Онмёдзи

Рассказ 1 Бес

Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея в проулке Цутимикадо в начале месяца Минадзуки. Вечерело. Шел дождь. Мелкий холодный июньский дождичек, какой идет перед началом сезона муссонных «сливовых» дождей.

Когда Хиромаса вошел в распахнутые настежь ворота усадьбы, вокруг все пахло мокрой травой. Листья сакуры, листья сливы, стебли молочая, листья пальм, молодая зелень клена — все было мокро, все сверкало. Репейничек волосистый, молочай-солнцегляд, физалис, гибискус — полевые травы росли полянками тут и там, занимая собой весь сад. Казалось, что какую-то горную лужайку взяли — и без изменений переместили сюда.

Сад выглядел так, словно растениям разрешили расти, как им вздумается, но если как следует приглядеться, то станет понятно, что много здесь лекарственных трав. И хотя Хиромасе самому может быть и не понятно, какой смысл в этих растениях, но, наверное, для Сэймея смысл в них все-таки был. Однако вполне может быть и так, что трава просто здесь выросла. Если вспомнить о том, что за человек Сэймей, то легко можно представить себе и то, и другое. Ну и что, все равно сад был хорош. На садовой дорожке трава аккуратно скошена, чтобы дожди и ночная роса не замочили края одежд тех, кто по ней пройдет, а в некоторых местах сама дорожка даже выложена камнями.

На травы, на камни лился мелкий, мельче иголок, мягкий, мягче шелка, бесшумный дождь. Почти что туман. Вся одежда Хиромасы пропиталась влагой и отяжелела. Он пришел без зонта или накидки, и без сопровождающих слуг. Он всегда уходит один, когда направляется в гости к Сэймею. Без повозки, без лошади, пешком.

Несколько секунд Хиромаса стоял в воротах, любуясь садом, а затем, когда собрался идти дальше, вдруг увидел людей. Кто-то приближался через сад. Двое. Один — буддийский монах, бритый и в сутане. Рядом — девушка. Она была одета в многослойное одеяние со шлейфом цвета нежно фиолетовых цветов глицинии. Монах и девушка молча прошли мимо Хиромасы, слегка ему поклонившись. Хиромаса торопливо поклонился в ответ. И почувствовал слабый аромат глицинии.

Мидзумуси!

Да, в прошлом году примерно в это время, когда бива по имени Гэндзё была похищена демоном и они ходили вместе с Сэймеем к воротам Расёмон, как раз в то время с ними вместе ходила девушка. И сейчас, может быть, это была она? Ведь Сэймей использует духа глицинии как своего сикигами.

Сикигами — так называют духов природы, демонов и злых духов, которыми управляют Онмёдзи.

Но ведь ту, прежнюю, девушку убил демоном? Или нет, может быть, если она — дух цветка, то возрождается в ту пору, когда цветам снова следует цвести? Может ли она появится в этом мире как новый сикигами?

Хиромаса, конечно же, не знал, как этого нового сикигами назвал Сэймей. Он проводил взглядом спины удалявшихся монаха и девушки, а затем обернулся обратно в сад и прямо перед собой обнаружил еще одну девушку. Это была та же самая девушка в одеяниях цвета глицинии, что только что ушла с монахом. Хиромаса вдруг захотел к ней обратиться, но она сама тихо и спокойно поклонилась ему и почти прошептала:

— Господин Хиромаса, добро пожаловать за мной. Господин Сэймей уже давно ожидают Вас.

Сикигами? Если да, тогда понятно, откуда она так внезапно появилась, и почему выглядит такой призрачной, словно цветок или травинка, намокшая от дождя.

Девушка, легко поклонившись Хиромасе, пошла вперед. Хиромаса последовал за ней в комнату, из которой был хорошо виден сад. Там уже было приготовлено сакэ и рыба на закуску: пузатый кувшин, наполненный сакэ до самого горлышка, и тарелка, на которой лежала слегка обжаренная на огне сушеная рыба.

— Ты пришел, Хиромаса?

— Давно не виделись, Сэймей. — И Хиромаса устроился, скрестив ноги, на круглой подушке напротив Сэймея. — Слушай, а я сейчас там с монахом столкнулся.

— Ах, этот.

— Я так давно не видел, чтобы люди к тебе приходили…

— Это монах.

— А откуда он?

— Из храма Кёогококуодзи. — Сэймей согнул ногу в колене и небрежно устроил локоть на колене.

Кёогококуодзи — другое название Тодзи, Восточного храма. Он был построен к востоку от ворот Расёмон на южной оконечности Большой дороги Феникса в 15-й год эпохи Энряку (796 год) для охраны столицы, а затем этот храм отдали монаху Кукаю и он стал центральным храмом буддийской секты Сингон.

— Как-то странно, что буддийский монах в одиночку приходит к онмёдзи. И без слуг даже.

— Ты же тоже приходишь сюда всегда один, разве нет?

— Ну, да, но…

— А с каким делом ты сегодня пришел? Опять что-нибудь случилось? — Сэймей наполнил из кувшина стоявшую перед Хиромасой чашечку для сакэ, и себе тоже налил.

— Ну, в общем-то да, случиться кое-что случилось, но не со мной… — с этими словами Хиромаса поднял полную сакэ чашечку и без лишних церемоний отпил.

— Хорошо беседовать за чашечкой сакэ… — заметил Сэймей.

— А ты с давешним монахом сакэ не пил?

— Ну, он же монах. Да ладно, Хиромаса, у кого там что случилось?

— Тут вот какое дело, имя этого «кого»… — Хиромаса даже поежился, — вот, короче говоря, у меня есть просьба насчет этого случая, понимаешь, Сэймей.

— Просьба?

— Да, вот, понимаешь, это дело, в котором только ты можешь разобраться!

— Но я срочно, прямо сейчас, не смогу пойти разбираться!

— Почему?

— Да я пообещал монаху, его зовут Гэнкаку, что завтра наведаюсь к нему.

— Наведаешься?

— В Кёогококуодзи.

— Однако, Сэймей, и у меня тоже очень срочное дело! И даже, между прочим, есть длинный и интересный рассказ.

— Какой такой интересный? — но на этот вопрос Сэймея Хиромаса не ответил, сложил руки на груди и уткнулся взглядом в пол. — Не расскажешь?

— Нет, нет, нет. Расскажу, чего там. Тебе следует знать. Но только это рассказ о господине Сугавара-но Фумитоки.

— Неужели? О Фумитоки, почтенном внуке того самого великого Сугавара-но Митидзанэ?

— Да!

— Это же он пять лет назад по приказу императора стал советником третьего ранга?

— Да, — кивнул Хиромаса. Действительно, Сугавара-но Фумитоки был одним из интеллигентов того времени и пользовался большим доверием императора. Он был поэт и ученый, занимал последовательно посты летописца, советчика, старшего летописца, и наконец дошел до должности, соответствовавшей третьему придворному рангу.

— И что же с этим Сугаварой случилось? — подливая сам себе и небрежно прихлебывая саке, спросил Сэймей.

— Представь себе такую ситуацию, будто бы однажды господин Сугавара заинтересовался некой танцовщицей, и у них родился ребенок.

— Ну, такое дело — не хитрое! А этот Сугавара-то, оказывается, еще молодцом!

— Нет, Сэймей! Это дело двадцатилетней давности. Вот тогда это было дело не хитрое и молодое.

— Ну и?

— Ну и эта девица, бывшая танцовщица, ушла с ребенком в горы, далеко, за Камигамо, построила келью и живет там.

— Хм.

— Ну и, появляется!

— Кто?

— Чудище!

— Да ну!

— Если пройти мимо храма Камигамо-дзиндзя, и немного пройти дальше в лес, там будет ее келья. А на тропинке к этой келье появляется чудище. Вот как! Это ведь дело как раз для тебя, Сэймей.

Впервые чудище появилось ровно один месяц назад. Ночью. Двое слуг Сугавара-но Фумитоки шли по вышеописанному маршруту. В этот вечер Сугавара-но Фумитоки собирался прийти в хижину к бывшей танцовщице, но внезапно заболел и ему пришлось отменить свой визит. Он послал двух слуг письмом, в котором были извинения в стихах, обращенные к возлюбленной. Слуги шли сначала по густому лесу из тысячелетних криптомерий, а затем дорога пошла по лесу смешанному, где росли и лиственные деревья. По дороге в смешанном лесу был невысокий холм, а на самой вершине этого холма, почти в том самом месте, где начинался спуск, был пень от огромного дерева хиноки — японского кипариса.

— И вот, когда двое слуг прошли это самое место, появилось оно! — Хиромаса потряс головой.

Была лунная ночь. Но дорога шла по лесу, так что один из слуг нес в руках факел. Слуги не были воинами, но у каждого из них на боку висел короткий меч. Когда справа от дороги показался силуэт пня, тот слуга, что шел впереди, вдруг остановился, да так резко, что шедший за ним второй слуга чуть было не врезался в его спину.

— Что случилось?

— Там — человек! — сказал шедший впереди мужчина с факелом. — Ребенок!

— Ребенок? — второй слуга прошел вперед и внимательно вгляделся в вечернюю мглу. Там действительно что-то белело. В том месте деревья как раз расступались немного, и лунный свет с небес падал на землю. В лучах луны стоял кто-то, словно соткавшись из лунного света. И если как следует приглядеться, можно было признать в этом ребенка. Но…

— Он же голый! — прошептал вышедший вперед второй слуга. С опаской двое приблизились к тому месту и действительно обнаружили голого ребенка. Правду сказать, он был не полностью голый, его бедра были обмотаны тряпицей. Но кроме этой тряпицы на ребенке не было совсем никакой одежды. И белели голые ноги. Лет ребенку можно было дать девять или десять. Он был головастый, а его губы даже в ночной темноте выглядели красными и на них играла легкая улыбка.

— Ой, ну тебе не страшно, Сэймей? Будь я там, я бы заорал и убежал без оглядки!

Над головой тихо шумела листва.

— Вам чего? Хотите здесь пройти? — спросил ребенок.

— Да, хотим здесь пройти. — Ответили мужчины.

— Нельзя! Я не пропущу! — сказал ребенок.

— Что?! — разом возмутились двое слуг. Они уже давно поняли, что это не просто ребенок. Взявшись за мечи, они медленными шагами приблизились к существу на дороге, и вот, в тот самый момент, когда проходили сбоку от него, вдруг ребенок стал быстро увеличиваться в размерах. Мужчины не успели даже удивится, как ребенок вырос в высоту до десяти сяку и стал почти трехметрового роста. Когда они попытались убежать, ребенок поднял правую ногу и придавил обоих разом.

— Ай, ой! — оба мужчины едва могли дышать под тяжелой и сильной ногой.

— Больно!

— Помогите! — Так они кричали всю ночь, а очнувшись, обнаружили, что уже утро. Когда они пришли в себя, ребенка уже нигде не было, а у каждого из них на спине лежало по одной высохшей ветке.

— И вот с тех пор, каждый вечер, ну, то есть, если вечером в том месте проходит человек, обязательно в том самом месте появляется такое чудовище!

— Как забавно!

— А ты не забавляйся, Сэймей! До сегодняшнего дня уже столько человек пострадало!

С какой бы стороны люди не шли, каждый из них, оказавшись на том самом перевале, возле того самого пня, встречал там того самого ребенка, который спрашивал прохожего, хочет он пройти или нет. Если ответить «хочу пройти», то ребенок скажет «не пропущу», а тех, что попытается силой прорваться мимо него, придавливает к земле ногой. Если ответить «не хочу пройти», то ребенок скажет: «ну, тогда — иди!». И человек с опаской проходит мимо пня, идет дальше и только почувствует облегчение, как видит перед собою снова тот же самый пень. Удивляясь тому, что произошло, человек пытается перейти через перевал, но снова оказывается у этого пня. И наконец, когда наступает утро, оказывается, что человек всю ночь ходил вокруг этого пня и никуда не ушел.

— И вот, четыре дня назад этот ребенок придавил ногой самого Сугавара-но Фумитоки! И приговаривал при этом: «Ну что, больно быть придавленным? А быть вот так придавленным всю жизнь — во сто крат больнее! Во сто крат страшнее!» И голос у ребенка, говорят, был вовсе не детский.

Сэймей молчал, но было видно по лицу, что ему очень интересно.

Итак, бывшая танцовщица, обеспокоенная тем, что Сугавара-но Фумитоки не пришел к ней, рано утром следующего дня пошла по той тропинке ему навстречу и обнаружила самого Сугавара-но Фумитоки и двух его слуг на перевале. Они стонали, а на спинах у каждого из троих лежала маленькая веточка.

— Ну, как, Сэймей?

— Что «ну, как»?

— Может, ты что-нибудь с этим сделаешь? Мне хочется с этой проблемой разобраться поскорее, пока она не стала широко известна.

— Ты сказал «хиноки»?

— Про что?

— Ну, про пень.

— Да.

— Когда было спилено дерево?

— Да вроде говорили, что года четыре назад. Это было великолепное дерево, старый, тысячелетний кипарис.

— Почему его срубили?

— Пять лет назад в него ударила молния, вершина сгорела, а дерево стало гнить, как мне рассказывали. И решили, что если верхушка упадет, то это может быть опасно для людей, вот и спилили четыре года назад.

— Хмммм…

— Слушай, ну соглашайся! Мне, бывало, Сугавара-но Фумитоки очень любезно разъяснял каллиграфические свитки и растолковывал китайские стихи. И теперь он не сможет по ночам к своей женщине ездить…

— А нельзя попросить каких-нибудь монахов с горы Хиэй, или еще кого?

— Да среди этих монахов с горы Хиэй так много сплетников. Если к ним обратиться, то оглянуться не успеешь, как всем станет известно, что господин Сугавара до утра стонал, придавленный всего лишь веточкой.

— А я тоже сплетник!

— Нет, Сэймей! Я тебя очень хорошо знаю. Ты такой, ты, если я тебя попрошу не говорить, никогда никому не скажешь…

На лице Сэймея появилась грустная усмешка, он наполнил свою опустевшую чашечку сакэ, осушил одним глотком и сказал:

— Ладно. Тогда пойдем, Хиромаса! — И поставил чашечку.

— Куда?

— В Камигамо.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

— Если идти, то только сегодня ночью. Завтра должен отправиться в храм Кёогококуодзи. Да и потом, может быть благодаря сегодняшней ночи мое дело в том храме само пройдет.

— Ну, это хорошо.

— Идем!

— Идем!

Так они и сделали.

Дождь перестал. Ему на смену пришел туман. Мельчайшие капельки воды заполняли собой все вокруг. Сэймей и Хиромаса шли по влажной траве, вслушиваясь в доносившийся с левой стороны плеск и шум реки Камогава. Скоро им предстоит оставить реку с ее звуками и начать взбираться в гору по дороге к храму Камигамо-дзиндзя. Точное название храма — Камовакэ Икадзути дзиндзя. Бог, которого почитают в этом синтоистском храме — зовется Вкаэикадзути-син, бог грома, природное божество, поэтому в храме он сущностно не присутствует.

Хиромаса держал в руках факел, Сэймей шагал по росе с таким лицом, словно бы он пьян и счастлив. Туман низко стелился над землей, а небо было чистым, и над головами путников висела луна, источая синий таинственный свет. В этом чудесном сиянии двое шли вперед.

— Слушай, Сэймей, а тебе не страшно? — нарушил молчание Хиромаса.

— Страшно.

— Ты таким тоном говоришь, будто тебе вовсе и не страшно.

— Хммм…

— А мне — страшно. — И Хиромаса сильнее ссутулился, словно от собственных слов ему стало еще страшнее. — Я ведь на самом-то деле — трус, Сэймей. — Хиромаса звучно сглотнул скопившуюся во рту слюну.

Дорога незаметно свернула от реки Камогава и начала подниматься в гору, к храму Камигамо.

— Я — трус. Но какая-то часть меня не позволяет мне быть трусом. Эта часть всегда гонит меня к опасности, именно туда, где опаснее всего. Мне так кажется. Я не могу словами как следует объяснить, но, по-моему, эта часть меня состоит в том, что я — воин. — Вот так образно выразился Хиромаса.

В начале рассказа мы уже говорили, что Хиромаса — воин. Воин из воинов, и кровь воина в его жилах течет незамутненной от его предков. Отец Хиромасы — его императорское высочество принц Ёсиакира-синъо, первый из сыновей императора Дайго.

— Кстати, Сэймей! Я кое о чем хочу тебя спросить!

— Чего тебе?

— Да ты просто днем странную вещь сказал…

— Странную?

— Ты сказал: «Может быть сегодня ночью сделаю оба дела».

— Да, сказал.

— Что это означает? Разве связаны между собой это наше дело и то дело, что ждет тебя завтра в храме Кёогококуодзи.

— Наверное, связаны.

— И как же они связаны?

— Об этом я расскажу тебе по дороге.

— Да уж, пожалуйста.

— Сегодня у меня в доме был монах, с которым ты встретился.

— Ага.

— Вот, этого монаха зовут Гэнкаку. Я тебе уже говорил, он живет в храме Кёогококуодзи. — Сэймей начал свой рассказ. А дорога уже шла под сводами рощи тысячелетних криптомерий.

По словам Гэнкаку, он начал вырезать скульптуры четырех Небесных королей — локапал два года назад. Всего четыре фигуры. Это почитаемые божества, каждый из которых охраняет одну из сторон небесного свода: север, запад, юг и восток. На юге — Дзотётэн, Вирудхака. На востоке — Дзикокутэн, Дхиртараштра. На западе — Комокутэн, Вирупакша. На севере — Тамонтэн, Вайшравана. Статуи вырезал из ствола старого дерева хиноки, японского кипариса, распиленного на четыре части. В храм Кёогококуодзи попал ствол огромного тысячелетнего кипариса. Кипарис после того как срубили, два года сушили, укрыв от солнечных лучей, а затем доставили очень вовремя к Гэнкаку, собиравшемуся начать свою работу. Монах начал свою работу со статуи локапалы юга, Дзотётэна. На эту статую ушло полгода. Следующий — Небесный король востока, Дзикокутэн. Затем — локапала севера, Тамонтэн. На каждую статую ушло по пол года, и в самом конце пришла очередь Небесного короля запада, Комокутэна.

Месяц назад Гэнкаку закончил первую часть — беса. Затем он приступил к самой фигуре Комокутэна. И вот, когда статуя локапалы была почти закончена, начались странности. Дело в том, что каждый из четырех Небесных королей своей ногой попирает по одному бесу. И тот бес, которого должен был попирать локапала Запада, за несколько дней до полного завершения статуи — исчез.

— Исчез? — переспросил монаха Сэймей.

— Да, исчез.

Деревянная статуя от подставки до фигуры беса и вплоть до фигуры самого божества вырезается из ствола одного дерева. В статуе Комокутэна спина беса соединяется со ступней и ногой локапалы, попирающей эту самую спину. И вот — бес исчез. И следов того, что его кто-то вырезал долотом — нет. До полудня того дня, когда исчезновение обнаружилось, бес был на месте, где ему и положено, под ногой локапалы. Гэнкаку это точно знал.

А ночью, встав по малой нужде, Гэнкаку вдруг нестерпимо захотелось посмотреть на статую Комокутэна. Ведь двух летний труд его подходил к завершению, как никак. Справив нужду, монах взял лучину и зашел в мастерскую. И там он обнаружил, что беса — нет.

Но на следующее утро бес был, вот он, на месте, под ногой локапалы. Решив, что увиденное вчера ночью — сон, Гэнкаку продолжил работу как обычно. Вечером он работу закончил, но вчерашнее происшествие не давало монаху покоя. Гэнкаку прошептал себе под нос:

— Ладно, закончу статую сегодня ночью. — Статуя Комокутэна уже была почти готова, завтра, а если немного поднажать и поработать сегодня ночью, то работу можно закончить за ночь.

Так Гэнкаку и решил. Поужинав, он подготовил лучин для освещения и пришел в мастерскую.

— И снова беса не было! Исчез.

И на этот раз на следующее утро, и через день, и через два — бес не вернулся. Тогда на четвертый день Гэнкаку не выдержал и пробрался к Сэймею. Тайком от настоятеля своего храма Кёогококуодзи. Ведь если рассказать о происшествии остальным монахам, то у самого Гэнкаку могут отнять монашеское звание — так объяснил Гэнкаку Сэймею.

— Это потому, что, по всей вероятности, я, именно я виноват в исчезновении беса…

— Да?

— Господин Сэймей, известно ли вам как поклоняются внутреннему кругу мандалы? — Поклонение внутреннему кругу мандалы, символизирующему не человеческое измерение вселенной, как внешний круг, а измерение божеств, бодхисатв или Будд, включает в себя практику поклонения не только Буддам и бодхисатвам, но и в случае необходимости — поклонение другим небесным божествам, сущностно присутствующим в мандале.

— Просветленных сущностей чрезвычайно много, и в зависимости от школы и от мастера существуют различные способы поклоняться мандале. Всех их я не знаю, но некоторые мне известны.

Иначе говоря, есть способ почитать локапалу, Небесного короля, как сущность, обладающую просветленной активностью наравне с Буддой.

— Когда мы начинаем вырезать статую, то, кем бы эта статуя не была, вся душа твоя должна быть полна этой статуей. И пока ты работаешь, эта статуя становится твоим Буддой. Моим, буддийского монаха, Буддой.

Итак, Гэнкаку, приступая к работе над новой статуей, обязательно совершал водное очищение от скверны, а затем начинал работу, но только после того, как вознесет молитву Небесному королю способом поклонения мандале.

И вот тут собака зарыта:

— Начиная работу над статуей Комокутэна, я поленился провести моление…

— Но, раз так, Сэймей, ты то… — от возбуждения Хиромаса стал запинаться.

— Да, вот так вот…

— Но это же! Быть не может!

— Тысячелетнее дерево хиноки. Его дух — это тебе не просто так. Плюс — выдающийся резчик — монах душу вложив вырезал образ беса. Да к тому же вырезал беса раньше, чем самого локапалу, попирающего его. Как бы там ни было, мы уже скоро все узнаем. Мы ведь уже где-то близко к нужному перевалу.

Действительно, они уже шли по смешанному лесу, где росли самые разные породы деревьев. Трава склонялась отовсюду и шаровары Сэймея, и штаны Хиромасы намокли от росы.

Над головой шумела листва. А выше крон деревьев светила луна, подернутая тонкой волшебной дымкой.

— О! Вот оно? — Сэймей остановился. Хиромаса остановился рядом с Сэймеем и посмотрел вперед. В лившемся с небес призрачном свете подернутой дымкой луны стояло нечто белое.

— Идем! — и Сэймей беспечно двинулся вперед. Сглотнув слюну, Хиромаса решительно последовал за ним. Когда Сэймей подошел к нужному месту, там обнаружился сруб гигантского хиноки — кипариса, а рядом с ним стоял голый ребенок. Увидев Сэймея и Хиромасу, ребенок засмеялся, растягивая в стороны красные губы. Между губами виднелись зубы.

— Хочешь пройти? — звонко спросил ребенок.

— Ну, что же мне сделать… — сказал Сэймей спокойно.

— Ты хочешь пройти? Или не хочешь? — еще раз спросил ребенок.

— Ну… — протянул Сэймей.

— Так как же? — вдруг волосы у ребенка на голове поднялись дыбом, а глаза увеличились во много раз. И только губы по-прежнему оставались красными.

— А ты как сам думаешь? Ты хочешь нас пропустить? Или не хочешь пропускать?

— Что? — Вокруг рта у ребенка появились морщины, он стал выглядеть совсем взросло.

— Давай сделаем так, как ты скажешь.

— Нет! Я не собираюсь делать так, как я скажу!

— А, сделаем так, как ты скажешь?

— Не сделаем!

— Ты же говоришь, что сделаем?

— Нет! — рот ребенка с треском лопнул, и из пасти показался гигантский язык и клыки.

— Так-так, что это с тобой?

— Ты что, пришел сюда надо мной издеваться?! — ребенок уже не выглядел ребенком. Хотя он по прежнему был маленький, но выглядел как демон, и когда он говорил, изо рта его вырывалось синее пламя. Бес отошел от огромного пня и попытался напасть на Сэймея.

— Сэймей! — Хиромаса отбросил горящий факел и выхватил меч из ножен на поясе. И тут! Сэймей протянул в сторону беса, собирающегося напасть на него, указательный и средний пальцы правой руки и, рассекая пальцами пространство, произнес-пропел заклинание:

— ОН ТЭ ХА ХА ЯКУСЯ БАНДА ХА ХА ХА СОВАКА… Приказываю тебе отправляться на небо Якуся. Подчинись! Подчинись! Ха, ха, ха! Глупый бес.

И тут бес замер.

— Что? Что это? Что ты?

— Это сутра «Косин». — Сэймей еще не договорил, а тело беса задергалось, сложилось и покатилось по траве.

Хиромаса подошел к нему с мечем в вытянутой руке и обнаружил на траве деревянную скульптуру беса. Его тело выгибалось так, словно на него кто-то наступал ногой.

— Мда, по сути этот бес происходит от этого самого пня. И если бы он от этого пня не оторвался, я бы ничего с ним не смог сделать…

— Короче, это та статуя беса — фрагмент Комокутэна, которого вырезал Гэнкаку?

— Так оно и есть.

— А твое заклятие?

— Истинное слово Ямато.

— Истинное слово Ямато?

— Все заклятия в основном созданы в Индии. Но это создано в стране Ямато. А монахи секты Сингон, когда вырезают четырех Небесных королей, поют китайские сутры.

— Так вот в чем дело.

— Да, дело в этом. — Сказав так, Сэймей вдруг перевел глаза на пень, хмыкнул, подошел и прикоснулся к древесной коре на краю пня.

— Что случилось?

— Хиромаса! А ведь оно здесь еще живое!

— Живое?

— Угу. Другие части уже полностью сгнили и мертвы, а вот эта часть, только она, она еще жива. Слабенько, едва-едва жива. Похоже, здесь очень сильные корни. — и Сэймей снова приложил руку к этому месту. С его губ эхом прозвучало короткое заклятие.

Долго, так долго, что закутанная в дымку луна заметно переместилась по небу, Сэймей держал руку на пне и напевал заклинания — сю. Наконец заклинание оборвалось. Сэймей медленно отнял руку от пня. И Хиромаса не сдержал возгласа: там, на кромке пня, в том месте, где Сэймей касался рукой, к небу поднял голову крошечный, едва заметный глазу зеленый росток.

— Когда-нибудь, через тысячу лет, на этом самом месте снова будет огромное дерево хиноки, — прошептал Сэймей и поднял глаза к небу. Скрывавшая луну дымка в этот момент разорвалась, и на Сэймея пролился с неба чистый синий лунный свет.

Рассказ 2 Скромный монах

Задумчивый Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея осенним вечером.

Он всегда ходит в дом Сэймея один.

Хиромаса — сын Его высочества принца Хёбукё-но мико, первого сына императора Дайго, а значит, является придворным третьего ранга. В его жилах течет безупречная кровь, и уж конечно он вовсе не такого положения человек, чтобы в такое время суток выходить из дома пешком, не на повозке, и без слуг, однако Хиромаса иногда совершает невероятные поступки.

Вот и когда была похищена императорская бива по имени Гэндзё, он ходил глубокой ночью к воротам Расёмон, взяв с собой лишь одного пажа.

В нашей повести Хиромаса — воин безупречного происхождения.

Итак.

Хиромаса как обычно прошел в ворота дома Сэймея, и с его губ сорвался тихий вздох.

Тут было осеннее поле.

Желтые венчики патринии, астры, гвоздика, клематис — эти травы и множество других, чьи названия Хиромаса не знал, заполонили весь сад. Тут колышется на ветру стебли ковыля, глядишь, а там — поляна диких хризантем и цветы гвоздики цветут, смешиваясь друг с другом — и так везде. Рядом с китайской изгородью сгибает ветви под тяжестью мелких красных цветов куст леспедеции. Кажется, что за садом никто не ухаживает. Все выглядит так, словно травам позволено расти по всему саду, где они захотят. Все это словно…

— Лесная поляна! — по лицу Хиромасы было видно, что ему хочется так сказать.

И все же, Хиромаса не испытывал отвращения к этому саду Сэймея, в котором свободно цветут полевые цветы. Ему даже немного нравилось. Наверное, потому, что цветы не просто цвели сами по себе, где вырастут, а за всем этим крылась воля Сэймея.

Сад выглядел не просто лесной поляной, в нем был какой-то необычайный порядок. Что именно и как — словами выразить сложно, но эта странная упорядоченность превращала сад в приятную глазу картину.

Вот какое было первое впечатление: не было цветов, которых росло больше других. И при этом, не было трав, которые росли бы в одинаковом количестве. Каких-то видов было больше, каких-то — меньше, словно по чьему-то безумному пожеланию.

Хиромаса не знал, случайно ли так вышло, или на то была воля Сэймея. Он не знал, но полагал, что в какой-то форме воля Сэймея сказалась на этом саду.

— Сэймей, ты здесь? — позвал Хиромаса куда-то вглубь дома. Однако оттуда никто не отозвался.

Кто бы ни вышел его встречать, человек или животное, это все были бы сикигами, служебные духи, которыми пользуется Сэймей. Когда-то даже был случай, что его встречала мышь, говорящая по-человечески. Поэтому Хиромаса посмотрел не только вглубь дома, но и вокруг себя, и даже внимательно посмотрел под ноги, но никто не появился. Лишь осеннее поле было вокруг.

— Нет дома? — и стоило ему так прошептать себе под нос, как он почувствовал в воздухе сладкий аромат. Неописуемо приятный запах растекался вокруг. Казалось, что в каком-то из слоев воздуха этот запах был сильнее, и в зависимости от поворота головы он становился то сильнее, то слабее.

— Хм, — Хиромаса качнул головой. Что это за запах? Понятно, что это запах какого-то цветка. Хризантема? Нет, пожалуй, не хризантема. В нем больше сладости, чем в аромате хризантем. Чудесный, ароматный запах. Запах, сводящий с ума.

Словно по зову этого аромата, Хиромаса пошел через сад. Шагая по траве, он обогнул угол дома. Солнце к тому времени уже зашло за край горы. Вечерний сумрак постепенно наползал из тени дома и тени ограды, и распространялся в воздухе.

И тут перед Хиромасой оказалось дерево высотой примерно в три человеческих роста. Знакомое дерево. Он и раньше видел его, когда приходил в дом Сэймея. Однако сегодня оно не такое как всегда: все ветки покрыты чем-то желтым, напоминающим то ли цветы, то ли плоды. Похоже, что запах шел именно от этого дерева. Чем ближе Хиромаса к нему подходил, тем гуще становился запах.

Хиромаса остановился перед деревом, потому что в ветвях этого дерева что-то двигалось. Белесый человеческий силуэт. Похоже, что кто-то взобрался на дерево и что-то там делает.

Раз — и к ногам Хиромасы упало нечто. Он пригляделся, и обнаружил ветку дерева, плотно усаженную теми толи цветами, то ли плодами.

— Раз уж они так сильно пахнут, значит, это не плоды, а цветы, — решил для себя Хиромаса.

И тут упала еще одна ветка. Послышался тихий звук ломаемых ветвей. Тень наверху дерева тонкими пальцами отламывала цветущие ветки и бросала их на землю.

Если приглядеться, то вся земля под деревом была укрыта как мягким ковром этими желтыми цветами.

Однако, была одна странность: движения человеческой тени наверху не тревожили ни одну ветку, несмотря на то, что эти ветки были плотно усыпаны цветами. Казалось, что тело этой человеческой тени — воздушно, и легко проскальзывает между листьями и ветками.

Хиромаса вгляделся, пытаясь понять, чья же это тень наверху. Но чем пристальнее он вглядывался, тем больше расплывались черты лица тени, глаза, нос, рот, контуры лица словно бы затуманивались. Вроде и видно, но определенности нет.

Словно бы там был призрак человека.

— Сикигами? — и только Хиромаса так подумал, как призрачное лицо человеческой тени вдруг стало ясно видно.

Он улыбался.

— Сэймей… — пробормотал Хиромаса, и тут…

— Эй, Хиромаса! — позвали его откуда-то из-за спины.

Хиромаса обернулся, а там на открытой веранде своего дома в белом легком каригину сидел, скрестив ноги, Сэймей. Правый локоть положив на правое колено и на согнутую правую руку устроив подбородок, Сэймей улыбаясь разглядывал Хиромасу.

— Сэймей, ты же сейчас, на том дереве…

— Неа. Я уже давно тут сижу.

— Но на дереве… — Хиромаса обернулся к дереву. Но в ветвях уже не было человеческой тени.

— Сикигами? — Хиромаса повернулся обратно к Сэймею.

Тот поднял голову с руки и ответил:

— Ну, да.

— А что ты поручил сикигами?

— Ты видел.

— Да, я понимаю, что я видел. Человек на том дереве ломал и бросал вниз цветущие веточки.

— Именно.

— Просто я не понимаю, зачем это было, поэтому я тебя спрашиваю!

— Скоро поймешь.

— Скоро?

— Угу.

— Да и скоро не пойму, — простодушно буркнул Хиромаса.

— Ладно тебе, Хиромаса! У меня здесь саке приготовлено. Давай выпьем немного, спокойно любуясь садом, и ты все поймешь.

— Н-ну…

— Иди сюда! — справа от Сэймея стоял круглый поднос, на котором были расставлены кувшин с саке и две чашечки. На тарелке горой лежала сушеная рыба.

— Ну, ладно, иду, так и быть. — Хиромаса поднялся из сада на веранду и сел сбоку от Сэймея. — Хорошо ты тут все устроил! Похоже, ты заранее знал, что я приду!

— Хиромаса! Если ты не хочешь мне сообщать о своем приходе, не бормочи себе под нос, когда переходишь мост Итидзёмодорибаси!

— А я опять что-то сказал там?

— А ты разве не бормотал: «Интересно, Сэймей, ты дома?»

— То есть тебя твой сикигами из под моста оповестил?

— Хе-хе, — красные губы Сэймея изогнулись в прозрачной улыбке. Он взял в руки кувшин и наполнил две чашечки саке. Правда это были не просто чашечки. Они были из ляпис-лазури.

— Ого! — воскликнул Хиромаса. — Это же лазурь! — он взял чашку в руки и внимательно вгляделся. — Ну, ну, и вино в них тоже не простое, а…

В чашках была налита красная жидкость, по аромату было понятно, что это саке, но оно отличалось от всего саке, что знал Хиромаса.

— Попробуй, Хиромаса! — сказал Сэймей.

— А там яда-то нет?

— Не волнуйся! — и Сэймей первым поднес чашечку к губам. Глядя на него, Хиромаса тоже отпил. Он немного подержал красную жидкость во рту, а потом медленно проглотил.

— Хм, однако… — он резко выдохнул, — кажется, оно проникает в стенки желудка!

— И чашки, и саке прибыли из страны Тан.

— О, из Тан?

— Угу.

— Ох уж этот Тан, кажется, там собраны все необычные вещи мира!

— Из Тан прибыли не только эти две чашки, еще и учение Будды, и истоки Оммё, из Тан и из Индии. А еще, — Сэймей перевел взгляд на дерево в саду, — прибыло и оно…

— И оно?

— Османтус.

— Хм.

— Каждый год в это время его цветы пахнут.

— Знаешь, Сэймей! Человек, вдохнув такой аромат, непременно вспомнит о своей любимой женщине, наверняка!

— О, а у тебя есть, а, Хиромаса? — спросил Сэймей.

— А? Что?

— Ну же! Любимая женщина! Ты сейчас сказал, что когда вдыхаешь аромат этих цветов, то вспоминаешь о любимой женщине, сказал же?

— Не, нет! Это я не про себя говорил! Это я про людей, что такое настроение бывает… — Хиромаса отвечал, пытаясь выкрутится. Сэймей с едва заметной усмешкой на алых губах, наслаждаясь, наблюдал за Хиромасой. И вдруг его взгляд переместился.

— Ого, смотри!

Проследив за взглядом Сэймея, Хиромаса повернулся. Взгляд остановился на том самом дереве — османтусе. В воздухе под деревом висела какая-то призрачная дымка. Ночная темнота уже давно поглотила весь сад. И в этом темном воздухе сгущалось нечто, источающее призрачное фосфоресцирующее сияние.

— Что это? Там?

— Я же тебе уже говорил, что скоро поймешь.

— Слушай, это имеет какое-то отношение к сломанным и брошенным там веткам?

— Вроде того…

— Вроде чего?

— Смотри тихо! — приказал Сэймей.

Пока они переговаривались, нечто в воздухе становилось все гуще, и даже начало принимать какую-то форму.

— Человек? — тихо прошептал Хиромаса.

Пока они смотрели, в воздухе соткался силуэт девушки, одетой в многослойное каракоромо с длинным шлейфом.

— Каору! — сказал Сэймей.

— Каору?

— Сикигами, которой в это время года я поручаю заботиться обо мне.

— Что…

— Правда, это не надолго, всего десять дней, пока не опадут цветы… — и Сэймей отпил виноградное вино из чашечки.

— Но Сэймей, какое это имеет отношение к сломанным веткам на земле?

— Хиромаса! Вообще-то, знаешь ли, создать сикигами — по-своему сложная работа. Я устлал землю под деревом цветами, чтобы было проще вызвать Каору.

— Что это значит?

— Вот пример, Хиромаса. Если тебе вдруг скажут прыгнуть в холодную воду, ты прыгнешь?

— Если это будет приказ Императора, то прыгну, пожалуй.

— Но для этого тебе понадобится определенное мужество.

— Угу.

— Но, если перед этим ты сначала погрузишься в чуть теплую воду, тебе будет проще погрузиться следом в холодную, согласись.

— Да, пожалуй.

— И те цветы на земле — тоже самое! Когда вызываешь древесный дух в качестве сикигами, заставить его внезапно выйти из дерева — это как холодная вода. Древесному духу легче выйти наружу, если воздух вокруг будет пропитан его собственным запахом.

— Вот как.

— Вот так.

Сэймей посмотрел в сад.

— Каору! — позвал он. — Пожалуйста, подойди сюда и поухаживай за Хиромасой, налей ему.

— Да, — ответив лишь движением губ, Каору легчайшими шагами двинулась к веранде. Беззвучно, как облачко, взойдя на веранду, она опустилась на колени рядом с Хиромасой. Взяв в руки кувшин, Каору наполнила его опустевшую чашечку.

— Спасибо, — приняв чашечку с вином, Хиромаса почтительно поднес ее ко рту — и выпил одним глотком.

— А знаешь, Сэймей! Я в последнее время начал понимать почтенного Сэмимару, почему он вот так затворником живет в хижине у горы Осака-яма. — вздыхал Хиромаса, выпивая красное вино.

— Что с тобой? Внезапно!

— Ну, я тоже ведь о чем-то думаю…

— О чем думаешь?

— О том, что человеческие желания — очень печальная штука. — Хиромаса говорил очень серьезно.

Сэймей вгляделся в его серьезное лицо:

— Что-то случилось, Хиромаса?

— Не настолько серьезно, чтобы говорить «случилось»… Ты же знаешь, что вчера от болезни умер настоятель Ёкава?

— Да, — кивнул Сэймей.

Ёкава — один из трех храмов на горе Хиэйсан, кроме него есть еще Западный зал и Восточный зал.

— Вот, этот настоятель был отнюдь не простым человеком! И службы знал, и глубоко веровал, и даже когда заболел, каждый день читал сутры! Такой человек! И когда он преставился, все решили, что уж он-то точно отправился прямиком в рай, но…

— Все ошиблись?

— Ага.

Когда закончились похороны настоятеля, прошло и сорок девять дней, один из младших монахов поселился в его келье. Однажды этот монах вдруг взглянул на полку и увидел на ней простой кувшин из грубо обожженной глины. Преставившийся настоятель при жизни наливал в нее уксус. Монах без какой либо задней мысли взял кувшин и заглянул внутрь…

— А там, представляешь, Сэймей! Там, внутри, свернулась кольцами черная змея! И своим красным языком вот этак, раз, раз, трясет!

В тот вечер во сне монаху явился преставившийся настоятель и, обливаясь слезами, сказал: «Я, как вы все видели, бесконечно молился о рае, читал молитвы и до самого конца не имел никаких лишних мыслей, и вот перед самой смертью я случайно подумал о кувшине с уксусом, который стоит на полке. В чьи он руки попадет после моей смерти? И эта мысль, единственный раз в момент смерти возникшая в моей голове, привязала меня к этому миру, я превратился в змею и свил гнездо в кувшине. А потому я до сих пор не достиг рая. Прошу, пожалуйста, поставьте этот кувшин на алтарь во время молитв, как жертву».

Когда так сделали, змея из кувшина исчезла, а монаху перестал во сне являться настоятель.

— Представляешь, и это настоятель с горы Хиэй! А уж простому, обычному человеку и подавно невозможно отказаться от желаний и достичь просветления.

— Хммм…

— И знаешь, Сэймей! Получается, что если в душе есть желания, то стать буддой — невозможно, вот так…

У Хиромасы от выпитого покраснели щеки.

— Мне кажется, что если у кого в душе нет хотя бы крошечного желания, то это уже не человек… А значит… — Хиромаса осушил чашку. — Я хочу остаться человеком. Я так думаю последнее время, понимаешь, Сэймей!

Хиромаса говорил очень серьезно.

В пустую чашку Каору подливала вино.

В сад уже давно пришла ночь.

Непонятно когда, но в доме тут и там зажглись мерцающие светильники.

Сэймей тепло смотрел на раскрасневшегося Хиромасу.

— Человек не может стать буддой, — коротко сказал он.

— Не может?

— Да, не может.

— И даже самые великие монахи?

— Угу.

— Сколько бы тяжелые посты и медитации не выдерживали?

— Да.

Хиромаса молчал, словно пытаясь проглотить и уместить в животе слова Сэймея, потом:

— Это ведь, это — очень печально, Сэймей!

— Хиромаса. Идея, что человек становится буддой — обман. И в учении Будды меня всегда поражало, что оно настолько полно обладает пониманием основ устройства земли и неба, и при этом в одном этом самом пункте почему-то… Но недавно я пришел к пониманию: благодаря этому обману люди поддерживают учение Будды, благодаря этому обману люди спасаются. Вот так.

— …

— Назвать человеческую сущность «Буддой» — это один из видов сю! Все, что живое и живет, все — будда, и это сю. Если попробовать предположить, что человек становится буддой, то это значит, что человек становится буддой благодаря сю.

— Хмм…

— Успокойся, Хиромаса. Пусть человек будет человеком. А Хиромаса — Хиромасой.

— Разговоры о сю я толком не понимаю, но пока я слушал тебя, мне почему-то стало легче.

— Кстати, а почему ты внезапно заговорил про все эти желания и прочее? Что, это как-то связано с твоим сегодняшним делом?

— А, так и есть, Сэймей. Знаешь, я из-за Каору как-то позабыл сказать, но я ведь к тебе сегодня по делу пришел!

— Какое дело?

— Это, понимаешь, это такое вот, трудное дело.

— Даже так?

— Представь, у меня среди знакомых есть художник по имени старик Кансуй, он живет на юге Столицы.

— Гм.

— Хотя его зовут «старик», лет ему всего тридцать шесть, так вот. Он и буддийские свитки рисует, и, если попросить, может легко и быстро расписать бамбуком, сосной или карпами и ширму, и веер. И вот этот человек сейчас попал в очень неприятную ситуацию. И, еще вчера, он ко мне пришел, а я расспросил его обо всем, но, по всему судя, я сам с этим делом не справлюсь. Все это похоже на работу, которая в твоем ведении, Сэймей. Ну, вот, поэтому я сегодня пришел к тебе.

— Моя там работа или нет — не важно, Хиромаса. Просто расскажи мне об этом старике Кансуе.

— Ага, — кивнул Хиромаса. — Понимаешь, дело вот в чем… — начал он рассказ.

Какое-то время назад на западе Столицы объявился буддийский монах Сэйэн-хоси, который на разных перекрестках останавливался и показывал людям фокусы, этим он и зарабатывал. Он превращал обувь — и шлепанцы, и дзори — в щенков и пускал их бегать вокруг, а еще доставал из-за пазухи лису и заставлял ее рычать. Питался на деньги, которые ему бросали зрители, но его магию ценили.

Иногда он приводил откуда-то лошадь или корову и показывал всем фокус: залезал в зад, а вылезал изо рта.

Кансуй случайно однажды проходил мимо и это увидел. Он давно уже интересовался таинственной магией, а тут, увидев это волшебство, совершенно сошел с ума! Он стал ходить за Сэйэном, узнавать, на каком перекрестке он сегодня дает представление, а на каком будет стоять завтра, и постепенно возжелал и сам научиться всей этой магии. Это желание все росло, и однажды старик Кансуй обратился к преподобному Сэйэну.

— О, не могли бы Вы научить меня своей магии?

И тогда Сэйэн сказал ему в ответ:

— Эту магию так просто нельзя открывать людям! — в общем, отказал.

Однако старик Кансуй не отступился.

— И все же, прошу Вас, непременно…

— Ну, что с тобой поделать… Ладно, если ты действительно искренне хочешь научиться магии, то есть один способ.

— Значит, Вы меня научите?

— Погоди. Учить тебя буду не я. Я тебя провожу к одному Господину, а Он тебя научит. Я могу только одно: проводить тебя к Нему.

— Что ж, прошу Вас!

— Только сначала ты должен пообещать кое-что. Сможешь сдержать обещание?

— Что угодно!

— Первое, с сегодняшнего дня в течение недели тайком от других людей поститься и очистить свое тело, затем приготовить новую бочку, набить ее чистым рисом с овощами, и на своей спине принести ко мне.

— Я понял.

— И еще одно. Если ты действительно так сильно хочешь изучать магию, то это условие ты должен выполнить обязательно.

— Что же это?

— Ни в коем случае нельзя брать с собой меч.

— Это просто! Значит, просто не брать меч, и все? У меня ведь нет никакого зла к человеку, который будет меня обучать.

— Хорошо, значит, ни в коем случае не бери меч.

— Да.

На этом и разошлись, и Кансуй сразу же совершил полное омовение, натянул вокруг дома священную веревку — симэнава, и заперся в доме, ни с кем не встречаясь, семь дней постился. Потом приготовил чистый рис с овощами, загрузил его в чистую бочку. И вот, наконец-то, пришло время идти к Сэйэн-хоси, но никак из головы не шел разговор про меч.

Почему нельзя брать с собой меч?

Как-то это странно, что преподобный специально сказал про меч.

А если не взять с собой меч, и что-нибудь случится, что тогда?

Старик Кансуй долго сомневался, но в конце концов решил взять с собой тайно короткий меч, хорошенько спрятав его. Этот меч он тщательно наточил — на всякий случай — и спрятал за пазухой так, чтобы никто не догадался.

Кансуй пришел к преподобному и сказал:

— Я все сделал, как договорились.

— Молодец, молодец, а меч ты с собой не взял? — специально переспросил Сэйэн.

— Нет, — обливаясь холодным потом, ответил Кансуй.

— Что ж, пошли?

Кансуй взвалив на спину бочку и пряча меч на груди, пошел вслед за преподобным.

Шли они, шли, монах вел все дальше в незнакомую горную местность. Кансую стало уже очень не по себе, но он все-таки продолжал идти следом. И вот:

— Брюхо свело, а? — остановился монах, повернулся к Кансую. — Давай есть рис из бочки.

Из бочки, которую старик Кансуй спустил со спины на землю, монах горстями стал зачерпывать рис и смачно жевать.

— А ты будешь?

— Нет, благодарю Вас.

Взвалив на спину ставшую легкой бочку, Кансуй пошел вслед за монахом дальше в горы. Незаметно наступил вечер.

— О-хо-хо, как это мы умудрились так далеко зайти, — бурчал себе Кансуй.

Они шли еще дальше, и когда солнце село, прибыли к монашеской келье, выстроенной в горах.

— Жди здесь! — и оставив старика Кансуя, монах вошел внутрь. Глядь, а преподобный остановился у маленькой ширмы и раза два кашлянул.

И тогда в глубине дома открылись створки дверей, обтянутые бумагой, и показался какой-то старик. У старика были длинные ресницы, одежда производила впечатление аккуратной и продуманной, однако нос у него был остро вздернут, а изо рта выглядывали длинные зубы. Казалось, от старика веет сырым ветром.

— Давно не появлялся, а? — буркнул старик монаху.

— О, простите великодушно меня, ничтожного, что долгое время не появлялся пред Ваши очи. Но днесь я почтительно приготовил для Вас дар.

— Э, дар?

— Да. Извольте видеть, вот стоит человек, который говорил о своем желании учиться у Вас, и я почтительно привел его к Вам.

— Да ты опять, как всегда, ерунду всякую бесполезную городишь. Где ж это он?

— Вот же, вот там! — монах обернулся.

Взгляды монаха, старика и Кансуя встретились.

Кансуй вежливо поклонился, но его сердце стучало, как тревожный колокол.

Тут появились два монашка с фонарями в руках и зажгли в келье свет.

— Сюда, — позвал Сэйэн-хоси, и Кансуй, которому было уже некуда деваться, вошел внутрь. Он встал рядом с монахом, и тот забрал у него бочку и поставил на пол.

— Это рис с овощами.

— Хм, наверное, вкусно… — старик показал красный язык.

Кансуй уже очень хотел уйти, очень-очень хотел убраться отсюда. Он боялся и монаха, и старика. Ему хотелось заорать и бегом бежать прочь, но он изо всех сил сдерживался.

— Ну, и как? Надеюсь, этот человек не принес за пазухой меч? — старик спросил, глядя жуткими глазами на Кансуя. — Я не терплю, когда моей кожи касается острое железо.

Это прозвучало неуместно и как-то невероятно омерзительно.

— Я, с вашего позволения, предупреждал его об этом, так что… — сказал монах.

— Но, хмм, лишний раз напомнить не мешает… Эй! — он позвал одного из монашков.

— Да?

— Проверь-ка за пазухой у того человека! Посмотри, есть у него меч или нет.

— Позвольте, — монашек спустился во двор.

«А-а-а!» — подумал Кансуй. Если сейчас его обыщут, то поймут, что у него на груди спрятан короткий меч. И тогда случится страшное. Этот монах и старик убьют его, наверняка.

И Кансуй подумал: если уж все равно умирать, то хоть раз ударю старика мечом!

Монашек приблизился. Приблизившись, он посмотрел на Кансуя и вскрикнул.

— Что такое? — спросил старик.

— Этот почтенный господин дрожит. — И не успел монашек так сказать, как Кансуй заорал и выдернув из-за пазухи меч, оттолкнул монашка, взлетел на веранду. И, оказавшись там, напал на старика, с криком «Эй-я!» он рубанул своим коротким мечом.

Когда он почувствовал как тело подалось под мечом, изо рта старика вырвалось проклятие, и он исчез. И в ту же секунду исчезли и монашки, и келья.

Оглядевшись вокруг, Кансуй обнаружил, что находится в каком-то незнакомом ему храме. У стены стоит приведший Кансуя сюда преподобный монах, его бьет крупная дрожь.

— Что, что же ты наделал! — приговаривая так, плакал и проклинал Кансуя монах. — Нет чтобы спокойненько дождаться, пока тебя сожрут! А ты! Все, тебя точно никто не спасет. Но и я теперь погиб, как и ты…

Монах запрокинул голову к небу и завыл. Пока он выл и кричал, его тело стало меняться. При пристальном рассмотрении оказалось, что то, что казалось монахом, была большая сивая обезьяна.

Завывая, обезьяна выскочила из храма и убежала в горы.

— Так-то, вот что произошло с моим знакомым, стариком Кансуем, — закончил Хиромаса.

Уже давно зашло солнце.

— Он со своим глупым желанием выучить магию попал в очень опасную переделку.

— Ну, и?

— Ну, кое как Кансуй добрался до дома, но через три дня после этого, вечером, понимаешь, опять случилась беда!

— Какая?

— Вот, — кивнув, Хиромаса продолжил рассказ.

Кансуй хоть и вернулся домой, но ему было по прежнему очень страшно. «Как бы то ни было, мы оба умрем, и я, и ты» — так и звучал в его ушах голос той обезьяны.

Кансуй закрылся в доме, ни с кем не виделся, так прошло три дня. И вот, вечером третьего дня раздался тихий стук в дверь.

Было так страшно, что Кансуй не ответил, тогда:

— Я это, я! — раздался голос. Это был голос монаха, большой обезьяны! — У меня хорошая весть для тебя! Открой!

Голос был очень добрый. Наверное, ситуация поменялась к лучшему? — решив так, Кансуй открыл дверь, но за ней никого не было. Только с неба струился лунный свет.

— Хм, — только и успел подумать Кансуй, как вдруг с неба с глухим звуком что-то упало. Он присмотрелся: в лунном свете на земле перед дверью валялась окровавленная голова большой обезьяны.

Кансуй подавился, и только было собрался закричать от ужаса, как с неба посыпалось что-то еще.

Руки, ноги, разодранные кишки большой обезьяны.

— Через три дня вечером я снова приду! — задвигались губы валявшейся на земле обезьяньей головы, и раздался голос старика. Язык, вывалившийся из пасти обезьяны, был весь покрыт дерьмом.

— Так вот, из-за всего этого сегодня днем Кансуй пришел ко мне за советом.

— Хм, а третий вечер — это когда? Не сегодня ночью, я надеюсь?

— Завтра.

— Угу. Ну, тогда найдется способ его спасти.

— Какой способ?

— Я тебе объяснять не буду. У нас не так много возможностей сейчас. Противник-то у нас довольно пакостный.

— Что, все так сложно?

— Гм. Послушай, Хиромаса, ты должен как следует запомнить то, что я тебе сейчас скажу.

— Хорошо, говори.

— Завтра до наступления вечера пойдешь к этому старику Кансую, тщательно запрете двери и останетесь в доме вдвоем.

— Понял.

— Я сейчас напишу заклинания. Листы с заклинаниями повесишь внутри дома по направлениям «мышь», «бык», «тигр», «заяц», «дракон», «змея», «лошадь», «овца», «обезьяна», «петух», «собака», «свинья», а еще на направлениях «северо-восток», «северо-запад», «юго-восток» и «юго-запад».

— И что?

— Так, для начала, чудовище не сможет войти в дом.

— А, это хорошо.

— Нет, не хорошо. Когда чудовище поймет, что оно не может войти, оно начнет пытаться разными способами пробраться внутрь. Понимаешь ли, если один из тех, кто находится внутри, сам откроет двери, то какие бы таблички не висели, они не помогут, запомни.

— А-ага…

— Как бы там ни было, что бы ни случилось, постарайся, чтобы никто не вошел в дом.

— Но, Сэймей! А ты что будешь делать?

— Я потом приду.

— Потом?

— Есть одна вещь, которая нужна для спасения Кансуя. Я должен пойти ее искать. Если мне повезет, то я до вечера смогу прийти в дом Кансуя, но если не повезет, то могу задержаться до ночи.

— А…

— Поэтому до моего прихода, кто бы ни пришел, ни в коем случае не открывайте дверь!

— Понял.

— На всякий случай, пусть Каору пойдет с тобой. Если ты будешь сомневаться, можно открыть дверь или нет, то спросишь у Каору. Если Каору покачает головой, то двери ни за что не открывай!

— Ладно.

— И еще на всякий случай, возьми это. — Сэймей достал из-за пазухи короткий обоюдоострый меч. — Это Хогэцу, Лунный клык, меч, которым владел Камо Тадаюки. Я полагаю, что если чудовище каким-нибудь образом попадет внутрь дома, то следующее, что оно сделает, это войдет в тело старика Кансуя. Если судить по твоему рассказу, то, скорее всего, оно войдет через зад и выйдет через рот. Пусть оно войдет через зад, это не так уж важно, но если оно сможет выйти через рот, то с собой оно заберет и душу Кансуя.

— Душу?!

— Это означает, что он умрет.

— Так не пойдет.

— Поэтому, если представить, что чудовище вошло в тело Кансуя, то до того, как оно выйдет, дай в зубы Кансую это. Послушай, это важно: обязательно вот так, острием внутрь заставь зажать зубами! У этого чудовища есть слабое место — меч. Похоже, оно много чего претерпело от меча.

— Так, я понял. — кивнул Хиромаса.

Разливался легкий аромат османтуса.

Хиромаса тихо дышал этим ароматом.

Слева от Хиромасы сидел старик Кансуй. Немного в стороне от них двоих сидела Каору. Аромат османтуса исходил от нее.

Горел только один светильник.

Ночь.

Скоро уже час мыши.

Глубокая ночь.

Сэймей все еще не пришел, а время уже такое позднее.

Но ничего еще не произошло.

— Ох, господин Хиромаса, а что если так и ночь пройдет безо всяких происшествий? — спрашивает иногда Кансуй.

— Я не знаю, — качает головой Хиромаса.

Может и правда, ничего не произойдет, как говорит Кансуй. А может, произойдет. Ничего определенно сказать нельзя. Это понимает и Кансуй. Но ему страшно, и поэтому он так говорит.

Перед Хиромасой лежит короткий меч, так, чтобы его в любой момент можно было выхватить из ножен.

Вечером не было ни ветерка, однако к ночи постепенно начал дуть ветер. Ветер иногда тихо сотрясает дверь, издавая шорохи. И всякий раз и Кансуй, и Хиромаса пугаются, смотрят на дверь, но это всего лишь ветер, и ничего не происходит.

И вот…

Примерно когда по подсчетам должен был наступить час мыши, дверь со стуком затряслась. Кто-то пытается открыть дверь.

— Ммм, — Хиромаса пододвинул к себе меч и поднялся на одно колено.

— Ах ты подлый грязный негодяй! Навесил тут табличек! — низкий, мерзкий голос раздался из-за двери. Дверь прекратила сотрясаться и стучать, зато раздался звук из-за стены рядом. Звук, как будто кто-то скребет острыми когтями.

— Ах ты подлый грязный негодяй! И тут табличка! — разнесся низкий голос, в нем звучала боль.

Кансуй издав тихий крик, припал к ногам Хиромасы. Все его тело дрожало мелкой дрожью.

Крик «Негодяй» доносился шестнадцать раз, постепенно обходя вокруг дома. И когда круг завершился, снова наступила гробовая тишина.

— Может быть, он ушел?

— Не знаю. — Хиромаса разжал побелевшие от усилия пальцы на рукояти меча, и снова положил его на пол.

Через некоторое время раздался легкий стук в дверь.

Хиромаса изумленно вскинул голову, но из — за двери раздался женский голос.

— Кансуй. Кансуй, — звала женщина старика по имени. — Ты спишь? Это же я… — голос пожилой женщины.

— Матушка… — воскликнул Кансуй.

— Что? — тихо переспросил Хиромаса, снова взявший в руки меч.

— Это голос моей матушки, которая сейчас должна быть в стране Харима, — ответил Кансуй. Он поднялся. — Матушка? Правда ли это вы?

— Что ты говоришь разные глупости. Ах, что за ребенок! Мне так захотелось увидеть тебя после долгой разлуки, а ты? Сколько ты еще будешь держать свою матушку на таком холодном ветру?

— Мама!

Но Хиромаса остановил направившегося к двери Кансуя, и посмотрел на Каору. Каору тихо покачала головой.

— Это чудовище. Нельзя открывать. — Хиромаса обнажил меч.

— Кто же это там называет меня чудовищем-то, ась? Ах, Кансуй, как ты можешь находиться рядом с человеком, который говорит такие ужасные вещи!

Кансуй молчал.

— Открой мне, пожалуйста.

— Матушка, если вы и правда моя матушка, скажите мне, прошу вас, как имя моего батюшки?

— Что такое? Конечно, его зовут Тосукэ.

— На попе моей младшей сестры, которая недавно вышла замуж, есть родинка. Эта родинка на правой ягодице или на левой?

— Что ты такое говоришь! У Аяно на попе нигде родинок нет! — сказал женский голос.

— И правда матушка? — но Хиромаса остановил пытавшегося подбежать к двери Кансуя.

И тут!

— О-о! — раздался женский крик. — Что это! Какое ужасное животное нападает на меня! Ох, спаси! Спаси меня, Кансуй!

Из-за двери донесся звук падения человеческого тела. Затем чавканье и рычание, с которыми дикое животное жрет мясо.

— Больно! Больно! — женский голос. — Оно жрет мои кишки! О, больно! Больно…

Хиромаса посмотрел на Каору. Каору покачала головой.

По лицу Хиромасы, так же как и по лицу Кансуя, струился пот и капал на одежду.

Внезапно все стихло.

Хиромаса длинно выдохнул, потом сделал вдох, но не успел он выдохнуть второй раз, как внезапно раздался грохот и дверь просела внутрь дома. Кто-то снаружи попытался, применив огромную силу, сломать дверь. Хиромаса поднял над собой меч и встал у двери в боевую стойку. Он изо всех сил сжимал зубы. Все его тело сотрясала крупная дрожь.

Некоторое время продолжались удары, ломающие дверь, но, наконец, и они прекратились, и наступила тишина.

— Фууу, — громко выдохнул Хиромаса.

В тишине прошел час. И вот, когда уже почти настал час быка, снова раздался стук в дверь.

— Хиромаса, извини, я опоздал. Все нормально? — это был голос Сэймея.

— Сэймей! — радостно вскричал Хиромаса и кинулся к двери.

— Господин Хиромаса, это… — Каору поднялась и качала головой из стороны в сторону, но в это время Хиромаса уже распахнул дверь.

В этот миг…

— Ууууу… — порыв ветра ворвался в дом и ударил прямо в грудь Хиромасу. Вместе с ветром нечто, похожее на черный туман, проскользнув между дверным косяком и Хиромасой, ворвалось в дом.

Словно пытаясь остановить это, Каору встала перед туманом, но черный туман и ветер обрушились на нее, и ее силуэт, превратившись в клочья, растворился в воздухе. Сильный аромат османтуса наполнил черный воздух.

Черный туман, превратившись в поток, сгустился между ног старика Кансуя — и исчез.

— О, ужас! — схватившись двумя руками за зад, Кансуй упал навзничь. Упав, он продолжал корчиться от боли. Его живот вздулся огромным пузырем.

— Кансуй! — Хиромаса подбежал к нему, торопясь достал из-за пазухи короткий меч, полученный от Сэймея, и вынув его из ножен со словами: «Открой рот! Держи это!», вставил меч в зубы Кансуя.

Старик Кансуй с силой впился зубами в меч, и его мучения прекратились.

Меч был повернут острием внутрь, зубами Кансуй сжимал его горизонтально, поэтому меч разрезал ему углы губ, и по лицу стекала кровь.

— Не отпускай! Держи так! — крикнул на него Хиромаса.

— Сэймей! — крикнул он еще раз. Что теперь делать? — Сэймей.

Хиромаса не знал, что делать дальше, как теперь поступать. Кансуй испуганно смотрел на Хиромасу.

— Не отпускай! Не отпускай! — Хиромаса только и повторял ему так.

Сжав зубы до скрипа, Хиромаса поднял голову и увидел человека. В дверях стоял Абэ-но Сэймей и смотрел на него.

— Сэймей? — воскликнул Хиромаса. — Ты настоящий Сэймей?

— Извини, Хиромаса. Я зашел далеко в горы, и вот. Столько времени потратил…

Сэймей быстро подошел к Хиромасе и достал из-за пазухи пучок травы.

— Это летняя трава. В это время года ее почти невозможно найти. — Говоря так, Сэймей оторвал несколько листков, размял в пальцах и потом, положив их себе в рот, стал жевать. Пожевав некоторое время, он достал это и, сжав в кончиках пальцев, впихнул через меч и сжатые зубы в рот Кансую.

— Глотай, — приказал Сэймей, и Кансуй с трудом проглотил лекарство. Так повторилось несколько раз.

— Порядок. Теперь вот так, с мечом во рту, если пару часов продержишься — спасен, — ласково сказал Сэймей. Кансуй кивнул, из его глаз струились слезы.

— Сэймей! А что ты ему дал?

— Траву небожителей.

— Траву небожителей?

— И она тоже пришла к нам из страны Тан. Говорят, эту траву — левкосцептрум — привез высокочтимый Киби-но Макиби. Она в изобилии росла в горах вдоль дороги от Чанъаня в царство Шу, и у нас в стране Ва она тоже в небольшом количестве встречается.

— Надо же…

— На горной дороге, ведущей из Чанъань в царство Шу, было много демонов, которые входили в человека через зад. И все, кто идет по той дороге, чтобы охранить себя, пьют рвотные шарики из травы небожителей и так идут. Говорят еще, что когда в эпоху смуты Анси танский император Сюань-цзун был изгнан из Чанъань в Шу, даже он, когда проезжал по тем горам, пил эти самые рвотные шарики.

— Но ты сейчас ему дал…

— У меня не было времени приготовить настоящие рвотные шарики, поэтому я напоил его просто листьями. Я много заставил проглотить, так что должно довольно хорошо подействовать.

Примерно через два часа в животе Кансуя громко заурчало.

— Уже скоро, пожалуй… — прошептал Сэймей.

— Что скоро? — спросил Хиромаса.

Но Сэймей не успел ответить, так как Кансуй начал извиваться от боли. Сквозь сжатые на мече зубы прорывались его свистящие стоны.

— Все нормально?

— Нормально. Трава небожителей действует.

И вот, через некоторое время из зада старика Кансуя выползло чудовище. На его животе была огромная рана от меча, словно бы его поймал охотник и начал снимать с него шкуру. Это был труп огромного черного старого тануки.

Рассказ 5 Оно-но Комати

Вокруг царила весна. Поля и горы таяли в зеленоватой дымке. На веточках деревьев проклюнулась свежая листва, поляны покрылись едва проросшей травой — от этой нежной зелени захватывало дух. По сторонам дороги распустились дикие лилии, а кое-где были рассыпаны по земле точки мелких голубых цветочков вероники. То тут, то там рядом с отцветающей сливой уже цвела сакура, причем на большинстве деревьев уже раскрылось три четверти всех цветков.

— Как красиво, да, Сэймей? — выдохнул очарованный Хиромаса.

— Не плохо. — Сэймей с рассеянным видом шел рядом с Хиромасой по пологой горной тропинке. Над их головами сплетались ветки дубов и вязов, и тени веток вместе с солнечными бликами образовывали на белом легком каригину Сэймея прекрасный узор.

Это были земли Хаясэ.

Совсем недавно Сэймей и Хиромаса высадились из повозки, запряженной быками, оставили и быков, и повозку, и сопровождающих, договорившись, что за ними приедут на следующий день в это же самое время. И вот уже дорога стала не проходимой для бычьей упряжки.

— Эй, Сэймей! А ты не искренний!

— Это в чем?

— Ну, я говорю: «Красиво как!», а ты делаешь безразличный вид: «не плохо» и все такое…

— Обычный вид. Я такой всегда.

— То есть ты всегда безразличный?

— Да.

— Когда на лице отражается все, что есть на душе: вот вижу хорошее — и хорошо, вижу красивое — красиво, тогда это лу… — и тут, договорив до этих слов, Хиромаса захлопнул рот.

— Тогда это — что?

— Утомительно! — коротко закончил Хиромаса. Сэймей громко рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Хиромаса, ты обо мне беспокоишься?

— Н-ну.

— Смотри, ты мне сказал: «искренне выражай то, что чувствуешь в душе», и я засмеялся. Тогда ты говоришь мне: «почему ты смеешься?» Ну и что же мне делать тогда, а, Хиромаса?

Конечно, они не ссорились, и даже не спорили. Так, просто, болтали, перебрасываясь короткими фразами.

— Ладно, оставим это. Скоро уже? — спросил Сэймей, и Хиромаса ответил:

— Еще чуть-чуть.

Сэймей и Хиромаса шли в храм под названием Сикоин, маленький храм, в котором-то и была всего одна резная деревянная статуя Будды Канон в три сяку величиной в главном храме, да жил один монах по имени Нёсуй.

Преподобный Нёсуй появился в усадьбе Сэймея два дня назад, его привел Хиромаса.

— Это — преподобный Нёсуй, человек, которому я, Хиромаса, очень многим обязан. — Так сказал Хиромаса Сэймею. — Он живет один, в горах, в храме Сикоин, и, судя по всему, оказался в очень сложной ситуации. Я расспросил его, Сэймей, и это дело, мне показалось, по твоему профилю. Ну и вот, я сегодня привел его с собой. Прошу, можешь выслушать его?

От монаха Сэймей и Хиромаса услышали следующее.

Нёсуй пришел в храм Сикоин два года назад.

Собственно говоря, это был храм секты Сингон, там когда-то жил служка, который в меру своих способностей читал в храме сутры, но служка умер, и после его смерти не нашлось никого, кто бы пошел в тот храм. Два года назад это был заброшенный храм, предоставленный всем ветрам. А потом туда пришел Нёсуй.

Нёсуй раньше был придворным музыкантом, играл на сё — бамбуковой свирели из семи трубок и на других инструментах тоже, но однажды он вступил в связь с женщиной высокого происхождения. А у той женщины был муж… Когда все это открылось, Нёсуй был изгнан из дворца. Он прибился жить в храм знакомого монаха из секты Сингон, глядя да подражая, запомнил сутры, научился, по меньшей мере, хорошо копировать действия монахов, и тогда прошел формальное пострижение. И как раз в это время он узнал, что в Хаясэ есть заброшенный храм, и решил там поселиться.

Итак, он починил главный храм, залатал кое-где другие постройки, каждое утро читал сутры, и вот, в то время, когда он кое-как оборудовал все так, как должно было быть в храме, Нёсуй обратил внимание на одну странность — такая вот история.

Каждый день, часов после двенадцати, откуда ни возьмись появлялась изящная старушка, оставляла перед главным храмом подношение — цветы, плоды, ветки деревьев, и уходила. Бывало, Нёсуй замечал старушку, бывало — нет, но перед крыльцом храма каждый день откуда-то брались ветки деревьев и плоды. И так день за днем.

Если монах видел старуху, он здоровался, та отвечала, но ни о чем особенно они не разговаривали. Нёсуй, конечно, был заинтригован: по какой же причине старуха так поступает, но, опасаясь, что это может быть такая история, которую нельзя рассказывать людям, он тем более и не пытался узнать ее, и так незаметно прошло два года. За это время желание монаха узнать, что это за старуха, крайне возросло. Он не знал, кто она по происхождению, но то, что она приходит одна, без сопровождающих, в такой маленький храм, каждый день, день за днем, и в дождь, и в снег, без исключений — все это точно не просто так.

А еще, вдруг она не человек, а оборотень?

Как бы там ни было, но хотя Нёсуй и был монахом, когда он думал об этой женщине, кровь в его венах становилась горячей. И вот, однажды, не стерпев более, Нёсуй обратился к старухе.

— Послушайте, почтенная! Спасибо Вам за то, что Вы каждый день приносите к храму дары — цветы и ветки. И я прошу прощения за свою назойливость, но скажите мне, наконец, кто же Вы?

Когда он так спросил, старуха почтительно поклонилась:

— Наконец-то Вы заговорили со мной! Я живу на запад отсюда, в Итиварано. И есть у меня, с Вашего позволения, причина, чтобы каждый день приходить сюда. «Но, может быть», — думала я, — «я Вам мешаю?» — и все ждала, что смогу спросить Вас об этом, если Вы однажды заговорите со мной. И вот, наконец-то, сегодня, Вы изволили ко мне обратиться! — голос ее, жесты, все было чрезвычайно мягким и выдавало очень хорошее воспитание.

— Да нет, что Вы! Ни чуть Вы мне не мешаете! Но, может быть, если это Вас не затруднит, Вы могли бы мне объяснить причину, по которой Вы каждый день проделываете такой длинный путь?

— Ах, как я благодарна, что Вы об этом спросили! Я Вам все расскажу без утайки. Но и у меня к Вам есть нижайшая просьба, почтенный служитель божий: могли бы Вы завтра в этот же час прийти в мою скромную обитель в Итиварано? — и старушка объяснила монаху место, где в Итиварано находится ее дом. — Там есть две огромных старых сакуры. И между ними стоит мой дом.

— Непременно! — обещал Нёсуй.

— Только Вы обязательно приходите! — наказав так еще раз, старуха ушла.

На следующий день Нёсуй пошел в то самое место, о котором ему было сказано, в уговоренное время. Пришел — и видит: действительно, растут два огромных старых дерева сакуры, и, точно так, как сказала старуха, между деревьями стоит маленькая хижина. Над ее крышей раскинулись ветви с наполовину распустившимися цветками.

— Эй! — позвал Нёсуй, послышалось шевеление, и из хижины вышла давешняя старушка. Когда Нёсуй пригляделся, он увидел, что старушка даже была накрашена.

— Как хорошо, что Вы пришли! — старуха взяла монаха за руку и попыталась завести в дом. В ее жестах и походке сквозило что-то очень элегантное, явно не старушечье. Казалось, что от нее шел изысканный аромат. Нёсуй вошел внутрь и увидел, что в дальнем углу этой крошечной, чистенькой комнатки было разостлано ложе и стояли чашечки и кувшин с саке.

— Прошу Вас, сюда…

Нёсуй торопливо попытался удержать тянущие его руки и спросил:

— Что Вы собираетесь делать?

Старуха плотоядно ухмыльнулась:

— Ах, неужели же Вы собираетесь убежать, ведь мы зашли уже так далеко? — и она пронзила монаха страшным взглядом, сжимая его руку в своих руках. Она не отпускала руку даже не смотря на то, что Нёсуй старался освободиться. — А может быть тебе противно потому, что я — старуха? Посмотри! А если я буду такой? — и пока она это говорила, со старушечьего лица, на которое смотрел Нёсуй, прямо на глазах исчезли все морщины, и оно превратилось в лицо юной, красивой девушки.

— Ну, как я тебе такая? — девушка посмотрела на монаха и улыбнулась. Нёсуй осознал: «Она и правда оборотень!» — и изо всех своих сил постарался освободиться от рук девушки. Но чем больше он вырывался, тем сильнее становились женские руки, сжимавшие его руку, такими сильными, каких не может быть у женщины.

Девушка впилась взглядом в монаха:

— Противно? — спросила она вдруг мужским голосом. Нёсуй отпрянул назад, а женщина потянулась за ним:

— Ему противно! Ему — противно! Даже этому гнилому монаху ты противна! Пусть он возбуждался, когда видел, как ты приходила в храм, здесь, сейчас — где его возбуждение? — из алых девичьих губ вырывался мужской голос.

— Что же ты противишься? — на этот раз сказала женщина.

— Нет! Нет! Не уходи! Я тебя ни за что не отпущу! — снова женский голос. И тут же, с этих же самых алых губ раздался громкий мужской смех. Мужчина словно издевался над женщиной:

— Ха-ха-ха-ха!

Это то уж точно оборотень! Нёсуй очень испугался и стал шептать про себя слова сутры «Хання»[17]:

— Кан дзи дзай босацу гё дзин хання парамита дзи.

И вдруг женское лицо исказилось!

— Ах! — сила женских рук ослабла. Нёсуй скинул поскорее державшие его руки и убежал.

В тот же вечер. Кто-то тихонько поскребся в дверь дома, где спал Нёсуй. Он проснулся, спросил:

— Кто там?

— Ах, это я, женщина из Итиварано. Откройте, пожалуйста! — раздался голос той самой женщины.

«Эта женщина — демон-они, она пришла меня убивать!» — испугался Нёсуй, спрятался под футон и от всей души начал молиться.

— О! Он тебя не хочет! Смотри, даже такому никчемному мужичонке ты противна! — на этот раз снаружи раздался мужской голос.

— Господин Нёсуй, отворите, пожалуйста!

— Господин Нёсуй!

— Господин Нёсуй.

— Эй!

— Господин Нёсуй! — какое-то время слышались мужской и женский голоса, зовущие монаха, но потом, наконец-то, они стихли. Нёсуй был ни жив, ни мертв, и даже после того, как стихли голоса, продолжал до утра читать сутры.

А на следующую ночь все снова повторилось. Днем старушка перестала приходить, но с наступлением ночи женский голос снова раздавался под дверью.

И вот, Нёсуй, не выдержав, пошел за советом к Хиромасе.

— Вон там, Сэймей! — Хиромаса остановился и показал пальцем вперед. Там, спрятавшись за ветвями вязов, виднелась крыша храма.

Постелив круглые подушки на доски пола в главном храме, друг напротив друга сидели Сэймей, Хиромаса и Нёсуй. Стоявшая на алтаре в глубине храма статуя Будды с безмятежной улыбкой смотрела на собравшихся.

— Итак, она точно приходила сегодня ночью, как и раньше? — спросил Сэймей.

— Да, — кивнул Нёсуй. Как обычно, слышались смешивавшиеся мужской и женский голоса, а когда Нёсуй прочитал сутру, они незаметно и неизвестно когда испарились.

— А что с ветками и плодами, которые приносила женщина?

— Обычно, когда накопится несколько штук, я их сжигал, но сейчас у меня осталось кое-что, пока не сожженное.

— Можете мне это показать?

— Да, — Нёсуй встал и вышел из храма, но скоро возвратился, неся охапку веток. Он положил свой груз на пол.

— Ага, — Сэймей взял в руки одну ветку, — это же «каки», хурма… — прошептал он.

— А эти желуди — плоды пасании… — он брал в руки одну за другой ветки, лежавшие на полу. Низкорослый каштан. Ветка померанца — татибана.

— На этой ветке изначально были еще и цветы, — сказал Нёсуй.

— Хм, — Сэймей озадаченно покачал головой. — Однако, как же сложно это расшифровать.

— Расшифровать?

— Да. Что-то вроде бы понятное, но в то же время — не понятное. Нечто, что вот-вот, вроде бы, поймешь, но…

— Сэймей! Это же прямо как я, когда стихи получу и пытаюсь их разгадать! — воскликнул Хиромаса, и у Сэймея зажегся в глазах огонь.

— Хиромаса! Что ты сейчас сказал?

— Ну, я сказал, что это похоже на то, как я разгадываю стихи…

— Стихи?!

— Да. Стихи. А что такое?

— Потрясающе, Хиромаса! — громко воскликнул Сэймей. — Вот как! Стихи! — Сэймей выглядел так, словно смог проглотить нечто, застрявшее у него в горле.

— Что?

— Вот что! Это — стихи! Действительно! — Сэймей соглашался сам с собой.

— Сэймей, я вообще ничего не понимаю! Объясни проще! — слышал ли Сэймей слова Хиромасы или нет?

— Подожди, — он отстранил Хиромасу, и обратился к монаху:

— Преподобный Нёсуй, прошу Вас, приготовьте бумагу, тушечницу, тушь и кисть.

— Да, — Нёсуй так же ничего не понимал, как и Хиромаса. С озадаченным лицом он поставил перед Сэймеем требуемые письменные принадлежности.

— Хиромаса! У тебя уникальный дар! Наверное, ты родился в этом мире с даром, рядом с которым мои таланты и рядом не стояли! — растирая тушь говорил Сэймей.

— Дар?

— Да! Дар быть Хиромасой! А может быть сю. И твое сю, для моего сю, сю по имени Сэймэй, является дополнением. И если бы не было сю «Хиромаса», не было бы в этом мире и сю «Сэймей». — в голосе Сэймея звучала радость.

— Сэймей, мне, конечно, приятно слушать твои слова, но я и правда не понимаю, о чем ты?

— Ладно, подожди! — с этими словами Сэймей отложил тушечницу, взял в правую руку лежавшую рядом кисть, в левую руку взял листок бумаги, и легким и быстрым движением пробежал по бумаге кистью. Хиромаса и Нёсуй с глубоким удивлением взирали на него.

— Готово! — Сэймей отложил кисточку и устроил листок бумаги в нише токонома, развернув его так, чтобы Нёсуй и Хиромаса могли прочесть написанное. На листке еще мокрой тушью поблескивали слова:

— Ну вот, что-то такое, примерно.

— Нет, я не понимаю, Сэймей! Что это вообще такое?

— Не понимаешь?

— И я не понимаю, — сказал Нёсуй.

— Ну, в принципе, я и сам тоже не все понял, но если понять хотя бы это, то это может стать зацепкой для того, чтобы понять остальное.

— Нет, Сэймей, я вообще ничегошеньки не понимаю. У тебя дурная привычка — не объяснять толком. Не делай вид, что всей и так ясно, а объясни, прошу!

— Понимаешь, Хиромаса, я ведь и сам еще пока не все понимаю. Поэтому — подожди!

— Подождать?

— До сегодняшней ночи.

— А что случится сегодня ночью?

— Она, наверное, снова придет. Ну, эта женщина. Вот тогда у нее самой и спросим.

— Слушай, Сэймей!

— Ну же, подожди… — и Сэймей отвернулся от Хиромасы к монаху. — Преподобный Нёсуй, а кстати, у Вас не спрятано где-нибудь саке? Я тут подумал, может, пока мы ждем, когда придет эта ваша женщина, мы с Хиромасой могли бы выпить по чашечке…

— Ну, в общем, оно, конечно, саке, то, правду сказать, есть…

— Прекрасно! А на закуску к саке мы полюбуемся цветами и поговорим!

— Эй, Сэймей!

— Вот и решено, Хиромаса!

— Эй…

— Выпьем.

— Но…

— Выпьем.

— Ну…

— Выпьем.

— Ладно.

Так они и сделали.

Пока Сэймей и Хиромаса пили, пришла ночь. Ну, в храме они, само собой, пить не стали. Они пили в небольшом домике, больше похожем на хижину, стоявшем сбоку от главного храма. Это было место, где ночевал Нёсуй. Прихожая с земляным полом, очаг в углублении — все было сделано так, чтобы здесь можно было варить и жарить. Трое расселись на дощатом полу комнаты, постелив подушки вокруг очага в полу. Из этой комнаты можно было, раздвинув дверь, перейти сразу в главный храм.

— Это саке для гостей… — с этими словами Нёсуй отказался пить. Поэтому Сэймей и Хиромаса пили вдвоем. Хиромаса, сколько ни пил, все равно продолжал дуться, что Сэймей не объяснил ему смысл песни. Его закуской к саке стали ветки деревьев и плоды. Он брал их в руки, снова укладывал на пол, поглядывал на исписанный Сэймеем листок, снова подносил ко рту саке, шептал: «Не понимаю!» и пил.

Снаружи вроде бы поднялся ветер, и шептал о чем-то в ночной тьме.

Настала глубокая ночь.

На плошке-светильнике в нише дрожало крошечное пламя.

— Наверное, уже скоро, — сказал Сэймей, подняв глаза к темному потолку. На потолке от колебаний пламени плясали красные отсветы. На дощатых стенах тени трех сидящих мужчин вытягивались до потолка.

— Не понимаю я стиха, Сэймей! — вдруг сказал Хиромаса, — но…

— Что?

— Но та госпожа, что придет глубокой ночью, почему-то кажется мне очень несчастной женщиной.

— Да?

— В таком возрасте, в таком глухом месте, она живет в полном одиночестве, так ведь?

— Да.

— По какой-то таинственной причине она каждый день приносит в храм Каннон плоды и ветки, так ведь?

— Да.

— И тут, впервые, к ней обратился преподобный Нёсуй. «Милая дама! Как твое имя?» Может быть, так ей послышались слова монаха?

— Да.

— Поэтому, она захотела, чтобы преподобный Нёсуй ее получше узнал, она ведь попыталась приветить преподобного у себя в дому! А Нёсуй — убежал, и от разочарования она каждую ночь приходит сюда, так ведь?

— Правильно.

— А то, что она приходит только ночью, означает, что эта госпожа — не человек, а какой-то оборотень или что-то подобное, так? Но в таком случае она тем более несчастна. Мне так кажется!

— Хм.

— Я вот смотрел на эти веточки и плоды, пытаясь понять эту песню, и мне вот так показалось…

— Хиромаса! — сказал Сэймей. — Мне кажется, что ты, на самом деле, понял суть этого стихотворения гораздо глубже, чем я сам. — Как ни странно, Сэймей говорил очень серьезно.

Шум ветра за стенами все усиливался. И вдруг — почудилось, что кто-то постучал в дверь.

— Эй, господин монах! Господин монах? — послышался женский голос. Хоть он и был тихим, прерывающимся, но слышался из-за двери достаточно отчетливо. Нёсуй вздрогнул всем телом, и с беспокойством на лице повернулся к Сэймею.

— Откройте дверь, пожалуйста! Это я, женщина из Итиварано.

Сэймей сделал глазами знак монаху, чтобы тот не волновался, а затем поднялся, сошел на земляной пол прихожей, подошел и остановился около двери.

— Эй, господин монах!

Как только раздался голос, Сэймей откинул железный крючок и резко отодвинул дверь в сторону. В дверном проеме виднелась человеческая фигура. Из-за ее спины шквал ветра внес в тесное помещение бесчисленный поток розовых лепестков сакуры. Волосы Сэймея сдуло на спину, а пламя светильника затрепетало, грозя погаснуть.

Женщина была прекрасна.

Когда она увидела Сэймея, ее глаза растянулись вверх и в стороны, с треском лопнула кожа век и глазниц, и тонкой струйкой, словно слезы, потекла кровь. По сторонам лба с противным звуком прорвали кожу и стали вырастать рога.

— Проклятый монах! Ты решил изгнать меня с помощью онмёдзи? — завыла женщина. В этот момент Сэймей легкими шагами подошел к ней и вложил в ее руки исписанный стихами листок со словами:

— Прошу Вас, прочтите!

Женщина приняла лист бумаги, пробежала глазами и застонала. Прямо на глазах трех мужчин с ее лба быстро исчезли рога, а разорванные и поднятые вверх уголки глаз вернулись на место.

— О, боже! Это моя! Ох, это же мой! Моя! О! О-о-о, что же это! Нашелся человек, понявший смысл! Надо же, нашелся?

Как это было отвратительно! С алых губ женщины рвались два голоса, мужской и женский, смешиваясь и перебивая друг друга.

Женщина, сжимая листок бумаги в руке, застонала, закружилась как сумасшедшая в цветочной вьюге и — внезапно — пропала. На том месте, где стояли женщина и Сэймей, остался он один. И только сильные порывы ветра наметали в дом сугробы из лепестков сакуры.

— Короче говоря, Хиромаса, — попивая саке, Сэймей, понуждаемый Хиромасой, пустился в объяснения, — хурма, «каки», указывает на поэта Какиномото-но Хитомаро. Пасания указывает на Ямабэ-но Акахито.

— Что!?

— А что, ведь любой знает легенду о том, что у ворот усадьбы господина Хитомаро росла хурма, поэтому он и взял себе фамилию «Какиномото», то есть — «у корней хурмы». А легенда о том, что у могилы поэта Ямабэ-но Акахито выросла пасания тем более знаменита. Так что, когда я понял, что две этих ветки — слова, указывающие одно на Какиномото-но Хитомаро, а другое — на Ямабэ-но Акахито, я наконец-то почувствовал, что эти ветки имеют отношение к стихам.

— А желуди?

— Желуди? Здесь игра слов. Пасания по другому называется «сии», если расшифровать, то «си» созвучно слову «си», четыре, а «и» — созвучно слову «положение, ранг», добавляем «ми» — «плод», что созвучно слову «я», и получаем фразу: «Я — четвертого ранга».

— Удивительно…

— Ну, если это все понять, то тогда само собой начинаешь думать, что и померанец имеет отношение к стихам. А если вспоминать стихотворения про померанцы, то первое, что приходит в голову, это:

Сэймей звучно продекламировал строчки.

— Вот, и я позволил себе процитировать эти строки в последней части того стихотворения, которое сочинил сам. Хотя, скорее всего, можно было использовать любое стихотворение про померанцы.

— Ничего себе…

— И господин Какиномото-но Хитомаро, и господин Ямабэ-но Акахито оба были поэтами, поэтому я использовал в своем стихотворении слово «поэт».

— Ну, а каков же смысл твоего стихотворения?

— Как бы сказать… — прошептал Сэймей, и начал рассказывать.

— Слово «поэт» обычно обозначает одного человека, но иногда его можно применить для обозначения всех поэтов в целом, так что получается следующий смысл: «Я — один поэт, но обладающий характером двух человек». То есть, в начале песни женщина сообщает сведения о себе. А затем идет рассказ о своем социальном статусе: «Я был четвертого ранга». Скорее всего, здесь речь идет о ранге мужчины. Ну, а затем, снова женщина, с помощью аромата померанцев рассказывает то, что у нее на сердце. Она говорит: «Скучаю по прошлому».

— Что же это, Сэймей! Ты, просто глядя на все те ветки да желуди, понял и разобрал такие сложные вещи? — голос у Хиромасы был даже не горестный, а скорее это был голос абсолютно отчаявшегося человека.

— Но и первое, и второе, все, понимаешь, Хиромаса, все это благодаря тому, что ты назвал мне очень важное, ключевое слово — стихи. Если бы не ты, я бы, наверное, никогда не разобрался, что значат эти ветки и плоды.

— Слушай, Сэймей, а ты всегда, когда что-нибудь видишь, такие запутанные вещи думаешь?

— Вовсе не запутанные.

— И не устаешь?

— Устаю, конечно. — рассмеявшись, кивнул Сэймей. — Хиромаса, а пойдем завтра!

— Пойдем? Куда?

— В Итиварано, в дом этой женщины.

— Зачем?

— Пойдем, и как следует порасспросим эту женщину.

— О чем?

— Ну, как же! Обо всем! О том, зачем она каждый день приносила ветки и плоды в этот храм? О том, как ее зовут. О том, почему два духа вот так живут в одном существе.

— О!

— Ведь об этом обо всем я до сих пор ничего не знаю!

— Уф, ну, теперь я спокоен! Бывают, значит, вещи, которых ты не знаешь!

Сэймей обратился к монаху Нёсую:

— Вы покажете нам завтра дорогу?

— Вот там! — Несуй остановился и показал пальцем вперед. Из уст подошедшего к нему Хиромасы вырвался невольный возглас. Впереди стояло два прекрасных, огромных дерева — огромные сакуры. Оба дерева были в полном цвету. Казалось, что ветви сгибаются под тяжестью розовой массы распустившихся цветов. Ветра не было, но розовые лепестки без конца осыпались с ветвей. В прозрачном воздухе только одно место под самыми деревьями было словно бы заледеневшим от напряжения. Маленькая хижина между двух стволов.

Когда трое мужчин стали медленно приближаться к этому месту, им навстречу из хижины вышла одинокая старуха. Подол ее прекрасного парчового каракоромо волочился за ней по земле.

Мужчины остановились. Старуха тоже. Сэймей прошел на два шага вперед и встал прямо перед ней. Словно бы принимая визитера, старуха уселась прямо на земле в церемонную позу. Она была даже накрашена: щеки выбелены, а на губы нанесен кармин.

И вот, под сакурой, друг на против друга, оказались двое: старуха и Сэймей.

— Это Вы изволите быть досточтимый Абэ-но Сэймей? — тихим голосом спросила старуха.

— А тебя, как тебя зовут?

— Сто лет назад, в «Собрании старых и новых песен Японии» — Кокинвакасю, был такой стих:

Так вот, этот стих написала — я.

— Но если это так, то, значит, вы — та самая…

— Я — то, во что превратилась, прожив сто лет, девица по имени Оно-но Комати. Вот кто я.

— Почему же Вы, госпожа Комати, здесь? В таком месте?

— Здесь, под двумя сакурами, умерла Комати, когда ей исполнилось сто лет.

— По какой же причине душа госпожи Комати скитается в этом мире?

— Просто я до сих пор не могу найти покоя.

— А почему Вы не находите покоя?

— Ах, молю, посмейтесь надо мной: о, эти женщины! Воистину, они так привязаны к суете мирской! — старуха Комати медленно поднялась, и поднимаясь, она низким голосом читала стихи:

Напевая себе так, она подняла руки и медленно начала кружиться. На ее маленькие руки сверху, кружась, тихо-тихо опускались лепестки сакуры.

«Мое тело — это все равно что трава, которая плывет по воде. Ах, давным-давно мои волосы были прекрасны и блестели как крыло речной стрекозы. И мой голос был подобен трелям соловья…»

«Ах, в прежние времена была я крайне горда, была я гораздо красивее собой, чем сейчас, и я разбивала сердца мужчинам…»

Чем дольше танцевала старуха Комати, тем меньше морщин становилось на ее лице, оно превращалось в лицо красивой девушки. Выпрямилась спина. Выпрямились ноги. А сверху ее силуэт осыпали лепестки сакуры.

«Безупречной крови аристократам отдавала я свое тело, писала любовные песни, вела веселую жизнь, и все это было одно лишь мгновенье!»

Движения Комати остановились.

— Ах, облака на небе всегда меняют форму, и сердца людей тоже — как крылья бабочки, плывущие по ветру, каждую секунду, каждое мгновение меняют свой цвет! Но почему же, почему нельзя остановить красоту? Как год за годом копились мои лета, так миг за мигом уходила моя красота, а когда начала уходить красота, от меня стали уходить и мужчины. Ах, есть ли что-нибудь печальнее для женщины, чем оказаться одной, когда нет никого, кто бы ее соблазнил? — Лицо Комати постепенно снова стало лицом старухи. И на ее лицо, и на ее седые волосы без остановки падали, кружась, лепестки сакуры.

— А если ты будешь жить долго, то однажды даже дворовые девки станут звать тебя «грязной старухой», всем будет виден твой стыд, все будут смеяться: «А, это та самая Комати!» День за днем, месяц за месяцем ты будешь стареть, доживешь до ста лет и умрешь здесь, на этом месте. Вот кто я!

Мужчины молчали.

— Сейчас, хотя бы разочек, сейчас, еще разочек, о, как мне хочется, чтобы люди мной восхитились: «Красивая!», сказали: «Конечно, ведь это же Комати!» Как бы я хотела снова отдать свое тело в объятия мужчины — пусть это будет даже всего лишь сон на одну только ночь! Эти мысли не дают мне упокоиться.

Когда Комати договорила эти слова, ее голова резко запрокинулась к небу, изменилась поза и жесты.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся мужской голос. — О! О! О! Комати! Комати! Комати! Любимая моя! Комати! Что ты такое говоришь? Что же ты так шутишь? Ведь я, я же есть у тебя! Я тебя соблазню! Я буду целовать твою ссохшуюся грудь!

Комати резко мотала головой из стороны в сторону. Раз! Раз! Седые космы метались вправо, влево, хлопая Комати по щекам.

— Я! Я тебя соблазню! Сто, нет, тысячу лет, нет, десять тысяч лет, даже после смерти, даже переродившись вновь, и после этого тоже я, я назову красивым твое морщинистое лицо! Я поцелую твой рот, в котором торчат всего три желтых зуба! Не отпущу тебя! Не отпущу!

Редкие зубы Комати, из уст которой шел мужской голос, клацнули и сжались.

— Кто ты? — спросил Сэймей, и Комати по прежнему мужским голосом ответила:

— Ты не знаешь меня? Я — тот несчастный, что ходил к покоям этой Комати девяносто девять ночей подряд, каждую ночь и умер от горячки в сотую ночь — «момоя». Я звался генерал-майор Фукакуса.

— Девяносто девять ночей?

— Ты не знаешь об этом?

— Как сказать…

— Я влюбился в эту Комати! Послал ей письмо! Много, много писем посылал я ей, но ни разу не получил ответа! Было много мужчин, влюбленных в Комати, но не было никого, кто любил бы ее сильнее меня! Меня, Фукакуса, генерал-майора четвертого ранга.

Сэймей слушал молча.

— Нет, всего один раз! Ответ, который мне дала она забавы ради! Ответ — «момо-каёи». Сто ночей, каждую ночь, что бы ни случилось, следует приходить к ее дому. И когда наступит сотая ночь, мои чувства тронут ее — вот что такое «момо-каёи»! Я — тот болван, что ходил девяносто девять ночей к ее дому, но не смог прийти в сотую ночь, умерев. Вот кто я! От этого горя, от этой обиды я не нахожу покоя после смерти, я следую всюду за этой Комати…

— Из-за того, что этот мужчина следует за мной, нет нигде на земле мне покоя!

— О! Я буду твоим псом, обуреваемым грешными инстинктами, я буду как пес ходить за тобой, и клянусь, что не брошу тебя, даже если будешь бить палкой!

— Какой ты подлый!

Комати начала медленно кружиться, а из ее рта вылетали, смешиваясь и перебивая друг друга, мужской и женский голоса.

Ни в глазах, ни в облике старухи Комати не было уже ничего здравого. Она танцевала, все больше сходя с ума. Легонько подрагивала гигантская сакура, и с ее веток опадали, кружась, лепестки. В дожде из лепестков танцевала Комати.

— Сэймей… — позвал Хиромаса, но Сэймей не ответил.

— Это я убил тебя, преследуя тебя! Разве я, твой убийца, отпущу тебя после смерти?

— Ты лжешь!

— Какая ложь?

— Ты обещал! Ты обещал, если я стану носить плоды и ветки в тот храм, и если появится человек, который разгадает их смысл, то отпустишь меня!

— Я!

— Почему ты меня не отпускаешь?

— Разве могу я тебя отпустить? Это было так, в насмешку над тем монахом! Кто же тебя, низкую женщину, отпустит? Я буду любить тебя вечно. Тысячу лет! Десять тысяч лет! До конца времен, до того момента, когда закончится вечность! Комати! Пусть изменится небо над нами, пусть изменится твое лицо, исчезнет твоя красота, но моя любовь к тебе, она одна — неизменна! Ах, моя бесконечно любимая! Ах, ты, низкая женщина!

— Лгун!

— Ах-ха-ха-ха!

— Врун!

— Ха-ха-ха! Как мне весело, Комати!

Из глаз старухи текли слезы. Чьи это были слезы — не понять. Ветви сакуры скрипели над головой. Объятая вьюгой лепестков, танцевала Комати. Танцевала, а по лицу текли слезы. Изо лба Комати, прорывая кожу с чавкающим звуком, вырастали витые рога.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ах-ха-ха-ха-ха-ха! — два голоса смеялись среди розовой вьюги. Протяжно скрипела сакура.

— Сэймей! — Закричал Хиромаса. Из его глаз тоже текли слезы. — Что же ты? Почему ты ничего не делаешь?

Сэймей молчал. В пурге из розовых лепестков танцевал демон, смеясь как сумасшедший.

— Сэймей! — Хиромаса кричал как от боли. — Что же ты? Ведь ты же, ну ты же можешь хоть что-нибудь сделать!

Но Сэймей лишь покачал головой, не отрывая глаз от танцующего демона.

— Я ничего не могу.

— Не можешь?!

— Не могу помочь. — сказал Сэймей. — И не только я. Никто не сможет помочь им.

— Почему?

— Не возможно помочь, Хиромаса… — казалось, голос Сэймея был полон глубокой нежности.

— Сэймей, я…

— Извини, Хиромаса. Есть вещи, которые я не могу. — Сэймей сказал так, словно бы сомкнутыми зубами пытался удержать рвущееся из него наружу синее пламя.

За густым розовым снегопадом из лепестков уже ничего не возможно было разглядеть, только было ощущение, что демон все еще танцует: