Остров

5

Она уж и забыла, что Лаголев может быть таким. Орел не орел, но плечи расправились, куда-то делся пришибленный вид, в глазах вместо тоски и «как мне тяжело» свет какой-то появился, спокойный свет. Ходил измученный и еле живой, и нате — поглядите. Игорь сразу полез к нему с кроссовками, хотя раньше бы под рукой поднырнул, а Натка, копошась внизу, в обувном партере и в складках плаща, пыталась сообразить, что это с Лаголевым случилось.

— Ты потрогай, — просил сын.

Интересно! В квартиру вроде зашли ту. Не подменили же Лаголева за час отсутствия? Или подменили? Или он накачался чем-то с горя?

Натка наконец одолела заевшую молнию на левом сапожке.

— Ну-ка, ну-ка, — сказала она, выпрямляясь и освобождаясь от плаща, — нечего чужое щупать.

Чуть не ляпнула: «Лучше свое покажи», но прикусила язык — уж больно двусмысленно звучала фраза. Хотя, удивилась тут же, с какой это радости мне вдруг с Лаголевым о двусмысленностях думается? Стоит, понимаете, бесхребетное существо, реальностью обиженное… но почему-то уже с хребтом.

Стоит.

Опять двусмысленность! Что там у кого стоит? Да вы никак озабочены, Наталья Владимировна? Займитесь-ка своим делом. Натка зацепила пальцами пакет с продуктами. Молоко, батон, полтора килограмма дорогущих сосисок. Ну, полегчало? Выпил он, выпил! Оттого и лыбится. Оттого и орлом выглядит.

— Ты чего? — двинулась к мужу Натка. — Тяпнул без нас?

Лаголев с мерзкой улыбочкой отступил.

— Я ж не пью.

Это-то и было подозрительно. Но ноздри почему-то не уловили ни сивушного, ни водочного, ни даже слабого пивного аромата. Да и где бы и на какие шиши он раздобыл алкоголь? А дальше Лаголев и вовсе чуть не свел ее с ума. Очень легко, как-то очень обыденно взял из ее руки пакет.

Кавалер, блин! Муж!

— Лаголев, ты не охренел? — вырвалось из нее.

Натка перевела взгляд с опустевших пальцев на человека, которого, оказалось, и на час нельзя оставить одного.

— Надеюсь, в хорошем смысле? — спросил Лаголев.

Это опять поставило ее в тупик. Как можно охренеть в хорошем смысле? Да и кто скажет такое в трезвом уме?

В хорошем смысле!

— А-а! — сообразила Натка. — Ты ничего не сделал!

И это на несколько секунд примирило ее с действительностью и невозможным, переменившимся, беспокоящим Лаголевым. Потом он сказал: «Не-а», и пришлось рожать новую версию, в которой фантастического, наверное, было больше, чем в романах любимого Лаголевым писателя Желязны.

— Постой-постой! Твой Махмуд Абаевич тебе деньги занес!

И снова было «Нет». А Махмуд Абаевич превратился в какого-то Каляма… Керима… нет, Кярима Ахметовича. Не выговоришь, какое имечко.

Куда-то делся сын, и Натка осталась против Лаголева одна.

— А майка где? — спросила она, уткнувшись взглядом в расходящиеся полы рубашки.

— Замочил.

— Понятно.

Натка сделала шаг в направлении кухни, но Лаголев преградил ей путь. Раньше прыскал, как таракан со света, при одном ее движении и забивался в свое кресло, а сейчас неожиданно заступил — не обойдешь. Физиономия хитрая, загадочная.

— Я хочу тебе кое-что показать.

Бог с ними, с озабоченными. Но встает вопрос.

— Где?

— На кухне.

Хохоток вышел нервный. Ну, Лаголев, ну имей же соображение! Я туда и иду. А ты не пускаешь. Кто из нас сам знаешь кто? Натка покачала головой.

— Лаголев, ты о холодильник ударился?

Муж был гений, парадоксов друг, потому что ответил:

— Нет, только штаны порвал.

Это было в его дурацком стиле. Так спешил, что штаны порвал. Бился головой, но вылезло через задницу. Привычное раздражение колючей гусеницей закопошилось в горле. Заныло где-то в районе поджелудочной. Тем более, что холодильник оказался совсем не там, где Натка хотела. На полметра ближе к окну, оставляя совсем узкий проход к месту своего бывшего обитания.

— Лаголев!

Если честно, ее просто выморозила Лаголевская выходка: сначала долго изображать сюрприз, а потом с ужимками, с загадочным видом предъявить половину сделанной работы. Ай, какой молодец! Челюсти сжались так, что слова пришлось выталкивать через силу.

— Холодильник не там.

— Натка…

— И щучья голова.

Натка кивнула на подоконник, где в целлофане узнаваемо темнела давняя покупка в ларьке «Морепродукты».

— Прости.

Лаголев метнулся исправлять ошибку. Впрочем, ни грамма раскаяния на физиономии не продемонстрировал. Хлопнул дверцей. Еще и стол сдвинул.

— Зачем? — спросила Натка.

— Встань туда.

Лаголев кивком головы отправил ее за холодильник.

Такому Лаголеву нельзя было не подчиниться. Какой-то он был правильный, уверенный. Муж! Оказывается еще и гвоздиком нужное место пометил.

— Ты с ума сошел?

Вопрос прозвучал неубедительно. Господи! У нас тут с главой семьи такие чудеса, что в собственном душевном здоровье впору сомневаться. Может это она — того? Но Лаголев вдруг попросил обождать, пробрался в закуток сам, секунд пять постоял там без движения. Излучения что ли какие ловил?

— Все, — сказал, — нормально. Вставай.

Светился, как собака Баскервиллей. Да-да, словно за холодильником ему не медом, а фосфором намазано…

— Я не идиотка, — сказала Натка.

И тут Лаголев взял ее за плечи.

Нет, понятно, в женских романах от прикосновений, рукопожатий и прочих тактильных взаимодействий у впечатлительных героинь сплошь и рядом случаются дрожь в коленках, туман в голове и полное отключение сознания. Но то в книжках.

В жизни Натка такого не помнила. Но вот — пожалуйста. Я — твоя. Делай со мной, что хочешь. Возьми. Целуй. Поставь за холодильник.

Натка моргнула и, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, от которой Лаголев почувствовал бы себя героем, шагнула в тесное пространство.

— Ну, Лаголев… Сюда?

— Чуть-чуть отступи, — попросил муж.

Натка разглядела царапины на линолеуме и поставила ноги в обозначенный неровный прямоугольник.

— Так?

Лаголев кивнул.

— Ага.

А потом спросил:

— Ну?

Будто ждал, что она, стоя на линолеумном пятачке и глядя в давно некрашенную, выцветшую прямоугольником стену, разглядит какие-то дивные горизонты. Или что ее тряхнет электричеством от подведенного снизу оголенного провода. Пойми этого нового Лаголева.

— Что — ну? — сказала Натка, теряя терпение. — Я тоже могу спросить: ну?

Лаголев изменился в лице.

— Погоди-погоди, — сказал он с гримасой, должно быть, выражающей сомнение или пробужденную мысль. — Стой! Я встану рядом.

Он шагнул к ней. Натке пришлось потесниться, чтобы муж заступил правой ногой в обозначенную границу. Она даже фыркнула — два, казалось бы, взрослых человека в надежде не пойми на что прячутся за холодильником.

Дурдом!

— А теперь? — спросил Лаголев.

И взял ее за руку. Взял также буднично и легко, как десять минут назад пакет с продуктами. Ни отодвинуться, ни сбросить его пальцы Натка не успела.

Это было похоже на удар током. От пяток через позвоночник, сверкнув, проскочила молния и просыпалась светом в голове. Она думала про оголенный провод, но и через руку вышло как надо. Хватило вполне. Секунд через десять Натка обнаружила, что стоит с открытым ртом и закрытыми глазами и сжимает ладонь мужа, будто спасительную соломинку.

— Ла…

Голос предал. Подумалось: как к Лаголеву-то обращаться? Непривычно стало по фамилии, как будто на официальном мероприятии. Может, муж?

— Ла…

Нет, слово не лезло. Ножки от буквы «л» растопырились в горле.

— Саша, — произнесла Натка, — что это было?

Лаголев повернул голову.

— Это не было, — сказал он тихо. — Это есть.

— Но что это?

Натка поймала себя на том, что спрашивает, будто маленькая девочка чуть более взрослого мальчишку. Робкая, ушибленная гендерным неравенством девочка, когда все погодки противоположного пола видятся сильней, ловчей, умней. Давайте уж разъясните, почему лягушка квакает, муравей кусает, а пчела — громко гудит. Ну и про место за холодильником заодно.

А еще научите не бояться, не стоять в очередях, не реветь по ночам, не трястись над лишней копейкой. Научите жить.

Слабо?

Но разозлиться почему-то не получилось. Ни на Лаголева, ни на себя. Пшик вышел. Не получилось по привычке остервенеть и броситься в жизнь, как на амбразуру. Было просто хорошо. При всем том, что денег осталось на хлеб да на проезд, а купленные сосиски нужно растянуть на неделю, — хорошо. Натка стояла и думала: не страшно. Они выстоят, выдержат, может, продадут что-то на рынке.

Натка улыбнулась. Нет, проблемы виделись проблемами, но они не вырастали до глобальных масштабов, не занимали голову, не дергали, как больной зуб. Нет денег, значит, нет денег. И все. Значит, будем жить так. Не пропадем.

Хорошо.

— Я не знаю, что это, — прошептал, наклонившись к ее уху, Лаголев. — Возможно, аномалия. Червоточина позитивной энергии.

— Угум, — сказала Натка.

В темноте под веками расцветали дивные цветы и пускали семена-стрелы.

— Это как остров, — сказал Лаголев.

Натка чувствовала его дыхание, его бедро, прижимающееся к ее бедру, но на удивление не чувствовала отвращения. Лаголев. Муж. Сашка. Шурик. Александр Грозный… тьфу! Это Иван Грозный. Третий. Или четвертый?

А Александр? Македонский, он же Искандер, он же Двурогий.

Она фыркнула, вдруг сообразив, какая восхитительная ерунда хороводится в ее голове. Давно пора. А то как это — без ерунды?

— Остров?

— Ага.

Натка чуть отклонилась, чтобы иметь холодильник под лопатками, как опору. Хорошо! Как в детстве. Хо-ро-шо. Видимо, она сказала это вслух, потому что Лаголев произнес:

— Это еще что!

Натка открыла глаза, хотя открывать ужасно не хотелось. Плыви и плыви, пари, нежься. Позабытая благодать.

— Есть что-то еще?

Лаголев кивнул. Он отошел к столу и взял нож.

— Что ты делаешь? — спросила Натка.

— Фокус, — сказал Лаголев с дурацкой улыбкой и полоснул себя по ладони.

Кожа, расходясь, тут же заалела кровью.

— Саша!

Она не запаниковала, как, наверное, могла бы в любой другой момент. Не ударилась в истерику. Она вдруг ясно представила себе план дальнейших действий: кожу продезинфицировать, стянуть, закрепить пластырем, завязать бинтом. Только Лаголев, не позволяя ей выйти из закутка, заступил проход.

— Тише, — сказал он. — Ты смотри внимательней.

Рука, протянутая им, слегка подрагивала у Натки перед глазами. Кровь уже скопилась на ладони маленькой лужицей. Часть перетекала на ребро и капала.

— Саш, надо перевязать, — сказала Натка, укусив губу.

Лаголев, не соглашаясь, мотнул головой.

— Смотри дальше!

Он подвинул ладонь еще ближе к жене, чтобы та оказалась в проекции намеченного гвоздем пятачка.

— Ты — ду…

«Ты — дурак», — хотела сказать Натка, но на ее глазах кровь перестала течь, а края раны медленно, но неуклонно сомкнулись. Так люди и теряют дар речи, мелькнуло в Наткиной голове. Ходят и таращатся. Немые.

— Это что, чудо? — спросила она.

Лаголев неуверенно кивнул.

— Думаю, да. Оно.

Отшагнув, он стянул со стола салфетку и приблизился снова. Послюнявив салфетку, обтер место пореза, чтобы Натке было лучше видно. На чуть красноватой ладони белела черточка, тонкий и короткий след лезвия.

— Надо с минуту где-то подержать, — сказал Лаголев. — Тогда уже заживет окончательно.

— Саша, я не верю, — сказала Натка.

Она почувствовала, как щиплет в уголках глаз. Чудо. Положительная червоточина. Остров. Разреветься — кто ее осудит? Лаголев поймет.

Натка всхлипнула.

— Ты чего? — спросил Лаголев.

Даже черточка, тень пореза, пропала с его ладони.

— Не знаю, — сказала Натка, — расклеилась что-то.

— Ну, Ната…

Лаголев приобнял ее, и сделалось совсем хорошо. Почему раньше так не было? Или было, потом исчезло, а сейчас вернулось снова? Натка уткнулась носом в пахнущую мужем рубашку. Рука Лаголева ласково оглаживала ее плечо. Такого тоже давно не случалось. Только кто в этом виноват? Оба же, оба. Но она больше. Не хочу выходить из-за холодильника, подумала вдруг Натка.

— Здесь можно подзаряжаться, — сказал Лаголев.

— Как батарейке? — спросила Натка.

— А чем человек от нее отличается?

— Более сложным устройством.

— Но по сути, мы батарейки и есть, — сказал Лаголев, — окружающий негатив разряжает нас, сон, пища и какие-то радостные события заряжают. И так изо дня в день до истечения назначенного ресурса.

— Жалко, — сказала Натка.

Спорить с ним не хотелось. И ссориться не хотелось. И разводиться. Но она же вроде бы… Память неожиданно обожгла ее. Мутная вода прошлого всколыхнулась, как в не протекающей, забившейся раковине, вспухла вонючими пузырями. Воздух исчез в горле. Развод! Ты — не мужчина! Ты — тряпка! Ты — Лаголев! Что ты можешь-то? Господи. Дни, в которых она злилась на Лаголева, готова была убить Лаголева, кричала на Лаголева, каждый, попал ей в сердце. Насквозь. Навылет. Так, что впору было скукожиться, скрючиться и, скуля, отползти подальше. Лаголев, прости меня!

— Саш, — сказала Натка.

Но дальше не смогла произнести ни слова. Не потому, что не хотела — желала всей душой. А потому что эти слова оказалось нельзя отпустить просто так. Я тут, видишь ли, подумала и решила, что была не права. И вообще вела себя по-свински. Простишь? Только Лаголев это как-то почувствовал.

— И ты меня тоже прости, — сказал он, приняв ее молчание и потеревшись носом о ее висок. — Я был жутко не прав.

— И я.

Лаголев улыбнулся.

— Хорошо, что мы это поняли, да?

Натка рассмеялась, вытирая глаза.

— Мне так хорошо уже лет пять не было.

— Остров! — многозначительно выстрелил пальцем в потолок муж.

Грязная салфетка выскользнула из его ладони, и они оба почему-то бросились ее поднимать, что в тесном пространстве не смогло не вызвать ряд забавных коллизий. Руки мешали рукам, ноги жались к ногам, пальцы находили грудь, губы…

— Погоди, — спохватилась Натка, отлипая от Лаголева, — надо же какой-то обед…

— А, да-да, — закивал он, приводя тренировочные штаны и рубашку в порядок. — Обязательно. У нас же — молодой, растущий организм…

Он был растрепанный и смешной. И мужественный. Муж!

— Покажи-ка еще ладонь, — попросила Натка.

— Пожалуйста.

Лаголев подал ей руку, помогая встать.

— Не эту!

— Простите.

Натка поскребла, послюнявила место пореза — ни намека.

— Так мы это, выходим? — спросил Лаголев.

Глаза его смеялись, светились, любили.

— Ведите меня, Александр!

— Госпожа Наталья.

Так, наверное, в приемную залу к послам и представителям иностранных держав не выходили даже император с императрицей, как они из ниши за холодильником — к кухонному столу. Чинно. С достоинством. По фэн-шую. Только у них вместо послов и представителей случился застывший на пороге сын. И физиономия у сына была — будто ему открылось нечто непостижимое, на что он еще не знал, как реагировать.

— Вы чего? — спросил он.

Они, конечно, попробовали объяснить.

Лаголев:

— Я, видишь ли, показывал маме…

Натка:

— Да, папа мне показывал…

Лаголев:

— …одно место…

Хором:

— …за холодильником.

Игорь молча повернулся и ушел к себе в комнату. То ли удовлетворился ответом, то ли, наоборот, завис.

— Смотри, наш сын умеет по-английски, — заметил Лаголев.

Сказал и сказал. Подумаешь. Но оказалось, что она с безобидной вроде бы реплики способна смеяться до колик в животе. До слез. До обессиленного тисканья столешницы. Особенно когда рядом подхихикивает, сгибается, слепо шарит в поисках опоры муж. По-английски! Он вынес это с уроков иностранного языка! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! Но ведь ничего смешного.

— Пойду я штаны сменю, — сказал, уползая в коридор, Лаголев.

— Лаголев! — простонала Натка.

И забулькала, как чайник на кипячении.

— Не смешно, — раздался его голос из туманящейся, качающейся реальности.

— О, да!

Смех отрезало как-то разом. Натка, словно протрезвев, обнаружила себя на стуле с зачем-то намотанными на руку сосисками. Тепло словно выдуло из души, выпило, высосало, оставив недоумение и холод. Мир потускнел. Мир стал жестче, выпятил углы и тени. Она вздрогнула, сбросила сосисочную обмотку, обхватила себя за плечи. Что Лаголев сделал с ней? Злость, будто существо-захватчик, вцепилась в лицо, оттягивая вниз уголки губ, процарапывая морщины, сужая глаза.

— Лаголев! — испуганно крикнула она.

Отвращение к собственной слабости пришло мгновенно. Господи, подумалось, кого я зову? Зачем? Он же не сможет ни успокоить, ни просто, с пониманием, выслушать. Встанет скорбной фигурой, пробухтит: «Что ты хотела, Ната?».

А я захочу его ударить.

— Что?

Лаголев поспешно выскочил из комнаты, на ходу застегивая мешковатые брюки.

— Мне… мне плохо, — неуверенно сказала Натка, удивляясь дрогнувшему голосу.

Муж был какой-то не такой. Не испуганный. Не обычный. С живыми, обеспокоенными глазами, от которых злость съежилась и заползла вглубь тела. Затаилась.

— Ага! — сказал он. — Известно дело. Вставай!

— Что?

Натка не успела ни возмутиться, ни отмахнуться, как была поднята со стула и снова помещена в закуток к холодильнику. Тепло тут же прокатилось волной снизу вверх, вызвав щекотку в макушке.

— Извини, — сказал Лаголев, встав рядом и держа ее за руку. — Забыл сказать, что изначально время действия острова небольшое. Минута, две — и, если ты вышла из зоны его действия, тебе опять плохо, болячки проявляются, проблемы наваливаются. Это я по себе знаю. Но что я заметил?

— Что? — спросила Натка, ощущая, как растет в ней нежность к мужу.

— Я заметил, — сказал Лаголев, — что с каждым разом, как ты постоишь на острове, время комфортного нахождения вне его увеличивается. Я уже, наверное, где-то полчаса могу хранить в себе позитивный заряд.

— А штаны — дурацкие, — сказала Натка.

— Ладно, — Лаголев легонько коснулся губами ее виска. — Ты стой, а я пока картошку почищу.

— Ага.

Лаголев отпустил ее руку. Из нижнего ящика в тумбочке он выбрал несколько сморщенных картофелин, подтянул из-под раковины мусорное ведро, подставил стул, словно полководец перед боем собирая резервы, и вооружился ножом, которым только что резал ладонь.

— Нам пяти штук хватит? — спросил Лаголев.

Согревшаяся, осовевшая Натка едва не пропустила его вопрос мимо ушей. Как может быть так хорошо?

— Не знаю, — сказала она. — Игоря-то посчитал?

— А как же! — сказал Лаголев. — Я его очень даже считаю. Нам с тобой — по одной, оглоеду нашему — три.

— И две сосиски.

— Нам или ему?

— Ему.

Стало вдруг холоднее. Натка поежилась, сжала-разжала пальцы. Ощущение тепла медленно таяло.

— Саш, — позвала она.

— Да? — вскинул голову Лаголев.

— Что-то сбоит, — пожаловалась Натка.

— Ты уверена?

С недочищенной картофелиной Лаголев шагнул в закуток, и тепло немедленно вернулось, едва он плечом, ступней, коленом пересек невидимую границу.

— Он от тебя действует, — прошептала Натка.

Лаголев смутился.

— Ну, нет, не может быть.

— А если так?

— Скорее, он пока тебя не признал, — сказал Лаголев.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, что-то такое чувствую.

— Мне тоже придется порезать палец? — спросила Натка.

Лаголев посмотрел на нее с мягкой укоризной.

— Кажется, времена кровавых жертвоприношений давно прошли. Думаю, тебе просто надо сосредоточиться.

— На острове?

— На себе. Открыть ему себя.

— А ты открывал? — спросила Натка.

— Это останется между мной и островом, — сказал Лаголев.

Натка фыркнула.

— Тайна ходячая.

— Ты давай, сосредотачивайся.

— Хорошо, — Натка коротко выдохнула и закрыла глаза. — Постоишь рядом?

— Куда я денусь?

В темноте Лаголев сопел неслышно и едва-едва выдавал себя шуршанием одежды.

Сосредоточиться. Натка шевельнула плечами. Надо, наверное, что-то мысленно сказать? Типа, «Здравствуй, остров» или что-то в этом роде. «Это я, Натка». А дальше? Глубокоуважаемый остров, позвольте мне, как и мужу…

Она прыснула. Взрослый ведь человек!

— Ната, это серьезно, — сказал из темноты Лаголев.

— Все, все, я собралась, — ответила Натка.

Постукивали часы.

Вот, сказала она острову, выпрямляясь, я стою на тебе. Прими меня, пожалуйста. Сделай меня лучше. Подари мне свое тепло. Я не очень хороший, я злой человек. Но я… У нее сжалось горло. Но я очень хочу стать лучше.

Я устала быть такой, какая я есть.

От ожидания мурашки рассыпались по плечам, щелкнули шейные позвонки. Натка закусила губу. Остров, миленький, пожалуйста!

— Ну? — спросил Лаголев.

— Не знаю, — сказала Натка.

— Давай так.

Лаголев отступил, пропал, где-то в темноте заскрипел нож, взрезая морщинистую картофельную кожуру. Тепло ходило в Натке, и она ощущала, как оно, словно любопытное, исследующее новый мир существо, пробирается то в одну руку, то в другую, то пытается свернуться в животе, то копошится в горле.

Оставайся, сказала этому существу Натка.

Сердце стукнуло и замерло. А потом вдруг зачастило, и где-то внутри словно рассыпались горячие угольки. Ах, жарко! Натку качнуло, «ЗиЛ» по-дружески подставил ей бок, она выдохнула, и на мгновение ей, стоящей с закрытыми глазами, показалось, что изо рта летят искры. К макушке кто-то добрый и взрослый прижал невидимую, теплую ладонь. Мол, расти большой, старайся, я рядом.

Спасибо, шепнула Натка.

Свет, приникший к вновь открытым глазам, был совсем другой свет. Странный. Мягкий. Вкрадчивый. Распахнувшийся. И Лаголев, склонивший голову и вырезающий «глазки» из картофельного тела, казался скоплением добрых и теплых пятен. Жалко, что стоило моргнуть, и это преломление… не пропало, нет, но словно ушло в глубину, растворилось в окружающих предметах, в стенах, окне, мебели.

— Все хорошо? — спросил Лаголев.

— Да, — сказала Натка.

Она шагнула из ниши к столу с ощущением, что ей надо заново учиться ходить.

— Картошка, конечно, швах, — пожаловался Лаголев.

— Нам ли жаловаться? — улыбнулась Натка.

По ходу она взъерошила мужу волосы, и это было так естественно и правильно, что она удивилась, как не делала этого раньше. Муж мой! В каждом шаге откуда-то засквозила легкость, в каждом движении появилась плавность. Ах, не помолодели ли вы, барышня? Смешно. Натка фыркнула.

— Чего ты? — спросил Лаголев.

Натка сунулась к нему с поцелуем.

— Мне хорошо.

— Ну, это хорошо, что хорошо, — сказал Лаголев, ощутив мимолетное касание губ.

Он потерся щекой об ее пальцы. Натка рассмеялась.

— Это остров! — сказала она.

— Мне уже ревновать?

— К кому?

— К острову, конечно же!

Натка сделала вид, что задумалась.

— Ну, наверное, да, ревнуй, — кивнула она, разбирая продукты в пакете. — Возможно, я буду проводить с ним достаточно много времени. Он многое может!

— А картошку чистить? — прищурившись, спросил Лаголев.

Подперев подбородок батоном, Натка признала, что в этом место за холодильником традиционно слабо.

— Увы.

— Я так и знал!

Лаголев срезал ножом кусок кожуры и торжественно выложил последнюю бледную картофелину к остальным четырем. Будущее второе блюдо, впрочем, как-то не впечатляло размерами и смотрелось сиротливо.

— Думаешь, Игорю хватит? — спросила Натка.

— Делов-то, разбавим макаронами, — предложил Лаголев.

— Их тоже — с гулькин нос.

— Ничего, на этот раз хватит. А дальше что-нибудь придумаем.

— Ты уверен?

— У нас такое богатство, — поймал ее талию в свои руки улыбающийся Лаголев. — Куда мы денемся?

— Ты про остров? — тихо спросила Натка.

Муж качнул головой.

— Я про нас.

— А что мы? Мы, вообще, знаешь…

Она чуть не сказала: «Почти развелись». И ощутила, как что-то смыкается в душе, как холодок проникает под кожу, как густеют, темнеют, наползают друг на друга мысли, одна паршивей другой. Все сволочи, ни просвета, ни привета, ни денег, она, видите ли, лошадь ломовая, а Лаголев скалится, думает, что его простили…

Ой, мамочки! Натка вывернулась из рук мужа, отставила молочный пакет и с испугом заступила обратно на процарапанный ножом прямоугольник. Не хочу, не хочу, как раньше! Нежелание трепыхалось, будто пойманная в силки птица.

Не хочу!

— Что, накатило? — участливо спросил Лаголев, доставая кастрюлю.

— Ага, — сказала Натка, замирая на острове.

Зубы куснули губу. Давай, миленький. Я здесь, я только что была.

— Это знакомо, — набирая в кастрюлю воду, Лаголев обернулся на Натку, почти полностью скрытую холодильником. — Понимая, в какой тьме ты до этого находился, очень не хочется в нее обратно.

— Просто я там — не я, — сказала Натка. — Не настоящая. Совсем не я. Свирепая, глупая, изнуренная дура.

Она задержала дыхание. Тепло куснуло пятки. Сначала это был тоненький ручеек, протекший вверх, под левую коленку, потом, словно осмелев, тепло проникло глубже, выше, лизнуло бедра. Натка почувствовала, как слезы радости наворачиваются на глазах. Спасибо. Спасибо тебе. А тепло помедлило, откатилось, будто океан, пробующий берег во время прилива, и вдруг нахлынуло, накрыло Натку с головой, заставляя на всякий случай упереть ладонь в железную стенку.

Ласково.

Ах! Господи, подумала Натка, дыши, дыши во мне. Выдувай гниль из сердца и гниль из души. Сколько же ее налипло! Сколько нагромоздилось! Зиккуратом в сотни ступеней. Надгробием самой себе.

— Так, подожди, подвинься, — завозился рядом Лаголев. — Я бы тоже хотел немного подзарядиться.

— Давай, — сказала Натка.

Они встали друг против друга, боком к «ЗиЛу». Было тесно и тепло. И даже жарко. И смешно. Глаза у Лаголева улыбались.

— Слушай, Саш, — сказала Натка, — а как ты завтра без острова на работу?

— Не знаю, — беззаботно пожал плечами Лаголев. — Как-нибудь выдержу. А ты в понедельник?

— Я постараюсь накопить позитивной энергии за завтра.

Лаголев коснулся ее лба своим. Они обнялись.

— Пустишь в кровать переночевать? — спросил он.

— Обязательно.

— А то кресло раскладное как пыточное.

— Прости.

— Кстати, — сказал Лаголев, — Игорюшка рискует остаться без обеда.

— Почему?

— Потому что мы только и делаем, что обнимаемся за холодильником.

Натка прыснула.

— Ну, у него есть кроссовки.

— Намекаешь, что он может их того, как Чаплин?

— А Чаплин ел кроссовки?

— Эх, темнота! — сказал Лаголев. — Не ел, а со вкусом поглощал. И не кроссовки, а штиблеты. И, кажется, всего лишь подошвы. Я помню, как он гвоздики выплевывал. Фильм назывался «Золотая лихорадка», если я ничего не путаю.

— Давай пока не будем рассматривать обувь в гастрономическом плане, — попросила Натка.

— О, меня радует это «пока».

— Времена тяжелые.

— Угум, — сказал Лаголев.

Они поцеловались.

Нет, Игорю сегодня решительно не везло в том, что и во второй раз, зайдя на кухню, он застал родителей в холодильном закутке. Понятно, что его округлившиеся, вытаращенные глаза смотрели на отца с матерью с глубоким сомнением в умственном здоровье взрослых. Лицо подростка свело в тщетном желании понять, что, в конце концов, за чудеса происходят в их семье. Бедняжка, подумала Натка.

— Эй, вы чего? — спросил сын, бледнея. Голос его взял высокую ноту. — Что вы там прячетесь? Наширялись что ли?

— Что сделали? — не поняла Натка.

— Видимо, наш сын полагает, — сказал Лаголев, выдвигаясь к столу, — что мы с тобой только что употребили наркотики.

Натка не сдержала улыбки.

— Саш, ну, в каком-то смысле…

— Что? — воскликнул Игорь. — Вы совсем?

— Твои выводы поспешны, сынок, — сказала Натка, — и, как следствие, ошибочны. — Она взяла из рук Лаголева кастрюлю и поставила ее на плиту. — Сколько тебе сделать сосисок — одну или две?

— Чего?

— Сосисок тебе сколько?

— Две.

Игорь не утерпел и сунул голову в пространство за «ЗиЛом». Он осмотрел углы на предмет шприцев, порошка и понюхал воздух.

— Это не так работает, — сказал Лаголев, нарезая картофелины на кубики.

— Ага, вы на себя посмотрите!

Натка и Лаголев переглянулись.

— Мы как-то… — начали они хором и умолкли.

Лаголев, кашлянув, жестом дал слово Натке.

— Сынок, с нами что-то не так? — спросила она.

Игорь набрал воздуха в грудь.

— Вы… вы — веселые! — выпалил он. — Понятно? Как под травкой!

— Это под марихуаной что ли? — уточнил Лаголев.

— Да!

— Но мы же не хихикаем.

— Я слышал!

— Это по другому поводу! — быстро отозвалась Натка.

— Ага! Конечно!

Сын возмущенно засопел. Натка обнаружила вдруг, насколько он вытянулся за последний год, поразилась угловатому, угрюмому лицу, отросшим вихрам, почувствовала его настороженность, неверие, отчужденность. Взрослый, подумала она. Изо всех сил хочет таким казаться. Пыжится. Саша — не авторитет, я — не авторитет.

Я покупаю его кроссовками, поняла она. Получаю любовь, послушание на сдачу. Только разве это правильно? Разве это ему на самом деле нужно?

— Игорек!

Натка качнулась обнять сына, но тот, уловив движение, отпрянул. Конь норовистый! Что он обо мне думает? Любит ли он меня? У него как раз в это время, наверное, начался непростой период, он пытается встроиться во взрослую жизнь. А это, должно быть, сейчас особенно тяжело. К тому же свой собственный опыт подразумевает отрицание старого. А старое — это мы с Лаголевым, родители, которые кажутся ему несовременными, несвоевременными, замшелыми ретроградами. Глупенький!

Натка улыбнулась.

— Что? — тут же вытаращился сын. — Я в ваши игры играть не буду!

Лаголев фыркнул. Звякнула крышка — кастрюля к сосискам заодно приняла и гарнир. Несколько эклектично, зато практично.

— Вы что, уже и в кастрюлю что-то подсыпали? — отшагнул к порогу Игорь. Глаза его сделались совсем дикими. — Хотите и меня на эту дрянь подсадить?

— Все проще, — сказала Натка.

— И сложнее, — добавил Лаголев.

— Да?

— Ты не убегай, а вымой руки и садись за стол, — сказала Натка, добавив командных ноток в голос. — Мы тебе все расскажем.

— Я гулять хотел… — неуверенно произнес сын.

Лаголев кивнул.

— Без проблем. Поешь, и гуляй.

— Серьезно?

— Это обычные сосиски и обычная картошка, — сказала Натка.

— Вы все равно какие-то странные, — сказал Игорь и пошел в ванную мыть руки.

Лаголев подпер щеку ладонью.

— Удивительно, — сказал он, — он послушался. Это наше с тобой воспитание или вид психологической реакции? Большинство людей, оказывается, во время стрессовой ситуации не способны мыслить разумно. Это я из журнала, если что, цитирую. Их поступки инстинктивны, а некоторые и вовсе впадают в ступор. Но мыть руки… С нашим сыном, похоже, что-то не то.

— Психология на марше, — сказала Натка.

— Я все слышу! — крикнул из ванной сын.

— Ты это… воду включи! — посоветовал Лаголев.

Натка рассмеялась.

Простой, ни о чем, в сущности, разговор вдруг стал приносить радость. Ну не странно ли! Когда она нормально с Лаголевым общалась в последний раз? Ага, попытайся вспомнить, прежней Натке не до этого было. Она ж лошадь — удила закусила, шоры нацепила сама себе… Натка задумалась. У них, получается, действительно уже год, наверное, а то и больше, все разговоры между собой происходили в денежной плоскости. Заработок, дорожающие продукты, цены, экономия должна быть экономной, долги, квартплата, даже Игорь обсуждался именно как объект денежных трат. Джинсы, трусы, носки, кроссовки. А впереди предстояло как-то еще отбить его у армии.

Тоже бешеные деньги, по словам Прокоповой. У нее сыну уже девятнадцать. Она чуть ли не пятьсот долларов военкому занесла. Игорь, конечно, об этом еще не думает, обмолвился тут, что ничего страшного, пойдет и отслужит, ну а Лаголев в своем репер…

Ох! Натка бросилась за холодильник. Что ж в ней злости-то столько? Просто фабрика по производству.

— Опять? — спросил Лаголев.

Прежняя Натка рявкнула бы: «Заткнись». Та же Натка, но в исключительно хорошем настроении, сказала бы: «То, что человек на девяносто процентов состоит из воды, — вранье. Он целиком состоит из внутреннего дерьма. Ты, Лаголев, тоже».

Нынешняя Натка сказала:

— Прости.

— Работает?

— Да.

Натка закрыла глаза. Вот оно, тепло. Шелестит, течет по жилкам. Целый мир. Целый остров. Как чудесно, что он нашелся.

— Мам.

Пришлось со вздохом выглянуть из убежища.

— Я здесь, сынок.

Лицо Игоря выразило глубокое сомнение.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

Лаголев, негодяй, подмигнул. Мол, объясняйся, раз опять попалась. Натка незаметно для сына показала ему кулак. Лаголев развеселился еще больше. Покашливая, он встал к плите на проверку готовности сосисок с картошкой.

— Ты садись, — сказала сыну Натка.

— Вы по-уродски стол поставили, — сказал Игорь, не трогаясь с места.

— Садись, садись.

Лаголев одну за другой ловко, накалывая вилкой, сбросил невозможно-розовые сосиски в общую тарелку. Потянулся вверх ароматный парок. Разве можно устоять перед таким аппетитным зрелищем? Игорь осторожно подвинул стул.

— Вы прятки кончайте, да? — буркнул он.

— А вот папа тебе все объяснит, — мстительно сказала Натка.

Она медлила, стараясь провести на острове лишнюю секунду. Хотя бы одной ногой, бедром, рукой, мизинцем. Придет послезавтра на работу и скажет: а я, дорогие мои, отдыхала на острове. Угадайте с трех раз — каком? Не Тенерифе, не Куба, не Мальорка. Хотя Мальорка — ах, давняя мечта, бирюзовое море, песок, солнце. Но этот остров — лучше.

Лаголев тем временем слил из кастрюли воду.

— Могу и я объяснить, — сказал он, рассыпая горячие картофельные кубики по тарелкам. — Но, наверное, после, когда поедим. Натка, ты чего? Садись тоже.

— Мне две сосиски, да? — спросил Игорь.

— Да, — сказала Натка, подсаживаясь с краю стола.

Так остров оставался для нее в шаговой доступности. Если что.

— Супер.

Вооружившись вилкой, сын тут же перекинул две сосиски себе в тарелку.

— Слушай, Нат, — поместив опустевшую кастрюлю в раковину, Лаголев открыл холодильник, — у нас вроде бы еще соленый огурец оставался. Который вырвиглаз. Помнишь, его деть было некуда? Сейчас настрогали бы…

— Я съел, — сказал Игорь.

— Когда? — удивился Лаголев.

— Ну, ночью.

— Это ты погорячился.

Игорь вдруг надулся и механически разделал одну из сосисок на три части ребром вилки.

— Да я это… Я аппетит нагулял. А пришел, мама меня сразу спать погнала. Я бы оставил, если б знал.

— Так себе оправдание, — сказал Лаголев.

— Бедный огурец! — вырвалось из Натки.

— Кто? — удивился Игорь.

Лаголев захохотал. Натка сначала крепилась изо всех сил, но потом не выдержала и сама. Ей представились это сморщенное, бледно-зеленое, пупырчатое существо, доживавшее свой соленый век в банке в дальнем углу холодильника, переставшее даже гадать, когда его пустят на салат или рассольник, и сын, под голодным взглядом которого даже сухари и галеты каменной твердости приобретали гастрономическую ценность.

— Смейтесь, смейтесь, — обиделся, склонился над тарелкой сын.

Лаголев тронул его за плечо.

— Прости. В нас сейчас дури много.

Игорь выпрямил спину.

— То есть, это все-таки дурь?

Он набил рот, но не успел прожевать и теперь говорил с надутой, как у больного флюсом, щекой. Все, я не смеюсь, сказала себе Натка.

— И где вы ее взяли?

Сын краснел, когда горячился.

— Мы тебе все расскажем, — сказал Лаголев и показал глазами на тарелку. — Ты ешь давай.

— А вы?

— Мы тоже.

Лаголев начал с картофеля. Натка отломила хлеб. Игорь, ко всем телодвижениям родителей воспылавший нешуточной подозрительностью, с великолепной трагической паузой, воскликнул:

— А сосиски?

— Пожалуйста, — пожала плечами Натка.

Секунд пять сын с недоверием наблюдал, как она жует, отделив ножом кусочек пахучего розового мяса.

— Я тоже могу, — сказал Лаголев и пригвоздил свою сосиску к тарелке. — Смотри. — Он откусил сразу половину и заработал челюстями. — Вкусно, кстати.

— Папа, блин. Сам знаю, — буркнул Игорь.

Он занялся своей порцией, не забывая, впрочем, бросать быстрые взгляды то на отца, то на мать.

— Чайник? — спросил Лаголев.

— Да, Саш, поставь, пожалуйста, — попросила Натка.

Сын фыркнул.

— Вы даже не слышите, как разговариваете! — заявил он, подгребая кубики картофеля к вилке ломтем хлеба. — Вы раньше так не разговаривали!

— Как? — спросил Лаголев, зажигая конфорку под чайником.

— Ну, как будто…

Игорь смутился. Он хотел сказать: «Как будто мама передумала разводиться». Это было нетрудно прочитать по его лицу.

— Как будто у нас все хорошо? — выручила его Натка.

— Да!

— Ну, на самом деле, все не так уж и плохо, — сказал Лаголев, доставая кружки. — Просто иногда нужно сдвинуть холодильник, чтобы это понять.

— Понять, что важно в жизни, а что нет, — поддержала Натка.

У Игоря вдруг задрожали губы.

— Вы что, в секту вступили? — спросил он.

— В какую?

— Ну, в которой обещают радость и просветление. Я видел, ходят такие с книжками по домам. То бритые, в белом. То с сумками через плечо, в черном. «Отрекитесь от суетного, жизнь есть любовь».

— Они не так уж не правы, — сказал Лаголев. — Только цели у них как раз суетные. Меркантильные. Ты доел?

Игорь посмотрел на отца.

— Пап, если вы все же вступили…

— Тарелку давай, — протянул руку Лаголев.

— …то я убегу из дома, так и знайте, — сказал Игорь.

Он передал пустую тарелку отцу. Лаголев показал ее Натке.

— Даже мыть не нужно.

— Это наш сын! — гордо сказала она.

Тарелка отправилась в раковину. Закипел чайник, и Лаголев ловко снял его с огня. Кипяток пролился в кружки.

— Пьем, и к делу, — объявил Лаголев.

— Эх, конфетку бы, — вздохнула Натка, наливая чаю из заварочного чайника.

— Я завтра куплю.

— Думаешь, у твоего Кярима Ахметовича совесть проснется?

— Куда он денется?

Лаголев, задумавшись, долго взбалтывал пустой кипяток ложкой, потом долил чаю, сыпнул сахарного песка. Натка заметила, что его движения, повороты головы, жесты, мимика обрели ясность и спокойную неторопливость уверенного в себе человека. Она почувствовала, что снова в него влюбляется. Это мой Лаголев, прошептал кто-то в голове. Мой Сашка. Александр. Мой! Что-то будет ночью!

— Мам.

— Да?

Натка с трудом отвлеклась от созерцания мужа. Как бы ее за слишком вольными мыслями сын не застал врасплох. А то думается всякое, не целомудренное, постельное. Бежать с этим за холодильник — пф-ф!

Бежать от этого — еще большее пф-ф!

— У тебя еще сосиска осталась, — сказал Игорь.

О, вечно голодное дитя!

— Ешь, разрешаю, — сказала Натка, размышляя о сосиске как… кхм… символе.

Лаголев, у тебя же есть сосиска?

— Спасиб.

Цап — и тарелка опустела. Они допили чай. Натка по привычке оставила на донышке. Она любила вдруг обнаружить остатки, пусть даже холодные, в своей кружке. Бывает, запершит в горле, а там как раз на глоток.

— Ну, что? — хлопнул ладонями по коленям Лаголев. — Пора?

Простые слова, а момент сделался торжественным. Игорь прочувствовал, подобрался, тряхнул гривой.

— Я готов.

— Готов? Вставай, — сказал Лаголев. — Нат, ты могла бы?

— Конечно.

Натка задвинула стул, освобождая проход к нише за холодильником. Перебралась к плите, к раковине, чтобы не мешать. Так, граждане, подумала она, в отдельно взятой городской квартире и происходит процедура посвящения младшего члена семьи в семейную тайну. Что ему откроется, вот что интересно.

— Эй, герой, заправься, — сказал Лаголев.

— Это обязательно? — спросил сын, тем не менее, заправляя футболку в джинсы.

— Для порядка не помешает, — Лаголев был строг. — Теперь проходи за холодильник.

Игорь оглянулся на Натку.

— Это тоже обязательно?

— Разумеется, — сказала Натка. — Без этого ничего не работает.

— Разыгрываете?

— Сам же вызвался. Вставай, — поторопил Лаголев. — Там на линолеуме гвоздиком нацарапаны границы.

— Не вижу.

— Встань сначала.

Игорь посопел и шагнул за холодильник. Лицо его было хмурым.

— Видишь теперь? — спросил Лаголев.

Сын нагнулся к едва заметным отметинам.

— А, ну да, что-то есть.

— За границы не выходи.

— И что?

— Не сутулься.

— Ладно.

— Закрой глаза.

— Блин, пап. Я на такое голимое разводилово не подписывался.

Лаголев приблизился к сыну.

— Хорошо, тогда скажи, что ты чувствуешь. Тепло? Вибрации?

— Ничего не чувствую.

— Я серьезно.

— Я тоже серьезно! — заявил Игорь, делая попытку выбраться из ниши. — Нашли, блин, дурачка…

— Стоять!

Лаголев приказал это негромким, но таким твердым голосом, что Натка, хоть это ее и не касалось, застыла на месте, боясь пошевелиться. Вот это муж. Мой муж. Лев.

Игорь медленно-медленно выпрямился. Рот он закрыть забыл.

— Не чувствуешь — значит, не чувствуешь, — спокойно сказал Лаголев. — Сосредоточься. Ты в состоянии сосредоточиться?

Игорь кивнул — осторожно, словно боясь движением повредить челюсть. Речь у него, видимо, на какое-то время отнялась.

— Хорошо. Глаза все-таки лучше будет закрыть. Просто потому, что так легче будет воспринимать остров.

— Чт-то? — проскрипел Игорь.

Лаголев мягко улыбнулся.

— И еще: мне придется взять тебя за руку.

— Ма-ам, — предпринял попытку воззвать к материнским чувствам сын.

В голосе его прозвучал неприкрытый страх. Натка благоразумно промолчала.

— Закрывай, — попросил Лаголев.

Игорь судорожно выдохнул и зажмурился. Лицо у него сложилось в гримасу великого страдания.

— Поехали.

Лаголев подступил, поставил ногу носком тапка за границу, взял Игоря за локоть. Натка следила с замиранием сердца. Неуловимое мгновение, и началось — остров потек через сына. Она почти ощущала сама, как волна тепла проходит сквозь вытянувшегося за последний год обладателя новых кроссовок. Она видела, как распрямляются его плечи, как напряжение покидает мышцы, как розовеют щеки, как лицо вдруг, теряя гримасу, становится странно-светлым, одухотворенным, притягательным. С Лаголевым происходили такие же метаморфозы, только более мягкие, более плавные.

Натке захотелось к ним.

Лаголев словно почувствовал. А может действительно почувствовал. Поди пойми, чем там еще остров наделяет человека — шестым, седьмым, восьмым чувством. Он сместился в угол, освобождая близкое к подоконнику место, качнул головой.

— Присоединяйся.

Улыбка его была настолько доброй, что Натка, скользнув к нему и сыну, даже не поняла, что плачет.