Отражение [Сборник рассказов]

Лица земли

Алексей не привык замечать того, что у него под носом. И выражение «Курочка по зёрнышку…» также не было в числе его любимых. Если уж проводить аналогию с птицами, Алексею больше нравились хищные особи, те, что видят добычу за километр, ложатся «на крыло» и следуют к ней, не взирая на палящее солнце и сильный попутный ветер. Именно таким бы я был — думает он с удовольствием, проталкиваясь через людскую толпу на перроне — царём небес.

Красная ветка московского метро. Час пик, восемь пятнадцать утра. Чистые пруды, переход на станции Сретенский бульвар и Тургеньевская. Люди текут нескончаемым потоком, пахнет одеждой, промокшей от дождя. Задев портфелем, Алексей выбивает у кого-то из рук электронную книгу, и этот кто-то чудом успевает поймать её у самого пола. У самых эскалаторов, рядом с будкой работника метро, играют на гитаре. Кто им разрешил? — раздражённо думает Алексей, и тут же произносит, громко, с выражением, наслаждаясь суетой рабочего дня, нарождающегося у многих, но подходящего к завершению у него:

— Кто дал право портить таким как мы, рабочим людям, настроение своей бездарной игрой?

Его поддержали. Бородатый господин в расстёгнутой почти до пупа рубашке и куцей джинсовой куртке наехал на мужичка, что перебирал струны, совершенно лысого и какого-то неказистого. Довольный, Алексей пошёл дальше. Поднялся на эскалаторе, кивком поздоровался с полицейским, который пялился на его портфель, объёмистый, как саквояж престарелой путешественницы, вышел под дождь. Поднял воротник пальто.

По дороге он рассеянно думал о том, как много людей видит на улице каждый день. Бесшумно, как горячий нож и масло, они встречаются и расходятся, едва удостоив друг друга взглядом.

Он думал также о контракте, ставшем истинной жемчужиной вчерашнего вечера. После того, как две ладони соединились в рукопожатии, начался форменный бедлам с летающими бокалами, облапанными задницами официанток и ездой на мотоцикле в пьяном виде, но Алексей всё это заочно себе простил. «Брэйнсторм»! Подумать только! Это признание. В пухлом портфеле он нынче принесёт домой настоящую звезду.

— Нам нужны проверенные люди, — менеджер группы, толстяк с непроизносимой латышской фамилией, поднял бокал. Вечер был в самом разгаре. Размеренная манера говорить и строгий, внушительный голос не вязались с розовым бюстгальтером подружки барабанщика, обёрнутым вокруг его идеально круглой головы на манер платка. Алексея разбирал смех, но он сумел сохранить серьёзную мину. Сколько же было парней, которые не сдержались, упустив шанс сорвать банк?

Прошла эпоха бездарей, которых приходилось тащить в большой мир на собственном горбу, — сказал себе Алексей, вспомнив парня с гитарой в метро. Ему не помешала бы помощь. Но не его, не музыкального менеджера, теперь уже экстра-класса. Быть может, врача, хорошего повара и, наконец, преподавателя музыки, который научит его ритмике… хотя бы брать аккорды. В таком порядке.

— Вы женаты? — спросил после седьмого бокала вина толстяк, которого лишь немного повело вбок. — У меня двое детей. Милые малышки.

Он изъяснялся по-русски с едва заметным акцентом, растягивая гласные и произнося «р» как «арр».

— Без этого нам, серьёзным людям, не прожить никак, — ответил Алексей. — У меня сын подрастает. Скоро одиннадцать.

Алексей не мог позволить себе захмелеть. Только не сегодня! Если первые три бокала он употребил по назначению, то последующие, когда высокий гость отворачивался или отходил в туалет, сливал в кадку с огромной пальмой, стоящей позади его кресла.

— Славный мальчуган?

В этот момент на лице толстяка с непроизносимой фамилией появилось нечто, что на миг вывело Алексея из равновесия. Словно давно закатившееся солнце вдруг выглянуло и бросило через окно ресторана луч, подсветив лоб со следами давнишней угревой болезни и глубоко посаженные глаза. Одно-единственное воспоминание о собственных детях будто послужило индульгенцией, согласно которой толстяку прощалась львиная часть грехов.

— Да, он… ничего, — сказал почти сквозь зубы Алексей. Презрение, которое он чувствовал к большому во всех смыслах человеку, усилилось. — Учится не очень, но кто из нас, скажите, в его годы по-настоящему старался? Верно?

Славный мальчуган… обычный. И жена обычная. Алексей вряд ли сумел подобрать для них более верные эпитеты. Он был птицей высокого полёта, и эта возня в гнезде не заслуживала его внимания.

Дождь кончился. Деревья беспокойно качались над головой. Уже подходя к подъезду, мужчина вдруг остановился. По вискам стекала вода, капая в придорожную грязь. Он растеряно провёл рукой по волосам: что заставило его остановиться?..

Взгляд скользнул вниз, к мыскам туфель, которые ещё секунду назад были безукоризненно чистые — Алексей Толмачёв был из тех людей, что умудряются сохранить в чистоте обувь, даже если канализационные реки вдруг все разом выйдут из берегов. Он, только что стоявший на тротуаре, вдруг оказался на обочине. Здесь следы шин, лужа, несколько воробьёв, населивших чахлый куст…

Мужчине вдруг захотелось взять в руки комок грязи. Просто так, без особого повода. Погреть его в ладонях, оставить несколько отпечатков пальцев. Это было интимное, почти первобытное желание, и Алексей устыдился его, как мальчишка, который вдруг впервые испытал желание прикоснуться к волосам девочки не для того, чтобы за них дёрнуть.

Кабинет представлял собой просторное помещение с отделанными декоративной штукатуркой стенами и лакированным полом. Ничего не должно отвлекать от работы… ну, кроме дартс на северной стене, в который Алексей метал дротики с поразительной точностью — на стене насчитывалось всего три выщерблены: две из них появились, когда он чихнул в момент, когда разжимались пальцы и дротик отправлялся в полёт, а третью оставил Виталик, тогда ещё семилетний пострелёнок, который прокрался в отцовский кабинет и решил попробовать себя в роли не то Д'Артаньяна, не то индейца из племени Апачи.

Кроме того, здесь стол из орехового дерева, ноутбук и несколько лотков для бумаг, на которых наклеены ярлычки с именами клиентов, где «Братья-Душегубы» расположены рядом с «Божий Лик Светел», и надежды обеих этих групп на большую сцену, по мнению Алексея, неоправданно завышены. На подоконнике клетка с опилками, в которой совсем недавно жил хомяк по имени Бульдог, а также радиоприёмник, играющий чуть слышно и всегда настроенный на местную рок-волну. Обидно, когда молодые музыканты попадают в ротацию прежде, чем он, Толмачёв, их заметит, но иногда ещё не слишком поздно. Рядом с клавиатурой — дорогая дизайнерская посудина, из которой торчит несколько недокуренных сигарет, а по соседству — полулитровая банка, куда мужчина опорожняет пепельницу, когда та переполняется. Окна почти всегда открыты, однако запах табака въелся в стены. Жена говорит, что он, наверное, вышел из чрева матери с сигаретой в зубах, с прищуренным глазом и потребовал стаканчик-другой хорошего виски, но эта шутка давно приелась.

Откинувшись на спинку кресла и разложив на коленях газету, Алексей погружён в чтение и сначала не замечает чужое присутствие. Хмурится: без стука входить запрещено, но он слишком паршиво себя чувствует, чтобы ругаться.

— Ущипните меня, это же Толмачёв-младший! — объявил он.

— Я уже десять минут тут стою.

— Десять минут? Я что, задремал?

Мальчишка пожал плечами.

— Ни разу не видел, как ты спишь. Вот мама — другое дело. Она до сих пор зовёт меня пожелать ей спокойной ночи, хотя я уже не маленький. Раньше она заходила ко мне в комнату, чтобы выключить свет, но теперь я ложусь позже.

— Ты ложишься позже? И чем же это ты таким занимаешься, что ложишься позже матери?

— Читаю, — Виталик рассеянно поправляет семейный портрет на стене. — Иногда просто сижу.

Его светлые, как кристаллики льда, глаза, блуждавшие по кабинету, вдруг возвращаются к отцу.

— Маме я говорю, что подтягиваю физику, а на самом деле просто сижу и смотрю в окно. До часу ночи, иногда до двух. Мама думает, что я сплю давно. Говорю, что ложусь не позже одиннадцати.

Алексей не представлял, что делать с такого рода откровенностью. Он взял со стола коробку с кнопками для пробковой доски, встряхнул её, поморщившись, швырнул обратно, так, что коробка проехалась до противоположного конца столешницы и замерла там, у самого края.

В комнате, которую Алексей переоборудовал под кабинет, была койка. Полноценным спальным местом назвать её можно с большой натяжкой. Жёсткая, с резиновым на ощупь матрасом, и такая узкая, что пухлая подушка на ней похожа на излишне самоуверенного канатоходца. Тем не менее, мужчина посмотрел здесь немало снов, перебираясь в спальню к жене не реже раза в неделю… Алексей потёр морщинку между бровями. Когда он последний раз был, этот «раз в неделю»? Раньше — да, раньше на то был стимул в виде секса… но сейчас?

— Ну, в сторону шутки, — он посерьёзнел, — какова всё-таки причина того, что вы, молодой человек, почтили меня своим присутствием?

— Просто, — Виталик повторил своё давешнее пожатие плечами. — Посмотреть, как ты живёшь.

Алексей кашлянул, будто ему ударили под дых.

— Как я живу? Я живу по уши в работе. Выше вот этих двух дырочек, — он показал на ноздри. — Так, что иногда в них вливается говно. Иногда запах сирени или цветущей липы, как угодно, но, знаешь ли, это не всегда отбивает запах фекалий. Так что лучше тебе не знать, как я живу. А вот мне хотелось бы узнать, как дела в школе. Это, можно сказать, мой долг как главы семьи.

Мальчик вдруг попятился. Будто увидел нечто ужасное. На его лице ясно читалось непонимание причин, которые побудили молодого человека просто дёрнуть дверь и войти без стука.

— Твой долг как главы семьи приносить в дом деньги, — сказал он. — Тащить нас на вершину жизни.

— Что-о?

— Ты сам так говорил, — слабая улыбка призвана была сгладить острые углы. — И то, и другое. Говорил.

— Может, и говорил, — Алексей кашлянул, покосившись на последний ящик стола, тот единственный, который запирался на ключ. — Но это не повод…

— В школе всё нормально. Уже месяц туда не хожу. Июль, папа. Годовой экзамен по математике сдал на четыре. Четыре с минусом, но минус в журнал не заносят.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Только прикрыв, а не закрыв плотно, как Алексей обычно делал. Встав с крутящегося кресла, он прошёл сквозь сигаретный дым мимо окна. Открыв дверь, крикнул:

— Как мать вернётся, скажи, что пора отдать в химчистку мой синий костюм. Тот, что с эбонитовыми пуговицами. И несколько галстуков в придачу. Мне кажется, меня скоро не будут пускать в них на мероприятия, мотивируя это тем, что я пытаюсь пронести холодное оружие.

В ответ ни звука.

Алексей плотно закрыл дверь, задвинул задвижку. Вздохнул: зачем я говорю всё это мальцу? Какое ему дело до пуговиц и галстуков? Тем не менее, мужчине казалось, что ему есть дело, и самое прямое. Он прогнал прочь эти мысли. Задёрнул шторы — окна выходили на внутренний двор, и дом напротив казался любопытной старухой, потешающейся бородавкой на носу Алексея, мечтающей заглянуть в разложенные на столе бумаги, и особенно в нижний ящик стола…

Который прямо сейчас выползал из своего гнезда, повинуясь руке, что вставила и повернула маленький металлический ключик.

Странно. Разговор с сыном потребовал больше сил, чем было затрачено, чтобы обаять вечером прошлой пятницы противного толстяка, который решает к кому пойдут денежки группы «Брэйнсторм». Столько сил и нервов, и ушли на какого-то сосунка!

— Ресурс не бесконечен, — шепчет себе под нос Алексей. — Если бы я так убивался на работе, я бы давно заполучил себе Арбенину. Да… самое время расслабиться. Рассла…

В ящике, за несколькими конвертами с наличностью и банковскими картами, за кобурой с травматическим пистолетом, в коробке из-под «Монополии», там, где должен лежать тугой пакетик с коксом, теперь только земля, которая совсем недавно была грязью. Почему-то Алексей моментально узнаёт её. Это была грязь с парковки звукозаписывающей студии в Марьиной роще, куда он ездил позавчера, чтобы решить проблемы, возникшие с одним из своих протеже, что напился и сломал два больших барабана (и даже это не смогло испортить Толмачёву настроение от заключённой на днях сделки). Там были чахлые кусты сирени и след шины грузовика, почему-то в единственном экземпляре, и пивные бутылки, напоминающие бутылки с посланиями в волнах взбаламученного стаей китов моря… Тёмно-коричневая грязь, с вкраплениями глины и чернозёма, сейчас она высохла и стала напоминать формой африканский континент. Таким его, должно быть, видят космонавты с борта международной космической станции.

С некоторых пор Алексей стал очень хорошо разбираться в грязи.

— Что, чёрт подери, происходит? — говорит он громко и с выражением…

Или нет. Шепчет. Грузно падает на колени, которые отзываются болезненной дрожью. Он вдруг понимает, что делал так за последние сутки уже не раз. Зачем бы взрослому, солидному мужчине падать на колени?

Например, для того, чтобы слепить лицо.

Это была очень естественная мысль, пусть и совершенно не понятная.

Ком земли из выдвижного ящика тоже когда-то был лицом. Алексей видел места, где оставили отпечатки его пальцы, чтобы обозначить губы, нос и глаза. Теперь же всё это рассохлось и стало напоминать овсяное печенье. Но не далее чем пару дней назад…

В сознании Толмачёва вспыхнуло несколько картин, сменяющих друг друга, словно слайды в проекторе. Он в своём «Мерседесе», палец на кнопке зажигания. Сейчас взревёт мотор, но мотор всё не ревёт, зато слышен незнакомый звук. Монотонный, жужжащий голос, будто перекатывающийся в длинной глотке. И ещё один, покровительственный. И ещё… и ещё… много голосов, но что они говорят не разобрать. Быть может, если придать им какую-то более осязаемую форму, всё изменится?

Один из них очень важен, но мужчина никак не может понять, какой.

Следующий слайд. Алексей выбрался из машины, бумаги из папки разлетаются по кожаному сидению. Где-то рядом орёт сигнализация, но Толмачёв не замечает. Он стоит коленями на каменном бордюре и копошится в земле. Длинные волосы цепляются за кустарник.

— Потеряли что-то? — спрашивает кто-то. Потом, ближе: — Вам помочь?

Алексей не отвечает; шаги затихают где-то на другом конце парковки. Он погружает руки в холодную, но податливую землю и придаёт ей форму человеческого лица. Сначала это что-то похоже на большой пельмень, потом — хитромудрая детская постройка в песочнице. Дёргает жухлую траву и выбрасывает прочь. Находит потерянную кем-то резинку для волос. Рядом смеются, кажется, даже фотографируют на телефон, но Алексею всё равно. Он трудится над комком грязи, как Тинторетто над величайшим своим шедевром. Ногтем обозначает надбровные дуги, лёгкими поглаживаниями пальца придаёт совершенную форму глазным яблокам. Рот почти идеально кругл, как у страдальцев на восточноевропейских барельефах, щёки впалы, а губы едва обозначены. Закончив со всем этим, Алексей указательным пальцем углубляет рот, делая его похожим на колодец, а потом, наклонившись к портрету неизвестного, ритуальной маске забытого, затерянного в лесах Амазонки народа, начинает дуть, словно надеясь таким образом сделать рот ещё глубже.

Он оставляет первое лицо и принимается за другое, стараясь сделать его похожим на эталон в подкорке сознания. Грязь дождливого лета… идеальный материал. Руки грубы и неумелы, но они точно знают что делать. По внутренним стенкам черепа будто ползают улитки.

За пустырём жилые дома, по тротуару проходит мама с коляской и дитём, которое топает следом, держась за материнскую руку. Девочка видит Алексея (Толмачёв тоже её видит, но будто краем сознания, почти не отдавая себе в этом отчёт), показывает пальцем, отцепляется от матери с твёрдым намерением составить этому странному дяде компанию.

— Это не песочница… — слышит Алексей увещевательный тон женщины. — Дядя, наверное, потерял часы… Видишь, как грязно? Подсохнет немного, тогда и будем с тобой играть…

Они уходят. Алексей заканчивает третью маску — остервенело, будто подозревая, что никто и никогда не будет больше говорить, что он потерял часы. На него станут коситься. Ускорять шаги, рискуя забрызгать обувь и одежду. Громко молчать и переходить на другую сторону улицы. Робко заговаривать, класть на землю рядом с левой его ногой в ботинке от Келвина Кляйна, приведённом в совершенно негодный вид, милостыню. Вот только смеяться не будут.

Даже самые чёрствые чувствовали, что вокруг этого сумасшедшего воздух становится неподвижным, и бездомные собаки, которые бродили вокруг, привлечённые неожиданно приятным нисхождением до их уровня двуногого, пытаясь приблизиться, натыкались на невидимую стену. Одни начинали лизать её, другие грызли, но в большинстве своём просто, скуля, отползали.

К тому времени, когда он заканчивает четвёртое лицо (делает рот поглубже, наклоняется, дует), первое начинает разваливаться. Алексей сгребает его и суёт в карман пиджака, с тем, чтобы потом переложить в ящик стола, в ту заветную коробку из-под Монополии.

Воспоминание тает.

Шатаясь, Толмачёв бредёт к шкафу-купе, открывает дверь, чтобы провести рукой по ровным рядам пиджаков, рубашек и брюк. Может, это просто сон… Но одежды в шкафу меньше, чем должно быть. Один за другим мужчина дёргает выдвижные ящики, носки и нижнее бельё рассыпаются по полу. Из последнего ящика выпадает грязной комок. Брезгливо, двумя пальцами, Алексей берёт брюки и встряхивает. Безнадёжно испорчены. На коленях пятна, в одном месте дыра, края которой испачканы в крови. Так вот откуда эта ссадина!

Он долго, бездумно глядит в окно. Там солнечно. Солнце светит уже два дня, шоссе, как объевшаяся змея, запружено автомобилями — в это субботнее утро все подались за город. В стекло ткнулась пчела, побарахталась на карнизе (наверняка горячем) и улетела. На пустырях и газонах, в парках или на строительной площадке, можно ли в такую погоду найти хоть пядь мягкой, податливой земли?

Алексей Толмачёв был уверен, что можно.

Всю грязную одежду он упаковал в полиэтиленовый пакет и вынес на помойку. Думал, заметили ли домашние какие-нибудь странности в его поведении, но в конце концов, решил судить по себе. Если бы у жены выросли рога, Алексей не обратил бы внимания, пока она не сшибла бы ими люстру.

Эти лица в земле… Толмачёва не покидает ощущение, что он где-то уже видел этого человека. Где-то, кроме своего воспалённого сознания.

Он должен прояснить этот вопрос. Увидеть его воочию, спросить: «Зачем ты меня мучаешь?».

Отменив на сегодня все встречи, Алексей курит и смотрит в окно, где к вечеру становится по-настоящему жарко. Пытается вспомнить. Но глаз зоркого ястреба, как оказалось, не шибко дружит с нейронами и прочими хитрыми клетками серого вещества. Он давно подозревал, что маниакальная привязанность к чужим визиткам и бэйджикам на крупных мероприятиях, а также фотографиям на каждый номер в телефоне имеет под собой более крепкую основу, чем простая педантичность. Как выглядел дёрганый парень, с которым он общался позавчера на джазовом фестивале? А вот, например, надбровные дуги, которые Алексей так точно вычерчивал ногтем, похожи на оные у одного актёра, которого они с женой наблюдали не так давно по телеку. Но тоже мимо: этот актёр — Джордж Клуни. Какое, скажите, отношение может иметь старина Джордж к этому помешательству?

Нет, нет, нет… всё не то.

Лед Зеппелин закончили свою одиссею по лестнице прямиком в рай, голос диктора монотонно излагал прогноз погоды. Постепенно смысл фраз начал доходить до Алексея, заполнил его целиком, вызвав приступ паники.

Тёплая погода, — диктор заливался соловьём — Наконец-то будет повод выбраться за город. Только будьте осторожны, разжигая костры. Вместе с южным тёплым фронтом к нам придёт и засуха.

Засуха…

Если сейчас можно найти холодную, влажную, податливую землю, то кто знает что будет завтра?

Додумывал эту мысль он уже влезая в кроссовки для бега.

— Может, расскажешь, куда ты намылился? — спросила с кухни жена.

— Важная сделка, — сказал Алексей, запихивая шнурки в обувь. — На грани срыва, и всё такое.

— Даже ужинать не будешь? — в голосе Ольги не было и нотки удивления. Она протирала тарелки — Алексей слышал, как скрипела по фарфору тряпка.

Мужчина покачал головой и открыл дверь.

— Встретишь Виталю, пришли его домой. Уверена, он где-то во дворе, но… что-то частенько он стал задерживаться. Может, поговоришь с ним?

Толмачёв не ответил. В ожидании лифта он опустился на корточки и рисовал в пыли едва заметные окружности, снабжая их характерными чертами. Палка-палка-огуречек… знать бы, что за человечек.

Этой ночью не нужен был фонарь. Алексей отрастил новую пару глаз, как у долгопята, смешного восточноазиатского примата, способного видеть в темноте куда лучше кошки. Находил свежую землю по запаху, углубившись в парк, обезлюдивший с наступлением подлинной ночи, и сидел там, разминая комки земли. Какой-то бродяга, подсвечивающий себе дорогу старым сотовым телефоном, наткнувшись на Толмачёва, бежал со всех ног. На него с задумчивостью статуй с острова Пасхи или египетских сфинксов смотрели люди… один человек, чьё лицо словно нарисовано на воздушных шарах, надутых сильно и не очень. Одно размером с ладонь, другое поместилось бы на чайном блюдце, на третьем, казалось, можно было уместить пятую точку. Чтобы создать его, в своём эксцентричном рвении Алексей вывернул несколько плит, составляющих тротуар.

Лица изобиловали множеством деталей. В скулах пульсировали вены, которые на самом деле были дождевыми червями. Рты в самом центре сложенных трубочкой губ Алексей выкапывал сначала пальцами, а потом обломанной веткой. Опускался на колени и дул, и казалось, что отверстие становится глубже. В какой-то момент Алексей думал, что вот сейчас почувствует ответное дыхание, пусть даже едва слышное: для человека, которому только что сделали искусственную вентиляцию лёгких, этого было бы достаточно.

Тот бродяга сбежал… а потом вернулся. Задом наперёд, будто кто-то тянул его за куртку. Снова ушёл, так же, пятясь. Алексей не смотрел на него, он продолжал свою работу, словно музыкант, одержимый идеей за один бесконечно растянувшийся вечер написать альбом.

Фонари мигнули и погасли. В сторону каруселей прошла шумная компания, болтая на незнакомом, писклявом языке, а потом вдруг, как кукурузное зёрнышко, которое выплюнули в небо, на западе взошло солнце. Снова наступил тёплый, томный вечер, так любимый мамочками с колясками. Лица остались, и голуби, проносящиеся мимо, бросали иссиня-чёрные тени, делая их ещё более чумазыми.

Толмачёва здесь уже не было. Он ушёл, шатаясь, как пьяный, и ковыряясь в зубах веткой. В кармане гремела мелочь, которую он держал для заправщиков. В воздухе, над холодными канализационными люками в тени сталинок, в полуподвальчиках, заваленных всяким хламом, снова стояло предчувствие дождя.

На любом пятачке, где из-под корки асфальта или бетона проглядывало немного свежей, здоровой земли, Алексей лепил лица. От него шарахались. Собаки крутились вокруг, подвывая и поджав хвост. Полицейский наряд заинтересовался безумцем, но быстро исчез, когда Алексей стал вдыхать тёплый воздух в земляные лёгкие.

Часы и минуты проносились мимо со скоростью японского поезда, быстрее, чем метеоритный дождь. Сутки поспевали за ними, натужно пыхтя.

Вернулся и дождь. Встал в дверях, будто мальчишка, опоздавший на урок и пытающийся разжалобить строгую учительницу. Делал шаг вперёд — и тут же назад. То шёл, как ему полагается, а то сочился вверх, впитываясь в тучи, как в сухую губку.

Алексей всё это видел, но не замечал. Какое дело испачканному в грязи человеку до причуд погоды? Он работал, как шахтёр, от труда которого зависит благополучие родного посёлка, и держал в голове только две вещи: упущенный момент всё ближе, и — я узнаю этого человека… непременно узнаю.

Когда от голода свело желудок, он оторвался от своего занятия и деревянным шагом направился в ближайший магазин.

— Алексей Владимирович? — недоверчиво спросила продавщица, водрузив на прилавок готовый сэндвич. К деньгам, которые он ссыпал в лоток, она даже не притронулась. — Вы ли это? Я уж собиралась звать охрану…

Не дослушав, Толмачёв вышел. Он вцепился зубами в еду, не сорвав обёртку. Цель близка, а жизнь полна необязательных мелочей, которые имеют тенденцию затягивать, как зыбучие пески. Ни в коем случае нельзя рисковать.

Он окинул взглядом дом, на девятом этаже которого осталось просторное, светлое помещение, его кабинет, по очереди грея руки под мышками (многое ещё предстоит сделать этим рукам), поплёлся прочь. Землю теперь найти гораздо легче. Она вылезает из-под асфальта тут и там, подзолистая, серая, бурая, глинистая и песчаная — подойдёт любая.

— Папа? — вдруг услышал он. Обернулся и свирепо взглянул на мальчишку, который как раз вышел из подъезда и теперь топтался на месте, словно не слишком соображая, что делать. Он набросил на голову капюшон, и дождь струился прямо перед глазами, заставляя часто моргать.

— Простите, — мальчик смешался. Он смотрел на дикаря городских джунглей, который ронял из дырявых карманов свою связь с человеческим обликом. — Мне показалось… вы удивительно похожи на моего отца.

— Тебе не приходило в голову, что я могу им быть? — проворчал мужчина. — Просто решил сменить род занятий. Близость с землёй делает человека лучше, разве не так?

— Не может этого быть. Я только что с ним разговаривал, — мальчишка ткнул пальцем вверх, будто показывая на затянутое тучами небо. — Он всё такой же. Сидит за столом. Ищет запах сирени среди других, не таких приятных… но на самом деле это запах денег, вовсе не сирени. Скучный, и… недосягаемый, во! Ещё раз извините.

Он, однако, не торопился уходить. Похоже, мальчишке некуда было податься. Алексей буркнул что-то неприятное, поднял воротник и направился было прочь, в сторону гудящего, как улей, шоссе, когда юношеский голос, охрипший от тревог, вновь заставил его замереть на месте.

— Знаете, он всегда таким был. И всегда таким будет. Не замечает как мать разве что на голову не встаёт, чтобы привлечь его внимание. Вернее, раньше так делала. Сейчас уже нет. Она встречается с каким-то мужчиной, и, знаете, мне он не понравился. Выглядит так, будто караулит на школьной парковке детей и подманивает их сладостями. Когда я спросил прямо, она сказала что я ещё маленький чтобы разбираться в таких вещах. Но я совсем не маленький. По крайней мере, понимаю, что рано или поздно окажусь на середине разводного моста, и нужно будет выбрать какую-то сторону, хотя мне не нужно ни на ту, ни на другую. Со всех сторон пустыня. Мост посреди пустыни — кому пришло в голову такое построить? Но такое встречается тут и там.

На миг в голове Алексея возникло что-то, похожее на ветер, который пытался разогнать дым. Но порыв был слишком слабым. «Если не будет влажной земли, — подумал он задыхаясь. — Не будет влажной земли, я не найду этого человека».

— Мне нужно идти, — сказал Толмачёв не оборачиваясь.

Двадцать семь лиц. Невидящие глаза. В каждом следующем больше деталей, и пусть их почти сразу смывает дождь, они навсегда остаются в голове Алексея. Он наклоняется и дует каждому в рот, вдыхая жизнь, но всё ещё не может дать однозначный ответ. Расклейщик объявлений, что прилепил на лицо известного поп-певца на плакате формата А3 объявление о распродаже обуви? Когда это было? Вчера, позавчера? Завтра? Хам на иномарке, не пропустивший пешеходов? Старуха, торгующая семечками, единственная выжившая из своего племени в двадцать первом веке… нет, лицо, которое он лепил, определённо мужское, но та бабка была похожа не то на индейца из племени майя, не то на цыганку, лица которых, как известно, одинаково грубы кожей и рублены чертами.

Только теперь в голову Алексею пришла идея, потрясающая своей простотой и логичностью. Коль уж всё так повернулось, нужно посетить все места, где он был. Хвала ежедневнику, который всегда во внутреннем кармане пальто.

Он достал его, внимательно изучил. Спросил у прохожего, какой сегодня день, сверил часы. Если событие произойдёт завтра, он просто подождёт. Смирит своё желание испачкать в грязи руки. Если произошло вчера или, к примеру, сегодня утром, он продолжит вдыхать в земляные лица жизнь.

Но начинать нужно с самого начала. Утро, когда он, окрылённый успехом (каким незначительным всё это кажется теперь!) вдруг почувствовал желание опуститься на землю, более того, коснуться её ладонями, не так уж и далеко.

Толмачёв думает, что, следуя заветам хороших и не очень фантастических фильмов, увидит себя, выходящего из здания на Ордынке, но ничего подобного не происходит. День тот, верно так же, как и то, что немного погодя толстый латыш, с которым Алексей распивал почти всю ночь, выйдет на балкон, чтобы вдохнуть утреннего воздуха и выкурить сигару. Латыш скользит равнодушным взглядом по бродяге, который топчется на подъездной дорожке, будто не слишком понимая, как оказался здесь, если ещё минуту назад был в родных трущобах.

Спустя какое-то время он появляется у входа и садится в такси. Сквозь мгновенно запотевшее окно видно, как он ослабляет галстук.

Алексей ждёт ещё немного и медленным шагом идёт к метро. Земля зовёт его. Буквально кричит: придай мне форму, поговори со мной, и я отвечу.

— Никогда и ни с кем я не разговаривал так, как с тобой, — шепчет. Потрескавшиеся губы саднят. — Боюсь, что упустил его. Того, кого ты мне показываешь. Он может остаться там, в этом здании, а может…

Почти мгновенно приходит ответ. Не позади — впереди. Судьбоносный день начинается не с нуля часов ноль одной минуты, он начинается прямо здесь и сейчас.

Алексей больше не оглядывается, чтобы посмотреть, не выйдет ли кто из ресторана. Он почти бегом направляется к станции метро.

Скоро он выясняет, что грязного господина никто не хочет пускать за турникеты. Раскрывает бумажник от Гоуржи и демонстрирует наличность, но полицейский высказывает предположение, что Алексей его украл. Совсем ещё мальчик, хлипкий, как молодая осина. Толмачёв мог бы просто оттолкнуть его с дороги, однако на помощь спешит полная тётка, на ходу доставая дубинку.

— Мне нужно туда попасть, — последний раз пытается объяснить он. — Я не бездомный. У меня жена, сын… я всего лишь ищу одного человека.

Достаёт из кармана горсть земли, которая совсем недавно была лицом. Впрочем, об этом уже ничего не напоминает. Это просто земля, в которой обнаруживается пивная крышка. Несколько секунд Алексей тупо смотрит на неё, потом кидает в лицо подбежавшей полицейской. Отталкивает мальчишку, так, что он вызывает срабатывание турникета и валится на пол, смешно размахивая руками. Из заднего кармана выпадает пачка каких-то бумаг.

Алексей вприпрыжку бежит по эскалатору, не пропуская взглядом ни одного лица. Это легко: все они обращены к нему. Не то, не то, вновь не то. Прости приятель, ты тоже не подходишь, хоть рот у тебя и открыт совсем как на эталоне. Глубоко под землёй взволнованные голоса обретают какой-то особенный надрыв. Разобрать, что говорят люди, невозможно за рёвом земли, что колотится в бетонные стенки и стремится оказаться у него, Толмачёва, в руках..

— Посторонись! — раздаётся сверху молодецкий вопль. — Полиция!

Работница метрополитена в будке у подножия эскалатора даже не шевелится; она смотрит на подбегающего Алексея, широко раскрыв глаза и вцепившись руками в подлокотник кресла. Поезда нет, но даже если он успел бы в него запрыгнуть, скорее всего, на следующей станции его встретит наряд.

И тут Толмачёв видит что-то, что может его спасти. Он рывком открывает дверь в будку работницы (она, взвизгнув, ложится на пульт, волшебная лестница останавливается и люди валятся друг на друга, как кегли, создавая дополнительное препятствие полицейским), хватает со столика молоденький каланхоэ в непомерно большом горшке. Обрывает несколько нижних листьев, чтобы добраться до почвы. Руки не нужно упрашивать, они делают всю работу сами. Пальцы стали настолько чуткими, что, думает Алексей, он мог бы вдевать нитку в иголку с закрытыми глазами.

Когда маска готова, мужчина наклоняется и дует ей в рот. В волосах остаются красные с белой каёмкой лепестки. Сначала он думает, что ничего не произошло, но потом понимает, что подземка вновь живёт своей жизнью. Добрый динозавр катает на своём гребне молодёжь и стариков, прибывающий поезд вызывает на платформе небывалый ажиотаж. Полицейских как не бывало. Минутная стрелка на больших часах, вмонтированных в арку по центру станции, скакнула на пятнадцать минут назад.

Сидя к нему спиной, тётка не видит, что в будке она уже не одна. Она покачивается в кресле, сложив руки на животе, фальшивые кудри пахнут какой-то химией.

Прижимая к груди горшок с цветком, Алексей выходит. Когда открывается и закрывается дверь, служащая оборачивается, но он успевает смешаться с толпой, в которой совершенно точно нет того, кого он ищет.

«Чистые пруды» находятся на той же ветке. В вагоне становится свободнее: никто не хочет связываться с грязным лохматым страшилищем, глаза которого так и шарят вокруг. В последний момент в голову Алексею приходит мысль, которая сразу загоняет его в депрессию: он едет в другом поезде. То мог быть следующий состав, или предыдущий. Даже если поезд верный — Толмачов ни разу не удосужился запомнить вагон, в котором ехал.

На каждой из четырёх станций, отделяющих его от нужной, Алексей переходит из вагона в вагон. Он думает: всё бесполезно. Он думает, что всегда можно вернуться ещё на несколько шагов и попробовать сначала. Но эти мысли не радуют. Ничего больше не радует.

— Красивый цветок, — говорит маленькая девочка, когда он готовится сойти. Состав ревёт, замедляя ход. Мама шлёпает девочку по губам и говорит, чтобы она не приставала к дяде («не буди лихо», — читается в её глазах), но малышка не отрывает глаз от кудрявой цветочной головы. Будто хочет сказать: «Будь моим другом».

— Спасибо, — отвечает Алексей. — Я бы его вам подарил, но мне он нужен, чтобы найти человека, из-за которого я не могу ни спать, ни есть.

Глаза девочки широко раскрылись.

— Это волшебный цветок?

— Почти.

— А этот человек? Что вы с ним потом сделаете? Убьёте?

— Лиза! — срывающимся голосом говорит мать. Она хотела поднять глаза и строгим взглядом смерить грязного незнакомца, но не смогла.

Алексей задумался. Он никогда ещё не заходил в своих мыслях так далеко.

— Он перевернул всю мою жизнь с ног на голову, но нет, убивать я его не собираюсь. Если уж дойдёт до убийства, то дам убить ему себя, потому что дальше жить так не смогу…

Замолчал. Девочка тоже молчала, выжидательно разглядывая сквозь лепестки цветов ровные зубы Толмачёва — над ними в своё время хорошо потрудился стоматолог. Мать молчала, потому, что просто потеряла голос. Пассажиры молчали, ожидая, как будут развиваться события.

— Перво-наперво я с ним познакомлюсь, а потом решу, — сказал Алексей и выскочил из вагона, как только открылись двери.

Мозаичная плитка принимает его вес, слышна музыка (не фанфары, простенький гитарный перебор), и Алексей, широко раскрыв глаза, идёт вперёд. Наконец видит того, кого искал.

Играли старинную английскую мелодию, «Зелёные рукава», мелкие монеты в чехле тихонько позвякивали, не то в такт движению пальцев музыканта, не то от шагов пассажиров. Толстый мужчина в не по размеру тесной рубашке вперился взглядом в музыканта, будто думал, как бы выразить своё возмущение. Но никто не дал повода. Он замедлил шаг, и вдруг, увидев Алексея, захохотал:

— Глянь-ка! Два братца, один другого лучше!

Толмачёв его не слышал. Он не отрывал взгляда от парня, перебирающего струны. Преждевременно постаревшее лицо, лысина, на которой, точно водоросли, вмёрзшие в едва схватившийся на реке лёд, проступают зеленоватые вены, неопрятная бородка. Бородавка на носу. Он то и дело открывал рот, будто собрался петь, но оттуда не вылетало ни звука. Глаза шарили по потолку поверх голов, белки болезненно-белые, а зрачков Алексей не видел.

Он приблизился, осторожно взял музыканта за локоть, обрывая мелодию. От старого коричневого свитера пахло чердаками, джинсы продраны на коленях. На ногах берцы, похожие на два пыльных кирпича, самовольно сбежавших из кладки.

— Простите, — едва выдохнул он. — Я вас искал.

Музыкант непонимающе смотрит на Алексея. Нижняя челюсть его безвольно болтается, изо рта несёт плесенью. Глаза, показавшиеся Толмачову сначала какими-то чуждыми, не то змеиными, не то ещё какого-то пресмыкающегося, стали самыми обычными. Разве что очень грустными.

— Время сместилось, но никто не замечает, — сказал он, тронув басовые струны.

— Я заметил, — сказал Алексей. — Наверное, это из-за меня. Видите… видишь ли, я приобрёл странную привычку.

Гитара выскользнула из рук, будто большая рыбина, и повисла на ремне. Алексей вложил в освободившиеся руки музыканта горшок с каланхоэ — сам не зная для чего, наверное, просто захотелось высвободить руки. Землистое лицо с удивлением смотрело на свой прообраз.

— Почему тот мужчина назвал нас братьями? — спросил незнакомец, глядя прямо на Толмачова. — Время сместилось. Почему он назвал нас братьями?

— Потому что мы похожи? — Алексей сквозь прищур рассматривал странного человека. Да, есть небольшое сходство. Не отражение в зеркале, а как если бы один и тот же художник рисовал портрет сначала с натурщика, а потом по памяти.

Музыкант ничего не ответил. Просто стоял и таращился, качая на руках цветок, как ребёнка.

— Расскажи мне свою историю, — просит Алексей, чувствуя как в груди пышет жаром злой уголёк. Все лица, которые он вылепил, теперь взывают из невообразимого далека. Их голоса неразборчивы, и это буквально сводит судорогой зубы. — А иначе я ударю тебя твоей же гитарой. Клянусь, я проделал такой путь, чтобы найти тебя. Я потерял всё. Кто теперь признает в оборванце успешного человека? А я по-настоящему добился успеха. Я теперь курирую «Брэйнсторм», если тебе это о чём-то говорит.

Две девушки, проходящие мимо, засмеялись. Толмачов не обратил на них внимания.

— Моя история, — говорит музыкант, — проста как бычок. Я покинул отчий дом, потому что никому не был там нужен. Отец и мать даже не смотрели на меня, занимаясь каждый своими делами. Так я стал беспризорником, скитаясь, пока время не сдвинулось. А теперь, кажется, свилось в кольцо, как собака, что укусила себя за хвост. И вот теперь я брожу по нему, зарабатывая на жизнь тем, чем умею. И ты, я вижу, тоже из таких.

— Я не из таких, — кулаки Алексея сжимаются, ногти впиваются в плоть и посылают импульсы боли. — У меня семья! Мне нужно о них заботиться.

Из-под неопрятных бровей блеснули глаза:

— И ты заботишься о них, будучи грязным с головы до ног и болтая с бродягой?

Нет, не умственно отсталый, как думал сначала Алексей. Он…

— Вовсе нет! Мой сын…

— Твоей семьи уже не существует. Как и моей. Жена подаст на развод, да и не любит она тебя. Давно уже не любит. Мальчишка ушёл и больше не вернётся. Разве ты не разглядел этого желания на лице, когда последний раз его видел?

— Ты не можешь знать…

— Не могу, — признал музыкант. Аккуратно поставил цветок на землю и взял печальный аккорд на гитаре. — Я не знаю, как ты живёшь, но уверен, что она была на лице твоего сына. Безысходность, слепая готовность. Ты даже не пытался его остановить. Отослал его прочь, как сотни раз до этого. Я знаю всё это, потому что вижу тебя перед собой.

На лице Алексея медленно проступал ужас. Бисеринки пота смочили волосы возле ушей. Он взмахнул рукавами, будто крыльями.

— Я должен был бы врезать тебе за такие слова…

На лице незнакомца не дрогнул ни единый мускул.

— Но не сделаешь этого, потому что знаешь, что я говорю правду.

Толмачёв неуверенно улыбается.

— Тогда я пойду прямо сейчас. Я успею его остановить! Знаешь, сколько раз я отодвигал время? Отодвину и ещё. И ещё, и ещё, если понадобится.

Он поворачивается и бежит к эскалатору, расталкивая людей. Спотыкается о чью-то сумку и валится, истошно вопя. Музыкант провожает его глазами. Садится на корточки, чтобы сосчитать выручку, ссыпает её в карман джинсов.

— Время не такая простая штука, — бормочет он себе под нос. — Не получится его вечно отодвигать, хоть тресни. Да и мальчишки твоего уже нет. Ушёл он.

Ведь самое важное всегда ускоряет шаг, когда ты просишь его подождать. Музыкант знает это лучше всех. Он убирает гитару в чехол и, сгорбившись, идёт к платформе.