Озеро Туманов

Глава первая ТРЕТИЙ ДАР

Ив проснулся с рассветом. Впервые за долгое время было ему спокойно — как будто дело, его тяготившее, наконец завершилось. Озеро Туманов медленно впитывало свет поднимающегося солнца. Шелестела по берегам высокая трава — куда выше и гуще, чем помнилось Иву.

Он коснулся рубинового ожерелья на шее и спрятал его под одежду. Это движение причинило боль руке. Ив приподнял рукав. Хирург туго перевязал его, но за ночь повязка пропиталась кровью.

— Она не остановится, — пропищал поблизости чей-то голосок. — Так и будет бежать, покуда не вытечет вся без остатка.

Ив вздрогнул. Ни великана, ни чудовища, ни другого рыцаря он не испугался бы; но перед ним в глухом лесу явилось существо, похожее на мальчика лет десяти. Оно заросло диким волосом и было облачено в косматую шкуру. Пряжки, скреплявшие части шкуры на плечах, были старинными, золотыми, погнутыми; драгоценные камни из них были выковыряны. Темное личико человечка морщилось в усмешке.

Он кивнул на руку Ива:

— Пока они всего тебя не выпьют, брат мой, не будет тебе от них избавления.

— Не называй меня братом, — сказал Ив.

— Почему бы это, Ив де Керморван? — Человечек с любопытством склонил голову набок, рассматривая Ива со всех сторон. — Я знал тебя еще за триста лет до твоего рождения!

— Ты мне не брат, вот почему.

— Ха! Ты дал это наименование какому-то безродному Эрри, когда похоронил его в аббатстве Креси-Гранж, — напомнил человечек. — Кто он тебе? Никто. Ты его терпеть не мог. Чем я-то хуже? Я — первый, кого ты встретил после освобождения из Озера Туманов. Запомни!

— Будь ты проклят за то, что я теперь не смогу тебя позабыть! — сказал Ив.

Человечек сделал едва заметное движение и вдруг очутился прямо перед Ивом. Он задрал голову и оскалился, показывая острые желтые зубы:

— Кого ты освободил своей кровью? — Он кивнул на Озеро Туманов. — Уж не Алису ли? Я основательно ее проклял: ни невинность, ни любовь не в силах были ей помочь, только кровь сородича — да и то лишь в том случае, если он сам об этом догадается… — Он прищурился. — Сколько трудов пошло из-за тебя прахом…

Ив молчал. А человечек так и вился вокруг него

— Ну, что же ты, братец? Почему не спросишь, кто я такой и за что тебя ненавижу?

— Я знаю, кто ты такой, — ответил наконец Ив. — Что до твоей ненависти, то она ничуть меня не занимает. Скажи мне лишь одно: сколько лет осталось проклятию?

— Девять, Ив де Керморван, — ответил человечек как будто против воли и весь затрясся. — Всего девять лет! Но берегись: и за девять лет многое может случиться.

Ив перевел взгляд на озеро, на лес и понял, что времени действительно прошло на земле немало. Береговая линия изменилась. Другими стали и растения по берегам, по-иному выглядели деревья. Все постарело, стало гуще, толще, на всем лежал отпечаток чуждости.

Ив наклонился и подобрал суковатую палку. Человечек предостерегающе поднял сухую лапку:

— Но-но! Осторожней, Ив де Керморван! Не вздумай бить меня, не то…

— Уйди с дороги. — Ив замахнулся палкой, но пошатнулся, потеряв равновесие.

Человечек тотчас отскочил, вереща, как будто его действительно огрели.

— Погоди, погоди, Ив де Керморван! — кричал он, удирая со всех ног. — Дай только срок! Девять лет — это много, очень много! Через девять лет ты будешь выть и кататься по земле, вот так, вот так!..

Он бросился на землю, превратившись в лохматый грязный шарик, и покатился в лес. Ив поглядел ему вслед и побрел в другую сторону.

По крайней мере, в одном человечек оказался прав: кровь не останавливалась. Из-под повязки вытекали густые капли и срывались на землю. Иногда они попадали прямо в следы Вивианы, и в эти мгновения кривые тропы выпрямлялись, а длинные — сокращались; мир складывался гармошкой, чтобы поскорее вывести друга корриганов туда, куда он направлялся. Но Ив не замечал этого; он шел и шел, медленно переставляя ноги и опираясь на палку.

Наступал вечер. Между деревьями поднимались клочья тумана. Казалось, если коснуться их рукой, то они колыхнутся, как стены в замке Хунгара, и окажутся каменной кладкой, а потом незаметно растворятся и вновь сделаются невесомыми.

Внезапно Ив вышел из леса. Он не понимал, долгий ли путь проделал. Напрягая последние силы, он взобрался на холм и впереди увидел море. Из-за горизонта медленно поднималась луна. Ив отбросил палку и помчался вниз с холма. Несколько раз он падал, но снова вставал и бежал. И под конец покатился по земле, как и предрекал ему лохматый человечек; но сейчас Ив не помнил о нем и, следовательно, предсказание не засчиталось.

Море, самый большой друг Ива, заполняло собою весь мир, как и в детстве. Ив упал на колени и опустил руки в морскую воду. И тотчас перестала течь кровь.

Неожиданно Ив заметил впереди человека. Рослая фигура стояла прямо на волнах, широко расставив ноги. Время от времени она покачивалась, но не теряла равновесия.

Сир Ив окликнул незнакомца:

— Кто ты, добрый человек?

Тот повернулся на голос. Ив ничуть не удивился бы, если бы тот пошел к нему прямо по водам, но незнакомец поднял шест и начал отталкиваться. Опора под его ногами двинулась к берегу. Неизвестный человек стоял вовсе не на водах — он находился на самом обыкновенном плоту. И только в этот миг Ив осознал, что действительно покинул Озеро Туманов и освободился от чар Вивианы.

Плот коснулся берега. Незнакомец сошел на песок. Одежда на нем была самая простая, штаны и рубаха, только пояс богатый — широкий, с пряжками и бляхами и креплением для ножен. Незнакомец был бос; его лицо, освещенное яркой луной, было молодым и очень бледным.

— Кто я? — медленно переспросил он, щурясь и разглядывая Ива с головы до ног. — По меньшей мере сто ответов найдется на этот вопрос.

— Я довольствуюсь и одним, — улыбнулся Ив.

— Каким же? По правде говоря, трудно выбрать из целой сотни.

— Именем.

— Их несколько. Какое предпочесть?

— Любимое.

— Любимое имя носил не я, а одна женщина… Впрочем, именно так обстоит дело у большинства мужчин.

— Тогда решай сам.

— Я хозяин вон той лошади. — Он махнул рукой, показывая на гнедую лошадь, привязанную неподалеку.

Ив присмотрелся.

— Это настоящий рыцарский конь. Как ты завладел им?

— Купил.

— Он стоит целое состояние.

— У меня и было состояние, и в кои-то веки я с толком потратил его.

— Зачем тебе такой конь?

— Здешний сеньор нанимает солдат. Хорошее занятие для человека, вроде меня.

— Мы возвращаемся к вопросу о том, кто ты такой, — заметил Ив.

— По крайней мере пятьдесят из ста моих ответов должны быть вам известны, мой господин, — задумчиво проговорил чужак. — Если вы отсюда родом, то это должно быть так.

— Давно я не бывал в здешних краях, — после недолгого молчания отозвался сир Ив, — и позабыл почти все, что знал когда-то. Быть может, забыл и тебя, если только мы и вправду были знакомы. Но со временем обязательно вспомню.

— Со временем можно проделывать всякие вещи, и хорошие, и дурные, — подхватил незнакомец. — Как-то раз в аббатстве мне сказали: время, мол, подобно колесу, если глядеть на все человечество разом, и короткой палке, если рассматривать его касательно одного-единственного человека. Бывает, однако, что оно превращается в спираль, навроде винтовой лестницы, и вьется до самой крыши, пока не истончится до нитки, — заключил он и потер старый шрам на щеке.

И тут у Ива словно пелена сошла с глаз.

— Да ты же — Эсперанс, бывший разбойник, который влюбился в мою мать! Но как такое случилось, что ты молод? Ты был почти стариком, когда мы расстались.

Незнакомец схватил Ива за плечи, встряхнул и вгляделся ему в лицо.

— Неужто вы уже и родились, и выросли, мой господин?

— Я и родился, и вырос, — подтвердил сир Ив. — И даже стал на полгода старше, чем был полгода назад. В этом нет ничего удивительного.

— Как сказать, — пробормотал Эсперанс, если только это был действительно он.

Ив рассмеялся:

— Человек рождается, растет и становится старше, а потом умирает. Но для тебя этот закон, похоже, отменили. Разве что ты — не Эсперанс, а кто-то другой, кому удалось одурачить меня. В том, впрочем, нет большой чести; недаром меня называли «сущеглупым рыцарем».

— Да отчего бы мне не быть мной, мой господин? — обиделся Эсперанс. — Прибейте меня палкой, чтобы синяки пошли, коли это не так!

— Где же ты скрывался все эти годы, Эсперанс?

— Разыскивал прошлое. Самое подходящее занятие для человека, у которого ничего не осталось ни в настоящем, ни в будущем. Ваш дядя изгнал меня из Керморвана; и вы, мой господин, против этого, помнится, не возражали. Поневоле я отправился восвояси и зашел так далеко, что снова превратился в солдата. Потом я стану монахом и разбойником. Но поскольку мое время — не колесо и не палка, а спираль, то вашей матери мне больше не видать.

— А кто тогда будет твоим Ивом? — спросил Ив.

— Так ведь он еще не родился.

— А я?

— Вы? — Эсперанс нахмурился. — Вы — сир Ив де Керморван. Неужели вам этого мало?

— Мне-то этого вполне довольно, — сказал Ив. — Я спрашивал о тебе.

Эсперанс медленно покачал головой:

— Вижу я, что на самом деле вы не поверили моим объяснениям.

— Трудно поверить человеку, который после нескольких лет разлуки оказался не старше, а моложе, — ответил Ив.

Эсперанс сказал с горечью:

— Немногого, выходит, стоило ваше доверие! Я ведь не допытываюсь у вас, как это вышло, что вы погибли в лесу Креси, а спустя девяносто лет вдруг возвратились — и при том ничуть не постарели…

Ив потер лицо, вздохнул.

— Расскажи мне о том, что произошло, пока меня не было.

— Девяносто лет — долгий срок. О чем рассказывать?

— О Керморване.

— Что ж, расскажу, только вам это не понравится, потому что начинать мне придется с вашей смерти… До замка дошло известие о том, что сир де Керморван убит в великом сражении и погребен в аббатстве Креси-Гранж. Вран тотчас отправил туда капеллана и еще дюжину человек, чтобы во всем удостовериться. — Эсперанс подошел к Иву и уселся рядом, вытянув ноги до самого моря.

— Они видели могилу? — спросил Ив.

— Определенно, — кивнул Эсперанс.

— Чье имя на ней написано?

— Ваше, мой господин. Так они сказали.

Ив смотрел вдаль, избегая встречаться с Эсперансом глазами.

— Кто сейчас владеет замком Керморван?

— Да вы, кажется, плохо меня слушали! — рассердился Эсперанс. — Сир Вран, ваш дядя. Вот кто!

— Но ты ведь сам говоришь, что прошло уже девяносто лет, Эсперанс.

— Сир Вран жив-живехонек и здоров-здоровехонек. Убедитесь лично, если вам взбрела такая охота.

Сир Ив глубоко втянул ноздрями соленый воздух. Луна набирала силу, поднимаясь все выше на небо. Море шумело вкрадчиво, проникая во все уголки души и заполняя их.

— Пойдем со мной! — попросил Ив Эсперанса. — Тот, кто покидает Озеро Туманов, попадает в мир чуждый, к незнакомым людям, и быстро погибает, — так меня предупреждали. Но святой Гвеноле послал мне встречу с тобой. И если раньше я самую малость боялся выходить, то теперь не боюсь даже этой малости.

Оказавшись в плену, Гвенн в первые дни отчаянно пыталась освободиться. Но ни единой бреши не оставил ей в незримой стене сир Вран: венок, которым оплели покои пленницы, был связан накрепко и стянут для верности нитками.

Поняв, что ей не вырваться, Гвенн уселась на кровати, сложила на коленях руки, уставилась в стену мертвым взглядом и так просидела она и день, и два, не шевелясь и не обращая ни малейшего внимания на людей, входивших к ней с угощеньями, питьем, нарядами, драгоценностями. Ни одного взгляда не бросила она на эти подношения. И никак не отзывалась, если ее окликали по имени.

Прошло не меньше недели, прежде чем корриган очнулась от тяжелого раздумья и набросилась на еду. Она ела и ела, точно собиралась насытиться впрок. Слуги едва успевали приносить яства и убирать пустую посуду.

Еще через неделю Гвенн заговорила. Слуги донесли об этом хозяину замка, и сир Вран поскорей явился к пленнице.

Он едва узнал свою чудесную возлюбленную. Она сидела на кровати, отдуваясь и широко расставив ноги, дабы дать место гигантскому брюху. Ее груди, прежде бывшие кругленькими, как яблочки, теперь разбухли и обвисли. Загорелые тонкие руки превратились в подобия окороков. Но хуже всего пришлось лицу Гвенн: оно напоминало красный кусок мяса, снабженный двумя глядящими в разные стороны глазками, хитрыми и злобными.

Стиснутый щеками-подушками, зашевелился рот:

— А, сир Вран, мой господин, вы наконец пришли… Как же я рада вас видеть! Не хотите ли предаться со мной пылкой страсти?

— Упаси меня боже от подобного занятия, — отвечал сир Вран.

Гвенн хрипло расхохоталась:

— Нет, голубчик, вам придется делать то, что вы делали со мной всегда, иначе вы не будете моим возлюбленным и не сможете получить от меня дары!

Вот тогда-то сир Вран и понял, что угодил в собственную западню. Он мечтал завладеть прелестным волшебным созданием, которое будет зависеть от него и всеми силами постарается угодить ему. А вышло наоборот. Если он желает извлечь из пленения корриган хоть какой-то смысл, ему придется ублажать отвратительное чудовище.

Он вынужден будет оставить всякую мысль о женитьбе. Обвенчаться с корриган, как подумывал сперва сир Вран, — немыслимо. Как назвать женой этот мерзкий мясной обрубок?

Другая женщина? Рано или поздно до супруги сира Врана дойдут слухи о том, что ее муж тайно содержит любовницу. Конечно, Гвенн никогда не сможет выбраться наружу. Но венок не помешает госпоже де Керморван войти в помещение и увидеть чудовище.

Нет, никакой женитьбы. Сир Вран останется без наследника.

Впрочем, рассудил сир Вран, наследник ему и не понадобится, коль скоро он получит от корриган дар долголетия. Он сам станет собственным наследником.

Почти бесконечная жизнь, непрестанная молодость и процветание. В обмен на небольшое усилие. Сир Вран больше не колебался.

— Итак, моя дорогая, — произнес он, с нежной улыбкой приближаясь к отвратительной туше, — я по-прежнему люблю вас, ибо истинно любящий видит сердцем, а в моем сердце вы навсегда останетесь прекрасной.

Корриган заскрежетала зубами, а в глубине ее глаз сир Вран прочел лютую злобу. Разумеется, она ни на миг не поверила его словам. И все же сир Вран одержал победу. Корриган действительно поклялась наградить его долгой жизнью. Непомерно долгой. Она вынуждена была сдержать обещание.

Она подарила ему и процветание: никакие болезни не прикасались к сиру Врану. И старость не властна была над ним: морщины не выступали на его красивом лице, кожа оставалась по-прежнему гладкой, а взор — блестящим и быстрым. И в сорок, и в пятьдесят, и шестьдесят он двигался стремительно и гибко, как юноша.

Благополучны стали земли Керморвана: крестьяне забыли, что такое неурожаи и хвори, их животные были тучны, плодовиты и здоровы, а черви земные не прикасались к овощам, растущим на их грядках.

Третий дар корриган — тайна — много лет оставался для Врана скрытым. Гвенн никогда о нем не упоминала, ни разу им не пригрозила, как будто третьего дара не существовало вовсе. И постепенно сир Вран начал забывать об опасности. Какой вред может причинить ему пленница? Сир Вран по-прежнему оставался ее любовником. Он не нарушал условий договора, так что она также вынуждена была соблюдать их.

Новые товары, а с ними и свежие слухи издавна привозил в замок Керморван один торговец-еврей по имени Мелхиседек. Он же и помогал сиру Врану кое с какими денежными делами, предоставлял займы и давал советы, сплошь направленные на умножение богатств. Но годы шли, и вот как-то раз к сиру Врану явился не убеленный сединами старец, а молодой мужчина, который назвался сыном Мелхиседека. И этот постепенно состарился на службе у Врана. Так шло десятилетиями, пока в 1394 году всех евреев не изгнали из Франции — как еще раньше изгнали их из Англии.

Сир Вран немало сожалел об этом обстоятельстве, потому что дела, которые он вел с семейством Мелхиседека, были ему весьма выгодны. Немало удивился он, когда в один прекрасный день к нему явился незнакомый молодой человек, черноволосый, с матово-смуглым лицом и такими яркими глазами, что они казались сделанными из эмали. Одет он был как христианин и держался уверенно, только взгляд, по временам тревожный, выдавал его. Он прибыл без всякой свиты и даже без слуги, заплатил крестьянину, который довез его до замка, и сам снял с телеги свой сундук.

Сир Вран принял этого гостя весьма благосклонно и даже позволил поцеловать свою руку.

— Я уж и не думал, что увижу кого-нибудь из вашего племени, — сказал ему сир Вран.

Гость улыбнулся, выпрямляясь после низкого поклона.

— Мы не могли вас бросить без помощи и совета, мой господин.

— Скажи уж лучше — не решились оставить здесь без пригляда свои деньги, — фыркнул сир Вран. Он не мог быть вежливым с евреем.

— Что ж, — отозвался молодой еврей, — и это правда, хотя, быть может, и не вся. Слишком долго наши семьи были связаны между собой, мой господин. — И тут тревога из его темных глаз почему-то исчезла.

— Куда же перебралось мелхиседеково потомство? — продолжал расспрашивать сир Вран.

— В Голландию.

— То-то я вас столько лет не видел… А ты почему со всеми вместе не сбежал?

Он пожал плечами:

— Кто-то должен приглядывать за тем, что застряло во Франции и Бретани. Вот и выбрали такого, кто большой ценности для семьи не представляет. А я, мой господин, — и вправду почти никто. Видите ли, у нашего деда была одна служанка, а ее потомство…

Сир Вран поморщился:

— Избавь меня от подобных историй!

— Хорошо, мой господин, — согласился тотчас этот человек. — Я только хочу сказать, что потерять меня — не большая утрата для семьи, поэтому я не только по-прежнему живу в Нормандии, но и сделался христианином, и теперь меня зовут Джон Белл.

— Вот уж чему я никак не могу поверить! — сказал сир Вран, окидывая гостя взглядом с головы до ног. — Джон Белл! Не может быть такого!

«Джон Белл» чуть улыбнулся.

— Мое прежнее имя — Неемия.

— Так ближе к истине, — кивнул сир Вран. — Я буду звать тебя Неемия.

— Но только когда мы наедине, — предупредил еврей. — Потому что в противном случае меня убьют, и все наши дела, в первую очередь денежные, пойдут псу под хвост.

Сир Вран нахмурился, услыхав столь дерзкое выражение, и Неемия тотчас склонил голову:

— Я что-то не так сказал?

— Следил бы ты за языком, еврей! — предупредил сир Вран. — Ты говоришь со знатным человеком.

— О, — отвечал «Джон Белл», кивая, — я стараюсь думать по-английски, и оттого моя речь для вашего слуха звучит, должно быть, дико.

— Ступай теперь отдыхать, — помолчав, отозвался сир Вран. — Ты завтра мне расскажешь обо всем и заодно покажешь, что ты там привез в своем сундуке.

Сир Вран отвел для гостя покои в одной из угловых башен, приказал поставить туда стол и большой сундук для спанья и застелить его чистыми покрывалами.

— Я не приглашаю тебя за один стол со мной, Неемия; однако в моем замке ни в чем другом ты не будешь знать отказа, — сказал сир Вран. — Живи у меня, сколько тебе потребуется, чтобы продать товар и набраться сил перед обратной дорогой.

Пользуясь тем, что никто из обитателей замка не обращает на него ни малейшего внимания, Неемия бродил по всему Керморвану. Он раздумывал о том, что говорил ему дед, который помнил еще самого Мелхиседека.

Неемии было приказано осмотреться в замке как следует. Никто из семьи так и не сумел освободиться от власти Врана, который постоянно напоминал ему о том, что может уничтожить весь род торговца. Достаточно лишь обвинить кого-нибудь из них в колдовстве или отравлении колодца.

Сперва они надеялись на то, что рано или поздно Вран умрет. Но один за другим они сходили в могилу, а сир Вран оставался все таким же молодым.

«Он, несомненно, колдун, — сказал при расставании старый еврей молодому. — Ни в чем его не обвиняй, но, действуя осторожно, привлеки к нему внимание недругов из числа христиан…»

После изгнания многое утратило значение. Например, получить назад деньги по долговым распискам не получится. Но Неемии и самому хотелось узнать, в чем тайна Врана. Он желал видеть этого человека уничтоженным.

Неемия обошел десятки комнат, однако нигде не обнаружил ничего похожего на алхимическую лабораторию. В замке имелась библиотека, и Неемия без труда проник в нее, однако книги давно покрылись пылью. Он просмотрел названия — латинская поэзия, рыцарские истории, богословские труды. Никакой черной магии.

Вряд ли сир Вран вообще прикасается к книгам. И уж точно не хватило бы у него терпения для алхимических изысканий. Вран собирает плоды чужих трудов — такова его натура. Наверняка существует некто, кто служит для Врана источником волшебной силы.

Неемия едва не рассмеялся, когда эта простая мысль возникла у него в голове. Ну конечно же! Как же он раньше не догадался? Следует искать не лабораторию или книгу; следует искать человека!

Для начала он решил получше присмотреться к обитателям замка и начал с мальчишки по имени Ян, которого сир Вран приставил к нему для услужения.

Ян не скрывал своего отвращения к приезжему. Неемия весь первый день равнодушно терпел его проделки: невзначай пролитую воду, черствые пирожки, плохо вычищенное платье.

На второй день поутру Ян с унылым видом приплелся к еврею, чтобы получить распоряжения касательно завтрака и всего остального, и застал того разбирающим большой дорожный сундук.

Неемия приветливо кивнул мальчику:

— Поможешь?

— Была бы охота, — буркнул Ян, но с невольным любопытством заглянул в сундук.

Каких только вещиц там не оказалось! И кувшинчики, и бокальчики, и красивая одежда, и ткани самой тонкой выделки, и тесьма, и перчатки для соколиной охоты, и ножны, и пояса, и всякая драгоценность в деревянных шкатулках!.. Все это Неемия не спеша извлекал из сундука и подавал Яну, а тот раскладывал на столе.

— А это что? — не выдержал Ян, когда у него в руках оказалась маленькая металлическая коробочка с изображением розы на крышке.

— Хорошее средство от воспаления, — объяснил Неемия. — Успокаивает боль, уменьшает отек, снимает жар.

Ян повертел коробочку, понюхал ее и спросил:

— Как это — «от воспаления»?

Неемия, казалось, ничуть не удивился вопросу:

— Если у кого-нибудь заболит колено или локоть или схватит поясницу, стоит только приложить эту мазь — и болезнь пройдет.

Некоторое время Ян размышлял над услышанным и наконец заявил:

— Вам эту штуку нипочем не продать. Разве что саму коробку хорошенько отмыть, чтобы не пахла и к пальцам не липла.

— Дорога не коробка, а то, что в ней находится, — возразил Неемия. — Это ценное лекарство.

Ян моргнул, как будто слово «лекарство» было ему незнакомо, но больше говорить ничего не стал.

Неемия отобрал подарки для сира Врана, остальное сложил обратно в сундук, потом развязал кошелек и вынул пару монет.

— Возьми-ка.

Ян сжал деньги в кулаке и бросил на Неемию вопросительный взгляд.

— У меня порвался дорожный плащ, — сказал Неемия. — Договорись, чтобы его починили.

— Сделаю, — Ян кивнул с явным облегчением. Видно было, что он доволен, как простым поручением, так и возможностью поживиться. — Можно теперь идти?

— Ступай.

Ян закрыл за собой дверь. Неемия обратил внимание на то, что мальчик был левшой.

Неемия подошел к окну. Через двор, широко размахивая свободной рукой, шла женщина с большой корзиной. Остановилась переговорить с двумя солдатами. А вот и Ян — на бегу толкнул одного из солдат, переполошил курицу, заработал оплеуху от женщины, показал ей кулак.

На короткий миг Неемии почудилось, будто картинка перед его глазами дрогнула и исказилась: руки Яна вытянулись, кулак левой сделался непомерно большим; у женщины вдруг вырос горб, и ее скособочило, а лица солдат сделались одинаковыми и плоскими. Неемия моргнул, и тотчас все снова стало как прежде.

Сир Вран принял своего еврея вскоре после полудня.

Подарки, привезенные молодым человеком, оказались богаче обыкновенного, и сир Вран не удержался от замечания:

— Твой дед, должно быть, обманывал меня: ваше семейство гораздо состоятельнее, чем он передо мной изображал!

— В последние годы мои дела пошли лучше, потому что я теперь христианин; поэтому и подарки для вас, мой господин, стали дороже, — поклонился Неемия. — Однако прошу вас отнестись к нам по справедливости. Если когда-нибудь я обеднею, не требуйте от меня столь же щедрых подношений. Клянусь, я буду привозить столько, сколько смогу.

— Будь я проклят, если поверю лукавому еврею! — сказал сир Вран. — Как бы ты себя ни называл, не поверю я, что ты по-настоящему стал христианином.

— Я больше не даю денег в рост, — ответил Неемия, — потому что это противно моей новой религии. И каждое воскресенье меня видят на мессе, и ваш Мессия видит меня с алтаря.

Сир Вран засмеялся:

— Я тобой доволен, Неемия. А ты? Нет ли у тебя жалоб или, быть может, каких-нибудь пожеланий? Вежливы ли с тобой слуги? Хороши ли твои завтраки, сытны ли твои обеды, удовлетворительны ли ужины? Или, быть может, тебе не нравится наше вино?

— Все наилучшее, — сказал Неемия. — Благодарю вашу милость.

Сир Вран отпустил его, и Неемия продолжил свои тайные поиски.

Минула полночь, когда Неемия остановился перед дверью, возле которой лежал венок. Привядшая трава была небрежно перехвачена нитками, цветки для плетения подобраны кое-как. Судя по всему, венок лежал здесь уже несколько дней. Лежал, и никто его не поднял…

Если эта вещица — скромное подношение любви, то почему она так и осталась на пороге? А если простое украшение — то почему, когда венок завял, его не убрали слуги?

«И почему, — добавил Неемия новый вопрос к списку прежних, — он сплетен так небрежно? Слуга побоялся бы наказания за плохую работу — нет, похоже, тут потрудился сам Вран…»

Предположения вихрем проносились в кудрявой голове Неемии, между тем как его красивое лицо оставалось совершенно спокойным. Наконец он решился и, переступив через венок, осторожно приоткрыл дверь.

Он увидел огромную развороченную постель и маленькую масляную лампу, которая почти не рассеивала мрак.

Навстречу ему хлынули отвратительные запахи. Здесь жил кто-то, кто давно не мылся и никогда не прибирал за собой. В этой комнате он спал и ел. Часть еды успела испортиться, а объедки не убирали, судя по всему, уже несколько дней.

Неемия поневоле ахнул и закрыл ладонями рот. И только когда глаза его попривыкли к сумраку, а в горле перестало першить, он разглядел существо, что находилось в комнате.

Перед ним сидело отвратительное чудище со свалявшимися серыми волосами. Подушки жира обкладывали его со всех сторон. Грубую темную кожу усеивали красноватые бородавки, похожие на насосавшихся клещей.

— Господи! — вырвалось у Неемии.

Существо медленно повернуло голову на толстой шее и посмотрело прямо в глаза молодому еврею.

— Ты!.. — прохрипело оно.

Он отступил на несколько шагов, медленно приближаясь к выходу. Крохотные глазки чудища следили за ним неотрывно, мясистые губы беззвучно шевелились. Однако монстр не делал ни одного движения, чтобы схватить своего неожиданного гостя или хотя бы остановить его. Неемия уже ощущал лопатками спасительную дверь, когда грудь чудовища заходила ходуном, из горла вырвалось клокотание, и оно произнесло:

— Останься, прошу тебя…

Неемия замер. Несколько мгновений сострадание боролось в нем со страхом, а страх — с отвращением; в конце концов, сострадание победило.

— Я останусь с тобой, — обещал он. — Только позволь мне закрыть лицо.

— Так требует твоя религия? — осведомилось существо.

— Религия? — Он озадаченно моргнул, а затем покачал головой: — Нет, просто ты дурно пахнешь…

— А, — сказало оно и чуть пошевелилось.

Неемию окатило новой волной запахов, и он поскорее вытащил из-за пазухи тонкий платок, который и приложил к лицу.

«Странно, — подумал Неемия. — Оно не только любопытно, но и, пожалуй, вежливо…»

— Я тебя прежде не встречала, — сказало чудище.

«Женщина, — Неемия чувствовал, как в нем растет ужас. — Оно считает себя женщиной».

Он ответил:

— Я здесь впервые. Раньше в замок приезжал мой дед, а до него — другой мой родич, Мелхиседек.

— Еврей, — глухо выдохнуло чудище. — Почему же ты не бежишь отсюда со всех ног, с воплем, что тебя осквернили? Я помню, что евреи брезгливы.

— Я бы убежал, — сказал Неемия просто, — да мне отчего-то стало жаль тебя.

Чудище замерло. Крохотные, заплывшие глазки так и впились в лицо гостя. Казалось, эта осмысленная гора жира пытается проникнуть в самую глубину мыслей своего собеседника. Наконец оно прошептало:

— Ты не врешь?

— Зачем мне лгать? — удивился Неемия.

— Вран говорит, что ваше племя лукаво.

Он покачал головой:

— Что бы ни говорил Вран, во мне ты можешь не сомневаться. Если хочешь, я буду твоим другом.

Красноватые глазки чудища блеснули:

— А вдруг я сейчас позову стражу? Представь только, как поступит с тобой Вран!

— Значит, я в тебе ошибся, — ответил Неемия. — Впрочем, не думаю, чтобы я ошибался. Кто ты? Как тебя зовут?

— Я — корриган, и здесь меня называют Гвенн, — сказало существо. — Я отдала два своих дара человеку, которого ненавижу.

— Значит, это ты — источник процветания и долголетия сира Врана, — проговорил Неемия. — Так я и предполагал…

— Ты предполагал, что найдешь в этом замке корриган? — удивилась Гвенн.

— Многие подозревают сира Врана в том, что он занимается колдовством, — пояснил Неемия. — Однако мне известны и нрав сира Врана, и его обыкновение ничего не делать собственными руками. Поэтому я усомнился на сей счет.

— А ты — умный еврей, — сказала корриган.

— Зато ты — глупая корриган, — хмыкнул Неемия. — Как вышло, что ты попала к нему в руки?

— Он перехитрил меня. Ты видел венок там, у порога?

— Да, — сказал Неемия. — Весьма уродливый, увядший венок.

— Вот так он и держит меня в плену, — объяснила корриган.

— Но эту вещь могли убрать слуги, — удивился Неемия. — Как же вышло, что никто, даже по случайности, не освободил тебя?

— Дверь в эту часть башни всегда заперта, — ответила корриган. — Не понимаю, как тебе удалось сюда пробраться.

Неемия пожал плечами:

— Видишь ли, у меня есть одно свойство, — дед говорит, я унаследовал его от моей матери, которая беременная заглядывалась на цыган: я умею проникать в любую щель. Если кто-то по случайности не заложил засов — я войду и непременно увижу что-либо, что видеть мне никак не подобает.

— Полезное свойство! — одобрила корриган. — Возможно, сегодня Вран и вправду забыл закрыть за собой… Но я хорошо знаю людей. Обычно они стараются обходить стороной то, что их пугает. К тому же и запах здесь ужасный. А ты почему не испугался?

— Я — другое дело, — сказал Неемия. — Кое в чем я совершенно не похож на других людей.

— Это потому, что ты еврей.

— Э нет, ведь и на других евреев я тоже порой не похож…

— Стало быть, ты такой человек, — сказала корриган задумчиво. — Человек, не похожий на других людей. Может быть, твоя мать заглядывалась на корриганов?

— Нет, — сказал Неемия.

Корриган долго молчала, прежде чем заговорить снова:

— Если ты действительно хочешь мне помочь, разорви венок. Только не пользуйся ножом или другой вещью из холодного железа, порви сплетенные травы голыми руками.

Неемия кивнул.

А корриган продолжала:

— Тогда-то я и отдам Врану третий дар — и буду свободна. Но мне понадобится лошадь.

— Боюсь, тебе придется уйти пешком, — возразил Неемия. — Ни одна лошадь тебя не поднимет.

— На этой кровати я просидела без малого сотню лет. — Она горестно посмотрела на свои распухшие ноги. — Я не то что бежать, я и стоять-то не в силах. Ты определенно не можешь украсть для меня пару лошадей и телегу?

Пока Неемия размышлял относительно лошадей, телег, краж и погонь, корриган думала о своем и в конце концов нарушила молчание:

— Ты ведь не шутил, когда обещал мне свою дружбу, Неемия?

— Нет.

— И сделаешь то, о чем я попрошу?

— Если это будет касаться только тебя и меня — да, сделаю.

— Поклянись! — потребовала она.

И Неемия поклялся, хотя поступать так не стоило.

Тогда Гвенн сказала:

— Тебе придется нести меня на своих плечах, Неемия, иначе я навсегда останусь в этом замке, в плену.

— Я сделаю все, в чем поклялся, — сказал Неемия, и слезы показались у него на глазах. Не то что поднять эту тушу на руки — ему и прикоснуться-то к ней было жутко!

— Спеши! — Корриган шевельнула жирной рукой, показывая на выход. — Скорей! Освободи меня!

Он быстро вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

В коридоре Неемия остановился, прижавшись спиной к каменной стене. Он смотрел на венок. Обычная серенькая травка, скрученная жгутом. Представив себе существо, которое ожидало его в комнате, Неемия вздрогнул всем телом. И ведь так легко, так просто спастись от мерзкого чудовища! Нужно только перешагнуть через венок и уйти. Завтра дверь сюда окажется запертой. И Неемии не придется осквернять себя прикосновением к этой твари.

Он долго колебался. По временам его охватывала решимость, тогда он наклонялся и пальцем дотрагивался до венка. Но тотчас же ему чудилось, будто он щупает склизкую змею, и он отдергивал руку. Голова у него кружилась, он снова прислонялся к стене и закрывал глаза.

И тогда перед его взором вставала расплывшаяся женская туша. Как он мог дать ей слово? Как согласился нести ее на плечах? И что сделает с ним Вран, если Неемия украдет главное достояние замка?

Наконец Неемия открыл глаза. Сел на корточки. Приподнял венок, дернул. Туго стянутые стебли не хотели поддаваться. Острые края осоки впились в кожу. На венок капнула кровь, а Неемия все тянул и тянул. И вот хрустнул стебелек, затем еще один… Шелковая нить обвилась вокруг указательного пальца. Неемия зубами снял нитку. Порез оказался глубоким. Кровь пачкала одежду Неемии, камни пола, смятые листья и цветы.

Венок умер. Стебли развалились, цветки, роняя высохшие лепестки, посыпались на каменный пол. Нитка, как змейка, свилась под самым порогом, но теперь она больше ничто не связывала.

Неемия вернулся в комнату. Он так сильно стискивал зубы, что челюсть у него болела.

— Свободна, — шептала, колыхаясь на кровати, корриган. — Свободна…

Неемия поглядывал на нее исподлобья, прикидывая, как бы ловчее подхватить ее на руки, но подойти пока не решался.

А корриган вытянулась во весь рост и принялась вертеться и извиваться, как будто ее охватил порыв неистового сладострастия. Неемии стало дурно. Перед его взором мелькали ноги-столбы, поросшие густым черным жестким волосом, тряслись огромные груди, вздымался живот с набухшим пупком. Затем по всему туловищу корриган прошла длинная дрожь, чудище обмякло и замерло.

Неемия нерешительно окликнул пленницу:

— Гвенн!

— Я здесь! — послышался веселый голос. Низкий, но вовсе не хриплый и как бы пронизанный смехом.

Над неподвижной жирной тушей поднялась тонкая фигурка. Красные волосы волной падали на хрупкие плечи, в зеленых глазах плясали искры.

— Это я, — повторила она. — Подойди же, Неемия, не бойся.

Он нерешительно шагнул к ней. Покосился на то, что валялось на кровати. Корриган сбросила с себя оболочку монстра, как змея, меняющая кожу. Девушка, стоявшая на коленях в изголовье кровати, и была настоящей Гвенн.

Она протянула к нему руки.

— Помоги мне, пожалуйста, — попросила Гвенн. — Я не могу встать. Ты ведь обещал понести меня, помнишь?

Без всяких усилий Неемия поднял девушку. Она обвила его шею, прижалась щекой к его щеке.

— Ты и вправду не похож ни на кого из людей, Неемия… — прошептала она ему в самое ухо. — От твоей кожи пахнет корицей.

Не отвечая, он быстро пошел к выходу. Перенес ее через порог и выбрался из запретной части замка, спустился по лестнице во двор.

Звездный свет упал на запрокинутое к небу лицо Гвенн, рассыпался по ее коже серебристыми веснушками. Она тихо засмеялась, и Неемии почудилось, что еще немного — и он взлетит вместе со своей легкой ношей.

Вместе они покинули замок через маленькую боковую дверцу справа от ворот. Сейчас ее никто не охранял: благодаря усилиям герцога Жана де Монфора в Бретани царил прочный мир; что до соседей, то никто из них не рискнул бы сунуться в Керморван, хотя кое-кому, возможно, и хотелось бы куснуть заносчивого Врана за бока.

Перед Гвенн расстилались поля и луга. Она жадно втягивала ноздрями свежий воздух.

— Проси у меня, чего хочешь, Неемия! — сказала она.

После недолгого молчания он отозвался:

— Я прошу только одного: будь всегда так счастлива, как сегодня, Гвенн!

Она замерла в его объятиях.

— Ты не хочешь ни долголетия, ни богатства?

— Я не могу взять дар от корриган, — ответил Неемия.

— Чего же ты боишься? — Она тихонько засмеялась, выдыхая ему в ухо и с удовольствием глядя, как он непроизвольно ежится.

— Боюсь привязаться к тебе — ведь рано или поздно придется тебя отпустить, — ответил он. — Не соблазняй меня дарами. Я не гожусь, чтобы быть твоим возлюбленным.

— Почему? — Она вцепилась пальцами в его вьющиеся волосы и больно дернула.

— Потому что ты любишь кого-то другого.

Неемия опустил ее на землю. Она попыталась встать, но не смогла и, упав, опять засмеялась.

— Я понесу тебя на спине, — сказал он, присаживаясь перед ней на корточки.

— Отнеси меня к ручью, — попросила она. — Там я быстрее приду в себя.

Так они и поступили. Неемия шел, озаряемый луной, и луга сами бросались ему под ноги, точно провинившиеся подданные. Он бежал, и корриган сидела на его плечах; ее босые ноги болтались по бокам. Он мчался, а она держалась за его волосы и хохотала у него над ухом. Она кричала, и орала, и голосила, и ее вопли наконец сложились в осмысленные слова.

И Гвенн прокричала:

— Вот тебе мой третий дар, сир Вран де Керморван: придет к тебе тот, кого ты считаешь умершим, и займет твое место! Вот тебе мой третий дар, вот тебе тот тайный дар, о котором ты и думать забыл, сир Вран де Керморван, проклятый Вран де Керморван!

Глава вторая ВИННЫЙ ПОГРЕБ

Когда Неемия проснулся в отведенных ему покоях, наступило самое обыкновенное утро. Люди и звери занимались своими делами, а солнце на небе — своим, и каждый перемещался по вселенной сообразно размеру: солнце двигалось величаво, люди — куда суетливей; но быстрее всех носились муравьи.

Неемия внимательно осмотрел свою одежду — не осталось ли на ней вчерашней грязи, и сам, пока никто не заметил, вычистил сапоги.

Скоро явился Ян. Поразмыслив, мальчик сменил открытую неприязнь на услужливость. Приезжий оказался щедр и незлобив; на проделки слуги не пожаловался и отчета в выданных деньгах не потребовал. Поэтому Ян отвесил кривоватый поклон и, не забыв улыбнуться, произнес:

— Доброе утро, господин.

Неемия ответил рассеянной улыбкой.

Ян принес кувшин для умывания, а с локтя у него свешивалась корзинка, куда он положил съестного ровно в два раза больше, чем требуется для завтрака одному человеку среднего телосложения и умеренных потребностей.

— Если хотите, я полью вам, — предложил Ян.

— Только осторожней — я вчера порезался, — сказал Неемия и протянул руки над тазом.

Красивые у него руки, с длинными ровными пальцами, и ногти не обломаны. Правую действительно где-то поранил.

— Я бы мог вам помочь, — решился Ян. — Самому себе трудно перевязать.

Неемия подал ему лоскут чистой ткани.

— Оторви полоску.

— До чего же тонкая! — изумился Ян. И подступил с одним из тех вопросов, что не давали ему покоя: — Неужто вы так богаты, господин, что запросто можете такую тонкую вещь изорвать?

— Богаче многих, — признал Неемия. — Но это не мое личное богатство, оно принадлежит всей семье, которая сейчас перебралась в Голландию.

Мальчик оторвал полоску и весьма сноровисто принялся перевязывать ему палец.

— А у вас есть дети, господин?

— Нет.

— И жены нет?

— Нет.

— А вы правда еврей?

— Сложный вопрос, — ответил Неемия. — Мой крестный отец, английский рыцарь граф Уорвик, зовет меня «Джон Белл», и этим же именем называет меня капеллан. Но моя мать дала мне другое имя.

— А это правда, что еврейки все безобразны? — выпалил Ян и тут же залился краской.

Неемия фыркнул:

— Кто тебе такое сказал?

— Да все так говорят, только я не верю, — признался мальчик. — Полночи про это думал. Если еврейки так уж безобразны, то как же у них рождаются красивые дети, вроде вас?

— Сколько тебе лет, Ян? — спросил Неемия.

— Отец говорит, четырнадцать, — сообщил Ян.

— И ты всю ночь думал о еврейках, хороши они или безобразны?

Мальчик кивнул.

— Должно быть, это грех, — добавил он, кося глазами. — Да так уж вышло. И лезут в голову, и лезут, проклятые! И всё в разных видах представляются.

— Это у тебя от возраста, — объяснил Неемия. — В твои годы мальчикам часто представляются женщины. Еврейки, Ян, всякие бывают, и красивые, и уродливые. Моя мать была хороша собой. Впрочем, она и сейчас не сильно подурнела.

— А, — сказал Ян с облегчением. — Ну, я так и понял.

Он убрал кувшин, выплеснул воду из таза в окно и разобрал корзину. Неемия сразу оценил количество снеди. И как-то так, незаметно, большую часть содержимого корзины умял Ян, сперва угощаясь как бы невзначай, а затем — уж и без всякого стеснения.

— Готов ли мой плащ? — спросил между тем Неемия.

С набитым ртом Ян переспросил:

— Какой еще плащ?

— Мой дорожный плащ. Вчера я просил тебя отдать его кому-нибудь для починки.

— А, этот!.. — с видимым облегчением произнес Ян. — Так ведь дело нескорое. На той неделе помощник конюха поедет в Ренн, повезет упряжь, какая порвалась, заодно и плащ ваш прихватит. Я уж договорился. Он, кстати, за услугу ничего не возьмет, хоть вы и еврей. А вот портному заплатить придется. Такой народ эти портные! Правду про них говорят, что ни один портной никогда не попадет в рай.

Неемия взял из корзины яблоко и бросил Яну. Тот поймал левой рукой, подтвердив вчерашнее наблюдение Неемии.

— А знаешь ли ты, Ян, есть на свете такие места, где левши скрывают, что они левши? Пытаются все делать правой рукой, лишь бы никто не узнал о них правду.

— Какую правду? — не понял Ян, откусывая от яблока. — Да кому это интересно?

— Некоторые христиане считают, что левая — сторона дьявола.

— Да хоть бы и дьявола, все одно лучше, чем быть евреем, вроде вас! — сказал Ян. — И как это вас, такого доброго господина, угораздило!

— Сам не пойму, — ответил Неемия. — Должно быть, вся причина в моей матери. А ответь-ка мне лучше, Ян, разве нет в замке женщины, способной зашить мой плащ?

— Помилуйте, господин! — ответил, хрустя яблоком, Ян. — В Керморване такими делами никто не занимается! Приготовить еду — это пожалуйста, да еще ходить за скотиной и за лошадьми. А вот за всем прочим приходится ездить в Ренн.

— И давно так?

— Сколько себя помню.

— Как, по-твоему, Ян, — отчего такое происходит? — спросил Неемия.

Несколько секунд Ян глядел на него во все глаза, как бы недоумевая, а потом громко расхохотался:

— Стану я еще про всякие глупости думать! Отчего да почему! Меньше всего меня это касается. Так уж заведено, вот и все. В Керморване не шьют одежду, не тачают сапоги, не куют гвоздей, даже подкову прибить не могут. Зато у нас урожаи лучшие, и таких фазанов здесь умеют готовить — на Страшном Суде нам это уменье вменится как добродетель.

Он засунул за щеку пирожок и дружески подмигнул Неемии.

Когда мальчик ушел, Неемия задумчиво оглядел свой скарб. Пожалуй, стоит ему готовиться к отъезду. Придется обойтись без дорожного плаща. Следует исчезнуть. Как можно быстрее.

Вран обнаружил отсутствие корриган вечером того же дня, когда по заведенному распорядку наведался в запретную часть башни. Дверь туда оказалась не заперта. Впрочем, это не сильно насторожило Врана. Ему и раньше доводилось оставлять ее открытой. Слуги и носу туда не казали — боялись.

Однако чем ближе Вран подходил к комнате Гвенн, тем отчетливее становилось недоброе предчувствие. Стены вокруг него как будто пульсировали и шевелились. Вран моргал и тряс головой, но неприятное ощущение только усиливалось.

Наконец Вран добрался до комнаты и замер.

Первое, что он заметил, были пятна крови на дверном косяке; затем ему в глаза бросилась охапка высохшей, разбросанной травы — все, что осталось от венка.

— Кто это сделал? — прошептал Вран.

Собравшись с духом, он толкнул дверь. В комнате было темно — лампа не горела. Врана окатило знакомой волной зловония. Здесь всегда так пахло. Время от времени он собственноручно прибирал в помещении, но лучше не становилось. И за все девяносто лет он ни словечка благодарности за заботу от Гвенн не слыхивал.

Вран давно привык к ее прихотям: то она говорила ему гадости, то требовала необузданной любовной ласки, то поедала в его присутствии огромные порции мяса и овощей, а потом вытирала руки о его волосы. Он терпел так долго, что стал равнодушен ко всему. Ему не хотелось думать о том, что творилось в ее заплывшей жиром голове.

«А ведь все могло обернуться иначе, — нашептывал Вран, — если бы ты согласилась остаться со мной добровольно. Я любил бы тебя, носил на руках, отпускал бы кататься верхом и гулять по лугам… Но ты предпочла отравить мне жизнь — ценой собственной жизни!»

Она никогда не отвечала ему на это.

Когда глаза Врана освоились с полумраком, он увидел, что Гвенн валяется на кровати неподвижно, горой протухшего мяса. Вран стиснул руки. Запах смерти сгущался в комнате с каждым мгновением.

— Но ты же не могла умереть? — нерешительно промолвил сир Вран. — Такого не бывает… Корриганы будут жить на земле до самого Страшного Суда.

Безмолвие.

— Гвенн, ответь мне! — в отчаянии закричал Вран. — Гвенн, Гвенн! Прости меня! Я ведь хотел совсем другого! Я хотел любить тебя, Гвенн!

Ничего.

Он приблизился к ней вплотную и коснуться ее рукой.

Теперь сомнений больше не оставалось. Перед ним на постели лежала, растекаясь жижей, мертвая корриган. Вран узнавал ее отвратительное лицо, щель скособоченного рта, дырки на месте глаз — желтая влага на щеках могла говорить о том, что глаза успели разложиться и вытечь. Груди-бурдюки обмякли, живот расползся, как раздавленная жаба.

Вран схватился за горло, но было поздно: его вырвало.

Захлебываясь рыданиями, весь испачканный, Вран бросился бежать. Он выскочил из комнаты, из башни, он сбежал по лестнице и вывалился во двор и долго там стоял, широко раскрыв рот и глотая воздух. Из глаз его катились слезы, и он все тер и тер лицо рукавами.

Вран принял Неемию на следующий день, в большом зале, без свидетелей. Слуги подали вино, и Вран отослал их.

Сир де Керморван сидел в большом кресле, под гербом. Неемия стоял перед ним на расстоянии десяти шагов. Лицо Врана тонуло в полумраке, но все-таки Неемия разглядел круги под глазами и провалившийся рот сеньора. Похоже, он провел бессонную ночь. Стало быть, Вран уже побывал у корриган и увидел мертвую оболочку беглянки.

Да, бежать следовало вчера — сразу, не закончив дел, не выручив денег. Страх заполз в сердце Неемии. Но ничего нельзя было прочитать в блестящих темных глазах еврея.

— Выкладывай новости, — приказал сир Вран. Он сам налил себе вина и начал пить, поглядывая на Неемию поверх края кубка. — Что слышно в мире? Что удалось тебе разнюхать, пока ты странствовал со своими деньгами и товарами?

Тот поклонился и заговорил ровным, бесстрастным голосом:

— Последняя новость из Англии такова, мой господин: госпожа Жанна Наваррская, благородная мать герцога Бретонского, Жана де Монфора, недавно заподозрена в колдовстве. Известно также, отец королевы Жанны, герцог Наваррский, Карл Злой, — колдун. Но никто этого открыто не заявляет. Королеву Жанну содержат весьма пристойно, — продолжал Неемия, — у нее семнадцать человек прислуги и еще четверо пажей; она живет уединенно, в замке, и обвинение еще не было ей предъявлено. Однако оно существует и может быть извлечено на свет в любой момент.

— Да, такие слухи ходили, — процедил сир Вран. — Ничего интересного. Ты мог бы и не тратить мое время на досужую болтовню.

Он допил вино и налил себе снова. Графин лязгнул о край бокала.

Если дело против Жанны Наваррской получит широкую огласку, в Бретонском герцогстве повсеместно начнутся разговоры о колдовстве. И тогда не избежать неприятностей сиру Врану де Керморвану. На него и так уже косо посматривают соседи. Еще бы! Не стареет, не хворает. А уж сколько ему лет — об этом даже гадать боятся.

До сих пор Врана спасало только одно: благополучие его земель. За все эти годы в округе ни разу не случалось неурожая; волки не таскали ягнят, новорожденные дети не умирали, да и вообще было тихо и сытно. Но малейшее несчастье, первая же пропавшая без вести девушка — и начнется расследование. Герцог Жан де Монфор сделает все, чтобы отвести от своей семьи подозрение в покровительстве колдунам.

— Ну так что же, Джон Белл? Это все? — осведомился Вран и отбросил пустой кубок.

— Да, мой господин. Остальное не заслуживает внимания.

Вран помолчал, пристально рассматривая Неемию, но тот, привыкший к испытующим взглядам, не смутился и глаз не опустил.

— Скажи, Неемия, видел ты когда-нибудь корриганов? — после долгой, тяжелой паузы спросил Вран.

— Кого, мой господин? — удивился Неемия.

— Не притворяйся! — прикрикнул Вран и стукнул кулаком о подлокотник. — Ты живешь в Бретани, ты должен знать о корриганах. Обитатели полых холмов и туманных озер, те, кто ворует детей и становятся коварными любовниками неосмотрительных женщин и отчаявшихся мужчин… Ты ведь встречал их?

— Не думаю, что это так, мой господин, — спокойно ответил Неемия. — У меня всегда находились другие, более земные заботы.

— А, торгаш… — Вран отвернулся. — Почему-то мне трудно тебе поверить. Ложь — твоя вторая натура, а предательство — первая. Не прячься под маской христианина, я знаю, кто ты такой.

Неемия следил за ним с возрастающей тревогой.

Внезапно Вран ткнул в его сторону пальцем и крикнул:

— Это ведь ты ее убил!

— Кого? — пролепетал Неемия.

— Ее! — Вран поднялся с кресла.

Молодому человеку стоило больших усилий оставаться на месте. Больше всего хотелось ему сейчас развернуться и броситься бежать. Но он только втянул голову в плечи.

— Ты убил ее! — шипел Вран, надвигаясь на Неемию и сверля его взглядом. Он шел не прямо, а выписывая странные петли, и несколько раз задел ногой упавший кубок. — Не отпирайся! Сегодня ночью я своими глазами видел, что ты натворил!

— Я никого не убивал, мой господин, — тихо ответил Неемия.

— Но она мертва, мертва! Никто, кроме тебя, не смог бы этого сделать, — наседал Вран. Зрачки его были расширены и неподвижны, а лицо кривилось и дергалось.

— Я не понимаю, о ком вы говорите, мой господин.

— Ты был там. Это ведь ты порвал венок… — Он схватил Неемию за запястье. — Где ты поранился? Когда ты приехал сюда, этого не было!

— Вы ошибаетесь, мой господин, — повторил Неемия. Голос его дрогнул: он не мог больше бороться со страхом. — Я никого не убивал.

Но Вран не слышал. Он тряс кисть своего пленника и кричал, брызгая ему в лицо слюной:

— Почему ты убил ее? Отвечай мне, еврей! Она показалась тебе гаже свиньи, не так ли? А ведь я любил ее! Ты можешь себе это представить? Я оставался ее любовником все эти годы… Ну, обвини меня в колдовстве, еврей! Увидишь, что я сделаю с тобой, посмей только раскрыть свой грязный рот. Я докажу, что ты христианин лишь по виду, а на самом деле…

— Я не совершил ничего дурного, — прошептал Неемия.

Вран молчал, жуя губами, точно полоумный старик, которого внезапно посетила идея — впервые за много лет. Затем на лице хозяина Керморвана появилась лукавая улыбка. Неемия задрожал и попытался освободиться, но Вран стиснул его точно клещами.

— Ты никогда не покинешь Керморвана, — сказал Вран. — Несчастный бедолага Джон Белл! Такой богатый, такой молодой. Говорят, крестник самого графа Уорвика! А все проклятые французы, разбойники и мародеры.

— Мой господин, позвольте мне уйти, — взмолился Неемия. — Вы никогда меня не увидите. Отпустите меня! Я ни о чем больше не прошу.

— Нет, Неемия, нет, я ведь не так глуп, как ты воображаешь! — посмеивался Вран, толкая Неемию к выходу.

Хватка у сеньора де Керморвана оказалась железная. Вран вывернул Неемии запястье и, хоть молодой торговец был не слабого десятка, скрутил его и бросил на пол, прижав коленом спину.

Теперь Неемия яростно боролся, пытаясь дотянуться до кинжала, который носил на поясе. Но Вран без видимых усилий одолел его и связал по рукам и ногам.

В зал вошел слуга. Чуть приподняв голову, Неемия увидел пестрые пятна одежды, сшитой из ярких лоскутов, нос, нависающий над верхней губой, и глаза разного цвета, один карий, другой зеленый.

Слуга невозмутимо спросил у Врана:

— Что прикажете на обед, господин?

— Жареного петуха, — ответил Вран и надавил Неемии коленом на шею. — И не забудь ощипать его хорошенько!

Слуга бросил равнодушный взгляд на еврея — простертого на полу, связанного. «Помоги мне», — одними губами произнес Неемия. Вран поднялся и ударил его ногой в бок. Перед глазами у Неемии все вспыхнуло, а когда он снова смог видеть, то обнаружил, что слуга — вполне заурядный пожилой человек в простой коричневой рубахе, из тех, кто до старости на побегушках у стряпухи. Глаза у него были самые обычные, серые, а нос кругляшком.

Вран сказал слуге:

— Ступай, Пьер.

Тот повернулся и ушел.

Вран сорвал у Неемии рукав и заткнул ему рот; затем отступил от пленника и обтер ладони об одежду. Темные глаза смотрели на Врана, не моргая, и в них Вран разглядел нечеловеческое терпение: казалось, торговец уже приготовился к ожиданию, которое может затянуться на годы.

— Ты никогда не выйдешь на свободу, — сказал ему Вран. — Ты умрешь здесь.

Лицо пленника оставалось неподвижным, только ресницы чуть подрагивали.

Вран оскалился:

— Я брошу тебя в погреб и заложу вход. Когда ты сдохнешь, тебя съедят крысы. Впрочем, они начнут раньше, пока ты еще жив.

Но Неемия не слушал его. Он думал о волшебной девушке с красными волосами, которая держалась за его шею и щекотала губами его ухо. Теперь она свободна, и неважно, какую цену придется заплатить за это.

На обед подали жареного петуха. День прошел скучно. Вечером Вран выпил почти полный кувшин вина, чтобы успокоиться и заснуть. Он не сомневался в том, что поступил правильно. Неемия слишком глубоко проник в тайны, которые его не касались. Он не только видел корриган, но еще и посягнул на нее. Корриганы боятся холодного железа. Должно быть, Неемия убил ее именно так — холодным железом. Торговец носил при себе кинжал.

Наверное, следовало прикончить его собственными руками, прямо там, в зале, однако сир Вран предпочел предать шпиона более изощренной казни. Слугам он скажет, что торговец уехал на рассвете. Впрочем, вряд ли кто-нибудь в замке станет расспрашивать о еврее: насколько знал сир Вран, к торговцу относились с надлежащим отвращением. Вран сам об этом позаботился, открыто демонстрируя пренебрежение к гостю.

Наконец Вран провалился в сон. Поначалу это была обычная чернота, ласкающая душу покоем, но затем — стоило Врану чуть-чуть отдохнуть и набраться сил для новых впечатлений, — начались сновидения.

Он видел горящие дома, оскаленные лошадиные морды, людей, разрубленных на части и втоптанных в грязь. Он видел беременную женщину, которую привязали к дереву в лесу и оставили там; видел, как она родила, и как, привлеченные криками и запахом крови, из лесу вышли волки и пожрали мать и дитя.

А затем юная корриган предстала перед Враном. Ее зеленые глаза были пусты, а красные волосы стояли дыбом, как будто голова была охвачена огнем.

Она беззвучно прокричала:

— Вот тебе мой третий дар, сир Вран де Керморван: придет к тебе тот, кого ты считаешь умершим, и займет твое место! Вот тебе мой третий дар, вот тебе тот тайный дар, о котором ты и думать забыл, сир Вран де Керморван, проклятый Вран де Керморван!

Вран проснулся от собственного крика и долго переводил дух, но сон к нему больше не шел. Он сел в постели, обтер мокрое лицо полотенцем. Значит, перед смертью она все-таки успела вручить ему третий дар. Тот самый, тайный, который разрушит все, что было создано прежде.

Находясь во мраке и погруженный в свое одиночество, как в воду, Неемия не помышлял об освобождении. Незачем тратить то немногое время, что у него оставалось, на бесплодные мечты. Не думал он и о мести. Как и подобает торговцу, он взвешивал на весах все имеющиеся у него доводы «за» и «против». Он подсчитывал цену неторопливо и тщательно, чтобы не упустить ни единого грошика. И выходило, что Вран оставался в проигрыше. Одна-единственная жизнь Неемии оценивалась в целых две: так он покупал свободу для корриган и гибель для Врана. Поэтому и сожалеть не о чем.

Неемия ни мгновения не сомневался в том, что судьба его сложится именно так, как предрекал Вран. Никто в Керморване не хватится чужака. Был какой-то торговец, англичанин по имени, — но уехал. Кто осмелится задавать вопросы хозяину замка?

У Неемии ломило все тело. Он старался отвлекаться от этого. В мыслях он рисовал себе огромный, прекрасный мир, которого больше ему не видать: пыльные дороги, встающие стеной леса, города, полные диковин, грозное, великое море… Все это не исчезнет после того, как сгинет в безвестности какой-то Неемия. Чудеса земные не прекратятся и после его смерти. И красноволосая корриган свободно будет бродить по земле.

На второй день пленник начал впадать в забытье: ему то снились крысы, то чудился чей-то смех, но корриган, им спасенная, не приходила.

А затем явственно послышался тихий голос:

— Ну и ну! И как это вас, такого доброго господина, угораздило!

Неемия почувствовал прикосновение. Чьи-то крепкие руки быстро ощупывали его голову и вытаскивали кляп. Пересохшие губы треснули, Неемия хотел облизать их, но язык во рту превратился в бревно.

— А я нож принес, — похвалился голос, — вы только не шевелитесь, я ведь не вижу тут почти ничего — пока веревки сниму, могу и вас порезать.

Неемия ответил бы невидимке, что пошевелиться не смог бы, даже если бы и пожелал, но ограничился хриплым вздохом.

— Эй, — забеспокоился голос, — вы там часом не помираете?

— Нет, — чужим каркающим голосом выговорил Неемия.

Невидимка дергал и резал пояс, которым Вран связал своего пленника. Наконец путы спали, и руки Неемии, затекшие, непослушные, развалились в стороны, как будто они были слеплены из теста и ни за что не хотели приклеиваться к караваю.

— Ян, — шепнул Неемия, — это ты?

— А кто же еще? — отозвался мальчик. — Ну и пришлось же мне поискать вас! Прихожу утром к вам в комнату. Умываться принес и все остальное. А вас нет как нет! Завтрак, положим, я сам съел. Спрашиваю у слуг: где тот господин, то ли английский, то ли, прости господи, еврейский? Мне говорят: мол, уехал. На рассвете. Ага, думаю, как бы не так! Кто это уезжает на рассвете, не позавтракав? Нипочем не уехали бы вы, со мной не простившись, потому что друзей в этом замке у вас ровно один — то есть я.

Неемия заплакал.

Мальчишка забеспокоился:

— Вы точно не помираете?

— Нет.

— А вы ходить-то сможете?

— Надо проверить, — сказал Неемия.

— Плохо, что тут темно, — вздохнул Ян. — А свет зажигать боязно. Я и лампу не взял. Здесь не должно быть света. Вдруг щелка — и кто-нибудь увидит?

— Сейчас ночь?

— Самое время, чтобы удрать, — подтвердил Ян и продолжил рассказ: — Ну вот, думаю я про вас, что вы бы непременно со мной попрощались. Может, и подарили бы какую-нибудь штуку. У вас так много красивых вещиц. Я даже спереть хотел, но потом решил, что лучше по-честному попрошу.

— Правильно, — сказал Неемия.

— Вы пока полежите, чтобы ноги привыкли, а то в них кровь застоялась, — сказал мальчик. — Руки-то у вас как, ожили? Садитесь да растирайте себе ноги, а то я, уж вы меня извините, ваши ноги тереть не буду.

Неемия с трудом уселся и потянулся к ногам.

— Воды принес? — спросил он.

— Нет… Я и поесть не принес, — сознался Ян. — Думал, это успеется, лишь бы до вас добраться.

— Как ты догадался? — спросил Неемия.

— Любопытство — верный признак, что не помрете, — со знанием дела заметил мальчик. — Хотя, мой отец говорит, бывают такие люди, что уже на смертном одре лежат, а все выспрашивают и высматривают: кто мимо окна прошел, кто с кем говорит, куда кто направляется, что варят на кухне… Вот какое, хотелось бы знать, ему дело до обеда, которого ему все равно не отведать! Ведь ясно же, что помрет еще до обеда — а все туда же…

— Не отвлекайся, — сказал Неемия.

— Ворчите — тоже хороший знак, — одобрил Ян. — Сперва я, значит, понял, что никуда вы не уехали. А потом до меня дошло, что вы уж наверняка что-то дурное нашему господину сделали. Сир Вран весь день злющий был, да и вырвало его, простите за слово. Я-то сразу сообразил, что это от вас его рвет, господин, вы уж на меня не сердитесь. А отец меня за уши оттаскал, стоило мне заикнуться об этом. «Не твое, — говорит, — дело, от чего господина выворачивает». А я ему: «Точно тебе говорю, это от нашего еврея его тошнит».

— Ты прав, — сказал Неемия.

— Ну, вот думаю я и думаю, куда бы вы могли подеваться. Коли вы не уехали, а господину нашему от вас дурно, стало быть, он решил вас наказать. Но коль скоро он вас на замковой стене не повесил и вашей комнате крови нет, стало быть, где-то вас заперли. А где можно запереть? Я все подвалы облазил, можете не сомневаться… Ну как, встать можете?

— Помоги, — попросил Неемия.

Он оперся о плечо Яна и с трудом поднялся на ноги. Сделал пару шагов, схватился за стену. Постоял, отдышался. И тихо засмеялся — хрипло, через стон.

— Кажется, ты меня вызволил!

— Ну, мне тоже так кажется, — скромно согласился Ян. — А вот никаких подарков мне за это не будет. Сир Вран все ваши вещи себе прибрал.

— Я найду способ тебе что-нибудь переслать, — обещал Неемия.

Мальчик язвительно засмеялся:

— Ничего похожего. Вы сюда больше ни ногой! Ясно вам? А если сир Вран прознает, что это я вас выпустил, — так он сам мне кишки наружу выпустит.

— Надеюсь, он сюда еще долго не заглянет, — сказал Неемия. — А когда заглянет… Послушай, Ян, если у вас околеет собака, брось труп сюда — крысы обглодают его. Вран не станет рассматривать кости, мараться. Увидит, что белеет что-то в темноте — и удовлетворится.

— Вы хитрый, — одобрил мальчик.

— Боюсь, недостаточно, — вздохнул Неемия.

Вместе они вылезли из погреба во двор и закрыли дверь. Мальчишка заложил засов.

Только теперь, разглядев Неемию при тусклом свете луны, Ян ужаснулся.

— Что, так плохо? — через силу улыбнулся Неемия.

— Ужас! — сказал мальчик, хватаясь за голову. — Вы уж меня простите, господин, но эдакой образины свет не видывал. Вам придется прокаженным прикидываться, чтобы до дому добраться. Иначе вас в первой же деревне забьют палками — примут за упыря. Я вам дерюгу добуду и колокольчик какой-нибудь.

— И еды какой-нибудь, — попросил Неемия.

Ян помог ему выбраться из замка и проводил до ручья.

— Ждите здесь, — приказал он.

Когда Ян прибежал обратно с дерюгой, колокольчиком, похищенном в коровнике, и припасами, увязанными в платок, Неемия крепко спал. Ян остановился над ним. В лунном свете отчетливо вырисовывался профиль: высокий лоб, прямой нос, изогнутые темные губы в бороде: казалось, Неемия в любое мгновение готов улыбнуться. Ян положил рядом с ним принесенные вещи, повернулся и со всех ног кинулся обратно в замок.

Удивительно было Врану есть, пить, распоряжаться слугами и все время тайно представлять себе, как связанный человек медленно умирает в старом винном погребе от голода и жажды. Вран старательно отгонял от себя образ еврея и в конце концов убедил себя в том, что никакого пленника в погребе нет. И Неемия послушно рассыпался прахом. Через несколько дней Врану стало легче, а потом он и вовсе выбросил из головы досадный случай.

Куда больше, чем мертвый еврей, беспокоило его проклятие корриган, которое он явственно слышал во сне. Однако сир Вран не слишком доверял снам. Накануне он видел разлагающееся тело Гвенн — ничего удивительного, если ему приснился кошмар. Из могилы в мир живых не возвращаются, а призраков Вран не боялся.

И постепенно сир Вран совершенно успокоился. Все червячки, глодавшие его, куда-то уползли или издохли.

Наступила зима, а вместе с ней, впервые за девяносто лет, в замке появились болезни. Нельзя сказать, чтобы до сих пор люди в Керморване не болели и не умирали; вечно молод и здоров оставался один только хозяин замка, сир Вран; слуги же были подвластны времени и общему человеческому жребию. Но никто из них никогда не маялся какой-либо долгой хворью. Обычно доживал человек лет до пятидесяти, не ведая бед и недугов, а потом вдруг чувствовал слабость, недомогание, ложился в постель и больше уже не вставал — дня через два его хоронили.

Поэтому так перепугался Пьер, бывший на побегушках у стряпухи, когда из носа у него потекла странная жижа, тело охватил непонятный жар, в глазах помутилось, а в груди захлюпало. Хуже всего было то, что Пьер никак не мог разогнуться: поясницу так и выламывало, а колени при каждой попытке пошевелить ногами кричали человечьим криком.

— Пришла, видать, мне пора помереть! — сказал Пьер стряпухе, когда та не смогла поднять его с постели ни повелением, ни угрозой, ни даже скалкой. — Отойди, женщина, не препятствуй моей кончине.

— Рано тебе помирать! — рассердилась стряпуха и огрела его по спине. — Не притворяйся, лентяй! В твои годы еще не помирают. Живо вставай и принимайся за дело. Натаскай угля, разведи огонь, переставь тяжелый котел, иначе наш господин не увидит вовремя своего завтрака и рассердится.

— Говорят тебе, неразумная женщина, мое время кончилось, — стонал Пьер, ворочаясь на лежанке и никак не обретая покоя. — Но почему мне так больно?

— Плохо ты прожил свою жизнь, Пьер! — сказала стряпуха, начиная ему верить. Она села на край лавки рядом с Пьером, который корчился и плакал, не таясь. — Как же тебя скрючило! И лоб у тебя горячий, будто ты наелся раскаленных углей. Хоть ты и великий грешник, Пьер, а все же принесу-ка я тебе мокрое полотенце.

Она поднялась и вышла и вскоре вернулась с мокрым полотенцем, которым закутала пылающую голову Пьера. То же самое сделала бы она и для горшка, который требуется остудить.

Пьер лежал, обливаясь потом и стуча зубами в лихорадке. Так прошел и день, и другой, а Пьер все не умирал, хотя, по общему расчету, все сроки для него давно вышли. Никто в замке не страдал столь жестоко и долго.

Спустя неделю Пьеру стало получше. Он уже мог садиться на лавке и даже пробовал ходить. Его одолевала слабость, то и дело он ужасно кашлял, и колени по-прежнему давали о себе знать. Но он так и не умер.

Это сильно озадачило замковых слуг. Никогда еще не бывало такого, чтобы человек сперва заболел, а потом выздоровел.

Однако до конца Пьер так и не поправился. Он больше не мог бегать так резво, как прежде. Бедняга ковылял теперь по замку, охал, вздыхал и частенько останавливался перевести дух.

А еще через неделю потекло из носа у молодой девушки, в обязанности которой входило следить за бельем. Она перетряхивала покрывала и откладывала те, что следовало бы постирать, и вдруг начала чихать. Она чихнула много раз подряд и так ужасно разрыдалась, что на ее вопли сбежалось девять или десять человек, и в том числе Ян.

— Что это ты так кричишь, Берта? — спросил Ян, протолкавшись сквозь толпу слуг.

— Разве сам не видишь, Ян, — я умираю! — заплакала девушка.

— Но ведь Пьер-то не умер, а ему пришлось куда хуже! — заметил Ян.

Слуги кругом загалдели и высказались в том смысле, что все эти странные недуги проистекают от нарушения добродетели.

— Неправда! — сказал Пьер. Он тоже пришел посмотреть и был очень доволен тем, что не его одного постигла небесная кара. — Всем известно, что в замке грешили и раньше. Нет на свете человека, который провел бы свою жизнь без всякого греха, кроме, разве что, нашего доброго господина. Но такая напасть случается с нами впервые. Тут должна быть какая-то другая причина.

— А хотел бы я узнать, чем таким ты согрешила, Берта! — сказал Ян. — Может, и правда в этом все дело!

Тут Берта треснула его по уху, а Ян побежал от нее прочь, крича:

— Не так уж ты и больна, Берта, потому что сил у тебя хватает!

Берта утерла лицо фартуком и продолжила разбирать белье. Только время от времени она останавливалась, чтобы покашлять или чихнуть, а человек десять слуг сидели и смотрели, как она это делает, потому что все это было им в диковину. И так продолжалось несколько часов, пока наконец они не разошлись.

Вечером, когда Берта уже ложилась спать в своей каморке, к ней вошел Ян. Находился он как раз в том возрасте, когда требовать с него можно было как со взрослого, а отдавать ему как ребенку; возраст этот называется отрочеством и характеризуется немотой и подчинением. Но некоторые люди уже соглашались видеть в Яне полноценного мужчину, и Берта была в их числе.

— Что это ты тут делаешь, Ян? — прошептала она, садясь в кровати. — Разве не видишь, что я умираю?

— Вовсе ты не умираешь, Берта, — сказал Ян, потирая шишку на голове. — И рука у тебя по-прежнему тяжелая.

— Уходи, нечего тебе делать в моей комнате, — сказала Берта. — По виду ты еще мальчик, это верно, но я-то знаю, каков ты на самом деле! А у таких, как ты, ничего хорошего для девушки на уме нет.

— Все, что у меня на уме, весьма хорошо для тебя, Берта, — сказал Ян, — и это вовсе не то, о чем ты подумала. Если бы болезни и вправду происходили от грехов, тебя бы уже давно ели черви. Но это не так, поэтому я и принес тебе лекарство.

- Что ты мне принес? — не поняла Берта, а потом вдруг густо покраснела. — Ах ты, срамник! Ах ты, негодник! Убирайся подобру-поздорову, пока я не позвала на помощь!

— Никто тебе не поможет, кроме меня, — серьезно сказал Ян. — И не кричи, вздорное созданье. Был бы я твоим братом, вздул бы тебя хорошенько, а так поневоле приходится говорить с тобой ласково.

Он сел на табурет рядом с постелью Берты и показал ей маленькую металлическую коробочку с розой на крышке. Роза понравилась девушке, она потянулась и хотела было взять коробочку, но Ян отвел руку.

— Теперь ты по-другому со мной обращаешься? — спросил он. — Я тебе показал красивую игрушку, ты и смягчилась?

Берта даже заплакала от досады:

— Я смягчилась, потому что поверила, будто ты пришел мне помочь! Для чего ты показываешь мне красивую вещицу и не позволяешь даже прикоснуться к ней?

— Потому что это не подарок, — сказал Ян. — Эта вещица — моя.

— Твоя? Да у тебя отродясь ничего подобного не было!

— А вот теперь есть.

— Где ты взял ее?

— Так я тебе и сказал.

Ян раскрыл коробочку. Внутри оказалась густая желтоватая мазь с неприятным запахом.

— Подними рубашку, — приказал Ян.

Берта была так растеряна, что подчинилась, и Ян осторожно смазал ей поясницу. Потом опустил рубашку и велел ложиться.

— Ну что? — спросил он.

Берта помолчала, водя глазами и прислушиваясь к себе.

— Согревает, — прошептала она. — Всю меня согревает. Чудно!

— Ладно, — сказал Ян. — Пойду теперь проведаю Пьера, раз эта штука и впрямь хороша.

Берта приподнялась на локте:

— Погоди, разве ты не знал, что это такое?

— Видишь ли, — Ян замялся, — я только слыхал, что она помогает от «воспалений», но мне, как и тебе, понравилась сама коробочка. А тут вы с Пьером начали хворать воспалением, от которого страдают, но не умирают. Я и вспомнил тот разговор. Дай, думаю, попробую! Любопытно, как она действует и что такое на самом деле это «ценное лекарство». И раз уж тебе эта мазь не повредила, приложу ее и к Пьеру.

— А если бы повредила? — зашипела разгневанная Берта.

— Ты молодая и крепкая, — рассудил Ян, — и заболела совсем не так сильно, как он. Поэтому и опасность для тебя куда меньше. Чтобы женщину уморить, ее нужно законопатить в бочку и выбросить далеко в море, говорит мой отец.

Берта хотела запустить Яну в голову деревянным башмаком, но он увернулся и выскочил из комнаты. От обиды Берта опять заплакала, но скоро приятное тепло от мази разлилось по ее телу, и девушка крепко заснула.

Через несколько дней отец велел Яну пригладить волосы, умыться и надеть чистую рубаху.

— Для чего это? — нахмурился Ян. Зимой он предпочитал мыться как можно реже, да и летом, по правде сказать, это занятие не слишком жаловал.

— Наш господин хочет тебя видеть, — объяснил отец.

Ян кое-как соскреб грязь с лица, расчесал волосы пятерней и побежал в покои сира Врана.

Вран сидел в кресле, закутанный в покрывала из мягких звериных шкур. В который раз уже Ян поразился его благородной красоте — чеканным чертам, гладким волосам. Только красота эта казалась мертвенной и лучше бы выглядела у статуи, нежели у живого человека.

Ян встал на колени и наклонил голову.

— Мне говорили, будто в замке кто-то болен, — произнес Вран. — Так ли это?

Не поднимая головы, Ян пробормотал:

— Это правда, мой господин.

— Кто-то болен, но не умирает? — продолжал Вран.

Ян зажмурился.

— Говори свободно, — приказал Вран, — без утайки.

— Никто из нас не понимает, как такое возможно, — тихо сказал Ян. — Сперва затрясло Пьера, кухонного работника. Ох, и сильно же он мучился! Никогда еще я не видел, чтобы человеку было так больно. Мы все на это ходили смотреть. И выламывало его, и корчило, весь он был горячий, а колени у него не разгибались. А потом слегла Берта, служанка, надзирающая за бельем. Но ей было не так худо. И оба они до сих пор живы.

— Складно говоришь, — заметил после паузы Вран. — Плохи твои дела.

Ян поднял голову.

— Почему? — прошептал он.

— Когда прислуга складно говорит, значит, она врет! — ответил Вран.

— Нет, господин, все это чистая правда! — перепугался Ян. — Помереть мне на месте! Когда это я врал? Весь замок знает про Пьера и про Берту!

— Почему им стало легче? — осведомился Вран.

— Да почем мне знать!

— Подумай хорошенько. Спроси свою совесть.

— Видать, на то Божья воля, чтобы они поправились, — вымолвил наконец Ян, и глаза его забегали из стороны в сторону.

— Разве не было никакого лекарства, которое облегчило бы их страдания? — настаивал Вран, не сводя с него мертвого взгляда.

— Это мазь-то, которая в коробочке с розой? — с облегчением уточнил Ян, потому что смутно подозревал за собой разные проступки, да только не ведал, о котором из них идет речь. — Конечно, мой господин! Желтоватая и жирная, с противным запахом. Она самая. Я взял совсем немного — чтобы ваши люди скорее встали на ноги и могли и дальше служить вашей милости. Она так и называется — «ценное лекарство» и полностью оправдывает такое имя. А если ваша милость думает, что я утащил эту штуку ради красивой коробочки… — Ян замялся, потому что опасно близко подобрался к нежелательной правде.

Но, как ни удивительно, как раз коробочка-то совершенно не интересовала Врана.

— Откуда ты узнал про лекарство?

— Рассказал один человек, — заторопился Ян. — Поначалу я вовсе не понял, о чем он толкует, ведь в Керморване никаких лекарств не пользуют; но в памяти хочешь — не хочешь, а застряло. И хорошо, что застряло: пришла беда, вот и пригодилось.

— Какой человек?

— Да тот самый человек, мой господин, который приезжал, — торговец, англичанин по имени. Я прислуживал ему, как мне было приказано. Хоть все в замке и знали, что никакой он не англичанин, а самый настоящий еврей!

Ян не понимал, для чего сир Вран задает ему эти странные вопросы. Разве сам он не помнит, как приезжал торговец? Разве не знает, как поступил с ним? Забыл о винном погребе, о человеке, которого бросил там умирать?

— Ты прислуживал какому-то еврею? — Вран удивлялся все больше и больше. — Так ведь их, предателей, изгнали из Франции, и из Англии, и из Бретани, и отовсюду, где живут добрые христиане!

— Да, мой господин, ведь так мне было приказано — прислуживать ему. По доброй воле, — прибавил Ян и стукнул себя кулаком в грудь, — я ни за что бы этого делать не стал, хоть как он назовись!.. Он-то и привез ту целебную мазь и рассказал мне о ее свойствах. Но я тогда ничего не понял. Я запомнил только коробочку — из-за ее красивой крышки с розой. Однако приезжий-то оказался прав: лекарство помогло. Пьеру стало легче, да и Берта совсем поправилась.

— Стало быть, ты вошел в заговор с каким-то евреем? — Вран хмурился все более грозно. — Он говорил о своем колдовстве и алхимии?

— Так ведь мне велено было, — нерешительно проговорил Ян. — Сам бы я, по доброй воле, ни за что…

— Кто-то велел тебе взять снадобье от еврея-алхимика? — Вран потемнел от гнева. — И кто же тебе приказал такое? Говори!

— Не помню, — сказал Ян, глядя на своего господина робко, совершенно сбитый с толку. — У меня память отшибло. Я со стены упал, вот и отшибло. Может, и еврей почудился. Мне с тех пор разное чудится…

— Хорошо, — сказал Вран задумчиво. — Ступай.

Он сделал знак, чтобы Ян поднимался. Мальчик встал. Вран продолжал смотреть на него неподвижными глазами. И прежде чем он успел сказать еще что-нибудь, Ян попятился и выскочил из зала.

Глава третья МЫСЛЕННЫЙ АЛТАРЬ

Время шло незаметно; зима миновала. Весна наступила ранняя, затем сразу же ударили морозы. В апреле ударил град, и посевы погибли. Впервые за девяносто лет произошло такое, и крестьяне Керморвана растерялись. Сир Вран и сам был обескуражен. На его земли надвигался голод, что было очевидно еще до того, как наступило лето, и предстояло заранее позаботиться о том, чтобы купить припасов впрок. Вран отправил несколько человек с просьбами к соседям, а одного — во Францию.

За минувшие годы в Керморване накопилось немало богатств. У Врана имелись средства, и зерна он сумел купить вдосталь. Неурожай смутил, но серьезного ущерба не нанес.

Правда, люди то и дело начинали хворать — кто от простуды, кто от плохо приготовленной пищи. Раньше-то в Керморване не было надобности следить за разными мелочами, приводящими к порче здоровья, поэтому обитатели замка и его окрестностей по привычке не укрывались от холодного ветра; промокнув, не спешили переодеться в сухое; могли съесть несвежее или неспелое. Вот и маялись животами, их трясло в лихорадке, они кашляли и пугались этого до полусмерти, а лекарь, выписанный из Ренна, не уставал дивиться их беспечности и невежеству.

А бедствия не отступали от владений сира Врана. Второй неурожай оказался хуже первого и ударил по Керморвану так, что сир Вран не сумел с этим справиться, как ни старался. Он потерял большое стадо скота, пожар уничтожил пастбище и часть леса, а насекомые и непогода расправились с посевами. Лекарь не успевал лечить больных. Несколько человек умерли.

В начале зимы из ручья выловили тело управляющего. Каким образом он погиб, никто так и не дознался. После этого лекарь, ни слова не говоря, собрался и уехал.

Пошли настойчивые слухи о том, что сир Вран занимается чернокнижием, путается с евреями-колдунами и навел порчу на всю округу.

Об этом открыто толковали в «Ионе и ките»: мол, сеньор де Керморван любой ценой пытается удержать молодость и ловит удачу, которая навек отвернулась теперь от него.

— Сто лет живет — и ни одной морщины. Шутка ли сказать!

— Не сто, а сто тридцать.

— Не сто тридцать, а сто двадцать.

— А ты, Ян, какого мнения? — обратились к парню завсегдатаи «Ионы и кита».

— Думаю, ему сто девятнадцать лет, — серьезно отвечал Ян. — Никак не больше.

— Ты же видишь его лицом к лицу, — допытывались у Яна, — какой он из себя?

— Красивый.

— Что значит — красивый?

Кругом ковырялись в зубах, стучали кружками, чесали в ухе, пихались локтями.

— Что такое — красивый? — наседали они на Яна.

— Как статуя, — объяснял Ян. — В соборе на празднике были? Там статуи — вот они красивые. И сир Вран не хуже.

— А может, он глаза всем отводит? Бывают же, знаешь, такие случаи: с виду всем хорош и по-всякому пригож, а глянь на него сквозь жабий глаз и увидишь истинную его образину.

И рассказчик мрачно плюнул.

— Может, сир Вран — не человек вовсе?

— Нет, — Ян покачал головой. — Сир Вран — человек, ему сто девятнадцать лет, он красивый.

— Это правда, что он чернокнижник? — дергал его за рукав один сморщенный старичок.

— Ни разу я не видывал его за книгой, — честно признался Ян. — Ни за черной, ни за какой другой.

— А иное что? Может, кровь младенцев?

— Нет.

— Распятые девственницы?

— Нет!

— Ну хоть черный козел-то был? — умоляющим голосом настаивал старичок.

Однако Ян беспощадно держался голой правды:

— Ничего похожего.

— Но что-то ведь есть?

— Сир Вран, — сказал Ян, — сам сделался жертвой проклятия, а вы обвиняете его в злых делах! Да умей он подчинять себе адских духов, не случилось бы на наших землях такого бедствия.

— У каждого заклинателя рано или поздно заканчивается сила, — стояли на своем знающие выпивохи из «Ионы и кита». — Вот тогда-то и наступает возмездие. Это Божий суд совершается сейчас над Керморваном. Погоди немного — увидишь, как вашего господина сожгут на площади в Нанте, как поступили с Жилем де Рэ, убийцей и колдуном.

«Люди неблагодарны, — думал Вран, которому отлично известны были все эти толки и пересуды. — Много лет я жертвовал собой, одаривая любовными ласками отвратительную ведьму. И ради чего? Ради того, чтобы эти глупые крестьяне процветали! Я все отдал для моего народа. Ведь это я — настоящий их повелитель, я, а не тот юный глупец, погибший в лесу Креси. И вот при первой же неудаче они повернулись против меня. Но я еще заставлю их пожалеть об этом».

И он нанял отряд голландцев — двадцать человек.

Командир наемников, Евстафий Алербах, был худощав и обманчиво хрупок с виду. Его белокожее лицо легко обгорало на солнце и становилось красным, а красный цвет — дурной и говорит о смерти. Евстафий Алербах мог уврачевать любую рану, кроме смертельной, и в состоянии был отрубить человеку голову с одного удара. Кроме того, он разбирался в музыке и драгоценных камнях, но это, впрочем, никого не интересовало.

Отряд Евстафия считался голландским, хотя имелись там и англичане. Наемники носили с собой огромный барабан и трубу с резким гнусавым звуком.

Яну исполнилось в ту пору шестнадцать лет. Несколько дней ходил вокруг да около Евстафия. Единственному из всех в замке Яну понравился голландец. Про себя Ян думал: «Не может быть дурным такой человек! У него красивые плечи, и голова гордо сидит на прямой шее; никогда не видел я такой стройной шеи! А волосы у него белокурые и вьются, как у девушки. Стряпуха ворчит, что он лопает за двоих. Да не может ведь он жить впроголодь — не для того Господь одарил его привлекательной внешностью, чтобы он исхудал и все испортил. Что бы там ни говорили, а красивые люди не бывают злодеями».

Евстафий наконец обратил внимание на юношу и, подозвав к себе, спросил, чего ему нужно.

— Я бы хотел поступить под ваше начало, господин, — сказал Ян.

Евстафий с любопытством уставился на него.

Ян опустил голову и молчал. Неясно было, понимал ли голландец, о чем ему говорят по-бретонски. Впрочем, свои мысли Ян не смог бы внятно выразить ни на одном языке.

Глядя на Евстафия, он смутно грезил о том, что мир велик, огромен, что за пределами Керморванского леса текут великие реки и расстилаются пустыни, о которых говорится в Библии, и много есть городов, больше, чем Ренн, и с причудливыми башнями. Везде желанный гость, с мечом за спиной и пикой в руке, Евстафий проходил через чуждые земли, в которых никого не боялся, видел диковинных людей и странные растения, ел удивительную пищу и спал с девушками, не похожими ни на кого из здешних.

И Яну ничего так не хотелось, как прилепиться к свободе Евстафия и откусить от нее кусок, потому что он видел, как прожил жизнь его отец, и не хотел для себя такой же судьбы. Если бы сейчас появился рядом Неемия и спросил его, почему, Ян бы ему ответил: «Потому что мой отец ни разу не покидал Керморвана. Здесь спал, здесь ел, здесь умер, глядя на все те же замковые ворота». — «Чем это плохо?» — спросил бы Неемия, единственный на свете, кто разговаривал с Яном о чем-то помимо самых обыденных дел. «Мне этого мало», — объяснил бы ему Ян.

Он не заметил, как произнес последние слова вслух.

Евстафий одобрительно хмыкнул и похлопал Яна по плечу.

— Пока мы здесь, оставайся, — разрешил он.

Ян был теперь у голландцев на побегушках. За это Берта перестала пускать его в свою комнату.

Как-то раз, вечером, Берта выбралась из замка и побежала в сторону деревни. Это случилось незадолго до Рождества. Ян находился в карауле вместе с голландцами. Сверху, со стены, он смотрел, как бежит Берта: на белом снегу видна была быстрая фигурка, ныряющая, как лисичка. Снег расстилался далеко вдаль, становясь более темным в ложбинке, где лежала замерзшая речка. Деревья с голыми ветками выглядели так, словно кто-то их нарисовал.

Яну вдруг подумалось, что он и впрямь мог бы все это нарисовать: черные деревья, заснеженную реку, бегущую девушку. Мысль была чужой, ее как будто нашептали Яну на ухо.

Один из товарищей толкнул его в бок и показал на Берту:

— Кто она?

— Берта, — ответил Ян. И закричал: — Эй, Берта, Берта! Стой! Куда ты?

Берта замерла на миг, а затем подобрала юбки и припустила со всех ног.

— Почему она бежит, а? — спросил голландец, смеясь и встряхивая Яна за плечо.

Ян сердито высвободился. Рисунок рассыпался в его мыслях.

— Понятия не имею, — ответил он, досадуя на разрушенное волшебство.

— У нее любовник в деревне? — Голландец кивнул на Берту.

Ян понимал недоумение солдата. Зачем бы Берте, хорошенькой и хитрой, заводить парня в деревне, когда в замке полно видных мужчин, да еще таких, к тому же, у которых водятся деньги?

— Ну так кто же у нее там, в деревне? — спросил Евстафий Алербах, незаметно подойдя к беседующим.

Ян повернулся и посмотрел на командира. Тот равнодушными глазами следил за девушкой, и Ян понимал: с этого мгновения тщетны все попытки Берты спастись.

— Родня у ней там — сестра да племянники, — сказал Ян.

Берта как будто поняла, что за ней наблюдают и о ней говорят. Внезапно она остановилась, повернулась в сторону замка. Она чуть сутулилась, придерживая под плащом какой-то сверток, и касалась его бережно, как будто он был живой.

— Что там у нее, под плащом? — удивился Ян.

Евстафий громко рассмеялся:

— Она украла еду.

Берта тем временем спустилась к реке, перешла по льду и выбралась на другой берег. Там, между деревьями, снег стал глубже, Берта увязала по пояс и передвигалась теперь еле-еле. Она размахивала одной рукой, а другой по-прежнему крепко прижимала к себе сверток.

— Вернуть ее! — приказал Евстафий.

Трое голландцев и Ян спустились со стены, вышли из дверцы сбоку от ворот и погнались за ней. Уже стемнело, они зажгли факелы. Ян шел последним и смотрел, как в черноте плывут оранжевые пятна. Он старался наступать в следы голландцев. Голландцы были выше его ростом и следы их были шире, поэтому Яну приходилось прыгать.

На реке снега почти не было, его вымел ветер. В свете факелов Ян видел корень большого дерева, нависающий надо льдом. Летом на этом корне подвешивали веревку, чтобы, раскачавшись, прыгнуть в воду. Но лето было очень далеко, совсем на других страницах часослова.

Ян воткнул факел в сугроб, схватился за корень и выбрался на берег. Затем взял факел и, подняв его повыше, осмотрелся. Кругом выстроились и окружили его деревья, свет пламени густо мазал кору ближайших стволов. Заваленные снегом деревья были как дворцы. Опасные дворцы, готовые в любой миг обрушить тебе на голову тяжелую кровлю. Ковры на полу этих дворцов разбухли. Ян провел факелом, отыскивая, где прошли люди.

Далеко среди деревьев он увидел темное, копошащееся. Там была запятнана белизна, смято пышное, разрушено безмолвное. Ян поскорее направился в ту сторону.

Берта лежала на утоптанном снегу. Юбка ее была задрана, коленки торчали. Сверток с украденным, лежал под ее левой рукой. Она то и дело сжимала края платка, судорожно стискивала их и снова выпускала. Один из голландцев затягивал завязки штанов.

— Ян, добрый Ян! — заплакала, не вставая со снега, Берта. — Скажи, скажи им, чтобы не обижали меня! Я ведь всегда пускала тебя в мою спальню, помнишь? Ян!

— Помню, как ты меня выгнала, — ответил Ян. — А ты, видать, это позабыла?

— Скажи, скажи им! — твердила Берта, обливаясь слезами. — Пусть что хотят, со мной делают, только не говорят хозяину!

Один из голландцев толкнул Яна:

— Что она бормочет?

Ян объяснил:

— Просит, чтобы ее отпустили.

Солдаты дружно рассмеялись, а Берта так и взвыла, глядя на них снизу вверх. Голландец сказал Яну:

— Твоя очередь. Ты последний.

Ян растерянно оглянулся, но развязал штаны и обнял Берту. Она была теплой и приятной. Он погладил ее по щеке, как делал когда-то, а Берта, вся красная от слез, укусила его за плечо и прошептала:

— Лучше бы мне тогда было умереть от простуды! А все твоя коробочка с розой!

Голландцы топтались рядом, и один засмеялся и махнул Яну:

— Поторопись, малыш, мы тут уже замерзли.

Ян тотчас поднялся. Голландцы связали Берте руки и потащили ее обратно в замок.

— Подбери сверток, — велел Яну один из них.

— Скажи, скажи им, — твердила Берта, — что я все для них сделаю. Я же не для себя взяла. Не будь ты зверем, Ян, скажи им!

Но никто из голландцев больше не спрашивал Яна, о чем лопочет плачущая женщина. И он тоже молчал.

Ян был уверен, что Вран прикажет просто высечь Берту и что постепенно история с кражей забудется. А потом наступит лето, и мир станет совсем другим.

Берту заперли в одной из пустых комнатушек в замковой стене. На следующий день Евстафий доложил о происшествии сиру де Керморвану, и тот распорядился доставить воровку к нему.

Сиру Врану сразу сделалась противна эта глупая Берта с обмороженными щеками, а пуще того отвратительно было ему то особенное сытое выражение ее глаз, какое появляется у женщин, недавно спознавшихся с мужчинами. И хоть сама Берта как будто мало радости получила от этого, ее плоть имела на сей счет собственное мнение. Все это видел сир Вран, которого Гвенн навсегда отвратила от женщин, и омерзение росло в нем с каждой минутой.

А Берта все плакала, и тряслась, и сжимала руки, и кашляла, и говорила о каких-то голодных детях, и умоляла о чем-то, но сир Вран не слушал.

Он обратился солдатам:

— Объявите ее вину по-бретонски и, если охота, по-голландски, а потом повесьте на стене!

Берта так и онемела и снопом повалилась на пол. Ее подобрали и унесли.

Узнав о случившемся, Ян перепугался. Ему не с кем было поделиться своим страхом, поэтому он заговорил об этом с Евстафием.

Евстафий же сказал ему:

— Твой господин прав. В Керморване нехорошо — голод и смута; а будет еще хуже. Поэтому нужна твердость. Нужен страх.

— Да ведь это же Берта, — растерянно твердил Ян.

Евстафий покачал головой:

— Ты или там, или здесь. — Ребром ладони он отсек воображаемую границу. — Ты ведь не хотел быть там, помнишь? Не хотел быть, как твой отец? — И, засмеявшись, тронул юношу за плечо: — Не бойся.

Но Ян боялся и ночью плохо спал. Ему все думалось, что Берта будет плакать, умолять, вырываться. Но больше всего боялся он, что она начнет звать его по имени.

Однако ничего подобного не случилось. Берта стояла на стене, одетая только в рубаху и босая, и смотрела сверху вниз на голосящих возле замка людей. Казалось, она не вполне понимает происходящее.

Капеллан принес распятие и ткнул Берте в лицо. Она не сразу сообразила, что надо делать, а когда догадалась — распятие уже убрали, так что она, вытянув губы трубочкой, чмокнула воздух. По знаку Евстафия один из голландцев столкнул Берту со стены, и она полетела вниз; веревка натянулась, и по ней пробежала дрожь; потом все прекратилось.

— Она будет висеть здесь еще три дня; потом ее дозволяется похоронить, — сказал сир Вран. Он повернулся и ушел, не желая больше мерзнуть на ледяном ветру, а вслед за ним разошлись и его люди.

Вскоре после Рождества сир Вран послал двух голландцев в Нант с письмом к герцогу Монфору. Сир де Керморван просил герцога о помощи: голодный год, крестьяне неспокойны; нужны и припасы, и солдаты. Но ответа от герцога так и не пришло, и сами голландцы тоже не вернулись — видать, пропали где-то по дороге.

Евстафий лично отправился на поиски; с собой он взял Яна, который хорошо знал местность, и еще троих солдат.

Яну нравилось выезжать из замка вместе с наемниками. Все вокруг выглядело красиво и прекрасно: лошади с гремящими копытами и звенящими уздечками, яркие плащи всадников и то, как льнуло к их телам оружие в ножнах. Впереди ехал сам Евстафий. Прядь очень светлых волос заиндевела, губы сжаты, вокруг ноздрей вьется пар.

Сверкающей драгоценностью покатился маленький отряд по лесной дороге. Она вела к сенокосам; другие ее ответвления выводили к деревне и на большую дорогу до Нанта.

Ян замыкал шествие. Он смотрел на отряд, чуть поотстав, и вдруг увидел вместо живой картины раскрашенный барельеф, одну из алтарных створок — поклонение волхвов. Центральная часть алтаря была от него пока скрыта, но зато хорошо знал, как должна выглядеть левая, изображающая шествие богатых всадников. Впереди белокурый Евстафий, за ним — Неемия с черными блестящими глазами. Чернокожего великана Ян еще не придумал.

Справа же надлежало изобразить скромных пастухов. Ян подумал, что они должны быть похожими на тех, что стояли внизу, под стеной, и выли, наблюдая за казнью Берты. Ни рисовать, ни вырезать их из древесины Яну совершенно не хотелось, потому что он не прозревал в них никакой красоты.

Яну сделалось досадно. «Это всё еврей меня испортил, — подумал он. — До той истории не стал бы я ничего такого себе представлять. В соборе есть алтарь — и довольно. Зачем придумывать еще один?».

Они подъезжали к повороту на деревню. Евстафий впереди поднял руку, и маленький отряд остановился.

— Здесь, — показал Евстафий. Он поймал глазами Яна и кивнул ему на следы, оставленные схваткой: поломанные ветки кустов, бурое пятно на стволе одного из деревьев — кровь.

Ян спешился и сошел с дороги. Остальные ждали, не покидая седел. Ян разрыл сугробы, но ничего не обнаружил. Оглянулся. Между стволами он видел всадников, которые, как ему показалось, находились теперь в недосягаемой дали. Ни один из них не смотрел на Яна. Они переговаривались, передавали из рук в руки флягу. Евстафий счищал иней с волос, натягивал капюшон поглубже.

Хватаясь за ветки, Ян пробирался по глубокому снегу. Потом снова остановился и крикнул, обращаясь к солдатам:

— Нашел!

В стороне, наполовину заваленные сугробом, темнели два тела. Двое наемников были убиты несколько дней назад. Лисы обглодали их лица, но даже лисы не смогли скрыть следов, оставленных крестьянскими вилами.

Ян поднял одного из них, как бревно, взвалил на плечо и по своим следам двинулся обратно к дороге.

— Второй тоже там, — сказал он, падая вместе с трупом к ногам лошади.

Возвращались, когда уже темнело. Оба тела, завернутые в плащи, положили посреди замкового двора, поставили факелы в головах и в ногах. На ночь Евстафий выставил рядом с ними стражу.

Врану не спалось в ту ночь. С некоторых пор он вообще засыпал всего на два-три часа, а потом проводил время без сна, в раздумьях, и самые тяжелые мысли приходили к нему незадолго до рассвета. Он простоял возле окна, бледный, весь в черном, и все смотрел на пылающие факелы и на темные фигуры, вытянувшиеся на заледеневших камнях. Он знал, что солдаты, стоящие в карауле, видят его лицо в замковом окне.

Капеллан в замке был новый. На памяти Врана их сменилось не менее десятка. Этот был молодой и боялся Врана до полусмерти, поскольку не сомневался: сеньор де Керморван весьма близко знается с дьяволом. О самом себе капеллан был не слишком высокого мнения и знал, что с врагом рода человеческого при встрече лицом к лицу ему не совладать.

Увидев трупы посреди двора, капеллан обратился к Евстафию с требованием перенести их в часовню, как подобает.

— Не понимаю, — холодно отвечал Евстафий.

Капеллан повернулся к Яну:

— Скажи голландцу, чтобы убрал погибших.

— Он же не понимает, — ответил Ян.

— Зато ты меня понял! — рассердился капеллан.

Но Ян был теперь частью отряда Алербаха.

— Раз Евстафий не понимает, значит, не понимаю и я, — сказал он дерзко и тут только увидел, что капеллан боится и устал.

— Дурные времена наступили, Ян, — сказал капеллан прежде, чем уйти.

Сир Вран выглядел бледнее обычного. В его одежде не нашлось бы ни единой светлой нитки. Только широкая золотая цепь сияла на его груди. Он сидел на вороном коне, широкий плащ падал складками, темный мех светил тусклым серебром на длинных рукавах.

Голландцы окружили его, пестрые и подвижные, и отряд двинулся из ворот замка, направляясь к деревне. Ян ехал справа от Евстафия, он держал пику в левой руке. Леворукость Яна нравилась Евстафию: он говорил, что это создает трудности для противника и пугает суеверных. Голландцы, как и все наемники, тоже верили в приметы, но не в такие, как обычные люди. Левши, а также все, что имеет отношение к дьяволу, их не пугали.

Деревню окружили и начали сжимать кольцо, выгоняя на площадь жителей. Голландцы держались деловито, беззлобно. Крестьяне, напротив, огрызались, отбивались, даже пытались разбегаться. Голландцы подталкивали их тупыми концами копий и при этом переговаривались друг с другом на своем непонятном языке и добродушно посмеивались.

Когда площадь заполнилась людьми, сир Вран выехал вперед и обратился к ним. Он говорил совсем негромко, но его голос разносился отчетливо:

— Я отправил двух человек в Нант за помощью. Они должны были просить герцога прислать нам продовольствие. Но их подстерегли в пути и закололи.

— В округе разбойники! — выкрикнул голос из толпы и тотчас же смельчак втянул голову в плечи, надвинул шапку на лицо и попытался скрыться.

Но сир Вран даже не повернулся в его сторону.

— Мои люди были заколоты крестьянскими вилами. Мы нашли их тела на обочине дороги, ведущей в Нант. Это сделал кто-то из вас. Они не будут преданы доброму католическому погребению, пока их кровь не омоется другой кровью.

Теперь кругом глухо молчали.

— Если вы не назовете виновных, я казню первых попавшихся, — продолжал сир Вран. — Клянусь головой, я заберу на виселицу любого, кто попадет мне под руку, мужчину или женщину!

Он больше не смотрел на людей, с которыми разговаривал. Он опустил веки. Его неподвижное лицо казалось мраморным, с белыми провалами глазниц, и только губы чуть шевелились и голос нехотя выходил из груди.

Но мужланы — те, напротив, не сводили с него взглядов. Тьма исходила из толпы и расползалась по всей площади.

Из людской гущи вдруг вырвался хриплый, полный ненависти выкрик:

— Бей их! Бей чужестранцев!

Колыхнувшись, толпа поползла на сира Врана и его стражу. Ян сжался и покрепче стиснул пальцами копье.

Евстафий не растерялся ни на миг; ему и прежде доводилось подавлять бунты. Он перевернул в руке длинную пику и легко, не раздумывая, насадил на нее тело ближайшего к нему крестьянина.

Послышался громкий вой. Ответом ему стал рев десятков голосов. Женщины с криком удирали, но солдаты ловили их за юбки и волосы и били. Некоторые падали, и их топтали, свои и чужие.

— Не больше трех! — крикнул сир Вран Евстафию. — Убить не больше трех!

Евстафий коротко кивнул и повторил приказ по-голландски. Крестьян больше пугали и лупили по голове и плечам, чем пытались ранить или изувечить. Крестьяне метались, как загнанная дичь, по ограниченному пространству площади.

Внезапно какой-то человек с залитым кровью лицом выскочил прямо перед Яном и завопил:

— Я узнал тебя! Ты — Ян, мальчишка из гарнизона!

Он замахнулся, чтобы кинуть камень, зажатый в руке. Ян отшатнулся и выставил вперед копье. Человек с размаху бросился прямо на острие: от крови, заливавшей ему глаза, он почти ослеп. Захлебываясь, он рухнул на землю у ног Яна, скорчился вокруг копья и затих.

Тотчас покой низошел на его грубые черты, они разгладились, расслабились — только теперь Ян разглядел наконец их скорбную, опоздавшую красоту. Перед Яном как будто приоткрылась в тот миг правая створка резного рождественского алтаря — та, что с пастухами.

— Вытаскивай копье, — послышался над ухом Яна дружеский голос. — И закрой рот. Этот — третий. Мы уходим.

При возвращении в замок Ян отправился прямиком к капеллану и остановился в дверях, ожидая, пока святой отец обратит на него внимание.

Долгое время ничего не происходило. Капеллан медленно читал, нарочно не глядя на вошедшего. Но Ян умел быть терпеливым. Наконец капеллан поднял глаза от книги и осведомился:

— Зачем ты пришел, Ян?

— Мне нужна дощечка, — ответил Ян. — Вощеная, по которой пишут.

— Ты что, обучился грамоте? — удивился капеллан.

— Нет, — Ян мотнул головой. — Когда бы?.. Ох, святой отец, все это так и горит у меня на языке, а сам я будто онемел; только бы мне решиться да высказать вам прямо!

Теперь капеллан уставился на юношу с интересом:

— Ты узнал какой-то секрет?

— Я сам, — объяснил Ян, положив ладонь себе на грудь. — Это я — мой секрет. Помогите же мне!

— Ты слишком долго разговаривал с одними только голландцами, — заметил капеллан. — Отвык от родной речи. Я еще сегодня утром обратил на это внимание.

Ян пропустил упрек мимо ушей. Он замолчал, не в силах выговорить то, что стало ему понятно в последние несколько дней. В мыслях у него все складывалось отчетливо и требовало всего лишь пары очень простых слов, но вот они-то, эти простые слова, ни за что не хотели выходить наружу. И Яну потребовалось немало усилий, чтобы вытолкнуть их из себя.

— Я хочу нарисовать Рождественский алтарь! — выпалил он махом и перевел дух.

Капеллан молчал, рассматривая Яна, словно какую-то диковину, а тот краснел все гуще.

— Как же у тебя могло появиться столь странное желание? — спросил капеллан, покачивая головой. — Ведь ты солдат, и рождением, и призванием. И никогда еще на людской памяти в замке Керморван никто не рукодельничал и уж тем более не рисовал. Расскажи-ка мне сейчас без утайки, что с тобой приключилось. Но смотри, хорошенько говори по-бретонски и не жалей слов.

— Не знаю, как это вышло, святой отец, — сказал Ян, облизав губы. — Я вдруг увидел весь мир как алтарь, да так ясно: и всадников, едущих по лесу, и пастухов под звездой, и зверей, рыскающих между деревьями. У меня прямо зудят пальцы, и пока я все это не нарисую, не будет мне покоя.

— И когда же это началось, Ян?

— Когда расхворался Пьер, думаю. Все дело в той мази… От нее-то я и заболел.

— Та мазь в коробочке — просто лекарство, — сказал капеллан. — Люди, которые ею пользовались, выздоровели.

— Но я же не был болен! — горячо возразил Ян. — Ох, не надо было мне трогать ее! — Теперь он чуть не плакал.

— Да разве теперь ты чем-то болен? — удивился капеллан. — Я не замечаю в тебе никаких признаков нездоровья.

— А как еще это назвать, святой отец? Ночью мне трудно заснуть, потому что картины стоят у меня перед глазами. А днем я места себе не нахожу — все кажется, что занимаюсь не тем, чем надо. У меня болит в груди, и я как будто потерял сам себя.

— То, что ты описываешь, сходно с признаками плотской страсти.

— Нет, — засмеялся Ян, — плотская страсть не так мучительна и я уже давно прознал, каким образом ее погасить.

— Теперь, когда ты стал взрослым и вполне сформировался как грешник, — теперь да; но так ли было с тобой поначалу, когда она только-только пробудилась в тебе?

Ян задумался.

— Ну, может быть, в самом начале… — признал он. — Я испытывал ужасную тоску, и мне хотелось спрятаться, но куда бы я ни пошел, я везде следовал сам за собою.

— Так будет с тобой и в день Страшного Суда, — предрек капеллан.

Но Ян вырос в Керморване, где время исчислялось немного не так, как в других местах. Поэтому и Страшный Суд наступит для Керморвана позднее, чем для всего остального мира. А это означает, что в замке успеют ко всему подготовиться и для каждого злого дела найдут подходящее оправдание.

Поэтому Ян отмахнулся:

— От желания рисовать меня всего томит, точно я объелся кислых яблок. Если вы не поможете мне, святой отец, я лопну, и мои кишки будут валяться во дворе. Меня кто-то испортил, святой отец. Я думаю, это был еврей.

— Не слишком-то ты умен, Ян, если тебя посещают такие глупые мысли, — сказал капеллан.

Ян охотно согласился:

— Будь я умен, разве пошел бы я к вам за советом и помощью?

— В мыслях ты рисуешь алтарь Рождества Христова, — напомнил капеллан. — Еврей никак не мог испортить тебя подобным образом.

— Так ведь он говорит, будто крещеный, — возразил Ян.

— Больно ты ему поверил, — сказал капеллан.

Лицо Яна прояснилось, и он с облегчением кивнул:

— Ну, раз дело не в еврее и не его мази, значит, это все приключилось у меня от плохой еды. Потому что, я сейчас припоминаю, оно началось, когда случился первый неурожай. Но если в моем желании нет греха, а вам не будет от того ущерба, — дайте мне дощечку, святой отец. Может, наваждение из меня выйдет и перейдет на дощечку, а вы это запечатаете и схороните где-нибудь в освященной земле, чтобы оно больше не возвращалось.

— Так просто ты от этого не избавишься, Ян, — сказал капеллан и увидел, как в глазах юноши погасла последняя надежда.

— Вы мне не поможете?

Капеллан вынул из шкатулки восковую дощечку и остро отточенную палочку.

— Возьми. До вечера можешь остаться здесь. Я никому не расскажу, и ты тоже об этом никому не рассказывай.

И пока пылали костры за стенами замка, отогревая землю, чтобы можно было выкопать могилы, Ян сидел в покоях капеллана и быстро царапал по восковой дощечке. Но удивительные картины, столь ясно стоявшие у него перед глазами, рассыпались, стоило ему коснуться палочкой поверхности. Так повторялось много раз, и наконец Ян, обессиленный, заснул, а капеллан, вернувшись, вынул из его левой руки стилос и спрятал исцарапанную дощечку.

Глава четвертая ЯБЛОЧНЫЙ КОРОЛЬ

Осень третьего дурного года была на исходе, когда близ Керморвана появился незнакомый рыцарь и с ним какой-то оборванец. Рыцарь сидел на гнедой лошади. Плащ у него был пыльным, оружие — добрым. Спутник его брел рядом босой, рваные сапоги болтались у него на плече.

Завидев чужаков, крестьяне потолковали между собой и быстро смекнули, что эти двое, должно быть, направляются в замок на подмогу сиру Врану. Поэтому-то сердитые мужланы и выскочили перед ними на дорогу, обступили всадника, затрясли вилами и бородами и ну кричать все разом, ну шипеть и брызгать слюной.

— Погодите-ка, — рыцарь поднял руку, и кругом послушно замолчали, хотя вилы опускать не спешили. — Ты, — рыцарь кивнул хмурому детине с растрепанными желтыми волосами и большим пятном от ожога на щеке, — говори за всех — но только внятно, чтобы я понял. В чем вы обвиняете меня?

— Вас, мой господин? Будь проклята моя душа, если мы вас в чем-то обвиняем! — сказал детина.

Другие загомонили, но под тихим взглядом рыцаря смолкли.

— Вы обступили меня с этими вилами в руках, — продолжал рыцарь, — и вид у вас такой, словно вы намерены пронзить меня и проткнуть. Судьи всегда объясняют повешенному, за что его высоко поднимают над толпой, и это справедливо. Вот и я хочу знать причину вашего нападения, чтобы все совершалось не из пустой злобы, но по правде.

— Э, — протянул детина с ожогом, выслушав столь замысловатую речь, — сдается, мой господин, вы добрый бретонец, а это отчасти меняет дело.

— От какой именно части? — спросил рыцарь.

Детина собрался с духом; ведь для того, чтобы пронзить человека вилами и проткнуть, смелости нужно куда меньше, нежели для разумного объяснения.

— От такой, что наш господин, сир Вран, — он тоже бретонец, да только не добрый, а злой.

— В чем же различие? — спросил рыцарь.

Детина совсем расхрабрился:

— Добрый бретонец умеет хорошо сказать доброе слово, если, конечно, сыщет его у себя за пазухой, а злой — он только помалкивает да знай себе наводит порчу, и это так же верно, как то, что псоглавцы не похожи на англичан!

— Расскажи мне теперь о вашем господине, — попросил рыцарь. — Расскажи о сире Вране.

Тут снова все загалдели разом и надвинулись на него так тесно, что гнедая лошадь забеспокоилась.

Рыцарь повысил голос:

— Теперь пусть говорит вон тот, — и показал пальцем на человека с черной бородой.

У этого человека имелся лишь один глаз.

— Почему именно он? — возмутился тощий крестьянин с огромными вилами. Он постоянно шевелил длинными костлявыми пальцами, как бы стремясь покрепче обхватить толстенную рукоять.

— Потому что для такой истории лучше годится одноглазый рассказчик, — объяснил рыцарь.

Одноглазый мрачно кивнул в знак согласия.

— Наш господин, сир Вран, — колдун и чернокнижник. Никто никогда не видел его ни ребенком, ни стариком. Уж сколько людей народилось и померло, а он с виду по-прежнему такой, будто ему не больше тридцати. Да ведь никому не дано обманывать дьявола вечно. — Тут одноглазый плюнул себе под ноги и тщательно растер плевок. — Рано или поздно нечистый найдет способ поквитаться. Вот, видать, и настало такое время: земля не хочет больше родить, дети умирают, а кто покрепче — хворают, не выздоравливая, и это еще хуже.

Рыцарь слушал серьезно, спокойно. Ни тени насмешки не появилось на его лице.

— Да с чего же вы взяли, будто повинен в этих бедах сир Вран? — спросил он. — Разве дано ему повелевать дождями и градами, солнечным светом и урожаями? И исцелять болезни ваших детей не в его власти, хотя бы он этого и захотел.

Люди вокруг зашумели, и рыцарь увидел, что они упорно стоят на своем: грехи сира Врана навлекли на Керморван проклятье, и теперь за сеньора расплачивается весь честной люд.

— Из-за него мы попадем в ад, — убежденно заключил одноглазый, — потому что он запродал нас своему другу дьяволу. Дьявол сперва сожрет нас на земле, а потом утащит к себе в преисподнюю и будет тешиться, покуда не настанет конец всех времен.

— Скажите-ка мне, добрые люди, всегда ли вы так плохо жили? — спросил, помолчав, рыцарь. — Или беды пришли к вам только в последнее время?

— Прежде такого не бывало, — признал одноглазый. — Об этом-то я и толкую! В былые годы мы не знали ни голода, ни болезней, но потом, видать, не заладилась у сира Врана та черная дружба. А наказание первым делом пало на нас. Сам-то он целехонек, ни страха, ни голода не ведает. Заперся себе в замке и нанял голландцев, здоровенный отряд, человек двадцать! А уж этим-то нехристям дела нет до наших несчастий — ведь они не понимают по-бретонски и к мессе в Ренн не ездят.

— Стало быть, раньше вы пользовались плодами его колдовства и были всем довольны, — подвел черту рыцарь, — а нынче, когда ваш господин поссорился со своим другом дьяволом, разлюбили его и готовы поднять на него руку?

— Вот как вы все повернули, господин! — проговорил одноглазый медленно. — Так вы с ним заодно!

— Вовсе нет, — возразил рыцарь. — Некогда он причинил мне большое зло, и я хочу, чтобы он ответил за это. Но если вы отступились от него лишь потому, что дьявол больше ему не помогает, — то как же мне довериться вам?

Он медленно обвел их глазами, одного за другим, на некоторых подолгу задерживая взгляд. А оборванец из-за его плеча украдкой показывал им кулак.

Тут вперед протолкался некий парень, зыркнул он на оборванца дерзко, потому что не испугался ни безмолвных угроз его, ни кулаков, и закричал рыцарю прямо в лицо:

— Я знаю, кто вы, мой господин! Я догадался!

Рыцарь чуть наклонился к нему с седла.

— И кто же я, по-твоему, такой?

— Вы — истинный хозяин Керморвана, настоящий наш господин! Вы — тот самый пропавший сир Ив, которого девяносто лет назад схоронили на чужбине!

— Как же я, по-твоему, вернулся, если меня схоронили на чужбине?

— Да кто же про это не слыхал? — Парень оглянулся на своих товарищей в надежде, что они поддержат его, но те молча ожидали продолжения. — Он глубоко вздохнул и заговорил: — Все знают, что старые времена жил в замке Керморван молодой рыцарь по имени Ив. Он любил слушать песни и истории. Людей он видел насквозь и все-таки предпочитал верить им на слово. Потому, когда он с кем-нибудь разговаривал, то частенько закрывал глаза. Все его предки, начиная от Адама, были отменными воинами. Вот почему нашему сиру Иву для победы над любым врагом хватало одних только воспоминаний. А уж стоило ему брызнуть в кого-нибудь хоть капелькой своей крови — пфф! — все злодеи падали на месте замертво. Потому что кровь в нем была древняя и такая чистая, что ничего нечистого рядом с собой не терпела.

Как-то раз отправился сир Ив вместе с людьми из деревни к замку Рюстефан. От замка этого остались одни только развалины, но там обитал могущественный призрак. К нему, к этому призраку, ходили за благословением на брак. Иначе никто и не женился; такой был обычай! Призрак был страшен с виду, но добр; никому не отказывал, всех благословлял. Пришел к нему и сир Ив. У него не было возлюбленной, поэтому он взял себе первую встречную, немолодую и некрасивую. И все-таки он подарил ей золотое ожерелье, а она подарила ему колечко, сплетенное из цветных ниток. Впервые увидел призрак человека, который превосходил его благородством и добротой. Это так огорчило призрака, что он исчез и никогда больше не появлялся. А часть его силы перешла к сиру Иву, только он про это не догадывался. — Тут парень запнулся, посмотрел на Ива и прибавил, сильно покраснев: — То есть, я хотел сказать — вы, мой господин, про это не догадывались!

— Рассказывай как тебе удобно, — разрешил Ив.

На всякий случай парень покосился на Эсперанса, но тот лишь ухмыльнулся.

Тогда парень совсем расхрабрился и продолжил:

— Когда во Франции началась война, сир Ив оставил замок в руках своего дяди Врана, потому что доверял ему, а доверял он ему потому, что закрывал глаза, когда на него смотрел. Вот сир Ив уселся на коня и ехал день и ночь. И вдруг заметил впереди огромное войско, а против него — другое войско, такое же огромное. Началась ужасная битва, мой господин, такая ужасная, что о ней никто ничего толком никогда не рассказывал. И в этой битве пало множество баронов, графов и герцогов, и рыцарей без счета, и даже один король. И когда сир Ив увидел такое, то лег на землю и заснул. Он спал и год, и два, и десять, как спят только призраки, которым нечего делать на земле. И так проспал он девяносто лет.

— И что же его разбудило? — спросил Ив.

— Когда сир Вран не поладил со своим другом дьяволом, Керморван получил назад свой голос и начал кричать. Он звал вас целых три года, мой господин, прежде чем вы услышали! Но все-таки вы услышали, проснулись, сели на коня и приехали сюда, чтобы освободить нас. И благодаря вам мы не все попадем в ад, а только некоторые, и это для нас большое облегчение.

— Складно говоришь, — заметил Ив. — А когда простой человек, вроде тебя, говорит складно, значит, стряслась настоящая беда, потому что один только страх способен научить мужлана красноречию.

Парень чуть отступил и глядел на Ива во все глаза.

— Так вы точно — он, сир Ив де Керморван, заснувший на девяносто лет?

Ив снял перчатку и показал нитяное колечко, которое носил на мизинце.

— Великих королей узнавали по великим перстням, — сказал он, — по золотым печатям, по кольцам с рубинами и изумрудами. А Ива де Керморвана узнают по нитяному колечку, которое подарила ему крестьянская девушка.

И все вокруг разом закричали:

— Сир Ив! Сир Ив! Наш добрый господин наконец вернулся из леса Креси! Наш господин вернулся из Креси, где проспал смертным сном целых девяносто лет!

Ив медленно ехал через деревню. Люди окружали его со всех сторон. Из домов выбегали все новые и подходили узнать, что творится; а когда узнавали, то хватались за стремена, за плащ, даже за хвост лошади, лишь бы прикоснуться к чудесному рыцарю, который от огорчения проспал без малого сто лет и проснулся, когда позвала его в беде родная земля.

Ив всматривался в каждое дерево, в каждый куст на берегу знакомой речки. Все так же зеленели луга, да и дома сохранили прежний облик. И колодец оставался на старом месте, и все те же круглые валуны лежали по его краям. А вот полей поубавилось; два из них заросли — их не распахивали уже несколько лет, и они стояли бесплодными.

Крестьяне наперебой зазывали Ива к себе — пожить хоть денечек, ведь это принесет под их кров истинное благословение. Но Ив никому не отвечал и ехал молча, глубоко задумавшись.

А кругом с ожесточением спорили, разбираясь, что для Ива лучше, а что его недостойно.

— Да разве пристало такому знатному человеку обитать в простом крестьянском доме? — с досадой воскликнул наконец одноглазый человек.

— Мы же не дерзаем жить с ним под одной кровлей! — возражали ему. — Уйдем из дома, с домочадцами, рухлядью и скотиной, и духу от нас не останется! Вот дом и перестанет быть крестьянским, а сделается как бы господским.

— Толстяку тесна одежда тощего, а уж наши дома для сира Ива — тем паче, — рассудил одноглазый.

— Где же ему, по-твоему, преклонить голову?

— В шатре! — сказал одноглазый. — Это и знатному человеку не зазорно, и нам по силам.

Ив посмотрел наконец на спорщиков и увидел на их лицах вопрошание и надежду.

— Скажите, — проговорил Ив, — сохранился ли еще трактир «Иона и кит»?

Они заморгали и стали переглядываться, а потом одноглазый с разочарованным вздохом ответствовал:

— Да что ему сделается? Это же трактир.

— В беспечные для меня времена я туда, бывало, захаживал, — сказал сир Ив. — А теперь хочу там поселиться. Примите мою волю как святыню и не предлагайте мне больше ни домов своих, ни шатров, ни другого жилья. Пока я не возвратил себе замок Керморван, трактир — самое подходящее для меня обиталище.

И крестьяне, поворчав, покорились его выбору. Они продолжали сопровождать Ива, но толковали уже о другом, и не с ним, а между собой.

На околице сира Ива обступили женщины, младенцы орали у них на руках, детишки постарше цеплялись за юбки.

— Благословите наших детей, дорогой сир! — кричали женщины. — Коснитесь их, дорогой сир, избавьте от хворей!

Ив осторожно, но настойчиво прокладывал себе дорогу. Отовсюду к нему тянулись ревущие, краснолицые младенцы; он видел их широко раскрытые рты с воспаленными деснами, щечки, покрытые язвочками и струпьями, редкие волоски, распухшие веки.

— Исцелите их! — рыдала и вопила вокруг Ива вся вселенная. — Спасите их!

Не говоря ни слова, Ив выбрался из толпы и увидел в стороне от дороги стоящую на коленях молодую женщину с ребенком на руках. Она ни о чем не просила, ее губы были плотно сжаты, и только глаза смотрели на Ива неотрывно. Он подъехал к ней и остановился.

Молча, страстно она протянула к нему младенца, и Ив взял его на руки. Ребенок был покрыт сыпью. Он спал. Мать следила за Ивом звериным взором.

Тут Эсперанс выхватил у Ива ребенка и всучил его обратно матери.

— Оставьте наконец моего господина в покое! — проворчал он.

Он сердито зашагал вперед, а Ив подтолкнул лошадь коленями и поехал за ним следом.

По дороге к «Ионе и киту» Ив спросил у Эсперанса:

— Что ты думаешь обо всем этом?

— Голландцы — хорошие солдаты, — сказал Эсперанс. — За деньги готовы на что угодно. С виду они спокойные, но на самом деле злые. Хочешь, чтобы они с тобой считались, — удиви их. Но это надо постараться, потому что удивить голландцев бывает весьма трудно.

— А говорить на их языке ты умеешь?

— Конечно. — Эсперанс хмыкнул. — А вы разве нет? Я ведь, помнится, учил вас разным языкам.

— Только французскому и английскому, чтобы можно было объясниться с женщиной, врагом и трактирщиком, — напомнил сир Ив.

— И это кстати, — сказал Эсперанс, — коль скоро вы намерены жить в трактире, как какой-нибудь бродяга.

На это сир Ив улыбнулся, но ничего не сказал.

— А помните, — продолжал Эсперанс, — что я предрекал вам когда-то, когда, бывало, мы с вами наведывались в «Иону и кита»? Все сбылось: эти люди признали в вас своего господина. Теперь остается только взять принадлежащее вам по праву.

— Когда ты учил меня держать себя среди простонародья, никого не принижая и не роняя собственного достоинства, — сказал сир Ив, — наши соратники за толстым столом давно уже стали дедами нынешних.

— Ну и что? — отозвался Эсперанс. — Можно подумать, кто-то заметил разницу!

В «Ионе и ките» ради сира Ива взяли большой чурбан и водрузили на стол; чурбан и стол покрыли тканью, самой чистой и красивой, какая только нашлась. Из листьев и веток сплели длинные гирлянды и увили чурбан и ножки стола. Из листьев же выложили на скатерти красивые извилистые узоры. А потом принесли корзину с яблоками и тоже поставили на стол.

Когда сир Ив спешился возле трактира, его подхватили под руки и повели внутрь; там ему помогли взойти на трон и усадили; а когда он устроился, возложили ему на волосы большую корону из листьев и поднесли сидр в новой кружке, недавно купленной в городе.

Сир Ив не возражал ни словом, ни жестом и подчинялся всему, что с ним проделывали.

Казалось, людскому потоку не будет конца: люди все шли и шли, и наконец набились так плотно, что ни единому человеку, даже самому тощему, уже не втиснуться. И это были только мужчины; женщины остались в деревне. Тогда сир Ив поднялся с чурбана, кружка в руке, корона на голове, а под ногами — листья и яблоки.

Он оглядел собравшихся и приказал им:

— Говорите.

Они переглянулись между собой, и одноглазый выступил вперед:

— Все мы хотим послужить вам, потому что вы — настоящий наш господин и избавите нас от злого Врана. Но прежде мы смиренно просим вас послужить нам.

— Это справедливо, — согласился сир Ив.

— В таком случае, не откажите в милости и рассудите нас. — Одноглазый кивнул кому-то и отошел в сторону.

Вперед выступили два человека. Один был повыше, с серыми волосами, плотно свалявшимися, так что их можно было принять за шапку. Второй был поменьше ростом и шире в кости.

Ему и кивнул Ив:

— Говори за обоих.

Невысокий оглянулся, как будто искал помощи, но все кругом молчали, только подталкивали его вперед. Сзади зашипели:

— Говори уж, коли вызвался.

Человек кашлянул, обтер рот ладонью и начал:

— Был один человек, он теперь умер. У этого человека была жена, она родила ему сына.

Ив возвышался над ним, а поздний солнечный луч, пробившись сквозь щель, вдруг вспыхнул на короне из листьев. Говоривший зажмурился, как будто его ослепило, но продолжил:

— Эта жена, однако, оказалась ветреного нрава и сбежала с заезжим торговцем. Он прибыл откуда-то с севера и сманил ее богатствами, которые вез в своих коробах. Только ее и видывали! А ребенка она оставила с отцом. Хорошо.

— Да ничего хорошего! — вырвалось у его соседа. — Нет в этом ничего хорошего!

— Хорошо, — упрямо повторил низкий. — Прошло время, и человек взял себе другую жену. Жену, но не благословение на брак. И та женщина, которая была ему как жена, тоже родила сына. Потом она умерла. Умер и тот человек, как уже говорилось. Остались двое сыновей, — он указал на себя и своего соперника. — Кому должен принадлежать дом? И дом, и скотина, и всякое доброе имущество? Тому, кто рожден от законной жены, которая поступила незаконно, или же тому, кто рожден от незаконной жены, прожившей законно?

Сир Ив сказал:

— Поскольку количество законного и незаконного в обоих случаях одинаково, то дом и все прочее должны отойти к тому, кто был рожден раньше, то есть к старшему.

Рослый человек торжествующе захохотал, а его единокровный брат нахмурился.

— Тебе же, — продолжал Ив, обращаясь к младшему из братьев, — стоило бы взять себе участок на заросшем поле и весной распахать его.

— Да там же ничего не растет, — угрюмо проворчал крестьянин. — Все знают, что на это поле плюнул злой сир Вран, вот оно и зачахло.

— Для того я и вернулся в Керморван, чтобы выкорчевать всякую слюну от сира Врана, — ответил Ив. — И вы должны быть мне в этом помощниками.

И он дал знак братьям отойти, чему они и подчинились без спора.

Тут среди собравшихся поднялось некоторое волнение, поскольку один из крестьян привел в трактир свою жену. А для того, чтобы в трактир вошла одна женщина, требуется выставить оттуда сразу двоих мужчин, потому что вместе с женщиной входит также и дух противоречия, и этой парочке требуется много места.

Крестьянин между тем вытолкнул жену вперед, и она остановилась перед троном из чурбана и скатерти и уставилась остекленевшими глазами на большое красное яблоко с маленьким гнилым пятнышком на боку. Яблоко это лежало возле левой ноги сира Ива.

Сир Ив посмотрел сперва на женщину, потом на ее мужа и спросил у него:

— В чем твоя просьба?

— Отворите ей чрево, добрый господин, — сказал крестьянин. — Мы живем уже три года и никогда не уклонялись от супружеских обязанностей, но детей у нас до сих пор нет. А такого быть не может, если только чрево женщины не запечатано.

Тут женщина подняла взгляд, и Ив за единое мгновение увидел все эти три года, — как будто смотрел на нее из Озера Туманов, где время движется по-другому, нежели на земле. То, что открылось ему об этой женщине и ее муже, промелькнуло слишком быстро, и одежда из слов не поспела за мыслью, так что мысль осталась обнаженной; лишь на пяточку успел он набросить словесный покров и сказал:

— Напрасно бил ты ее все эти годы! В бесплодии повинен ты, а не она; с ней и ее чревом все в порядке, а вот ты — как сухая ветка. Поэтому я отбираю у тебя эту жену.

Крестьянин даже поперхнулся, но быстро взял себя в руки и возразил:

— Мой господин, да как же не бить жену? Это только к пользе, да и боли она не чувствует. Ведь всякая женщина сделана из адамова ребра, а ребро — это кость; кость же — она как полено; вот почему женщины не чувствуют боли.

Ив качнул кружкой, которую держал в руке.

— А ну-ка, — крикнул он, — кто-нибудь из вас, ребята, огрейте этого умника по ребрам! Пусть посмотрит, как это ребра не чувствуют боли!

Злого мужа с хохотом схватили и выволокли из трактира. Сразу же донеслись его вопли: видать, от души охаживали его по бокам! Ив же обратился к женщине:

— Если здесь есть человек, который тебе по сердцу, укажи на него — пусть он будет твоим мужем.

А она заплакала и нырнула в толпу, и скрылась.

Сир Ив смотрел на свой народ и видел по преимуществу макушки. Макушки эти, растрепанные, по временам вшивые, покачивались и клонились друг к другу, словно камыши на берегу, а потом вдруг опрокидывались, и тогда на Ива смотрело лицо.

И одно из этих лиц сказало:

— Вот еще одно дело, господин, рассудите нас.

Перед помостом выставили парня лет двадцати. Руки у него торчали из рукавов почти от локтя, они были костлявы и красны, и он пытался спрятать их за спину. Лицо у него было серое, а взгляд унылый.

Парень этот сильно напомнил Иву его спутника, Нана, в тот день, когда они встретились впервые. И потому Ив спросил:

— Что он украл — еду или вещи?

Щеки у парня так и вспыхнули.

— Ничто от вас не укроется, господин! — с торжеством произнес обвинитель. — Он вор и никак не хочет исправиться. И мы просим и умоляем вас избавить нас от такой напасти. Времена сейчас нехорошие. Тут и честным-то людям не хватает, чтобы поесть и согреться.

— По-вашему, следует его повесить? — спросил Ив и обвел глазами собравшихся.

Многие отвели взгляд, а обвинитель упрямо сжал губы. Наконец он сказал:

— Почему бы и нет! Вор — тот же убийца. Если он отнимет хлеб у моих детей, мои дети умрут.

— Вижу я, что ты человек зажиточный. Возьми его к себе в работники, — распорядился Ив. — Дай ему одежду по росту, заставь трудиться с утра до ночи и корми наравне с домочадцами. Если он снова украдет у тебя еду, избей его. Если он украдет у тебя какую-либо вещь, отведи его ко мне, и обещаю: я его повешу.

И все шумели, посмеивались и подталкивали кулаками обвинителя и его нового работника. Ив же сказал:

— Раз вы признали меня своим господином, то будете слушаться. Правосудие не для того, чтобы всем угодить; оно ради Господа на небе и порядка на земле. Поэтому не оспаривайте моих решений, иначе я уйду и покину вас навсегда.

Он наклонился, подобрал яблоко и, сидя на троне, начал есть. Глаза его были закрыты, солнечный луч погас на короне из листьев. Люди смотрели на лицо, белеющее в полумраке, и на темную полоску нитяного кольца на пальце, и медленно зарождался среди них ропот, и наконец они стали говорить и кричать:

— Идем сейчас же на замок! Выбросим чернокнижника из Керморвана!

Так кричали они некоторое время и глазели на Ива с восторгом и ожиданием.

Ив доел яблоко без остатка, не выплюнув ни зернышка, и тогда произнес:

— Довольно.

Его не расслышали и продолжали кричать:

— Смерть колдуну!

Эсперанс заревел:

— Тихо вы! Молчать! Молчать!

И когда они угомонились, Ив повторил:

— Довольно. Если Бог на нашей стороне, сир Вран отдаст мне Керморван. По доброй ли воле он сделает это или же мне придется его заставить — не знаю; но вы пока что ничего не предпринимайте. Я не желаю, чтобы в моей земле напрасно проливалась бретонская кровь. И не думайте, будто вам дозволено просто так, по собственной вашей воле, напасть на барона и убить его, будь он даже чернокнижник и колдун! Поэтому если вы хотите, чтобы я остался с вами, ведите себя смирно.

Они наклонили головы и ждали, что он скажет еще.

— Ступайте, — приказал сир Ив. — Спокойно ждите от меня известий. Скоро я пойму, как нам лучше поступить. Тогда я и позову вас, а вы уж тогда приходите по первому зову.

— То, что ваш дядя нанял голландцев, нам весьма на руку, мой господин, — говорил задумчиво Эсперанс. Эти голландцы все не шли у него из головы. — А поглядеть иначе, так хорошего тут для нас мало. Стоит еще поразмыслить, к добру или к худу все сложилось. С другой стороны, как понять, где добро и где худо, когда все только начинается? И многое ли изменится от того, что мы поймем, где добро, а где худо? Ведь в любом случае сражения нам не избежать!

Ив молча сидел на кровати в «Ионе и ките»: в одной рубахе, босой, он готовился отойти ко сну и не вникал в рассуждения Эсперанса. Знакомый голос наполнял комнату, изгонял из нее чужие воспоминания, какие еще прятались по углам. За разговорами любое помещение обживается быстрее, это знают женщины, и курицы, и самые мудрые из мужчин. Вот Ив и посматривал то на своего наставника, то в окно, забранное кривым ставнем.

В комнате было холодно. Для рыцаря-избавителя нашлись толстые одеяла, но сир Ив все равно лязгал зубами.

Эсперанс переменил тему:

— Я распорядился, чтобы сюда доставили жаровню.

— Хорошо, — пробормотал сир Ив. — Что-то меня знобит.

— Это от усталости, мой господин.

— Мне кажется, я весь переполнен, — признался сир Ив.

— Оно немудрено, — сказал Эсперанс.

— То, что наполняет меня, — оно отчасти такое холодное, что зуб на зуб не попадает.

— Для того я и позаботился о жаровне.

— Но другое — слишком жаркое, обжигает все внутренности, как будто я выпил кипящей воды.

— Это неразумно, мой господин, потому что кипящей водой можно сильно повредить себе гортань и желудок. И тогда ваши слова будут лишены звука, а пища сделается для вас безвкусной. От таких дел человек быстро теряет радость жизни и умирает.

Тут вошел хозяин и внес жаровню с углями. По комнате загуляли тени, теплый воздух смешался с холодным, и началось коловращенье невидимых потоков.

Сир Ив вздохнул с облегчением; когда стало теплее, у него с груди как будто сняли тяжелый камень.

Хозяин поместил жаровню возле кровати и замешкался, в нерешительности глядя на Ива. Видно было, что какие-то невысказанные слова прямо-таки разъедают хозяину язык и причиняют ему неимоверные страдания. И потому Ив не позволил Эсперансу сразу выдворить беднягу, а кивнул ему и дозволил говорить.

— Ребенок-то! — выпалил хозяин. — Тот ребенок, которого вы коснулись в деревне, мой господин… Вся сыпь с него сошла, и красноты как не бывало — он выздоровел.

Сир Ив сказал:

— Спроси его мать, молилась ли она святому Гвеноле, а меня больше ни о чем не спрашивай.

Он лег на постель и закрыл глаза, а хозяин тихо вышел из комнаты.

Эсперанс хорошенько закутал его двумя одеялами, раздул угли в жаровне и, бросив третье одеяло на пол, приготовился было лечь, когда Ив нарушил молчание:

— Почему ты бродишь по собственной жизни взад-вперед, Эсперанс?

— Откуда мне знать? — Эсперанс задул лампу. В темноте видно было, как ленивые саламандры переползают с уголька на уголек. — Когда-то, очень давно, был я влюблен в одну корриган. Она была капризная и взбалмошная, со взглядом лживым, как и положено красивой женщине, но сердце у ней было — из чистого золота, без единой примеси; видит Бог, она была доброй! Она любила танцевать на берегу Озера Туманов. Обычно я сидел где-нибудь поблизости на дереве, верхом на ветке, и отбивал для нее такт ладонями. А то она останавливалась и принималась болтать и говорила всякие милые глупости. Она срывала дикие яблоки и держала их в горстях, и в ее ладонях они давали сок и начинали бродить, и между пальцами у нее протекал чистейший сидр. Осенью она садилась где-нибудь под яблоней, а я ложился у ее ног, так, чтобы капли сидра попадали, срываясь с ее пальцев, прямо мне в рот.

— Как же вышло, что вы расстались? — спросил сир Ив.

— Не знаю. — Эсперанс вздохнул. — Как-то раз я проснулся и увидел, что ее нет. И Озеро Туманов исчезло; я находился где-то в незнакомом месте, и никого рядом со мной не было. С тех пор я и ищу ее. А уж когда человек разыскивает корриган — с ним случается все самое необычайное, что только можно вообразить. Это в порядке вещей. И происходит это потому, что она оставила мне свой третий дар. А какой — я и ведать не ведаю.

Помолчав, сир Ив спросил:

— Скажи-ка мне, Эсперанс, без обмана: хотел бы ты обычной судьбы — как у всех людей? Сперва родиться, потом жениться и после умереть — как положено?

— Нет уж, — сказал Эсперанс. — Лучше я еще разок начну все сначала, авось теперь получится как надо.

— Время проходит слишком быстро, — сказал Ив и заснул. И очень может быть, что последнюю фразу он произнес уже спящим, так что проснувшись не смог бы объяснить, что она означает.

Глава пятая СТРАШНЫЙ СУД

Однажды перед рассветом луга под стенами замка Керморван затянул густой туман, и там, в сердцевине тумана, зашевелились сгустки живой тьмы: что-то массивное тяжко передвигалось во мгле, и мелькали быстрые тени.

Ян первым заметил, что на лугах творится что-то странное, и бросился искать Евстафия.

А голландец стоял посреди двора, небрежно опершись на пику, обманчиво хрупкий, с тонкой рукой в пестром, грязном рукаве, со смятыми и влажными волосами, и Ян вдруг опять перед собой увидел не человека и не замковый двор, а картину. Горизонт задрался кверху, так что Ян покачнулся, как будто очутился внезапно на плоту, посреди потревоженного моря.

Он протянул руку и ухватился за пику Евстафия, чтобы не упасть.

Евстафий обругал его, а Ян сказал:

— Сходи погляди, Евстафий, — потому что теперь он говорил командиру «ты», как и все остальные солдаты, — погляди вниз со стены — там что-то происходит.

— Где происходит? — не понял Евстафий Алербах.

— На лугах, под стенами.

Евстафий сказал:

— Мужланы немного взбунтуются. Это не страшно.

Ян молча покачал головой, а Евстафий засмеялся:

— Кто там самый буйный? Кого ты знаешь?

— Никого я не знаю, — буркнул Ян. — Дрался кое с кем, когда был мальчишкой.

— О, — протянул Евстафий, — так назови, кто побивал тебя в драке! Я всех поймаю и посажу на цепь в пустом погребе!

Услыхав такое, Ян и бровью не повел, а между тем в груди у него все так и сжалось. Потому что больше всего на свете боялся он разговоров о человеке, который был заперт в винном погребе, а потом исчез.

Евстафий же сказал:

— У сира Врана удобный погреб. Думал я найти что выпить, а там ничего нет, одни собачьи кости.

Ян опять ничего не сказал на это.

А Евстафий подтолкнул его локтем:

— Зачем сир Вран держал в винном погребе собаку? Зачем уморил ее?

— На самом деле это был один еврей, — нехотя объяснил Ян. — Чернокнижник. Сир Вран схватил его и заковал в железо, а он превратился в собаку, но освободиться не смог, да так и помер.

Евстафий Алербах заметил:

— Слыхал я истории, которые были и похуже, чем эта.

Вдвоем они поднялись на стену. Туман заволакивал луг, и кусты на берегу, и саму реку. Но все-таки можно было разглядеть, что на берегу за ночь выросла армия.

На увядшем лугу раскинулись шатры. Порывы ветра приоткрывали то пики, составленные в пирамиды, то щиты, то раздвоенные флажки у шатров. Евстафий и думать забыл про Яна, рассматривал ярко разрисованную холстину, да так пристально, что глаза заболели. А все потому, что слишком светлым глазам трудно дается изобилие красок.

Гербы эти не были Евстафию знакомы, хотя, мнилось ему, за свою жизнь он каких только не повидал. Один изображал две руки, вздымающиеся из земли и держащие череп, другой — золотого дракона с красным младенцем, торчащим из разверстой пасти, третий — человеческую голову, отрубленную по самую шею, причем вокруг шеи обвивалась синяя змея. И все эти устрашающие фигуры помещались на горностаевом поле Бретани.

Между шатрами ходили и стояли лошади, покрытые длинными разрисованными попонами; видны были и люди, занятые кто чем: одни разводили костры, другие осматривали оружие, отдыхали или развлекались поединками на мечах.

— Кто они? — вырвалось у Евстафия. Он обернулся к Яну. — Откуда они взялись?

А Ян молчал, потому что перед ним сейчас раскрывал створки новый мысленный алтарь. Слева, как видел Ян, находился святой Евстафий, воин с драконом у железных ног. В руке у Евстафия пика с флажком, раздвоенным, как змеиный язык. Справа — Ян еще не различал ее, но определенно знал, что она должна там быть, — фигурка Богоматери с книгой на коленях.

Обе эти створки были деревянными, резными, однотонными. Свет и тени, чередуясь и сочетаясь, оживляли выпуклые образы, но глаз невольно тосковал по цвету, — яркий, пестрый глаз, который не заслезится ни от винно-красного, ни от лазурного, ни от золотого.

И вот в центре, поднявшись до самого неба, — плоская, наполненная красками земля, над которой вершится Страшный Суд: пожелтевшие луга, и серая лента реки, и расписные шатры неведомого воинства, а выше всех — Архангел и меч, и там, где солнце, в ослепительном радужном яйце, — Судья над миром.

— Откуда они, Ян? — повторил Евстафий, качая головой.

Ян молча считал флажки и шатры: один, два… шесть. Потом лошадей: десять… и там еще одна… и еще… больше пятнадцати… В какой-то миг картина смазалась, как будто по воздуху прошла волна, и перед Яном предстали чудовища Судного дня, похожие на ящериц, и улиток, и гусениц, и свиней, и бабочек, и шелудивых собак. Они лезли из воды и земли, и каждая кочка, каждый клок засохшей травы норовили обернуться мерзким существом, не живым и не мертвым, выползшим на свет ради одного-единственного ужасного дня. Яну увиделось, что одни лошади сделаны из соломы, перевязанной жгутами, и другие — тощие клячи — подходили к ним и пытались их есть. Увидел он и рыцаря без доспехов, но с обнаженным мечом в руке, и на короткое мгновение встретился с ним глазами: рыцарь смотрел сонно, как будто из-под толщи вод.

Ян закрыл глаза и прислонился к стене. Стена была прочной, холодной. Улитки Судного дня не сумеют на нее забраться.

Евстафий оставил Яна на стене и бросился к сиру Врану. Ворвался к нему в опочивальню, сдернул со спящего тяжелое меховое одеяло, закричал:

— Проснитесь! Проснитесь скорей! Враг под стенами!

Сир Вран сел, заморгал.

Просыпаясь, он теперь всегда чувствовал на себе тяжесть прожитых лет. Весь день, с утра до вечера, сир Вран оставался молодым, движения его были изящными, голос — звучным. И лишь сразу после пробуждения, еще во власти полусна, сир Вран получал напоминание о том, что на самом деле он — глубокий старик.

Он уселся в постели, тряся головой и шлепая губами. Рот его обвис, из уголков глаз вытекли пустые слезы и запачкали щеки. Он взял кувшин, принесенный загодя слугами для умывания, и, не вполне понимая, что делает, отпил. Облил себе грудь, посмотрел на мокрое пятно.

Евстафий отобрал у сира Врана кувшин.

— Да просыпайтесь же! — повторил наемник с досадой. — Какие-то канальи хотят штурмовать ваш замок, а вы тут спите!

— Вон, — с трудом ворочая языком, распорядился сир Вран.

Евстафий невозмутимо сказал:

— Я готов прислуживать вам, лишь бы вы скорее пришли в себя.

И с тем он взял кувшин и облил Врана с головы до ног, намочив и его постель, и одеяла, и всю его ночную одежду. Вран задрожал и закричал, как птица.

Евстафий стянул с него рубаху, обтер ему лицо. Потянулся за чистой одеждой, чтобы помочь Врану одеться.

Вран вырвался:

— Убирайся, говорят же тебе, убирайся!

Евстафий бросил вещи на мокрую кровать и вышел из спальни.

Вран медленно оделся. О чем только что толковал этот человек, Евстафий? Ему пришлось мысленно вернуть в комнату голос голландца и заново услышать его слова. Кто-то пришел под стены Керморвана, кто-то хочет штурмовать замок. Вран рассердился, руки у него затряслись. Как все старики, он неистово хотел, чтобы его оставили в покое.

Тяжело ступая, поднялся он на стену. Там собрались уже наемники и с ними этот паренек из гарнизона, Ян. Светлые волосы парнишки шевелились на ветру. Он стоял, простодушно подставляя лицо ветру, и щурился на утреннем свету.

Вран глядел на него, и ему вспомнилось, как постепенно старели те, кого он знал в молодые годы, как они один за другим сдавались смерти, и вместо них появлялись другие — которым, в свою очередь, суждено было состариться и уйти. Вран замечал их готовность сдаться костлявой гостье по тому, какими мертвыми становились их волосы. Волосы умирали прежде человека. А после наступало то, чего не избежать ни одному смертному существу, и, прощаясь с лежащим в гробу соседом, Вран видел: лицо и руки покойного изменили облик, но волосы — те остались прежними, потому что были мертвы еще прежде смерти человека.

Вран проклинал пустые зеркала: ему никак не удавалось хорошенько рассмотреть собственные волосы. Он отрезал пряди и вглядывался в них, но расставшиеся с головой они мало что могли ему сообщить, и он с досадой бросал пряди в огонь.

И вот наконец Вран усилием воли сумел избавиться от непрошеных мыслей. Он подошел к Евстафию; Евстафий показал рукой на шатры, и на коней, и на людей, которые сидели у костров и стояли возле пик.

— Кто выступил против вас? — спросил Евстафий. — Я не могу разобрать их гербы.

— Горностай, — пробормотал сир Вран и прищурился. Он плохо видел. Водянистая муть расплывалась у него перед глазами.

Шатры и кони, флажки и богато вышитые попоны до земли. И люди, и костры. За одним из шатров вздымалось осадное орудие: таран, привешенный к башне.

— Безумие, — проговорил Вран, стискивая руки. — Разве они не знают, какой здесь гарнизон?

— О да, — промолвил Евстафий, — сильный противник вам сейчас не по карману.

— Сколько их, по-вашему? — спросил Вран, помедлив. Ему не хотелось признаваться в том, что он почти ничего не видит.

Евстафий и глазом не моргнул:

— Человек сто, не меньше. Но кто они? Вы их узнали?

— Это не французы, — сказал сир Вран наугад.

Тогда Евстафий Алербах спросил его прямо:

— Не могло ли так случиться, что это люди Жана де Монфора?

— Герцог Жан не стал бы сразу присылать войска, — ответил сир Вран. — Для начала он прислал бы письмо.

— Да? — сказал Евстафий.

— Да, — отрезал Вран. — А письма не было.

— Да? — снова произнес Евстафий. Он не скрывал, что не поверил сиру Врану.

Все сходится, думал Евстафий: сир Вран де Керморван подозревается в колдовстве, и герцог Жан желает захватить его и судить. Поэтому сопротивление следует оказывать весьма умеренное — отработать плату, но не более того. После чего надлежит сдаться.

— Это крестьяне, вот кто это там, под стеной! — вдруг закричал сир Вран. Он побледнел до синевы и затряс в воздухе сжатым кулаком. — Это мои мужланы, они взбунтовались!

Евстафий уставился на него с любопытством. Его как будто забавляла эта ярость.

— Да с чего бы им бунтовать против вашей милости?

— По-вашему, я не в состоянии узнать собственных мужланов? Я их господин, я помнил каждого еще при его рождении, и вот они выступили против меня.

— Крестьяне не умеют воевать, — сказал Алербах. — Они трусливы и подлы, но не виноваты в этом: такова их натура.

До боли щурясь, Вран высматривал на лугу знакомые лица. То ему казалось, что он различает их отчетливо и даже может назвать имена, то вдруг все опять заволакивало пеленой.

Но вот воинство двинулось к стенам замка. Туман колыхался, заполненный фигурами людей и животных; слышно было, как глухо стучат барабаны и верещит свистулька. Сдвинулось с места и поползло к стенам осадное орудие. Грохотали колеса, бежали в тумане люди. Евстафий смотрел на них с насмешливой улыбкой.

Вран схватил его за руку, сильно стиснул:

— Я хочу, чтобы ты вышел со своими людьми и разбил их на лугу, под стенами!

Алербах высвободился, потер смятые Враном пальцы.

— Зачем это? Пусть штурмуют.

— Нет, нет, — Вран тряс головой, — не нужно доводить до штурма. Убей их раньше.

— Им не взять замок, — возразил Алербах. — И осада долго не продлится. Они скоро уйдут.

— Ворота, — сказал Вран. — Их можно сломать.

Евстафий, отвернувшись, молчал.

— Я хочу, чтобы ты вышел из замка и отогнал моих врагов от стен, — упрямо повторил Вран. — Я не желаю, чтобы они разбили ворота и ворвались сюда.

Осадное орудие росло с каждой минутой, и все больше людей можно было разглядеть со стены.

— Ворота слабы, — твердил Вран. Тоска сжимала его грудь. — Почему ты не веришь, Алербах? Ты обязан защищать замок… меня. Ты обязан спасти меня. — Он заглянул Алербаху в лицо. — Золотая цепь в три пальца толщиной и большим изумрудом, и четыре серебряных кубка, украшенные топазами, — прошептал Вран. — И одно золотое кольцо лично для тебя. — Он схватился за руку, начал стаскивать с пальца кольцо.

— За сражение — двойная оплата, — спокойно произнес Евстафий. Он забрал у Врана кольцо, надел на указательный палец, сжал кулак.

Затем капитан отошел, и Вран тут же услышал, как Евстафий кричит своим солдатам.

Ворота со скрежетом растворились; отряд наемников выступил из замка навстречу врагу. В полумраке шевелилось, как живое, осадное орудие и совсем близко ржала лошадь.

Наемникам предстояло пересечь луг, обширное пустое пространство перед стенами замка. Внезапно все смешалось, бег сломался. Раздались громкие крики, звон стали. Ян слышал шум сразу с двух сторон: впереди громыхала армия, а слева шло сражение.

Несколько солдат продолжало бежать навстречу врагам; другие ринулись туда, где закипела первая схватка.

Ян взял меч обеими руками и остановился, прислушиваясь.

Не оставалось никаких сомнений: на отряд напали совсем не там, где ожидалось столкновение. Те, кто атаковал их, бились отчасти конными, отчасти пешими. Пользоваться луками и арбалетами в такой сумятице, да еще в полумраке, не решался никто.

Ян сделал шаг вперед и наткнулся на тело. Убитый лежал на земле, пригвожденный копьем… нет, не копьем, а обычными крестьянскими вилами! Точно так же погибли те двое, найденные в лесу.

Ян остановился как вкопанный. Вилы чуть подрагивали: тот, кого они пронзили, был еще жив. Из раскрытого рта наемника вытекала кровь, в глазах неподвижно стояла влага.

Солнце второй раз вышло из-за горизонта, теперь гораздо увереннее. Наступающее утро осыпало умирающего каплями росы, словно драгоценными камнями. Но какими бы недолговечными ни были эти самоцветы, они прожили дольше, чем тот, кого они украшали. Ничего не ведая о красоте, посетившей его перед смертью, наемник вдохнул в последний раз и больше уже не выдыхал. Вилы в его груди застыли.

Первый луч солнца пронзил воздух, и затаившийся мир внезапно расцвел мириадами крохотных радуг. И мгновенно луч погас. Как будто некто боязливый дотронулся пальцем и быстро отдернул руку.

И, как будто порожденные рассветом, выскочили из тумана люди. Они больше не таились, и Ян увидел крестьян, вооруженных кольями; имелись у них и серпы, и ножи. Один, с длинной косой, бежал прямо на Яна; одежды этого человека развевались, коса вспыхивала — он был похож на торжествующую, веселую смерть, с которой охота пуститься в сумасшедшую пляску по всему миру, и выплясывать, выплясывать, оставляя позади города и села, монастыри и замки, реки и рощи, разбросанные посреди лугов.

Один из солдат бросился навстречу «Смерти»; несколько раз ему удавалось отбить удар косы, и «Смерть» была воистину близка к собственной смерти; но затем плавный, по-хозяйски уверенный взмах косы скосил солдата.

Посреди сражающихся, возвышаясь над головами солдат и крестьян, находился всадник. Спокойно держал он в опущенной руке меч и ничего не предпринимал. На мгновение Ян поймал его взгляд и понял, что уже встречался с ним глазами — когда стоял на стене и разглядывал картину Страшного суда. Конь не был ни белым, ни черным, а всадник казался задумчивым, даже печальным. Но Ян смотрел на мир как на картину и потому он сразу разглядел: все линии, все нити, на которых держится Керморван, стянулись к всаднику как к некоему узлу. Бездействовал же рыцарь потому, что держал в себе новое небо и новую землю и боялся расплескать их.

Ян побежал к нему; он видел, что в том же направлении бегут и прочие наемники. Враги хлынули против них толпой. То были мужланы, обряженные в тряпье, разрисованные углем и красной глиной; среди них имелись и женщины, и старики, и подростки; с собой они тащили чучела, сделанные из соломы, — подобья людей и лошадей, и несколько настоящих лошадок пытались выдернуть солому из грив лошадок рукотворных.

Шутовское воинство выплясывало и вопило, окружая солдат. Их били дубинами, валили на землю, забрасывали чучелами, затаптывали ногами. Евстафий первым опустил меч, давая знак остальным, и незаметно перевернул кольцо на пальце камнем к ладони. Тогда и остальные наемники побросали оружие. Кругом раздавались угрожающие крики, кое-кто уже потянулся к солдатам, норовя ухватить их и потащить на расправу.

Но рыцарь приказал громко:

— Оставьте их.

И люди сразу же подчинились ему.

Евстафий поднял взгляд на рыцаря:

— Благодарю.

— Это ты — Евстафий Алербах, голландский наемник на службе Врана де Керморвана? — спросил его рыцарь.

— Верно.

— Я хочу, чтобы ты забрал своих солдат и ушел, — сказал рыцарь.

— Мой господин, мы еще не получили нашу плату, — уперся Алербах.

— Я дам тебе телегу и лошадь, — сказал рыцарь. — Возьми с собой раненых и мертвых и уходи. Никто из вас больше не служит Врану де Керморвану, потому что я вернулся.

Он был совсем молодой, с зелеными глазами. А рядом с ним стоял доминиканец в очень грязной и рваной рясе, подпоясанный веревкой, с замусоленным деревянным крестом на поясе.

Тут монах дружески подмигнул ему и сказал:

— Подчинись, Евстафий, потому что этот рыцарь — сир Ив де Керморван, который проспал девяносто лет в лесу Креси и теперь явился, чтобы забрать свое достояние. Уноси-ка ты ноги, покуда он отпускает тебя.

— Клянусь пяткой Христовой! — воскликнул Евстафий, признавая свое поражение.

Как ни рвался Ян уйти вместе с наемниками, крестьяне Керморвана его не пустили.

— Евстафий! — закричал Ян, когда крестьяне сбили его с ног и связали.

Евстафий укладывал на телегу погибших и помогал раненым устроиться поверх мертвецов.

— Евстафий! — звал его Ян.

На минуту Евстафий Алербах остановился и обернулся к Яну.

— Возьми меня с собой! — просил и плакал Ян.

Евстафий пожал плечами и отвернулся.

А крестьяне потащили Яна к сиру Иву, и швырнули под ноги его лошади, и хорошенько пнули напоследок.

— Этот — не голландец, он здешний, из замка Керморван!

— Предатель!

— Повесить его, как бедную Берту!

Сир Ив не смотрел ни на крестьян, ни на уходящих наемников, ни на Яна. Он видел замок впереди и угадывал там своего дядю, сира Врана.

— Тихо! — приказал сир Ив, заставив лошадь немного отойти от связанного Яна.

А когда люди вокруг него угомонились, добавил:

— Если этот человек принадлежит Керморвану, значит, он принадлежит мне; и не вам, которые тоже принадлежат мне, решать его участь.

После этого Эсперанс нагнулся и поднял Яна на ноги.

И тогда Ян увидел, как отряд Евстафия приближается к реке. Солдаты обступили телегу, которая то и дело вскрикивала — так казалось — при каждом толчке, на каждой колдобине. Отряд был яркой точкой, как и тогда, в зимнем лесу, и эта точка постепенно становилась все меньше, она как бы сжималась и в конце концов стала такой маленькой, что без всякого труда вошла в сердце Яна и растворилась там.

А Вран действительно стоял на стене и наблюдал за происходящим, только он прятался и не думал, что его кто-нибудь видит. Когда взошло солнце и разорвало, высушило туман, осадное орудие предстало перед Враном на телеге; телегу эту тащили женщины, потому что лошади, в нее впряженные, были связаны из соломы. Только одна оказалась настоящей, и высоченная бабища вела ее в поводу.

Она-то и командовала остальными.

— Бей, — надсаживалась она, — эй, бабы, бей в ворота!

А у Врана не было под рукой ни горячей воды, ни смолы, ни даже камней, чтобы сбросить им на головы.

И женщины ударили в ворота тараном, раз и другой, а ворота оказались не заперты и отворились сами. И медленно проехал в них тот единственный рыцарь, который находился среди штурмующих. Вокруг него шумели люди, но ни один не дерзал к нему прикасаться.

Среди всеобщей сумятицы он держался так тихо, что напоминал надгробие. И едва только слово «надгробие» пришло на ум Врану, как вспомнил он тот сон, в котором Гвенн изрекала проклятие: мертвец явится и заберет свое.

Но ведь это не может быть сир Ив. Человеку не дано пробудиться от смертного сна; разве что наступил уже Страшный Суд и возвращаются мертвецы. А это маловероятно.

Тут рыцарь поднял голову и громко произнес:

— Здравствуйте, дядя! Я — Ив де Керморван. Я вернулся в мои владения, чтобы править замком и деревней и всей землей в округе.

Никого из тех, кто знал когда-либо сира Ива, в живых уже не было, и Вран решил воспользоваться этим. Он явил себя, выглянул из своего укрытия и, все еще стоя на стене, отвечал:

— Уходи туда, откуда пришел, дерзкий разбойник! Ты посмел взбунтовать моих крестьян? Я разузнаю, как твое настоящее имя, и, если ты немедля не покинешь моих земель, передам тебя в руки герцога Бретонского!

— Я назвал вам мое настоящее имя, сир Вран, — отозвался рыцарь. — Хорошим же господином были вы для моих людей, нечего сказать! Я изгнал из Керморвана чужеземцев, которые хозяйничали здесь, разоряли моих крестьян, да еще и получали от вас за это плату. А теперь я желаю встретиться с вами лицом к лицу. Открыто заявим о наших правах перед герцогом и посмотрим, что он решит.

Вран молчал. Не очень-то по душе было ему обращаться к Жану де Монфору за правосудием. Разумеется, Иву предстоит каким-то образом объяснять перед герцогом свое девяностолетнее отсутствие. Но, с другой стороны, и Врану придется открыть правду касательно своего возраста. И неизвестно еще, какое решение примет герцог. Монфор давно изыскивал благовидный предлог покончить с рыцарем-чернокнижником и ждал теперь только одного: чтобы Вран совершил ошибку.

И вот молодой рыцарь вступил в замок Керморван, сопровождаемый лишь доминиканцем и связанным пленником; больше никого с ним рядом не было. Все его воинство осталось за стенами и в воротах.

Сир Вран сошел со стены и встретил нежеланного гостя во дворе. Тот, кто назвался его племянником, смотрел с седла на своего нимало не постаревшего дядю. Минувшее вернулось и настигло Врана: так волна накрывает корабль, который, как кажется отчаявшимся морякам, наконец-то выбрался из бури.

— Вижу, вы узнали меня, дядя, — сказал сир Ив. — Оно и к лучшему; значит, ваша вина вам известна, и она будет свидетельствовать против вас.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — отозвался Вран. Голос его даже не дрогнул; однако в глубине глаз метались страх и узнавание.

Сир Ив молча спешился и направился к башне. Вран преградил ему путь.

— Стойте! Куда вы?

— Я устал. Хочу занять мои прежние комнаты. Надеюсь, они свободны?

Вран пропустил вопрос мимо ушей.

— Брат, что пришел с вами, пусть останется при вас, — сказал Вран, имея в виду Эсперанса. — Между ним и мной нет ни знакомства, ни вражды. Но этот человек, — он указал на Яна, — он мой, и поэтому я требую, чтобы вы отдали его мне.

— Я захватил его в бою, — возразил Ив. — Впрочем, в любом случаи мои права на него бесспорны, как и на все в Керморване.

И с тем он вошел в башню, и те двое последовали за ним. Вран остался во дворе, и каждый год из тех лет, что были прожиты им неправедно и обманно, настигал его и пригибал к земле. Время Врана было на исходе, и он догадывался об этом, но до конца не верил, потому что ничего не знал определенно.

Покои, в которых некогда жил сир Ив, с той поры сильно изменились, хотя мебель в них осталась прежняя. На стенах появились красивые яркие гобелены, на поставце — изящные сосуды.

Ян вздрогнул всем телом, заметив фаянсовый кувшин, разрисованный серебристым узором в подражание письменам сарацин. Эту вещь он видел когда-то у человека, которого так старался забыть, — у Неемии.

Ив устало опустился в кресло. Несколько минут он сидел, опустив голову и как будто загрустив. Затем кивнул Эсперансу на Яна:

— Развяжи его.

Эсперанс подчинился.

Ян потер запястья. Крестьяне не церемонились с наемниковым выкормышем. Да и Эсперанс, снимая веревки, не слишком-то нежничал.

Сир Ив обратился к пленнику:

— Как твое имя?

— Ян.

— Почему ты хотел уйти с наемниками, если ты здешний, как говорят?

Ян посмотрел прямо в лицо спрашивающему и вдруг понял, что Иву следует отвечать чистую правду. И потому сказал прямо:

— Потому что я любил их, мой господин, а любил я их потому, что они красивы.

— Только поэтому?

Ян кивнул и прибавил:

— И они ходят по всему миру, а мир тоже очень красив.

— Ведь ты никогда не покидал Керморвана? — продолжал расспросы Ив.

— Да, мой господин.

— Откуда, в таком случае, тебе известно о красоте всего остального мира?

— Клянусь верой, мой господин, как же может быть иначе! — воскликнул Ян. — Если Керморван так хорош, то как же красивы должны быть большие города и великие реки, что текут в Англии и Франции, и в Бретани!

Ив слушал так спокойно и доверчиво, что Ян постепенно осмелел и описал ему те алтари, которые ему являлись в видениях, и поведал о том, как чудесно смотрелось бы сочетание круглого барельефа с сохранением древесной фактуры и плоской картины, полной ярких красок. И еще он говорил о том первом алтаре, Рождественском, чтобы на одной створке были великолепные воины, а на другой — смиренные крестьяне. И еще он говорил о другом алтаре, с Богородицей, святым Евстафием и Страшным Судом.

— Да поможет мне Бог, мой господин, — заключил свою речь Ян, — но я же видел вас на той картине, где Страшный Суд, и вы находились там в самой середке, как будто здесь у вас, — он ткнул себя в живот, — связались в узел все самые главные веревки.

— В Озере Туманов, — проговорил Ив, — многое искажено и видится не так, как есть на самом деле. Красивое там может оказаться безобразным, а безобразное вдруг предстает красивым. Но хуже всего бывает, если перепутаешь одного великана с другим, одного рыцаря с другим или еще что-нибудь в том же роде. Вот это-то и бывает по-настоящему опасно… Ты голоден?

Ян кивнул и прибавил:

— Но куда больше я хочу спать.

— Спи, — сказал Ив. — Только не уходи далеко.

Ян неловко поклонился и выскочил из комнаты.

Эсперанс двигал бровями — вверх-вниз. Он и узнавал, и не узнавал прежнего Ива. Заметив гримасы на лице своего бывшего наставника, Ив насторожился:

— Я что-то делаю неправильно?

— Ваши поступки безупречны, — изрек Эсперанс. — Кто сочтет иначе, да будет повешен. Я приготовлю постель.

И он действительно взялся перетряхивать покрывала на кровати.

Ив тихо говорил, неподвижно уставясь в окно и как будто не замечая собеседника:

— Все так переменилось во мне с тех пор, как я вышел из Озера Туманов! С моих глаз как будто спала пелена. До того, как я заблудился в Броселиандском лесу, я постоянно ошибался, и в себе, и в других. И всякое сказанное слово я принимал за чистую монету. А ведь ты предупреждал меня касательно сира Врана, да только я не поверил.

— Вы и не могли мне поверить, мой господин, — отозвался Эсперанс, ворочая одеялами. — Потому что в те годы видели в людях одно доброе. А ваш дядя с головы до ног выглядел воплощенной мечтой — как же вам было усомниться в нем?

— Но почему я не разглядел в нем алчности, и зависти, и коварства? — горестно произнес Ив. Он помолчал и добавил после паузы: — Бог мне свидетель, я не старался продлевать себе годы жизни; хоть на земле и прошло девяносто лет, но мне-то по-прежнему, как было, семнадцать. И все-таки я другой. Люди сделались для меня прозрачными, и им невозможно стало солгать мне. От всех таких дел у меня кружится голова и перед глазами рябь.

— Привыкнете, — утешил его Эсперанс. — Хоть иной раз и приходится тяжко, потому что видеть людей насквозь весьма неприятно; а все-таки случаются и радостные открытия. Ведь не все же люди дурны, встречаются среди них и хорошие! И определенно знать, что какой-то человек воистину добр, без лукавства, — хорошо и прекрасно. А кроме того, никогда не следует упускать из внимания то обстоятельство, что иные способны обмануть даже ваше зрение, будь оно хоть трижды промыто водой Озера Туманов; такие кого угодно вокруг пальца обведут!

И, видя, что Ив отвлекся от своих мыслей и слушает, как бывало, заговорил спокойнее:

— Слыхали историю о хитреце Гэвине? Этот был враль из вралей и мог обмануть, кого угодно… Ложитесь в кровать, мой господин, я укрою вас хорошенько, чтобы вы могли передохнуть… Когда же помер хитрец Гэвин и отправился на тот свет, то нацепил елейную личину, так что демоны ада не узнали своего приятеля, а ангелы света были введены в заблуждение. Они приблизились к нему и спросили: «Кто ты?» А Гэвин ответил: «Я — бедная благочестивая душа, которая жаждет воссоединиться с Господом». Тут ангелы подхватили его под руки и понесли на небо, потому что ангелы — существа простые, и служить добрым душам для них — самое великое утешение. Вот летит Гэвин с ангелами на небо и видит — райская ограда, а у ворот стоит сам апостол Петр с ключами. «Кто ты такой и что здесь делаешь?» — спрашивает Петр. Гэвин отвечает: «Я бедная благочестивая душа и жажду воссоединения с Господом». И ангелы вокруг подтверждают: мол, так оно и есть — сами демоны ада убоялись сего праведника. Ну, Гэвин рад стараться: глазки закатывает, ручки складывает, улыбается умильно. А Петр не ко времени опять вспомнил, как трижды отрекался от Господа, и думает: «Кто я такой, ничтожный, если смею усомняться в таком добром человеке, как сей стучащий в ворота?» И пустил Гэвина в рай.

Вот вошел Гэвин в рай, оглядывается по сторонам: что бы украсть, чем бы поживиться, где бы учинить изрядную шалость. Но кругом чистота, красота — и скучно стало Гэвину. Не радуют его ни красивые цветы, ни плоды, ни удивительные животные, из которых самое поразительное — камелеопард, коего, как говорят, Господь Иисус Христос сотворил для своей Пречистой Матери, дабы развеселить ее.

Пакостное сердце Гэвина не желало всей этой красоты, а меньше всего хотелось ему, чтобы его любили, потому что на добрые чувства положено отвечать столь же добрыми чувствами. У Гэвина же все люди вызывали одну только досаду.

Поживиться в раю оказалось нечем; злых шуток Гэвина никто из райских обитателей не понимал, а от сладкого запаха здешних цветов у него першило в горле и закладывало нос. Наконец уселся Гэвин в сторонке и жалобно заплакал.

Вот подходит к нему сама Пречистая Дева. Жаль ей стало плачущего Гэвина, она спросила: «Отчего ты рыдаешь так горестно?» Гэвин захотел соврать — и не смог, впервые в жизни ответил правду: «Оттого, что скверно мне здесь; но в аду, говорят, и того хуже — как бы мне вывернуться? Совсем стала невыносимой моя жизнь после того, как я умер». — «Как же ты попал в рай? — удивилась Пречистая. — Если тебе здесь скверно, стало быть, ты большой грешник и никак не хотел раскаяться. Таким, как ты, самое место в аду. Но ты прав: в аду еще хуже».

Гэвин вздохнул и сказал: «Я сумел обмануть и ангелов, и апостола Петра — вот как я проник сюда. Единственное живое существо, которое мне обмануть не удалось, — это я сам, и все во мне вопит и противится здешнему житью-бытью».

Тогда Пречистая ему улыбнулась и сказала: «Вижу я, как трудно тебе дается правда, ведь ты известный враль! Пока никто нас с тобой не видит, давай поступим так: я тебя отправлю на землю, а ты уж определись, чего тебе больше хочется — вернуться ко мне или отправиться к своим собратьям на раскаленную адскую сковородку!»

И с тем проснулся Гэвин в собственной постели. Кругом — друзья и недруги, родственники и соседи, кредиторы и должники, законные дети и незаконные, любовницы его, две сестры и одна жена, — словом, все, с кем Гэвин когда-либо имел дело. И все кричат, ругаются между собой, делят его наследство.

Тут Гэвин как откроет глаза, как рявкнет: «Я жив, негодяи! Убирайтесь из моего дома и от моей постели!» И вскочил.

Они разбежались в ужасе… Только жена осталась и двое детей: один законный сын, а другой — незаконный. Они спросили: «Как же так вышло, что ты был мертв, а теперь ожил?» Он ответил: «Я побывал в раю и предпочел вернуться на землю».

Жена сказала Гэвину: «Был ты вралем при жизни, остался таковым и после смерти…» И сколько Гэвин ни жил после этого, он всегда говорил правду, но ему никто не верил.

— А чем все закончилось? — спросил сир Ив, улыбаясь.

— Да чем все обычно заканчивается — тем и закончилось! — махнул рукой Эсперанс. — Помер Гэвин и едва не угодил в ад, потому что обманутые им однажды ангелы нипочем не хотели ему верить. И апостол Петр не желал второй раз пускать его в рай. Если бы не Пречистая Дева — гореть бы Гэвину в аду!

— Все-таки он выкрутился, — сказал сир Ив.

— А как же! — подтвердил Эсперанс. — Иначе история не имела бы смысла.

— И какой у нее смысл?

— Тот, что можно говорить правду — и тебе не будут верить; можно так искусно лгать — что обманешь даже ангелов; только себе самому солгать невозможно. Об этом стоит помнить, сир Ив, когда будете разговаривать с людьми.

— А, — сказал сир Ив. — Хорошо. Так я и буду отныне поступать.

И добавил:

— Раздобудь мне поесть, Эсперанс. Не хочу трапезничать с сиром Враном. Буду говорить с ним как с врагом — стоя.

Глава шестая КОРАБЛЬ НА СУШЕ

Сир Ив лежал на кровати, которая когда-то, в детские годы, служила ему ложем, глядел в потолок и смутно грезил. То представлялся ему отец, покойный сир Ален, — каким грозным и чужим он казался; то вспоминался Эсперанс, только не нынешний, молодой, а тогдашний — с красной широкоскулой физиономией и пьяноватыми глазками; а то вдруг явился ему тот красивый старый еврей Мелхиседек.

Мелхиседек уверял сира Ива в том, что сир Вран — благороднейший из христианских рыцарей — спас его из рук разбойников. Тогда сир Ив поверил, потому что готов был верить всему доброму, что ни говорили о Вране. Теперь же правда прожгла сердце молодого сира де Керморвана, точно раскаленная игла. Потому что ему сделалось ясно — так ясно, как будто он прочел об этом в книге, — что тем разбойником, который захватил и пытал еврейского торговца, был сам сир Вран.

Тут дверь отворилась, и в комнате возник с большим блюдом — не Эсперанс, но Ян.

— А ваш-то аббат учинил жестокий набег на кухню, — сообщил Ян. — Стряпуха поначалу ни в какую: нет ни мяса, мол, ни хлеба — год голодный, наемники проклятые все пожрали… Но аббат — малый не промах. Как взревет: «Да я самой святейшей инквизиции слуга, а звать меня — святой отец Аббе, хоть папу Римского спросите! И покажьте немедля обвиняемой орудия пытки, дабы она прознала, что с нею станет, ежели не сознается!» Стряпуха тут завыла страшным голосом и пала наземь бесчувственно. Я-то полагал всегда, что у этой женщины чувства отсутствовали изначала. Она ведь из утробы матери выбралась уже без всякого сострадания к ближнему, а с годами лишь укрепилась в жестокосердии. Однако выяснилось, что сыскался человек еще черствее душою, а именно — ваш аббат, мой господин. Ему-то и удалось одолеть злую стряпуху. После чего он громко запел воинственный псалом и принялся шарить по закромам, и отыскал там множество добра, и все это зажарил — вот, мой господин, кушайте!

Завершив тираду, Ян водрузил блюдо на кровать, сиру Иву на живот.

Сир Ив посмотрел на парня с любопытством.

— Отчего ты так весел, Ян?

— Сказать по правде, я украл с этого блюда кусок мяса и съел его; добрая еда сильно меня повеселила. Да здесь так много всего навалено, что вы, я полагаю, и не заметили пропажи.

— Для чего же ты открыл мне свое преступление?

— Чтобы быть перед вами кругом правдивым… Я ведь все равно проболтаюсь, вы и прогневаетесь, а мне это совсем лишнее.

— А что, тебе разве не доводилось лгать?

— Доводилось, но у меня имеется собственный способ сделать так, чтобы не уличили.

Жуя, сир Ив попросил:

— Расскажи.

Они с Яном были почти ровесниками, если не считать тех девяноста лет, оттого и сговорились так быстро.

Ян сказал:

— Если я что-то хочу скрыть, я это дело попросту забываю. И потом уж спрашивай меня, не спрашивай — все одно: никто не знает, ну, и я не знаю.

— И что же это было за дело, которое ты столь искусно позабыл?

Ян показал пальцем на фаянсовый сосуд, разрисованный узором, похожим на сарацинские письмена:

— Вон там, видите, мой господин? Эту вещь я сразу признал. Ее привез один еврейский торговец.

Сир Ив вздрогнул.

— Еврей? Старый?

— Нет, молодой. И все уверял, что вовсе он не еврей, а звать его Джон Белл, да ведь правду не обманешь! Уж не знаю, чем он прогневал сира Врана, но только сир Вран его связал и живьем замуровал в погребе… И лишь одному человеку на всем белом свете известно, что с ним сталось, с этим евреем, и куда он из погреба подевался, — то есть мне. А чтобы вернее скрыть дело, я его позабыл.

— Вот как! — произнес сир Ив, заинтересованный.

— Да уж точно так, — подтвердил Ян. — Как все оно было, так я вам и рассказываю, мой господин.

— Для чего же ты теперь об этом вспомнил?

Ян задумался. Много ответов было у него наготове, и все правдивые, и наконец он выбрал самый простой:

— Я подумал, что вы меня за это похвалите, мой господин, потому что, освобождая еврея, я пошел наперекор сиру Врану, а вы ведь и сами сиру Врану поперек горла стали. Вот и выходит, что теперь самое время вспоминать про такие дела.

— Да ты прехитростный малый, — сказал Ив.

Согнутым пальцем Ян почесал у себя за ухом и похвастался:

— Ну, это еще что!.. Если бы мне научиться все то рисовать, что я перед глазами вижу, — вот тогда вышла бы настоящая хитрость, а так — одно дрожание воздуха.

— А ты пробовал? — спросил сир Ив. — Пробовал уже рисовать?

— Ходил к нашему капеллану, — ответил Ян, помрачнев. — Еле допросился, чтобы дощечку он мне дал. Но как только палочкой к воску притрагиваюсь — картинка пропадает. Тут, я прикидываю, главная тонкость та, чтобы картинку удержать, а уж обвести ее, как она в воздухе перед глазами стоит, — пара пустяков… От всех этих дел, мой господин, я едва не расхворался! — прибавил Ян жалобным тоном, а сам косился при этом на Ива: как, верит? Жалеет его?

Ив и верил, и жалел.

— Ты об этом так говоришь, будто это болезнь.

— Болезнь и есть, — подхватил Ян. — Иначе откуда бы у меня такая маята вокруг пупка и в груди, посерединке ребер?

— Разве у тебя это не с детства?

— Меня тот еврей испортил, — убежденно произнес Ян. — Я на него не в обиде, — прибавил он, — потому что сам по себе он был добрый и даже подарить мне кое-что собирался, просто не успел. Да и не хотел он меня портить, это само собой вышло. До того, как он в замок приехал, у меня и в мыслях ничего такого не водилось. А потом стал видеть алтари и картины. Иной раз из-за этого на стенки натыкаюсь… И с другими похожие дела творятся. Кто шить начал, кто по дереву… Я ближе всех к еврею находился, поэтому и ударило по мне сильней.

— А раньше в Керморване ни шили, ни по дереву не работали, ни рисовали?

Ян помотал головой:

— Не рукодельничали. И прочих бед не знали, ни лихорадки, ни чтобы тяжесть в голове…

Сир Ив сказал:

— Здесь, в замке, жила в плену корриган, и то, о чем ты говоришь, — вернейшая того примета. А как не стало корриган — вернулось обыкновенное человеческое житье-бытье, с хворями и с рукоделием, да вот для вас это все непривычно и потому выглядит похожим на болезнь.

— Да почему же я-то так мучаюсь? — в сердцах спросил Ян. — Неужто потому, что через меня еврей на свободу вышел?

— Ты мучаешься, потому что получил от корриган подарок, который больше, чем ты сам, — сказал сир Ив. — Тяжелую вещь и тащить тяжелее!

— Не повезло мне! — опечалился Ян.

— Как посмотреть. Тяжелый камень тащить и тяжело и неприятно, а слиток золота, например, — совсем другое дело.

Сир Вран ждал племянника в большом зале, где по праздничным дням устраивали большие приемы. Когда-то, девяносто лет назад, здесь стояли длинные столы, и знатные гости пировали, празднуя посвящение сира Ива в рыцари. И корриган по имени Гвенн, красноволосая, в зеленом платье, тоже сидела за этим столом и что-то с хрустом вкушала.

Теперь же зал был совершенно пуст и гол; только щит с гербом висел на каменной стене; на противоположной стене помещался гобелен с вытканным на нем родословным древом. Ветка с именем Ива была надломлена; других же веток, более тонких, на древе Керморванов не выросло.

Сир Ив вошел в зал, сопровождаемый доминиканцем в рваной рясе, и остановился в пяти шагах от дяди. Был сир Вран для юноши абсолютно прозрачен: все его тайные намерения, все интриги и хитрости — всё предстало как на ладони и выглядело жалким.

Сир Ив, напротив, превратился для Врана в загадку. Здесь, наедине, без посторонних глаз, сир Вран не стеснялся в выражениях и не старался подбирать слова так, чтобы его потом не уличили.

Он сказал:

— Как же вам удалось, племянник, прожить эти девяносто лет и при том не постареть ни на один день?

— Эти годы я провел в Озере Туманов, среди корриганов, — ответил Ив. — Я и представления не имел о том, сколько времени протекло с тех пор на земле. Начиная со сражения в лесу Креси и до того дня, когда я вышел из Озера Туманов, минуло для меня не более полугода.

Сир Вран неожиданно улыбнулся. Улыбка вышла почти доброй.

— А помните, — проговорил сир Вран, — как мы с вами, племянник, рассуждали о горностаях? Тогда вы признались мне в том, что англичан предпочтете французам, а Жана де Монфора — герцогу Блуа.

— Да, — сказал сир Ив. И тоже улыбнулся.

— Хорошее было время, — добавил сир Вран, с намерением растопить сердце племянника: ведь человек, предающийся добрым воспоминаниям, беззащитен.

— Еще бы, дядя! В те дни я так и смотрел вам в рот, и очень просто было уговорить меня уехать сражаться!

— Разве вы сожалеете о том, что участвовали в одной из величайших битв христианского мира?

— Нет, — сказал Ив. — Об этом я не сожалею.

Сир Вран сделал шаг по направлению к нему, но, заметив предостерегающий жест Эсперанса, опять замер.

— Скажите-ка, племянник, — заговорил сир Вран, — если вы уцелели, то кто же, в таком случае, похоронен в аббатстве Креси-Гранж?

— Тот, чье имя написано на надгробии, — ответил сир Ив. — Мой оруженосец, Эрри. Вы должны помнить его, ведь вы сами мне его навязали.

Вран покачал головой.

— В любом случае, непросто вам будет заявить свои права на Керморван перед герцогом Монфором.

— Не труднее, чем вам, — отозвался Ив. — Герцог Монфор весьма чутко относится к обвинениям в колдовстве, как я слышал. Он даже сжег весьма заслуженного полководца за его опыты в области алхимии!

— Вам, должно быть, неизвестно, что этот Жиль де Рэ, заслуженный полководец, — сказал Вран, и его глаза сверкнули, — в былые годы сражался вместе с Орлеанской ведьмой. Чего же тут удивительного?

— Кто такая Орлеанская ведьма? — спросил Ив.

— Многое же вы пропустили, пока сидели в Озере Туманов! — сказал сир Вран. — Орлеанская ведьма — некая пастушка, которая слышала «голоса». Она утверждала, будто с нею говорили святые. С помощью хитрой лести и колдовства ей удалось отвести глаза дофину и на несколько месяцев возглавить армию. Под ее знаменами французы, и в их числе тот колдун, которого недавно сожгли, изгнали англичан из большей части Франции. Но в Бретани ее, по счастью, не было.

— Отчего же ее называют ведьмой, если она слышала голоса святых? — удивился сир Ив.

— Оттого, что только ведьма при помощи злого колдовства могла бы одолеть англичан, — ответил сир Вран.

— Я не верю, — сказал Ив, — что девушка, которая слышала голоса святых, могла оказаться ведьмой. Она разбила англичан? Что ж, нам неизвестен промысел Божий касательно этой войны. Быть может, смысл ее — в том, чтобы рыцарство осознало себя как величайшую драгоценность, а кто кого победит на поле брани — второстепенный вопрос.

— Если вы не поняли этого в лесу Креси, сир Ив, то попробуйте понять хотя бы сейчас: рыцарство стало бесполезно.

— Драгоценность всегда бесполезна, — сказал Ив. — Если бы она была полезна, то была бы не драгоценностью, а, скажем, мотыгой или плащом из козьей шкуры, который не пропускает влагу, потому что насквозь пропитан жиром…

— Вы, я вижу, ничуть не изменились, племянник, — заметил Вран, больше не скрывая презрения.

— Вовсе нет, — возразил сир Ив. — Я очень сильно изменился. Странно лишь, что вы этого не замечаете… Скажите, сир Вран, как вы поступили с той корриган, что находилась у вас в гостях? Ее звали Гвенн.

— Почему вас интересует ее судьба?

— Не все ли вам равно? Если вы поступили с ней достойно, ответ на мой вопрос не послужит к вашему осуждению.

— А кто меня судит? — спросил сир Вран, оскалившись.

— Я! — вдруг выступил вперед Эсперанс.

Шрам на его щеке покраснел, Эсперанс напрягся, и Ив видел, что доминиканец дрожит, как натянутая тетива, которой уже коснулся палец.

— Где она? — спросил Эсперанс у сира Врана. — Где корриган?

— Корриган? — Сир Вран пожал плечами. — Понятия не имею… Она покинула меня.

— Это она наделила вас даром долголетия?

— Разумеется. Не один только сир Ив де Керморван водит дружбу с корриганами. Здесь, вблизи от Броселиандского леса, их обитает очень много.

Сир Ив протянул руку, отстраняя Эсперанса, и обратился к своему дяде:

— Я вызываю вас на суд к герцогу Бретонскому. Я открыто предъявлю свои права на Керморван. Пусть герцог выслушает обе стороны и вынесет справедливое решение.

— Ах, племянник, и все-таки вы совершенно не изменились! — молвил сир Вран с притворным сочувствием. — Из всех людей на земле, способных признать в вас Ива де Керморвана, в живых остался я один. А я ни за что не признаю в вас свою родню.

Ив молча повернулся к нему спиной и вышел.

Вместе с Эсперансом он решил заглянуть в библиотеку. Ив соскучился по своим книгам, по их тихой мудрости, по золотой и лазоревой невинности миниатюр.

Они вошли в комнату, сняли с окон ставни. Свет хлынул в помещение, беспощадно высвечивая каждую потревоженную пылинку, повисшую в воздухе. Ив провел ладонью по раскрытой странице, снял свалявшуюся пыль, похожую на полоску бархата.

— А правда, Эсперанс, что некогда ты возглавлял аббатство?

— Это вам Ян про меня наговорил? Я многое о себе наврал, чтобы запугать слуг сира Врана, иначе они ни за что не позволили бы мне помыкать ими и забирать с кухни для вас продукты.

— Ты ведь был в аббатстве, где аббатами считаются все, а самым главным — новичок, только что прибывший! — повторил сир Ив, нимало не смущаясь услышанной ложью. — Ты читал книгу, где один текст проступает сквозь другой, и где слои этих текстов легко отделяются друг от друга, стоит только взглянуть более пристально?

Эсперанс чуть опустил голову. Ему не хотелось говорить, но все же он сказал:

— Если вы тоже побывали там, то знаете побольше моего…

— Гвенн, — сказал Ив. — В той книге кто-то нарисовал корриган, которая томилась здесь в плену и освободилась неизвестным нам способом. Ее звали Гвенн.

Эсперанс взял в руки огромный том, раскрыл его, любовно провел пальцами по странице. Глядя на свои руки и обласканные ими буквы, Эсперанс рассеянно произнес:

— Припоминаю, что действительно нарисовал в той книге некую картинку, которая напоминала мне мою возлюбленную. Но звали ее вовсе не Гвенн. Как-то иначе. Я не помню, как. Я никогда не знал корриган по имени Гвенн.

Он резко захлопнул книгу, посмотрел прямо на Ива, и юноша ужаснулся выражению глаз своего собеседника. Эсперанс закричал:

— Мне было страшно! Вы это хотели услышать? Слушайте! Когда я ушел из Керморвана, я был стар и одинок, и никому не нужен, и Бретань казалась мне чужбиной, хотя, помнится, здесь я родился и вырос. Я долго шел по берегу моря, всерьез подумывая о том, не утопиться ли мне. Ведь в Бретани утопленников подбирает черный корабль; там всегда есть нужда в матросах. Но даже в этом мне не слишком повезло: сколько я ни вглядывался, поблизости не было видно ни одного черного корабля.

— Странно, — сказал сир Ив, — прежде мы с тобой часто бродили по берегу, но никогда не встречали в море черных кораблей, и ни тебе, ни мне это не казалось удивительным.

— В те годы ни вы, мой господин, ни я не ощущали в душе отчаяния, — пояснил Эсперанс. — Как, по-вашему, появится ли корабль мертвецов перед человеком, у которого легко и радостно на сердце? Слушаю вас и диву даюсь: можно подумать, не я учил вас увязывать события в единую цепь, так, чтобы предыдущее служило объяснением последующему!

— Ты прав, — сказал сир Ив и опустил голову.

— И вот, — продолжал Эсперанс, — пока я шел, тропинка незаметно увела меня в Броселиандский лес, чему я вовсе не противился — мне безразлично было, куда идти! Только три существа были дороги мне в жизни, ваша мать, вы и та корриган, но всех вас я потерял, одного за другим, — как вы полагаете, много ли стоила моя жизнь в моих собственных глазах?

И тут я увидел аббатство. Ворота стояли открытыми, а внутри ходили люди, одетые, как монахи. Я вошел, потому что вспомнил, как сам жил в монастыре, — по крайней мере, там меня кормили! Сперва никто меня не замечал, но чуть позже — я даже не понял, когда и как это началось, — они сгрудились вокруг меня, стали дергать за одежду и волосы, засовывать пальцы мне в нос и в уши, и наконец один, весь так и кишевший вшами, закричал, что я — настоящий. Это их весьма обрадовало. Они заплясали и завертелись, а после подхватили меня под руки, сунули мне книгу и велели читать по ней и писать в ней.

Я не захотел писать, потому что все мои письмена были бы слишком горькими, а это место, как мне представлялось, и без того обладало некоей горечью. Поэтому я нарисовал нечто поверх какого-то ученого трактата о разлитии желчи и исцелении путем наложения камня безоара на разные части тела. Должно быть, пальцы предали меня, потому что я хотел нарисовать что-нибудь совсем простое, а получилось изображение той корриган.

Жизнь моя в монастыре превратилась с той минуты в пытку. Я не хотел ни есть, ни пить, хотя мне предлагали миски с пережеванной травой (у них для того имелся специальный брат-жевальщик, очень почетная должность, особенно если учесть, что у большинства монахов в той обители нет собственных зубов). Они ставили передо мной еду и питье в берестяных коробах и глиняных черепках. Они пьют смолу деревьев, если вам это интересно.

Но я ни к чему не притрагивался, а только смотрел на изображение корриган и плакал. Тогда они решили изгнать меня. Для того собралась целая толпа монахов. Они предстали передо мной, приплясывая на месте, стуча себя в грудь или выдирая из головы остатки волос; судя по их поведению, я заключил, что они страшно взволнованы и рассержены.

Один из них заговорил и сказал так: «Почтенный отец настоятель, братия очень недовольны. Ах, дорогой наш аббат, как ты мог столь жестоко поступать с нами! Ведь мы живем без наставлений уже несколько столетий, и все по твоей милости. Ты забрал нашу книгу и не желаешь читать ее нам. И сами мы лишены возможности читать ее. Не так было при прежнем настоятеле, не так. Либо ты изменишься прямо сейчас и станешь для нас добрым пастырем, будешь читать нам книгу и говорить всякие наставления, либо мы выведем тебя за пределы обители, в большой мир, где обитают люди, и корриганы, и всякие звери, и другие существа нам на погибель».

Я долго смотрел на них, пытаясь понять, достаточно ли люблю их для того, чтобы навсегда остаться с ними. Наверное, я предпочел бы истлевать за прочными стенами аббатства до тех пор, пока не появится еще какой-нибудь новичок, чтобы занять мое место. Но тут мой взгляд упал на рисунок — несчастливое мгновение! — и я так страшно затосковал по моей возлюбленной, что вскочил, выронил книгу и закричал другим аббатам: «Уводите же меня отсюда скорей!»

Они громко заплакали, потому что жалели меня, но не решились нарушить мою волю — ведь я до сих пор еще считался их главным аббатом! Их мозолистые руки ухватили меня за локти и поперек живота и потащили прочь. Они выволокли меня за порог и вышвырнули вон, и все это время они рыдали и скорбели обо мне.

Я лежал на земле и смотрел, как обитель исчезает. Казалось, я убегаю от аббатства, несусь прочь со всех ног, хотя на самом деле я просто лежал, опершись на локоть, и не трогался с места. А обитель, напротив, пришла в движение и торопливо отплывала прочь.

И только тогда, мой господин, и никак не раньше, я догадался о том, что должен был понять с самого начала. Я все-таки попал на корабль мертвецов, как и мечтал, когда ушел из Керморвана.

— Как это? — спросил сир Ив и поежился. — Неужто и я побывал среди мертвецов и призраков? Но ведь мы оба с тобой живы, а ты даже стал моложе, хотя не утратил памяти и о прошедших годах!

— Это был особенный корабль, — сказал Эсперанс. — Да, мне следовало сообразить раньше, я ведь столько всего в жизни перевидал и перетрогал собственными руками! Те, прочие темные суда, скользят по водной глади и исчезают в тумане, когда влажная мгла поднимается над морем. Но этот некогда был выброшен на берег… Вероятно, он угодил в бурю и не смог удержаться на воде. Такое происходит, хотя и очень редко. Мне доводилось слышать о кораблях, по недоброй случайности оказавшихся в густом лесу: мох свисает с их мачт, опавшие с деревьев листья густо облепляют паруса, животные устраивают себе логова в трюмах, и весь груз, бывший на таком корабле, превращается в прах, равно как и экипаж, истлевающий в глухой чащобе, скрытно от посторонних глаз.

— По-твоему, аббатство безумцев — такой корабль? — переспросил сир Ив.

Эсперанс кивнул:

— Да; и он не рассыпался на куски, как это происходит с подобными кораблями, но сделался таким же призрачным, как и те, что мелькают иногда в морском тумане, — и точно так же служит пристанищем для людей, умерших в отчаянии…

— Или для живых, готовых умереть, — задумчиво подхватил Ив. — Оттого мы с тобой и остались живы, что вовремя покинули его. Не хотелось бы мне впасть в такое отчаяние, чтобы повстречать его снова. Однако продолжай, Эсперанс! Что случилось с тобой после того, как аббатство уплыло от тебя по опавшим листьям и скрылось в лесу?

— Я остался один и долгое время не хотел вставать и вообще что-либо делать; но затем меня охватил лютый голод, да такой яростный, что я вскочил и бросился бежать, а голод гнался за мной и кусал меня за бока, за пятки, но пуще прочего нападал он на мое горло и мой живот. Так я мчался и вдруг понял, что бегу очень быстро…

— Но что в этом удивительного? — возразил сир Ив. — Ты ведь спасался от голода — одного из самых страшных врагов человека! Ничего странного нет в том, что ты скакал, точно перепуганный олень.

— В том-то и дело! — сказал Эсперанс, посмеиваясь. — Слишком быстро. Слишком легко. Лишь пробежав несколько лиг по лесу я понял, что снова стал молодым. Аббатство перепутало мое время. То, что прежде было вытянутой ниткой, превратилось в клубок. И я испугался… Хотя собственная молодость — не такая вещь, чтобы ее пугаться, так что страх мой длился недолго. Коротко говоря, я вышел к людям и так слезно попросил у них корку хлеба, что мне вручили целый каравай, да еще и проследили за тем, чтобы я не умер от обжорства: поднесли разбавленного вина, вытерли со лба пот и со щек — чумазые слезы… Так я начал жить с начала. А когда такое сваливается тебе на голову, непременно следует понять, ради чего оно происходит.

— Почему? — спросил сир Ив. — Разве жизнь не обладает ценностью сама по себе? И разве молодость — не прекрасная вещь? Клянусь головой, она так хороша, что смысл ее — просто в том, чтобы быть молодым, быстро бегать, много есть и нравиться женщинам.

Выговорив это, сир Ив густо покраснел.

Эсперанс, однако, попросту отмахнулся от откровений своего воспитанника.

— Вы чересчур просто мыслите, сир Ив, а в данном случае обстоятельства слишком запутаны для столь прямолинейных рассуждений. Это опасно. Если человеку дается возможность вернуть себе молодые годы, и он не поймет, ради чего, то чудесный дар будет отнят, и притом очень скоро и с ужасными потерями. И я понял, что должен отыскать мою возлюбленную. Вам может показаться, что она чрезмерно все запутала и усложнила, когда исчезла и оставила мне лишь едва заметные намеки своего присутствия, но на самом деле это не так. Ее следы ясны и отчетливы, просто я не сумел вовремя их прочитать. Корриганы не умеют поступать по-другому. Все это время она звала меня, а я не слышал! Я был глух и слеп, сир Ив, и теперь вынужден начать все сначала…

— Она назвалась Гвенн, — промолвил сир Ив. — Она пришла в Керморван, потому что разыскивала своего возлюбленного. Она даже показывала мне вашу встречу: очертила в воздухе пальцем круг, и там, внутри этого круга, ожила крохотная картинка, так что я смог увидеть все в мельчайших подробностях. Ты был ранен и умирал на поле боя, и за тобой уже пришел Анку, который брат всем смертным людям, чтобы забрать тебя к себе… Но чем-то ты глянулся корриган, и она прогнала Анку.

— Она показывала вам это? — Эсперанс разволновался. — Да, это она — именно так мы и встретились… Но почему же она назвалась Гвенн?

— Она сказала, что таково, вероятно, мое любимое женское имя, — ответил сир Ив.

— Как это похоже на нее, — вздохнул Эсперанс. — Она всегда была очень внимательна к тому, с кем имеет дело. Если бы она только была менее добра к вам в тот день, когда вы нуждались в дружеском тепле, я бы уже давно нашел ее. Но тогда, при вашей встрече, она думала не о себе и не обо мне; она думала только о вас и о том, что вы нуждаетесь в добром друге.

— Думаешь, она хотела мне понравиться? — спросил пораженный сир Ив. — Как такое возможно? Я был занят совершенно иным: я сидел в часовне над своим оружием и думал о том, каким рыцарем я стану, когда поутру получу из рук сира Врана посвящение.

— Нравиться было целью ее жизни; она начинала болеть, если кто-нибудь не приходил в восторг от одного ее присутствия. — Эсперанс улыбнулся, нежно и грустно; странно было видеть такую улыбку на его лице с тонким кривоватым шрамом, да еще если учесть ту рваную рясу, в которую он по-прежнему был облачен. — Она понравилась бы вам под любым именем, такова уж ее особенность — она всегда вызывала любовь к себе; но ей непременно хотелось сделать для вас что-нибудь особенно приятное… Вам же приятно было произносить вслух имя «Гвенн»?

— Да, — медленно произнес сир Ив и улыбнулся. — Странное дело, Эсперанс! Мне не стоило больших трудов принять сердцем твою новую молодость: ведь сам я сделался старше на девяносто лет, так что твои юные годы больше не смущают меня. Но да поможет мне Бог, непросто мне свыкнуться с мыслью о том, что ты и есть тот самый возлюбленный корриган, о котором она так горевала!

Глава седьмая ПОЕДИНОК

Жан де Монфор, герцог Бретонский, находился в Ренне. Туда-то и отправился сир Ив де Керморван. Молодой рыцарь прибыл с крохотной свитой, которая состояла из нищего монаха и паренька-оруженосца, и остановился на постоялом дворе. Он ни с кем не разговаривал — эту обязанность исполнял по преимуществу монах. Оруженосец, хмурясь, поглядывал вокруг исподлобья, но помалкивал.

Рыцарь держался так, словно спал и двигался во сне. Сам он ничего за себя не решал. Глядел неподвижными глазами и не разжимал губ, даже если к нему обращались с прямым вопросом. Когда прибыли на постоялый двор, сидел на лошади и не сходил, пока монах не взялся за стремя. И потом стоял рядом не шевелясь, а поднялся в комнату лишь после того, как его подхватили под руки и повели.

Однако он не выглядел ни мертвым, ни даже больным; на лице у него имелся загар и поверх загара — румянец и пыль, как бывает с дороги.

Прибытие этой персоны перебудоражило весь постоялый двор, и наиболее храбрые из любопытных решились подступиться к мальчишке-оруженосцу, решив, что этот-то будет рад случаю поболтать.

Парень вытряхивал хозяйский плащ на дворе, когда его окликнули двое: слуга с постоялого двора и один из гостей, мелочный торговец, направлявшийся в Кале.

— Эй, — сказал слуга. — Эй, ты. Тебя как звать?

— А тебе какое дело, как меня звать? — ответил Ян.

— Может, и никакого, — сказал слуга, — да любопытно.

— Любопытство хуже жены, — сказал Ян. — Жену можно отравить, а любопытство — нет.

— Это ты откуда таких премудростей набрался?

— Так наш капеллан говорит.

— Гляди ты! Капеллан. Значит, у вас есть капеллан?

— Точно.

— Это не он ли с тем рыцарем сейчас прошел в верхние покои?

— Нет, тот другой. А этот много лет был аббатом. Лютый человек, скажу вам!

— Откуда же вы такие знатные приехали, что и аббат у вас на побегушках?

— А тебе какое дело?

— Ну вот что, — вмешался мелочный торговец. — Ты бы, мальчик, посмотрел на все не из собачьей конуры, как привык, а просторным взглядом.

Тут Ян взглянул на него так пристально и странно, что торговец отшатнулся. Ему показалось, что у незнакомого юноши взгляд убийцы; на самом же деле это был взгляд живописца.

— И что я должен увидеть просторным взглядом? — спросил Ян.

— То, что два почтенных человека задают тебе вежливые вопросы, а ты не отвечаешь.

— Меня зовут Ян, — сказал Ян. — Думаю, никому не будет вреда это услышать.

— Ну вот, уже лучше! — обрадовался торговец и хитро покосился на своего сообщника. — И откуда ты приехал, Ян?

— Из замка Керморван, — сказал Ян.

— Странные дела там у вас, в Керморване, творятся, — заметил торговец.

— Чего же в них странного? — возразил Ян.

— Говорят, тамошний господин, сир Вран, живет больше ста лет и все нет ему износу!

— Я этого не говорю, — сказал Ян.

— А твой господин — кто он? — продолжал торговец.

— Стану я говорить с чужими людьми о моем господине! — возмутился Ян. — Будь вы хоть трижды почтенные, а ему и в подметки не годитесь.

Он тщательно сложил плащ, перебросил его через руку и быстрым шагом ушел со двора.

Ив де Керморван приказал, чтобы и Ян, и Эсперанс ночевали с ним в одной комнате. Когда Ян вошел, Ив диктовал письмо, а Эсперанс старательно выводил буквы. Получалось медленно, потому что из каждой буквы на Эсперанса таращились лица: то были лица безумных аббатов, и лица корриганов, у которых один глаз был выше другого или заполз под бровь и там затаился, и лица великанов с бородавками везде где только можно, и бледное лицо матери сира Ива, и печальное лицо чудовища, которое было предком Эсперанса. Он сердился и тряс пером, отгоняя видения, а потом затирал пятна пальцем, и пыхтел, и вздыхал, и мучился. Но все-таки писание продвигалось.

«Мессир герцог, — значилось в письме, адресованном Жану де Монфору, — прибегаю под защиту Вашей милости! По таинственному стечению обстоятельств, будучи вырван из естественного хода жизни, я считаюсь давно умершим. Хотя это и не так. Если бы обстоятельства сложились иначе, я не стал бы требовать свою собственность у моих же наследников; однако тот, кто сейчас владеет моим родовым замком Керморван, также изъял себя из обычного течения времени и, по совпадению, является именно тем, кто замыслил лишить меня жизни и собственности. Я разумею сира Врана де Керморвана, которого намерен вызвать пред лицо Вашей милости, дабы потребовать у него назад мой замок Керморван.

Ив де Керморван».

Ян стоял у входа, боясь пошевелиться, потому что никогда раньше не видел, как слова превращаются в знаки и скрываются на листе, чтобы потом опять превратиться в слова. И в душе он не верил, что такое письмо может быть прочитано и понято.

Если трудно поймать картину и пригвоздить ее к дощечке, думал Ян, то насколько же труднее изловить летучее слово и втиснуть его в буквенную клетку?

А Эсперанс был уже весь красный, и пот градом катился по его щекам.

Наконец Ян осмелился пошевелиться. Он положил плащ на кровать и стал прикидывать, где бы ему лучше расположиться на ночлег. Ничего лучше порога, где можно под голову подложить сапоги, Ян не отыскал.

Сир Ив закончил говорить, а Эсперанс — терзать перо. Тогда Эсперанс положил письмо на крышку сундука, взял тряпку, намочил ее в тазу с водой и обтер Иву пыльное лицо. Он уложил Ива на кровать, укрыл плащом, а сам растянулся на полу. Ян тихонько разулся и занял место возле порога.

Тихо было. Ив спал беззвучно. Ян слушал тишину и думал обо всем, что видел и узнал.

Ян редко принимал решения. Обычно ему говорили, и он слушался. И если бы сейчас он шел с отрядом Алербаха, то слушался бы Алербаха. Но Ив оставил его у себя, и подчиняться приходилось Иву. Алербаха легко понять, Ива — невозможно. Почему он спит? Что он видит, когда грезит наяву? И правда ли, что у него в глазах до сей поры стоит вода из Озера Туманов?

Внезапно Ян осознал, что Эсперанс оглушительно храпит.

И что этот храп совершенно не нарушает тишины.

Вот это — совсем удивительное дело.

Жан де Монфор ровно восемь раз потребовал, чтобы ему перечитали письмо от сира Ива де Керморвана, а затем произнес:

— Я все равно ничего не понял. Нам придется позвать сюда этого Ива де Керморвана и поговорить с ним с глазу на глаз, ибо, сдается мне, он лишился рассудка и теперь вздумал докучать нам и нашим вассалам.

Монфор был не молод — ему минуло пятьдесят. Более тридцати лет он правил Бретанью. Он знал, кажется, все, что касалось его герцогства, и умело обходил все отмели и скрытые рифы; разве что какая-нибудь новая, наполовину утопленная коряга, случайно заплывшая в знакомое русло, могла слегка потревожить ровный ход этого корабля.

Жан де Монфор, как и его отец, прежний Жан де Монфор, склонялся, скорее, на сторону Англии, нежели на сторону Франции. Вместе с тем он не препятствовал некоторым из своих баронов служить французскому королю. Кроме того, Монфор приучил обе враждующие стороны к тому, что просить помощи лично у него, Бретонского герцога, бессмысленно. Если кому-либо требуется поддержка людьми, лошадьми или деньгами, следует обращаться напрямик к баронам. Жан де Монфор благоразумно закроет глаза на политические симпатии своих вассалов. Жан де Монфор заботится о главном: Бретань должна быть свободной и, по возможности, богатой, а для этого Бретань должна соблюдать нейтралитет.

Ничто другое так не занимало Монфора, как его герцогство. Случалось, в порыве откровенности, он говорил: «Если для того, чтобы моя Бретань цвела, не увядая, потребуется погубить мою душу — я сделаю это, и да поможет мне Бог! Я буду лгать, даже и под клятвой, я совершу не одно подлое убийство, но десяток, и когда дьявол потащит меня в адскую бездну, полную горького пламени, мне будет сладко, потому что я поступил так ради Бретани».

Ив де Керморван был первым за очень долгий срок, кто сумел поставить невозмутимого герцога в тупик. Поэтому посланник в гербовой котте с монфоровскими львами явился на постоялый двор и передал сиру Иву де Креморвану повеление явиться к герцогскому двору.

Под любопытными взорами обывателей доброго города Ренн Ив де Керморван в сопровождении крошечной свиты покинул свое временное обиталище и направился в просторный каменный отель с широкими окнами, щедро разрезавшими фасад, под дюжиной флажков, развевающихся на крыше.

Деревенщина-оруженосец топал, чуть поотстав от Ива, и тащил под мышкой рыцарский шлем. На спине у него висел щит. Вот когда Ян получил отличную возможность полюбоваться на герцогский двор, на важных людей и на коронованную особу. По личному опыту сир Ив знал, что увидеть властителя с короной на голове — событие чрезвычайно важное для воспитания молодого человека.

Что касается монаха, одетого в нищенскую одежду, с веревочными четками в руке и простым деревянным крестом на поясе, то его присутствие придавало сиру Иву особую значимость. Сразу видать, что этот юный барон, кем бы он ни был, — набожен и благочестив. И к тому же скромен, коль скоро не доверяет собственным познаниям в латыни и возит с собою ученого монаха.

Как ни странно, но меньше всего внимания привлекал к себе сам сир Ив. Он выглядел в точности тем, чем являлся: владелец небольшого замка на побережье, рыцарь и воин, не имеющий особенных заслуг, но и не из числа недостойных. Свою обыкновенность сир Ив нес с подчеркнутым достоинством, и это-то мгновенно оценил герцог де Монфор, как только увидел его.

Герцог, рослый, мясистый, с годами отяжелевший, сидел на высоком кресле с резной спинкой, повторяющей по своей форме силуэт кафедрального собора: высокие стрельчатые башни по бокам, острая крыша посередине. Небольшие глаза Монфора внимательно рассматривали сира Ива.

Ив приблизился к нему, остановился на расстоянии пяти шагов и опустился на колени.

— Я хочу быть вашим человеком, сир, — сказал он негромко, но отчетливо, — и прошу у вас справедливости.

— Встаньте, рыцарь, — выдержав малую паузу, произнес Монфор, — и расскажите существо своей просьбы. Мы получили ваше письмо и прочитали его восемь раз, но мало что из него поняли. Как ваше имя?

— Мое имя — Ив де Керморван, — ответил Ив, поднимаясь и спокойно глядя в широкое лицо Монфора. — Я держал эти земли от герцога Жана де Монфора — его называли Добрым, и он приходился вам двоюродным дедом…

— В чем суть ваших притязаний?

— Я хочу обратно мой замок Керморван, — просто сказал сир Ив. — Тот, кто владеет им сейчас, носит имя Вран — он был братом моей покойной матери и с помощью волшебства прожил более ста лет, чему легко найдется немало свидетелей.

Жан де Монфор поморщился.

— В Бретани колдуны встречаются чаще, нежели в других странах, однако мы предпочитаем не замечать их, пока они не творят зла, иначе пришлось бы истребить слишком многих, в том числе и знатных людей. Бог мне свидетель, я бы охотно преследовал их всех, но таким образом можно нанести слишком большой урон стране, а этого я желаю менее всего на свете.

— Однако Вран использовал свое колдовство во вред, и я могу доказать это, — сказал сир Ив. — К тому же, разве его противоестественное долголетие само по себе не смущает людей?

— Иногда Бог посылает человеку длинную жизнь, — заметил Монфор. — Это делается ради цели, неизвестной людям, и примеры тому записаны в Библии.

— Большую часть чрезмерно долгой жизни человек проживает глубоким старцем; сир Вран же выглядит как мужчина в самом расцвете — будто ему только вчера исполнилось тридцать.

Жан де Монфор вздохнул.

— Вы причиняете мне великое беспокойство, сир Ив. Лучше объясните-ка мне, как так вышло, что сами вы прожили столько лет и не состарились?

— Эти годы я вовсе не прожил, — отозвался сир Ив. — Они прошли мимо меня, потому что девяносто лет я провел в Озере Туманов, в Броселиандском лесу, и собственными глазами видел там спящего Мерлина. Во всем, что со мной случилось, не заключалось ни колдовства, ни злого умысла. И я готов пройти какое угодно испытание, чтобы доказать правдивость своих слов.

Жан де Монфор долго молчал, глядя на этого спокойного, уверенного в себе молодого человека. Кем бы ни был этот Ив де Керморван, он вовсе не походил на безумца или чародея. Он выглядел слишком обыкновенным для таких черных дел.

Наконец Монфор проговорил:

— Из всего сейчас сказанного я понял вот что. Сир Ив де Керморван и сир Вран де Керморван отложили свою тяжбу касательно замка и земель Керморван на девяносто лет. И вот теперь сир Ив де Керморван подтверждает свои претензии на эти владения. Так и никак иначе обстоит дело.

— Да, мой господин, — сказал Ив благодарно. — Именно так все и обстоит.

Жан де Монфор подумал еще немного и объявил:

— Таким образом, мы не будем затрагивать вопрос о колдовстве и Озере Туманов, равно как и о спящем Мерлине, поскольку все эти вопросы выходят за пределы моей власти и моих познаний. И впредь я запрещаю вам говорить на эту тему! Итак, будет объявлено о судебном поединке между Ивом де Керморваном, наследником замка Керморван, и его дядей со стороны матери, который, по словам упомянутого сира Ива, незаконно захватил его земли.

Он пристально посмотрел прямо в глаза сиру Ива, и молодой сир де Керморван увидел в этих небольших, темно-серых глазах огромную житейскую мудрость. В них не было ни одухотворенности, ни глубокого чувства, ни даже той усталости, какая обычно становится спутником человека, облеченного большой властью; одно лишь умение твердо и решительно распоряжаться среди материальных предметов. В области земных вещей Жан де Монфор не знал себе равных.

И преисполненный глубочайшего почтения к тому, что он увидел, сир Ив медленно поклонился, а затем повернулся и быстро вышел; его спутники безмолвно последовали за ним.

Сир Вран получил приказание явиться в Ренн ради судебного поединка и поначалу не намеревался никуда ехать. Пусть-ка попробуют явиться сюда и выкурить его из замка! Но такое решение было явно неразумным. Голландские наемники покинули Керморван. А гневить герцога Бретонского было при любых обстоятельствах делом весьма неразумным.

Разумеется, можно все бросить и отправиться на службу к англичанам, либо к французам. Жан де Монфор не станет догонять бежавшего сеньора, чтобы предъявить ему какое-либо обвинение, и даже обвинение в колдовстве. Но бежать означало потерять Керморван навсегда.

И Вран начал собираться ко двору герцога Монфора.

После встречи с герцогом Ив замкнулся в молчании. Он не разговаривал даже с Эсперансом и проводил время в одиночестве — либо сидя у себя в комнатах на постоялом дворе, либо молясь в соборе. По городу он ходил пешком, кутаясь в простой темный плащ, но его все равно узнавали и показывали пальцем.

Женщин он интересовал особенно. Хотя сир Ив прожил в Ренне уже больше недели, ни одной пока не удалось увидеть его лицо. Сплетни о нем гуляли самые разнообразные. Утверждалось, например, что от поцелуя корриган на его лице осталась ужасное темно-коричневое пятно, заросшее рыжим волосом, и это пятно начинает болеть в полнолуние, и болит так сильно, что сир Ив не находит себе места, мечется по комнатам и даже воет. (А ведь скоро уже полнолуние!..)

Другие распускали слух, будто сир Ив представляет собой ничто иное как ходячий скелет: глазницы его пусты, а рот оскален в постоянной усмешке. Вся плоть его истаяла, и немудрено: шутка ли — провести на дне озера девяносто лет!

Предполагали также, что у него волчьи уши, что за время странствий он растерял все свои зубы, что он уродлив свыше всякой меры и оттого сторонится женщин; и если зачать от него ребенка, то родится красавчик, похожий на маленького ангела, но по достижении семилетнего возраста он почернеет и сделается дурен лицом и телом, как и его отец, и такой же черной будет его душа.

Наконец одна храбрая горожанка подкралась к Иву во время мессы и, притворяясь, будто собирается облобызать ноги у статуи святого Эрве, быстро заглянула в лицо сира Ива.

«Клянусь вам, кума, — говорила она потом каждой встречной, — ничего подобного я прежде не видывала!»

И она закатывала глаза, однако о том, что именно открылось ей, благоразумно умалчивала. И потому эта женщина сделалась самой желанной гостьей в каждом из уважаемых домов Ренна.

Наиболее ретивые пробовали завести знакомство с Эсперансом и расспросить его, но тот напустил на себя вид неприступного святоши и охотно рассуждал только о Божьих карах, о распространении болезней, о первых признаках чумы и как они развиваются, о спорынье и голоде и о загробном воздаянии для грешников. И несомненно, кое-кто извлек из этих разговоров большую пользу для души.

Когда же в Ренн прибыл архиепископ (ибо такое важное дело, как Божий суд, требовало присутствие архиепископа), Эсперанс тотчас пробрался к нему и был допущен к аудиенции.

Будучи, несмотря на свой высокий духовный сан, всего лишь человеком, как и все прочие смертные люди, архиепископ Рено не чуждался любопытства. Ему страсть как хотелось послушать, какую историю расскажет о себе чужак.

Из уважения к герцогу Жану, всеми силами избегавшему смут и потрясений, архиепископ много лет кряду закрывал глаза на то обстоятельство, что один из герцогских вассалов, сир Вран де Керморван, упорно не стареет и в то время, как сверстники его покрываются сединами, по-прежнему наслаждается цветущей зрелостью. «Мы не можем сжечь его лишь за то, что он красив и молодо выглядит, — сказал как-то раз герцог Жан в откровенном разговоре. — Отсутствие морщин — не преступление. Пока к нам не явился ни один человек, пусть даже самого подлого происхождения, и не представил малейших доказательств чернокнижия, Вран де Керморван будет спокойно благоденствовать на своих землях».

Однако про себя и герцог, и архиепископ отлично понимали: рано или поздно Керморван созреет и лопнет. Им только было любопытно — как это произойдет.

И вот долгожданный час настал.

Поэтому когда оборванец с четками на поясе изъявил желание открыть сеньору архиепископу нечто секретное о Керморване, его тотчас ввели в личные покои архиепископской резиденции.

— Добро пожаловать, брат, — сказал Эсперансу архиепископ Рено и протянул ему руку с перстнем.

И Эсперанс охотно поведал ему все, что считал нужным.

— Я сам настаивал на судебном поединке, — закончил он рассказ. — Поскольку не сомневаюсь в правоте моего сеньора. Он — именно тот, кем себя называет, — то есть сир Ив де Керморван, — и замок должен принадлежать ему и никому другому.

— Но ведь доподлинно известно, что Ив де Керморван, последний отпрыск этой семьи, погиб девяносто лет назад, — напомнил архиепископ.

— Я посещал могилу, в которой, как считается, он похоронен, — ответил Эсперанс. — На ней начертано другое имя; однако сир Вран распорядился считать, будто произошла ошибка: мол, монахи из Креси-Гранж написали «Эрри из Керморвана» вместо «Ив де Керморван». Дескать, не стали бы они хоронить в отдельной могиле, под каменным надгробием, какого-то Эрри, поскольку тот был простым оруженосцем. Но я-то хорошо знаю моего господина! — продолжал, горячась, Эсперанс. — Он назвал Эрри своим братом, потому что оруженосец спас ему жизнь — вот и основание счесть его родней; ведь во время той битвы кровь их смешалась.

— Разумное объяснение, — признал архиепископ. — История эта выглядит такой запутанной, что одному только Господу под силу разрешить возникшие недоумения. Потому и был назначен Божий суд; иного способа узнать правду не остается. Однако любой исход поединка вызовет лишь новые вопросы. Неважно, кто одержит верх, дядя или племянник. Ведь оба они прожили неестественно долго, а судебный поединок неизбежно привлечет внимание к этому обстоятельству.

— Как ни прискорбно сообщать, — сказал Эсперанс, — но ни тот, ни другой не занимаются колдовством.

— Прискорбно? — Архиепископ приподнял брови. — Однако ты и сам, брат Эсперанс, странный человек, как я погляжу! Если сир Вран — враг твоего господина, отчего же ты жалеешь о том, что он не колдун? Разве ты хотел бы, чтобы он вредил вам своими чарами?

— Не так-то просто навредить какими-то там чарами моему господину, — ответил Эсперанс. — А был бы Вран колдуном, я легко мог бы доказать это. И добрый герцог запросто отправил бы его на костер; и так мы без хлопот покончили бы с этим человеком. Но он не колдун, — упрямо повторил Эсперанс и вздохнул.

— Откуда же взялось его долголетие и процветание его земель? — Архиепископ прищурился. — Не хочешь же ты сказать, что он праведен, как библейский патриарх, и получил благословение от самого Господа?

— Боже упаси меня от таких утверждений! — ответил Эсперанс. — Все эти чудесные дары дала Врану одна корриган, которую он держал в замке пленницей.

— Разве общение с корриганами не входит в область магии?

— Ни в коем случае!

— Почему?

— Потому что корриганы чудесны сами по себе, это свойство их натуры; им не потребны ни чары, ни заклинания, ни ритуалы, чтобы совершать свои маленькие чудеса.

— Разве не таковы же и черти? — строго осведомился архиепископ.

— Нет, потому что черти горды и обитают в той же сфере, что и ангелы; а корриганы лишены гордости и живут за пределами крещеного мира. Иные из них даже находили Господа и становились крестными некоторых людей, в том числе и знатных. Для чертей же, демонов и иных падших духов ничто подобное невозможно.

— А ты, как я погляжу, большой знаток корриганов! — заметил архиепископ.

Эсперанс скромно опустил глаза.

— Жизнь моя сложилась таким образом, что мне пришлось иметь с ними дело. Могу вам засвидетельствовать, что мой господин сир Ив — человек набожный и религиозный, и если он по несчастливой случайности очутился в Озере Туманов, то ни на вздох не утратил там благодати крещения. Да и в Ренне можно почти ежедневно видеть его молящимся в соборе, а уж это неоспоримо, ибо очевидно.

— Все рассказанное тобой весьма странно, — подытожил архиепископ. — Удивительно, как члены одной семьи могут одинаково подпасть под власть корриганов. Но с Божьей помощью мы поможем им избавиться от этой власти.

— Аминь, — отозвался Эсперанс с таким хитрым видом, что архиепископ улыбнулся.

— А теперь, бродяга, сознавайся: чего ты хочешь?

— Когда мой господин одержит верх над Враном, не назначайте ему никакого другого испытания, кроме святого причастия. Вы увидите, что Спасителя он встретит так же честно, как прежде встретил смертельную опасность. И потом пусть он владеет Керморваном без вопросов и оговорок.

— А если победит Вран?

— Разве такое возможно?

Архиепископ сказал:

— Мы не можем заранее решать за Господа. Божий суд не в нашей власти.

— Если Вран сумеет своими злыми уловками обмануть Господа, — проговорил Эсперанс, — то знайте: он сделает это при помощи колдовства и никак иначе! Ведь корриган покинула его и никакая другая сила, кроме дьявольской, ему больше не подмога. Поэтому если Вран — от чего да хранит нас Пресвятая Дева! — убьет моего господина, я без колебаний присягну, что он сношается с дьяволом и что я лично был тому свидетелем и самовидцем.

— Добро, — сказал архиепископ, пристально глядя на Эсперанса. — Ну а для себя что бы ты попросил, если бы я зачем-нибудь задал тебе такой вопрос?

— Новые сапоги, — ответил Эсперанс.

И архиепископ Рено подарил брату Эсперансу теплый плащ и хорошие сапоги и отпустил его с миром.

Жан де Монфор навестил архиепископа в конце дня, когда тот уже готовился отойти ко сну. Слуги ушли, тяжелые шторы, отделяющие одно помещение от другого, опущены и задернуты. Архиепископ возлежал на широкой постели, герцог стоял посреди комнаты — точно каменная статуя.

— В неурочный час вы явились, дитя мое, — обратился к этой безмолвной статуе архиепископ Рено. — С каким известием вы ко мне пожаловали? Это ведь имеет отношение к Керморвану, не так ли?

Монфор чуть улыбнулся. Они знали друг друга давно и предпочитали изъясняться прямо, без долгих подходов и иносказаний. И Жан де Монфор сказал:

— В том, что касается юного сира Ива, я ни в чем пока не уверен. Впрочем, при встрече он показался мне человеком добрым и вполне разумным. Однако его дядя сир Вран определенно замешан в темные дела, и у меня имеется тому живой свидетель.

— Мое дорогое дитя, — сказал пожилой архиепископ пожилому герцогу, — сколько лет мы с вами знакомы — и вот опять вы меня удивляете. Не вы ли утверждали, что предъявили бы этому Врану обвинение, найдись у вас живой свидетель его злодеяний, будь он даже самого подлого происхождения?

— Да, — признал Жан де Монфор, — но мой свидетель гораздо хуже простолюдина, и ему никто не поверит.

— Отчего же вы ему верите, если он так низок?

— Оттого, что он говорит правду. Он вполне надежен, и я могу без страха положиться на каждое его слово.

— Я весьма утомлен и хочу спать, — сказал архиепископ. — Избавьте же меня от загадок. Что это за человек, который вполне надежен, но которого нельзя представить как свидетеля?

— Это еврей, — просто сказал Жан де Монфор.

Тут и сна у архиепископа как не бывало. Он приподнялся в постели, уселся, уставился на гостя внимательным взглядом.

— Разве все они не были изгнаны под страхом смерти?

— Да, но этот утверждает, будто был крещен, и граф Уорвик, к которому я впоследствии обратился с вопросом об этом человеке, подтвердил его слова.

— Вот как? Граф Уорвик?

— Семья, с которой связан этот человек, — не из бедных, — пояснил Монфор. — Граф одно время покровительствовал ему.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал архиепископ. — Рассказывайте всю историю, с начала и до конца! Как вышло, что вы свели знакомство?

Герцог Жан заговорил вполголоса:

— Я повстречал его три года назад: он бросился под ноги моему коню, когда я ехал по улицам Нанта. Конь испугался и едва меня не сбросил, хотя, видит Бог, я предпочитаю спокойных лошадей с широкой спиной: не по возрасту мне горячие скакуны! — Он перевел дыхание и продолжал: — Солдаты хотели отогнать его и били тупыми концами копий, но он висел на узде моего коня и что-то кричал. И я приказал моим людям взять его и наложить на него цепи, с тем, чтобы потом представить мне. Так с ним и поступили…

Монфор опустил тяжелые веки, задумался. Не в его обычае было принимать решения сразу. Всегда он выжидал и взвешивал. Он знал, что у любого поступка, даже самого непотребного, есть своя причина, до которой необходимо доискаться. Поэтому Жан де Монфор никого не карал, предварительно не расспросив. Люди знали об этом и потому считали герцога справедливым.

Итак, некто, пренебрегая опасностью, бросился к ногам герцога прямо на улице. Очевидно, он был доведен до крайности некими обстоятельствами. И не таков Жан де Монфор, чтобы не выяснить — что это за человек и каковы его обстоятельства.

Он возвратился в свой отель, пообедал и только после этого, придя в доброе расположение, распорядился доставить к нему арестованного. Монфора спросили, следует ли привести его в порядок прежде, чем показывать герцогу? «Больно уж от него воняет», — добавил капитан стражи с полным простодушием. Но Монфор велел явить ему человека первозданно, поскольку внешний вид порой может сказать больше, чем слова. А Жан де Монфор привык больше доверять вещам, нежели речам.

И незнакомца приволокли в герцогские покои как есть: с разбитым лицом, немытого, в рванине. Волосы, брови и глаза у него были темные, по бороде ползла кровь.

Монфор рассмотрел его и увидел, что в ином положении тот был бы весьма красив.

— Почему ты бросился на меня прямо на улице, как будто желал моей погибели? — обратился к нему Монфор.

— Если я чего-то и желал, то лишь собственного спасения, — ответил пленник. — Видит Бог, у меня нет на земле никого, кроме вашей милости; и если ваша милость откажет мне в покровительстве, то я утоплюсь в какой-нибудь реке, подальше от водопоя, чтобы люди не говорили, будто евреи отравили источники вод!

Тут Жан де Монфор вздрогнул, в мыслях рассердившись на себя за недогадливость: разумеется, стоящий перед ним человек был евреем!

— Назови свое имя и рассказывай все без утайки, — велел герцог.

— Я скажу все без утайки, — ответил Неемия, — и пусть ваша милость поступает со мной по своему усмотрению…

И он открыл Монфору, как когда-то давно сир Вран напал на торговца по имени Мелхиседек и едва не убил его, а потом заставил служить себе и повсюду рассказывал лживую историю о том, как спас его от разбойников; а ведь разбойником был он сам! И о том, как сир Вран забрал власть над этой семьей и грабил ее много лет. И как впоследствии все они перебрались в Голландию, а он сам, Неемия, упросил графа Уорвика помочь ему с крещением.

— Для чего же ты пренебрег и своей верой, хоть она и ложна, и опасностями, которые тебя ожидают на нашей земле? — спросил герцог.

Неемия признался, что главной его целью было — уничтожить сира Врана. Он рассказал герцогу и то, как искал в замке признаки занятий черными делами; сир Вран узнал об этом и обрек торговца на погибель; если б не один мальчик-слуга, умереть бы Неемии страшной смертью.

Но о корриган и о том, что случилось во время ее бегства, Неемия не обмолвился ни словом.

— Я не могу свидетельствовать против Врана, — заключил Неемия, — потому что для меня это добром не закончится. Но все, что я рассказал, — чистая правда.

Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:

— Снимите с него цепи.

Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.

— Трудно судить о правдивости человека, когда он голоден и страдает, — сказал Жан де Монфор. — И это так же верно для еврея, как и для доброго христианина. Граф Уорвик, твой крестный (если ты не лжешь), говорил мне, что и сарацины таковы, и даже те, у кого совершенно черная кожа. Поэтому умой лицо, поешь и переоденься в чистую одежду. Посмотрим, не изменится ли твой рассказ после этого.

Но и после того, как Неемия возвратил себе былое благообразие, его повествование звучало без всяких изменений.

И герцог Монфор сказал:

— Я спрячу тебя от сира де Керморвана. Служи мне верой и правдой и помалкивай. Если же я замечу хоть малейший признак твоего предательства, то убью тебя без всяких сожалений.

Но Неемия видел, что Монфор будет сожалеть. Ничто так не ненавидел герцог, как обманываться в людях.

И вот, спустя три года, Жан де Монфор пересказывает эту повесть архиепископу Рено. Архиепископ легко поверил доминиканцу в рваной рясе, но рассказу герцога верить не желал.

— Неужто вы сочли правдой басни бессовестного еврея?

— Джон Белл, как он себя называет, вовсе не явил себя бессовестным, — возразил Жан де Монфор. — И я уверен, что он не лжет. А обвинения Ива де Керморвана лишний раз подтвердили его правоту.

— Не хватало еще ссылаться на еврея, хоть бы и крещеного, в деле против христианина и рыцаря! — сказал архиепископ. И, не в силах скрыть любопытство, спросил: — А где он теперь?

— По-прежнему служит мне и сейчас находится в моем отеле, — преспокойно ответил герцог Жан. — Он — довольно ловкий посредник в торговых переговорах, а кроме того у него чуткий слух и зоркие глаза, что также немаловажно.

Архиепископ снова растянулся в постели.

— Если верх одержит Ив де Керморван, мы благословим его победу, и вы, дитя мое, вручите ему его прежнее владение, которое он держал от вашего двоюродного деда. Если же победит Вран де Керморван, возбудим против него дело по обвинению в колдовстве. И клянусь шляпой Господней, как говаривал блаженной памяти король Людовик Святой, — коли потребуется, выставим против него даже свидетельство этого вашего еврея!

Жан де Монфор хмуро улыбнулся.

— Конечно, мне хотелось бы забрать Керморван, чтобы впоследствии наградить этими землями кого-нибудь из верных слуг, но смута в Бретани нужна мне еще меньше.

— Совершенно с вами согласен, — сказал архиепископ. После этого разговора он заснул спокойным сном, как человек, чья совесть кристально чиста.

Яну приходилось нелегко. Трактирный слуга то и дело к нему цеплялся с вопросами: «А это правда, что твой хозяин проспал сто лет? А это правда, что он полоумный? А чего это он все время молчит? Это правда, что он живой утопленник? А как он ест и совершает иные отправления — на самом деле или только для виду? Ну мне-то ты можешь сказать — мы ведь с тобой оба слуги, ну что ты отворачиваешься, — ты ведь его во всяких видах видывал!»

Сперва Ян возмущался и простодушно говорил все как есть: что господин его вполне живой человек, и ест, спит и все прочее он не для виду, а на самом деле, как все живые люди; и что не во всяких видах он своего господина видывал, но лишь в тех, в каких дозволялось. Чуть позже Ян сообразил, что его задирают; тут над ним начали открыто потешаться, и он, недолго рассуждая, полез в драку и для начала подбил болтливому слуге глаз.

Слуга же тот приходился близкой родней одной прачке, даме уважаемой и широко известной, особенно среди мужской прислуги; она им всем была кума. И достаточно было предъявить куме подбитый глаз, как на Яна открылась настоящая охота.

Парень из Керморвана оказался орехом твердым, отчего то и дело возникали потасовки. И Ян бывал в них бит не один.

Таких драк случилось никак не менее четырех, прежде чем боевой отряд из шести человек захватил Яна, когда он возвращался на постоялый двор от той самой прачки. Она приводила в порядок одежду сира Ива — и она же заранее сообщила куманьку, когда за заказом к ней явится ненавистный прислужник.

И вот молодые горожане окружили Яна и стали выкрикивать обидные слова.

— Эй, как там поживает твой хозяин-утопленник? — вопили они. — Может, нам и тебя утопить, чтоб вы лучше друг друга понимали?

— А как он отдает тебе приказания? Он словами-то говорит или только булькает?

А Ян положил на землю узелок с чистой одеждой и очертя голову ринулся на ближайшего из обидчиков. Бил он вслепую, не особенно стараясь уворачиваться, потому что заботился не о своей сохранности, но о том, чтобы нанести врагу как можно больший урон.

— Для трупа ты слишком наглый! — орали ему прямо в ухо.

Завывая, Ян месил кулаками как попало. Несколько раз его сильно ударяли по голове, но он этого пока не замечал.

Наконец они навалились на него огромной кучей. В какой-то момент Ян перестал сопротивляться — просто лежал на мостовой и ждал, когда это закончится.

И вот все закончилось; правда, не вполне так, как предполагал Ян. Никто не счел его мертвым, никто не сказал: «Да ну его — надоело». Просто неожиданно они все исчезли, а рядом с Яном появились хорошие сапоги и край новенькой рясы.

— Ой, брат Эсперанс, — пробормотал Ян и закашлялся.

— Вставай, — велел Эсперанс. — Сир Ив про тебя знает?

— Что? — с трудом выдавил Ян, садясь и хватаясь за раскалывающуюся голову.

— Что ты из-за него дерешься?

— Стану я ему рассказывать! — возмутился Ян. — Ох, до чего здесь народ гнусный!

Вдвоем они добрались до покоев архиепископа, куда брат Эсперанс был теперь, благодаря своему аббатскому сану и репутации, вхож.

Брат Эсперанс решительно сказал:

— Довольно, Ян. Отныне ты будешь братом Яном. Надеюсь, у его святейшества сыщется для тебя еще одна ряса. Иначе тебя здесь бесславно убьют эти глупые мужланы, и ты не сделаешься великим художником, да и вообще вся твоя жизнь не сложится, потому что какая у калеки может быть жизнь, — а мой господин никогда не простит себе этого. И будет он плакать и убиваться из-за тебя, и это разобьет мне сердце. Вот почему тебе лучше сделаться братом Яном и прекратить глупые драки.

— А сир Ив-то здесь при чем? — угрюмо возразил Ян.

— Ему видней, — сказал Эсперанс. — А ты не рассуждай и делай как я тебе говорю.

Так Ян превратился в «брата Яна», во всяком случае, наружно. Забияки на улице его больше не трогали — по-видимому, перестали узнавать, и Ян лишний раз убедился в правоте Эсперанса, который называл людей «слепцами, которые не умеют смотреть человеку в лицо».

В простоте Ян боялся, что сир Ив непременно справится о поручении — был ли слуга у прачки, забрал ли одежду — и все такое. И придется со всей откровенностью сообщить ему о драке и ее последствиях. А рассказывать о таком Яну ох как не хотелось. Потому что чистую одежду для Ива, истоптанную и изорванную в пылу драки, Ян с Эсперансом попросту бросили на мостовой.

Однако сир Ив осведомиться обо всем этом даже не соблаговолил. Он и всегда-то мало интересовался внешними делами, а в те дни — особенно. Что до одежды, то он без единого слова надел ту, что подобрал для него Эсперанс, сумевший умаслить герцогского кастеляна.

Новоявленный «брат Ян», получив возможность невозбранно бродить по герцогскому отелю, теперь только и делал, что наслаждался. Здесь было так много красивых вещей! Столько он за всю жизнь свою не видывал. Диву даешься, на что способны, оказывается, человеческие руки. Какая тонкая резьба, сколько выдумки в каждом завитке, — а сундуки, украшенные разрисованной резьбой, — а костяные шашки с фигурками, изображающими персонажей из «Жизни Александра Великого», — а вазы из всевозможного материала, — а фаянсовые блюда, из которых никогда не едят, настолько они ценные, — а разноцветные стеклянные бокалы?.. У Яна глаза разбегались. Встанет перед каким-нибудь изысканным предметом, уткнется взглядом — и по часу ни с места: пытается проникнуть в мысли художника, который изготовил эдакую диковину.

И вот как-то раз, созерцая металлический кувшин с тончайшей чернью, Ян краем глаза уловил присутствие в комнате еще одного человека. Не все синяки и ссадины на лице и теле Яна зажили, поэтому он сторонился людей. Но тут нечто в облике того человека показалось ему знакомым.

Ян повернулся в его сторону и, позабыв о всякой осторожности, закричал во весь голос:

— Ах, мой добрый еврейский господин, ну до чего же я рад, что вы целы, и невредимы, и хорошо одеты, и сыты, и обласканы!

А Неемия ничем не показал своего удивления, только чуть побледнел и глаза у него расширились.

Тут Ян сообразил, как выглядит и во что одет, и заговорил поспокойнее:

— Вижу я, вы меня не признали, мой господин, а ведь мы с вами вышли целыми и невредимыми из одного скверного дела, связанного со старым винным погребом!

— Ян, — выговорил Неемия и крепко сжал губы, как будто испугался, как бы с них не сорвалось еще какое-нибудь слово, которое окажется лишним.

— Ну да, это я, Ян! А все-таки вы помните меня… Хорошо; а то говорят, будто люди вашего племени неблагодарны.

— Нет, это не так, — сказал Неемия, совершенно успокоившись. — Я очень тебе благодарен. Более того, с тех пор, как дела мои поправились, я накупил для тебя кое-каких безделиц, вроде тех, что нравились тебе во времена нашего знакомства. Все искал способ передать их тебе так, чтобы не выдать ни тебя, ни себя. Да только вижу, что теперь они тебе не нужны.

— Как это — не нужны? — возмутился Ян. — Очень даже нужны… А что это за вещицы? Их можно посмотреть?

— Несколько пряжек, очень хорошенький эмалевый ларец и ножны из тисненой кожи с позолотой, — перечислил Неемия. — Но для чего тебе все эти безделушки?

— То есть — как «для чего»? Владеть ими, рассматривать их и любоваться, и носить на себе, и коситься на них, хорошо ли они блестят на солнце и замечают ли их красоту другие люди… Вот для чего!

— Разве ты теперь не монах?

Ян машинально провел ладонью по своему одеянию и затряс головой.

— Вовсе нет, и даже не послушник. Просто так удобнее, а то я все время дерусь — видите, что у меня с лицом? Хорошо, что мой господин — человек задумчивый, он этого, кажется, даже не замечает…

— Твой господин здесь? — Лицо Неемии сразу стало замкнутым.

— Не прежний господин, не сир Вран. Теперь мой хозяин — сир Ив де Керморван, его племянник, — Ян торопился с объяснениями и путался, но сиял он так непритворно, что Неемия поневоле начал улыбаться. — Хорошо, что мы встретились! До чего же я рад! — И спохватился: — Это не из-за подарков, а просто… Хотя из-за подарков тоже, — признал он совсем тихо.

Неемия сказал:

— Подожди здесь. Я их тебе сейчас принесу. Они у меня в отдельной шкатулке, нарочно для тебя хранятся.

И Неемия, бесшумно ступая, вышел из комнаты.

И Ян остался один. От волнения он не мог стоять на месте. Ну надо же! Кто-то думал о нем, собирал для него подарки! Такого с Яном не случалось никогда в жизни. Услышав за спиной шаги, Ян стремительно обернулся — и улыбка медленно растаяла на его лице. Перед ним стоял не Неемия, а Эсперанс.

— Ну, — сказал Эсперанс, созерцая померкшее сияние в глазах парня. — Кого ты ожидал увидеть вместо меня?

— Одного друга, — выпалил Ян и покраснел. Он сжал пальцы в кулак и ударил себя по голове. — Ну что я за проклятый дурак! Вечно брякну не ту правду, что требуется.

— Поясни, — велел Эсперанс.

— Ох, брат Эсперанс… — протянул Ян, и глаза у него стали лживыми. — Может быть, об этом не стоит… Я вам лучше что-нибудь другое про себя расскажу… И тоже правду…

Эсперанс взял его за плечи и сильно стиснул пальцы. Ян поморщился.

— Ну и хватка у вас, — проворчал он, даже не пытаясь освободиться.

— Я ведь рассказывал тебе, как служил в инквизиции? — осведомился Эсперанс. — Был, между прочим, секретарем… Но это потом, когда меня повысили за усердие. А начинал с подручного палача.

— Все вы врете, брат Эсперанс, никаким вы не были… ой! — сказал Ян. — Ай! Ладно, признаюсь во всем.

— Давно бы так, — проворчал Эсперанс, убирая руки. — Так кто он, этот твой друг?

Ян потер плечо — Эсперанс как-то на удивление больно надавливал на синяк, оставшийся от последней драки.

И тут вошел Неемия со шкатулкой в руках. Увидев второго монаха, замер, настороженно посмотрел на Яна. Паренек махнул ему рукой:

— Это брат Эсперанс, самый давний друг сира Ива…

Неемия заговорил негромко и вежливо:

— Здесь кое-какие вещи, о которых меня просил в свое время этот молодой человек. Надеюсь, мой господин, вы позволите ему принять подарки.

— Позволю, — сказал Эсперанс.

Ян сразу схватил шкатулку, открыл ее и испустил радостный вопль.

Неемия и Эсперанс улыбнулись совершенно одинаково, и это мгновенно сблизило их.

Эсперанс сказал еврею:

— Расскажите-ка мне, как вы ухитрились свести дружбу с Яном. Почему-то меня не отпускает чувство, будто эта история имеет самое прямое отношение к тому, что произойдет здесь в самом ближайшем будущем.

— Возможно, — согласился Неемия. — Что ж… — Он вздохнул. — В конце концов, это ведь я нашел в замке корриган и выпустил ее на волю! Думаю, с нее и началось. С корриган. Ее звали Гвенн…

Герольд у Монфора хороший — глотка луженая, голос разносится над ристалищем, и скамьями, и всей собравшейся толпой… Никогда бы не подумал сир Ив, что у этого человека может быть такой голос. Герольда он несколько раз видел — точнее, ему показывали издалека пальцем: вон, мол, герольд. Немолодой, с жеваным усталым лицом, с виду скучный. Но провозглашает — как бог войны.

Тяжба племянника с дядей, так болезненно задевавшая сира Ива, преподнесенная столь великолепным образом, вдруг превратилась в произведение искусства. Как будто облагороженные мощным и красивым голосом слова «барон Ив де Керморван, сын сеньора Алена де Керморвана» не обозначают того имени, на которое Ив привык откликаться, но свидетельствуют о чем-то недостижимо возвышенном. Да и вообще все происходящее словно бы перестало иметь какое-либо отношение к Иву.

«Как это милосердно, — подумал Ив. — Не будь герольда, я бы, кажется, умер от стыда, что мне приходится отстаивать собственное достояние с оружием в руках — да еще против брата моей покойной матери!»

Неизвестно, какие мысли посещали в эти минуты сира Врана. Оба противника были уже облачены в доспехи; наконечники копий сверкали на солнце, и ноги удобно упирались в стремена. Шум доносился как будто издалека, только голос герольда звучал отчетливо и звучно. Рассеченный решеткой забрала мир был теперь отделен от Ива, и Ив думал о том, что уходит из жизни постепенно: сперва — надев шлем, затем — опустив забрало, и под конец, если Бог не даст ему победы, все накроет окончательная тьма.

Но, едва только эта мысль пришла ему в голову, как Эсперанс совсем рядом с ним произнес:

— Из этой тьмы родится новый свет; впрочем, сегодня Бог даст вам победу, мой господин.

— Ты читаешь мои мысли?

— Просто догадываюсь, о чем вы думаете.

Неожиданно Ива осенило:

— Ты уже побывал в этом времени? Тебе всё известно заранее?

Но, как оказалось, осенило его совершенно напрасно, потому что Эсперанс только покачал головой:

— Я заново проживаю мою собственную молодость, но время-то продолжает неуклонно двигаться вперед… Как и все прочие, в этой минуте я нахожусь впервые и ничего не знаю наперед. Всякий человек — гость в своем времени, а не хозяин ему, и я не исключение. Однако нынче вы поднимаете оружие за правду, а это — половина победы; другая же половина состоит в том, что вы молоды по-настоящему, в отличие от сира Врана; вот уж кто фальшив с головы до ног. У него, быть может, и гладкое лицо, но взгляд и движения старика. Помните об этом, когда направите на него копье.

— Хорошо, — сказал сир Ив.

Он позволил Яну взять коня под уздцы и вывести на поле.

Его отвели в самый конец огороженного участка. Далеко впереди виднелся другой закованный в доспехи рыцарь, похожий на башню, неподвижный на высоком коне. Наконечник копья, поставленного торчком, терялся где-то в поднебесье; Иву пришлось бы сильно задирать голову, чтобы увидеть его.

Герольд опять кричал, трубы ревели, народ шумел так сильно, что Иву начало казаться, будто он находится на берегу моря. И это ощущение успокаивало, потому что море было самым давним его другом и союзником.

Затем он услышал сигнал, о котором его предупреждали заранее: длинный протяжный зов одинокой трубы. И кони стали набирать ход. Сперва они бежали совсем медленно, но затем, привыкая к бегу и тяжести всадников, — все быстрее и быстрее. Ив упер копье в специальный щиток и опустил наконечник. Он все еще не видел противника — забрало мешало обзору; затем перед ним начала расти металлическая гора. Она лязгала и гремела, и сир Ив понял, что это — сир Вран.

Он по-прежнему не видел наконечника Вранова копья, хотя оно было теперь опущено и нацелено Иву прямо в грудь. Конь под ним шел ровно и уверенно, и Ив, чуть подавшись вперед, тоже чувствовал себя вполне уверенно. Ему казалось, что скачка никогда не закончится, и в душе он был рад этому.

И вот наконец он увидел копье соперника — такое длинное и грозное, но главное — такое толстое! Оно как будто не имело отношения к Иву. Еще одна примета надвигающейся башни, не более.

Он видел шлем с остроконечным забралом-клювом, видел развевающиеся ленты на макушке этого шлема, видел яркий щит на груди, и горностаевый фон; и только в тот миг, когда Иву предстали бретонские горностаи, он понял, что перед ним — не двигающаяся башня, не странное металлическое существо, наподобие ожившей шахматной фигуры, которая после поединка будет попросту убрана в коробку. О нет, это был он, сир Вран, его дядя собственной персоной, человек, обманувший его детское доверие.

Сквозь прорези забрала Ива обжег пристальный, пылающий ненавистью взгляд. И рука Ива дрогнула; копье, нацеленное было в середину щита Врана, чуть приподнялось и вонзилось прямо в щели забрала, в то время как сам Ив ощутил резкий толчок в грудь. Он услышал треск, с которым раскололся его щит, и почувствовал двойную боль: в груди, возле сердца, куда пришелся удар противника, и в правой руке, нанесшей удар.

Выронив копье и едва удерживаясь в седле, сир Ив пронесся дальше. Вран мгновенно пропал из виду. Конь бежал по-прежнему быстро, и Иву стоило трудов угомонить его, чтобы он не врезался в толпу и не раскидал зрителей. Наконец они остановились у края поля.

Ив ждал. Он не предпринимал ничего самостоятельно. Жан де Монфор, наставляя его, предупредил, чтобы он ничего не делал сам, без приказания. Если потребуется, ему принесут второе копье. Если возникнет нужда, его развернут лицом к противнику и побудят ко второму сближению. Если будет нужно, ему велят спешиться и продолжить бой на мечах.

«Вы поступаете в полное послушание распорядителю, — наставлял его Жан де Монфор, — он будет руководить каждым вашим шагом, каждым действием. Вы даже по сторонам не должны смотреть без его приказа. Иначе результат вашего поединка можно будет оспорить и счесть недействительным».

Поэтому Ив сидел в седле неподвижно.

Крики, звучавшие вокруг него, становились все громче. Влага обильно струилась по всему телу Ива, начиная с подмышек, а он даже не смел проверить — пот это или кровь. Рубаха его взмокла и липла к коже. Он не поднимал забрала. Мир по-прежнему оставался наполовину призрачным, рассеченный решеткой.

Затем к Иву приблизились и громко повелели:

— Снимите шлем, сир.

Ив поднял руки и снял шлем. Правая почти отказывала ему в повиновении, однако он справился.

Краски, солнечный свет, крики — все нахлынуло на Ива. Он с трудом удержался от болезненной гримасы. Морщинистый герольд с усталыми глазами сказал негромко, глухо:

— Вы можете спешиться, сир.

Подбежал Ян, помог Иву сойти с седла. С трудом передвигая ноги — на самом деле со стороны он выглядел весьма величественно, — сир Ив пошел следом за герольдом на середину поля. Вран лежал там. Ив выбил его из седла. Копья валялись рядом, одно было расщеплено.

— Вы попали ему прямо в забрало, копье скользнуло по «клюву» и угодило в зазор под воротником, — сказал герольд, не глядя на Ива. — Вы ранили его смертельно. Удар засчитан.

Ив молча наклонился над дядей. Вран смотрел на него ясными глазами, и в них стояла открытая ненависть.

— Глупец, — сказал племяннику Вран, выплевывая это слово вместе с кровью.

Затем он тихо захрипел и больше не дышал.

Ив выпрямился и увидел Жана де Монфора. Герцог стоял прямо перед ним, он вышел на поле в роскошной мантии, подбитой горностаями, и золотой лев рычал на его плаще. Стального цвета седина блестела в его волосах. На ярком солнце темно-серые глаза Монфора горели желтым огнем, как у зверя.

Зычным голосом, куда роскошнее герольдова, Монфор прокричал:

— Господь даровал победу Иву де Керморвану!

Затем поднялся всеобщий рев. Ива куда-то повлекли; Монфор скрылся из его глаз, исчез и конь, уведенный Яном, пропал архиепископ, который должен был благословить оружие соперников и засвидетельствовать Господню волю в этом поединке; сгинул и мертвый Вран де Керморван. Все затопила пестрая толпа, тянущиеся к победителю руки, какие-то чужие лица, мужские и женские, и любезные улыбки, и взгляды знатных дам, и пьяный смех. Цветов не было, поскольку стояла поздняя осень, их заменяли ленты, связанные причудливыми бантами.

Ив позволил себя увести в шатер, разбитый для него за полем, раздеть, обтереть влажной губкой (процедура, во время которой он покрылся тугими синеватыми мурашками), переоблачить во все сухое и свежее, украсить новым меховым плащом — подарком от герцога. Рубиновое ожерелье, которое было на шее Ива под одеждой, теперь сверкало на его груди, и все дружно восторгались превосходной вещью, однако о происхождении ее не спрашивали, полагая, что это — дар любви.

Ив по-прежнему молчал. Краем уха он слышал, как привели коня; это его успокоило. Опять поблизости возник Ян, и не в монашеском платье, а в обычном. Парень так и сиял, а на его поясе блистали красивые ножны.

Ив сказал ему:

— Какие красивые ножны.

Всхлипнув, Ян бросился к его ногам и расцеловал его руки.

— Что с тобой? — сказал ему сир Ив, наклонившись. — Ты, никак, боялся, что он может одолеть меня?

Ян покаянно кивнул.

— Ступай, — сказал сир Ив. — Меня, должно быть, зовут на пир в отель герцога — там меня и найдешь.

Ян вскочил и убежал.

В тот день Ив напился до бесчувствия, и еще задолго до того, как солнце сделалось красным, его унесли из-за пиршественного стола и уложили в самую лучшую постель, какая только нашлась в герцогском отеле.

Глава восьмая ПРИЗРАЧНЫЕ СЛЕДЫ

Победа Ива и смерть Врана изменили все. В единое мгновение из безвестного юного пришельца Ив сделался сеньором Керморвана и получил это владение от самого Жана де Монфора.

Монфор совершенно по-другому начал держать себя с Ивом, сменив недоступную монументальность на приветливое, простое и даже веселое обращение. В первые дни Ива это немного смущало, а потом он привык. Он снова начал разговаривать, улыбаться, смотреть другим людям в глаза и даже прилюдно принимать пищу. И многие увидели, что он приветлив, скромен и добр. Но расспрашивать его об Озере Туманов никто не решался, хотя слухи об этом по-прежнему ходили самые замысловатые.

В обновленном обличье предстал и Эсперанс: расставшись с монашеской рясой (но отнюдь не с сапогами), Эсперанс обратился к воинственной эпохе своей жизни и, по наружности, повадкам и отчасти образу мыслей совершенно сделался капитаном наемников — правда, без отряда. Теперь он носил оружие, говорил и мыслил как солдат и даже разжился шлемом и кирасой, изрядно погнутыми, но вполне прочными.

Сир Ив немало подивился, узрев своего наставника преображенным; однако Эсперанс невозмутимо объяснил:

— Вам потребуется более серьезный защитник, нежели монах, вооруженный лишь здравым смыслом и набором наставлений; что до прочего, то быть вам добрым другом я могу в любой одежде, даже в этой.

Сир Ив только рукой махнул.

После разговора с Неемией Эсперанс несколько дней был, как казалось, сам не свой. Он ни на мгновение не усомнился в правдивости рассказа. При мысли о том, какому обращению подверглась его любезная возлюбленная-корриган, Эсперанс бледнел и принимался скрипеть зубами, так что Неемия пугался и впоследствии избегал встречаться с Эсперансом наедине.

За несколько дней до своего предполагаемого отъезда в Керморван сир Ив послал за Неемией, и тот явился. Поглядывал он на сира Ива с легкой настороженностью, как будто не вполне понимал, чего ожидать, однако Ив встретил его просто и сердечно.

— Скажи, — обратился к нему сир Ив, — ты мог бы продать для меня драгоценные камни?

— Его милость герцог считает, что я могу продать что угодно, — осторожно ответил Неемия. — Впрочем, со стороны его милости это небольшое преувеличение, хотя обычно он бывает прав. В любом случае, сперва мне нужно увидеть эти камни.

Сир Ив снял с шеи ожерелье и протянул ему.

— Посмотри.

Неемия быстро оглядел ожерелье, а затем снова поднял глаза на сира Ива.

— Но для чего вам расставаться с такой великолепной вещью, мой господин?

— По правде сказать, у меня сердце кровью обливается, — признался сир Ив. — С ожерельем связано одно воспоминание, которое мне не хотелось бы выпускать из рук; да ничего не поделаешь. Мне нужны деньги, чтобы закупить зерно: в Керморване третий год неурожай.

— Разумно, — сказал Неемия. По его виду было понятно, что он все еще сомневается: жаль ему было прекрасного ожерелья, жаль и воспоминания, дорогого сиру Иву; такие вещи Неемия угадывал сердцем.

И тут сир Ив несказанно удивил его, добавив:

— Стоимость четырех камней отложи отдельно. Эта сумма предназначается для Яна, чтобы он мог прожить в любом из избранных им городов год и один день и поступить в ученики к какому-нибудь мастеру.

Неемия насторожился.

А Ив продолжал:

— Для Яна красота и правда равноценны. Он никогда не выступит на той стороне, где не найдет ничего прекрасного по наружности; а это значит, что, будучи воином, он может совершить ошибку. Вот почему не следует ему заниматься солдатским ремеслом и лучше всего писать алтари и картины.

Странное выражение появилось в темных глазах Неемии, когда он тихо спросил:

— Как, по-вашему, мой господин: Ян ведь помог мне спастись лишь потому, что желал получить от меня красивые вещицы в подарок?

До этого мгновения сир Ив глубоко не задумывался о еврее и о том, что может лежать у него на душе; но теперь он посмотрел на Неемию и увидел его так, как видел многих других, — всего целиком, со всем, что тот пережил, чему поверил и в чем усомнился.

— Да ты и сам так не считаешь, Неемия, сколько бы ни утверждал обратное, — сказал сир Ив. — Ян любит все красивое бескорыстно. Будь ты уродлив, может быть, он и оставил бы тебя умирать, — кто знает? Но о подарках он заботится не больше, чем они заслуживают.

— Ян — весьма странный человек, — произнес Неемия, и сир Ив увидел, что его словно бы отпустило. — А это весьма необычно, ибо говоря о Яне, мы говорим о простолюдине.

— Хочешь сказать, среди простолюдинов не бывает странных людей?

— Скорее — что странности простолюдинов обычно менее изощренны, — пояснил Неемия.

Сир Ив наклонил голову, оценив последнюю мысль, и сказал:

— Здесь я с тобой полностью согласен. Странность, присущая нраву Яна, делает его утонченным — а это, в свою очередь, далеко уводит его от тех людей, среди которых он был рожден. Жаль мне отпускать его от себя, но ничего не поделаешь. На мой век хватит простых мужланов, готовых преданно служить за кусок хлеба и доброе слово; а ему нужно заботиться о других вещах.

Неемия замолчал, как будто не желая продолжать разговор. Ив видел, что тот обдумывает что-то важное, и не мешал ему. Наконец Неемия заговорил снова:

— Мне не хочется лишать вас этого ожерелья, мой господин, тем более что оно вам памятно. Его стоимость не окупит всех затрат на зерно, а чудесная вещь пропадет. Будет лучше, если я предоставлю вашей милости заем на несколько лет.

Ив забрал свое ожерелье и снова надел.

— А какие сейчас цены на зерно? — спросил он.

В сопровождении капитана Эсперанса и оруженосца Яна, который не знал еще, каким образом была решена его судьба, сир Ив возвратился в Керморван. Его встречали так, словно он не только воскрес из мертвых, но и сумел это доказать. Под ноги его лошади бросали солому, перевязанную лентами, и все кругом плакали от радости.

— Как удивительно здесь все, — говорил сир Ив Эсперансу, без устали блуждая по замку. Капитан в эти дни не отходил от него ни на шаг. — То мне все кажется незнакомым. Даже вид из окон сделался другим. Одни деревья выросли, другие погибли. И деревенские дома словно бы подступили ближе к стенам. А потом вдруг вижу какую-нибудь вещь из прежних — и разом все встает по местам, как будто из тьмы выступает часть комнаты, озаренная случайным лучом света…

Из библиотеки убрали пыль, насколько это оказалось под силу двум пожилым служанкам (молодым сир Ив не доверял и из замка их изгнал). В большом зале вывесили на стены все гобелены, какие только нашлись, и выставили там оружие и гербовые щиты. Для кухни по приказанию сира Ива нарочно был изготовлен новый котел. (Сир Ив не объяснял причины последнего новшества, поскольку она ему самому казалась несерьезной. Дело в том, что Ив брезговал трапезой Врана).

Эсперанс передал крестьянам повеление сира Ива — не оставлять про запас никакого зерна и все, какое найдется, употребить в пищу. Для посевов, сказал сир Ив, весной прибудет новое зерно на большом корабле из Англии. И если, прибавлял от себя Эсперанс, кто-нибудь этому не поверит и скопидомством доведет семью до голодной смерти, то сир Ив узнает обо всем, придет и покарает виновного. И если сам виновный тоже умрет, то сир Ив вынет из могилы и возвратит к жизни, а там уж не будет ослушнику никакой отрады, одно лишь вечное терзание.

О последнем прибавлении сир Ив, впрочем, не догадывался и просто радовался тому, что люди поверили ему и подчинились.

Капеллан боялся нового господина еще больше, чем старого. Про сира Врана думал капеллан, будто тот водит дружбу с дьяволом; а кто дьяволу друг, того дьявол не обижает. Но что такое сир Ив, который Врана одолел, — о том капеллан и гадать не осмеливался.

А пуще всего боялся капеллан, что сир Ив придет на исповедь и расскажет ему что-нибудь ужасное. Бывают такие исповеди, слыхал капеллан, — и особенно в Бретани, — после которых священник чернел лицом, замертво падал и уж потом не мог произнести на человеческом языке ни единого слова, а изъяснялся на особом наречии, которое понятно только духам, преимущественно падшим.

Поэтому капеллан улучил момент и остановил Яна — как бы невзначай.

— А что, Ян, — заговорил капеллан, — вижу, хорошо тебя кормит новый господин.

— Не жалуюсь, — ответил Ян коротко.

Капеллан втянул руки в рукава, поежился.

— И ростом ты, Ян, как будто больше стал, и в плечах раздался, — продолжал он.

— Время у меня такое, — сказал Ян. — Иду в рост. Но это все не ради меня самого, а ради того, чтобы лучше служить моему господину.

— А какой он, твой господин? — Тут капеллан вплотную подобрался к тому, что интересовало его больше всего.

— Об этом люди и поумнее меня ничего не знают, — ответил Ян. — Но сам герцог Монфор, — он приподнялся на цыпочки, чтобы выразить благоговение перед этим именем, — признал моего господина за того, кто он есть, иначе говоря — за сира Ива де Керморвана; а что к тому можно прибавить — не моего ума дело!

— Но настоящий ли он человек? — продолжал допытываться капеллан. — Или же он только видимость человека, данная нам как искушение?

Ян показал рассеченную бровь, приподнял волосы, явил шрам на лбу.

— Видали? Это все я получил, когда дрался за моего господина с людьми, которые были покрепче вашего, — сказал он. — Ух, и лупцевали же они меня прямо на улице! И повалили, и ногами били, и еще дубинкой. Но я в долгу не оставался и отбил им детородные органы, и перебил голени, и напинал им в живот, ну а потом пришел еще брат Эсперанс, который стал теперь капитаном Эсперансом; и мы вдвоем одолели десять таких дерзецов.

— И к чему ты мне это рассказываешь, Ян?

— К тому, что за моего господина я дрался, не жалея ни себя, ни противников моих; как же мне отвечать на вопрос — человек ли он или только видимость? А разве за видимость можно подраться до крови? Будь сир Ив одной только видимостью, я бы ограничился плевком — плюнул бы в негодяев да и уносил бы поскорее ноги.

— Скажи-ка мне вот что, Ян, но сперва подумай хорошенько, чтобы тебе не ошибиться с ответом: ходил ли сир Ив к мессе и видел ли он Господа?

— А что мне хорошего будет, если я отвечу правду? — дерзко спросил Ян.

О чем-то капеллан и сам заранее догадывался, а что-то снизошло к нему как наитие, потому что он обещал:

— Я научу тебя разбирать и рисовать буквы, и ты сможешь читать и писать, если захочешь и будешь усерден.

Ян аж побелел, и вся спесь от него сразу убежала, запряталась в углу, скорчилась там и задрожала.

— А разве такое возможно, чтобы я научился буквам? — тихо спросил Ян.

— Это для кого угодно возможно, кроме слепцов и слабоумных, а у тебя к тому есть расположение, — сказал капеллан. — Отвечай теперь на мой вопрос и берегись: если ты солжешь, я научу тебя буквам неправильным!

— Сир Ив де Керморван почти каждый день, что находился в Ренне, был у мессы и не раз он встречал Спасителя, и было ему назначено такое же испытание после победы над сиром Враном, и Спаситель не отвратился от сира Ива. Это возвестили от имени архиепископа Рено, да удержит святой Гвеноле его душу в своем кошельке, который носит у пояса!

— Разве у святого Гвеноле есть кошелек у пояса? — удивился капеллан.

— У нас в Керморване — нет, и в Ренне — тоже нет, а вот в Нанте, сказывали знающие люди, есть такой кошелек, — ответил Ян.

С того дня капеллан начал учить его буквам, и Ян перестал спокойно спать: каждое мгновение виделись ему завитки, исполненные глубокого смысла, например — «а», «о» или «з»…

Эсперансу не давал покоя рассказ Неемии, и скоро уже капитан ни о чем другом думать не мог, как только о корриган и ее освобождении.

Неемия сказал, что отнес корриган на своих плечах к ручью и там, по ее просьбе, оставил. И Эсперанс тоже отправился к ручью.

Быстрый поток бежал, то скрываясь среди снега и жухлой травы, то вдруг посверкивая на поверхности. Здесь было светло; кусты, облепленные снегом, тянули ветки через русло. Они гнулись к земле, образуя над ручьем множество округлых арок, и вода протекала под ними, казалось, с особенным весельем, заворачиваясь на бегу в десятки крохотных водоворотиков.

Еще никогда, ни разу за все те годы, что минули со дня расставания, Эсперанс не различал след своей корриган так отчетливо. Он присел на корточки, рассматривая снег и траву, протыкающую мягкий сугроб. Вот здесь лежала корриган, набираясь сил. Здесь она провела несколько дней. Он закрыл глаза, и тотчас Гвенн предстала ему. Тонкое в кости, исхудавшее существо, одетое длинными красными волосами. Не рыжими, как изредка встречается у людей, а ярко-красными, как мясо. Ее глаза были широко распахнуты и не моргали; в них отражался весь мир разом. Зрачки ее вместили в себя луну и звезды; видны в них были и сухие листья, бесплодно задержавшиеся на ветках, и ручей, живая серебристая змея; и быстрые силуэты пролетающих птиц… И каждое облако, проплывающее в вышине, отбрасывало на них свою тень.

Ее тело оставалось неподвижным; ни снег, ни ветер не могли заставить ее даже вздрогнуть — напротив, она набиралась сил от каждого порыва ветра, от каждой пригоршни холодной влаги с небес.

А потом ее обнаружили крестьяне. Это случилось здесь же, на берегу ручья. Сперва это были дети — двое мальчиков, братья. Младший был весь в соплях и с болячкой в углу рта, но веселый и, если отмыть, хорошенький; старший так и лопался от чувства собственной значимости, а лицо у него было рябое.

Стоя там, где долгое время пробыла его возлюбленная, Эсперанс обрел способность смотреть ее глазами. Должно быть, она оставила после себя эти картины подвешенными в воздухе. Корриганы иногда поступают так, когда хотят передать весть о себе.

Младший вдруг остановился и схватил за руку старшего.

— Там кто-то есть! — прошептал он, показывая на высокую траву.

Старший нахмурился.

— Вечно тебе мерещится!

— Нет, — настаивал маленький мальчик, — там кто-то лежит… Оно нас видит.

Теперь и старшему стало не по себе.

— Подожди-ка здесь, — бросил он и осторожно стал пробираться к зарослям. С каждым шагом он все отчетливее ощущал на себе пристальный взгляд, однако, поскольку меньшой брат все время видел его, не хотел показывать страха.

Он присел на корточки, раздвинул траву руками… С земли, наполовину занесенная листьями, смотрела на него корриган. Будь она человеком, мальчик, не усомнившись ни на мгновение, принял бы ее за знатную даму. Но в том-то и заключался страх, что она явно принадлежала к потустороннему миру. Красные пряди, разметавшись, прилипли к земле. Иней покрывал их, снежинки блестели вокруг ее лба. Искаженный образ ручья, тени птиц и деревьев, влага, исторгнутая ветром, — все это мальчик увидел в неподвижных расширенных зрачках корриган. А затем, к своему ужасу, он заметил там и собственное отражение.

Она не обращала никакого внимания на людей. Просто лежала и смотрела. И вдруг слегка повернула голову, и губы на ее узком лице дрогнули.

Мальчик испустил сдавленный вопль и бросился бежать. По дороге он споткнулся о своего брата, и малой, не поняв, в чем дело, перепугался еще больше, чем старший; оба, завывая, понеслись прочь.

Гвенн знала, что теперь сюда непременно придут люди. И не дети, которых легко отпугнуть, а взрослые, встревоженные рассказом мальчиков. Они явятся большой толпой, вооруженные вилами и кольями, чтобы собственноручно разделаться с нечистой силой, которая заползла на берег их ручья.

Гвенн решила покинуть свое убежище. Немало времени провела она в мире людей и многое успела узнать о них. Например, теперь она знала, что по-настоящему договориться можно лишь с одним человеком; если людей двое — задача усложняется вчетверо, если их трое — дело становится почти невозможным; а при виде толпы следует обращаться в бегство.

С корриганами дело обстоит совершенно иначе. Корриганы никогда не собираются «толпой». Разумеется, могут сойтись вместе и пять, и десять, и даже двадцать корриганов, но в любом случае каждый останется отдельной личностью с собственным мнением и собственным представлением о правильном и неправильном, а оно у корриганов бывает весьма причудливым. Люди же, соединившись в толпу, изменяются коренным образом. Гвенн доводилось видеть, как милые и спокойные женщины в толпе оборачиваются разъяренными ведьмами, а потом как ни в чем не бывало возвращаются в исходное состояние, и происходит это без всякого для них ущерба.

Многие корриганы не знают об этом свойстве человеческой натуры и, меряя других по себе, попадают впросак. Но Гвенн не собиралась дожидаться, пока это произойдет с ней. И она пошевелилась — впервые за долгое время.

Волосы ее приросли к земле. Она отдирала их, прядь за прядью, так что на снегу остались красные волоски. Наконец вся грива была освобождена, и корриган села. Отражение в ее глазах смазалось, превратилось на миг в бесформенное пятно, но затем вновь обрело четкость. Теперь и небо, и стволы, и трава, и ручей, помещенные в расширенных черных зрачках Гвенн, выглядели иначе: они стали более определенными.

Она прислушалась к собственному телу. Кровь, застывшая на сотню лет, постепенно оживала. Медленно потекла она по жилам, наполняя руки и ноги Гвенн теплом. Она согнула ногу и уставилась на свое колено с любовью и огромным восхищением. Каким прекрасным казалось ей это острое колено, шершавое, как у девочки, которая любит лазать повсюду! Наклонившись вперед, Гвенн нежно поцеловала его. И, раз уж она нагнулась, она потянулась к своим ступням и обхватила их пальцами рук.

Ее тело восхитительно подчинялось каждому ее желанию. Встретившись, пальцы рук и ног радостно сплелись и, соединившись самыми чувствительными местами, там, где у ундины росли бы кожистые перепоночки, шевелились, сжимались и разжимались.

Затем Гвенн вскинула руки над головой и одним прыжком вскочила на ноги. Она изогнулась, как натянутый лук, подставляя ветру маленькую острую грудь, и тело ее засверкало при солнечном свете. Волосы, слипшиеся от влаги, все еще подернутые инеем, рассыпались по спине, по плечам; от них по коже корриган бегали багровые отсветы. Растаявший иней осыпал Гвенн каплями влаги.

Она сделала первый шаг, и земля под ее ногами запела от радости. Гвенн смеялась. Ее переполняла сила. Она не помнила человека, который освободил ее, ни имени его, ни лица; забыла даже самые обстоятельства своего освобождения, и была смутно, почти неосознанно благодарна за это своему спасителю. Если бы он попросил у нее дары, она, разумеется, удержала бы в памяти и лицо его, и имя, и взгляд, и мельчайшие подробности их встречи. Но он оказался настолько добр, что избавил ее даже от самого себя.

Ступая медленно и наслаждаясь каждым прикосновением к траве, к легкому снегу, к голой земле и опавшим листьям, пропитанным влагой, Гвенн ушла от ручья.

И Эсперанс двинулся дальше, разыскивая приметы, которые она оставила для него. Порой он сбивался с пути, но затем опять видел свою возлюбленную. В прозрачном воздухе являлись, сменяя друг друга, смутно распознаваемые образы. Если смотреть на них прямо, они почти не заметны; однако боковым зрением они улавливались постоянно.

Узкая спина со сведенными лопатками мелькала среди стволов, за нею тянулся серебристый след. Иногда видение делалось настолько ясным, что Эсперанс поневоле поднимал руку, чтобы коснуться, но пальцы его встречали лишь пустоту.

Должно быть, Гвенн направлялась в Броселиандский лес. Рано или поздно она отыщет дорогу к озеру Туманов и вернется домой.

Эсперанс старался сдерживать себя и не спешить. Корриганы редко торопятся: им принадлежит все то время, что создано Творцом, — вплоть до Страшного Суда. Если Эсперанс сейчас побежит, торопясь скорее догнать Гвенн — он называл ее тем же именем, что и Ив, поскольку не помнил настоящего, — он потеряет след.

Вот она остановилась, чтобы полюбоваться тремя деревьями-сестрами. Вот пробежала через поляну, танцуя и взлетая в прыжках. Вытянутые пальцы ног едва касались земли, ладони зачерпывали ветер и разбрасывали его вокруг, от лица исходило сияние, а волосы горели пожаром.

А затем все неожиданно изменилось. Образ опять смазался, зато теперь он улавливался не только боковым зрением, но и прямым. Из лесу выскочила толпа крестьян, вооруженных и разозленных донельзя. Впереди бежала костлявая женщина с граблями — очевидно, мать тех мальчиков, — и что-то кричала, широко разевая рот, в котором не доставало половины зубов. За нею мчалось человек пять мужчин, а позади, пыхтя, — две толстых кумы, принявших участие в погоне преимущественно из любопытства.

Корриган испугалась. Ох, как же она испугалась! Страх ранил ее, точно стрела, выпущенная из лука. Страх разрушил красоту, в которой она только что купалась, щедро расплескивая ее вокруг себя. Вторжение чужой ненависти оказалось слишком неожиданным — Гвенн ведь и думать забыла о том, что за нею могут погнаться!

Тонко, беспомощно закричав, она обернулась к преследователям лицом и вытянула перед собой руки.

«Беги, — думал Эсперанс, в отчаянии кусая губы. — Беги же! Не жди, пока они набросятся на тебя!»

Толпа остановилась. Очевидно, эти простые люди и сами были изрядно напуганы зрелищем, которое предстало их взору. Большие удлиненные глаза Гвенн изрядно косили, пропорции ее обнаженного тела были немного иными, чем у обычной женщины; да ведь крестьяне и обычную-то женщину редко видят обнаженной, всерьез полагая всякую, кто разденется донага, пособницей дьявола и сосудом всяческого зла и соблазна.

Мгновения их замешательства оказалось, по счастью, довольно, чтобы Гвенн справилась со своим ужасом и бросилась бежать. Топоча, крестьяне устремились в погоню.

Теперь корриган мчалась быстрее ветра. Ее тонкое тело мелькало среди деревьев. Ветки хватали ее в объятия, а затем, выпуская, с досады хлестали вслед; кусты ловили ее как бы в шутку и нехотя поддавались напору; но всякий раз она вырывалась, изрядно расцарапанная. Эсперанс видел ее все лучше и лучше; это происходило оттого, что корриган роняла на всем пути своего бегства капли крови.

Крестьяне гнали ее к берегу моря. Уж там-то ей не уйти, не спрятаться. Эсперанс шел, по-прежнему не торопясь, и каждый новый шаг давался ему тяжелее предыдущего. Он поднимался на скалу. Дальше был обрыв.

На узкой крутой тропе они почти настигли ее. Из последних сил она увернулась и взлетела на самую вершину скалы.

Перед нею расстилалось море — любимый друг Ива; серое, беспокойное, полное собственных тревог и безразличное к бедам земных обитателей. В глубинах кипела таинственная жизнь. Гвенн подумала об осьминогах с их щупальцами и клювами, скрытыми в мягкой мантии; она представила себе рыб с горящей лампой на усах, и быстро бегающих по дну крабах. Это показалось ей желанным и привлекательным.

Она оттолкнулась пятками от скалы, взлетела в воздух и, в последний раз сверкнув на солнце блестящим влажным телом, упала в разверстую пучину, в промежуток между волнами.

Красное пятно волос некоторое время еще расплывалось на поверхности воды, так что иные из преследователей решили, будто убегавшая разбилась насмерть и теперь из нее выходит кровь.

А Гвенн медленно опускалась под воду, глядя на свои волосы и последние солнечные лучи, что проникали сюда, в толщу воды. Тьма делалась все ближе, а свет уходил.

Эсперанс стоял на вершине скалы и смотрел на тонущую Гвенн. А затем он вздрогнул: радость, охватившая его, оказалась настолько сильной, что все его тело сотрясла сильная дрожь и ноги у него подкосились. Он сел на скале, вцепился пальцами в выступ на камне и услышал, как стучат его зубы.

Потому что чьи-то руки подхватили Гвенн и подняли ее на поверхность, и она очнулась на палубе корабля. То было одно из тех призрачных темных судов, что бороздят здешнее море и растворяются в тумане.

Кто-то спросил у Гвенн:

— Зачем ты бросилась в воду?

Голос был высокий, молодой, с металлом.

— Люди, злые люди хотели убить меня, — ответила Гвенн жалобно. — Вот почему я бросилась в воду.

Из ее красных волос текла на палубу красная влага, но это была не кровь.

— Теперь ты одна из нас, — сказал голос.

— А кто мы такие?

— Мы соль этого моря, — сказал голос. — Мы соль наших слез. Нас бросили, выбросили, отбросили. Вот почему мы — отбросы.

— О, — проговорила Гвенн, — мне это подходит. А куда мы плывем?

— Куда гонит нас ветер.

Гвенн засмеялась и что-то сказала, но ветер унес ее смех и над волнами порвал его в клочья.

И все исчезло.

Эсперанс глубоко перевел дух и огляделся по сторонам с удивлением: он как будто только сейчас обнаружил себя сидящим на скале, с мокрым от слез лицом, с царапинами на руках и тонким красным волосом, невесть как обернувшимся вокруг его пальца наподобие кольца.

— Ты виноват, Евстафий Алербах, ты виноват, — стучали колеса телеги. — Ты-ви-но-ват, ты-ви-но-ват… Ты нанялся к человеку, который знался с дьяволом, да не сумел ему угодить. И по твоей вине нам ни гроша не заплатили. Кругом ты виноват, Евстафий, ты-ви-но-ват, и скоро услышишь об этом от своих людей.

Евстафий шел и слушал этот голос, и понимал, что телега-то права. Да и что толку спорить с колесом!.. Нащупал Алербах кольцо на пальце, сжал кулак и сам сказал своим солдатам, что больше им не командир.

— Из этой страны не будет нам выхода, — прибавил он. — Народ здесь прижимистый, и земля такая же: кто встал на нее двумя ногами, тот, почитай, прирос. И я пропал совсем; а вы еще можете спастись.

Голландцы похоронили убитых на берегу и оставили Евстафия сидеть у могилы, а сами зашагали дальше и скоро скрылись из виду. Евстафий же смотрел на море, как будто ждал чего-то. Потом он засмеялся сам с собой:

— Видать, и впрямь я слишком сильно врос в эту землю, если продолжаю ждать спасения! Разве что какая-нибудь добыча сама приплывет ко мне в руки! Но что я буду с ней делать? Я голоден, и вода в моей фляге кончается.

С этими словами он растянулся на холодном песке и заложил руки за голову. Теперь он смотрел на небо, а от неба уж точно никаких чудес Евстафий Алербах не ждал.

И вдруг он услышал сильный шум: журчание воды и хлопанье парусины, топот ног по деревянному настилу и грубые голоса, что-то кричавшие друг другу. Евстафий вскочил и увидел прямо перед собой большой корабль.

— Либо я спал, и корабль подошел сюда во время моего сна, — сказал Евстафий, — и вот я проснулся. Либо же я заснул, и мне снится, что здесь находится корабль. Как громко они кричат! Хорошо, что я не понимаю ни слова.

Он повернулся лицом к кораблю и принялся рассматривать его.

Корабль был черным и иногда вдруг делался полупрозрачным. Тогда Евстафий мог видеть все, что происходит в трюмах и каютах. Он видел подвесные койки и большой котел, видел карту в медном футляре, парусину в сундуке и мешок с промокшей мукой. Моряки ходили сквозь переборки, они разрывали корабль своими телами; они постоянно были заняты какими-то своими морскими делами и совсем не замечали Алербаха.

Он встал на ноги и крикнул:

— Я здесь!

И тут же корабль мгновенно перестал быть полупрозрачным, а люди все замерли и как один повернулись на голос.

— Я сплю или проснулся? — спросил Алербах.

Он говорил на своем родном языке и не надеялся, что его поймут, но ему отвечали на том же наречии:

— Это не выяснено.

Евстафий вглядывался в лица, но плохо различал их, как будто ему вдруг отказало зрение. И чем дольше он разговаривал с моряками, тем лучше их видел: их образы как будто проступали сквозь черноватый туман.

Один, одетый лучше, чем другие, с золотой широкой цепью на груди, сказал Евстафию:

— Подойди.

Евстафий наступил на ближайшую волну и сломал ей шею.

— Ты жив или мертв? — спросил его человек с золотой цепью на груди.

— Это не выяснено, — ответил Евстафий. — Но я хочу подняться к вам на борт.

— Очень кстати, — отозвался человек. — Нам не хватает капитана.

— А где он? — спросил Евстафий.

— Возможно, он проснулся, — был ответ. — Или ожил. Или наоборот, скончался. Во всяком случае, мы выбросили его за борт.

Он взмахнул рукой, словно желая показать — как это было. И тотчас упала веревочная лестница. По пояс в воде Евстафий подобрался к кораблю. Он схватился за лестницу и начал подниматься. Лестница была соленой, и соль эта кусала его за ноги даже сквозь подошвы сапог; она вертелась под ногами и качалась, и Евстафий ударился несколько раз.

Корабль настоящий, решил Евстафий. Боль успокоила его. Он твердо верил: то, чего нет, болеть не может. И потому, кстати, не верил в страдания, которые причиняет утрата: любви, денег или конечностей.

Чьи-то руки подхватили Евстафия и втащили его на палубу. Щурясь, он смотрел вокруг себя, а его вертели, подталкивали, даже щипали.

— Вот такой-то капитан нам и нужен! — говорили кругом.

Скрипели деревянные механизмы; громадина паруса над головой повернулась, и вдруг стремительно побежал прочь от корабля берег. Евстафий видел, как поднимаются волны, но корабль не качался, и облака над головой стояли неподвижно.

— Я ничего не знаю о кораблях, — признался Евстафий.

Люди засмеялись, а человек с золотой цепью сказал:

— Тебе и не нужно ничего знать, Евстафий. Ты же наш капитан. Ты будешь казнить и миловать и взмахом руки указывать направление, а большего от тебя и не требуется.

— В таком случае я хотел бы поесть и выпить воды, — сказал Евстафий. — И еще я хочу спать.

Они переглянулись.

— Поесть мы тебе сейчас подадим, и воду, пожалуй, ты тоже получишь, но потом привыкай обходиться без них. А вот спать, Евстафий, капитану совсем не положено. Вдруг да случится что-нибудь и потребуется указать рукой направление, или казнить кого-нибудь, или внезапно помиловать? Приучайся-ка ты совершенно не спать!

— Я привыкну, — обещал Евстафий. — Дайте мне немного времени.

— Ладно, — согласились моряки. — На первых порах можно. Иди, отдыхай.

Евстафий Алербах оказался хорошим капитаном. Под его командованием черный полупрозрачный корабль то подходил к самым скалам, предвещая неясные беды рыбацким деревням, то вдруг нырял в густые туманы и населял их печальными звуками, а то являлся другим кораблям и пугал их до полусмерти. Все это веселило моряков, а весельем они кормились, и оно же было их ежедневным питьем.

С каждым днем Евстафий спал все меньше. Во сне он видел, как птицы, улитки и крабы снимают плоть с костей и как заносит песок тело Евстафия Алербаха. А ему совсем не по душе было чувствовать себя мертвым.

Открывая глаза при пробуждении, он каждый раз обнаруживал рядом с собой новое лицо. То это лицо было черного цвета, то желтого, то белого, то было оно плоским и узкоглазым, то становилось толстым и округлым; бывало оно пятнистым, с родинками, ожогами, шрамами, следами от оспы. Однако скоро уже Алербах научился узнавать этого человека в любом обличьи; то был его личный слуга, переживший восьмерых капитанов.

— Зачем ты меняешь внешность? — спросил его как-то Евстафий.

Он фыркнул в ответ:

— Будто бы вы постоянно один и тот же.

— А разве нет?

— Ну вот еще, — сказал слуга. — Будь так, стал бы я сторожить вас, пока вы спите.

Евстафий потребовал зеркало и долго всматривался в свое отражение. Скоро он понял, что слуга нарочно его дразнит и сбивает с толку. Евстафий, чтобы отплатить, подсыпал ему в кашу толченое стекло, но слуга проглотил и кашу, и стекло, и откусил сам у себя кончик указательного пальца на правой руке.

Однажды Евстафий думал, что он не спит, но на самом деле он крепко спал; просто ему не снились ни берег, ни занесенный песком скелет. Слуга растолкал его. Слуга оказался загорелым малым лет двадцати пяти, с черной бородкой и перебитым носом. Евстафий понял вдруг, что именно таков его истинный облик. На корабле происходило что-то настолько захватывающее, что слуга не успел переменить личину, и капитан застал его врасплох.

— Ага! — сказал Евстафий. — Вот ты и попался!

— Попался не я, а кто-то другой, — ответил тот, шмыгая носом. — Послушайте, мой капитан.

Евстафий сел и прислушался. Ни с чем не перепутаешь этот звук: за кем-то шла погоня. Крики и топот десятков ног — и отчаянный бег кого-то, кто пытается спастись.

— К берегу! — заревел Евстафий. — Правим к берегу!

Его голос подхватили другие, и парус заскрежетал на мачте — или так показалось, — а берег надвинулся, и это были скалы. Евстафий, в рубахе и штанах, босой и растрепанный, выбежал на палубу и встал на носу корабля. Он не смотрел ни на матросов, ни на штурвал; все совершалось своим порядком за его спиной.

Возникла впереди и понеслась на корабль скала, а на скалу взбежала женщина с красными волосами. Никого и никогда Евстафий не видел так ясно, как это перепуганное создание. И скала, и крестьяне, что мчались вслед за женщиной, и деревья, росшие вокруг, — все было смазано расстоянием, тенями и ветром, но фигура женщины оставалась отчетливой, словно была нарисована в книге тонким, уверенным пером. Она была реальностью, а весь мир вокруг нее — иллюзией.

А потом она бросилась в море.

— Спасти! — распорядился Евстафий, не сводящий глаз с красного пятна на волнах.

И прыгнул за ней в воду.

На ней было лучшее платье из найденных в сундуках — зеленое с меховой оторочкой. Свои красные волосы она разделила на две части и обвила длинной жемчужной нитью. На руки она надела браслеты, которые были мужскими и принадлежали варварским временам, — очень тяжелые, массивного золота, с плохо обработанными рубинами. Ей это нравилось, и время от времени она подносила руку к губам, чтобы украдкой лизнуть красный гладкий камень.

Обувью она пренебрегла, да и не нашлось бы здесь туфель для корриган: ножки у нее были узкими, но очень длинными; пальцы на ногах были у нее длинней, чем пальцы на руках.

Евстафий облачился в черный бархат, а все остальные на корабле одевались, как обычно, во что попало. И от этого палуба выглядела очень нарядно. Так нарядно, что корриган не усидела на месте — подняла подол своего платья и принялась танцевать. А когда к ней подошел Евстафий, она улыбнулась ему и остановилась. Она чуть запыхалась, и в ямке у основания шеи у нее появилась крохотная капелька пота.

— Люди не танцуют в одиночку, — сказала корриган. — И если кто-нибудь, пусть даже очень похожий на человека, пляшет не в хороводе, а сам по себе, — того другие люди пытаются убить.

— Поэтому они гнались за тобой? — спросил Евстафий.

Она пожала плечами.

— Я корриган, им этого достаточно.

И она снова принялась вертеться на месте, прикладывая руки к груди и взмахивая ими, и поднимаясь на носки и делая длинные прыжки.

— Мне тоже, — сказал Алербах, стоя на месте и не сводя с нее глаз. — Мне тоже достаточно того, что ты корриган.

Тут она поглядела на него так пристально, что он отвел глаза.

— Нет, — попросила она, — не делай этого. Смотри как смотрел.

И она повернулась на месте, а косы, не поспевая за ней, хлестнули ее по плечам.

— Скажи мне, кто ты! — приказала корриган.

— Евстафий Алербах, — ответил голландец. — Капитан в прошлой жизни и в нынешней.

— Имя! — Она вздохнула. — Имена и титулы — они все только запутывают. Пока человек — чудовище, он носит одно имя; когда он становится солдатом, у него другое имя; у разбойника — прозвище, у монаха — прозвание, но все это ровным счетом ничего не значит. Набор звуков: а-а — о-о — е-е… — Она пропела несколько нот и мрачно замолчала.

— У тебя же есть имя? — спросил Евстафий.

Она погрозила ему пальцем.

— Имя корриган — совсем не то, что имя человека. Это не пустой звук. Если я позову тебя трижды — Евстафий Алербах, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах! — то что случится? Что произойдет с миром и с тобой?

Он вздрогнул, потому что с каждым называнием она все сильнее привязывала его к себе.

— Не знаю, — пробормотал он. — Ничего.

Она не обратила внимания на эту ложь.

— Мое настоящее имя вызовет меня из бездны, если я упаду в нее, — с торжеством объявила корриган. — Оно заставит меня явиться к человеку и сделать то, о чем он попросит. Однажды я отдала мое имя солдату, а он забыл его.

— И правильно сделал, — шепнул Алербах.

— Почему ты спас меня? — напустилась на него корриган, как будто была этим рассержена.

— Мне так захотелось.

— Ты любишь меня?

— Если захочешь.

— Ты разлюбишь меня?

— Если мне надоест.

— Скажи, мы когда-то встречались?

— Я не помню. А ты?

— Я тоже не помню, — призналась корриган. — Но ты похож на того человека, которого я спасла от смерти и полюбила.

— Зачем же ты с ним рассталась?

— Ты глуп, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах. Глупее тебя может быть только еще более глупый солдат! Он был мужчиной, а я женщиной, он был человеком, а я — не всегда, у него, как мне вспоминается, были светлые волосы, а мои красны, как ночь. О чем еще можно рассуждать?

— Ночь не красна, — сказал Евстафий.

— Это если нет пожаров, — быстро возразила корриган. — Если не горят в гавани корабли, если не летят по небу дьявольские облака.

— Ты хотела бы отомстить за себя? — спросил Евстафий. — И если да, то кому — вероломному солдату или злым крестьянам? Я мог бы устроить для тебя и то, и другое.

Она удивленно подняла брови.

— Я хотела бы выпить вина, — сказала она. — На твоем корабле есть вино? А с тем солдатом мы пили сидр.

Евстафий закричал:

— Слуга! Черномазый бездельник! Принеси сидра!

Пришел слуга, все тот же, с одутловатым бледным лицом. Он подал сидр в кувшине и сказал:

— Лишь бы нажраться да ничего не делать! Дрянь вы, а не капитан, между нами говоря.

Евстафий запустил в него тяжелым браслетом, но браслет прошел сквозь тело слуги, не причинив тому ни малейшего вреда.

— Кстати, — добавил слуга, — теперь вот она — капитан. Ребята между собой посовещались и решили, что женщина, да еще нечеловеческого племени, будет самое то.

— Мне нравится! — обрадовалась корриган.

Она уселась на палубе, красиво расположив юбки, чтобы они образовывали глубокие складки, а Евстафий положил голову ей на колени. И она стала пить сидр и лить в раскрытый рот Евстафия, а потом они поцеловались, и она сказала:

— Наконец-то я нашла тебя.

Она была прохладной, жемчуг в ее волосах катился по щеке Евстафия, а от ее кожи пахло яблоками.

— Я не знал тебя раньше, — прошептал или подумал он.

Она ответила:

— Не имеет значения, кто ты — тот ли самый или другой такой же…

— Жестокое рассуждение, — теперь уж точно подумал, а не произнес вслух Евстафий.

Но корриган услышала и ответила, тоже в мыслях:

— Поверь мне, нет никакой разницы. Существует только моя любовь, а ведь известно, что Аргантель любила солдата. В моей любви важна только я. К тому же я узнала тебя, хоть ты меня и забыл. На корабле мертвецов и не такое может случиться.

— Аргантель, — пробормотал Евстафий. — Вот как тебя зовут. Аргантель.

— Куда плыть, капитан? — спросил хриплый голос.

— В Кале! — ответила Аргантель. — Мы идем в Кале.

И корабль растворился в тумане.

Зима была на исходе; бурное море отчаянно билось о берег, как будто пыталось возвратить себе былые владения и негодовало на препятствие, мешающее разлиться по всей земле и поглотить ее. Снег оползал с обрыва и, встречаясь с волнами, вновь превращался в воду. Ив подолгу стоял на берегу, ни о чем не думая и ничего не ожидая.

Ближе к весне придет корабль с зерном: Неемия заключил для Ива выгодную сделку с одним торговцем из Англии. Ив не ждал этого корабля и даже почти не вспоминал о нем; всему свой черед. Сейчас он просто сживался с собой, новым — вернувшимся в мир людей из мира войны и мира корриганов. Он привыкал быть сиром де Керморваном, человеком, от которого зависят десятки других людей. Он привыкал и к тому, что намерения, побуждения и почти все тайные мысли окружающих были для него явными.

Ив ничего не чувствовал, кроме покоя, и покой этот был так глубок, что Ив не замерзал на берегу моря даже во время сильных ветров.

А вот Эсперансу было холодно, и он кутался в огромный меховой плащ.

Подолгу сидели они рядом на морском берегу и молчали. Волны прибегали, разбивались о берег и отползали, побежденные; песок шипел им вслед и тянулся взбаламученным языком.

И однажды вместе с волной пришло имя — откуда-то очень издалека, из туманов, заволакивающих горизонт. Его услышали оба, Ив и Эсперанс.

Кто-то отчетливо произнес в туманах:

— Аргантель.

Ив смолчал, а Эсперанс повторил, сперва тихо: «Аргантель…», а затем громовым голосом:

— Аргантель!

Имя корриган заполнило мир, от одной скалы до другой, — всю бухту. Заметавшись между скалами, имя это упало в воду, и волны побежали рябью, торопливо подбегая и тотчас прячась под мантию необъятной водной толщи.

— Да, вот так ее и звали, — проговорил Эсперанс. Он встал, ветер дергал плащ на его плечах, бил его по скулам, как разъяренная женщина — наотмашь, со слезами: соленые брызги прилетали и размазывались по щекам Эсперанса.

— Аргантель, — в третий раз произнес Эсперанс. — Ее настоящее имя. Вы знали ее как Гвенн. Много лет назад я потерял ее.

— Мы оба ее потеряли, — тихонько поправил сир Ив.

Волны теперь кричали, пена на их гребнях вскипала и рассыпалась, и казалась снегом и инеем, сковавшим волосы корриган.

— Ты окликнул ее трижды, но она не отозвалась, — сказал Ив. — Может быть, ты неправильно вспомнил ее имя?

— Она отдала его другому, — ответил Эсперанс, — вот почему она не слышит меня. Влюбленные корриганы бывают глухи. А может быть, она считает, что он — это я.

— Но ведь ты — это ты, — возразил сир Ив. — И полагать иначе было бы серьезным заблуждением.

— Я в этом не уверен.

— Почему?

— Таких, как я, — не один только я.

— Неужто?

— Да. Несколько — как минимум. Может быть, даже пятеро.

— Но ведь ты — чудовище!

— Чудовища плодовиты. У меня наверняка есть двоюродные братья. И все они в состоянии заменить меня в сердце корриган.

— Ты одновременно и солдат, и разбойник, и монах.

— Встречается часто.

— В сочетании?

— В сочетании и вариациях, — твердо произнес Эсперанс. — Последовательность не имеет значения. Учитывая, что время завивается наподобие улитки.

— А я-то думал, что корриган в состоянии любить только одного человека!

— Только одного — да, но в ее представлении, а не в нашем. Если фея полюбила солдата, мой добрый господин, запомните: она не станет разбираться, тот ли самый это солдат или какой-то на него похожий. Она ведь видит нас не глазами.

— Я всегда считал, будто влюбленные — это две половинки… — начал было Ив, но Эсперанс перебил его и заревел в ярости:

— Вы считали полную чушь! — Ветер вскинул лохматый плащ из звериных шкур, сорвал с головы Эсперанса капюшон, вздыбил его волосы. Эсперанс весь побагровел и теперь действительно выглядел как чудовище. — Остерегайтесь, мой господин, — зарычал он сквозь ветер, — пошлых, притворяющихся верными истин! Никогда не говорите, что двое влюбленных — лишь половинки единого существа. Что разлучить их — значит, искалечить. — Он скорчил ужасную гримасу, обозначающую отвращение. — О нет, мой господин, о нет! Для каждого найдется по меньшей мере десяток подходящих любовников. Бери первого попавшегося — не ошибешься. Что уж говорить о корриган… Она нашла то, что искала. К тому же, даже разлученные с любовниками, мы не половинка чего-то там, а единое целое, ценное само по себе. Чудовища осведомлены об этом лучше, чем люди.

Он замолчал. Молчал и сир Ив.

— Аргантель, — прошептал Эсперанс. Он закрыл лицо руками, а когда отнял их, то увидел, как по зимнему морю идут корабли.

Выступая из морозного тумана, они двигались один за другим, пересекая бухту и направляясь на восток. В глубокой серой мгле выступали то мачты, облитые призрачным светом и разукрашенные голубыми пляшущими огнями, то черный усталый корпус с обветренной носовой фигурой, то вдруг вздымались весла и выгибался жесткий от наледи парус.

Кораблей этих было множество; ни Эсперанс, ни сир Ив не решались сосчитать их. Призрачные суда шествовали перед ними, и процессия их выглядела такой торжественной, словно посреди нее скрывалась некая царственная особа. Это было похоже на бракосочетание или погребение.

Ив сделал маленький шажок вперед и сунул руку в ладонь Эсперанса. Жест был доверчивый и детский; не думая о том, что нынешний сир Ив — не ребенок, но взрослый человек, господин замка и деревни Керморван, Эсперанс сжал твердую холодную ладонь.

— Куда они направляются, Эсперанс, ты знаешь? — спросил Ив.

— Да, — ответил тот. — Знаю. Они идут в Кале.

С того дня корабли больше не скрывались от взора Ива де Керморвана. По целым дням он сидел на берегу, иногда один, иногда с Эсперансом, и смотрел, как во мгле, одетые ветром и морозной влагой, идут призрачные суда. Случалось ему улавливать голоса, доносившиеся с палуб. Бывало и так, что он даже различал человеческие фигурки: в «вороньем гнезде» на мачте, у штурвала на корме. Но ничьих лиц рассмотреть он не мог.

Шли они всегда только в одном направлении. Сир Ив начинал уставать от их нескончаемой череды, но и оторвать от них взгляд был не в состоянии. Его тянуло на берег, едва лишь он открывал глаза в своей старой спальне.

Зима заканчивалась долго, но вот однажды небеса, словно и они были утомлены ожиданием, разверзлись и обрушили на Керморван ливень. Потоки небесной влаги сорвали с веток последние уцелевшие после осени листья, взломали лед и смыли снег; наутро мир оказался залит жидкой грязью, и солнце, торопливо поднявшись на небо, принялось высушивать ее. Уже к середине дня вокруг парило, и поначалу бурные ручьи начали входить в пристойные русла и делаться все более прозрачными.

Наступила весна.

И тогда пропали из виду призрачные корабли. Несколько дней Ив провел на берегу в ожидании — не появится ли еще один; но все было тщетно. Призраки перестали быть видимыми. На третий день, впрочем, сир Ив радостно вздрогнул, когда из-за горизонта показался наполовину съеденный туманом парус. Но по мере приближения корабля у Ива возникали и росли сомнения. Нет, то был не призрак — в Керморван пришло из Англии судно, груженное зерном.

Глава девятая ФОМА НОРМАНН

Гости прибыли в замок Керморван под вечер. Ив спал; Эсперанс никому не позволил тревожить молодого господина, и сам вышел встретить новоприбывших.

Замковый гарнизон состоял сейчас из полутора десятков местных солдат, а командовал ими капитан Эсперанс, который был чудовищем.

Новоприбывший назвался Фомой, человеком и крестником графа Ричарда Уорвика. С ним были трое — два лучника и копейщик; эти помалкивали и держались за спиной у всадника, поскольку Фома был их господином.

Все четверо выглядели уставшими после дороги, но не более того; никакая явная примета не указывала на то, что они побывали в сражении или в какой-либо иной леденящей кровь переделке. Однако с тех пор, как Эсперанс начал превращаться в чудовище, чутье у него обострилось, и он легко уловил запах пережитой опасности и грядущей угрозы, и особенно так пахло от волос Фомы.

Этот Фома был высокий и костлявый; руки и ноги его казались длиннее, чем требовалось. На вид ему было лет двадцать, может, и меньше. Его широкоскулое лицо легко краснело. Темные волосы, густые и жесткие, слегка вились; серые глаза с желтыми искорками вокруг зрачка глядели на мир с дерзостью и любопытством.

«Пестрые глаза, — подумал Эсперанс, — признак красоты, змеиного характера, любви к переодеваниям, включая переодевание в девицу, склонность навещать чужих жен; а еще доброе сердце и дурную репутацию».

По желтым пятнам в глазах Фомы Эсперанс понял, что того ожидает беспокойная жизнь, и на миг пожалел его, а пожалев сказал:

— Пусть ваши люди, сир, устраиваются с людьми сира Ива, а вас я проведу в хорошие покои и распоряжусь об ужине.

— Мне бы просто… лечь, — выговорил Фома и начал крениться в седле.

С тех пор, как замок Керморван возвратился в реку обычного житейского течения, возникла там и потребность в лекаре. Но поскольку люди в Керморване болеть, а паче того выздоравливать не умели, лекарей они страшно боялись, считая их всех колдунами. Если исцеление больного почему-либо не наступало, оставшиеся в живых больные пытались убить врачевателя, полагая, что таким образом добьются желаемого. По этой-то причине крестьян не лечил никто, а в замке пользовал Эсперанс.

Фому перенесли в большой зал, где висели гербовые щиты, и уложили на широкую скамью. С него сняли плащ, кольчугу и одежду, оставив в одной рубахе. Люди Фомы устроились у стены, не сводя глаз со своего господина, который сделался бледен и немыслимо костляв, словно исхудал до состояния полускелета за несколько минут и оттого ослаб свыше всякой меры.

Прибежали прислужницы с кувшинами воды, с тазиками и полотном для перевязки. Все они были немолодыми и некрасивыми, и Фома, хоть и помирал от потери крови, успел это заметить своими хитрыми желто-серыми глазами.

Эсперанс же ловко содрал с Фомы старую повязку и наложил новую, от которой Фоме было и больно, и спокойно; она и мешала дышать, и обещала скорое выздоровление.

Люди Фомы наконец ушли отдыхать, женщины остались прибирать зал, а Фома, опираясь на руку Эсперанса, перешел в покои, где имелась кровать, и повалился на нее.

Эсперанс сказал:

— Мой господин — человек чувствительный. Не вздумайте завтра падать при нем без сознания. Его это огорчит.

— Мне говорили, что сир де Керморван молод, — ответил Фома. — Но что-то в это с трудом верится.

— Почему это? — насторожился Эсперанс.

— Пер Дьё! Потому что все его служанки стары и безобразны.

— Не хватало еще моему господину молодых и красивых служанок! — ответил Эсперанс. — Таковые-то его и погубят.

— Почему?

— Потому что ему ни в коем случае нельзя прилепляться к женщине, благородной или худородной, доброй или злой, ни душевно, ни телесно; как ни поверни, добром это не закончится.

— Почему это?

— Потому что сир де Керморван проклят.

Фома вздрогнул, и от Эсперанса это не укрылось.

— Вам-то чего бояться? — презрительно бросил капитан. — Вас это никак не касается; свое проклятие вы содержите в себе и до срока остаетесь над ним полным господином. Когда же настанет ваш час, вы сами себя проклянете; но до этого еще не дошло.

Фома же сказал:

— Ради Бога, добрый капитан, дайте мне воды и оставьте в покое.

— А, — преспокойно отозвался Эсперанс, — это мне сделать не трудно.

Он подал Фоме воды и вышел, а Фома почти тотчас заснул.

Сир Ив оказался совсем не таким, как представлялось Фоме по рассказам, но Фома благоразумно скрыл свои мысли.

Вышло так, что Эсперанс заснул во дворе замка, возле колодца; вода в глубине земли нашептывала ему такие увлекательные сны, что Эсперанс спал, не просыпаясь, до полудня и таким образом не предупредил Ива о норманнском госте.

Вот вышел сир Ив в большой зал, где некогда вел беседу о своем наследии с сиром Враном, и вдруг увидел там незнакомого человека. Человек этот, одетый просто, в темную одежду, но с благородной осанкой, стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и рассматривал гербы.

Заслышав шаги Ива, он обернулся.

— Наконец-то молодое лицо! — воскликнул он. — Позови своего господина, дружок.

— Это я, — сказал Ив, чуть покраснев. — Я Ив де Керморван.

Тотчас бурно покраснел и незнакомец.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я дурно спал. И плохо вижу. — Он поднес руку к глазам. — Боюсь, это от потери крови. Собственно, я искал…

— Да, — сказал Ив немного рассеянно, но с сердечной улыбкой. — В таких случаях советуют выпить красного вина. Это помогает, потому что красное вино того же цвета, что и кровь, и точно так же способно вмещать в себя часть человеческой души. Но потеря вина не приводит к потери жизни, потому что вино, в отличие от крови, содержит в себе человеческую душу лишь в малой степени, и притом не какого-то определенного человека, но человека вообще, так что вино способно на убийство не более, чем любая другая абстракция… Однако расскажите, как получилось, что вас ранили на моей земле!

— Это произошло не на вашей земле, сир, а севернее и восточнее, в Нормандии, — ответил незнакомец. — Меня зовут Фома, сир, а моего отца — сэр Джон, и он шериф Уорвикшира; он вассал графа Уорвика.

— Мне жаль, что по дороге сюда с вами приключилась неприятность, — сказал Ив. — Вы прибыли ночью?

Фома кивнул, наблюдая за Ивом. Тот держался приветливо, спокойно, но как будто отстраненно — словно глядел откуда-то из-под воды.

— Я слыхал, сир, — начал Фома, — что над этим замком тяготеет какое-то проклятие.

— Не над замком, а надо мной, — поправил сир Ив. — Но времени этому проклятию — всего девять лет, а через девять лет оно утратит силу, и я смогу наконец жениться.

— Девять лет — долгий срок, — заметил Фома.

— Когда я только родился, оставалось не девять, а целых сто пятнадцать лет, — отозвался сир Ив. — Вот это было действительно долго! А девять-то лет подождать будет совсем нетрудно. Всего же проклятие было наложено на четыреста тридцать лет.

— И как вам удалось скостить целых сто с лишком лет? — воскликнул Фома.

— Несколько лет я честно прожил на земле, с первого дня и до последнего, а другие годы провел на дне Озера Туманов, — объяснил Ив. — Когда я вышел на поверхность земли, то оказалось, что минуло целых сто лет. И я увидел мой замок неправедно захваченным; только Божий суд и помог мне вернуть мое наследие.

При этих словах Фома отвел глаза.

Сир Ив догадался, что тот сомневается в услышанном, и спросил:

— Кажется, вы мне не верите, сир?

— Как я могу вам не верить, сир, — тотчас возразил Фома, — если ваш человек принял меня в замке с такой любовью, и позаботился о моих недугах, и уложил в мягкую постель?..

Тут Ив боковым зрением приметил косматого человечка, некогда встреченного им в Броселиандском лесу; человечек этот кривлялся на самом краю обозреваемого мира, показывал кулачок, заросший жесткой шерсткой и далеко высовывал тонкий и вертлявый синий язык.

Неожиданно Ив понял, что его левый глаз пополз под бровь, наверх, к самому лбу, намного опережая правый, так что ему пришлось удержать этот непослушный глаз пальцем. Ему подумалось: нехорошо, если приезжий рыцарь это заметит. Он прикусил губу, надеясь слабой болью отвлечь свой глаз от движения, но только прокусил кожу до крови. Губа оказалась сухой и жесткой, как у ящерицы.

А косматый человечек выплясывал у самых ног сира Ива.

— Не спрячешься, братец, не спрячешься ты от чужих людей! — взвизгивал он. Голосок его звучал очень тихо, как будто доносился сквозь одеяло, но Ив слышал его совершенно отчетливо. — Все увидят тебя, братец, все поймут, кто ты такой.

— Брысь! — сказал ему Ив.

И тотчас глаз под его пальцем вернулся на прежнее место.

Молодой рыцарь уставился на Ива с изумлением.

— Это вы мне, сир? — осведомился он. — Это вы мне сказали «брысь»?

— Что? — Ив моргнул. — Нет, конечно. Как вы могли такое подумать! Вы же мой гость. О чем мы говорили?

Фома сказал:

— О том, что Бог всегда будет на стороне того, кто лучше вооружен и сам по себе сильнее. А будь сила всегда на стороне правого, не сумел бы, к примеру, Лестер одолеть меня и еще четверых противников на одном турнире, потому что характер у Лестера злой, и нравы у него низкие, и с женщинами он поступает грубо, а в довершение всего он жадный, — высказался Фома. — А в Божий суд я никак поверить не могу, сколько ни стараюсь. Только не говорите этого графу Уорвику, потому что он огорчится.

— Как можно не верить в то, что есть и существует как закон? — удивился Ив. — Вы же норманн, а Божий суд — норманнское установление!

— Мне-то откуда знать! — ответил Фома с досадой. — Человек или верит, или не верит. Граф Ричард говорит, что вера — драгоценный дар, но только не один, а целая корзина. В ней разные лежат драгоценности. — Он вдруг пристально посмотрел на Ива, как будто усомнился в том, что тот его понимает.

Но Ив понимал:

— Это как если бы рубин означал веру в Господа Иисуса, а изумруд — веру в Пресвятую Матерь Божью, а аквамарин поменьше размерами, чем изумруд, — веру в святого Гвеноле, а нить жемчужин — во все чудотворные часовни, что выстроились на бретонском берегу, а слиток золота — в Святого Михаила…

Фома сказал:

— Вроде того. Но там лежат и более мелкие, менее ценные камни, которые означают веру в справедливость законов, веру в Божий суд, веру в женскую любовь… Есть там и совсем никудышные вещи, которые люди принимают за хорошие, вроде веры в дурное влияние черных кошек…

— Я не верю в черных кошек, — сказал Ив.

— В вашей корзине нет этой штуки, — кивнул Фома. — А мне не досталось ни аквамарина святого Гвеноле, ни вашей жемчужной нитки, — просто потому, что я родился в другом месте, полагаю. Нет у меня и веры в женскую любовь. А еще я считаю, что Божьего суда не существует.

Ив же на это ответил:

— Однако случилось все так, как случилось, то есть замок Керморван вернулся ко мне, а сир Вран, мой дядя, лег в могилу.

— Не тот ли это сир Вран, который прожил больше сотни лет?

— Так и есть.

— Как же вышло, что вы — его племянник?

— А, ну это совсем просто! — обрадовался Ив. — Видите ли, моя мать, которая вышла замуж за моего отца, имела младшего брата. И этим братом как раз и был сир Вран. Поэтому он — мой дядя.

— Но вам же не сто лет?

— Думаю, сир, мне столько же лет, сколько и вам, но время бежит то быстрее, то медленнее, и если войти в Озеро Туманов, то там…

Тут лохматый человечек сильно поддал ему под коленки и, дернув за полу одежды, пропищал:

— Осторожней, братец! Зачем этому норманну знать про наше озеро?

— Убирайся к своему отцу дьяволу, — сквозь зубы проговорил сир Ив. И несильно топнул ногой, стряхивая человечка.

Фома раздул ноздри, потому что разозлился.

— Второй уже раз вы говорите мне нечто неподобающее, сир!

Ив удивленно посмотрел на него.

— Я с вами сейчас не говорил, — ответил он. — Лучше вот о чем подумайте, сир: вот вы очень удачно сказали про могилу. Ну, что мой дядя лег в могилу.

— Это вы сказали, — возразил Фома. Ему вдруг захотелось закончить странный разговор парой добрых ударов. — Я же ничего подобного не говорил, потому что вовсе не люблю могилы.

Но Ив пропустил эти слова мимо ушей.

— В аббатстве Креси-Гранж сохранилась моя могила, — проговорил Ив задумчиво. — Хочу как-нибудь навестить ее.

— Вы полагаете, это смешно? — поинтересовался Фома.

— Смешно? — Ив надолго замолчал, разглядывая гостя. — У англичан странное представление о смешном, — наконец высказался он. — Англичане странно смотрят на вещи. Это потому, что вы живете на острове. Житье на острове сильно влияет на человека. Житель побережья всегда может уйти в глубь материка, но жителю острова приходится для начала садиться на корабль, а это совсем другое дело… Тот человек, что лежит в моей могиле, умер за меня, я заплатил за то, чтобы его имя выбили на камне, но и этого оказалось недостаточным, чтобы кто-нибудь запомнил бедолагу. Один лишь я его, кажется, и помню, а все прочие твердо верят, будто это я погиб и погребен в аббатстве. Кроме тех, конечно, — прибавил сир Ив, — кто знает, что я жив. Но и они почитают ту могилу моей, а это уже ни в какие ворота не лезет!

Трапезу наконец подали; принесли неразбавленное красное вино, чтобы Фома мог частично восполнить потерю крови. Явился и заспанный Эсперанс. С его появлением разговор принял более понятный для Фомы характер: Эсперанса в первую очередь занимали обстоятельства, при которых норманнский рыцарь был ранен.

Фома говорил сперва неохотно, но потом увлекся. Эсперанс все подливал ему красного вина лекарской рукой, а лекарская рука у него была тяжелее той, которая держала меч, потому что убить человека проще, чем исцелить его. Вот Фома и не нашел в себе силы противиться, и постепенно рассказал о себе гораздо больше, чем намеревался изначально.

В те времена — как, впрочем, и в любые другие, — рассказывать о себе означало по большей части рассказывать о тех, кого повидал и с кем дружил, либо враждовал. Вот Фома и начал с графа Ричарда Уорвика, который, как уже говорилось, был его сеньором и крестным, и образцом для подражания, и самым великим из существующих рыцарей.

Фоме было лет тринадцать, когда его отец, шериф Джон Мэлори, взял его на большой турнир возле замка Буврей. Дело было в августе; граф Уорвик праздновал новую большую победу над французами.

В день турнира Фома встал ни свет ни заря и обошел весь замок. Старый сержант его отца Чапстоу взял мальчика за руку и отвел в подземелье, чтобы показать диковину.

— Я не хочу в подземелье, — сказал Фома. — Я хочу увидеть пленника Ксентрайля, которого, говорят, захватил крестный.

— Мессира Ксентрайля вы, маленький господин, увидите на турнире, потому что граф Ричард, да благословит его Бог, обращается с ним как с ровней и непременно посадит рядом с собой и своей дочерью, леди Талбот, — ответил сержант, — а этого пленника он никому не покажет, и оттого увидеть его будет вам особенно любопытно.

— Да кто же он такой? — приставал Фома, пока они спускались по ступенькам.

Чапостоу посмеивался да помалкивал.

Наконец они очутились перед темной комнатой, вход в которую был забран решеткой, так что в каждый миг можно было, если посветить факелом, увидеть, чем занят запертый внутри человек.

Чапстоу взял факел и поднял его так, чтобы Фома мог посмотреть.

Фома прилип к самой решетке.

Свет и тени перебегали по камням, чередуясь и смешиваясь, а затем вдруг разделились: свет стал просто светом, а тьма превратилась в человека и зашевелилась. От неожиданности Фома отскочил от решетки, и тут человек выпрямился во весь рост и посмотрел ему в глаза.

Это оказался бедно одетый юноша, почти мальчик, с прозрачными, почти бесцветными глазами на очень бледном лице. Он медленно протянул к Фоме руки и заговорил на несуществующем языке. Голос у него оказался мелодичный, так что поначалу Фоме почудилось, будто он поет.

Сперва Фома жался к сержанту, а затем чудный голос завладел его сознанием, он перестал испытывать страх и вновь приблизился к решетке. Юноша продолжал вещать, а затем, так же внезапно, замолчал и возвел глаза к потолку в безмолвной молитве.

— Пусть он скажет что-нибудь еще! — потребовал Фома у сержанта.

— Невозможно, маленький господин, — ответил Чапстоу. — Даже шериф не может заставить его говорить. Да что там шериф — этот мальчик и графа Ричарда, да благословит его Господь, не слушает, а слушает только голоса своих святых и повторяет за ними.

— Если мальчик повторяет за святыми, — удивился Фома, — то почему ни словечка из сказанного понять невозможно?

— Потому что святые говорят с ним по-французски, — отвечал сержант.

- Да как же могут святые говорить по-французски, когда Господь и Святой Георгий, и все благоразумные святые — на стороне англичан? — изумился Фома.

— Кто знает, мой маленький господин, отчего случаются те или иные вещи, — отвечал сержант. — Да только этот пастушок был захвачен вместе с сеньором Ксентрайлем. Ксентрайль оборонял его как величайшую драгоценность, потому что именно этого мальчика прочили на место той орлеанской колдуньи, которую сожгли в мае сего года в Руане.

— Да как же можно прочить мальчика на место той колдуньи? — не понял Фома. — Граф Ричард говорил, будто она, как и Фея Морриган, обладала магической способностью лишать воинов их силы и мужества и таким образом, используя колдовство, побеждать врагов. А граф Ричард видел ее лицом к лицу и разговаривал с нею, и он признавался моему отцу, что никакая женщина и никакой мужчина не внушал ему столь большого ужаса и отвращения.

— Граф Ричард был с нею добр, — заметил Чапстоу. — Я ведь тоже видал колдунью: стриженая девка ростом с дюжего сержанта, но голос у нее ласковый и звонкий. Граф Ричард предложил ей жизнь и свободу за клятву никогда не брать в руки оружие, да она лишь рассмеялась в ответ. До сих пор мороз бежит у меня между лопаток, как вспомню этот смех!

— Но отчего же граф был добр с нею, если она злая колдунья?

— Оттого, что лучше войти в дружбу с колдуньей, нежели враждовать с нею, — ответил сержант. — А этот пастушок, — он махнул в сторону камеры, — сдается мне, просто слабоумный. Но поглядеть на него все-таки стоило.

Шериф Джон Мэлори в турнире не участвовал, зато граф Ричард выехал с копьем и поразил одного за другим нескольких противников.

Леди Талбот рукоплескала своему отцу, а рядом с ней от души приветствовал своего знатного пленителя Потон де Ксентрайль, тридцатилетний дюжий красавец, в одежде богатой, но разорванной, и с цепями на руках и ногах. Его нимало не смущало такое положение, потому что еще вечером, за ужином, граф Ричард сообщил ему решение обменять его на мужа своей дочери, который также находился сейчас в плену.

Турнир шел своим чередом, а под конец выехал какой-то Неизвестный Рыцарь и одолел того, кто едва не был объявлен победителем.

Фома весь извелся от любопытства: кем был этот Неизвестный?

Сэр Джон же сказал сыну, посмеиваясь:

— Есть одна примета, которую невозможно подделать: посмотрите, сын мой, на руки Неизвестного.

Фома смотрел, пока в глазах не зарябило, но ничего приметного не обнаруживал. Тогда сэр Джон сказал:

— Правая рука у этого рыцаря длиннее левой, а левая — короче. Ради этой приметы его называют «Прекрасные Руки», и редкому рыцарю удается одолеть сэра «Прекрасные Руки». Теперь-то вы узнали своего крестного? Граф Ричард — большой шутник и любит переодеваться, а чтобы скрыть свои руки привязывает к локтям множество лент и женских рукавов. Все это развевается и сбивает с толку; только меня не проведешь — я узнаю его по осанке и повороту головы.

— Вот с этим-то Ксентрайлем я и повстречался по дороге в Керморван, — рассказывал Фома. — Со времени того турнира, когда я видел его впервые, прошло, стало быть, лет пять или шесть. В недобрый для меня час вернулся он на север!

— А что стало с тем пастушком? — спросил сир Ив.

Фома на мгновенье сбился, затем пожал плечами:

— Помер той же осенью: дурачки долго не живут.

— Что делает Ксентрайль в окрестностях Керморвана? — насторожился Эсперанс.

Фома покачал головой:

— От того дня, когда меня ранили, до того дня, когда ты, славный капитан, наложил мне повязку, мы успели проделать немалый путь: Ксентрайль нанес мне урон в окрестностях Онфлера. Да разве вы не слыхали о мятеже, который подняли французские капитаны? Нормандские города один за другим отложились от Англии. Местные жители кричат, что мы-де не способны оберегать их от разбойников; только одно и делаем, что душим поборами, а когда уходят английские сборщики налогов, приходят французские разбойники… Ксентрайль же обещает этим несчастным недоумкам оставить на их шее одних только французских разбойников, а английских сборщиков исключить.

— Одиночное бремя лучше, чем двойное, — заметил Эсперанс между делом.

— Беспорядки начались еще прошлой осенью, да так все и тянутся, — продолжал Фома. — Граф Ричард посылал большие отряды, и на исходе зимы мы повесили людей больше, чем в предыдущие пять лет. Было приказано никого не арестовывать и в тюрьмы не заточать; всех казнить на месте. Это не прибавило любви к англичанам, но разбойников стало меньше. Поэтому я и смог проехать через те земли и, по крайней мере, остаться в живых.

Эсперанс ловко подал Фоме последний стакан вина, после чего на руках отнес обмякшего Фому в постель и закутал в одеяло.

— Оба его лучника и копейщик притворяются, будто не понимают, когда я пытаюсь их расспрашивать, — сообщил Эсперанс Иву. — Вот чего я никак в толк не возьму: для чего английский юнец прибыл в Керморван?

— Так ведь на него по дороге напали, — нерешительно произнес сир Ив. — Думаю, он искал у нас убежища.

— Мой добрый господин, по дороге от Онфлера до Керморвана он мог найти десятки убежищ, — возразил Эсперанс. — Но почему-то ни одним из них не воспользовался, а спешил сюда, словно кто-то кусал его за пятки и подгонял в нашу сторону.

— Стало быть, изначально этот Фома и направлялся в Керморван, — сказал сир Ив, — да только я не вижу в этом ничего подозрительного. Должно быть, у него есть к нам какое-то дело, и рано или поздно он все об этом расскажет. Не может ведь он приехать сюда по делу и ни словечком о том не обмолвиться?

— Да хоть бы он и молчал, как мертвец, или лепетал на непонятном наречии, как тот пастушок, которого прочили на место колдуньи Феи Морриган, — отвечал Эсперанс, — утаить от меня свои мысли он не сумеет.

— Ты научился читать чужие мысли, Эсперанс? — удивился сир Ив. — И даже те мысли, которые думаются на чужом языке?

— Я-то нет, — отвечал капитан, — а вот то чудовище, которое оживает во мне, — оно и не на такое способно!

День тянулся и тянулся, а гость все спал да спал. Сир Ив разложил на большом столе карту, где были нарисованы города, и реки, и леса, и разбойники, и чудовища, и дикие звери, и домашняя скотина, и наклонился над ней, пытаясь пальцами измерить расстояние от Онфлера до Керморвана и от Руана до Кале. Замка же Бурвей на этой карте не было.

Рассказ Фомы сильно поразил сира Ива, и в первую очередь потому, что Фома говорил о своем детстве: в этом сир Ив видел признак большого доверия. Ведь в детские годы человек слаб, беззащитен и сильно зависит от других людей. Рассказывать о таком означает признаться в том, что было некогда время слабости и зависимости. А для рыцаря это большая досада.

Но Фома, похоже, не опасался выставить себя слабым, по крайней мере, перед Ивом и Эсперансом.

Сир Ив повидал в жизни королей и корриганов, а Фома видел дурачка, героя и своего врага, который впоследствии нанес ему сильную рану.

— Он совсем другой, не такой, как я, — заметил сир Ив, обсуждая со своим капитаном гостя.

Эсперанс захохотал:

— Мой господин, да таких, как вы, во всем свете не сыскать! А таких, как этот Фома, — целая телега.

— Нет, Эсперанс, этот Фома тоже особенный, — сказал сир Ив, но не стал объяснять, почему.

А в углу сидел Ян, которого до сих пор никто не замечал, и тихонько чертил на своей восковой табличке. С каждым днем у него получалось все лучше и лучше, и он попеременно чертил то буквы, которым научил его капеллан, то разные картинки.

И сейчас Ян вдруг взял да и сказал из своего угла:

— Я так думаю, граф Ричард Уорвик зачем-то нарочно прислал сюда этого норманна. Он хитрый, граф Уорвик.

Эсперанс и сир Ив разом повернулись в тот угол, куда забился Ян.

Эсперанс хотел было поставить Яна на место и даже, может быть, прибить его, но Ив заговорил первым, поэтому-то Эсперанс и промолчал.

Ив спросил:

— Откуда тебе это все известно?

— Поговорил с одним английским лучником, — объяснил Ян.

— Как тебе это удалось, если никто из них не понимает нашего языка, а ты не говоришь по-английски? — удивился Ив.

— Я сумел столковаться с голландцами, — ответил Ян. — Англичане это тоже умеют. Вот мы и нашли общий язык.

Эсперанс засмеялся:

— Наверное, он их нарисовал.

Ян чуть покраснел:

— А что, если и так?

Эсперанс только махнул рукой, чтобы Ян продолжал. Тот и продолжил:

— Они говорят — граф Уорвик очень хитрый, и у Фомы здесь важное дело. Они беспокоились, что Фома помрет, и тогда их повесят за то, что не уберегли молодого господина, но теперь, Божьей милостью, Фома останется жить. Вот они и расслабились и стали отчасти болтливы. Граф Уорвик…

Но сир Ив перебил Яна:

— Не пристало тебе даже имени этого знатного человека произносить, не то что высказывать о нем какие-то суждения.

Ян опустил глаза, но все-таки в свое оправдание сказал:

— Если судьба мне стать художником, то я буду изображать не только знатных людей, но и самого Господа на своих алтарях и картинах; почему же теперь нельзя мне упоминать имя графа Уорвика?

— Изображать ты волен кого угодно, но не судить, — ответил сир Ив. — И не важно, восхваляешь ты или хулишь; не твоего ума это дело.

— Да как бы я, в таком случае, рассказывал бы вам о том, что удалось выведать? — Ян покачал головой. — Для чего же я выведываю и расспрашиваю, и приглядываюсь, и рисую, и шпионю, и даже составляю некоторые буквы, как не для вашей милости?

— Рассказывать ты можешь мне, — сказал Эсперанс. — А уж я передам сиру Иву в таком виде, чтобы никого не оскорбить.

Ив же в эти минуты думал о том, что, наверное, со своими строгостями хватил лишку: Ян только ради него и старался и уж точно не собирался никого оскорблять.

И еще он думал об Эрри, которого назвал своим братом, и о Нане, чью свободу не хотел отбирать, и о разных клятвах, которые давал себе касательно этих людей. Однако у Яна-то шкура оказалась потолще, чем у прочих, хоть и был он художником и носил не воинское платье, а полумонашеское.

Ян только и сказал:

— Это уж как вашей милости будет угодно; просто я посчитал, что лишние сплетни никому еще не вредили, если они не о вас самих.

— Вот и хорошо, — оборвал его Ив, — а теперь помолчи.

Ян так и сделал и снова уселся в своем углу, уткнувшись в восковую табличку. Ив снова смотрел на карту, глубоко задумавшись, но потом слишком пристальный взгляд Яна заставил его вновь обернуться:

— Что ты делаешь, Ян?

— Молчу и не высказываю суждений.

— Это ты ответил мне на вопрос: чего ты не делаешь; я же спрашивал тебя о другом.

— Рисую вашу милость.

— И какова же моя милость? — спросил сир Ив.

— Если вы говорите о милости, то ее мне вполне довольно, хотя иногда она отдает горклой кашей и попахивает розгой, — сказал Ян. (Сир Ив удивленно поднял бровь: он никогда не бил своих слуг). — Если же о той милости, которая ваша милость, то здесь я прошу всяческого ко мне снисхождения: вы так неподвижно сидите, что грех было бы этим не воспользоваться.

— Просто покажи, — сказал Ив, протягивая руку, и Ян послушно вложил ему в пальцы дощечку.

На рисунке, сделанном уверенными штрихами, был изображен сир Ив, и при том весьма узнаваемо: лицо с мелкими, почти девичьими чертами, уныло опущенные уголки рта, задумчивый взгляд. Только вот глаза сира Ива на рисунке сильно косили, и один был расположен гораздо выше другого.

— Видать, не очень-то ты меня любишь, если нарисовал таким уродом, — заметил Ив, возвращая дощечку.

Ян так и вспыхнул:

— Если бы я не любил вашу милость, то льстил бы вам и рисовал вас писаным красавцем! Потому что счел бы вас дураком, который этому поверит. Но коль скоро я землю под вашими ногами целовать готов, то и рисую вас как есть, со всеми изъянами и недостатками, которые только ваши и никому в мире больше не принадлежат.

Сначала Ив подумал, что это, пожалуй, дерзость, и начал вспоминать, как следует за дерзость наказывать; потом ему на ум пришло, что для каждой категории людей существует свое наказание, и там, где простолюдина следует высечь, знатному человеку надлежит отрубить голову, и наоборот: там, где знатного человека просто отпустят, простолюдина вздернут, а то и четвертуют; из этого следовало, что сперва надлежит определить разряд и положение Яна, который, с одной стороны, определенно был простолюдином, а с другой, по дару художника, стоял выше даже многих знатных людей…

Дальше Ив начал вспоминать других людей, с которыми он когда-либо встречался, и разговоры, которые он с ними вел, и уроки, которые он от них получал; он вспомнил и Креси, и графа Уорвика — не нынешнего, а прежнего, и умирающего короля Богемии, — и в конце концов так глубоко задумался, что совершенно позабыл о Яне.

Ян же сначала ждал, потом попятился назад и замер: что случится? А ничего не случилось; и Ян отошел еще на несколько шагов; опять ничего. Тогда он незаметно выскользнул из комнаты.

Глава десятая ВЕСТИ ИЗ ГОЛЛАНДИИ

Одни только старые служанки! В жизни не поверит Фома, чтобы такое было возможно и чтобы в замке не нашлось ни одного свежего женского личика, ни одной пары ласковых женских рук, которые не были бы покрыты морщинами! Наверняка хоть одна где-нибудь да прячется; не в состоянии молодой мужчина жить в окружении одних только старух да солдат!

О том, что говорилось о проклятии, Фома не слишком-то задумывался. По здравом размышлении он нашел всю эту болтовню смехотворной. Если в первую минуту Фому можно было смутить и даже сбить с толку, то на второй минуте Фома начинал сомневаться, а к третьей приходил к выводу, что его пытаются одурачить.

Это не столько сердило, сколько развлекало его: он не переставал дивиться легковерию людей!.. Неужто они воображают, будто Фому Мэлори так просто ввести в заблуждение?

Словом, пробудившись среди ночи и чувствуя себя ощутимо лучше после лечения Эсперанса, Фома отправился бродить по замку в поисках какой-нибудь податливой красотки. Он прихватил с собой факел и выбрался из отведенных ему покоев. Замок Керморван был невелик, поэтому Фома не сомневался в том, что быстро отыщет искомое.

Но вышло так, что он заблудился, и скоро лестницы и переходы сами собой привели его в заброшенную часть башни, вход в которую обнаруживается случайно, а выход не находится вовсе, сколько ни блуждай, сколько ни размахивай факелом, сколько ни вглядывайся во тьму коридоров.

В конце концов, Фома решился закончить ночь там, куда завела его недоверчивость, то есть где попало; утром он выберется наружу и, если повезет, сир Ив ничего не узнает об этой глупой вылазке.

Едва только он смирился со своим положением, как увидел впереди отворенную дверь и блеснувший свет. Фома тотчас направился в ту сторону — да так уверенно, словно его позвали.

Каково же было его удивление, когда он увидел маленькую каморку, почти целиком занятую кроватью, и на этой кровати капитана Эсперанса!

— Входите, сир, — приветствовал его Эсперанс, садясь на кровати. Фома попятился и совсем было собрался дать деру и только в последний миг передумал. — Любопытство может стать весьма опасной чертой характера, хотя беды ваши произойдут не от этого, — продолжал Эсперанс.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал. Входите же и садитесь рядом со мной; я расскажу вам, что это за комната, а вы мне — из каких неприятностей уже успели выпутаться.

Фома пожал плечами и рассудил про себя так, что ничего постыдного он не сделал да и не собирался делать; что до капитана — вряд ли тот причинит вред гостю своего господина по столь ничтожному поводу, как ночные блуждания по замку в обществе одного только факела.

Поэтому Фома смело вошел в комнату и уселся на кровать рядом с Эсперансом. Дверь тихонько закрылась сама собой.

Фома поневоле поежился, а Эсперанс рассмеялся:

— Почти сто лет это было местом заточения одного невинного существа. Каково это, дорогой сир, вдруг очутиться взаперти?

— Кажется, ничего более страшного и представить себе нельзя, — Фома передернул плечами, как будто ему было холодно. На кровати лежало покрывало, но воспользоваться им Фома не осмелился.

— А она провела так долгие годы прежде, чем один человек посмел освободить ее, — сказал Эсперанс. — Та узница.

Фома посмотрел на него, и ему вдруг почудилось, будто на плечах капитана растут длинные темные перья, а локти заканчиваются большими когтями. Лицо же и все прочее у Эсперанса оставалось совершенно как прежде.

Эсперанс сказал ему:

— Вижу, вы кое-что замечаете насчет меня, но этого вам бояться не следует. Среди моих предков были чудовища, и иногда их кровь оживает во мне. Она добавляет мне печали и проницательности, но не более того. А теперь отвечайте мне прямо: что вы на самом деле ищете в Керморване, сир?

Фома растянулся на кровати и уставился в потолок. Дверь в комнату опять приоткрылась — где-то в коридорах гулял сквозняк. Открытая дверь успокоила Фому, и он признался:

— Я не поверил вам насчет старых служанок. Что это за проклятие такое, которое не позволяет человеку вступить в естественную связь с женщиной подходящего возраста? Сир Ив показался мне человеком юным, задумчивым, но вовсе не глупым и не бессильным.

— Даже опытный грешник не в состоянии на глаз распознать чужое бессилие, — возразил Эсперанс. — Вы же грешник малоопытный, поэтому, уж простите меня, сир, я сомневаюсь в вашей проницательности.

— Хотите сказать, господин ваш не в состоянии овладеть женщиной? — изумился Фома.

— Я вовсе не это сказал, — заметил Эсперанс. — То естественное, о чем вы твердите, вполне подвластно и моему господину, и, думаю, он уже не раз этим пользовался. Проклятье же, о котором вас предупреждали, гласит, что ни один из Керморванов не будет счастлив в браке. Лишь через девять лет все это наконец закончится. Сир Ив не намерен рисковать: молодые служанки вызывают у него отвращение, потому что наводят его на мысли о плотской связи с женщиной, а таковая по-настоящему сладка лишь в законном браке.

— Но ведь это не так! — не выдержал Фома. — Дело обстоит прямо противоположным образом: тайная, незаконная любовь, полная опасностей и приключений, — вот источник истинной радости.

Эсперанс устремил на него презрительный взор. Перья на плечах капитана встопорщились, как у рассерженной птицы:

— Вам-то почем знать?

— Да уж знаю, — сказал Фома.

Эсперанс смотрел на него из полумрака, и вдруг Фома понял, что Эсперанс видит его насквозь, и ни одно его глупое приключение с женщинами не остается для капитана тайной, включая и самое дурацкое, с женой арендатора.

О сынке шерифа шла дурная слава с тех самых пор, как тому исполнилось пятнадцать: он любил охоту, а паче того любил женщин, и если выезжал поохотиться на оленя, то в конце концов непременно сворачивал на какую-нибудь заманчивую тропинку и заканчивал день в объятиях молодой девушки. Случалось, это были крестьянские дочки, и потом сэр Джон дарил им деньги на приданое. Но пару раз это были более почтенные дамы, и хуже всего вышло с той женой арендатора, Джоанной Чедмен.

Она была старше Фомы ровно в два раза: ему пятнадцать, а ей тридцать. Она напоила его молоком; с этого все и началось. У нее было круглое, чуть увядшее лицо. Когда Фома увидел мягкие складочки вокруг ее рта, он вдруг почувствовал острую, пронзительную жалость: так отчетливо стала ему внятна скоротечность жизни! Однако скоротечной жизнь казалась только для Джоанны, которая прожила уже больше половины своего срока; а для самого Фомы жизнь, напротив, представлялась бесконечной — он оказался богачом перед обездоленной; но вместе с тем у этой обездоленной имелось нечто, без чего существование богача выглядело пустым.

А Джоанна улыбнулась ему так ласково, что он поневоле потянулся к ней. И она обхватила его щеки ладонями — они были прохладными и пахли молоком и погребом. Она толкала его коленями и посмеивалась, не разжимая губ. Тут Фома потерял голову и сделал то, чего желали их тела.

С той поры и в течение месяца Фома ходил околдованный: как выпьет молока, так начинает пылать, и у него горит кожа и дрожат руки, и ни о чем он не может больше думать, только о Джоанне. В конце концов, он садился на коня и ехал к ней, а у нее всегда находилось то, без чего жизнь Фомы была пуста и безобразна.

Как-то раз на дороге его подстерег сам Чедмен. Поигрывая дубинкой, преградил он Фоме дорогу и встал прямо перед носом у его лошади.

— Добрый нынче день, мой господин, — заговорил Чедмен. — Хорошее время для прогулки.

— Так и есть, — нетерпеливо ответил Фома, не испытывая ни малейшего смущения перед этим человеком: на что годится мужчина, который не в состоянии удержать жену? — И я прошу тебя не мешать мне, а дать продолжить путь.

— И куда же вы, мой господин, направляетесь?

— Кажется, это не твое дело, — заметил Фома.

— Кто знает, — ответил арендатор, — быть может, и мое.

— Это не тебе судить, твое или нет, потому что… — начал было Фома, но Чедмен свистнул, и несколько батраков выскочили на дорогу и стащили Фому с седла. Чедмен занес дубинку, желая хорошенько отходить своего обидчика по ребрам.

Тут Фома схватился за оружие и, лежа на земле, ударил одного из батраков. Тот, визжа, покатился по дороге, а Чедмен стукнул Фому дубинкой по голове, и Фома потерял сознание.

Он очнулся, надо полагать, довольно скоро, потому что Чедмен не угомонился и продолжил бить его по бокам и по голеням, а это очень болезненно. Фома только смотрел на свой меч, валявшийся в траве: теперь до него было не дотянуться. Раненый батрак куда-то сгинул.

В конце концов Чедмен оставил его в покое и только сказал напоследок:

— Попробуйте только словом об этом обмолвиться, мой господин, и добром дело не кончится.

Фома остался один, сам не зная как. Он весь кипел от злости, да поделать ничего не мог: история эта покрыла его сплошным позором с головы до ног.

— Что же, — спросил Эсперанс, — вы и отцу своему шерифу ничего об этом не рассказали?

— Что бы я ему сказал? — вздохнул Фома. — Что навещал жену арендатора и что муж ее поколотил меня дубинкой? Хорош был бы я в глазах отца, коль скоро не сумел отбиться от мужланов! Нет, я скрывал побои и молчал и даже сделал вид, будто позабыл дорогу к дому Джоанны, хотя это было и не так! У меня душа за нее болела: если на меня Чедмен поднял руку, то как же поступил он со своей женой? По правде сказать, я себе места не находил и все искал способа пробраться к ней и потолковать.

— Как же ваш отец обо всем узнал? — спросил Эсперанс.

— А почему бы он непременно узнал? — поднял брови Фома.

— Так ведь он узнал! — настаивал Эсперанс. — Кто открыл ему правду о вас?

— Тот батрак, которого я убил, — признался Фома. — Скрыть эту смерть не удалось, а все потому, что чертов мужлан помер не сразу: он успел добраться до деревни и только там испустил дух. По удару признали, что нанесен он был не ножом, а мечом; кое-кто видел меня на дороге. Пошли по кровавым следам и нашли отпечатки копыт моей лошади. Тут еще приметили синяки на лице у Джоанны, а что я большой охотник до женщин — то было известно еще раньше… Чедмену даже говорить ничего не пришлось, отец и без того сопоставил правое с левым.

Фома поежился. Воспоминание было неприятным: сэр Джон призвал к себе непутевого отпрыска и велел тому снять рубаху.

— А уж история, которую Чедмен записал на моем теле, оказалась простой и короткой, — заключил Фома.

— А что Джоанна? — нахмурился Эсперанс.

— После мужниных побоев она вдруг постарела и забыла о прежних своих желаниях, — ответил Фома. — Я приезжал к ней открыто — договариваться о продлении срока аренды, от имени моего отца, и она говорила со мной как с чужим человеком. И я тоже не видел в ней прежней Джоанны.

— Погодите-ка, — остановил его вдруг Эсперанс, — вы же не могли не отомстить Чедмену. Что вы с ним сделали?

— Украл и зарезал его корову, — ответил Фома. — Он жаловался моему отцу, но тут доказательств никаких не нашлось, и сэр Джон выставил его вон. Впрочем, все равно в Уорвикшире знают, кто я такой и на что способен.

— И вы еще удивляетесь тому, что сир Ив не держит в замке молодых служанок! — воскликнул Эсперанс. — Да если бы здесь и водились таковые, при одном только вашем приближении стоило бы отправить их всех в монастырь, причем под усиленной охраной!

Фома густо покраснел:

— Ты обо мне слишком уж плохо думаешь. Не потому ли, что ты чудовище?

— Чудовища нежны и чувствительны. Ничто так не ранит их, как чужое душевное уродство.

— Я не урод, — сказал Фома.

— Почему же вы не верите в женскую любовь?

— Как я могу в нее поверить, если женщина в любое мгновение может уйти от тебя, просто превратившись в другое существо? Клянусь слезами Господа, чтобы бросить тебя и скрыться, женщине не нужно даже покидать то место, где она находится! Ты видишь ее — а она уже ушла. Ты смотришь на ее лицо — и это другое лицо. Ты осязаешь ее тело — и твое тело не узнает его, хотя еще вчера она толкала тебя коленями и ловила грудью твои ладони! Как это понимать?

— Все, что с вами случилось, объясняется вашей молодостью, — сказал Эсперанс. — А вот чудовище не обманешь. Как бы ни выглядела женщина и где бы она ни пряталась, хоть в глубине своего тела, хоть в темноте былого, хоть на свету грядущего, — чудовище всегда узнает ее.

— Я не урод, — повторил Фома.

Тут Эсперанс вдруг схватил его за руку и спросил:

— Так зачем же на самом деле вы приехали в Керморван?

Английский корабль с зерном разгружался в гавани; моряки сидели в «Ионе и ките» и смеялись на своем родном, непонятном в Бретани языке; но выпивали они совершенно по-бретонски, и это отчасти мирило с ними местных жителей. Платили же они серебряной монетой с изображением чужого короля.

Сперва в трактире не хотели принимать эти монеты, так что едва не дошло до драки, но затем вовремя вспомнили о справедливом Яблочном Короле: вот кто рассудит и не ошибется!

— Что бы сказал сейчас Яблочный Король? — спросил трактирщик, и тотчас, как по мановению волшебства, все замерло.

Люди уставились туда, где осенью был помост и где короновали сира Ива владыкой Керморвана.

Английские моряки ничего не понимали, но от них и не требовалось понимать: им следовало лишь подождать, пока вызванный из небытия Яблочный Король разрешит новый спор, и при том милостиво и умно, как ни один человек в Бретани и вообще на здешнем свете.

Поклонившись тени своего властелина, люди спросили:

— Ответь нам, Яблочный Король, как поступить! Эти люди привезли нам зерно, но за выпивку платят непонятной монетой. Введут ли они нас в убыток?

И Яблочный Король ответил:

— Вам надлежит принимать их как братьев ради привезенного ими зерна. Видит Бог, каждую первую кружку следует наливать им бесплатно, а их серебряные монеты с незнакомым королем берите без сомнения. Если вы принесете их мне, я обменяю их себе в убыток, потому что я милостив, и добр, и отчасти богат.

— Как же вышло, что ты богат, ваше величество? — вдруг усомнился один из крестьян.

Трактирщик зашикал на него, да было уже поздно — слово вырвалось и прозвучало, и достигло ушей мысленного Яблочного Короля.

А тот лишь рассмеялся и ответил:

— Я собирал сокровища не на земле и не на небе, а на дне Озера Туманов и в лесу Креси, в сумерках; поэтому многие вещи выглядят для меня иначе, чем для обычных людей. Несите мне английские монеты без страха, и я никого не обижу. Но и вы не обижайте английских моряков.

Вот почему в «Ионе и ките» воцарилось общее довольство, и все вместе допивали сидр и вино, выжимая бочки досуха.

Эсперанс и Фома пришли на берег рано утром.

Фома смотрел на корабль широко раскрытыми глазами и наконец сказал:

— Он огромный, как настоящий дом!

— Погоди, пока не очутишься на палубе, да ночью, да в бурю! — ответствовал Эсперанс. — Тогда он сразу перестанет казаться тебе огромным и превратится в скорлупку. Трудно быть человеком посреди моря, Фома, — куда проще быть козявкой среди бесконечности: козявка не осознает бесконечности, а человек осознает море. А чего не осознаешь, в том нет угрозы.

— Мне нужно попасть на корабль, — сказал Фома.

Они поднялись на борт. Корабль под их шагами шевелился, и Фома попеременно делался то красным, то зеленым: не нравилось ему на палубе! Эсперанс же ступал так легко, словно не было для него ничего проще, чем прогулки по волнам.

— Я думал, все англичане прирожденные моряки, — заметил Эсперанс. — Но теперь вижу, что это не так. Видать, я в вас ошибался, мой господин, а сир Ив был прав.

— В чем ты ошибался? — удивился Фома.

— Я считал, что вы обыкновенный и таких, как вы, можно набрать целую телегу в любом английском приходе, а сир Ив сразу увидел в вас что-то особенное, что выделяет вас из числа прочих.

— У меня на сей счет не составлено мнения, — признался Фома. — Знаю только, что злых намерений у меня нет, а вот люди обо мне думают обратное и считают плохим человеком.

— А! — сказал Эсперанс. — Это сильно осложняет жизнь.

— По правде говоря, капитан, граф Уорвик и отправил меня в Керморван только потому, что люди обо мне дурного мнения. Если бы человек с доброй славой отправился в это путешествие, на него обратили бы внимание. Ну а я влеком всяким ветром и в голове у меня тоже ветер; никто не верит, будто сердце у меня как у всех людей — желает подвигов и любви; мне отказывают даже в таких простых желаниях!

— Каковы же ваши истинные намерения? — спросил Эсперанс.

Фома пожал плечами:

— Этого я не знаю… Однако спасибо тебе за беседу: пока мы говорили, я увлекся и не обращал внимания на то, что корабль живой и норовит выскочить у меня из-под ног.

Он остановился у лестницы, ведущей в трюм, и побелел; затем прикусил губу до крови и полез вниз. Эсперанс следовал за ним.

Они оказались в помещении, где стояли бочки и лежали мешки. Под ногами похлюпывало. Где-то в темноте два матроса скребли ведрами, вычерпывая излишек воды.

Спотыкаясь и хватаясь руками о стены и бочки, Фома брел вперед и вдруг наскочил на человека.

От неожиданности Фома вскрикнул, а человек подхватил его и успокаивающе проговорил:

— Тише, мой господин, тише.

Фома обрел равновесие и высвободился:

— Не трогай меня!

Человек тотчас убрал руки и снова сел на мешок, с которого было поднялся.

— Здесь нельзя зажигать огонь, мой господин. Сможете ли вы говорить со мной в темноте?

— Почему бы нам не подняться на палубу? — предложил Эсперанс.

— Нельзя, чтобы меня видели, — возразил человек. — Я жду его милость уже четвертый день.

— Что, и все путешествие ты проделал в этом вонючем трюме? — удивился Фома.

— Такого бы я не выдержал, — слышно было, что человек улыбается.

Эсперанс же сказал:

— Тебе следовало подняться на палубу, а того лучше — сойти на берег. Сир Ив предоставил бы тебе хороший ночлег, и ты смог бы передохнуть перед новым плаванием.

— Я не могу, — повторил человек. — Назовите ваши имена. Я вижу вас — мои глаза привыкли к темноте, но мне необходимо услышать ваши имена. Иначе я не смогу передать вам то, ради чего все это и затевалось.

— Я думал, это затевалось ради того, чтобы доставить в Керморван зерно, — вставил Эсперанс.

— Да, зерно было важной частью сделки. Заем на хороших условиях предоставил Керморвану наш брат Джон Белл; мы знали его как Неемию, — подтвердил человек. — Мое имя — Исаак из Брюгге, и я приходился бы Неемии кровным родственником, если бы он не превратился в Джона Белла, человека Жана де Монфора, и если бы его не окрестил граф Уорвик.

— Этого не может быть! — вырвалось у Фомы. — Не может быть, чтобы какой-то еврей из Брюгге приходится мне братом!

— Если вы крестник графа Уорвика, мой господин, — сказал Исаак из Брюгге, — то это несомненно. Я слышал, что для людей веры Креста такое братство является действительным. Впрочем, иные мало придают ему значения. Однако назовите свое имя, господин, чтобы я выполнил свою задачу, и вы могли бы покинуть этот душный трюм и этот шаткий корабль, потому что, я вижу, находиться здесь для вас мучительно.

— Меня зовут Фома Мэлори, — сказал Фома, — мой отец — шериф сэр Джон из Уорвикшира, член Парламента. Вы правы, граф Уорвик прислал меня в Керморван тайно встретиться с человеком из Голландии и узнать от него важные новости.

— Наша семья многим обязана его милости графу Уорвику, — сказал Исаак, — поэтому мы рады отдать хотя бы часть этого долга.

И он заговорил о герцоге Филиппе Бургундском, а Эсперанс вспомнил, как вчера сир Ив запретил Яну, ради худородности юнца, рассуждать об особах знатной крови, потому что это унизительно и для того, о ком говорят, и для того, кто вынужден это слушать. Да и говорящему чести такое не прибавляет.

Исаак из Брюгге, однако, ничего подобного не чувствовал и говорил из своего мрака спокойно, уверенно, и в его мелодичном голосе переливались высокие ноты, свидетельствующие об удовольствии: сидя на мешке с английской шерстью, в сыром трюме, погруженный во тьму, Исаак наслаждался, удерживая в руках судьбы важных христиан.

— Герцог Бургундский, властитель Фландрии, ничего сейчас так не жаждет, как отомстить англичанам, которые пренебрегли его добрыми намерениями в Аррасе, — негромко, напевно говорил Исаак. — Впрочем, это общеизвестно; Филипп Бургундский никогда не скрывает своих намерений и кричит о них на всех углах. Это обыкновение завелось у него с той самой поры, как было совершено предательское убийство его отца; по этой причине многие называют его «Добрым»; истинно злые объявляют о своих желаниях иначе.

— Разве дело с убийством прежнего бургундского герцога не было улажено в прошлом году в Аррасе? — спросил Фома.

Исаак шевельнулся на мешках. Теперь Эсперанс глядел на него глазами чудовища и хорошо различал красивую бороду и большие глаза с пушистыми ресницами.

Исаак не спеша погладил бороду.

— Наш родственник, поставляющий ко двору Филиппа драгоценные камни и украшающий женщин Бургундии и Голландии ожерельями, диадемами и серьгами, знает через жену одного из его капитанов, что Филипп намеревается атаковать Кале.

— Кале? — Фома фыркнул. — Графу Уорвику, полагаю, известен этот замысел. Ничто так не уязвило бы Англию, как захват Бургундией Кале: ведь этот порт — как нож, нацеленный прямо в сердце Парижа! От каких угодно владений на континенте отказалась бы Англия, только не от Кале. Скажи мне что-нибудь, чего я бы не знал, еврей.

Исаак улыбнулся. Эсперанс увидел это, а Фома — нет.

— Герцог готовит настоящую осаду, которая, если не будут приняты меры, приведет к падению Кале. Он ведет на город армию, собранную во Фландрии.

Фома открыто засмеялся:

— Фламандцы? Нам хорошо известно, какие они воины, эти фламандцы! Пока соберешь их, пока уговоришь сражаться, пока вооружишь, — глядь, половина уже разбежалась по домам! Они ленивы, трусливы и пекутся не о чести, а о выгоде.

— Герцог поставил под копье четыре тысячи солдат, — настаивал Исаак.

— Как же ему это удалось? — Фома не верил своим ушам.

— Могу ли я задать молодому господину один вопрос?

— Спрашивай, еврей, — дозволил Фома.

— На какие деньги англичане ведут свои кампании во Франции?

— Какое это имеет значение, еврей?

— Должно быть, имеет, коль скоро мы живем не в обещанном христианам раю, а здесь, на земле! Прошлой осенью, да и всю зиму англичане потратили много средств в Нормандии, пока вешали взбунтовавшихся крестьян и расправлялись с французскими рыцарями!

— Твоего ли ума это дело, еврей?

— Выходит, что моего; но вы, мой господин, не ответили на мой вопрос: на какие деньги?

Фома молчал.

Эсперанс же сказал:

— Как я слыхал, главным образом — на ту торговую пошлину, которую англичане получают с фламандцев за шерсть.

Слышно было, как Исаак звонко щелкнул пальцами в знак одобрения.

— Верно, христианин! Не зря наш брат Неемия предоставил твоему хозяину выгодный заем: ты понимаешь, что такое деньги и откуда они берутся, а главное — на что они пригодны!

— Деньги на многое пригодны, — обиделся Фома, которого изъяли из разговора, словно неразумного ребенка.

— Итак, фламандцы платят англичанам пошлину за ввоз шерсти, — Исаак вернулся к прежней мысли. — Если Кале будет принадлежать их господину герцогу Бургундскому, они будут избавлены от этой пошлины. Вот что заставило фламандцев отринуть обычную свою лень и встать под копье. Эта армия двинется к Кале в самое ближайшее время, так что следует готовиться к осаде.

— Какая может быть осада, — удивился Фома, — если Кале — это порт? Провизию, оружие и все необходимое можно оставлять морем.

— Но, — Исаак поднял палец, — с моря город будет осажден бургундским флотом. Герцог Филипп обещал фламандцам: если они осадят Кале с суши, он на кораблях подойдет с моря и обложит Кале так, что ни одна лодка не проскочит.

— Сколько же времени ему потребуется на то, чтобы снарядить корабли? — спросил Фома.

— А как вы сами думаете, молодой господин?

Фома прикинул в уме:

— Думаю, месяц.

— К началу апреля Кале должен быть готов встретить неприятеля, — заключил Исаак. — Иначе город упадет прямо в руки Филиппа, как спелое яблоко. Вот о чем я должен предупредить графа Уорвика, причем так, чтобы никто даже не заподозрил о том, что голландские евреи выдали герцога Бургундского англичанам!

Тут Фоме стало дурно, но не от услышанного, а от воздуха и от раны, которая решилась побеспокоить его в самый неподходящий момент. Эсперанс взял его за руку и отвел наверх, на палубу.

«Мысли мои скачут, как ошпаренные, и наступают друг на друга, отчего перед глазами у меня мелькание», — признался Эсперансу Фома, и желтые пятна в его серых глазах горели особенно ярко.

Вот о чем думал Эсперанс: рассказывать ли сиру Иву о шпионе из Голландии? В конце концов, он решил рассказать ему обо всем, но только после того, как Фома отплывет вместе со своими людьми и тем евреем на английском корабле: это был самый короткий путь до Кале и самый безопасный. Потому что лучше попасть в шторм, чем повстречаться с Ксентрайлем.

Они возвращались в замок пешком, ветер дергал на них одежду, а особенно дерзкие порывы его пытались сбивать путников с ног. Что до связной беседы, то вести ее было невозможно, потому что ветер похищал половину произнесенных слов.

Наконец Эсперанс и Фома покинули берег и смогли перевести дух.

Эсперанс успел обдумать все увиденное и услышанное и сказал Фоме:

— А теперь, если вы хоть в малой степени признательны мне за то, что я перевязал и вылечил вашу рану, и выслушал ваши россказни, и поверил в ваши добрые намерения, и ни словечка не обмолвлюсь об этом моему господину, — поскорей уезжайте на этом корабле не простившись с сиром Ивом де Керморваном, так, чтобы он узнал о вашем исчезновении только на следующий день!

— Но я не могу так поступить — ведь это будет невежливо, — ответил Фома.

— Если вы придете с ним прощаться, он спросит вас о многом, а вы не сможете ему солгать так, чтобы он об этом не догадался, — ответил Эсперанс.

— Да разве он ясновидящий, ваш господин? — возразил Фома.

— После тех ста лет, что он провел на дне Озера Туманов, он начал видеть в людях то, что они стараются скрыть, и при том не прикладывает к тому ни малейших усилий, — ответил Эсперанс.

Но Фома не поверил ему.

Возле «Ионы и кита» они расстались.

Эсперанс шел к замку, покачиваясь на ветру, словно дерево, и пытался угадать — послушается его Фома или поступит своевольно. Но для начала следовало отправить на корабль людей Фомы и позаботиться об их лошадях.

Одолеваемый хлопотами, Эсперанс возвратился в замок, и до вечера они с Ивом разбирали документы касательно условий займа и количества зерна для выпечки хлеба и посевов. Ив читал и перечитывал опись своих земель; пусть эти земли и были невелики, на них жили люди, а голодная весна уже многих довела до крайности. Следовало накормить их как можно скорее и проследить, чтобы они не съели тот хлеб, который надлежит посеять.

— Ведь эти крестьяне не умеют заглядывать в будущее, — сказал сир Ив.

Эсперанс был с ним не вполне согласен:

— Крестьяне смотрят в будущее, однако в очень недалекое.

— На месяц вперед, — предположил Ив.

— Полагаю, на три.

— Думаю, не более, чем на два.

— Скорее, даже не на три, а на пять.

Они приводили аргументы и пересчитывали количество зерна, деля его то на количество дворов, то на количество людей. Впрочем, и в вопросах о том, сколько людей жило в этих дворах, они расходились: кто-то успел умереть, а кто-то ухитрился родиться. Так что все вычисления получались приблизительными.

К ночи Фома в замке не появился, и Эсперанс уже почти совсем было вздохнул с облегчением. Он намеревался препроводить людей Фомы к их господину на корабль рано утром, пока сир Ив будет почивать; но с утра в замок явилось сразу двое из деревни: во-первых, одна женщина, которая умела делать хмельные напитки из молока, и во-вторых, один мужчина, у которого имелась пригожая дочь.

У Ива бывал по утрам озноб, так что Эсперанс закутал его как следует в теплые покрывала и заново раздул угли в жаровне.

Затем он предупредил своего господина о просителях и о существе их дела.

— А в чем существо их дела? — спросил Ив.

— Они недовольны, — ответил Эсперанс. — Их обидели.

— Как будет лучше принять их? — спросил Ив. — В зале, под гербами, как властелин, или в постели, во власти сна и нездоровья, как старший их брат, чьи двери всегда открыты?

— Вы ответили на ваш вопрос, мой господин, — сказал Эсперанс. — Потому что эти люди кричат и плачут, и если ваша любовь их не успокоит, всегда можно набросить на плечи плащ и надавать им по голове тяжелой дубиной.

— Да, — сказал Ив, — это будет истинно по-братски. Пусть сперва войдет женщина — она так кричит, что у меня под волосами начинают мурашки бегать.

Женщина вошла, вдруг оробев и сделавшись очень тихой. Человек, кутавшийся на постели в теплое покрывало, показался ей величавым, как статуя в соборе. Она пробормотала что-то себе под нос, низко склонившись в поклоне, а Ив сказал:

— Говори громче, но только не кричи, как только что кричала.

— Я делаю молочное вино, — заговорила женщина, робко подняв голову. — Никто во всей округе такого не умеет. Я продавала его по хорошей цене, когда получалось, и нынешней весной рассчитывала прожить с этих продаж, да один злой человек пробрался ко мне в дом и украл большой кувшин!

— Ты так страшно кричала из-за украденного кувшина? — удивился Ив.

Женщина кивнула.

Эсперанс подтолкнул ее и прошипел:

— Не маши головой, а отвечай внятно, словами.

— Да, мой господин, — тотчас послушно сказала женщина.

— Ты знаешь, кто украл твой кувшин? — продолжал Ив.

— Англичанин, — сказала женщина и подняла голову. — Вот кто это был. Англичанин.

«Проклятый англичанин», — подумал Ив.

— Ступай, — он махнул ей рукой.

И она вышла с убеждением, что ее дело удачно разрешилось.

Тут вошел второй проситель, мужчина, и сказал, что дочь его уходила с англичанином из дома и вернулась лишь под утро.

— Плакала она или была весела? — спросил сир Ив.

— Она и плакала, и смеялась, — отвечал мужчина, — и по этой примете я понял, что англичанин сотворил над ней непотребство.

— Были ли у нее при себе какие-либо подарки? — продолжал Ив.

— Господь с вами, добрый сеньор, этот англичанин — сущий голодранец! — в сердцах воскликнул крестьянин. — Он украл у нас последний круг колбасы и свел нашу дочь со двора, а потом вернул дочь нашу испорченной, колбасу же не вернул вовсе.

— Было бы удивительно, если бы он вернул колбасу и не вернул дочь, — заметил сир Ив. — А чего ты хочешь от меня?

Крестьянин пожал плечами и растерянно огляделся по сторонам, но никакого внятного ответа дать не смог.

Тогда сир Ив сказал:

— Ступай теперь, потому что у меня есть более важные заботы.

Эсперанс выставил просителей, а сир Ив оделся и сказал:

— Клянусь волосами святой Урсулы, этот англичанин мне заплатит за беспокойство!

— Он ранен, мой господин, — напомнил Эсперанс.

— Тем лучше; я одолею его без труда! — сказал сир Ив.

Фома и не думал скрываться; Ив увидел его в замковом дворе около полудня: англичанин отдавал приказания своим людям и распоряжался насчет обеих своих лошадей, которых водили по двору и чистили.

Сир Ив спустился во двор, и Фома весело приветствовал его.

— Хорошо провели ночь, как я слышал? — заговорил с ним сир Ив.

— Да уж получше, чем вы в вашем замке, где одни только старухи да солдаты, — отвечал Фома. — Не хотел я вам говорить раньше времени, сир де Керморван: нынче я уплываю на том самом английском корабле, что доставил вам зерно.

Ему подвели коня, и Фома уселся в седло. Копейщик его уже был верхом, а лучники медленно приближались к своему господину, не сводя глаз с сира Ива.

— Вы украли кувшин у одной женщины и честь — у другой, — сказал сир Ив. — А теперь считаете свои дела в Керморване законченными?

Фома пожал плечами:

— Той женщине я заплатил, хотя полагаю, что в разговоре с вами она и словечком об этом не обмолвилась, старая чертовка; что до девушки — за всю ночь ни разу она ни на что не пожаловалась…

— Может, она и жаловалась, да вы не слышали?

Фома нахмурился:

— Никогда в жизни я не прикасался к женщине против ее воли. Потом, бывает, наступает у них раскаяние, но этого я предвидеть не могу. Иногда раскаяние и не наступает. А если вы так и будете жить отшельником, то так и не узнаете, каково это — быть молодым.

Тут он развернул коня и поскакал прочь.

А Эсперанс обратился к сиру Иву:

— Пусть англичанин уезжает с миром, мой господин. Я мог бы снять его стрелой, или догнать и изрубить его мечом, или натравить на него наших крестьян. Я мог бы даже пробраться на корабль и загрызть его спящего — но он везет важную новость графу Уорвику в Кале, и нельзя его останавливать.

Ив хотел было спросить — какую новость, но Эсперанс уже ушел: должно быть, Ив слишком долго раздумывал над услышанным и потерял счет времени. С ним такое случалось, и чем дольше — тем чаще.

Глава одиннадцатая ОСАДА КАЛЕ

Фома Мэлори вбежал в казарму — темные, коротко остриженные волосы слиплись, лицо раскраснелось. Схватил кувшин, махом допил тухловатую воду, вытер губы, улыбнулся окружающим — а смотрели на него кисло, но Фома к таким взглядам привык и просто кивнул в знак приветствия.

— Стрелы привезли? — спросил он, все еще задыхаясь.

— Если и привезли, — после паузы взял на себя труд ответить один из сержантов, — то не сюда.

Фома ничего больше не сказал и выскочил наружу.

— Какой бодрый, — заметил сержант, которого звали Лиамонд.

Кругом засмеялись, негромко, потому что Фома не успел отойти далеко.

— Это он после той истории, — понизив голос, заговорил Лиамонд. — Хочет, чтобы его запомнили в казарме и у ворот Кале, но только не в доме Элеоноры Бакхилл. — Он обвел взглядом остальных: — Не слыхали, как Фома навещал Элеонору Бакхилл? Да весь Кале, наверное, слышал…

Собеседники его дружно мотали головами, так что Лиамонд наконец начал рассказывать:

— В общем, случилось так: Бакхилл, торговец тканями, в прошлом году привез из Саутгептона молодую жену и засунул ее, как репу в грядку, в свой толстый дом недалеко от гавани Кале. Сидеть, как репа, Элеоноре было скучно, вот она и придумала себе развлечение — ходить на рынок.

— Кого трудно представить себе на рынке, так это шерифского сынка Фому, — со смешком заметил молодой сэр Артур Уоллис. Он частенько засиживался за разговорами с простыми солдатами, за что пользовался их большой любовью.

— Фома ли сам там побывал, его ли копейщик, которого он зовет Хамфри, — не слыхали? Ну тот, верзила… Словом, Элеонору они быстро приметили, и Фома тотчас пошел на штурм. Слово за слово, не знаю уж, чем он ее взял, только она начала ему отвечать. А торговец тканями — человек пожилой, опытный и неглупый. На Элеоноре-то он женился по сильному влечению, но головы не потерял. И вот он замечает, что любезная его репа спокойно толстеть отказывается, а вместо того то и дело совершает прогулки — то в церковь, то на рынок. Это показалось ему подозрительно.

— Ха! — фыркнул молодой сэр Артур. — Фома-то!..

— Денег у Фомы, как обычно, не водилось, — продолжал бойкий сержант, — но он ухитрился взять заем. Говорят, ради этого он нарочно ездил в Голландию и стакнулся там с евреями.

— Погоди-ка, — перебил молодой сэр Артур, — разве Фома ездил в Голландию?

— Ездил в прошлом году — и точно говорю вам, — сержант обвел глазами всех своих слушателей, — и влез там в долги самым постыдным образом.

— А теперь вон бегает с мечом, глаза блестят, — хмыкнул сэр Артур. — Герой и рыцарь с головы до ног.

Лиамонд видел, что молодому сэру Артуру очень по душе пришелся его рассказ, и потому он продолжил с еще большим воодушевлением:

— Оттого и бегает Фома, задрав меч, что хочет скрыть свои темные делишки… Так что Элеонора? Он дарил ей подарки, Фома-то, а она, как все женщины, быстро размякла. Женское сердце при виде побрякушек становится как пудинг, вот Фома и начал от этого пудинга лакомиться. И до того долакомился, что потерял всякую осторожность. Как-то раз возвращается в дом торговец тканями — по правде сказать, ему давно уже намекали, и он решил удостовериться… Стало быть, входит он в дом…

— А там Фома! — захохотал другой сержант.

Лиамонд хлопнул его по плечу:

— Верно говоришь, товарищ! Фома в комнатах у своей любезной дамы. Та, говорят, зарыдала и хотела мужу во всем признаться, но Фома ей рот рукавом завязал, чтобы не голосила. И ничего умнее не придумал, как переодеться в женское платье.

— Не может быть! — ахнул сэр Артур. — Как до такого мог докатиться сын члена Парламента!

Но Лиамонд понимал, что эта история нравилась сэру Артуру все больше и больше.

— Точно вам говорю, — повторил сержант, — нацепил на себя Фома женское платье и говорит: мол, сойду за подругу. Тут Элеонора сорвала рукав, которым Фома завязал ее рот, и как закричит на Фому: «Дура!»

Вокруг захохотали:

— Так и закричала — «дура»?

— Точно вам говорю, товарищи! Она ведь женщина, а у женщин ум устроен совершенно иначе, чем у мужчин. И если мужчина с первого взгляда распознает в другом человеке его суть, то есть костяк, нрав и происхождение, то женщина не глядит далее одежды и прически. Только что лежала она в объятиях молодого мужчины, но как только переоделся он девицей, так сразу увидела она перед собой девицу, а о молодом мужчине позабыла! И кричит ему: «Дура! Зачем ты завязала мне рот?»

Сэр Артур смеялся так, что слезы выступили у него на глазах.

— А шериф Мэлори знает? — выговорил он.

— Больно много дела шерифу до проказ его сына! — ответил Лиамонд.

— Ну а торговец тканями — что? Он-то мужчина, он должен был увидеть, кто перед ним, девица или нет! — настаивал сэр Артур.

— Торговец тканями малый не промах, вытащил он длинный нож и набросился на Фому. «Будешь, — говорит, — знать, как навещать чужих жен!» Фома тут разом позабыл о том, какое на нем платье, тоже вытащил нож — и давай отбиваться! А потом подхватил левой рукой подол длинного платья и как хлестнет торговца тканями прямо по глазам! Пока тот приходил в себя, Фома, как был в женском платье, выскочил из дома — и бежать…

— Клянусь Геркулесом, ничего смешнее в жизни не слыхивал, — утирая лицо, сказал сэр Артур.

— Самое смешное случилось на другой день, — сказал Лиамонд.

— Пощади, сил смеяться больше нет!

— Да ладно, ничего особенного, — сказал Лиамонд. — Просто Элеонора прислала к Фоме настоящую служанку с требованием вернуть платье… На том их любовь и закончилась.

А Фома, не ведая о том, какие рассказы ведутся о нем в казарме, бежал обратно к воротам Кале. Один из его лучников был легко ранен, у второго заканчивались стрелы, но мастер все не приносил новых.

Фламандцы осаждали Кале уже седьмой день. Штурм первого дня успеха не принес: предупрежденные голландскими евреями, англичане подготовились к нападению и легко отразили неприятеля.

Фома был одним из немногих, кто знал — каким образом вышло так, что все обернулось к пользе англичан. Он легко носил в себе эту тайну, довольствуясь тем, что является одним из ее творцов, и ничего так не хотел, как вступить в сражение и показать себя.

— Ну, что здесь у вас? — спросил он у своего копейщика, которого звали Длинный Хамфри. (Хамфри утверждал, что прозвище «Длинный» относится не к его росту, а кое к чему иному). — Что фламандцы?

Хамфри отметил про себя, что Фома первым делом спросил о враге, а не о раненом лучнике. Хамфри вообще много чего отмечал про себя касательно Фомы: сэр Джон Мэлори поручил Хамфри как человеку надежному приглядывать за непутевым сынком.

— Фламандцы, мой господин, перестраиваются на левом фланге, — важно, солидно ответил копейщик. — Вон, посмотрите сами.

Фома забрался на стену и увидел, что с левой стороны от ворот Кале шевелятся копья и их становится все больше. Он обернулся к Хамфри:

— Что у нас с той стороны? Стена слабее?

Хамфри пожал плечами. Фома держался так, словно ему лично поручили оборонять ворота.

— Кто знает, мой дорогой господин, — сказал Хамфри, — что на уме у этих пивоваров.

Фома помрачнел:

— Ясно.

На самом деле ему ничего не было ясно, просто мелькали мысли, одна за другой.

Последнюю, самую отчетливую, Фома высказал вслух:

— По крайней мере, эту их атаку я надеюсь отбить.

— В этом нет сомнений, молодой господин, ни малейших, — сказал Хамфри.

— Кстати, — Фома вытащил флягу, — я принес для Джона красного вина. Как он?

— Нашими заботами и вашими молитвами — не хуже и не лучше, — ответил Хамфри. (Речь шла теперь о раненом лучнике).

— В красном вине, Хамфри, содержится малая толика жизни и человеческой души, — сказал Фома. — Потому что красное вино похоже на кровь. И если из человека вытекло сколько-то крови, то эту потерю можно восполнить вином.

— Весьма разумное замечание, — сказал Хамфри.

Он протянул было руку за флягой, но тут раздался шум, заставивший обоих обернуться: это прибыл стрельник, и его сразу обступили люди.

— Граф Уорвик заплатил ему за большую партию стрел, — заметил Фома.

— Граф очень щедр, — сказал Хамфри. — Однако надо поспешить, а то нам стрел не достанется.

— Иди, — кивнул Фома, — а я навещу Джона.

Джон был коротышкой с короткими руками, покрытыми рыжими веснушками и рыжим же волосом. Ранен он был легко, но неудачно: не мог натягивать лук; поэтому он злился.

Фома сунул ему флягу с вином.

— Стащил нарочно для тебя у сэра Артура Уоллиса. Ну, того, из Хартфордшира. Противного.

— Стоит ли пить, коли он противный?

— Вино-то у него хорошее, — сказал Фома. — Давай, пей.

Джон возражать не стал и отпил.

— Правда, недурное, — сказал он. — Знаете что, господин мой? Если и стоит удерживать Кале, так это ради вина.

— Мне больше по душе пиво, — признался Фома. — А вино я пью только для исцеления души и тела.

— Мое тело от этого вина не исцелится, — сказал Джон. — Рука болит, не могу хорошо стрелять.

Он едва не плакал.

— На что я годен, если не могу стрелять?

— Сгодишься на что-нибудь, — ответил Фома. — Видал в порту орудия, которые палят диким огнем? Чтобы такой штукой управлять, крепкие сухожилия не требуются.

— Спаси нас Господь от этих орудий, — искренне сказал Джон, — они ведь происходят прямехонько от дьявола!

— Может, и от дьявола, да только я в это не верю, — ответил Фома.

— Вы, мой господин, да хранит вас Святой Георгий, почти ни во что не верите, — возразил Джон. — Ох, не мое это дело, но напрасно сэр Джон назвал вас Фомою — ведь это же имя в самую пору для неверующего!

— Когда настало время, поверил и Фома, — ответил Фома. — А вот во что я верю уже сейчас, так это в то, что дикий огонь из той трубки будет нам очень кстати, когда фламандцы опять пойдут на штурм. И для такого дела пригодишься даже ты, с твоей поврежденной рукой, потому что здесь никакой силы не надо, а надобен только верный глаз и немного ума.

— Этого добра у меня еще вдосталь, — заметил Джон, — и может быть, даже с запасом.

Люди герцога Бургундского, которых тот набрал во Фландрии, воевали, по большей части, за отмену таможенной пошлины. Фландрия — экономически самая развитая область Бургундского герцогства — ввозила сырую английскую шерсть по полторы тысячи мешков в год; за это сырье Фландрия платила торговую пошлину, а англичане именно с этих денег вели войну против короля Парижского.

Такое положение дел устраивало Филиппа Бургундского до тех пор, покуда он оставался союзником англичан; но после договора, заключенного в Аррасе в прошлом году, положение дел резко изменилось, и Бургундия выступила не то чтобы совсем уж на стороне короля Парижского — но определенно против короля Английского.

Английская шерсть в мешках оказалась ключом ко всему: не будет у англичан Кале — не будет пошлины на ввоз шерсти; нет пошлины — нет денег, нет денег — нет войны…

Апрель 1436 года набросил на землю легкое зеленое покрывало, которое тотчас было испачкано красными пятнами: на юге, в районе Парижа, города один за другим переходили от англичан к Бастарду Орлеанскому, а на севере продолжалась осада Кале, и тянулась она без всякого успеха ни с той, ни с другой стороны. Защитники Кале ожидали прибытия герцога Глостера с подкреплением, а фламандцы — кораблей бургундского флота, обещанных им их герцогом Филиппом; и Глостер, и Филипп медлили; продовольствия и боезапаса в Кале хватало, фламандцы несли потери и с каждым днем все больше скучали по дому — торговым лавкам, мастерским, мерцающим алтарям в стрельчатых арках, по своим дородным женам и пиву…

Фома помог своему лучнику добраться до орудий, стреляющих диким огнем.

С десяток солдат и сержант играли в карты возле большой трубки, обложенной металлическими листами, которые скреплялись металлическими же скобами.

Фома усадил своего лучника рядом с ними и сказал:

— Ему приказано оставаться с вами.

— Да на что он нам сдался? — спросил сержант.

— Не помешает, — заметил ему один из солдат. — Мало ли что.

— У него хороший, верный глаз, — сказал Фома.

— Да тут у всех верный глаз, — сказал сержант. — Не удивили, сэр. Ничуть не удивили.

— Да в самом деле, помешает он вам, что ли? — сказал Фома. — Приказано — оставить его с вами, и все тут.

— Да кем приказано-то? — настаивал сержант.

— Мной! — отрезал Фома.

— А, — сказал сержант, — ну тогда другое дело, сэр.

Но смотрел он на Фому дерзко, словно оспаривая произнесенное.

Фома же ничего замечать не стал и только сказал напоследок:

— Вот и хорошо.

И ушел.

— Погоди-ка, — заговорил сержант Дикон, обращаясь к Джону-лучнику, — это сейчас был не тот ли Мэлори, которого однажды погрузили на телегу?

Джон промолчал, а Дикон сказал:

— Точно, я узнал его! Ведь я был рядом, когда это случилось. — Он обернулся к остальным, готовым слушать историю и смеяться, потому что сидеть возле орудия и ждать, не появится ли бургундский флот, им было так же скучно, как и фламандцам. — Как-то раз грузили мы бревна на телегу, чтобы везти в город — то ли осадное орудие строили, то ли просто на дрова…

— Небось, на дрова! — подхватил один из солдат.

Джон хмурился, но ничего не говорил.

— А Мэлори как раз отправился в лес по неизвестной надобности, — продолжал Дикон, понижая голос. — То ли встреча у него была там назначена — уж не знаю, с кем; то ли просто выпил он лишнего и бродил не разбирая пути.

— Может быть, он мечтал о чем-нибудь? — предположил Джон.

Рассказчик, а за ним и остальные уставились на лучника.

— Что ты сказал? — изумился Дикон.

— Да то, что у молодого Мэлори случаются такие приступы, когда он о чем-нибудь задумывается и бродит без толку, — ответил Джон. — Не стоит, впрочем, отзываться о нем дурно, потому что по большей части он добр.

И, вынув флягу, которую принес ему Фома, пустил по кругу.

— Ну, по большей-то части он, может быть, и добр, — согласился Дикон, обтирая губы после вина, — но что глуп он еще чаще, чем добр, — это точно!.. В общем, заблудился Мэлори в лесной чаще, — сержант посмотрел на Джона и с кривой улыбкой поправился, — или задумался без толку, так или иначе, да только устал и замерз и решил поспать. Одеяла или плаща у него с собой не было, вот он нашел большой кусок древесной коры и обернулся в него, да так и заснул. А грузчики — храни их Господь, простые люди! — грузили бревна не разбирая. И вот приняли они Мэлори за бревно и тоже положили его в телегу, а наверх набросали еще бревен.

— Неправда, не могло такого быть! — сказал Джон.

Но его никто не слушал, а Дикон сквозь общий смех продолжал:

— Везут телегу, она на всех ухабах подпрыгивает, бревна катаются туда-сюда под веревкой, а Мэлори кричит: «Снимите с меня! Снимите с меня!» Грузчики наконец услыхали, что кто-то кричит, — благослови Господь их души! — и говорят друг другу: «Кажется, мы срубили какое-то неподходящее бревно, вон, как оно надрывается!»

— Все это неправда, — сказал Джон.

Дикон хлопнул его по плечу:

— Правда или неправда, дружок, да похоже-то на правду!

— Не знаю я, что похоже на правду, а что нет, — сказал Джон. — И не моего ума это дело, только Мэлори отважен и добр, а что бывает неразумен — так это от возраста. Как только сэр Джон Мэлори или сэр Ричард Уорвик, храни их Господь, посвятят его в рыцари — вот увидите, нрав его переменится, и будет он хоть куда.

— Погоди-ка, — Дикон вдруг помрачнел, приподнялся и начал всматриваться в горизонт. — Почудилось мне или там действительно корабли?

Кораблей было четыре; хотя поначалу Фома мог бы дать клятву, что их пять. К счастью, никому он об этом ни словечком не обмолвился, потому что его могли бы поднять на смех.

Фома недалеко отошел от солдат, управлявших диким огнем; завидев корабли, он быстрым шагом вернулся обратно, забрался на стену и начал наблюдать.

Пятый корабль, мелькнувший перед глазами Фомы, исчез как не бывало; остальные четыре, тяжелые, округлые, не похожие на тот, что доставил Фому в Кале, а Исаака — в Брюгге, разворачивались медленно, неловко. Они были красивы и нарядны, а их разрисованные паруса то надувались, как грудь у петуха, то вдруг с силой хлопали и прижимались к мачтам.

Наконец они сумели встать на правильный курс и двинуться к каналу, который вел в самую гавань Кале, намереваясь закупорить его, как пробка бутылку.

— Что они делают? — спрашивала Аргантель, перегибаясь через борт и заглядывая в самую глубину вод. — Что они делают, Алербах?

Черный призрачный корабль скользил среди фламандских судов, оставаясь по большей части незамеченным; лишь очень немногие внезапно видели его очертания, но не слишком пугались — на море можно встретить и не такое!

Алербах же вслушивался в голландскую речь, кипевшую повсюду; это были морские слова, команды и проклятия, но для Алербаха они звучали музыкой, потому что даже капитаны могут тосковать по родине. А Евстафий Алербах знал, что никогда не ступит больше на землю Голландии.

— Они хотят запереть Кале с моря, Аргантель, — сказал Алербах наконец, когда корриган изо всех сил дернула его за волосы на виске. — Вот чего они хотят.

— А зачем им это? — настаивала Аргантель.

— Видать, крепко понадобился им порт, если они такое затеяли. Но в Кале сидят англичане, они прирожденные моряки, даже если они сражаются на суше; здесь же они почти в своей родной стихии, тому что Кале — это порт, а порт — это почти корабль; англичанин в порту становится вдвое сильнее, нежели англичанин в чистом поле. И еще англичане хорошо сражаются в лесах.

— Откуда ты столько знаешь, Алербах? — ревниво спросила Аргантель. — Это же я капитан, это я должна все знать, а не ты.

— До тебя капитаном был я, — напомнил Алербах.

— В таком случае, я приказываю тебе отдать мне все то, что ты знаешь, — сказала она.

— Забирай, — засмеялся он и поцеловал ее.

Она долго целовалась с ним, но потом отстранилась и нахмурилась:

— Ты что-то от меня утаил, Алербах.

Евстафий не успел ничего ответить: порт разразился громами и пламенем. Дикий огонь прилетел с берега и перекинулся на тот корабль, что первым вошел в канал. Мгновенно вспыхнул пожар, и после нескольких минут, когда стало ясно, что погасить его не удастся, моряки начали прыгать в воду.

Тут Аргантель обрадовалась и протянула к ним руки:

— Тащите их сюда! Поднимайте их на борт! Я хочу новых людей, чтобы мой Евстафий мог говорить с ними по-голландски!

Забегала команда черного корабля, суетясь и спуская на воду веревки. Однако лишь немногие из тонущих моряков видели эти веревки и хватались за них, а прочие добирались до суши и там сдавались в плен, выплевывая воду и ругательства.

А на берегу смеялся Фома Мэлори: ему понравилось, что наделал дикий огонь с чужими кораблями.

— Может, это и порожденье дьявола, — сказал он своему лучнику, — да только весело, что дьявол на нашей стороне.

— Как вы можете такое говорить, мой господин! — вздыхал Джон, но возражать не осмеливался, ведь ему тоже понравилось случившееся.

— И о Мерлине говорили, будто он от дьявола, а ведь это была неправда, — вдруг сказал Фома. — Но Мерлин не придумывал стрелять с берега по кораблям диким огнем, это человеческая затея.

Оставшиеся три корабля развернулись и встали бок о бок на выходе из канала. Фома спросил у Дикона, удастся ли достать и эти суда диким огнем, но Дикон со знающим видом качал головой:

— Нет, сэр, слишком далеко.

— А если подобраться ближе? — начал строить предположения Фома. — Если погрузить на малую лодку и незаметно?..

— Никак невозможно, сэр, это слишком опасно: они заметят нас и без труда потопят, — уверенно отвечал Дикон.

— Я сам возьмусь доставить огонь на эти суда, — настаивал Фома.

— Рановато вам становиться мертвым героем, сэр, — сказал Дикон, — сперва следует дожить до посвящения в рыцари.

Фома покраснел и отошел. Он снова вернулся на стену и начал смотреть.

На стене находился теперь граф Уорвик. Заслышав шаги Фомы, он обернулся.

— Рад вас видеть, — коротко бросил он. — Дикий огонь вполне оправдал себя, но что нам делать с оставшимися кораблями?

Фома хотел было повторить свое предложение, уже осмеянное сержантом, но вовремя прикусил язык. Граф Уорвик между тем притоптывал ногой и покачивал головой: он раздумывал совсем о другом.

— Получено донесение, что герцог Глостер вот-вот прибудет в Кале, — сказал он наконец. — Бароны, это хорошая весть! Лично мне уже надоела эта осада, а герцог Глостер идет сюда с войском, которое хорошенько проучит фламандцев. Нет худшего врага, чем обиженный союзник, а под этим именем я разумею герцога Бургундского.

В ушах Фомы так и звенело от красоты всех этих имен, но тут донесся громкий крик: кричали англичане, и при том со смехом.

Фома глянул и увидел, что начинается отлив. Вода отступала из канала, волоча с собой корабли; затем они один за другим сели на мель, и кругом них образовалась почти совершенная суша.

Не дожидаясь приказа, англичане бросились к беззащитным кораблям и накинулись на них, как волки на буйволов. Напрасно огрызались фламандцы и бургундцы, англичане так и хлынули на палубы и начали раздирать корабли на доски. Все пригодное для себя они бросали в лодки и уносили на руках, а людей, если те сопротивлялись, убивали.

Фома торопливо раскланялся с графом Уорвиком, который почти не обратил на это внимания, — стоял на стене, подбоченясь, и весело смеялся происходящему в канале.

Молодому Мэлори хотелось принять участие в уничтожении вражеских кораблей, и он побежал по берегу к каналу, а там прыгнул в лодку и по мелководью быстро достиг одного из кораблей.

А Аргантель, невидимая за темной прозрачной пеленой, не сводила с него глаз:

— Кто он такой? — приставала она к Алербаху. — Кто это? Ты можешь забрать и его? Наверняка он ловко играет в шахматы и в карты. Мы могли бы проводить хорошо время!

— Он еще жив, и у нас нет над ним власти, — отвечал Алербах, хмурясь. Ему не нравилось, что Аргантель засматривается на всех подряд, на солдат и рыцарей, на фламандцев и на англичан. Ему хотелось, чтобы она глядела на него одного.

— Ты не мог бы убить его для меня? — жадно спросила Аргантель.

И тогда Алербах сказал:

— Если он умрет на побережье, мы придем за ним. Если же он умрет в каком-нибудь другом месте, ты всегда сможешь подобрать другого такого же человека, умершего на побережье.

— А вдруг другого такого же нет? — спросила Аргантель.

— Глупости, — отрезал Алербах. — Если бы ты была настоящим капитаном, то знала бы твердо: одного человека всегда можно заменить другим. Без этого были бы невозможны ни браки, ни война.

Фламандцы свернули лагерь ночью. Костры ярко пылали в темноте, но людей возле них уже не было; ночь глядела на Кале десятками красных мертвых глаз, и ветер с моря заставлял огонь пригибаться к земле и растопыривать оранжевые пальцы.

Евстафий Алербах с палубы призрачного корабля видел, как разбирают палатки, как складывают на повозки тяжелые пики, седлают лошадей. Немного требуется времени солдату, чтобы собраться! «Ты ви-но-ват», — простучали колеса телеги, и Алербах вспомнил, как уходил по берегу отряд, которому он был командиром.

А вспомнив своих голландцев, вспомнил он и Яна, того мальчишку из замка, который глядел на него влюбленными глазами. Что с ним сталось? Но все это были люди с берега, живые люди, и Алербах скоро выбросил их из головы — царапины в его сердце начали заживать.

Медленно в темноте уходили осаждающие. Аргантель рассмеялась рядом с Алербахом:

— Как же он злится, как бесится!..

— Кто?

— Их господин — бургундский герцог. Я слышала, как он ругается, — его корабль не видно из Кале, он где-то на внешнем рейде.

— Он совершил несколько ошибок кряду, вот его люди и взбунтовались, — сказал Алербах. — Теперь они просто уходят, не получив своей платы и потеряв товарищей. Они правильно поступают — продолжать осаду означало бы погибнуть без всякого толку.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила Аргантель.

— Ты ви-но-ват, — сказал Алербах и больше не проронил ни слова.

Подкрепление, ожидаемое из Англии, прибыло в Кале на рассвете. Герцог Хамфри Глостер, брат короля, возглавлял свежий отряд, где были и рыцари, и лучники, и все то, что так прекрасно в английском войске. Добрый герцог Хамфри был в блестящем доспехе, готовый прямо с хода включиться в битву, а его стяги были такими длинными, что требовался особенный, очень сильный знаменосец, чтобы полотнища удерживались в воздухе в развернутом виде и могли быть таким образом опознаваемы всем поднебесным людом.

Новенькая армия сияла и гремела и пахла кашей со свиным салом.

Но когда она подошла к Кале, ворота крепости распахнулись, и оттуда хлынули другие солдаты — в кожаных куртках, разозленные тем, что фламандцы их обманули, уйдя в темноте; по большей части пешие, с грохочущими телегами, с редкими, как алмазы, всадниками, каждый из которых был втрое, а большинство и впятеро менее роскошными, нежели добрый герцог Хамфри Глостер.

Один из этих всадников, ладный, несмотря на пожилой возраст, приблизился к Глостеру, и герцог узнал графа Ричарда.

— Я новый капитан Кале! — сказал герцог Глостер. — Мой брат, его величество, назначил меня на эту должность.

— Рад приветствовать вас, сэр, — сказал граф Ричард Уорвик, старый капитан Кале. — Нынче ночью осада была снята, и наши враги отступили. Мы их преследуем, покуда они не успели уйти далеко. Следует наказать дерзких фламандцев, посягнувших на собственность английской короны.

— Как брат короля я полностью согласен с вами, сэр, — ответил добрый Хамфри. — Я немедленно присоединяюсь к вам, чтобы довершить разгром врага.

Возникла заминка; кричали гонцы герцога и графа; армии перемешались и остановились.

Фома верхом подъехал к своему крестному. Граф Уорвик представил его герцогу Хамфри.

Фома был герцогом в самое сердце сражен: пожилой — лет сорока пяти, — но стройный, сильный — это было заметно по его осанке, — с лицом ласковым и жестоким одновременно. Как и все в Англии, Фома знал, что герцог Хамфри, после неудачных браков с королевами, в конце концов женился на своей любовнице, даме, не имеющей ничего полезного для геральдического древа, но, очевидно, имеющей немало полезного лично для герцога. В таком поступке Фома усматривал немалую смелость.

— Фома — сын сэра Джона Мэлори, члена Парламента, — говорил герцогу граф Ричард, его брови беспокойно сходились над переносицей, конь под графом приплясывал, словно торопясь покончить с этим разговором или, по крайней мере, оттеснить от этого разговора самого Фому. — Он оказал немалые услуги королю Англии, как на поле боя, так и в иных делах.

— О! — сказал герцог Хамфри и с любопытством уставился на Фому. — Вот как?

Фома покраснел и поклонился.

— Гранд мерси, монсеньор, — пробормотал он, зачем-то переходя на язык «ойль», которым владел весьма плохо, но которым пользовался в затруднительных случаях. — А где вы высадились, сэр? — спросил он у герцога, потому что после схватки в порту Кале чувствовал себя человеком, который разбирается в кораблях, проливах, причалах, мелях и тому подобном.

Граф Ричард неодобрительно покачал головой, но Хамфри Глостер, к его удивлению, охотно начал рассказывать молодому Мэлори, что прибыл с подкреплением из Саутгептона и высадился западнее Кале, и на то, чтобы сойти на берег с кораблей английским рыцарям и лучникам потребовался целый день и потом еще ночь ушла на отдых, и они отправились в путь еще до рассвета.

— Но, как я вижу, вы справились с неприятелем еще до нашего прибытия, — заключил герцог Хамфри.

— Все потому, что бургундцы — плохие моряки, — сказал Фома. — Но это и не могло быть иначе, ведь у самой Бургундии нет выхода к морю! И я не понимаю, как фламандцы такое допустили, но все их корабли сели на мель и не могли двинуться с места. Так что нам оставалось просто подойти к ним по воде, как по суше, и голыми руками разобрать на части!

Герцог Хамфри засмеялся:

— Вот так история, клянусь шпорами!

Ричард Уорвик оттеснил наконец Мэлори и заговорил сам, быстро и сердито:

— Мой крестник забыл упомянуть о том, что прежде, чем такое произошло, мы изрядно помогли бургундцам растеряться и даже потерять голову: неожиданно для них мы воспользовались береговой артиллерией. Мы обстреляли вражеские корабли диким огнем, и эта внезапность повергла наших врагов в панику. Вот с чего началась наша победа, а вовсе не с того, что тупоголовые бургундцы ухитрились посадить свои суда на мель в порту!

— О, — молвил герцог Хамфри, — стало быть, вы применили дикий огонь?

И, оборвав разговор, он отправился обратно к своим войскам, чтобы уточнить приказания и проследить за их выполнением.

Граф Ричард устремил укоризненный взор на Фому.

— Ах, крестник, — только и произнес Ричард Уорвик, — когда уж вы только возьметесь за ум! Когда вы станете рыцарем, вам придется вести беседы с королями и их братьями, и с любовницами их братьев и, да хранит вас Господь, даже с их женами, — научитесь же наконец подбирать правильные слова и поворачивать свои поступки доброй стороной!

— Но что недоброго было в том, что англичане растерзали бургундские корабли, словно собаки охотничью добычу? — удивился Фома. — Поистине, славное деяние! И не сойти мне с этого места, если ничего подобного еще не происходило.

— Воспользоваться ошибкой врага — это одно, а разумно поразить его огнем — это другое, — ответил граф Ричард. — Второе содержит в себе куда больше доблести.

— Но я же не стрелял диким огнем! — возразил Фома.

— Ваш человек там был, как говорят, — заметил граф Уорвик.

(Ему об этом доложил копейщик Фомы, Длинный Хамфри.)

Фома пожал плечами:

— Он остался там потому, что не мог натягивать лук.

— Об этой причине как недостойной также не следовало бы упоминать, — указал граф Уорвик. — Ах, Фома, Фома! Ничему-то вы не учитесь!..

Глава двенадцатая ОЗЕРО ТУМАНОВ

Ричард Уорвик сказал:

— Я уж и не знаю, какими глазами мне теперь смотреть на шерифа Мэлори! Ведь он вверил мне заботу о вашем воспитании, крестник, а вы уже в который раз проявили себя отнюдь не лучшим образом.

Фома не знал за собой большой вины и решил, что граф Ричард шутит.

Но тот и не думал шутить.

— О вас ходят самые гнусные слухи, — продолжал Уорвик. — Даже добрый герцог Хамфри был озадачен, когда ему рассказали о том, что вы натворили в монастыре Поперине.

Фома помрачнел и опустил голову, а затем вскинул глаза на крестного и просто спросил:

— А кто распускает эти слухи — обо мне и монастыре Поперине?

Граф Ричард горько улыбнулся и взял Фому за руку:

— Фома, Фома, дитя мое, разве вы не знаете, какими ужасными сплетниками могут быть солдаты?

— Дьё пресерв муа! — Желая скрыть смущение, Фома снова перешел на язык «ойль», от которого, в исполнении Фомы, у графа Ричарда начинали ныть зубы. — Да кто же знал, что все так обернется! Разве мы не находились на вражеской территории? Добрый герцог Хамфри — воистину он добр! — объявил, что мы должны проучить фламандцев, и этим-то мы и занимались всю минувшую неделю. Разве не отдал он приказ предать огню Байоль?

— Это был первый город на пути его армии, — указал граф Ричард. — Нельзя забывать о том, что армия герцога Глостера не участвовала в сражениях, хотя и высадилась близ Кале именно с такой целью. Если готовую к сражению армию держать на сухом пайке, Фома, она прокиснет и сделается недовольной. Поэтому герцог Глостер как человек опытный бросил ее на Байоль, и его люди получили ту кровь, которой жаждали.

— А я даже кровь никому из разумных существ не пустил, — сказал Фома. — Где справедливость?

— Господь с вами, крестник, о чем вы толкуете! — вздохнул граф Ричард. — Вы со своими людьми и еще тройкой головорезов пробрались в монастырь…

— Правду сказать, мой господин, мы туда не пробирались, а вошли через ворота, — возразил Фома. — Эти монахини — весьма воинственные особы, совершенно как те амазонки, с которыми воевал Александр Макендонский. Они вооружились против нас вилами и посохами, а некоторые — лопатами, и в таком неподобающем виде выступили нам навстречу.

— Как вам удалось войти в ворота? — спросил граф Ричард. — Неужели они стояли открытыми?

— Видит Бог, они были закрыты, но мы вышибли их с трех ударов, такими они оказались ветхими! Бургундскому герцогу следовало бы лучше заботиться о своих фламандских монахинях! — ответил Фома. — А когда мы вошли, эти добрые женщины набросились на нас, точно дьяволицы, и ранили меня в руку — ведь я был первым, кто ступил на их землю!

— И чем они вас ранили? — спросил граф.

— О, это была дюжая послушница с широченным задом и ручищами как у мужика! — сказал Фома. — И она, да поможет мне Бог, саданула меня хлебной лопатой, да так, что потекла кровь! И это не я, а они проливали кровь, и при том мою собственную, а моя кровь принадлежит старинному норманнскому роду и нуждается в отмщении. И будь передо мной не женщины и не существа третьего пола, коими являются все монахи, но мужчины, клянусь, сэр, я бы здорово им отомстил!

— Зачем вы вломились в монастырь?

— Разве солдаты, эти непревзойденные сплетники, ничего на сей счет не болтали?

— Солдаты болтали, будто вы желали учинить насилие над монахинями, — сказал граф Уорвик.

Глаза у Фомы побелели от гнева:

— Никогда я не стал бы такого делать — для чего бы? Нетрудно найти девушку, которая получит от этого радость и взамен обрадует тебя; что до монахинь, то половина из них страшнее смертного греха, а другая половина попросту стара. Нет, сэр, мы жаждали лишь монастырской ветчины и монастырского молока, ну и, может быть, немного монастырского полотна, только и всего.

— Хотите сказать, что не дрались с женщинами?

— Господь с вами, сэр, разве я могу драться с этими фламандскими женщинами? Любая из них вдвое толще меня и гораздо сильнее — кроме старух, но те сидели спрятавшись в соборе. Мы обнаружили их потом, и они осыпали нас проклятиями, и наше счастье, что по большей части мы ничего не поняли.

— Так что же на самом деле там случилось? — спросил граф Уорвик.

— А, — сказал Фома, — мой лучник Джон зажег дикий огонь, и амазонки, побросав свои вилы и лопаты, разбежались. Но дикий огонь никому из них не причинил вреда, в этом я могу дать клятву!

Он коснулся скулы, на которой темнело небольшое пятно — как теперь понял граф Уорвик, след от ожога.

— Мы прошли по монастырю как по завоеванной земле и везде заглянули, где только могло скрываться искомое. И наконец обрели монастырскую кухню, а там — обильные припасы. Мы взяли, сколько могли унести…

— И еще свели двух баранов и свинью, — напомнил граф Уорвик.

Фома сказал:

— Это не мои люди сделали.

Граф Уорвик выдержал долгую паузу, во время которой настроение Фомы становилось все хуже и хуже, а потом спросил:

— Скажите, крестник, это правда, что во Фландрии вы встречались с евреем?

Человек, назвавшийся Исааком (Фома сомневался, что это тот же самый, с которым он беседовал в темноте трюма), передавал сведения о дальнейших планах Филиппа Бургундского, и никому не следовало знать о том, что Фома Мэлори вообще с ним встречался.

Исаак назначил встречу близ монастыря, и Фома, прихватив кувшин вина и здоровенный монастырский пирог с горохом, улучил минутку и выскользнул наружу. Был яркий день, чему Фома не придавал значения — ночные свидания так же подозрительны, как и дневные; все зависит от того, кто и за кем следит. Впрочем, Фома был уверен, что сегодня на него никто не обращает внимания — они достаточно натворили дел в монастыре, чтобы еще какой-нибудь поступок мог обратить на себя внимание.

Исаак оказался моложе, чем предполагал Фома, рыжеватый и тонкий, с огромным хрящеватым носом и глазами такого размера, что они выглядели неестественно. «Как у мужчины вообще могут быть такие глаза?» — подумал Фома.

Исаак смотрел на Фому, долговязого и пьяного, и молчал. Фома же сказал наконец:

— Зачем ты позвал меня?

Исаак передал ему письмо и долго еще наблюдал в горестном молчании, как Фома прячет пакет под одеждой. Несколько раз Фома ронял пакет, потому что трудно было ему совершать движения, требующие ловкости, имея в руках пирог и кувшин с вином. Наконец Исаак сказал:

— Позволь мне подержать твои вещи, пока ты справляешься с этим письмом.

Фома сунул ему кувшин и пирог и запихнул письмо за пазуху. Потом спросил у еврея:

— Ты знаешь человека, который называет себя Джон Белл?

— Возможно, — ответил Исаак.

— Стало быть, и другого человека, который называет себя Ив де Керморван, ты тоже знаешь?

— Этого сеньора я никогда не встречал, — ответил Исаак.

Фома посмотрел на него пристально и понял, что Исаак не скажет ему ни одного лишнего словца, а все потому, что Фоме не верит никто, даже эти голландские евреи.

— Оставь себе пирог и вино, — буркнул Фома. — Я передам пакет тому, кому он предназначен.

— Это для графа Уорвика, — Исаак коснулся руки Фомы и тотчас отдернул пальцы. — Только для него одного. И хорошо бы об этом не проведал никто другой. Граф Уорвик сам разберется, кому рассказать, а кому нет.

Он вздохнул, словно сожалея о неразумии Фомы, после чего повернулся и тихо ушел.

— И где же пакет, предназначенный для меня? — спросил граф Уорвик.

— Здесь. — Фома вытащил из-за пазухи изрядно замусоленный сверток.

Уорвик, помедлив, взял пакет.

— Кто знает о вашей встрече с евреем? — спросил он.

Фома пожал плечами:

— Должно быть, тот, кто подсматривал за мной. Я знал, что кто-нибудь да увидит, поэтому сказал Длинному Хамфри, что у меня долги и неприятности и если я хочу избегнуть преследований со стороны еврейского племени, мне следует поскорее покинуть Голландию.

— Это было единственное благоразумное решение, крестник, из всех, которые вы приняли, — сказал граф Ричард со вздохом, — и теперь, кажется, вся Англия знает, что непутевый сын шерифа Мэлори влез в долги и кругом обязан каким-то евреям!

— А что мне оставалось? — спросил Фома. — К тому же я действительно задолжал кое-кому. Это сущая правда, а правда, как и солнечный свет, скрывает ложь лучше всего.

— Вечно вы отвечаете Роландом на Оливье, — сказал граф Ричард. — Когда-нибудь это обыкновение погубит вас.

Фома насторожился: в тоне крестного появилась торжественность, которая обычно предшествовала завершению важного разговора, когда граф принимал решение и высказывал его в однозначной форме.

— Теперь слушайте, Мэлори, — серьезно сказал граф Уорвик, — стоило бы вам на некоторое время исчезнуть.

Фома уставился на него с такой детской горестью, что граф немного смягчился:

— Вы несколько раз выполняли мои поручения, не спрашивая, что да к чему, поэтому я кое-то вам объясню, хотя все это не вашего ума дело и лучше бы вам вообще ничего не знать! У герцога Хамфри имеются кое-какие собственные интересы, о которых семья Исаака сообщает нашему королю. Но коль скоро всей армии известно, что вы занимаете деньги у евреев и тайно встречаетесь с ними во время разграбления монастырей, — то лишних вопросов может и не возникнуть.

— Но они могут и возникнуть, — сказал Фома, — да?

— Я не хочу, чтобы у герцога Хамфри появилась возможность перекинуться с вами хотя бы словечком, — сказал граф Уорвик прямо. — Кроме того, крестник, видит Бог, я желаю вам добра, а вы многое совершили для того, чтобы слава о вас шла самая дурная.

— Как же я должен исчезнуть? — спросил Фома.

— Да поезжайте хотя бы в Уорвикшир и посидите там год-другой, пока все не уляжется, — сказал граф Уорвик. — В порту Кале сейчас стоит английский корабль, он возьмет вас — я уже договорился.

— Он идет, он идет! — закричала Аргантель. — Я же говорила тебе, что он придет!

— Он живой человек и вряд ли нас увидит, — сказал Алербах.

— Я капитан, а не ты, — возразила корриган, — и я все уже устроила в самом лучшем виде. Я отведу ему глаза так, чтобы он перепутал правое и левое, а ты смотри — не испорть мне все удовольствие.

— На что тебе сдался этот человек? — в сердцах спросил Алербах.

— Он, как и ты, похож на моего любовника, которого я разыскиваю много лет, — ответила корриган. — Но только сдается мне, он тоже не тот, кого я искала.

— А разве тебе не все равно, Аргантель, Аргантель, Аргантель? — спросил Алербах.

И на миг она снова забыла обо всех своих возлюбленных, кроме того, который стоял сейчас перед ней.

— Эй! — послышался снизу голос.

Корриган поскорее нахлобучила на себя мужской убор и вышла перед Фомой важная-важная.

— Ты искал корабль? — осведомилась она.

Фома моргнул: ему показалось, что перед ним стоит женщина с глазами разного размера и с ярко-красными волосами, похожими на потеки крови. Но затем подумал, что это, должно быть, от слишком яркого весеннего солнца: оно вырвалось из плена мессира Зимы и теперь от злости грызет чужие зрачки.

Поэтому он опустил веки, давая зрению успокоиться, и ответил уверенно:

— Я искал корабль, отплывающий в Англию. Граф Уорвик, капитан Кале, говорит, что договорился о том, чтобы вы взяли меня пассажиром.

— Кто бы об этом ни договорился, он оказал мне услугу, — сказала Аргантель. — Поднимайся на борт, человек, как бы тебя ни звали. Впрочем, ты можешь трижды назвать мне свое имя, это еще никому не вредило, кроме самых плохих и злых, но ты не таков.

— Я Фома Мэлори, — сказал молодой человек, — из Уорвикшира.

— А я Евстафий Алербах, — ответила корриган. — Впрочем, мое голландское имя не должно смущать тебя, потому что в душе я истинный англичанин.

— Мне все равно, кто ты, — ответил Фома, ступая на палубу, — если твой корабль увезет меня из Кале. Я хочу, чтобы между этим городом и мной лежала вода, и этого же хочет мой крестный граф Уорвик.

Он сам не понимал, почему говорит все это капитану, но, должно быть, на то имелась какая-то веская причина.

— Все будет по твоему желанию, — сказала Аргантель. — И мы нынче же поднимаем паруса. — Она повернулась к Евстафию, который стоял рядом и молча наблюдал за происходящим. — Солдат! Ты можешь распорядиться, чтобы кто-нибудь поднял паруса? Я хочу снова услышать, как вода бурлит за кормой! У меня от этого вся кровь вскипает и хочется танцевать!

И она, подняв руки, пустилась в пляс, а Евстафий Алербах коснулся руки Фомы и сказал негромко:

— Я Евстафий Алербах, мой господин. Вы пассажир? Капитан говорил о вас. И если вы пришли на мой корабль окончательно и не хотите сойти на берег за какими-нибудь вашими вещами, то прошу за мной. Я устрою вас где-нибудь под навесом и попробую погрузить в глубокий сон, чтобы вы не замечали ничего странного, что происходит на этом корабле.

Фома сказал:

— Как вам будет угодно. Гранд мерси.

А сам подумал, что плохо понимает голландский язык, если только с ним разговаривали по-голландски. Но, возможно, это было наречие «ойль», а оно, как знал Фома, довольно сложное и отчасти гнусавое, в то время как родной язык Фомы был, скорее, шепелявым.

— Шепелявому трудно изъясняться с гнусавым, — сказал Фома, вообще перестав понимать, о чем идет речь и где заканчиваются границы вежливости.

Однако Алербах ничуть не удивился:

— Вы на редкость проницательны, мой господин.

Фома устроился в небольшой каморке и мгновенно погрузился в сон. Он не слышал, как приходил слуга с меняющимся лицом, и не видел, как этот слуга на него смотрит, превращаясь последовательно из черного мавра в рыжего йоркширца, из косматого пикта в лысого пикардийца и наконец из мужчины в женщину. Не заметил он и появления Аргантель, а между тем корриган долго рассматривала его и о чем-то думала, а затем попросту о нем забыла. И Евстафий Алербах был этому весьма рад.

Корабль тихо скользил сквозь туманы, и земные ветры не затрагивали его, когда налетала буря, а сквозь доски палубы можно было смотреть в трюм, где свободные от вахты матросы играли в кости и устраивали крысиные бои, и ниже трюма, в воду, где обитали таинственные существа со светящимися носами и слепыми глазами.

— Больше всего меня занимают их руки, — сказала как-то Аргантель. — У одних вместо рук — нежные, чувствительные бока, похожие на ленты, у других — жесткие щупальца с лишними пальцами, которые могут сосать кровь, у кого-то руки жесткие, как кузнечные клещи, а бывают и такие, у кого одна рука на спине и эта рука служит им вместо руля… Этим они отличаются от людей, у которых вместо руля — голова, и от корриганов, потому что наш руль — это наше сердце. И оно вовсе не слепо, Евстафий, как ты постоянно думаешь, о нет, оно очень хорошо умеет видеть! И на носу у меня тоже горит свет, — прибавила корриган, дотрагиваясь пальцем до кончика своего носа.

Эта игра так понравилась ей, что она сидела возле спящего Фомы и трогала свой нос, и теребила его, и щипала, так что в конце концов он сделался совершенно красным и как будто светящимся.

Наконец Алербах сказал:

— Довольно, Аргантель. Я верю тебе.

И увел ее на палубу — проветривать нос.

Эсперанс остановился возле человека, мирно спавшего на берегу. Человек этот не был похож на жертву кораблекрушения — его одежда не была мокрой, а сам он вовсе не выглядел несчастным. Волны тихо подбегали к нему и смиренно отступали, не смея коснуться его руки, откинутой в сторону, — видит Бог, человек этот спал разметавшись, как тот, кому ничего не грозит даже во сне. Потому что те, кого преследуют, сжимаются в комок, продолжал раздумывать над незнакомцем Эсперанс.

Он поднял голову и посмотрел на море, где не оказалось ни одного корабля, затем опустил голову и посмотрел на сушу, где не обнаружил ни одного следа, оставленного человеческой ногой.

— Следовательно, он упал с неба, — сказал себе Эсперанс, — однако это тоже невозможно, во-первых, потому что он несомненный человек, а люди лишены возможности падать с неба, а во-вторых, потому что на его теле не замечается никаких следов падения.

Он наклонился над незнакомцем, отвел волосы с его лица и вдруг отпрянул:

— Да я же знаю его! — сказал себе Эсперанс. — Это тот норманн, Фома Мэлори! Но как он здесь очутился и что позабыл в Керморване — вот серьезный вопрос, которым следовало бы озаботиться.

Он сел рядом с Фомой и стал ждать, пока тот проснется. А Фома все не пробуждался; должно быть, много хлопот ожидало его в неспящем мире, если он так охотно оставался в стране сновидений!

Наконец Эсперансу надоело ждать, поэтому он просто тряхнул Фому за плечо и проговорил:

— Эй, добрый господин, эй!

Тут Фома вздрогнул и открыл глаза.

На него смотрело чудовище, старое, как паутина, и невыразимо печальное. И Фома быстро закрыл глаза. Но чудовище не отступало и все трясло его за плечи:

— Просыпайтесь-ка, Фома Мэлори, просыпайтесь да отвечайте: что вы забыли на нашем берегу?

Затем Эсперанс дал ему напиться: на морском берегу людей часто мучает жажда, и вряд ли англичане составляют исключение.

Фома отпил из фляги, потер лицо ладонями и сказал:

— Ох, добрый человек!.. Что со мной приключилось?

— Понятия не имею, — ответило чудовище. Оно встряхнулось и окончательно сделалось снова Эсперансом. — Однако вы находитесь в Керморване, там, где мы с вами встречались сколько-то там дней назад, еще до сева, когда здесь разгружался английский корабль, а в трюме его сидел еврейский господин с бургундскими новостями из Фландрии… Помните такой случай?

— Разве я не в Англии? — удивился Фома. — Святой Георгий, что же я пил всю дорогу, если ничего не помню!

— Сдается мне, господин мой, вас следует отвести в замок, — сказал Эсперанс, — и хорошенько накормить, чтобы вы могли выспаться в нормальной человеческой постели. А на следующий день вы расскажете нам свои приключения.

— Может быть, лучше стоило бы пустить мне кровь, — сказал Фома. — Говорят, если человека околдовали, это может помочь. А если пустить кровь колдунье, то она потеряет свою силу.

— В замке нет никакого лекаря, кроме меня, — ответил Эсперанс. — А я могу лечить только в самых крайних случаях. И никогда еще я не пускал никому кровь, разве только моим врагам, но это было давно.

— Я вспомнил! — вдруг сказал Фома. — Ваш господин, сир Ив де Керморван, был ко мне добр, как я сейчас понимаю, хотя и говорил странные, а порой и обидные для меня вещи. И еще там был мальчик, который рисовал на табличках.

— Это Ян, — сказал Эсперанс. — С тех пор, как вы у нас побывали, он нарисовал сира Ива еще сорок один раз, и из них двадцать два раза вполне удачно, а девятнадцать раз — не вполне удачно, но сир Ив на него не в обиде.

— Вот поистине добрый нрав у вашего господина! — сказал Фома. — Я бы не позволил себя нарисовать ни единого разочка.

— По крайней мере, ущерба от этого нет, — сказал Эсперанс. — Ведь рисунок на восковой дощечке всегда можно затереть, чего нельзя сделать с дурным поступком.

— Кстати, о дурных поступках, — сказал Фома, вздыхая. — Мне надлежит поговорить с вашим господином, коль скоро я очутился здесь, а не в Англии.

— Но как такое вышло, сэр, что вы очутились здесь, а не в Англии? — спросил Эсперанс на чистейшем английском языке.

Фома ответил:

— Должно быть, тут замешано колдовство.

— Но я все равно кровь вам пускать не стану, — сказал Эсперанс. — Не хватало еще, чтобы вы у нас в замке от эдаких дел померли!

Сир Ив де Керморван принял Фому Мэлори вежливо, но не сердечно. Фома тоже держался настороженно: он понимал, что с ним произошло нечто странное, и понятия не имел, как сказать об этом незнакомому человеку, сеньору и владельцу замка.

Для начала Фома рассказал об осаде Кале, о том, как герцог Хамфри Глостер явился с подкреплением, когда все уже было кончено, и как он преследовал фламандцев на их земле и дошел до Сент-Омера, но ни Брюгге, ни Аррас штурмовать не стал, за что многие его втихомолку осуждали.

— Однако армия герцога была предназначена лишь для обороны Кале и не смогла бы, без специальных орудий, штурмовать Аррас, — заключил Фома.

— Разумно, — сказал Ив де Керморван. Он посмотрел прямо на Фому: — Мой человек Эсперанс говорит, вы спали на берегу.

— Видит Бог, никого я не хотел оскорбить этим поступком, — ответил Фома, — но с Божьей помощью да, сир, я спал на берегу.

— Как же вы очутились в этом месте? — спросил Ив де Керморван.

— Меня доставил корабль, который я считал английским, хотя на самом деле он был фламандским, — сказал Фома. — Капитан назвался Евстафием Алербахом, и у него были красные волосы. Помню, в первую минуту мне это показалось странным, но затем я заснул мертвым сном и очнулся здесь, в Керморване.

А сказав все это, он понял, что опять наговорил лишнего.

Однако взгляд Ива смягчился, как будто у него появился наконец повод увидеть в Фоме Мэлори человека, достойного доверия.

— В Бретани происходит больше странных вещей, чем во всем остальном христианском мире, — сказал сир Ив, — но не стоит этому удивляться, потому что то дерево, внутри которого спит Мерлин, пустило корни под этой землей.

— Но что же мне теперь делать? — спросил Фома.

— А какой была ваша изначальная цель? — поинтересовался сир Ив.

Фома опустил глаза:

— Граф Уорвик велел мне спрятаться. По правде сказать, я направлялся в Англию, хоть и не верил, что сумею скрыться там достаточно хорошо, чтобы меня не нашли.

— Кто не должен вас найти? — настаивал сир Ив.

— Никто…

— Вам следует мне открыться, — сказал Ив. — Потому что только я могу спрятать вас так, что ни одна живая душа не догадается, где вас искать.

— Корабль, каким бы он ни был, доставил меня сюда, — сказал Фома. — Стало быть, рано или поздно мой след приведет в ваши владения, сир.

— Ни следа не будет ни здесь, ни где-либо еще, — обещал Ив. — Но я должен узнать больше: что вы совершили, если хотите спрятаться?

Фома Мэлори молчал и не произносил ни слова.

А сир Ив вдруг протянул руку и коснулся его плеча:

— Прошу меня простить, сир. Какое мне дело до того, что вы совершили или до того, в чем вас обвиняют? Вы пришли в мой замок, не беспокоясь о том, что я могу поступить с вами как угодно. А я еще заставляю вас оправдываться!

Фома сказал:

— Это самая странная и самая благородная речь из всех, что я когда-либо слышал. Но вот что я вам скажу, сир: я натворил много разных глупых дел, хотя ни одно из них не было по-настоящему подлым; наверное, многих я ухитрился обидеть, сам того не желая; а теперь мои дела восстали на меня, да еще к ним присовокупили чужие деяния, раз уж я Фома Мэлори и мне все равно терять нечего! Вот так и получилось, что мне нужно скрыться от людей, которые могут меня узнать.

Сир Ив взял его руки в свои, словно Фома приносил ему присягу, и сжал его ладони.

— Там, куда мы пойдем, опасно. Не так опасно, как на войне, но гораздо хуже. Вам придется довериться мне до конца, до последнего вздоха, сир, а это очень нелегко.

— Я согласен, — сказал Фома. — Что мне сделать?

— Вам придется умереть, — сказал сир Ив.

Озеро Туманов поблескивало в лунном луче: в отличие от сира Солнце демуазель Луна обладает лишь одним лучом, зато широким и отчетливо зримым. Листья шуршали в полумраке, и деревья с угрозой обступали людей, а вода плескала, запутавшись в осоке, то глухо, то звонко.

Фома смотрел на озеро и на Ива.

— Помните, — сказал Ив, — их королеву зовут Алиса де Керморван, она мне родня, так что вам незачем ее опасаться. И в замке Карминаль, где правит дева-рыцарь Левенез, вас примут ради меня весьма охотно.

Фома молчал. Остренькое беспокойство ворочалось у него в груди, там, где расходятся ребра, оно то щекотало, то покалывало.

А Ив продолжал спокойно:

— Когда вы войдете в озеро, и вода закроет вас с головой, не бойтесь дышать. Не бойтесь также есть и пить в подводном мире — это не заколдует вас, по крайней мере, не навсегда. Не избегайте ни пиров, ни песен, ни приключений.

— Никогда Мэлори не испытывал страха, — сказал Фома.

— Я говорю не о том страхе, которого следует стыдиться, но о прочих его разновидностях, — возразил сир Ив. — Когда же настанет вам пора возвращаться, просто поймите, что умираете, — тонете в озере. Вот тогда и следует позвать меня по моему озерному имени — «Ивейн» — и… — Он сделал короткую паузу. — И ничего не бояться. Вы не умрете, сир, обещаю. Я приду за вами.

— Хорошо, — сказал Фома. Он замерз, и ему вдруг стало скучно.

— Готовы?

— Да, — сказал Фома.

Тогда сир Ив поднял голову и трижды позвал:

— Ллаухир! Ллаухир! Ллаухир!

А затем толкнул Фому в спину:

— Идите!

Фома бросился в озеро и увидел, как смыкается над ним водный свод, над которым вдруг тревожно заметался разбитый вдребезги единственный луч демуазель Луны. А Ив размахнулся и швырнул в воду свое рубиновое ожерелье, которое закачалось на волнах.

— Вы готовы? — прозвучал тихий голос, и стройный человек с белыми волосами взял Фому под локоть. — Дышите, ради ваших злых святых, сир, дышите…

Фома сделал глубокий вдох, и Ллаухир увел его на темную глубину.

Антигона де Керморван, белобрысая англичанка с крупными чертами лица и широкими плечами, — все это выдавало в ней саксонскую породу, — ожидала ребенка.

Об этом пока что знала она одна, да разве еще догадывался Эсперанс.

Антигона была сиротой, и при том без всякого приданого, но происхождение у нее было знатное — одна только беда, что саксонское; впрочем, сира Ива это не беспокоило. Он встретил ее на турнире в Аррасе, где она занимала скромнейшее место при особе Бургундской герцогини. После турнира сир Ив попросил у герцогини руки Антигоны, сопроводив свою просьбу такими словами:

— Теперь мне двадцать шесть лет, и я могу жениться. Больше ста лет я ожидал этой возможности и теперь готов жениться на первой встречной, потому что это как раз и будет наилучший выбор. И кого бы я ни выбрал, она окажется доброй и не умрет. А этой девушке нужен такой муж, который бы ее любил, потому что на богатство и знатность ей рассчитывать нечего.

К счастью, из этой речи мало что было понято, и Антигона была без лишних слов выдана за Ива де Керморвана.

Перед свадьбой она сказала ему:

— Я должна признаться вам, сир, в одной вещи. Если после этого вы по-прежнему захотите быть моим мужем, значит, все слова, что говорились вами, — чистая правда.

— Вы моя первая встречная, — сказал сир Ив. — Клянусь сандалиями святой Иты и каплями ее молока, — в чем бы вы мне ни признались, это ничтожная мелочь по сравнению с тем, о чем расскажу вам я.

— Хорошо, — сказала Антигона. — Я люблю свиней.

Ив молча смотрел на ту, которую избрал себе в жены.

Она же продолжала торопливо, боясь, что не сможет высказать все до конца:

— Мне нравится возиться с ними, чистить их, и кормить их, и смотреть, как они растут, и какие у них смешные пятачки, и как закручиваются их хвосты. У меня на родине девушки ухаживают за скотиной и не видят в этом для себя ущерба.

Ив засмеялся и обнял ее:

— Я не настолько богат, чтобы запретить моей жене возиться со скотиной, даже если это будут свиньи. Если у вас нет других недостатков, кроме трудолюбия, то дело улажено.

— А у вас какой секрет? — не выдержала Антигона.

— Я был проклят, но сейчас это закончилось, — сказал сир Ив.

Утром после свадьбы он нашел под окнами спальни нескольких дохлых ворон и комок грязной спутанной шерсти. Никому ничего не сказав, сир Ив выбросил их вон.

Через несколько месяцев Антигона де Керморван поняла, что готовит своему мужу отличный подарок, и в ее глазах появилось обещание сюрприза. А вскоре из Брюгге приехал Ян с намерением написать алтарь для часовни Керморвана, а заодно и несколько других картин.

И когда сир Ив почувствовал себя наконец человеком, которому не грех и растолстеть, он услышал, как кто-то зовет его по озерному имени: «Ивейн, Ивейн, Ивейн!»

Он разговаривал с Антигоной, и с Яном, и с Эсперансом, но голос продолжал биться в его уши, и сир Ив оборвал себя на полуслове и сделал знак остальным, чтобы они тоже замолчали.

— Что случилось? — спросила наконец Антигона.

— Вы не слышите?

— Нет.

Ян тоже покачал головой:

— Ничего, мессир.

С тех пор, как срок действия проклятия закончился, сир Ив все реже вспоминал об Озере Туманов и почти совершенно забыл о Фоме Мэлори, который прятался там на дне.

Он обещал рассказать Антигоне историю проклятия во всех подробностях, но, выбросив мертвый клубок шерсти, позабыл даже об этом обещании; Антигона же, полагая, что признание мужа, будет касаться каких-то бастардов или предосудительных связей с кухарками, предпочитала ни о чем не спрашивать. Очень ей это нужно — знать о своем добром муже что-то дурное!..

Сир Ив долго молчал, слушая что-то неслышимое, а потом приказал:

— Оседлайте мне быструю лошадь. Я должен уехать как можно скорее.

— Я могу поехать с вами? — спросила Антигона.

Ив перевел на нее взгляд и как будто долго не мог понять, кто она такая и что здесь делает. А Антигона положила руку на живот таким жестом, словно всю жизнь только и делала, что вынашивала для Керморвана детей, и повторила:

— Могу я поехать с вами, супруг мой?

— Да, — кивнул Ив. — Пусть оседлают двух лошадей. Пора вам, госпожа моя, узнать тот мой секрет, о котором мы толковали перед свадьбой.

Они выехали через час и погнали лошадей к озеру.

Едва они очутились в лесу, как сир Ив увидел следы Вивианы — да так отчетливо, словно они были подожжены диким огнем и горели в темноте, показывая дорогу.

Ив обернулся к жене:

— Вы должны ехать так, чтобы ваш конь ступал в следы моего коня. И ни в коем случае не отклоняйтесь ни влево, ни вправо, иначе я не смогу отыскать вас, а этого я не переживу.

И он повел Антигону короткой дорогой к Озеру Туманов — дорога комкалась, сжимая пространство, словно тряпку, — но так, чтобы ни разу не наступить в пылающий след Вивианы.

А когда перед ними открылось озеро, Ив увидел на водной глади рубиновое ожерелье. Оно так и плавало, гонимое маленькими волнами то влево, то вправо.

Ив направил коня в озеро. Антигона, помедлив, последовала за ним. По тому, что муж перестал обращать на нее внимание, она догадалась, что дело серьезно.

Добравшись до ожерелья, Ив наклонился в седле и подобрал драгоценности. И тут из озера высунулась чья-то рука, которая судорожно вцепилась в руку Ива и едва не сдернула его в воду.

Ив отпустил ожерелье и подхватил под мышки человека, тонущего в озере. Изливая потоки воды, тот поднялся на поверхность. Его запрокинутое лицо было бледным, темные волосы слиплись, вода вытекала из ушей, из глаз, из носа, лентами свисала с локтей и струилась по спине.

Человек этот надул грудь и выпустил изо рта целый фонтан воды, а потом сделался совершенно земным, несчастным, закашлялся и заплакал одновременно, и сир Ив перебросил его через седло и повез к берегу.

А рубиновое ожерелье тихо опустилось на глубину.

Антигона ждала мужа и его спутника на середине их пути из озера. Вместе они выбрались на берег и уложили утопленника на траву.

— Ивейн, — выговорил Фома. И несколько раз еще кашлянул. — Я уж думал, вы за мной не придете.

Он приподнялся на локте и вдруг ахнул:

— Сколько же лет прошло? Вы стали совсем другим: у вас и плечи шире, и волосы реже, да и телом вы теперь куда богаче!

— Прошло девять лет, и я больше не проклят, — ответил сир Ив. — А эта дама — моя жена и одновременно с тем мой ребенок.

— Ох, — сказал Фома и выплюнул остатки воды.

— Долго ли вы находились в озере? — спросил Ив.

— Да дней десять, — ответил Фома.

Антигона наклонилась к нему и спросила:

— Что там с вами приключилось?

Фома посмотрел на жену своего друга, потом перевел взгляд на Ива, а затем уставился на Озеро Туманов. Он молчал ужасно долго и в конце концов сказал:

— Что бы ни ожидало меня впереди, все самое лучшее в моей жизни уже было.

Озеро Туманов вдруг покрылось рябью — надвигалось утро и прибежал беспокойный ветерок. Осока и камыши шелестели в полумраке, деревья темнели вокруг; Броселиандский лес слушал все, о чем говорили люди, и внутри одного из деревьев по-прежнему спал Мерлин. Некоторые люди видели его сны, но только немногие сумели рассказать о них.