Они заплатили кровью

Локки поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река в половодье. Еще одно воплощение, одно из многих. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным разнообразием зверей и растений в их извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь прикидывались райским садом. Там, где праздный путешественник лишь восторгался сияющим великолепием, Локки замечал тайный сговор в действии, когда каждая вещь видится не такой, как есть. В деревьях и реке, в цветке и птице, в крылышке мотылька и глазу обезьяны, на спине у ящерицы и в солнечном свете на камне, — все а головокружительной смене воплощений, как в зеркальной комнате, где ощущения становятся неверными, и, наконец, самый рассудок гибнет. «Ну, что, — мысли путались в его пьяной голове, когда они стояли возле могилы Черрика, — смотри, как мы тоже играем в эту игру. Мы живы, но играем мертвых лучше, чем сами мертвые».

Тело давно превратилось в гнилой кусок, когда они засунули его в мешок и понесли хоронить на заброшенный участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины других могил. Все европейцы, судя по именам, грубо выжженным на крестах, умершие от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.

Тетельман попытался было произнести молитву на испанском, но его голос потонул в шуме деревьев и в криках птиц, спешащих к своим гнездам до наступления темноты.

Так и не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома; там сидел Стампф и, тупо уставившись на темнеющее пятно на полу, пил бренди.

Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической землей мешок с Черриком, торопясь закончить работу и убраться до темноты. Локки выглянул из окна. Могильщики работали молча; засыпав неглубокую яму, они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их притоптывания вдруг приобрели определенный ритм; Локки показалось, что они просто в стельку пьяны. Он знал немногих индейцев, которые не напивались бы как скоты. И вот эти, шатаясь, устроил танцы на могиле Черрика.

— Локки?

Локки проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик затянулся, вспыхнувший огонек высветил из ночной тьмы изможденное лицо Стампфа.

— Ты не спишь, Локки?

— Что тебе нужно?

— Я не могу уснуть, — сказало лицо. — Я все думал. Послезавтра из Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы могли бы быть там через несколько часов, подальше от всего этого.

— Конечно.

— Я имею в виду, навсегда, — сказал Стампф.

— Навсегда?

Стампф прикурил новую сигарету от старой:

— Я не верю в проклятия, не думай.

— При чем здесь проклятия?

— Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось…

— Это просто болезнь, — сказал Локки. — Как это ока называется, когда кровь неправильно свертывается?

— Гемофилия, — ответил Стампф. — Он не страдал гемофилией, и мы оба об этом знаем. Я видел не раз, как он резался и царапался, и у него заживало не хуже нашего.

Локки прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.

— Отлично. Так от чего же он тогда умер?

— Ты лучше меня видел его раны, но, мне кажется его кожа просто расползалась от малейшего прикосновения.

Локки кивнул:

— Да, похоже на то.

— Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?

Локки задумался:

— Я не коснулся ни одного из них.

— И я тоже. А он коснулся, помнишь?

Локки помнил. Такие картины нелегко забыть, как ни старайся.

— Боже, — простонал он, — что за идиотизм.

— Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.

— Они не придут.

— Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши. Мы могли бы подкупить их, или согнать с земли как-нибудь по-другому.

— Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: родовая собственность.

— Может забрать мою часть земли, — сказал Стампф. — Мне она не нужна.

— Что это значит? Ты что, собираешься смыться?

— Я чувствую себя преступником. У нас руки в крови, Локки.

— Делай, что хочешь.

— Я и делаю. Я не такой, как ты. У меня никогда не было охоты до таких вещей. Купишь мою треть?

— В зависимости от того, сколько ты за нее просишь.

— Сколько дашь. Она твоя.

Исповедавшись, Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать: еще один рассвет в джунглях, благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он ненавидел это место! В конце концов, он не коснулся ни одного из индейцев, даже близко не стоял. Какую бы инфекцию они не передали Черрику, он не мог ей заразиться. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом еще в какой-нибудь город, любой город, куда племя никогда не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве не так? Заплатил за жадность и самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже вряд ли избавиться до конца жизни. Пусть это будет достаточным наказанием, взмолился он, и, пока обезьяны не возвестили своим криком новый день, погрузился в сон: сон убийцы.

Жук с переливчатой спинкой, пытаясь выбраться сквозь москитную сетку, жужжал по комнате; наконец, утомившись, жук спустился и сел Стампфу на лоб. Ползая, он пил из пор; по его следу кожа Стампфа трескалась и расползалась в множество маленьких язв.

В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что деревня покинута; только солнце, как глаз василиска, глядело на них с неба. Локки и Черрик направились к поселку, оставив Стампфа, который страдал дизентерией, в джипе, подальше от зноя. Черрик первым заметил ребенка. Мальчик со вздутым животом, лет пяти, лицо которого было раскрашено яркими полосами красной растительной краски уруку, вышел из своего укрытия и начал разглядывать пришельцев: любопытство оказалось сильнее страха. Черрик и Локки застыли в ожидании. Один за другим, из-под хижины и деревьев, появились индейцы и вместе с мальчиком уставились на незнакомцев. Если на их широких, с приплюснутым носом, лицах и было какое-нибудь выражение, Локки не мог его уловить. Этих людей — а всех индейцев он считал за одно гнусное племя невозможно было постичь; ясно было только, что они хитрые бестии.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. Солнце палило нестерпимо. — Эта земля наша.

Мальчик с интересом смотрел на него снизу вверх. В его миндалевых глазах не было страха.

— Они тебя не понимают, — сказал Черрик.

— Тащи сюда Краута. Пусть он им объяснит.

— Он не может двинуться с места.

— Тащи его сюда, сказал Локки. — Мне наплевать, пусть хоть совсем захлебнется своим дерьмом.

Черрик вернулся на дорогу. Локки продолжал стоять, переводя взгляд с хижины на хижину, с дерева на дерево, и пытался подсчитать, сколько там было индейцев. Он насчитал не более трех десятков, из которых две трети было женщин и детей. Потомки тех многотысячных народов, что когда-то бродили по бассейну Амазонки, теперь эти племена почти исчезли. Леса, в которых они жили многими поколениями, вырубались и выжигались; восьмирядные скоростные магистрали пересекали их места охоты. Все, что било для них свято — нетронутая дикая природа и они как ее часть — вытаптывалось и подвергалось насилию: они были изгнанниками на собственной земле. И все же они терпеливо выносили своих новых сюзеренов и их ружья. Только смерть могла бы убедить их в поражении, подумал Локки.

Черрик обнаружил Стампфа лежащим, как мешок, на переднем сиденье джипа; его измученное лицо было еще более несчастным.

— Локки тебя требует, — он тряс немца, пытаясь вывести его из прострации. — Они все еще в деревне. Ты должен поговорить с ними.

— Я не могу двинуться, — застонал Стампф, — я умираю…

— Локки велел доставить тебя живым или мертвым, — сказал Черрик. Со Стампфом его объединял страх перед Локки; и, пожалуй, еще одна вещь: жадность.

— Я чувствую себя ужасно, — продолжал ныть Стампф.

— Если ты не пойдешь со мной, он придет сам, — заметил Черрик.

Это был сильный аргумент. Стампф принял мученический вид, потом закивал своей большой головой.

— Хорошо, — сказал он. — Помоги мне.

У Черрика было мало желания притрагиваться к нему: от болезни тело Стампфа выделяло миазмы. Казалось, его кишки выдавливаются через кожу, которая имела какой-то отвратительный металлический оттенок. Все же он подал руку. Без помощи Стампф не преодолел бы сотню ярдов до поселения. Локки уже выкрикивал нетерпеливые ругательства.

— Да шевелись же, — говорил Черрик, стаскивая Стампфа с сиденья. — Надо пройти всего несколько шагов.

Добравшись до поселения, они застали все ту же картину. Локки оглянулся на Стампфа.

— Нас тут держат за чужаков, — сказал он.

— Вижу, — безжизненно отозвался Стампф.

— Скажи им, чтобы проваливали с нашей земли. Скажи им, что это наша территория: мы ее купили. И не хотим никаких поселенцев.

Стампф кивнул, стараясь избегать бешеных глаз Локки. Иногда он ненавидел его почти так же, как самого себя.

— Начинай, — Локки дал знак Черрику, чтобы он отошел от Стампфа.

Тот подчинился. Не поднимая головы, немец качнулся вперед. Несколько секунд он обдумывал свою речь, затем поднял голову и вяло изрек три слова на плохом португальском. Локки показалось, что слова просто не дошли до аудитории. Стампф попробовал еще раз, мобилизуя весь свой скудный словарь, чтобы пробудить наконец искру понимания у этих дикарей. Мальчик, которого так забавляли кульбиты Локки, смотрел теперь на третьего демона: улыбка исчезла с его лица. Этот третий был совсем не смешной, по сравнению с первым. Он был болен и измучен; от него пахло смертью. Мальчик отвернулся, чтобы не вдыхать запах гниющего тела.

Стампф оглядел маслянистыми глазами своих слушателей. Если они поняли, но прикидываются, то эго потрясающая игра. Исчерпав свое искусство, он немощно повернулся к Локки:

— Они меня не понимают.

— Скажи им еще раз.

— Мне кажется, они не понимают по-португальски.

— Скажи им как-нибудь.

Черрик щелкнул затвором:

— Нечего с ними разговаривать, — он тяжело дышал. — Они на нашей земле. Все права на нашей стороне…

— Нет, — сказал Локки. — Мы не будем стрелять. Не будем, если есть возможность мирно убедить их уйти.

— Они не понимают здравых рассуждений, — возразил Черрик. — Посмотри на них — это звери, которые живут в дерьме.

Стампф попытался было возобновить переговоры, помогая своему дрожащему голосу жалостливой мимикой.

— Скажи им, что мы пришли сюда работать, — подсказывал Локки.

— Я делаю все, что могу, — вспылил Стампф.

— Что у нас есть бумаги.

— Не думаю, что это произведет на них впечатление, — сказал Стампф с осторожным сарказмом.

— Просто скажи им, чтоб убирались. Пусть селятся где-нибудь в другом месте.

Наблюдая, как Стампф питается воплотить его установки в слова и жесты, Локки невольно подумал о другой, альтернативной возможности. Или эти индейцы Тксукахамеи, или Акхуали, или еще какое чертово племя — согласятся с их требованиями и уберутся, или им придется прогонять их силой. Черрик правильно сказал — все права на их стороне. У них бумаги от властей; у них карта разграничения территорий; у них санкции на все — от подписи до пули. Он, конечно, не сторонник кровопролития. Мир и так слишком залит кровью душками-либералами и волоокими сентименталистами, чтобы сделать геноцид решением проблемы. Но ружья стреляли раньше и будут стрелять, пока последний немытый индеец не наденет штаны и не перестанет есть обезьян.

Конечно, несмотря на вопли либералов, ружье имеет свою притягательную силу. Оно действует быстро и надежно. Одно его короткое слово убеждает наповал, и ты не рискуешь, что лет через десять какой-нибудь вонючий индеец вернется, размахивая найденной на помойке брошюрой Маркса, и затребует обратно свою исконную землю — с ее нефтью, минералами и всем остальным. Лучше, чтобы они ушли навсегда.

От желания уложить этих краснокожих Локки почувствовал, как чешется его палец на спусковом крючке, физически чешется. Стампф уже закончил свои филиппики: результат был нулевой. Он застонал и повернулся к Локки.

— Мне совсем плохо, — сказал он. Его лицо было белым, как мел, так что зубы казались желтовато-тусклыми.

— Не покидай меня, — съязвил Локки.

— Пожалуйста, мне нужно лечь. Я не хочу, чтобы они на меня смотрели.

Локки отрицательно покачал головой:

— Ты не уйдешь, пока они стоят и слушают. Если они не выкинут какой-нибудь штуки, то можешь болеть себе на здоровье, — Локки поигрывал ружейным ложем, проводя обломанным ногтем по зарубкам на его дереве. Их было с десяток, и в каждой — чья-то могила. Джунгли так легко скрывают преступление, и такое впечатление, что они как-то исподволь соучаствуют в нем.

Стампф отвернулся и посмотрел на безмолвное собрание. Индейцев довольно много, думал он; хотя он носил пистолет, но стрелком был неважным. А вдруг они набросятся на Локки, Черрика и на него самом? Он этого не переживет. Но, вглядываясь в лица индейцев, он не видел угрозы. Когда-то это было очень воинственное племя. А теперь? Как наказанные дети, угрюмые и надувшиеся. Некоторые из молодых женщин были по-своему привлекательны: темная гладкая кожа и красивые черные глаза. Если бы он чувствовал себя не таким больным, ему, наверное, захотелось бы попробовать на ощупь эту красную блестящую наготу. Их притворство еще больше возбуждало его. В своем молчании они казались какими-то непостижимыми, как мулы или птицы. Кажется, кто-то в Укситубе говорил ему, что индейцы даже не дают своим детям нормальных имен, что каждый из них как ветка на дереве племени, безымянный и потому неотличимый от остальных. Теперь он, кажется, видел это сам в каждой паре черных пронзительных глаз, видел, что это не три десятка людей, а единая система сотканной из ненависти плоти. От этой мысли его ударило в дрожь.

Вдруг, впервые с момента их появления, один из индейцев сделал шаг. Это был старик, лет на тридцать старше любом из племени. Как и все остальные, он был почти голым. Обвислое мясо на его груди и конечностях покрывала заскорузлая кожа; шаги старика были твердыми и уверенными, хотя белесые глаза свидетельствовали о слепоте. Старик встал напротив пришельцев и раскрыл рот беззубый рот с гнилыми деснами. То, что извергалось из его тощего горла, нельзя было назвать речью, скорее эго были звуки: попурри на тему джунглей. Невозможно было определить жанр этого произведения, это было просто воспроизведение — весьма устрашающее — его чувств. Старик рычал, как ягуар, кричал попугаем; из его горла вырывались и всплески тропического ливня на листьях орхидеи, и вой обезьян.

Стампф почувствовал, что его сейчас вырвет. Джунгли заразили его болезнью, иссушили тело и бросили, как выжатую тряпку. А теперь этот старик с гноящимися глазами изрыгал на него все ненавистные звуки. От жары в голове Стампфа начало стучать, и он был уверен, что старик специально подбирает ритм своего звукоизвержения под глухие удары в его висках и запястьях.

— О чем он говорит? — поинтересовался Локки.

— О чем эти звуки? — ответил Стампф, раздраженный идиотским вопросом. Это просто шум.

— Старый хрен проклинает нас, — сказал Черрик.

Стампф оглянулся на него. Глаза Черрика выкатились из орбит.

— Это проклятие, — сказал он Стампфу.

Локки засмеялся: Черрик был слишком впечатлительным. Он подтолкнул Стампфа вперед к старику, который немного сбавил громкость своих распевов; теперь он журчал почти весело. Стампф подумал, что он воспевает сумерки, тот неуловимый миг между неистовым днем и душным зноем ночи. Да, точно: в песне старика слышались шорохи и воркования дремлющего царства; это было так убедительно, что Стампфу захотелось тут же лечь прямо на землю и уснуть. Локки оборвал пение:

— О чем ты говоришь? — бросил он в изрытое морщинами лицо старика. Отвечай!

Но ночные шорохи продолжали шуметь, как далекая река.

— Это наша деревня, — послышался вдруг еще один голос, как бы переводя речь старика. Локки резко обернулся на звук. Это говорил юноша, кожа которого казалась позолоченной. — Наша деревня. Наша земля.

— Ты говоришь по-английски, — сказал Локки.

— Немного, — ответил юноша.

— Почему ты раньше не отвечал, когда я спрашивал? — от невозмутимости индейца Локки начал звереть.

— Мне не положено говорить. Он Старший.

— Ты хочешь сказать, вождь?

— Вождь умер. Вся его семья умерла. Он мудрейший из нас…

— Тогда скажи ему, что…

— Ничего не нужно говорить, — перебил его юноша. — Он понимает тебя.

— Он тоже говорит по-английски?

— Нет. Но он понимает тебя. Ты… ты проницаемый.

Локки показалось, что мальчишка иронизирует над ним, но он не был в этом умерен. Он посмотрел на Стампфа; тот пожал плечами. Локки снова обратился к юноше:

— Объясни ему как-нибудь. Объясни им всем. Это наша земля. Мы ее купили.

— Племя всегда жило на этой земле, — последовал ответ.

— А теперь не будет, — сказал Черрик.

— У нас бумаги… — Стампф все еще надеялся, что конфронтация закончится мирно. — Бумаги от правительства…

— Мы были здесь раньше правительства.

Старик, наконец, перестал озвучивать джунгли. Возможно, подумал Стампф, он закончил один день и теперь будет начинать другой. Но старик собрался уходить, совершенно не обращая внимания на чужаков.

— Позови его обратно, — приказал Локки, наводя ружье на юного индейца. Его намерения были недвусмысленны. — Пусть скажет остальным, что им надо убраться.

Несмотря на угрозы, юноша, казалось, нисколько не смутился, и совершенно не собирался давать распоряжения Старшему. Он просто смотрел, как старец возвращается в свою хижину. Остальные тоже потянулись к своим жилищам. Очевидно, уход старика был общим сигналом к окончанию спектакля.

— Нет! — закричал Черрик. — Вы не слушаете! — краска бросилась ему в лицо, голос сорвался на визг. Потрясая ружьем, он бросился вперед: — Вы, вонючие собаки!

Несмотря на его вопли, индейцы быстро расходились. Старик, дойдя до своей хижины, наклонился и исчез внутри. Некоторые еще стояли и смотрели, на их лицах было что-то вроде сострадания к этим помешанным европейцам. Но это только распалило Черрика.

— Слушайте, что я скажу! — визжал Черрик; пот разлетался брызгами, когда он вертел головой, перебрасывая безумный взгляд с одной удаляющейся фигуры на другую. — Слушайте, вы, ублюдки!

— Не волнуйся… — Стампф попытался успокоить его.

Это подействовало на Черрика как детонатор. Без предупреждения, он вскинул ружье, прицелился и выстрелил в дверной проем, в который вошел старик. Птицы с шумом взлетели с соседних деревьев, собаки удирали, не чуя ног. Из двери хижины донесся слабый крик, но вовсе не старика. Заслышав его, Стампф повалился на колени, держась за живот: его тошнило. Лежа лицом в землю, он не мог видеть миниатюрную фигурку, которая появилась в дверях хижины, и, шатаясь, вышла на свет. Даже когда он поднял голову и увидел, как ребенок с разрисованным краской лицом судорожно хватается за живот, он не поверил своим глазам. Но это было так. Была кровь, сочащаяся и между тонких детских пальчиков, и было перекошенное близкой смертью детское личико. Мальчик упал на утоптанную землю у порога, по его телу пробежала предсмертная судорога, и умер.

Где-то между хижинами негромко всхлипывала женщина. На мгновение мир качался на острие — между тишиной и воплем, между спокойствием и нарастающей яростью.

— Ты, вонючий ублюдок, — процедил Локки сквозь зубы. — Быстро в машину. Стампф, подъем. Мы не будем тебя ждать. Вставай сейчас, или можешь оставаться насовсем.

Стампф все еще смотрел на тело мальчика. Подавив стон, он поднялся на ноги:

— Помогите.

Локки протянул ему руку.

— Прикрой нас, — бросил он Черрику.

Черрик кивнул, бледный, как смерть. Некоторые индейцы вышли посмотреть на отступление белых; несмотря на происшедшую трагедию, их лица были так же непроницаемы, как и раньше. Только рыдающая женщина — видимо, мать погибшего мальчика, — покачивалась среди неподвижных фигур, оплакивая свое горе.

Ружье дрожало в руке Черрика. Он уже просчитал: если дело дойдет до Открытого столкновения, у них мало шансов уцелеть. Но даже сейчас, видя отступление врага, индейцы не делали ничего. Только молчаливо обвиняли. Черрик решился бросить взгляд через плечо. Локки и Стампфу оставалось пройти не более двадцати ярдов до джипа, а дикари еще не сделали ни шагу.

Когда Черрик снова обернулся к деревне, ему показалось, что все племя как один испустило тяжелый громкий вздох, и от этого звука Черрик почувствовал, что сама смерть рыбьей костью впилась ему в горло, слишком глубоко, чтобы ее вытащить, и слишком крепко, чтобы проглотить. Она застряла там, в его теле, вне логики и воли. Но он забыл про нее, заметив движение в дверях хижины. Он был готов повторить свою ошибку и крепче сжал ружье. Из дверей вышел старик; переступил через труп мальчика, лежащий у порога. Черрик снова обернулся: добрались они наконец до джипа? Но Стампф еле ковылял; вот и сейчас Локки поднимал его на ноги. При виде приближающегося старика Черрик попятился на шаг, потом другой. А старик шел уверенно. Он быстро пересек деревню и подошел вплотную к Черрику, так что его морщинистый живот, без каких либо следов ранения, уперся в ствол ружья.

Обе его руки были в крови, свежей крови, стекающей по локтям, когда он выставил перед Черриком свои ладони. Разве он прикасался к мальчику, подумал Черрик, когда выходил из хижины? Если да, то это было совершенно неуловимое прикосновение, которое Черрик не смог заметить. Так или иначе, смысл происшедшего был очевиден: его обвиняют в убийстве. Впрочем, Черрик был не из пугливых; он пристально взглянул старику в глаза, отвечая вызовом на вызов.

Но старый черт ничего не делал, только стоял с растопыренными ладонями, и со слезами в глазах. Черрик вновь почувствовал ярость. Он ткнул пальцем в грудь старика.

— Тебе меня не запугать, — сказал он, — понял? Не на того напал.

Когда он это говорил, в лице старика произошло какое-то еле уловимое изменение. Это, конечно, была игра света, или тень птицы, но все же под глубиной морщин вдруг проглянуло лицо мальчика, умершего у дверей хижины; казалось даже, что на тонких губах старика промелькнула улыбка. В следующее мгновение, так же внезапно, как и появилось, видение исчезло.

Черрик убрал палец с груди старика, вглядываясь в его лицо в ожидании новых фокусов; затем вновь отступил. Он сделал три шага назад, когда слева вдруг что-то зашевелилось. Резко повернувшись, он вскинул ружье и выстрелил. Пуля впилась в шею пегой свинье, которая мирно паслась среди своих сородичей возле хижин. Она, казалось, перевернулась в воздухе, и рухнула в пыль.

Черрик вновь направил ружье на старика. Но тот не двигался, только открыл рот: из его горла вырывался звук предсмертного визга свиньи. Пронзительный крик, и жалобный, и смешной, заставил Черрика вновь вспомнить о джипе. Локки уже завел двигатель.

— Давай, быстро, — сказал он.

Черрик не заставил себя уговаривать, и прыгнул на переднее сиденье. Внутри было жарко, тело Стампфа воняло болезненными выделениями, но безопаснее, чем в деревне.

— Это была свинья, — сказал Черрик. — Я подстрелил свинью.

— Знаю, — ответил Локки.

— Этот старый ублюдок…

Он не договорил. Он смотрел на два своих пальца, которыми тыкал в старика.

— Я дотронулся до него, — пробормотал он в недоумении. На пальцах была кровь, хотя на теле старика ее не было.

Локки не прореагировал на слова Черрика, развернул джип и направил машину прочь от деревни, по дороге, которая, казалось, еще больше заросла с тех пор, как они ехали по ней час назад. Видимых признаков преследования не было.

Небольшая фактория к югу от Аверио являлась своего рода центром цивилизации. Здесь были белые лица и чистая вода. За Стампфом, состояние которого на обратном пути ухудшалось, ухаживал Дэнси, англичанин с манерами графа в изгнании и лицом отбивной котлеты. Как-то, будучи трезвым, он провозгласил себя доктором, и, хотя не было свидетельств в пользу этого, никто не оспаривал его права возиться со Стампфом. Немец метался в бреду, как буйный, но маленькие ручки Дэнси с тяжелыми золотыми кольцами, похоже, справлялись с горячечными выпадами пациента.

Пока Стампф бился под сетью от москитов, Локки и Черрик уселись в полутьме лампы, и, выпив, поведали о своей встрече с племенем. С ними был Тетельман, владелец складов в фактории, которому, когда он выслушал их историю, било что рассказать. Он хорошо знал индейцев.

— Я здесь уже не первый год, — сказал он, подкармливая орехами паршивую обезьянку на своих коленях. — Я знаю, как у этих людей устроены мозги. Может показаться, что они глупы и даже трусливы. Поверьте мне, это не так.

Черрик что-то промычал. Неугомонная, как ртуть, обезьянка уставилась на него своими бессмысленными глазами.

— Они и не попытались двинуться на нас, — сказал он, — хотя их было в десять раз больше. Это что, не трусость?

Тетельман откинулся в своем скрипящем кресле, сбросив зверушку с колен. Его лицо с оттенком охоты было угасшим и изможденным. Только губы, которые он периодически окунал в стакан, имели какой-то цвет; Локки он показался похожим на старую блудницу.

— Тридцать лет назад, — сказал Тетельман, — вся эта территория была их родной землей. Никто их не трогал. Они ходили, куда хотели, делали, что хотели. А для нас, белых, джунгли были загрязнены и заражены болезнями: мы не претендовали на них. И, конечно, мы были по-своему правы. Они действительно загрязнены и заражены болезнями; но в то же время они скрывают то, в чем мы так сейчас нуждаемся: ископаемые, нефть.

— Мы уплатили за эту землю, — пальцы Черрика нервно скользили по сколотому краю стакана. — Это все теперь наше.

— Уплатили? — Тетельман презрительно усмехнулся. Обезьянка застрекотала у него в ногах, как будто слова Черрика позабавили ее не меньше, чем хозяина. Нет, вы уплатили за кота в мешке, и теперь вам придется с ним повозиться. Вы уплатили за право вышвырнуть отсюда индейцев, насколько вам это удастся. Вот куда пошли ваши доллары, мистер Локки. Правительство страны ждет не дождется, пока вы — или такие как вы — не избавите его от всех этих племен на субконтиненте. Нет нужды изображать из себя оскорбленную невинность. Я здесь уже слишком долго…

Черрик плюнул на голый пол. Слова Тетельмана раздражали его:

— А зачем же ты сюда приехал, если ты такой хренов умник?

— По той же причине, что и вы, — ответил Тетельман миролюбиво, вглядываясь куда-то вдаль, на смутные очертания деревьев, что росли на краю участка земли за складом. Их раскачивали ночные птицы или ветер.

— И что же это за причина? — Черрик с трудом сдерживал враждебность.

— Жадность, — мягко ответил Тетельман, продолжая рассматривать деревья. Что-то быстро прошуршало по низкой деревянной крыше. Обезьянка в ногах Тетельмана прислушалась, наклонив головку. — Я, как и вы, думал, что меня здесь ждет удача. Я дал себе два года. От силы три. Это были лучшие годы за прошедшие двадцать лет. — Он нахмурился; его память вызывала картины прошлого, и все они отдавали горечью. — Джунгли пережуют вас и выплюнут, рано или поздно.

— Не меня, — сказал Локки.

Тетельман посмотрел на него влажными глазами.

— Сожалею, — сказал он очень вежливо. — Дух разрушения носится в воздухе, мистер Локки. Я чую его запах.

Он снова отвернулся к окну. Что бы там ни было на крыше, теперь к нему еще что-то присоединилось.

— Но ведь они не придут сюда? — сказал Черрик. — Они не будут нас преследовать?

В вопросе, прозвучавшем почти шепотом, слышались мольба об отрицательном ответе. Как Черрик ни старался, он не мог отогнать видения предыдущего дня. Ему являлся не труп мальчика — его он еще мог попытаться забить. Но как забыть старика, с его искаженным в солнечном свете лицом и ладонями, поднятыми, как будто он предъявлял какое-то клеймо.

— Не беспокойся, — ответил Тетельман с ноткой снисходительности. — Иногда некоторые из них наведываются сюда — продать попугая или пару горшков — но я никогда не видел, чтобы они приходили в сколько-нибудь значительном числе. Они этого не любят. Ведь для них здесь цивилизация, а она их пугает. Кроме том, они не стали бы обижать моих гостей. Я нужен им.

— Нужен? — спросил Локки. — Кому нужен этот хлам вместо человека?

— Они употребляют наши лекарства. Дэнси их снабжает. И одеяла, время от времени. Я же говорил, они не так глупы.

Рядом послышалось завывание Стампфа. За ними последовали утешения Дэнси, пытающегося унять панику, ему это плохо удавалось.

— Ваш друг совсем плох, — сказал Тетельман.

— Он мне не друг, — ответил Локки.

— Она гниет, — пробормотал Тетельман, больше для себя.

— Кто?

— Душа. — Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах Тетельмана. — Она — как фрукт, видите ли. Гниет.

Каким-то образом крики Стампфа воплотились в образы. Это не было страдание здорового существа: сама гниль вопила.

Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:

— Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?

Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.

— У меня нет надобности в женщинах, — сказал он. — Я слишком много лет страдал сифилисом.

Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.

— Ведь душа — не единственное, что гниет.

— Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? — спросил Локки.

— Поделки, — сказал Тетельман. — Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.

— Вымирающего? — переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.

— Да, конечно, — сказал Тетельман. — Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.

— Самоубийство? — спросил Локки.

— В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю, и с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины становятся бесплодны, юноши принимаются пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.

Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знали, когда умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь считать ружье в своей руке, как не инструментом эволюции?

На четвертый день их пребывания на фактории лихорадка Стампфа пошла на убыль, к немалому удивлению Дэнси.

— Худшее позади, — объявил он. — Дайте ему еще пару дней отдохнуть — и можете снова заниматься своими делами.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Тетельман.

Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависали так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.

— Не знаю, что мы будем делать, — сказал Локки. — Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.

— Ну что ж, тоже дело, — ответил Тетельман.

Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял стакан, который он редко выпускал из рук за последние дни, и снова его наполнил.

— Никаких ружей, — сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с нем постоянно сползает кожа.

— Ружья не нужны, — проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.

— Избавиться от них без ружей? — удивился Локки. — Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами но себе, то я не такой терпеливый.

— Нет, — сказал Тетельман. — Все можно сделать быстрее.

— Но как?

Тетельман томно посмотрел на него.

— Они — источник моего существования, — сказал он, — или, во всяком случае, его часть. Помочь вам — и я окажусь банкротом.

Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так же.

— Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?

— Часть того, что вы найдете на этой земле, — ответил Тетельман.

Локки покивал головой.

— Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?

Черрик пожал плечами.

— Хорошо, — сказал Локки. — Говори.

— Им нужны медикаменты, — начал Тетельман, — потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.

Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.

— Одним махом, — продолжал Тетельман. — Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.

— Но как? — спросил Локки.

Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.

— Я спросил, как, — сказал Локки.

— Одеяла, — ответил Тетельман. — Одеяла умерших людей.

Уже после выздоровления Стампфа, в ночь, незадолго до рассвета, Черрик внезапно проснулся, очнувшись от дурных сновидений. Снаружи была непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но его внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что первый свет близок, к ему не хотелось засыпать снова. Чтобы опять увидеть во сне старика. Не его поднятые ладони и не блеск крови так напугал Черрика, а слова, которые исходили из его беззубого рта, от которых все его тело покрылось холодным потом.

Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы он мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.

— Чего только не привидится, — сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.

И вдруг — голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но был неспособен вникнуть в их суть. Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь своего незнания. Голос заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так деспотически игнорировал, за шепоты, которые он заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире, и об изгнании из этого мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить этот поток слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.

Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое он начал было испытывать от слов старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.

Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул москитную сеть. При этом грубая проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже ступая по деревянному полу, он, казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться из этого места, и поскорее.

Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из него и текла кровь, хотя не так сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь алкоголь, и лишь в больших количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.

Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею, казалось, своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не рубашка, а власяница.

В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Локки сидел за столом у окна. Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий, кофе со сгущенным молоком, который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с завтраком, Локки принялся за виски, что служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.

Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней картине. Он знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.

Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко всему в это утро? Из-за чего еще он так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение краев ботинок о лодыжку, ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже завихрения воздуха — кожей лица и рук. Мир давил на него — по крайней мере, ему так казалось — как будто хотел выдавить его куда-то вовне.

Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив кроваво-липкое пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным пятном.

Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза каким-то образом поранила его, хотя он этого не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его была незначительной, и в то же время болезненной.

До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о бестолковости своих компаньонов.

— Стампф вообще не пригоден для такой работы, — говорил он. — А Черрик…

— А что я?

Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей руки. Локки даже не поднял головы.

— Ты параноик, — сказал он спокойно. — Параноик, и на тебя нельзя положиться.

Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.

— Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, — сказал он. Чем больше он пытался стереть кровь со своей пораненной руки, тем более болезненной становилась ранка. — Просто у тебя кишка тонка.

Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:

— Да ты слушаешь меня? — закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова были неразборчивы, ко он знал, от кого они исходили.

— Я не хочу этого слышать! — вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней только вызвало новую боль. — Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!

— Что за вздор он несет? — В дверях появился Дэнси, разбуженный криками, все еще держа в руках Полное Собрание Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.

Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:

— О чем ты?

— Он говорил со мной, — сказал Черрик. — Тот старик.

— Какой старик? — не понял Тетельман.

— Он имеет в виду того, в деревне, — ответил Локки, и вновь повернулся к Черрику: — Ты это хотел сказать?

— Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! — Черрика охватывала паника, с которой он уже не мог справиться.

— У него тепловой удар, — Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки знал, что это не так.

— Нужно перевязать твою руку… — Дэнси медленно подвигался к Черрику.

— Я слышал его, — мычал Черрик.

— Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.

— Нет, — ответил Черрик. — Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.

Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.

— Боже, что со мной происходит, — он плакал навзрыд.

Дэнси двинулся к нему:

— Сейчас я тебе помогу…

— Нет! Не трогай меня! — умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы не проявить заботу:

— Ничего страшного, — сказал он деловито, как заправский доктор.

Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен, он открыл новые раны. Дэнси чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей. Даже ему, видавшему виды, было не по себе. Как и Локки, он отступился от несчастного.

— Он гниет, — пробормотал Дэнси.

Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на ноги, но вновь обрушивался на землю, и от любого прикосновения — к стене, стулу или полу — обнажались новые куски мяса. Он был безнадежен. Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на казни, дожидаясь заключительной агонии. Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не верил своим глазам.

Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и присел на корточки возле головы.

— Он умер? — спросил Локки.

— Почти, — ответил Дэнси.

— Сгнил, — сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм происходящего. В руках он держал большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки. Распятый Мессия имел хитроватый прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался. Дэнси взял Черрика за плечо, от чего потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над подрагивающим лицом. Губы умирающего едва заметно двигались.

— Что ты говоришь? — спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу Черрика, пытаясь уловить его слова. Но вместо слов изо рта шла только кровавая пена.

Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси, Локки наклонил свою бритую голову и взглянул в стекленеющие глаза:

— Ты слышишь меня?

Тело что-то промычало.

— Ты узнаешь меня?

Снова — мычание.

— Ты хочешь отдать мне свою часть земли?

На этот раз мычание было слабее, почти вздох.

— Здесь свидетели, — продолжал Локки. — Просто скажи — да. Они услышат тебя. Просто скажи — да.

Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.

— Дэнси! — Локки обернулся. — Ты слышишь, что он говорит?

Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.

— Ты свидетель, Дэнси.

— Если так нужно, — ответил англичанин.

Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне, повернулась и добила его.

— Дэнси, он сказал «да»? — поинтересовался Тетельман.

Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не знал, что сказал умирающий, но какая в конце концов разница?

Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.

— Он сказал «да».

Локки встал и пошел пить кофе.

Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего прикосновения глазные впадины разверзлись и наполнились кровью.

Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной жары в самом холодном углу склада, среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили в мешок и понесли хоронить. В ту же ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле Черрика, и Локки, всегда трезво смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан на другой день. Вечером того же дня, как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели надменные позы Тетельмана, тоже решил слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и вернуться с новыми силами. Он надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных водителя и охранника.

В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба попутчика не обмолвились ни словом. Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они пролетали, хотя картина не менялась часами: темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки дыма, там, где выжигали лес, вот, пожалуй, и все.

По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый нерв в руке Стампфа болезненно съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась трещина.

Да, Сантарем — не Рио, думал Локки, направляясь в бар на южной окраине города, куда часто наведывались ветераны Вьетнама, любители этого своеобразного энимал-шоу. Оно было одним из немногих удовольствий Локки, от которого он никогда не уставал, — смотреть, как одна из местных женщин с застывшим, как студень, лицом, отдается собаке или ослу — и всего за несколько зеленых. Женщины в Сантареме были невкусными, как пиво, но Локки не волновала их внешность: главное, чтобы тело было в рабочем состоянии, и чтобы они были не заразны. Разыскав бар, он подсел к какому-то американцу, с которым весь вечер обменивался скабрезностями. Когда же ему это надоело — уже заполночь, он, прихватив бутылку виски, вышел на улицу излить свои эмоции на чью-нибудь физиономию.

Немного раскосая женщина уже почти согласилась на небольшой грешок с Локки — от чего она решительно отказывалась, пока очередной стакан вина не убедил ее, что не в целомудрии счастье — когда в дверь негромко постучали.

— Суки, — выругался Локки.

— Si, — отозвалась женщина. — Зука. Зука. — Кажется, это было единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного матраса. В дверь снова постучали.

— Кто там?

— Сеньор Локки? — голос из коридора принадлежал молодому человеку.

— Да! — Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. — Да! Что тебе нужно?

— Mensagem, — сказал юноша. — Urgente. Urgente.

— Ты ко меня? — Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их. Женщина совершенно спокойно наблюдала за происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки проделал три шага — от кровати к двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи свидетельствовали о его индейском происхождении. Он был одет в тенниску с рекламой «кока-колы».

— Mensagem, Сеньор Локки, — повторил он, — …do hospital.

Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.

— Больница? — переспросил Локки.

— Sim. Hospital «Sacrado Coraca de Maria».

Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и чертом забытом месте он может понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.

— Vem komigo, — сказал мальчик, — Vem komigo. Urgente.

— Нет, — решил Локки. — Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом, потом.

Мальчик пожал плечами.

— …Ta morrendo.

— Умирает?

— Sim. Ta morrendo.

— Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду, когда освобожусь.

Мальчик опять пожал плечами.

— E meu dinheiro? — сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.

— Пошел к черту, — бросил Локки и захлопнул дверь.

Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой Локки открыл дверь, он обнаружил, что мальчик в отместку нагадил на порог.

Больница «Sacrado Coraca de Maria» была плохо приспособлена, чтобы болеть; уж лучше умирать в своей кровати в компании с собственным потом, думал Локки, шагая по грязному коридору. Удушливый запах медикаментов не мог заглушить испарений больной человеческой плоти. Ими были пропитаны стены; они жирной пленкой садились на лампы и пол. Что могло стрястись со Стампфом, что он угодил сюда? Драка в баре? Не сошелся с сутенером в цене за женщину? Немец был просто слишком глуп, чтобы влипнуть во что-нибудь подобное. — Сеньор Стампф? — спросил он у женщины в белом, проходившей по коридору. — Мне нужен Сеньор Стампф.

Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида мужчину, который остановился на мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого дыма.

— Мне нужен Сеньор Стампф, — сказал Локки.

Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:

— Вы Локки?

— Да.

— Ага, — он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать рецидив у самого тяжелого пациента. — Я доктор Эдсон Коста, — сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. — Ваш друг ждал вас всю ночь.

— Что с ним?

— У него болит глаз, — сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к состоянию Стампфа. — И у него небольшие ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.

— Но почему? — удивился Локки.

Доктор, казалось, был озадачен.

— Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда поместил. Хотите его увидеть? Может, заберете его?

— Может, — ответил Локки без всякого энтузиазма.

— Его голова… — сказал доктор. — У него галлюцинации.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя за собой дымовой шлейф. Пройдя через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со стеклянным окошком в двери.

— Здесь, — доктор показал на дверь, — ваш друг. Скажите ему, — сказал он, как будто дал прощальный залп, — чтобы заплатил, или пусть завтра уезжает.

Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой только кровать и небольшой стол, освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения. Стампф не лежал в кровати, а сидел на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным кое-как бинтами вокруг головы. Локки уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно поднял голову. Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился в два раза. В нем был страх, которого хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости которого настолько ломки, что он боится их переломать от малейшего движения.

Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал переговариваться с Локки через стеклянное окошко.

— Почему ты не пришел? — сказал он.

— Я здесь.

— Но раньше, — лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били. — Раньше.

— Я был занят, — ответил Локки. — Что с тобой стряслось?

— Это правда, Локки, — сказал немец. — Все правда.

— О чем ты?

— Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы изгнанники. Это правда. Они хотят вышвырнуть нас.

— Мы сейчас не в джунглях, — сказал Локки. — Здесь тебе нечего бояться.

— О, если бы так, — глаз Стампфа расширился еще больше. — Если бы так. Я видел его.

— Кого?

— Старика. Из деревни. Он был здесь.

— Забавно.

— Он был здесь, черт тебя побери! — воскликнул Стампф. — Он стоял тут, на твоем месте, и смотрел на меня через стекло.

— Ты, видно, слишком много выпил.

— Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят нашу жизнь…

Локки хмыкнул:

— У меня нет проблем.

— Они не дадут тебе ускользнуть, — сказал Стампф. — Никто из нас не ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.

— Тебе придется освободить эту комнату, — Локки надоела эта болтовня. Мне сказали, что к утру тебе придется убраться.

— Нет, — ответил Стампф. — Я не могу. Я не могу.

— Тебе нечего бояться.

— Пыль, — сказал немец. — Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз попала пылинка — всего лишь пылинка — и с тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня, как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется, что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.

— Как? — спросил Локки.

— Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки, возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю. Что больше ей не владею.

— Я вернусь туда, — сказал Локки, — когда будет время.

— Ты должен сделать это быстро, — настаивал Стампф. — Скажи им, что я хочу жить.

Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд устремился мимо Локки на что-то в глубине коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:

— Пожалуйста.

В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных мотыльков, которые кружили вокруг лампы.

— Там ничего нет, — сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном проволочной сеткой окошке были отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.

— Он здесь, — немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не спросил, кто. Он потрогал отпечатки рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.

— Боже, — выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить отпечатки, а затем так же незаметно исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было поверить. Он вновь оглянулся на коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто задетая движением воздуха, и мотыльки шелестели своими крыльями:

— Что происходит?

Стампф, потрясенный отпечатками, слегка дотронулся пальцами стекла. В месте прикосновения из его пальцев проступила кровь, и поползла каплями по стеклу. Он не убирал пальцы, а смотрел на Локки глазами, полными отчаяния.

— Видишь? — сказал он очень спокойно.

— Что ты выдумываешь? — Локки тоже понизил голос. — Это просто какой-то трюк.

— Нет.

— Ты не болеешь тем, чем Черрик. Ты не можешь этим болеть. Ты не притрагивался к ним. Мы с тобой заодно, черт побери. — Локки начинал горячиться. — Черрик их трогал, а мы нет.

Стампф смотрел на Локки почти с жалостью.

— Мы были неправы, — сказал он мягко. Его пальцы, которые он уже убрал со стекла, продолжали кровоточить, красные струйки потекли по рукам. — Это не тот случай, когда ты можешь что-нибудь сделать, Локки. У нас руки коротки.

Он поднял свои окровавленные пальцы, улыбаясь невольной игре слов:

— Видишь?

Внезапное, безнадежное спокойствие немца напугало Локки. Он взялся за дверную ручку и дернул ее. Дверь была закрыта. Ключ бил изнутри — ведь Стампф за это заплатил.

— Убирайся, — сказал Стампф. — Убирайся прочь.

Улыбка исчезла с его лица: Локки навалился на дверь плечом.

— Я сказал, убирайся, — завизжал Стампф. Он отпрянул от двери, когда Локки во второй раз ударил в нее. Затем, видя, что замок скоро поддастся, начал кричать о помощи. Локки не обращал на него внимания, и продолжал выбивать дверь. Раздался треск.

Где-то рядом Локки услышал женский голос, отзывающийся на призывы Стампфа. Ерунда, он доберется до немца раньше, чем подоспеет помощь, и потом, с божьей помощью, вышибет с его физиономии эту ублюдочную улыбку. Он бил в дверь со все нарастающей яростью. Еще и еще, и дверь поддалась. Стампф почувствовал, как в его стерильную комнату вторглись извне первые клубы загрязненного воздуха. В его временное убежище проникло лишь легкое дуновение, но оно несло с собой микроскопический мусор Внешнего мира. Копоть, перхоть, вычесанная с тысяч голов, пух, песок, блестящие чешуйки с крыльев мотыльков, такие маленькие, что человеческий глаз едва различит их в луче солнечного света, безобидные для почти всех живых организмов. Но для Стампфа они были смертельны; в считанные секунды его тело превратилось в скопление микроскопических, кровоточащих ранок.

Он завопил и бросился к двери, чтобы захлопнуть ее, чувствуя себя под градом мельчайших лезвий, и каждое из них раздирало его тело. Пока он сдерживал дверь от вторжения Локки, кожа на его израненных руках разорвались. Впрочем, Локки все равно было не удержать. Широко распахнув дверь, он входил в комнату, каждым своим движением вызывая новые движения воздуха, на погибель Стампфу. Он взял немца за запястье, и под рукой кожа расползлась, как будто разрезанная ножом.

Позади него женщина испустила крик ужаса. Локки, видя, что Стампф уже достаточно раскаялся в своем смехе, отпустил его. Весь покрытый ранами, и получающий все новые и новые, Стампф попятился, как слепой, и упал за кровать. Воздух-убийца все резал его, уже умирающего: дрожа в агонии, он поднимал вихри и водовороты, и они раскрывали его кожу.

Бледный, как смерть, Локки отошел от тела и попятился в коридор. Там уже толпились любопытные, впрочем, они расступились перед ним, слишком напуганные его ростом и диким выражением лица. Пройдя воняющим болезнями лабиринтом, он пересек двор и вошел в главное здание. Мельком он увидел Эдсона Косту, спешащего ему навстречу, но не стал задерживаться для объяснений.

В вестибюле, который, несмотря на поздний час, был забит всевозможными страдальцами, его взгляд упал на мальчика, сидящего на коленях у матери. Очевидно, у него что-то было с животом. На его рубашке, не по росту большой, было кровавое пятно, на лице — слезы. Его мать не взглянула на Локки, когда тот пробирался сквозь толпу. Но мальчик поднял свою головку, как будто зная, что Локки должен проходить мимо, и лицо его осветилось улыбкой.

Из знакомых Локки по лавке Тетельмана не было никого, и все, чего он смог добиться от прислуги — большая часть которой была пьяна в стельку — это то, что их хозяин на днях отправился в джунгли. Локки отловил одного относительно трезвого, и угрозами вынудил его сопровождать его в деревню в качестве переводчика. Он еще не придумал, каким образом будет мириться с племенем. Но он знал точно, что должен доказать свою невиновность. В конце концов, скажет он, ведь это не он совершил тот роковой выстрел. Конечно, были недоразумения, но он не нанес вреда никому из людей. Ну, как можно, если по совести, обвинять его в преступлении? Если они хотят покарать его, он готов их выслушать. Разве возмездие уже не наступило? Ведь он видел так много горя в эти дни. Он хочет искупить свою вину. Все, чего они не потребуют, в пределах разумного, он примет, только не умереть, как те. Он даже отдаст землю.

Локки гнал жестоко, и его неприветливый компаньон постоянно бурчал что-то недовольное. Локки пропускал это мимо ушей: нет времени мешкать. Джип болтало и подбрасывало, его двигатель жалобно завывал при каждом толчке, и их шумное продвижение взрывало джунгли по обе стороны дороги воплями, кашлями и визгами всех мастей. Страшное, голодное место, подумал Локки, и впервые за все время пребывания на субконтиненте он возненавидел его всем сердцем. Невозможно было постичь происходящее здесь, самое большее, на что можно было надеяться, так это на временную нишу — подышать, пока тебя не выживет следующее поколение.

За полчаса до наступления темноты, измотанные дорогой, они, наконец, добрались до деревушки. Она совершенно не изменилась за те несколько дней, но была покинута ее обитателями. Дверные проемы глядели пустотой; общинный огонь, который поддерживался день и ночь, превратился в угли. Входя в деревню, он не встретился ни с чьим взглядом — ни ребенка, ни свиньи. Дойдя до середины, он остановился, пытаясь понять, что же случилось. Однако, это ему не удавалось. Он так устал, что уже перестал чего-либо бояться, и, собрав остатки своих истощенных сил, крикнул в безмолвие:

— Где вы?!!

Два отливающих красным попугая взлетели с криком с дерева в дальнем конце деревни; через несколько мгновений из зарослей бальзы и джакаранды появилась фигура. Но это был не индеец, а Дэнси собственной персоной. Он немного потоптался на месте, затем, узнав Локки, вышел, широко улыбаясь, навстречу. За ним, шелестя листвой, вышли остальные. Среди них был Тетельман, а также несколько норвежцев во главе с неким Бьенстремом, которого Локки как-то встретил на фактории. Над его красным, как вареный рак, лицом нависала копна выбеленных солнцем волос.

— Бог мой, — воскликнул Тетельман, — что вы здесь делаете?

— Я мог бы спросить вас о том же, — ответил Локки с раздражением.

Бьенстрем жестом опустил ружья своих компаньонов и шагнул навстречу, с умиротворяющей улыбкой на лице.

— Мистер Локки, — сказал он, протягивая руку в кожаной перчатке. — Рад с вами познакомиться.

Локки с отвращением посмотрел на запачканную перчатку, и Бьенстрем, скорчив виноватую физиономию, убрал руку.

— Прошу нас простить, — сказал он. — Мы работаем.

— Над чем же? — поинтересовался Локки, чувствуя, как желчь клокочет у него в горле.

— Индейцы, — сказал Тетельман и сплюнул.

— Где племя? — спросил Локки.

Тетельман вновь подал голос:

— Бьенстрем заявляет свои права на эту территорию…

— Племя, — повторил Локки. — Где оно?

Норвежец поигрывал перчаткой.

— Вы что, выкупили у них землю, или как? — спросил Локки.

— Не совсем, — ответил Бьенстрем. Его английский был так же безупречен, как и профиль.

— Проводи его, — предложил Дэнси с каким-то воодушевлением. — Пусть сам посмотрит.

Бьенстрем кивнул:

— Почему бы и нет? — сказал он. — Только не притрагивайтесь ни к чему, мистер Локки, и скажите своему спутнику, чтобы оставался на месте.

Дэнси пошел первым, вглубь зарослей: Бьенстрем сопровождал Локки, когда они направлялись через деревню к коридору, вырубленному в густой растительности. Локки едва передвигал ноги; с каждым шагом они слушались все меньше. Идти было трудно — масса раздавленных листьев и орхидей смешалась с пропитанной влагой землей.

На небольшом расчищенном участке ярдах в ста от деревни была вырыта яма. Яма была не очень глубокой, и не очень большой. Смешанный запах извести и бензина перебивал все остальные. Тетельман, который дошел до ямы первым, невольно отпрянул от ее края, Дэнси же был менее чувствительным: он зашел с дальнего конца ямы и стал жестами предлагать Локки заглянуть в нее.

Тела уже начали разлагаться. Они лежали, сваленные в кучу, груди к ягодицам и ноги к головам, пурпурно-черной массой. Мухи во множестве кружили над ямой.

— Воспитательный момент, — прокомментировал Дэнси.

Локки стоял и смотрел, Бьенстрем обогнул яму и присоединился к Дэнси.

— Здесь все? — спросил Локки.

Норвежец кивнул:

— Одним махом, — каждое слово он произносил с уничтожающей правильностью.

— Одеяла, — Тетельман назвал орудия убийства.

— Но так быстро… — пробурчал Локки.

— Это очень эффективное средство, — сказал Дэнси. — И почти невозможно что-либо доказать. Даже если кто и заинтересуется.

— Болезнь самая обычная, — заметил Бьенстрем. — Да? Как у деревьев.

Локки потряс головой; ему резало глаза.

— О вас хорошо отзываются, — сказал ему Бьенстрем. — Думаю, мы могли бы работать вместе.

Локки даже не пытался ответить. Другие норвежцы положили свои ружья и теперь возвращались к работе, сваливая в яму оставшиеся тела из кучки, сложенные рядом. Среди прочих трупов Локки разглядел ребенка, а также старика, которого как раз в этот момент тащили к яме. Когда его раскачивали перед ямой, конечности болтались, как будто лишенные суставов. Труп скатился немного боком, и замер лицом вверх, с поднятыми над головой руками, то ли в знак повиновения, то ли изгнания. Это был тот самый Старший, с которым имел дело Черрик. Его ладони все еще были красными. В виске отчетливо была видна маленькая дырочка от пули. Очевидно, болезни и несчастья не всегда столь эффективны.

Локки смотрел, как следующее тело было сброшено в общую могилу, а за ним еще одно.

Бьенстрем, стоя на дальнем краю ямы, закуривал сигарету. Он поймал взгляд Локки:

— Вот так, — сказал он.

Из-за спины Локки подал голос Тетельман:

— Мы думали, ты уже не вернешься, — сказал он, видимо, пытаясь как-то объяснить свой альянс с Бьенстремом.

— Стампф умер, — сказал Локки.

— Ну, что ж, нам больше достанется, — Тетельман подошел к нему и положил руку на плечо. Локки не ответил: он все смотрел вниз на тела, которые уже засыпали известью, не обращая внимания на теплую струйку, стекающую с того места, где легла рука Тетельмана. Тот с отвращением отдернул руку: на рубашке Локки расплывалось кровавое пятно.