Око Марены

Пролог

Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, почти бегом, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо княжеского терема.

Такой же легкой походкой прошел в просторную гридницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.

— Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, — улыбнулся всадник.

— До годков моих доживешь, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а уж нам, старикам…

Не договорив, он сокрушенно махнул рукой. Оба его собеседника тут же, будто по команде, встали и, поклонившись на прощанье, вышли из гридницы.

— Никак дружине своей смотр решил учинить, княже? — еще шире заулыбался вошедший и поощрительно заметил: — Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.

— Ты один, Ростислав? — устало осведомился мужчина.

— Пока один, — последовал ответ. — Но гонцов к Андрею я уже отправил. Да и Святослав со Всеволодом должны подъехать к вечеру.

— Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, — согласился Мстислав Романович. — А то давненько меня все четыре сына разом не навещали. То девки красные мешали, то охота знатная…

— Ныне другая охота грядет, отец, — нетерпеливо перебил его Ростислав. — Поди, писала тебе дочь твоя Агафья[1], что там на Рязани творится?

— Да ты и сам не хуже меня обо всем ведаешь, — спокойно возразил киевский князь.

— Ведаю, — послушно согласился Ростислав. — Потому и к тебе со всех ног прилетел. Такого братоубийства на Руси не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? — И почти жалобно: — Ты ж старейший князь, батюшка. Вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.

— Сядь-ка, — властно усадил Мстислав Романович сына и, дождавшись, пока Ростислав займет место рядом с ним, кряхтя и неспешно поднялся и грузно прошелся к узенькому слюдяному оконцу. Дощатые светлые полы под тяжелыми шагами солидно поскрипывали в такт хозяину Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он подозрительно покосился на оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, так чтобы собрать спиной все идущее через него тепло.

— Напрасно ты на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, — заметил строго. — Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, — остановил он порывавшегося что-то сказать Ростислава. — Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего — отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много. Ты ж княжения Рязанского жаждешь, а про то забыл, что у убиенных князей еще дети остались. Их куда?

— О них уже Константин озаботился, — хмыкнул Ростислав. — Он же сразу из-под Исад людишек своих послал всюду: и в Пронск, и в Михайлов, и в прочие грады. Нет уже детишек. Кончились они, а вернее молвить, подсобил Константин их душам на тот свет перебраться.

— Кончились, да не все. Слыхал я, что у убиенного Ингваря все потомство целехонько вкупе со старшим. А первенцу его осьмнадцатый годок идет.

— Ему осьмнадцатый, а он уже на Переяславле сидит. Да ежели Константина спихнет с рязанского стола, то и вовсе княжество целиком охапит. А тут… — Ростислав, не договорив, тяжело вздохнул.

— И как ты ему подсоблять удумал? Помочи он вроде не просил? — последовал ленивый вопрос.

— А мы не дожидаючись — сами придем, — оживился Ростислав и с надеждой уставился на отца — неужто даст добро?

— Негоже то, — мотнул головой Мстислав Романович. — А ежели поразмыслить как следует, то и совсем никуда не годится. Ну, собрали мы дружину. Как нам на Рязань идти? Чрез черниговцев, что рязанцам родичами доводятся? Они того не допустят.

— А они тоже пускай полки собирают. В Рязани городов изрядно, хватит и нам и им.

— Нет, сыне. Ведаю я, что четвертый десяток тебе давно идет, а окромя имени гордого — княжич киевский — за душой ничего боле нет. И у Андрея тако же, и у старших твоих братьев — Всеволода со Святославом не лучше. Все ведаю. А токмо нельзя Мономашичам в свару со Святославовичами[2] лезть. К тому же пока мы полки сбирать учнем, пока до Рязани стольной доберемся, Ингварь-младший и сам, поди, за отца своего отмстит.

— А ежели нет? Ежели не возможет он злодея одолеть?

— Стало быть, силенок не хватило. Тогда он помощи попросит у соседей. К тем же черниговцам поклонится али к суздальским князьям. К кому придет, тому и резон идти на Рязань.

— Так суздальцы — те же Мономашичи, что и мы, — не согласился Ростислав.

— Те, да не те. У детишек Ингваря-старшего, кои в Переяславле сидят, родная бабка — Аграфена Ростиславовна[3] — двухродной сестрицей доводится всем Всеволодовичам. Стало быть, родичам малолетним им сам Бог повелел подсобить.

И о том вспомни, что у них еще один заступник есть — Мстислав Удатный[4], кой покойному Ингварю, через мать свою, опять-таки двухродным братцем приходится. И мыслю я, что как он скажет, так оно и станется.

— А мы как же? Ведь старейший стол у нас?

— А ты не забыл, кто нас на стол этот подсаживал? Должон в памяти держать — всего-то три года и минуло с тех пор.[5] Коли не он — сидели бы мы доселе в Смоленске. Да и Всеволодово наследство, за которое такая свара у братьев была, тоже Мстислав Удатный переделил. Так что поглядим — как он на все это откликнется. А покамест обождем, — резко ответил старый князь. — Не с руки нам ноне туда влезать. Сам, поди, ведаешь, это ж у меня, как и у тебя, одно название и осталось гордое — великий князь киевский. На деле же взять — кто меня ныне слушаться станет?

— Тот, кому в том прямая корысть. Те же черниговцы, к примеру, с радостью подсоблять пойдут.

— Может, и пойдут, — не стал спорить Мстислав Романович. — Но пока они тихо сидят. Стало быть, и нам неча на рожон переть.

Он с грустью посмотрел на понурое лицо сына. Ростислава было жалко. Четыре сына у него, Мстислава, и все четверо до сих пор своих уделов не имеют, хотя даже младшему из них, Андрею, уже двадцать пять годков этой зимой исполнится. Рязанское княжество и впрямь выходом было бы, но и то, что предлагал Ростислав, ни в какие ворота не лезло. Мягче надобно, тоньше. К тому же пока многое неясно было — сколько сил у младшего Ингваря, решится ли он вообще на войну со своим двухродным стрыем[6]. А главное — будет ли просить помощи у соседей? А если будет, то у каких? С одной стороны, в Чернигове прямая его родня сидит — туда ему дорога. С другой — уж много больно там безудельных князей или на такой вотчине сидящих, что лучше ее и не было бы вовсе. Придется делиться. И хорошо делиться.

У суздальских соседей своей земли в избытке, но захотят они подсобить меньшому Ингварю? Константин миролюбив, тих и робок. Юрий, как воевода, одной гривны не стоит. Разве что Ярослав… Словом, вопросов было много, пожалуй, даже слишком много. Но главное — не было ни одного ответа, так что рассуждать обо всем этом можно хоть до бесконечности — все равно без толку.

И Мстислав Романович протяжно вздохнул, тем не менее подтвердил свое окончательное решение, которое в последние годы все чаще и чаще срывалось с его губ:

— Обождем малость. Тут горячку пороть — себе дороже выйдет, — и как бы в свое оправдание добавил: — Вон черниговцы, хоть и родичи, а сидят тихо, выжидают. И нам сидеть надобно.

Киевский князь, как умудренный опытом человек — как-никак седьмой десяток давно разменял, говорил разумно, взвешенно и толково. Все в его словах было правдой, кроме одного — у князей черниговских все было далеко не так спокойно, как ему думалось. И там вот уже который день судили и рядили — как быть дальше.

С одной стороны — такие же Святославовичи на Рязани, свой род, да к тому же женка одного из убиенных под Исадами князей — Кир-Михаила — меньшая дочь недавно умершего Всеволода Чермного. Его брату Глебу Святославовичу, который ныне на черниговском столе сидит, племянницей родной доводится. А самое главное — уже больно много их — без уделов — собралось ныне в княжестве. У усопшего Чермного — двое сынов, вовсе никуда не пристроенных толком, у самого Глеба сын такой же, да и у младших братьев черниговского князя потомство будь здоров. Одни Мстиславовичи чего стоят — Дмитрий, Андрей, Иван, Гавриил. Куда их всех девать?

Трещит Черниговское княжество по швам от такого обилия. Трещит и лопается, как куриное яйцо. И вылупляются из него все новые и новые уделы — то в Новгороде-Северском князь свою независимость провозгласит, то в Курске. Последние же годы и вовсе беда: один за другим города отпочковываются — Вщиж, Трубчевск, Рыльск, Путивль, Карачев, Козельск… А как иначе? Каждому из потомства долю надобно, да не сельцо какое-то захудалое, а град, хоть и небольшой.

Потому и разгорелась пря нешуточная. Повсюду щитами бряцают, мечами звенят. У наследников неимущих глаза как яхонты горят — подсобить немедля надо меньшому Ингварю, чтоб справедливость на Рязани восторжествовала!

А с другой стороны посмотреть — как подсобить, когда он за помощью не шлет? Самозванно-то идти негоже.

Опять же неведомо, о чем там суздальцы думают. Они-то хоть и Мономашичи, но в еще большем родстве с покойным Ингварем были, чье потомство одно только и уцелело. А главное — что скажет Мстислав Удатный, который всем родня — и убийцам и убиенным.

И как ни горячились молодые черниговские княжичи, у которых кроме этого звания да городишки небольшого за душой ничего не было, как ни настаивали, все равно не по-ихнему порешили. Уж больно свежи воспоминания у князя Глеба Святославича от раздора трехлетней давности, когда сводные дружины смолян и новгородцев смерчем пронеслись по Черниговской земле. Нет, в таком деле спешка даже не вредна — смертельна. Наследников понять можно — такой удобный случай, чтобы поживиться за счет межусобиц соседских, навряд ли представится. Но он, Глеб, в ответе за все княжество в целом, и ему ошибаться нельзя. А посему надобно ждать слова Удатного. Благо, что он медлить не любит, поди, надумал уже что-то.

Мстислав Удатный и впрямь уже было надумал, но перед тем как собрать вече новгородское, решил в светлицу к дочери Ростиславе заглянуть. Ежели в поход на Рязань идти, то через переяславские земли. Тут князя Ярослава никак не миновать, а жена его — вот она, в светлице сидит, с девками дворовыми рубаху вышивает.

Это для всех прочих Мстислав в такой обиде на зятя за свой Новгород, что даже жену у него — свою дочь — забрал в качестве наказания. Да мало того — уже два посольства от Ярослава ни с чем отправил восвояси. Не отдам Ростиславу, и все тут!

На самом деле именно за город он особой обиды на зятя своего не таил. Ну, поцапались малость, пришлось поучить, на будущее урок дать — серчать-то чего. К тому же на битых и вовсе зла держать негоже. Наоборот, сейчас самое время к окончательному примирению прийти. Но для этого Ростиславу — дочку свою старшенькую — непременно вернуть надо. А как это сделать, когда она всякий раз на своего батюшку глядит, а в глазищах такая тоска смертная застыла, что все внутри переворачивается. Отец же родной — не зверь какой-нибудь.

О том, что не все ладно в их супружестве, Мстислав понял еще давно, спустя всего полгода после веселой шумной свадьбы. И пусть гордая дочь не жаловалась, но в весточках своих к отцу и добрыми словами тоже не сыпала. Вкратце если суть посланий ее изложить, то смысл их таков — нормально все. Живем, как и прочие. Да просьбы частые — румян с белилами прислать заморских, самых лучших. Слал, конечно, и гривен за них не жалел.

Чуть позже, и то от людей верных, а не от самой Ростиславы, прознал он и кое-какие подробности их совместной жизни. Тогда он и понял вмиг — зачем его умнице и красавице в таком количестве румяна с белилами понадобились. Негоже, когда на лице синяки видны. Что для холопки иной не в поношение, то для княгини переяславской — позор страшный. А для Ростиславы вдвойне — гордая у него дочка.

Однако и у каждой гордости предел наступает. Последнее письмо от Ростиславы ему в Галич привезли. И вновь жалоб в нем не было, только просьба с выбором подсобить — какой монастырь лучше всего выбрать. Да еще подпись внизу необычная — Феодосия. Никогда ранее дочь своим крестильным именем не подписывалась. Не любила она его. Ей больше по душе гордое княжеское было — Ростислава. Да и к монастырской жизни тяги у нее отродясь не было. Скорее напротив. «Чем рясу на себя надевать, так уж лучше сразу к русалкам. У них-то жизнь попривольнее», — говорила она всегда.

А тут и муж ее словно с цепи сорвался, решил любимый Новгород на колени поставить. Словом, все одно к одному — возвращаться надо. Потому и Ярослав, разбитый под Липицей и устроивший со зла страшный самосуд над ни в чем не повинными новгородцами и смолянами, оказавшимися на свою беду в Переяславле-Залесском, поехал, смирив гордыню, не к тестю, а именно к брату Константину. И просьба одна у него была — чтобы тот его Удатному на расправу не выдал.

Потому и Мстислав, обычно добродушный и незлобный, невзирая на все уговоры своего союзника, не захотел мириться с зятем — и к городу его не пошел, и даже видеть Ярослава не пожелал. Последнее — из опаски, что сдержаться не сумеет. Он и даров его не принял — счастье дочери на злато-серебро не купишь. Лишь потребовал, чтобы зять ему Ростиславу вернул. А дабы нелепость своего пожелания скрыть — когда такое было, чтоб князь у князя жену отбирал, пусть даже она ему дочерью родной доводится, — Мстислав к повелению этому присовокупил, чтобы и новгородцы все, кои еще живы остались, тоже были на свободу отпущены и к нему доставлены. И оба знали, какое из требований главнее, а какое — так, для маскировки лишь. Скрипнул Ярослав зубами в бессильной ярости, но делать нечего — все исполнил. И скоро Ростислава с густо набеленным лицом — а как иначе два синяка свежих скрыть — уже у отца в шатре сидела. С ней он и уехал назад в Новгород.

Но такое тоже до бесконечности длиться не может. Замужней бабе — будь ты хоть кто — место рядом с супругом законным, а не у отца, к тому же теперь и случай удобный подворачивается — самолично при возврате пару слов сказать зятю разлюбезному, дабы уразумел, что шутки давно кончились и вдругорядь он, Мстислав, такого прощать не намерен.

— Сбирайся, — хмуро буркнул он, войдя к дочери в светлицу, и махнул повелительно девкам, что сидели на лавках, склонясь над вышивкой.

Челядь мигом исчезла.

— Как скажешь, батюшка, — послушно откликнулась Ростислава, поняв все без дальнейших объяснений, лишь спросив: — Как скоро ехать повелишь?

— Пока вече соберу, пока дружину проверю — с неделю, не менее, провозимся.

— Так ты сам меня повезешь? — не поняла княжна. — А почто со всей дружиной? Чай не на битву едешь — к зятю родному.

— К нему попутно, чтоб тебя из рук в руки передать, да поговорить кое о чем, — добавил он грозно.

Лицо Ростиславы вмиг зарделось ярким румянцем. Она прекрасно поняла, о чем именно, а точнее, о ком будет идти речь. Ох, как же стыдно, как же непереносимо стыдно… А Мстислав, не обращая внимания на раскрасневшиеся щеки дочери, продолжал:

— А дружина со мной на Рязань пойдет. Негоже там творится.

— А я-то думала, что ты ныне токмо Галич непокорный в мыслях держишь.

— Да бог с ним, с Галичем этим, — беспечно отмахнулся Удатный. — Сейчас поважнее дела имеются. Слыхала, поди, что там на украйне земель русских стряслось?

— Как не слыхать. Ужо две седмицы[7] последних весь Новгород, почитай, токмо о том и говорит. А ты, стало быть, сызнова о правде печешься? — вздохнула Ростислава. — А меня, значит, попутно… — задумчиво протянула она.

Лицо ее слегка омрачилось, но длилось это недолго. «А ведь ежели не поедет батюшка на Рязань, тогда и меня попутно не отвезет, — мелькнуло у нее в голове. — Ежели не поедет…»

Она покосилась на старого князя и тихонько осведомилась:

— Одного я токмо в ум не возьму. Когда ты прямиком с моей свадебки на Чернигов подался — тут все ясно. Святославичи Мономашичей забижали — негоже такое спускать. К тому же Мстислав Романович, что на Смоленске сидел, братом тебе двухродным доводился. И когда ты с Новгорода на Ярослава с Юрием пошел — там тоже все ясно.

Что именно ясно — уточнять не стала. Ни к чему своим срамом лишний раз любоваться. Вместо этого далее свою ниточку потянула:

— Ты за старину вступился, Константина на Владимирский стол усадил, порядок должный, что по обычаям, среди суздальских Мономашичей навел. А вот ныне я в толк не возьму: чай Святославичи грызню устроили. Так почто тебе туда лезть?

— Ежели бы черниговские али с Новгород-Северского княжества — тогда и впрямь чужие, — возразил князь. — А с теми, что на Рязани, я в родстве, потому и болит у меня душа. Никогда еще братоубивец на столе княжьем не сиживал.

— Ан, тут запамятовал ты малость, — деликатно заметила Ростислава отцу.

Ну не говорить же ему: «Батюшка, ты хоть одну харатью[8] за свою жизнь читал ли?» Нет уж, тут тоньше надобно, чтоб не обидеть, упаси бог. Лучше про плохую память сказать. Она — дело житейское. Для воина иное предание из старины далекой подзабыть малость зазорного нет.

— Еще пращур наш общий, Владимир Равноапостольный, повелел своего брата Ярополка на мечи вздеть, — привела она первый пример.

— То сами варяги учинили, — неуверенно возразил Мстислав, сам чувствуя слабость своих слов.

— Без княжьего дозволения на такое ни один варяг бы не решился, — не согласилась она. — К тому ж не в битве и не в сече, а когда тот мириться к Владимиру приехал. Один! Без меча!

— А Святополк Окаянный? — взвился князь. — Пришел Ярослав Мудрый и покарал братоубийцу.

— Это верно, — не стала спорить Ростислава. — Но он поначалу все взвесил и в точности уяснил, что именно Святополк в смерти братьев повинен, а уж тогда пошел на Киев. А ты сам-то, батюшка, до конца ли уверен, что это Константин Рязанский задумал братьев своих изничтожить под корень?

— А кто же еще? — с недоумением посмотрел Мстислав на дочь. — Не сумел — дело иное. Его же люди и потомство ихнее перерезали. Один токмо род Ингваря и остался в живых. Не успел Константин — сам в полон угодил. А после уж исхитрился и Глеба — последнего брата — тоже умертвил. Тут все ясно как божий день.

— Это хорошо, когда все понятно, а я вот ничегошеньки уразуметь не могу, — певуче протянула Ростислава, бросив в сторону отца лукавый взгляд и тут же вновь низко склонив голову над рубахой.

Казалось, девушка полностью отдалась вышивке, но это было обманчивое впечатление. На самом деле она торопилась все продумать. Времени, можно сказать, вовсе не было, а надо успеть выстроить из всевозможных обрывчатых сведений, преимущественно полученных от заезжих купцов на богатом новгородском торгу, единую нить логичных рассуждений и веских доводов. Доводов в защиту того, что она твердо вознамерилась донести до отца. И сделать это было нужно именно сейчас, поскольку даже через день-два все стало бы бесполезным.

— И чего ж тебе не ясно, разумница ты моя? — почти весело осведомился князь. Ему и впрямь радостно стало. Еще бы. В кои веки выпадал случай разъяснить что-то в многомудрых княжьих делах своей дочери, которая порою просто поражала Мстислава своими умными рассуждениями. Выслушав ее, иной раз еще долго расхаживал в раздумьях у себя в пустой гриднице. Случалось, и решения свои менял. Порою сразу, иногда — только к утру, поступая именно так, как подсказывала своими намеками Ростислава. Но теперь-то уж точно она была неправа, и пришел черед отцу утереть ее милый славный носик.

— Да невдомек мне, почто Константин, ежели к убийству страшному еще с зимы изготовился, лучших воев из дружины своей на мордву отправил? Да ищо и Ратьшу с ими вместе.

— Боялся, поди, что не пойдут они на такое, — предположил Удатный. — Хороший вой катом николи не станет.

— Может, и так, — легко согласилась с ним Ростислава. — А те варяги, коих он за пару месяцев до Исад у себя поместил? Они-то людишки подневольные. Нанялся на службу, серебро, гривны получил — служи и делай, что укажут. Одначе он их тоже вместях с Ратьшей отправил. Это как?

— Тоже не согласились, — уже не так уверенно пояснил князь.

— А ежели они все в отказ пошли, тогда неужто среди них людишек не нашлось, дабы о беде страшной прочих князей упредить? Неужто они все молчунами оказались?

— Хороший вой завсегда язык за зубами держать умеет, — наставительно заметил Мстислав.

— А мне ведомо, что иной мужик почище бабы языком чешет. И что было, и чего не было — столь всего наплетет, что и за месяц не распутать, — возразила княжна, предложив: — Да ты, князь-батюшка, свою дружину оком в думах окинь. Она ведь у тебя ладная, один к одному, а такие языкастые все едино сыщутся, да не один-другой, а поболе десятка.

Мстислав послушно окинул, после чего крякнул и возражать дочери не стал, а Ростислава все так же неспешно продолжала плести кружева своих словес:

— И опосля опять же не понять мне, батюшка, Ратьшу и прочих. Вот себя на их место поставь. Ты, к примеру, воевода в дружине Константиновой. Предлагает тебе князь братьев своих умертвить подло. Отказался ты и со всеми прочими уехал мордву бить. А возвернувшись, узнаешь, что побил он их все-таки. Ныне же пояли его люди князя Глеба, и он, в железа закованный, в Рязани стольной у брата в нетях[9]. Ты бы что стал делать — неужто пошел бы с дружиной братоубийцу на волю выпускать?

Князь кашлянул, продолжал все сильнее хмурить брови и морщить лоб. Разумеется, он бы на месте воеводы только радовался такому исходу дела и никогда бы не стал ратовать за освобождение этого мерзавца. А вот Ратьша — муж хоробр, сед, честен — стал. Почему?

— Тут я и сам в толк не возьму, — честно сознался Мстислав.

— Мне гости рязанские да и иные, что в его Ожске побывали этим летом, про суд княжий взахлеб сказывали, — тем временем продолжала Ростислава. — Обо всем я тебе глаголить не стану — больно долго, но в каждом случае Константин строго по правде Русской судил, не глядя, кто там пред ним — боярин али смерд простой. Ну прямо как ты, батюшка.

— Что ж ты меня с убивцем на одну доску ставишь? — недовольно буркнул князь.

— И в мыслях не держала, — заверила девушка. — Токмо сдается мне, что не повинен Константин в той татьбе страшной.

— Но его же людишки под корень потомство у князей убиенных извели, — упорствовал Мстислав.

— Это верно — извели, — опять согласилась княжна.

За долгие годы общения со своим отцом она давным-давно усвоила одно непреложное правило: если хочешь, чтобы князь начал дудеть в твою дуду, не вздумай ему ни в чем перечить. Горячий и вспыльчивый Мстислав Удатный терпеть не мог, когда ему возражают, а пуще того — обвиняют в неправоте. «Да прав ты во всем, батюшка, — всегда говорила Ростислава. — Токмо ты растолкуй мне, а то не пойму я что-то. Как-то оно получается непонятно…» А далее следовали факты, стянутые неразрывной цепью стальной логики. Тактика была надежная, многократно и с успехом проверенная на деле, и Ростислава менять ее не собиралась:

— А вот откель в том же Пронске людишки сведали — кто перед ним стоит, да с чьей дружины вои эти будут?

— Так они сами об себе сказывали — не таились, — пояснил Мстислав.

— Ишь ты, — осуждающе качнула головой Ростислава. — И впрямь не таились. И это мне тоже в диковину.

— А тут-то чего дивиться? — не понял князь.

— Дело-то уж больно страшное. Чтоб детишек убить — не каждая черная душа такой грех на себя возьмет, а коли и возьмет, так все едино — с утайкой да с опаской к нему приступит. А тут еще и похваляются.

— Видать, вовсе без Бога в душе людишки те были, — вздохнул Мстислав.

— Может, и так, — не перечила Ростислава. — А может и иначе быть. След они свой заметали. Как зайцы на снегу петли делают, чтоб охотник не додумался, куда за косым идти и где он в нору забился.

— След заметали, а сами о себе сказывали во весь голос, — усмехнулся князь.

— А его всяко можно замести. Вот, к примеру, убегла я с Новгорода, а ты за мной вдогон. А я везде на пути своем говорю людям: из Смоленска я, Агафья Володимировна, князя тамошнего дочь, ко святым местам в Суздаль еду.

— Так ты мыслишь, что и они… — протянул Удатный и с невольным восхищением поглядел на умницу дочь.

— Мыслю, батюшка, — кивнула она, тут же подкрепив свою мысль: — Сказывали, что у Константина, когда он из Исад бежал, от воев Глебовых спасаясь, всего трое али четверо осталось из дружины всей. Да и сам он весь в ранах. До того ли ему было, чтоб о детишках княжьих думать? Да и на что они ему? Ведь в Рязани не он сидит, а его брат Глеб. Опять же и послать ему некого, да еще сразу во все места. А ведь сказывают, токмо в Пронск десятка три приехало, да и в другие грады столько же — ты сам-то сочти, батюшка.

— А кто же тогда?… — Мстислав, не договорив, оторопело уставился на дочь. — Убивец-то кто тогда?

— А ты на это место князя Глеба подставь, — предложила Ростислава. — И сразу вмиг все сойдется. И никакой несуразицы уже не будет. Опять же помысли, нешто гражане Рязани стольной утерпели бы непотребство такое, чтоб над ними братоубийца сидел? Они, конечно, не новгородцы вольные, но буйства и у них в достатке. Земли-то украйные, неспокойные, так что там удалец на удальце.

— А я вече сбирать хотел, на Рязань идти, — растерянно протянул Мстислав.

— Собрать его завсегда успеешь, — деловито заметила дочь. — Токмо я другое вспомянула. Ты на Чернигов ведь не просто шел — смоленские князья подсобить просили. Да и Юрия со стола во Владимире ссаживал не для себя — для старшего Всеволодовича старался. А ныне незваным возжаждал пойти. А Рязань незваных гостей не жалует. Там даже покойный Всеволод усидеть не смог, а уж на что силен был.

— Силен-то силен, а со мной потягаться он не возмог — уступил, — заметил Удатный с удовлетворением и легкой гордостью.

— Верно, уступил. А еще и потому он так сделал, что чуял, на чьей стороне правда. А ныне, батюшка, ты сам-то ведаешь, у какого края ее искать там, в Рязани? К тому ж и путь не близок. Как знать, можа, пока ты полки соберешь да туда подойдешь, младшой Ингварь с Константином, во всем разобравшись, миром поладят. А тут и ты заявишься с дружиной. Получится, что ни к селу ни к городу.

Она окончила шитье, деловито перекусила нитку зубами и, держа рубаху на вытянутых руках, еще раз придирчиво оглядела свою работу. Мстислав сидел погруженный в глубокое раздумье. Молчание затянулось, но Ростислава терпеливо ждала, не мешая неторопливому ходу отцовских мыслей. Она даже дыхание затаила, чтоб ничем не потревожить князя, пока он будет делать новый выбор.

— Да-а-а, мыслится мне, что ежели все взвесить как следует, то надо бы погодить малость, — пришел он к мудрому выводу. — Опять же никто подсобить не просил — так чего и лезть? Можа, и впрямь они сами замирятся, — развел он руками. — Ты-то сама как думаешь? — повернулся он к дочери.

— Да по мне как ты скажешь, батюшка, так оно и ладно, — певуче откликнулась девушка. — А думать я никак не думаю. Нешто бабское это дело — в мудреных делах княжеских разбираться. Вон, — она с гордостью показала на рубаху с уже оконченной вышивкой, — это работа по мне. Как оно тебе, по нраву?

— Княжьи думы и впрямь не бабского ума дели, — согласился Мстислав с дочерью. — Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, — пожаловался князь. — А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.

— Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, — похвалилась девушка, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности. «С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез замириться со своим мужем решила», — подумалось ему. Но с другой — чего-то и жалко стало, вот только непонятно — чего именно.

Он встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, подтвердил еще раз:

— Баско. Только у богатыря твоего я под Липицей токмо спину и видел, — не удержался все-таки, чтобы не съязвить.

— А тут ты неправду речешь, батюшка, — впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. — Мой богатырь никогда ворогу спины не казал, потому как везде и всюду только за правду бился и Бог завсегда на его сторону вставал.

Девушка поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне:

— Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой удалой.

— Так ты оно что же? — оторопел Мстислав. — Оно как же? Ты для кого ее шила-то?

— Для князя великого, чья слава по всей земле русской соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, — напевно ответила Ростислава.

— Вона как, — растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по обшлагам рукавов, по вороту и далее спускаясь вниз к глубокому разрезу на груди. В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро сплеталась с синей, та с желтой и зеленой, и все это окружало богатый разноцвет всех оттенков красного.

— А я-то мыслил, что ты ее супругу своему, Ярославу, вышила, — и посетовал просяще: — Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.

— Ведаю, — кивнула Ростислава, помрачнев. Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми. Не отрывая их от лица князя, она отчеканила, как заученный урок:

— В замужестве девица род свой в одночасье меняет и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Как повелишь, батюшка, вмиг соберусь. Я вся в твоей воле.

— Вся, вся, — раздраженно пробурчал Мстислав. — А я вот и повелю — готовься. Не ноне, конечно, — тут же добавил он торопливо. — Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Дожди того и гляди зарядят — зима на носу. Еще… завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку я тебя и отправлю. И все, — отрезал он. — И не прекословь.

— Отродясь поперек слова не говорила, — пожала плечами Ростислава. — Твоя воля на все, батюшка. — И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще три-четыре месяца отсрочки себе выхлопотала».

Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возвращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла князю про события в далеком Рязанском княжестве.

«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, — усмехнулась невесело. — А впрочем, какая разница — кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец поверил и от похода на Рязань отказался. А там… Там я еще что-нибудь удумаю. Нешто. Не пропадем», — ободрила она сама себя.

Свои хитрости она и за малый грех не считала. Никто же ее согласия не спрашивал, когда замуж выдавал. Сказали — надо, вот и все. На что уж отец всегда потатчиком к старшей дочери был, а тут и он не захотел хотя бы попробовать поговорить по душам. А с другой стороны, о чем тут разговоры вести. Это у простых людей судьба по-разному складывается, а у княжеских дочерей иначе. Она еще в люльке качается, а ее жизнь уже известна. И за кого замуж, и когда.

Ей-то самой и так свезло изрядно, что, почитай, почти до осьмнадцати годков невестилась. Иных и в пятнадцать лет, а то и того раньше, под венец отдают. Да и потом все заранее определено, до самой смерти. А коли супруга твоего костлявая раньше подстерегла, у вдовы тоже путей только два — либо в монастырь, либо оставаться вдовствующей княгиней и ждать, когда сыновья подрастут да когда молодая княжна придет, чтоб свою власть утвердить.

А ежели, как у нее самой — без детей, — то и тут снова две дороги. И вновь одна за монастырскими стенами обрывается, другая же аккурат в Плещеево озеро ведет. И неведомо, что страшнее — сразу на тот свет отправиться али заживо себя долгие мрачные годы хоронить в темнице каменной? Ежели для нее самой такой выбор бы встал — как знать, как знать…

А назад к отцу уже нельзя — не дочь, а вдова, пусть и молодая. Да и кто она в его тереме будет? Так, не пойми что. Замуж же повторно — так не принято у князей «залежалым товаром» торговать. Да и кто на нее польстится — разве старик какой, а это значит из огня да в полымя. Ярослав-то хоть и суров, и зол, и несправедлив, и невнимателен, да много еще всяких «не», включая нрав буйный и руку тяжелую, но все-таки когда он на коне, да в справе воинской, да еще дружина бравая позади — тут уж у любой сердце сладко защемит в груди. Хотя и чужой совсем, и сердцем далек, и мыслями, и отталкивал ее постоянно своими насмешками, когда она помочь с советом пыталась, но ведь муж. Другого-то нет и уже никогда не будет.

Хотя что об этом сейчас-то мыслить. Может, и будут еще дети? Ох, как хотелось Ростиславе их иметь — маленьких, ласковых, ненаглядных. С ними и сердцу отрадно, и супротив всех упреков несправедливых от мужа устоять полегче будет. Да и будущее совсем другое вырисовывается.

Ростислава упрямо тряхнула головой. «Ладно, обождем до первопутка, а там…» И, не додумав до конца, пошла в свою светелку — гордая, молодая, красивая, умная, но такая несчастливая.