Часть вторая Вне закона

Смерть еще не самое плохое; хуже тщетно стремиться к смерти и не обрести ее.

Софокл. Электра

19

С двумя дюжинами воинов – никто из них не принадлежал к македонской знати – я отправился сопровождать Кету из Пеллы в столицу Персидского царства. Нетрудно было понять, почему Филипп подобрал простолюдинов для выполнения этого поручения. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из знатных македонцев попал в заложники к Царю Царей.

– Персидская держава очень, очень большая, – рассуждал Кету на пути в Бизантион. – Она такая большая, что у Царя Царей несколько столиц… Каждая предназначена для определенного времени года.

Больше меня интересовали познания посла о буддийском образе жизни, чем его рассказы о Персидском царстве. Я опасался за Филиппа, но рад был оказаться вдали от Олимпиады, от интриг Пеллы. Кету рассказывал мне о пути, которым можно прийти к нирване, покинув колесо жизни, и я требовал все новых подробностей.

– Путь – истинная дорога к свету, – говорил мне Кету. – Ключ к пути – отвержение всех желаний. Все желания, страсти, устремления должны быть полностью изгнаны из души. Достигший истинного бесстрастия обретает конечное благословение нирваны.

– Бесстрастия, – повторил я, признаюсь, не без сомнения.

– О да, в нем ключ к заветам Будды, – заверил меня Кету. – Причины человеческого страдания заключены в желаниях нашего тела, в иллюзиях мирских страстей.

Иллюзии мирских страстей. Почти то же самое говорил Аристотель, вспоминая слова Платона о чистых идеях, представляющих собой противоположность физическим ощущениям. Впрочем, страсти этого мира я ощущал достаточно реально.

– Если эти страсти проследить до источников, – нараспев выговаривал Кету, – окажется, что они коренятся в наших желаниях или потребностях тела. Действительно, желающий добивается желаемого даже под угрозой смерти.

– Но эти потребности неискоренимы, – возразил я. – Они – часть человеческой природы.

– Конечно, – согласился Кету. – Вот поэтому так сложно освободиться от них.

– Неужели живой человек способен на это?

– Будда достиг подобного состояния, – отвечал он. – И не он один. Конечно, это очень, очень трудно, но возможно. – И он возобновил свой распевный речитатив: – Если устранить желания, которые лежат в основе всех человеческих страстей, тогда умрут и стремления, и человеческие страдания окончатся. Это и есть правда о прекращении страданий.

Я сомневался. Разве можно отказаться от всех желаний: не есть, не пить, не любить, не искать дружбы, власти, уважения, славы, забыть про самосохранение и вечное стремление людей к справедливости… Неужели человек сможет жить, избавившись от всего этого?

Мы миновали Аллиполис на Херсонесе, переплыли узкий Геллеспонт, переправившись в Азию, проехали по пыльным дорогам среди нагих каменистых холмов Лидии к Сардису, где начиналась Царская дорога, а я все выуживал у Кету новые и новые подробности о пути Будды.

В свою очередь Кету был заворожен моими смутными воспоминаниями о предыдущих жизнях. По его настоянию каждый вечер я пускался в воспоминания – и припоминал все больше и больше.

– Некогда мир был окутан льдом и снегом, – рассказывал я, сидя возле нашего нежаркого костерка. – Зима длилась весь год. В это время жили огромные звери – совсем как слоны, только повыше и в лохматой шерсти.

В глазах Кету играли отблески костра, он жадно слушал. Я старался рассказывать о подобных вещах, только оставаясь с ним наедине. Незачем было подвергаться насмешкам невежд, не стоило давать повод для дурацкой болтовни и сплетен.

– Значит, ты помнишь и Трою? – вопрошал Кету.

– Я был в лагере ахейцев, когда Гектор, оттеснив греков, едва не ворвался за вал.

И Елену? Она действительно была так прекрасна, как об этом говорят легенды?

– Женщины прекраснее ее не знала земля, – проговорил я, вспомнив, что мы с Еленой были любовниками, но не стал рассказывать об этом Кету. При всей своей преданности пути Будды, невзирая на стремление избавиться от всех желаний, сам Кету был далеко не бесстрастен.

Нередко мы останавливались возле пастухов, и негромкий звон бубенцов, подвешенных на шеях овец, баюкал нас. Но, добравшись до Царской дороги, мы стали чаще ночевать в караван-сараях, на старых, видавших виды постоялых дворах, стоявших возле дороги, уходившей все дальше и дальше от моря. Иные из них, казалось, простояли века. Впрочем, попадались и заброшенные или разрушенные постройки, а то и уничтоженные пожаром.

– Ох нехорошо, – бормотал Кету. – Ох нехорошо. Рука Царя Царей, должно быть, слабеет.

Нам снова пришлось ночевать на безлюдных пустошах, где лишь костер рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого двора, и под мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.

– Слушай благородную истину о печали, – повторил он. – Рождение – скорбь, возрастание – скорбь, болезнь – скорбь и смерть – тоже скорбь. Все, что составляет человека, полно скорби. Вот благородная истина, открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.

– Но разве это плохо – стремиться к чему-нибудь? – спросил я.

– Нет, нет и нет пользы в наших страстях, – отвечал Кету. – Благородная истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений, восторгов и страстей. Возвышенна истина, которая ведет вставших на путь Будды к освобождению от печалей.

"Но как сложно встать на него", – подумал я.

Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии, иногда сам по себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов, нагруженных древесиной, шкурами и зерном из богатых сельскохозяйственных угодий, расположенных вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с востока, величественные верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из далекого Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники, и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни – всего лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами, – нас никто не тревожил.

– Разбойники видят, что вы воины, – сказал нам Кету. – И знают, что в ваших мешках найдется не много поживы. Караван для них большой соблазн, как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно без всяких хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не привлекают, едва ли у них хватит смелости напасть на нас.

И все же не однажды я замечал на далеких холмах возле Царской дороги тощих оборванцев верхом на таких же тощих лошадях, рассматривавших наш маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:

– Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.

Молитва его доходила: на нас не нападали.

Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на Иранское нагорье, мы стали встречать воинов Царя Царей у дороги; обычно они держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко надежно защищать путешественников, воинов едва хватало и на то, чтобы присутствие их сделалось просто признаком власти. К тому же они всегда требовали денег за обеспечение безопасности.

– Эти хуже разбойников, – сказал один из моих людей, когда мы проехали заставу на окраине крохотного городка. – Местный начальник содрал с меня несколько монет в качестве платы за проезд.

– Проще заплатить, чем сражаться, – сказал я. – К тому же они удовлетворяются малым.

Кету кивал.

– Принимай то, чего нельзя избежать, – заявил он. – И это – часть пути Будды.

"Да, – подумал я. – Но все равно обидно".

Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.

– Только год назад прошел я этим путем, отправляясь в Афины. Разбойников почти не было, постоялые дворы процветали. И воины стояли повсюду, а теперь новому царю не повинуются. Власть ослабевает очень быстро… слишком быстро.

Я подумал, не придется ли теперь Царю Царей волей-неволей принять условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско настолько ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.

От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым и тревожным. Сны мне не снились: по крайней мере по утрам я вспоминал только неясные силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я более не посещал мир творцов, и Гера тоже оставила меня в покое. И все же сон мой был беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.

Караульных мы выставляли, даже когда ночевали с караванами, которые сопровождала собственная охрана. Я стоял положенное время наравне со всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной, не остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе медленно таяли звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом нежно-розовым и наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже для моих глаз.

"Они поклоняются мне в облике солнца, – вспомнил я слова Золотого. – Я Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".

Я уже потерял всякую надежду отыскать Аню, любимую мою богиню. Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно говоря, я весьма сомневался в том, что сумею когда-нибудь избавиться от желаний, хотя Кету и сулил мне за это благословенное забвение нирваны. Однако возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса страданий, покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.

И тогда ночью она пришла ко мне.

Это был не сон. Я оказался в ином месте и времени. Скорее всего, даже не на Земле, но в каком-то странном мире, где подо мной клокотала расплавленная лава, а звезды высыпали на небо в таком количестве, что ночь трудно было назвать ночью. Я словно оказался внутри бриллианта с бесконечным количеством граней, который парил над расплавленным камнем.

Не ощущая жара, я висел над жидкой скалой. Но когда я пытался протянуть вперед руки, движение останавливала невидимая энергетическая паутина.

Наконец передо мной появилась Аня в блестящем серебристом костюме, высокий воротник которого туго охватывал ее горло, и в серебристых сапожках, поднимавшихся до середины голеней. Она висела невредимой над морем пузырившейся, кипевшей лавы.

– Орион, – сказала она очень серьезно, – ситуация меняется очень быстро. Я смогла выкроить буквально несколько мгновений.

Не отрываясь смотрел я на невыразимо прекрасное лицо моей богини – так человек, умирая от жажды в пустыне, смотрел бы на источник чистой пресной воды.

– Где мы сейчас? – спросил я. – И почему я не могу быть с тобой?

– Континуум в опасности, он может погибнуть. Силы, противостоящие нам, крепнут с каждой микросекундой.

– Чем я могу помочь? Что я могу сделать?

– Ты должен помочь Гере! Понимаешь? Необходимо, чтобы ты помог Гере!

– Но она хочет заставить меня убить Филиппа, – возразил я.

– Не время для споров и рассуждений, Орион. Сейчас все зависит от Геры, а она нуждается в твоей помощи.

Я еще не видел Аню такой встревоженной, не видел такого испуга в ее прекрасных, широко открытых глазах.

– Помоги Гере! – повторила она.

– Когда мы будем вместе? – спросил я.

– Орион, не время торговаться. Ты должен сделать то, что тебе приказано!

Я заглянул в глубокие серые глаза Ани. Прежде они всегда были спокойными, я черпал в них мудрость и утешение. Но теперь в них читалась паника. И они были не серыми, а желтыми, как у змеи.

– Прекрати этот маскарад, – сказал я.

Аня от неожиданности открыла рот. А потом черты ее лица расплылись, подобно тягучей лаве, что все еще бурлила подо мной, и она приняла облик насмешливой Геры.

– Отлично, Орион! Просто молодец! Ты умнеешь на глазах.

– Ты ведьма! – сказал я. – Демоница и чародейка!

Хрустнул ледяной смешок:

– Жаль, что ты не видел собственной физиономии, пока считал, что это твоя бесценная Аня решила наконец появиться перед тобой.

– Итак, ее явление было иллюзией?

Океан кипящей магмы исчез, бриллианты созвездий померкли. Мы стояли на Анатолийской равнине во мраке безлунной ночи. Неподалеку в лагере спали Кету и воины. Двое стражей расхаживали возле угасавшего костра, кутаясь в плащи. Они не видели нас.

Костюм, казавшийся на Ане серебряным, на Гере стал медно-красным. Ее пламенные волосы рассыпались по плечам.

– В видении этом было больше иллюзии, Орион, – сказала мне Гера, – но и без капли истины не обошлось. И ты действительно должен помочь мне, если хочешь когда-нибудь увидеть свою обожаемую Аню.

– Ты говорила, что континууму угрожает гибель?

– Это не твое дело, тварь. Ты попал в это время и пространство, чтобы выполнить мое повеление. И не надейся, что приказ Филиппа, выславшего тебя из Пеллы, помешает мне немедленно вернуть тебя туда.

– Значит, Аня в опасности?

– Не только она, но и все мы, – отрезала Гера. – А самая худшая участь угрожает тебе, если ты посмеешь противиться мне.

Я опустил глаза:

– Что же мне следует делать?

– Я дам тебе знать, когда придет нужный момент, – сказала она надменным тоном.

– Но как…

Гера исчезла. Я остался один в холодной ночи, вдали волк выл на только что поднявшуюся луну.

Чем больше я узнавал от Кету о пути Будды, тем больше эта философия привлекала меня и отталкивала одновременно.

– Ключом к нирване является избавление от страстей, – твердил он мне снова и снова. – Откажись от всех желаний. Ничего не проси, все приемли. В мире действительно существует лишь круг бесконечных страданий, в это нетрудно поверить. Будда учил, что человек в страдании проводит жизнь за жизнью, вновь и вновь возрождаясь к новой и новой боли, до тех пор, пока не найдет дорогу к забвению. Медитируй, размышляя над этой истиной, – наставлял меня Кету, – представь себе, что все вокруг – нирвана. Умей видеть Будду во всех созданиях. Воспринимай все звуки вокруг как священные мантры.

Медитации у меня не получилось. И многое из того, что Кету казалось идеально ясным и очевидным, мне виделось загадочным и непонятным. Признаюсь, окончательный уход в ничто, избавление от мук новой жизни искушали меня. Но смерть страшила. Я хотел прекратить не собственное существование, а лишь страдания.

Кету только качал головой в ответ на такие слова.

– Мой друг, жизнь и страдания неразрывно связаны, они переплетены, как нити в канате. Жить – значит страдать; если ты чувствуешь боль, то живешь. Нельзя покончить с чем-то одним, при этом не избавившись от другого.

– Но я не хочу, чтобы я перестал ощущать все, – признавался я. – Сердце мое не хочет забвения.

– Нирвана не забвение, – терпеливо объяснял Кету. – Нет-нет! Нирвана не сулит полного уничтожения, все гибнет лишь в жизни, которую ведет эгоистичный человек, не познавший истины. Истина же неуничтожима, ею и проникается достигший нирваны.

Подобные абстракции были мне недоступны.

– Считай, что в нирване дух твой безгранично расширится. Через нирвану ты сумеешь вступить в общение со всей вселенной. Но не как капля воды, упавшая в океан. Наоборот – как если бы все океаны мира влились в единую каплю воды.

Кету несомненно верил во все это и радовался. А я никак не мог справиться с сомнениями, которые терзали меня. Оказавшись в этом самом «ничто», я более не увижу Аню. Навсегда забуду ее любовь. К тому же, придя к последнему забвению, я никогда не сумею помочь ей, а, судя по словам Геры, моя любимая отчаянно нуждалась в моей помощи. И все же Гера скрывала ее от меня, и я не мог прорваться через поставленные коварной богиней преграды…

Тут я осознал, что весьма и весьма далек от вожделенного, с точки зрения Кету, бесстрастия.

Самого же индуса по-прежнему завораживала моя способность помнить что-то из прежних жизней. И я вспоминал отдельные эпизоды: воинов, певших возле костра, огромное облако пыли над выступившей в поход монгольской ордой, ярость пламени ядерного реактора.

Однажды на рассвете, после бессонной ночи, полной неясных страхов и смутных воспоминаний, я вдыхал аромат ветерка, налетавшего с северо-запада; люди тем временем готовили еду. Мы остановились среди бурых невысоких кустарников на открытом месте возле Царской дороги, по которой уже катились повозки путников.

– Этот ветер дует от озера Ван, – указал я Кету, – оно лежит вон там, а за ним – Арарат.

Большие глаза индуса округлились:

– Ты слышал про Священную гору?

– Когда-то мне довелось жить возле нее среди охотников… – начал я, но замолчал, потому что помнил только увенчанную снегом гору, столб дыма над одной из двух вершин, закрывшие небо облака.

– Каких охотников? – спросил он.

– Это было давным-давно.

Я потратил весь день, стараясь вспомнить подробности, но память моя оставалась словно бы запертой на замок. Я помнил только, что к тому же племени принадлежала и Аня, но знал – там был кто-то еще. Человек, вождь племени. И Ариман! От которого исходила неотступная мрачная опасность.

Неделю спустя пришли новые воспоминания. Я находился возле руин древней Ниневии, столицы Ассирии, где некогда высились прекрасные храмы Иштар и Шамаша. Там правил могучий Синнахериб, считавший себя изобретателем самого мучительного способа казни – распятия. Я вспомнил вереницы крестов по обе стороны дороги, по которой шагал к его дворцу. Он считал, что более величественного сооружения еще не возводили. Такие вот воспоминания приходили мне по ночам… Я много раз посещал эту древнюю исстрадавшуюся землю и жил на ней много раз. Воспоминания приходили словно древние призраки, переменчивые и непонятные, жуткие и манящие. И всегда я жертвовал собой ради Ани. Богиня вновь и вновь принимала человеческое обличье ради меня… она стремилась быть со мной, потому что любила меня. Неужели она и сейчас пытается сказать мне хоть слово… сломать в моем разуме стену, разделявшую нас!

– Нет, мне не достичь нирваны, – однажды признался я Кету.

Мы обедали в надежно охраняемом караван-сарае. Отряд наш уже приближался к Сузам, у которых оканчивалась Царская дорога. Здесь чувствовалась власть Царя Царей.

– О, это требует времени, – мягко отвечал мой собеседник, сидевший напротив меня за столом. Нам предоставили отдельную комнату, поскольку Кету сказал хозяину постоялого двора, что является послом Царя Царей. – Нужно прожить не одну жизнь, чтобы достичь блаженства.

Я покачал головой:

– Нет, едва ли мне суждено когда-нибудь достичь нирваны. Похоже, что я вовсе не хочу этого.

– Но тогда ты будешь в страданиях проживать жизнь за жизнью… И мучиться, как и прежде.

– Возможно, для этого и созданы люди.

Кету не стал спорить.

– Возможно, – согласился он, разумеется оставшись при своем мнении. – В двух неделях пути отсюда на юге находится могучий город Вавилон. Что ты о нем помнишь? – полюбопытствовал он.

Я напряг память, но мне ничего не приходило в голову.

– Может быть, висячие сады? – предполагал Кету. – Или великий зиккурат?

Нечто далекое шевельнулось в памяти.

– Урук, – услышал я собственный голос как бы со стороны. – Помню царя Гильгамеша и друга его Энкиду!

– Ты знал их? – В голосе индуса послышался трепет.

Я кивнул, все еще стараясь сделать свои воспоминания более отчетливыми.

– Кажется, я был Энкиду, – сказал я. – И дружил с Гильгамешем.

– Но это было в самом начале времен, – прошептал Кету.

– Нет, – отвечал я. – Всего лишь давным-давно, но не в самом начале.

– Ах, если бы ты мог вспомнить побольше!

Я с трудом улыбнулся:

– Друг мой, вижу, и ты еще не избавился от желаний.

20

Наконец мы прибыли в Сузы, но я почти не видел города.

Нам, грекам, велели расположиться лагерем снаружи его внушительных стен, тем временем Кету направился во дворец в сопровождении отряда воинов Царя Царей.

Он явился несколько часов спустя с расстроенным видом.

– Великий царь вместе с двором уже переехал в Парсу. Нам нужно отправляться туда.

Парсой называли весеннюю столицу; города этого не знали ни Филипп, ни даже Аристотель. Настанет время, и Александр назовет его Персеполисом. И мы отправились в Парсу. Нас сопровождал отряд персидских всадников, уздечки коней были покрыты золотом, упряжь украшена серебром. Окруженные этим великолепием, мы ехали на восток по бурой пустыне навстречу горячим ветрам.

Наконец добравшись до места, мы увидели Парсу, дивное селение, которое нельзя было назвать городом в полном смысле слова.

Старый Дарий – тот, что первым вторгся в Грецию почти два столетия назад, – возвел Парсу как памятник себе. Раскинувшись на обожженных солнцем бурых холмах у подножия массивной гранитной возвышенности, Парса казалась высеченной из камня. Могилы Артаксеркса и других великих царей были глубоко врезаны в утес.

Парсу нельзя было считать городом. Тут не имелось частных домов, рынка, только царский дворец, где персидский владыка проводил вместе с придворными несколько весенних месяцев. Конечно, слуги не покидали эти места целый год, но они просто приглядывали за порядком во дворце от одного визита царя до другого.

Дворец был великолепен и огромен… больше Пеллы, величественнее Афин. В нем без труда размещался даже колоссальный гарем Царя Царей. Приемный зал, где собирался весь двор, дабы предстать перед лицом государя, принимавшего здесь просителей, был воистину велик. Целых сто колонн поддерживали широкую крышу, повсюду высились грандиозные изваяния: вызолоченные огромные крылатые быки, львы с человеческими головами или люди с мордами зверей. Македонцы привыкли к изображениям львов; в Афинах же все статуи изображали людей – мужчин и женщин, – даже когда они представляли богов и богинь.

Мне персидская архитектура казалась тяжелой, напыщенной, даже уродливой по сравнению со стройным, изящным Парфеноном. Массивные сооружения своей величиной должны придавить смертного, показать его ничтожество перед властью Царя Царей, как делалось это у Нила при строительстве дворцов фараонов и пирамид. Города и храмы греков, более скромные по размерам, не действовали на людей угнетающе. И без того грандиозные строения персов были украшены золотом и лазуритом, слоновой костью из Индустана и сердоликами с далеких гор, именуемых Крышей Мира.

Однако, невзирая на богатство и великолепие – или же, напротив, из-за него, – царский дворец казался мне просто роскошным, а не величественным.

Лица придворных отличались фантастическим разнообразием. Тысячи племен покорились царю Персии. По дороге в Парсу мы проехали Фригию, Каппадокию, Сирию и древнее Междуречье, землю шумеров, миновали горы Загроса и Иранское нагорье. Но лишь теперь я воочию убедился, что Персидское царство объединяло множество земель и народов. Я встретил смуглых эламитов, парфян в тюрбанах, мидян с оливковой кожей, стройных строгих бактрийцев, горцев с орлиным взором, обитателей Крыши Мира. Сами персы представляли незначительное меньшинство среди других народов. Во дворце можно было услышать сотню различных языков, а перед здешними непрекращавшимися интригами мелкие заговоры Пеллы казались детскими играми.

Дарий лишь недавно взошел на трон после убийства предыдущего Царя Царей. Империя бурлила, и новый царь еще должен был утвердить свою власть в далеких краях. Путешествуя по Царской дороге, мы видели признаки хаоса. Здесь же, в Парсе, было заметно, как старается Дарий укрепиться на престоле.

Нам предоставили небольшой дом недалеко от дворца, в той части города, где размещалось войско. Македонцы скоро узнали о гареме царя и принялись подшучивать, говоря, что они не прочь облегчить бремя одиночества женщинам, которые наверняка не часто видят своего мужа.

– Ты хочешь сказать, что у него две сотни жен? – спросил один из моих людей за ужином в первую ночь после прибытия в Парсу.

– Это просто наложницы, – объяснил Кету, – а не настоящие жены.

– Но они принадлежат ему?

– Безусловно.

– И все эти женщины знают одного только царя?

– Если любая из них просто посмотрит на мужчину, ее ждет смерть.

На противоположном конце стола кто-то засмеялся:

– Что ж, пусть не открывают глаз.

– А вот обнаруженного в гареме мужчину, – продолжил Кету весьма серьезным тоном, – в течение многих дней рубят на части… начинают с половых органов.

Тут шутники примолкли, но ненадолго.

– А что – может быть, удовольствие и стоит риска, – проговорил один из македонцев, – особенно если представится возможность вкусить ласки множества красавиц, прежде чем тебя изловят.

– Ну да, – согласился другой, – после такой работы ты все равно уже будешь ни на что не годен.

К моему удивлению, Кету взял меня на аудиенцию у Царя Царей.

– Я хочу показать Дарию людей, которые служат Филиппу, – сказал индус, и лицо его озарилось теплой улыбкой. – К тому же, мой друг, тебя, вне сомнения, снедает желание своими глазами увидеть правителя столь могучей державы.

Мне пришлось признать, что он прав. Любопытство – еще одна преграда на моем движении по пути Будды.

Через три дня после того, как мы объявились в Парсе, нас вызвали в огромный зал с сотней колонн. На Кету было его самое пышное одеяние, в котором удивительным образом с ярким красным цветом сочетался золотой блеск. Я отполировал свой бронзовый панцирь так, что он стал гореть огнем. Оружия в присутствии Царя Царей никому носить не позволяли. Однако, не думая об этом, я прихватил свой кинжал, спрятав его под полой хитона – настолько он сросся со мной.

Приемы у Царя Царей проходили по строгому протоколу. Все утро знаток дворцовых обычаев, пожилой перс, руки которого тряслись после перенесенного удара, учил нас простираться учтиво перед троном, смотреть на царя, правильно обращаться к нему. К счастью, разговаривать с Дарием предстояло не мне, а Кету.

Нас повели к огромному приемному залу. Вход охранял целый отряд воинов, блиставших золотом и серебром. У колоссальных двойных дверей – в четыре раза выше моего роста – вестники объявили о прибытии посольства. Почетный караул в золоченой броне выстроился и впереди, и позади нас, и через лес обсидиановых колонн мы отправились к далекому трону. Нас разглядывала толпа вельмож в великолепных одеждах. Ожерелья, серьги и браслеты придворных украшали изумруды, жемчуга и другие драгоценные камни. Кольца эти люди носили на каждом пальце обеих рук – даже на больших.

Идя к трону, я заметил уникальное изваяние – резчики придали слоновой кости форму фазана, хвост которого, украшенный драгоценными камнями, переливался под солнечными лучами, проникавшими внутрь через проем наверху. На великолепном троне сидел человек, невысокий и хрупкий. Тяжелое, шитое золотом царское одеяние украшали сверкающие драгоценные камни, в еще большем количестве покрывавшие массивный золотой венец. Черная борода царя была завита, а ноги покоились на табурете, ведь, по верованиям персов, он не должен касаться земли ногами.

Возле подножия трона главный вестник шагнул вперед и снова громко проговорил наши имена. По его знаку мы распростерлись перед великим царем. Я счел это унизительным, однако решил, что хотя бы в Парсе следует выполнять обычаи персов. Все во дворце, на мой взгляд, просто кричало об упадке – тяжеловесная архитектура, примитивные почести и показное величие. При дворе Филиппа показухи не признавали, знатные македонцы напоминали скорее ватагу приятелей, собравшихся, чтобы обсудить цены на коней.

– Великий царь, Дарий Кодоман, повелитель мира, покоритель… – Глашатай несколько минут выкрикивал все титулы царя. Голос его был громок, и каждый очередной титул он называл с драматической интонацией. Наконец он благосклонно сказал нам:

– Теперь можете подняться и узреть величие Царя Царей.

Нам заранее запретили смотреть прямо на Дария. Я поднялся и, глядя влево, постарался увидеть его.

Дарий III казался намного моложе Филиппа, хотя, быть может, только благодаря тому, что вел совершенно иную жизнь. Борода Царя Царей была настолько черна, что я счел ее крашеной. Во всяком случае, она была завита и напомажена подобно женским кудрям. Его, видимо напудренное, лицо казалось мне бледнее всех, какие я видел у персов прежде. Он как бы терялся на массивном троне из слоновой кости и тикового дерева, словно бы престол делали в расчете на более рослого человека… Жесткие и тяжелые одежды застыли коробом, и невозможно было понять, какое тело они скрывают. Но я бы не удивился, узнав, что Дарий толст и пузат. Венец на его голове был явно тяжелее боевого шлема.

Царицы рядом с ним я не увидел. Во всем огромном зале не было ни одной женщины. Слева от царя сидели пожилые мужчины в парадных панцирях или придворных одеждах. Я решил, что это полководцы и советники царя.

Чуть наклонившись к главному глашатаю, Дарий шепнул:

– Пусть мой посол поведает, с чем явился.

Вестник возвестил громким голосом:

– Великий царь слушает своего посла.

Я понимал перса столь же легко, как Филиппа или Демосфена. Почему царь обращался к Кету через глашатая? Ведь индус владел персидским языком. Я не сразу догадался, что Царь Царей – персона слишком великая, чтобы говорить без посредника с каким-то послом или – о ужас! – чтобы позволить тому непосредственно обращаться к государю. Общаться с царем следовало через вестника.

Низко склонившись, Кету поведал о том, что Филипп стремится к миру, но требует, чтобы греческим городам и островам Ионии предоставили свободу. Он изложил условия македонцев самым дипломатичным языком, его устами Филипп "покорно просил" и "смиренно желал" – там, где он на самом деле предлагал или требовал. Верховный глашатай повторял царю речь Кету почти слово в слово, будто бы Дарий был глух или не желал слушать того, что говорилось.

– Объяви послу нашу благодарность; в должное время он получит подобающий ответ, чтобы передать его царю македонцев.

– Великий царь, славнейший из славных и щедрейший из щедрых, благодарит своего слугу посла и в должное время сообщит ему свое мудрое и дружественное повеление для передачи македонскому царскому дому.

Услышав слово «повеление», я едва не расхохотался и попытался представить себе, как бы отреагировал на него Филипп.

Царь еще что-то проговорил, обращаясь к глашатаю, который, повернувшись ко мне, объявил:

– Великий царь, мудрый государь и великий воитель хочет узнать имя и происхождение варвара, явившегося с послом.

Я был удивлен: царь обратил на меня внимание. Поколебавшись лишь мгновение, я отвечал вестнику:

– Меня зовут Орион, я служу Филиппу, царю Македонии.

Должно быть, на Дария произвел впечатление мой рост, вероятно, Кету на это и рассчитывал. Персы – народ высокий, но среди них я не видел равных себе. Царь и глашатай о чем-то пошептались, затем я услышал:

– Ты македонец?

– Нет. – Мне с трудом удалось спрятать ухмылку. – Я родом из племени, покоренного македонцами.

Глаза великого царя округлились. Я внутренне расхохотался, заметив прискорбную утрату величия у государя. Теперь я мог надеяться, что царь действительно поймет – сила Филиппа не в росте его воинов. При этом я невольно взглянул прямо на Дария. Наши взгляды на миг пересеклись, и он, покраснев, потупился. В то же мгновение я понял, что передо мной трус. Нам запретили смотреть ему в глаза не потому, что это могло пробудить царский гнев: царю просто не хватало отваги даже смотреть людям в глаза.

Верховный глашатай отпустил нас, с поклонами мы отступили лицом к трону на предписанное расстояние, а потом нам разрешили повернуться и идти к выходу как положено людям.

Но мы не ушли далеко. Возле огромных дверей воин-перс остановил нас.

– Посол Свертакету, варвар Орион, следуйте за мной.

Воин не был похож на перса, он был более смуглый и рослый, чем хрупкие разряженные придворные, главенствовавшие при дворе Дария. Более того, в Парсе я еще не видел такого; он мог сравниться со мной и весом, и ростом.

Шестеро столь же рослых воинов зашли сзади, и он повел нас из приемного зала под полуденное солнце.

– Куда мы идем? – осведомился Кету.

– Куда велено, – резко ответил воин.

– Так куда же это? – продолжил расспросы Кету.

– Здесь во дворце вас ждет один из рабов великого царя, тоже грек.

– Откуда ты родом? – спросил я.

Воин повернулся, одарив меня холодным взглядом.

– Какая тебе разница?

– Ты не похож на перса. Твоя речь звучит по-другому.

Тем временем мы вышли на солнечный свет к мощеной площади, отделявшей приемный зал от дворца.

– Я родом из Мидии, с высоких гор, где поклонники старой веры еще жгут свои священные огни. Мидийцы некогда покорили Вавилон и создали эту великую империю.

Голос его казался ровным и бесстрастным. И все же в нем чувствовалось раздражение и затаенная обида.

– Значит, ты из рода Кира Великого? – спросил Кету, причем это было скорее утверждение, чем вопрос. – Века миновали с той поры, когда Кир основал Персидское царство.

– Да. Сегодня мидийцы всего лишь одно из многих племен, которые объединены в царство. Но мы служим великому царю, наследнику Кира. Мы служим и помним прошлое.

Я усмотрел в этом еще один признак неурядиц в государстве. Похоже, что огромное Персидское царство прогнило изнутри. Быть может, Александр в конце концов и сумеет покорить Персию.

Но все эти мысли немедленно вылетели из моей головы, когда я увидел греческого раба, к которому привел нас мидиец.

Это был Демосфен.

– Незачем так удивляться, Орион, – сказал он. Афинянин сидел в уютном, мягком кресле. В дальнем углу роскошного помещения стояла рабыня. Посреди комнаты на столе я увидел огромную чашу с фруктами, пузатый серебряный кувшин запотел от холодного вина. Облаченный в длинное шерстяное одеяние темно-синего цвета, Демосфен явно неплохо себя чувствовал, к нему вернулась прежняя самоуверенность. А возможно, он держался так потому, что имел дело со мной, а не со вспыльчивым Александром. И все же афинянин поседел, его глаза беспокойно бегали под кустистыми бровями.

– Ты знал, что я получаю золото от великого царя, – проговорил Демосфен, откидываясь назад в своем кресле.

– Но я не знал, что ты его слуга.

– Я служу Афинам, – отрезал Демосфен, – и демократии.

– Неужели Царь Царей – сторонник демократии?

Демосфен смущенно улыбнулся:

– Великий царь поддерживает всех врагов Филиппа.

– Значит, тебя изгнали? – спросил Кету.

Улыбка грека сделалась мрачной.

– Нет еще, но друзья Филиппа усердно добиваются, чтобы собрание подвергло меня остракизму. Таков ваш царь: сулил мир и дружбу, а сам, подучив глупцов, нанес мне удар в спину.

– Почему ты послал за нами? – спросил Кету.

Словно бы вдруг вспомнив о вежливости, Демосфен указал на кресло:

– Садитесь, устраивайтесь поудобнее. Рабыня! Принеси чаши для моих гостей.

Кету сел. Я подошел к окну и посмотрел вниз. В очаровательном дворцовом садике трудились оборванные темнокожие рабы. Открылась дверь, из нее вышел мидиец со своими шестью сотоварищами.

– Почему ты призвал нас? – повторил я вопрос Кету.

– Теперь я советник великого царя… Как здесь говорят, ухо его обращено ко мне. Дарий хочет знать мое мнение. И я должен услышать предложения Филиппа из уст самого посла Царя Царей.

– Тогда я здесь не нужен, – сказал я.

– Нет, у меня и для тебя есть дело, – проговорил Демосфен.

– А именно?

– Сначала я поговорю с послом.

Рабыня принесла чаши, разлила вино… Холодное и терпкое, оно тем не менее согрело меня.

Кету повторил предложения и требования Филиппа практически слово в слово.

– Этого я и ожидал, – нервно моргнув, пробормотал Демосфен, когда посол закончил речь.

– Что ты посоветуешь Царю Царей? – спросил Кету.

– Об этом я скажу только самому Дарию, а не тебе, – отвечал афинянин с прежней надменностью. – Ты узнаешь о решении Царя Царей, когда он захочет этого.

Я решил, что, пожалуй, догадываюсь, какой совет даст Дарию Демосфен: острова и города не отдавать, но в войну не вступать. Демосфену нужно, чтобы Филипп начал войну, тогда он скажет своим афинянам, что царь Македонии – варвар, который желает утопить в крови целый мир.

Демосфен посмотрел на меня, словно прочитал мои мысли.

– Ты не любишь меня, так ведь, Орион?

– Я служу Филиппу, – отвечал я.

– Ты думаешь, что я предаю Афины? И всех греков?

– Я думаю, что, как бы ты ни убеждал себя в обратном, служишь ты Царю Царей.

– Правильно! – Он вскочил на ноги и повернулся ко мне лицом. – Я наймусь на службу к самим фуриям и хаосу, если только это будет полезно Афинам.

– Но ты сказал, что Афины более не прислушиваются к твоему голосу, не нуждаются в твоих советах.

– Это не важно. Беда демократии в том и состоит, что людей так легко можно сбить с толку, направить по ложному пути.

– Понятно. Демократия хороша, пока люди делают то, что ты хочешь. А когда они голосуют против тебя, то ошибаются.

– Но в основном люди глупы, – сказал Демосфен. – А стаду нужен пастух, который знает, что делать.

– И это демократия? – спросил я.

– Пусть люди думают что хотят, но я служу Афинам и демократии! И буду использовать на благо своего дела и Царя Царей, и рыбу морскую, и птиц небесных, если они помогут мне сразиться с Филиппом и его незаконнорожденным сыном.

Я улыбнулся:

– У тебя был шанс сразиться с ним при Херонее.

Укол ни в малой степени не задел его.

– Я политик, Орион, а не воин. Я понял это при Херонее. И теперь сражаюсь более привычным мне способом. Но я еще одолею Филиппа!

– А я – воин, а не политик, – отвечал я. – Но хочу задать тебе один вопрос: какая власть безопаснее для Афин с их разлюбезной демократией – великого царя или Филиппа?

Он расхохотался:

– Да, ты не политик. Ты видишь мир или черным, или белым.

– Я жду ответа.

– Великий царь оставит в покое Афины и прочие греческие города, когда исчезнет угроза, которую представляет Филипп. Дарий хочет, чтобы города Ионии оставались в его империи. И пусть будет так – зато Афины сохранят свободу.

В разговор вступил Кету:

– Это сама сущность политики: чтобы что-то получить, нужно что-то отдать. Раздавай и принимай – милости, дары… даже города.

– Аристотель говорил мне, – сказал я, – что Персидское царство неминуемо поглотит всю Грецию. Афиняне сделаются подданными великого царя, как жители Эфеса и других ионийских городов.

Демосфен нахмурился:

– Аристотель – македонец.

– Ты не прав, – возразил Кету.

– Ну и что? – пожал плечами Демосфен. – Его родной город уже давно входит в состав Македонии.

– Ну и что ты скажешь о мнении Аристотеля? – спросил я. – Если он прав, то помощью царю Персии ты готовишь гибель своей демократии.

Демосфен прошелся по комнате к окну и обратно, а потом ответил:

– Орион, я пока могу еще выбирать между Филиппом и персами. Филипп уже у ворот Афин. А Дарий в нескольких месяцах пути от города. Как голодный волк, македонец поглотит нас одним глотком.

– Но пока он оставил Афины в покое, – сказал Кету. – Он не стал вводить свое войско в город, не потребовал власти над ним.

– Ему это не нужно. Сейчас он продвигает к власти афинян, которых купил золотом и серебром. Он пользуется нашей демократией в своих собственных целях.

– Но он не стал разрушать ее, – отвечал я. – А сохранит ли твою демократию Царь Царей, если окажется на месте Филиппа?

– Он еще не на месте Филиппа!

– Рано или поздно так и будет, если верить словам Аристотеля.

Демосфен всплеснул руками:

– Так мы ни до чего не договоримся. – Он повернулся к Кету: – Посол Свертакету, я обдумаю условия, выдвинутые Филиппом, и дам свои рекомендации Царю Царей. Ты можешь идти.

Я шагнул к двери.

– Останься, Орион, – сказал Демосфен, – я должен тебе кое-что сказать.

Кету посмотрел на меня, поклонился Демосфену и покинул комнату. Я решил, что почетный караул повел его к помещению, отведенному нам во дворце. Громко хлопнув в ладоши, так что присевшая в углу рабыня вскочила, Демосфен сказал:

– Ты тоже уходи! Ступай, оставь нас!

Она заторопилась к двери.

– Закрой за собой дверь!

Она выполнила его приказ.

– Ну хорошо, – сказал я. – Чего ты хочешь от меня?

– Это не он, Орион, – произнес кто-то за моей спиной. – Я хочу с тобой поговорить.

Я обернулся и увидел Золотого Атона, самоуверенного бога, который создал меня. Он весь сиял: и идеальное лицо, и тело, столь же крепкое и могучее, как мое собственное, испускали золотой блеск. Атон был облачен в одежды снежной белизны, отделанные золотом. Мгновение назад его в комнате не было.

Посмотрев на Демосфена, я заметил, что афинянин застыл подобно каменной статуе.

– Не тревожься, – сказал Золотой. – Он не увидит нас и не услышит. – И улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы. Он казался похожим на постаревшего Александра – настолько, что мог быть его отцом. Это открытие меня потрясло.

21

– Вижу, ты узнал меня, – проговорил Атон с довольной улыбкой.

– А где Аня? – спросил я.

– Афина, – поправил он. – Здесь, и сейчас ее называют Афиной.

– Где она? Здесь?

– Аня скоро появится здесь на короткий миг, – ответил он, перестав улыбаться. – Недалеко отсюда… На горе Арарат. Ты знаешь, где это?

– Да!

– Аня хочет встретиться с тобой, но может пробыть на горе очень недолго. Так что лучше не опаздывай, если тоже хочешь увидеть ее.

– Когда?

– Она появится на вершине Арарата через пять недель по здешнему времени, если считать от сегодняшнего заката. Хотя мне по-прежнему непонятно, почему она продолжает за тебя волноваться.

– Можешь доставить меня туда?

Он покачал головой:

– Орион, я твой создатель, но не слуга и не кучер.

– Но через пять недель… Арарат так далеко.

Он пожал плечами:

– Все зависит от тебя самого, Орион. Если ты действительно хочешь увидеть ее, то будешь там вовремя.

Я вскипел гневом:

– Опять твои детские игры? Выдумал еще одно испытание… Хочешь посмотреть, как твое создание будет прыгать в новый обруч?

– Мне не до игр, Орион. – Его лицо сделалось жестким и мрачным. – Увы, все это слишком серьезно.

– Тогда скажи мне наконец, что происходит? – потребовал я.

С преувеличенным негодованием Атон отвечал:

– Считай, что ты сам виноват в этом, смертный. Аня принимала человеческое обличье, потому что тревожилась за тебя, а потом поняла, что ей нравится быть человеком. Она даже думает, что любит тебя, как это ни странно.

– Да, она любит меня, – проговорил я, пытаясь этими словами подбодрить себя.

– Тешь себя, если тебе приятно, – фыркнул Золотой. – Но Ане человеческое тело показалось настолько привлекательным, что и другие создатели заинтересовались. Вот и мы с Герой отправились в эту эпоху, чтобы затеять новую игру в царей и императоров.

– Ты и Гера?

– Неужели это волнует тебя, Орион? Признаюсь, однако, что человеческие страсти могут приносить… удовольствие, временами даже изрядное.

– Гера хочет, чтобы сын, которого она родила Филиппу, сделался владыкой мира.

– Она родила Филиппу? – Атон расхохотался. – Не будь глупцом, Орион.

– Так это ты отец Александра?

– Как я уже сказал, Орион, человеческие страсти могут приносить удовольствие, и не только физическое, а, скажем, такое, которое получает стратег, двигающий армии, словно шахматные фигурки, направляющий политику разных стран… Волнующее занятие.

– И что же нужно тебе от меня? – спросил я.

– Ты участвуешь в игре, Орион, как одна из моих шахматных фигур… Пешка, конечно.

– Гера утверждала, что континууму угрожает небывалая беда. Она говорила, что в опасности все творцы.

Снисходительная улыбка на устах Золотого померкла.

– Все это твоя вина, – повторил он. – Твоя и Ани.

– Как так?

– Вы приняли человеческое обличье и живете человеческой жизнью. Фу!

– Но ты тоже принял человеческое обличье, – сказал я.

– Потому что это доставляет мне удовольствие, Орион. Перед тобой всего лишь иллюзия. – И фигура Атона, замерцав, расплылась перед моими глазами, превратившись в сферу, сверкавшую ослепительным золотым блеском. Я не мог смотреть на это подобие солнца. Мне даже пришлось прикрыть руками лицо, но и сквозь ладони я ощущал свирепый жар.

– Видишь, как мне трудно разговаривать с тварью, находясь в своем собственном облике, – отвечал он, отводя мои руки от глаз. Атон снова сделался человеком.

– Я… понял.

Он вновь захохотал:

– Это тебе только кажется, Орион. Ты не можешь осознать даже миллионную долю истины. Твой мозг не способен к восприятию ее.

– Итак, ты утверждаешь, что через пять недель Аня будет на Арарате, – уточнил я, погасив в себе гнев.

– Через пять недель… на закате, на самой вершине горы.

– Я буду там.

Он кивнул:

– Будешь ли там или нет, это ничего не решает. Аня явно беспокоится о тебе. Но, скажу тебе откровенно, наша задача станет много легче, если она наконец забудет тебя.

– Но она этого не хочет, так ведь?

– Увы, нет. – Он скривился. – Ну что ж, я передал послание. А теперь у меня есть собственные дела.

Очертания фигуры Атона начали таять.

– Подожди! – Я протянул руку, чтобы остановить его. Рука моя пронзила пустоту.

– Что такое? – спросил он нетерпеливо, почти исчезнув.

– Почему я попал в это время? Что я должен здесь совершить?

– Ничего, совсем ничего, Орион. Но, как всегда, ты умудрился все запутать и здесь.

Он исчез, словно задутый ветром язычок пламени над свечой.

Демосфен шевельнулся и ожил. Он нахмурился, глядя на меня:

– Ты все еще здесь, Орион? А я думал, что ты ушел вместе с послом.

– Ухожу, – ответил я и добавил, обращаясь к себе: – Немедленно на Арарат.

Проще и быстрее путешествовать одному. Я знал, что не смогу прихватить с собой македонских воинов, даже если захочу этого. Они обязаны проводить Кету назад в Пеллу, как только Дарий решит дать ответ на предложение Филиппа. Предполагалось, что я должен оставаться с ними, однако теперь мне предстояло заняться более важным делом. Мне нужно попасть на Арарат, а это значило, что мне придется нарушить присягу, данную македонскому царю, каким-то образом выбраться из Парсы, миновав всех воинов, охранявших город-дворец Царя Царей.

Словом, ночью я украл лошадь – точнее, двух – из тех, на которых мы въехали в Парсу, – прямо из конюшни, где размещались наши кони. Сделать это было не сложно, мы каждый день ухаживали за лошадьми, и конюхи привыкли к нам. Двое разбуженных мной мальчишек лишь слегка удивились тому, что воин решил поупражняться в верховой езде при свете луны. Они вновь спокойно устроились на своих соломенных ложах, когда я пообещал самостоятельно позаботиться о животных и отказался от помощи.

Ведя коней в поводу, я направился к воротам дворца. Стражи скорее были обязаны не впускать во дворец, чем не выпускать из него. Но меня все же остановили.

– Куда ты собрался, варвар? – спросил старший. Их было четверо, еще несколько стражей находились в караулке, пристроенной к стене дворца.

– Такой ночью приятно проехаться, – отвечал я непринужденно.

– За конюшней есть место для упражнений, – сказал перс. В лунном свете лицо его казалось холодным и жестким. Остальные три стража, как и он, были вооружены мечами. Я заметил, что к стене прислонено несколько копий.

– Я хочу выбраться из города, чтобы хорошенько размяться.

– По чьему приказу? Ты не имеешь права выехать из дворца без разрешения!

– Я – гость великого царя, – сказал я. – Разве я не вправе оставить дворец?

– Тоже мне гость! – Воин откинул голову и расхохотался. Примеру старшего последовали и остальные.

Я вскочил на спину ближайшего коня и послал животное в галоп, прежде чем они осознали, что происходит. Поводья второго коня оставались в руке, и он последовал за мной.

– Эй! Остановись!

Я припал к шее коня, ожидая услышать свист летящего копья. Но если они и пытались попасть в меня, им это не удалось, и я выехал на широкую мощеную улицу Парсы, которая вела к городской стене.

Я знал, что никто не успеет предупредить стражу у ворот, но не хотел тратить время на разговоры. Городские ворота оказались не заперты, и я отправился к ним. Заслышав цокот копыт, дремавшие стражники начали поднимать головы. Ворота были чуть приоткрыты, но мне хватило бы и щели, чтобы оставить город, прежде чем створки захлопнутся за мной. Успех мне принесла стремительность, с какой я рванулся вперед. Поначалу стражники застыли, не зная, что делать, а потом уже не могли остановить меня. Они кричали. Один даже встал на моем пути и замахал руками, пытаясь испугать лошадей. Но те неслись вперед, закусив удила, и не собирались останавливаться. Он едва успел отпрыгнуть в сторону, и кони метнулись в ворота, выходившие на широкую, поросшую кустарником равнину.

Я не думал, что меня станут преследовать, но все подгонял лошадей до гребня первого невысокого холма за городскими стенами. Там я торопливо пересел на второго коня и поскакал дальше.

К утру я уже оказался в горах и, посмотрев назад, увидел город, четко вырисовывавшийся на фоне утеса. Дорога была пустынна, одна лишь повозка плелась к тем самым воротам, через которые я выехал из Парсы.

Так я оказался на воле – свободный и голодный.

Так я превратился в разбойника, всеми преследуемого нарушителя закона. Впрочем, трудно сказать, что меня преследовали. Земли Персидского царства были обширны, воины Царя Царей держались поближе к городам или сопровождали караваны. Таким образом, мне следовало опасаться только таких же разбойников, как я.

Первые несколько дней мне было почти нечего есть. Я ехал на северо-запад, прочь от Царской дороги, в сторону Арарата. В здешних землях мало кто жил. Урожаи с обрабатываемых участков возле Парсы, конечно, шли только в город. Чем дальше я отъезжал от Парсы, тем меньше становилось людей и еды.

Коням хватало жалкой растительности. Но когда урчание в моем животе сделалось громким, я понял, что и мне придется довольствоваться тем, что предоставляет земля. По крайней мере какое-то время. Белок и змей трудно назвать деликатесами, но первые несколько дней они вполне удовлетворяли меня.

А потом я встретил крестьян, гнавших в Парсу стадо. Я хотел заработать пищу, но они явно не нуждались в услугах незнакомца и преспокойно могли самостоятельно справиться со своими нехитрыми делами. К тому же чужак всегда вызывает подозрения. Поэтому я дождался ночи.

Они выставили одного караульщика – скорее чтобы стеречь скот, чем защищаться от разбойников. Селян сопровождали собаки, и, как только взошла луна, я зашел против ветра и проскользнул мимо псов. Прежние навыки охотника вернулись ко мне сразу же, как только в этом возникла необходимость. Но по моей ли воле? Может быть, Аня или кто-то из творцов снял замок с этой части моей памяти?

Я направился к повозке, возле которой крестьяне готовили еду. Под ней оказался пес. При моем приближении он грозно заворчал. Я замер, гадая, что делать. И тут вдруг открылась другая часть моей памяти, и я вспомнил, как давным-давно, еще перед ледниковым периодом, неандертальцы управляли животными с помощью телепатии.

Я закрыл глаза и представил себе пса, ощутил его страх и голод. Увидел себя самого глазами собаки – на фоне звездного неба темный странный силуэт незнакомца, который имел запах совершенно иной, чем хозяин и его родня. Мысленно я успокоил пса, похвалил его за верность, заставил его поверить, что мой запах знаком ему… Он успокоился настолько, что вылез из-под фургона и дал мне погладить себя.

Я спокойно порылся в припасах крестьян, взял лук, сушеную зелень и пару яблок. Мясо мне нетрудно было добыть самому, но я отрезал кусок сырой говядины от туши, подвешенной внутри фургона, и дал его псу. Всякое доброе деяние заслуживает вознаграждения.

К утру я был уже далеко от их лагеря и жарил на палке ящерицу с луком. Потом я повернул на северо-запад. Дважды я совершал набеги на крестьянские хозяйства, их было мало в этой полупустынной горной стране, но речки текли повсюду, и на их берегах стояли деревеньки, возле которых были разбросаны отдельные незащищенные хозяйства. Сами деревни были, конечно, ограждены стенами.

Обычно днем люди находились в полях. Войны в этих краях не было, а разбойники чаще нападали на города или караваны, где имелась возможность поживиться золотом или другими ценностями. Ну а я добывал себе пропитание. Оставив коней где-нибудь в надежном укрытии среди кустов и деревьев, я направлялся к сельскому дому. Их строили из высушенных на солнце земляных кирпичей, крыли не ободранными от коры ветвями, а потом стены обмазывали глиной. Я врывался в хижину с мечом в руке, женщины и дети начинали вопить, а потом убегали. Я забирал всю пищу, которую находил. Прибегавшие с полей мужчины уже не заставали меня.

"Эх ты, могучий воин, – говорил я себе после каждого из этих дурацких набегов. – Связался с детьми и женщинами".

А потом я нарвался на настоящих разбойников.

Дорога поднималась, и над горизонтом я уже видел невысокие облака, которые могли висеть и над озером Ван. Если озеро действительно было там, выходило, что я проделал половину пути до своей цели и у меня оставалось еще две недели на то, чтобы преодолеть остаток пути.

Остановившись на ночлег в низине, я развел большой костер. Ночи в горах были холодны, однако сухой хворост попадался мне в изобилии. Я доел последнюю свою добычу и завернулся в плащ, готовый уснуть. Пройдут еще две недели, и я увижу Аню, если только Атон сказал мне правду. Но что, если он просто одурачил меня, как прежде попыталась Гера?

Все же у меня не было выбора: приходилось мчаться вперед. Если она может оказаться на Арарате, значит, и я должен прийти туда.

Я уже засыпал, когда ощутил присутствие чужаков. Разбойников было больше десятка. Крадучись они приближались к моему костру.

Я всегда клал свой меч рядом. Взявшись за рукоять, я сел, сбросив плащ с плеч. Разбойников оказалось четырнадцать; они прятались, стараясь остаться незамеченными. Все при оружии… Их было слишком много даже для меня.

– Можете подойти и погреться, – сказал я. – А то гремите камнями, уснуть не могу.

Один из них приблизился к костру настолько, что я видел его вполне отчетливо. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, над неряшливой седой бородой которого я увидел шрам на левой щеке… Он носил черную кожаную куртку, потертую и грязную, и держал железный меч в правой руке. Хотя на голове разбойника не было шлема, он напоминал воина… Бывшего воина.

– У меня нечего красть, – сказал я, все еще сидя, и понял, что эти люди меня охотно прирежут ради двух коней. Они медленно подвинулись ближе, окружая кольцом костер.

– Кто ты? Что делаешь здесь?

– Мое имя Орион, я направляюсь к Арарату.

– К Священной горе? Зачем?

– Он у нас паломник, – объявил другой разбойник, в черной кожаной безрукавке.

– Паломник, – согласился первый.

– Ты прав, – сказал я, опуская меч и вставая.

– Орион-паломник? – В жестком голосе слышалось сомнение.

– А как твое имя? – спросил я.

– Я Гаркан-разбойник, а это мои люди.

Я ответил:

– А я думал, ты Гаркан-солдат.

Он отвечал, горько улыбнувшись, отчего шрам на его щеке искривился:

– Некогда мы были воинами. Очень давно. Великий царь больше не нуждается в нас, и мы должны сами добывать пропитание.

– Ну, воины или разбойники, смотрите – у меня нет ничего такого, что можно отобрать.

– А пара великолепных коней?

– Они нужны мне, чтобы добраться до Арарата.

– Твое паломничество закончится здесь, Орион.

Четырнадцать против одного, справиться невозможно. Но я решил попытаться затеять поединок. В таком случае у меня появлялся шанс.

– Хорошо, поспорим, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал непринужденно.

– О чем?

– Выбери двух своих лучших людей, я буду биться с ними одновременно: если победят они, бери моих коней. А если нет – отпустите меня с миром и лошадьми.

– Паломник, который хочет сразиться… Какому богу ты поклоняешься, паломник, Мардуку? Или, может, Шамашу? Кому же?

– Афине! – сказал я.

– Бабе! – восхитился один из мужчин.

– Греческой! – Все начали хохотать.

Даже Гаркан ухмылялся, глядя на меня:

– И какое же оружие предпочитает твоя богиня? Прялку?

Они захохотали.

Я отбросил меч.

– Справлюсь и без него.

Смех резко оборвался. Я прочитал по лицам разбойников их мысли: "Или безумец, или действительно служит богине".

– Ну хорошо, паломник, – сказал Гаркан, поднимая меч. – Посмотрим, что ты сумеешь сделать.

– Кто будет тебе помогать? – спросил я.

Ухмылка вернулась на его лицо.

– Зачем? Я ни в чьей помощи не нуждаюсь.

Левой рукой я перехватил руку Гаркана с мечом, прежде чем он смог шевельнуться, правой уцепился за его пояс и дернул вверх. С воплем разбойник взлетел над моей головой, и я бросил его на землю с такой силой, что он выронил меч и болезненно охнул.

Остальные стояли, широко раскрыв глаза и распахнув рты.

Гаркан, морщась, поднялся на ноги.

– Зосер, Минаш, возьмите его.

Передо мной были опытные бойцы. Они осторожно наступали с мечами в руках, один слева, другой справа.

Я сделал выпад влево, нырнул вправо, прокатившись по земле, сбил Минаша с ног, быстро извернувшись, вырвал меч из его руки, разбойник взвыл от боли. Зосер уже занес над моей головой свой меч. Еще стоя на колене, я отразил его удар оружием Минаша и затем сбил Зосера с ног, нанеся ему в живот прямой удар левой. Он тяжело упал на спину, и я царапнул его горло острием меча, а потом повернулся и то же самое сделал с Минашем.

– Значит, ты можешь справиться с троими одновременно? – мрачно улыбнулся мне Гаркан, и, прежде чем я мог ответить, он продолжил: – А с четырьмя? Десятью? Двенадцатью?

У меня сложилось впечатление, что он далеко не глуп.

– Ты согласился на сделку, – сказал я.

– Это не все. Тебе придется принять мои условия, – отвечал он. – Мы направляемся к землям, лежащим вокруг озера Ван. Там больше поживы и меньше воинов царя, которые мешают нам. Тебе нужно в ту же сторону; пока мы не достигнем озера, ты – один из моих людей. Согласен?

– Я предпочитаю ехать один. Мне нужно попасть туда побыстрее.

– Не быстрее нас!

Условия были ясны. Приходилось сопровождать Гаркана и его людей, чтобы не быть убитым из-за пары коней.

– Но только до озера Ван, – проговорил я.

– Согласен! – ответил он, и мы пожали друг другу руки, скрепляя сделку.

Они продвигались не столь быстро, как мог бы я двигаться в одиночестве, но все же торопились. Шайку Гаркана преследовали воины царя, и разбойники скакали, словно за ними гнались бесы. Я же мчался, как будто меня призывала богиня.

22

Гаркан поведал мне, что, когда новый царь восходил на трон, в стране всегда начиналась смута. Дарий III сделался властелином чуть более года назад. И прежде всего своей царственной дланью отправил на тот свет великого визиря, отравившего его предшественника и теперь отводившего царю роль пешки. Дарий не пожелал, чтобы им управляли. И все же многие племена огромного Персидского царства немедленно восстали, стараясь вырваться из-под власти царя, прежде чем он наберется сил, а народ, правительственные чиновники и войско в полной мере подчинятся своему владыке.

– Мы родом из Гордиума, – поведал мне Гаркан по дороге на север.

День выдался пасмурный, с увенчанных снегом вершин веяло ледяным холодом.

– Повелитель Гордиума владеет ключом ко всей Малой Азии, – продолжил он. – Наш князь восстал против Дария, решив, что при удаче может сам стать Царем Царей.

– Он ошибся? – предположил я.

– Да. Это стоило ему жизни, – мрачно ответил Гаркан.

Великий царь собрал войска из дальних областей, воинов из Бактрии, диких горцев из Согдианы, парфянских конников и даже греческих гоплитов-наемников.

– Их было в десять раз больше, – сказал Гаркан. Потом он провел пальцем по шраму на щеке. – Вот там я и заработал этот шрам. Нам еще повезло, что, бежав, мы сохранили свои жизни.

– А что случилось с Гордиумом?

Он помедлил какое-то мгновение, словно бы перед его глазами замелькали болезненные воспоминания. Кони шагали, принюхиваясь к влажному ветру.

– Что обычно случается со взятым городом? Они сожгли дома, изнасиловали женщин, перебили половину жителей, а детей продали в рабство. Нашего князя, заковав в цепи, забрали в Сузы. Я слышал, что его казнили целую неделю.

– А как твоя собственная семья?

– Все погибли. Все. Быть может, дети спаслись, но тогда они в рабстве.

Незачем было расспрашивать, бередя рану, которую Гаркан прежде скрывал.

– У меня было двое детей: сын и дочь, ему – восемь, ей – шесть. Последний раз я видел их за день до падения города, с тех пор прошел уже целый год.

Я кивнул, и он продолжал:

– Потом, ночью, раненный, я пробрался в город. Жена моя мертвой лежала на пороге дома… Мать оказалась неподалеку. Эти мерзавцы изнасиловали их обеих, затем убили. Половина города пылала. Люди царя забирали все, что могли унести. Моих детей дома не оказалось.

Я вспомнил, как Филипп поступил с Афинами… с Перинфом и прочими городами, которые он брал в битве или дипломатической хитростью. А этот Демосфен и персы еще смели называть его варваром и зверем.

– Я убежал в горы и встретился там с теми, кто сумел сделать то же самое. Так собрался наш маленький отряд, все мы прежде были воинами.

– И все здесь из Гордиума?

– По большей части. Двое из Каппадокии. Один из Сарсиса, это в Лидии.

Теперь все они стали разбойниками, которые вынуждены спасаться от мести Царя Царей. Превратились во всеми гонимых хищников. И я был таким же, как они.

Чем дальше мы уходили на север, тем большее расстояние отделяло нас от царских воинов. Но чем дальше уводила нас дорога, тем меньше попадалось добычи. Наконец мы подъехали к озеру; домики поселян гнездились в долинах между горными хребтами, здесь были деревеньки и торговые города… и путники на дорогах.

На них мы и набросились. Чаще всего нам попадались купцы, которые везли различные товары: шелка, драгоценные камни, пряности и вино. Караван конечно же сопровождала охрана, но мы рубили воинов, не зная пощады, и забирали столько ценностей, сколько могли унести.

Сначала мне казалось, что я не смогу убивать людей, виновных лишь в обладании добром, которое желали получить разбойники. Но звон мечей пробуждал в моей крови жажду боя, и я бился, как бывало при Трое, Иерихоне и в тысяче других мест.

Жажду эту мой творец Золотой заложил в мои гены, в мой мозг. Убийство не радовало меня, но боевому восторгу я не мог противиться.

Когда все кончалось и угасал кровожадный порыв, я вновь становился самим собой и, испытывая к себе отвращение, смотрел на тела убитых.

– Зачем тебе красивые одежды и изысканные драгоценности? – спросил я однажды у Гаркана, уводившего вереницу нагруженных ослов от мертвецов, которых мы бросили возле дороги.

– Мы продадим их или выменяем на что-нибудь.

– Разве люди станут иметь дело с разбойниками? – удивился я.

Гаркан горько усмехнулся:

– Люди готовы кататься в коровьем навозе, если это принесет им доход.

Он говорил правду: мы продали все награбленное, даже мулов, уже в ближайшем селении. Гаркан послал вперед человека, чтобы предупредить жителей о нашем прибытии. И когда мы въехали на грязную площадь в центре ничтожного селения, селяне и торговцы вместе с женами сразу обступили наш обоз. Они выбирали из нашей добычи то, что им было по вкусу, предлагали вино, хлеб и фрукты за шелка, золотые чаши и пышное руно горных коз.

Впрочем, я заметил, что Гаркан не стал выкладывать драгоценности, взятые из шкатулок и сундуков мертвых купцов или снятые с их мертвых тел.

– У них нет монет, Орион. Камни мы продадим в городе купцу, у которого есть золотые и серебряные монеты.

– А зачем тебе золотые или серебряные монеты?

– Для моих детей, Орион. Если они еще живы, значит, следы их придется искать на невольничьих рынках Арбелы, Трапезунда или какой-нибудь другой гавани. Я хочу отыскать их и выкупить на свободу.

Я усомнился в том, что всей его жизни хватит, чтобы отыскать двоих детей на просторах огромного царства. Мы уже приближались к озеру Ван, и воды его блестели полоской серебра под заходившим солнцем далеко на горизонте. Все внимание Гаркана было приковано к каравану, следовавшему по изгибам дороги под гребнем, на котором мы остановились.

Караван производил впечатление: я насчитал тридцать семь ослов, груженных товаром; шестнадцать повозок, запряженных быками, громыхали следом. Сопровождали его больше двадцати воинов, вооруженных копьями и мечами, щиты их были заброшены за спины, бронзовые шлемы горели на солнце.

– Крезово богатство, – буркнул Гаркан, зная, что снизу нас не смогут увидеть благодаря невысоким деревьям и кустам, скрывавшим нас.

– И охрана под стать ему, – проговорил я.

Он мрачно кивнул:

– Ночью. Когда они уснут.

Я согласился – ничего лучшего все равно не удалось бы придумать; потом посмотрел в жесткие темные глаза разбойника и сказал:

– Это наш последний совместный набег, Гаркан. Завтра я отправляюсь к Арарату.

– Если только мы останемся завтра живы, паломник, – глядя мне прямо в глаза, ответил он.

Караванщики не были дураками. На ночь они расставили свои повозки квадратом и поместили на них стражу. Все прочие спали внутри квадрата, возле четырех больших костров. Лошади и ослы были согнаны в наскоро сооруженный загон возле ручья, извивавшегося вдоль дороги.

У Гаркана имелся военный опыт, о чем можно было судить по тому, как он планировал атаку и отдавал отрывистые, уверенные приказы. Нас было пятнадцать, их – почти пятьдесят. При таком численном превосходстве нам оставалось только рассчитывать на внезапность.

Среди людей Гаркана имелись два лучника-каппадокийца, которым предстояло сразить двух ближайших к нам стражей, пустив стрелы на свет костров.

– Они стреляют, и мы нападаем, – приказал предводитель разбойников.

Я кивнул. Пробираясь во тьме через рощицу к месту, где остались наши лошади, я подумал, что мне снова придется убивать ни в чем не виноватых людей, незнакомцев, которые погибнут лишь потому, что мы хотим отобрать их добро.

Я подумал о Кету и его наставлениях. Как это просто – ничего не желать. Я расхохотался, но потом вспомнил, что он рассказывал мне о старых богах, которым индусы поклонялись до Будды. К тому же, если все люди возрождаются после смерти, какая разница, убью я их сейчас или нет?

Но как он говорил мне? Не так ли звучали слова Кришны в той мудрой поэме: "Ты плачешь о тех, кто не ведает слез… Мудрый горюет о тех, кто жив. Но он не горюет о тех, кто умер, потому что пройдет жизнь и минует смерть".

Я уговаривал себя, ведя своего коня по темной тропе к вершине гребня, что просто помогаю этим людям обрести новые жизни.

Подобно хорошему полководцу, Гаркан внимательно обследовал местность при дневном свете. Неслышными призраками мы скользили вдоль вершины гребня, а потом осторожно повернули коней к тропе, которая, как он заметил раньше, спускалась к дороге. Ночь выдалась холодной и сырой, собирался дождь. Впереди ярко пылали костры. Мы остановились неподалеку и сели на коней. Пошел холодный мелкий дождик.

Оба каппадокийца оставались пешими. Они подобрались поближе, потом еще ближе. Стражи на повозках в свете костров представляли собой идеальную мишень. Один из них стоял, другой горбился, закутавшись в плащ. Каждый из каппадокийцев опустился на одно колено, они наложили стрелы на луки, затем оттянули тетивы до самой груди и отпустили.

И в тот же самый момент мы метнулись вперед, лучники же сели в седла и последовали за нами.

Оба стражника свалились, и мы с дикими воплями погнали лошадей в проходы между фургонами. Возле костров поднимались люди, тянулись к оружию, стряхивали сон с изумленных глаз. Как всегда бывало в бою, мир вокруг меня замедлился, словно в тягучем сне.

Я заколол человека, который, придерживая одеяло, старался вытащить одной рукой меч из ножен. Когда мое копье пронзило его грудь, рот умирающего округлился, а глаза выкатились из орбит. Я вырвал копье, и он медленно опустился на землю, словно бы в конечностях его не осталось костей. Из тьмы вылетело копье. Я поднырнул под древко и сразил человека, только что выпустившего оружие из рук. Имея навыки ведения боя, он припал к земле, чтобы в него было труднее попасть. Однако я прекрасно видел его уловку. И пока он медленно опускался на руки и колени и потом припадал к земле, я успел изменить направление удара и пронзил его. Голова его дернулась, он завопил, а лицо исказила судорога. Копье же мое вонзилось в землю и переломилось.

Уголком глаза я заметил, что конь Гаркана рухнул на землю, придавив собой хозяина. Его окружили вооруженные люди, готовые прикончить разбойника. Я бросился в самую гущу, выхватил меч и принялся рубить направо и налево, отделяя руки от плеч и превращая черепа в кровавую кашу.

Потом я спешился и вытащил Гаркана из-под умиравшей лошади. Разбойник с трудом встал, сделал шаг в сторону и опустился на землю. Одной рукой я забросил его на моего коня. Гаркан не выронил меча. Высокий смуглый воин бросился ко мне, угрожая копьем, он выставил перед собой продолговатый щит. Перехватив древко левой рукой, я вырвал оружие из рук нападавшего, расколол его щит одним ударом меча, а затем вспорол ему живот.

Четверо из наших тоже валялись на земле, стражники, охранявшие караван, по большей части были уже перебиты или ранены. Купцы и слуги тоже отбивались, но без особого успеха. Сразив еще двоих стражников, я подбежал к толстому купцу в перепачканном одеянии, который тотчас же выронил меч и упал на колени.

– Мы сдаемся! – завизжал он. – Сдаемся! Пощади!

Все замерли на миг. Гаркан, сидевший на моем коне, направил свой меч в сторону стражника, стоявшего перед ним. Тот отступил, огляделся и, увидев, что все прекратили сражаться, бросил свой клинок на землю с явным негодованием. Этого высокого и крепкого полуобнаженного чернокожего явно разбудило наше нападение. Но на мече его алела кровь, а в глазах горел огонь.

– Пощадите нас, пощадите, – булькал жирный купец. – Берите, что хотите. Все берите, только не лишайте жизни.

Так Гаркан и сделал. Он отослал купца и немногих уцелевших слуг на ослах в дождливую ночь, отобрав все их добро. Убитые остались лежать у дороги.

После того как люди Гаркана из милосердия добили раненых, в живых осталось шесть стражников. Они тоже посвятили свою жизнь войне, став наемниками в бурные времена восшествия Дария на престол.

– Вы можете уйти с вашим прежним хозяином или присоединиться к нам.

Стройный чернокожий сочным баритоном спросил:

– Что мы приобретем, присоединившись к вам?

– Равную долю во всей нашей добыче, – хищно усмехнулся Гаркан. – Это будет куда больше, чем платили вам купцы. Кроме того, я облагодетельствую вас своими приказами.

– Не стану говорить за других, – сказал чернокожий, – но мне больше нравится отбирать добро у купцов, чем охранять их богатства.

– Хорошо! Как тебя зовут? Откуда ты?

– Бату. Я из далеких земель, что лежат за Египтом, там, где лес тянется бесконечно.

Пятеро остальных стражников также присоединились к отряду Гаркана, но без особой охоты. Я не видел в них готовности Бату.

Утром пошел сильный дождь, нога Гаркана посинела и раздулась от бедра до середины лодыжки. Он сидел под навесом из плотного полотна, который мы устроили ему среди деревьев на гребне хребта, вытянув распухшую ногу. Чтобы не застудить ее о влажную землю, Гаркан положил пятку на перевернутый шлем.

– Нога цела, – сказал он. – Мне случалось ломать кости. Это всего лишь синяк.

"Хорошенький синячок", – подумал я. И выбросил эту мысль из головы.

– Мы потеряли шестерых, но взамен приобрели шестерых.

– Я доверяю только Бату, – буркнул Гаркан.

– Но у тебя теперь на одного человека больше, чем было, когда я встретился с вами.

Он взглянул на меня. Я сидел на корточках под полотняным пологом, сквозь него редкими каплями сочилась вода.

– Ты уходишь?

– Мы у озера Ван. До Арарата несколько дней пути.

– Паломник, ты не одолеешь эту дорогу в несколько дней.

– Я должен попытаться.

Гаркан фыркнул, а потом вздохнул:

– Если бы я мог сейчас стоять, то попытался бы остановить тебя, ты ценный человек.

– Только пока согласен тебе помогать. Сейчас мне пора уходить, и остановить меня можно, только убив. Но я прихвачу с собой на тот свет многих из вас, если ты попытаешься воспрепятствовать мне.

Гаркан хмуро кивнул:

– Ладно, ступай с миром, паломник. Иди своим путем.

– Я возьму четырех коней.

– Четырех?

– У тебя их больше, чем нужно.

– Я могу продать их в ближайшем городе.

– Мне нужно четыре коня, – повторил я.

– Пусть будет четыре, – недовольно согласился он. Но когда я вышел под проливной дождь, он кивнул. – Удачи тебе, паломник. Надеюсь, что твоя богиня будет ждать тебя.

– Я тоже, – ответил я.

23

Ливень кончился, и засияло яркое солнце, через несколько дней снова пошел дождь, но я мчался не останавливаясь, подгоняя своих лошадей. Я часто менял их, но все же кони начинали хромать и сдавать.

Две лошади пали прежде, чем я добрался до первой деревни. Там я украл еще двух и в отчаянной схватке убил шестерых мужчин, чтобы вырваться на свободу. Раны мои кровоточили, я был голоден, но теперь я опять имел четырех лошадей и они несли меня к горе Арарат.

Дождь сначала смешивался с мокрым снегом, а потом превратился в снег. Я упорно поднимался по склону и опять загнал коней до смерти, не жалея о них, зная только, что должен вовремя добраться до вершины горы.

Честно говоря, я удивлялся, зачем творец, который способен манипулировать временем столь же легко, как я пересекаю пространство, потребовал, чтобы я оказался на горе Арарат в определенное время. Почему не может Аня подождать меня там сколько потребуется, а потом вернуться в то место и время, из которого пришла. Я не понимал этого, но по-прежнему мчался вперед. Последний конь пал бездыханным уже у подножия горы. Оставив его, я зашагал к увенчанной снегом вершине, возвышавшейся передо мной. Когда расступались тучи, белоснежная шапка вспыхивала мириадами сверкающих бриллиантов.

Полумертвым я добрался до вершины, пробиваясь сквозь высокие – по грудь – заносы снега. Я не ел уже несколько дней. Свежие раны, полученные мной, затянулись, но я потратил на это слишком много энергии… Слабым, словно новорожденный младенец, я поднялся на вершину Арарата. Из двух пиков я выбрал самый высокий. Ведь, как я рассудил, вершиной считается самая высокая точка горы. Старый, остывший вулканический кратер засыпало снегом.

Вокруг меня клубился туман, было холодно и бело. Я ощущал, как тепло жизни оставляет меня, как все глубже и глубже становится холодный снег, обдуваемый белым дыханием ледяного ветра. Шли часы и, может быть, дни, а я бродил, проваливаясь в снег… Один, совершенно один. Неужели я опоздал? Или пришел слишком рано? Впрочем, это не важно: я встречу здесь Аню или умру.

Наконец я не смог более оставаться на ногах. Готовясь умереть, я погрузился в сугроб. Я замерзал, ощущая, что тело мое пытается защититься от мороза, но без успеха. Леденела плоть, оставляемая последними искрами жизни.

Я вспомнил другое место и время, когда почти весь мир был покрыт снегом и ледяные горы в милю толщиной ползли от полюсов к экватору. Я жил и умер тогда среди бесконечных снегов вечной зимы. Умер за нее… за Аню, богиню, которую любил. А сейчас я не мог даже сориентироваться в плотном тумане. Наконец где-то вдалеке мигнул огонек, быть может, блеснул кристалл, уловивший случайный солнечный луч, пробившийся сквозь ледяной туман. Быть может…

Я с трудом поднялся на колени, потом встал на онемевшие, замерзшие ноги. Я рвался к искорке света, словно гибнущее животное, и наконец сумел различить в ледяном тумане сверкавшую серебристую сферу размером не более моего кулака.

Я снова чуть не упал в обморок, но наконец добрался до мерцавшего круглого огонька. Я попытался заглянуть в него, словно в магический шар…

– Орион, – услышал я слабый голос Ани. – Орион, ты здесь? Я не могу долго говорить.

– Я… здесь, – выдавил я. Мое охрипшее, горящее горло саднило, а голос звучал глухо, будто исходил из ада.

– Орион! Я едва вижу тебя. Мой бедный, как ты страдаешь!

– Здесь, – повторил я. И, как мне показалось, разглядел ее силуэт в крошечной сфере; Аня, одетая в обычный серебристый костюм, держала в руке нечто похожее на серебристый же шлем.

– Как я хочу помочь тебе! Как я хочу быть возле тебя!

– Просто знать… что ты… – с трудом произнес я. – С меня и этого довольно.

– На нас обрушилась беда, Орион. Мы нуждаемся в твоей помощи.

Будь у меня силы, я бы расхохотался: я умираю, а им нужна моя помощь!

– Ты должен вернуться в Пеллу! Ты должен повиноваться Гере! Это важно, жизненно важно!

– Нет. Я презираю ее.

– Я ничего не могу сделать, пока ты не покоришься ей. Что бы тебе ни казалось, я люблю тебя, но ты должен выполнять приказы Геры, если хочешь, чтобы я тебе помогла.

– Она… убьет… Филиппа.

– Так и должно быть. Пусть исполнится ее желание. Иначе развяжется целый узел – существующего ныне континуума. Этого нельзя допустить, Орион! Кризис слишком глубок. Нам не остается ничего другого.

– Она… ненавидит… тебя.

– Это не имеет значения. Все не имеет значения. Существенно лишь то, что кризис нужно разрешить. Прекрати сопротивляться ей, Орион! Сделай так, как велит Гера.

Собрав все силы, я покачал головой:

– Это невозможно. Я… умираю.

– Нет! Ты не должен умереть! Мы не сможем оживить тебя. Призови все свои силы. Ты должен вернуться назад в Пеллу и помочь Гере.

Я закрыл глаза… должно быть, не более чем на миг. А когда открыл их, серебристая сфера исчезла и взволнованный голос Ани остался лишь в моей памяти. Я не слышал ничего, кроме завывания ветра, и ощущал, что мое сердце вот-вот остановится.

– Неужели я действительно видел Аню? – бормотал я, едва ворочая полузамерзшим языком. – Или же мне все привиделось из-за лихорадки, болезненного забытья, в которое я впал, приближаясь к смерти? Видел я ее или мне просто почудилось это?

Я брел, утопая по грудь в снегу, не видя перед собой цели. Не знаю, сколько это продлилось. Я был похож на корабль без руля, на пьяницу, забывшего, где находится его дом. Аня хотела, чтобы я вернулся в Пеллу и верно служил Олимпиаде, точнее, самовластной богине Гере, чтобы убил Филиппа, возвел Александра на трон Македонии, открыв ему путь к кровавому завоеванию мира.

Но я не мог сделать этого! Едва переступая ногами, я заставлял себя брести по снегу. Холод становился все сильнее, ветер пронизывал меня насквозь, обостряя и без того нестерпимую боль. Его вой казался мне смехом. Он будто потешался надо мной – жалким человеком, блуждавшим в снежных заносах, над неуклюжим живым автоматом, выполнявшим задание, которое он не способен понять.

Я постепенно утрачивал чувствительность. Неотвратимо уходили и силы. Я уже не мог ни видеть, ни слышать. Сотни раз я падал и сотни раз с трудом поднимался. Но беспощадный холод одолевал меня. Наконец я рухнул лицом вниз и на этот раз не смог подняться. Снег белым одеялом укрыл мое тело. Одна за другой отключались функции организма: дыхание почти остановилось, сердце сокращалось один только раз в несколько минут, чтобы не прекратилась жизнедеятельность мозга. Мне снился сон. Странный и путаный, в искаженном виде он повествовал о моих предыдущих жизнях, о прежних смертях и о любви к Ане, являвшейся мне в различных обличьях. Ради любви ко мне, к созданию, которое сотворил ее собрат творец, чтобы сделать своим оружием и охотником, своей игрушкой, убийцей и воином.

Меня сотворили, чтобы повести отряд воителей, подобных мне, на твердыни каменного века, в которых засели неандертальцы. Выследить всех до последнего и убить – убить! – мужчин, детей и женщин. Чтобы потом так называемый хомо сапиенс унаследовал не только Землю, но и все пространство и время, которые и составляли континуум. Мои творцы являлись потомками людей, которых они сотворили и отослали к началу времен.

Но всякое воздействие на континуум порождает ударные волны, которые нелегко успокоить. Постоянные вмешательства творцов в течение времени заставляли их каждый раз гасить возникавшие в результате их трудов колебания. Иначе континуум рассыпался бы, словно пораженный лазерным лучом хрустальный кубок, а сами они навсегда исчезли бы из пространства-времени.

Творцы привязали себя к колесу жизни… Бесконечная жизнь требовала бесконечной борьбы. Но они привязали вместе с собой и меня, своего слугу и посланника, в различных временах и пространствах исполнявшего их поручения. Творцы не учли лишь одного: что тварь осмелится полюбить одну из них и что богиня ответит взаимностью.

Я служил творцам потому, что был сотворен для этого. И часто не имел выбора; их власть подавляла мою волю. Но я помнил: мне не раз удавалось противостоять им и побеждать. Неандертальцы по-прежнему населяли собственную ветвь континуума – потому что так решил я. Троя пала – но потому что мщения жаждал я, а не Ахиллес. Я постепенно копил силы и знания. Даже надменный Атон признавал, что я становлюсь равным богам.

Вот почему они стерли мою память и сослали меня в это пространство и время – чтобы отделаться от меня! Чтобы освободить мой ум от способностей, которые я приобретал ценой страданий на протяжении множества жизней. Чтобы убрать меня с пути, пока я не потребуюсь вновь. Я любил Аню, но теперь и она требовала, чтобы я повиновался жестокой и коварной Гере, не считаясь с собственным мнением и чувствами. Однако разве можно повиноваться кому бы то ни было, насмерть оледенев под снегом на вершине высокого Арарата?

24

Не чувствуя течения времени, я долго покоился в запредельном холоде и мраке. Я ничего не видел, не слышал и не ощущал. Сознание, угасая по мере того, как охлаждалось тело, обращалось к представлениям Кету о нирване. Неужели наконец и меня ждет освобождение от всех чувств, желаний и потребностей… окончательное забвение?

И вдруг, покоясь во мраке, я забеспокоился, тревога переросла в панику; мне грезилось, что я падаю, пронзая небесную пустоту, подобно метеору, а потом ощутил, что лежу на какой-то неровной поверхности. Что-то твердое упиралось в мой крестец. Холод исчез. Ощутив всей кожей тепло, я тотчас открыл глаза.

Я стоял на скалистом склоне лицом к бурному темному морю, тяжелые волны гневно били в черные скалы, взметая вверх фонтаны брызг. Ветер нес запах соли, и, вдыхая свежий морской воздух, я сел у скалы, стараясь забыть о смерти и пытаясь привыкнуть к новому существованию. За скалами начинался узенький серпик песчаного пляжа, упиравшийся в крутые утесы. День был пасмурный, но не холодный. От воды веяло теплом. Деревья на гребне холма шелестели под порывами ветра. Натиск ветра согнул их стволы, искривил сучья, уподобив пальцам больного артритом старца.

Ощутив себя сильным и бодрым, я резко вскочил на ноги. Нетрудно было понять, что теперь я нахожусь не только далеко от Арарата, но, быть может, даже в другой эре. Оглядев себя, я увидел, что одежда моя теперь состоит из короткой кожаной юбки и кожаного жилета, почерневших от пота и потрескавшихся от старости. Кинжал оказался на месте – на бедре под юбкой. Скрещенные на голенях кожаные ремешки удерживали грубые сандалии. Где я и почему меня перенесли сюда? Вдоль склона к узкой и изогнутой полоске белого песка спускалась тропа, по берегу пролегала узкая дорога.

Я направился к ней, размышляя над тем, кто прислал меня в эти края и зачем. Гера, Золотой, Аня или кто-нибудь из творцов?..

Оказавшись возле дороги, я представил себя слепцом, который наугад разыскивает путь в незнакомых краях. Направо дорога уходила вдоль берега, а потом исчезала в расщелине между двумя скалистыми утесами. Слева же, вдалеке, она шла в глубь суши, поднимаясь к горам.

Я решил пойти направо. На узкую полоску песчаного пляжа накатывались достаточно кроткие волны, но впереди прибой с громогласным ревом бился о черные скалы. Людей вокруг не было видно, и я даже заподозрил, что Гера или Золотой сослали меня во времена, когда человечество еще не существовало. Впрочем, разглядывая дорогу, я увидел, что ее протоптали ноги людей, а не животных. Кое-где попадались параллельные колеи, оставленные колесами.

Пока я шел, солнце опустилось к зловещим серым облакам, сгрудившимся над еще более серым морем. Миновав утес, дорога обогнула другой песчаный серпик. Должно быть, весь берег усеивали такие крохотные пляжи, прятавшиеся среди гор. Море наверняка кишело рыбой, но никаких снастей у меня не было. Поэтому, когда показавшееся мне кровавым и разбухшим солнце прикоснулось к краю воды, я направился к вершинам холмов, чтобы найти что-нибудь съедобное, и, когда стемнело, уже сидел перед небольшим костерком, обжигая в его пламени конец грубо оструганного копья и переваривая обед: полевую мышь и зеленые фиги.

С рассветом я отправился дальше по прибрежной дороге, положив на плечо самодельное копье. Вскоре я пришел к развилке; одна ветвь дороги тянулась вдоль берега, другая уходила в сторону – в горы. Я предпочел горную дорогу, решив, что она непременно должна куда-нибудь привести меня. Но прошла уже часть дня, а я еще никого не встретил.

"Странно, – подумал я. – Должно быть, не одно столетие люди топтали эту дорогу, сделав ее гладкой и ровной, если не считать рытвин, оставленных в ней колесами повозок и телег".

Поднявшись на крутой холм, я увидел под ярким высоким солнцем город за крепкими стенами. И сразу понял, почему заброшена эта дорога: возле стен расположилось небольшое войско. Невольно мне вспомнилась Троя… хотя эта крепость находилась вдали от моря и осаждавшие устроили лагерь не на берегу возле своих кораблей.

Поразмыслив, я все-таки решил идти к военному стану.

"Причину того, что меня отправили сюда, лучше искать именно там, – рассудил я. – Скорее всего, я кому-то понадобился для новой войны".

Дисциплина в лагере была не на высоте, если даже сравнивать с лагерем Филиппа возле Перинфа. Воины в полном вооружении расхаживали повсюду, однако единого стиля в оружии и одежде я не заметил. Впрочем, почти все они носили кожаные куртки и имели бронзовые мечи.

Наконец меня заметил воин в бронзовом панцире:

– Стой! Стой! Кто ты и что делаешь здесь?

Широкоплечий, с черными словно обсидиан глазами, он был молод, и на подбородке его рос кудрявый пушок.

– Я чужой в этих краях, – отвечал я. – А зовут меня Орион.

Меня обступили, разглядывая. Откровенно говоря, выглядел я неважно.

– Где ты добыл такое копье? – ухмыльнулся один из воинов. – Должно быть, его ковал Гефест?

Их речь несколько отличалась от привычной мне речи греков. Я слышал более древний вариант этого языка.

– Клянусь, я просто вижу, как хромец выковывает это могучее оружие на Олимпе!

Все разразились хохотом.

– Смотри, как бы Зевс не позавидовал.

– Нет, он просто выкрал копье у Зевса!

Я стоял, изображая смиренного деревенщину, слушая, как они заливаются хохотом, хлопая себя по ляжкам. Впрочем, их молодой начальник едва улыбнулся.

– Так ты не здешний? – спросил он.

– Нет, я пришел издалека, – отвечал я.

– Ты зовешь себя Орионом?

– Да.

– А как звали твоего отца?

Пришлось наскоро придумать ответ:

– Не знаю. Я не помню своего детства.

– Даже имени отца не знает. – Один из мужчин пнул своего соседа в бок.

– Я воин, – проговорил я, зная, что в их речи нет слова "солдат".

– Ну и воин – смотрите-ка!

Началось всеобщее ликование. Улыбался даже молодой начальник. Возле нас уже собралась толпа.

Бросив копье на землю, я ткнул пальцем в сторону того, кто веселился больше всех.

– И притом лучший, чем ты, болтун! – вызывающе заявил я.

Смех его замер, и на губах заиграла злобная улыбка. Он извлек из ножен бронзовый меч и сказал:

– Молись своим богам, иноземец. Сейчас ты умрешь!

Безоружный, я ждал его нападения. Никто не предложил мне оружия и не возразил против поединка. Болтун был опытным бойцом, руки его покрывали шрамы, глаза жестко смотрели на меня. Я ждал, но уже ощущал, как ускоряются мои реакции, как замедляется течение времени.

Движение мышц на бедре выдало мне его намерения. Воин шагнул вперед и сделал выпад, целясь мне в живот. Я вовремя отступил в сторону и перехватил его кисть обеими руками. Потом перебросил противника через бедро и тотчас же вырвал меч из его руки. Он рухнул на спину, как куль с мокрым тряпьем.

Приставив острие меча к его горлу, я сказал:

– Мои боги услышали мою молитву. А твои?

Он смотрел на меня, и ужас смерти изгонял краски с его лица. Я вонзил меч в землю возле его головы. Ожидая смерти, он крепко зажмурил глаза, но потом понял, что остался жив, и широко распахнул их. Я протянул руку, чтобы помочь ему подняться.

Остальные воины молча глазели на меня.

Обернувшись к молодому начальнику, я сказал:

– А теперь я хочу вступить в твое войско, если подхожу тебе.

Тот помялся и ответил:

– Поговори об этом с моим отцом.

Подобрав копье, я последовал за ним в лагерь, оставив остальных недоумевать. Молодой человек провел меня мимо грубо сколоченного загона, в котором, вздымая пыль и распространяя запах мочи, топтались и ржали кони и мулы. На противоположной стороне раскинулся ряд шатров. Мы направились к самому большому, возле которого на страже стояли два воина в бронзовой броне и с высокими копьями.

– Отец, – позвал юноша, исчезая под пологом шатра. – Я привел новобранца.

Последовав за ним, я оказался перед крепким человеком с густой проседью в волосах и седой бородой, сидевшим за деревянным столом.

Он как раз обедал; стол был уставлен плошками с дымившейся похлебкой и фруктами. Возле серебряного кувшина стояла украшенная драгоценными камнями чаша. В дальнем углу шатра замерли на коленях три молодые рабыни.

Мужчина показался мне странно знакомым; я уже где-то видел эти пронзительные угольно-черные глаза и широкие плечи. Могучие руки, заросшие густыми темными волосами, покрывала сеть белых шрамов. Он посмотрел на меня долгим взглядом, пощипывая бороду, и тоже как будто пытался что-то вспомнить.

– Орион, – произнес он наконец.

Я отступил на шаг и спросил с удивлением:

– Одиссей? Это ты, господин?

Это был действительно Одиссей, которому я служил при осаде Трои. Он стал старше, поседел, лицо его покрылось паутиной морщин.

Он представил мне молодого военачальника; оказалось, что это его сын Телемак.

Царь улыбнулся мне, хотя в глазах читался вопрос: "Годы проявили к тебе больше милосердия. Ты словно и не переменился с тех пор, когда я в последний раз видел тебя на равнине Илиона".

– Где мы – в Итаке? – спросил я.

Лицо Одиссея сделалось серьезным.

– Итака далеко отсюда, – пробормотал он. – Там мое царство, моя жена. – Тут сталь возвратилась в его голос. – И мертвые тела псов, которые хотели похитить мою жену, царство и даже дом.

– А перед нами – Эпир, – сказал Телемак.

– Эпир? – Я слышал это название. В Эпире родится Олимпиада.

Одиссей устало качнул поседевшей головой.

– После долгих лет, которые я провел вдали от жены и дома, боги сочли нужным вновь услать меня в далекие края.

– Боги бывают жестоки, – сказал я.

– Ты прав.

Одиссей пригласил меня и Телемака разделить с ним трапезу. Рабыни бросились из шатра за новыми яствами, тем временем мы пододвинули деревянные табуреты к столу. Я был всего лишь фетом, когда впервые встретил Одиссея, и пусть я был тогда ниже раба, царь оценил мою боевую доблесть и принял в свой дом.

Пока рабыни разливали горячую похлебку по деревянным чашам, Одиссей рассказал мне свою горестную повесть.

Оставив еще дымившиеся развалины Трои, царь направил свои корабли к родной Итаке, но храбрые мореплаватели попали в жестокий шторм, разметавший флот по бурному морю.

– Посейдон всегда не любил меня, – сказал он вполне деловым тоном. – А я еще потом убил одного из его сыновей.

Царь состарился, пытаясь вернуться домой. Корабли гибли, люди тонули. Уцелевшие один за другим покидали Одиссея; не надеясь вновь увидеть Итаку, они оставались в чужих землях, не желая более искать дорогу в родные края.

– А тем временем всякая деревенщина, что обитает на Итаке, толпилась возле дверей моего дома, ухаживая за Пенелопой.

– Эти наглецы вели себя так, словно царство уже принадлежало им, – сказал Телемак. – Они намеревались убить меня.

– Благодарю богов за ум, которым они одарили Пенелопу. У моей супруги характер воина. Вот так! – Одиссей ухмыльнулся. – Она не поверила в мою смерть и не захотела назвать кого-нибудь из настырных проходимцев своим мужем.

Потом они стали подробно вспоминать, как вела себя обнаглевшая знать, «женихи» ели и пили как саранча, спорили и дрались, тиранили слуг, приставали к женщинам, угрожали перебить домашних и челядь, если Пенелопа не выберет одного из них в мужья.

– Словом, когда я наконец добрался до Итаки, оказалось, что царство мое разграблено, а эти свиньи осаждают мой дом.

Телемак мрачно улыбнулся:

– Но мы ведь быстро разделались с ними, так, отец?

Одиссей расхохотался:

– Это была скорее игра, чем битва. Я убил троих или четверых, остальные разбежались, как крысы при виде собаки. Неужели они могли подумать, что воин, который взял Трою и побеждал в единоборстве истинных героев, побоится толпы жирных бездельников?

– Мы косили их словно пшеницу, – проговорил Телемак.

– Ты прав.

– Итак, царство снова твое, – сказал я.

Улыбка его испарилась.

– Родственники убитых потребовали возмещения, – проговорил Телемак.

Я понял, что это значило: несколько десятков кровных врагов одновременно набросились на Одиссея и его семью.

– Среди убитых был сын эпирского царя Неоптолема. Поэтому родственники женихов собрались здесь, в Эпире, чтобы вместе отправиться на Итаку, захватить остров, а меня уничтожить.

Имя Неоптолем я слышал и прежде: так звали отца Олимпиады. Но до ее рождения оставалась тысяча лет. Возможно, это имя передавалось из поколения в поколение в роду царей Эпира. Или же…

– Мы пришли к стенам Эпира, – сказал Телемак, – осадили город, а они прячутся за городскими стенами.

Молодой человек, похоже, гордился тем, что они напали на своих врагов, не ожидая их появления на Итаке.

Одиссей проявил меньший энтузиазм:

– Осада ничего не дает. Они отказываются от сражения, а у нас нет сил штурмовать город.

Я вспомнил, как долго пришлось осаждать Трою.

Редко проявлявший нетерпение, Одиссей ударил кулаком по столу, рабыни затрепетали.

– Я хочу домой! Я хочу провести оставшиеся мне годы жизни со своей женой и с миром оставить царство своему сыну. А вместо этого боги посылают мне новое испытание.

Как был он похож в этот момент на Филиппа! Только Одиссей любил свою жену и полностью доверял сыну.

– Мне бы хотелось чем-нибудь вам помочь, – сказал я. – Если это только возможно.

Улыбка призраком скользнула по лицу Одиссея.

– Быть может, ты сумеешь нам помочь, Орион, быть может…

25

Ту ночь я провел возле шатра Одиссея. Увидев, что у меня ничего нет, кроме старой одежды и самодельного копья, Телемак приказал своим слугам принести мне плащ, панцирь и подобающее оружие.

Как ни странно, Одиссей возразил.

– Дай ему только плащ, – сказал он. – Ориону ничего больше не понадобится сегодня… и завтра.

Я не спорил: царь явно что-то задумал. Среди осаждавших Трою ахейцев Одиссей считался мудрейшим из полководцев. В бою он не уступал никому из них, однако царь Итаки умел продумывать свои ходы наперед, Агамемнон и Ахиллес на такое способны не были.

Утром Одиссей вывел армию к главным воротам Эпира. В бронзовом панцире, обнажив голову, он воздел свое копье к облакам и закричал громовым голосом, способным расколоть небеса:

– Мужи эпирские! И родственники псов, которых я перебил в своем доме в Итаке! Выходите на битву. Не будьте трусами. Хватит прятаться за стены! Вы решили воевать со мной из-за того, что я защитил свою жену и честь. Вот я! Выходите и бейтесь со мной. Сегодня хороший день для боя.

Несколько голов показались над парапетом стены, их покрывали шлемы из сверкающей бронзы. Никто не отвечал Одиссею.

Он вновь возвысил голос:

– Неужели вы боитесь умереть? Какая разница, убью ли я вас здесь или перед стенами Итаки? Вы объявили кровную месть мне и моему семейству, разве не так? Что же медлить, если есть возможность сразу уладить дело? Выходите и бейтесь!

– Уходи, – отвечал глубокий мужской голос. – Мы выйдем на битву с тобой, когда будем готовы. Наши родственники в своих городах собирают войска нам в помощь, к нам придет тысяча воинов. Вот увидишь облако пыли над дорогой, увидишь перед собой целое войско, кровь твоя превратится в воду, и ты описаешься от страха.

Одиссей пренебрежительно расхохотался:

– Не забывай, что я бился на равнинах Ил иона с воителями, равными могучему Гектору и его братьям. Я одолел крутые стены Трои с помощью деревянной осадной башни, которую троянцы назвали конем, и сжег город. Неужели ты решил, что я убоюсь толпы хилых и трусливых молокососов, которые боятся сразиться со мной…

Голос ответил:

– Скоро мы увидим, кто из нас трус.

Губы Одиссея гневно сжались. Потом он глубоко вздохнул и выкрикнул:

– А где Неоптолем, царь города трусов?

Ответа не последовало.

– Правит ли еще Неоптолем в своем собственном городе или же вы захватили его дом, как пытались захватить мой собственный?

– Я здесь, Одиссей дерзновенный, – пискнул слабый, дрожащий голос.

Хрупкий старец в синих одеждах неуверенной походкой поднялся на помост над главными воротами. Даже с земли перед воротами я видел, как дряхл старый Неоптолем. Наверное, он был старше самого Нестора, на лысой голове царя еще оставалось несколько клочков волос, а белая борода опускалась на хрупкую узкую грудь. Глаза столь глубоко утонули в глазницах, что казались снизу двумя темными крошечными ямками. Должно быть, царь почти лишился зубов: губы его провалились.

– Неоптолем, – сказал Одиссей, – пришел день скорби, если мы стали друг другу врагами. А в былые дни, помню, ты был мне мудрым дядей.

– Вспомни лучше моего сына, друга своей юности, которого ты жестоко убил в порыве гнева.

– Я сожалею о его смерти, царь Эпира. Он оказался среди женихов, пытавшихся лишить меня жены и царства.

– Он был моим сыном. Кто будет править, когда я умру? Сын моего сына еще дитя, ему нет и пяти лет.

Одиссей запрокинул голову, чтобы лучше видеть фигуру в синей одежде на городских воротах, и ответил:

– Кровавая распря между нами не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне.

– Верни мне сына, и я прекращу ее, – с горечью отвечал старец.

– Увы, – отвечал Одиссей, – этого я не могу сделать. Да, я был в Аиде во время своих долгих скитаний, но подземный владыка не позволил мне вернуть никого из обитателей его страны назад к живущим.

– Значит, ты видел самого владыку обители мертвых?

– Неоптолем, чтимый наставник, если бы ты только знал обо всех страданиях, которые я претерпел, ты простил бы мне даже смерть своего сына.

Я стоял в нескольких футах от Одиссея, опираясь на узловатое самодельное копье, и слушал, как царь зачаровывает Неоптолема, попросившего рассказать о трудном возвращении из Трои в Итаку.

Солнце поднялось высоко, а Одиссей все рассказывал о бурях, которые разбили его корабли, о волшебнице Цирцее, обратившей его людей в животных, о пещере людоеда Полифема на острове циклопов…

– Мне пришлось убить великана, чтобы не погибнуть, – говорил Одиссей. – И отец его Посейдон стал еще сильнее препятствовать мне, посылая навстречу кораблю еще более могучие бури.

– Итак, ты понимаешь, что отец всегда будет ненавидеть убийцу сына, – сказал Неоптолем. Но на этот раз дрожащий голос старца был менее резок, чем прежде.

Миновал полдень, а Одиссей все говорил, завораживая высыпавших на стену защитников города своими жуткими повествованиями. Рабы принесли вяленое мясо, фрукты, вино. Одиссей отпил из чаши, но продолжал говорить, рассказывая своим врагам о пережитых опасностях, о женщинах, с которыми он расстался ради жены и возвращения домой.

– Но когда я наконец увидел благословенную Итаку, – проговорил царь, и могучий голос его упал, – мой дом был полон людей, которые требовали от Пенелопы предать меня и вели себя так, словно уже захватили мое царство.

– Я понимаю жажду мщения, которую ты испытал, – сказал Неоптолем. – Но сын мой не вернется из царства мертвых.

– Царь эпирский, – отвечал Одиссей, – кровавая распря между нами приведет к гибели оба наших дома. Ни твой внук, ни мой сын не проживут достаточно лет, чтобы вырастить собственных сыновей.

– Увы, ты прав, – согласился Неоптолем.

– Вот что я говорю вам… – Одиссей обратился к тем, кто был на стене. – Если вы, родственники тех, кого я убил, сразите меня и моего сына, мои родичи убьют вас. Кто будет последним?

– Боги решат, Одиссей, – сказал старый царь. – Судьбы наши в их руках.

Я подумал, что если Неоптолем и его внук погибнут в этой бессмысленной войне, их род пресечется еще во времена ахейцев. И некому будет породить Олимпиаду, когда сменятся многие поколения. Поэтому-то меня и послали сюда. Но что же я должен делать?

– А не обратиться ли нам к богам? Пусть выскажут свое решение, – проговорил Одиссей.

"Что он задумал?"

– Назначим поединок, пусть два воина сойдутся друг с другом, копье против копья. А исход этой схватки решит судьбу всей войны.

Люди на стене загомонили. Неоптолем посмотрел направо, посмотрел налево. Мужчины, его окружавшие, кивали и переговаривались.

– Неплохо придумано, царь Итаки, – наконец отвечал старец. – Но кто может выстоять против столь опытного бойца? Поединок будет неравным.

Вояки, собравшиеся наверху, боялись вступить в единоборство с Одиссеем.

Царь Итаки воздел к небу руки:

– Но вы же хотите отомстить именно мне!

Неоптолем сказал:

– Нет, нет и нет, Одиссей. Ты бился с могучим Гектором и сокрушил стены Трои. Ты прошел мир вдоль и поперек… Ты был гостем в царстве мертвых. Кто из нас посмеет сразиться с тобой?

Склонив голову как будто бы в знак согласия, Одиссей спросил:

– А если я выставлю вместо себя другого бойца?

Я заметил, что Телемак просто дрожит от рвения, так хотелось ему защитить честь своей семьи и прославиться.

– Да, другого! – закричали мужи на стене. – Выбери другого!

Одиссей осмотрелся вокруг, словно бы отыскивая кого-то. Телемак шагнул вперед, но отец, хмурясь, отвернулся от него. Вновь подняв голову, Одиссей воззвал к Неоптолему:

– Пусть! Пусть все решают боги! Я выбираю этого неприглядного увальня. – И он показал на меня!

Послышавшиеся на стене смешки перешли в самый настоящий хохот. Что ж, я действительно казался истинным деревенщиной – в своем кожаном жилете, с грубым деревянным копьем в руках. Неудивительно, что Одиссей отказался дать мне лучшую одежду и оружие. Он задумал спровоцировать "божий суд" еще ночью. Осажденные немедленно согласились и спустились со стены выбирать собственного бойца.

– Ну, Орион, – сказал мне Одиссей очень серьезным тоном, – ты можешь избавить нас от кровавой войны, которая грозит пресечь и мой род, и род этого старца.

– Я понимаю тебя, господин.

Одиссей крепко схватил меня за плечо.

– Но пусть твоя победа не покажется им слишком легкой. Я не хочу, чтобы они догадались, как я провел их.

Телемак, который только что казался ужасно разочарованным – я даже опасался, что он разразится слезами, – теперь едва смог скрыть радостную улыбку.

Наконец ворота города распахнулись, из них вышли люди, которые недавно стояли на стене. Многие были облачены в бронзовые панцири, они держали в руках копья. Неоптолема в деревянном кресле вынесли рабы. Они поставили кресло на землю, и царь неловко поднялся, преодолевая боль в распухших суставах.

Но перед началом поединка следовало совершить жертвоприношения и высказаться. Полдень давно миновал, когда наконец расчистили участок на пыльной земле, и боец из Эпира выступил вперед. Он был почти такого же роста, как я, с мощной грудью и могучими руками, в бронзовом панцире, поножах и медном шлеме, закрывавшем нос и щеки так плотно, что я видел лишь светлые глаза, обращенные ко мне.

В нескольких шагах позади него юный раб двумя тоненькими руками держал огромный восьмиугольный щит. Казалось, что бедный парнишка вот-вот свалится под тяжестью ноши. Другой юнец держал пучок длинных копий, их бронзовые наконечники блестели, отражая лучи яркого солнца.

На щите было нарисовано око, я вспомнил глаз Амона, украшавший огромную пирамиду Хуфу в далеком Египте. Имелась ли здесь какая-нибудь связь? Я решил, что нет… Глаз этот должен был парализовать ужасом противника.

Я вышел на бой с тем самым грубым копьем, которое изготовил из узловатого ствола дерева. В светлых глазах соперника горело предвкушение легкой победы. Мы осторожно обходили друг друга, он защищался громадным позеленевшим щитом, который укрывал воина от подбородка до сандалий. Невзирая на могучее телосложение, он был быстр и легок. Я приподнялся на носках, восприятие окружающего ускорилось. Противник медленно отводил руку назад, так медленно, что казалось, на это ушла целая вечность. А потом изо всех сил бросил в меня копье.

В последний момент я отпрыгнул, и толпа издала стон, словно бы сожалея, что меня не пронзил острый бронзовый наконечник. Мой противник протянул руку, и оруженосец подал ему другое копье. Я остался на месте, а он снова шагнул вперед. Я ударил копьем по его щиту.

Ухмыльнувшись, он отодвинул древко щитом.

– Не бегай, Орион, – шепнул он, обращаясь ко мне. – Тебе не избежать своей участи.

Колени мои ослабли от удивления: на меня смотрели глаза Атона, глаза Золотого.

– Что тебя изумило? – спросил он, направляя в меня копье. – Разве ты не знаешь, что я и прежде принимал человеческий облик?

– Но почему ты сделал это именно сейчас? – сказал я, отскакивая от него.

Золотой расхохотался:

– Ради развлечения, зачем же еще… – и ударил копьем мне в живот, быстро и сильно. Я едва успел отпрыгнуть. Острый бронзовый наконечник задел мне бок. Окружавшие нас люди охнули, увидев кровь.

Я понимал, что бессилен в схватке с ним, вооруженный только жалкой палкой. Атон столь же силен и быстр, как и я. Быть может, даже сильнее и быстрее. Словно бы в танце, я отступил на несколько шагов назад, он приблизился, и я бросился вперед, со всей мощью направляя обожженное огнем острие в его глаза. Атон приподнял щит, чтобы отразить выпад, но, ударившись о позеленевшую бронзу, мое копье заставило его отступить на несколько шагов. Я подхватил с земли то копье, которое он бросил в меня. Теперь мы были хотя бы вооружены одинаково. Впрочем, у Атона имелся еще щит… у меня его не было. Бросив короткий взгляд в его сторону, я увидел, что оруженосцы изо всех сил пытаются вырвать мое грубое копье из щита. Оно наконец вышло, и оба юноши упали на спины. Атон вновь приблизился ко мне, я держал копье двумя руками. Зрителям, должно быть, казалось, что они видят схватку героев под Троей: воин против воина, копье против копья.

"Ради развлечения", – сказал он мне. Итак, Атон принял человеческий облик и сошелся со мной в поединке, чтобы потешить себя.

– А готов ли ты умереть ради развлечения? – спросил я.

– Ты уже пытался убить меня однажды, помнишь?

– Нет, – отвечал я.

– Или ты думал, что я снова предоставлю тебе такую возможность?

Он сделал выпад, затем ударил копьем вверх, зацепив мое собственное и едва не выбив его у меня из рук. И прежде чем я успел опомниться, ударил снова, оставив длинный – от плеча до ребер – порез на моей груди. Зрители разразились одобрительными воплями.

– Я сильнее тебя, Орион, – дразнил меня Атон. – Я быстрее и сильнее. Неужели ты думаешь, что я дал своему созданию больше сил, чем имею сам?

Он выставил левую ногу, и я ударил в нее, а потом, перехватив копье обеими руками словно дубинку, стукнул тупым концом по его шлему. Зрители охнули. Атон отступил назад, забыв на мгновение про насмешки.

Я лихорадочно размышлял: "Если он победит меня, Неоптолем выиграет свой спор с Одиссеем, и кто-то из потомков его внука даст жизнь Олимпиаде. Но если победителем окажусь я, Одиссей одолеет Неоптолема… Что же тогда случится с царским родом Эпира? Неужели именно поэтому Атон принял человеческий облик и вмешался в битву: он хочет, чтобы я был убит и Олимпиада родилась через тысячу лет, когда настанет ее время".

Мы бились. Но мысли ослабляли мою уверенность, я не знал, что предпринять. И каждый раз, ловя на себе взгляд золотых глаз Атона, с насмешкой взиравшего на меня из-под бронзового шлема, я вспыхивал гневом. Развлечения ради. Он играет со мной, со всеми смертными, дурачится, ломая их жизни, лишая их надежды… Как кошка играет с мышью.

Мне казалось, что поединок длится уже не один час. Атон постоянно наносил мне легкие раны, меня покрывали порезы и царапины. Я не мог пробить его щит. Атон действовал столь же быстро, как и я; наверное, он был даже быстрее, мало того, он предугадывал все мои выпады и успевал защититься.

Однажды я едва не достал его. Я ударил его прямо в лицо, и он поднял щит, на мгновение утратив возможность видеть меня. Тогда я стукнул древком копья по его лодыжкам, он споткнулся и упал на пыльную землю, успев, однако, прикрыться длинным щитом, защитившись от удара. Наконечник моего копья застрял в щите, и мы принялись возиться, словно два шута: я пытался извлечь копье из его щита, он же старался подняться на колени, а потом и встать.

Теснясь вокруг нас, зрители встали от волнения. Наконец я вырвал копье, но отлетел в толпу, споткнулся о чью-то ногу и упал.

Атон оказался надо мной, прежде чем я успел моргнуть. У меня не было щита, я не мог защититься. Облаченный в панцирь, он вырос надо мной тенью на фоне яркого неба. Солнце исчезло за спиной Атона, и он замахнулся, чтобы погрузить наконечник копья в мое сердце. Я не мог сделать ничего другого – и ударил копьем в низ его живота. Так мы оба сразили друг друга, вскричали в предсмертной муке, и мир сделался холодным и черным.

26

Я очнулся от боли и медленно раскрыл глаза. Я вновь оказался у вершины Арарата. Я лежал, но снег более не покрывал меня. Он подтаял, и я видел над собой ясное синее небо, такое яркое, что глазам было больно смотреть на него. Снежно-белая лисица кусала меня за руку. Это была самка, насколько я мог судить по ее раздувшемуся брюшку.

"Значит, настала весна, – подумал я. – Ей не хватает пищи в этой скалистой пустоши, и она готова есть трупы".

"Но я не мертв…" Пока еще. Автоматически отключив рецепторы, воспринимавшие боль, я мгновенно схватил лисицу левой рукой за горло; движение мое было столь быстрым, что она не успела даже тявкнуть. Я съел ее целиком, сырой, с нерожденными лисятами и внутренностями, ощущая, как силы вливаются в мое тело. Правая рука на некоторое время вышла из строя, хотя я остановил кровотечение и перевязал рану, которую нанесла мне лисица, ее же собственной шкурой.

Мне потребовался не один день, чтобы спуститься с вершины Арарата. Почти всю зиму я пролежал в снегу, балансируя между жизнью и смертью, пока Атон и Гера порознь или вместе использовали меня, желая, чтобы я обеспечил им продление рода Неоптолема, дабы Олимпиада появилась на свет.

Теперь я вел образ жизни, соответствовавший моему имени: добывал пропитание охотой, подкарауливая крошечных грызунов, которые только начинали выбираться из зимних норок, выслеживал горных коз на склонах, а потом гнал несколько дней дикого коня, пока он не упал от изнеможения. Спустившись на равнину к дальним дымкам селений, я ощутил, что моя рука исцелилась и обрела прежнюю силу.

Пришлось вновь заняться разбоем. У меня не оставалось другого выхода. Я должен был возвратиться в Пеллу и выполнить поручение ненавистной Геры, презирая себя за повиновение ей. Я крал коней, грабил амбары, вламывался в дома, угонял отбившийся от стада скот, не брезговал ничем, чтобы остаться в живых. Я старался держаться подальше от людей, когда это было возможно, и вступал в бой, лишь не имея иного выхода. Но я никогда не убивал людей – хотя нескольких и пришлось бросить, поломав им конечности.

Я двигался на запад, приближаясь к Европе, Греции, Пелле, Филиппу, Александру и Гере. Теперь я не испытывал сомнений: Олимпиада была Герой всегда. Ее колдовское могущество было по плечу лишь творцам.

Я ехал ночью и днем, спал лишь изредка, возвращавшиеся силы дарили мне бодрость, я не чувствовал усталости и все время подгонял себя, чтобы вернуться в Пеллу как можно быстрее. В редкие ночи, когда я позволял себе спать, Гера являлась мне во снах, но более не манила своей жестокой любовью. Она повелевала: так госпожа приказывает самому ничтожному из своих рабов. Она призывала меня к себе, торопила, требовала, чтобы я спешил. И я старался как мог, избегая главных дорог и больших городов, пересекал целые страны за считанные дни, охотой или кражей добывая все необходимое для жизни. Я продвигался все дальше и дальше на запад, и наконец дорога привела меня к Халкедону.

Эта крупная гавань превышала величиной Пеллу, но уступала Афинам. Бизантион располагался прямо напротив нее на другом берегу Боспора. Кривые улочки, змеясь, сползали по склону от городской стены к пристаням. Ветхие и облезлые дома явно нуждались в ремонте. Переулки пропахли помоями, даже главная площадь казалась грязной и неухоженной. Однако гостиницы и таверны имелись в изобилии, и чем ближе я подходил к причалу, тем чаще они попадались на улицах. Группы подвыпивших моряков и остроглазых купцов теснились перед стойками, устроенными в фасадах домов: они пили, сплетничали, заключали сделки, продавая все что угодно, от македонской древесины до рабов, доставленных из-за Черного моря со степных просторов.

Самым бойким местом в Халкедоне был невольничий рынок, находившийся возле причалов. Я не собирался задерживаться там. Минуя толпу, я искал, где можно дешево переправиться в Бизантион. В набедренной повязке я припрятал горстку монет; мне удалось их отобрать у торговца конями, который допустил фатальную ошибку, взяв с собой всего лишь четырех стражников.

И тут, проталкиваясь сквозь толпу, запрудившую рыночную площадь и даже выплескивавшуюся с нее на улицу, которая вела к причалам, я увидел Гаркана.

Он переменил одежду, даже расчесал бороду. И как прочие посетители невольничьего рынка, был облачен в длинный балахон поверх цветастой рубахи, голову его прикрывала мягкая шапочка. Издали Гаркан казался или не слишком богатым, но уверенным в себе купцом, или землевладельцем, нуждающимся в новых рабочих руках. Впрочем, внимательный человек, конечно, заметил бы и шрам на щеке, и тяжелый взгляд угольно-черных глаз. Я огляделся и увидел нескольких людей Гаркана, тоже опрятно причесанных и пристойно одетых.

Протолкавшись сквозь говорливую и шумную толпу, ожидавшую открытия рынка, я направился к Гаркану. Тот уже повернулся в другую сторону, глаза его обшаривали собравшихся, чтобы вовремя заметить опасность. Тут он увидел меня. Глаза Гаркана расширились, но, когда я приблизился, он быстро справился с удивлением.

– Итак, твое паломничество окончилось? – спросил он.

Я кивнул:

– Возвращаюсь назад в Пеллу, там у меня дело.

Он ухмыльнулся:

– Ты переменился.

– Как это?

– Ты стал спокойнее. Увереннее в себе, как будто понял, к чему стремишься.

Я слегка удивился, в глубине души признавая, что Гаркан прав. Душевный разлад оставил меня. И, не представляя в точности, что мне придется делать, я знал, что должен вернуться в Пеллу и выполнить повеление Геры, каким бы оно ни оказалось. По-новому увидев теперь и обветренное лицо Гаркана, я вспомнил или впервые понял, кого напоминал мне этот человек: моего старинного знакомого, тоже воина, умершего давным-давно – хетта Лукку. Он мог оказаться предком Гаркана, так они были похожи. Я заметил в глазах бывшего воина из Гордиума то самое выражение, которое видел один только раз, когда он рассказывал о своей семье, и понял, почему он здесь оказался.

– Разыскиваешь своих детей?

– Если их уже не продали. Я узнал, что пленных из Гордиума привезли именно сюда. Но до начала торгов к клеткам с рабами допускают лишь самых состоятельных покупателей.

Я подумал мгновение.

– Ты надеешься выкупить их?

– Да.

– А что будет потом?

Он вопросительно взглянул на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе будет трудно вести жизнь разбойника, если при этом придется заботиться о восьмилетнем сыне и шестилетней дочери.

– А что мне еще остается?

– Не знаю.

– Я тоже. И пока еще только ищу своих детей, а что будет потом, я начну думать, когда найду их!

То долгое и безрадостное утро я провел вместе с ним. Работорговцы одного за другим выставляли своих пленников. Дороже всего шли красивые девушки; крепкие юноши, способные работать в полях и на рудниках, также приносили торговцам немалый барыш. Детей оказалось около дюжины, но много за них не просили. Однако когда солнце опустилось за сараи, выстроенные вдоль пристани, и торговля закончилась, большинство из них еще не нашло хозяев.

К этому времени на площади осталась только горстка покупателей. Несчастных детей в тяжелых железных ошейниках, грязных и плакавших, отправили в свои помещения.

Тем временем работорговцы, толпясь возле помоста, где продавали людей, подсчитывали полученные монеты, а главный распорядитель, сойдя вниз, усталой походкой побрел через площадь к таверне.

– Позор нам, – бросил он на ходу, пока мы наблюдали за вереницей уходивших детей. Даже его зычный голос чуть охрип после дневных трудов. – Мы не можем больше содержать их; они съедят все, что мы сможем на них заработать.

Подойдя к нему поближе, Гаркан спросил самым непринужденным тоном:

– А откуда они?

Лысоватый и пузатый купец сверкнул хитрыми глазами и чуть повел плечами:

– Отовсюду. Из Фригии, Анатолии. Хочешь верь, хочешь не верь, есть даже с Родоса.

– А из Гордиума?

Тот остановился и внимательно посмотрел на Гаркана. Следуя за ним, мы уже пересекли площадь и оказались невдалеке от входа в таверну.

– А что ты дашь за подобные сведения?

Лицо Гаркана окаменело.

– Дорого дам, торговец. Я подарю тебе жизнь.

Тот поглядел на него, потом на меня, бросил через плечо взгляд на своих собратьев, которые еще толкались у помоста. Возле них находилось с десяток вооруженных людей.

– Ты не успеешь и слова сказать, – пообещал ему Гаркан, не скрывая угрозы. – А теперь говори. И говори правду. Торговал ты детьми из Гордиума?

– Они были здесь месяц назад… почти целая сотня. Так много, что цены совсем упали. Нам пришлось даже снять их с торгов, когда за них стали предлагать так мало, что это никого не удовлетворяло.

– И что случилось с непроданными детьми?

– Их купили всей партией македонцы. Говорят, по приказу самого царя.

– Филиппа? – спросил я.

– Да, Филиппа Македонского. Теперь ему нужно много рабов, он стал господином Афин и всей Греции.

– А не врешь? – спросил Гаркан, стискивая слабую руку торговца с такой силой, что мог переломать ему кости.

– Нет. Это чистая правда! Я клянусь тебе!

– Ну, а среди тех немногих, кого продали в этом городе, – продолжал Гаркан, – не было ли восьмилетнего мальчика с соломенными волосами и глазами черными, как мои? И шестилетней девочки, похожей на него?

Покрывшийся потом торговец пытался отодрать пальцы Гаркана от своей руки. С тем же успехом он мог бы стараться подкопать городскую стену обеденной вилкой.

– Как я могу помнить? – вскричал он. – Их было так много! Откуда мне помнить какого-то мальчишку и девчонку?

– Отпусти его! – сказал я Гаркану. – Скорей всего твои дети уже отправлены в Пеллу.

Тот выпустил торговца, который стремительно исчез в дверях таверны.

– Пелла в Македонии, – Гаркан горько вздохнул, – значит, я их более не увижу.

– Почему ты так решил?

– О Филиппе и его царстве я знаю мало, однако говорят, что там не терпят разбойников. Люди соблюдают законы. Мне там не место.

Я улыбнулся, опуская руку на его плечо.

– Друг мой, ты прав – Филипп не терпит разбойников. Но у него самое лучшее войско на свете, и хорошему воину в нем всегда будут рады.

Герои прежних времен переплывали Геллеспонт. Александр дал клятву перед своими Соратниками, что однажды и он совершит это. Наверно, я мог бы переплыть Боспор, он уже Геллеспонта, хотя течение в нем быстрое и коварное. Впрочем, легче воспользоваться одним из паромов, плававших между Халкедоном и Бизантионом, ведь я не мог рассчитывать, что Гаркан и его люди сумеют переплыть пролив.

Шайка за зиму сократилась до девяти человек. Остальным опротивел разбой, и они ушли искать свои родные дома или чтобы начать жизнь на новом месте. Я был рад видеть среди оставшихся Бату. Гаркан сообщил мне, что нашел в нем сильного и хладнокровного бойца.

– Говорят, македонское войско переправилось в Абидос, – рассказал мне Гаркан, – на этот берег Геллеспонта.

– Это действительно правда?

Он пожал плечами:

– Так говорят на рыночной площади.

Итак, Филипп демонстрирует силу: он захватил плацдарм на азиатской стороне пролива, чтобы оттуда двинуть свою армию против Царя Царей, когда сочтет нужным. Переговоры складываются удачней, если их поддерживает сила оружия.

– Мы попадем в Пеллу быстрее, если отсюда переправимся через Боспор к Бизантиону.

– Это будет дорого, паломник. У нас с тобой не хватит монет, чтобы оплатить проезд.

– Но на что ты рассчитываешь? – Я остановился на полуслове. Ответ был мне известен: Гаркан приберегал деньги на выкуп детей.

Поэтому я сказал:

– Мне известно, где можно достать монеты.

Гаркан понял намек на лету.

– У работорговцев? – Он мрачно ухмыльнулся. – Да. Монет у них больше, чем у самого царя Мидаса.

– Но их трудно ограбить, – сказал Бату. – Их дома охраняются, а сами они никогда не выходят на улицу в одиночку.

– Мы достаточно сильны, чтобы справиться с любой охраной, – сказал я.

– Не спорю, – отвечал чернокожий. – Но мы не успеем донести монеты до пристани, как нас схватит городская стража.

Я кивнул. Бату был прав. Нельзя рассчитывать только на силу. Город слишком мал, и ограбление одного из богатых работорговцев встревожит стражу, которая первым делом примется останавливать все отходящие от пристани корабли. Итак, следовало прибегнуть к хитрости.

27

Нам повезло: дождь шел всю ночь. Изучая дом самого богатого работорговца в Халкедоне, я стоял под корявыми ветвями оливкового дерева. С веток капало. Гаркан и Бату горбились возле меня, мокрые, несчастные и недовольные.

– Высокая стена, – сожалел Бату, его глубокий голос грохотал отголосками дальнего грома.

– Одни только боги знают, сколько стражников охраняют этот дом, – нервно сказал Гаркан.

– Шестеро, – отвечал я. – И еще двенадцать спят сейчас в помещении для слуг на другой стороне двора.

– Откуда ты знаешь? – В хриплом шепоте Гаркана слышались нотки удивления и недоверия.

– Я провел целый вечер на ветвях большого дуба по ту сторону улицы.

– И никто тебя не заметил? Никто?

– Квартал очень богатый, улица – тише не бывает. Трудно было лишь прокрасться мимо стражников у подножия холма. Но, пробравшись сюда, я не встретил на этой улице никого, кроме разносчика фруктов с тележкой. Я подождал, пока он завернул за угол, потом залез на дерево. Густая листва укрыла меня. Ну а спустился я уже в полной темноте.

Я услышал, как Вату хихикнул.

– Ты доволен? – спросил я Гаркана.

– Вот что скажу: для паломника, – буркнул он, – у тебя странные повадки.

Мы решили, что оба они подождут в глубокой тени олив, выстроившихся вдоль улицы. Они должны были заняться городскими или хозяйскими стражниками, если те окажутся на улице.

– Дождь нам только на пользу, – проговорил я. – Сегодня гулять никто не пойдет.

– Да и стражники останутся у стены и не станут бродить по улицам, – добавил Вату.

Я кивнул.

– Если я не вернусь, когда небо начнет светлеть, возвращайтесь на постоялый двор, забирайте людей и уходите из города.

– Ты говоришь, Орион, как начальник, – сказал Гаркан.

Пришлось встряхнуть его за плечо.

– Я сказал только, что хочу, чтобы ты ушел отсюда вместе со своими людьми, даже если меня поймают.

– Я понял, – сказал он, – боги да будут с тобой!

– Они всегда со мной, – отвечал я, понимая, что он не может даже представить себе всей горечи, таившейся в этих словах.

– Удачи тебе! – проговорил Вату.

Я встряхнул свой влажный от дождя плащ, желая убедиться, что он не помешает моим движениям, потом оставил то сомнительное укрытие, которое предоставляло нам дерево. Холодные капли обжигали, хотя ветра не было вовсе. Двор работорговца окружала высокая стена, утыканная поверху остриями и битыми черепками. Садовники подрезали деревья, которые росли вдоль стены, а ее выбеленная поверхность оказалась настолько ровной, что я не мог ни за что зацепиться. Поэтому еще у оливы я побежал, пересек выложенную кирпичами улицу и подпрыгнул изо всех сил. Моя правая нога в сандалии оперлась о стену, и я протянул вверх правую руку. Пальцы нащупали край стены, а тело по инерции припало к ней. Не обращая внимания на острия колючки, я зацепился кончиками пальцев обеих рук, а затем подтянулся. Перед глазами моими оказался целый лес разнообразных острых предметов.

Я осторожно перебросил ногу на край стены. Мне с трудом удалось это сделать, так как почти весь верх был покрыт осколками и лезвиями. Однако смущали меня только собаки. Наблюдая днем и вечером за домом, я заметил несколько больших псов, разгуливавших по саду или валявшихся возле стен. Языки их свисали, крупные зубы белели. Дождь поможет мне: непогоду, сырость и холод собаки любят не больше людей, а ливень помешает им учуять меня.

Я перебрался через иззубренные черепки и колючки и медленно опустился на траву. А потом долго ждал, припав на одно колено, пока дождь сек холодом мою шею и нагие руки и ноги. Во дворе было пусто. Я не видел даже слуг, и лишь в одном окне первого этажа мелькал огонек.

Сделав гиперактивными свои чувства, я метнулся к ближайшему окну дома, его ставни оказались запертыми. Низко и грозно зарычала собака, взятая на ночь под крышу. Я отпрыгнул, а потом замер на месте. Там сидел сторож, укрывшийся от дождя под козырьком, устроенным ниже второго этажа. Он плотно укутался в плащ, подбородок его опустился на грудь – впрочем, я не видел, спал он или нет, но не мог рисковать. Бесшумно как змея скользнув вдоль стены, я подобрался к нему на расстоянии вытянутой руки. Тут он и заметил меня. Зажав ему рот ладонью, другой рукой я коротко рубанул его по затылку. Сторож обмяк, и я опустил его на то же место, постаравшись усадить в прежней позе, укрыв плащом.

Нырнув под навес, я поднялся к окну второго этажа. Оно тоже было закрыто ставнем, но, взявшись за прорези, я отворил его, чуть скрипнув рамой. Надеясь, что никого не разбудил, я забрался через окно в темную комнату. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что попал в спальню. Женщина металась в постели и что-то бормотала во сне.

На цыпочках я пробрался мимо нее к двери и вышел в коридор. Точнее, я оказался на балконе, огибавшем с четырех сторон внутренний дворик. По всей длине его виднелись двери, которые вели в другие спальни и прочие комнаты. Внизу горела та неяркая лампа, которую я видел снаружи. Перегнувшись через отполированный руками поручень, я заметил двух стражей, скорчившихся под холодным дождем. Рыкнувший на меня пес нервно расхаживал под балконом с дальней стороны атриума, царапая когтями камни. Подняв уши торчком, он посмотрел на меня, однако ему явно не разрешали подниматься на второй этаж. Собаку приучили жить вне дома, и я мог считать это своей удачей. Теперь следовало найти место, где купец держал свои деньги. Впрочем, можно было не сомневаться: он хранил их в собственной комнате. Но какая из дверей приведет меня туда?

Я постоял, разглядывая выходившие на балкон одинаковые простые двери; все они были закрыты. В дальнем конце балкона, напротив лестницы, оказалась двойная дверь, украшенная тонкой резьбой, она и привлекла мое внимание.

Быстро и безмолвно, стараясь держаться в тени у самой стены, я пробрался к двойной двери. Конечно, она оказалась заперта. Я направился обратно, проверяя каждую из дверей, наконец одна подалась под моей рукой. В комнате никого не было, она напоминала кладовую, две стены занимали полки. Окно здесь заменяла узкая щелка, но я открыл ставень и выставил голову под дождь. Стена оказалась гладкой и ровной: ни выступа, ни карниза, ногу поставить не на что. Крыша нависала над головой. Я протиснулся в узкое окно, осторожно поднялся на подоконник, подтянулся, взявшись за выступающий конек. Дождь сделал черепицу скользкой, однако я все-таки выбрался на покатую крышу и, соблюдая осторожность, направился по ней к месту, под которым располагалась спальня хозяина. Перегнувшись через край, я заметил под собой двойное окно. Один ставень оказался чуточку приоткрыт. Итак, хозяин любит свежий воздух. Отлично! Повиснув на руках, я спустился в окно – тихо, как тень. Рядом зарычал пес. Я оглянулся: рослый зверь щерил на меня клыки. У меня не было времени успокаивать его, одно мгновение – и собака залает, переполошив весь дом. Молниеносным движением я схватил его за глотку и поднял. Пес дергался, пытаясь вцепиться мне в лицо, но я держал его на вытянутых руках, пережимая горло. Собака затряслась и обмякла. Я ослабил хватку. Пульс на шее животного бился, оно еще дышало. Я опустил пса в надежде, что он не сразу придет в себя, дав мне возможность отыскать монеты купца.

В очаге еще рдели угасавшие угольки. Работорговец спал. Я заметил, что в его комнату ведет одиночная дверь. Итак, за ней есть и прихожая, а там, возможно, несет караул стража.

Оглядевшись, я увидел в углу спальни массивный шкаф, высокий и глубокий настолько, что в него можно было войти; две резные дверцы его были плотно закрыты. Рядом стоял письменный стол.

Теперь следует отыскать ключ от шкафа. Я решил, что он должен быть у хозяина. Осторожно ступая, я шагнул к постели и увидел: ключ конечно же висел на цепочке на шее у купца. Но как снять его, чтобы не разбудить работорговца?

"Хитрость, – напомнил мне внутренний голос, – хитрость, а не сила; помни, что он не должен узнать о том, что кто-то побывал в его доме!"

Подумав так, я улыбнулся: хитрость может заменить силу.

Я подошел к угасавшему очагу, взял щипцы и вынул дымившийся уголек. Собака зашевелилась и начала поскуливать, а я принялся раздувать слабый огонек. Когда он разгорелся, я быстро пересек комнату и ткнул огнем в занавеси, в одежду, наваленную на сундуке, в постельное белье. Вещи задымились. Я бросил уголь обратно. Разбрасывая искры, он описал красную дугу. Потом я стряхнул спящего старика на пол возле постели. Пока он поднимал голову, я успел выскочить в открытое окно и повис снаружи под дождем, держась за край подоконника.

– Пожар, дураки! – завизжал купец, подгоняя удивленных стражников. – Воды! Скорее!

Потом он метнулся к большому шкафу, сорвал с шеи ключ вместе с цепочкой, дрожащими руками отпер замок и распахнул дверцы. В свете от пламени пожара я разглядел внутри шкафа несколько сундучков, по полкам было расставлено с десяток небольших шкатулок. Еще там лежали свитки, как я понял – деловые бумаги.

После того как оконную занавеску охватило пламя, пес поднялся и вылетел мимо купца за дверь. Пламя охватило волосы на тыльной стороне моих рук и заставило опустить голову ниже подоконника. Когда я вновь высунулся, работорговец уже подхватил несколько шкатулок и, с трудом удерживая их, попытался вновь запереть дверцу. Пламя разгоралось все сильнее, балдахин над постелью с треском обрушился, тогда купец наконец отказался от своего намерения и бросился вон из комнаты.

В моем распоряжении имелось буквально несколько мгновений. Я вновь перебросил свое тело через подоконник и направился прямо к шкафу. Распахнув его дверцы настежь, я схватил несколько шкатулок. Все они были наполнены монетами. Добежав до окна, я сбросил их на землю и вновь ринулся к очагу. Схватив одну из самых больших головешек, я раздул ее и как факелом поджег свитки, лежавшие внутри шкафа.

Тяжелые шаги загрохотали по лестнице, послышались на балконе. Раздавались громкие голоса, лаяли псы, кричали женщины. И все это перекрывал пронзительный визг работорговца, распекавшего лежебок и винившего нерадивых слуг в случившемся несчастье.

Удостоверившись в том, что шкаф вспыхнул, я метнулся к окну и спрыгнул на землю. Подобрав две шкатулки с монетами, во мраке под дождем я побежал к стене и только там остановился, чтобы бросить взгляд на дело своих рук. Из окна валил дым, пробивалось пламя. При удачном стечении обстоятельств сгорит весь дом. Отперев задвижку, я вышел на улицу через ворота, словно хозяин навстречу друзьям. Они меня ждали.

– А теперь пора уходить, – сказал Гаркан, – соседи уже просыпаются.

Я не спорил, только показал им шкатулки с монетами.

Глаза Бату округлились.

– У себя в Африке я жил бы с такими деньгами как вождь.

Гаркан пробурчал:

– Что-то ты чересчур искусный вор для паломника.

С хохотом мы удалились от горевшего дома.

"Торговец не догадается, что был ограблен, – подумал я. – Но даже если такое случится, он не сможет узнать, кто это сделал".

На рассвете мы еще видели с пристани столб дыма.

28

Мы отыскали паром, готовый отойти от причала. Я недолго поторговался с перевозчиком и вместе с десятью своими спутниками поднялся на борт. Кормчий был рослый мужчина, за долгие годы солнце насквозь пропекло его кожу, а седина тронула его волосы и бороду. Он подозрительно оглядел нас, но, взвесив полученный от меня мешочек с монетами, приказал поднимать якорь.

Мы находились на открытой палубе неуклюжего пузатого суденышка с одной мачтой. Капитан выкрикивал приказы с помоста, приподнятого над кормой. Тесный загон на носу был забит козами, густой запах животных бил в ноздри. Наши люди уселись на палубе, привалившись к тюкам ткани, свитым в бухты канатам или деревянным шпангоутам.

Гребцы-рабы вывели суденышко в пролив, ветер наполнил треугольный парус и понес корабль по могучим волнам Боспора. Началась качка, и наши люди сразу позеленели. Моряки посмеивались, глядя на пассажиров, припадавших к бортам.

– Не блюй против ветра, – съехидничал капитан, когда разбойники один за другим принялись перегибаться над бурлившей водой.

Я тоже подошел к борту – подальше от страдавших от морской болезни разбойников. Передо мной открывалась Европа, выстроенные из сырца бурые домики Бизантиона купались в лучах утреннего солнца. Откуда-то мне было известно, что это ничем не примечательное скопление лачуг со временем станет могущественным городом, столицей империи, и дворцы его, мечети и церкви во все стороны закроют горизонт великолепными куполами, изящными минаретами.

Ну а пока Бизантион оставался всего лишь стратегически важной гаванью, в которой теперь властвовали македонцы Филиппа.

– Мы возвращаемся, – буркнул Гаркан мне на ухо.

Удивленный, я повернулся к нему. Лицо разбойника было мрачным. Вату подошел ко мне с другой стороны:

– Что это… мы поворачиваем?

И действительно – мы направлялись назад, в гавань Халкедона. Остальные люди Гаркана слишком страдали, чтобы это заметить: кто распростерся на палубе, кто перегнулся через борт. Парус беспомощно хлопал, а вонь от коз лишь более ухудшала положение. Позеленевший Гаркан обеими руками держался за поручень, пальцы его побелели.

Я смотрел на кормчего: он вывесил какие-то сигнальные флажки. Потом пристально рассмотрел пристань, оставленную нами не более часа назад. Над ней на высоком шесте реяли полотнища флагов. Тут я заметил, что моряки уже вооружились мечами. Даже рабы засунули дубинки за пояса. А наше оружие оставалось возле козьих загонов, и никто из людей не мог им воспользоваться.

Я отправился к кормчему на помост, но двое вооруженных мореходов остановили меня возле лестницы.

– Перевозчик! – крикнул я. – Что ты делаешь?

– Возвращаю шайку разбойников в руки правосудия. – Он хохотнул.

– А почему это ты решил считать нас разбойниками? – выкрикнул я.

Он указал на сигнальные флаги:

– Сегодня ночью кто-то сжег дом важного господина. А вы слишком дорого и почти не торгуясь заплатили за проезд.

Я обдумывал ситуацию всего три секунды. Люди Гаркана не были в состоянии биться, да и сам он едва стоял на ногах. Все моряки уже вооружились и приготовились к схватке. Капитан был очень доволен собой. Он вернет купцу часть денег, которые я ему дал, и еще получит за нас награду от городских властей.

Матросы, стоявшие возле меня, ухмылялись; возможно, их самодовольство толкнуло меня на решительные действия.

Схватив обоих за подбородки – они даже не успели поднять руки, – я стукнул их головами, которые загудели, словно старый дуб, по которому ударил топор. Потеряв сознание, они повалились на палубу, а я выхватил оба их меча и перебросил растерявшемуся Гаркану и Бату. Гаркан принял меч неловко и уронил оружие, но чернокожий точно поймал клинок и вонзил его прямо в живот первого из моряков, бросившихся на нас.

Я крикнул, и Гаркан очнулся. Он поднял меч и вместе с Бату начал сражаться против двух дюжин моряков, пробиваясь к своим людям, еще валявшимся на палубе.

В два прыжка я преодолел лестницу и поднялся на помост, выхватив кинжал из ножен под юбкой. Моряк в рваной тунике обеими руками держал кормовое весло. Рядом с ним застыл кормчий, проявивший признаки крайнего удивления. Тут на пути моем встал первый помощник хозяина корабля с мечом в руке. Мир вокруг меня, как всегда, словно бы замедлился. Я заметил, как дрогнули мышцы его руки, как напряглись его ноги, – он готовился ударить меня в левый бок, который я, как ему казалось, не мог защитить. Я остановил левой рукой его разящий меч и, шагнув вперед, вогнал кинжал ему под подбородок. Отбросив оседавшее тело, я повернулся лицом к перевозчику. Теперь у него в руке тоже появился меч, но он как будто не очень хотел пускать его в дело. Взглянув через плечо, я заметил, что Гаркан и Бату бились, защищая страдавших морской болезнью разбойников от матросов и рабов, размахивавших мечами и дубинками. Но рулевой по-прежнему направлял ладью в сторону Халкедонской гавани.

Капитан проговорил:

– Бросай кинжал, или твоих приятелей отправят рыбам на корм.

– Ты сам первым полетишь за борт, я тебе обещаю.

Он улыбнулся:

– Ну убей меня… а как, скажи, ты поплывешь дальше?

– Я все утро следил за твоими людьми, и теперь, если понадобится, доплыву на этой лохани в Египет, – насмешливо ответил я.

Он осклабился, открывая щербатый рот:

– Да, в уверенности тебе не откажешь, вор.

– Ты получил деньги от нас, – сказал я. – И вези нас по уговору в Бизантион.

– А когда я возвращусь в Халкедон, меня обвинят в том, что я помог вам бежать.

– Кое-кто из твоих мореходов уже погиб… Покажешь их трупы, скажешь, что сопротивлялся.

Хозяин в задумчивости потянул себя за бороду. Он, должно быть, прикинул, что экипаж его справится с Гарканом и Бату, несмотря на то что кое-кто из наших уже поднимался на ноги, преодолевая дурноту. Но битва будет стоить жизни еще нескольким морякам, а он и так уже потерял первого помощника и еще двух моряков. К тому же сейчас он был против меня один на один, правда имея меч против кинжала, но я видел, что моряк невысоко ценит свои шансы.

Я решил подсластить сделку:

– Ну, а если я отдам тебе и остаток денег, что тогда?

Глаза его засверкали.

– Не обманешь?

– Так будет лучше для всех.

Он поспешно кивнул:

– По рукам.

Мы приплыли в Бизантион и оставили корабль вместе с его хозяином у причала. Я был рад вновь оказаться в стране Филиппа, но Гаркан покинул землю, в которой родился. И он знал, что скорее всего никогда более не увидит Гордиума.

Я отыскал дом, в котором стояли солдаты Филиппа, и объявил им, что являюсь одним из царских телохранителей и возвращаюсь из Азии с десятью новобранцами. Опытный начальник, седобородый и хромой, разместил нас на ночь, а на следующее утро предоставил коней. Мне было необходимо поскорее попасть в Пеллу, Гаркан же торопился выяснить судьбу своих детей.

Мы ехали через Фракию и Македонию от одного военного поста к другому. С каждым днем я приближался к Гере и все сильнее ощущал ее власть. Я старался не спать и целую неделю почти не смыкал глаз. Но наконец наступила ночь, когда я не смог более противиться сну, и, едва опустившись на ложе возле бревенчатой стены, мгновенно уснул. Она приснилась мне, надменная и властная.

– Ты возвращаешься во время, сулящее многое, – сказала мне Гера-Олимпиада.

Я стоял перед нею в том великолепном зале, который не мог уместиться в Пелле, неведомые ворота в ткани пространства-времени соединяли его с дворцом. Олимпиада восседала на троне, показавшемся мне похожим на диван, вырезанный из зеленого кровавика-гелиотропа; темные прожилки в нем напоминали струйки пролитой крови. Змеи шуршали возле ее ног, оплетали спинку трона, охватывая округлые ноги.

Я не мог двинуться. Не мог даже открыть рот. Она сидела передо мной в плаще, черном, как самая глубокая ночь, на ткани звездами искрились драгоценные камни. Дивные рыжие волосы Геры рассыпались по плечам, горящие глаза пронзали меня. Я мог слышать ее слова, мог дышать, сердце мое стучало. Но я знал, что при желании она может погубить меня взглядом.

– Филипп взял себе новую жену, – сказала она с улыбкой, в чистейшем виде воплощавшей зло. – Он бросил меня. Я оставила Пеллу и возвратилась к своей родне в Эпир. Что ты скажешь на это?

Я обнаружил, что могу открыть рот. Голос мой звучал сдавленно, в горле першило, я готов был закашляться, словно бы промолчал несколько недель.

– И ты позволила ему так поступить? – спросил я.

– Я позволила ему подписать свой собственный смертный приговор, – отвечала Олимпиада. – И ты, моя покорная тварь, будешь орудием моей мести.

– Нет, по своей воле я не нанесу вреда Филиппу.

Она расхохоталась:

– Хорошо, ты погубишь его против своей воли.

И тут боль охватила меня, она накатывала подобно волнам, омывавшим берег. Сквозь стиснутые зубы я выдавил:

– Не покорюсь.

Боль сделалась сильнее, Гера посмотрела на меня; злобная улыбка искривила ее губы, в глазах ее вспыхнула радость мучительницы и удивление. Я не мог пошевелиться, не мог даже вскрикнуть, а она словно бы измеряла каждую каплю моей муки и наслаждалась этим.

Обычно я умею контролировать боль, отключать рецепторы в мозгу. Но ни тело, ни рассудок более не повиновались мне. Впрочем, боль наконец начала слабеть. Трудно было понять – то ли я сам вернул себе контроль над чувствами или моя измученная нервная система сдалась, не выдержав перенапряжения. Ответ я прочитал на лице Геры. Улыбка исчезла, лицо сделалось кислым. Наконец боль исчезла, но я все еще не мог ни говорить, ни шевелиться.

– Знаешь, мне это уже надоело, – сказала она брюзгливо. – Ты силен, Орион. Мы сотворили тебя чересчур хорошо.

Я хотел ответить, но не мог.

– Но это не важно, если свершится должное. Ты обязан исполнить назначенную роль.

И вдруг я проснулся… в грубой лачуге возле бревенчатой стены. Болело все мое тело. Даже внутренности пылали, словно меня поджаривали живьем.

На заре мы возобновили путь к Пелле.

– Сегодня ты слишком спокоен, – сказал Бату, направляя коня от моря.

– Как будто пьянствовал целую ночь, – сказал Гаркан, разглядывая меня.

– Или шлялся по девкам, – расхохотался чернокожий.

Я молчал. Все утро я раздумывал над тем, как точно Олимпиада рассчитала время. Должно быть, настал подходящий момент для смерти Филиппа, теперь Александр мог занять трон.

Самые последние новости лучше всего узнавать на конюшнях. Все селения у дороги жужжали новостями из столицы. Филипп и в самом деле женился на Клеопатре, племяннице Аттала, и отослал к брату в Эпир царицу Олимпиаду, бывшую его главной женой целых двадцать пять лет.

– А как Александр? – спросил я.

Новости были ужасными. На брачном пиру жирный Аттал предложил тост за то, чтобы Филипп и его племянница произвели законного наследника престола.

Александр вскочил на ноги:

– Ты считаешь меня незаконнорожденным? – и бросил чашу с вином в Аттала, разбив старику лоб.

Филипп, явно поглупевший от выпитого вина, поднялся с ложа. Некоторые утверждали, что в приступе ярости он выхватил меч у кого-то из телохранителей и хотел убить Александра. Другие же полагали, что он просто пытался разнять царевича и Аттала, чтобы предотвратить кровавую схватку. Все в зале вскочили на ноги в полном смятении. Но больная нога царя подвернулась, и Филипп неловко упал, распростершись на залитом вином полу.

Трясущийся от ярости Александр посмотрел на отца, а потом закричал:

– Вот человек, который поведет вас в Азию! Он не может перебраться с одной скамьи на другую!

Затем царевич выбежал из зала, а его Соратники последовали за ним. Не дожидаясь рассвета, они с матерью оставили Пеллу, направляясь в Эпир.

– Значит, он все еще там? – спросил я.

– Так я слышал. Говорят, царевич в Эпире со своей матерью.

– Скверно складываются дела у Маленького царя, – сказал один из конюхов. – Плохо это, так ссориться с отцом!

– Но слава богам, мы отделались от ведьмы, – сказал другой, пока мы меняли коней.

Нет, от нее так легко не отделаться, я знал это.

Загрузка...