Остров Свободы

Да! Я должен выйти им навстречу... Фидель выскочил из дома, даже не затворив за собой дверь, и - откуда только силы взялись? - бросился вверх по улице, которая вливалась в Ведадо. То здесь, то там виднелись страшные следы ночной бомбардировки. Изредка Фидель натыкался на ранних прохожих - таких же взбудораженных, как и он сам.

Он мчался по лабиринтам узких улиц, не разбирая дороги. Он не знал, где встретит отца, и не имел ни малейшего представления, где искать его. Горячие пары выпитого рома приятно разливались по телу, наполняя Фиделя птичьей легкостью, и он чувствовал невиданный доселе прилив сил. Если сейчас начнется бомбардировка, я справлюсь с бомбами голыми руками...

Вдруг Фидель остановился и застыл, как соляной столб. Дыхание сбилось, сердце упало и глухо ударило в низ живота, словно останавливаясь. Но потом снова застучало в прежнем ритме - где-то в районе желудка. Фидель стоял у рваного края глубокой воронки, преградившей ему путь, и проклинал себя за глупое ребячество. Ведь пока он, как сумасшедший, бегает по пустынным улицам, отец наверняка вернулся домой и волнуется за меня! "Какой же я дурак!" - в сердцах обругал себя Фидель, и что было сил бросился назад.

Он летел домой, как на крыльях, предчувствуя, как бросится на шею отцу, а тот заключит его в свои крепкие объятия. И Фидель попросит у него прощения - за то, что не всегда слушался его, часто поступая наперекор. А отец, встревоженный долгим отсутствием старшего сына, только слегка пожурит его, как же иначе...

- Отец! - закричал Фидель, вбегая в пустой дом. То, что дом был пуст, Фидель понял сразу, как только увидел неубранный праздничный стол и черную трубу патефона, которая смотрела на него пустым глазом.

Дом был пуст, и тишина, напряженная, как гитарная струна, готовая разорваться от малейшего прикосновения, казалась зловещей. Если бы Фидель был страусом, он, наверное, засунул бы голову в песок, чтобы не слышать этой нехорошей тишины. Фидель втянул голову в плечи, словно опасаясь, что когда струна лопнет, она обрушит пространство, и каменные стены дома сложатся, как карточный домик, погребая под обломками его, Фиделя...

Да нет, все эти мысли - лишь следствие ночных страхов. А отец недавно был дома и, не застав меня, отправился меня искать...

Фидель поднялся в комнату отца, достал из бюро старый отцовский блокнот. Затем спустился в патио и написал нервным размашистым почерком:

"Отец! Со мной все в порядке. Я пошел тебя искать. Никуда не уходи. Пожалуйста, дождись меня!"

Он положил записку на стол, придавил пустой бутылкой так, чтобы была видна часть послания, и снова выскочил на улицу.

... Фидель не помнил, сколько времени он пробегал по окрестным улицам, надеясь встретить отца и брата. Кажется, он не раз возвращался домой, но дом был по-прежнему наполнен тяжелым запахом пустоты, и Фидель, не в силах выдержать тяжелого давления стен, которые всего лишь вчера были родными, читал свою же записку, которая так и лежала на столе, придавленная зеленой бутылкой, спешил на улицу, на свежий воздух, где было гораздо уютнее. Городские улицы пустынны, город словно вымер, его улицы и дома превратились в декорации, где можно было снимать "Войну миров" Уэллса, но это почему-то совсем не тревожило Фиделя.

И только когда Фидель оказался на Малеконе, то увидел небольшую группу людей, которая что-то искала в развалинах, оставшихся на месте многоэтажного дома. Какой-то белый мужчина лет пятидесяти, с всклокоченными волосами, с пустыми глазами, подбежал к Фиделю и начал что-то возбужденно говорить ему, указывая рукой на руины. Фидель уставился на него, ничего не понимая. Мужчина снова заговорил, более громко и отчаянно жестикулируя, и в сознание Фиделя с трудом проникли полузнакомые слова: "Люди... бомба... никого не осталось..." Потом мужчина куда-то исчез, словно растворился в воздухе, а над головой, чуть не задевая крыльями верхушки пальм, с громким ревом пронеслись самолеты с черными крестами на брюхе. Кажется, Фиделю удалось даже увидеть лицо одного летчика. Летчику было весело, он улыбался. Наверное, он улыбался потому, что увидел Фиделя. Но не потому, что обрадовался Фиделю, просто он увидел долгожданную цель, и сейчас его руки потянутся к черной гашетке, нажмут изогнутый рычаг, и...

Фидель, как загнанный заяц, упал на мостовую, закрывая голову руками... Если бы он мог, то, как крот, прорыл бы глубокую нору в камнях мостовой, чтобы спрятаться от смерти, которая, смеясь, наблюдала за ним с ревущего неба.

Но самолеты пролетели мимо. Немецких летчиков совершенно не интересовал одинокий семнадцатилетний парень, который вдруг внезапно осознал, что детство кончилось, и началась взрослая жизнь...

Фидель так и не узнал, что стало с отцом и братом. Ему хотелось верить, что они не погибли при первой бомбардировке - ведь сам Фидель остался жив...

Фиделю хотелось верить, что они живы - хотя знал, что чудес не бывает. Спустя два дня после начала оккупации Фидель уже знал, сколько мирных жителей погибло во время первого налета немецкой авиации - несколько сотен. Он видел обезображенные тела, вповалку лежащие на улицах, и боялся смотреть на них, опасаясь, что увидит мертвые глаза Рауля или отца.

Может быть, хорошо, что он их не увидел - мертвыми.

Неизвестно, смог ли он вообще выжить после этого.

Так что лучше считать, что они не погибли.

А просто пропали...

Фидель плохо помнил первые два месяца оккупации. Они прошли как в тумане.

В памяти сохранились лишь фрагменты воспоминаний. Он помнил, что, как и другие горожане, был мобилизован в лагерь, на строительство оборонительных сооружений. "Арбайтенлагер" располагался на территории старинной крепости Эль-Морро. Той самой, на которую еще два дня назад смотрели Фидель и Мария, мечтая о будущем.

Что стало с Марией, осталась ли она жива, Фидель тоже не знал.

По периметру крепостных стен стояли деревянные сторожевые вышки. На территории крепости прогуливались охранники с собаками.

Фидель работал, ни о чем не задумываясь. Порой ему казалось, что он давно уже умер, и только по инерции продолжает двигаться. Тропическое солнце палило нещадно, немцы заставляли работать мобилизованных горожан по восемнадцать часов - они знали, что янки наверняка попытаются отбить Кубу.

И точно - вскоре начались те самые бомбардировки.

Немало "арбайтеров" нашли смерть под американскими бомбами.

Фиделю повезло - он даже не был ранен. Но чувствовал себя не лучше мертвого...

Через какое-то время, когда бомбардировки прекратились, и всем стало ясно, что Америка не предпримет штурм Кубы, немцы отпустили горожан из лагеря. Им почему-то стали не нужны дешевые рабы, которые работали спустя рукава, и которых, помимо всего прочего, нужно было чем-то кормить.

Фидель возвращался домой через Старую Гавану.

Он не узнавал города - выщербленные мостовые, воронки от американских авиабомб, обгорелые стены старинных дворцов и соборов, завалы из руин...

Американская авиация поработала на славу, за несколько дней уничтожив то, что создавалось поколениями кубинцев. У Фиделя непроизвольно сжались кулаки, когда он вышел на Пласа-де-Катедраль.

На месте Кафедрального собора он увидел кирпичное крошево, посреди которого валялись, воздевая к небу культи рук, разбитые скульптуры католических святых. Уцелела лишь часть северной стены собора, напротив дворца Агуас-Кларас.

Впрочем, от самого дворца осталась только часть колоннады и обгорелые стены...

И ни одного человека вокруг - словно город вымер.

Приближался комендантский час, и, чтобы не нарваться на патруль, Фидель заночевал в подвале полуразрушенного дома, недалеко от Пласа-де-Армас, тоже разбомбленной до основания.

Там он провел три дня, которых он не заметил - видимо, действительно время перестало для него существовать. Его даже не мучил голод, есть совсем не хотелось.

Когда Фидель выбрался из руин Старой Гаваны и очутился в Экстрамурос - Центральной Гаване, то увидел, что город был не таким уже и мертвым, как ему показалось вначале. Американские бомбардировки прекратились, и город стал залечивать раны, жизнь начал входить в привычную колею. Горожане сами, без понуканий со стороны новой власти, начали разбирать завалы, приводить в порядок городские улицы, восстанавливать разрушенные дома.

Спустя час Фидель был уже на Калле-Линеа. Как и следовало ожидать, дом был полностью разграблен. Грабители - Фидель ничуть не сомневался, что это были немцы, - вынесли из дома всю мебель, в том числе и "королевское ложе", не говоря уже о часах с маятником в виде парусника. В патио валялись окурки и бутылки из-под немецкого шнапса...

Фидель поспрашивал соседей, не слышал ли кто об его отце - но они только пожали плечами...

Фидель медленно возвращался к жизни и понимал, что перед ним в скором времени может стать проблема, на что ему жить. Он решил сходить в банк, в котором отец открыл счет на имя Фиделя, когда он приехал в Гавану учиться. Банк, как ни странно, не был не только разрушен, но работал. И счет не был заморожен...

Управляющий банком сказал Фиделю, что немецкая комендатура не станет конфисковывать вклады частных лиц - за исключением тех, кто будет вести себя нелояльно к новым властям. Это известие Фидель принял с видимым облегчением: голодная смерть в ближайшие годы ему не грозила...

Очередная листовка нашла свое место на обшарпанной стене серого дома, стоящего в темном переулке, куда не доставал свет фонарей, ярко горевших на проспекте Пасео, и Фидель уже собирался покинуть переулок, но вместо этого остановился и вжался в шершавую стену, стараясь не дышать. Где-то совсем рядом прошагал, звонко цокая подкованными сапогами, немецкий патруль. Фидель криво усмехнулся: какие же они, эти немцы, пижоны... При ходьбе нарочито громко стучат каблуками. Словно хотят показать, что именно они - хозяева и этого города, и всей страны.

Фидель снова усмехнулся, сплюнув на мостовую: хозяева... Неужели они такие тупые, что не могут понять, что те, за кем они охотятся, услышав характерный цокот, успеют сто раз спрятаться?

Впрочем, сегодня патрулей было особенно много, они шагали один за другим, с перерывом в пять-десять минут. Фидель это отметил еще днем, когда делал вид, что гуляет по Прадо, а на самом деле разведывая место проведения операции. Нетрудно было понять, что намечается очередная крупномасштабная облава. Видимо, немцы были хорошо осведомлены, что подполье что-то затеяло. В таких случаях немцы звереют и хватают всех, кто покажется им подозрительным. Фидель не хотел думать о том, что будет, если его остановят и обыщут...

Немцы шагали по мостовым, громко цокая подковками, изредка заглядывая в темные переулки, освещая их недра армейскими фонариками.

Но соваться в городскую утробу они не решались, и это было на руку Фиделю.

Один раз, когда Фидель ждал, когда пройдут немцы, особо настырный патрульный заглянул все-таки в переулок. Яркий свет едва не задел Фиделя, который вжался в небольшую нишу в стене, думая только о том, чтобы стать невидимым, слиться с лиловой мглой. Он молил бога, чтобы тот отвел немцу глаза от ниши, и направил горячий сноп яркого света чуть левее...

Бог, похоже, услышал молитвы Фиделя, и патрульный, что-то пробормотав на своем лающем языке, выключил фонарь и вышел из переулка.

Фиделю повезло, но он чувствовал, что везение не может длиться долго. Ему уже давно везет, и лимит на везение может скоро оказаться исчерпанным.

Где-то в груди зародилось холодное ощущение тревоги. Фиделю захотелось выкинуть опасные листы бумаги, и бежать домой, закрыться от внешнего мира в своей маленькой комнатушке, и сидеть так целую вечность, не пуская никого в свой маленький, уютный мирок.

Но Фидель понимал: он не имеет права быть малодушным, не имеет права подчинять душу страху. Ведь он - не обыватель, который мечтает только о том, чтобы сладко поесть и приятно провести время, которого не волнуют немецкие патрули на улицах кубинских городов.

Фидель не был обывателем.

Он был подпольщиком.

Борцом...

Фидель хорошо помнил тот день, когда он встал в ряды борцов-подпольщиков. Встал не по принуждению, не под влиянием романтического порыва - по зову сердца.

Однажды, бесцельно шатаясь по городу, Фидель оказался в районе Центрального парка, недалеко от того места, где до войны возвышалось здание Национального Капитолия.

Американцы, когда бомбили Гавану, по каким-то им одним известным причинам пощадили точную копию своего Конгресса, и ни одна бомба не упала вблизи от здания.

Однако как только бомбардировки прекратились, Национальный Капитолий был взорван по приказу немецкого военного коменданта. "Гансанос" не пожалели десятков ящиков взрывчатки, чтобы только показать Америке, лежащей в ста милях от Гаваны, что именно они хозяева острова.

Взорвав Капитолий, немцы мобилизовали жителей Гаваны на разборку руин. Фидель тоже оказался в числе подневольных рабочих. И с утра до вечера он, как и тысячи горожан, возил тележки со щебнем до Малекона. Там под громкие крики немецких автоматчиков останки былого величия сбрасывали в океан.

Когда руины разобрали, получилась идеально ровная площадка, посреди которой был установлен огромный фанерный щит с надписью по-английски: "Смотри, Америка! Вот что тебя ждет!" Правда, через несколько дней щит с надписью куда-то исчез, однако это сошло с рук горожанам. То ли у комендатуры были более важные дела, то ли "гансанос", поставив щит, тут же забыли о нем.

У ограды парка выстроились в ряд путаны, совсем еще юные девочки. Самой старшей, наверное, не было и пятнадцати. Очевидно, что немецкие власти смотрели на "жриц свободной любви" сквозь пальцы.

Фидель скользнул по девочкам равнодушным взглядом. Девочки же смотрели на него, не скрывая своей заинтересованности.

Будь у Фиделя другое настроение, Фидель, конечно же, не отказался бы провести часок-другой с юной "жрицей любви" - деньги у него были. Но сейчас ему не хотелось секса. Не давали покоя воспоминания о пропавших отце и брате. Фидель даже сомневался, сможет ли он когда-нибудь снова лечь в постель с женщиной. Он чувствовал, что за этот месяц постарел лет на сто, если не больше...

Фидель остановился у памятника Хосе Марти. Вернее, у того, что от него осталось. У вытянутого прямоугольного пьедестала из белого каррарского мрамора. Сам памятник был сброшен немцами на землю и разбит на куски в первый же день оккупации. Мраморные обломки убирать не стали, - видимо, специально. Как говорится, в назидание...

Были разбиты и скульптуры женщин и детей, окружавших памятник Хосе и символизировавших свободную, непокоренную Кубу.

Некоторое время Фидель отрешенно смотрел на куски мрамора, на разбитые мраморные головы, на разбросанные по земле каменные руки и ноги - и его сердце наполнялось яростью и болью. Он мог простить немцам взорванный Национальный Капитолий, который был связан больше с северо-американской историей, чем с кубинской, но смириться с надругательством над памятником национальному герою Кубы, который отдал свою жизнь в борьбе за свободу и независимость своей страны - с этим смириться было гораздо труднее. Фидель понимал, что немцы сознательно разрушили памятник Хосе Марти, чтобы вытравить в кубинском народе национальное самосознание, показать кубинцам, что они такие же рабы Третьего рейха, как и народы других стран, покоренных Гитлером. Но он, Фидель, не хотел быть ничьим рабом, в первую очередь рабом Гитлера, которого он уже давно ненавидел всеми фибрами своей исстрадавшейся души. Не в силах сдерживать рвущийся наружу порыв, Фидель достал из кармана маленький кусочек мела, который он носил с собой уже давно, не совсем понимая, зачем тот ему нужен, и, забыв даже оглянуться по сторонам, размашисто вывел на щербатом постаменте: "Viva Cuba libre!"

"Да здравствует свободная Куба!"

И почувствовал, как сердце, готовое остановиться, опускается к желудку, когда ему на плечо легла тяжелая рука.

Фидель замер, съежившись, ожидая удара. Или выстрела...

Но вместо этого услышал насмешливо-серьезное:

- Трудишься?

Молодой сильный голос звучал иронично и чуть покровительственно. И без малейшего акцента. Такой голос не мог принадлежать немецкому солдату...

Тем не менее Фидель почувствовал, как в грудь заползает скользким осьминогом липкий, почти животный страх, протягивая длинные щупальца к сердцу и желудку. Он уже успел пожалеть о своем несвоевременном порыве, свидетелем которого стал какой-то незнакомец.

Чувствуя, как дрожат ставшие ватными ноги, Фидель обернулся. Перед ним стоял элегантно одетый парень лет двадцати. Высокий, но худощавый, с подвижным, излучающим доброжелательность смугловатым лицом. Дерзкие глаза, черные, как маслины, чуть покровительственно, с доброй усмешкой взирали на Фиделя.

И хотя минуло уже немало времени, Фидель легко узнал Эрнесто Гевару, студента Гаванского университета, с которым он был знаком, кажется, несколько веков назад. Еще до всего этого кошмара...

Именно Эрнесто пригласил Фиделя на ту предвоенную новогоднюю вечеринку, на которой он встретил Марию.

Впрочем, воспоминания о Марии, которую Фидель видел всего один раз, тоже остались где-то в далеких веках, и он уже не был точно уверен, действительно ли он был когда-то знаком с этой очаровательной длинноволосой девушкой, на курносом носике которой гнездились очаровательные золотистые веснушки...

- Пошли отсюда, - быстро бросил Эрнесто, воровато оглянувшись по сторонам. - Не хватало еще, чтобы нас тут увидели...

- Да, - радостно кивнул Фидель, и послушно двинулся следом за Эрнесто. Он давно не видел Эрнесто, и, конечно же, не знал, как сложилась его жизнь за эти месяцы, чем он занимался и что думал о немцах, но почему-то не только сразу поверил ему, но и почувствовал в нем лидера, за которым можно пойти очертя голову и в огонь, и в воду. Сразу чувствовалось, что сидит в Эрнесто крепкий стальной стержень, который делает его по-настоящему сильным. И Фидель был готов без раздумий починиться этой доброй, уверенной силе.

И Фидель с легким сердцем двинулся следом за Эрнесто, даже не спросив, куда они пойдут. Шли они долго, не разговаривая - словно Эрнесто хотел подготовить Фиделя к чему-то очень важному. Такому, где нет места случайным словам. Фидель размышлял о том, что принесет ему эта встреча. Он с самого начала, как только увидел Эрнесто, был уверен, что встретил того, кто ему был нужен - борца за свободную Кубу...

Миновав ажурную решетку Центрального парка, около которой по-прежнему дежурили юные путаны, Эрнесто, а следом за ним и Фидель, вышли на Прадо - главную улицу Новой Гаваны, почти не разрушенную американскими бомбардировками. Улица, как всегда, была пестрой, многолюдной. Работали магазины и уличные кафе. Пройдя по Прадо два или три квартала, миновав заполненную ржавой водой глубокую воронку, на месте которой до войны располагался магазин модной одежды, они юркнули в узкий глухой переулок, чем-то похожий на горное ущелье, который вывел их к широкой площади, на которой высился президентский дворец. Восточный фасад дворца, обращенный к небольшому чахлому скверику, был поврежден бомбой, а на куполе здания надменно полоскался немецкий флаг. Фидель опустил глаза, сжал кулаки. Даже бесцеремонные янки, которые несколько десятилетий управляли Кубой через своих ставленников, не имели наглости вывешивать на президентском дворце свой звездно-полосатый флаг!

Эрнесто бросил на Фиделя понимающий взгляд, кивнул ему.

Они уже понимали друг друга без лишних слов...

От дворца Эрнесто направился к скверу, посреди которого на два человеческих высились выщербленные, изгрызанные тропическими ливнями и солеными морскими ветрами руины крепостной стены, которая когда-то окружала Старую Гавану. Правда, эти руины не имели никакого отношения к нынешним военным временам, они остались с тех пор, как лет восемьдесят назад испанский наместник приказал разобрать за ненадобностью городские стены, которые обветшали настолько, что портили городской пейзаж. Средневековые городские укрепления снесли, оставив лишь несколько фрагментов крепостных стен "для истории" - в парках и скверах, разбитых на месте этих укреплений.

Впрочем, совсем рядом со щербатыми камнями старинной стены зияла глубокая воронка, а стволы пальм были иссечены осколками.

Миновав сквер, Эрнесто и Фидель углубились в Старую Гавану, и у Фиделя снова, как и всегда в последнее время, когда ему приходилось бывать в старом городе, болезненно сжалось сердце. По сути, Старой Гаваны, части города, до недавней поры сохранявшей колониальный облик, больше не было. После массированных американских бомбардировок там не осталось ни одного целого здания, целые кварталы были стерты с лица земли, превращены в груду щебня. Правда, когда бомбардировки прекратились, немцы мобилизовали горожан на расчистку руин, поэтому теперь по улицам можно было ходить свободно, не опасаясь, что на тебя рухнет разрушенная стена. Но все равно, мертвые руины домов, дворцов и церквей, разбитые булыжные мостовые производили на Фиделя угнетающее впечатление, хотя он видел их не впервые.

- Впечатляет? - спросил Эрнесто, показывая рукой на черные руины.

Фидель лишь угрюмо кивнул.

- Ничего, после войны отстроим, - сказал Эрнесто, вздохнув. - А тебя, кажется, Фиделем звать? Я тебя сразу узнал.

- Я тебя тоже, - ответил Фидель.

- Ты сильно изменился с тех пор, - сказал Эрнесто. - Повзрослел, возмужал...

Услышав эти слова, Фиделю вдруг страшно захотелось рассказать Эрнесто обо всем, что случилось с ними за эти месяцы, поведать ему о страданиях, которые ему довелось пережить за месяцы оккупации, - но он лишь нахмурил густые брови, подавив в себе желание выговориться. Посчитал, что его порыв мог быть истолкован неправильно. Вместо этого он спросил, бросив на Эрнесто быстрый взгляд исподлобья:

- Ты помнишь Марию?

- Какую Марию? - Эрнесто остановился, внимательно посмотрел на Фиделя.

- Студентку Технического университета. Ты познакомил нас на вечеринке, за несколько дней до войны...

- Честно говоря, я не помню, - ответил Эрнесто, запустив пятерню в шапку густых черных волос. - Нет, не помню...

- Жаль, - вздохнул Фидель.

- А почему ты спросил?

- Просто я думал, что ты ее помнишь, - снова вздохнул Фидель. - Когда я тебя увидел, я сразу вспомнил, что ты был знаком с Марией и подумал, что ты можешь знать, что с ней стало, жива она или нет...

- Понимаю, - тихо проговорил Эрнесто. - Я все понимаю... Но, к сожалению, я ничем не могу тебе помочь. Я действительно не помню, о ком идет речь. Извини...

Он виновато развел руками, и прибавил шаг.

Пропетляв по лабиринтам узких улочек-ущелий, сдавленных хмурыми стенами, они вышли на такую же мертвую и безжизненную, как и вся Старая Гавана, улицу Обиспо - улицу Епископов - и остановились у дверей старинного особняка, который меньше других пострадал от бомбардировок. Однако и этот особняк глядел на мир пустыми глазницами окон. В этом доме давно уже никто не жил...

Однако когда Эрнесто громко постучал в потемневшую от времени тяжелую дверь с железной ручкой, та тут же, жалобно скрипя несмазанными петлями, отворилась, словно его прихода ждали.

В узком проеме показалась блестящая на солнце голова негра.

- Ты что-то долго, - гундосо буркнул негр. Он полностью вышел из-за двери, и Фидель смог по достоинству оценить его атлетическую фигуру.

- Так получилось, - ответил Эрнесто.

- А это кто? - негр подозрительно покосился на Фиделя.

- Он со мной, - быстро сказал негру Эрнесто

Угрюмый негр молча посторонился, уступая дорогу. Очевидно, что с Эрнесто здесь считались.

- Еще не поздно передумать, - Эрнесто обернулся на Фиделя из дверного проема. В глубине помещения клубилась тьма.

Фидель понял, о чем идет речь, и решительно покачал головой. Он не знал, что нужно говорить в таких случаях, не знал он и о том, что его ждет, когда он переступит порог этого заброшенного дома, но он уже принял самое важное в своей недолгой жизни решение и надеялся, что никогда не пожалеет об этом, чтобы потом ни случилось с ним.

Он должен расквитаться с гансанос за всех, кого он потерял за эти месяцы. В первую очередь за отца и брата. И за Марию, которую он потерял, так и не успев обрести.

- Ты сам выбрал свою судьбу, - без улыбки, серьезно сказал Эрнесто. - Пошли...

Фидель в ответ лишь кивнул. Ему не хотелось ничего говорить, сейчас все слова казались какими-то неуместными, фальшивыми. Похожий на атлета угрюмый негр взирал на Фиделя с интересом, но тоже ничего не говорил.

- Пошли, - кивнул Эрнесто Фиделю.

Дверь, надсадно скрипя, закрылась за спиной Фиделя, и сделалось темно и чуть жутковато, как если бы Фидель спустился в кладбищенский склеп.

Некоторое время Эрнесто и Фидель шли через гулкие анфилады высоких и пустых комнат. В помещении царил полумрак, и Фидель то и дело спотыкался о разбросанные в беспорядке нагромождения стульев и прочих вещей.

- Что здесь раньше было? - спросил Фидель у Эрнесто, который ориентировался в темноте так, словно у него было кошачье зрение. Да и его походка напоминала кошачью.

- Какой-то частный музей, - ответил Эрнесто.

- А где его хозяин?

- А кто его знает... или уехал в Штаты, или погиб. А культурные ценности вывезли гансанос...

По узкой и крутой винтовой лестнице Фидель следом за Эрнесто спустился в подвал. В подвале было темно, как в могиле.

Но Эрнесто, очевидно, бывал здесь не раз, потому что он уверенно подошел к одной из стен и толкнул невидимую в густом мраке низкую металлическую дверь.

Из дверного проема на посетителей хлынул поток такого яркого света, что Фидель зажмурился.

Он даже не успел удивиться, откуда в полуразрушенном здании взялось электричество.

Когда глаза Фиделя привыкли к свету, он увидел, что на него пристально смотрят шесть человек, сидящих вокруг дощатого стола, посреди которого горела яркая электрическая лампочка. Четыре парня и две девушки. Наверное, лет семнадцати-восемнадцати. То есть одного возраста с Фиделем.

- Знакомьтесь, - сказал Эрнесто. - Наш новый товарищ... Фидель Кастро.

Фидель подошел к столу, смущенно потупив взор. Он чувствовал себя неуютно среди незнакомых людей.

- Присаживайся, товарищ, - сказал один из парней.

Фидель осторожно присел на краешек стула с витыми ножками, который стоял чуть в стороне от стола, у самой стены, положив сухие от волнения ладони на колени. Он не знал, что ему говорить.

Но никто ни о чем не спрашивал ни Эрнесто, ни Фиделя. Эрнесто давно уже был здесь своим, а Фиделя приняли так, словно его давно уже здесь ждали.

Эрнесто сказал Фиделю, что перед ним - штаб молодежной подпольной организации имени Хосе Марти. И предложил посидеть, послушать, о чем будет идти разговор, а потом он ответит на все вопросы, которые появятся у Фиделя. Еще Эрнесто сказал, что если Фидель испугается или передумает, то никто его держать не будет, он спокойно может уйти.

- Но если ты уйдешь, то должен навсегда забыть то, что видел и слышал, - серьезно сказал Эрнесто.

- Я никуда не уйду, - с упавшим от волнения сердцем ответил Фидель. - Я слишком многое потерял, чтобы просто так уйти...

- А ты готов отдать свою жизнь за свободу Кубы? - спросил его кто-то из сидящих за столом парней.

- Готов... - не задумываясь, ответил Фидель. Он чувствовал себя так, словно нырнул в морскую пучину с обрывистого берега, и теперь камнем уходил на дно. Фидель хорошо плавал, но сейчас ему было страшно, он всерьез боялся, что морская пучина проглотит его, и в тоже время в его душе жила твердая уверенность, что море, такое чистое, ласковое и нежное, не причинит его зла, отпустит на берег, как только ему захочется вернуться. Все-таки, принимая давно созревшее в его душе решение не просто жить, а участвовать в борьбе с оккупантами, Фидель еще не до конца осознал, что, связывая свою жизнь с такими же борцами за свободу, он тем самым лишает себя возможности отступить назад, выбраться из бурного моря на привычный берег. Фидель понимал, что может умереть - но он не верил в возможность близкой смерти, и громкие слова о готовности отдать свою жизнь за свободу Кубы были для него пока лишь словами, не наполненными глубоким смыслом. Фидель хотел бороться с врагом - но беспокойные мысли о возможной смерти проходили по краю его сознания, почти не задевая его.

...Фидель сидел чуть в стороне, у стены, всеми клеточками своего ждущего новой жизни тела впитывая разговор, который вели между собой подпольщики. Настоящие подпольщики, борцы с ненавистными гансанос! И эти люди, вне всяких сомнений, единомышленники, горячо спорили между собой, наверняка не в первый раз, о том, что будет со страной после того, как кубинцы прогонят немцев.

- Неужели мы хотим вернуть на Кубу этого холуя янки? - рокотал бас, принадлежавший высокому парню с черными усиками. Он вскочил из-за стола, возбужденно размахивая руками.

Фидель сразу понял, что речь шла о Батисте. Батисту Фидель не любил. Как и его отец, он считал его безвольной марионеткой янки. Однако не решился высказать своего мнения. Во-первых, он был здесь новичком, а во-вторых, Батиста считался законным президентом Кубы, который находился в изгнании.

- Батиста - законный президент страны, другого у нас нет. А янки - наши единственные союзники по борьбе, - ответил Эрнесто. Он тоже стоял у стола, опустив ладони на резную спинку стула.

- Хороши союзнички... Разбомбили пол-Гаваны, - подала голос одна из девушек, высокая стройная мулатка, в ярко-красной мужской рубахе навыпуск.

- У них не было другого выхода, - вздохнул Эрнесто.

- Тебе легко говорить, ты не кубинец, - упрекнул Эрнесто парень с усиками. - Ты аргентинец...

Фидель видел, как Эрнесто молча стиснул зубы - похоже, ему нечего было возразить. Однако ему на помощь пришла вторая девушка, белозубая пышнотелая негритянка лет восемнадцати.

- Ну и что из того, что он аргентинец? - проговорила она. - Быть аргентинцем не преступление. Не все же аргентинцы продались Гитлеру!

- Я говорю о другом, - возразил усатый. - Ты, Че, только не обижайся, но...

- Говори! - мягко, но властно потребовал Эрнесто, видя, что усатый замялся.

- Ты не кубинец, поэтому не можешь воспринимать боль Кубы так, как ее воспринимаем мы....

- Возможно, ты и прав, Энрике, но я так же, как и ты, ненавижу гансанос...

- А чем, все-таки, янки лучше Гитлера? - подал голос невысокий белобрысый паренек, больше похожий на скандинава, чем на кубинца, который сидел на стуле в углу с какой-то увесистой книгой в руке - судя по всему, энциклопедией.

- Янки не убивают евреев, - ответил Эрнесто.

- Я мне лично глубоко наплевать на евреев, - закричал усатый, снова вскакивая из-за стола. - Я кубинец, и хочу, чтобы моя страна была свободной. Свободной от всех - и от немцев, и от янки, и даже от евреев, если они приплывут сюда и захотят нас покорить. Куба - для кубинцев! Мы должны быть хозяевами острова!

- А вот тут ты не прав, Энрике, - возразил Эрнесто. - Нельзя быть счастливым, если кто-то рядом с тобой несчастен. Но даже если ты несчастлив, то всегда найдется тот, кто гораздо несчастнее тебя.

- Ты о чем? - удивленно вскинул брови усатый.

- О тех, кому хуже, чем нам, - сказал Эрнесто. - О тех же евреях, которых фашисты уничтожают в лагерях смерти по всей Европе...

- Европа далеко, - возразил Энрике.

- Ты ошибаешься, - ответил Эрнесто. - Европа вместе с нами. И мы - вместе с Европой. Вместе с Россией. Вместе с Америкой. Вместе со всеми, кто сейчас страдает под железным сапогом Третьего рейха. Вместе со всеми, кто борется сейчас с гитлеровским нашествием. Вместе с теми, кто гибнет в лагерях смерти...

- Ты слишком красиво говоришь, - скривился усатый. Похоже, здесь он был главным возмутителем спокойствия, и, несомненно, хотел занять место лидера.

- Я не только говорю, но и делаю, - сказал Эрнесто. - И никто из вас не может меня ни в чем упрекнуть...

Фидель внимательно слушал перепалку своих новых товарищей, думая о том, как же могло случиться, что столь разные люди собрались вместе, ругаются, споря до хрипоты, и вместе с тем ведут общую борьбу. Борьбу за свободу...

До войны Фидель по несколько месяцев жил в Северо-Американских Штатах, в поместье отца, однако, как и большинство молодых кубинцев, не любил янки за их высокомерие и спесь, за стремление все и вся мерить своим собственным аршином. Не нравился Фиделю и Батиста, угодливо выполнявший распоряжения своих северных хозяев.

Но вот на Кубу пришли немцы, и испытания, которые выпали на долю Фиделя - потеря отца и брата, трудовой лагерь, полуголодное существование - заставили его по-новому взглянуть и на Батисту, и на янки. Фидель, что называется, испытал на своей шкуре, что такое немецкая теория "расового превосходства". Немцы не гноили кубинцев в концлагерях, как поляков и русских, не сжигали в печах крематориев, как евреев, однако смотрели свысока, давая понять, что они - люди второго сорта. А чернокожих вообще за людей не считали, однако о лагерях уничтожения, как в Европе, речи пока не шло. Правда, ходили слухи, что оккупационные власти намереваются создать в Гаване гетто для негров. И будто бы выходить за пределы гетто можно будет только по специальным разрешениям.

Фидель ненавидел немцев сильнее, чем северо-американцев. В первую очередь - за их прямолинейность. Если янки управляли Кубой руками самих кубинцев, то немцы, едва придя на остров, тут же назначили свою - немецкую - оккупационную администрацию, в которой не нашлось места даже их верным союзникам аргентинцам.

Кроме того, с первых же дней оккупации немцы занялись разграблением государственных музеев и частных коллекций, и это тоже было не по душе Фиделю, как и большинству кубинцев. Транспортные корабли увозили в Германию произведения искусства четырех веков. Хотя, по большому счету, именно немцы спасли многие шедевры от уничтожения: ведь американцы бомбили кубинские города без разбора, и многие старинные картины и предметы декоративно-прикладного искусства могли быть утрачены навсегда и безвозвратно...

Но все равно. Немцы были врагами - жестокими и коварными. А янки - союзниками. Но союзниками, скорее всего временными. Как сказали бы русские большевики - "попутчиками". Потому что, считал Фидель, когда кубинцы, вместе с американцами или без их помощи, прогонят с острова гансанос, они будут должны вежливо попросить из страны и самих союзников.

Куба должна стать свободной страной, не зависимой от своего могущественного северного соседа. Куба должна стать Островом Свободы...

В этом Фидель был полностью согласен с усатым оппонентом Эрнесто.

... То был единственный раз, когда Фидель был свидетелем споров в штабе молодежного подполья. Да и самого Эрнесто, который теперь носил подпольную кличку Че, что в переводе с аргентинского диалекта испанского языка обозначало "Товарищ", Фидель видел потом всего один раз, в городе, да и то не мог подойти, потому что должен был соблюдать правила конспирации.

Зато в его жизнь прочно вошла Марта...

Мысли о Марте заставили радостно забиться о сердце. Фидель явственно увидел голубые глаза девушки, ощутил на своих губах сладкий вкус ее мягких, но уверенных губ. Теплая волна приятно разлилась по всему телу, и Фидель сладко улыбнулся, представив себя рядом с Мартой...

Поэтому, выныривая из темной утробы переулка, он не заметил двух патрульных, которые стояли у бакалейного магазинчика. На короткое мгновение Фидель ослеп от яркого, враждебного света. Фидель инстинктивно заслонил глаза рукой и подался назад, намереваясь, видимо, нырнуть обратно в переулок и затеряться в лабиринте развалин и проходных дворов. Немцы в основном патрулировали центральные, расчищенные от развалин улицы, не решаясь без особой нужды заходить в глубь пустых и безжизненных кварталов, где еще оставались неразобранные руины.

Однако спина Фиделя уперлась в острый угол холодной стены.

- Хальт! - пролаял обладатель яркого фонаря, и трескучая автоматическая очередь пронеслась над головой Фиделя.

Ноги Фиделя сделались ватными, и он сполз по стене и оказался на корточках. На голову и плечи посыпалась сбитая пулями штукатурка.

- Ком цу ми! - по-собачьи пролаял второй немец, покачивая автоматом у лица Фиделя.

Фидель попробовал подняться, ему не хотелось, чтобы его пристрелили сидящего на мостовой, это было бы не совсем справедливо, но ноги действительно были набиты ватой и отказывались подчиняться. Если бы не стена сзади него, Фидель бы непременно упал...

- Кубано партизано, - радостно осклабился немец, который держал Фиделя под прицелом бьющего из фонаря яркого света. У Фиделя не было сил даже зажмуриться.

- Кубано партизано, - с готовностью согласился второй немец. И гортанно засмеялся. Его смех тоже походил на сдавленный собачий лай.

В следующую секунду свет померк в глазах Фиделя, он перестал видеть и слышать, осталась лишь холодная, жгучая боль, заполнившая мозг - как морская волна, хлынувшая сквозь глубокую пробоину в корпусе судна, стремительно заполняет трюмы парусного корабля.

От удара прикладом по голове Фидель потерял сознание.

6.

Фидель пришел в себя оттого, что какой-то обросший рыжей шерстью детина, похожий на допотопного троглодита, широко и радостно улыбаясь сквозь гнилые пеньки зубов, саданул его огромной дубиной по голове. При этом полуживое сознание Фиделя, которое ранее, видимо, было выбито из его головы той же дубиной, и до сей поры судорожно блуждало в каком-то полутемном пространстве, постоянно натыкаясь на предметы обстановки, наконец-то увидело свет и рывком вернулось на привычное место. Так что Фидель был весьма признателен древнему троглодиту за пусть и весьма болезненный, но тем не менее действенный способ возвращения к реальности.

При этом у Фиделя не возникло никаких мыслей по поводу, где могло блуждать его сознание в то время, пока он сам спал, почему его возвращают на законное место столь варварским способом, и почему, как только появился свет, оно сразу нашло вместилище, которою требовалось заполнить, и почему оно заполнило именно эту вместилище, хотя, как успел заметить Фидель, вокруг него бродило немало таких же неприкаянных серых теней, с трудом переставлявших ноги, словно после знакомства с лишней рюмкой текилы.

Все-таки удар дубиной по голове, выполненный, что называется, от души, с оттяжкой, не есть самый гуманный способ возвращения от сна к бодрствованию.

Тем более что, проснувшись, Фидель ощутил, что его голова раскалывается так, словно по ней действительно дважды саданули чем-то, похожим на дубину из каменного века. Да и жутко болело все тело. Ощущения были такими, словно по нему прошла без остановки целая рота солдат, предварительно уложив это самое тело на пыльный каменистый плац.

Память возвращалась медленнее физических ощущений. Но от прежних воспоминаний остался только удар прикладом по голове. Дальнейшее было покрыто мраком - похожим на тот, что царил в помещении, где сейчас находился Фидель. Ясно было только одно: Фиделя поймали. Он увлекся расклеиванием листовок не смог заметить патруль, был схвачен и теперь, избитый, сидит в гестапо. Причем сидит не один - рядом слышалось чье-то сбивчивое дыхание.

Фидель с трудом повернул голову - ему показалось, что где-то в мозгу сидит племя маленьких троглодитов и своими острыми дубинками выбивает радостные марши. Очевидно, они перепутали Фиделя с мамонтом...

Глаза привыкали к темноте медленно, так что прошло еще какое-то время, прежде чем Фидель увидел старика, сидящего, прислонившись спиной к стене, примерно в метре от себя. Дышал старик тяжело и надсадно. Его грудь высоко вздымалась, и Фиделю казалось, что он не только видит, но и ощущает хищное, плотоядное колыхание темноты, сгустившейся вокруг старика.

-Очнулся, сынок? - участливо спросил он. По-испански старик говорил с ярко выраженным североамериканским акцентом.

Фидель промолчал. Не было сил даже кивнуть головой. Несносное племя троглодитов теперь решало, как разделать попавшую в ловчую яму добычу.

-За что тебя? - спросил старик. Было видно, что слова давались ему нелегко.

Фидель не стал отвечать. Если его соседом по заключению стал янки, то это совсем не означает, что, даже сильно избитый, он не может быть немецкой "кукушкой". Так считал Че, который был теоретиком подпольной борьбы. Так говорила Марта, которая видела Че гораздо чаще, чем Фиделя...

Но Че сейчас был на свободе, а вот Фидель...

-Ты мне не доверяешь? - судорожно сглотнув, просипел старик. Казалось, он прочитал мысли Фиделя. - И правильно. Никому нельзя доверять в этом мире, кроме себя самого. Ты сам и есть весь мир.

Старик замолчал, кряхтя, устраиваясь поудобнее у стены. На какую-то секунду Фидель подумал, что эта стена может стать последним, что он увидит в своей жизни, и ему страшно захотелось выбраться из этих застенков на волю. И чтобы не было никакой войны, а рядом оказались отец, брат, Марта, Мария....

Мария - девушка из университета, с которой он так толком и не познакомился...

Фидель внимательно присмотрелся к старику. Только сейчас Фидель заметил, что его лицо разбито, через левую щеку протянулась кровавая полоса -- словно его стегали плетью. Старик сидел, баюкая левой рукой правую руку, обернутую грязной тряпкой. Рука, вероятно, была сломана.

-Не верь никому, кроме себя, - медленно повторил старик. - И помни, что жизнь - это не всегда праздник. Не всегда праздник, который всегда с тобой, - он горько усмехнулся, произнося последние слова.

Фидель снова ничего не ответил. Он осмотрелся - комната, в которой они находились, была небольшая, без мебели. Окна забиты деревянными щитами. Через узкие щели не проникают лучи света - значит, еще ночь. А сидят они, скорее всего, в подвале сохранившегося после бомбежек особняка недалеко от Старой Гаваны. Такое вот подобие временной тюремной камеры. Подвал, специально приспособленном под узилище для неудачливых подпольщиков. Потому что удачливые, вроде Че или Марты, сидят совсем в других подвалах, их которых могут выйти сами. А отсюда Фиделя может вывести только конвой.

Неожиданно, словно подтверждая мысли Фиделя, со скрипом отворилась дверь, в темноту стремительно ворвался сноп яркого света.

Фидель зажмурился.

В комнату ввалились солдаты, бросились к Фиделю, схватили за руки и куда-то поволокли. Именно поволокли - идти, как выяснилось, сам он не мог, ноги отчего-то не держали его. Если бы солдаты отпустили Фиделя, он бы рухнул, как куль с сахарным тростником.

Волокли его недолго - вверх по лестнице.

Затем ввели в какое-то не очень большое помещение. На этот раз с окном. У окна Фидель успел заметить массивное бюро из красного дерева. За бюро восседал щеголеватый немец. Форма была новая, с иголочки, явно недавно полученная на интендантском складе.

Немец что-то отрывисто скомандовал, и Фиделя отпустили. То есть усадили на прикрученную к полу табуретку. Двое солдат с автоматами остались стоять по бокам, как почетный караул.

Офицер поднял глаза от бумаг и уставился на Фиделя. Таким взглядом Фидель обычно смотрел на тараканов.

С минуту посмотрев на Фиделя, который чувствовал себя сейчас не просто тараканом, а тараканом, которого насадили на иголку и сейчас будут препарировать, немец бросил на корявом испанском:

- Имя. Фамилия. Где взял листовки.

Фидель решил молчать. Потому что отпираться бессмысленно - его поймали с поличным.

Да и что он мог сказать? Он не встречался ни с кем из организации, кроме Марты. А Марта... Он вспомнил ее руки и губы, и ему не хотелось верить, что они уже никогда не будут вместе. Потому что из гестапо живыми не возвращаются. Тем не менее в глубине души Фиделя жила странная надежда, что все обойдется. Ведь если мир, в котором он живет, не реальный, то нереальна не только жизнь, но и смерть...

- Развяжите ему язык! - гаркнул немец на своем лающем языке, но Фидель его прекрасно понял. И содрогнулся: он знал, что в гестапо умеют развязывать языки...

Один из конвоиров хлестким ударом в челюсть свалил Фиделя на пол, и оба конвоира с наслаждением стали избивать его ногами. Фидель инстинктивно попытался принять удобное положение, чтобы защитить лицо и пах. Но быстрый удар ногой под дых заставил Фиделя раскрыться, и кованый сапог палача угодил между ног.

Сказать, что боль была адской - значит, ничего не сказать...

-Хватит, - откуда-то издалека, наверное, действительно из другого мира, донеслись до Фиделя слова немца. - Мальчик все понял, он сейчас нам обо всем расскажет. Поднимите его!

Фиделя подняли, придерживая под локти. Но ему не хотелось стоять. В избитом теле оставалось только одно желание - лечь на пол и больше уже больше не вставать.

- Кто давать тебе листовки против нас? - повторил немец на ломаном испанском.

- Не знаю, - прошептал Фидель, облизывая языком разбитые губы.

- Хорошо, - кивнул немец. - Мальчик не хочет говорить. Мальчик у нас герой. Мальчик хочет умереть героем. А я думал, что только русские мечтают умереть героями. Но русские попали под влияние своих комиссаров и евреев, и поэтому хотят быть героями. У вас на Кубе нет комиссаров и евреев, так зачем же упорствовать? Зачем умирать? Зачем умирать в таком юном возрасте? Расскажи мне, откуда у тебя эти листовки, - немец поднял со стола листок бумаги, в котором Фидель без труда узнал листовку, - и тебя отпустят...

- Не знаю, - прошептал Фидель непослушными губами.

- Хорошо, - кивнул немец. - Ты все-таки хочешь умереть героем. Посмотрим! - и что-то рявкнул по-немецки. Тот час дверь открылась, и в комнату еще кого-то ввели.

Фидель повернул непослушную голову. И его словно снова ударили под дых: это была Марта...

Избитая, окровавленная, она бессильно висела на руках солдат.

- Ты знаешь эта женщина? - спросил немец.

- Нет, - поспешно ответил Фидель.

- А ты знаешь этот мальчик? - этот вопрос относился уже к Марте.

Он вышел из-за бюро, подошел к Марте и наконечником трости, сделанной из слоновой кости и отполированной, поднял подбородок женщины.

- Знаю, - ответила она, и у Фиделя упало сердце: неужели она его выдаст? - Мы вместе спали...

-Так кто из вас говорить правда? - набалдашник трости уперся в нос Фиделя. Он понял, что сейчас его ударят и сжался.

После такого удара от его носа ничего не останется...

Офицер развернулся, словно собрался идти обратно к столу, и вдруг резко вскинув трость, ударил. Но ни Фиделя, а Марту. Тростью. По лицу.

Из рассеченной скулы полилась кровь.

Но у Марты, избитой, искалеченной хватило сил поднять голову и с ненавистью в глазах застыть, как изваяние, перед офицером.

- Скажи, грязная кубинская шлюха, где ты взяла это? - офицер затряс перед лицом Марты пачкой листовок.

- Я не знаю, о чем вы, синьор офицер, - проговорила Марта. - Я не знаю, за что вы меня бьете...

- Ты спала с этим мальчишкой, так?

Марта кивнула.

- И давала ему листовки?

- Если так, - Марта нашла в себе силы улыбнуться, - тогда я снабжала листовками всех немецких офицеров, с которыми спала... вы и сами частенько засыпали, утомленный...

- Ах ты грязная шлюха! - взревел офицер, брызгая во все стороны слюной. - Да, мы все про тебя знаем! Да, ты спала с солдатами и офицерами доблестной немецкой армии! Ты заражала их сифилисом по приказу Рузвельта и Сталина!

- У меня нет сифилиса...

- Молчать, грязная кубинская шлюха!

-Сам ты... грязная немецкая свинья, - сквозь зубы процедила Марта.

И плюнула в немца, удачно попав ему в лицо.

-Что??? - взревел гансано. Он начал шарить у пояса в поисках кобуры. Наконец непослушные пальцы нащупали пистолет, выхватили...

Грохнул выстрел...

И что-то светлое, похожее на яичный желток, брызнуло на пол и стены.

Фиделя стошнило - прямо на сапоги одного из конвоиров. Тот не остался в долгу и от души врезал массивным кулаком по подбородку Фиделю. Неугомонное племя первобытных троглодитов снова застучало деревянными дубинами в мозгу Фиделя.

А осатаневший гансано, только что разнесший Марте голову из пистолета, подскочил к Фиделю, схватил его за горло и принялся душить.

- Грязная кубинская свинья! Ты подохнешь, как бродячая собака! Смотри, что стало с твоей шлюхой! Теперь она не будет с тобой спать. И ты сам больше не сможешь спать с женщинами! Я отстрелю тебе твои поганые яйца! Нет, я раздавлю их сапогом и смешаю с мозгами твоей шлюхи! Ты будешь говорить, где находится штаб подполья?

Фидель даже при всем желании не смог бы сказать, где находится штаб подполья.

Дальнейшее Фидель помнил плохо. Его снова повалили на пол, и удары посыпались на него один за другим. Били кулаками, сапогами, какими-то палками. И тело превратилось в одну большую, как вселенная, боль.

Спасение пришло, когда тьма поглотила его сознание.

Наверное, сознание снова решило отделиться от тела и отправиться на прогулку.

Он смотрел на себя как бы со стороны и видел молодого импозантного мужчину - лет тридцати-тридцати трех. Возраст Христа, пора свершений...

Он ехал на нагретой январским солнцем броне танка. Впереди Повстанческой армии.

Он входил в Гавану - входил победителем. Разве мог он об этом мечтать всего пять лет назад, когда во главе смельчаков, готовых на все, даже на смерть, высаживался с борта яхты "Гранма" на восточное побережье Кубы, где горы Сьерра-Маэстра вплотную подступают к морю.

Он входил в Гавану...

Входил 1 января 1959 года. Начинался Новый год, который стал началом его триумфа.

Восторженные толпы кубинцев встречали его.

Встречали радостными криками, как когда-то в Риме встречали триумфаторов....

Сознание все-таки решило вернуться в избитое тело. Но возвращалось оно очень медленно, словно бы даже нехотя, потому что уже было ясно, что это тело не приспособлено для жизни. А здесь, среди серых теней, немало тел, которые еще могут сгодиться лет этак на тридцать-сорок...

Но он вспомнил лицо Марты, обезображенное побоями.

Вспомнил вкус ее ласковых губ.

Сладкий вкус губ любимой женщины.

Вкус счастья и нежности...

Его ладони ощутили маленькую грудь девушки.

А глаза увидели череп, разлетающийся на части. И что-то янтарно-желтое на полу и стене.

- Марта, - прошептал он. - Марта...

Кажется, он бредил.

Но это означало только, что он решил вернуться...

7.

Когда он открыл глаза, то увидел склоненную над собой седую голову незнакомого мужчины.

- Живой...- услышал он. Но не знал, радоваться этим словам или огорчаться.

Тот, кого называли Фиделем, до сих пор не знал, жив он или мертв, в голове отбойными молотками стучали шахтеры, вгрызаясь в пустую горную породу. Они сменили племя голодных троглодитов, которым так и не удалось достать из ловчей ямы мамонта, и они вымерли. Зато шахтеры работали так настойчиво, что казалось, что еще немного - и голова Фиделя разлетится осколками пустой породы.

... Осколки черепа разлетаются от пистолетного выстрела...

Фидель вспомнил лицо Марты, и его вырвало.

Не было сил отвернуться от своей собственной вонючей блевотины, смешанной с кровью.

Старик, охая сел рядом.

- Марта - это твоя девушка? - участливо спросил он.

- Да... - прохрипел Фидель. - Ее убили...

Он не понимал, откуда у него находились силы не только жить, но и говорить.

Старик тяжело провел дрожащей рукой по волосам Фиделя.

- Мою жену... Мою третью жену тоже звали Мартой. Я не знаю, что с ней стало, и жива ли она. Я так давно здесь сижу, что уже потерял счет дням. Я не знаю, что происходит в реальном мире. Мне не дают книг, мне запрещают писать. А я не могу не писать... Они сожгли мои книги...

-Вы... писатель?

- Да, когда-то я был писателем. Я писал книги. Наверное, это были хорошие книги... Но они ненавидят писателей. Они ненавидят книги. Они сломали мне правую руку, раздробили тисками пальцы. Мне сказали: "Ты больше никогда не будешь писать"... Тебя как зовут, парень?

- Фидель.

Он решил не скрывать свое настоящее имя. Теперь, когда не было Марты, а смерть могла показаться избавлением, уроки Че уже не имели никакого значения.

- Хорошее имя, - улыбнулся старик. - В переводе на английский - "верный". А меня ты можешь звать Хэм. "Папа Хэм". Во всех кабаках Гаваны я был когда-то известен под этим именем. Слышал?

- Нет.

- Наверное, ты не ходил по кабакам, - усмехнулся Хэм.- И книг моих ты тоже не читал?

- Не читал...

- Ничего, у тебя еще все впереди, сынок... еще прочитаешь... Скажи мне, Фиделито, какое сегодня число?

- Сколько дней я уже здесь?

- Тебя привели позавчера.

- Значит, пятое июля...

Хэм заворочался в своем углу.

- Меня взяли сразу, как только пришли немцы. Я сижу здесь уже пять месяцев. Вначале они мне предлагали сотрудничество. Недоноски! Я ненавижу их Гитлера! Я ненавижу фашизм!... Та, парень, наверное, тоже ненавидишь этих уродов, раз составляешь мне компанию?

- Я был в подполье, - решил признаться Фидель.

Это было нарушением всех неписаных правил конспирации. Но Фидель не мог поступить иначе - он поверил этому незнакомому старику, писателю книг которого он никогда не читал - и, скорее всего, никогда не прочитает.

Потому что гестапо не выпускает живыми свои жертвы.

Фидель был молод и не хотел умирать.

Но выбора у него не было.

То есть выбор был - раньше, еще до того, как он встретил Че. Он мог не пойти с ним, и остался бы обывателем, которому все равно, кто у власти - немцы ли американцы или Батиста.

Обыватели живут своими мелкими житейскими радостями.

Обыватель - это от слова быть. То есть "жить". Обыватели просто хотят жить. И чтобы их никто не трогал.

И нет ничего плохого в желании жить. Просто жить, не задумываясь о жизни.

Так живут 90 процентов людей.

Но Фидель не мог просто жить - когда в его стране хозяйничали чужеземцы.

И потому сделал свой выбор. Тот же выбор, который сделали Че, Марта, сотни других молодых кубинцев.

Он пошел по дороге, которая не обещала спокойной жизни.

Дороге, которая и привела его в этот мрачный средневековый каземат...

И это был его сознательный выбор.

- Мы клеили листовки, убивали немцев, - признался Фидель.

- Тоже дело, - улыбнулся Хэм. - Ты молодец, парень! Когда я выйду отсюда, то обязательно напишу про тебя книгу. Потому что ты храбрый парень, ты настоящий мужчина. Мы еще посидим с торбой в баре, Фиделито, и выпьем стакан виски. А потом я напишу про тебя книгу. Когда Куба станет свободной. Когда Гитлеру выбьют все зубы. Да это будет великая книга! Я уже чувствую сюжет этой книги. Я уже придумал название для книги. Моя первая книга, которая будет написана, когда кончится война, будет называться "Остров свободы". И она будет о свободных людях свободного острова, которые не смирились с гансанос...

Что-то толкнулось в голове Фиделя. Он вспомнил свой странный полусон-полузабытье.

Не сон даже - бред: где он входит в Гавану во главе Повстанческой армии, и Батиста бежит в США. Наверное, что-то нарушилось в голове Фиделя от постоянных избиений, ведь Батиста призвал кубинский народ к борьбе с гитлеровской оккупацией... зачем же его свергать? И каким образом он, Фидель, сумел возглавить целую армию?

Но размышлять о таких пустяках было тяжело - голову раскалывали молоточки шахтеров. Но где-то в глубинах подсознания, где хранились отвалы пустой руды, всплывали гордые слова -- "Остров свободы".

И они отнюдь не были связаны с освобождением Кубы от немецкой оккупации...

... Так стали называть Кубу, когда ее президентом на долгие годы стал он, Фидель...

Не худощавый паренек с едва пробивающимися усиками, а тридцатитрехлетний мужчина, которого соратники называли "барбудо". "Бородатый"... Он носил бороду, которая спускалась по щекам к подбородку, вилась наподобие лианы.

И все, кто был с ним, носили такие бороды....

- ... но вначале я напишу другую книгу, - продолжал говорить старик, и Фидель не понимал, где он берет силы. - Я хочу подарить человечеству поэму, переведенную на язык прозы. Эту книгу я придумал здесь, сидя в подвале с переломанными пальцами, избитый, но не сломленный. Эти подлецы думали, что я пойду им служить. Они думали, что можно купить или запугать Папу Хэма... Папу Хэма, который в одиночку выходил в море на своем "Пиларе". Чтобы выслеживать их подводные лодки. Они глупцы, эти немцы, раз думали, что могут сломить Папу Хэма... Они лишь могут убить меня, и мне кажется, что они скоро это сделают. Им просто надоест кормить старую развалину, от которой нет никакого проку. Да, они убьют меня, и я не напишу давно задуманную поэму о старике. О старике, который в одиночку противостоял морской стихии. Но я вижу эту книгу, как вижу тебя, мой мальчик. Будь у меня бумага, чернила и здоровые руки, я бы даже здесь писал эту книгу. Писал с утра и до вечера. Но эти звери не дадут мне написать ни строчки, пока я не присягну их Гитлеру. Но я никогда не присягну тому, кто вверг народы в мировую бойню. Я никогда не присягну шакалу. Я ненавижу этого усатого неудачника, который никогда не был настоящим мужчиной. Поэтому они убьют меня, Фиделито. Они убьют меня, и я никогда не напишу эту книгу. Книгу, которую мне хочется написать больше всего. Но она уйдет в небытие вместе со мной... Я тебе не надоел, мой мальчик?

- Нет, - ответил Фидель, который внимательно слушал обреченного на смерть писателя. Шахтеры временно приостановили добычу руды в голове Фиделя и расположились на отдых. Так что голова у Фиделя сейчас была ясная, словно позади у него не было никаких испытаний. - Я вот вас слушаю, и мне кажется, что мы останемся живы, и вы напишете свою книгу...

- Тебе так только кажется... нас обоих убьют. Мы не нужны Гитлеру. Извини, Фиделито, ты еще очень юн, а я прожил на свете почти сорок четыре года.

- Извините, - сказал Фидель, - Вы показались мне стариком...

- Да, знакомство с подвалами гестапо не способствует сохранению и продлению молодости. Но мне именно сорок четыре года, и я видел жизнь. И знаю, что нас с тобой убьют. И ты в любой момент должен быть готов к смерти....

- Я готов к смерти, - спокойно, с достоинством, ответил Фидель, и это отнюдь не было рисовкой.

Однако старик, видимо, считал по-другому:

- Человек никогда не бывает готов к смерти. Смерть - это такая гостья, которая всегда приходит не вовремя. - Старик улыбнулся разбитыми губами. Фидель, сам избитый, видел, с каким трудом давалась старику эта улыбка, больше похожая на усмешку. - Послушай меня, мой мальчик. Ты воюешь с гансанос - значит, ты давно уже не мальчик, а мужчина. Не маленький мальчик, а отважный мужчина. Мужчина, который умеет самостоятельно отвечать за свои поступки...

"Я давно уже мужчина", - хотел гордо ответить Фидель, но благоразумно промолчал. На Кубе в порядке вещей хвастаться ранними победами на личном фронте, и Папаша Хэм в свое время, наверное, задрал ни одну юбку, но сейчас он говорил совсем о другом, чем-то гораздо более важном, чем количество оприходованных тобой девиц, поэтому хвастаться было бы неприлично и стыдно. Так что Фидель счел нужным молчать и слушать. Тем более, что избитое тело ныло, как один гигантский больной зуб, а голова болела, хотя уже не раскалывалась, как прежде. Приятно было лежать на холодном каменном полу, отдавая ему свою боль.

- Ты мужчина, а мужчина всегда должен быть готов к смерти. Смерть, мой мальчик - это единственная вещь, которой проверяется жизнь. Достойно прожить жизнь трудно, но еще труднее достойно умереть. Когда я был почти такой сопляк как ты, то есть мне едва стукнуло восемнадцать, я добровольцем отправился на войну. На ту, первую германскую войну. Был шофером американского отряда Красного Креста, на итало-австрийском фронте. Подорвался на мине и едва не погиб. Несколько недель я валялся в госпитале, находился между жизнью и смертью. Я страстно хотел жить - ведь я был так молод и неискушен... у меня была только одна цель - выжить. Выжить любой ценой. Но в один прекрасный миг я осознал, что жизнь перестанет иметь для меня какой бы то ни было смысл, если я стану беспомощным инвалидом, прикованным к кровати, которого будут из жалости кормить с ложечки. И тогда я решил - если я по каким-то причинам не смогу жить полнокровной жизнью, не смогу быть полноценным человеком - то я не стану жить вообще. Я убью себя. Убью себя сам. Это будет поступок, достойный настоящего мужчины. И мне глубоко наплевать, что скажут потом по этому поводу с церковного амвона. Ни я сам, ни моя душа не хотим в рай, а ад... Ада хватает и в этой жизни, так что если туда угодит моя несчастная душа, ей, думаю, там будет не так уж и плохо... - он усмехнулся.

И опять ослабевший мозг Фиделя посетило яркое, как молния, видение. На короткий миг он снова ощутил себя 30-летним мужчиной. И не просто мужчиной, а новым президентом страны, новым хозяином острова, который теперь действительно стал Островом Свободы. Перед Фиделем услужливые референты положили газету с непонятным названием "Гранма". На первой полосе газеты - портрет Папы Хэма. И черный заголовок: "2 июля 1961 года на своей вилле в штате Айдахо, покончил с собой..."

Фидель зажмурился, отгоняя видение, и едва слышно сказал:

- Мне почему-то кажется, что мы будем жить долго...

- Конечно, мой мальчик, - сразу отозвался Хэм. - Но лучше приготовиться к неизбежному. Поверь мне, Фиделито, когда пуля попадет тебе в голову, ты умрешь быстрее, чем успеешь осознать, что тебя уже нет на свете...

Новая вспышка в мозгу Фиделя - Марта. Осколки черепа, брызнувшие в разные стороны. Кровь и желтая слизь на стене...

Значит, его Марта умерла быстро. Без мучений...

Папа Хэм, когда ему опротивела жизнь, тоже возжелал быстрой смерти. И 2 июля 1961 года бесстрашно сунул дуло ружья себе в рот и нажал курок, совсем не думая о том, что кому-то придется оттирать стенку от разлетевшихся мозгов...

Фиделя передернуло. Если бы в желудке Фиделя было хоть что-нибудь, его бы вырвало. "Я схожу с ума, - со спокойной тревогой подумал Фидель. - Какой 1961 год? Сейчас идет только 1943... Или... Или это какая-то параллельная реальность, о которой говорила Марта, когда была жива? И действительно никакой оккупации не существует?"

- У меня какие-то странные видения, - сказал Фидель. - Представляете, - он попытался усмехнуться, - мне кажется. Что мне тридцать три года, и я захватил власть на этом острове.

О газете "Гранма" и 2 июля 1961 года Фидель почему-то решил умолчать. Хотя был уверен, что Папа Хэм сумеет ему все объяснить. Еще лучше, чем Марта....

- Ты просто честолюбив, мой мальчик, - с доброй усмешкой ответил Папа Хэм. - Это скоро пройдет... А вообще жаль. Ты рожден под счастливой звездой, и если бы не война... Я уверен, что лет через двадцать я бы написал о тебе книгу...

- Вы напишете эту книгу! - с жаром ответил Фидель.

- Извини меня, мой мальчик, но я устал, - Фидель услышал тяжелый вздох. И в этом вздохе чувствовалась обреченность. - Разговор порядком утомил меня. Продолжим завтра, если будем живы...

8.

За ними пришли ранним утром, перед самым восходом солнца...

С обреченным скрипом отворилась металлическая дверь, в темноту подвала, разгоняя по углам мягкий сумрак, который сочувственно окутывал тела узников, баюкая их раны, стремительно ворвался яркий сноп безжалостного света.

Свет равнодушно выстреливал из узкого прямоугольника армейского фонаря, который держал в руке один из немцев.

Немецкие солдаты пинками и громкими криками подняли Папу Хэма и Фиделя на ноги. Хотя Фидель сильно ослабел от побоев, тем не менее способность думать он не утратил. Вернее было бы сказать так: мысли и чувства существовали как бы отдельно от самого Фиделя и как бы катились по наезженной колее. "Почему они всегда кричат? - отрешенно подумал он - Как глупые пеликаны, которые не поделили добычу".

Немцы грубо схватила пленников под руки и повели их наверх, подгоняя визгливыми криками "Шнель! Шнель!" и автоматными толчками в спину. Фидель, которому лишь к утру слегка удалось соснуть, не понимал, зачем немцы так поступали - оба пленника были настолько слабы, что сами не могли идти. Их поддерживали под руки, как младенцев. Однако не так бережно.

Пленников вытащили из подвала, вывели из здания и повели какими-то переулками, вдоль обгорелых руин некогда богатых особняков, теперь разоренных и разграбленных. Фидель вспомнил особняк, в котором он сам жил до войны, и вздохнул.

Стояло раннее утро, город спал, или делал вид, что спит. Если кто-то и был свидетелем этого скорбного шествия, то постарался спрятаться как можно дальше, чтобы ненароком не стать его участником.

Солнце цвета спекшейся крови медленно поднималось над серым горизонтом.

Фидель не заметил, когда исчез Папа Хэм. Похоже, его повели другой дорогой. Или пристрелили еще при выходе из здания, ведь сам Папа Хэм был уверен, что утром его убьют. Фидель сейчас ни в чем не был уверен, но ему показалось, что он слышал глухой хлопок выстрела, но оборачиваться не стал, потому что удовлетворить свое любопытство не очень легко, когда тебя ведут куда-то, больно стиснув локти. А выстрелы в Гаване давно уже стали такими же привычными, как крики чаек над входом в бухту, и на них уже перестали обращать внимание. Страха смерти Фидель почему-то не испытывал - лишь пришло немного запоздалое сожаление. Ему было жаль неоконченного разговора. Фидель не мог понять, почему немцы продержали Хэма в подвале несколько месяцев, а теперь вдруг поторопились разделаться с ним. Словно вчера он еще не был опасен для немцев, а сегодня они вдруг поняли для себя что-то такое, что ускорило принятие решение. Наверное, "гансанос" всерьез испугались его невысказанных мыслей и ненаписанных книг.

Фиделя грубо втолкнули в пустой дверной проем каких-то руин. Не удержавшись на израненных ногах, он упал на холодные камни посреди заросшего травой и кустарником внутреннего дворика-патио, и у него не было сил подняться.

Два немецких автоматчика остановились напротив Фиделя, у каменной стены. Стена была покрыта бурыми пятнами, похожими на следы крови, но это почему-то не испугало Фиделя. Странно, но он не верил в свою смерть. Умереть мог Папа Хэм, потому что был стар. Хотя любой человек лет пятидесяти - например, отец, - сказал бы Фиделю, что сорок четыре - это совсем не возраст смерти. Но Фидель больше года ничего не знал об отце, ему самому было всего восемнадцать, и насчет смерти у него было совсем другое мнение. Умереть можно и в восемнадцать лет - но это умрет какой-то другой человек, но никак не Фидель. По сути, Фидель сумел сохранить в своей душе детское отношение к смерти, хотя смерть давно уже ходила за ним по пятам, с того самого утра, как начались немецкие бомбардировки Гаваны. Тем не менее сейчас Фиделю казалось, что он видит кошмарный, но тем не менее притягательный сон, который скоро должен кончится.

Фиделя грубо подхватили под руки и подволокли к стенке. Ноги не слушались Фиделя, он не мог стоять, и его усадили, как маленького ребенка, у каменной ограды. Правильно. Подумал Фидель, отрешенно глядя на стену. Стенки созданы специально для того, чтобы около них ставили пленников, которых должны расстрелять. Об этом знает любой ребенок. Но Фидель и на этот раз не почувствовал страха смерти. Ему по-прежнему казалось, что это происходит не с ним. Даже вчерашняя смерть Марты, быстрая и нелепая, не убедила Фиделя, что это все-таки была реальная жизнь, а не театральная постановка. Кроме того, он по-прежнему надеялся, что может случиться чудо: ведь Че наверняка знает, что случилось с Фиделем, ему сообщили его многочисленные связные, так что пока Фидель и Марта сидели в гестапо, штаб подполья готовил план его спасения. Жаль, что Марту вчера убили, ведь сейчас в патио ворвутся подпольщики во главе с Че, откроют огонь по немцам, перебьют их и освободят Фиделя. Че не может поступить иначе. Он вездесущ, как тень вуду. И он - командир!

Но Че не появлялся, а проснуться никак не удавалось. И уже больше суток в живых не было Марты.

Фидель уткнулся лбом в камни. Камни были шершавые и холодные - остыли за ночь. Зато лицо приятно щекотала мягкая, как шелк, трава, выросшая между камнями.

Фидель не услышал выстрелов. Лишь что-то очень горячее ударило его в спину, вышибая сознание из уставшего тела. И, падая лицом в шелковую траву, он вдруг увидел гигантскую площадь на вершине холма, откуда была хорошо видна вся Гавана, - прекрасный белый город на берегу океана, утопающий в лучах заходящего солнца. Площадь перед уходящей к вечернему небу огромной каменной стелой, у подножия которой стоял на мраморном постаменте задумчивый Хосе Марти, была запружена народом, и праздничная толпа кубинцев оглушительно скандировала: "Фидель! Фидель!" А перед толпой, чуть в стороне от Хосе Марти, на трибуне стоял, подняв обе руки в знак приветствия, он сам - Фидель Кастро Рус. Легендарный "барбудо". Бесстрашный Команданте революции. Человек, который уже много лет является бессменным капитаном корабля, который отныне на языках всего мира зовется "Островом Свободы", и он ведет этот остров в светлое будущее, умело обходя все опасные рифы и мели... И народ любит и боготворит своего капитана...

...Последней мыслью восемнадцатилетнего паренька-подпольщика, расстрелянного в безымянном дворике-патио, была: "Вот где настоящая жизнь! Она за пределами сна! Надо проснуться..."

Сейчас я проснусь, и...

... но сон - вязкий, как густой кисель и липкий, как прочная паутина, по-прежнему не хотел выпускать Фиделя из своих кошмарных объятий. Фидель барахтался в холодных сетях кошмара, судорожно хватая ртом редкий воздух, как рыба, угодивший в рыбацкие сети. Но вместо спасительного кислорода легкие обжигала холодная морская вода, очень соленая, и Фиделя всё сильнее и сильнее тянуло на дно. Как будто к его ногам прилипли безжалостные щупальца гигантского осьминога...

Но вдруг откуда-то сверху пробился в густой мрак тяжелой пучины тоненький, как струна, лучик солнечного света и коснулся потной макушки Фиделя - и Фидель, почувствовал, что это есть спасение. И он, что оставалось сил, рванул уставшее, измученное тело вверх по натянутой золотистой струне, сбрасывая с себя липкие щупальца невидимого осьминога, который никак не хотел оставлять своих попыток утянуть на дно свою добычу - и неожиданно для себя оказался лежащим на теплом прибрежном песке.

На поверхности, у самой белой кромки прибоя...

У набережной Малекон, где когда-то он договорился о встрече с Марией - совсем в другой жизни, в том самом сне, который вначале не казался кошмарным.

...Быстрый, почти мгновенный переход из сна в реальность...

... Или из реальности в сон?..

Фидель несколько минут лежал на кровати, успокаивая изношенное сердце. Затылок ныл так, словно внутри головы сидела бригада маленьких рудокопов и колотила по нему острыми молоточками.

Неужели ему размозжили голову прикладом автомата?

Уже потом, когда острые жала пуль прошили его молодое тело...

Фидель зажмурился - сердце забилось неровно, с долгими неприятными перебоями, словно решая, остановиться ему или биться дальше. Во рту ощущался неприятный привкус металла. Фидель лежал, тяжело дыша, не решаясь пошевелиться - он боялся, что сердце все же решит остановиться, и смерть из сна превратится в реальность. Ему было достаточно одной смерти - во сне, под немецкими пулями.

Но постепенно сердце восстановило привычный ритм, дыхание выровнялось, рудокопы побросали свои молоточки и, наверное, разбежались по ближайшим барам - пить пиво. Фидель почувствовал, что может встать с кровати.

"Разве Куба была оккупирована Германией? - с легким удивлением подумал Фидель, когда к нему вернулась способность соображать и логически мыслить. - Что-то не припомню. Сколько лет-то прошло... Надо будет спросить у помощников..."

Впрочем, уже через час Фидель Кастро Рус - легендарный Команданте кубинской революции, Первый секретарь ЦК Компартии Кубы, Президент Кубинской Советской Социалистической республики, Председатель Государственного совета, член Политбюро ЦК КПСС, второй заместитель Председателя Совета Министров СССР, депутат Верховного Совета СССР - забыл свой странный кошмарный сон и решил, что у помощников найдутся дела поважнее.

Наступило утро, и Хозяина Острова Свободы ждали неотложные государственные дела.

Он еще многое должен успеть сделать, прежде чем уйдет в мир, где нет ничего, даже снов...

2000, 2005.