Остров сокровищ

Глава 1

«Я тебя ненавижу!»

Рыжие метелки плач-травы сеяли пыльцу. Могильная плита была запорошена, выбитые в камне буквы засыпаны до краев. Высокое солнце нагрело пыльцу, и она оранжево светилась, скрывая имя моего отца. Плач-траву здесь посеяли в день похорон.

«Я тебя ненавижу!» – звучал в ушах голос Лайны, звенели ее злые слезы.

Опустившись на колени, я коснулся ладонью плиты.

Что мне делать, отец? Уж два года, как ты погиб, защищая Птиц… А Лайна просит, требует, обвиняет; что мне, по-твоему, делать?

Могила отца находится на краю луга. В жесткой траве неистовствуют прыгунцы, наяривают на пронзительных скрипицах. Темная, с проблесками серебра, стена деревьев окаймляет луг широкой подковой. Там – заповедник, который тянется к северу на сотню миль.

Мой отец был егерем, Хранителем Птиц; я тоже егерь. И я люблю Лайну. Однако сегодня дал ей пощечину. Не сдержался. Лайна не простит – если только не сделаю, как она хочет. «Я тебя ненавижу!» Отец, подскажи: как мне быть?

Запорошенная могильная плита оранжево сияла. Тихо; ничего не слыхать, кроме пронзительного скрипа прыгунцов.

Больно – под горло точно всадили нож. Отец, я так тебя любил! Продолжал твое дело, как мог, – сберег с полсотни Птиц. Несколько раз в меня стреляли из станнера, трижды попали. С каждым новым попаданием паралич длится все дольше, и в конце концов можно остаться калекой. Мать не знает: я ей не признался. А Лайне рассказывал, и у нее глаза расширялись от страха. Она боялась за меня – и одновременно гордилась. А теперь ненавидит.

Колыхались метелки плач-травы, осыпали пыльцу. Я провел ладонью по камню, собрал рыжеватый порошок. Впервые в жизни. Отец не одобрил бы: тот не мужчина, кто нюхает плач-траву. Но мне некогда страдать, переживая ссору с Лайной, и нужна ясная голова; дела ведь сами собой не делаются. Я поднес ладонь к лицу, глубоко вдохнул. Во рту появился вкус – тонкий, свежий, словно у подкисленной леомоном родниковой воды.

Боль из-под горла перетекла в голову. Охватила лоб, набухла в висках, подобралась к глазам. Могильная плита, рыжие метелки, трава, в которой надрывались скрипичники-прыгунцы, стена деревьев на краю луга – все внезапно расплылось. Сейчас боль прольется по щекам и уйдет…

Под чьими-то шагами зашуршала трава. Я заморгал, прогоняя выступившие слезы, а из-за спины меня окликнул капитан Бонс:

– Джим!

Мэй-дэй! Вот уж некстати.

Билли Бонс шел, с трудом переставляя ноги, тщательно выбирая, куда ставить трость. Трость у него из дерева; доктор Ливси предлагал медицинский антигравитатор, но капитан отказался – дескать, он с космофлота по горло сыт искусственной гравитацией. Едва ли он и впрямь служил капитаном, но мы с матерью его так прозвали.

Он годился мне в деды. Высокий, худой, в дорогом костюме, который подошел бы для города, а не для луга и леса. Седые волосы были коротко стрижены – Бонс не следовал здешним обычаям; на Энглеланде мужчины носят волосы до плеч.

– Случилось что? – я шагнул ему навстречу.

Капитан остановился, перевел дух. В горле у него посвистывало. Доктор Ливси говорил, что у Бонса неизлечимая духмяная лихорадка.

– Я подумал, что тебе надо знать… – он поперхнулся и умолк, неестественно выпрямившись, запрокинув голову.

Его худое тело вздрагивало – капитан пытался вздохнуть и не мог. Наконец с хрипом втянул в себя воздух.

– Джим, – на меня строго глянули светлые холодные глаза. – Там у тебя мигает, – он дернул подбородком, указав в сторону «Адмирала Бенбоу». – А ты ушел без связи.

Ушел – не то слово. Убежал, вне себя от ссоры с Лайной, от пощечины, которую ей влепил, от ее выкрика: «Ненавижу!»

– Какой квадрат? – спросил я капитана.

– Восьмой. Иначе я б за тобой не гонялся.

Екнуло сердце. Попробуй отыщи в заповеднике Птиц, которых осталось всего ничего. Однако – восьмой квадрат. В нем живет сразу несколько семей.

– Спасибо, мистер Бонс.

Я пустился со всех ног.

Черт бы меня побрал. Все бросил, удрал без передатчика. Чего ради капитан потащился за мной на своих ногах? Попросил бы кого-нибудь сбегать. На худой конец, Дракона послал бы с запиской или взял мой скутер. Столько времени пропало.

Под ногами свистела жесткая трава, медными пулями разлетались испуганные прыгунцы.

Я ворвался в полосу ивушей, что тянется от южной оконечности заповедника к берегу моря. На земле дрожала рябая тень листвы, а кое-где темнели большие пятна – тени висящих меж ветвей зеркал, сплетенных паутинниками. Расплодилось тварей! К зиме они переловят всех ночных мышаков подчистую…

Сквозь ивуши показался «Адмирал Бенбоу»: трехэтажный, белый, со шпилями и тонкими башенками. За гостиницей лежало море, но его еще не было видно.

Глаза вдруг резанул яркий луч отраженного солнца, раздался звон оборванных канатцев – и плетеное зеркало паутинника грохнулось наземь, заплясало в траве, точно выроненное серебряное блюдо. Обрывки канатцев стегали воздух. Паутинник, похожий на мохнатый шар из блестящих ниток, скатился с зеркала. Я взмыл в воздух, отпрыгнув назад, вломился в раскидистые ветки ивуши. Щеку вспорола боль от воткнувшегося сучка. Где паутинник? Вот он. Я опять взвился, а серебристый шар метнулся следом, хлестнул липкими нитями по лицу, словно я – ночной мышак, его излюбленная добыча. Глаз и щеку ожгло свирепым огнем. Я оторвал гада, отшвырнул его и кинулся наутек. Слезы катились градом – не надо никакой плач-травы.

Мэй-дэй! Зеркала паутинников обваливаются раз в год. Надо же угадать – прямиком на меня, да именно сейчас, когда в заповеднике тревога…

Я пронесся сквозь ивуши и остановился на открытом месте. Один глаз ослеп, другим едва разбираю кочки под ногами. Выудил из кармана обезболивающую салфетку, протер лицо. Полегчало, но в голове зарождался нехороший звон. Почему так трудно достать противоядие от паутинников? Доктор Ливси уже второй месяц бьется, не может раздобыть.

Я торопливо зашагал к гостинице; ее шпили блестели на фоне синего неба. Охота на Птиц запрещена, но местные плевали на запрет. Из города тоже приезжают, берут наших в проводники. А те и рады заработать. Диких Птиц скоро не станет вовсе. Те же, которых разводят в питомниках… Лайна права: ерунда это, а не Птицы.

– …Миссис Хокинс, как вы не поймете? – донеслось до меня, когда я вывернул из-за угла гостиницы. – Сегодня ваш зверь покусал Бонса, завтра кого-нибудь загрызет насмерть.

Я сосредоточил взгляд на фигуре в черной полицейской форме. Гарри Итон. Он стоял на широких ступенях вместе с моей матерью и кем-то из постояльцев.

– Не покусал, – возразила мать, – а только прихватил зубами ногу. – Она нервным движением тряхнула волосами; живое золото частых колечек окутывало ее до колен.

Что не поделили Дракон с капитаном? Я огляделся, отыскивая кургуара. Вот он, в своей конуре. Из темноты зелеными искрами отсвечивают глаза. Конура у Дракона – «Адмирал Бенбоу» в миниатюре: семь лет назад мы с отцом построили для нашего зверя маленькую гостиницу, со всеми ее шпилями и башенками, а мать нарисовала окна и вывеску.

– Сегодня прихватил ногу, завтра отхватит голову, – вмешался постоялец. Голос был высокий и сварливый; Солти, вспомнил я фамилию. – Миссис Хокинс, вы должны посадить это чудовище на цепь.

Цепь для Дракона – верная смерть. Проще усыпить его сразу.

– Джим! – мать заметила меня. – Объясни мистеру Итону и мистеру Солти… Что у тебя с лицом?!

– Паутинник свалился. Пойду лягу. – Я начал подниматься по лестнице.

– Миссис Хокинс, – отчеканил полицейский, – либо ваш зверь будет сидеть на цепи, либо я его пристрелю.

– Мистер Итон, – я обернулся на верхней ступени, – черные кургуары находятся под охраной. Под моей. Не советую вам на них покушаться – иначе будете иметь дело со мной.

От такой дерзости Гарри оторопел. В глазах у меня расплывалось, и я не видел его отвисшей челюсти.

Затем полицейский обрел дар речи.

– Миссис Хокинс, – зашипел он, – растолкуйте своему щенку…

– Мистер Итон! – вскинулась мать; золото волос плеснулось, точно пламя под порывом ветра. – Извольте выбирать выражения. Мой сын – Дважды Осененный Птицей.

Снова повисла тишина; Гарри переваривал услышанное. Во всей округе не сыщешь дважды Осененного.

Постоялец неожиданно рассмеялся. Стой он поближе, за такой смех я отвесил бы оплеуху, да побоялся оступиться на лестнице, возвращаясь.

– Ха-ха-ха! Вот как ваш егерь охраняет Птиц. Дважды Осененный! Ха-ха-ха-ха! Итон, подумайте: дважды!

Мать уже поняла, что подвела меня страшно: молва понесется на сто миль окрест.

Из конуры полез Дракон. Показались передние лапы с острыми когтями, следом – лобастая голова и широкая грудь, потом мускулистое тело, и наконец – мощные задние лапы и длинный хвост с загнутым кончиком. Иссиня-черный кургуар застыл, расставив лапы и нагнув голову, словно вздумавший подраться поселковый забияка.

Солти умолк; у полицейского рука дернулась к кобуре со станнером. Дракон улыбнулся, показав внушительные клыки, – и скрылся в своем «Адмирале Бенбоу»-2, словно его всосала темнота конуры.

– Гарри, пойдемте, я угощу вас коффи, – миролюбиво предложила мать. – Джим, сейчас же в постель.

Прозрачная дверь гостиницы распахнулась, и я вошел в холл. В голове звенит. Проклятый паутинник…

– Джим! – закричала из-за стойки толстушка Шейла, наш администратор. У нее карие глаза, и щеки похожи на румяные булочки; сейчас ее лицо сливалось для меня в одно смутное пятно. – Мистер Бонс случайно оказался рядом с твоим скутером, а Дракон вообразил невесть что. Кинулся защищать хозяйское добро. Да как вцепится! Чуть не откусил ногу напрочь. Мистер Бонс ужасно рассердился. Тут же куда-то ушел…

Шейла рассказывала мне вслед, пока я подымался на второй этаж. Значит, капитан думал воспользоваться моим транспортом, а бдительный кургуар не дал, и больному старику пришлось тащиться полмили пешком.

Сослепу я проскочил свой номер и сунулся в чужую дверь, долго не мог сообразить, отчего она не открывается. Наконец попал к себе.

Что за дела? На пульте слежения ни огонька, экраны темны. Мой участок заповедника отключен.

Наощупь я потыкал клавиши, включил систему. Восьмой квадрат тревожно замигал – ярко-желтое пятно. Я повалился в кресло, сжал виски. Пока в глазах не прояснится, ехать нельзя – а когда доберусь до места, охотников уже и след простынет.

Кто выключил пульт? Мать расстаралась, не иначе. Слышала, как ссорились мы с Лайной, и вырубила сигнализацию, чтобы дать мне прийти в себя. Я скрипнул зубами от злости. Отцу она бы не посмела такое удружить.

Очевидно, Бонс догадался о ее выходке, включил в своем номере запасной пульт и дал себе труд подежурить. Он сам попросил, чтоб его поселили в номер с пультом слежения, и ему нравится мне помогать. Старый капитан на моей стороне. А остальные… Я не говорю о соседях, не говорю о Лайне; но даже мать втайне мечтает, чтоб я бросил это дело и не рисковал жизнью ради крикливых пучков разноцветных перьев. Один капитан понимает, что такое память и долг. И еще доктор Ливси. Но доктор влюблен в мою мать…

В дверь поскреблись.

– Джим?

Я не откликнулся; вошла мать, поставила что-то на стол. Я сидел, вперившись в расплывающиеся огни пульта.

– Коффи тебе принесла. – Она сзади положила руки мне на плечи. – Не сердись. Джим, право же.

О чем речь – о выключенном пульте или о сорвавшемся с языка «дважды Осененный»? Я уже не злился ни на что, однако промолчал. Мать наклонилась и потерлась щекой о мой висок. Золото волос пролилось мне на колени, но я не мог различить колечки на ее локонах. Когда в детстве отец учил меня считать, мы с ним набирали эти колечки на пальцы и складывали, отнимали, умножали, делили… Я отогнал щемящее воспоминание.

– Не переживай, – сказала мать, – все утрясется. Пей коффи и ложись. И выключи эту мигалку. Что расстраиваться зря?

Ее нежные пальцы коснулись моей щеки. Я отвернул голову, уклоняясь от ласки.

– Джим, прости, – проговорила она мягко.

– Проси прощения у Птицы.

Уязвленная, мать ушла. Нехорошо ее обижать, но мне надо было поскорей остаться одному.

Коффи я пить не стал, а намочил в чашке салфетку и промыл глаза. Щипало до невозможности, однако зрение стало возвращаться быстрее.

Я мигом собрался. Браслет-передатчик да старый отцовский станнер – все, что взял. Передатчик тревожно попискивал, и на табло моргал огонек – дублировался сигнал с большого пульта. Я запер дверь и через окно спальни выбрался наружу, оказавшись с торцевой стороны здания.

Здесь не было ни души; на площадке одиноко стоял мой скутер, остальные машины разобрали постояльцы. Море было сине-зеленое, в солнечных бликах; на пляже шумно играла в мяч большая компания.

Подняв прозрачный колпак кабины, я нырнул на сиденье скутера и направился к полосе ивушей, сквозь которые недавно пробегал. Подернутая легкой желтизной листва напоминала, что не за горами осень. Скутер с шорохом скользил по траве, покачивался на кочках. Антигравитационная подвеска сдохла третьего дня, а отогнать машину в город на ремонт мне было недосуг.

Из-за деревьев показался Билли Бонс, помахал рукой – удачи, мол. Я махнул в ответ, хотел было прибавить скорость, да не решился. Поцеловавшись с паутинником, надо не охотников из заповедника гонять, а быть паинькой и лежать в постели. Не буду я паинькой. И Лайну на охоту не поведу.

Воспоминание о нашей ссоре обожгло хуже паутинника. Лайна – дочь сквайра Трелони, чье поместье стоит на берегу Жемчужной лагуны. Местная королева. Балованная девчонка, которой вздумалось стать Осененной дикой Птицей из заповедника.

Вчера Лайне исполнилось двадцать лет, и сегодня она объявила о своем желании.

Услышав такое, я лишь отрицательно потряс головой. Как только ей на ум взбрело? Просить меня добыть ей Птицу!

– Джим, пожалуйста, – кротко попросила моя любимая.

Она сидела в кресле у пульта, подобрав под себя ноги. Темные волосы скрывали ее целиком, виднелся лишь край узкой юбочки да загорелые коленки. Из-под длинной челки на меня глядели яркие глаза – сине-зеленые, точно пронизанная солнцем морская волна.

– Нет, – отрезал я.

– Это не каприз, мне в самом деле нужно.

Считается, что перья Птиц пробуждают в человеке скрытые возможности: чувства обостряются, интуиция усиливается, и люди делаются чуть ли не экстрасенсами. Однако лично я особых способностей за собой не замечал. Интуиция у меня всегда была, а слышать лес и читать следы я умею, потому что егерь. И не заметно, чтобы Осененность пошла на пользу нашим соседям или тому же Гарри Итону. По-моему, это больше вопрос престижа. Люди гордятся собой и бережно хранят подаренные Птицами перья: кто спит на них, кто ставит в вазу, как цветы, а женщины украшают одежду или прическу. И только я в память об отце не держу в своем номере ни единого пера.

Лайна тряхнула волосами, по ним пробежали волны красноватых искр.

– Джим, мои родители – Осененные настоящей Птицей. И твои тоже. И ты сам – Дважды Осененный.

– Это не моя вина. – Я стал Дважды Осененным в день, когда погиб отец.

– Джим, послушай, – проникновенно заговорила Лайна. – Если честно… я не могу выйти замуж за человека, которому я не ровня.

– Я тебе выберу лучшую Птицу из питомника.

– В питомнике не Птицы, а ерунда! Сколько девчонок туда ходили! Лиза, Дана, Тереза… И что? По-твоему, они стали лучше, добрее, умнее? Ты бы на них посмотрел.

Очень надо смотреть на дурех. Я не бываю на балах в поместье Трелони, и Лайна обижается, но мне там тошно. Местное высшее общество – сборище пустомель, которых сквайр вынужден у себя принимать.

– Лайна, – я взял ее руки в свои, – я люблю тебя безо всяких Птиц.

У нее умоляюще выгнулись брови.

– Джим, одна Птица. Одна-единственная из целого заповедника. Рано или поздно их все равно перебьют. Пусть хоть что-то достанется не чужим людям, а нам с тобой.

– Тогда я стану Трижды Осененный, и тебе по-прежнему не будет покоя, – улыбнулся я.

Шутка не удалась; рассерженная Лайна вырвала руки и выпрямилась, спустила ноги с кресла.

– Не прикидывайся дурачком! Ты в девятнадцать лет уважаемый человек, с тобой считаются все – и мой отец, и доктор Ливси, и этот ваш космолетчик Бонс. А я в свои двадцать никто. Тереза и та на меня пыхтит, потому что в питомнике побывала. Мол, у нее теперь интуиция – ого-го-го! Она мир кожей чует, сердцем слышит, затылком видит. Только и знает, что похваляется. А ты егерь. Тебе Птицу подманить – раз плюнуть. Мне девчонки поначалу завидовали, чуть не лопались, а теперь смеются. Мол, раз Птицу обеспечить не желает, значит, не любит…

– Глупости.

– Вовсе не глупости. Просишь меня выйти замуж, а сам даже до свадьбы вот столечко сделать не хочешь. Что же потом будет? Через год смотреть на меня не захочется?

– Это не твои слова. – Я начинал злиться. – Кто тебе нажужжал?

Лайна вскочила, яркие глаза потемнели, как море перед грозой.

– Ты возьмешь меня на охоту?

– И не проси.

– Ты – возьмешь – меня – на охоту? – раздельно повторила она.

– Лайна! Если б я просто жил в поселке… или в городе… я стал бы для тебя охотником. Но пойми: я – Хранитель Птиц.

– Возьмешь или нет? – Она потянула с пальца подаренное мной кольцо.

– А если бы взял? Ты что – любила бы меня, как прежде? Если б я предал дело своего отца? Предал его память?

Размахнувшись, Лайна швырнула колечко в окно; оно звякнуло о стекло и отскочило, покатилось обратно ей под ноги.

– Подавись своей памятью! Отец твой был сумасшедший, и ты тоже!

Я влепил ей пощечину. Лайна отшатнулась, схватилась за щеку; глаза налились слезами. Я испугался, что повредил ей скулу. Затем вообще испугался того, что натворил.

Она попятилась к двери. Я кинулся за ней, схватил за плечи.

– Лайна, прости…

– Проси прощения у Птицы! – Она вывернулась из моих рук и выбежала из комнаты.

– Лайна!

Она убегала по коридору – смертельно обиженная, несчастная. Выбросившая кольцо невесты.

– Лайна, постой. – Я нагнал ее. – Выслушай.

– Оставь меня в покое.

– Лайна, я же люблю тебя…

– А я тебя ненавижу! – выкрикнула она.

Вот и все, что случилось. Я стоял в дверях и смотрел, как Лайна бежит к своему глайдеру, а следом торопится ее пилот, выскочивший из бара. Потом глайдер поднялся и взял курс над морем к Жемчужной лагуне, и не было сил смотреть ему вслед.

Глава 2

Чтобы гулять в заповеднике, надо всего лишь получить разрешение у егеря. Сигнализация срабатывает, когда система обнаруживает у пришельца винтовку-птицебой. На иное оружие система не рассчитана – вот глупость-то! – и выехав по тревоге, можно нарваться на станнер, лучемет или даже на «стивенсон», купленный по случаю у космодесантника.

Впрочем, на лучемет мы с отцом нарвались только раз. Охотники на Энглеланде – народ безобидный. Они забираются в лес, чтобы стать Осененными Птицей, а это совсем не вяжется с убийством егеря.

Как всякому Хранителю Птиц, мне полагается напарник. В заповеднике двенадцать участков, и должно быть двадцать четыре сотрудника. Нас же всего одиннадцать, и пятый участок долго был бесхозный, пока его не разделили между тремя егерями. Одиннадцать человек против освоенной зоны планеты. Даже не смешно.

Не желают люди заниматься хлопотным и бесполезным делом, охраняя обреченных Птиц. Властям наплевать, их устраивают питомники. Сумасшедший, назвала меня Лайна. Да, наверное, так и есть.

Браслет-передатчик подмигивал огоньком. Все тот же восьмой квадрат. На пикник расположились, что ли? Нарочно торчат на одном месте, поджидая егеря? Странно. Может, система сбоит? Принимает за винтовку какую-нибудь деталь глайдера новой модели, и там совсем не охотники?

Скутер лавировал меж толстых стволов ели-ели. Под распростертыми лапами стоял зеленый сумрак. Наверху поблескивали плетеные зеркала паутинников, а на усыпанной сухими колючками земле порой встречались яркие пятна света. Таких солнечных «зайчиков» надо сторониться: если зеркало накренилось и отражает свет вниз, того и жди, оборвется.

Я миновал поляну, где виднелись остатки шалашиков – оплетенные прутьями каркасы из веток. Три года назад тут поселилась маленькая колония Птиц. У самого побережья, под боком у людей. Отец разъяснял, уговаривал, стыдил – все впустую. Обычно смышленые Птицы не желали его понимать. Притворялись, будто не Птицы они, а обыкновенные лесные пичуги. Отчаявшись убедить по-хорошему взрослых, мы переловили птенцов; а это были уже проворные трехдневки, попробуй поймай. В мешках мы перенесли их на четыре мили к западу, в овраг с белым мхом. На белом мху растут кусты можжевела, усыпанные синими съедобными ягодами. Раздраженные Птицы с криками и бранью летели за нами, пытались клевать в макушку.

Мы вытряхнули птенцов на краю оврага, и серые невзрачные пуховички нырнули вниз, попрятались под корягами. Взрослые Птицы начали было успокаиваться, рассаживаться на ветвях растущих вокруг оврага ели-ели. И вдруг – пронзительный вскрик, за ним другой, третий… Сквозь мох выстреливали белесые ростки сныши и впивались в горячие тельца. Мы были потрясены. Никогда прежде снышь не трогала Птиц, она реагирует на кротиков и прочую длинношерстную мелочь. А тут – точно взбесилась.

Мы кинулись в овраг спасать птенцов; Птицы с рыданиями метались в воздухе и осыпали сверкающие перья, словно надеялись выкупить своих детей у нас и сныши. Спасать было уже некого: десяток пушистых комочков трепыхались, пораженные ростками-паразитами. Отец все-таки углядел одного, притаившегося под листом холодовника. Возле холодовника снышь не растет, не любит веющую от его покрытых изморозью стеблей прохладу. Отец бросился к птенцу, но поскользнулся на упавшем стволе, не удержал равновесия, покатился по склону. Из мха вылетела белесая стрелка и впилась ему в подбородок, затрепетала, ввинчиваясь глубже в плоть. Отец вскочил на ноги, вырвал росток с окровавленным кончиком; по обветренному лицу расползалась белая сетка, словно кожа растрескивалась.

Я подбежал, схватил несчастного пуховичка, сунул за пазуху. Схватил отца за руку и поволок его из оврага. Оскальзываясь на склоне, цепляясь за воздушные корни можжевела, мы выбрались наверх. У отца по подбородку текла кровь; у меня под курткой слабо пищал птенец. Отец расслышал этот писк.

– Брось птенца! – крикнул он.

И тут на нас с бешеной яростью накинулись Птицы.

Они вопили, долбили нас клювами, рвали когтями, били крыльями, летящий алый пух казался каплями крови. Прикрывая лицо рукой, я вынул придушенного пуховичка и поднял его на ладони. Одна из Птиц схватила его в лапы и унесла, другие постепенно оставили нас в покое и слетели в овраг, расселись на синих от ягод кустах можжевела. Дно оврага было усыпано их лучшими перьями, но Птицы по-прежнему сияли и переливались, словно выточенные из множества самоцветов. Пуховички уже не шевелились.

Я поглядел на отца. Кровь на подбородке, кожа покрыта белой сеткой, в серых глазах боль и растерянность… Я выудил из кармана пакет первой помощи. Отец забрал его и подтолкнул меня к оврагу.

– Иди, собери перья.

– Что? – Мне показалось: я ослышался.

– Иди, – повторил он. – Ты – Осененный Птицей.

– Нет.

– Ступай! – рявкнул отец, и Птицы взвились в воздух. – Мы погубили дюжину птенцов. – Он помолчал. – Джим, я прошу: собери перья.

Сколько себя помню, отец ни о чем меня не просил: без слов, по малейшему движению, по взгляду я угадывал его желания и бросался их исполнять. Но сейчас… Как я могу прикоснуться к страшному дару? Разве сегодняшнее дает мне право называться Осененным?

Птицы сделали круг над оврагом, безнадежно окликая мертвых птенцов, затем стая поднялась выше и медленно, натужно махая крыльями, скрылась за остроконечными верхушками ели-ели.

– Джим, – проговорил отец, – люди убивают Птиц, чтобы стать Осененными. Мы невольно убили… Пусть хотя бы не напрасно.

– Нет.

– Ради нас с матерью, – тихо сказал он.

Я побрел в овраг.

Сброшенные перья радугами переливались на белом мху – длинные, с широкими опахалами. Птицы сбрасывают их при опасности, пытаясь обмануть врага, отвлечь от себя или птенцов. Хотя делают они это не всегда; поэтому для охоты требуется винтовка-птицебой.

Я подобрал несколько перьев. В них была синева утреннего неба, зелень молодой травы, золотой блеск восходящего солнца и багровая краска ветреного заката, лиловый мрак ночи и оранжевое пламя костра… А еще в них жило страдание. И страх смерти, и боль погибающей плоти, и отчаяние живых. Все это исходило от них ощутимыми волнами, и мне было плохо, как никогда в жизни. Было очень больно и стыдно – больно за все живое вокруг, стыдно за самого себя. За то, что мало сделал добрых дел, что слабо любил своих близких, что не ценил бесплатное счастье – жизнь. Стыдно за то, что дожил до шестнадцати лет и только сейчас начинаю осознавать самое главное.

Я собрал перья, сколько мог удержать в руке, и вернулся к отцу. Стал рядом, придавленный ощущением собственной никчемности. Шестнадцать лет, прожитых на свете зря. А что ощущают другие? – пришла неожиданная мысль. Неужели такую же боль и стыд? И что со мной будет дальше?

Отец подобрал горсть алых перышек, сунул мне в карман.

– Пойдем, – сказал он устало.

– А снышь?

Нельзя оставлять в овраге ростки взбесившейся сныши. Как бы они не размножились, не начали охотиться на все живое без разбору.

Отец зашагал в сторону дома. Мы дошли до поляны с осиротелыми шалашиками, сели в оставленный неподалеку скутер, но не поехали в «Адмирал Бенбоу», а вернулись к оврагу. Отец открыл багажник и неожиданно извлек оттуда десантный лучемет. Я и понятия не имел, что у него есть такая штука.

Стоя на краю оврага, отец полосовал лучом дно и склоны. К небу подымался сизый дым, летели искры от охваченных огнем кустов можжевела, с ветвей стоявших вокруг ели-ели срывались перепуганные ночные мышаки и с визгом прыгали с дерева на дерево, точно маленькие косматые ведьмы…

…Был скандал. У отца отобрали лучемет и едва не выгнали из егерей. И долго не умирал слушок, будто Рудольф Хокинс неспроста сжег все свидетельства и что не один его сын в тот день стал Осененным Птицей, а еще дюжина городских ходили потом сильно счастливые; а недавно у Джима появился скутер на антигравах – да на какие же деньги куплен, позвольте спросить? Доброжелательных соседей у нас полно. Меня удивляет: они ведь тоже Осененные. Откуда столько яду в праздных языках?

И Лайне нажужжали в уши, будто она мне не ровня. Вернусь – дознаюсь, что за доброхоты дурили ей голову. Ужо я с ними потолкую.

Браслет-передатчик талдычил свое: восьмой квадрат. Я вызвал большой пульт, сверился. Так и есть – сидят мои охотнички, с места не стронутся. Или кружат по квадрату. Знают, что в восьмом живет колония, и пытаются ее отыскать.

Видел я сносно, однако в ушах звенело, голова была чугунная, и немели кончики пальцев. Я доехал до границы восьмого квадрата, поднялся по косогору и остановил скутер. Огляделся; никого не видно. Откинул колпак кабины, прислушался.

Шелестят колючие лапы ели-ели, над головой взвизгивают повздорившие ночные мышаки, вдали подвывает большой беляк. Беляк – оттого что белый, а большой потому, что ростом вдвое больше малого. Малый беляк размером с мизинец, но крайне зловредный: свалится на голову, вцепится в волосы и воет, точно корабельный ревун. При этом он быстро-быстро отстригает прядь, которой завладел, а затем удирает с добычей в гнездо. Большой беляк на человеческие волосы не покушается, он вообще людей не любит и держится от них подальше. Значит, там, где он воет, охотников нет.

Повернувшись в другую сторону, я вгляделся в просветы между стволами, в зеленый полумрак. Никакого движения; лишь вспорхнула с земли синяя ключница, звонко пискнула: «Ключ-ключ!» В четверти мили отсюда находится поляна с шалашиками Птиц. Если охотники до сих пор на них не наткнулись, мне повезло… точней, повезло Птицам. Они живут в своих шалашиках круглый год, ремонтируют их и подновляют, поэтому отыскать их нетрудно. Правда, к осени птенцы выросли, и стая может улететь от врага. Если захочет. Птицы редко улетают вовремя, как будто до последнего надеются на милосердие людей.

Браслет-передатчик курлыкнул, и сигнал сменился: охотники откочевали в девятый квадрат. Отлично. Я их шугану из заповедника чуть позже, а сейчас есть другие дела. Поехали!

Скутер подполз к заветной поляне. Вот они, шалашики – перевитые разноцветной травой, украшенные цветами и крыльями насекомых. Птицы бесстрашно ловят рогачей и нанизывают на прутья их желтые, с коричневыми выростами крылья. Крыло у рогача с мою ладонь, а челюстями он может прокусить палец до кости. Недружелюбная тварь.

Однако Птиц я не вижу. Впрочем, вон одна – сгусток переливчатых самоцветов на верхушке ели-ели. Алый хохолок развернут, крылья сложены, длинный хвост опущен. Наверное, охотники проходили неподалеку, шумнули, Птицы и попрятались. Умницы. Я посвистел. Головка с алым венцом быстро кивнула, и Птица слетела на несколько веток ниже.

– Давай-давай. – Я снова свистнул.

Из зеленой гущи вынырнули четверо сеголеток; уселись рядком на шалашик, уставив на меня черные блестящие глаза.

– Молодцы, – сказал я им и опять засвистел. Длинная, сложная трель, вывести которую сумеет не всякий егерь. Отец меня долго учил, прежде чем стало получаться.

Птицы слетались на зов, рассаживались на лапах ели-ели, выжидательно поглядывали на меня. Точно зрители собирались на представление – а я должен был им спеть и сплясать.

Похоже, все собрались. В глубине леса подал голос большой беляк – тот, который избегает людей. Значит, нам с Птицами туда. Продолжая свистеть, я пересек поляну и двинулся на вой беляка. Уведу стаю подальше, а после разберусь с охотниками. Так и пошли: я шагал понизу, Птицы перелетали с ветки на ветку. Не бранились, не гомонили попусту; доверчиво летели за мной, словно огромный выводок за приемным родителем.

Моего отца Птицы любили еще больше. Мучительное воспоминание. Два года назад мы с ним наткнулись на стайку молодых, которые едва успели отделиться от старших и только начали возводить собственные шалашики. Работа была в разгаре: каркасы из веток уже обвиты прутьями, и Птицы стаскивали на поляну всякую всячину для украшения жилищ. Но вот они заметили нас. Поднялись на крыло, закружили над головами, а потом кинулись к шалашикам, похватали с них перья, цветы да ракушки, вернулись и ну пристраивать свои сокровища отцу на голову. На нем была шапочка с козырьком – они ее стянули и бросили наземь, и давай вплетать в волосы перья и цветы. Ракушки тоже пытались укрепить, но они сваливались, и тогда Птицы затолкали их под воротник куртки. Еще в уши хотели заложить, да отец не позволил.

Затем Птицы разлетелись в поисках новых украшений для домов, а мы стояли на краю поляны и молча смеялись. Отец не стал выбрасывать дары; так и пошагал дальше, точно бог весеннего леса, с копной цветов и перьев на голове. И вдруг – тревожный писк браслет-передатчика, и почти сразу – выстрел птицебоя. Мы кинулись назад.

Птицебой не убивает сразу. Грохот выстрела пугает Птицу и заставляет сбрасывать перья. Их подбирают желающие стать Осененными, а здоровая с виду Птица улетает. Однако от удара звуковой волны рвутся воздушные мешки в ее теле, и после этого Птица живет от силы дней десять. Я не раз видел распластанные на земле тушки, к которым не притрагиваются хищники; ни одна местная тварь не ест Птиц, завезенных на Энглеланд неведомо откуда.

– В чехле привезли, – бросил отец на бегу.

– Угм.

Охранная система не распознает птицебой, если он упакован в чехол из раггицела. Однако едва ли найдется на всем побережье охотник, у которого достанет средств на раггицел. Это приезжий; или даже залетный, не с Энглеланда. Он спокойно забрался в лес, без спешки отыскал Птицу, вынул оружие из чехла и пустил в ход, а мы только сейчас и узнали, снышь ему в оба глаза!

Впереди завиднелся просвет – поляна с шалашиками.

– Стой, – велел отец, и я прильнул к стволу ели-ели, всматриваясь в солнечное сияние за деревьями.

Криков Птиц было не слыхать. На поляне кто-то ходил. Я разглядел женщину, окутанную облаком черных волос, затем мужчину с пучком перьев в руке; нагибаясь, он подметал ими землю. Потом я увидел вторую женщину. Сквозь ее длинные рыжие кудри просвечивал белый костюм. У нее в руках тоже сверкал пучок перьев. Здешние: только на Энглеланде женщины носят волосы до колен, как покрывало. Сколько же Птиц они сгубили, охотнички Осененные?

– Трое? – шепнул я отцу.

– Похоже. Идем.

Сжимая в руке станнер, он двинулся к поляне. Я остро пожалел, что у меня нет оружия: мало ли, как повернется дело. Однако до восемнадцати лет оружие не полагается даже егерю в заповеднике. Идиотский закон.

– Отец, цветы!

Спохватившись, что голова у него точно Птичий шалашик, отец принялся стряхивать дары. Как много седины в его темных волосах. А ведь он еще совсем молодой…

– Не высовывайся, – предупредил он, и мы вышли из-за пушистой ели-ели на поляну.

Я остановился чуть позади отца. Станнер он держал дулом вниз.

– Сколько Птиц? – спросил он резко.

Охотники так и подпрыгнули. Черноволосая охнула, рыжая выронила перья, мужчина бросил свой пучок, словно тот обжег ему пальцы. Оружия у него не было, птицебоя в чехле я тоже не видел. Молодой парень, немногим старше меня. А женщинам, по-моему, за тридцать. Что же – до тридцати лет не сподобились стать Осененными? Не верю. Скорее, кумушки явились, чтобы сделаться Осененными дважды.

– Сколько Птиц? – повторил отец.

– С-семь, – неуверенно ответила черноволосая. – Или шесть…

Кудри роскошные, но сама худая, скулы обтянуты, под глазами мешки. Рыжая тоже худосочная, бледная. Неужто они верят слухам, будто Птицы лечат от любых болезней? Вот же чушь…

– Ваши документы, – велел отец.

Женщины испуганно переглянулись, у парня забегали глаза. Если охотник сильно трусит, он может стать опасен.

– Не двигаться, – предупредил отец, поднимая оружие. – Джим, возьми у него документы.

Я двинулся вперед. Парень попятился.

– Стоять! – крикнул отец.

Охотник замер; рыжая пискнула, точно придавленный лисовином кротик.

Где их птицебой? Повесили на сук, прислонили к дереву? Нехорошо у парня бегают глаза; ой, нехорошо…

Его взгляд вдруг остановился, парень глядел мне за спину. Я обернулся.

Из-за ели-ели позади отца выступил человек. На плече висела винтовка, из нагрудного кармана торчали два сине-зеленых пера. Лицо в морщинах, седой. Вот главный охотник. Судя по короткой стрижке – залетка, не энглеландец… Он вскинул руку, в которой оказался лучемет.

– Берегись! – крикнул я, бросаясь на землю.

У отца на боку, под левой рукой, появилось черное пятно.

Я толкнулся, перебросил тело вбок, уходя из-под нового выстрела.

Отец еще стоял на ногах, обугленная куртка по краям паленого пятна дымилась. Я опять толкнулся от земли, опираясь руками, перемахнул дальше, стремясь к краю поляны, под защиту толстых стволов. Чужак целил в меня из лучемета. Выстрел – рядом вспыхнула и мгновенно сгорела трава. Отец начал оседать; ствол станнера повернулся в мою сторону. Возле бедра клюнул землю новый яркий луч, от вспышки дохнуло жаром. Рывок!.. Да что со мной? Я вдруг обмяк, опрокинулся на спину, уставился в небо, проткнутое верхушками ели-ели. Небо начало стремительно сереть, а солнце – гаснуть. Деревья сгинули во мгле, и я едва расслышал голос:

– Ни хрена себе! Что он… – И все. Лишь тьма и тишина.

Потом я очнулся. Солнце садилось, на поляне было темно; по небу разметались огненные языки облаков – алые, багровые, желто-розовые. Верхушки ели-ели на их фоне казались черными. В кронах суетились ночные мышаки, где-то взлаивал старый охрипший лисовин. Я хотел подняться, но не смог: ноги отнялись, в руках совсем нет силы. Вокруг почему-то перья… много перьев; и на меня тоже насыпались… Откуда они? Неужели Птицы прилетали?

И тут я вспомнил: отец. Я вскинулся, закрутил головой. Где он? Вижу – темный силуэт возле раскинутых лап ели-ели.

– Отец! – Я пополз, волоча за собой бесполезные ноги. – Как ты? Отец!

Он не откликнулся. Он был холодный, окоченевший. Почему? Ведь я жив. Даже раны нет ни одной. А он – почему он мертв? Отец, что ж ты? Отец!

В смятении, которое еще не переросло в ужас и горе, я ткнулся лбом в его остывшую твердую руку. Отпрянул. Вгляделся в повернутое набок лицо. В сумраке оно казалось вырезанным из темного дерева.

Отец, вернись! Раз я жив, то и ты должен…

Забрезжила догадка: он выстрелил в меня из станнера. Выстрелил дважды, словно в громадного красного волка, который водится на севере в горах. Паралич был настолько силен, что охотники сочли меня мертвым и не стали добивать из лучемета. Ты обманул их, отец. И вот – я живой, а ты мертв. Мертв! С беззвучным воем я снова ткнулся лицом в окоченелую руку, все еще сжимавшую станнер…

Глава 3

Убийцу нашли – но отца не вернешь. Иного оружия, кроме станнеров, егерям по сей день так и не выдают. И работаем мы без напарников. Я брал бы с собой в лес Дракона, но кургуар терпеть не может ездить в скутере, а бегун он неважный. Только и проку от зверюги, что стращает наших постояльцев.

Мы с Птицами удалялись от гнездовья. Пройду еще немного и оставлю их, а сам вернусь к скутеру и поеду к охотникам. Из кабины вылезать не стану: с лучеметом да десинтором у нас не часто ходят, а от станнера колпак защитит. Все будет ладно… Надеюсь.

Подвывавший беляк замолчал. Неожиданно вскрикнула и захлопала крыльями Птица, запрыгала на ветке, точно мячик; рядом встрепенулась другая. Я крутанулся, вглядываясь в окружающий зеленый сумрак. Шагах в тридцати из-за ствола ели-ели выглянул человек – а ноги мои подогнулись, и я повалился лицом на сухие колючки, на тонкие веточки, на клочья шерсти ночных мышаков.

Не шевельнуться. Все тело – сплошной птичий пух, зрение гаснет. Выстрел из станнера. Опять!

Страшно закричали Птицы, сорвались с ветвей, заметались надо мной, обдавая порывами ветра. По спине что-то стукнуло, в шею кольнуло. Они осыпают перья, желая выкупить меня у того, кто стрелял. Да улетайте же, чтоб вам!..

Птицы не собирались меня покидать. Я слышал их крики, свист крыльев, шорох потревоженных веток. И вдруг – глухой удар о землю. Затем второй удар, чуть дальше. Возле головы с шелестом опустилось перо. Что-то тяжелое шлепнулось совсем рядом. Ни людских голосов, ни звука шагов, ни грохота винтовки-птицебоя. Птицебой сегодня ни к чему, Птицы и без него сыплют перья. И что-то падает, падает… Крики Птиц раздаются все реже. Я понял: это падают Птицы. Что с ними?

Головы не поднять, рукой не двинуть, пальцев не согнуть. Делай со мной что угодно – топчи меня, режь глотку, жги огнем. Где этот гад-охотник, снышь ему в оба глаза?

Стало тихо. Ни шелеста веток, ни вскрика Птицы, ни писка ночного мышака. Лишь мягкие шаги по сухой хвое. Охотник чем-то занят. Птиц собирает, что ли?

Ну конечно. Он обездвижил их станнером, и Птицы лежат беспомощные, но живые. Охотник сможет их продать – коли паралич не погубит. Мэй-дэй! Такого еще не бывало, чтобы на Птицах наживались.

Курлыкнул браслет-передатчик: птицебой перенесен в новый квадрат. Наверное, его хозяин спешит сюда.

Значит, один с винтовкой находился в девятом квадрате, а другой караулил возле шалашиков. Может, он и беляком выл, чтобы меня приманить? Верно рассчитали. Думая увести Птиц от опасности, я собрал стаю и подвел под удар. Проклятье!

Захрустели ветки. Вот и второй. Идет не скрываясь, трещит сушняком. Окликнул издалека:

– Ну, что? Много собрал?

Видимо, первый ответил жестом, потому что второй довольно хмыкнул. Подошел ко мне.

– Живой? Так чего тянешь? Кончай его.

Убить меня? Зачем? Ах да, я ведь свидетель. Пусть даже в лицо их не видел, все равно опасен.

Я попытался напрячь мышцы. Бесполезно. Из горла не выдавить ни звука. А хоть бы и мог заговорить – я не стану унижаться и вымаливать себе жизнь. Вот только мать жалко и Лайну.

Меня пнули в бок ногой. Двинуться невозможно, однако удар я почувствовал. Еще раз пнули, перевернули на спину. В глазах по-прежнему темно.

– А знаешь… давай и его возьмем. Продадим за хорошие деньги.

На Энглеланде продать человека нельзя, возникла отрешенная мысль. Эти двое – залетные, с чужой планеты.

Очевидно, молчаливый не желал заниматься работорговлей; второй разочарованно вздохнул:

– Как хочешь… Что за черт?! – вскрикнул он. – Слышишь?

Издалека донесся топот быстрых лап – мчал какой-то большой зверь. Рысюк? Медведка? Кургуар?

– Дьявол! – заорал человек.

Гигантский прыжок – и могучий зверь приземлился на четыре лапы прямо надо мной. В нос ударил густой запах шерсти, родной до боли. Дракон! Торопился за хозяином, бегун аховый, друг мой ленивый. Он тяжело дышал.

– Стреляй! – отчаянным голосом выкрикнул второй охотник.

Черного кургуара обычным станнером не возьмешь – зверь делается бешеный и может разорвать в клочья. Очевидно, первый охотник это знал. Он молча что-то делал, а второй, стоя в отдалении, понукал его и ругался.

Дракон отродясь не имел дела с убийцами; он не нападал, а лишь сердито бил хвостом и глухо, на низких нотах рычал. В рычании кургуара присутствует инфразвук, и когда зверь угрожает, самый бесстрашный противник – медведка или красный волк – поджимает хвост и позорно бежит. Иное дело человек.

– Ну, готов? – нервничал второй охотник. – Что ты копаешься?

– Заткнись, – прошипел первый. Единственное слово, которое я от него услыхал.

Хоть бы кургуар сообразил, что делать. Дружище, прыгай на него, бей лапами, оглушай. Иначе он убьет нас обоих.

Кургуар вдруг взревел – и так же внезапно умолк. Прочие звуки тоже оборвались, в черноте закрутились блестящие мушки, к горлу подступила тошнота, и я стремительно заскользил в какую-то бездну.

Казалось, падал целую вечность. Бах! – удар отозвался в спине и в затылке. Голова загудела, я остановился. Больно. Темно. Кто-то скулит. Дракон? Я хотел позвать его, но голос не повиновался. Паралич. А ну как не пройдет? Который уж раз мне достается…

Блестящие мушки и полет в бездну – такого еще не случалось. Чем меня оглушили? И отчего не убили совсем?

Холодно. Больно. Дракон жалуется; ему тоже плохо.

Я провалился в забытье, а когда очнулся, по-прежнему было очень холодно и больно, и неподалеку рыдал кургуар.

– Дракон! Где ты?

Он утих. Темнота. Говорить могу – но что с глазами? Неужто ослеп навсегда?! Перепугавшись, я рванулся, перекатился со спины на бок, наткнулся ребрами на что-то острое. Ощупал: камень. Мокрый, скользкий. Кругом вода. Где голова, там мелко, а ноги плавают на глубине. Вслепую я пополз вперед, выбрался на сухое место. Здесь был песок среди камней и редкие пучки травы. Откуда взялась вода?

– Дракон!

Кургуар издал отчаянный вопль. Я кинулся к нему, неловко пробираясь по камням – на карачках, оскальзываясь и обдирая ладони.

– Вот ты где.

Я обнаружил дергающийся хвост. Вслед за тем нащупал заднюю лапу, потом крестец зверя. И два здоровенных валуна, между которыми был зажат кургуар.

– Как ты туда забрался?

Дракон умолк. Я погладил его мощную спину; по ней пробегала дрожь.

Внезапно я различил черное пятно меж двух других, посветлее. Пятна стали отчетливей, превратились в кургуара и камни. В свете крошечной луны, показавшейся в разрывах туч, я разглядел широкую полосу открытого пространства, где серые валуны лежали вперемешку со своими черными тенями. Не веря собственным глазам, я обернулся. В другой стороне холодно поблескивала недвижная вода. Море.

Опираясь о камень, я поднялся на ноги. Что за морок? Как нас с Драконом сюда занесло? Похоже, нас обоих выключили, затащили в глайдер, а потом сбросили вниз. Но почему не скинули на глубине, где мы бы тут же утонули? И вообще, чего ради связываться с кургуаром? Поперли его на край света, вместо того, чтоб перерезать горло на месте.

Дракон слабо взвизгнул.

– Не хнычь. Мы живы, понимаешь? Живы.

Он горестно завыл.

Луну опять скрыли плотные тучи, и в наступившей тьме я начал рыться по карманам, отыскивая фонарик. Нашел. Не работает. Мэй-дэй!

Подсветки на часах нет, браслет-передатчик мертв, компас тоже, термоэлемент в куртке не включается. Каким излучением по приборам лупили так, что они разом сдохли? Одна механическая зажигалка не подвела, однако на каменистом берегу ею нечего было поджигать.

Я ощупал ловушку, в которую таинственным образом угодил мой Дракон. Эти громадные каменюки с места не стронуть. А если подрыть снизу и опрокинуть с помощью рычага? Я начал копать. Ничего не выйдет: сплошной камень.

– Как тащить тебя будем: за уши или за хвост?

Снова проглянула луна, высветлила верхушки камней, углубила провалы и щели. Спутник Энглеланда малюсенький, но яркий, похожий на сигнальный огонь корабля.

Передние лапы кургуара были зажаты под брюхом, грудная клетка опасно стиснута, за хвост и свободную заднюю лапу не вытащить – оторвутся.

Я разулся, отжал мокрую одежду и попрыгал, согреваясь. Сколько хватает глаз, на берегу ни огонька: очевидно, мы далеко от населенных мест. Ума не приложу, что делать.

Кургуар застонал, скребнул когтями по камню. Я сел рядом, положил руку на его вздрагивающую спину. Шерсть была влажной от ночной сырости, а под ней я нащупал длинные шрамы.

– Дракон-Драчун, Кусака и Ворчун, змею кусай, ежа кусай, Джима охраняй…

Энглеландского ежа никто в глаза не видел, но мать всегда так приговаривала, отправляя меня гулять под присмотром кургуара. Помню, в четыре года я сильно горевал, когда Дракон загрыз большого пятнистого зверя, спрыгнувшего с ветки, чтобы поиграть. Уж конечно, рысюк обозлился, что его невежливо встретили, и стал драть нашего кургуара когтями. Отец потом меня убеждал, что любимое занятие рысюка – кушать четырехлетних мальчиков, но мне казалось: он шутит.

И я тайком бегал на место, где зарыли мертвого зверя, в надежде, что из земли вырастут маленькие рысючата. Рысючата не вырастали, хотя я каждый день исправно приносил ведерко воды и поливал рыхлый холмик. В конце концов о моем звероводстве прознали родители. Они хохотали от души, а вскоре я обнаружил у могилы долгожданного рысючонка. Он был совсем как взрослый рысюк, такой же белый с рыжими пятнами, но почему-то лежал в корзинке с теплыми тряпочками. И он очень плохо рос. Я был уверен, что рысючонок болен и скоро умрет, однако Рысь по сей день жив и весел, только называется он котуном. Дракон его обожает.

– Ну-ка, дружище, попробуем тебя приподнять, – решил я. – Раз ты упал с высоты, значит, надо толкать снизу вверх.

Но то ли кургуар засел слишком плотно, то ли сил у меня после паралича не хватало – не удалось сдвинуть его ни на миллиметр. Задыхаясь, я отступил, а Дракон жаловался и бранился. Беда-то какая. В каменной ловушке он не протянет и суток.

Я смотрел, как дергается его длинный хвост, как беспомощно скребет по камню лапа. Уж лучше взять в руки станнер и, коли не вышел из строя, всадить кургуару четыре заряда. Минута бешенства – и безболезненная смерть. В горле встал комок.

Дрожа от холода, я подобрал мокрую куртку, повертел в руках. Ах да! Здесь же две системы нагрева, и можно активировать химическую. Ну, активируем. Под пальцами зародилось чуть заметное тепло. Заработало. Я надел куртку и застегнулся.

Уютное тепло навело на свежую мысль. Я отыскал поблизости удобный камень, подкатил его под заднюю лапу Дракона, прочно укрепил, чтобы кургуару было во что упереться. Затем щелкнул зажигалкой и поднес огонек к загнутому крючком хвосту. Запахло паленой шерстью. Кургуар взревел, хвост метнулся, ударил о землю. Я поймал его и вновь подпалил. Желтый язычок пламени раздвоился, охватывая крючок с двух сторон, от него потянулся вонючий дымок.

– Ар-ррр-рааа! Вуу-ааа-ррра! – разнесся вокруг хриплый рев.

Хвост Дракона вырвался, тяжко ударил мне в лоб, согнутая лапа напряглась, упираясь в подставленный камень.

– Ввррра-аааа-рррууу! – гремело над пустынным берегом. – Ааа-вваа-вваа-рраа!

Я опять поднес зажигалку; горящая шерсть потрескивала, я отчетливо слышал этот звук сквозь рев Дракона.

– Уур-ррраааа! – Мощная лапа распрямилась, и кургуар вылетел из ловушки, как из катапульты.

– Молодец! – крикнул я.

– Хххрррр… – отозвался оскорбленный Дракон. – Ххрррррр…

Под разогревшейся курткой похолодела спина. В жидком свете луны кургуар двинулся ко мне. Паленый хвост бил по бокам, уши прижаты, клыки оскалены. Я попятился.

– Дракон, нельзя.

Его лапы не слишком уверенно упирались в камни, но кургуар приседал, готовясь прыгнуть и вцепиться в глотку.

– Нельзя! – рявкнул я. – Сидеть.

Прыжок! Когти скользнули, Дракон промахнулся. Я отскочил вбок, оступился, упал на колени – и сунул горящую зажигалку ему в морду, в большой трепетный нос. Дракон взвыл, мотнул головой, лязгнул клыками; я отдернул руку, но он все же прихватил край рукава. Оторвал.

– Пошел вон! – заорал я.

Махнул зажигалкой у глаз; в них промелькнули желтые злые язычки. Дракон отпрянул. Я вскочил и двинулся на него, выставив перед собой маленькое прыгающее пламя. Кургуар присел, ворча, затем подался назад.

– Убирайся к чертям! Пошел вон!

Он повернулся и затрусил в темноту. Стукнул под лапой неверный камень, взвизгнул мой зверь, еще несколько секунд я слышал топот его лап. Наконец все стихло, и на рябом от лунного света берегу уже ничто не двигалось. Тогда я убрал зажигалку, натянул мокрые ботинки, собрал разложенное на земле добро – станнер, бесполезный браслет-передатчик, не работающие часы и компас. Почему бандиты не польстились на станнер? Может, он тоже сдох? В темноте, без дичи, не проверишь. Застегнув на поясе ремень с кобурой, я зашагал прочь от моря, вслед за Драконом.

За каменистой полосой начался кустарник вперемежку с тростником. Я ломился сквозь хрусткие стебли, пока не наткнулся на заброшенный домик ракуша. Ракуш питается морскими моллюсками, а дом строит из стволиков олихи. Его жилище доставало мне до плеча, во все стороны торчали ветки, усыпанные пахучими шишечками.

Здесь-то я и заночую. Изнутри покинутое жилище было выстлано свалянной шерстью хозяина; я выгреб эту шерсть и соорудил сносную подстилку, подложив вниз две охапки тростника. Затем я развалил ракушев домик и сложил костерок. Тепла от него будет немного, но с костром в ночи веселей.

Огонек от зажигалки метнулся по сухим метелкам тростника, взбежал по веткам олихи, ярко вспыхнул на шишечках, заиграл желто-зелеными оттенками. Вскоре мой костер казался грудой сверкающих самоцветов – шишечки горели долго, затухали и вновь разгорались, переливались и подмигивали. Олиху собирают подружки невесты накануне свадьбы, расставляют в вазах, и ее тонкий аромат долго держится в доме. Это приносит счастье.

Устроившись на подстилке, я вдыхал густой запах горящей олихи. Знакомый аромат чужих свадеб, чужого счастья. А мы с Лайной когда-нибудь сыграем свадьбу? Помиримся ли?

Одного не пойму: каким образом оказался у моря, да еще вдвоем с кургуаром. Я ощупал затылок, которым треснулся о камни. Не скажу, что летел с большой высоты. Выходит, меня нарочно оставили на берегу. Пожалели утопить… Кто пожалел? Охотники, которые собрались торговать Птицами и готовы приторговывать людьми? Смешно.

Может быть, меня кто-то у них отнял и увез? Но зачем выбросил здесь?

От этих размышлений стало тошно. Я глядел в костер, в переливчатые желто-зеленые глаза догорающей олихи, а внутри поднималось странное, неведомое до сих пор отвращение. Мне были противны охотники, Птицы, Дракон, я был противен сам себе. Думать ни о чем не хочу. И помнить не желаю. Надо все забыть, и пропади оно пропадом.

А теперь – спать. Вернусь домой и первым долгом помирюсь с Лайной.

До утра мне снились подмигивающие глаза костерка. А на рассвете, едва пробудившись, я уставился в блестящие глаза кургуара. Дракон припал к земле в двух шагах от меня, положив голову на передние лапы. Чуткие ноздри подрагивали, уши стояли торчком.

– Привет, – сказал я.

Он моргнул.

– Ты на кого вчера лапу поднял, а?

Кургуар издал слабое виноватое «уухх». Однако стоило мне шевельнуться, как он вскочил и скрылся в зарослях, с хрустом ломая тростник.

Я поднялся. За ночь тучи разошлись; небо у горизонта налилось розовым, звезды выцвели, луна висела над морем блеклым пятнышком. Странно видеть море на севере, когда всю мою жизнь оно плескалось на юге. Где я, хотелось бы знать?

Браслет-передатчик мертво молчал. Даже аварийный блок, с которого можно послать сигнал бедствия, и тот не работал. Уму непостижимо.

Сосредоточившись, я прислушался к внутреннему голосу. У Дважды Осененного Птицей интуиция якобы сильнее, чем у обычных людей. У Трижды Осененного, поправил я себя, и тут же вернулось отвращение ко всему, что случилось вчера. Вчерашнее не считается.

Я прогнал воспоминания и представил себе карту Энглеланда. Едва ли нас с кургуаром перебросили за море, на южный берег – уж больно далеко, даже для глайдера. Да и тростник с олихой здесь обычные, не заморские. В таком случае, большая вода, которую я вижу, – это залив Надежды, и чтобы вернуться домой, надо двигаться к югу. Я прищурился, напрягая глаза. На том берегу виднеются невысокие горы – фиолетовые зубчики на фоне еще темного неба. Да, это несомненно Надежда. До «Адмирала Бенбоу» рукой подать – каких-то тридцать миль. К вечеру будем дома.

– Дракон! – позвал я. – Домой!

В зарослях ничто не шевельнулось.

Взгляд упал на полосатую тушку морского поросенка возле кострища. Искупая вчерашнюю вину, кургуар добыл для меня завтрак. Увы: поросенка надо отваривать, много раз сливая воду, а в жареном виде он нестерпимо вонюч. Мне же кухарничать некогда. Поэтому я бросил в рот таблетку сухого концентрата, снова кликнул Дракона, который опять не явился на зов, и зашагал сквозь ломкий тростник и кустарник.

И вскоре уткнулся в черное болото, которое тянулось на много миль вперед. Ровное, угрюмое пространство. По краю из черной жижи торчали скелетики мертвых кустов, словно болото успешно наступало на сушу, разливаясь вширь. Поднявшееся за спиной солнце золотило тростник и стебли низкорослой олихи, но в болоте его лучи тонули, никак не подкрашивая вязкую на вид поверхность. Я подобрал с земли камешек и бросил. Он упал без звука, полежал, а потом равнодушная масса его затянула.

Что за ерунда? Возле залива Надежды таких болот нет. На душе стало неуютно, я мгновенно озяб.

– Дракон! – крикнул я и посвистел. – Дракон, ко мне!

Тростник заколыхался, среди стеблей показался черный нос, выглянул настороженный глаз. Я протянул к кургуару обе руки, показывая, что в ладонях нет ни палки, ни ремня.

– Давай, дружище, иди сюда. Я тебя прощаю.

В ответ кургуар всхлипнул, совсем как человек, и опять скрылся, качнув вызолоченные солнцем метелки. В зарослях раздался его тоскливый вой, а болото неожиданно вспучилось, приподнялось, покатило на сушу – и так же внезапно остановилось. Из черной жижи теперь торчали еще живые тростники и ветки олихи. Запоздало испугавшись, я отпрянул назад.

Болото лежало тихо-тихо, с виду безжизненное и безобидное. Я рассматривал его, не в силах подавить дрожь. Смертная грязь, вот что это такое. Загадочный, по сю пору не исследованный обитатель Энглеланда. Достаточно унести на башмаках каплю черной жижи, чтобы со временем на месте твоего жилья образовалось новое болото. Точно: это Смертная грязь. И находится она не в тридцати, а в двухстах шестидесяти милях от обжитого морского побережья, где стоит «Адмирал Бенбоу».

Глава 4

В эту ночь закончилось лето: под утро ударил морозец, выбелил инеем землю. Похрустывали схваченные холодом палые листья ивушей, трава полегла и беззвучно сминалась под ногами. Под звездным небом тускло отсвечивали зеркала паутинников, а когда о них ударялся оторвавшийся лист, отзывались чуть слышным звоном. Дракон, никудышный путешественник, едва ковылял на сбитых лапах, я тоже тащился через силу. Двадцать суток пути – по краю Смертной грязи, через Сухую долину, по Безымянным пустошам, по ущельям Обманных горок, мимо Серого Разлома, и под конец сотню миль лесом, по родному заповеднику. Людей мы не встретили ни разу. Штурманом был Дракон – с его чувством направления, он вел меня домой как по нитке – а после встречи с охотниками кургуар не желал иметь дела с человеком и всякое жилье обходил стороной.

Белая земля под ногами, темные стволы деревьев, россыпь холодных звезд наверху. Справа – я знаю – лежит море, но его не видно и не слышно. Впереди мелькнул огонек.

Сердце тревожно постукивало. Как мать пережила мое исчезновение? И Лайна? Что, если она вообразила, будто из-за нашей ссоры я ударился в бега? Или, того хуже, утопился в трясине? Надеюсь, обе они живы-здоровы. Как-никак, о Лайне заботятся родители, а у матери есть доктор Ливси. Доктор влюблен в нее, но он – всего лишь добрый друг и не претендует на большее.

– Вуау, – простонал кургуар и повалился наземь, вытянул вбок израненные лапы.

– Вставай. – Наклонившись, я потрепал его уши. – Дом уже виден. С полмили осталось.

Дракон горько вздохнул и закрыл глаза. Мол, пока не отдохну, с места не стронусь.

– Дело твое. – Я побрел один.

Хрустели покрытые инеем листья, позванивали зеркала. С неба донесся хриплый рык – кричали перелетные скворухи.

Я вышел на открытое место. Слева черной стеной поднимались деревья, справа над морем выгнулось звездное небо, и вода поблескивала, отражая его свет. Гостиница белела впереди – маленькая, какая-то беззащитная, с одним только фонарем над входом. Мне стало не по себе. Позабыв про усталость, я прибавил шагу.

Желтый свет стекал по ступеням лестницы; на прозрачных створках двери появилось мое отражение – в холле было темно. Дверь долго размышляла, прежде чем открыться, и словно в сомнении наконец отворилась.

Я переступил порог. Над стойкой администратора загорелось зеленое облачко светильника, а холл показался непривычно пустым и убогим. Картинки на стенах были выключены, слепо глядели серые экраны. На стойке, за которой обычно сидела веселая толстушка Шейла, стоял букетик черных фиалок, а рядом висело нечто длинное, отливающее золотом, одним концом закрепленное на подвешенной к потолку рейке. Я тупо глядел на непонятную штуку. Легкое полотно, состоящее из отдельных волокон, завитых в колечки… Да это же материны волосы, состриженные и повешенные при входе в дом – знак полного, бесконечного траура. Доктор Ливси едва уговорил ее не стричь волосы, когда погиб отец. А теперь, значит, не убедил.

С какой стати мать меня похоронила? Я двинулся из холла в левое крыло, к ее спальне.

Коридор освещали багрово-красные светильники, имитирующие горсти раскаленных углей. В этом красноватом сумраке беззвучно отворилась дверь, и из комнаты матери вышел доктор Ливси. Застыл на месте.

Я был потрясен. В доме траур, а они… Да я рехнулся! Дэвид Ливси – врач; видно, матери совсем худо, раз он дежурит возле нее ночью.

– Джим? – спросил он шепотом.

– Я.

– Живой?

– Да.

Он разглядывал меня, словно не верил. Черные глаза были обведены усталыми тенями и казались огромными, в пол-лица. Смоляные волосы прихвачены ремешком с петельками для перьев Птиц, которые крепятся у висков. По три перышка с каждой стороны, опущенные вниз. Траур.

– Доктор Ливси! Как мама?

Он метнулся ко мне, сгреб в объятия, стиснул так, что я охнул.

– Живой, – выдохнул он. – Черт бы тебя побрал! – Доктор отстранил меня, крепко держа за плечи, вгляделся в лицо. – Джим?

– Ну да, – я высвободился из его железной хватки. – Как вы тут?

– Вернулся, – потрясенно прошептал доктор. – Слава богу…

Уже на следующий день я готов был пожалеть, что возвратился.

Наш местный полицейский Гарри Итон и прибывший из города капитан Данс допрашивали меня на втором этаже «Адмирала Бенбоу», в малом холле. Здесь журчала и звенела вода: скатывалась по каменным уступам стен, играя нитями водорослей, звонкими каплями срывалась с голубых ледышек на потолке, кипела в круглом фонтане. На самом деле это разноцветный пластик, а воды чуть-чуть, но красиво.

Полицейских вода раздражала. Капитан Данс то и дело проводил ладонью по рыхлым, обвисающим щекам, словно влага оседала на лице, а Гарри обтирал свою фуражку, которую держал на коленях. Черная поблескивающая ткань полицейских мундиров и впрямь казалась влажной.

– И все-таки, Джим, потрудись вспомнить, – говорил капитан, глядя на меня холодными, редко моргающими глазами. – Мы должны знать, что произошло и как. Из заповедника исчезли одиннадцать егерей, и ты единственный, кто вернулся.

– Один-единственный, – значительно подтвердил Гарри.

– Я ничего не помню, – в который уже раз повторил я.

Выстрел из станнера, крики метавшихся Птиц, желавший стать работорговцем охотник, падение в полную мрака и золотых мушек бездну, берег моря, лунный свет на камнях, вопли застрявшего меж валунов Дракона – все это было смутным, нереальным, как будто произошло в далеком сне. Вернее, в кошмаре, от одной мысли о котором меня начинало тошнить. С самой первой ночи, с ночевки у костра, я не думал о тех событиях. Полицейские, заставлявшие это вспоминать, были мне отвратительны; я едва сдерживался, чтобы не нахамить.

Капитан Данс мне не верил.

– Десять человек бесследно исчезли.

Меня гипнотизировали его холодные неподвижные глаза. Блеклые волосы были прихвачены таким же ремешком, как у доктора Ливси, и в петельки у висков вставлены траурные сизые перышки. Странно было их видеть на приезжем: это местный обычай, а не городской.

– Десять человек, – повторил капитан. – Есть ли надежда, что они живы и еще кто-нибудь возвратится? Джим, подумай как следует и расскажи.

Я чуть не заорал на него. И шепотом ответил:

– Не помню.

С трудом подавил приступ тошноты, подкатившей, будто я сдуру наелся ядовитой чернь-ягоды. Откинулся на спинку кресла, глубоко вздохнул.

– Капитан, он весь белый, – заметил наблюдательный Гарри и подался ко мне. – Джим, ты боишься? Брось, парень. Не так уж велика твоя вина. Ты ведь не знал, чем это кончится, а?

О чем он? Какая вина?

– Джим, – Гарри доверительно положил руку мне на плечо, – это ведь ты их научил, как поступить. Заставить егеря собрать стаю Птиц, увести ее подальше. Ведь вы, егеря, часто так делаете, верно? А тут из засады охотничек: хлоп – в егеря. Вторым выстрелом хлоп – по Птицам. Птиц – в мешок и увозят. А как обходятся с егерем? Твой примчавшийся зверь спутал им карты, и вас обоих пришлось временно убрать. Правильно я говорю? Правильно, – сам себе ответил Гарри, откидываясь назад и обтирая ладонью казавшуюся влажной фуражку. – Джим, тебя не винят в смерти… – он запнулся, бросил взгляд на капитана, – в исчезновении остальных егерей. Я верю, что ты этого не видел и не участвовал. Но ты должен описать злоумышленников, их оружие и транспорт. Это даст хоть какие-то зацепки, и мы поймем, где искать людей.

Слушая Гарри, я рассматривал запястье, где на загорелой коже осталась светлая полоса от браслет-передатчика. Передатчик больше не нужен: Птиц в заповеднике нет. Что Гарри втемяшилось? Он подозревает меня в том, что я подучил тех убийц?

– Как вы смеете?! – неожиданно для себя я взорвался.

– Спокойно, – поднял руку Данс. Крепкая, широкая ладонь, точно лапа у медведки. – Воздержимся от преждевременных обвинений, – проговорил он, не глядя на Гарри. – Джим, послушай. Мой сын тоже работал в заповеднике, – он коснулся сизых перышек у виска. – Я могу надеяться, что он жив, как и ты?

– Я ничего не видел. И никого не учил.

– За науку тебе заплатили две тысячи стелларов, – заявил Гарри. – В тот самый день, как ты исчез, на счет вашей гостиницы пришли две тысячи, – продолжал он. – Вернее, тысяча девятьсот семьдесят девять стелларов. Отправитель, разумеется, неизвестен. Что скажешь, Джим Хокинс?

Я поглядел в немигающие глаза капитана Данса.

– Это правда?

Он кивнул.

– Твоя мать утверждает, что лично ей эту сумму получить не от кого, – добавил Гарри. – Это твои деньги, Джим. Кстати, никто из родственников остальных егерей не получил ни гроша.

– Итак? – спросил Данс. – Ты ничего не хочешь вспомнить?

Я кое-как собрался с мыслями.

– Я понятия не имею, откуда взялись деньги. К тому же это слишком малая плата за предательство. Мистер Данс, ваш сын был Хранителем Птиц. Он бы продался за две тысячи?

Капитан поднял руки к вискам, прижал пальцами траурные перышки.

– Моему сыну, – проговорил он тихо, – не надо было жениться против воли родителей невесты. А ты хочешь взять замуж Лайну Трелони. И тебе деньги нужны позарез.

– Ее родители не возражают.

Данс хмыкнул.

– Миссис Трелони счастлива, что Лайна разорвала вашу помолвку. Так-то, друг мой. Все факты против тебя.

Я попытался что-нибудь вспомнить. Воспоминания обрели на мгновение четкость и тут же попрятались в недоступную глубину, а меня замутило, и поплыла голова. Я сполз с кресла, добрел до фонтана, сунул руку в кипучую прохладную воду. Набрал в горсть, глотнул. Чуток полегчало.

Полицейские брезгливо наблюдали. Они воображали, будто я трушу.

– Джим, стыдно, – сказал Гарри, когда я двинулся назад. – Ты отказался добыть Птицу для Лайны, потому что знал: Птиц в заповеднике, считай, уже нет. Так?

Я помотал головой, в отчаянии от собственной беспомощности. Как убедить их, что я невиновен?

– Откуда ты пришел? – вдруг спросил капитан.

– От Смертной грязи. – Это воспоминание не было запретным, и ответ дался без труда.

– Как тебя туда занесло?

– Не знаю. – Я рухнул в кресло. – Мистер Данс, я честно ничего не помню.

– Ну вот что, – потеряв терпение, капитан резко встал. – Раз ты такой беспамятный, поедешь в клинику. И под гипнозом как миленький все вспомнишь.

– Прошу прощения, мистер Данс, – раздался задыхающийся голос, и в холл вошел Билли Бонс – едва переставляя ноги, тяжело опираясь на трость. Он втянул воздух и осилил еще одну рваную фразу: – Думаю… это хронооружие.

Старый космолетчик шатался; щеки его ввалились, он щурился и моргал, как будто обычный свет резал глаза.

– Где хронооружие? – вежливо спросил Данс и поддержал его под локоть. – Присядьте, – он подвел старика к свободному креслу.

– Джима перебросили на мгновение… в будущее, – задыхаясь, выговорил Билли Бонс. – Пространственно-временное… смещение объекта.

В горле у него хрипело и посвистывало; скоро духмяная лихорадка совсем его доконает, пронеслось у меня в голове.

– Проще всего выбрасывать в космос, – продолжал он, – но видно, они… побоялись, что на низкой орбите… тело обнаружат. А большие расстояния хрон не берет. Чертовски капризная штука. Небольшая погрешность – и Джим оказался на краю… грязи… а должен был плюхнуться в середину.

Старый космолетчик сидел в кресле, то судорожно нагибаясь вперед, то вновь выпрямляясь.

Полицейские ждали. Гарри Итон – с выражением недоверия на лице, Данс – хмурясь.

Старик протянул ко мне худую руку.

– Джим не может об этом вспоминать. Так всегда бывает. Потом вспомнит. А сейчас гипноз… – Бонса скрутил спазм, он долгих полминуты не мог вздохнуть, – гипноз его убьет, – договорил он и обессиленно прикрыл глаза, сгорбился, обеими руками сжимая свою трость.

– Это сказки? – обратился Гарри к капитану Дансу.

Немигающие глаза капитана уставились на меня. Я едва дышал, совсем как Билли Бонс. Проклятое оружие, которое не позволяет вспомнить и рассказать, как его применяли.

– Слышал я о хроне, – внезапно сообщил Данс. – Дальность действия – около трехсот миль, и крупные объекты ему не по силам. Недешевая игрушка. Простой смертный его не купит – разве что украдет. – Полицейский провел ладонью по лицу, словно вытирая осевшие брызги фонтана, и отрешенно произнес: – Значит, они все в Смертной грязи… или на дне моря. Благодарю вас, мистер Бонс. Джим, я буду ждать, когда ты вспомнишь. До встречи.

Полицейские ушли так стремительно, как будто наш маленький холл грозило вот-вот затопить.

– Спасибо вам, мистер Бонс, – заговорил я.

Старый капитан сидел, сгорбившись, и свистел горлом.

– Скажите: гипноз меня в самом деле убил бы?

Он поднял голову и прошелестел:

– Все, что было сразу до и после воздействия… вызвало бы непере… носимость. Тебя бы тошнило… от леса, от запахов… звуков… любого напоминания.

– Спасибо, – повторил я, пытаясь представить, от чего меня спас космолетчик, и не зная, как его отблагодарить.

– Мистер Бонс, – в холл заглянула Шейла; казалось, ее щеки дышат жаром, как только что испеченные булочки, – вас спрашивают по дальней связи. Джим, а тебя хотела видеть миссис Хокинс. Она у себя.

Бонс вскочил на ноги, точно разом выздоровел. Отмахнулся, когда я предложил помощь, и резво зашагал по коридору, а затем вниз, на первый этаж. Аппарат дальней связи у нас возле стойки администратора, и на моей памяти им пользовались едва ли десяток раз.

Холл сиял праздничным фейерверком – это Шейла позаботилась отметить мое возвращение. Сверкающие вихри – алые, фиолетовые, золотые – плясали на стенных экранах, чем-то похожие на стаю освещенных солнцем Птиц. Я задержался, чтобы помочь капитану Бонсу добраться после разговора в номер. Его приступ бодрости вряд ли будет долгим.

Старый космолетчик нырнул под круглый прозрачный козырек, опустился в кресло и нетерпеливо ткнул кнопку связи. Экран осветился, а козырек, под которым укрылся Билли Бонс, потемнел, не позволяя разглядеть снаружи лицо собеседника – я видел лишь смутное темное пятно. Голоса старого капитана и его визави доносились из-под козырька, похожие на журчание бегущей меж камней воды: работала глушилка.

Бонс слушал, что ему говорят, коротко отвечал, снова слушал. Затем произнес длинную фразу, сердито повысив голос, схватился за грудь и, видимо, долго не мог отдышаться – сидел, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову. Дальняя связь стоит немало, и я невольно сочувствовал собеседнику Бонса, которому приходилось ждать. Наконец старик снова подался к экрану.

Его убеждали, просили, чего-то требовали. Слышное мне «журчание» становилось то мягким, то громким и злым; космолетчик явно от чего-то отказывался. Потом, рассердившись, стукнул кулаком по колену, уронил трость, нагнулся ее поднять, и наружу вырвались слова, с которыми не справилась глушилка:

– Нет, Джон. Только не тебе!

Бонс выпрямился, и опять как будто забормотала в камнях вода.

– Нет! – снова рявкнул старый капитан, отключая связь, и вынырнул из-под ставшего прозрачным козырька. В светлых глазах стояла холодная злость. – Бойся навигаторов, Джим, – бросил Бонс, направляясь к лестнице. – Они сумасшедшие.

– Все? – спросил я, соображая, стоит ли предлагать ему помощь; старик шагал твердо, сердито стучал своей тростью.

– Все как один! – воскликнул он. Остановился и буркнул через плечо: – В смысле, RF-навигаторы. Иди к матери, она тебя заждалась, – велел Бонс, когда я двинулся за ним, намереваясь расспросить об этих самых RF-навигаторах. – Ступай.

Прежде он мною так не командовал. Я и ушел.

Мать стояла у стола, на котором золотой грудой лежали ее состриженные волосы. Она улыбнулась, когда я вошел, а у меня сжалось сердце. Какая же она измученная, похудевшая, с седыми прядями в короткой, до плеч, шевелюре. Мать кивнула на разложенное на столе богатство:

– Вот не знаю, что лучше – то ли в косы заплести, то ли в пучок собрать и носить как хвост на затылке. То ли не портить, а отдать мастеру в городе, чтобы сделал шиньон. Как ты считаешь?

– Лучше не портить.

«Не надо было стричь, – добавил я мысленно. – Зачем похоронила меня раньше срока?»

Мать точно услышала.

– Я ощутила, как тебя убили, – сказала она. – Тебя не было в живых, понимаешь? У меня сердце остановилось… – Она осеклась, потому что терпеть не могла жаловаться. – Ладно, я не о том. Ты с Лайной уже разговаривал?

– Нет.

Я постарался не выказать обиды. В поместье Трелони с самой ночи знают, что я вернулся, а Лайна до сих пор не изволила не то что меня навестить – даже слово сказать по ближней связи. Неужели все еще дуется за пощечину, что я дал?

– Поезжай к ней. – Мать вынула из стоящей в углу вазы букет оранжевых лилиан, перевязанный ее собственным золотым локоном. – Подари цветы и помирись.

Я взял тяжелый букет. Яркие лилианы как будто светились каждым изогнутым лепестком.

– А это зачем? – я коснулся локона.

Мать гордо выпрямилась.

– Это – знак, – заявила она, – что я, твоя мать, готова принять в свой дом дочь – твою жену. Так всегда делается.

Я не слышал о таком обычае, и меня взяло сомнение.

– Ты ничего не путаешь?

– Отправляйся, – с непонятным раздражением велела мать. – Не то оглянуться не успеешь, как ее выдадут за другого.

Выйдя из «Адмирала Бенбоу», возле парковочной площадки я наткнулся на Билли Бонса. Старый космолетчик сердито грозил тростью Дракону, который скалил зубы и ворчал, распластавшись под моим скутером. Черный гибкий хвост хлестал по земле.

– Опять ссоришься с Билли? – спросил я кургуара. – Пошел вон.

Дракон задом пополз из-под скутера.

Капитан Бонс повернулся ко мне.

– Этот твой полицейский, – спросил он с хрипами и присвистом, – уже тю-тю?

– Тю-тю, – подтвердил я. – Но с Гарри легко связаться…

– На хрена мне безмозглый Гарри, – перебил Бонс, клокоча горлом. – Мне нужен Данс. К фифе своей собрался? Ну, поезжай, поезжай. – Напоследок погрозив Дракону кулаком, капитан заковылял ко входу в гостиницу.

Кургуар повернулся к нему кормой и поскреб землю задними лапами, выражая космолетчику презрение.

– Невоспитанная тварь, – сказал я и прикусил язык: не принял бы это Бонс на свой счет. Ну так и есть: услышал и что-то забурчал себе под нос.

До чего все стали нервные, пока я отсутствовал…

Поместье Трелони стояло… нет, пожалуй, раскинулось… или еще лучше – громоздилось на берегу Жемчужной лагуны. Красивейшее место было испорчено бездарным архитектором: на обширном участке свели лес, сровняли голубовато-белые дюны и возвели нелепое, кричащее о богатстве своих владельцев сооружение. Как будто собрали по разным планетам несколько дворцов, свалили их в кучу и кое-как скрепили воздушными мостиками и галереями. Разве что парк вокруг интересный: ни одного растения с Энглеланда, только диковинные инопланетные гости. Каприз миссис Трелони, за который бедный (то есть, очень богатый, но порядком затюканный) сквайр расплачивался, кряхтя и сетуя на жизнь.

По широкой дороге я подъезжал к белокаменным воротам. На их высокой арке жил прилипал: не то животное, не то растение, похожее на отвратительный бурый нарост. С той поры, как я видел его в последний раз, прилипал порядком разросся и свесил вниз парочку тонких хвостов – или плетей, если он все-таки растение. Хвосты закручивались штопором и выглядели опасно острыми на концах.

Из-за рощицы огненных деревьев – пышущих жаром, с ослепительно-красными листьями – вынырнул маленький глайдер. Он лихо пролетел под аркой ворот, сбив оба прилипаловых хвоста, и спикировал на дорогу прямо перед моим скутером.

Из глайдера выскочило существо с фигурой человека в охотничьем костюме и с серебристой мордой снежного рысюка. Короткая шерстка поблескивала морозным инеем, чуткий звериный нос трепетал от дыхания. Светлые прямые волосы были прихвачены ремешком, который едва держался на покатом рысючьем лбу.

Я откинул колпак скутера.

– Привет, – сказал человек-рысюк, поправляя ремешок и глядя на меня прозрачными зеленоватыми глазами. – Я твой друг Том Редрут.

– Неужели? – усмехнулся я.

– Точно тебе говорю. – Клыкастая пасть приоткрылась в улыбке. Том Редрут протянул мне обе руки и, когда я протянул навстречу свои, с чувством их пожал. – С возвращением!

Руки у него были молодые и крепкие, голос звонкий, а его настоящего лица я никогда не видел. На людях Том появлялся в масках из биопласта, пугая гостей сквайра кривым клювом драчливой соньки, поражая приятельниц Лайны красотой сказочного принца, или, как сейчас, удивляя чужих мордой хищного зверя. Встречал я Тома редко, другом моим он не был, и вообще непонятно, чем он занимался в поместье Трелони. Я бы сказал, что Редрут – придворный шут.

Он небрежно облокотился о мой скутер.

– Ответь, друг мой Джим: куда путь держишь?

– В поместье, – сообщил я очевидное.

Черный рысючий нос пару раз дернулся, и Том обронил:

– Ты нынче в немилости.

– Что так?

Он вдруг нагнулся, и серебристая морда оказалась у самого моего лица.

– Извини меня, но ты – продажный егерь и пособник убийц, – тихо проговорил Том. – В правительстве готовится закон, что Птицы – национальное достояние Энглеланда, а ты помог сие достояние спереть.

– Ты в это веришь?

– Я-то нет. Но прочие убеждены. Миссис Трелони подогревает страсти. И еще с этими деньгами, которые ты получил… Да, друг мой Джим, угодил ты в переплет.

– А что Лайна?

– С ней сам потолкуешь, – неожиданно сухо отозвался Том. Его глаза остановились на букете, лежавшем на сидении рядом со мной. Том почесал за ухом; прикрытые волосами уши были человеческие. – Послушай, друг Джим, – начал он неуверенно, – оно вроде бы и не мое дело… Но ты едешь к Лайне ссориться или мириться?

– Мириться.

– Тогда выбрось эту дрянь, – он подцепил букет за локон, и тяжелые лилианы повисли головками вниз, сминая лепестки.

– Убери лапы! – Разозлившись, я отнял букет и захлопнул колпак скутера; Том едва успел отдернуть руку.

С трудом, едва не опрокинувшись в канаву, я обогнул перегородивший дорогу глайдер, а человек-рысюк стоял и смотрел мне вслед. Чертов шут, снышь ему в оба глаза! Смеет обзывать дрянью то, что вышло из рук моей матери.

Нелепое сооружение показалось из-за верхушек деревьев и с каждым метром, что проползал мой скутер, надвигалось на меня и возносилось все выше в небо. Башни, шпили, витражи, арки, колонны, скульптуры, лепнина, каменная резьба, позолота, мозаика, литье… и множество всяких штук, которым я и названия не знаю. Вот зачем, к примеру, из глухой стены торчат зеленые палки? А рядом – повисшее в пустоте окно: две рамы со стеклами и розовая занавеска в цветочек.

Я остановил скутер у парадного входа и двинулся вверх по прозрачным, как морская вода, голубым ступеням. Обычно они пели под ногами, а стоящие по бокам фигурки закутанных в пену наяд кланялись пришедшим, но сегодня лестница молчала, и наяды меня игнорировали. У Трелони гостей не ждали – механизм не был включен.

Больше того: я уперся в закрытую дверь. Ее черное зеркало с мрачной насмешкой отразило мое лицо и оранжевый букет. Лицо выглядело коричневым, словно я вымазался в грязи, яркие лилианы потускнели. Можно было поворачивать обратно.

Все же я ткнул кнопку переговорного устройства и попросил доложить о себе мисс Кэролайн. Спустя полминуты дверь отворилась, и я вошел в угнетающий своей роскошью холл.

Через анфиладу комнат мне навстречу размашисто шагала миссис Трелони, а за ней поспевала Лайна. Темные волосы хозяйки поместья были по-домашнему заплетены в толстую косу, которая подпрыгивала у нее на груди и извивалась, как змея; над ухом был пришпилен пучок оранжевых перьев. У Лайны на голове было что-то немыслимое: волосы, которые я так любил, были скручены в дурацкие валики, а концы их торчали султанами и мотались в разные стороны. Будь это одна из ее подружек, я помер бы со смеху. Но маленькая, хрупкая Лайна показалась мне беззащитной и совсем не смешной.

– Джим, мы рады, что ты жив, – раздался надменный голос миссис Трелони. Она остановилась метрах в двух от меня; Лайна испуганно глядела из-за ее плеча. – Ты всегда был желанным гостем в нашем доме, и я с легким сердцем готова была отдать тебе в жены свою дочь. Ты добросовестно выполнял свой долг, и я не знала более ответственного и обязательного человека, чем ты.

От этих похвал и от испуганного лица Лайны у меня похолодело внутри.

– Я не понимаю, – голос миссис Трелони поднялся, отдаваясь где-то наверху металлическим звоном, – что тебя толкнуло на гнусное преступление. Ради жалких двух тысяч…

– Мама! – вскрикнула Лайна.

– …ради тысячи девятисот семидесяти девяти стелларов, – с ядовитой точностью продолжала хозяйка поместья, – ты снюхался с ворами и убийцами и потерял все: свое доброе имя, наше уважение, Лайну, ее приданое, наконец, – миссис Трелони широким жестом обвела стены и потолок с мозаикой и позолотой.

– Мама, – всхлипнула Лайна. – Ты не права…

– За-мол-чи! – отчеканила ее мать. – Вопрос решен. Этот человек не переступит порог нашего дома и не прикоснется к тебе никогда.

Обогнув ее, я встал перед Лайной.

– Я пришел сказать, что люблю тебя и ни в чем не виноват. Возьми, – я протянул ей букет.

Не стой рядом миссис Трелони, я подыскал бы слова получше. Да и эти не успел договорить, а хозяйка поместья завизжала как резаная:

– Что-о?! Как ты смеешь?! – Она выхватила цветы, к которым только-только прикоснулись робкие пальцы Лайны, и сунула стебли мне в лицо.

Я отшатнулся, сдерживаясь. Не драться же с разъяренной миссис. Ее перекосило, букет трясся в руках.

– Ты! – она дергала длинный локон, пытаясь его оторвать. – Нет, ты погляди! – миссис Трелони обернулась к Лайне. – Они смеют тебя упрекать! Его мать, мол, в трауре постриглась, а ты нет! Какова наглость! Владельцы нищей таверны!.. Вон отсюда, – приказала она, внезапно перестав кричать и придав перекошенному лицу выражение холодного достоинства.

– Извини, если что-то не так, – я смотрел в перепуганные глаза своей любимой. – Я не хотел тебя обидеть.

– Вон отсюда, – повторила миссис Трелони, оглядываясь, готовая позвать охрану и вышвырнуть меня силой.

– Ты не виноват, – проговорила Лайна, чуть не плача. Султаны у нее на голове закивали вразнобой.

– Пошел вон! – миссис Трелони с хрустом переломила стебли и швырнула искалеченный букет на пол. – Харди! – завопила она пронзительно. – Эдвардс! Где эти ублюдки? Харди, сюда!

Охрана не торопилась.

– Уходи, – прошептала Лайна; она побледнела, губы стали пепельными. – Уходи скорей.

– Я люблю тебя.

– Уходи.

Миссис Трелони вопила громче потревоженного в гнезде вислоухого ревуна:

– Эдвардс, Харди! Быстро сюда!

Я ушел. Зеркальная дверь захлопнулась, отсекая вопли хозяйки поместья; стало удивительно тихо.

Я сбежал по голубым ступеням. Где мой скутер? Площадка перед дворцом была пуста, лишь стояли по краю красно-бурые кактейсы с колючками длинней моей ладони. От ночного заморозка кактейсы скукожились и стояли сморщенные, будто съели гадость.

Черт с ним, не буду искать. Потом свяжусь с Томом Редрутом, раз уж он назвался моим другом, попрошу найти скутер и пригнать к «Адмиралу Бенбоу». Я зашагал по аллее к воротам. От Смертной грязи домой дошел – от «Жемчужной Лагуны» и подавно доберусь.

Я шел и ничего не видел, кроме дороги под ногами. Глупая, злобная тетка – что я ей сделал? Уж который год я знаком с Лайной; мамаша всегда мне улыбалась. Лицемерка. Лгунья. Видно, всполошилась, когда речь всерьез зашла о свадьбе. Наверняка она же подучила Лайну потребовать у меня дикую Птицу. Правильно рассчитала, что мы поссоримся.

А моя-то мать хороша. Зачем перевязала букет локоном? Как нарочно, чтобы меня обругали и выгнали. А может, с умыслом и перевязала? Чтобы я увидел миссис Трелони во всей красе?

И как теперь быть? У меня больше нет Птиц, нет работы в заповеднике. Есть гостиница, приносящая скромный доход… Что станет делать в ней Лайна? Сидеть администратором вместо Шейлы? Или в горничные пойдет?

Еще у меня есть странная сумма в тысячу девятьсот семьдесят девять стелларов. Надо же, какую свинью мне кто-то подложил… Не бедный, однако, человек.

Краем глаза я засек легкое движение на обочине. И остановился, удивленный. Закрученный штопором хвост прилипала, сшибленный глайдером Тома, с угрюмой методичностью ввинчивался в землю. Я сломал ветку растущей рядом кленовицы и коснулся толстого штопора. Он замер на несколько секунд и снова принялся медленно бурить землю, уходя вглубь.

– Это прилипал-убийца, – раздался за спиной звонкий голос.

Я обернулся. Человек-рысюк сидел в моем скутере, откинув защитный колпак, а скутер парил над дорогой, подплывая ко мне.

– Антигравы заменил, – Том соскочил наземь. – Со своей машины снял; Трелони не хватятся.

– Спасибо, – пробормотал я, растерявшись. – Царский подарок.

Новые антигравы обошлись бы мне почти в стоимость скутера.

Серебристая рысючья морда обратилась к трудолюбиво заглублявшемуся штопору.

– Убийца, – повторил Том. – Вот так свалится с высоты – и пробьет башку. И защитный колпак пробьет, – он хлопнул ладонью по корпусу скутера. – И броню боевого вездехода провинтит.

– Так какого рожна он тут висит?

– Гостей вроде тебя провожает. – Том пнул поворачивающийся штопор; тот замер. – Кабы я их не сшибал, давно бы в чьи-то головы ввинтились.

– Скажи правду: прилипала для дела держат?

– По недомыслию, – буркнул Том. Верхняя губа приподнялась, как у моего кургуара, обнажив белоснежные клыки. – Стерва она! – со злой обидой заявил человек-рысюк. – Тебя впервые расчихвостила, а я знаешь сколько натерпелся? Ты-то сейчас уедешь, а мне туда возвращаться. Глаза б мои на ее богатства не глядели. Думаешь, эту дрянь на деньги сквайра развели? – Том ткнул пальцем в сторону парка; белое пушистое облако у входа присело и дернулось прочь, словно ошпаренное его ненавистью. – Ни хрена. Она владеет серебряными рудниками на Крольчарнике. Оттуда и деньжищи. Отдаст она за тебя Лайну, жди. Девчонка должна удачно выйти замуж и приумножить семейную казну. А ты кто? Безработный сын нищей трактирщицы. А я кто? – Он не стал отвечать на свой вопрос и с остервенением пнул снова начавший трудиться штопор. – Свалить бы отсюда куда подальше. И сквайр о том же мечтает, но с духом не соберется.

Обязанный Тому новыми антигравами, я вежливо слушал его жалобы. Он сменил тему:

– Почему ты не спросишь, отчего я хожу в маске? Меня все спрашивают, один ты ни гу-гу.

– Так ведь не скажешь. – Как бы отделаться от него, не обидев?

– Правильно, – обрадовался Том. – Слушай, друг Джим, я напишу завещание: когда помру, тебе будет разрешено снять с меня маску. Тогда ты поймешь, отчего я их ношу.

– Мне это надо?

– Мне надо, – Том шлепнул себя ладонью по груди. – Меня утешит мысль, что хоть один человек узнает, за что страдал несчастный Том Редрут, вынужденный скрываться под личиной рысюка или кровожадной цапелищи. – Прозрачные зеленоватые глаза подернулись влагой – так остро он вдруг себя пожалел. – Впрочем, ты не доживешь. Тебе, друг Джим, вообще осталось жить недолго.

Кажется, он перестал валять дурака и говорил серьезно.

– С чего ты взял?

Черный рысючий нос затрепетал, словно вынюхивая опасность.

– Тот человек пустил хрон в дело одиннадцать раз. И не поленится сделать это снова, чтоб ты ненароком не вспомнил чего-нибудь ему во вред. Будь осторожен, друг мой Джим. Пока!

Том опять протянул мне обе руки, как при встрече. Крепкое, душевное пожатие – и он стремительно зашагал по аллее к несуразному дворцу миссис Трелони. Тонкий, гибкий, еще не заматеревший; от силы лет на пять старше меня. Кто он, этот «несчастный Том Редрут»? И откуда он знает про хронооружие, о котором Билли Бонс говорил с полицейскими? От сквайра? А тому рассказал капитан Данс? Ну, разве что…

Глава 5

Возле «Адмирала Бенбоу» стоял глайдер с эмблемой клиники доктора Ливси: буквы ДЛ и распустившая хвост Птица, похожая на украшение из драгоценных камней. У меня сжалось горло. Нет больше диких Птиц на Энглеланде.

– Джим, у нас беда, – встретила меня расстроенная Шейла. Она перебирала в вазочке на стойке свежие черные фиалки. – Капитан Бонс умер. Звал тебя, надеялся, что успеешь… И с полицейским хотел поговорить. Это его разговор по дальсвязи так взволновал… и огорчил… – Шейла сморгнула слезинки. – Бедный мистер Бонс. Он что-то для тебя оставил; спроси у миссис Хокинс.

Оглушенный, я побрел в номер Билли Бонса. За то время, что старый космолетчик у нас прожил, я привязался к нему больше, чем к живущему в городе родному деду.

Попрощаться с ним не удалось: в номере сидели две медсестры в одинаковых зеленых халатах и обсуждали свои дела. Я постоял возле накрытого простыней капитана, глядя на едва угадывающееся под белой тканью худое лицо, и пошел к матери.

Забыв постучаться, я отворил дверь. Мать стояла, отвернувшись к окну, и ее обнимал за плечи доктор Ливси. На его смоляных волосах уже не было ремешка с петельками для траурных перьев, но скорбные складки у рта не разгладились.

– Я просто не знаю, как быть, – говорила мать надломленным голосом. – Джим не станет заниматься гостиницей, ему это не надо…

– Извини, – мягко перебил ее доктор. – Джим, вон на столе – подарок от мистера Бонса. Только он не велел смотреть… и твердил о каких-то навигаторах.

На столе была плоская черная коробочка с полустертыми белыми буквами: RF.

– Он бредил, – печально добавила мать, не оборачиваясь. – Говорил, что это твои Птицы.

А еще Билли Бонс советовал опасаться сумасшедших RF-навигаторов. Я открыл коробчонку. Внутри лежал кристалл памяти для универсального компа. Обычно такие кристаллы густо-зеленые, а этот был глубокого синего цвета.

Доктор Ливси по-прежнему обнимал мать за плечи и ждал, когда я уйду. Я убрался, мимоходом задавшись вопросом, хочу ли я, чтобы доктор занял место моего отца. Пожалуй, не хочу.

У себя в комнате я подсел к компу и вошел в информсеть. Что мы имеем? RF-навигаторы – навигаторы на космических кораблях с RF-тягой. Допустим. RF-тяга – движитель, работающий на RF-принципе. Замечательно. RF-принцип – принцип передвижения космических кораблей, разработанный Рональдом Фростом; в настоящее время мало используется. Превосходно. С таким багажом знаний можно смело пускаться в звездоплавание с самыми безумными из RF-навигаторов.

Я выудил из коробочки дар капитана Бонса. Вообще-то кристалл как кристалл, но чертовски скользкий – трижды выскальзывал из рук, прежде чем удалось вложить его куда надо. Почему Бонс не велел смотреть запись? «Он бредил», – сказала мать. Наверное. Ну, тогда поглядим. Я нажал кнопку считывания. На экране появилась надпись:

Несколько секунд я размышлял. Кристалл не защищен? Как это может быть? Впрочем, обычный просмотр повредить ему не может. Значит, OK.

Больше ничего не спрашивая, комп начал выбрасывать на экран бессмысленные картинки. Крутящаяся зеленая спираль на черном фоне, плавающие в белом тумане красные пятна, желтые глаза в лиловом сумраке, золотистые и зеленые вспышки, линии, вихри… Меня замутило, но я не мог оторваться – разноцветное движение завораживало, затягивало и уносило в не поймешь какую даль. Слегка кружилась голова; меня покачивало, словно пытаясь успокоить, и одновременно тревожило; внезапно я затосковал о чем-то недоступном и несбыточном, отчаянно захотелось покинуть свой мир, обратиться сверкающей искрой и нырнуть в глубину экрана, и утонуть там, улететь, унестись… Сдается мне, я таки нырнул.

И долго-долго не мог вынырнуть обратно. Волшебная круговерть давно сменилась бесконечной глухой пустотой, а я все носился во тьме, как потерявшийся детеныш ночного мышака.

– …Непростительное легкомыслие, – услышал я внезапно.

Открыл глаза. Свет – мягкий, неподвижный, без сполохов и круговерти.

– RF запрещен в половине миров, вам это известно?

Я повернул голову. Солидный немолодой господин выговаривал доктору Ливси, а доктор слушал с видом провинившегося мальчишки. Я не сразу его признал. Понадобилось несколько секунд, чтобы я вспомнил, чья эта поджарая фигура, черные волосы до плеч, большие глаза, обведенные усталыми тенями. И комната, в которой я лежу на постели, – моя комната, но я вижу ее как будто впервые, и все внове непривычному взгляду. Да еще вокруг разные штуки, приборы; по-моему, что-то медицинское.

– Это преступление, вы понимаете? – продолжал солидный господин. – Как можно было допустить…

Тут доктор Ливси заметил, что я на него смотрю.

– Джим! – воскликнул он и порывисто шагнул ко мне, нагнулся, накрыл мою руку своей. – Очнулся… – У него дрогнул голос. – Ты меня узнаешь?

– Узнаю, – ответил я; получилось тихо и не слишком внятно.

Солидный господин тоже подошел – вернее, подскочил – к моей постели.

– Джим?

– Да, я. – Поскольку он явно был наслышан о разработках Рональда Фроста, я рискнул осведомиться: – Это правда, что все RF-навигаторы сумасшедшие?

– Черт побери! – Господин совершенно не солидно хлопнул себя по бедрам – аж звон пошел. – Проснулся да еще вопросы задает.

– Я мог не проснуться?

– Вот именно. Или проснуться идиотом. Послушайте, Ливси, это потрясающе. Вашему парню зверски повезло. Ну-ка, позвольте, я присяду, – он подтянул себе кресло и уселся рядом со мной.

Доктор Ливси отвернулся и сутулясь отошел к окну. У солидного господина азартно горели глаза.

– Джим, я буду говорить, а ты помогай. Начали. Добрый – злой, щедрый – …

– Жадный, – сказал я.

– Высокий – долговязый, низкий – …

– Малорослый.

– Скворуха, сонька, ключница – птицы; кургуар, красный волк, крольчар – …

– Исконные обитатели Энглеланда, существа высшего порядка, намного превосходящие интеллектом пришлых людей.

Доктор Ливси обернулся, как будто потрясенный моей нехитрой шуткой. Солидный господин радостно засмеялся:

– Молодец.

Я ответил еще на сотню вопросов, и лишь тогда он с довольным видом поднялся из кресла.

– Похоже, обошлось, – сказал он доктору Ливси. – Джим, а как ты попал к Смертной грязи, помнишь?

Я дернулся, схватился за горло и судорожно сглотнул, точно от приступа тошноты, и господин оставил меня в покое. А я как раз все вспомнил. Но и предостережение Тома Редрута не забыл и не желал трепать языком перед кем попало, будь он хоть трижды врач, городское медицинское светило.

Доктор Ливси ушел проводить светило к выходу, а я вылез из постели и отправился в душ. Руки в следах инъекций от кисти до плеча. Сколько же времени я провалялся?

– Больше двух суток, – сказал доктор Ливси, когда я его спросил, возвратившись из душа.

– Мэй-дэй… А как мама?

– На снотворном.

Я кинулся к двери.

– Не беги, она спит, – остановил меня доктор. Он со стоном повалился в кресло, прижал ладони к лицу. – Господи, Джим… Ну и задал ты нам хлопот – Доктор Ливси опустил руки. В усталых глазах был печальный укор. – Я консультировался с десятком клиник. Коллеги давали самый неутешительный прогноз. RF смертелен для обычных людей; ты должен был умереть, не выходя из комы. И тебя ведь предупреждали, чтобы не смотрел запись.

– Простите, – сокрушенно пробормотал я.

– «Простите», – с болезненной гримасой передразнил доктор. – У матери будешь просить прощения – ты ее в могилу чуть не свел. – Он помолчал, не глядя на меня, и от этого молчания впору было провалиться. – О тебе сильно тревожился твой приятель в маске, – сообщил доктор. – Без конца здесь крутился.

– А Лайна?

– Лайны не было.

– Но она хоть спрашивала?

– У меня – нет, – сухо ответил доктор Ливси.

– Ее держат под замком и следят за каждым шагом.

– Может быть. Ладно; я заберу кристалл и пойду. А ты можешь с ней разговаривать.

Он магнитным ключом открыл нижний ящик моего стола. Там лежали коллекции ракушек и камней, разные инопланетные сувениры, что отец покупал мне в Бристле, какие-то сушеные листья… Но коробчонки с полустертой надписью RF я не увидел.

– А где?.. – Доктор резко выпрямился. – Джим?

– Я не брал.

– Джим! – воскликнул он, бледнея.

– Вправду не брал. Я был в душе… и в коме.

Задрожавшими руками доктор Ливси перебрал коробки с коллекциями.

– Черт… Я же сам туда спрятал. Едва тебя нашли. Ты лежал грудью на столе, ткнувшись головой в экран… – Он перешерстил содержимое остальных ящиков. – Ума не приложу…

– Полиция забрала? – предположил я.

– Нет. – Доктор Ливси неожиданно смутился. – Я… я им не отдал. Это ведь не орудие преступления; зря они Бонса подозревали.

Я не понял, о чем речь, но не стал расспрашивать; сейчас меня волновало другое:

– Кто здесь бывал, кроме вас?

– Ну, – доктор вздохнул, собираясь с мыслями, – твоя мать, Шейла.

– Не воры.

Он кивнул и продолжил:

– Медсестры из нашей клиники.

– Этих допросим как следует.

– Два моих заместителя, врач от сквайра Трелони, врач из города, профессор Лус, которого ты видел; он проездом на Энглеланде… И твой приятель без лица. – Доктор выпрямился. – Он самый. Я заявлю в полицию.

– Не надо, – вырвалось у меня. – Пожалуйста.

– Джим, RF-запись – слишком опасная штука.

– Я поговорю с Томом…

– Чтобы он зарыл кристалл в лесу? – перебил доктор Ливси. – А потом налепил маску Джима Хокинса и принес кристалл кому-нибудь из своих врагов?

– Том такого не сделает.

– Откуда тебе знать?

– Я – Трижды Осененный Птицей. Я чувствую, – ответил я, и доктор не нашел, что возразить.

Однако он не позволил мне связаться с поместьем Трелони и сам набрал код, потребовал Тома Редрута. Спустя несколько секунд на экране возникли фиолетовые перья, круглые глаза и крючковатый клюв лесной сусанны. Клюв приоткрылся, перья на лбу встопорщились.

– Здравствуйте, мистер Ливси, – вежливо поздоровался Том. – Джим! – вскричал он, когда я наклонился к плечу доктора и Том увидел меня на своем экране. – Очнулся!

– У тебя есть двадцать минут, чтобы вернуть кристалл, – отчеканил доктор Ливси; каждое слово было точно удар хлыста. – Через двадцать минут я ставлю в известность полицию.

Круглые глаза растерянно моргнули, крючковатый клюв щелкнул.

– Понял, сэр, – кротко отозвался Том. – Ждите.

Доктор Ливси выключил связь и шепотом выругался.

Снаружи донесся тоскливый вой, как будто чье-то измученное сердце разрывалось от горя. Я ринулся вон из комнаты, пронесся по коридору, промчался мимо Шейлы за стойкой и выскочил из гостиницы, под студеный осенний ветерок. Небо было ясное, и вовсю светило солнце.

– Дракон! – вскрикнул я. – Это кто ж додумался?

Мой зверь лежал, наполовину вывалившись из конуры, уронив голову между вытянутых передних лап. В слезящихся глазах стояло отчаяние; рядом на земле блестела цепь, которой он был прикован. На крыше конуры, уместившись между игрушечных шпилей и башенок, сидел полный сочувствия Рысь. Наш котун – белый, с рыжими пятнами, точь-в-точь лесной рысюк в миниатюре – горестно мяукал и пытался лапой достать Дракона, как будто хотел похлопать по плечу.

Увидев меня, Дракон с усилием приподнял голову и пополз, волоча начавшие отниматься задние лапы. Новый тоскливый вой разнесся над берегом. Рысь издал негодующий мяв: дескать, вы, люди, спятили – держать кургуара в неволе?

Подбежав, я отстегнул цепь и снял ошейник. Дракон лежал, горько постанывая и закрыв глаза.

– Какой урод это сделал? – обрушился я на подбежавшую Шейлу.

– Я, – пискнула она жалобно. С ее жарких щек сходил цвет. – Джим, он бесновался. Рвался в бар, рычал, царапал дверь.

– Что тебе понадобилось в баре? – строго обратился я к кургуару.

Он приоткрыл один глаз и протяжно вздохнул. Рысь спрыгнул с крыши конуры, лизнул приятеля в нос и вальяжной походкой двинулся по своим котуньим делам.

– Там посетители пришли, – виновато объяснила Шейла, – а Дракон вдруг как начал орать и ругаться! Вот и пришлось… Как ты себя чувствуешь? Мы ужасно перепугались. Принести тебе коффи? Или что-нибудь теплое надеть? Холодно. – Сама она дрожала в тонкой блузке.

– Ничего не надо, спасибо.

Шейла убежала, а ей навстречу по лестнице спустился доктор Ливси, принес мою куртку с уже включенным подогревом. Я влез в нее и почувствовал себя замечательно. Напоенный солнцем и солью ветер с моря холодил лицо и бодрил.

– Пройдемся? – предложил доктор и двинулся через пляж к воде.

Оживший кургуар заковылял следом за нами.

Мы подошли к полосе мокрого песка, где прокатывались, оставляя скупую белую пену, невысокие волны. Доктор Ливси долго смотрел на синюю, с бликами, воду, щурился от ее блеска.

– Странно, – тихо произнес он. – Врачи на тебе поставили крест, а твой птицезверь твердил как заведенный: «Джим не умрет, этого не может быть». Можно подумать, ты ожил его молитвами.

Интересно, к кому Том Редрут воспылал внезапной любовью – ко мне или кристаллу, который собирался украсть? И ни черта ведь не прочтешь на его зверской морде.

Из-за мыса, скрывавшего Жемчужную лагуну, вынырнул маленький глайдер. Подлетел, стремительно снизился над берегом и лихо приземлился, взметнув песок. Открылась дверца, и из кабины выскочил – у меня сердце оборвалось – мой отец. Ах, нет. Нет. Вглядевшись, я по фигуре признал Тома Редрута, а его очередная маска всего лишь на миг показалась мне родным лицом.

Том подбежал к доктору Ливси и со словами «Повинную голову меч не сечет» бухнулся перед ним на колени, а потом и вовсе распростерся, зарывшись лбом в песок.

– Виноват, сэр! Простите, сэр! – прокричал он.

– Вставай, – доктор Ливси брезгливо поморщился. – Привез?

Том поднялся на колени и полез за пазуху.

– Вот, – он извлек знакомую черную коробчонку, большой конверт и сложенный листок бумаги. – Вам письмо от сквайра, сэр, – Том отдал доктору коробчонку и конверт. – А это тебе, – он протянул мне листок.

Все-таки он в своей маске был слишком похож на моего отца. Я взял Тома за шиворот и поставил на ноги, не в силах смотреть, как дурачится и стоит на коленях человек с лицом Рудольфа Хокинса.

Затем я развернул листок. Почерк Лайны – неровный, с ломающимися посередине буквами. «Я люблю тебя. Л.Т.»

– Всегда рад помочь несчастным влюбленным, – объявил Том, отряхивая песок с живота и колен. Он широко улыбнулся, и эта улыбка опять до боли напомнила мне отца.

Я спрятал записочку Лайны; доктор Ливси тщательно изучил, что написал ему сквайр Трелони. Было-то – я видел – всего несколько строк.

– Ладно, – кивнул он в конце концов. – Ничего не понимаю, но сейчас с ним свяжусь. Джим, я воспользуюсь аппаратом в твоей комнате?

– Конечно, пожалуйста. – Когда доктор Ливси отошел, я обернулся к Тому: – Тебе не стыдно?

– Ничуть. Пойдем куда-нибудь, я объясню.

– Его зеленоватые – не отцовы – глаза внимательно оглядели море и берег. На пляжах было пустынно: всех разогнал холодный ветер. Том поежился.

– Да хоть бы в вашем баре посидим. Выпьем за счет заведения, – он озорно подмигнул.

Вот так же, бывало, подмигивал мне отец. Лучше бы Том явился с фиолетовыми перьями и клювом.

Я медленно двинулся к «Адмиралу Бенбоу». Ноги не шли, совсем как лапы у моего кургуара; и не потому, что я двое суток отвалялся в коме.