. Мирил пошла за Раалом к главной лестнице. — В моей спальне мертвая женщина, — сказал он. — Не слушай молвы, что поднимется. Верховная жрица Света все сильнее жаждет трупов — и ты не сможешь легко угадать, кто мертв, а кто не совсем, когда она их оставляет. Смотри в глаза, Мирил — они не подходят к лицам.

Солдат сделала торопливый жест защиты от зла.

— Просто избавься от тела, — велел Хунн Раал. — Думаю, семьи нет. Закопайте ее в отходах подле кухонного мусоропровода.

— А если она, гм… снова оживет, сир?

Он хмыкнул: — Сомневаюсь. Меня не обманешь, пойми. Но всё же… отрубите ей ноги. И руки.

— Сир, я посоветовала бы свинарник, а не кухню.

Он оглянулся на нее от подножия лестницы. — Ты любишь ветчину, Мирил? Следующий кусок покажется сладким? Нет, мне не нравится. Может, лучше неглубокая могила. Отбери самых надежных.

— Конечно, сир.

— И пусть солдаты знают: нельзя доверять никому из подопечных верховной жрицы.

— Само собой, сир.

Они были уже на нижнем этаже, у главных дверей. — Хорошо, — бросил Хунн Раал. — Иди же.

— Слушаюсь, сир.

Он направился к казармам. По расписанию, там квартировали Золотые капитана Беханна, все пять взводов. Двое стражников стояли у входа, они вытянулись при появлении Хунна Раала, изображая почтение и внимание.

— Буди лейтенанта, — велел Раал одному, потом поманил второго ближе. — Седлай коня, солдат, и вези приказ в лагерь Легиона. Мы ловим ассасина — кто-то проник в город и убил мою кузину Серап. Мне нужно, чтобы две роты вошли в Нерет Сорр и начали искать тело. Оттуда мы сможем взять след. Хотя, — добавил он, — сомневаюсь, что это понадобится. — Хунн Раал увидел удивление на лице солдата и пояснил: — Вряд ли она была единственной целью этой ночью.

Он упер руки в бока и обернулся к воротам. — Гражданские войны грязны, но нужно стойко держаться своих целей.

Вслед за лейтенантом — молодым мужчиной, которого Раал не знал — Золотые выбежали из казарм, еще застегивая пряжки, многие бранились, ощутив сильный холод.

— Лейтенант, — сказал Хунн Раал, — разделите солдат, и поскорее. Один взвод остается охранять здесь. Остальные идем в Нерет Сорр. — Он жестом приказал лейтенанту следовать и торопливо двинулся к воротам, к дороге в городок.

Ренарр едва успела ступить в густо затененную нишу у ворот, когда створки широко распахнулись и всадник выскочил, сразу переводя лошадь в порывистый галоп. Почти сразу за ним последовала рота солдат под руководством Хунна Раала, двигаясь быстрым шагом. Выждав, когда мимо пройдет последний вояка, она продолжила путь. Стража трудилась над скрипучими воротами, один из солдат выругался, заметив ее, явно испуганный внезапным появлением. Она вышла к ним.

— Кто тут, а? — спросил второй стражник, выставляя руку.

— Ренарр. Вызвана отцом.

В свете поднесенных фонарей она видела на лицах и узнавание, и недоверие. Они-то должны были знать, посылал ли Урусандер гонца в Нерет Сорр. Но тут первый хмыкнул и кивнул второму: — Капитан Шаренас недавно выходила.

Второй вопросительно поглядел на Ренарр. Она торжественно кивнула.

И ей позволили войти. — Нехорошая ночь, — сказал первый стражник. — Слышно, в городке внизу убивают. Чернокожие ассасины, агенты лорда Аномандера. Офицеров Легиона колют в спину. Вот до чего дошло.

— Лучше оставайся в крепости на всю ночь, — предложил второй солдат.

Она пошла дальше.

Окна башни, ставшей личными покоями Урусандера, светились. Ей показалось, что темный силуэт мелькнул в одном из окон, но чей — непонятно. Дворик покрылся инеем, ноги скользили. Она взглянула в сторону взвода, охранявшего вход в казармы, и заметила ответные взгляды.

Возможно, некоторые побывали в ее постели, но на таком расстоянии, при неверном свете, угадать было невозможно.

«Отец, надо бы тебе сказать. Я интимно познала твой легион, его солдат, мириады их лиц и личных нужд. Знаю их лучше, чем ты. Некоторые вещи сливаются, видишь ли. Жар секса и горячка боя. Смерть соединена с любовью, вроде бы любовью, если великодушно оценивать наши движения под мехами.

Палатки и храмы, койки и алтари, приношения и ритуалы. Все формы исповедей. Слабости и желания. Обманы и хрупкая отвага чести. Все побуждения, отец, текут одновременно, текут в одни места. Я могла бы составить для тебя список трусов и тех, что будут стойкими. Могла бы рассказать о совести и горе, и прежде всего о нуждах солдата.

Увы, их не ублажит ни один смертный, хотя ты, отец, стараешься. А вот остальные даже не дерзают.

Назвать ли ее, эту нужду? Осмелимся ли мы на путь внутрь, чтобы встретить печальное дитя?

Храм и палатка, мы ставим их, чтобы скрыть одержимости души. Между любовником и жрецом, думаю, лишь первый близок к дрожащему, широко раскрывшему глаза ребенку. Жрец же… да, жрец убил внутреннее дитя давно, и теперь лишь изображает восторг, ведет танец радости онемелыми, полными хитрых замыслов ногами.

Подумай, отец. Ни одна шлюха не опоганит ребенка. Я знаю — я наблюдала за ними, суровыми женщинами и мужиками в грязной одежде. Многие стали злобными сучками, ублюдками, это верно. Отвердели и не слышат боли. Однако и они узнают невинность, ее встретив.

Но жрецы? Большинство в порядке, я уверена. Честные, почтительные, достойные доверия. А как насчет других, надевших мантии и рясы с нечистыми намерениями? Что видят они — те, что жаждут испортить детей?

Лучше спроси верховную жрицу, отец. Ибо у меня нет ответов. Лишь знаю, знаю с уверенностью: внутри каждого извращенца лежит труп ребенка. Жаждущий компании».

Она была уже в доме, на лестнице. Поднявшись на нужный этаж, повернула к покоям Урусандера.

Солдаты стояли на страже. Ее окинули подозрительными взглядами.

— Отец проснулся, — сказала она. — Капитан Шаренас вызвала меня к нему.

Солдаты посторонились. Один сказал ей, проходящей мимо: — Целую ночь пропустила.

Тихие смешки угасли, когда она закрыла дверь и прошла в комнаты.

Стол, чуть не падающий под весом свитков и странных ящичков из раковин, в коих Форулканы хранили свои священные писания. За этим нелепым монументом ее приемный отец, лицо усталое. Он чуть не вскочил при ее появлении. Он казался загнанным в угол.

Она знала такое выражение лица: видела его в своей палатке. Вот только что, этой ночью.

Ренарр расстегнула плащ, бережно сложила его на угловом стуле. И прошла к столу. — Последнее найденное вино. — сказала она, беря графин и нюхая, — было кислым. — Налила себе. — Отец, у меня много есть что сказать.

Он не желал встречаться с ней взглядом, уставившись в свиток. — Слишком поздно для беседы.

— Если ты о ночном времени, то да.

— Я не о ночном времени.

— О, этот крепостной вал, — вздохнула она. — Знаю, почему ты его насыпал. Ты любил мою мать, а что сделала я? Пошла в лагеря, в таверны, чтобы учиться иной профессии. Я наказывала тебя? Скорее скучала. Или была в возрасте, когда мятеж кажется отличной идеей, полной… идеалов. Сколь многие в моем возрасте ярко пылают, смутно и с отчаянием осознавая, что это пройдет и погаснет. Наш огонь. Наша прыть. Вера в то, что мы так важны.

Он наконец поглядел на нее через заваленный стол.

— Оссерк, — продолжала Ренарр, — сияет не здесь. Где-то. Я так далеко не зашла.

— Тогда, Ренарр, твой… мятеж… окончен?

Что это в его глазах, надежда? Она не была уверена. — Отец, не могу объяснить четко. Но знаю, что выбор дал мне не только использованное тело. Мать была офицером в твоей роте. Я ее дочь, выращенная вдалеке от ее любимого легиона. Итак, я ничего о нем не знаю, не знаю солдатских путей, путей матери. — Она хлебнула вина. — Что она сделала со мной, ты сделал с Оссерком… да, все твои дети наконец стали понимать твои резоны…

Ренарр не ожидала, что ее слова заставят заблестеть мужские глаза. Откровенные, мучительные переживания на лице Урусандера ее потрясли.

Ренарр отвела глаза и поставила кубок. — Один юный легионер пришел ко мне ночью. Пришел не за дешевой любовью, но чтобы исповедать грехи. Резня невиновных. Ужасные изнасилования. Мать и юные дети. Он назвал роту и взводы. А потом встал передо мной и перерезал себе горло.

Урусандер встал из-за стола, выйдя к ней. Сделал движение, будто хотел потянуться и заключить ее в объятия, но что-то помешало.

— Отец, — произнесла она, — твои дети встревожены.

— Я все исправлю, Ренарр. Обещаю. Я все исправлю!

Она не желала открывать перед ним сердце, чтобы не ощутить укол жалости. Хотя подобные чувства давно утонули в глубинах души. Ренарр не ожидала, что они могут вернуться. — Твоей верховной жрице, отец, нужно уразуметь: ее храм и ее вера должны стать чем-то бóльшим. Говори с ней, отец. Говори о надежде. Ей не просто должны все служить, она должна и что-то отдавать взамен.

Ренарр отступила и подобрала кубок. Осушила, пошла забирать плащ. — Моя кровать — не место для исповеди, особенно кровавой. Что до прощения… — она обернулась, послав ему слабую улыбку, — да, это подождет. Мне есть еще чему учиться, отец.

Тот казался истерзанным но, когда медленно распрямил спину, он встретил ее взор и кивнул. — Я буду ждать, Ренарр.

Она ощутила обещание, словно удар в грудь, и торопливо отошла к стене, путаясь в застежках плаща.

Урусандер сказал в спину: — Пойди в свою комнату, Ренарр. Хотя бы на эту ночь. В городе происходят страшные события.

Она заколебалась, но кивнула. — Одна ночь, да. Хорошо.

— И, Ренарр… поутру я желаю услышать от тебя все подробности сказанного тем молодым солдатом.

— Разумеется. — Он не услышит. Она уйдет до рассвета.

«Спальни девочек и мальчиков. Все пути к палаткам и храмам. Кто мог вообразить такое расстояние, и что можно пройти его так быстро, за пару лет?»

Силанн брел по лагерю, сгорбившись от холода. Новый обычай женушки — посылать его куда захочется, доставлять письма и по иным мелким, унизительным поручениям — уже не так тяготил мужа. Он понимал, что это своего рода наказание, но уже почти радовался избавлению от ее общества. Лучше ледяной ветер, чем презрение в глазах, чем мириады отточенных способов явить ему пренебрежение.

Командование требует таланта, и он не так глуп, чтобы верить, будто наделен им в изобилии. Он делал ошибки, но пока что без громких и явных последствий. Это удача. Силанн ощущал, как возрождаются возможности, как открывается путь вперед. В следующий раз он сделает лучше. Покажет Эстеле, что она вышла замуж за достойного.

Впрочем, злобная баба выкопала глубокие рвы, вытащить ее оттуда будет нелегкой задачей. Но он заставит увидеть себя в новом свете, любым способом.

Да, тот мальчишка, то бегство. И Грип Галас. Но тогда было давление, напор неотложных решений, тут любой зашатался бы. Пролить кровь и тут же все скрыть. Мгновения паники овладевают любым офицером.

Что ж, это давно позади. Она ворчит слишком долго. Никто не заслужил такого презрительного обращения, такого расплющивания после многих лет брака. «Скучного брака. Ни одного кризиса. И сын — верно, отвергнувший путь солдата, но мы же простим его, примем, что это душа слабая, мягкая, слишком нежная для обыденных профессий, мы ведь отлично знаем грубость армейской культуры. Ее жестокость.

Нет, все к лучшему, Эстела, и твое презрение — ко мне, к сыну, ко многим другим — оно не умягчает твою жизнь. Нужно увидеть, милая…

Что, проявляя нежность, ты не признаешься в слабости. А если и так, всем нужно ощущать слабость по отношению к кому-то.

Ты пытаешься быть сильной везде, в любой компании. И становишься нетерпимой. Жестокой».

Да, он больше не будет таскать ничтожные письма. Встанет с ней лицом к лицу, сегодня же ночью. Ведь есть разные виды силы. Он покажет ей свою, называемую любовью.

Силанн вздрогнул, заметив кого-то рядом. Косой взгляд показал фигуру в плаще, плод капюшоном, непонятную. — Чего тебе нужно, солдат?

— Ах, простите меня, Силанн. Это капитан Шаренас, я сражаюсь с холодом как могу.

Голос он узнал, хотя она не отбросила капюшон. — Добро пожаловать назад, Шаренас. Только что вернулись?

— Да. Я ведь иду поговорить с вашей женой.

«Ах так. Ну, полагаю, нам с Эстелой придется найти другую ночь. Завтрашнюю, чтобы все исправить, придти к общему благу». — Она не спит, — сказал Силанн. — Я тоже шел к ней.

— Я так и поняла.

Лагерь был сравнительно тихим, а холод кусал все сильнее. Оставшиеся немногочисленные костры создали островки оранжевого, желтого и красного света. Однако почти все палатки были туго застегнуты, солдаты спали под одеялами, а наиболее счастливые под мехами.

— Доложились лорду Урусандеру? — спросил Силанн.

— Да, — ответила она. — Доклад получился… насыщенным. Округа бурлит, Силанн. Многие умерли, но немногие заслужили свершившееся над ними насилие.

— Так всегда в гражданских войнах.

— Хуже всего, что жертвы ничего не слышали о гражданских войнах, и они же пали первыми. Знание и намерение, Силанн. В данных обстоятельствах можно назвать их преступными.

Силанна слегка затрясло. — А вы… вы уточняли подробности?

— Насколько смогла. Было трудно, и не каждый готов был разговаривать. — Она замолчала, свернув на широкий проезд неподалеку от когорты Эстелы, потом произнесла: — Но мне повезло. Нашла кое-кого разговорчивого.

— Неужели?

— Да. Например, Грипа Галаса. И, конечно, юного Орфанталя.

Шаги Силанна замедлились, он повернул голову к собеседнице. — Говорят, это старик, склонный к низкой клевете и бессмысленной вражде.

— Галас? Вряд ли.

— Чего же вы желаете от моей жены?

— Хочу сделать необходимое, Силанн. Побеседовать, вот как с вами сейчас.

Когда он остановился, Шаренас обернулась, чтобы видеть лицо. Капюшон еще скрывал ее, но мужчина различил блеск глаз. — Неприятный разговор, — начал он. — Не думаю, что жена будет рада вам, особенно сейчас, ночью.

— Да, подозреваю, вы правы. Момент… — Она пошарила, ища что-то под плащом. — У меня есть кое-что и для вас.

Он уловил блеск синего железа, ощутил резкий укол в подбородок… и показалось, что тело покинули все силы. Он заморгал, поняв, что лежит на земле и Шаренас стоит над ним.

Это было… необычно. Тревожно. Он ощутил давление эфеса под челюстью, и что-то выливалось изо рта, горячо и густо текло по щекам.

«Нет. Мне не нравится. Кончаюсь…» Он сомкнул глаза.

Шаренас высвободила кинжал. Ухватив Силанна за ворот, затащила между двух палаток. Потом вытерла лезвие и вложила в ножны.

До шатра Эстелы оставалось шагов двадцать. Разогнувшись, Шаренас пошла туда. Постучала по привязному колу, откинула полог и вошла.

На полу стояла жаровня, источая сухое тепло и слабо мерцая. Дальше Эстела лежала на постели, не сняв одежды. Она подняла голову, нахмурилась. Шаренас поспешила стащить капюшон, не давая времени заговорить; увидела, как на лице хозяйки написалось узнавание и еще какое-то сложное чувство.

— Шаренас! Вижу, вы еще волочите за спиной лиги пройденных дорог. И все же, — она села, — приветствую. Около жаровни стоит подогретое вино.

— Боюсь, ваш супруг задержится. — Шаренас сняла плащ. — Я столкнулась с ним, когда он шел в крепость.

— В крепость? Идиот. Я велела послать вестового, если не найдет одного из аколитов. Ничего не делает правильно.

Шаренас взяла оловянный кувшин и налила две чаши испускающего парок вина. В лицо пахнуло ароматом миндаля. Она оставила свою чашу на полу и принесла вторую Эстеле.

Капитан встала, чтобы ее принять. — Итак, что привело вас ко мне? Неужели нельзя было подождать до утра?

Шаренас улыбнулась: — Вы стали легендой, Эстела, ибо трудитесь ночами. И я припоминаю, как мы строились для боя ясным утром, вы же были сонной. Походили на старую ведьму, да уж.

Фыркнув, Эстела выпила.

В лагере раздались далекие звуки тревоги.

— Что такое? — вскрикнула Эстела, одновременно опуская чашу на край кровати и хватаясь за меч.

— Из-за меня, наверное, — отозвалась Шаренас, вытягивая клинок.

Эстела расслышала слабый шелест и резко обернулась.

Острие пересекло ей гортань. Шаренас поспешила отскочить, избегая фонтана крови из раны.

Эстела отшатнулась, руками хватаясь за горло, и неуклюже упала на постель, сломав ножку. Постель обрушилась, женщина скатилась и легла лицом вниз на пол. Ноги чуть подергались и застыли.

Шаренас быстро спрятала оружие, тихо ругаясь. Она предвкушала целую ночь, работы было много. Но теперь лагерь Легиона пробудился. Через несколько мгновений сюда ворвется один из лейтенантов Эстелы.

Но время еще есть — хотя бы добежать до стоянки лошадей. «Извини, Урусандер. Все сработало не совсем по плану. Теперь придется скакать прочь, а за голову назначат награду.

Не все аристократы отсиживаются в крепостях, ничего не делая. Я буду прежде всего защищать родную кровь, Урусандер. Уверена, ты поймешь. Гражданская война — грязное дело, верно? Хочешь, спроси Грипа Галаса».

Гнев так и пылал внутри, ярко и горячо. Порождал яростную, неукротимую жажду. Ей хотелось бродить в ночи, пробираясь по лагерю, от одного офицерского шатра к следующему. «Ради тебя, Вета Урусандер. И ради Куральд Галайна.

И еще одного. Но он скачет далеко, ища женщину, на которой должен жениться. Рада, Кагемендра, что ты не видишь меня этой ночью, не видишь оставленного кровавого следа. Увы, придется бежать, не доделав работу. Вот досада, друзья мои».

Кинжалом она рассекла стенку шатра и скользнула в темень.

Унижение родило своего рода голод. Мечты о мести и жестокой расправе. Капрал Перлин из Девятой роты Серебряных стояла у дверей таверны, опершись о косяк, и следила за Бортаном и Скрелем. Те стояли над безголовым трупом капитана Серап, лица трудно было прочитать при свете факелов.

Ни один не огорчился бы преждевременной кончине Серап. Она избила их собственноручно, заставив страдать от боли всю ночь, они стали бы первыми подозреваемыми.

Однако четверо братьев рассказали одно и то же, как и бармен и его бледный трясущийся сынок. Капитан Легиона, женщина в дорожной грязи, подсела к Серап, завязав спокойную беседу, но закончив ее резко — ударом меча. Голова Серап так и лежит на столе, и щеки и волосы, и густая лужа крови внизу.

Губы Серап разошлись, остановившись в миг удивления. Глаза были чуть прикрыты, но глядели на всех с леденящим равнодушием мертвеца. Недавно капрал Перлин стояла перед взводом, раздетая ради наказания. Обида еще бурлила в кишках, язвила горько и мрачно, порождая смутную злобу. И все же она не радовалась гибели капитана.

Хунн Раал показался и ушел. Капрал расслышала несколько слов, относящихся к рассказам свидетелей; потом капитан удалился, отменив свой же приказ обыскивать городок. Может, оттого взвод и ворчит. Бортан и Скрель встали рядом с четырьмя братьями, а те испуганно мялись позади стола. В воздухе повис тяжкий запах крови и, будто волки, солдаты готовы были показать зубы.

Унижение. Завсегдатаи таверны видели это, видели торжество Серап. Бортан и Скрель жадно желали смыть позор.

Перлин же устала. Им велели прибрать останки Серап. Однако, похоже, не только энергия умершей утекла куда-то далеко, капля за каплей. Даже ее солдаты стояли, словно не понимая, с чего начать.

«Но гневная стычка с местными вполне быстро их утешит». Она вздохнула и пошевелилась, входя в зал. — Скрель, найди мешок для головы. Бортан, возьми Феледа и оба на поиски носилок. — Она помедлила, оглядываясь на оставшихся троих солдат. — А вы стойте на посту снаружи, глаз не спускать с улицы.

Последний приказ приняли с недовольством. Снаружи было холодно. Перлин скривила гримасу и смотрела так, пока последний солдат не вышел. Потом оглянулась на хозяина, а тот вылез из кухни с мешком в руках, передав Скрелю.

Бортан, в последний раз злобно сверкнул глазами на братьев, вышел с Феледом.

Один из братьев выступил из-за стола, смотря на Перлин. Она подняла брови. Мужчина помешкал. — Она была к нам добра, сдарыня. Мы хотим нести носилки… и что угодно сделаем.

Перлин нахмурилась. Глянула на Скреля, что стоял у стола, не сводя глаз с мертвой головы. Все слыша, нет сомнения. Капрал шагнула к фермеру и понизила голос: — Признательна за твои чувства, но хочу, чтобы вы все убрались отсюда до возвращения Бортана. Наша кровь, понял? Кто-то убил офицера Легиона. Это теперь наше дело.

Мужчина глянул на братьев и снова на нее. — Чтобы выказать уважение, понимаете?

— Понимаю. Если дух ее еще здесь, она тоже оценила ваши чувства. Теперь по домам.

— Ну, это… надеюсь, вы поймаете убийцу.

— Обязательно.

Четверо двинулись к выходу. Перлин обернулась к сверкавшему глазами Скрелю.

— Да, — буркнула она, — было бы проще, а?

— Сир?

— Будь они таким дерьмом, как тебе хочется.

— Не только мне, сир. Вы созвали нас ночью на охоту.

— Да. Оказалось, мы искали не того врага. Признаю ошибку со смирением. И ты попробуй. Эй, что там в крови — монетка?

Он поглядел на стол. — Так точно.

— Вложи ей в рот и закрой губы, если сможешь. Серебро радует духов.

Скрель кивнул: — Так говорят.

Он подобрал монету и осмотрел. — Бармен сказал, это от Шаренас. Вроде как заплатила за выпивку.

Перлин слышала то же самое. Странное дело. Она гадала, о чем говорили офицеры и почему всё окончилось вот так. И о том, как о происшествии узнал Хунн Раал.

Изданный головой звук, когда Скрель поднял ее над столом, напомнил Перлин кое-что из детства. «За домом шла дорога, колеса фургонов сделали глубокую выбоину. Грязь могла затянуть сапог, если вы были неосторожны.

Мы верили, что яма бездонна, может проглотить вас целиком, засосать.

Да, с таким звуком».

На столе осталась кровь и пряди волос. Пустая кружка.

«Да, догадываюсь, нас не упомянут в рапортах. Во всем есть яркая сторона. А когда Раал поймает Шаренас, ну, увидим ее в петле».

Скрель прошел мимо, держа мешок обеими руками. Поморщился. — Тяжелее, чем я думал, сир. Куда?

— Положи у дверей. Ждем носилок.

Она слышала его шаги, но не оборачивалась. Он прикарманил монетку. Но ночь почти прошла, и ей было все равно.

ВОСЕМЬ

Двое выехали из редеющего леса. День выдался холодным, небо было чистое, но тусклое, как бы скрывшееся за вуалью копоти. Они сгорбились в седлах, лошади шли шагом, а ездоки углубились в разговор.

— Благороднейший из дворов, самое изысканное образование… и смотри, куда это нас привело, Датенар.

Датенар повел широкими плечами под тяжелым плащом. — Любой мост — лишь промежуток, Празек. Арка и дорога ценнее, чем казалось нам в той злосчастной ночи неудач. Нужно было твердо стоять на посту, злобно щерясь во все стороны. Туда и сюда, отыскивая любую угрозу.

— Да, ужасные угрозы, — кивнул ему Празек. — Ветер — изменник, что дует так гнусно и зловеще.

— Беспощадная ночь, горше черствого хлеба.

— Сохраните нас боги от нашего же опасного воображения и от дурных дум гневных командиров, что рады сплясать на костях. Мы все еще облачены в мышцы и хрящи, привержены благим целям? Ну, разницы уже мало.

— Ты о Сильхасе Руине?

Празек провел языком по зубам, стараясь избавиться от чего-то в глубинах рта. — Видывал я белых ворон со взорами более мягкими. Да, я даже научился любить их блестящие бусины.

Датенар поднял руку и погладил бороду. — Ты равняешь нас с падалью, а брата нашего владыки — с крылатым судией любого бранного поля. Но отбеленным, говоришь? Клянусь, на войне поля полнятся белым и черным. Враг и друг, враждебные комментарии и злые взгляды, смех, от которого холодок бежит по коже. По всему места эти навевают ненависть и плохо подходят для цивилизованных дебатов.

— Слышал я басни, — продолжал Празек, — о временах, когда мы были благородны. Новички в этой стране, позади горький путь, вырвавший нас из некоей запретной сказки злоключений. Но видите эти величественные древа, сказали мы! О, какие чистые воды! Река похожа на дерзкую, связавшую мир жилу. Ах, а вот изобильные рудой копи, битум для костров, нежные холмы, ждущие коз и овец.

— Даже тогда, полагаю, — перебил его Датенар, — были вороны белые и вороны черные, чтобы упрощать дела.

Празек пожал плечами, все еще пытаясь удалить что-то застрявшее меж коренных зубов. — Простота костров и кузниц, ночное небо, полное искр и копоти. Так просто было поднять столбы дыма, накопить отходы, осквернить все пруды, все озера и реки. Что ж, мы и тогда были аватарами Тьмы, хотя сами не ведали. Но воззрим же на те благородные времена и отметим мириады поводов для благородных убийств.

— Известно, погром процветает в эпоху равнодушия. Мы грезим, спокойно и поистине нежно преданные задачам мирного отдохновения. Как ты и сказал, лишь мгновения отведены под благородные злодеяния, предсмертные хрипы и разрушения, но благословенно невинны держащие топор руки.

— Оружие нужно изготовить, верно. — Празек кивнул и сплюнул. — Ведь требования цивилизации просты. Недвусмысленны, сказал бы ты. Лишь скука развитой эпохи Куральд Галайна, в каковой мы оказались, гонит нас всё запутывать, плясать в возбуждении и переворачивать цивилизованную нашу простоту, нашу простую цивилизованность. Как и многие перевернутые на спину черепахи, мы содрогаемся от безумия представшей перспективы.

— А, ты тоскуешь по простым временам.

— Именно. Белые вороны на одном фланге, черные на другом, каждое поле готово к брани, каждый враг противен, каждый друг — боевой соратник. Пожмем же руки и отвергнем смущающую сложность. Я тоскую по сельской жизни.

— И сельская жизнь тебя нашла, брат.

Оставив позади последние пни и чахлую поросль, они выехали на тракт, ведущий в холмы. Впереди были голые скалы, грубая путаница убитых зимними ветрами трав.

— Нашла с наглым бахвальством, — прорычал Празек. — Осадила холодом и пленила задубевшей кожей, болью в бедрах и ломотой в суставах. — Он стащил потертую перчатку и сунул пальцы в рот. Краткое усилие, и наружу показался кусочек старого мяса. — И этим вот.

— Простые болести, — небрежно бросил Датенар. — Хворобы поселян.

Празек натянул перчатку. — Ну, селянина определяют по низкому самоуважению, и теперь я сам оказался продавцом грязи и владельцем нищих небес, не отличимым от сказанных селян, косоглазых и косоротых, и ступи стопы мои на почву, да, я станцевал бы трепак, подгоняя вялые мысли.

— Простые времена, — согласился Датенар. — Раздумья о погоде способны забить череп тучами, и горизонты скрыты в дымке. Танцуй же трепака, пройди одну сажень, дабы объявить землю своей.

— Домотканый дурень отлично знает эту каменистую землю, — возразил Празек. — Он наблюдает прохождение армейских колонн, потоки дыма над лесом и мусор в ручьях. Поднимает ослюнявленый палец, оценивая каждый порыв ветра. И снова склоняется взвалить вязанку хвороста, чуя несомый бризом запах простых кушаний. Жена его целый день меряет шагами клеть, пуская корни в пол хижины.

— Не обязательно меряет шагами, — сказал Датенар. — Она может затачивать колья или, еще страшнее, точить большой нож. Может качать дитя в колыбели, напевая сельские гимны и пасторальные идиллии.

— Ха! Качая дитя, Датенар, она замечает деревянные прутья крошечной клети и, возможно, глядит вверх, понимая, что оказалась в клетке побольше. Да, поистине она может лишь затачивать колья.

— Но муж ее честен. Гляди на его грубые руки и стертые ногти, старые шрамы усердной юности и хромоту — как-то он не рассчитал удар и поранился топором. О, старые времена были дикими, хи, хо! Поведение его неизменно: ленивые мысли и сонное гудение под нос, и сапоги неспешно шлепают по грязной дороге.

— Ты рисуешь славную картину. Но приходит лето и целая рота сгоняет в кучу несчастных дураков. Им суют копья в руки, машут флагом белым или темным, украшенным короной или жаждущим короны. И жену забирают тоже, если дитя уже выросло из колыбели.

— Марш — марш в колонну, Празек.

— Мысли их сводятся к самым простым, о погоде, о ломоте и незаметной смене времен года. Пока не настает момент пронизанного страхом побоища, и тогда копья стучат, сталкиваясь.

Датенар крякнул, морщась. — Постой! Где же блеск героев, машущих в воздухе мечами? Как насчет вдохновляющих речей, чтобы пробудить рвение тупоумных фермеров и пастухов? Видишь, они стоят неровным строем…

— Ноги дрожат и пляшут.

— Одна или сразу две, как подобает моменту. Не забудь косоглазие и лицевой тик.

— И хромоту, — согласился Празек. — Они клонят голову, будто испуганные лошади с мешками на головах…

— Сюда? Да! Нет, туда! Какое безумие заставило славного хозяина ослепить меня?

— Датенар! Хватит конских мыслей, а?

— Они навеяны нашими скакунами, чьи уши прядают, ловя каждое слово. Нижайшие извинения, брат. Прости. Кони скачут туда и сюда. О чем ты говорил?

— О речи Короля!

— Какого короля? Откуда твой король?

Празек прокашлялся. — Ладно, дай мне исправиться. Скажу так. Это король, считающий себя таковым, или королева. Череп его полон горделивыми колокольнями и ощерился башнями, искрится шпилями столь грандиозными, чтобы принизить любого… нищего. Узри же названного монарха, шагающего туда-сюда, вниз и вверх по гулким палатам среди шуршащих гобеленов. Вот потомок многозначащих! Сейчас он носит головной убор верховного священника, а завтра усыпанную каменьями корону. Надел мантию судьи. Сложил руки, подобно скромному грешнику. Облыселое темя мужа и суровое лицо отца. Удивляться ли, что он кидает лукавые взгляды в каждое зеркало, зовущее восхищаться им и поклоняться ему…

— Или ей, — заметил Датенар.

— Нет, он не женщина. Она могла бы быть женщиной, но не им.

— Молю, изгони ее и нас из его черепа, Празек, дабы мы выслушали волнующую речь перед солдатствующими селянами.

— Легче сказать, чем сделать, — отозвался Празек. — Ладно. Раз уж мы с тобой заняты, столь совершенно отвлечены благородными думами, подобающими благородной внешности и так далее, и почти не замечаем простой народ на обочине…

— Мы никого не видели.

— И что? Народ существует в принципе, я уверен.

— Давай услышим его призыв к войне!

— Да, да, почему нет. Моментик, я составляю…

— Кажется, понадобится неделя.

— Дражайшие мои солдаты! Возлюбленные граждане! Презренные приспешники!

Датенар откинул голову и провыл: — Мы здесь, государь! Призваны…

— Принуждены…

— Прощения просим, но нас согнали и заставили. Как будто налогов не…

— Эй, селянин! Что ты там бубнишь?

— Ничего, государь. Жду вашей речи.

— Дражайшее орудие моей воли, что бы я ни изволил — а уж я изволю…

— Ух, что за леденящее обещание.

— Мы собрались здесь в канун битвы…

— Лучше скажи «заря», Празек. Мы около холмов.

— На заре дня, сулящего славную битву! Позвольте объяснить. Битва ваша, а слава моя. Надеюсь, путаницы не будет. Превосходно! Вы здесь и вы будете биться за мое имя ради самой полновесной причины — а именно потому, что вы здесь, а не там, на другой стороне долины, чтобы биться за имя его или ее. Иными словами, вы здесь, а не там. Теперь ясно?

— Государь! Государь!

— Чего тебе?

— У меня брат бьется там, а не здесь!

— Он тебе не брат, дурак.

— Но мать…

— Твоя мать шлюха и врунья! Ну, о чем это я?

Датенар вздохнул: — Мы потревожили вдохновение.

Празек взмахнул рукой. — Я высоко вздымаю клинок, сородичи и други мои, и указую туда, на врага. Куда укажет острие меча, пойдете вы. Будете маршировать, да, а потом сойдетесь и атакуете, и если победите, я буду доволен, и еще довольнее буду, когда пошлю вас назад в лачуги и сараи. Но если вы проиграете, я буду недоволен. Совсем, совсем недоволен. Да, ваша неудача может означать, что мне раскроят череп…

— Повергнуты в грязь колокольни и башни, шпили валятся туда и сюда. Корона наперекосяк, мантия порвана, лысая голова лежит без всякого прикрытия и, увы, богоподобие мое сдулось, будто пламя свечи.

— Именно. Вполне образно я сказал? Ну, пора на войну!

Дерзкий вызов повис в воздухе, двое замолчали, осунувшись в седлах. Не сразу Датенар откашлялся и сказал: — Забудь пейзан, Празек, лучше поговорим об узниках.

— Опасная тема. Узниках чести или преступлений?

— Твое различие смердит неискренностью.

— В такой грязи ничего не различишь.

— А мы еще не на бранном поле.

Празек привстал в стременах и огляделся, щурясь.

— Что такое, брат?

— Где-то в травах вокруг нас затаился похититель прозы, мародер языка.

Датенар фыркнул. — Чепуха. Мы лишь высмеиваем благородные причины, друг. Нелепой беседой.

Снова сев в седло, Празек поморщился: — Так долой дух красноречия, поскачем в тишине. Я должен подготовить речь к заключенным.

— Ты завоюешь их сердца, уверен.

— Достаточно порадовать их мечи.

— Да, — хмыкнул Датенар, — именно.

Некоторое время спустя десятка два ворон вылетели из холмов, пронеслись над головами к далекому лесу. Офицеры обменялись взглядами, но теперь не произнесли ни звука.

Снежинки лениво слетали с перегруженных ветвей, устилая каменную дорогу, словно лепестки опадающих цветов. Однако весна казалась слишком далекой. Копыта коня стучали резко и громко, но капитан Келларас почти не слышал эха: окутанный саваном снега лес стал миром немоты. Это был один из очень немногих островков истинной дикости во всем королевстве, избавленный от топоров лишь по древнему мандату, дарованному одному из предков Хиш Туллы.

Прошлой ночью он слышал волков, голоса их, так печально улетавшие в ночь, пробудили в капитане нечто первобытное, то, о чем он не подозревал. Обдумывая нежданный опыт, он позволил скакуну выбирать аллюр на скользкой дороге; похоже, эти мысли вполне соответствовали окружающему. Его окутала в пути странная изолированность, ведь все слышимые звуки принадлежали лишь ему самому или коню.

Дикость дарила интересные ощущения. Блага общества ушли, вместо них равнодушная природа — но равнодушие казалось неким вызовом духу. Так легко было увидеть в нем жестокость и устрашиться, убежать от него или разрушить. А еще проще сдаться животным инстинктам, жить и умирать по своим правилам.

Задолго до городов, деревень и поселков дикие леса вмещали скромные скопления лачуг, племена и семьи. Нет сомнений, каждая стоянка владела огромными землями, хотя леса неохотно отдавали и малое. Однако уже костры смогли удерживать дикость на расстоянии, и с их пламени началась война.

Было нетрудно видеть путь разрушения, тропы продолжающей ся войны; с перспективы этого нетронутого молчаливого леса стало трудно находить благо в многочисленных памятниках победам, которыми окружает себя его народ. Крепости из камня и дерева сулили простейшие удобства — укрытие, тепло и безопасность. Деревни, села и города давали работу и защиту толпам жителей, поиск выгоды стал мощным стимулом их деятельности. И всё создавалось на костях природы, из трупов, сраженных в вечной войне. Победители окружали себя побежденным, будь то деревья или каменные глыбы.

Окруженные смертью… удивительно ли, что они утеряли любое понимание того, что осталось снаружи. Да, из костей природы мастера умеют создавать вещи великой красоты, дающие наслаждение очам, поэтичные по форме и несущие покой душе мнимой своей уравновешенностью. Но, понял Келларас, слишком многое из того, что считают приятным, удовлетворительным и даже назидательным, на самом деле лишь имитация, переизобретение того, что уже есть в природе, далеко за мертвыми стенами и укрощенными полями.

Неужели искусство есть лишь неуклюжее, слепое путешествие назад в дикость, и каждый путь находится на ощупь, становясь бесконечным открыванием уже открытого, пересозданием созданного, воскрешением красоты уже убитой?

Поистине шоком стала бы способность творцов постигать это откровение, понимать связь искусства с убийством, с поколениями разрушителей, с долгим, долгим странствием от первых костров в первом лесу, когда впервые был замечен враг, будто искра мелькнула в разуме, и отсюда родился первый страх. Перед неведомым.

Если воображение родилось из подлого страха, тогда Келларас наконец понял суть вечной войны. Разумеется, искривив пути рассуждений, он может видеть лишь то, что хочет видеть, и так же чувствовать, а объединив две силы, поверить во что угодно. Да, светлый взор раскрасит мироздание в оптимистичные цвета, и любое изделие рук, будь то скромные инструменты или славные монументы, станет символом торжества духа. Однако любое утверждение, самое смелое и самое твердокаменно-добродетельное, есть лишь крик перед лицом глубокой тишины, тишины, в которой таится смутное беспокойство, тоска по чему-то иному, чему-то большему.

«Возвышайте богов и богинь, если хотите. Мечтайте об экзальтации, поливайте кровью алтари, палите костры, творите искусство, тратьте жизнь на ремесло. Всё это поднято необоримой нуждой, тоской, алчбой, желанием заполнить что-то пустое внутри себя.

Души неполны. Из них вырезан некий необходимый кусок. И если вернемся назад и еще назад, в такой вот лес, и сочтем его всем миром — мы очутимся в тишине, в изоляции, на плодородной почве для мыслей, вбитых в борозды, в темноте ждущих новой весны. Мы придем к своему началу, до стен, до крепостей и башен, и только живой лес окружит нашу драгоценную полянку.

В таком месте боги и богини должны сойти с небес и преклонить колени в смирении рядом с нами».

Но Келларас был не так наивен, чтобы воображать это возвращение. Бег разгоряченного прогресса демонически интенсивен. «Мы вкладываем души в борьбу за место среди придуманных благ. В таком мире природа воистину слишком далека».

Пройдя широкий поворот, он заметил внешнюю стену имения Тулла. Высохшие прошлогодние лозы увили ее хаотическими зарослями — будто обнажились вены и артерии, лишившиеся крови и жизни. Прямая дорога вела к воротам, за ними на массивных, воздвигнутых Азатенаями фундаментах высился особняк. По сторонам скучились разнообразные служебные постройки, в том числе конюшни и мельница. Проехав через ворота, Келларас увидел слева замерзший рыбный пруд, а справа три ряда голых плодовых деревьев.

Даже здесь, в трех днях пути от Харкенаса, была заметна власть Матери Тьмы: тени, напоминающие о затмении, всепроникающее мерцание умирающего дневного света. Келларас поглядел на сад, гадая о судьбе деревьев. «Возможно, в темноте вырастут новые стволы, принесут новые плоды.

Или эти деревья, как и дальний лес, попросту умрут».

Да, забавно, что до сих пор не случилось такого увядания даже в Харкенасе. Растения словно не замечали угасания света, будто принадлежа прошлому, яркому миру. Не новый ли это фронт прежней войны? Или колдовство Тьмы даровано одним Тисте? Он подумал, видят ли Азатенаи угасание света. Спросить Гриззина Фарла? «Что, если нет? Это значит, что мы рабы иллюзии, сами наши умы подчинены манипуляциям Матери?

Вера ее горчит все сильней и сильней. Мать, твоя ли тьма опустилась на мой рассудок, похищая то, что остальные видят ясно? Сдаваясь твое воле, что мы выгадываем и что еще должны отдать? Говорят, верующие видят в мире лишь то, что хотят видеть — ты доказываешь это, сделав реальностью вызывающую метафору? Но ради чего?»

Двое показались из конюшен. Келларас повернул коня и поскакал к ним.

Грип Галас одел лишь тонкую кожаную куртку, пар поднимался над плечами, редеющие волосы пропитались потом. Рядом леди Хиш Тулла куталась в меха.

Келларас натянул удила. — Что, все слуги сбежали, миледи?

— Персонал остался, — ответила она, глядя ровным взором. — Но зимой мало работы, капитан. К тому же, — добавила она, — мы предпочли одиночество.

Келларас оставался в седле, ожидая приглашения в гости. Он заранее приготовился к неловкости и отлично понимал причины нерешительности леди Хиш. — Поистине лес зовет к одиночеству, миледи. Дикие места стали убежищем.

— И все же, — ответила она резко, — вы приехали, неся новости из охваченного войной мира. Умей я делать деревья железными, капитан, превращая ветви в клинки — сделала бы чащу неприступной крепостью. Питаемый кровью незваных визитеров, без сомнения, он быстро разрастался бы.

В дерзких ее словах он услышал отголоски недавних мыслей, потому не готов был давать отпор. Хотя невольно покачал головой. — Миледи, лишь необычная привилегия позволила вам найти убежище и не страдать от ежедневной борьбы за выживание. Можете вооружить привилегиями воображаемых защитников, убедив, будто они обязаны сражаться лишь за вас, а не за себя.

Грип хмыкнул. — Тут он прав, любимая. Стрела летит быстро и прямо, пришпиливая лист к стволу. — Старик повел рукой. — Спешивайтесь, капитан, и будьте как дома.

Плечи Хиш Туллы опустились под мехами шубы, она шагнула навстречу Келларасу: — Давайте поводья, капитан. Муж чистил конюшни с каким-то маниакальным пылом. Зима его тревожит. Он выслушает ваши рассказы, и я тоже, если так необходимо.

Когда Келларас сошел с коня и повел его в стойло, Грип приблизился и сказал: — В дом, капитан. Гостевые комнаты закрыты, но у нас много дров, чтобы изгнать холод из покоев. Я пошлю вас слугу и прослежу, чтобы приготовили ванну. Ужинаем в седьмой звон. — Он повернулся в сторону дома.

— Благодарю, Грип, — пошел за ним Келларас. — Обещание тепла уже размягчает мои кости.

Старик, некогда бывший доверенным слугой лорда Аномандера, поглядел через плечо. — Обычная вежливость, не нужно благодарить. Молюсь, чтобы мы провели вечер в приятной компании.

На это Келларас не ответил; однако тишина имеет собственный тембр, а капитан не настолько отупел от холода, чтобы не замечать внезапной напряженности Галаса, ведшего его к дверям дома.

В холле Келларас уже не мог сдерживать желание прервать тишину. — Извините, Грип. Я здесь не по своей воле.

Грип кивнул, не удостоив ответом. Они свернули налево, выйдя из главного холла в ледяной коридор, почти полностью темный, лишь в конце мерцал фонарь на стене. Свернув здесь направо, они вошли в проход, закончившийся дверью. Грип потянул ручку, створка отворилась с громким скрипом. — Гости, — буркнул он, — забредают к нам весьма нечасто.

Келларас вошел за ним в комнату, почти не освещенную, хотя он все же видел роскошную обстановку. Тут были еще два меньших алькова. Грипп начал зажигать лампы.

— Возможно, причиной тому, — предположил Келларас, — идеи, будто свадебные торжества должны иметь определенную длительность. Церемония, брачная ночь, еще несколько дней. А потом возврат к обыденной жизни.

Грип фыркнул, выгребая золу из камина. — Припоминаю, мой командир как-то раз сделал подобное замечание.

— Именно. Аномандер так не любит идею обыденной жизни.

— Удивляться ли, — оглянулся Грип, — что он подарил нам целый сезон.

Келларас покачал головой: — Он меня не посылал, Грип.

— Нет? Разве вы не сказали, что получили приказ?

— Верно. Простите… Возможно, расскажу позже, в компании вашей жены.

Взгляд Грипа отвердел. — Не следует испытывать ее нрав, капитан.

— Знаю. Но говорить наедине с вами, без нее, было бы бесчестно.

Грип выпрямился, отрясая руки. — Велю слуге принести еды, располагайтесь. Да, и ванна. Пошлю Пелк — она умеет так скрести, будто кожу снимает, но вы попросите продолжения.

Келларас поднял брови: — Грип, я не…

— Побери нас Бездна, капитан, женщина так скучает, что почти разум потеряла. Вы ведь будете чутким гостем? Был бы весьма обязан. — Грип шагнул к двери.

— Эта Пелк — она…

— Избавьте, Келларас, умоляю вас. Вам кажется, наш дом затих под осадой зимы. Но скажу честно: я мужчина в окружении женщин. Буду признателен за ночь невнимания, если речь не идет о моей жене.

— Ах. Ладно, Грип. Посмотрим, что получится.

Грип как-то неуверенно поглядел на него от двери. — Вы о ванне или о жене?

Келларас улыбнулся: — О ванне. Во всем остальном я ваш верный щитоносец.

Грип кивнул с видом мужчины, получившего подтверждение самым глубинным страхам. Дверь закрылась за ним.

Освободившись от тяжелого плаща, Келларас подошел к окну в свинцовой раме. Комната выходила на дворик за домом, где снег смешался с грязью на мостовой. Щепки обрамляли протоптанную дорожку от склада к дверям для слуг. Серые птички скакали по куче кухонных отбросов.

Через миг показался Грип Галас в той же тонкой пропотевшей куртке. Держа колун на плече, он прошествовал к дровяному сараю.

Вскоре заскрипела дверь, Келларас отвернулся от окна и успел увидеть, как входит женщина. Она была средних лет, коротко стриженная, плотного сложения. Оглядела комнату, выпрямившись по струнке.

Келларас кашлянул. — Вы, должно быть, Пелк.

Спокойные глаза отыскали его. Она кивнула. — Извините, сир. Здесь пыльно. Огонь выгонит холод, но кровать нужно взбить и высушить. Грип принесет дров.

— Да. Если прислушаетесь, услышите топор.

— Он охотно срубил бы сотню деревьев и перестроил дом от основания, только чтобы найти занятие. Спорить готова, сейчас он улыбается летящим щепкам.

Келларас склонил голову набок. — Вы ветеран, Пелк.

Она начала протирать мебель серой тряпкой. — Те времена прошли, — сказала она, покачав головой.

— Были дом-клинком роты Тулла?

— Некоторое время. Но в-основном тренировала ее. Меч, копье, нож и лошади.

— Уверен, не я один, — продолжал Келларас, — восхищаюсь… статью госпожи. Ну, то есть гордой повадкой…

Она изучала его, ничего не говоря.

Он откашлялся. — Простите, Пелк. Я о том, от кого она переняла свои привычки.

Пелк хмыкнула и продолжила уборку.

— Говорили о ванне.

— Воду греют, сир.

— Я так понял, что вы поведете меня мыться.

— Боюсь нам придется выйти наружу, сир. Крыло заперто, понимаете? Закрыто и запечатано.

Келларас подхватил плащ. — Скажете, Пелк, другие гости сейчас есть?

Она помешкала у камина, не оборачиваясь. — Нет. Лишь вы.

Келларас отвернулся к окну. — Такое время года, — произнес он.

— Что, сир?

— Грип Галас. Он вел деятельную жизнь. Не привык расслабляться. Нынешнее время года утомляет нас всех.

— Уверена, — пробормотала она, заставив Келлараса гадать о смысле сказанного, ведь тон казался начисто лишенным симпатии. Тут она обернулась. — Пора. Вы потребуете моих услуг в ванной?

— Не обязательно. Но был бы признателен.

Наконец нечто живое мелькнуло в глазах. Она словно оценивала стоявшего перед ней мужчину. — Да, — сказала Пелк. — Такое время года. Идемте же.

Пелк повела его прямым путем, не возвращаясь туда, откуда он пришел с Грипом. Миновав узкую лестницу, освещенную единственным, почти выгоревшим фонарем, они двинулись по служебному ходу вдоль задней стены. Толстый слой пыли давно скрыл здесь все отпечатки ног. Через каждый десяток шагов по левую сторону встречалась дверца; лишь через щели одной двери пробивался слабый свет из комнаты.

Они прошли коридор до конца, где тяжелая дверь открылась и вывела на задний двор. Пелк провела его за угол и до середины здания, где ждала очередная дверь. Она долго сражалась с замком, прежде чем отворить дверные створки. Наружу вырвалось облако пара.

— Ну, побыстрее, — сказала она, поманив изнутри, и закрыла за ним дверь.

Здесь горело шесть фонарей; в середине комнаты доминировала железная ванна, сбоку пылала жаром большая печь, на решетке над углями дымился котел, пуская по бокам шипящие струйки воды.

— Раздевайтесь же, — велела Пелк, засовывая ведро в глубины котла.

Келларас нашел вешалку для одежды, очень близко к очагу, чтобы она успела немного просохнуть. За спиной послышался плеск воды. Он сел на стул, стягивая грязные сапоги. В мире есть редкие ощущения, кои стоит скапливать всю жизнь, и, натурально, среди них числится ожидание тепла после долгих дней, проведенных в холоде и сырости. Увы, ему тут же подумалось, как быстро такие воспоминания уплывают под напором наглых и навязчивых мелочей. Разум умеет выпрыгивать из безмятежности в тревогу гораздо резвее, чем обратно.

Раздумывая над этой неприятностью, он стащил последний сапог и потные портянки, торопливо разделся и встал обнаженный. Обернулся и увидел ее за ванной, тоже раздетую.

Телосложение у нее было солдатское, без признаков возраста или расслабленности. На животе небольшая подушка жира, груди полные, но не чрезмерно. Под левой грудью виднелся старый шрам вдоль ребер. Келларас уставился не него. — Возьми меня Бездна, Пелк! Похоже, прямо над сердцем. Как вы выжили…

— Я сама себя часто спрашиваю, — прервала она более суровым тоном. — Хирург сказал, что у меня сердце не на месте. Будь оно на правильном месте, я умерла бы. Не успев упасть наземь. Ну, сами видите, ванная слишком большая, и если я буду теперь вас спину снаружи, заполучу жуткую боль в пояснице. Так что полезем вместе.

— А, да, конечно.

— Есть и преимущества, — сказала она.

— Простите?

— Когда сердце не на том месте. Трудно найти, и мне так нравится. Если вы понимаете.

Он не был уверен, но согласно кивнул.

Мужчина или женщина, мало кто может похвастаться жизнью без сожалений. В детстве Келларас слушал (как и любой мальчишка, жаждущий получить деревянный меч) рассказы о великих героях, которые все — теперь он видел — шли сквозь облака насилия, состроив суровую и непреклонную гримасу праведника. Упорно продвигаемые ими добродетели оказались самого низменного сорта, а месть стала ответом на всё. Она рубила, резала, чудовищно маршировала под фонтанами крови. Герой убивал за потерянную любовь, за безответную любовь, за недопонимание в любви. Причинение боли другим за боль внутреннюю — душа ранена и отмахивается оружием — подобно темному потоку сквозило в любом сказании.

И все же герой оставался решительным в любых обстоятельствах… как виделось глазам ребенка. Как будто толстокожесть сделалась самой славной добродетелью. Для подобной фигуры одна мысль о чувствах — если это не холодное удовлетворение — была анафемой. Куда лучше погрузиться в ужасные дела, бесконечно убивать…

Мало кто из героев мог рыдать, или же сказка эта относилась к редкому виду: перемешанному с трагедией, и вела безнадежную битву с патологическим насилием великих героев, для которых стал домом мир легенд и любая жертва, виновата она или нет, служила лишь ступенью большой лестницы из костей, ведущей к геройскому возвышению.

Ребенок с деревянным мечом мог найти в сказках прибежище от любой обиды и несправедливости, выпавшей ему или ей. Не удивительно, если учесть тайный союз между незрелостью и холодной злобой. Лишь десятки лет спустя начал Келларас понимать ребяческие мысли героев, овладевающую ими ярость, алчбу по мщению, начал видеть, почему они так соблазнительны для многих сослуживцев. Чистая месть сродни ностальгии. Она летит в прошлое на крыльях бога, в детство, в дом первых измен и обид, первых мгновений слепой злости и бессилия. Она говорит о воздаянии, и тон ее леденит душу.

Сказание о героях, прочитанное, увиденное или услышанное, походит на шепот обещания. Предатели должны умереть, сраженные неумолимым железным клинком в неумолимой железной руке. И пусть предательство носит многие личины, в том числе простого равнодушия, или пренебрежения, или нетерпения, или грубого обращения — ответный шторм насилия должен поражать мощью. Бывают моменты, когда ребенок с удовольствием убил бы любого взрослого, и в этом тайна героя, истинный смысл рассказа о его торжестве. «То, что я таю внутри, сильнее всех злоключений. Я одержу победу надо всем, что посылает мне мир. Разум мой не споткнется, не упадет, не проиграет. Мысленно я выше всех, и мечом донесу до вас эту истину, удар за ударом.

Внутри меня то, что может убить вас всех».

В таком мире чувства не особо ценятся. Скорее они расцениваются как враги цели и желания, нужды и чистого наслаждения при удовлетворении нужды. «Герои, о мои детские герои из сияющего, залитого кровью мира легенд — все они были безумны».

Келларас стоял в строю, перед лицом врага. Видел опустошительный беспорядок битв. Видел поразительные подвиги самопожертвования, трагедии разыгрывались перед его глазами, но нигде среди этих воспоминаний не мог он отыскать героев из легенд. «Ибо настоящие битвы ведутся в буре чувств. Будь то страх или ужас, жалость или милосердие. И каждое действие, вызванное ответной злобой и ненавистью, взрывается в разуме ужасом и восторгом. Перед собой, падшим так низко. Перед другим, чьи глаза на одном уровне с твоими.

На поле брани неистово сражаются тела, но на любом лице можно прочесть страх, с которым душа отсекается, отрывается от тела, самость от плоти. На войне ужасный восторг вопиет тысячами голосов. Оттого, что нас довели до этого. Оттого, что нам нужно потерять самое дорогое — сочувствие, любовь, уважение».

И ныне он не может найти ни капли уважения к героям легенд. «Все вы заблудившиеся детишки. Убийцы невинных, и убивая, вы не чувствуете ничего, кроме ледяного огня наслаждения. Вы играете в мстительные игры, и в каждой победе теряете всё.

А вы, поэты, мастера придавать голосу дрожь почитания, внимательно поглядите на свершенные вами преступления. Вы будили лихо каждым касанием струн. Поглядите на дитя-переростка, кое вы вознесли под званием героя, и осмыслите — если посмеете — тиранию его триумфов.

Потом устремите взоры на слушателей, заново увидев сияющее восхищение на лицах, блеск восторга в очах. Вот проснувшиеся остатки жестоких детских умов, вернувшиеся к жизни благодаря беспечным вашим словам.

Так скажите, милые поэты: вечерами, когда окончены сказания и пепел носится над угасшим очагом, каплет ли кровь с ваших рук? Или, что важнее, останавливается ли она?»

Касавшиеся его плоти ладони затвердели от мозолей. Грубое мыло с каким-то порошком скребло кожу, он мог ощущать ее вес и тепло; а когда она переместилась, уселась сверху и ввела его внутрь, Келларас изгнал из рассудка воспоминания о героях, отдавшись реальности общего мгновения, разделяемого ветеранами слишком многих сражений.

Да, тут были чувства, не только физические ощущения. Это был язык, на котором говорят те, что противятся тирании во всех ее обличьях. Мир, найденный в ее объятиях, принадлежал взрослым, не детям.

Пусть она твердила о скрытом сердце — он весьма легко нашел свое и отдал ей в ту ночь. Не ожидая ответа, окутанный ощущением чуда. Зная: она не пойдет с ним и даже не поймет, что он сделал. Риск был весьма реальным: она может отбросить его, унизить жестоким смехом, как отбрасывает ребенок всё слишком сложное и потому потенциально неприятное.

Он не произносил слов, в тот миг дар казался ему лежащим за пределами речи. Но мысленно он протянул руки, чтобы сдавить горло ближайшему подвернувшемуся поэту. Подтащил его к себе и зашипел: «Здесь, ублюдок, ты быстро повзрослеешь. Ну же, пой о любви как знающий. Наконец я услышу от тебя истинное сказание о героях».

Любовь потерянная, любовь отвергнутая, любовь непонятая. Мужчина или женщина, мало кто может похвастаться жизнью без сожалений. Но сожаления принадлежат миру взрослых, не детей. Они составляют главнейшее отличие двух миров.

«Пой об истинных героях, чтобы мы могли рыдать, и причины не понять детям».

— Мой дядя Венес, — произнесла Хиш Тулла, — командует дом-клинками. Они ожидают в Харкенасе. — Глаза ее, столь удивляющие красотой, стали холодными как монеты. — Но из Цитадели ничего не слышно.

Келларас кивнул и потянулся за вином. Замер, когда Пелк склонилась ближе, чтобы забрать тарелку. Он еще мог почуять запах мыла, сладкий и нежный, будто поцелуй. Вдруг выбитый из колеи, он отпил вина и сказал: — Сильхас готовит Легион Хастов, миледи.

— Значит, он с ними?

— Нет. Ввиду неспособности командующей Торас Редоне, новых рекрутов набирает и тренирует Галар Барес. — Он незаметно глянул на Грипа Галаса; тот еще ковырялся в тарелке. — Я свел с ним знакомство. Мы ехали вместе из Кузницы, от Хенаральда. Если Торас останется… в тени, он станет на ее место и будет служить с честью и усердием.

Хиш Тулла чуть отпрянула, взор ее оставался напряженным и хищным. — Гонец от Венеса рассказал нам. Заключенные из рудников? Какую армию, вообразил Сильхас, он получит из такого сомнительного урожая? Верную Матери Тьме? Полную сыновней почтительности к тем, кто радовался, отдав их под власть закона? Как насчет их жертв, как насчет тех, что еще оплакивают убитых? — Она взяла кувшин со стола и налила целый кубок густого кисловатого вина. — Капитан, давая оружие Хастов таким мужчинам и женщинам, мы словно открываем третий фронт проклятой войны.

— Празек и Датенар посланы в помощь Галару Баресу.

Грипп Галас отодвинул тарелку, почти ничего не съев. — У него нет права, капитан. Домовые клинки Аномандера! Чем не подходили его собственные клинки?!

Хиш Тулла опустила кубок и потерла глаза. Посмотрела на гостя, моргая. — Я была там, на Эстелианском Поле.

Келларас задумчиво кивнул. — Хотелось бы мне это видеть, миледи…

— Ох, Галлан придал рассказу достойную форму. Слушаю — и кажется, он сам там был, в гуще боя. Видел то, что увидели Кагемендра и Скара Бандарис. А те болтливые дурни, Празек и Датенар… — Она покачала головой. — Герои легенд ходят среди них, мы можем обращаться к ним по именам…

— У Сильхаса нет права, — повторил Грип, и Келалрас увидел сжатые кулаки, тяжелые как камни.

— Будем надеяться, — продолжала Хиш, — что Галар Барес найдет им должное применение. То есть заметит не только пустую трескотню. Подумала о них, капитан, и увидела такую картину: Дорсан Рил зимой, скованная тяжкими латами льда, а сверху лежит мягчайшее одеяло выпавшего ночью снега. Где же в этой сцене Празек и Датенар? Как! Они — темное течение внизу, могучее как железо. Поток стремится вперед, сокрытый от всех глаз. Но вслушайтесь, и вы услышите… — она вдруг улыбнулась, — треск.

— Именно я отослал их из Харкенаса.

— Вы? — возмутился Грип.

— Мой приказ, но воля Сильхаса Руина. Лорд Аномандер ушел, Грип, оставив только тень, и то не черную, а белую.

— А Драконус? — требовательно спросила Хиш. — Если кому и следовало принять общее командование в отсутствие Аномандера, то консорту.

Келларас озадаченно взглянул на нее: — Миледи, он у Матери Тьмы, не показывается.

— До сих пор? Это уже каприз, граничащий с безумием! Прошу вас, капитан: вернетесь — выбейте их дверь. Пробудите воителя и, если нужно, силком вырвите из объятий Матери! Он нужен!

Теперь и Грип взирал на Хиш в явном изумлении.

Келларас кашлянул. — Миледи, похоже, ваше уважение к лорду Драконусу рождено деяниями, о которых я не знаю. Да, он достойно сражался в войнах и даже обратил течение одной битвы…

— Да, Лискенская Схватка, — вмешался Грип. — Второй сезон войны с Джеларканами. Своими глазами видел, как он встретил атакующего волка размером с пони. Голыми руками схватил за шею, поднял высоко — я был так близко, что расслышал треск костей гортани. Словно сломалось крыло воробья. Зверь умер еще до того, как оказался на земле. — Он поглядел на Келлараса. — Тот волк был главой клана. Тогда мы сломили волю врага. Остаток войны состоял в долгой погоне по северным краям.

Некоторое время все молчали. Келларас мысленно воспроизвел сцену, которую описал Грип. И едва не вздрогнул. Снова поглядел на Хиш Туллу. — Мало кто готов приветствовать лорда Драконуса как командующего, миледи. Да я не могу представить ни одного аристократа, который признает его власть.

— Я признаю, — бросила она. — Без сомнений.

— Значит, миледи, вы видите некие выгоды, непонятные остальным.

— Низкая зависть. Что за глупцы! Это выбор Матери Тьмы! Думают, кто-то из них подойдет лучше? Так пусть доложатся ей и осмелятся выслушать ответные насмешки. Но нет, они желают ходить позади занавеса — мы видим только снующие ноги и выпуклости на ткани.

— У них нет надежды этого достичь, миледи, что делает зависть еще более дикой. Презрение отравило каждый их клинок… но вы правы, им не оспорить выбор женщины. Тогда кто подвластен гневу? Драконус, разумеется. А теперь, после битвы с Погран-Мечами…

— О да, — прорычала Хиш. — Что за жалкий обман!

— Не все еще разубеждены.

— Потому что не хотят, пожирая ложь. Перекормленные свиньи! — Она махнула рукой, будто отметая тему разговора, и взяла кубок. — Неделю назад мы встречали капитана Шаренас. Но ее слова из Нерет Сорра, от Веты Урусандера были лишены смысла. Он клянется в непричастности ко всему — погрому, резне Дома Энес и даже уничтожению Хранителей. Ну ничего не делал!

Келларас вздохнул. — Меня это смущает, миледи. Трудно представить, что Хунну Раалу дадена такая свобода. Вета Урусандер…

— Муж сломленный и вставший на колени. Иного объяснения нет. Даже Шаренас не смогла объяснить… ну, очень многое. И при этом искала твердых заверений, коих я не могу дать.

Келларас отвел глаза. — Ваши владения, миледи, не так изолированы, как я считал.

— Вы не едины в заблуждении, — горько отозвалась она. — Но я послала приказ в западное имение. Крепость нужно удержать, хотя бы ради безопасности юной Сакули Анкаду. Я верю в Рансепта и оставлю его там. Скажите, кстати, как поживает юный Орфанталь?

— Ребенок нашел место по себе, миледи. К сожалению, Сильхас Руин остался единственным его покровителем среди Пурейков. Но я привез весточку от Орфанталя: он ужасно по вам скучает.

Грип издал тихое хмыканье. — Он узнал меня слишком хорошо во время бегства по холмам. Дурно, что он увидел кровь на моих руках. Полагаю, теперь будет сторониться, и это, честно сказать, к лучшему.

— Его слова и чувства, Грип, касались не только леди Хиш Туллы.

— Славная попытка, капитан, но будьте осторожнее, не заразите его своим великодушием.

Келларас замолчал. Он и сам вспомнил, как на лице Орфанталя мелькнул страх при упоминании Галаса.

— Побери Бездна, Пелк, — тихо зарычал Грип. — Не желаешь ли найти кубок и присоединиться?

— А что еще остается дряхлым ветеранам? — ответила она, подходя и вытягивая стул рядом с Келларасом. Уселась и приняла кубок из руки Хиш.

— Поведай нам свои мысли, Пелк, — велела Хиш.

— Мало что могу сказать, миледи. Вета отгоняет облака непонимания, и половина была поднята его окружением. На поле битвы, если помните, он всегда искал высокого места, чтобы всё видеть ясно. Может быть, он вообразил, что крепость над Нерет Сорром дает то же самое. Но это ведь не так, когда полем битвы стал весь Куральд Галайн. — Она выпила и пожала плечами. — Но сейчас проблема в Сильхасе, потому Келларас и приехал, спорить готова. — Она обернулась к нему. — Полагаю, пора выплюнуть это, капитан.

— Склонен согласиться, — кивнул он. — Хорошо. Дабы разговор наш не стал грубым и Сильхас Руин не предстал перед вами в самом невыгодном свете, скажу, что он отлично понимает свое… опасное положение. Он остался один из троих братьев и потому должен терпеть страх, потоки обвинений и общее ощущение болезни, охватившей Цитадель и весь Град. Почти весь гнев справедлив, но заслужил его не Сильхас, а Аномандер.

Грип зашипел и ударил по столу кулаком, отбрасывая остатки вежливости. — Разве не был бы он в Цитадели, если бы не Андарист?

— Ты слишком сурово судишь скорбящего, — сказала Хиш.

— Есть много оттенков горя, — отвечал он.

Пелк вмешалась: — Продолжайте, капитан Келларас.

Он знал ее лишь один день, но успел почувствовать неумолимый характер. — Сильхас молится о возвращении Аномандера. Ничего так не желает, как отступить. Потому он просит найти и вернуть брата в Цитадель. Понимая, впрочем, сложность задачи: Аномандера так легко не столкнешь с пути. Его необходимо переубедить.

Грип сказал: — Я выезжаю поутру.

— Нет! — вскрикнула Хиш Тулла. — Он обещал! Муж мой! Ты свободен! Гони Келлараса — о, простите, капитан, знаю, вы не сами… Грип, слушай! Отвергни Сильхаса. Он не имеет права. Разве ты уже не сказал?

— Я сделаю это, жена, не Сильхаса ради, но Аномандера.

— Не понимаешь? — вопросила она, склоняясь к нему. — Он освободил тебя. Торжественной клятвой. Грип, если ты выследишь его, выполнишь желание Сильхаса, он придет в ярость. Он уже не господин, а ты не слуга. Аномандер дал слово — его лишь это и волнует. Супруг, прошу, умоляю. Он полон чести…

— Кто еще может надеяться найти его и тем более вернуть? — спросил Грип.

— Супруг, он освободил тебя — освободил нас — потому что этого хотел. Его дар мне и тебе. Ты отбросишь дар? Вернешь в его руки?

— Хиш, ты не понимаешь…

— Чего именно я не понимаю, муж? Я знаю их всех…

— Во многих смыслах, да, и лучше любого из нас. Я не отрицаю любимая. Но мне также ясно: ты не понимаешь их путей, как я.

Она отстранилась, сурово сведя брови и скрестив руки на груди. — Объясни же.

— Аномандер поймет, Хиш. Почему я пришел и зачем нашел его. Он поймет принесенные вести и скрытую за ними необходимость.

— Почему? Какое ему дело!

— Есть дело. Любимая, слушай. Аномандер… — Грип колебался, глаза заметались по сторонам. Он, кажется, задрожал, но заставил себя продолжить, глубоко вздохнув. — Любимая, Аномандер не доверяет Сильхасу.

За столом воцарилось молчание. Келларас медленно закрыл глаза. «Да. Разумеется. Но…»

— Так почему, — проскрипела Хиш, — он вообще ушел?

— Ради Андариста, — без колебаний отвечал Грип. — Они были втроем, да, Аномандер с одного конца, Сильхас с другого. Но связывал их, поддерживал равновесие — Андарист. Перед Аномандером не один раскол.

— Тогда, — сказала леди Хиш, внезапно встав, — ты привезешь его сюда.

— Привезу.

— Простите, — встрял Келларас, глядя на обоих и не замечая толчок локтя Пелк, — но нет. Он должен вернуться в Цитадель.

— Капитан, — почти прорычала Хиш, — у нас есть другой гость.

— Андарист, — признался Грип, оседая в кресле.

— Тогда… тогда, о Бездна подлая, зовите его. Скорее!

— Нет смысла, — ответил Грип. — Он откажется. Занял крыло дома, забаррикадировался, запер двери. Бегство в дикие места, подальше от сцены резни, в итоге привело его к нам. Ну, — поправился он, — к Хиш Тулле. Которая в миг величайшей нужды приняла его в объятия, тогда как другие не осмелились. — Чуть помедлив, старик пожал плечами. — Мы послали слуг. Ни один не вернулся. Похоже, они кормят его и убираются в комнатах…

Келларас медленно сел, ошеломленный и устрашенный.

— Потому, — добавил Грип, — найдя Аномандера, я приведу его сюда. Прежде Харкенаса.

Келларас кивнул: — Да, Грип Галас. Конечно.

Пелк потянула его за руку, чуть не заставив вскочить. Он смущенно повернулся к ней лицом.

— Он уезжает завтра, верно? — сказал она, стараясь поймать взгляд.

Келларас глянул на Хиш Туллу и узрел на ее лице такое опустошение, что слезы затуманили глаза. «Видели бы вы меня сейчас, Празек и Датенар. Не вы одни горюете по принесенному мной разладу. Мои задачи… я не выбирал. Увы, они сами меня нашли».

В сопровождении Ребла и Листара Варез прошел к небольшой толпе, собранной на улице меж двух рядов палаток. Торфяная копоть пеленами повисла над разросшимся лагерем, неподвижная в спокойном, горько-ледяном воздухе. К югу груды отбросов и выгребные ямы наспех воздаваемой армии обозначали себя колоннами более темного и густого дыма, чуть скошенными, словно вонзенные в почву копья. Вороны кружили у колонн, явно желая поджариться. В далеких криках слышался оттенок разочарования.

— А ну, все прочь, — зарычал Ребл на две дюжины новобранцев; Варез видел поворачивающиеся к нему лица, но злобные гримасы торопливо скрывались за масками вежливого почтения. Мужчины и женщины посторонились, давая пройти.

Лежавшее на промерзлой земле тело было обнажено выше пояса. Из бледной спины торчало более десяти ножей. Некоторые покрылись кровью до рукоятей, но большинство вонзились, не вызвав кровотечения.

— Больше места, — велел Ребл и хмуро вздохнул, пустив струйку пара. — Так кто это такой?

Присев и поморщившись от боли в изуродованном позвоночнике, Варез перевернул труп. Холод ночи заставил его окоченеть, руки вытянулись над головой. Смазанные кровавые отпечатки пальцев на запястьях показывали, как именно убийца притащил жертву на перекресток. Пока Варез изучал незнакомое лицо, Листар отошел, ища следы ног на тонком слое снега.

Было непохоже, что он нашел в узких проходах меж палаток хоть что-то. Убийца имел обыкновение бросать жертвы далеко от палатки, в которой происходило умерщвление, хотя как ему удавалось не оставлять следов, было загадкой. Да, это стало частью его почерка, как и множество ножей, втыкаемых в тело, уже лишившееся жизни.

— Кто-нибудь его знал? — спросил Варез, выпрямляясь и озирая круг лиц.

Отвечать не спешили. Варез всматривался в выражения лиц, видя — не в первый раз — плохо скрываемое презрение и негодование. Так к нему относились почти все. Офицерам приходится заслуживать уважение, но потребные для этого труды ожидают его еще очень нескоро. Если ожидают. В жалком отряде невольных рекрутов понятие ранга весьма хрупко, к тому же здешний народ питает врожденную ненависть к начальству. В случае Вареза… репутация труса заставляет всеобщее притворство рушиться, до открытого насилия остаются мгновения. Он не раз предупреждал Галара Бареса, но без толка.

Но это же его мысли, внутренние метания туда-сюда собирают страхи реальные и воображаемые. Их голоса причудливой игрой меняются от шепота до бешеного рева, составляя дурногласие ужаса. «Побуждающая музыка, подходящая тому, кто бежит, спасая жизнь. Но весь этот бег никуда не приведет».

— Из какой ямы? — крикнул Ребл. — Кто знает?

Какая-то женщина подала голос: — Его звали Гайниал, кажется. Из рудника Белый Утес, как и я.

— Его любили или не очень?

Женщина фыркнула: — Я была кошкой. Никогда не обращала внимания на псов и их дела.

Варез поглядел на нее. — Но ты знала имя.

Женщина не желала встречать его взгляд. Ответила Реблу, будто это он спрашивал. — Убийца женщин, вот кто таков Гайниал. — Она пожала плечами. — Таких мы знали.

Тут Ребл метнул Варезу короткий взгляд.

Вернулся Листар. — Ничего, сир. Как и раньше.

Сир. Слово ударило его грязным камнем в грудь. Варез отвел взгляд, но вокруг были лишь тупые рожи с глазами злобных зверей. Он прищурился, разглядывая нависшую колонну дыма.

Ребл сказал: — Что ж, похоже, у нас есть добровольцы. Вы, справа, давно нас поджидали. Вчетвером берете его и несете к костру — ну, ну, солдатики, не надо сражаться за привилегию.

Когда женщина вышла и схватила вытянутую руку, Варез сказал: — Не ты.

Она скривилась и сделала шаг назад.

Ребл подскочил. — Когда лейтенант с тобой говорит, рекрут, изволь смотреть прямо, как кошка, и шипи громко и четко. Плевать, что он уродлив и скрючен. Поняла?

— Да, сир!

— Ну, — Ребл улыбнулся из спутанной бороды, явив на удивление белые зубы, — не надо слишком громко, поняла? Просто играй солдата и, кто знает, вдруг ты им станешь. Может быть.

Новый капрал, правая рука нового лейтенанта, явно наслаждался новыми привилегиями. С каждым прошедшим днем Ребл говорил увереннее и все сильней походил на ветерана, героя многих битв. «У каждой армии свой нрав. Спаси Бездна, если у нашей он как у Ребла».

Тело унесли, зеваки разбрелись. Осталась лишь женщина, переминаясь с ноги на ногу и не глядя в глаза командирам.

— Твое имя, рекрут? — спросил Варез.

— Ренс… сир. — Она подняла голову и дерзко взглянула на него. — Утопила свое дитя. Или мне так сказали. К чему им врать? Я ничего не помню, но я это сделала. Мокрые руки, мокрое платье, мокрое лицо.

Варез не отводил взора, пока она не сдалась. Такой взгляд он выработал очень давно, поняв, как легко его принимают за выражение решимости и внутренней силы. «Игры и маскировка. Варез знает их все. Но вот он стоит, и самый тайный его секрет нам известен. Не должен ли он ощутить свободу? Отсутствие цепей? Хотя бы избавиться от того, что жадно пожирало энергию год за годом, шаг за шагом бесполезной жизни? Не таиться, не притворяться, не изображать другого?

Но нет, такой как Варез найдет новые одержимости, новые орудия пытки.

Впрочем, рыскающий по лагерю убийца должен послужить хорошим развлечением и отвлечением.

Но не служит».

Скалящийся Ребл сказал Ренс: — Опасное дело — вот так высказываться при всех.

Она скривила гримасу: — Вы мало нас знаете, сир? Переночуйте с кошками.

— Это приглашение?

— Даже вы можете не пережить ночи… сир.

Варез сказал: — Ребл, нам нужны вожаки взводов.

— Нет.

Ребл засмеялся, хлопнув ее по плечу и чуть не заставив упасть. — Прошла первый тест, женщина. Мы не хотим тех, что жаждут чинов. Скажи нет хотя бы пять раз, и ты записана.

— Тогда хватит одного раза.

— Вряд ли. Ты сказала нет двадцать раз — там, в милой круглой черепушке. Ты очень удивишься, узнав, что может расслышать Ребл.

— За мной не пойдут.

— Они ни за кем не пойдут, — сказал Варез, так и не отведший взгляда. — Такое вот приключение.

Вострые глаза снова отыскали его. — Это правда, сир? Вы сбежали?

Ребл тихо зарычал, но Варез жестом велел ему молчать. — Да. Бежал как заяц с подпаленным задом, а меч в руке вопил от ярости.

Нечто проявилось на ее лице, и Варез был удивлен. «Не презрение. Не отвращение. Но что же я вижу?» Ренс пожала плечами. — Вопящий меч. В следующий раз я побегу рядом, сир.

Оружие и доспехи работы Хастов еще не раздавали. Они остались в тщательно охраняемых фургонах. Железо бормотало днем и ночью. Вот и сейчас что-то вскрикивало за брезентовой пеленой, будто ребенок в волчьих челюстях.

В ее глазах он увидел понимание.

«Убила ребенка, да? Не зная, что делать с вопящей штукой. Не понимая как вынести его вопли день за днем, весь остаток жизни. Так заткнем крики в мыльной купели.

Но крики не прекратились, да? И, разумеется, твой разум лопнул, и все внутри пропало. Как будто ничего не было. Но, хотя ты ничего не знаешь, остается глубинный ужас — ужас внезапного вспоминания».

— Ваш убийца валит тех, кто мучил женщин, — сказала Ренс. — Вот что общего у жертв. Не так ли? — Она чуть помедлила. — Может, это женщина.

«Да. Мы тоже так решили».

— Думаю, ты должна присоединиться к следствию, — предложил Ребл.

— Почему вы решили, что я хочу ее поймать? — бросила Ренс.

— Опять неплохо, — кивнул в ответ Ребл. — Нам тоже не особо интересно. Но командир желает всё уладить.

— Когда умрет последний убийца женщин, — отозвалась она. — Тогда все уладится.

— Таких несколько сотен или еще больше, — возразил Варез, изучая ее, замечая красные руки — похоже, недавно она их ошпарила — настороженное выражение, стиснутые зубы. — Слишком много потерь.

Ренс тряхнула головой: — Так скажи ему, сир. — Глаза снова отыскали Вареза, и он действительно подумал о кошке. — Расскажи ему о мужиках таких трусливых, что убивают женщин. Расскажи о малых умах, что полнятся темными узлами и рыскающими страхами. Расскажи, что они не умеют думать дальше первого прилива слепой ярости, и как любят они вообще избавляться от мыслей. — Речь заставила ее раскраснеться. — Расскажи командиру, сир, что те уроды, которых убили, бесполезны для любой армии. Они побегут. Они будут цапаться с нами, кошками, ища, кого бы еще избить и унизить. Лучше видеть их мертвыми. Сир?

Варез глянул на Ребла. Тот улыбался, но такой холодной улыбкой, что она легко могла стать чем-то совершенно иным.

Листар замер в нескольких шагах. «Убийца жены.

Знает ли она? Разумеется. Преступления — будто мясо в наших разговорах, мы жуем жилы снова и снова, веря, что от долгого жевания изменится вкус. Будет не столь горьким. Жалкая ничтожность содеянного… пуф! Исчезнет, став ничем. Так? О, мы народ упрямый, особенно если вера сулит бегство».

— Не все они трусы, — заявил Ребл, все еще с улыбкой, но в глазах его что-то загорелось.

Женщина оказалась достаточно умна, чтобы отступить. — Как скажешь, сир.

— Скажу. Еще точнее, некоторые убийства, они… просто происходят. В алом тумане.

— Да, полагаю.

— Поэтому забыть и вспомнить — самое худшее.

Наконец Варез заметил, как женщина бледнеет. — Тебе… вам лучше знать, — ответила она тихо, ломким голосом.

И тут улыбка Реббла расползлась до ушей. — Но я, у меня этой проблемы нет. Помню каждого невезучего ублюдка, которого взял и убил. Тех, кого хотел убить, и кого не хотел. Если я назову имена, ты определишь разницу? Нет. Никто не сможет. Потому что разницы и нет вовсе, даже для меня. Тут другая проблема. Не могу вспомнить, как сильно ни стараюсь, причины убийств. Какие именно споры вышли из рамок и закончились плохо. — Он покачал головой, состроив преувеличенно-озабоченное выражение лица. — Ни одного повода, ни одного.

Варез со вздохом отвернулся. Ребл завел новое обыкновение — произносить речи, но слушателям от них становится лишь хуже. «За всем этим есть что-то еще, Ребл? Ты что-то стараешься сказать нам? Сделать какое-то признание? И что останавливает?»

Ренс только кивнула в ответ Реблу.

Высокий жилистый рудокоп отвернулся и пошел к Листару. — Давай отыщем палатку мертвеца, Листар, и поглядим, что можно понять. — Он искоса глянул на Вареза. — Почти десятый звон, сир.

— Знаю, — отозвался он. — Идите же.

Он смотрел в спины мужчин, ушедших к блоку Белого Утеса.

— Могу идти, сир?

— Нет. За мной.

Она его удивила, не став возражать. Пошла следом к командному центру. — Лучше с вами, чем с ними, сир.

— Просто улыбайся и кивай, чтобы он ни болтал.

— Я забыла про Листара.

— Ребл сообразил, что ты выглядишь слишком раненой. Ему такое не по нраву. — Варез помешкал, прежде чем сказать: — Листар не трус. Он хочет умереть. Не ставит охрану у своей палатки, хотя идут убийства. Каждый раз, глядя на новое тело, огорчается, что не он лежит у наших ног.

Ренс хмыкнула, но промолчала.

— Думаю, недолго осталось.

— Как это?

— У нас проблема с дезертирами, Ренс. Солдат прежнего Легиона слишком мало, чтобы окружить лагерь. Кроме того, сутью сделки была свобода, которую нужно заслужить… но если есть шанс получить свободу без всякого там служения, пусть оно идет в Бездну! Думаю, скоро всё развалится.

— Так зачем мне что-то делать? Просто отпустите в палатку…

— Ты была далеко от палатки, когда нашли тело, — заметил Варез, когда они приблизились к большому скоплению шатров и палаток в середине лагеря. — И не в блоке Белого Утеса.

— Просто блуждала, сир. Знаете, они меня не примут.

— Кто из ваших хуже всех, Ренс, кто доставляет неприятности?

— Есть одна. Велкеталь. Нарожала шестерых деток и выбросила на улицу. Четверо умерли не повзрослев, остальные окончили жизнь в рудниках. А послушать ее — лучшая мать на свете.

— Чудно. Сделай ее своим Реблом.

Ренс фыркнула: — Первая поднимет против меня бунт.

— Нет, ведь я ей сообщу, что твоя участь станет ее участью.

— Вот как вы делаете вожаков? Поэтому Ребл сохраняет вам жизнь?

— Так и делаются вожаки взводов, — согласился Варез. — Но Ребл, он начал оберегать мен еще в яме. Да, причины я не знаю, но сделка мало что изменила. Мне он ничего не рассказывает.

— Вы женщин не убивали, верно?

— Не убивал. Ренс, здесь есть трусы всех разновидностей.

Она лишь хмыкнула в ответ.

Бегство от будущего — нет поступка унизительнее… однако Фарор Хенд чувствовала, что это вошло в привычку. Двое мужчин сторожат ее следы, и тот, что ищет ее, кажется неподходящим. Ночами, лежа на койке у стенки шатра, прогибающейся под весом снега, она закрывает глаза и видит фигуру, высокую и призрачную, шагающую по обширной безжизненной равнине. Он идет к ней, выслеживает, и хотя кажется чудовищным, она знает: в нем нет зла. Он — попросту ее судьба, он привязан обещанием, неумолим.

Но в грезах, когда ее одолевает сон, она видит Спиннока Дюрава, кузена, слишком родственного для связи. Видит юношу, равного ей. Видит улыбку и качается в колыбели уклончивых слов. Он предложил ее образ, возможность, жгучую насмешку — жестокую, хихикающую насмешку. Стоял так близко, но она не могла коснуться. Пусть она жаждала его обнять, он словно доспехами защитился от женских чар. Она просыпается с тяжелым сердцем, скрежеща зубами от безнадежного желания. Да, он оттолкнул ее, признавшись в любви к Финарре Стоун, и горькая ирония «откровения» до сих пор остается на устах.

Едва заря окрасит восточный горизонт, он покидает палатку и бредет в сторону разгорающегося света, привлеченная огненной полосой, пожаром новорожденного дня. Каждая ночь становится царством пепла и отчаяния, и она бежит в свет. Армия в лагере — скучный зверь, механистичный и упрямый на тупом, одуряющем пути своем. Не предлагает ничего нового. Никаких перемен в угрюмом, озлобленном настроении.

Вне линии дозоров, на краю усеянной снежными заносами равнины встаёт она, закутавшись в тяжелый плащ, высматривая пешехода, что явится из ослепительного рассвета. «Новый день, новая жизнь. Играющие в солдат шевелятся позади, а впереди, где-то там, мужчина шагает из тупика, в который приводит солдатская жизнь.

Механические вещи сломаются. Грязь и ржавчина испортят шестерни, колеса сточатся, скрепки — скобки износятся и лопнут. Но иные механизмы, пусть точно собранные и слаженные, не предназначены работать вообще. И все же… гляди на восток, на пустую равнину. Там шагает он, сломанный зубец, ища новой рутины. Супруг. Жена.

Я бегу, но, по правде, некуда бежать. Будущее охотится за мной, выслеживает».

На сегодня командующий Галар Барес назначил общую встречу штаба. Она не видела оснований для своего присутствия. Она же хранительница, не офицер Хастов. Что еще важнее, ей пора уезжать, скакать к своей роте — назад к командиру Калату Хастейну и Спинноку Дюраву.

Будет ли там Кагемендра? Сгорбившийся над столом, жилистая рука передает кружку, дым камина обволок серую фигуру с угрюмым взором? Или он где-то между ней и фортом Хранителей? И какую дорогу выберет она, вернувшись? «Встречу его? Или поскачу по целине, ночами, скрываясь днем?

Что за позор, что за ребяческие мысли!»

Через некое время она повернулась и пошла к укреплениям лагеря Хастов. Не та армия, которую она ожидала найти. Да, машина вертится, словно огромные меха кузниц Хенаральда, все эти железные рычаги, колеса и зубцы… но устройство выглядит больным.

Ужас учиненного Хунном Раалом отравления висит в рассудке Фарор Хенд, будто высокая крепость, изолированная на острове в окружении запретных морей. Любое течение отталкивает ее, и она не хочет сражаться с потоком. Амбиции — одно дело. Жажда возмещения по сути своей праведна. Но достаточно ли этого для гражданской войны? На ее взгляд, нет. Но разве Хунн Раал не старался предотвратить войну? Если нет легионов, готовых противостоять Урусандеру, гражданская война уже окончена.

Однако Легион Хастов пытается возродиться. Бродя по лагерю, где мужчины и женщины сгрудились у костров в ожидании завтрака, она не ощутит уверенности, свойственной собранию воинов. Нет, здесь кипит атмосфера, полная презрения, недовольства и страха.

Новые солдаты убивают друг дружку. Те, что еще не дезертировали. Говорят о свободе, имея в виду полную анархию. Фарор удивлялась, что лагерь еще не взорвался. Не понимала, что же удерживает их вместе. «Или может быть, не желаю понимать. Отчего среди всего недовольства и страха можно расслышать шепот, голос, полный обещаний и неотложной нужды.

Оружие Хастов никогда не замолкает. Завернутое и крепко связанное, все же поет. Тихо, как дыхание на ледяном ветру.

Если заключенные боятся, то и желают. Клянусь, мало кто осознает, что желание исходит не от солдат, но от охраняемых фургонов, от груд клинков и куч кольчужных рубах. От наручей и поножей, от шлемов и покрытых ржавчиной воротников. Голоса шепчут бесконечно».

Она сражалась с ужасной музыкой. Ей здесь не место.

Командный шатер был прямо впереди. Двое солдат из Хастов охраняли вход. Шепот и какой-то тихий смех лился от них, хотя мужчины стояли неподвижно, с каменными лицами; проходя между ними, Фарор с трудом подавила дрожь.

Внутри квартирмейстер Селтин Риггандас скорчился у переносной печи, питая ее кизяками. Капитан Кастеган — единственный выживший в чине капитана, кроме Галара Бареса — стоял у стола. Он почти дотянул до отставки, слабый пузырь спас его в ночь визита Хунна Раала, ибо он не решился пить алкоголь. Ясно было по согбенной фигуре и унылому лицу, что капитан проклинал свою осторожность… хотя Фарор подозревала, что самую глубокую ненависть он питает к тем в Харкенасе, кто не позволяет Легиону уйти в небытие вослед за солдатами.

Галар Барес сидел на походном сундуке, почти отвернувшись от всех, и выглядел крайне неприветливым. На взгляд Фарор, мужчина постарел на годы за несколько недель.

Вскоре появились офицеры из заключенных. Первый, Курл, был прежде тюремным кузнецом, многие годы жизни покрыли кожу рубцами от углей и капель метала. Он был лыс и столь же черен, как Галар, вялое и туповатое лицо казалось каким-то расплавившимся. Мягкие пустые глаза, белые словно олово, скользнули по присутствующим, на мгновение задержавшись на Фарор.

Несмотря на краткость контакта, Фарор Хенд похолодела. Курл убил напарника в деревенской кузнице, где жил и работал. Переломал ему кости, молотил тело почти всю ночь, пока не осталось месиво, удобное для заталкивания в кирпичный зев печи. Он рассчитывал избавиться от улик, но не учел столб черного дыма, что повалил из трубы, тяжело опустившись на деревню смрадом горелой одежды, плоти и волос.

Никто не знал, что толкнуло Курла на убийство; сам он на эту тему не распространялся.

За ним явилась первая женщина, назначенная в офицеры. Арал из Сланцевой Ямы, что на северо-западе. Она была тощей, черные волосы усеивали полоски седины, лицо бледное и вытянутое, а глаза способны вместить мировой запас злобы и презрения. Одним чудным вечером она скормила мужу жаркое из дюжины специально приглашенных гостей. То, что они были ему родственниками, придавало подвигу особую сладость, она лишь жалела, что не успела сделать десерт. Когда Фарор впервые услышала эту историю от Ребла, за ночной фляжкой эля, то захохотала от чрезмерности ужаса. Но при встрече с Арал всякое веселье утонуло в бездонной тьме ее взгляда.

«Ты о муженьке подумай, хранительница, — добавил тогда Ребл. — То есть стоит поглядеть ей в глаза… ну нет, никакой женитьбы. Такую тварь нельзя ни любить, ни ценить, ни — боги сохраните! — почитать. Эта баба… я чуть не ссусь каждый раз, как мы по случаю скрещиваем взгляды. Как не удивиться мужчине, что просил ее руки. Но в одном уверен. Она станет отличным командиром, ни один и ни одна, если глаза на месте, против нее не пикнет».

«Сомнительное обоснование, — возразил Варез. — Нужно не только отдавать приказы, Ребл. От офицера требуется большее. Нужно, чтобы за ней пошли».

«Ну, лейтенант, если вы понимаете… За ней пойдут, хотя б надеясь ударить в спину».

«Весьма верно, Ребл. Я о том же».

Из новых офицеров, недавних заключенных, лишь Ребл и Варез заинтересовали Фарор. Ребл — жертва своего нрава, вещь совсем не редкая. Он ее не удивлял и не раздражал. А Варез… ну, пусть он может казаться чудовищем после многолетнего размахивания кайлом, в мужчине осталось нечто благородное. Он благороден и, стоит признать, слаб. Возможно, трусость сделала его таким хитрым. Он не доверилась бы Варезу в любой ситуации, чреватой насилием, но и не собиралась в подобных ситуациях оказываться; и потому приняла его таким, каков он есть. Вероятно, истинной причиной было то, что она их с Реблом понимала.

В общество Хранителей ее привело именно отвращение к армейской службе. Она не видит ничего интересного и славного в битвах и не желает видеть впредь.

Рядом с Арал были Денар и Келекан, парочка воров, вломившихся в один из особняков Харкенаса и нашедших там отца, насиловавшего сразу четверых детей, тогда как его супруга лежала мертвой на полу в центре комнаты. В этом они клялись до конца. Согласно этой истории, папаша оказался столь богат, что сумел купить городские власти, доказать невиновность и даже перевернуть сцену, обвинив воров в насилии и убийстве. Поскольку дети оказались так глубоко потрясены, что не смогли ответить на вопросы, слово аристократа перевесило лепет двух воришек.

Денар и Келекан была разосланы по разным копям, только чтобы вновь объединиться в Легионе Хастов. Выдвижению способствовала хитрость и разумность суждений. Сама их популярность среди узников делала обвинения сомнительными; как оказалось, они были партнерами в любви, не только в грабежах.

Через миг прибыл Варез, с ним женщина, молодая и явно не обрадованная возможности оказаться здесь, да и в любой компании. Она тут же встала у самой стены шатра, скрестила руки и уставилась на грязный пол.

«Мои тебе симпатии. Этот мешок полон ножей, а ты сунула внутрь руки».

Она заметила, что Галар Барес хмуро разглядывает новое лицо. Он отвел глаза, осмотрел всех, кивнул и встал. — Сегодня, — начал он, — мы начнем раздавать оружие и доспехи.

Кастеган чуть не подавился. Однако первым подал голос квартирмейстер. — Командир, вы не можете!

— Пора, Селдин.

— Лезвия жаждут крови, — сказал Кастеган. — Они обижены, все до одного. Вы можете слышать это, Галар Барес. Предательство жжет их.

Галар отозвался со вздохом: — Хватит чепухи, Кастеган. Да, оружие имеет голос, но вы придаете ему больше значения, чем есть. Сам Хенаральд объяснил, что так хастово железо реагирует на изменение температуры, что каждый клинок отзывается соседнему, словно настроенный камертон. Это не живое оружие, Кастеган.

Кастеган скривился. — Может, они не были живы, Галар, но теперь ожили. Скажу вам, — он хлопнул по ножнам у пояса, — что мой клинок каждую ночь прокрадывается в сон. Молит о крови. Просит меня стать дланью его мщения. — Он ткнул в сторону командира пальцем. — Скажите, а ваш меч ночами спит?

Галар долго смотрел Кастегану в глаза, прежде чем отвернуться. — Варез, вам есть о чем доложить?

— Нес, сир. Просто очередное убийство. Еще один убийца женщин бредет сквозь вечную Бездну. Загадка перемещения тел продолжает нас тревожить. Короче, мы не продвинулись в следствии.

— А кто эта женщина, что вы привели?

— Ренс, сир. Яма Белого Утеса. У нее задатки офицера, сир.

Галар Барес хмыкнул и поглядел на нее. — Ренс. Что думаете? Должен ли я раздать оружие и доспехи Хастов вам и вашим приятелям?

Глаза ее сузились. — Это разговор, который мы можем лишь подслушивать, сир, — ответила она. — Этих… штук. Вы же предлагаете… Не знаю, хочет ли кто-то из нас стать частью разговора.

— Не разговор, — возразил Кастеган. — Спор. Они взывают к худшему в нас. Подумайте, Галар Барес! Подумайте, каких гнусных душегубов вы готовитесь вооружить! Случится хаос. Кровавый хаос.

Денар прокашлялся, быстро взглянул на Келекана и сказал: — Сир, хаос уже здесь и он растет. Мы провели годы в тяжком труде, без сил валясь на койки по ночам. А теперь ходим туда и сюда — те немногие, что слушаются нас, сир. Остальные только лежат и перебраниваются.

Келекан добавил: — Может, нам нужно не только оружие. Нужно дело. Любое дело.

Галар Барес кивнул: — Что ж, обдумайте вот что. Похоже, Урусандер не намерен вершить дела обычным способом. Не станет ждать весны. Он вполне может начать поход на Харкенас до конца месяца.

Фарор Хенд удивилась и сказала ему: — Простите, командир. С его стороны будет глупостью. Хранители…

Кастеган прервал ее грубым смехом. — Так вы не слышали? Илгаст Ренд принял командование вместо Калата Хастейна и повел Хранителей на Нерет Сорр. Было сражение. Ренд погиб, хранители разбиты.

Она смотрела на него, силясь осознать сказанное. Галар Барес подошел и положил ей руку на плечо. — Проклятие Кастегану и его нечувствительности, Фарор. Я хотел рассказать после встречи. Жаль. Новость только что дошла с курьером из Харкенаса.

— Вот сезон горьких итогов. — Кастеган мерил комнату шагами. — Не время сентиментальничать. Я говорил жестко и грубо не из злобы, а чтобы показать всем: пора щепетильности прошла, нельзя больше позволять себе расслабляться. Галар — пошлите гонца назад с посланием Сильхасу Руину. Наши попытки провалились. Легиона Хастов нет. Помер. Пропал. Убеждайте его заключить мир.

Фарор оттолкнула руку Галара и попятилась, пока не уперлась спиной в холодную мокрую стенку. «Илгаст Ренд… нет! Мои друзья…» — Командир, какова судьба Калата Хастейна? Он выехал к Витру с отрядом… «Спиннок! Ты еще жив! Ох, ощути мое облегчение… женщина, ты действительно такая сучка?» Капитана Финарру Стоун отослали к трясам. Она… она знает? «А мне, мне что делать?»

Походный стул ударился о левую ногу, она непонимающе опустила глаза и смотрела, пока голос Вареза не произнес: — Садитесь, Фарор.

Она отупело села.

Галар Барес говорил: — … миссия неотложна. Он желает, чтобы мы были готовы к походу через две недели. Дела упростились. У нас нет выбора.

— Неверно! — Кастеган почти рычал. — Нельзя надеяться командовать такими дикарями! Единственный выбор — сдача!

— Варез.

— Командир?

— Соберите сержантов и капралов. Добавьте новых, чтобы завершить назначения. Желаю, чтобы список утром лежал передо мной. Ведите их на плац. Сделаем в две фазы. Они первые получат оружие и доспехи.

— Давно пора, — сказал Курл, сжимая потрепанные руки в кулаки. — Хотелось бы ощутить это железо. Вкусить. Услышать песни.

— Варез, забирайте товарищей из фургонов. Да, кстати, вас ждет старый меч.

Услышав такие слова, Варез задрожал. — Сир, умоляю, только не этот.

— Вы связаны с ним, — бросил Галар Барес. — Пока смерть вас не заберет, Варез. Вы же сами знаете.

— Тогда, сир, почтительно прошу разрешения не носить оружия.

— Отклонено. Селтин, идите с Варезом и обеспечьте подходящее вооружение моим лейтенантам. Потом на свой пост, удвойте стражу у фургонов. Посмотрим, что будет, когда сержанты и капралы вернутся к взводам — сегодня днем и ночью. Если всё пройдет хорошо, вооружим рядовых.

Едва квартирмейстер вывел рудокопов из шатра, Галар повернулся к Кастегану. — Вон. Я буду говорить с Фарор.

— Обдумайте, — зарычал Кастеган, — в чем состоит честь Легиона.

— Следите за своей, капитан! — бросил Галар, отыскивая сидевшую Фарор Хенд.

Мужчина вытянулся в струнку. — Если честь — последнее, что осталось ценного, я требую удовлетворения!

Галар развернулся к нему. — За честь станете биться? Думаю, «вина» — вот слово более подходящее для того, что грызет вашу душу. Проглотите ее целиком, Кастеган, и удивитесь этой тяжести. Хотя бы ноги не будут отрываться от земли.

— Командующая Торас Редоне отвергла мое старшинство…

— Отвергла? Нет. Усомнилась. Вы можете быть старше меня, но я дольше служу Хастам. Могу, если изволите, освободить вас от обязанностей и вернуть в первоначальный легион. Уверен, у вас накопилось много сведений, кои можно продать Урусандеру.

Дрожащий Кастеган взглянул в лицо командиру. — Делаете опасное предложение, Галар Барес.

— Почему? Вам не нужно смотреть в лицо шквалу. Дайте ему развернуть вас и послать домой, толкнув ладонью в спину.

Не говоря ни слова, Кастеган вышел из шатра.

Не сразу Галар обратился к Фарор Хенд. — Свершенное лордом Рендом непростительно.

Женщина фыркнула. — Он уже не просит прощения, сир. Просто лежит в могиле.

— Фарор, лорд Сильхас Руин принял командование дом-клинками всех знатных Домов. Лично я надеюсь, что временно. Когда вернется лорд Аномандер, Сильхас займет мое место.

Она моргнула. — Торас Редоне вернется к руководству Легионом Хастов, сир.

— Не думаю.

— Муж позаботится.

Галар Барес на миг всмотрелся в нее и кивнул. — Может быть. Но полагаться нельзя. Хранителей больше нет. Прикрепляю вас к своему штабу, повышаю до капитана. Станете командовать ротой, Фарор Хенд.

— Сир, не могу. Калат Хастейн еще мой командир.

— Он потерял команду, Фарор. Мне доносят — после битвы остались живые. Не много и не мало. Их видели на южных трактах. Бегут сюда, капитан.

«О боги подлые». — Сир, пошлите гонца в монастырь Йедан. Там капитан Стоун. Она старший офицер, не я.

— До тех пор бремя выпало вам, Фарор Хенд.

— Сир, не хочу хастов меч.

Галар подошел к печи. Пнул заслонку, та открылась, он присел и стал закидывать топливо. — Было время, — сказал он, — когда имя Легиона Хастов произносили с гордостью. Все эти сказки о проклятом оружии… но мы выстояли против Форулканов. Спасли не один Харкенас, а весь Куральд Галайн.

— Я не солдат, Галар Барес.

Плечи его сотряс неслышный смех. — О, неужели я мало это слышу?!

— Как вы надеетесь воскресить Легион? Таким, каким он был когда-то? Где, сир, найдете вы славу в таких мужчинах и женщинах?

Он разогнулся, но не повернул лица. — Могу лишь пытаться.

— Нет никакой задавленности в оных пейзанах, — заметил Празек.

— И пейзаж они не украшают, брат, — согласился Датенар.

Впереди на тракте стояло десятка два фигур. Они спешили с запада, закутанные в меха и одеяла, сгибаясь под грузом скарба. Заметив двух приближающихся всадников, встали кучей, блокируя проезд.

Кашлянув, Датенар сказал: — Лишенные короля, они попросту ожидают твоей первой и, надеюсь, весьма вдохновляющей речи, Празек.

— У меня уже язык трепещет.

— Эмоции кипят, мысли клубятся… но прибереги щепоть специй для финального аккорда.

— Ты призываешь горящую руку, Датенар, дабы подстегнула и упорядочила мою попытку.

— Достаточно ли будет попытки? Вижу пред собой плоды не тяжкого труда, но ночного промысла и поспешного бегства. Смотри, они вооружены дубинами, копьями и крюками для подсекания ног.

— Лесные разбойники? Но тогда их рьяному желанию носить крюки не найти равного в анналах путешественников, ведь тут нет деревьев и устроить засаду никак нельзя.

— Рвение иногда чрезмерно, — с важным видом кивнул Датенар.

Трое перегруженных мышцами мужчин вышли из толпы. У двоих были копья — привязанные к палкам ножи, а тот, что в середине, владел парой крюков (на одном виднелась замерзшая кровь). Мужчина ухмылялся.

— Приятная встреча, судари! — крикнул он.

Всадники осадили коней в двенадцати шагах от троицы.

— Весьма приятная, — возгласил в ответ Празек. — По зрелом размышлении я заключаю, что вы рекруты Легиона Хастов но, похоже, странствуете без офицера. Наверное, заблудились так далеко от лагеря. Повезло вам, что нас повстречали.

— Ибо, — добавил Датенар, — сегодня вы познаете нашу снисходительность. Многоногая толпа, не нужно истощать себя невыносимыми ментальными усилиями ради постижения правильной маршировки — можете бежать в лагерь, подобно стаду баранов.

— Баранов, Датенар? — удивился Празек. — Но ведь, судя по явленной нам наглости, твое сравнение неаккуратно. Лучше считать их козлами.

— Послушайте этих говнюков! — сказал вожак, остальные засмеялись. — Вы и потеете духами, а?

— Козлиный юмор, — объяснил Празек Датенару. — Вечно обгрызают не то дерево. Пот, славный господин, свойственен немытым массам, лишенным цивилизованной гигиены и умения скрывать панику. Если ищете духов, суньте нос в собственную задницу и вдохните глубже.

— Празек! — вскрикнул Датенар. — Ты опустился до дурных манер.

— Ну, не более чем наш славный господин, любитель стоять задом кверху.

— Заткните пасти, — рявкнул мужчина с крюками, уже не улыбаясь. — Мы берем ваших коней. О, и доспехи с оружием. И, если проникнемся этой… как вы сказали? нисходительностью, можем бросить те шелковые сумки, чтобы вам хоть какая мелочь осталась.

— И ни разу не поперхнулся, Датенар. Чудо?

— Я скорее внимал течению его мыслей, нежели словесам, Празек — клянусь, он едва не смешался.

— Давай же покажем снисходительность, Датенар. Разумеется, Легион Хастов простит нам урок дисциплины, столь здесь надобной.

Кто-то из толпы подал голос: — Оставь их, Бискин. Сплошь в гребаных доспехах, да пусть валят.

— Вот это мудрые слова, — просиял Датенар.

— Неужели? — спросил Празек. — Откуда знаешь?

Ответа не последовало, потому что трое напали, за ними бежала еще дюжина или больше.

Мечи покинули ножны. Скакуны рванулись, жаждая схватки.

Копыта мелькали, мечи рубили, кололи и выдергивались из тел. Тела падали на обочины, другие пропадали под ногами коней. Мелькало оружие. Слышались вопли.

Через несколько мгновений дом-клинки оказались на свободе, разворачивая коней. Позади стояла дюжина дезертиров. Еще шестеро извивались на земле, остальные уже не двигались. Кровь залила дорогу, кровь сверкала на тонком насте обочин.

Датенар стряхнул меч, избавляясь от алой жижи. — Мудрые слова, Празек, редко бывают поняты.

Празек взглянул на дезертиров. — Думаю, теперь их слишком мало, чтобы разучивать правила перестроения.

— Марш хромых, да.

— Хромые выверты, неуклюжая трусца.

— Ты описываешь походку побежденных и посрамленных, избитых и раненых.

— Описываю всего лишь то, что вижу, Датенар. Так кто из нас вернется и поучит их?

— Ты ведь должен был толкнуть вдохновляющую речь?

— Я? Ну, я думал, что ты!

— Спросим Бискина?

Празек вздохнул: — Увы, Бискин пытался проглотить левую подкову моего жеребца. Остатки мозга несут печать конской ноги, вот невезение.

— Видим ли мы двоих других? Тот, кого я запомнил, отстранил голову с пути моего меча.

— Какой ты неловкий.

— Ну, только голову. Тело не успел.

— А, хорошо. Мы показали себя грубиянами: со второго шляпа слетела.

— Он был без шляпы.

— Значит, шапочка из волос и макушки.

Датенар вздохнул. — Когда вожди ведут не туда, лучше другим занять их место. Мне и тебе, может быть? Гляди, они очнулись — те, что смогли — и смотрят на нас униженными взорами униженных.

— Ах, вижу. Не козлы, значит.

— Нет. Овцы.

— Станем для них овчарками?

— Почему нет? Они видели, как мы кусаемся.

— И готовы повиноваться лаю?

— Склонен думать.

— Я тоже склонен.

Бок о бок офицеры поскакали к дезертирам. Над головами уже собрались вороны, кружа и крича от нетерпения.