Часть третья Начало бесконечности

Глава первая

В центре Москвы, в глубине дворика, окруженного строительными площадками, живет Агапольд Витальевич Суриков, тридцатилетний москвич с внешностью человека, которому хочется доверить не только сокровенные мысли, но и содержимое своего кошелька вместе с оформленной доверенностью на право снятия денег со счета в банке. То есть, Агапольд Витальевич — профессиональный мошенник. Он был учеником великого одесского «Капитана» Гулько Гарольда Смитовича, основателя дворянского направления в пестром, как подмосковная свалка, мире российских уголовных профессий. У него талантливая внешность коренного москвича, прекрасная память на лица, имена и ситуации, непреодолимая тяга к изобретательности, завораживающая коммуникабельность и умение заводить знакомства, невзирая на лица и социальные места обитания этих лиц. Агапольд Витальевич не страдал угрызениями совести, знал четыре респектабельных иностранных языка, владел всей мощью языковой живописности народов Кавказа, Средней Азии, говорил на идиш и, плюс к тому, в совершенстве изучил портово-матросский слэнг международно-матерного эсперанто. Если добавить к этому, что Агапольд Суриков закончил финансовую академию и неоднократно работал коммерческим директором в некоммерческих проектах Москвы, то можно только удивляться, что в 10 часов утра Агапольд Витальевич открыл окно своей спальни и спросил у человека с внешностью премьер-министра среднего европейского государства, стоящего с видом обманутого любовника на дорожке, ведущей к подъезду:

— Антип, сколько у тебя без захода домой денег на кармане?

«Премьер-министр» Антип, не поднимая головы, засунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил бумажник и, достав из него сто долларов и две кредитные карточки, помахал ими в воздухе.

— Сколько на карточках? — вяло поинтересовался Агапольд Суриков.

— Пять и восемнадцать тысяч, — проворчал Антип. — Совсем уже в Облом Обломовича превратился?

— Да и вы не лучше, Антип Рафаилович. — Из подъезда вышла женщина сочно-живописного возраста с таксой на поводке. — Обещали, что обанкротите компанию Бардхобекова, которая начала строительство возле нашего дома, а они по-прежнему строят.

— Я их обанкротил. — огрызнулся Антип. — Вы, Леонила Альбертовна, лучше бы добили «Систему» и строительный концерн «Арабеска». Барджобеков продал бизнес, и теперь за стройку платят другие. Центр Москвы, что вы хотите. Я же не могу обанкротить все компании, затеявшие строительство возле нашего дома.

— Банкротить зачем? — выглянул из окна четвертого этажа солидный мужчина в майке. — Можно сменить мэра и правительство Москвы…

— Сидел бы и не дергался, Поликарпыч! — Через маленькую калитку в заборе из мрамора, окружавшем хитрый дворик, вошла старушка лет семидесяти пяти с молочным бидончиком в руке и розово-белых джинсах «Корона-блюз». — Весь дом предлагал тебе стать мэром на прошлых выборах. Почему ты отказался? Тебе, видишь ли, скучно заниматься политикой. — Она подошла к белому эмалированному желобу при входе в подъезд и вылила в него молоко из бидончика для окруживших ее ухоженных породистых дворовых кошек. — Тебе, видишь ли, дороже комфортная известность, чем беспокойная власть над Москвой.

— Я в те дни плохо себя чувствовал, Сигуровна, — начал оправдываться мужчина. — У меня же хронический псориаз. Куда мне в большую политику, да и вообще, у нас в доме полно других кандидатур.

— Этим салагам еще рано в мэры. — Старушка Сигуровна снисходительно посмотрела сначала на Антипа, а затем на впавшего в добродушную депрессию лени Агапольда Витальевича, чуть не задремавшего на своем подоконнике. — Да и остальные еще молоды, ты единственная, в самом соку, кандидатура.

— Ну ладно, — уныло кивнул головой Поликарпыч. — Я что, пожалуйста, — как двор решит, так и будет.

— Псориаз — это что? — лениво спросил сверху Агапольд Суриков.

— Чесотка во дворянстве, — объяснила ему Сигуровна.

— Так что, — поднял голову Антип, — тебе сто долларов или карточки?

— Всё, — определился Агапольд Суриков. — Напиши код и брось на столик в подъезде, я заберу, когда буду выходить на работу.

— Не смеши меня, Суриков. — Леонила Бриз, сорокавосьмилетняя журналистка, похожая на тридцатилетнюю Николь Кидман, направилась к дверце в мраморном заборе. — Если начнешь работать, даю слово, нажму все рычаги, чтобы тебя наградили орденом «За Отечество» какой-нибудь степени или своими руками подмету все дорожки во дворе.

— Придется, — вяло отреагировал Агапольд Суриков. — Капитан позвонил.

— Да-а, — выронила из одной руки сложный ключ от дверцы в заборе, а из другой поводок с таксой Леонила Бриз, резко поворачиваясь и с недоверием разглядывая Сурикова. — Капитан?

— Ты серьезно? — дрогнувшим и охрипшим от волнения голосом спросил Антип, сразу же утративший весь свой премьер-министерский лоск, ибо стал похож на профессионального афериста, потерявшего все свои деньги в результате чьих-то обманных комбинаций.

— Ну вот, значит, и сподобились, — почему-то облизнулась Сигуровна и нервно прошлась руками по джинсам «Корона-блюз». — Ох, и закружу же я напоследок, авось. Господь, меня и помилует.

— Эй, Суриков, — Поликарпыч посмотрел вниз, — что Капитан-то сказал, по какому рангу работаем?

— Эх, — тяжело вздохнул Агапольд Витальевич. — Общий сбор и полная боевая готовность: уводим активные деньги у трансконтинентальных нефтяных корпораций.

— Ух ты! — восхищенно воскликнул Поликарпыч.

— Ура! — четко и веско произнесла Леонила Бриз и уточнила: — Трижды.


Дом под номером двадцать один, окруженный высоким мраморным забором, насчитывал всего-навсего один подъезд четыре этажа и девять квартир, по три, на трех этажах. Первый и то, что в обычных домах называется подвалом, занимал банный мраморный зал, с бассейном посередине и кабинками, с русским, влажно-боярышниковым, и финским, корректно-проникающим, паром. Этот дом был спроектирован архитектором Лувзиным в 1937 году, в том же году и построен для высших чинов НКВД, а затем перепроектирован и на много порядков улучшен в 1990 году ныне покойным отцом Агапольда Сурикова Виталием Константиновичем. Суриков-старший преподавал в МИСИ и в инженерно-строительных кругах пользовался репутацией честнейшего и талантливейшего специалиста в своем деле, хотя в действительности он был профессиональным плутом, сподвижником, другом и названным братом великому Гулько Гарольду Смитовичу, Капитану, и вместе с ним стоял у истоков ныне набравшего силу и международность «дворянского» течения в обширном море российского мошенничества.

Кроме банного зала, на подвально-первом этаже был так называемый «красный уголок», нелегально оборудованный ФАПСИнской эксклюзивной системой спутниково-международной связи правительственного уровня. Кроме этого, подвал был оборудован новейшей системой автономного отопления и шестислойной батареей «Ноев ковчег», способной обеспечивать дом достаточной энергией без подзарядки в течение пяти лет. Через каждые пять лет батарею подзаряжали. Одним словом, домик был еще тот…


— Как бы вам сказать, — обратилась полковник Грунина к профессору Мушке, — поточнее. Одним словом, пришло время провести для «Альфонсов» практические занятия.

— Понятно, — почтительно кивнул головой Ладан Семенович. — И какие же задачи нам поставлены?

— Скромные, — успокоила его полковник Грунина. — Необходимо убедить Москву и всю Россию, что матерью русских городов был Итиль хазарский, это во-первых, а во-вторых, это нужно доказать научно.

— Зачем? — рявкнул на Степаниду Исаковну ошеломленный неожиданным заданием Ладан Семенович. — Ведь это не соответствует действительности.

— Неважно, — оборвала профессора полковник Грунина. — Нам-то какая разница? Это практическое занятие курсантов, которые в будущем станут профессиональными разведчиками-дезинформаторами. И вообще. Мушка, — полковник Грунина с недоумением посмотрела на профессора, — вы предполагали, что первое практическое занятие «Альфонсы» начнут со сбора компромата на крупных предпринимателей, соблазняя их жен, секретарш и заместителей в массовом порядке?

— Нет, конечно, — смутился Ладан Семенович. — Но с дезы начинать страшновато. К этому заданию трудно найти сексуальные подходы.

— Найдите гомосексуальные, — рассмеялась полковник Грунина, но тут же взяла себя в руки. — В том-то и уникальна сила разведчиков класса «Альфонс», что всю свою огромную сексуальную привлекательность они должны направлять на решение как простых, так и сложных политических задач СВР и ФСБ России.

— Да знаю я, знаю, — возмутился профессор Мушка, с негодованием глядя на Степаниду Исаковну. — Но при чем тут Итиль, черт бы меня побрал? Выбрали бы Керчь или, на худой конец, Сочи, я бы туда изучать местность перед проведением занятий поехал.

— Итиль всегда при чем и при всем, — рассеянно проговорила Степанида Исаковна, думая о чем-то своем. — С одной стороны, его как бы нет. А следовательно, нет привязки к местности и какому-либо народу, а с другой стороны, там хазары жили, а это, я вам скажу. Ладан Семенович, не дрова, заготовленные на зиму.

— О нет, нет, не дрова! — поспешно согласился профессор Мушка, окончательно запутавшийся в определениях последней фразы полковника Груниной.


— Видите ли, молодой человек. — Алексей Васильевич обошел вокруг Саши Углокамушкина, лежащего на высокой медицинской кушетке посредине кабинета нейрохирургического сканирования в секретном блоке Центральной клинической больницы. — Для того, чтобы проделать с вашим телом и психикой те нейрохирургические манипуляции, на которых настаивает Грунина и на которые вы уже дали согласие, я должен буду остановить ваше сердце и мозг. Ничего страшного, не беспокойтесь, молодой человек. — Он вытащил руку из кармана и ободряюще похлопал дернувшегося Углокамушкина по плечу. — Не дергайтесь, не мешайте сканированию…

Саша был крепко «прикован» фиксаторами к электронной кушетке для обследования. Фактически в данный момент производилась расшифровка его генетического кода, «читался» дневник его наследственности, принималось послание от предков.

— Я не беспокоюсь, — проблеял Саша и поинтересовался: — Это больно?

— Умирать? — удивленно посмотрел на него Алексей Васильевич. — На этот вопрос вам никто не ответит, но я попробую. Это не столько больно, хотя и не исключено, сколько ужасно. Ведь никто в момент смерти точно не знает, хороший он был человек или плохой. Если в последнее мгновение жизни и первое мгновение смерти ты ощутишь невыносимую боль, дрожь и непроизвольное мочеиспускание с пульсообразными всплесками постепенно пресекающейся жизни и проявляющейся смерти, значит ты был плохим человеком. Или хорошим, — пожал плечами Алексей Васильевич, — кто знает. Тебя это не должно волновать, у тебя будет искусственное прерывание жизни, то есть ты умрешь, но твоя жизнь останется в моих руках, я ее не отпущу в смерть. Понятно?

— Нет!

— Видишь ли, по какой-то совершенно не понятной до этого времени причине, — Алексей Васильевич уселся в кресло перед экраном Стетфорда, медицинского аналога визуального экрана «Рубикон», — в мире иногда рождаются люди с необыкновенными способностями, которые не совсем уместны и даже некорректны по отношению к миру. Вот я, например, гений всех времен и народов, ни до меня, ни после равноценного мне не будет, потому что я создал из электроники и биологии новую органику, фактически слепил новую форму жизни. Я создал «дешифратор», который добудет и расшифрует всю твою генетическую информацию, систематизирует ее и выдаст сюда, — он кивнул на экран Стетфорда, — твое безошибочное психодосье, то есть, ни в уме, ни в душе ты ничего уже держать не сможешь, никаких «камней за пазухой», все будет известно вашим кадровикам из нашего СВР, но…

— А если вас, — перебил его от страха обретший мужество Саша Углокамушкин, — положить на ваш же «дешифратор», он вас тоже систематизирует?

— Вопрос интересный, даже очень. Вы, молодой человек, как бы это поточнее выразиться, — пощелкал пальцами в воздухе Чебрак, — не просто разведчик-камасутрист, но, как говорится, не из пальца высосаны.


— Аа! — радостно воскликнул директор инвестиционного департамента, член совета директоров ЦБ России. — Байбак! Какими судьбами в Москве, толстяк великолепный?

— Да так, — пожал плечами Сергей Иванович Байбаков, — москвич я по паспорту…

Директор инвестиционного департамента был другом Сергею Ивановичу без особых на это причин. Сергея Ивановича многие считали своим другом без каких-либо усилий с его стороны. Во всем виновато природное и, по большому счету, опасное для окружающих обаяние Байбака. Он им пользовался на всю катушку. Там, где другому понадобились бы для карьерного роста годы учебы, обрастания связями, репутация классного специалиста, порядочного и ответственного человека, Сергею Ивановичу достаточно было только появиться, поулыбаться, поговорить, сморозить какую-нибудь простодушную чушь, выдав ее за плод долгих усилий разума, и все — он занимал то место, за обладание которым губили свои души, унижаясь и изощряясь, десятки действительно грамотных и действительно заслуживающих всяческого уважения специалистов.

— Я по делу. — улыбнулся Байбак. — Нужна информация по одному человеку, Гулько Гарольду Смитовичу. Своим помощникам и телефону я не могу доверять выяснение этого вопроса. Вы же знаете, Антон Кузьмич, что я отвечаю за наши деньги, а они, в связи с неожиданной трансформацией таганрогского «Баф-Банка» в трансконтинентальную финансовую группу «Глобализация», обрели по девять нолей после трехзначной цифры. Вы же, как мне сказал Контролер, отвечаете за благонадежность партнеров, привлекаемых нашей группой к работе с нашими, — он сделал ударение на «нашими», — деньгами.

Грозное и всесильное имя Контролер заставило собеседника Сергея Ивановича сделать соответствующее моменту выражение лица — оно стало благоговейным.

— Конечно, — кивнул директор инвестиционного департамента, — благонадежность партнеров в моем ведении, но там, где девять нолей после трехзначной цифры, я должен проконсультироваться с самим Контролером.

— Эх, — испуганно выдохнул Байбак и слегка побледнел. — А сам не справишься, вдруг он усомнится в нашей компетентности и отстранит от участия в деле?

— Таков порядок, — с тоской проговорил Антон Кузьмич и соединился с Контролером, начальником маленького и мало что значащего отдела стратегии и оптимизации процентных ставок ЦБ России, к которому, по слухам, иногда заходил поговорить о делах сам Председатель накопленных страной денег. — Добрый день. — Антон Кузьмич облизнул вмиг пересохшие губы и бросил на Сергея Ивановича предостерегающий взгляд. — Это Енин. Взгляните, как у нас южнорегиональный «Баф-банк» выполняет свои соглашения с концерном Гулько Гарольда Смитовича, стоит ли их продлевать и на каких условиях? — Антон Кузьмич разговаривал с Контролером начальственно, то есть по давно обговоренной конспиративной схеме внутрибанковского общения. Сергей Иванович знал об этом. — Даже так? — вскинул брови Антон Кузьмич. — Хорошо, я сообщу об этом Байбакову. — Он положил трубку и облегченно вздохнул. — Гулько Гарольд Смитович пользуется доверием и уважением Контролера, следовательно, и всей нашей группы. Так что начинайте работать. Связь только через меня. Такова воля Контролера.

Сергей Иванович Байбаков даже в страшном сне не смог бы представить, что перед ним только что в главном здании ЦБ буквально в нескольких десятках метров от кабинета Контролера и приемной Председателя Центробанка, был разыгран спектакль. Антон Кузьмич Енин, жилец странного дома под двадцать первым номером в центре Москвы, не соединялся с Контролером, он был «музыкантом» другого оркестра, которым дирижировал великий одесский Капитан. Сразу же после того, как Сергей Иванович стал интересоваться Капитаном, его обаяние перестало действовать на Антона Кузьмича. Так что Байбак был одурачен почти моментально и, главное, надолго. Ему бы даже в голову не пришло, что кто-то из их внутрибанковской группы может работать ради каких-то других целей и на кого-то другого, посягнувшего на авторитет Контролера…

Так Капитан сделал первый ход в своей грандиозной афере, откликнувшись на предложение Аскольда Борисовича Иванова, своего ученика, вполне удовлетворительно и грамотно обрисовавшего ему ситуацию и представившего схему увода денег из-под носа Байбака и внутригосударственной мошеннической финансовой группы. Но там, где Аскольд Борисович рассчитывал вернуть свое и наказать тех, кто наказал его, Гарольд Смитович увидел нечто большее и далеко простирающееся, как и положено Капитану.


— В принципе, — Аскольд Борисович провел кончиками пальцев по щеке Капитолины Витальевны, — мы можем вскоре вернуть полмиллиона долларов этому мальчишке Углокамушкину. Они хотя и мои, но все-таки больше его. Я уже и в команде, и в системе, и в игре, то есть богат.

— Понимаешь. — Капитолина Витальевна подошла к зеркалу. — Ты сейчас очень легко и бездумно трижды акцентировался на своем «Я». Видимо, думаешь, что мое «Я» слабее твоего?

Зеркало заиграло бирюзово-морским цветом вокруг отобразившегося в нем Капиного лица. Аскольд Иванов невольно вздрогнул.

— Извини, — смущенно проговорил он, — мы с тобой уже в команде, уже в системе, и мы с тобой богаты.

— Я знаю, — улыбнулась ему Капитолина Витальевна из зеркала. — Об Углокамушкине не беспокойся. — Она взглянула на стенные часы, отобразившиеся, как и она, в зеркале «Клип». — Он сейчас мертвый, а когда оживет, это уже будет как бы и не Углокамушкин.

— Чудно. — Аскольду Борисовичу было наплевать на Углокамушкина, его сейчас занимали лишь два чувства — любовь к этой женщине и ненависть к бывшим соратникам. — Я люблю тебя. Капа Щадская.

— Ну и ладно, — радостно отвернулась от зеркала Капитолина Витальевна и прижалась к Аскольду. — Люби.

Глава вторая

Когда Саша Углокамушкин умер, он по-прежнему был живой, ибо, как говорят ученые танатологи, изучающие структуру фантомных пульсообразований в послесмертном существовании, человек лишь на третьи сутки после смерти начинает понимать, для чего ему была дана жизнь, и вздрагивает.

— Видите ли, — Алексей Васильевич постучал по прозрачной капсуле странной конфигурации, наполненной желеобразной субстанцией золотисто-мрачного цвета, в которую было полностью погружено тело Саши Углокамушкина, — невежество, поддерживающее сверхценность нашего личного «Я», обуславливается активностью какого-то пренебрежительно-насмешливого, дублирующего нас «Я». Вы понимаете, коллега?

— Не совсем. — Генетик по призванию, скульптор по хобби и пресс-атташе индийского посольства по должности подошел к «аквариуму» с отлученным от жизни и смерти телом эксклюзивного разведчика из ВШ СВР России. — Но это не важно. Вам понравилась новая форма искусственной утробы?

— О да! — восхищенно воздел руки Чебрак. — Ваша искусственность намного совершеннее естественности. Надеюсь, у нас все получится.

— Не лукавьте, — усмехнулся индиец. — У нас уже давно все получается. — Он достал из нагрудного кармашка пластинку жевательного бальзама «ночной иней» и положил его в рот. — Правда, этот проект, с использованием вещества «Вспышка», может закончиться непредсказуемым результатом, но, как я понимаю, нам нужен результат, а не его предсказуемость?

— Конечно, — рассеянно покивал головой Алексей Васильевич и передвинул на одно деление рычажок на пульте жизнеобеспечения искусственного материнского чрева. — Но я все просчитал, его непредсказуемость мною предсказана…

Жидкость-желе в рукотворном чреве выполняла ту же роль, что и околоплодные воды в чреве натуральной роженицы. Если полковник Грунина считала, что ее перспективного курсанта-эксклюзива Сашу Углокамушкина, с помощью которого она рассчитывала переориентировать Клэр Гастинг с любви к США на любовь к спецслужбам России, просто «усилят», доведя его магнетический сексуализм до необходимого совершенства, то у Алексея Васильевича Чебрака были другие планы. Именно Сашу Углокамушкина, как имеющего дар тайновидения, Алексей Васильевич решил пропустить через вторичное рождение, трансплантируя в него вторую душу, вторую судьбу и вторую генетическую схему.

Первая искусственная связь временно умершего Саши Углокамушкина с судьбою нарождающегося второго, пока никакого, Саши Углокамушкина, выглядела как серебристая, полая внутри, зондальная нить, подсоединенная к верхней полой вене. Зондальная нить как бы выползала из его груди и вползала в пупочный канатик секреционно-гормонального, дископлацетного аппарата «Мамочка». Зондальные нити выползали из груди Саши, соединяли его легочную артерию, легочную вену и дугу аорты с «Мамочкой» и, проходя через ее синтетические капсульно-автономные сосуды, вползали в сферу второго зачаточного состояния, выполненную из песчаника. Зондальные нити выструивались из нижней полой вены в районе печени из паха, в область сосудов внутренних органов и сосудов конечностей. И хотя при естественном внутриутробном развитии кровь матери и плода никогда не смешивается, Алексей Васильевич решил все сделать по-своему — кровь Саши Углокамушкина тщательно коктейлизировалась с кровью некоей субстанции, взращиваемой в слегка пульсирующей сфере второго зачатия, и это уже был новый вид естественности, вытекающий из абсолютной неестественности проводимого эксперимента…


После выведения на орбиту Земли четырнадцатого и пятнадцатого модулей-разведчиков «Инок» (Россия) и «Атолла» (США) неожиданно изменилась политика мировых СМИ. Гордость обольщенного самим собой человеческого разума МХК «Хазар» как бы выпал из сферы их заинтересованности. Обычные и электронные СМИ скучно забубнили об очередных запусках искусственных спутников Земли. О «Хазаре» упоминали вскользь и с насмешкой: якобы, проект «Хазар» на самом деле не что иное, как попытка крупных компаний и НАСА осуществить коммерческий проект по созданию на орбите космической гостиницы для туристов, вокруг которого была проведена дорогостоящая рекламная кампания. Мир посмеялся, поаплодировал очередной выдумке туристического бизнеса, серьезные люди, поверившие в юпитерианскую миссию землян, осуждающе покачали головами. Целых три недели с экранов и страниц осуждалась безнравственность рекламной лжи. Но постепенно все успокоилось, и мировой потребитель массовой информации сосредоточил свое внимание на террористах, акциях, политической жизни, спортивных баталиях, биржевых скандалах и оригинальности творческих подходов к сексу в культуре и духовной жизни народов мира.

Решение о засекречивании работ по созданию на околоземной орбите МХК «Хазар» было принято правительствами развитых стран сразу же после того, как стало понятно, что по каким-то неясным причинам информация о готовящейся экспедиции на Юпитер отрицательно действует на общий психологический фон планеты. Среди гражданского населения цивилизованных стран значительно выросла доля депрессивного отношения как к настоящему, так и будущему времени, резко понизилась потребительская активность и вырос градус созерцательности.

Это говорило о том, что фактор под названием «Межпланетный хроногиперболизированный корабль» заставил обывателя более пристально посмотреть в сторону неба, а этого нельзя допускать на массовом уровне. Если люди подолгу смотрят в небо, они сразу же вспоминают о смерти и перестают покупать «Виагру» и вовремя менять устаревшие модели телевизоров, автомобилей и компьютеров на новые, то есть перестают следить за прогрессирующей престижностью. Одним словом, средства массовой информации отсекли от информации, и информация о «Хазаре» перетекла на страницы ярко-желтой прессы. Таким образом прогрессивный обыватель планеты успокоился, потерял нездоровый интерес к Юпитеру, а заодно и к небу. Поэтому вывод на околоземную орбиту шестнадцатого модуля «Аква» и семнадцатого модуля «Вечер в Андах», а попросту «СИ-8», входящих в общий блок жизнеобеспечения «Хазара» и предназначенных для обеспечения экипажа чистой водой и воздухом, человечеством не был замечен, как и не были замечены запуски трех грузовых «Протон-Сварог» с Плисецкого космодрома в России и трех «Атлантисов» с тайного космодрома в Аризонской пустыне, которые доставили к создаваемому на околоземной орбите космическому путешественнику стыковочные узлы «Ручеек» и запасы вещества «Рас», уплотнителя волевых проявлений пространства, предположительно присутствующего в глубинах юпитерианского мира.

…Модуль «Аква» напоминал по форме два уткнувшихся друг в друга «лбами» вопросительных знака, лишенных точечной автономии в нижней конечности. Он был оснащен системно-репродуктивной конструкцией «Айсберг», заполненной теллуровым льдом. У него была еще одна разовая спасательная функция. Он мог «выбросить» через гравитационный отсек модуля «ГА-опал» пропущенный через «Пульсар-нейтрино» теллуровый лед на корпус «Хазара» вовне, превратив космического кочевника в каплю воды. Способную шипеть и кипятиться в течение трех часов, даже попав в полярные районы солнечного диска.

Модуль «СИ-8» — «Вечер в Андах» — состоял из двух отсеков цилиндрической формы, разделенных вакуумной перегородкой. Фактически это была не перегородка, а третий отсек, шириной в семьдесят два сантиметра. Один отсек «СИ-8» был наполнен высокогорным микролишайником, так называемым «мраморным», а второй — биокультурой. То есть, по сути, два отсека «СИ-8» были оранжереями, если можно так выразиться, оригинально-стратегического жанра. Микролишайник, помещенный в созданную для него учеными научно-исследовательского центра имени Кристофера Шейнара саморегулирующуюся благоприятную среду, с непрекращающейся настойчивостью вырабатывал аэрофильный газ, который поступал во второй отсек с биокультурой, и там происходил скоростной фотосинтез, то есть рождение аналогичной земной атмосферы, которая аккумулировалась в среду вакуумной перегородки-отсека и уже оттуда наполняла чистым воздухом многоструктурную геометричность отсеков МХК «Хазар».

Глава третья

— Вот, например, ты, «Наглец», — Ладан Семенович Мушка ткнул в сторону курсанта Вацлавского свой палец. — Каким способом начнешь убеждать Москву интеллектуальную в ее хазарских истоках?

— Как вы правильно сказали нам на прошлом занятии, — бодро начал альфонсовец Ян Вацлавский, — убедить интеллектуальную Москву в хазарских корнях России невозможно, но втянуть в дискуссию на эту тему — запросто. Само собой, я бы начал со средств массовой информации…

— Прямо-таки, невозможно, — нарушил дисциплину курсант Авдеев. — Дай установочки, начни платить по десять тысяч доллароевровидных денег в месяц каждому интеллектуалу-гуманитарию, и они в течение двух-трех месяцев убедятся сами и убедят кого угодно, что Москву на самом деле основало общество любителей трубочного табака из Месопотамии.

— Я всегда подозревал в вас дурака, курсант Авдеев, — рассердился профессор Мушка. — Во-первых, хватило бы и трех тысяч долларов, во-вторых, далеко не все российские интеллектуалы в России гуманитарии, а в-третьих, покиньте аудиторию и прямым ходом следуйте к завхозу школы, прапорщику Бельчикову, доложите ему, что вы на весь день в его распоряжении.

— Есть! — Курсант Авдеев быстрым шагом направился к выходу из аудитории. Ладан Семенович не знал, что прапорщик Бельчиков, завхоз ВШ СВР, был как и курсант Авдеев, родом из станицы Тихорецкой, и поэтому курсант рассчитывал отпроситься у прапорщика на весь день, чтобы повидать Вассу Самойлову, временно вышедшую замуж за 250 миллионов долларов, три глянцевых арбатских журнала и 120 килограммов веса в пиджаке и брюках по имени «Мой Пупсик», но считавшую себя постоянно действующей подругой курсанта Авдеева.


— Игорь, ты почему сегодня такой насмешливый?

— Просто вспомнил сюжет одного фильма. Может, видела, «Облако-рай» — это почти обо мне и о райцентре Талое на реке Турка.

— «Облако-рай»? Я скажу папе, чтобы достал кассету, мы ее посмотрим с тобой вдвоем. Ты меня любишь?

— Нет, конечно, опомнись, Алиса.

— Ну и пусть, а я тебя буду любить до конца жизни. Слушай, Игорь, давай я договорюсь с папой, и ты станешь моим мужем? Я тебе все-все буду разрешать делать, все буду делать для тебя, ты только раз в неделю приходи, обнимай меня и говори о любви.

— Тебе всего четырнадцать лет, Алиса, и я тебя не люблю. Давай подождем, когда тебе исполнится шестнадцать, возможно, ты меня возненавидишь к тому времени.

— Я тебя уже давно ненавижу, женись на мне. Я куплю тебе дом, мне папа подарил на день рождения триста тысяч долларов.

— А мама?

— Мама, между прочим, тоже согласна, она даже не просто согласна, а буквально жаждет, чтобы ты женился на ком угодно из нашей семьи, хотя бы на Анастасии. Одним словом, она ищет к тебе интимные подходы.

— А кто такая Анастасия?

— Анастасия — это мамина мама, моя бабушка. Ну, пожалуйста, дай мне свою руку.

— Успокойся, Алиса, и отодвинься. Твоя мама готова засунуть меня в постель к своей матери и дочери лишь только для того, чтобы у меня была возможность сравнивать ее изощренно-чувственную зрелость с бестолково-неопытной юностью и благодарно-немощной старостью. Я, кажется, начинаю понимать, почему огонь обрушился на Содом и Гоморру.

— Мама у меня, как говорит папа, изысканно-невоздержанная благородная дама сермяжно-дворянских кровей цыгано-рязанского разлива. И ее нельзя не любить, она душка, папа от нее без ума.

— Помолчи, Алиса. Твой папа владелец газет, пароходов, заводов. Ведь так? А мама что хочет, то и говорит на телевидении. Вот тебе список. Указанные в нем люди должны выступить по телевидению и в прессе с утверждением, что русские на самом деле хазары, а первой столицей Руси был не Киев, а Итиль. А самое главное — они должны это научно обосновать.

— Ну и списочек, сплошь брэндные имена. Игорь, тут же одни академики и депутаты народные! Мама считает их самым покладистым материалом в своих интеллектуальных шоу. Наука ничего не говорит об этом, но ее секс-аура действует на этот контингент завораживающе. Ради нее они могут доказать что угодно. Если ей хотя бы намекнуть, что она станет твоей тещей или приемной дочерью, Итиль России обеспечен на телевизионном и газетно-авторитетном уровне.

— Хорошо, я намекну, пусть Итиль восстанет из пепла. Вот тебе, держи, это моя любимая авторучка, вполне возможно, что ты будешь ею расписываться в загсе. Привет Анастасии, я скоро позвоню.

Глава четвертая

— Пыль. — Ксюша Мамрик провела по перилам деревянного крыльца. — Откуда она берется, если всю неделю идут дожди?

Подмосковная Валентиновка была влажной, зеленой и свежей. Некогда престижно-политический, а затем артистический поселок уже олоскутился дачами с непонятной родословной: кирпичными, безвкусными, огромными, огороженными высокими и равнодушными к людям заборами. Строили под Швейцарию, Испанию, Францию и даже под грузинские замки. Органично смотрелись лишь дачи с преобладанием дерева и помнившие лучшие времена. Ксюша и Толик Лаперуза уже неделю жили на даче родителей Толика, которые в силу своей супружеской несовместимости находились в других, противоположных друг от друга, направлениях: отец снимал дачу по Ленинградскому, а мать по Киевскому тракту.

— Действительно, — Толик подул на кончики пальцев Ксюши с прилипшей к ним серебристо-красноватой пылью, — напоминает пыльцу. Не пойму, откуда ее столько набралось.

— Мой папа говорит, что это не пыль, а экологически-неприятный фактор заплесневения атмоферы. — Ксюша Мамрик задумчиво посмотрела на свою «хондайку», уткнувшуюся покрытым пылью капотом в куст жасмина с левой стороны крыльца. — Он говорит, что небо над Землею покрывается ряской.

— Вполне возможно. — Толик Лаперуза коснулся щеки Ксюши. — Но мне кажется, что твой папа впадает в ложный пессимизм. Люди реагируют на эту аномалию последнего времени по-разному. Китайские ученые, например, заявили в нете, что явление серебристо-красного, каким бы оно ни было — частным, локальным или глобальным, пылью, монеткой на асфальте или солнцем в небе, — всегда предвещает дракона.

— По-твоему, это оптимизм? — фыркнула Ксюша Мамрик. — А что тебе говорит твой Ка, он согласен с китайцами? И вообще, когда он высунет свою прошлую руку из твоего настоящего? Из-за твоей конечности с маникюром нас постоянно сопровождают сильные и стройные мужчины с лицами невыспавшихся патологоанатомов, и куда-то украли Углокамушкина, и вообще мы стали лицами, которых сопровождают. На фиг надо…

— Даже на фиг не надо, — согласился с нею Толик. — Углокамушкина, я так думаю, отсекли от нас по другой причине. Кстати, до меня только сейчас дошло, ведь мы можем выяснить, где Угол, через ноутбук…

— Все-таки прошлое, глубоко и удачно всунутое в настоящее, — восторженно погладила аномальную руку Толика, — может удовлетворить кого угодно, даже меня, даже все молодежные программы российского телевидения.

— Ты сейчас мне о тайне прошлых веков или о сексе на телевидении говорила? — рассмеялся Толик и, ухватив Ксюшу за руку, потащился в дом. — Сейчас мы проверим, чем Кирпич в отрыве от семьи занимается. — Уже войдя в комнату, Толик Лалеруз оглянулся и посмотрел в проем открытой двери на улицу. — О Боги, — старческим голосом произнес он, — неужели это та самая Пыль?


— Что вы хотите этим сказать? — директор ЦРУ был раздосадован. — И пожалуйста, уберите свою пробирку с «Флорой-7», выбросьте ее в контейнер с мусором.

— Вы правы, — печально вздохнул Генри Олькоттом. — «Флора-7» вышла из-под контроля. Было всего две ампулы с этой культурой. Одну я сейчас выброшу в контейнер-стерилизатор, как вы посоветовали, а вторая находится у микробиолога Кейзи Редка, нашего человека из Англии, внедренного в научную экспедицию пропавшей без вести «Мурены».

— Генри, — директор ЦРУ подошел к полковнику, остановился в метре от него и зло посмотрел в глаза, — на «Мурене» все, кроме экипажа, были, в большей или меньшей степени, нашими людьми. Но, черт побери, почему ампула с «Флорой-7» оказалась у какого-то паршивого микробиолога, и не где-нибудь, а на «Граде Китеже», а затем и на «Мурене», то есть на территории русских?

— Не орите, Конти. — Полковник Олькоттом перешел на мягкий увещевательный тон. — Вы такой же полковник сектора «Экстрем», сак и я. Русских бояться — в США не жить. Они, да будет вам известно, в нужный момент становятся патриотами США даже больше, чем наши граждане. Кейзи же замышлял провести на борту «Мурены» эксперимент, я не возражал против этого, — уточнил Генри Олькоттом. — Он собирался поместить «Флору-7» в одну емкость с мироокеанным планктоном, то есть с цивилизацией илли из «Улья шершней». Вы же знаете, что такой опыт можно провести только в квадрате 666, за его границей планктон непостижимым образом исчезает из контейнера. Но «Мурена» пропала, и вы, Конти, вместе со всем своим ЦРУ, не можете сказать, куда и как. А она, между прочим, самая лучшая из всех субмарин мира, когда-либо выходивших в океан, и, по всей видимости, аналогичной «Мурене» уже не будет в ближайшие два столетия. Впрочем, — усмехнулся Генри Олькоттом, — как уже не будет и двух столетий.


Пыль красновато-серебристым вдохновением, словно извиняясь за причиняемое беспокойство, покрывала Нью-Йорк, и не только его. Она проникала во все города и сёла земного шара, настаивая на своей вездесущности и необходимости. Вскоре пыль перестали замечать, в ней было столько бархатистого, проникновенного и необъяснимого уюта, что с ней очень быстро смирились. Более того, было замечено, что она благотворительно влияет на психику, успокаивает, настраивает на равнодушие, отвлекает от неуютных мыслей и проклятых вопросов, склоняет человека к радостной и миролюбивой самодостаточности в окружении необходимых для усредненного комфорта предметов бытия. Да и не так уж ее и много было, этой пыли серебристо-красного цвета. И хотя она была везде, всем казалось, что ее как бы нигде и нет…


Москвичи, даже из окна кабинета директора ФСБ, были похожи на заматерелых кочевников, подвергшихся насильственному окультуриванию, жесткой паспортизации и репрессивной привязки к заколдованному участку земли с выстроенным на нем городом Москва. Никто, даже гости столицы, не обращал внимания на изменивший свой цвет мировой город. Волхв знал уже об этом свойстве красно-серебристой пыли. Люди вначале удивлялись ее возникновению и цвету, а через день-два переставали замечать, словно она существовала на Земле с сотворения мира. Директор ФСБ усмехнулся своим мыслям и, задернув штору, отошел от окна.

— Все-таки интересно устроены мозги у разведчиков, ученых и людей искусства. — Он бросил короткий взгляд на задумавшегося в кресле академика директора РАН, и направился к встроенному в стену сейфу «Алтай». — Никого, кроме нас, эта пыльца не тревожит. Остальные о ней уже и думать забыли и замечать перестали, говорят, что все так и было.

— На то они и остальные, — с улыбкой посмотрел академик на манипуляции Волхва возле дверцы «Алтая», — от слова «остаток», то бишь, оставшиеся на остановке после отхода окончательно последней электрички.

— Вы сноб, — заметил Волхв, поднося по требованию электроники сейфа ладонь правой руки к засветившемуся на дверце определителю. — И достаточно мрачный сноб, а это плохо. Лет через десять, когда вы станете окончательно старым и начнете понимать «остальных», это вам аукнется непереносимым одиночеством.

— Чушь, — отмахнулся академик, с возрастающим любопытством наблюдая за напряженной работой Волхва возле сейфа. — Настоящий ученый никогда не деградирует до такой степени, он или «не остальной» до конца, или не доживает до старости. Простите, — прервал он сам себя, — вы собираетесь принимать участие в автомобильных гонках?

Волхв стоял напротив дверцы сейфа, натянув на голову радарный шлем, так называемый «определитель помыслов», ультрасовременный аналог выброшенного в массы детектора лжи. В дверце сейфа что-то щелкнуло, и Волхв, сняв шлем, приступил к следующей операции.

— Одни придурки вокруг, — сообщил он академику, — легче все бросить и уйти, чем открыть этот сейф с последними данными о нарастании аномальных явлений в мире. — Он стал набирать на выдвинувшемся из дверцы пульте какую-то комбинацию. — А их наросло по самое не хочу. — Пульт мягко вдвинулся в дверцу, и она беззвучно и медленно стала уходить в сторону, открывая взору академика, полностью переключившего на нее свое внимание, вторую, платинового цвета, дверцу с гербом РФ.

— Вот так и живем всю жизнь в нарастающих аномалиях. Одних танцующих Шив, — Волхв нажал на второй дверце маленькую кнопочку в центре герба, — этих новомодных Антихристов, штук десять набралось…

— Вызывали? — в кабинет вошла секретарь директора ФСБ.

— Да, вызывал. Дайте, пожалуйста, ключ от «Алтая».

— Пожалуйста. — Анна Сергеевна подошла к шефу и протянула ему серебристый стержень. — Ключ.

Волхв, не поворачиваясь к ней, протянул руку, взял стержень, медленно наклонился к дверце и, вставив стержень в отверстие, появившееся на месте ушедшей в глубь кнопки, резко воткнул его туда.

— Всё! — облегченно вздохнул глава ФСБ. — Открыл, слава Богу!

Дверца распахнулась, и председатель РАН увидел большую, около тридцати квадратных метров, комнату с рядами электронных стеллажей.

— Черт! — восхитился академик и тут же, словно чего-то испугавшись, уточнил: — Ангельская красота.

Глава пятая

— По ходу! — крикнул Саркел, догоняя отрока Пардуса, сына Сурова, бывшего нахапептовского участкового, и легонько похлопал его по плечу рукояткой плетки. — Ты должен совпадать помыслами сердца с конем.

Семнадцатилетний Пардус, бывший Юра «Ментенок», бежал, держась за гриву, рядом с молодым жеребцом половецкой породы вот уже более пяти километров. Сбоку, спереди и немного сзади него в таком же скоростном режиме по степи мчались около двух десятков коней и отроков. Между ними, подскакивая то к одному, то к другому, метался на своем великолепном «джипе» Саркел.

— Ийяя! — громко вскрикнул Саркел, и отроки на полном ходу, не сбиваясь с ритма, вскочили верхом на коней, припадая к гриве. Впереди появились составленные полукругом повозки какой-то небольшой орды. Краем глаза Саркел увидел, что на холме возле становища показался Варсег с поднятой вверх правой рукой. Саркел встрепенул коня и, огибая отряд отроков, махнул рукой, указывая направление на Варсега. Отроки мгновенно и бесшумно помчались в указанную сторону. Саркел же шагом направился к повозкам. Увидев на одной из них прикрепленную сверху икону со знакомым еще по Киеву изображением Богородицы, Саркел понял, что это сербская миссия. Посол князя, Осокин, ученик Саркела и Варсега, справился со своей задачей, прошел в одиночку Степь и Лес и, судя по всему, привел нужного князю и княгине человека в Нахапетово. Действительно, навстречу Саркелу вышел бывший егерь Осокин, сдержанно, но радостно улыбаясь княжескому любимцу и своему начальнику.

— Воистину велик Бог еллинов, — обескуражил он Саркела неожиданным заявлением, — если даже Его Мать, — он указал рукой на повозку с иконой, — провела нас от уличей к хазарам без единой стычки. Хотел бы я сейчас посмотреть, да заодно и плюнуть в глаза своей первой учительнице…

Саркел уже привык к непонятным воспоминаниям взрослых нахапетовцев, да и к самому Нахапетово. Его преданность князю и княгине давно перешагнула обычную преданность воина своему вождю, а их сына, боясь признаться в этом даже самому себе, он почитал за впавшего в детство верховного властителя мира Сварога, втайне вознося ему молитвы, и даже однажды принес в его честь жертву, отдав для жертвенного костра на обнаруженном им невдалеке от Нахапетово капище розовую лань. Старый, одетый в какие-то лохмотья жрец забытого капища лишь что-то проворчал себе под нос и, запрокинув голову лани, устремляя ее покорно-печальные глаза к небу, перерезал ритуальным костяным ножом горло.

— Во славу Сварога! — возопил жрец, воздевая к небу окровавленные руки.

— Во славу Сергея, — еле слышно вторил ему Саркел.

Фиолетовое присутствие вечера на западе степного Приазовья располагало к неспешности, но густая, непредсказуемая, наполненная жизнью и шорохами степь околонахапетовского пространства диктовала законы настороженности и пристальности.

— Мать-Матерью, — язычник Саркел на всякий случай вложил в свои слова почтительность, — но, не сегодня-завтра, здесь начнутся другие времена, так что снимайся, будем двигаться ночью, так повелел князь. Мы уже второй день идем вам навстречу, — весело усмехнулся он. — а заодно и молодежь от двадцать первого века отучаем…

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — начал вылезать из повозки Теоктист Бранковический. — От какого века, варвар, повтори, ты отучаешь отроков?

— От будущего, — заробел при виде монаха Саркел и, почтительно поклонившись, поинтересовался: — Не утомила ли тебя дорога, кудесник, готов ли ты продолжить путь, или я прикажу, чтобы разбили лагерь и приготовили пищу?

— Ночь в степи, — наконец-то выбрался из повозки монах-дэспота, — это и есть дорога. Сделаем, если на то будет Божья воля, привал утром. Судя по коням, — Теоктист Бранковический кивнул на приближающихся к ним юных всадников с Вэрсегом во главе, — они степные, дорогу чувствуют и днем и ночью. — Монах поднял голову и, прищурившись, посмотрел на первую вечернюю звезду. — Кто войной-то идет на твоего князя, язычник?

— Все, — весело сообщил монаху и вечерней звезде Саркел. — И Киев, и Степь. Что-то в нас им не нравится.

Юные дружинники по команде Варсега спешились и почтительно остановились неподалеку от повозки, каждый возле своего коня. Монах, как и все горцы обладающий острым зрением, не отрывая глаз смотрел на Пардуса. Неожиданно он размашисто перекрестился и направился к подросткам села Нахапетово Неклиновского района двадцать первого века, волею судьбы и повсеместно присутствующего во вселенной чуда ставших дружинниками нахапетовского князя Улыбчивого в десятом веке.

— Кто крестил вас, дети мои? — восторженно вопрошал монах, подходя к каждому по очереди. — Благодать на вас, да и на мне тоже, встретившего свет в этом гнезде идолов языческих.

Саркел усмехнулся, но тотчас же сделался серьезным. Восторг и благоговение монаха были неподдельными. Оказалось, что не только у Пандуса, но и у всех без исключения на шею были надеты крестики. Женщины окняженного села посчитали, что после всех невероятных событий, обрушившихся на их быт и головы, Христианский Крест и обретшая на нем всесилие Истина в лице Иисуса Христа остаются наиболее устойчивыми и наиболее надежными средствами защиты от беды в пространстве взорванного в них и вокруг них времени.


Несмотря на то, что в брошенном нахапетовцами прошлом будущем прошел год в настоящем уже отломили и съели от каравая времени десятилетие…

— Я передумал, — улыбнулся Улыбчивый и пошел навстречу вошедшей в зал Малышке. — Сергей войдет в историю мира без титула «Убийственный». Я определю…

— Я, — мягко перебила его Малышка, — лучше я определю ему новый титул. Не возражаешь?

— Нет, — поцеловал князь руку княгине. — Как я могу возражать против того, что мы будем называть его Сергеем…

— Мама, — перебил Улыбчивого вбежавший в тронный зал мальчик, — я теперь эксплуататор проклятый, мне это дядя Горюхин сказал, правда, красиво?

— Горюхин? — Князь, побелев от злости, быстрым шагом подошел к окну, с треском распахнул створки и громким голосом позвал: — Горюхин!

Бывший прапорщик и бывший заведующий нахапетовским ДК Горюхин теперь заведовал продовольственно-хозяйственной частью княжеского подворья, то есть был ключником. Он стоял во дворе и принимал от прибившегося под защиту князя большого патриархального семейства волхователей из Хазарии конскую сбрую для боевых коней княжеской дружины. Услышав зов князя, он быстро присел за телегой и под удивленные взгляды данников, не разгибаясь, побежал в сторону хозяйских построек, недавно отстроенных в дальней части двора.

— Вижу! — крикнул Улыбчивый. — Стоять! Революционер чертов, а ну-ка, быстро ко мне двигайся!

Горюхин выпрямился и уныло, еле передвигая ноги, поплелся на княжеское крыльцо.

— Холодную дать не могу, — предупредил Улыбчивый Горюхина. — Оброчники вот-вот косяками потянутся. Остаются только розги. Иди к Сурову, скажи, чтобы тебя выпороли по третьей категории.

Став князем, «Солнечный убийца» познал таинственность. С подданными обращался строго, но справедливо. За десять лет произошло много событий, не имеющих разумного объяснения, но Малышка и Улыбчивый делали все возможное для того, чтобы странное время, клубящееся над Нахапетовым, выглядело обычным и естественным для десятого века событием. Нахапетовцы уже привыкли к этому.

— По третьей нельзя, князь, — шмыгнул носом Горюхин. — Обездвижусь, работать некому будет. А княжичу, — глаза Горюхина затуманились умилением, — я объяснил суть единственно верного на Земле ленинского учения. Так он, постреленок, звезда наша ясная, — всхлипнул от преданности и любви бывший прапорщик, — сразу охватил его свои умом и сразу вывел, что он, сеет наш Сережа, и есть тот самый эксплуататор проклятый.

Улыбчивый сменил гнев на милость. Горюхин был незаменимым завхозом.

— Иди и скажи, пусть десять хлыстов на ночь отпустят, а утром чтобы уже на службе был.

— Десять ладно, — согласился с князем ключник. — Десять — это даже полезно. А вот, — Горюхин посмотрел через распахнутые ворота подворья на дорогу, ведущую к воротам крепостного вала вокруг села, — кажется, еще кто-то прибыл. На данников не похожи, — задумчиво проговорил он. Вдруг лицо его озарилось догадкой. — А-а, кого-то полонили. Так что, князь, мне ведь не только дань, но и трофеи принимать нужно. Что скажешь?

— Ладно, — махнул рукой «Солнечный убийца», глядя на приближающиеся под конвоем повозки, — иди к черту. Десять ударов будем считать условными. Еще раз при юном князе Ленина вспомнишь, я для тебя персональный ГУЛАГ здесь устрою.


К тому времени, когда князь и княгиня Нахапетовские встречали Теоктиста Бранковического в своем дворце на берегу Азовского моря, а заодно и ожидали нападения на их княжество объединенных языческих сил печенего-половецко-славянской направленности, князь Святослав уже отдал богу весны и лета Яриле душу, а вокруг киевского престола шла обычная свара между наследниками…

Окутывающее нахапетовскую аномалию комбинированно-уплотненное время наложило на десятый век столько нестыковок и загадок для будущих историков, что каждый житель нынешнего 21-го века должен отчетливо понимать, что, начиная изучать историю по учебникам, он уподобляется человеку, которого легче застрелить, чем объяснить разницу между унитазом и флорентийской чашей из родникового фарфора в Эрмитаже.

…К этому времени древлянский Олег, сын Святослава, был убит, а взбешенный словами Рогнеды, дочери полоцкого князя Рогволда, Владимир, с варяжскими наемниками, пришел с войной к брату своему Ярополку, по дороге убив Рогволда и приобщив Рогнеду к исполнению супружеских обязанностей именно с ним, напомнив о ее неосторожном высказывании:

— Ты не хотела разувать сына рабыни, теперь тебе придется рожать от него детей.

После первой брачной ночи Рогнеда стала с удовольствием не только разувать неукротимого язычника, но и мыть ему ноги. Владимир уже не обращал внимания на такие мелочи, он смотрел на окруженный его варяжскими дружинами Киев и видел над ним нежно-золотистое свечение, еще не догадываясь, что это расправляет свои легкие и могучие крылья, обнимая великий город и Русь, посланец лучезарной бесконечности. Ангел православного христианства и апостольского иудейства, слуга нескончаемого и милосердного Всесилия…


Нахапетово стало другим. Мало кому известное даже в ростовской области приморское село двадцать первого века, в десятом веке обрело статус княжеского и стало городом. По одному, семьями, небольшими племенами под защиту князя Улыбчивого пришло много людей. Нахапетово обросло посадами. Коренные нахапетовцы, по воле князя и княгини, кто в большей, кто в меньшей степени, овельможились, вкусив отраву патрицианства. При встрече с коренными нахапетовцами пришлые люди ломали шапки и пугливо кланялись. Юриспруденция княжества, в лице бывшего участкового Сурова, являющегося верховным судьей и одновременно исполнителем приговоров, всегда была на стороне княжьих людей. Новоподданные принимали это как должное, печать двадцать первого века на лицах бывших колхозников казалась наивным язычникам печатью избранности и высшего знания. Князь и княгиня, а по их воле и Суров, смотрели сквозь пальцы на сначала тихое, а затем и нескрываемое закабаление нахапетовцами пришлых людей. Обретя спокойствие, кров, пищу и защиту за стенами колдовского Нахапетова, пришлые не роптали. Слух о выросшем за одну ночь княжестве могучих и таинственных магов разнесся по всей Степи и достиг Константинополя.

— Я вас приветствую, — легко сбежал с крыльца нахапетовский князь и, раскрыв объятия, пошел навстречу Теоктисту Бранковическому. — Я ведь тоже, черт бы меня побрал, коренной христианин. — Он размашисто перекрестился сначала левой, а затем, для убедительности, и правой рукой. — Нас в Тимашевской прямо в станичном клубе на сцене майор-священник из военкомата крестил.

Он протянул монаху руку для рукопожатия, по дороге передумав заключать его в объятия. Теоктист Бранковический, не обращая внимания на протянутую руку князя, пристально посмотрел в его лицо и сказал:

— Мир твоему дому, князь. Я пришел не к тебе, а к лаоэру, Ангелу, у которого ты служишь отцом.

Глава шестая

Восемнадцатый девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый модули «Пилигрим», то есть «П-1», «П-2», «П-3» и «П-4», на самом деле были ремонтными капсулами, способными самостоятельно облетать основной корпус «Хазара» для общего профилактического осмотра, осуществлять длительный ремонт на его поверхности, а при необходимости выполнять роль аварийных двигателей. После выведения на околоземную орбиту четырех «Пилигримов» остро встал вопрос об укомплектовании экипажа квалифицированными астронавтами, ибо что такое «квалифицированный астронавт», толком не знали ни в США, ни в России, но и там и там считали, что это их граждане. В конце концов наступил день, когда президент США позвонил президенту России и спросил у него:

— Коллега, как вы смотрите на то, чтобы мы с вами подробнее ознакомились с результатами опытов по усовершенствованию природы человека вашего ученого Чебрака Алексея Васильевича?

— Никак — пошутил президент России и поинтересовался: — Кто вам сообщил о Чебраке и его опытах?

— Частично ЦРУ, частично пресса, но в основном это выяснилось путем коммерческих переговоров наших чиновников из НАСА и наших чиновников из всех правительственных структур понемногу, — не стал скрывать глава Белого дома и тоже пошутил: — Взятка плюс компьютеризация всей Земли делают бессмысленными усилия по сохранению государственных секретов.

— Хорошо, — согласился президент России, — почему бы и не ознакомиться. Только мне не понятна направленность этих опытов. Признайтесь честно, коллега, что вы надеетесь увидеть в человеке, природа которого усовершенствована в научных лабораториях?

— Именно его, — хохотнул президент США, — человека, природа которого усовершенствована. А вообще, что нам покажут, то мы и увидим.


Это было похоже на явь, тщательно замаскированную под сон, в котором священнодействовал одинокий, смертельно уставший от чародейства шаман. Какое-то радостно-грозное, чужеродное и для сна и для реальности вдохновение служило невидимому шаману бубном. Саша Углокамушкин, понимая, что он сейчас слишком всесилен, не понимал природы этого всесилия, но тем не менее наслаждался им. Он был погружен в розовое и безначальное эхо бесконечной эйфории, весь наполнен свежим, легким и навсегда восторженным равнодушием, в котором начало прорастать зерно будущего дискомфорта. Поэтому Сашино наслаждение всесилием имело пикантный привкус преступления, не имеющего никакой надежды на безнаказанность…

Алексей Васильевич Чебрак положил трубку и отошел от пульта связи с лаконичной надписью «имущество ФАПСИ», что-то бормоча себе под нос.

— Интересно, — оторвался от экрана, контролирующего внедрение зондального манипулятора в кровеносную систему Саши Углокамушкина, ассистент Алексея Васильевича, китайский Генетик, — а что если он обретет во втором рождении просветленность Будды?

— Коллега, — остановился напротив ассистента Чебрак и с укоризной посмотрел ему в глаза. — Мало того что вы китаец, так вы еще и китайский писатель.

— Я идиоритмик кеновитского имиджа, коллега. Судя по всему, словосочетание «китайский писатель» напоминает вам надпись на стене общественного туалета.

— Вы бываете в общественных туалетах? — Брови Алексея Васильевича от изумления взметнулись. — Так вы, кроме того что китайский писатель, еще и международный эстет западноевропейского толка? Я восхищен, коллега, вашей многогранностью. Теперь мне понятно, почему вы упомянули Будду, как элемент непросчитываемости.

— Вы завистник, коллега, — печально вздохнул китаец и вновь повернул лицо к экрану. — Но вы правы, ни Будды, ни Конфуция в этом объекте не будет. Я сам составлял для него дополнительную генетическую суть, и кое-какие виньетки генетического кода «вписал» наш французский коллега Винодел. Но все-таки иногда хочется помечтать и увидеть, как кто-то наплевал на расчеты и отменил их безжалостную суть.

— Ну вот, — проворчал Чебрак, вглядываясь в раствор жизни, наполняющий искусственное чрево с Углокамушкиным внутри, — ко всему прочему, вы еще и китайский поэт. Всё! — Он быстро подошел к энергоблоку, питающему электронную роженицу. — Начинаются схватки. — Алексей Васильевич подсоединился через шлем Фибоначчи к роженице, которая на профессиональном языке генетиков сумеречной иерусалимской исповедальни называлась «спиралями черного света». — Вот она, шумерская Нибиру. — Шлем скрывал голову Алексея Васильевича, оставляя открытыми губы и подбородок. — Если мы все правильно рассчитали, — прошептал он, — мы выведем в нашем объекте новую, не известную землянам генетическую память и заданность.

— Боюсь, это очередная иллюзия. — Китаец был взволнован, но не собирался отказываться от скептицизма. — А мы создадим очередного монстра, наподобие ваших «солнечных убийц», только внеземного происхождения.

— Видите ли, коллега, — Алексей Васильевич облизнул губы, — люди так и не сумели понять самих себя. Они даже не заметили, что эпоха предостережений Нового Завета подошла к завершению, и начинаются аккорды финала. А кому, как не нам с вами, понимать, что только избавление от эксклюзивной информации, скопившейся в генах каждого отдельно взятого человека, поможет нам выйти за пределы проклятого круга карантинной жизни.

— Молитесь, поститесь, кайтесь — и очиститесь, коллега, — вполне серьезно посоветовал китаец Чебраку, не отводя глаз от ставшего оранжевым тела Саши Углокамушкина, погруженного в более сложную и совершенную, чем человеческая, материнскую утробу.

— Это само собой разумеется, — досадливо скривил губы и дернул подбородком Алексей Васильевич. — Но обзавестись внеземной генетикой тоже не помешает. А вдруг в ней отсутствует код проклятия?

Глава седьмая

Полковник Абрамкин стоял возле гастронома «Ирландский дом» на Старом Арбате и мучился. На него обрушились проклятые вопросы бытия, чем-то напоминающие пять тысяч рублей месячного заработка для семейного москвича — умереть нельзя, но и жить невозможно. Но у полковника Абрамкина все было гораздо сложнее, ибо одно дело — заботы о карьерном росте в провинции, и совсем другое — здесь, в Москве, после того как сам президент прикрепил к твоей груди орден, а сам министр внутренних дел вручил тебе полковничьи погоны, обещание хорошей должности и посоветовал зайти в бухгалтерию за премиальными деньгами. Полковник тяжело вздохнул и с остервенением поежился. За десять минут мимо Абрамкина прошли десять полковников министерства обороны, пять полковников МВД а один в штатском подошел прямо к нему поздороваться. Он в один день с Абрамкиным получил погоны полковника из рук министра.

— Супругу ждете из гастронома? — посочувствовал полковник в штатском, кивая на «Ирландский дом». — Я тоже не люблю по гастроному в присутствии жены передвигаться. Она, когда я при ней, забывает о своей ответственности перед семейным бюджетом.

— А вы…

— А я вот все спешу, дел по горло. Завидую вашей неспешности.

Полковник в штатском попрощался и почти мгновенно растворился среди арбатских прохожих. Полковник Абрамкин остался стоять под дождем, без зонтика и головного убора, явно никуда не торопясь, но при этом выглядел так, будто готов пойти куда угодно.

Денег у Абрамкина не было, все премиальные, оставив себе тысячу рублей, он отправил семье в Сочи. И теперь лишь орден, прикрепленный к внутреннему карману пиджака, не давал ему спасовать перед очаровательной и неповторимой доброжелательностью московского равнодушия. А еще у Абрамкина, кроме ордена, под пиджаком был полностью оснащенный автоматический пистолет «Магнум», сорок пятого калибра, разрешение на который лежало в правом внутреннем кармане, вместе с удостоверением МВД. Замминистра МВД Егоров, перед тем как подписать разрешение, чертыхнулся и спросил у полковника:

— Зачем вам это оружие массового поражения. Сидор Абрамович? Возьмите что-нибудь полегче, он ведь килограмм весит, лучше гантелю в руках носить, чем эту болванку под мышкой.

— Да я уже привык к нему, — на всякий случай соврал полковник, — пристрелялся.

— Ну-ну. — Замминистра подписал спецразрешение, выдаваемое только в особых случаях особо квалифицированным сотрудникам. — Можешь пристреливаться и дальше, только отойди хотя бы на пару кварталов от здания министерства…


Костюм, водолазка и лакированные туфли не принадлежали Абрамкину до такой степени, что в этот день ему пришлось пережить самые унизительные минуты своей жизни.

— Ну и как, костюмчик не жмет? — остановился напротив Абрамкина мужчина с глазами заблудившегося в лесу теленка. Он окинул полковника взглядом и доброжелательно продолжил, указав на водолазку: — Это эксклюзив, я ее купил в 1991 году на лондонском аукционе за семьсот фунтов стерлингов, до этого ее носил Манчестерский душитель, приговоренный к пожизненному заключению, затем я, и вот, — он философски хмыкнул, — вы за мной донашиваете, да и туфли очень удобные. Я их купил на благотворительном аукционе в Сан-Франциско за три тысячи долларов, до вас их носил знаменитый русский еврей из Голливуда Савелий Крамаров, потом я. А в пиджачке, кстати, костюмчик двадцать тысяч долларов стоит, я его купил в Аргентине у вдовы Габриэля Маркеса, есть заначка, пятьсот долларов, может, отдадите мне, она вот здесь…

Мужчина отвернул правую сторону пиджака остолбеневшего Абрамкина и, натолкнувшись взглядом на рифленую рукоятку «Магнума», тоже остолбенел. Возле них остановилась группа японских туристов и стала щелкать фотоаппаратом. Двое остолбеневших, один от стыда, а второй от страха, мужчин напоминали законченную скульптурную композицию из коллекции мадам Тюссо…


Жанет Генриховна, получив от своего куратора из ФСБ распечатку биографических данных и служебной характеристики на полковника Абрамкина, сразу же поехала на квартиру к своей старинной приятельнице Леониле Альбертовне Бриз, заведующей кафедрой на факультете журналистики московского университета. На своем новеньком, цвета «мокрого асфальта», «лексусе» она въехала в тишину старомосковского переулка и припарковалась на принадлежащей дому № 21 охраняемой стоянке. Жильцы четырехэтажного одноподъездного дома, выкупившие у города землю под стоянку на семьдесят пять лет, всегда были загадкой для Жанет Генриховны. Она благоговела перед тайной этого дома еще со времен юности, когда ее, шестиклассницу, взяла под свое покровительство восьмиклассница Ниличка, ныне выросшая в неподвластную мужскому пониманию и чувству Леонилу Альбертовну…

— Жанка, ты, что ли? — встретил ее голос Василисы Сигуровны, бродившей по двору в окружении дворовых котов в накинутой на плечи меховой накидке из королевского горностая и с ножницами для стрижки кустов в руках. — Я тебя, егозу, сразу и не узнала, видимо, еще одного мужа скоро к рукам приберешь, леденец ты мой глазастый.

— Душечка Сигуровна, — расцеловала старушку Жанет Генриховна. — Этот, — она потрясла биографией Абрамкина в воздухе, — уже будет мне для любви нужен, а не для быта. А у вас тут как дела? Ниличка говорит, что серьезные.

— Мужики — народ бытовой. — Сигуровна, вдова бывших Председателя Кабинета Министров СССР. Министра Иностранных Дел СССР, заместителя Председателя КГБ СССР и вдова первого российского долларового миллионера, восемь лет назад ставшего первым российским миллиардером и умершего от инфаркта, знала тему хорошо. — Сколько мужика на любовь не настраивай, он в итоге все равно в диван-кровать превращается. А дела у нас не то чтобы серьезные, а обычные. Ты бы лучше этим не интересовалась, а то я и тебе, и Леониле языки поотрезаю, леденцы вы мои нефритовые, крестницы вы мои ненаглядные…

— Сигуровна! — раздался мужской голос со стороны дома. — Что вам сказали в нунциниате Ватикана по поводу аренды папамобиля? А то я поспорил с внуком, что на Новый год прокачу его на нем по Тверской.

— Сказали, что аренда возможна лишь на два дня и только вместе с Папой, — улыбнулась премьерная вдова и, кивнув на подъезд дома и стоящего там под козырьком Поликарпыча, тихо сказала Жанет Генриховне: — Он считает это остроумием. Мы вчера решили на домашнем совещании сделать его мэром города, пусть развеется немного, а то он уже не просто засиделся, а прямо-таки залежался дома.

— Дядя Юра прелесть, — согласилась с нею Жанет Генрисовна и, еще раз поцеловав Сигуровну в щеку, пошла к дому, доставая на ходу из сумочки электронную карточку гостя для входа в квартиру Леонилы, которая вот-вот должна была подъехать. Она мельком взглянула на стену дома, где были установлены часы между вторым и третьим этажами: в Москве было пятнадцать часов, в Америке ночь, в Австралии утро. В шестнадцать тридцать возле «Ирландского дома» ее должен был ожидать полковник Абрамкин. Ей просто необходимо было до встречи с ним обсудить вопрос с Леонилой, ибо она чувствовала, что Абрамкин — это как раз тот человек, который наполнит ее жизнь новым опытом и трепетным содержанием.

— Юрий Поликарпыч! — Жанет Генриховна улыбнулась бывшему заму по тылу Московского военного округа, бывшему главному военному строителю Московского округа, бывшему главному администратору Сандуновских бань и нынешнему держателю двадцати пяти процентов акций «Газпрома», двадцати пяти процентов акций «Сибнефти», двадцати процентов акций московского ликеро-водочного завода «Кристалл». — Сигуровна говорит, что у вас пролежни и что двадцать первый дом опять начинает серьезное дело.

— Не ври, егоза! — Поликарпыч с размаху шлепнул ладонью по обтянутым брюками ягодицам стюардессы так, что она влетела в открытую дверь подъезда, и добродушно проворчал: — Сигуровна такое не скажет, а я, если бы не любил тебя с детства, убил бы давно.

Но Жанет Генриховна уже не слышала его. Морщась, она захлопнула дверь Леонилиной квартиры и, прижавшись спиной к двери, подумала: «Даже наша неожиданная встрече в Москве с этим удивительным полковником была обусловлена высшими силами»…

Полковник Абрамкин так не считал. Тот день, когда Жанет Генриховна Комарово-Багаевская вновь возникла на его жизненном горизонте, запомнился ему по многим причинам.

Во-первых, взявший его под свое покровительство замминистра МВД по кадрам генерал Градов, бывший начальник МУРа, прямо так и заявил ему:

— С назначением тебя на пост начальника таганрогского горотдела придется повременить. Мой коллега Агапов из Ростова-на-Дону встал горой на защиту Самсонова, тем более, что полковник еще и герой оказался, лежит в госпитале, контуженный по всем параметрам. Слышал уже о дарагановском вакуумном взрыве и о ростовской преступной аномалии, действующей под маркой Антихриста?

— Нет, не слышал, я в это время тоже контуженный о госпитале лежал.

— Конечна, конечно, — дружелюбно похлопал его по плечу Градов. — Но придется подождать, на юге нет свободных мест. Хотел тебя в Сочи, директором пансионата МВД «Русь» устроить, так меня самого чуть в отставку за это не отправили. Север, конечно, свободен, если желаешь, могу в Анадырь начальником горотдела назначить, будете там с губернатором Абрамовичем в шашки зимними ночами играть у камина да чай попивать. Поедешь?

— Нет, — прикоснулся рукой к ордену Абрамкин. — Я в Москве останусь, если разрешите, конечно, товарищ генерал, подожду, пока юг освободится.

— Оставался, — махнул рукой Градов, — только из гостиницы «Москва» переберись в общежитие для ОМОНа на Каширке или плати по сто долларов в день из своего кармана. Геройская квота закончилась, бухгалтерия больше платить не будет.

— Да, — уныло кивнул Абрамкин, — конечно…

Во-вторых, в этот же день его и выселили, предварительно поздравив с наградой и присвоением звания, и в этот же день он позвонил супруге в Сочи и выяснил, что: а) двум старшим мальчикам, в девятом и десятом классе, «нужно одеваться поприличнее», а то «выглядят, как дети из неблагополучно-выпивающей семьи», б) двум младшим мальчикам, в пятом и шестом классе, тоже нужно «хотя бы как-то одеваться» и «у них ведь аппетит. Сидор, ты разве не понимаешь?», в) двум девочкам, обе в восьмом классе, «нужно буквально все и сверх того», и, наконец, г) «мне нужно сходить к стоматологу, Сидор».

В-третьих, выйдя из гостиницы «Москва» в новеньком мундире, выданном по случаю награждения бесплатно в интендантском отделе, он был в том состоянии, когда человеку просто необходимо непрерывно совершать крупные экономические преступления, подкрепляя их мошенническими манипуляциями с любой, пусть даже государственной собственностью, не нарушая при этом ни одной статьи УК России, то есть полковнику Абрамкину хотелось застрелиться, но он со свойственным ему оптимизмом не обращал на это внимания. И тут…

Вначале полковник Абрамкин услышал как бы щелчок какого-то предупреждения. Затем почувствовал мгновенный, пробежавший от пяток до кончика носа, озноб. Вслед за этим московское пространство вокруг него уплотнилось и сразу же развернулось выпустив из какой-то параболической мегаполисной щели женщину, забытую Абрамкиным настолько, что он даже опешил от восхищения.

— Я подарю тебе Москву, московскую прописку, огромную жилплощадь и подмосковный дом, — заявила Жанет Генриховна, беря Абрамкина под руку и запихивая его на заднее сиденье «лексуса». — Ты из тех мужчин, без которых жизнь женщины теряет свою привлекательную сторону.

— Какую, говоришь, сторону? — Полковник быстра оценил момент и салон «лексуса» и вальяжно упрекнул даму: — А я ведь искал тебя все это время, Жанет.

Начавшая было садиться за руль Жанет Генриховна застыла, медленно покинула водительское место, подошла к задней двери, открыв ее, всунулась в салон по пояс, схватила полковника за воротник мундира, резко притянула к себе и приказала:

— Повтори!

— Руки! — возмутился Абрамкин, пытаясь вывернуться. — Ты не смотри, что я полковник, дам в роговой отсек так, что забудешь все стороны света. — Он стал отпихивать от себя Жанет Генриховну, обеими руками упершись в упругую мягкость ее груди. — Отпусти, кому говорю!

Вышедший из гостиницы «Москва» иркутский бизнесмен, круглолицый и жизнерадостный, увидев вползающую в салон женщину и барахтающегося под ней мужчину, благоговейно прижал руку к груди, нащупал в кармане пиджака пачку долларов и, восторженно воздев руки к небу, прошептал:

— О. Москва!..


Выслушав рассказ Аркадия Васильевича Комарово-Багаевского, третьего и последнего бывшего мужа Жанет Генриховны, полковник Абрамкин, вытерев со лба выступивший пот, взял со столика кружку пива с вылитыми туда ста граммами водки, не отрываясь выпил ее и лишь после этого поинтересовался у Аркадия Васильевича:

— Который час?

— Шестнадцать ноль-ноль, — сообщил Аркадий Васильевич и уточнил: — Вот такие-то дела.

Они сидели под зеленым тентом с логотипом пива «Три медведя» неподалеку от «Ирландского дома» и пили пиво с водкой.

— Ну и что вы, собственно говоря, предлагаете? — Полковник скептически взглянул на освещенное робкой надеждой лицо Аркадия Васильевича. — Чтобы я разделся до трусов и отдал вам ваше имущество?

— Да, — честно признался Комарово-Багаевский, умоляюще прижимая обе руки к груди. — Мне уже никогда не купить такой композиции, а у вас еще все впереди, вы же видели, сколько у Жанет трофейной мужской одежды.

Абрамкин перегнулся через стол и двумя пальцами пощупал плащ Комарово-Багаевского.

— Ладно, — решил он проявить великодушие, а заодно и мужскую солидарность. — У нас осталось двадцать минут. Как будем производить обмен одеждой?

— Да запросто, — возликовал Аркадий Васильевич. — Здесь платный туалет рядом, — он даже всхлипнул от восторга. — Вы настоящий человек, я до конца жизни буду за вас первый стакан выпивать.

— Не надо, — прервал его полковник. — Лучше пойдем посмотрим на твой туалет…


— Жанет, — Леонила Альбертовна положила на стол внимательно прочитанную справку из ФСБ на полковника Абрамкина, — если желаешь привлечь к своему телу и быту этого мента, то привлекай. Но заранее предупреждаю, он тебя кинет и уедет в Сочи даже в том случае, если узнает от жены по телефону, что нужно починить кран на кухне. Ты с ума сошла, он же типичный семейный трусняк. Уверена, что у него густые, слегка кудрявые, жесткие и черные волосы с лысиной на макушке, короткие ноги, унылый нос и первые признаки обычной для мужчин его возраста пивной «беременности».

— Нет, Леонилочка, — глаза Жанет Генриховны затуманились, — он не такой. Таких больше не бывает. Ему недавно лично президент России орден за мужество вручил. Семья ему не указ, он же карьерист. Милая, что с тобой? Он же за московскую прописку и жилплощадь не то что семью, а мать родную при встрече не узнает, скотина еще та, обожаю таких негодяев, на них Москва держится.

— Ой, да ну тебя, Жанка, — рассмеялась Леонила Альбертовна и стала переодеваться. — Ты его сегодня до трусов раздень и внимательно рассмотри, чучело-чучелом окажется.

— Дело не в трусах. — снисходительно посмотрела на подругу Жанет Генриховна. — На твоего Кривицкого, что в трусах, что без трусов, слеза досады прошибает, а ты вокруг него танго любви уже почти два года вытанцовываешь.

— Это ты зря, — усмехнулась Леонила Альбертовна. — Юрий Аркадьевич интеллектуал, ученый с мировым именем, а твой Абрамкин — мент с пистолетом. С ним насчет рогов культурно не договоришься, застрелит или фингалов под твои прекрасные глаза навешает, а это слишком для москвички. Мужчина, не готовый смириться с рогами в супружеской жизни, провинциал по сути, в столице ему жить противопоказано. Хотя есть мужчины, которым рога женщина даже под страхом пожизненного воздержания не наставит. Правда, таких мужчин не бывает, но я сегодня с одним таким встречаюсь.

— Я тоже, — мельком взглянула на часы Жанет Генриховна, — точно с таким же встречаюсь.


«Значит так, — мстительно подумал полковник Абрамкин, — Москву и москвичей надо взять в жестокую оперативную разработку»…

Вначале он снял «Магнум» и положил его на закрытую крышку унитаза, затем вытащил из кармана брюк бумажник с фотографией семьи, семьюстами рублями и документами и тоже положил на крышку, затем отвинтил орден и, посмотрев на крышку унитаза, зажал его в руке вместе с удостоверением МВД.

— Держите, — положил плащ на перегородку между кабинками Аркадий Васильевич. — Он хотя и в пятнах, старый и заштопанный, зато длинный и лет двадцать назад бешеных денег стоил.

— Подождите, — Абрамкин стаскивал с себя брюки, — сначала я разденусь, а потом вы, вся одежда на перегородке не поместится. Держите, — он положил на перегородку брюки и пиджак, — сейчас водолазку и туфли передам.

— Да, — раздалось с той стороны, и одежда исчезла, — туфли можно по низу просунуть. Вы мне, так сказать, а я вам.

— Вам просто повезло, — сообщил Абрамкин Комарову-Багаевскому, снимая водолазку и вешая на перегородку, — что я знаю женщин и осведомлен, как они могут ломать судьбы и материальный достаток влюбленных в них мужчин, а то в жизни не пошел бы на эту авантюру. Давайте уж ваши туфли скорее.

— Держите, — смущенно прокашлялся Аркадий Васильевич, просовывая туфли. — Они, правда, немного не в форме.

— Чепуха все это! — заявил Абрамкин, отправляя свои туфли Аркадию Васильевичу и натягивая на ноги присланные ему резиновые калоши…

…Под плащом на Абрамкине были лишь «Магнум» и белые плавки, на ногах калоши «Смерть в богадельне», в кармане плаща лежал бумажник, в правой руке зажат орден, а в левой удостоверение. Женщины не замедляли перед ним свои шаги, но он и не обращал на них внимания, сосредоточив его на одной, выходившей из «лексуса» возле «Ирландского дома». Она с тревогой поглядывала на рекламный щит, где должен был ее ждать полковник, но его там не было. Полковник Абрамкин наблюдал за Жанет Генриховной, выглядывая из-за киоска праздничной расцветки с надписью «Приятного аппетита».


После того, как Жанет Генриховна покинула уникально-странную территорию дома номер двадцать один в центре Москвы, в квартиру Леонилы Альбертовны Бриз без стука вошел Агапольд Витальевич Суриков. Не закрывая двери, он прошел в большую комнату и прислонился спиной к стене, скрестив на груди руки. Вслед за Агапольдом Суриковым в открытую дверь, покряхтывая, вошла Сигуровна. Бросив равнодушный взгляд на Леонилу Альбертовну, она прошла в глубь комнаты и села на небольшой диванчик, обитый бело-розовой кожей. Леонила Бриз обулась в красно-вишневые туфли на высоком каблуке и начала, как ей казалось, по-балетному, принимать грациозно-аристократические позы перед зеркалом.

— Зад тяжеловат, — вошел в комнату Поликарпыч, — и шеста не хватает, как в стриптиз-баре.

— Не греши, Поликарпыч, — возразила ему с диванчика Сигуровна, — у девочки задик чувственный, терзающий мужское воображение.

Леонила Альбертовна наконец-то не выдержала и, обиженно фыркнув, ушла в спальню переодеваться.

Пока она переодевалась, в ее квартиру продолжали приходить гости, жильцы дома номер 21.

— Василиса Сигуровна, — вошел в комнату солидный мужчина в костюме кофейного цвета, — у меня всего час свободного времени. Что за срочность?

— Сядь и молчи, — оборвала самого артистичного и респектабельного мошенника Москвы Сигуровна. — У нас утечка информации.

— Голубчик, — обратился Поликарпыч к мужчине, — у нас утечка информации, так что молчи и сиди.

— Юморист, — с жалостью посмотрела на передразнивающего ее Поликарпыча Сигуровна. — Патологоанатом-сатирик.

— Сел и сижу, — рухнул в кресло мужчина в кофейном костюме. — Но повторяю и буду повторять, у меня всего час свободного времени. Я прослеживаю трансформацию кредитных убытков вексельного ряда в прибыль непредсказуемого качества во время предъявления этих векселей к оплате теми компаниями, для которых подобного рода убытки всегда оборачиваются качественной прибылью потаенно-личностного характера.

— Славик, — вырвался из меланхолии стояния у стены Агапольд Суриков, — дай мне три лимона зеленых.

— Зачем? — встрепенулся председатель фонда поддержки экономического управления СФ и Госдумы Вячеслав Данилович Антонян. — Если просто дай, то не дам, а если по теме — бери.

— Я трамвай себе куплю под старину, — попытался обосновать свою просьбу Суриков. — По Москве кататься буду.

— Еще один юморист, — прокомментировала Сигуровна и уточнила: — Придурошный. — Когда в квартире Леонилы Альбертовны собрались все ответственные квартиросъемщики дома номер 21, она повернула голову к Леониле Бриз и спросила: — Ну-с, милочка, расскажи нам подробнее о молодом человеке, ради которого ты уже полчаса перед зеркалом крутишься…


Полковник ФСБ, Степанида Исаковна Грунина, волновалась и нервничала по многим причинам, и ни одна из этих причин не была пустячной.

Во-первых, наступило время комплексной сдачи зачетов для ее группы «Альфонсы». поэтому вместе с полковником волновался и нервничал профессор по артистичной риторике и общественно-сексуальной коммуникабельности Ладан Семенович Мушка.

— Я уверен, — неуверенно произнес Ладан Семенович, — разведчику класса «Альфонс» совсем не обязательно уметь поражать огневую точку противника гранатометом из мчащегося на всей скорости вертолета. В конце концов это неразумно, мы их обучали искусству полифоничного шарма, они превосходные дознаватели, оперативники, юристы, знают по несколько языков, обучены эстетике и приемам восточных единоборств, умеют любить и стрелять, так нет же, их послали сдавать зачеты по боевой подготовке на самую настоящую грубую войну в составе спецназа ГРУ, этих профессиональных варваров и конструкторов ночного боя в самом неподходящем для надежды на благополучный исход месте. Это все равно, что забивать гвозди в крышку фортепиано, чтобы повесить на них ножные полотенца…

Во-вторых. Степаниду Исаковну волновала ситуация, сложившаяся вокруг проекта «Дитя разведки». Она тревожилась о зафиксированном в искусственной утробе Саше Углокамушкине. В эксперименте, проводимом безумно-гениальным «штатным доктором» СВР и ФСБ Алексеем Васильевичем Чебраком, произошло нечто из ряда вон выходящее, но она не могла понять, что именно.

— Видите ли, сударыня, — холодно взглянул на нее Чебрак, когда она объяснила ему, что Углокамушкин не просто «сырье», а ее питомец, — если все пройдет благополучно, то вы, как полковник ФСБ, будете довольны результатом, а если ничего не получится, то я верну вам вашего усыновленного питомца в каком угодно виде из двух возможных, или упакованным в урну для праха, или бездушным монстром, которого нужно держать в клетке.

— А почему бездушным? — поинтересовалась Степанида Исаковна.

— Потому что я уже извлек из него душу и отправил, — Алексей Васильевич махнул рукой куда-то в сторону небольшой столовой в конце коридора, — обратно в Агнозию, о которой вы не знаете и, что самое интересное, никогда не узнаете.

Эксперимент «Дитя разведки» осуществлялся в принадлежащем ФСБ НИИ АП (Активного поиска) комплексе бункерных зданий в Сергиево-Посадском районе Подмосковья.

— Ну и что? — поинтересовался Ладан Семенович после ее возвращения из НИИ АП. — Как дела у суперальфонса?

— Да почти такие же, — раздраженно пожала плечами Степанида Грунина, — как гвозди в крышку фортепиано и ножные полотенца вешать в казарме для студентов хореографического училища.

В-третьих, полковника Грунину раздражала суета в дипломатических, научных и даже правительственных кругах, связанная с предстоящим приездом в Россию Клэр Гатсинг, которую будут сопровождать крупнейшие бизнесмены, сенаторы, конгрессмены США, а также высшие чиновники ЦРУ и НАСА. Все и всюду говорили только о ней. Чего только Степанида Исаковна не услышала за эти дни. А друг семьи Груниных дипломат Чарский высказался по поводу приезда в Россию Клэр Гатсинг сдержанно, но исчерпывающе:

— Это научно-политическая ведьма, которой захотелось посмотреть на Землю со стороны Юпитера.

Клэр Гатсинг должна была появиться в Москве через месяц, а проект «Дитя разведки» пока не оправдывал надежд Груниной и Тропарева.

И в-четвертых, полковника Грунину заставляла нервничать пыль. Она была повсюду. Если обыкновенная Москва и москвичи уже почти и не замечали ее вокруг себя, лишь изредка и ненадолго возмущаясь или восхищаясь ее новыми цветами, плотностью и вездесущностью, то Москва державная, мистическая была встревожена. И не столько пылью, сколько причиной ее возникновения. В небе над Землей уже «зажглась» новая звезда по имени МХК «Хазар». Полковник Грунина знала, что эта пыль начала покрывать города, дороги и села Земли сразу же после того, как был включен для стартовой подзарядки гравитационный аккумулятор «Пульсар-нейтрино», установленный на первом модуле «7А-Опал». Чаще всего гравитационный аккумулятор называли «звездным сперматозоидом», толком даже не понимая, что спрятано за этим определением.

Степанида Исаковна встряхнула головой, как бы отбрасывая от себя неприятные мысли. Перед тем как войти в приемную начальника высшей школы СВР, Ладан Семенович спросил у Груниной:

— Почему Волхв забрал у нас Петю Авдеева во время сдачи комплексных зачетов?

— А он им ко двору пришелся, — улыбнулась Степанида Исаковна, — и слава Богу. У него есть дар оперативной интуиции на криминал с финансово-политическим уклоном, и ФСБ пророчит ему головокружительную карьеру в своих рядах. А зачеты ему вы попозже поставите, — успокоила она Ладана Семеновича, — по полной программе.


Петр Алексеевич Авдеев, потомок казаков станицы Тихорецкой Кубанского края, недавний сержант-пограничник, двадцатилетний курсант «альфонсовец» под кодовой кличкой «Змей», вошел в цветочный салон-магазин на Манежной площади, обвел взглядом отборно-девичий персонал фирменного магазина, готовящийся встречать первых посетителей, и широко улыбнулся. Именно с этой улыбки среди нежного великолепия цветов и женщин отдел по борьбе с международными финансовыми аферами ФСБ начал операцию по внедрению своего агента в корпоративную, высокоорганизованную системную группу мошенников международного класса, возглавляемую великим одесским космополитом Гулько Гарольдом Смитовичем по кличке «Капитан»…

— Анна Сергеевна, — обратился директор ФСБ к секретарше, — зачитайте, пожалуйста, список ответственных лиц, пытавшихся разобраться с объектом «21» в районе Большой Полянки и сломавших на этом жизнь, карьеру и зубы. Начните с того времени, когда объект «21» вошел в системную группу Гулько.

Анна Сергеевна кивнула, прошла к торцу большого совещательного стола, остановилась, раскрыла папку и произнесла:

— Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов, — она захлопнула папку, — открывает список, а председатель бывшего КГБ Валерий Крючков закрывает. После них объектом «21» никто не занимался.

— Спасибо, Анна Сергеевна, — кивнул головой Волхв. — Можете идти. — Когда секретарша вышла из кабинета, он, глядя на оперативников ОБМФА (отдел по борьбе с международными финансовыми аферами), с угрозой в голосе предупредил: — Директор ФСБ в этот список попасть не должен.

Глава восьмая

— Не стоило бы человечеству, как населяющему поверхность Земли, так и обжившему внутреннюю, околохорузлитную часть планеты, рассматривать пространство вокруг Земного шара с научной точки зрения. Точно так же не стоило бы и духовно оземлившимся элохимным сущностям вместе с демиурговой творческой субстанцией, заселивших центр планеты, рассматривать мешок неба, внутри которого спрятана Земля и осознаваемая ею часть бесконечности, как место, в чьем пространстве мчатся их родины, клио-вселенные и планетарная облачность Раай. Бог — существо простое и всемогущее, и поэтому дела Его просты и непреложны. Чтобы вам было понятнее, скажу, — Теоктист Бранковический обвел взглядом нахапетовцев, внимающих его проповеди в недавно отстроенной, но еще не освященной новой церкви, — что видимый и понимаемый нами мир расположен на самом кончике меча архистратига Михаила, в честь которого мы хотим освятить наш храм. А чтобы вам было еще более понятно величие Бога, добавлю, что архистратиг Михаил всего лишь слуга Единого в Трех Ликах…

В дверях церкви появился княжеский виночерпий Лихой, бывший владелец нахапетовского коммерческого ларька Скобко, и стал размашисто и безостановочно креститься на входе, тем самым давая понять Теоктисту Бранковическому, что он его вызывает по требованию князя.

Монах быстрым шагом покинул церковь, предварительно вытолкав из нее истерично крестившегося виночерпия.

— Князь, — выдохнул Лихой, — зовет. Там какие-то ровесники (степняки) с посольством приехали. У одного из них, главного, свет вокруг головы. Я думал, такое только на иконах встречается. Иаков его зовут, Зеведеев.


За тысячу километров к югу от Москвы, в городе Таганроге, разбитая инсультом старая безобразная женщина, прикованная к инвалидной коляске, вдруг почувствовала резкую боль в затылке, которая мгновенно прошла, а затем ощутила, как ее тело стало наполняться упругой стремительной силой. Глория Ренатовна Выщух пошевелила руками, и они беспрекословно подчинились ей. Еще до конца не веря, но о чем-то начиная догадываться, она попыталась встать с коляски и очень легко сделала это. Стоя в центре комнаты, Глория Ренатовна почувствовала, как с головы стали падать на пол свалявшиеся неопрятно-седые волосы. Она обхватила ее руками и почувствовала, что редкие сальные волосы превратились в мягкую пышную шевелюру. Затем подошла к зеркалу, шаг ее стал упругим и легким, и включила лампу перед ним. Зеркальная поверхность была покрыта тонким слоем пыли, но и сквозь нее было видно, в какую неотразимую красавицу превратилась Глория Ренатовна Выщух. От сладостного созерцания ее отвлек заулюлюкавший звонок. Глория Ренатовна бросилась в прихожую. И распахнула двери.

— Здравствуйте, — низко поклонился ей мужчина, одетый в новенький фрак. — Мы пришли проводить вас в последний путь, Антиохийская Валентина. Вы навсегда покидаете Землю.

Глория Ренатовна узнала в мужчине городского придурка, могильщика Ноткина, а за спиной Ноткина увидела городскую африканку Любочку Кракол, журналистку Литвинову и Капитолину Щадскую.

— Входите, — улыбнулась Глория Ренатовна и, оставив дверь открытой, направилась в глубь квартиры, приглашая гостей следовать за нею.

— Валерий, — по-царски милостиво обратилась она к могильщику Ноткину, указывая на безобразный футляр плоти, застывший в инвалидном кресле-каталке посередине комнаты, — сразу же, после того, как его зароют, сравняют с землей могильный холм, пусть все забудут, что я умерла в этом городе.

— Слушаюсь, — поклонился Ноткин. — Чтобы меня подняло да гэпнуло, козлину несусветную, если я не сделаю поверх этой могилки подсобку для хранения шанцево-лопатного инвентаря. А вы куда сейчас?

— Не знаю. — Существо, некогда бывшее Глорией Ренатовной, как бы наполнилось нежно-серебристой туманностью и, сделав движение в сторону Капитолины Щадской, вошло в нее, оставив повисшую в воздухе фразу:

— Поздравляю, Капитолина, девочка моя. Ты теперь високосная женщина, квант-ведьма. Теперь ты точно будешь знать, что Бог — это то, что есть, а человек — это то, чего нет.

Глава девятая

— Я, конечно, понимаю вас, Ясон. Работа манипулятора-анатомиста — это совсем не то, что люди на поверхности называют сексуальным контактом прямого действия, но все равно нужно быть осторожным.

Грифоподобный сантахирург, из рода сиятельных и легендарных, извлек тонким ногтем среднего пальца левой руки из носа айрини-манипулятора розового длинного червячка с присосками на обеих концах, и бросил его в кислотно-щелочной экстракт безвозвратной субстанции.

— Печально думать, — сантахирург поморщился, — что вот этот смрадный опарыш вознесен поверхностным отребьем на такую высоту, они его называют любовью и даже счастьем.

— Старина, светлейший Брух. — контактер-айрини Ясон, анатомист-манипулятор четвертого потока, открыл свои печальные глаза, — я был на поверхности лишь сутки и успел подхватить почти полный набор, шесть червяков тления.

— Семь, — поправил его сантахирург, извлекая еще одного опарыша, желто-белого цвета, из ноздри айрини. — Этот вполне, — он брезгливо стряхнул червя в экстракт нейтрализации, — способен подвигнуть поверхностных на любовные гимны типа «Я помню чудное мгновенье» и тому подобное. «Гении чистой красоты» и «мимолетные виденья» являются наиболее благоприятной средой для возникновения опарышей похоти. Так что, Ясон, вы счастливчик, три разноцветных дня назад я вычищал манипулятора первого потока, он провел три года в научно-творческой среде с аскетическим уклоном, бедняга. Если бы не вмешательство нашего десятника Векха, я бы бросил этого айрини в нейтрализатор полностью, несмотря на его трехсотлетнюю юность. Он был буквально нашпигован опарышами сладострастия, самыми зловонными из всех существующих, сублимированными. Когда происходит ложная сублимация похоти в мысль, это уже не смешно, тем более на моей работе. После каждой такой очистки я вынужден часами отмокать в благовонных резервуарах…

— Папа! — Перышки заглянувшей в кабинет Токи, словно мини-стилеты черного цвета, устремлялись кверху и образовывали на ее голове хохолок Тушоли, модный в молодежной среде яйценосных сантахирургов. — Я опять снесла красное яйцо, нужно сообщить в Скалу Откровений.

— Хорошо, — погладил клювом хохолок Токи Брух. — я сообщу.

Брух был одновременно матерью, отцом, мужем, женой, дочерью и сыном для Токи, а яйценосная Токи была для него только дочерью. Ясон, впрочем, как и все граждане срединно-околохорузлитной страны, и не пытался разобраться в непостижимых кланово-родовых особенностях грифоподобных сантахирургов из рода сиятельных и легендарных, древнеегипетских, эксклюзивных шедевров генетического эксперимента…


Как-то так получилось, что выведение на орбиту российского модуля «А» и американского «Морфей», похороны в Таганроге Глории Ренатовны Выщух, непонятное задержание с последующим водворением под стражу бывшего прокурора Миронова и парадоксально-яркая, пугающая городское общество метаморфоза новоявленной супруги новоявленного банкира Щадской, ставшей Ивановой, совпал с тем, что в третьей гностической системе седьмого галактичесого проявления манихейского зороастризма произошли легкие и в какой-то мере непостижимые высверки непонятного действия. Неподалеку от очаровательного свечения, характеризующего качество приближающегося к нашей вселенной потока бесконтрастной бесконечности, появилась маленькая красновато-нервная субстанция со всеми возможными и даже несколько парадоксальными проявлениями дуалистической автономии. Эта точка зигзагообразно и мгновенно, одним росчерком, пересекла белое свечение вокруг звезды Фомальгаута в созвездии Южной Рыбы и тут же запульсировала в центре Млечного пути, приткнувшись к семидесятому градусу астрономического неба, то есть к звезде 0,9 звездной величины Акрукс в созвездии Южного Креста. Она быстро вошла в земную, а затем и в российско-московскую атмосферу жизни, заставив тело Саши Углокамушкина внутри искусственного материнского чрева вздрогнуть и наполниться второй жизнью, второй душой. Второй сутью и второй судьбой.

— Чудны дела твои, Чебрак, — похвалил сам себя Алексей Васильевич, отходя от центра управления процессами внутри рукотворной роженицы. — Да, чудны и непредсказуемы. — Он постучал по прозрачной утробе и, глядя в открывшиеся и ничего не соображающие глаза Углокамушкина, спросил, не ожидая ответа: — На радость или беду ты к нам пришел, наградой мне или наказанием?


Жизнь внутри Земли протекала гораздо ярче, свежее и комфортабельнее, чем на поверхности, лишь по той причине, что внутриземное человечество положило в основу своего духовного и государственного развития то, что на поверхности когда-то исполняли, а затем отринули древние иудеи — Закон Веры, в который входили три составляющие и неизменяющиеся формулы: Миропринимание Авраама, Парадоксальный Абсолют Христа и Наука, основанная и развивающаяся в непреложном и благоговейном пространстве первого и второго.

Покинув сантахирурга, очищенный айрини Ясон вышел на опаловые улицы Аскала, города внезапных ночей, священной и легендарной столицы сиятельных и легендарных сантахирургов. Шквал ночи уже проскочил, и опаловые улицы Аскалы были словно припудрены фиолетово-нежным светом пульсирующих восходов.

— Ямщик! — крикнул Ясон в безлюдность опаловой улицы. — Я здесь!

— Конечно, конечно, — возникла перед Ясоном дверь, напоминающая створки лифта, которые мгновенно раздвинулись, демонстрируя Ясону гладкий рубиновый пол тронного зала дворца Пророков в стране айрини, — Надеюсь, вам было хорошо у сиятельных и легендарных.

— Да, — просто ответил Ясон, входя в свой дом. — Мне было хорошо в Аскале.

Прохлада тотчас же сменилась сухим и приятным теплом. Дверь закрылась и мелодично растаяла, оставив очищенного Ясона за три тысячи километров от Аскалы и на четыреста километров глубже нее.

— Ясон! — Мидмарк, позеленевший от прожитых лет дворцовый оракул, вкатился в зал на крошечной колясочке. — Что новенького в русском Иерусалиме и вообще во всем Иерусалиме?

— Это я хотел бы услышать от тебя, — усмехнулся Ясон. — Ты же уже почти семьсот лет дворцовый оракул, а я всего лишь царь, обеспечивающий тебе безопасность, комфорт и своевременную выплату жалованья. — Он подошел к вертикально установленному камню красновато-желтого цвета и хлопнул в ладоши.

Голос Мидмарка совсем не подходил его маленькому телу, высушенному временем и аскетическим образом жизни, он был сочным и жизнерадостным.

— Я всего лишь хотел узнать твое мнение о времени в наземном Иерусалиме.

— А я хотел знать. — Ясон вышел из желто-нежного тумана, выступившего из ариэльного камня, — кто вошел в Шамбалу, это во-первых, а во-вторых, кто начал манипулировать временем и пространством на поверхности? Я имею в виду Нахапетовскую аномалию.

— Ха-ха-ха! — Мидмарк резво подкатил на своей колясочке вплотную к царю и сердито посмотрел на него. — И еще много раз «ха-ха» в твои глаза. Кто вошел в Шамбалу, кто манипулирует временем? Кто вообще может войти в Агнозию и перемешать ритмы времени, не вызвав массового распада плоти по имени Человечество?

— Ты считаешь, что это Он?

— Я считаю, что это Его разведка, аоэлитные лаоэры. Судя по проекту «Антихрист», демиурги тоже все понимают.

— И все-таки, — Ясон поставил левую ногу в изящном сапожке из кожи аспидной змеи на подножку коляски Мидмарка, — я собрал четыре тысячи свидетельств поверхностных людей об отрицании Его. Как они только ни изощряются, например, проверяют на пот, кровь и ДНК Его плащаницу. По последней версии. Он тихо скончался и мирно погребен в Индии. Я и не знаю, дорогой Мидмарк, — Ясон пихнул ногой коляску, отправляя оракула в дальний угол зала, — на какой версии нужно остановиться.

— На истинной. — Мидмарк резко остановил коляску ручным тормозом. — Явился Словом, жил Праведником, умер Человеком, воскрес Богом.


— Будь я проклят! — разодрал одежду на своей груди вождь ятвягов. — Киевский князь нас подставил.

Варсег, брат Саркела, с одобрением посмотрел на Агриппину. Слово «подставил» ему понравилось. Это было сугубо нахапетовское словечко. Он подхватил его, и не только его, от своих юных подопечных. Сопровождая отряд литовского племени в походе, внедрившийся туда Варсег сумел объяснить Агриппине суть и смысл слова «подставил». Варсег при киевском войске был тем, кого в 21 веке назвали бы агентом влияния, но десятый век был честнее и поэтому прямолинейнее.

— Варсег, — покосился на него Агриппина, — раз нас подставили, то мы не пойдем на князя Нахапетовского, мы готовы перейти на его сторону. Сколько он будет платить нам? Я думаю, что сто гривен в год мне, по десять гривен в год каждому всаднику и по пять пешим ятвягам будет нормальной ценой.

— Сто гривен? — усмехнулся Варсег. — Этой цены достаточно, чтобы развернуть одну из орд, — он кивнул на кибитки степняков, движущихся в отдалении. — в любую нужную князю Улыбчивому сторону. Дань Новгорода Киеву составляет две тысячи гривен в год. Но ятвяги хорошие воины, поэтому десять гривен тебе и по три остальным князь готов платить. Владимир платит меньше, насколько я знаю.

— Десять, так десять, — легко согласился литовец, — тем более, что ятвягов подставили.

— Креститься-то мы крестились, — сообщил киевский князь тевтону, миссионеру Бруно, — но еще не совсем поняли, что за этим должно последовать. А ты вот едешь к печенегам со словом Божьим и не понимаешь, что они перестанут тебя слушать еще до того, как ты начнешь говорить.

— А это меня не интересует, великий князь, — низко поклонился Владимиру немец. — Мне главное проблаговествовать, а услышат или не услышат — это свободная воля слушающих.

— Да, конечно, — перекрестился князь. — Брал я Корсунь язычником, и греха на мне не было, ни на мне, ни на моем коне, ни на траве вокруг меня. А теперь вот, будь добр, — он вновь перекрестился, — выбирай между кричащим от ужаса и смеющимся от радости бессмертием.

— Да, — посочувствовал князю, себе и христианскому миру миссионер. — А теперь будь добр, навсегда и безоговорочно добр. Дело не в этом — все равно от нас ничего не зависит. Будучи в Константинополе, слышал я, великий князь, будто где-то в твоей стране ересь колдовская образовалась, княжество гнусное и неблагообразное, Нахапетовское.

— Вот как, — возмутился князь Владимир. — Я особого благообразия даже в твоем лице не вижу, это раз, а Нахапетовское княжество вовсе не в моей пока стороне, а в печенегской, это два. Так что Константинополь, как и Киев, недостоверными слухами полнится.


Саркел еще раз осмотрел, как укрепили по его приказу крепостную стену, а затем, войдя в ограду, стал подниматься на сторожевую башню со стороны моря. На верхней площадке башни стоял гость князя, сербский монах Теоктист Бранковический, и, приложив правую руку козырьком над глазами, печально смотрел вдаль, в белесо-зеленоватое пространство Азовского моря. Саркел тоже посмотрел в даль моря, натыкаясь взглядом на двадцатиместную подводную лодку батискафного типа «Мурена», которую он по незнанию принял за морское чудовище, готовое то ли защищать Нахапетово, то ли нападать на него. Никакой из этих двух вариантов не смутил бы Саркела, он уже освоился и даже в какой-то мере привык к возникающей вокруг него необъяснимости. Его заботили лишь два момента — безопасность княжеского сына Сергея и Нахапетовского княжества, за которое он отвечал перед Богом и князем.

— Не дьявол ли это, святой отец, друг мой Теоктист из Сербии?

— Ну что ты, брат мой Саркел, — печально обратил на него внимание монах, — это просто люди, заплутавшиеся во времени…

Ультрасовременная «Мурена», не готовая к встрече с четырехметровой глубиной Азовского моря, плавно перетекающей в двухметровую в районе Нахапетово, жестко приложилась днищем к песчаному дну моря. Во время соприкосновения днища «Мурены» с азовским дном, в электронике боевого отсека с игольчато-глубинными торпедами «Рекс» произошел сбой, и торпеды с десятисекундным интервалом покинули борт, уйдя туда, где для них не было и не могло быть добычи, в сторону еще не построенного и даже еще не задуманного Таганрога. В пути, теряя свою элегантную стремительность, торпеды успокоились и, в конце концов, навсегда исчезли в равнодушном и мягком иле уже и тогда древнего, седого и самого загадочного моря планеты.


— Дорогой, — Малышка, княгиня Нахапетовская, выглядела несколько смущенной, — хазар Зеведеев, который пришел нам сообщить о великой Катастрофе и о том, почему люди перестали быть Ангелами, на самом деле не дикий кочевник, а папа, и притом будущий, двух Апостолов, Иакова и брата его Иоанна. Тебе не кажется, что все как-то запуталось во времени с появлением нашего княжества в десятом веке?

— Я думаю, — князь Улыбчивый, бывший «солнечный убийца», улыбнулся княгине, — об Апостолах лучше всего знает наш гость из Сербии. Я плохо, по большому счету, никак не разбираюсь в христианстве. Хотя, конечно же, — поспешил он успокоить нахмурившуюся княгиню, — я в курсе, что нашего с тобой Бога не сумели отвратить от Милосердия и, на мой взгляд от чрезмерной любви к людям. Гвозди, вбитые в Его нетленные руки, ноги и даже, если не ошибаюсь, в Его бессмертный лоб…

— Ты не ошибаешься, — улыбнулась супругу княгиня, — насчет гвоздей и Бессмертия…

— Князь! — раздался под окном хриплый голос дружинника Саввы, бывшего автослесаря, несущего караул. — Глякость в окно, сказать что-то надо.

— Савкин! — Улыбчивый, распахнув окно, строго посмотрел на дружинника и тут же смягчился, увидев печать любви и преданности на его лице. — Говори, в чем дело.

— Подводная лодка, князь, — доложил Савва, когда-то, в будущем, служивший на флоте. — Настоящая, черт бы меня побрал…


— Можно сказать, что мы сели на мель, командир, — доложил штурман Филиппову по внутренней связи. — До грунта полтора метра, мы уже как бы рыбацкий баркас, а не спейс-батисферная «Мурена».

— Что там случилось, где мы? — Филиппов провел рукой по небритому лицу. Он сидел в командирской рубке в кресле и чувствовал себя как спортсмен, которого во время прыжка с трамплина в воздухе настиг инфаркт миокарда.

— В двухстах метрах от берега, — судя по голосу, штурман считал себя утонувшим, — не думаю, что Арктического. На берегу находится какой-то населенный пункт и люди, судя по всему, сумасшедшие. Они стреляют в нашу сторону из луков, сидя верхом на лошадях.

Глава десятая

Ласковые мурашки зыбкого восторга пробежали по тепу Степы Басенка, когда он увидел, кто встречает его у ворот окружного госпиталя. Шифра Евгеньевна Щадская, лучший оперативник Ростовской области, майор из отдела «Р», подкатившая к госпиталю на зеленовато-серебристом «Ауди-Аб», была похожа на квинтэссенцию всех бессонных ночей, пережитых всеми безответно влюбленными мужчинами. От нее исходили волны тревожного счастья, напоминающего готовую вспорхнуть синюю птицу.

— Иди уже, что встал, как вкопанный? — выпихнул Степу из узкого дверного проема госпитальной проходной Игорь Баркалов, идущий вслед за ним. Он, как и Степа, был вылечен и выписан. В шаге от него с хозяйственной сумкой в руке двигался раздосадованный ее объемом Николай Стромов. В сумке лежали личные вещи всех трех оперативников. Стромов нес ее не потому, что был салагой, а потому, что на выписку шел в более-менее готовом состоянии. Степа был с палочкой, у Игоря на левой руке повязка.

— О, мама миа! — обрадовался Игорь, увидев Шифру Евгеньевну, и сразу же поинтересовался: — Меня или Степу брать будете?

— Я вас умоляю, — протиснулся между остолбеневшим от восторга Степой и обрадовавшимся Игорем носатый, высокий и худощавый подполковник с черной повязкой через левый глаз. — Сгрудились, как бараны на танцплощадке, дайте пройти.

Подполковник подошел к бросившейся ему навстречу Шифре Евгеньевне, приобнял ее левой рукой, небрежно чмокнул в щеку и тут же влез на пассажирское место в «Ауди-А6».

— Чао, мальчики! — радостно помахала рукой Шифра Щадская неподвижно стоящим у проходной оперативникам и, нырнув на водительское место, увезла своего подполковника.

— Сам ты баран, — запоздало отреагировал Николай Стромов и тут же, увидев подъехавший к проходной госпиталя микроавтобус таганрогской администрации, бурно обрадовался: — А вот и за нами «мерин» прискакал.

Дверца автобуса плавно ушла в сторону, и оттуда первой с визгом выскочила Юлька, дочка Стромова, за нею, смущенно улыбаясь, вышла Валентина, супруга Стромова, затем показалась плачущая, но счастливая мать Степы Басенка, растерянно-встревоженные, вызванные администрацией города из далекого села родители Игоря Баркалова, и последним, снисходительно и властно улыбаясь, из салона микроавтобуса вышел выписанный из госпиталя еще двадцать дней назад генерал-майор Самсонов, бывший полковник.

— Ну, орлы, — добродушно оглядел он оперативников, — что сгрудились, как бараны? Садитесь в автобус, домой поедем, вас город с оркестром встречать будет. — Он с уважением посмотрел на левый рукав своего новенького мундира и легко стряхнул с него какой-то серебристо-красноватый налет. Затем посмотрел в глаза Степе Басенку и объяснил: — Пыль где-то зацепил.


Нахапетовская аномалия вызывала не только интерес, но и опасения. В конце концов, если в стране существуют такие места, да еще в густо населенных районах, которые не подвластны административно-бюрократическому влиянию, это, конечно же, вызывает не только интерес у авантюристов, ученых и преступников, но и тревогу у представителей власти всех уровней.

— Это Нахапетово. — похлопал себя по шее полпред президента по Южному округу Таганцев, — у меня вот где сидит. И ты, Тарас, ко мне ближе чем на выстрел с этим вопросом не подходи, не посмотрю, что ты генерал, обматерю по всем параметрам.

— Вам легче, — согласился с ним Тарас Веточкин, — вы начальник.

Генерал Таганцев только с виду был прямолинейным и простым, на самом деле он был опытным и умным. Покосившись на Веточкина, Таганцев хмыкнул и, повернувшись к стоящему рядом с ним начальнику УФСБ по Ростовской области Веретенникову, сказал, кивнув головой на Веточкина:

— С него станется, вот-вот и заявит, что чекиста каждый может обидеть.

Веретенников не зря был начальником УФСБ. Он громко рассмеялся на шутку Таганцева и даже поддержал ее:

— Что поделаешь, такова участь творцов мировой политики. Но оцепление вокруг аномалии нужно выставить, туда начинают паломники кришнаиты со всего света приезжать.

— Ну, не оцепление, — вмешался Веточкин. — Кордонов будет достаточно, чтобы настроить против кришнаитов местных жителей, а далее мы сами справимся.

— Вот что, — разозлился Таганцев, — вы сами везде справляйтесь, мне начхать на вашу аномалию, у меня Северный Кавказ на балансе. Это куда как круче вашего Нахапетова.

— Не совсем, — сухо отреагировал Веточкин. — Северный Кавказ, есть он или нет, мало кого волнует, а Нахапетово, пока оно было, его как бы и не было, но чем дольше его нет, тем больше тратится государственных денег на выяснение, куда оно делось.

— Ну и что, — окончательно уперся Таганцев. — Мне все равно начхать на вашу аномалию, занимайтесь ею своими силами. У меня нет людей ни на кордоны вокруг Нахапетова, ни на отстрел кришнаитов. — Он вытащил из кармана брюк носовой батистовый платок, провел им по шее. — Вот, — и показал Веточкину и Веретенникову покрывшийся золотисто-красноватым налетом секунду назад белый платок, — пыль. Еще одна напасть на регион. С каждым днем все больше и больше.

— Тут я согласен с вами. — Веретенников провел пальцем по крышке полированного стола и уточнил: — Все больше и больше пыли на планете Земля.

Глава одиннадцатая

Убийство мэра Рокотова для Таганрога было почти таким же по значимости, как и убийство президента Кеннеди для США. Горожане, хотя и не надолго, вдруг поняли, что жизнь, со всеми ее постоянно повторяющимися атрибутами счастья, горя и печали, на самом деле фигня: родился, получил свою дозу разочарований и, прости-прощай, умер. Мэра Рокотова убили не за то, что он кому-то мешал, а за то, что он не мешал московской «Альфа-группе» прибирать к рукам сугубо местное народное достояние — таганрогский металлургический завод и морской порт. Уголовный розыск в лице генерала Самсонова понимал, что начало активной добычи «бафометина» вблизи города и концентрация в нем людей, не желающих жить ниже, чем на десять тысяч долларов в месяц, не говоря уже о людях другой, многомиллионной, финансовой ориентации, не обещают покоя ни городу, ни уголовному розыску, ни лично ему, генералу Самсонову. Непосредственного исполнителя убийства мэра вскоре нашли — через три часа. Само собой, нашли мертвым. Он лежал на скамейке пустого полутемного вагона ночной электрички, следующей из Таганрога в Ростов. В кармане мертвого убийцы был пистолет с глушителем, из которого стреляли в Рокотова, а в другом маска, которая была натянута на лицо убийцы во время покушения. Самсонов вздохнул: заказчиков установить не удалось, да никто и не пытался: если убивают мэра промышленно-портового города, значит, в какой-то степени это выгодно городу. Все, кто желал смерти Рокотову, были у него на похоронах и все скорбели и негодовали. Генерал вежливо поаплодировал вышедшим для поклонов на сцену артистам и подумал, что устанавливать, кто заказал Рокотова, так же бессмысленно, как задаваться вопросом, почему городской дурачок, тридцатилетний «Нюся», всю свою полубессознательную жизнь собирающий пустые бутылки на пригородном вокзале, решил застрелить мэра. Он нервно зевнул, прикрыв рот рукой, и с шумной толпой зрителей поспешил к выходу театра, чтобы успеть на последнюю ростовскую электричку.

— Семен, — Стефания Алексеевна с удовольствием посмотрела на сделавшего ее генеральшей мужа, — как тебе новая постановка Фагодеева-Ступинского и Любочка Кракол в роли саксофонистки, агента полиции, внедренной в партизанский отряд колумбийской наркомафии?

— Люба на саксофоне — это, конечно, посильнее «Фауста» Гете. Фагодеева можно и в КПЗ водворять за распространение порноспектаклей в одном из старейших театров России.

— В КПЗ не надо, — величественно не согласилась с мужем Стефания Алексеевна. — Но Любочка, играющая на саксофоне-баритоне, по-моему, уж слишком для детского спектакля.


За несколько дней до премьеры в театре имени А. П. Чехова спектакля талантливого таганрогского режиссера Фагодеева-Ступинского «Люба и наркомафия» в городе произошли значительные, хотя, на первый взгляд, и не казавшиеся таковыми, события.

Во-первых, похоронили Глорию Ренатовну Выщух, то есть целый пласт городского времени и чувства, во-вторых, как-то так получилось, что ее хоронили военные: два демобилизованных десантника, друзья погибшего сына Глории Ренатовны, два официально выделенных военкоматом офицера, капитан и майор, и генерал ФСБ Веточкин, раненный в том же бою, в котором погиб Слава Кракол. Присутствие московского генерала дало дополнительный импульс к вмешательству военных. Военком спешно откомандировал к дому усопшей еще семерых офицеров и сам возглавил их, предварительно договорившись с авиационным полком, дислоцированным в городе, об участии в погребении роты солдат. Окрестные ветераны, увидев большое скопление военнослужащих в траурных повязках, спешно надели на себя ордена и примкнули к скорбной процессии. Видя такое несанкционированное, но достойное внимания, если не сказать почтения, скопление людей в форме, плюс участие генерала из Москвы, городская власть оформила похоронную процессию двумя машинами ГАИ, пятьюдесятью одетыми в парадную форму милиционерами и прочими атрибутами траурного достоинства: венками, транспортом и своими скорбными лицами. К Веточкину примкнуло все местное подразделение ФСБ, с майором Пчелкиным во главе, а также его друг Миронов, что послужило сигналом для всех оппозиционно-политических и неформально-антиполитических сил города: в процессию спонтанно влились кришнаиты, молодежное движение «Счастливые оранжевые мученики» и вся остальная интеллектуальная элита Таганрога, включая общество «Достойного времяпрепровождения», основанное городскими художниками «эпикурейских тонов» для того, чтобы как-то оправдать свою постоянную нетрезвость. Естественно, в этой траурной демонстрации принимал участие и генерал Самсонов.

Вот и получилось, что похороны Глории Ренатовны затмили запомнившиеся городу похороны Тильзитной Робертины Стасовны, бабушки Лени Светлогорова, великого таганрогского художника. Затмили и по количеству людей, и по яркости, и по длине траурного кортежа.


День похорон Глории Ренатовны был очень богат на чудеса и события. Уход с поверхности Земли в глубь нее и наоборот насыщен чудесами, а уж уход из иллюзии в истину, то есть из жизни в смерть, всегда оформлен великим Событием и не доступным для понимания Чудом. Несмотря на то, что Смерть это величайшее зло, осознав которое, первозданный Адам огорчился настолько, что даже не стал дожидаться круглой даты и умер в девятьсот тридцать лет, Смерть, тем не менее, в своей сокровенной глубине наполнена гулом нетленной нежности, в которой пульсируют мелодии пока еще не исполняющейся Надежды. Это особенно было заметно по лицу упокоенной Глории Ренатовны Выщух и по лицу, Игорь Баркалов не смог бы объяснить, склонившейся для отдания последнего поцелуя умершей Капитолины Витальевны Щадской. Почему-то именно на этом мгновении Игорь Баркалов вспомнил о Славе Савоеве. Никто в отделе не забывал о нем, и следствие по делу о пропаже старшего оперуполномоченного продолжалось. Правда, все это стало привычным до такой степени, что уже ничего не затрагивало в душе, «обидно, досадно, но ладно»… А вот сейчас, на кладбище, вопрос об исчезновении старшего оперуполномоченного встал перед Игорем так остро и ярко, словно Славу только что, на глазах Игоря, скрутили, бросили в машину с затемненными стеклами и увезли в неизвестном направлении. Игорь дернул за рукав стоящего рядом с ним Степу Басенка и спросил:

— Ты давно Ивана Максимовича Савоева видел?

— Давно, почти две недели назад. — Степа с удивлением посмотрел на Игоря. — Я только что, кстати, подумал, что нужно зайти к нему…


События на похоронах Глории Ренатовны Выщух продолжали развиваться. Бывший прокурор города Миронов обратился к своему другу Веточкину, с которым они вместе ехали в катафалке, сопровождая покойную на кладбище:

— Тарас, пойми меня правильно, но после того, как я подержался за молнии, во мне стали происходить странные процессы. Не такие, конечно, — он кивнул на гроб с телом усопшей, — а конкретно-странные…

— Прошу тебя, — меланхолично возмутился Веточкин, — не употребляй слово «конкретно». У меня от него изжога. Что, говоришь, с тобой случилось? Ударила молния? Куда?

— Слушай, после контакта с молниями я взглянул на мир глазами Антихриста.

— Ну и что? — вяло заинтересовался Веточкин, доставая из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку. — Что увидел твоими глазами Антихрист?

— Пыль, — коротко ответил Миронов. — И то, что за нею следует, но о чем Антихрист в моем теле умолчал. Зато я знаю, где Ленька Хромов, вот он уж точно жив и здоров, несмотря на то, что без вести пропал вместе с подводной лодкой на дне Северного Ледовитого океана.

— Ты прав. — как-то грустно улыбнулся Веточкин, откручивая пробку на фляжке. — Ленька жив и здоров, — он коснулся открытой фляжкой левой стороны груди, — вот в этом месте. — Веточкин сделал глоток из фляжки, затем протянул ее Миронову и деловито поинтересовался: — А ты разве знаешь другое место жизни и здравия Лени Хромова?

— Конечно, — Миронов тоже сделал глоток, — он сейчас в десятом, то есть в начале одиннадцатого века, в центре Нахапетовской аномалии. Это здесь, — Миронов сделал второй глоток и со стуком поставил фляжку на крышку гроба. — рядом, прямо по курсу.


Иван Максимович Савоев, участковый городского района «Соловки», в административном исполнении звучащего как Орджоникидзевский район города Таганрога, протянул своей супруге, Марии Оттовне, предпринимательнице, владеющей контрольным пакетом акций кожевенного завода, серебристо-светящуюся палочку и произнес:

— Это свирель, дорогая.

— Музыка одиночества, — улыбнулась в ответ Мария Опоена Савоева, в девичестве Бергольц, беря из рук Ивана Максимовича свирель, и, поднеся ее к губам, заиграла. Вокруг участкового и бизнесменши во все стороны раскинулось зеленовато-нежного цвета море, в глубине которого как бы угадывалась клубящаяся оранжевость. Волн не было, потому что вокруг царило предзакатное, вечно пребывающее в неподвижности и неизменяющееся время хрустальной и безветренной благодати. Иван Максимович и Мария Оттовна сидели в креслах на песчаном острове, не более десяти метров по периметру, на котором ничего, кроме них и белоснежных кресел, не было, и улыбались друг другу. Время от времени над ними пролетали огромные лучеподобные люди. Иван Максимович и Мария Оттовна провожали их взглядами и снова улыбались друг другу. Им было навсегда радостно и спокойно, ибо они находились внутри чьей-то неизъяснимой созидательной страсти и с нежным достоинством понимали, что таким образом их отблагодарили за то, что их сын. Слава Савоев, без каких-либо заслуг со своей стороны и абсолютно случайно, ибо случайность это суть предопределенности, стал материальным телом для аоэлитного лаоэра. Пролетающие над ними лучезарные люди были Странниками, то есть теми сущностями, для которых, собственно говоря. Бог и выдохнул из себя не имеющую начала Бесконечность.

Глава двенадцатая

— Для того, чтобы действительно наслаждаться или хотя бы получить максимально приближенное к естественному удовольствие от обладания большими деньгами и сопровождающей их властью, нужно быть чистосердечно-наивным, высокообразованным, элитарно-воспитанным, добродушно-высокомерным и снисходительно-равнодушным, то есть аристократом крови. Во всех остальных случаях наслаждение деньгами и властью хотя и несет в себе элементы тяжеловатого аристократизма, все-таки чревато неожиданными и, самое главное, оскорбительными финалами. Поэтому я предлагаю выпить, — Гарольд Смитович Гулько поднял бокал с шампанским, — за непринужденность наших жизненных удовольствий, это во-первых, а во-вторых, за новый финансовый проект «Глобализация», который, вопреки сложившимся внутрироссийским традициям, осуществляется на основе картельного джентльменства. Я рад — заявил собравшимся в загородном подмосковном особняке финансистам, политикам и нефтяникам Капитан. — что в России появились люди, которые в состоянии грамотно, с пользой для дела, страны и будущего распорядиться двумястами миллиардами ежегодного дохода.

— Гарольд Смитович, — Сергей Иванович Байбаков буквально светился от удовольствия, — вы сделали невозможное. Создать новый брэнд путем объединения уже давно известных и успешно работающих на финансовом рынке брэндов не каждому под силу. Я даже не знаю, за что мне пить: за вас, за то, что банки, конкурирующие друг с другом, объединили свои капиталы и возможности в нашем проекте «Глобализация», или за государство в лице ЦБ, который я представляю, увеличивший свою долю вложений в этот проект с двадцати пяти процентов до пятидесяти?..

Байбак имел все причины испытывать удовольствие от жизни, времени и физиологии. Он был абсолютно здоров и верил в то, что все, что он ни делает, одобрено небом и защищено земными покровителями, то есть он никого не боялся. Аскольд Иванов уже давно сидел в ряду банкиров, объединенных под общей крышей проекта «Глобализация», и был в зависимости у Сергея Ивановича. Если бы Байбак захотел, то вытер бы об него ноги, но он этого не хотел. Во-первых, такое действие бессмысленно и поэтому вдвойне подло, а во-вторых, он хотел, до безрассудства, жену Иванова Капитолину Щадскую. Второй причиной стабильно хорошего настроения Байбака был его новый партнер Гулько Гарольд Смитович, человек талантливый и, самое главное, преданный. Почему Байбак так считал, понять трудно. Капитан даже пальцем не шевельнул, чтобы это можно было трактовать как преданность Сергею Ивановичу. Но Байбак так считал, и приложил максимум усилий, чтобы главным менеджером для осуществления проекта группы «Баф-глобал» «Глобализация» был нанят Капитан. Двадцать солидных банков России и двенадцать крупных зарубежных банков, плюс ЦБ России, доверили ему свои деньги и репутацию.

— За Россию я всегда готов выпить, — поддержал тост Сергея Ивановича великий российский мошенник из Одессы и отсалютовал ему бокалом. — А то, что банкиры объединились, так на то они и банкиры, люди прагматичные, умеющие справляться с эмоциями и понимающие, чтобы не пропасть поодиночке, занимаясь коммерчески-розничным банкингом, нужно взяться за руки и говорить друг другу комплименты, выдержанные в стиле инвестиционного банкинга и сопутствующих продуктов, неизбежных при разработке такого энергоносителя, как «бафометин» в Азовском море.

— О, да вы поэт! — восхитился присутствующий на первом корпоративном съезде фингруппы «Баф-глобал» председатель ЦБ. — Я всегда знал, что банковское дело располагает к творчеству.

— Конечно, — вежливо улыбнулся шефу государственных денег Капитан. — Бухгалтерия — синоним Вдохновения. Как ни верти, а талант — это деньги.


Агапольд Витальевич Суриков во фраке цвета «серебряная ночь» стоял возле столика с закусками в зале официальных приемов посольства США в Москве и разговаривал с американским журналистом Джеффери Лином, главным редактором «Вашингтон-Пост», о вечном.

— Не знаю, как ты, Агапольд, — заявил Джеффери Лин Сурикову, — но я без аванса в три миллиона и без уверенности, что в конце операции буду пересчитывать причитающиеся мне три процента от общей суммы прибыли, даже пальцем не шевельну. А ты просишь, чтобы «Вашингтон-Пост» в течение неопределенного времени бесплатно оказывал твоим авантюрам дезинформационно-идеологическую поддержку.

— Джеффери Лин, что-то давно не бил я американских журналистов внутри американского посольства в присутствии послов из десяти бурно и не очень развивающихся стран, включая замминистра иностранных дел России. По-моему, у тебя появилась мания величия или сильный покровитель, это печально, ибо у меня тоже есть сильные покровители. Если они начнут договариваться между собой, то и у меня, и у тебя будут в активе лишь дырки от бубликов.

— Не знаю как ты, Агапольд — вновь заявил Джеффери Лин Сурикову, — но дырки от бубликов не моя специализация.

Коммерческим банкам свойственен светлый, бело-радостный, интерьер и нервная, с элементами скрытой творческой истерики, внутренняя политика. Государственному банку нет необходимости декларировать белое и радостное, то есть мошенническое, в своей деятельности и, тем более, нет никакой причины впадать в эмоциональную приподнятость или подавленность по поводу каких-либо процентов прибыли или убытка. В государственном банке нет таких величин, как убыток или прибыль, в нем действует либо скучное, однотонное и привычное процветание, совсем не обязательно повторяющее положение в стране, в которой может быть холодно и голодно, либо быстрый, все уничтожающий вокруг себя крах, называемый революцией, государственным переворотом или оккупацией, то есть, когда все активы, фонды и запасы госбанка вывозятся в другую страну и распределяются для личного пользования в кругу особо заинтересованных в этом лиц…

Председатель Центробанка России посмотрел на стоящего перед ним по стойке «смирно» Сергея Ивановича Байбакова и поинтересовался:

— Сколько вам лет, Сергей Иванович?

— Сорок пять, — вежливо расшаркался Байбак, — через две недели будет.

— Это хорошо. — непонятно выразился председатель ЦБ и с недоумением покосился на два листочка бумаги с текстом, лежащих перед ним на столе. — Сорок пять лет — критический возраст. — объяснил он. — С одной стороны, ты понимаешь, что жизнь только теперь и начинается по-настоящему, а с другой — что ее-то осталось мало…

Председатель российских денег был в растерянности: перед ним лежала секретная справка на Байбакова Сергея Ивановича из ФСБ, в которой говорилось, что он бывший зек и темная личность, но в то же время, если упростить ситуацию до личностей, Байбаков является проверенным управляющим «спонтанно возникающих денежных излишков», так называемых «беспризорных денег», и его прошлое к этому не имеет никакого отношения. Если человек на практике доказывает, что он разумно, с пользой для себя и других, обрабатывает сотни миллионов и даже миллиарды «беспризорных денег» мирового качества, то на ошибки его молодости можно закрыть глаза. Но все же, если справка попала к нему на стол, значит, это кому-то выгодно, а раз так, должен существовать и кто-то, кому это не выгодно. Председатель ЦБ стал задумчивым и печальным, он не любил альтернатив с туманными перспективами. Предстояло выяснить, кто сильнее: те, кому выгодно, или те, кому не выгодно. Он не знал, как ему реагировать, и поэтому спросил у Сергея Ивановича:

— Вы любите деньги?

Байбак внимательно и с какой-то необъяснимо-почтительной угрозой посмотрел в глаза своего шефа и честно признался:

— Нет.

— Хорошо, — вздохнул банкир. — Идите работайте и никогда не забывайте, что богатый человек должен «сорить» не деньгами, а рабочими местами, только тогда в России придет время благоденствия. Кстати, вы богаты или нет?

Байбак еще более почтительно и более внимательно посмотрел в глаза начальнику и твердо ответил:

— Да, я богат.


— Два миллиарда шестьсот семьдесят три миллиона долларов инвестировано иностранными компаниями в добычу бафометина за последнюю неделю. — Аскольд Иванов посмотрел на Капитана. — А общая сумма капиталовложений, доступная нашим манипуляциям, составляет девять с половиной миллиардов долларов.

— Понятно. — Гарольд Смитович провел рукой по седым, подстриженным «ежиком» волосам. — А какая сумма нам не доступна?

— Двадцать миллионов долларов. — ответил Аскольд Иванов и уточнил: — Двухмесячный фонд зарплаты для служащих и управляющих во всех филиалах «Баф-банка» и «Глобализации».

— Ну что же, начнем с обычных схем, а по мере развития ситуаций определимся с корректировкой. Если наш «баранчик» Байбаков весит восемьдесят миллионов долларов, а он всего лишь исполнитель, то можешь себе представить, насколько благородна и честна наша афера. Мы изящно, артистично и добродушно отберем деньги у грубых и беспардонных коррупционеров, пошлых до такой степени, что все украденные ими деньги они используют лишь для того, чтобы жить в свое удовольствие, даже не понимая, что такого удовольствия не существует, а есть лишь его предвкушение, заканчивающееся инсультно-инфарктными развлечениями в прекрасно приспособленной для этого клинике со всеми удобствами, которые только можно оплатить деньгами.

— Момент у моря, — почтительно согласился с учителем Аскольд Иванов. — Надо не забывать ни о правилах уличного движения, ни о том, что есть люди, которые их не соблюдают.

Глава тринадцатая

Начальник отдела модификаций, генерал ФСБ Тарас Веточкин, стоял на берегу Азовского моря и вдохновенно матерился, наслаждаясь открывающимся перед ним морским пейзажем. Море, на берегу которого он стоял, находилось в черте города и поэтому называлось Таганрогским заливом. У него перед глазами трясся и тарахтел «НЗБ-8» (насосно-землеройная баржа). Баржа была выкрашена в пожарный цвет, по бортам белой краской крупно и красиво написано: «Российский бафометин». а под этой надписью чуть мельче: «Частная собственность Аскольда Иванова и города». Рядом с генералом стоял бывший прокурор Таганрога Миронов и с недоумением смотрел на него.

— Хорошо, — кивнул головой Веточкин, — ты больной на голову, это понятно, ударился и заболел. Но почему тогда я должен верить твоим бредням о молниях, поразивших тебя в руки, и тому, что ты познал ход мыслей Антихриста и стал на несколько порядков разумнее любого разумного, включая собак, существа на Земле? По-моему, ты не поумнел, а просто переборщил с алкоголем.

— Ты мой друг и можешь мне не верить, — Миронов поправил на голове Зеленую шляпу с широкими полями и в меру высокой тульей, — но этих скотов, — он незаметно покосился на Веточкина, — я имею в виду ЮНЕСКО и весь академический сброд, примчавшийся сюда из Женевы под видом ученых-аскетов, я заставлю поверить даже в то, во что они никогда не поверят.

— Ну да, — скептически хмыкнул Веточкин, — я на твоем месте лет на десять лег бы для короткого обследования куда-нибудь типа вашей местной Дарагановской психиатрической больницы или нашей общероссийской Канатчиковой дачи и лежал бы…

— На моем месте…

— Есть! — прервал Миронова с борта баржи старший механик. — Но, по-моему, да чего там, — махнул он рукой, — по-любому, не только по-моему, сюда надо не ученых, а саперов приглашать, и чем больше, тем лучше…


Чудеса, избрав местом своего постоянного проживания Таганрог, удивляли не только и не столько таганрожцев, сколько жителей другого города — Москвы. Это естественно: БАФОМЕТИН, трехразовое явление под разными личинами Антихриста, вновь БАФОМЕТИН, смутные и не до конца проверенные слухи о появлении в городе куртуазно-щеголеватого человека с пейсами, к тому же БАФОМЕТИН, плюс стягивание российских и зелено-мировых денег к бюджетно-таганрогской кассе, и вообще БАФОМЕТИН — делали город на берегу Азовского моря привлекательным в глазах эстетизированно-мошеннического и образцово-показательного для России московского капитала. Поэтому сообщение о том, что в Таганрогском заливе обнаружена игольчато-глубинная торпеда «Рекс» с батисферно-подводной лодки «Мурена», бесследно пропавшей в районе Северного Ледовитого океана, уже никого не удивило в ФСБ России.

— Мнится мне, — сказал директор ФСБ, нажимая на клавишу вызова, — нужно проконсультироваться со специалистами. Анна Сергеевна, соедините меня с МВД.

— С кем именно?.

— Да с кем угодно, — отмахнулся от персонофикации Волхв, но тут же взял себя в руки и уточнил: — Само собой, с тем, кому не надо с вышестоящим начальством консультироваться. Вот такие вот дела, — повернулся Волхв к своему заместителю по оперативной работе. — Еще немного, и сама «Мурена» в каком-нибудь деревенском пруду всплывет.

— Вряд ли, — скептически отнесся к предположению директора ФСБ заместитель по оперативной работе. — Не всплывет.

— Министр, — сообщила секретарь и уточнила: — Вне работы, на рыбной ловле.

— Рыбной? — удивился Волхв, но спохватился и вежливо поздоровался с главой бесцеремонного министерства: — Здравствуй, Градов, все рыбачишь, завидую, а меня дела государственные никак не отпускают отдохнуть.

— В чем дело. Волхв? — сердито оборвал директора министр. — Один раз за три года на природу вырвался, и то не повезло, ты позвонить решил.

— Да уж, — согласился с Градовым Волхв, — я если звоню, так звоню. Тебе не кажется, что Таганрог нужно наделять каким-то особым статусом и делать его режимно-закрытым городом?

— Можно и сделать. Есть! — закричал в мобильник Градов и продолжил: — Судака подсек лососёвого, килограмма на два, поросенок настоящий, а режимно-закрытым нужно делать весь Северный Кавказ, до самого Воронежа включительно, это, во-первых, а во-вторых, твою и мою структуру надо выводить из-под регионального управления и напрямую подчинить федеральному, усилить кадрами и вообще, — уточнил министр, — ты прав. Таганрог серьезный город, в смысле дыра — дырой, а шума как от Москвы во время празднования дня города.

— Понятно, — вздохнул Волхв. — Ты сейчас где? Я подъеду, поговорим без телефона, ну и рыбку заодно половим.

— Подъезжай, — легко согласился министр. — Я на Горячем, а там тебе покажут, где именно.

— Понятно, — еще раз вздохнул Волхв. — Горячий — это ближнее или дальнее Подмосковье?

— Это Дальний Восток. — Министр помолчал и уточнил: — Камчатка.


— Наша «Мурена», — Борнес Наум Васильевич тяжело вздохнул и ткнул пальцем в юг России, изображенный на огромной карте в большом зале здания Федеральной службы геодезии и картографии России, — в Азовском море десятого века.

— Я понимаю, — глава президентской администрации, судя по выражению лица, готов был понимать все что угодно. — Наука и все такое, это я понимаю, так сказать, подсознание работает неплохо. Батискафная двадцатиместная подводная лодка «Мурена», оснащенная самым современным научным оборудованием и глубинными игольчатыми торпедами «Рекс», стоимостью пятнадцать с половиной миллиардов условных единиц, была в 21 веке здесь, — он воспользовался указкой и указал на карте хребет Альфа в Северном Ледовитом океане, — а затем уплыла в десятый век Азовского моря, то есть прямо сюда. — Указка в руке главы кремлевской администрации показала на УК РФ, лежащий на полированном столике перед сидящим в кресле Генеральным прокурором.

— Да, — согласился с указкой Генпрокурор. — Тут все движения во времени и пространстве по пунктам перечислены. Непонятен лишь один момент: как торпеда «Рекс», отстрелянная из аппарата, действительно оказалась в Азовском море? Торпеды «Рекс» испытательные, их больше нигде, кроме «Мурены», нет.

Несмотря на появление в Таганроге огромного количества новых людей, интересов и возможностей, притянутых к городу бафометином и международными деньгами, обслуживающими его разработку, смерть Ивана Максимовича и Марии Опоены Савоевых потрясла коренных горожан настолько, что они все как один закрылись в своих домах и несколько дней размышляли о смысле жизни. А когда вышли на улицы, то обнаружили, что власть, бизнес и городские деньги принадлежат бафометинодобывающим компаниям и возглавляемому Аскольдом Ивановым «Баф-банку», на базе которого уже начала создаваться международная финансовая группа «Глобализация». Это второе потрясение настолько превышало первое, что горожане забыли не только о семействе Савоевых, но и вообще о смерти. Они кинулись защищать свои жизненные интересы с той безоглядной самоотверженностью, которой, дабы все не закончилось мордобоем, санкциями и разрухой, требовался лидер, способный обуздать и направить в созидательное русло и самоотверженность, и безоглядность, не говоря уже о самих жизненных интересах. И такой лидер нашелся. На политическом небосводе Таганрога зажглась звезда Миронова Сергея Антоновича, бывшего городского прокурора, бывшего куратора от Генпрокуратуры по Южному округу и нынешнего «сумеречного шизоида травматологического свойства», друга генерала Веточкина и полуврага генерала Самсонова.

Миронов начал свою политическую карьеру с того, что напомнил горожанам, как хорошо жили их прадеды в прошлом и как плохо стало в настоящем, не говоря уже о будущем, где никому и ничего, кроме смерти, не светит, то есть начал с того, с чего начинают все политики: нарисовал перед своими земляками мрачную бесперспективную картину жизни и смерти, а затем энергичными мазками вписал в нее луч света — перспективу и радость бытия, то есть самого себя…

После убийства мэра Рокотова в борьбу за власть в городе включились москвичи, ростовчане и, собственно говоря, местные. Все запуталось с первых шагов настолько, что Веточкин проверил обойму в своем «М-7» и стал носить его с собой постоянно.

— И все же, — задумчиво посмотрел Веточкин на Миронова, — я не пойму, ты политик. Антихрист или шизофреник?

— Видишь ли, — Миронов поднял голову, они стояли на ступеньках Каменной лестницы, ведущей к морю, и посмотрел на небо, — мы все становимся понемногу антихристами, так что я скорее всего шизофреник, а они, как известно психиатрам, никогда, и тем более вслух, не признаются в этом.

Глава четырнадцатая

В кресле, с наброшенным на него кровавого цвета шелковым покрывалом, в центре комнаты сидела Капитолина Витальевна Щадская и молчала. Загородный дом, недавно доведенный до эксплуатационного совершенства испанскими мастерами интерьерного и строительного дизайна, был большим и роскошным. Комната, в которой находилась Капитолина Щадская, оформлена в стиле черно-белого, солнечно-монастырского, дорогостоящего авангардистского аскетизма. В ней сухо, светло и пусто. Среди подчеркнуто ярко-белого и реквиемно-черного кровавое, словно гигантская раздвоенная вишня, кресло и изощренно-стильная женщина в нем походили скорее на зловеще-сладостный сон изнемогающего от целибата тридцатилетнего католического монаха…

— Капа, — вошел в комнату улыбающийся Аскольд — если бы ты знала, как я тебя люблю. Пойдем в столовую. Судя по всему, мы не ошиблись, нанимая Ахметыча поваром, и, судя по всему, на обед у нас будет поджаренная яичница с колбасой. Этот обрусевший турок, чертов хорват, испортил все три микроволновки, пересолил кролика, а леща, которого он купил на рынке, спутав со стерлядью, украл через открытое окно наш садовый кот. Придется его уволить.

— Нашего садового кота? — с удивлением посмотрела на мужа Капа и тут же, улыбнувшись, уточнила: — Или нашего кухонного Ахметыча?

Аскольд ничего не ответил, галантно поцеловал руку Капитолины, и они направились в столовую.

— Зато я привез к обеду настоящую португальскую «Мадеру», — Аскольд изобразил на лице благоговение. — Специально для тебя доставил из Москвы мой вице-кореш Байбаков свет Сергей Иванович.

— Португальская «Мадера», привезенная из Москвы, — поморщилась Капа, — это почти то же самое, что «Божоле» урожая 1953 года, разлитое в нашем Ростове в пластиковые бутылки.


В столовой работал большой телевизор, установленный на специальной подставке в двух метрах от пола. Повар Ахметыч, протирая салфеткой стаканы, готовился слушать новости. Сама столовая, девяносто квадратных метров, была похожа на оплетенную по стенам тропическими лианами меловую пещеру, то есть на стандартно оформленный первоклассный бар где-нибудь на Гаити или в мексиканском Акапулько. Стол был накрыт белоснежной скатертью и сервирован на двоих. Увидев супругов, повар отставил стакан, перекинул салфетку через руку и помчался на кухню, забыв выключить телевизор, из которого ведущая информационной программы сообщала Капе и Аскольду:

«…Одновременное выведение на орбиту Земли сразу, с интервалом меньше суток, семи модулей для межпланетного „Хазара“ вызывает целый ряд вопросов к правительствам США и России. Во-первых, к чему такая спешка? Столь частые, следующие один за другим, запуски тяжелых космических грузовиков, без соблюдения стабилизационных нормативных интервалов между ними, уже вызвали бурные протесты общественности и экологов во всех странах мира. Во-вторых, не связано ли появление на земле фантомной и, как уже выяснилось, опасной для психики людей пыли с монтажом на околоземной орбите космического корабля? И, в-третьих…»

— Бухарская запеканка. — Ахметыч выключил телевизор, положил пульт в карман белоснежной поварской куртки и показал рукой на запеканку, накрытую крышкой в виде минарета. — Шедевральное блюдо.

— Вот так всегда, — вздохнул Аскольд, подавая Капе стул. — Человек еще может услышать «во-первых» и «во-вторых», но приходит время бухарской запеканки, и нам становится наплевать на все последующие, включая предшествующие, мнения.

Аскольд сел напротив Капы. Стол был прямоугольным, дубовым и когда-то, почти три века назад стоял в малой зале охотничьего замка прусса Фридриха Великого.

— Ингредиенты, — поднял купол чревоугодной мечети Ахметыч, — оленина, которую я заменил парной телятиной. Все остальное, — он с подозрением посмотрел на слегка поморщившуюся Капу, — как в Бухаре, пальчики оближешь, когда попробуешь.

Запеканка действительно оказалась пафосной и слегка эйфорийной на вкус.

— Ахметыч, — Аскольд Иванов бросил заговорщицкий взгляд на супругу, а затем обычный на подошедшего к столу повара, по совместительству и официанта, с бутылкой вина в руке. — как вы думаете, чем закончится этот полет на Юпитер?

Гриф секретности не смог долго удержаться на информации о подготовке к первому межпланетному полету. Слишком яркой звездой засиял «Хазар». После монтажа двадцати трех модулей его можно было наблюдать в небе над Землей даже в утренние и вечерние часы при ясной погоде. Высокая светоотражательная способность покрытия на корпусе делала его настолько видимым, что стало бессмысленным и даже опасным для правящих кругов дальнейшее утаивание информации, и поэтому новости о готовящемся полете превратились в постоянно действующие и первоочередные на страницах, экранах и сайтах.

— О да. Юпитер якши, — вежливо и радостно закивал головой Ахметыч, разливая по бокалам вино. — Полет к нему — это не вино в бутылке. — Он постучал согнутым пальцем по бутылке с крымским портвейном. — Он никогда не закончится.


Семь (24,25,26,27,28,29,30) модулей класса «Аргонавт», выведенных один за другим с российских, американских и одного китайского космодромов, были ничем иным, как самостоятельными, оснащенными полной автономией для шестимесячной экспедиции за пределами корпуса и защитного слоя «Хазара» научно-исследовательскими зондами многофункционального назначения, предназначенными для работы в автоматическом режиме без присутствия человека на борту. Предполагалось, что четыре «Аргонавта» будут отправлены экипажем «Хазара» для обследования поверхности главных из шестнадцати спутников Юпитера: Ио, Европы, Ганимеда и Каллисто, а оставшиеся три с повышенной прочностью и с более сложными задачами войдут в атмосферу жуткой планеты и передадут на борт корабля-метрополии нужную для начала приюпитеривания самого «Хазара» рабочую информацию. Два из трех «Аргонавтов» должны войти в районе полюсов, а третий прямо в самый центр крупной аномалии в южной тропической зоне Юпитера, более известной земной науке как Большое Красное Пятно, которое могло оказаться или постоянно действующим в глубинах атмосферы планеты торнадальным ураганом невероятной силы, или…

— Я думаю, — сказала Капитолина Витальевна, делая глоток портвейна из фарфорового ковшика для вина, — нам нужно достать приглашение на встречу с прибывшей в Москву американской астронавткой и гениальным ученым Клэр Гатсинг.

— Какая гадость, — поморщился Аскольд Иванов, отставляя ковшик, — мало того, что американская, так еще и ученая женщина-космонавт.


А в Таганроге и его окрестностях уже вовсю кипела работа. Кипела она не только в Таганроге, но и в Ейске, и в Азове и, в общем-то, на всей, включая украинскую, акватории Азовского моря. Но в Таганроге, по какой-то мистической и не ведомой для самого города причине, сосредоточился центр только что народившейся и сразу же ярко проявившейся бафометино-добывающей промышленности. Медленно, но все стремительнее и шире, в сторону Азовского моря устремился финансовый поток. Могучая, завораживающая, все обещающая и почти все из обещанного, кроме самого главного, исполняющая, почти всесильная и абсолютно убийственная, подло-милосердная и мировоззренческая преступная иллюзия по имени Деньги приблизилась к Южному региону в общем и Таганрогу в частности и распростерла над ним свои тлетворные крылья, которые, с извечной для людей поспешностью, они обозвали ангельскими. Одним словом, к Таганрогу подползла, после долгих уговоров и заклинаний, самая приятная и самая беспощадно-желанная беда по имени Благополучие…

На пост мэра города, после убийства Рокотова, все настойчивее и настойчивее, а самое главное, очень грамотно и эффектно претендовал ни кто-нибудь, а первый комильфо города, любимец женщин и молодежи, образованнейший, имеющий большой административный опыт работы в органах прокуратуры, свой в доску таганрожец, — Миронов. Сами горожане были в растерянности, почти с каждого столба, забора и боков троллейбусов, не говоря уже о подворотнях и остановках общественного транспорта, с плакатов к ним взывали какие-то незнакомые женщины и мужчины с угрожающе-добрыми лицами профессиональных казнокрадов. Откуда они взялись, город не знал, но то, что все эти мужчины и женщины хотят стать мэром их города, знали все, и всех это немного пугало. Но настоящими претендентами на пост главы города были три человека, «осетры рейтинга»: Миронов Сергей Антонович, Фагодеев-Ступинский Леонид Лавадеевич и… генерал-майор, начальник горотдела Самсонов Семен Иосифович. Общую для всех трех основных кандидатов финансовую поддержку оказывал «Бафбанк», то есть лично Аскольд Борисович Иванов. Он же, по совету Капитана, давал немного денег на «типографские услуги» и тем, которые с угрюмой радостью взирали на город с предвыборных плакатов.

— Им эти деньги не нужны, у них своих много, — объяснил великий Гарольд Смитович, — но дать надо обязательно. Тогда они будут воспринимать тебя как лоховатого друга и стараться через твой банк загустить в респектабельный мир законности свои, хотя и большие, но чрезмерно беспокойные, я бы даже сказал нервные, деньги, и мы их у них заберем.

— Застрелят, — попытался оппонировать Гарольду Смитовичу Аскольд Иванов.

— Ни за что, никогда и ни под каким предлогом, — снисходительно посмотрел на него Капитан.

— Почему? — удивился его уверенности Иванов.

— Я еще пока не думал об этом, — равнодушно пожал плечами Гарольд Смитович.

Глава пятнадцатая

— Я бы не сказала, что в России плохо, — произнесла Клэр Гатсинг, входя в предназначенные для нее и Джона Карри апартаменты в московском «Президент-отеле», — но в Америке лучше.

— В этом с вами согласна почти вся творческая, и не только, интеллигенция России, — кивнул головой Госсекретарь США, вошедший в апартаменты вместе с Клэр, послом Америки в России и Джоном Карри. — Они хотят положить всю свою жизнь и духовные силы на алтарь России, получая материально моральное удовлетворение в долларовом эквиваленте.

Клэр Гатсинг была в ярко-красном платье «Росчерк» известной фирмы, «творящей» для голливудских звезд.

— Совершенно точно, — поддержал свое начальство посол. — Это традиционно в России постсоветско-советских времен — пока россиянин не получит постоянную московскую регистрацию, у него не пропадает желание подвергнуть столицу своей страны ядерному удару. Точно так же здесь относятся и к Америке, во всем виновата зависть.

— Все, все, — отмахнулась от дипломатов Клэр Гатсинг и, обратившись к супругу, с неожиданной для всех грустью в голосе сказала: — Джон, если бы ты знал, как мне надоело темное будущее лучезарного человечества.


Саша Углокамушкин открыл глаза и увидел перед собою сотканное из свето-огненных нитей глубинно-милосердное существо по имени Ангел. Он снова закрыл глаза, пытаясь вернуться в то место, откуда только что выплыл, в котором тоже были Ангелы, сотканные из нежного огня и света…

— По-моему, он открыл глаза, слышишь, Чебрак? И, по-моему, он что-то увидел, ибо слишком поспешно закрыл их.

Англичанин по гражданству, Генетик по смыслу и Хакер по розыскной ориентировке Интерпола вопросительно взглянул на Алексея Васильевича Чебрака, и, не увидев в нем желания отвечать, тоже замолчал, разглядывая Сашу Углокамушкина, несколько часов назад исторгнутого искусственной утробой и лежащего на узкой кушетке-кровати. Новорожденный был обмыт и запеленут в большие белые простыни, что придавало картине второрождения мрачно-сюрреалистический смысл — выполняющие роль пеленок простыни ассоциировались с саваном.

— Если он и увидел нечто такое, что его испугало, — неожиданно развеселился Алексей Васильевич, — это наверняка были вы, коллега. Я уже давно заметил, что, чем одареннее и талантливее люди с вашего острова, тем сильнее при их виде хочется вызвать полицию для проверки документов, а если плюс к этому англичанин гениален как вы, коллега, — Алексей Васильевич бросил пренебрежительный взгляд куда-то мимо уха Генетика и Хакера, — то любой примитивно-здравомыслящий человек, если у него есть оружие, откроет по нему огонь на поражение.

— Заткнитесь, коллега, — лениво прокомментировал ситуацию член международного ордена двенадцати генетиков — идиоритмиков кеновитского имиджа, — вы же знаете, как я вас уважаю, поэтому не тратьте слова на выражение своих чувств ко мне и Великобритании. Я принес вам набор генетических чипов, ровно десять тысяч. Они протестированы мерингом, спирально-синтетической фантомной органикой, так что они сами в себе образуют источник своего питания класса ЕО удлиненной формулы Е7 от менее одного миллиона солнечной массы.

— К чему такая чрезмерность? — Алексей Васильевич подошел к «второмладенцу» и, приподняв пальцами веки, заглянул ему в глаза. — Можно было бы обойтись и менее сложной органикой. Зачем в то, что истлеет, внедрять нетленную органику самодостаточности. Ух ты! — вдруг воскликнул он, отпрыгивая от кушетки с новорожденным, и стал пристально вглядываться в него.

— В чем дело, коллега? — с веселым удивлением заинтересовался англичанин. — Что вы увидели в глубине его глаз? Желание овладеть вами, НЛО или налогового инспектора?

— Возможно, вы и правы, — задумчиво протянул Алексей Васильевич. — Вполне возможно, что именно ему и нужна нетленная, созданная и контролируемая вами электронно-программируемая органика.

— Возможно, — потерял интерес к теме и Алексею Васильевичу Хакер и Англичанин. — Но главное — никогда не забывать о досадной непродуктивности, заложенной в чрезмерной самоуверенности.


Встреча российской и американской космонавтики на российской земле была одновременно рабочей и экскурсионно-познавательной, дипломатически-изощренной и экономически-продуктивной, политически-целесообразной и психологически-точной.

— Звездный городок, — Клэр Гатсинг просматривала список мест и мероприятий, ожидающих ее прибытия и участия, — это, видимо, город-мечта?

— Неосуществленная, как и половина городов России, — уверил ее американский посол. — Обыкновенная научно-подмосковная дыра с плохими дорогами и социально-бытовыми условиями жизни, в которой есть несколько представительских мест и одна хорошая дорога. А вообще-то, Клэр, в России не стоит вертеть головой по сторонам, ничего кроме пейзажных фасадов жизни не увидите. Это точечно-очаговая страна, здесь хорошо, ярко и полезно живут лишь властные, избранные в какой-нибудь орган власти федерального уровня, все остальные — на подхвате.

— Ну, не знаю. — Клэр убрала прядь волос с глаз. — Я перед поездкой сюда прочла массу книг русских писателей, но так и не поняла, почему Россия отпала от нашего северного штата Аляска и является самостоятельным государством, вопреки здравому смыслу, исторической справедливости и политической логике.

— О-о, — не нашелся что ответить посол и, почтительно поклонившись Клэр Гатсинг, повторил: — О-о…

— Москва, Кремль, — продолжала Клэр изучение списка, — Большой театр, встреча с ведущими учеными НПО «Энергия», Третьяковская галерея. Академия наук, встреча с мэром Москвы, МХАТ, поездка в Таганрог, встреча с бизнес-элитой, ознакомление с бафометинодобывающей отраслью, Москва, Кремль, обед у президента России, Большой театр, возвращение в Америку. Давайте начнем с последнего пункта, — пошутила Клэр Гатсинг, отбрасывая список в сторону. — Большой театр, если я не ошибаюсь, приехал в Россию на гастроли из Нью-Йорка?

— Нет, — тонко улыбнулся посол, — вы не ошибаетесь. Русская культура содержится и уже всегда будет содержаться на американские деньги.

— Вы имеете в виду порножурналы на русском языке, — Клэр Гатсинг окинула посла пренебрежительным взглядом, — или гамбургеры в московских закусочных, а может быть, просто принимаете меня за дуру? Разделение денег по государственному признаку хуже, чем разделение людей по национальному, фашизм в чистом виде. Денег не бывает ни американских, ни русских, ни, тем более, монгольских. Деньги были, есть и будут только еврейские, а все остальное от самообольщения.

Посол США в России огорченно замотал головой.

— Я всего-навсего посол, подыгрывающий, поддакивающий и старающийся угодить во всем великой гражданке своей великой страны.

— Ну тогда ладно, — сменила гнев на милость Клэр Гатсинг. — В конце концов Арнольд Шварценеггер кумир русской, а не американской молодежи…

— Дорогая, — вошел в комнату Джон Карри и бросил подозрительный взгляд на посла, — если ты сейчас начнешь просматривать блок мировых новостей, то услышишь, как о тебе говорят на всех языках.

— Забавно, — улыбнулась Клэр и с одобрением кивнула послу, поспешившему включить огромный плазменный телевизор…

«…мы впервые так дерзко и с благоговением, так решительно и непреклонно бросаем вызов космосу, который, как утверждают древние свитки и современная наука, наполнен по-другому сформулированной, абсолютно и без сомнения прекрасной жизнью. Итак, Земля может гордиться своей наукой. Последние три модуля для „Хазара“ выведены на орбиту. Скоро, скоро „космический кочевник“ подступит к юпитерианской цитадели, и мы уверены, что она падет перед нами. Тридцать первый модуль, по единодушному решению конгресса, единодушно поддержанному сенатом и одобренному президентом США, назван в честь любимицы Америки „Клэр Гатсинг“, тридцать второй наречен просто, незатейливо и непонятно, как и все у русских, — „Фрязино“, тридцать третий носит красивое странное название „Шехина“.»

— Черт! — вскрикнула Клэр Гатсинг и взмахнула рукой. Взглянув на посла и увидев его недоумевающий взгляд она поспешила объяснить: — Я люблю Америку.

Глава шестнадцатая

— На самом деле, — хазар Зеведей робко посмотрел на юного князя и перевел взгляд на его родителей, князя Улыбчивого и княгиню Малышку, — катастрофы и так называемого Большого взрыва, образовавшего нашу Вселенную, не было, а было нечто, во много раз чище и величественнее этой версии. Объяснить все в деталях невозможно, они будут непонятны. Даже я не понимаю того, что знаю по высшему промыслу. Такое случается на Земле сплошь и рядом. Между знанием и пониманием лежит огромная, чаще всего, непреодолимая, пропасть, хотя одно без другого неполноценно и в некотором смысле необъяснимо. Знание без понимания — это наука нашего времени, — Зеведей вежливо и легко поклонился Малышке, — которое вы оставили, а понимание без знания — это только что родившиеся дети в первые шесть дней. Впрочем, ваш сын обладает и тем, и другим.

— Знание и понимание, — напомнил о себе Теоктист Бранковический, — рождает молитву к Богу. Так говорил Иезекииль.

— Даже и не знаю, — засомневалась Малышка и, обратившись к сыну, только что незаметно засунувшему внутрь большого пирога золотую византийскую монету, спросила: — Ты кто, Сережа?

— Он прав. — Юный князь властно кивнул головой в сторону монаха-дэспота. — Я сотворенная, облаченная в плоть и постоянно осуществляющаяся молитва…

После этих слов что-то тихое и непреодолимое вошло в пространство вокруг него, расположилось за окнами, распространив свое всесилие над Нахапетовским княжеством, выложив звезды в ночном небе над степью в форму семисвечника. Аоэлитный лаоэр вернулся из срединного государства в свою избранную и спрятанную в десятом веке детскую оболочку, охраняемую молчанием гардж октома, бывшего элохима Рими. Аоэлитный лаоэр, кроме знания о срединной стране, принес и понимание истерико-праЛогической бездны, известной людям с мистическим складом ума как Шамбала. Аоэлитный лаоэр наполнил юного князя всеми своими знаниями и подключил его разум и душу к энергии бесконечного и пропущенного через стабилизатор вечности понимания…

— Ты сберег белый камень с начертанным на нем именем? — обратился Сергей к Зеведею.

— Да, Бесплотный, я сберег его. — Хазар Зеведей встал со скамьи и преклонил колени.

— Ну что же, — усмехнулся лаоэр Сережа, — скажи мне что-нибудь, Зеведей, вождь есеев, отец Апостолов. Поведай мне, что тебе шепнули иудейские пророки Кумрана, осталось ли в их свитках из Мертвого моря хотя бы еще немного будущего и знания о нем?

— Ты здесь, Бесплотный, — ответил ему Зеведей, — значит, ты уже все знаешь. Там, откуда они, — хазар кивнул на замерших в мистическом экстазе князя и княгиню, — уже появилась Пыль.

— Да, — кивнул головой юный князь, — скоро я вылью на землю первую чашу.

— А может быть. — с печалью проговорил все понявший монах-дэспота, — можно что-нибудь изменить в прошлом?

После этих слов Тихое, Непреодолимое и Разумное, наполняющее тронный зал, шевельнулось, сгустилось, и княжеский дворец вместе с Нахапетовым и всеми его жителями исчезли из десятого века и проявились на берегу еще юного океана за триста тысяч лет до Рождества Христова…

Глава семнадцатая

— Реббе, послушайте эту новую мелодию, она соединяет мой восторг с Божественным, слушай же, реббе, и если хочешь, пой под эту мелодию, танцуй, если можешь…

— Это все-таки чудо, музыка хасидов, такой больше нигде нет. Чем она тоскливее, трогательнее и медленнее, тем сильнее хочется танцевать под нее. Напомни мне, хасид, кто такие хасиды.

— Ты поглупел, реббе. С тех пор, как ты пошел исполнять пророчества, в тебе стало много знания, но почти исчез восторг. Хасиды — это еврейское вдохновение, но одним знанием, без восторга, этого не понять. Ты слишком привык к эпитету «Вечный Жид» и к своей фальшивой фамилии «Чигиринский». На тебя оказало плохое влияние фальшивое имя «Ефим», ты стал суетливым, взгромоздив на себя фальшь дополнительного наименования «Яковлевич». Я знаю, что так нужно, но помоги мне вспомнить твое тайное имя, реббе.

— Ха-ха, нашел, что вспомнить, хасид. Но из уважения к тебе я скажу. Мое тайное имя Иехезкел, в европейской транскрипции оно звучит несколько иначе. Сразу же после наречения меня отправили в Храм учиться служению сердца, я до сих пор знаю наизусть «Врата покаяния», молитвенник для великих святых дней…

— Ну что же, Иезекииль, давай танцевать и петь, давай служить сердцу, молиться. Восхвалим мудрость уклоняющегося от истории нашего Бога, который скрывается от иудеев лишь затем, чтобы научить их ответственности и свободе. Ты слышишь меня, Иехезкел?

— Да, я слышу тебя, старый хасид…


Вечерний сад благоухал розами. Беседка, в которой пили чай Капитолина Щадская, Аскольд Иванов, Гарольд Смитович Гулько и вызванный из Москвы для срочного совещания Агапольд Суриков, была оплетена гирляндами южно-китайских роз, а перед входом в нее благоухала нежно-знобкими и чувственно-густыми запахами мозаичная клумба. Где-то там, в дальней стороне сада, время от времени напоминал о себе Творцу мира соловей, и, внимая ему, Творец слегка приглушил звуки современности вокруг загородного таганрогского дома, принадлежащего не столько Аскольду Иванову и Капе Щадской, сколько авантюрно-мошеннической группе «Гулько и К°?».

— Да, — ответил на вопрос Гарольда Смитовича Агапольд Суриков, — Леонила, хотя и невольно, то есть по любви, но все-таки сблизилась с каким-то юнцом из ФСБ. Судя по всему, этот юнец-оперативник из непонятно какого, но явно элитного подразделения. Он в течение получаса превратил нашу опытную и довольно-таки цинично-хладнокровную в делах любви и секса Леонилу в какой-то чувственный кошмар. Она стала похожа на шестнадцатилетнюю фанатку рок-группы, пытающуюся попасть в постель к своему кумиру через форточку его квартиры, находящейся на верхних этажах небоскреба.

— Забавно, — хмыкнула Капитолина Витальевна. — Довести до такого состояния опытную женщину может лишь абсолютно равнодушный к ней мужчина с выдающимися физическими и сексуальными возможностям и с определенными целями.

— Я не понимаю таких тонкостей, — рявкнул на Агапольда Гарольд Смитович, — но знаю, как с ними бороться. Надеюсь, что и двадцать первый дом, получивший в свой бюджет лишь за последние две недели сорок миллионов долларов, знает это. Что думает Василиса Сигуровна?

— Да, — кивнул головой Агапольд Суриков. — Леонилу уже отправили на неделю в Египет, якобы в командировку. Там ее украдет для своего гарема один хороший знакомый Сигуровны, арабский шейх, и год комфортабельной изоляции от фээсбэшной любви нашей Леониле обеспечен.

— Кто такая Сигуровна? — заинтересовалась Капитолина Витальевна.

— Самая черная из всех черных вдов России, — вежливо ответил ей Капитан.

— Смотрите! Смотрите! — раздались из сада возгласы бывшего могильщика, а ныне садовника Ноткина, нанятого Аскольдом Ивановым ухаживать за садом и цветами. — Чтоб меня подняло да гэпнуло, если это не НЛО!

Сидящие в беседке вышли в сад и взглянули в уже ставшее ночным звездное небо. Яркий, переливающийся серебристо-желтым светом объект стремительно исчезал из их поля зрения.

— «Хазар»! — восхищенно поцокал языком Агапольд Суриков. — Мне знакомый из президентской администрации говорил, что через месяц старт будет.

— Эх, — потерял всю свою солидность Гарольд Смитович, — взглянешь на такое, и тоска берет. Занимаемся чушью какой-то — деньги, банки, аферы, политика, любовь, женщины, высшие и личные интересы, семья, работа, фигня одна вокруг! А надо просто сесть в космический корабль и… — он махнул рукой, — к Юпитеру!

— «Хазар» летит дальше. — вышел из темноты сада Ноткин, — куда как дальше Юпитера. Я даже затрудняюсь сказать, куда именно, но точно знаю, что в том небе совсем не видно нашего Млечного пути, и, в общем-то, там нет такого понятия, как небо…

Глава восемнадцатая

— Чадо, — заявил Алексею Васильевичу Чебраку, в сопровождении двенадцати генетиков международного ордена зашедшему в спецпалату, стоящий посередине ее обнаженный Саша Углокамушкин, — я предвещаю повсеместность своей победы. Мой престол — новая Вселенная.

— Странный экземпляр, — проговорил, не обращая внимания на Сашу Углокамушкина, недавно утвержденный конгрессом США новый член экипажа МХК «Хазар» и руководитель генетиков Генри Олькоттом. — Говорит, как сумасшедший, но таковым, судя по биоизлучению, не является.

— А я говорю вам, обольщенные, — Саша с негодованием посмотрел на генетиков, — возненавидьте космос, вы ошиблись, там ничего для вас нет. Наступает век Агнца, а не Водолея, тысячелетие святых, а не компьютеров. Крик моего любящего сердца да коснется вашего слуха!

— Точно не сумасшедший, — благоговейно произнес итальянец, Генетик и Музыкант, и уточнил: — Или психодатчики нужно выбросить…

В новорожденном Саше Углокамушкине произошли и стремительно развивались странные, обескураживающие даже Алексея Васильевича, мутации. Во-первых, цвет его кожи приобрел золотисто-металлический оттенок, в данный момент генетики любовались обнаженным телом своего пациента, напоминающего статую из золота, а, во-вторых, его глаза как бы углубились и наполнились такой насыщенной, свежей и живой бирюзовостью, какой невозможно достигнуть даже в анимационном кино, где применяют лазерную и компьютерную технику.

— Несчастные, — заплакал Саша Углокамушкин. — Я провел миллионы битв от сотворения мира и ни одной не проиграл. А вы зачем-то вызвали меня из света в свою зловонную плотскую тину…

— Немедленно, немедленно покидаем бокс! — закричал вдруг иранец, Генетик и Мусульманин, и первый кинулся к выходу. — Он нас порабощает!

Члены ордена генетиков и сами поняли, что нужно спасаться бегством, но было уже поздно. Волна любви и благоговения захлестнула их. Настоящие, наполненные умиления и радости, слезы полились из глаз. Первым преклонил колени и протянул к Саше в немом молении руки Алексей Васильевич Чебрак, затем пал ниц индиец, Генетик и Скульптор, любовь и благоговение настигли иранца у самой двери, и он, заплакав от счастья, закрыл лицо руками и рухнул ничком на пол. Последним, с фанатичным, одержимым блеском беспощадной любви к продукту эксперимента своего ордена, к Саше протянул руки Генри Олькоттом и прошептал:

— Кто ты, счастье мое?

— Ты угадал, — величественно кивнул головой Саша Углокамушкин, — я твое возможное счастье. — Он оглядел коленопреклоненный орден Генетиков и добавил: — Или окончательное несчастье. В любом случае, я сообщаю, что пришел конец власти бенэлогимов, обобщенных ангелов, которых вы называете хлохимами. Вскоре мы отключим все космоисточники, разрушим псевдосовет Шамбалы, и все ваши восточно-тибетские обольстительные престолы рухнут. А также я хочу вас обрадовать — с этого момента вы мои рабы, хотя вы никогда и не покидали рабского состояния. Это говорю вам я, Дочь Света…


— Можно не сомневаться, — Сергей Иванович Байбаков положил стопку «Вашингтон-Пост» перед Контролером. — Это специнформация для своих компаний. Так иногда делается…

Контролер, то есть начальник самого маленького и почти ничего не значащего отдела стратегии и оптимизации процентных ставок ЦБ, Иван Моисеевич Украинцев, взял в руки стопку газет, положил перед собою на стол и, развернув лежащую сверху на странице «Бизнес-новости», прочел отмеченное «штрихом» объявление, размещенное в самом непрестижном уголке рубрики. В объявлении говорилось: «Владельцы 10 % (красного) и 15 % (голубого) пакета акций могут обменять их на 50 % (зеленых) номеров». Точно такие же объявления были во всех остальных газетах. Лишь в последнем номере прибавилось сообщение: «Индекс зеленых номеров определяется лишь в тексте договора с компаниями, которые отказались от „красных“ и „голубых“ акций в пользу „зеленых“». Контролер с молчаливым вопросом в глазах взглянул на Байбака.

— В США, — охотно объяснил Сергей Иванович, — это обычное дело. Страна победившей всех подряд демократии, что вы хотите. «Зеленые» номера — это инвестиционная прибыль на вложения в «бафометин», а «красные» и «голубые» — это компании газовой и нефтяной промышленности, имеющие двенадцать и пятнадцать процентов годового дохода.

— Ну и в чем же здесь фишка? — заинтересовался Контролер. — В чем криминал?

— Это не криминал, — заулыбался Сергей Иванович, — это Соединенные Штаты Америки. Во-первых, секретная информация выходит из центра стратегических направлений Белого дома, во-вторых, приобрести 50 % прибыли от «зеленого» могут лишь те компании, которые вложат в бафометин 80 миллиардов долларов. А это всего лишь три компании америко-глобализированного класса. Но главное — мы имеем возможность, через третьих, наших, — особо подчеркнул Сергей Иванович, — лиц вложить в «зеленое» полуочищенные деньги своего накопительного фонда в сумме 120 миллиардов долларов и окончательно сделать свои доходы легитимными, тем самым получая возможность открывать свои личные счета во всех банках США и Европы без каких-либо опасений.

— Я понял, — кивнул головой Контролер. — Мне нравится, что вы умеете рисковать нашими, — особо подчеркнул он, — деньгами и своей головой. Скорее всего, этим будет заниматься ваш шеф Енин, группа «Глобализация» под руководством нашего нового партнера Гулько, «Баф-банк», возглавляемый подставленным нами под удар Ивановым, вы, который за все отвечает, и, само собой, я, который отвечает за вас?

— Да, — кивнул головой Байбак, — вы за все в ответе…

Неожиданно озоново-кислородный оптимизатор внешней среды, многофункциональный кондиционер «Сосновый бор», выпускавший альпийскую чистоту в кабинет Контролера, истерично загудел, затрясся и бездыханно замер.

— Ну надо же, — искренне огорчился Украинцев, привыкший к здоровой экологии в своем кабинете. — Это уже третий за последние два месяца. Представляете, Сергей Иванович. — он несколько растерянно взглянул на Байбака, — я заплатил за каждый оптимизатор воздуха по 150 тысяч долларов. Они способны перерабатывать результат химической атаки до чистоты воздуха в сосновых предгорьях, а вот эту проклятую новоявленную пыль, — Контролер ткнул пальцем в окно, — они, видите ли, не выдерживают.

— Согласен с вами. — Неожиданно Сергею Ивановичу стало скучно, и он с трудом удержался от зевка. — Эту пыль все труднее и труднее переносить, особенно деловым людям и их интересам.


Почти одновременно спецлаборатории Пентагона, ЦРУ, Министерства обороны и ФСБ России пришли к заключению, что пыль, с невероятной скоростью распространяющаяся на Земле, не имеет никакого отношения к биосистемному оружию, известному в США как «Флора семь», а в России как «Мухоморник», хотя она и мимикрировала под них. Но если для «Флоры семь» в США и «Мухоморника» в России имелись адекватные их действию нейтрализаторы, то пыль таковых не имела. И если «Флора семь» и «Мухоморник» были предназначены для того, чтобы выводить из строя дорогостоящее электронное оборудование, телекоммуникации и сложную высокотехнологическую механику, окисляя их соединительные узлы всепроникающими и мгновенно распространяющимися мутантизированными спорами водоросли «Ф-500», созданной в лабораториях ученых, то пыль усыпляла, успокаивала и завораживала все человечество. Если гуманное биосупероружие «Флора семь» и «Мухоморник» действовали хотя и интенсивно, но лишь короткое время и в ограниченном пространстве, то пыль была вездесущей, и всем казалось, что ее как бы нет, настолько она была нежна, призрачна и во многом даже приятна.

Одновременно с появлением на Земле серебристо-красноватой пыли в больших городах стало распространяться странное и, как оказалось, апокалипсическое заболевание СХУ (синдром хронической усталости), напоминающее порчу, наведенную каким-то невидимым, но могучим колдуном. Чаще всего СХУ поражал молодых мужчин и женщин. Им ничего не хотелось делать, они впадали в сонливость, вяло и учащенно совокуплялись, вяло глядели на жизнь, вяло, хотя им казалось, что бодро и с удовольствием, зарабатывали скучные, деньги, которые не давали главного — «чувства защищенного от боли и ужаса бессмертия», не давали дотронуться кончиками пальцев к шелковистым на ощупь узорам бесконечности, не давали думать о смерти, как о только что начинающейся жизни. Синдром хронической усталости, к такому выводу первыми пришли писатели и поэты, — это старость, общая старость человечества, видимые признаки окончательной деградации.

«СХУ, — неожиданно напомнили о себе медики, — своими симптомами напоминает действие дряхлой старости в еще пока сильном и свежем организме».

Академия наук РФ в своем секретном докладе сообщила правительству России, что: «При дальнейшем распространении пыли и связанного с нею заболевания СХУ может очень остро встать вопрос о деторождении. Поэтому наука должна сосредоточить свои усилия на генетических исследованиях и разработке полимерных материалов для синтетикобиологических экспериментов на человеке и человеческом плоде внутри материнской утробы. Чтобы избавиться от СХУ и связанной с ним общечеловеческой смерти, люди должны на 80 % синтезироваться, то есть фактически стать бессмертными без дальнейшей эскалации себе подобных, то есть деторождения».

«Пыль, — веско заявили о себе астробиологи, — имеет неземное происхождение»…


Стефан Искра, в шортах цвета никому не нужного вдохновения и цветастой гавайской рубашке, стоял в центре управления всеми процессами подземного города-космодрома, города-завода, города-науки «Янки» перед большим экраном суперкомпьютера «Отшельник», на котором в этот момент ничего не было, и разговаривал с президентом Соединенных Штатов Америки о перспективах будущей общеземной политики под эгидой США, об освоении космического пространства и возможных последствиях распространения пыли на Земле.


— Пыль, — сообщил американскому президенту Стефан Искра, — уже замучила весь цивилизованный мир.

— Пыль, — не согласился с ним президент, — это ерунда. Главное сейчас для нас и всего человечества — старт «Хазара», а все остальное приложится. Земля — это все-таки часть космоса…

Три недели назад, когда президент приезжал на секретную базу ЦРУ, где содержался Стефан Искра, неожиданно, как это обычно случается, сошедший с ума спецназовец из охраны базы открыл огонь на поражение по свите президента, в которую, кроме него самого, входили глава ЦРУ, начальник Генерального штаба сухопутных войск, два сенатора, несколько конгрессменов от республиканской партии и двое несовершеннолетних детей президента, его брат и сестра. Дети хотели воочию увидеть секретную базу, ибо недавно посмотрели фильм о спецподразделениях ЦРУ. Нападение было настолько внезапным, что охрана президента, вместо того, чтобы закрыть его тело своими телами, открыла ответный огонь по спецназовцу, вооруженному скорострельной винтовкой М-16. Сразу же погибли два телохранителя и один конгрессмен. Ситуация усугублялась тем, что спецназовец залег за двумя огромными и полными трейлерными цистернами с горючим для вертолетов базы, и стрелять в него было опасно, а высокопоставленные жертвы его нападения находились, то есть лежали, посередине открытой всем ветрам и пулям взлетной площадки. После того как был ранен сын президента, Стефан Искра раскрылся, то есть, применив движение «блики на воде», в несколько мгновений пересек простреливаемое пространство, настиг спецназовца и привел его в бессознательную неподвижность ударом кулака в лоб. После этого Стефан вернулся и оказал первую медицинскую помощь сыну президента. Через несколько минут прибывшие врачи базы сказали, что своей помощью Стефан Искра спас жизнь юному Ричарду.

Так что он вполне мог высказывать главе государства свое мнение о пыли. Юпитере и о нем самом следующими словами:

— Вы ошибаетесь, господин президент, пыль не ерунда, ерунда кофе, который мы недавно выпили в баре этого комфортабельного подземелья. Я бы на вашем месте вообще не высказывал своего личного мнения, его у вас не должно быть по должности, только общественное и официальное. Насчет старта «Хазара» я согласен, человечество даже представить себе не может, насколько это актуально для него. А ваше мнение о Земле, как о части космоса, — мнение дилетанта, в смысле такая же ерунда, как и кофе, подаваемый в барах Америки…

— Стоп! — президент дружелюбно остановил Стефана Искру. — Оставь в покое кофе, мой друг, я уже не говорю о моем личном общественном мнении, вернись к «Хазару», пыли и космосу. Мне интересно, что об этом думает мой ангел-хранитель.

— Космос, — хмыкнул Стефан Искра и ощутил, как пространство его мыслей, слов и сердца заполнил аоэлитный лаоэр, — ожидает глубочайший кризис. Иссякнут все космоисточники. Элохимные сущности скоро начнут выполнять свое обещание — псевдообожествлять человека через привитие ему синтетического гена семени нетления, то есть окончательно отсекать его от высшего Бесплотья. Короче, это ужасно. Люди будут метаться по Земле в поисках смерти и везде натыкаться на ее ужасающее отсутствие…

Чудо заключалось в том, что президент США и подошедшие к нему ведущие ученые комплекса «Янки» слушали Стефана Искру раскрыв рты, веря каждому его слову, ибо только что вернувшийся из будущего аоэлитный лаоэр наполнил его слова силой внеземного и внекосмического вдохновения. Аоэлитный лаоэр, а по его воле и Стефан Искра, точно знали, что человечество будет существовать на Земле вечно, и знали, что, начиная с тридцать третьего века от Рождества Христова и навсегда, люди, лишенные выхода в бесплотье через смерть и саккумулировавшие в себе память и чувства своих предков, будут пребывать в одном состоянии, метаться по раскаленно-безводной земле в поисках смерти и не находить ее. В связи с иссяканием (отключением) космоисточников прекратится реинкарнационная круговоротность Шамбалы, и каждое семя, род племя «вдавится» в одного, последнего и бессмертного, своего представителя.

— А что же «Хазар» и пыль? — не понимая причин своей робости, спросил астрофизик Джон Пул. — И кто вы, собственно говоря, такой?

— Ваш МХК «Хазар» — это ваша надежда. Кстати, там, — Стефан для убедительности поводил пальцем перед носом академика, — еще никакого решения не приняли. Ну, а пыль — это вовсе не пыль, а вселенская тля, слизь забвения. Всего-навсего инструмент, а не сущность. Она сама по себе, на нее даже волю не тратят. Ну, а я, — Стефан Искра хмуро посмотрел на Джона Пула, — в данный момент просто Ангел.

Глава девятнадцатая

— Ты кто? — спросил ставший без веской на то причины Ангелом Слава Савоев и, раздвинув своими временно золототканными руками возникший перед ним занавес огня, посмотрел на существо, напоминающее древнеегипетского фараона.

— Я фундаментальная ложь, — испуганно прижался к звенящей от напряжения пустоте фараон. — Мое имя Хефрен, я Престол Власти. Это по моему приказу был создан и установлен Сфинкс за 2500 лет до Твоего рождения.

— Я не Он. — Лаоэр Слава Савоев прислушался к шуму то и дело возникающих внутри Шамбалы астрально-кармических споров. — Я от Него. Сфинкса установили нефилимцы из шумерской Гибиру. Ты нефилимец?

— Никто не может с точностью сказать, кто он, если находится в Шамбале. — Престол Власти без всякой надежды, видимо, уже в тысячный раз, подергал рукой, пытаясь выдернуть ее из пустоты, и с насмешкой посмотрел на Славу. Но вновь испугавшись его золототканной сущности, робко добавил: — Агнозия вне Солнечной системы — это же залы Аменти, периферия Сириусной системы…

Слава Савоев, как всегда неожиданно, наполнился нежным вдохновением Ангельского понимания. Аоэлитный лаоэр, познавая суть Шамбалы, классифицировал ее, и Слава Савоев превратился в информационное наслаждение, он словно бы влился в зону неведения Абсолюта, аннулируя ее…

Сириусные жители погрузились в земные, тогда еще горячие, океаны пять с половиной миллионов лет назад и вышли из них человекообразными рыбами через миллион лет. Они носили в себе знание в то время еще логически и нравственно оправданного бессмертия. Когда пришли другие жители Сириуса, то ставшие рыбообразными граждане их планеты уже успели сформировать сферу сознания. Они слились с семенем жизни и создали великий, напоминающий яйцо, Овал, то есть сотворили новую геометрическую фигуру жизни, вокруг которой образовалось холодное, выглядевшее как огонь, пламя. Великий Овал был водворен в «Залы Аменти» — Шамбалу. Пришедшие за ними сириусияне возмутились духом, ибо логика оправданного бессмертия нарушала законы метропольного Сириуса, которые не позволяли накладывать несовершенное на идеальное. И тогда с Нибиру (Глории или Антиземли, десятой планеты Солнечной системы) были призваны шестнадцать нефилимцев, и на третьей планете Сириусной системы Сириус В образовалось шестнадцать пар из мужчин и отпочковавшихся от них женщин, которых отправили на Землю прямо в холодный огонь «Залов Аменти». И слились эти пары среди огня между собой, и длился этот сексуальный контакт две тысячи лет. С тех пор бессмертие стало защищенным от несовершенного Смертью, и с тех пор на Земле существует лишь одна, соединенная в одно, раса — смертные глориане и бессмертные сириусиняне, а все остальные разделения на племена, народы и языки — лишь основные признаки земного несовершенства…

— Да, — покачал головой Ангел Савоев, — плохо быть фундаментальной ложью. Я сочувствую тебе, Престол Власти, но такова участь космоиерархии: падший мир элохимов и люциферного демиургинианства обречен на искренность в служении добру, истинам и правдам, которые из-за отсутствия в них законообразующей бесконечности всегда становятся злом и ложью. Единственное, что я могу для тебя сделать, несчастный Престол, так это освободить твою руку.

— Ох! — радостно выдохнул агнозийно-шамбальный фараон земной власти, выдергивая из пустоты кисть своей руки с шестью пальцами женско-мужской акцентации и красными, словно мякоть спелой вишни, бордомино-грассуляровыми ногтями…


— Здесь, конечно, все запутано, — медленно проговорил Толик Лаперуза, «перелистывая» информационные странички автономных, без выхода в Интернет, компьютеров в различных кабинетах, лабораториях и спецархивах ФСБ, СВР и ГРУ. — А вот и досье на Углокамушкина! Ага, ну да, смотри, Мармик, читай, что написано…

— Читаю. — Ксюша Мармик уткнулась взглядом в монитор. — Проект «Дитя разведки»… Доктор Чебрак… Усиление пси-сексуализма посредством инплантационной экспансии на основные нервные магистрали тела… На этом обрывается. — Ксюша с недоумением посмотрела на Толика. — Почему?

— Все очень просто, — вздохнул Толик. — Они перестали вносить информацию в компьютер. Разведка знает, что делает. Человек и организация, не имеющие дело с электроникой, — это фактически не прослеживаемые и непредсказуемые индивидуумы, а вот человек, сидящий перед экраном телевизора, компьютера, подсоединенный к мобиле, доверяющий всей высокотехнологической иллюзии, — уже не дикий индивидуал, а полезный и удобный, раскрепощенный и современный, легко используемый и легко заменяемый на другого раба.

— Ты иногда такой умный, — возмутилась опечаленная Мармик, — как мой папа, когда ему кажется, что его не ценят на службе, и иногда такой зануда.

— Ага, — согласился Толик. — Кажется, я вновь вышел на инфу о Кирпиче… Что такое?!

— Ого! — воскликнула от неожиданности Ксюша Мармик. — Надеюсь, теперь ты обратишь внимание на то, что я не просто женщина, а юная, еще ничего как следует не испробовавшая женщина.

— Ничего себе, — продолжал игнорировать существование Мармик на Земле Лаперуза, глядя на вернувшуюся к нему из каких-то далеких скитаний свою обычную, заменившую властную, руку. — Надеюсь, теперь нас не будет сопровождать повсюду охрана.

— Ты прав. — с каким-то скрытым разочарованием в голосе согласилась с ним Ксюша. — Теперь мы никому не нужны. Теперь, как ты точно заметил, ты полезный, удобный и, самое главное, легко заменяемый на точно такого же, но свежего. Жаль, конечно, что Углокамушкин как был, так и остался диким, не подсоединенным к электронике, индивидуалом.


Полковник ФСБ Степанида Грунина, час назад приехавшая по вызову Алексея Васильевича Чебрака в спецлабораторию для того, чтобы ознакомиться с результатом проекта «Дитя разведки» и доложить об этом Тропареву и Сибирякову, улыбаясь сидела у ног Саши Углокамушкина, восседающего посередине большой комнаты для персонала в мягком кресле черного цвета, и прижималась к его колену щекой, всхлипывая от умиления. Вокруг них стоял на коленях весь орден Генетиков в полном составе, кроме тринадцатой, никому не известной сиреневой сущности, и весь, включая технический, персонал спецлаборатории. На их лица, сделав их похожими, легла печать раболепного наслаждения и готовность к самозабвенному подчинению.

— Милая моя Коринф, — запустил Саша пальцы в волосы полковника, — я для тебя брат, а не владыка. Просто я еще не открыл, а возможно, и не открою шлюзы твоей памяти. Сегодня я хочу увидеть нашу дорогую Манес еретикообразующую, пусть расскажет нам о своей тяге к Юпитеру. Никак не могу понять: я был на нем в этом диапазоне познания или в другом. Пора бы мне уже вернуться в лазоревую безмятежность Гавани, омыться в струях орлаксовых миров. Миллионнолетний уик-энд — божественный Саша Углокамушкин бесстрастно хохотнул, — не помешал бы и тебе, мой братосестринский Коринф. Кстати, — Саша с нежной холодностью взглянул на полковника Грунину, — я тебе повелеваю любить Клэр Гатсинг, нашу взбалмошную Манес-еретичку, и пока еще не знакомую тебе звездную ласточку Валентину Антиохийскую, Капу Щадскую. Ну, а теперь, — повысил голос Саша, — я говорю вам слова своего желания. Слушайте!

Замотанный в бархатную темно-малиновую портьеру, снятую с больших окон в конференц-зале ЦКБ, золотонежнокожий Саша Углокамушкин поднял руку и простер ее, вбирая в себя волю, память и судьбу коленопреклоненных перед ним, делая их на время ничем во всем, давая почувствовать разницу между их рабской преданностью и восторженно-влюбленным ангельским послушанием избранных…


— Я буду сейчас Он или Она?

— Я уже вошел в тебя, значит, ты уже не Она, ты Мы — тля вселенская. Когда Бесплотные нарушают Закон, их выбрасывают из Орлаксовых миров, смывающих Лазоревую Гавань Божественной Непредставимой Плоти, в наказание тлением, то есть в нас, и они умирают Смертью, хотя Оно, то есть Мы — тля, и не понимаем смысла этого наказания. Разве есть что-либо прекраснее тления? Наслаждение гниением… Гниль и перегнойное вдохновение сделало эту землю, этот океан прекрасными…

— А что такое Лазоревая Гавань? Вдавись в меня, пожалуйста, посильнее, я уже Он, всей своей слизистой глубиной! Ах, как прекрасно слизи облаченье! А что такое Бесплотные?

— Бесплотные нас не интересуют, там, где есть они, нет Нас.

— А там, где есть Мы?

— Я же говорю, они могут быть везде, и везде, где они, нас не бывает… До той поры, пока кто-то из Бесплотных не нарушит Закон и не начнет умирать Смертью.

— А пыль, откуда она? Это Мы или не Мы ее родили?

— Пыль — это часть нас, мой дорогой Он, это забвение. Скорее втянись и стань Она, я погружу в тебя свою гниющую нежность…


— Скажите, — спросил корреспондент российской газеты, — почему появление пыли связывают с появлением на орбите «Хазара»?

Клэр Гатсинг, космические чиновники НАСА и космочиновники России перед отъездом на родину американской делегации давали последнюю перед стартом МХК «Хазар» пресс-конференцию с участием самой космической женщины планеты. Через три дня, вплоть до назначенного на первые числа августа старта космического кочевника, начинался полный, включая психологический, карантин для экипажа, во время которого все контакты с прессой будут отсечены. Пресс-конференция проходила в предназначенном для этого зале московского Кремля.

— Не знаю, — ответила корреспонденту Клэр Гатсинг и заметила, как на лицах большинства аккредитованных в зале журналистов отразилось огорчение. Вопросы пыли, «Хазара» и его предстоящего старта были основными вопросами мировых СМИ. «Не знаю» Клэр Гатсинг разочаровало акул скандалов, сплетен и сенсаций. Но Клэр не интересовало огорчение журналистов, ее интересовало собственное состояние, а оно было благоговейно-тревожным. Ей почему-то казалось, что, вот-вот, и она увидит нечто такое, на что готова будет смотреть не отрываясь всю оставшуюся жизнь. Клэр уже испытывала нечто подобное. Первый раз так на нее подействовал Арчибальд Соукс, а второй раз это было связано с ее экспериментом в домашней лаборатории, но она точно не помнила, что именно, какое-то синее зеркало. В общем, не помнила, но это, как ни странно, ее не тревожило. Тревога вырастала из каких-то других причин, которым не было ни одного поддающегося пониманию объяснения.

— Какие надежды вы связываете с полетом на Юпитер? — не унимался корреспондент из России. — Что это даст нам, землянам?

Тревога возрастала в Клэр Гатсинг. Она повернула голову к сидящему рядом с ней Госсекретарю и, выдернув у него из уха микрофон, сказала:

— Прекратите пресс-конференцию и проводите меня в номер, я устала. — Затем она взглянула на журналиста, ожидающего ответа, и снова огорчила его: — Не знаю.


Капа Щадская и Аскольд Иванов вошли в холл московского «Президент-отеля» как раз в тот момент, когда там находились Клэр Гатсинг, посол Америки в России и Джон Карри, только что прошедшие туда через вход для общественных деятелей. Стоящая к ним спиной в ожидании лифта Клэр Гатсинг немедленно развернулась и пошла навстречу Капе. Со стороны это выглядело несколько демонстративно, словно действие происходило на сцене театра или в кинофильме. К центру большого и пустого холла, если не считать охраны Клэр возле лифта, Аскольда возле входа и администратора за стойкой, шли навстречу друг другу две высокие элегантные женщины в строгих деловых и дорогих костюмах, в шляпках класса «леди по вызову», и чувственно улыбались друг другу.

— Вы кто, милая? — спросила Клэр.

— Не знаю, — ответила ей Капа.

«Она со мной одной крови, то есть плазменная, но событие, которое меня тревожит, еще не произошло», — подумала Клэр, а вслух произнесла:

— Нас что-то ждет, сестренка. — Отвернувшись от Капы, она бросила на прощание одну лишь фразу: — Готовься к этому.


В напряженные предстартовые дни стали известны имена всех членов экипажа на МХК «Хазар». Благодаря внедренным в каждого астронавта чипам-психологам снимался вопрос психологической совместимости, биоэлектроника заставляла чипоносителей любить друг друга. Большинство астронавтов были американцами:

1. Даниэль Хильсон — командир. США.

2. Арчибальд Соукс — первый помощник командира. США.

3. Клэр Гатсинг — помощник командира. США.

4. Джон Карри — главный научный администратор. США.

5. Клайд Гот — астробиолог, полковник армии США.

6. Лют Ходаков — астробиолог, полковник армии США.

7. Валентин Александров — бортинженер класса «Гамма» (ФСБ). Россия.

8. Октавиан Салазар Тредис — врач. Аргентинец, получивший гражданство США.

9. Крис Вастурци — астрофизик. Швейцарец, получивший гражданство США.

10. Степанцов Александр Александрович — летчик-космонавт и разработчик разведмодуля «Инок». Россия.

11. Сандри Глимук — академик. Разработчик «Пульсар-нейтрино» на модуле «7А-Опал». США.

12. Гляделкин Игорь Петрович — академик РАН. Конструктор и разработчик системно-репродуктивной конструкции «Айсберг» на модуле «Аква» и легких накопителей жизнеобеспечения, установленных на «Пилигримах». Декоративный монах Свято-Лаврентьевского монастыря. Россия.

13. Ля О Син — академик. Разработчик модуля «СИ-8», легких «Хазара». Протежирован Клэр Гатсинг. Китай.

14. Голубев Кевин Иванович — академик, робототехник. Создатель модуля «Фрязино» и соединительных узлов «Ручеек». Россия.

15. Генри Олькоттом — прозванный во время дебатов в конгрессе «странным полковником с неясными полномочиями из ЦРУ» и «странным доктором медицины с неясным служебным прошлым в тайных Хьюстоновских лабораториях». США.

Это был хотя и утвержденный главами государств список астронавтов, но не окончательный. Допускалось как введение, вплоть до последнего момента, в экипаж новых астронавтов, так и замена одних на других. Некоторое время американской стороной всерьез обсуждался вопрос о равноприсутствии в экипаже мужчин и женщин. Но ученые, оснащающие астронавтов всем необходимым для космоса, сняли этот вопрос, заявив, что чип-психолог, вживленный в каждого астронавта, очень легко примиряет космических кочевников с отсутствием представителей противоположного пола.

— Все это чушь, — шутливо опровергла ученых Клэр Гатсинг. — Вряд ли мой супруг, да и вообще какой-либо мужчина, сможет смириться с моим отсутствием больше десяти минут.


Саша Углокамушкин явился в «Президент-отель», и удивительно не то, что он казался золотисто-светящимся и вокруг него струился запах цветущего вишнево-персикового сада, и не то, что на нем была тога флёрдоранжно-свадебных оттенков, и даже не то, что его сопровождали полковник Грунина и все двенадцать генетиков идиоритмических кеновитов, которых, в силу их особой и специфической значимости, сопровождала охрана высокого уровня, то есть ФСО, а то, что, где бы ни появлялся вторично новорожденный Саша Углокамушкин в окружении своей уже устоявшейся свиты, все воспринимали это как начало праздника и радости.

По правую руку Саши Углокамушкина стоял гордый от приобщения к счастью Алексей Васильевич Чебрак, по левую — впавшая в какое-то загадочное, созерцательно-экстазное состояние Степанида Грунина, а за его спиной с фанатично-влюбленными лицами дисциплинированным полукругом выстроились генетики и охранники. Сам Саша Углокамушкин стоял перед ошеломленным Госсекретарем США, только что покинувшим апартаменты Клэр Гатсинг в «Президент-отеле» и нос к носу столкнувшимся с тем, кто через несколько мгновений станет его главной заботой и объектом поклонения.

— Иди за мною, — сказал Саша Госсекретарю, мгновенно отодвинутому в сторону охраной. — Представишь меня моей братообразующей сестре, моей неугомонной и любимой Манес-еретичке.

— Да, конечно, — вежливо расшаркался Госсекретарь, — конечно.

Сладостное, похожее на детское, оцепенение при приближении Ангела тишины, раболепие овладело Госсекретарем, и он, не зная почему, но с удовольствием встал перед Сашей на колени и, поцеловав протянутую руку, веско заявил, почему-то разведя руки в стороны:

— Я ваш покорный слуга.


Перед официальной встречей с президентом России и другими высокопоставленными лицами в Кремле, Клэр Гатсинг принимала в своем апартамент-номере ванну. Чем ближе был день великого осуществления Америки — старт МХК «Хазар», тем чаще Клэр Гатсинг стали посещать пока еще ей самой не ясные желания. То ей хотелось поскорее покинуть Землю и никогда на нее не возвращаться, погибнув где-нибудь внутри юпитерианского хаоса, то, напротив, хотелось остаться на Земле, подобрать нового, попроще и погрубее, мужа, нарожать детей и мирно почить под белым обелиском Арлингтонского кладбища. Одним словом, на Клэр Гатсинг напала хандра. Она провела ладонью по животу и неожиданно для себя почувствовала, как в ней проклюнулись и стали быстро всходить первые ростки доселе ей не знакомой нежности. Словно наделенная грацией и скоростью змеи виноградная лоза, нежность, беря начало внизу живота, пускала все новые и новые усики юных побегов и, стремительно захватывая позиции на пути к сердцу и разуму, стала оплетать Клэр Гатсинг изнутри. Когда дверь в зал с джакузи открылась, и в нее ввалилась целая толпа изнемогающих от нежности мужчин и одна женщина, не сводившие влюбленных глаз с обмотанного в тюль лучеподобного мужчины, Клэр Гатсинг уже была готова для того, чтобы с криком: «Сестра моя, золототканая царица!» — вырваться из комфортабельных вод джакузи и, распластавшись на подогретом полу гостиничной ванной, поцеловать словно бы выточенные из белого жемчуга ногти на ногах Саши Углокамушкина.

Глава двадцатая

Пятнадцать лет работы всей космической промышленности Земного шара, десятки лет напряженных творческих усилий лучших умов земной науки, ярких открытий, дерзновенных воплощений, семьдесят четыре триллиона потраченных долларов по имени МХК «Хазар», готовясь покинуть Землю, кружили вокруг нее. Зрелище завораживало. За короткое время нахождения «Хазара» на орбите вокруг него успел создасться целый культ. Знание людей о том, что над ними летает готовое покинуть Землю и навестить с инспекционно-дружеским визитом Юпитер творение их же рук, никак не мешало им наделять МХК «Хазар» паранормальными и даже божественными особенностями. Людей можно понять. Если кто видел заход на посадку в ночное время тяжелого транспортного самолета, тот может представить грандиозность Космического Кочевника, если он представит объединенных в одной упряжке тридцать три транспортника, беззвучно, словно призраки, заходящих на посадку, хотя никакой речи о посадке не идет: орбита «Хазара» находилась на высоте 320 километров…

Тем не менее, с появлением в небе над Землей «Хазара» в мировоззрении человечества что-то поменялось. Словно бы оно, человечество, на полной скорости наткнулось на неразбиваемую стеклянную стену и, прильнув к ней лицом, стало рассматривать чудный мир, казавшийся ярко-цветущим и радостным летом, с огромными и красивыми бабочками, свежей зеленью, где жили золототканые люди с юными телами, помыслами и ожиданиями вечно сбывающегося счастья в постоянно присутствующей и непреложной будущности. Не имея сил разбить это стекло, за которое каким-то способом проникли пятнадцать членов экипажа МХК «Хазар», люди впали в агрессивно-депрессивное ожидание вестей из радостного мира от астронавтов, просто обязанных, для того их туда и снарядили, сообщить их скучному миру способы легкого проникновения туда, за непробиваемое стекло, где всегда красиво, тепло и радостно. Такое отношение к достижениям космической промышленности и науки, да и вообще к науке, привело к тому, что жизнь на Земле как бы замерла. То есть она интенсивно и так же бурно осуществлялась, но где-то что-то уже щелкнуло: скорость осталась прежней, но все поняли, что она превратилась в инерционную. Особенно это стало заметно в бафометинной промышленности. После того как были сбрикетированы и отправлены на «Хазар» нужные объемы уникального энергоносителя, выяснилось, что более ни для чего, кроме как для создания оружия особо-массового уничтожения, он не пригоден. Для обычных космических челноков, выводящих на орбиту телекоммуникационные, разведывательные и научно-исследовательские спутники, хватало обычного топлива, заправлять их бафометином было то же самое, что применять ядерный синтез вместо обычного пороха в патронах для пистолета Макарова. Следующего МХК в ближайшие годы ожидать не приходилось. Наука выложилась на «Хазаре», и ей требовалась передышка, информация и результаты для последующих экспериментов. А если, не дай Бог, «Хазара» настигнет катастрофическая неудача при запуске, то несколько десятков лет миру науки пришлось бы преодолевать кризис, то есть заниматься не бесконечностью, а конструированием электронных унитазов и оснащенной звуковым сигналом, сообщающей о наличии СПИДа в организме и прочей, развращающей человечество, фигней, которой наука заниматься не должна. Так что развитие бафометинодобывающей промышленности напрямую зависело от удачного осуществления «хазаровской» миссии на Юпитер. Поэтому до получения первых вестей из космоса процесс добычи могучего энергоносителя был приостановлен. Земной шар замер в ожидании старта МХК «Хазар»…


Фантомная пыль, принесшая во все уголки Земного шара свои призрачные, но реально влияющие на качество жизни дары, постепенно и легко овладевала поверхностью планеты…

— Ясон! — В зал Оранжевого Оракула во дворце Пророков вошла Альяма, пятничная супруга Ясона, царя айрини. — Мидмарк сказал, что тебе следует переменить свое решение об окончательном блокировании дорог на поверхность. Этим решением мы нарушаем Закон десяти дней и оставляем беззащитными наших несчастных духовных детей на поверхности Земли.

Ясон отвернулся от висящего на стене Обруча мозаичного созерцания и с негодованием взглянул на пятничную супругу, мотылькового роста девочку, с огненной сутью страстной женщины, силой воли сохраняющей свою непорочность.

— Во-первых, отвечающий за безопасность айрини, царь — я, а не Мидмарк. Во-вторых, это общее решение срединных царей. Пыль предшествует вселенской Слизи, самодостаточной цивилизации илли. Вспомни судьбы прошлых цивилизаций: майя, острова Пасхи, божественной Гардарии на Урале. Они ведь ушли из срединной страны на поверхность во исполнение Закона десяти дней и не боялись Пыли. Где они? Блокировка дорог, ведущих к нам с поверхности Земли, вынужденная мера — Карантин. — Ясон неодобрительно взглянул на Альяму и сухо добавил: — Тебе уже пора уйти в свои покои, через два часа начинается время субботы.

— Я уйду. — Пятничная супруга возмущенно вскинула голову, поняв намек Ясона. Субботнюю Кьиль он вряд ли отправил бы в свои покои за два часа до встречи с воскресной Элулой. — Но я должна тебе передать мнение женщин твоего народа. Оно заключается в том, что мы не можем отрезать себя сегодняшних от наших прошлых исторических ошибок. Мы не должны оставлять поверхностных один на один с пылью и тлёй, так же мы не должны склоняться к новой интерпретации прошлого. Это опасно не только для тебя, Ясон, но и для меня лично. Ты же знаешь, что вместе с отстраненным от власти царем в Шамбалу сбрасывают и жену дня, в котором его свергли. К тому же неизвестно, что скажут Хартийные Женщины.

— Я постараюсь, чтобы меня отстранили от власти в понедельник, — хмуро произнес Ясон и отвернулся от мотыльково-хрупкой Альямы. — Иди. Я сегодня встречусь с Мидмарком и попрошу его заклинаний на встречу с Хартийными Женщинами. Эти бессмертные тетки могут вывести из себя даже сантахирурга, не то что меня. Ну иди же, иди к себе, — он махнул рукой.

— Прости меня, — начала говорить Альяма обычные, произносимые женами дня перед уходом на шесть дней, слова прощания, — за неслышание твоего голоса внутри себя, за недостаточное восхищение чистотой твоей души, за отвлечение своего внимания от тебя. Прости меня. Царь, и отпусти печалиться о себе.

— Иди и достойными деяниями ознаменуй следующую пятницу нашей встречи, — отвернулся от нее Ясон.

Народ айрини был представлен царем Ясоном и пророком Мидмарком, сантахирургом — ординатором Брухом и десятником Галактиком, учителя бессмертия таяшаки представлены тетраэром Музи и плеядером Друнвалом, гурсилахи выставили биополара Алона и фермаса Гаяна, ситерианки из Драгоценной Амазонии ограничились представительством жрицы Кометарии, хаостёры, розоватор Пан и сегментарий Шишик, двухмерно прильнули к столбам сознания посередине зала Преддверий, агатовые семеоники Фло и Тог, воеводы пещерного города Шумерки, не мигая смотрели своими огромными зелеными глазами на стоящего возле входа в залы Аменти Белого Гада, стража и слугу Хартийных Женщин, возлежащих в залах Аменти, погруженных в глубь земли на четыре тысячи пятьсот километров. Дзжоги и люди поверхности были «представлены» скамьей, на которой лежал убитый Белым Гадом далай-лама. Элохимы избегали приближаться к залам Аменти, бледные демиурги делали вид, что это их не касается, и поэтому ни те и ни другие не пользовались абсолютным авторитетом среди представителей качественного человечества.

Ясон, впрочем, как и Мидмарк, знал, что «Залы Аменти» находятся на один пространственный обертон выше вибрационного уровня Земли и что это скривленное пространство с одним входом и опущенным до вибрационного уровня Земли выходом, который очень хорошо знаком и близок всем людям поверхности, постоянно и ошибочно наделяющих его и входными функциями. Ни один поверхностный человек не избежал этого выхода, ибо из него выплевываются в жизнь младенцы.


— Совершенству требуется придурь энд кликушество, — рассмеялся Мидмарк, вызвав недовольное ворчание Белого Гада. — Чтобы там ни говорили сантахирурги, но старина Теги как раз тот уровень придурка, который уместен в столь почтенном и сиятельном обществе, как наше. Теги! — позвал он взъерошенного, похожего на ежика, старосту небольшого, всего сто пятьдесят особей, племени хоторов, которые не имели даже территории и были просто в услужении у тех или иных царей. — Что тебе нужно от Хартийных Женщин?

— Меня позвали, — настороженно покосился на Мидмарка Теги. — Я придуман одно изобретение, а люди на поверхности выбросили его на свалку и чуть не посадили в тюрьму, ограничившись психиатрической больницей, того, через кого я хотел его внедрить среди поверхностных. А теперь меня позвали и будут ругать, — он испуганно покосился на Белого Гада, — за то, что я придумал изобретение…

Находящиеся в зале Преддверий вожди, цари и руководители срединной страны рассмеялись. Хоторы, случайная, почему-то связываемая с Венерой модификация юродствующих чудиков, были любимцами и находились под снисходительным покровительством Хартийных Женщин. Случай с Теги оказался вопиющим нарушением Закона, за которое мог последовать вызов на казнь к Белому Гаду. Но хоторов как всегда простили, лишь поручили контроль за ними десятникам Аскалы — столицы сантахирургов. Теги придумал механизм, технология которого была основана на вращающихся энергетических полях. Он хотел внедрить в поверхностную цивилизацию прибор, вырабатывающий фактически бесконечное количество электроэнергии, никогда не изнашивающийся и сверхдешевый. Одним словом, он хотел, не подозревая об этом, вызвать на поверхности глобальный передел собственности, то есть мировую войну и хаос…

— Галель (хвала)! — провозгласил Белый Гад, и все мгновенно замолчали, повернув свои торжественно-почтительные лица к входу в «Залы Аменти». — Облегчите от вздохов несвободную душу. В зал для выслушивания Воли должен войти один человек. Изберите его, пока я считаю до десяти. Раз, два, три, четыре…

— Ясон! — выкрикнули сантахирурги, таяшаки и обаяшка Теги.

— Жрица Кометария! — выдохнула вторая половина — гурсилахи, хаостеры и семеоники.

— Шесть, семь, — не обращая внимания на крики, считал Белый Гад — восемь, девять…

— Ясон! — выдохнули все представители качественного человечества.

— Я рад за тебя, Ясон, — поздравил Белый Гад царя айрини и, кивнув на вход добавил: — Иди. Галель! — воскликнул он после того, как Ясон исчез в открывшемся и сразу же со всхлипом закрывшемся за ним входом. — Все на колени! Тебя это тоже касается, жрица Кометария.

— Агрр, — прорычала жутковатая красавица Кометария и опустилась на колени.


«Залы Аменти» — это, собственно говоря, не территория Земного шара, а что-то другое, но Ясон никогда не тревожил свой ум предположениями, если у него не было достаточных предпосылок к этому. В данный момент их не было, а было беспрекословное, ровное и вечное раболепие счастья перед чем-то непонятным. Царь племени айрини лежал на самой макушке взъерошенного кем-то мира. Вокруг него был свет, какого он никогда не видел. Это был Тот Свет — свет внутреннего Сириуса, горнего Иерусалима, имеющего власть над смертью. При виде Хартийных Женщин Ясон почувствовал себя блаженным Ничем. Это были светящиеся, достигающие десяти метров существа с неузнаваемыми для понимания Ясона ликами. Их Воля и Знание были основаны на световых потоках, вихрящихся вокруг них и создающих как бы голографическое изображение Хартийных Женщин, только в меньших размерах, то есть вокруг десятиметровых сущностей и в них самих роились крошечные, не более двух сантиметров, маленькие хартийки. Одна из хартиек вошла в Ясона, закрепилась в виде невидимого стержня в его сознании, и он, с тем же всхлипом, что и вошел, вышел из зала к стоящим на коленях в зале Преддверий вождям срединной страны. При виде его они вскочили на ноги и окружили, ожидая озвучивания Воли. Гурсилах Алон, агрессивный мистик по образованию, хотел рассмотреть мысли Ясона, но был мгновенно сбит с ног Белым Гадом и наказан трехгодичной неподвижностью. Затолкав гурсилаха под широкую скамью из прозрачного малахитария. Белый Гад кивнул Ясону:

— Говори, царь.

— С этого дня нам, вплоть до осуществления старта МХК «Хазар», запрещено вмешиваться в дела бракованных на поверхности Земли.

— Как это? — гневно ощерилась ситерианка.

— Молчи, Кометария, — пригрозил страж жрице, — а то будешь под лавкой парализованной лет десять валяться…

— Придется задраить все выходы на поверхность, мы это уже сделали, — продолжал Ясон, — и ждать старта, игнорируя существование элохимов и демиургов и подчиняясь только Воле во мне. Хартийные Женщины сообщают, что среди поверхностных сейчас находятся те, кто имеет Власть над ними. Одним словом, на поверхности сейчас всем заправляют Ангелы, а нам приказано лечь и ждать старта МХК «Хазар». У них уже начался семидневный отсчет времени. Что будет дальше, не знает никто, кроме Того, кто прислал аоэлитных лаоэров.

— Ангелы! — заплакала от умиления ситерианка. — Хочу Ангела!

Глава двадцать первая (и последняя)

В день, который уже давно принято считать днем обратного отсчета семи суток до старта МХК «Хазар», совершенно неожиданно, не ко времени, хотя и к радости, по всему Подмосковью, а к вечеру и по всей России, исключая северные широты, расцвели вишневые, яблоневые и абрикосовые деревья, которые считались вымерзшими и вот-вот должны были быть уничтоженными. В августовский день семисуточного обратно-отсчетного времени до старта космического кочевника Россия благоухала цветущими плодовыми деревьями. В этот же день в Мертвом море была поймана первая рыба. Еврейский юноша из России, приехавший на историческую родину, решил проверить спиннинг, купленный в израильском супермаркете для рыбалки на Клязьминском водохранилище, забросил его в Мертвое море и вытащил из него живую рыбу. Это событие погрузило раввинов в глубокие, как сама история земли обетованной, раздумья. Они попытались найти объяснение этому событию в работах того, кто всегда давал ясные и четкие комментарии к неясным и двусмысленным явлениям, но комментатор Вавилонского Талмуда, французский рабби Шломо бен Ицхок, «промолчал». Тогда раввины обратились, прижимая в танце Тору к груди, к тому, к чему они должны обращаться круглосуточно, к «Закону Моисея», а затем, по подсказке Пророка, открыли Тору на нужной странице и прочли:

«…И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмой день и освятил его; ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал».

Именно в этот момент, отсчитывая семь суток до старта «Хазара», одновременно включились суперточные эталонные часы в космических центрах управления России и США, а также в кабинетах президентов обеих стран…

День седьмой

— Противоестественная для пространства заноза по имени Время, напоминающая глупую выходку безвременья, населяющего бесконечность, на самом деле ни к пространству, ни к противоестественности, ни тем более к безвременью не имеет никакого отношения. Время — это естественное состояние естества…

— Я вас понимаю, полковник. — Русский летчик-космонавт, Сан Саныч Гаркуша, доктор технических наук из НПО «Энергия», труженик и один из лучших космических инженеров Земли, заключил в пломбу мини-отсек с технической документацией и повернулся лицом к своему коллеге из США. — Мы свое дело сделали, каждый винтик и болтик «Хазара» соединились благодаря нам. Мы его, дружище Билли, довели до ума. Теперь пусть на нем полетают другие. По правде сказать, дружище, мне уже надоело болтаться на орбите, среди этой космической мусорки, хочу на Землю.

— Да уж, — засмеялся откомандированный на МКС «Мир-зет» для работы по сборке «Хазара» из заводских цехов подземного комплекса «Янки» полковник. — Теперь пришло время астронавтов. Пусть летят. Мы люди простые, работяги, нам на Земле жить надо.

— А хотелось бы на Юпитер? — поинтересовался Сан Саныч у Билла Вайнера. — Или ну его?

— Ну его, — проворчал американец. — Еще подхватишь какую-нибудь заразу по дороге, помрешь и будешь в тетрапаковом гробу где-нибудь в Солнечной системе болтаться. А у меня дочь в школе и сына через год надо в университет определять.

— Сколько вам заплатят за эту командировку? — перешел к животрепещущей теме русский. — По какому тарифу?

— Без тарифа, — с удивлением посмотрел на Сан Саныча американец. — Я по тарифу могу только послать ГАСА куда подальше. Два миллиона долларов заплатили сразу, и восемь по возвращении. Если что со мною случится на орбите, то восемь миллионов выплатят семье, плюс страховка двадцать миллионов.

— Да, — с тоской проговорил летчик-космонавт из России. — А нам по высшему, элитному тарифу платят. Сто пятьдесят тысяч долларов по возвращении, премия, плюс, — начал считать Сан Саныч, — оклад, накрутка, как за боевые, плюс квалификационные, — хорошее настроение стало возвращаться к русскому полковнику. — Итого 380 тысяч долларов. Ух! — потряс он в победно-восторженном жесте сжатой в кулак рукой. — У нас в гарнизоне все кореша обзавидуются.


День шестой

— Видит Бог, — печально вздохнул Кузьмич, один из самых богатых людей города, — я не хочу видеть главой города ни актеришку Фагодеева, ни психа Миронова, ни милицейского генерала Самсонова, но кого-то из них надо вывести в мэры, иначе город захватят пришлые. Москвич во главе Таганрога — это почти то же самое, что наш Яковлевич во главе Саудовской Аравии.

— Я прямо-таки знал, уважаемый, — поддержал беседу Яковлевич, тоже один из самых богатых людей города, — что вы обо мне вспомните. Ваши идеалы известны всему городу, так при чем тут, скажите, Саудовская Аравия?

— Рокотова кто-то застрелил, — сообщил городским олигархам, собравшимся на турбазе «У деда Щукаря» под пригородной Синявской Палыч, еще один из самых богатых людей города, — и все думают, что это сделал я.

— Брр, — Егорыч, просто богатый человек города, прихлопнул севшего ему на лоб комара. — Можно подумать, уважаемый Палыч, что это сделали не вы. Ваше долевое участие в разработке Ейско-Азовского шлейфа не известно, по-моему, только вам лично и следователям, ведущим дело по убийству мэра, который против воли всех здесь собравшихся отдал разработку шлейфа не тем, о ком его просили.

— Я вас умоляю, — Петрович, последний в компании самых богатых людей города, прижал руки к груди. — О чем мы тут сейчас говорим?

— О том, как наш Палыч, — флегматично ответил ему Яковлевич, — застрелил нашего мэра, а вообще-то, думаем, кого бы нам поставить на его место. — Он оглядел коллег своими печальными глазами и уточнил: — Я имею в виду мэра, а не нашего Палыча.

— Так давайте поставим Миронова, — предложил Палыч, очищая вяленого рыбца и с вожделением поглядывая на запотевшую от внутренней прохлады кружку пива перед собой. — Или нашу Любочку Кракол — без разницы. Сексуальная мулатка во главе Таганрога хотя бы сможет сосредотачивать на своих достоинствах мысли заинтересованных в этом мужчин, деловых партнеров нашего города.

— Не говорите при мне о Любочке Кракол. — Егорыч убил очередного, третьего по счету, комара на своем лбу. — Я бы эту Любочку… Смотрите! Смотрите! — Он взмахнул рукой куда-то в сторону моря.

Огромный «солнечный зайчик» запрыгал по крышам домов станицы Синявской. И хотя блик, упавший с неба, и был похож на «солнечного зайчика», он не дотягивал до него многими характеристиками: во-первых, в нем не было легкости, во-вторых, от него исходила какая-то угроза с философским подтекстом, а, в-третьих, он и не был «солнечным зайчиком».

— Хаза-ар, — уважительно протянул Кузьмич, провожая взглядом «огненную» тень МХК «Хазар», просиявшую над ними. — Скоро уже, через пять дней, я по телевизору слышал, полетят к Юпитеру, делать им, видимо, больше нечего на Земле.

— Ну вот тогда и поговорим, — неожиданно оживился Яковлевич. — Зачем говорить о том, что я претендую на нефть Саудовской Аравии, а наш Палыч на пост мэра города прежде, чем этот «Хазар» не ускачет от нас куда подальше?

Живописные, сочные и колоритные, как весь юг России, олигархи города Таганрога, держа в руках кружки с пивом, взглянули на небо, и по их лицам было видно, что слова Яковлевича нашли понимание в их сердцах.

День пятый

— Черт бы меня побрал, — заявил вызванный в кабинет генерала Самсонова Степа Басенок. — При чем тут предвыборная кампания?

— При чем тут черт, Степа? — мягко увещевал его генерал Самсонов. — В город с инспекционной проверкой едет Абрамкин. Это уже даже не смешно.

— Как приедет, так и уедет, — вмешался находящийся тут же Игорь Баркалов. — На ход выборов это не повлияет. В крайнем случае, Аллу Юрьевну Вострецову у вас в предбаннике посадим. Она ему расскажет все, что сочтет нужным — и про любовь, и про ненависть.

— Или я не генерал, или вы дураки, — возмутился Самсонов. — Вы что, не понимаете? Абрамкин — это одно из двух и даже из трех. — Самсонов в раздражении, он кормил рыбок, высыпал в аквариум весь килограммовый пакет с высушенными дафниями. — Или он едет, чтобы занять мое место, если я займу пост мэра города, или его вызвал Миронов, чтобы посадить на мое место, если мэром станет он, или, что хуже всего, он едет, чтобы под видом инспекции ознакомиться с положением дел в управлении ГУВД, принять их и занять мое место, независимо от того, кто будет мэром — я или Миронов. То есть он человек Фагодеева-Ступинского, этого политически-невменяемого интригана. — Самсонов сунул обе руки в карманы брюк, сплюнул в аквариум и мрачно изрек: — Город ждут потрясения. Выход один — раскрыть убийство Рокотова, достать заказчиков и исполнителей и всадить их в тюрьму так, чтобы даже у прессы никаких сомнений по этому поводу не возникло. В общем, будем брать Палыча, а если понадобится, то и Петровича, и Егоровича, я уже не говорю о Кузьмиче или даже о Яковлевиче, этих тоже будем брать.

Игорь и Степа, не сговариваясь и даже не переглянувшись между собой, почти синхронно достали ручки из внутренних карманов своих пиджаков и, придвинув листки бумаги, стали сосредоточенно и даже с какой-то поспешностью писать. Чудо спонтанной синхронности завершилось тем, что они одновременно расписались в конце написанного, одновременно вернули ручки в пиджаки и одновременно, взяв листы в руки, протянули их генералу.

— Ну вы даете, — восхищенно посмотрел на оперативников Самсонов. — Это что?

— Заявление об уходе! — одновременно отчеканили подчиненные.

День четвертый

После того, как Аскольд Иванов поведал своему другу, учителю и руководителю о встрече своей супруги с заезжей американской дамой с мировым именем в холле «Президент-отеля» и о предупреждении, брошенном американкой Капе Витальевне, на Гарольда Смитовича Гулько напало что-то наподобие неожиданного для него ступора. Он целые сутки пролежал в номере гостиницы «Националь», не отвечая на телефонные звонки и напряженно размышляя. После короткого и тревожного ночного сна принял ванну, побрился, переоделся и, заказав такси, вскоре уже открывал сложно-узорным ключом железную калитку в заборе дома двадцать один, уютно сохранившего свою тайную элитарность существования в самом центре взбесившейся от рыночной экономики, имперской униженности и самообольщения Москвы. Первое, что он увидел после того, как закрыл калитку и повернулся лицом к дому, это спешащую к нему Василису Сигуровну. Старая дама была в клетчатом, желтое с голубым, спортивном костюме, красном, по-татарски закрывающем лоб, платке на голове, красных сафьяновых высоких сапогах на ногах и белых перчатках на руках, которые она радостно протягивала навстречу Гарольду Смитовичу.

— Ох, Василиса, Василиса, — покачал головой Капитан, троекратно расцеловываясь с почтенного возраста дамой. — Ты так вырядилась, словно собираешься повеситься на новогодней елке в подарок внукам-наследникам.

— Я, конечно, хотела бы иметь таких внуков, — Сигуровна взяла Гарольда Смитовича под руку, и они направились к подъезду, — но у меня на детей аллергия еще с тех времен, когда я сама была внучкой-наследницей.

— И когда же это было, — осклабился в улыбке Капитан. — Не тогда ли, когда ты, старая перечница, обменяла свою комнату в одесской коммуналке на четырехкомнатную квартиру в Москве, и тебя за это хотели посадить в тюрьму, но не посадили только потому, что в тебя влюбился следователь, расследовавший дело об афере с обменом жилплощади? Топорная работа, должен тебе заметить, — шутливо поморщился Капитан. — Много воды с тех пор утекло.

— Да, — мечтательно подняла глаза к небу высокопоставленная вдова. — Ты тогда еще был прыщавый, дурной и худой, как глист на диете, мелкий базарный кидала.

— Я и говорю, что много воды утекло. — равнодушно согласился с Василисой Сигуровной Капитан и поинтересовался: — Как ты думаешь, что меня беспокоит, почему последнее время, вот уже вторую неделю, я не ощущаю интереса к самой, может быть, грандиозной в нашей жизни, афере? Вначале я думал, что это связано с выходом, то есть с входом в нашу Леонилу агента ФСБ. Но такие вещи меня, наоборот, вдохновляют на работу, афера без риска быть арестованным, уже не афера, а скучно-зевотная передача денег из одних честных рук в другие. Лучше пустые бутылки собирать, чем так деньги зарабатывать. Нет, — задумчиво покачал головой Гарольд Смитович, — что-то другое меня отвращает от действия. Я это понял тогда, когда Аскольд рассказал мне о странном разговоре Капы Щадской с американской астронавткой в холле «Президент-отеля». В чем дело, Сигуровна?

— В американской астронавтке, — уверенно ответила ему бабуля. — Точнее, не в ней самой, а в этой штуке, — Сигуровна, не поднимая головы, ткнула пальцем в небо, — в «Хазаре». Я тоже при мысли о нем перестаю ощущать перспективу и начинаю увлекаться сиюминутными мгновениями. Но я старуха, мне это свойственно…

И тут Гарольд Смитович Гулько, опытный мошенник и вдохновенный аферист, понял, что его апатия к любым формам жизни и действующим внутри нее авантюрам проистекает именно от светящейся звезды, кружащей на околоземной орбите. Именно МХК «Хазар» мешал думать о перспективах на завтрашний день.

— Ты знаешь, Гарольдик, — продолжала умничать Василиса Сигуровна, — на небо и на все манипуляции людей с космосом хотя бы иногда нужно посматривать с опаской, в конце концов мы с тобой не дети и должны понимать, что между причиной и следствием всегда присутствует чей-то помысел…

— Гарольд Смитович, — раздался баритональный голос сверху, — я здесь.

Капитан и демонстративная бабушка подняли лица к раскрытому на четвертом этаже окну. В окне, словно поясной портрет в раме, стоял Юрий Поликарпович и с благоговейной любовью смотрел на Гарольда Смитовича. Он был в красной фетровой шляпе, стального цвета пиджаке, желтой рубашке и черном, бюрократического стиля, галстуке.

— Ты подхалим, — сообщила Сигуровна Юрию Поликарпычу и объяснила Капитану: — Ниже подоконника он одет в трусы и тапочки. А ты, собственно говоря, зачем приехал чуть сеет к нам, Гарольдик, неужто лишь для того, чтобы об этой железке над головой поговорить? Если так, то ее скоро не будет, до старта «Хазара» дни остались, а до выбора мэра Москвы, то есть до избрания им вот этой канарейки в шляпе, — она кивнула на «портрет» в окне, — чуть больше месяца.

— Значит так, Сигуровна. — Лицо Гарольда Смитовича стало волевым и властным. — Все, повторяю, все дела приостанавливаются до осуществления старта экспедиции на Юпитер. Сдается мне, что после запуска этой занозы в околоземном пространстве многие дела, на которые мы тратим творческую энергию, потеряют свою актуальность.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — не уловил тревоги Капитана Юрий Поликарпыч и, сняв шляпу, стал ею обмахиваться. — А там, чем черт не шутит, глядишь, и выборы после полета на Юпитер отменятся. Ну куда мне, скажи, Сигуровна, куда мне в мэры Москвы с моим хроническим псориазом?

— Молчи, — отмахнулась от него Василиса Сигуровна и тут же нежно заулыбалась, глядя в сторону входной калитки. — А вот и мой племянничек, сын моей сестры. Ты ее знаешь, она живет на Пересыпи одесской, ты еще когда был мелкий кидала, дарил ей краденые кольца по субботам.

— Неужто сын Долечки? — умилился Капитан. — Какой импозантный мужик, надо же.

Мужчина закрыл калитку и повернулся к своей тетушке.

— У него и имя, и фамилия такие чудные, — прижала руки к груди Сигуровна. — Ладан Мушка…

День третий

Предстартовое время «Хазара» настолько увлекло СМИ, что все остальное, не менее чудесное и значительное, происходящее на Земле, как бы отошло на второй, а то даже и на третий план. Человечество впало в эйфорию первооткрывателей. Всех интересовало, что там, за пеленой жуткой юпитерианской атмосферы, есть ли там хотя бы контуры истинного Эльдорадо, есть ли там то, чего так не хватает на Земле — радостной перспективы на будущее. Юпитер стал символом Земли. Как будто бы древнее италийское и языческое завладело всеми народами и отдельными людьми. Впору было сравнивать Клэр Гатсинг с Юноной, супругой божественного Юпитера. Америка любовалась, жила, дышала своей любимицей. Из-за этого случалась масса курьезов. Полиция задержала неподалеку от главного офиса НАСА человека, который на глазах у прохожих достал из-под рубашки тонкие дамские трусики с вышитой надписью впереди «Клэр», а сзади «Гатсинг», и сообщил мгновенно собравшейся вокруг него толпе, что он ремонтировал в личном кабинете Клэр душ и похитил из него, как он выразился, «эту штуку». После чего он как-то слишком уж профессионально распустил трусики на нитки и мгновенно продал «эту штучку» за двадцать тысяч долларов, по двести долларов за нитку. Но главное было не это, а то, что за пять дней до старта по всем каналам американского телевидения продемонстрировали архивную, ранее не показываемую, запись возвращения Клэр Гатсинг из Москвы. Видимо, таким образом американскому народу хотели объяснить причины, по которым шестнадцатым членом экипажа стал не американец, а русский. В этой хронике Америка увидела, что вернувшаяся из Москвы Клэр Гатсинг сошла по трапу самолета не одна. То есть она так или иначе сходила не одна, вместе с ней, включая Госсекретаря, главу НАСА и мужа Клэр Джона Карри, была толпа народа. Но среди вышеназванных она всегда выделялась, а теперь рядом с ясной и любимой страной Клэр по трапу сошла лучеподобная русская неясность, сразу же влюбившая в себя Америку, по имени Саша Углокамушкин. Эту «неясность», по уверению прямо на трапе допрошенных журналистами Госсекретаря и главы НАСА, обязательно зачислят шестнадцатым членом экипажа МХК «Хазар». Америка, прильнув к телевизионным экранам, отчетливо видела, что лицо Клэр, находящейся рядом с «почти новым» русским астронавтом, это лицо невесты, безумно влюбленной в своего жениха, и Америка радовалась, одобряя эту влюбленность. Тусклый, хотя и гениальный, образ Джона Карри граждане США никогда не отождествляли со своей любимицей. Смущало только, что и у Джона Карри, стоящего рядом с «хорошим американским парнем из России», было лицо невесты, влюбленной в своего жениха. Это становилось понятным любому, кто видел выражение лица Главного научного администратора «Хазара», когда он смотрел на нового и в какой-то мере уже почти подчиненного ему члена экипажа. Впрочем, рядовая, трудовая, массовая, потребляющая телевизионную картинку Америка понимала Джона Карри. Она и сама, увидев этого «лучше всех американцев русского», почувствовала себя готовой к брачному пиру невестой. На этом фоне почтительно-деловое выражение лица сенатора Арчибальда Соукса, разговаривающего с почетным летчиком-космонавтом и, как выяснилось несколько позже, почетным полковником ФСБ Александром Углокамушкиным, несколько дисгармонировало с любовью окружающих. Но американцы, увидев эту дисгармонию, телевизионщики выпячивали ее во всех ракурсах и по всем каналам весь день, не осудили ее. Арчи свой, и неплохой парень, и было даже приятно, что он дружит с другим непохожим парнем из России чисто по-мужски, без особо чувственных, тоже одобряемых Америкой, моментов…

Именно в этот день, когда Америка смотрела архивную пленку о возвращении Клэр из Москвы, с двух космодромов США, секретного «Янки» и общеизвестного на мысе Канаверал, стартовали два мощных шаттла «Феникс», доставляя к МХК «Хазар» международный экипаж, в число которого входил и новый штурман-инструктор Саша Углокамушкин.

День второй

Три прямоугольника, подсоединенные ко всем компонентам хроногиперболизированного двигателя в модулях «Харон-А», «Харон-Б», «Харон-В» и «7А-Опал», были вмонтированы в пол командирской рубки модуля «Синяя птица» так, чтобы не мешать людям переходить от кресла к креслу и выходить из рубки.

— Средоточие жизни и движения, — похлопал Джон Карри по одному из прямоугольников. — Три сердца «Хазара».

Система соединений и расположений трех «Харонов» была такова, что «яйца» как бы «не хранились в одной корзине». Пока был целым хотя бы один из «Харонов», хронодвигатель мог действовать. В «Харонах» содержалось антимолекулярное лабораторное вещество трех спиралевидных полярностей.

— Завтра, — похлопал Джон Карри по второму прямоугольнику, — сюда поступит импульс от «Пульсар-Нейтрино» из «7А-Опал» и оплодотворит «Харонов». Затем, — он похлопал по третьему матово-серебристому прямоугольнику, — сработает системный накопитель, и как только отсчетное время замрет на команде «Старт», наш кочевник войдет в петлю времени, то есть энергия скорости 210 километров в секунду, достигаемая за счет бафометина, — объяснил он штурману, — на одну минуту нейтрализуется оплодотворенным «звездным сперматозоидом» антимолекулярным веществом из «Харонов», и «Хазар» в эту минуту, за которую он должен преодолеть двенадцать тысяч шестьсот километров, застынет на месте. Таким образом вокруг него и создастся петля, я бы даже сказал, «праща» времени, которая бросит нас на шестьсот двадцать девять миллионов километров вперед то есть вбросит прямо на орбиту Юпитера.

— Забавно, — лучезарно улыбнулся ему русский штурман и непонятно высказался: — МХК «Хазар» — это что-то наподобие велосипеда для коротких прогулок в окрестностях Солнечной системы?

— Скорее, дрезина, — вмешался в разговор Даниэль Хильсон, вплывая в пока еще пребывающий в невесомости центральный отсек. — Космическая дрезина на ручной тяге.

— Дрезины по имени «Пилигримы» приторочены к седлу нашего «Хазара». — Уже почти забывшая Землю и устремившаяся помыслами к Юпитеру Клэр Гатсинг вплыла вслед за Хильсоном. — Никакой наш «Хазар» не велосипед и тем более не дрезина. Он космический конь, друг кочевников. Он ведь живой, послушайте.

И все, поддавшись очарованию Клэр Гатсинг, замолчали, прислушиваясь, и услышали, как бортинженер Валентин Александров спрашивал у астробиолога Люта Ходакова:

— Лют, ты, случайно, не перепутал Юпитер с Лаосом, зачем тебе такая куча презервативов?

— Ходаков и Александров, — немедленно вмешался в разговор Даниэль Хильсон, используя командирский жезл-микрофон, дающий ему право и подслушивать, и вмешиваться. — Во-первых, отключите у себя в отсеке громкую связь, а во-вторых, я сейчас к вам зайду — презервативы не входят в перечень личных вещей, разрешенных для взятия с собою на орбиту.

День последний

59 минут

Старший оперуполномоченный МУРа Саша Стариков сидел на песке, по-турецки скрестив ноги, с одной стороны лежащей в купальнике пышнотелой дамы, а младший оперуполномоченный Ласточкин — с другой стороны. Они лениво играли в карты на ее животе.

— Вутетич, — Саша побил туза козырной шестеркой, — я люблю тебя, Лида Вутетич.

На песок набегали волны Черного моря. Саша Стариков и Ласточкин были в привилегированном летнем отпуске. Ласточкин второй раз за все время службы, а Саша третий. Перешедший в Министерство внутренних дел Градов, уже бывший начальник МУРа, изыскал для них такую возможность. Вскоре в Ялту к Саше, оставив мужа на съемках, примчалась московская бизнесвумен, красавица Лида Вутетич.

— А я не люблю тебя, Лида Вутетич. — звонко щелкнул червовым тузом по животу дамы Ласточкин. — Я тебя просто уважаю, как женщину, которую любит мой начальник.

— Мальчики, — томно промурлыкала из-под шляпы Вутетич, — честное слово, я не удивлюсь, если вы сейчас на моем животе разложите тарелки с шашлыком и расставите бутылки с вином.

— Молчи, Вутетич, — погладил Саша по животу красавицу. — На этом животе можно лишь играть в карты и обливать его шампанским и слезами восторга.

— Ох. Стариков, — промурлыкала Лида, — до чего же я люблю тебя, мент нерафинированный.

40 минут

— Тебе не кажется, — вздохнула Ксюша Мармик, — что это даже не один ребенок. — Она подняла сиреневого цвета маечку и погладила рукою округлившийся живот, — а два — твой и улетевшего к чертовой матери на Юпитер Углокамушкина?

— Во-первых, — ревниво вспыхнул два дня назад влюбившийся в Ксюшу Толик Лаперуза, — «Хазар» стартует через несколько минут, так что «Кирпич» вот он, — Толик кивнул на небо, — рядом. Во-вторых, это уже не Углокамушкин, а сын той матери, о которой ты только что вспомнила. А в-третьих, — Толик смущенно запнулся и тоже погладил живот Ксюши Мармик, — он ведь не спал с тобою, Ксюша.

— Ну и что, — серьезно и пытливо взглянула ему в глаза Ксюша, — ты ведь тоже этого не делал.

30 минут

Веточкин и Лапин сидели в ресторане «Гетъман» на Арбате.

— Ну, — поднял рюмку с водкой Тарас, — за встречу.

— Давай, — выдохнул приехавший в Москву Лапин, — за нее.

Они выпили, молча поставили рюмки на столик и с отвращением посмотрели на блюдо с варениками. Лапин вновь разлил по рюмкам «Первопрестольную».

— Ну, — поднял он рюмку, — за то, что живы.

— Давай, — оживился Тарас Веточкин. — По сведениям из нашего штаба космических сил, старт «Хазара» может нарушить нить пространства вокруг Земли и образовать вакуумный омут.

Они выпили по второй рюмке и вновь с молчаливым отвращением стали смотреть на появившиеся на столе горшочки со сметаной для вареников. Лапин, думая о чем-то своем и далеком от космоса, решительно разлил по третьей рюмке.

— Ну, — поднял он рюмку, — за Леньку Хромова.

— Давай, — согласился с ним Веточкин и тоже поднял рюмку. — Мне вчера вечером какая-то сволочь, жаль, что начальство не разрешило использовать оперативную технику для обнаружения, на стационарный пейджер от него сообщение прислала: «Тарас, я в глубоком мезозое, дальше, чем на Том свете. Хромов».

Они выпили по третьей и не раздумывая налили по четвертой, с вдохновенным блеском поглядывая и на сметану, и на примкнувшие к ней шкварки, и на сами вареники.

— Кстати, — держа перед собой рюмку и сквозь нее разглядывая Веточкина, спросил Лапин, — что такое вакуумный омут?

— Как бы тебе поточнее сказать. — Веточкин задумчиво посмотрел сквозь свою рюмку на Лапина. — Волхв говорит, что в этом случае Луна может сократить свое расстояние до Земли в два раза.

10 минут

За десять минут до старта МХК «Хазар», самого значительного события за всю историю, на Земле произошла самая жуткая и непредставимая по последствиям трагедия. Трагедия была такой вопиющей, что, сначала застыв от ужаса, а затем, отозвавшись распадом восьмисот семидесяти пятьютысячами галактик и семьюдесятью тысячами взрывов сверхновых звезд Вселенная, от созвездия Андромеды до созвездия Парус, умерла для созидания. На Земле был убит Черным Буддой — Антихристом аоэлитный лаоэр Сава Савоев. Шамбала, из лучших побуждений, во имя своих представлений о добре и во имя ложной любви к выпестованному ею человечеству, дала возможность представителю элохимо-демиургианской алогичной действительности — Антихристу убить на своей территории Ангела…

— Люди не виноваты, — неожиданно прошептал находившийся на ранчо президента США Стефан Искра. — Они не виноваты. — Он доброжелательно улыбнулся Пеги, Лили и Ричарду, детям и супруге президента, сидевшим с ним за обеденным столом.

— Я знаю, — ответил ему Арчибальд Соукс и стал закрывать крышку капсульного кресла, готовясь к старту.

— Что вы сказали, сенатор? — заинтересовался Даниэль Хильсон, стоя возле своей капсулы и наблюдая, как экипаж скрывается в своих антиперегрузочных коконах, готовясь облечься в эту защиту последним.

— На Земле убили еще одного Ангела, — спокойно сообщил ему сенатор-космонавт и уточнил: — Но люди, хотя я и не уверен, пока еще не виноваты в этом.

5 минут

— Вутетич, — Саша Стариков протянул женщине вареную молодую кукурузу, слегка посолив ее, — это едят.

— Да ты что? — удивилась женщина и вгрызлась в початок, не спуская глаз с оперуполномоченного. — А я-то думала…

2 минуты

— Холодно что-то, — поводил плечами старший оператор ЦУПа в подмосковном Королеве. — Как будто не август, а январь на улице.

— Наоборот. Караваев, — расстегнул воротник рубашки руководитель полетов Зябликов. — Слишком жарко.

10 секунд

— Рыба! — радостно гаркнул бригадир метростроевской бригады седьмого участка Васин, завершая доминошную партию костяшкой «пусто-пять», и, поднявшись из-за стола, коротко сообщил остальным членам бригады: — Все, обед закончен, всем по своим рабочим местам.

1 секунда

— Ну вот и все, — повернулся президент России к главе правительства и главе своей администрации. — Старт…

Загрузка...